Сочиненія И. С. Аксакова. Томъ третій.
Польскій вопросъ и Западно-Русское дѣло. Еврейскій Вопросъ. 1860—1886
Статьи изъ «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси»
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) Леонтьевскій переулокъ, домъ Лаврова. 1886.
По поводу назначенія въ Вильну генерала Потапова.
[править]Сѣверозападный край Россіи снова затянулся какимъ-то туманомъ. «Ничего въ волнахъ не видно», можемъ сказать и мы, усиленно всматриваясь отсюда въ эту сѣрую мглу, подъ которой что-то сильно снуетъ и копошится, — но что именно, зачѣмъ и почему, разобрать трудно. Назначеніе главнымъ начальникомъ края генералъ-адъютанта Потапова подало поводъ къ довольно оживленной перепалкѣ нѣкоторыхъ петербургскихъ газетъ, изъ которыхъ однѣ разразились хоромъ восхваленій и надеждъ (на что именно — также понять не легко); другія въ этихъ же восхваленіяхъ и надеждахъ видѣли опасные признаки, и на ликованіе «Вѣсти», «Новаго Времени» и «Петербургскихъ Вѣдомостей» отвѣчали унылыми корреспонденціями съ мѣста, исполненными намековъ, а также и положительныхъ извѣстій объ отъѣздѣ изъ края многихъ полезныхъ и почтенныхъ работниковъ.
Со смѣною генерала Кауфмана графомъ Барановымъ, прежній рѣзкій, ярко опредѣленный характеръ дѣйствій мѣстнаго правительства смѣнился нѣкоторою безцвѣтностью и неопредѣленностью. Мы не входимъ покуда во внутреннюю оцѣнку системы генерала Кауфмана и графа Баранова, — мы только заявляемъ фактъ. О генералѣ Потаповѣ мы не имѣемъ покуда права пускаться ни въ какія предсказанія — ни мрачныя, ни свѣтлыя. Хотя и очень жаль, конечно, что на самой зарѣ его дней 'въ званіи главнаго начальника края — его постигли похвалы «Вѣсти», принадлежащія къ разряду тѣхъ, отъ которыхъ никому «не поздоровится», — однако нѣтъ еще основательнаго повода думать, что эти похвалы имъ заслужены. Можно, впрочемъ, по нѣкоторымъ даннымъ, предполагать, что генералъ Потаповъ, какъ и графъ Барановъ, преисполненъ прекраснодушныхъ намѣреній — явиться врачевателемъ ранъ, нанесенныхъ краю послѣднимъ мятежомъ; миротворцемъ взаимно-враждующихъ мѣстныхъ историческихъ стихій; укротителемъ неблагоприличныхъ, завѣщанныхъ исторіей, страстей; благоустроителемъ мѣстнаго землевладѣльческаго, иначе дворянскаго, элемента, и свободнымъ не только отъ фанатизма, но даже, какъ выражаются кое-гдѣ въ Петербургѣ, отъ всякихъ съ «требованіями цивилизаціи и благовоспитанности несогласныхъ» увлеченій въ пользу православія, мужиковъ-Бѣлоруссовъ и «узкаго патріотизма». Что и говорить! все это и похвально, и благоразумно, и мудро. Чего же лучше быть безпристрастнымъ миротворцемъ и благоустроителемъ?… Мы однако не можемъ не выразить нѣкотораго сомнѣнія по поводу всей этой привлекательной административной мудрости, до того очевидной, что она даже кажется нѣсколько дешевою. За такою мудростью ходить недалеко. Такою мудростью любятъ, даже и очень, щеголять въ нѣкоторыхъ петербургскихъ сферахъ; она даже особенно удобно гнѣздится въ сердцахъ европейски-благовоспитанныхъ Русскихъ, неболѣющихъ никакими безпокойными недугами — любви къ народности, къ «святой Руси», негодованія на ея отступниковъ, горячей вѣры въ русскую будущность, превыспреннихъ мечтаній объ ея призваніи, мучительныхъ сомнѣній въ ея состоятельности, страстныхъ сочувствій къ ея духовнымъ стихіямъ, страстныхъ влеченій послужить ея чести и славѣ… Не мудрено быть безпристрастнымъ, когда ни съ какимъ народнымъ пристрастіемъ въ душѣ бороться и не приходится; не мудрено быть миротворцемъ, когда нѣтъ и надобности подавлять въ самомъ себѣ какихъ-либо народныхъ антипатій, когда не наслѣдовалъ самъ никакой исторической непріязни; не мудрено проповѣдывать всю сію мудрость, когда самъ стоишь внѣ всякой живой сердечной связи съ народомъ, превыше національныхъ страстей, въ безличной и отвлеченной сферѣ россійскаго европеизма.
