Семён Данилыч неторопливо допивал чай с засохшими кренделями. Он недавно сделался старостой, но успел уже оставить мужицкий обычай есть по утрам варёный картофель с хлебом. Ведёрный баташевский самовар, чай-сахар и связка-другая баранок появлялись на столе каждый день.
И теперь, лишь забелело скупое зимнее утро, самовар уж шумел, и бабы бегали в хлопотах.
Староста наливал себе чашку за чашкой, с шумом втягивал сквозь густые усы мутную горячую влагу, с треском грыз сахар и крендели.
На скамье поодаль сидел в шубе и чапане сельский ямщик, Захар. Он уже опрокинул чашку на блюдце, бережно положил огрызок сахара на донышко и нетерпеливо ёрзал по скамье, не решаясь, однако, торопить Семёна Данилыча.
— Так, вот, кажный Божий день! — жаловался староста.
— Ни чаю напиться, как следовает, ни что!.. Всё торопишься... всё дела! Люди, поди, деньгу зашибают, промышляют, а ты по общественным делам хлопочи!.. Шутка сказать, тридцать вёрст... а приказано... явись в десять часов, как лист перед травой...
— Поспеть бы к десяти-то часам, — робко заметил ямщик, — дорога-то не тово...
— Даст Господь — потрафим.
Наконец, староста кончил чай, истово помолился на образа и степенно оделся в суконную шубу и нагольный тулуп.
— Матрёна! — крикнул он жене, — ежели спросит кто, аль из волости пришлют, скажи: к земскому вызван... по общественным делам!
— Ну-у! — отозвалась жена.
Обитые рогожей сани-казанки с шипом и хрустом отвалили от старостиных ворот.
Лохматые гнедые лошадёнки, теряя по ветру линючую шерсть, путаясь в непривычной гусевой упряжи, бойко трусили по улице.
Вскоре морозный туман поглотил в своём сумраке старостин дом. Полозья весело свистели, и староста стал впадать в дорожную мечтательную дремоту.
Ha краю деревни одиноко торчала земская школа. Бревёнчатая, на высоком кирпичном фундаменте, с большими, точно удивлёнными окнами и ржавой крышей, без двора и соломы, — она не к лицу была закиданной снегом и навозом деревне.
Казалось, что пришибленные, лохматые, слепые избушки со страхом жались от неё подальше.
В школе шумели, хлопали дверью. Ребятишки то и дело выскакивали на улицу, без одежды, без шапок, с лохматыми головами и, перекинувшись комком-другим рыхлого снега, убегали назад.
Завидев Семёна Данилыча, они кричали:
— Староста едет!.. ста-ароста!.. — и с любопытством выбегали на самую дорогу.
— Я вас, пострелы! — грозился из саней Семён Данилыч, а ребята смеялись и прыгали.
В классе, захлёбываясь, визжал колокольчик, и на грязном высоком крыльце обрисовалась стройная фигура молодой девушки — учительницы, со звонком в руке.
— Доброго здоровья, барышня! — приветствовал староста.
— Здравствуйте, Семён Данилович, далёко ли?
— Э-э! — отмахнулся тот, — чистое наказанье... к самому... требовал... Дров-то тебе привезли, что ль?
— Да, привезли воз. — Слушайте-ка!.. вот что, — заторопилась учительница, — заверните, пожалуйста, на почту! Там должны быть мне газеты... а?.. Семён Данилыч!.. пожалуйста!
— Стой-ка! — приказал староста давно остановившемуся ямщику.
Лошади понуро стояли. Гусевая водила мордой по снегу и мягкими губами хватала соломинки.
— Газеты, говоришь? Подь-ка сюда.
Девушка сбежала с крыльца на дорогу.
— Аль получаешь газету-та?
— Да, выписала уж с месяц, а ещё не получила ни одного номера. Спросите, пожалуйста.
— Та-ак... так, так... Надо быть и про войну там будет написано?
— Конечно, пишут и про войну!
— Та-ак. Ну, что ж... трогай, Захар.
Захар задёргал вожжами и взмахнул длинным пастушьим кнутом.
— Нно, вы! голодраные!..
— Заеду, коли выберу времечко! — бросил староста через плечо девушке.
— Пожалуйста! — крикнула та, вдогонку саням, звонким голосом и, окружённая ребятишками, ступила на крыльцо.
Сквозь молочный туман проглянуло бледное солнце и слабым лучом, словно белым крылом, взмахнуло на далёкой белизне снегов. Мутные контуры обрисовавшихся теней, народившись вместе с светом, побежали прятаться пo тёмным углам... В школе начались занятия. Беспорядочный шум сменился новым ровным мерным жужжанием рабочего улья.
— Уж и девка! — думал про «учительшу» староста, раскачиваясь в тёплых санях по ухабам скучной зимней дороги.
Поздно вечером вернулся староста от земского и снова сидел за самоваром. Вокруг стола собралась семья: старуха-старостиха, взрослый сын, сноха, подросток Сёмка.
Податной Панфил Васильевич, пришедший по делу, сидел гостем.
Семён Данилыч передавал свои впечатления.
— Съехалось эт-та старшин, старост... со всего участку... Ну, подождали часок-другой, третий: выходит. «Так и так, — говорит, собрал я вас, должностных лиц, для наблюдения порядку». Ну, много он тут толковал... и отчего наших японцы бьют и про всё...
— А всё-таки бьют наших-то? — удивилась старуха.
— А пуще приказал наблюдать. «Наблюдайте, — говорит, — за смутой, за слухами...» Листочки пошли в народ и прочее такое... землёй смущают. Только, вот, назвал-то он больно мудрёно, не упомнишь никак... Одним словом, политика пошла, и больше всё из Саратова...
