ПРЕВРАТНОСТЬ.
(Разсказъ земляка).[править]
Недавно мнѣ удалось провѣдать родной край, въ которомъ я не былъ ужь двадцать семь лѣтъ. Для жителей большихъ городовъ, деревня въ лѣтнее время представляетъ нѣчто заманчивое и привлекательное. Ожиданіе пріятныхъ контрастовъ городской духотѣ, казенщинѣ и искуственности повседневныхъ отношеній заранѣе настраиваетъ какъ-то свѣтло и успокоительно. Если же съ той деревней, куда вы направляетесь, связаны у васъ хоть несложныя, но живыя воспоминанія дѣтства, то къ свѣтлому чувству, противъ воли, примѣшивается нѣсколько грустное, тревожное чувство, которое замѣтно усиливается, по мѣрѣ приближенія къ милому уголку. Такъ было и со мной.
Весьма интересно было прослѣдить тѣ измѣненія, какія произошли въ знакомой природѣ и людяхъ почти за три десятка лѣтъ. Съ грустью осмотрѣвъ пустыя пространства, образовавшіяся на мѣстѣ бывшихъ тѣнистыхъ рощицъ и старыхъ темныхъ лѣсовъ, тинистую лужу на мѣстѣ великолѣпнаго пруда, жалкій, полустоячій ручей на мѣстѣ полноводной, быстрой и прозрачной рѣчки, я вошелъ въ общество землячковъ-мужичковъ. Оказалось, что я для нихъ — почти чужой, а также и они для меня. Даже тѣ, которыхъ я хорошо зналъ ребенкомъ, встрѣчали меня съ недоумѣніемъ.
— Да нешто это ты? спрашивали меня прежніе знакомые послѣ того, какъ я называлъ имъ себя по имени и напоминалъ про своего отца.
— Я.
— У-у, какой ты сталъ!
— А что?
— Да нехорошій: худой, согнутый, виски посѣдѣли… Должно, плохо…
— Я-то ничего… слава Богу… бариномъ живу. Вы-то какъ?
— Мы-то? Объ насъ ужь и спрашивать нечего. Вѣстимо какъ… День прошелъ, живъ — и слава Богу. Что ни годъ, то хуже, что ни годъ, то плоше. И къ чему придетъ, одинъ Господь вѣдаетъ.
Это говорилъ Емельянъ, благодушный, словохотливый мужикъ, который, помню, ласкалъ и баловалъ меня въ дѣтствѣ. То, бывало, тележку, то вѣтряную мельницу мнѣ смастеритъ. Сдѣлавшись разъ случайнымъ свидѣтелемъ того, какъ меня мальчишки побили на улицѣ, Емельянъ въ мигъ разсѣялъ моихъ враговъ и, чтобы утѣшить меня, обѣщалъ сдѣлать мнѣ гармонію. Долго я послѣ приставалъ къ нему: Емельянъ, что-жь гармонію-то? — «Погоди, клапаны еще не готовы…» Хоть эти клапаны еще и доселѣ не готовы, но я всегда любилъ Емельяна, и мнѣ особенно жаль стало его, когда онъ говорилъ: «что годъ, то хуже». Мнѣ захотѣлось побесѣдовать съ нимъ подольше и по душѣ.
— Отчего жь это вамъ плохо? Не сами ли вы виноваты? Говорятъ, пьянство васъ всѣхъ погубило. Вонъ въ Питерѣ обдумываютъ, какъ бы сократить мужицкое пьянство.
Емельянъ даже подпрыгнулъ.