Никто, конечно, никогда никому не посовѣтуетъ ни пристрастія, ни фанатизма, ни увлеченій, ни крайности, ни несправедливости, ни лицепріятія; ни въ комъ эти пороки и не являются въ видѣ сознательно-усвоенной… Поэтому нечего, казалось бы, возводить въ какую-то особую административную теорію и отрицаніе этихъ пороковъ. Напротивъ, есть даже основаніе относиться къ такой административной теоріи съ нѣкоторою недовѣрчивостью. Такъ напримѣръ — перенесемъ эту теорію на почву Сѣверозападнаго края — безпристрастіе, въ силу теоріи, легко можетъ перейти въ пристрастіе къ безпристрастію: ради торжества безпристрастія къ польскому мѣстному элементу, можетъ даже неумышленно, вслѣдствіе лишь боязни, оказаться пристрастнымъ, быть принесенъ въ жертву интересъ русскаго народнаго элемента. Презрѣніе къ «квасному русскому патріотизму» въ странѣ, гдѣ приходится имѣть дѣло съ таковымъ же кваснымъ, самымъ узкимъ въ свѣтѣ, польскимъ патріотизмомъ, легко сдается на уступку послѣднему; безразличное отношеніе къ русской и польской національности можетъ отзываться на практикѣ чѣмъ-то въ родѣ космополитизма, — что едвали выгодно въ борьбѣ съ польскою національною исключительностью. Безразличное отношеніе къ вѣрѣ — тамъ, гдѣ три вѣка сряду идетъ борьба за вѣру, гдѣ вѣра, силою вещей, стала знаменемъ народности, — можетъ быть понято народомъ даже не какъ индифферентизмъ, а какъ потворство враждебному знамени…
Очень можетъ быть, что генералъ Потаповъ выйдетъ изо всѣхъ этихъ затрудненій побѣдоносно; но мы имѣемъ въ виду собственно не его, а административную теорію, которая ему навязывается и которую, по слухамъ, онъ самъ выставляетъ своимъ девизомъ. По нашему мнѣнію, потребности Сѣверозападнаго края вовсе не исчерпываются вышеизложенной административной прекраснодушной теоріей. Злоба настоящаго дня для этого края, во сколько мы можемъ судить по нашимъ свѣдѣніямъ, состоитъ не столько въ уврачеваніи ранъ, въ упроченіи благосостоянія помѣщиковъ, въ охлажденіи демократическихъ порывовъ мировыхъ посредниковъ, въ умиротвореніи православія и латинства, польскаго шляхетства и русскаго крестьянства, польщизны и русской народности, — сколько въ органическихъ мѣрахъ для подъема русскаго народнаго элемента въ отношеніи соціальномъ, экономическомъ и духовномъ. Еслибы задача заключалась въ возстановленіи помѣщичьихъ хозяйствъ и уврачеваніи ранъ, нанесенныхъ край) послѣднею борьбою и Муравьевскою системою усмиренія, — такъ всего бы лучше было возвратиться къ старому времени, къ двадцатымъ годамъ, напримѣръ, когда такъ процвѣтали помѣщичьи хозяйства, когда никакихъ такихъ ранъ не имѣлось, не было ни «вольныхъ дружинъ», ни «мрачныхъ сонмищъ», — прозвища, которыми клеймятъ русскихъ работниковъ въ томъ краѣ русскіе гуманисты «Вѣсти» и «Петербургскихъ Вѣдомостей»… Правда, процвѣтали на славу польскія хозяйства, — да стоналъ закрѣпощенный Русскій народъ, отдаваемый живьемъ въ аренду жидамъ, оскорбляемый ежечасно, ежеминутно и въ чувствѣ народности, и въ религіозномъ своемъ чувствѣ. Правда, не было опасности отъ соціализма, — но торжествовало крѣпостное право. Вполнѣ, конечно, и обезпеченъ былъ и преобладалъ, по идеалу «Вѣсти», классъ землевладѣльческій и аристократическій — но классъ чисто польскій — надъ массами Русскаго православнаго народа. Не было, разумѣется, «вольныхъ дружинъ» русскихъ чиновниковъ и мировыхъ посредниковъ, зараженныхъ демократическими идеями, — а были за то веселыя вольныя дружины мелкихъ шляхтичей, гордыхъ своею породой и угнетавшихъ столь презираемыхъ «Вѣстью», «мужиковъ- Бѣлоруссовъ». Не было «мрачнаго сонмища» или такъ-называемой клерикальной партіи, т. е. людей, преданныхъ православію и православной церковности, — а господствовалъ безраздѣльно и распоряжался безпрекословно, на пространствѣ всего этого русскаго края, — сонмъ католическихъ монаховъ, державшій въ униженіи православное и уніатское духовенство, — да какой-нибудь графъ Чацкій, всюду насаждавшій польскую рѣчь, польскій духъ, польскую мысль…