— Вот, времена какие! — вздохнул податной, — брат встаёт на брата... доброго не жди!
— У Мирошкиных, слышь, опять курица петухом пела! — вмешалась сноха, — а в Люеве старец проявился...
— Грамотники эти Мирошкины, — заметила старуха, — всё мудрят. Давно бы голову свернуть курёнку!..
— Ну, чего вы смыслите в этих делах! — прицыкнул староста на баб.
— Грамота, она коли ко двору умному человеку, она и впрок. Барин так толковал: она не во вред грамота... только чтоб чтеньев не было...
— Нет, что ж? Намедни я про войну в волости слушал... оно ничего! — заключил податной, — опять, слышь, набор будет...
— Да, бишь, эка память! — хлопнул себя староста по лбу, — Сёмка, глянь-ка в сумку: там я газеты твоей учительше привёз. Завтра отнесёшь, а теперь вынь-ка, почитай!
Сёмка вынул из сумки несколько потёртых нумеров газеты.
— Ну-ка, разверни! — приказал староста, — разберёшь, что ль? Чему вас там в училище учат?.. отличись-ка!
— Найди про войну! — советовал Сёмке брат. Сёмка развернул газету, нахмурился и стал вглядываться в широкую, непривычную страницу. Страница пестрела непонятными рисунками и таким разнообразием шрифтов, что мальчик смутился, не зная, с чего начать. Крупнейшие буквы назойливо лезли в глаза, увлекая мысль по широкому полю бумаги. Они выливались в непонятные слова, в нелепые сочетания.
Сёмка растерялся.
— Ну, что ж ты? — торопил староста, — аль не про нас писано?
Все в ожиданьи молчали.
— Да больно оно... разно... и крупно, как на кабаке, и чуть видать... слова-то разные! — оправдывался мальчик.
— А ты допрежь норови, что покрупнее прочитать! — посоветовал податной.
— Читай подряд... с самого верху!
— Саратовский листок! — отбарабанил Сёмка. — Газета по ли-тическая и лите-ра-турная!.. опто-вая продажа... сарпинка... столичный ло-ом-бард...
— Постой-ка-сь! — насторожился староста. — Как ты прочитал? Какая газета-та?
Мальчик повторил.
Староста вдруг преобразился. Фигура его выросла, и бородатое лицо приняло грозный начальственный вид.
— Дай-ка суды! — вырвал он у Сёмки газету. — Оно самое и есть!.. Не догляди — вот, и в ответе будешь... Доведётся завтра опять к барину ехать.
Старостин сын долго косился на газету.
— Она и в волостном правлении такая газета-то приходит... точь-в-точь...
Староста обиделся.
— Много ты смыслишь!.. Ты не на её гляди, а расчухай, что в ней!.. от-што!.. Ну-ка, как оно тут?..
Староста снова сунул Сёмке газету.
— Ли-те-ра-турная! — отчеканил Сёмка.
— Ну вот! оно самое и есть!.. a я давеча кумекал, кумекал: какое слово, которого барин бояться велел? А оно вот: ре...ти...ле... А! прах её возьми! Мне и невдомёк было: к чему это он доглядывать приказал за барышней. Я полагал насчёт распутства, да нет... девка в струне себя держит насчёт эвтих делов... а оно, вон что!..
— Ну, это ты, пожалуй, ни к чему, — заступился податной, — никто за учительшей нашей худого не примечал!..
— Знамо дело! — согласились бабы.
— Как-никак, а мне в ответе быть! Доведётся утре опять к земскому скакать! Вот, какая пакость развелась!.. И какого рожна, прости Господи, надо? Народу, можно сказать и так подошла петля: земли дороги, не родят... жрать нечего, кругом раззор один!.. а они, вон, что придумали... Политика!.. ре...лю...ци... тьфу!..
Староста запрятал газеты обратно в сумку и подложил её под себя.
— Да! уж народу подошло!.. Что и толковать, — согласился податной. — Вот до каких пор! — Податной провёл большим пальцем по горлу.
— Старшина норовит по скуле: «какой, грит, ты сборщик — недоимки не можешь выбить»!... А где уж тут недоимка?.. За окладом придёшь — с колом, да бранью встречают...
— И то сказать: где взять мужику? Хлебопашцами считаемся, а земли душевой столько, что у барина межники шире наших загонов... Однако, спасибо за чай за сахар, за ласку... прощевайте!..
— Не обессудь!..
Наутро староста с Захаром опять ехал мимо школы. Ребята так же шумели. Миловидное лицо учительницы показалось в тёмной рамке школьных дверей.
— Семён Данилыч! Захватили газеты?
— Стой-ка-сь! Подь-ка суда, красавица!..
Девушка с надеждой сбежала с крыльца.
— Вот, что я тебе скажу, барышня! Стыдно так-то!.. ты девушка... надо честь знать... жалеючи тебя, говорю: бросить надо эти дела!.. Мы не для этих делов тебя содержим, поим, кормим... так-то!.. Через твою милость опять, вот, за тридцать верст не пимши, не емши беспокоюсь... Подводу мирскую гоняю... трогай!
Густо зарделось лицо девушки. Большие глаза, в которых, как в прозрачном зеркале, светилась детски чистая душа, наполнились влагой.
— За что!.. Как ты смеешь?.. Господи!..
— Heдосуг мне калякать с тобой... по общественным делам!.. — долетел голос старосты.
Сани скрылись за гумнами. Солнце блеснуло хоподным лучом и миллионами искр рассыпалось по снежной глади.
Девушка, не чувствуя холода, стояла на дороге с глазами, полными слёз. Ребятишки беспокойно шумели, хлопали дверью, бросались снегом.
Деревушка, убогая, грязная, придавленная нуждой, чёрным вопросительным знаком расползлась по бесконечной снежной равнине.