— Господи Боже мой! который разъ я слышу: пьяницы мужики да и шабашъ… И кто это выдумалъ? Я бъ его… Ну-ка досмотри, чей лугъ не выкошенъ? чья рожь не сжата? чья полоса не вспахана? у кого хлѣбъ не молоченъ? кто хоть разъ на зиму себѣ топлива не навозилъ?.. А вѣдь этого всего во хмѣлю не надѣлаешь. Э, да ужь что говорить! знамо, въ семьѣ не безъ урода; есть у насъ и пьяницы, да много-ль ихъ? Дай Богъ — одинъ на всю деревню нашелся… ну, два… а въ иной и ни одного не сыщешь. Какъ же это выходитъ, что всѣ-то мужики пьяницы? Эхъ-ма! Все на насъ сваливаютъ. Въ праздникъ, либо на свадьбѣ, либо тамъ магарычъ какой выпьешь — нешто это пьянство? Опять же разсуди: гдѣ ни выпилъ, какъ ни выпилъ, а на другой день опять на работѣ. Нѣтъ, братъ, заправскіе пьяницы у насъ у самихъ на перечётъ. Ежели-бъ мы всѣ запьянствовала, такъ вся бы земля свято-русская запустѣла. Такъ-то. А отчего мы пьяницами считаемся? Оттого, что мы всѣ на открытіи. Одному-другому захочется выпить — лѣзутъ въ кабакъ, на люди, напоказъ. Говоръ, смѣхъ, шумъ. Тутъ баринъ какой-нибудь проѣдетъ: «экъ мужики-то пьянствуютъ»! А глядишь, эти пьяницы-то всѣ вмѣстѣ двугривеннаго не пропили. Все у насъ на глазахъ — вотъ причина. У кого же дѣлается такъ, какъ у насъ? Иной разъ выкатятъ на улицу полведра и пьютъ. Народу, шуму — страсть! А тутъ опять какой-нибудь баринъ подсмотрѣлъ: фу ты, разливанное море какое! Что за пьяницы эти мужики! А разобрать дѣло поближе, такъ мужикамъ-то до пятаку на рыло не досталось. Такъ-то. Также и въ городѣ. Заберутся двое-трое въ трактиръ: просторно, весело, хоромы красивыя, пропустятъ по одной — и пѣсни. А тугъ опять: «экъ мужики горланятъ! Ишь пьяницы!» Такъ-то, землячокъ. Вотъ такимъ манеромъ мы и прослыли пьяницами. А нешто мы и вправду пьяницы? Господи помилуй! Да кто это тебѣ сказалъ? Кто это только выдумалъ?
— Такъ отчего же плохо-то?
— Такъ… Само собою клиномъ сходится; всего становится менѣ, всего недостача, а съ насъ взыскиваютъ попрежнему.
Я попробовалъ развить предъ собесѣдникомъ мысль, что и при данныхъ условіяхъ можно бы жить лучше, еслибы побольше прилагать старанія къ хозяйству и быть повнимательнѣе къ самому себѣ.
— Чудное дѣло: «старайся». Какъ это ты говоришь? воскликнулъ Емельянъ. — Развѣ не стараешься? Изо всей мочи стараешься, да не достигнешь. Ну? Что ты на это скажешь? «Всякъ своему счастью кузнецъ…» Это ты вѣрно привелъ. Но вѣдь пословица пословицѣ рознь: одна говоритъ одно, а другая другое. А гдѣ правда, одинъ Господь показать можетъ. Такъ-то. Ты вотъ привелъ одну, а я тебѣ представлю другую: «Впрямь долбилъ Данила, да вкось пошло долбило». Такъ-то-ся. Иной цѣлый вѣкъ живетъ по правилу, всю жизнь мѣтитъ въ одну-разъединую точку… Вдругъ перевернулось — и попалъ Богъ знаетъ куда. Вотъ тебѣ и точка! вотъ тебѣ и правило!! Да… Чтобъ не ходить далеко, взять хоть Клима Иваныча… Знаешь Клима Иваныча?
— Нѣтъ, не знаю.
— Клима Иваныча не знаешь?!
— Не знаю.
— Гм… гдѣ жь тебѣ и знать? Вѣдь ты еще мальчикомъ отъ насъ пропалъ… Ну, такъ вотъ я тебѣ разскажу, какой такой Климъ Иванычъ у насъ былъ. Не то, что былъ… онъ, положимъ и теперь есть, да ужь… нѣтъ его. Ну, да ты вотъ послушай… Это вотъ какой человѣкъ былъ: всему селу на диво. Не былъ онъ ни старшиной, ни старостой, ни отмѣннымъ богачемъ какимъ-нибудь, а уваженіе къ нему было такое, что далъ бы Богъ самому высокому человѣку. А съ виду точно угодникъ какой, что вотъ на образахъ пишутся: щеки впалыя-впалыя, точно сроду ничего не ѣлъ, либо годъ цѣлый на одрѣ пролежалъ; бородка сѣденькая да рѣденькая. Станетъ говорить — все вверхъ смотритъ и умильно таково, точно молитву творитъ. А глаза махонькія: чуть ихъ видно изъ-подо лба-то. Еслибъ ты на него взглянулъ, подумалъ бы, что это такъ себѣ мужиченко негодящій. Надо правду сказать: не показенъ былъ видомъ. Говорилъ тоненькимъ голоскомъ, ровно мальчикъ махонькой. За то на сходкѣ никакое горло, бывало, противъ него не возьметъ. Слушаетъ-слушаетъ, бывало, да какъ ввернетъ штуку — горлопаямъ-то и нечего сказать. А какъ начнетъ бывало урезонивать кого, такъ тутъ и толковать нечего: всего тебя насквозь прожжетъ… мѣста не найдешь! Вотъ какой онъ, Климъ Иванычъ-то нашъ… Что говорить: дюжо словесенъ былъ, а ума у него… откуда что бралось!.. По уму никому въ свѣтѣ, кажись, не уважитъ. Къ тому же зналъ граматѣ и страсть какъ любилъ читать. Какую книжку ни увидитъ, непремѣнно прочтетъ. Бывало, изъ города безъ того не пріѣдетъ, чтобы не привезть новую книжку. А одинъ разъ пріѣхалъ и привезъ большущую книгу, библю. Ты небось знаешь эту книгу-то?
— Знаю.
— Ну, такъ вотъ эту самую. Что-то дорого онъ за нее заплатилъ. Привезъ и говоритъ: ну, говоритъ, теперь ничего окромя читать не буду. Тутъ, говоритъ, все есть. На всю жизнь хватитъ. Вотъ она, матушка! говоритъ. А самъ трясетъ ее обѣими руками и такъ-то радъ, такъ радъ… И принялся онъ эту книгу читать. Прочитаетъ много-мало, и намъ при случаѣ разскажетъ. И все къ себѣ примѣняетъ. Вотъ такъ-то, скажетъ, и мы… Такъ-то, скажетъ, и намъ должно. И начнетъ, бывало, поучать… ужь отъ себя… своими, значитъ, словами, да такъ-то занятно!.. И вездѣ успѣвалъ. Мужицкое свое хозяйство велъ — это само собой — да еще фабрику содержалъ.
— Какую фабрику? У васъ, кажется, не было фабрикъ въ селѣ.
— Настоящихъ-то фабрикъ… такъ чтобы какъ слѣдуетъ, у насъ точно что не было. А это мы такъ называли: фабрика да фабрика… Настоящія фабрики у купцовъ богатыхъ. Тамъ и строеніе подъ небеса, а труби еще выше того, и машины разныя, и народу тьма-тьмущая со всѣхъ мѣстъ. А у Клима Иваныча было попросту. Онъ черезъ купца одного промышлялъ. Наберетъ у него основы да утка всякаго, и ну ткать.
— Кто же ткалъ?