И давно ли это было? Почти не дальше, какъ вчера. И развѣ борьба окончилась? Развѣ она не видоизмѣнилась только? Развѣ польская работа пяти вѣковъ можетъ считаться раздѣланною въ два-три года, по усмиреніи мятежа Муравьевымъ? Развѣ историческій крутой поворотъ, совершившійся въ эпоху этого мятежа, могъ не переворотить вверхъ дномъ всего края, не обезобразить его прежней наружной благовидности, къ тому же лживой, — не покрыть его лохмотьями и обломками отъ прежнихъ одеждъ и учрежденій? Развѣ соціальный переворотъ, поднявшій въ той странѣ русское крестьянство, упрочившій его будущее благосостояніе на новыхъ, твердыхъ основахъ, — переворотъ, усугубленный политическимъ, національнымъ переворотомъ, могъ не разорить польской землевладѣльческой силы? Къ чему же всѣ эти скороспѣлыя критики, эти лицемѣрныя іереміады, эти страхи, напускаемые на публику, эти мнимо-смѣлыя наушничанья лицамъ власть имѣющимъ, это щепетильное требованіе чистоплотности отъ историческихъ революцій, отъ мѣстной національной и религіозной, исторически-законной вражды? Откуда это скорое отрѣшеніе отъ всѣхъ тѣхъ болей, которыми должно болѣть русское сердце при видѣ какъ изгаженъ латинствомъ и польщизной этотъ исконный Русскій край? Откуда, наконецъ, эта самонадѣянность относительно своихъ духовныхъ русскихъ силъ, когда эти силы были такъ долгодолго, и еще недавно, пять лѣтъ тому назадъ, обезсиливаемы и убаюкиваемы тою же самою административною теоріей космополитизма, гуманности, индифферентизма, всяческаго безразличія, которая проповѣдуется и нынѣ, — тѣмъ же самымъ страхомъ демократическихъ стремленій, соціалистскихъ и коммунистскихъ ученій, который въ ходу и теперь, — тѣмъ же, какъ и въ наши дни, подобострастнымъ отношеніемъ къ европейской цивилизаціи высшихъ польскихъ классовъ, съ которыми администраторамъ и ихъ супругамъ можно такъ удобно и такъ пріятно говорить по-французски, я чувствовать себя другъ другу своими, на общемъ жаргонѣ цивилизованнаго свѣта?!
Сколько лицемѣрія, фальши, притворнаго благородства, Трошевой гуманности и мудрости, съ одной стороны, — сколько дряблости и рыхлости нравственной и безсилія внутренняго съ другой — во всѣхъ этихъ кликахъ, возгласахъ и трактатахъ о Сѣверозападномъ краѣ, наводнившихъ столбцы и «Виленскаго Вѣстника», при редакціи г. де-Пуле, и газеты «Вѣсть», и газеты г. Киркора «Новое Время», и «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей» съ ихъ «Письмами изъ Вильны»! Особенно забавною показалась намъ та важность, съ которою одна изъ сихъ газетъ провозглашаетъ слѣдующую пошлость: «Управленіе графа Баранова положило начало критическому отношенію общества и администраціи къ прежней системѣ управленія (т. е. Муравьева и Кауфмана)». Не въ критикѣ дѣло: критика никогда не оскудѣвала въ русскомъ обществѣ; критическимъ отношеніемъ ко всякимъ живымъ явленіямъ русской жизни мы богаты. Напротивъ, насъ заѣла критика, и только критика, безъ всякой зиждительной власти, — насъ растлило отрицательное отношеніе къ русской жизни и русской народности, подточило наши положительныя силы. Критическое отношеніе праздновать нечего, а надо бы подумать, къ какимъ выводамъ пришла критика, — указала ли она новые пути и новые способы? Легко, даже безъ особеннаго дара наблюдательности, обличить темныя пятна въ прежней системѣ управленія, легко осмѣять, опозорить и опошлить «русскихъ дѣятелей» и ихъ увлеченія; но трудно вновь, посредствомъ подобныхъ критическихъ пріемовъ, одушевить людей на подвигъ службы въ томъ краѣ, возсоздать въ «дѣятеляхъ» положительное отношеніе къ своему дѣлу. Двадцать, напримѣръ, писемъ изъ Вильны, помѣщенныхъ въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ», перебрали всѣ стороны жизни Сѣверозападнаго края, подобрали весь хламъ и соръ тамошней административной и общественной современности, — но весь этотъ критическій сумбуръ не привелъ ни къ какому положительному заключенію. Авторъ только пріобщаетъ читателей къ своему чувству сомнѣнія, недовѣрія, — не проявляя никакого порыва, никакого сильнаго, цѣльнаго убѣжденія, а напротивъ осмѣивая односторонность порывовъ, національныхъ и религіозныхъ. Мы нисколько не препятствуемъ автору выступать предъ публику какимъ-то Гамлетомъ, — но если такое гамлетическое направленіе овладѣетъ администраціей и всѣми дѣятелями въ томъ краѣ, то русскому дѣлу будетъ нанесенъ страшный ущербъ. Гамлеты годятся только на смерть, а не на жизнь, способны къ анализу, а не къ творчеству, — къ разрушенію, а не къ возсозданію, — къ страданію, а не къ побѣдѣ… Гамлетовъ развелось у насъ такъ много, что почти нельзя и найти людей цѣльныхъ, годныхъ для дѣла жизни. Впрочемъ, даже и не возводя автора «Писемъ изъ Вильны» въ званіе Гамлета, а просто принимая въ разсчетъ его критику, да критику (хоть конечно менѣе искреннюю) газеты «Вѣсть», — мы невольно удивляемся неспособности этихъ публицистовъ къ оцѣнкѣ историческихъ событій — съ высоты историческаго созерцанія. Нѣтъ сомнѣнія, что въ эпоху знаменитой войны 1812 года они бы, съ такою же критикой, проповѣдывали народу болѣе деликатное, менѣе одностороннее, не столь страстное отношеніе къ Французамъ; преважно бы осуждали народъ за неблагородное нападеніе на отсталыхъ Французовъ изъ-за угла; они бы съ благороднымъ негодованіемъ перечислили всѣ случаи расхищенія вражьей собственности, и въ герояхъ 12 года или севастопольской обороны увидѣли бы только мошенниковъ или пошлыхъ людей. Они не способны понять, что сердца этихъ людей бились въ то время историческимъ чувствомъ, которое поднимаетъ пошлыхъ и дрянныхъ выше ихъ обыденной личной дрянности и пошлости; что самый фанатизмъ, не на эгоизмѣ основанный и, напротивъ того, поглощающій личный эгоизмъ, несравненно почтеннѣе отсутствія сильныхъ и цѣльныхъ убѣжденій. Страстное, хотя бы и одностороннее, но искреннее увлеченіе нѣкоторыхъ, ославленныхъ теперь дѣятелей Сѣверозападнаго края все же и выше и даже полезнѣе того обезсиливающаго критическаго отношенія, которымъ такъ гордятся нѣкоторыя петербургскія газеты, такъ восторженно привѣтствовавшія генерала Потапова.
Мы и сами готовы его привѣтствовать, но, при назначеніи новаго начальника въ тотъ край, нашъ первый вопросъ всегда — не о томъ: безпристрастно ли онъ будетъ относиться къ Полякамъ и Евреямъ, а довольно ли пристрастенъ онъ ко всему русскому — къ русской народности, къ ея торжеству и преуспѣянію; не о томъ, вполнѣ ли безразлично будетъ отношеніе его къ религіи (это само-собой), а болитъ ли у него сердце при видѣ соломой крытаго, ветхаго, деревяннаго православнаго храма, съ священникомъ въ крашенной ризѣ — рядомъ съ великолѣпнымъ костеломъ; не о томъ наконецъ, — будетъ ли онъ радѣть о благосостояніи польскихъ помѣщиковъ, а о томъ — горячо ли къ сердцу приметъ онъ благосостояніе и успокоеніе русскихъ крестьянъ послѣ столькихъ вѣковъ лишеній и мукъ, — способенъ ли онъ, наконецъ, принципъ народности поставить выше принципа землевладѣльческой крупной собственности, и интересъ «мужиковъ-Бѣлоруссовъ» выше интереса польскихъ пановъ, хотя бы аристократовъ и крупныхъ землевладѣльцевъ?…
Многое бы можно еще сказать по поводу Сѣверозападнаго края, но отлагаемъ это до другаго раза.