— Да, сперва самъ съ семьей, а потомъ сталъ и нашихъ сельскихъ принимать. Въ жилой-то избѣ тѣсновато стало, такъ онъ новую позади поставилъ, подбавилъ станковъ, да и пошелъ помаленьку. Изъ нашихъ многіе вокругъ него занимались. Одни у него работали, другіе себѣ на домъ брали, тоже станами кое-какъ обзавелись. Полевая работа перемежится — они и примутся ткать. А больше всего зимой занимались, и всѣ довольны были. А всему начало Климъ Иванычъ. И самъ питался, и другимъ питаніе давалъ.
— Отчего же вы прямо отъ купца не брали работу? Вѣдь это было бы, кажется, выгоднѣй.
— Знаемъ мы эту выгоду. Во мнѣніи-то своемъ думаешь: выгоднѣй, а какъ попадешься въ лапы, такъ и узнаешь. Работаешь-работаешь на него, а подойдетъ дѣло къ разсчету — и получишь… безъ малаго слишкомъ. Водитъ-водитъ тебя, да на шильце-мыльце и переведетъ. Нѣтъ, куда тамъ у купца… То ли дѣло у Клима Иваныча. Заработалъ — сейчасъ и денежки, и безо всякой обиды, потому нашъ же братъ-мужикъ: понимаетъ… Оно правда, иной и мужикъ радъ тебѣ на шею сѣсть, особливо ежели силу возьметъ, зазнается. А Климъ Иванычъ не такой. Онъ, бывало, не то, что законное отдастъ сполна, а еще и во всякой нуждѣ поддержитъ. И не то, чтобы богатъ былъ, а такъ… въ достаткѣ, да и то не всегда. Бываетъ, такая нужда пристигнетъ — смерть! Вынь да положь деньги, а ихъ нѣтъ. Куда дѣваться? къ Климу Иванычу! Придешь: Климъ Иванычъ! Достанетъ и дастъ. Даже вотъ какъ бывало: ты у него просишь, а у него у самого нѣтъ. Спроситъ: «дюжо нужно?» — Дюжо. Климъ Иванычъ. — «На что?» — На то-то и на то-то. — «Когда отдашь?» — Тогда-то, безпремѣнно. — «Теперь скажетъ, нѣтъ, а приди завтра, извернусь — дамъ». На другой день придешь — тутъ и есть, какъ въ своемъ карманѣ! Такъ что жь ты думаешь: подойдетъ, бывало, срокъ, нужно отдавать, а нечѣмъ. Измучишься весь, совѣсть такъ и грызетъ. Другому бы и не отдалъ, а передъ Климомъ Иванычемъ не хватаетъ духу да и все. Еще за недѣлю, бывало, начнешь кое у кого занимать по полтиннику, по двугривенному, чтобы только ему собрать. Соберешь и расплатишься. И такъ, бывало, легко станетъ, точно причастье принялъ. Да и не я одинъ, а всѣ также. Не хватаетъ духу обмануть его, да и все. Гдѣ ты такого человѣка найдешь? А вѣдь простой мужикъ, диви бы начальство какое. Никогда и не грозилъ ничѣмъ, а стыдно передъ нимъ. Диковенный человѣкъ! Жалостливъ былъ — страсть! Не то что людей, животину и ту жалѣлъ больше, чѣмъ иной — человѣка. Не забыть мнѣ про одинъ этакой случай.
— А что такое?
— Да очень ужь удивительно. Собака у него была большая, лохматая. И прозвалъ онъ ее «Караулъ». Это, говоритъ, настоящій мой караулъ; никто такъ мое доброе не убережетъ, какъ онъ. Самъ кормилъ ее и такъ пріучилъ ко всякому порядку, что она у него, бывало, все понимаетъ, что только онъ ей ни скажетъ. Хорошо. Только разъ этотъ Караулъ бѣгалъ гдѣ-то по полямъ, по кустамъ, а какой-то шальной охотникъ возьми, да и влѣпи въ него изъ ружья. Бѣжитъ Караулъ на трехъ ногахъ и воетъ. Подбѣжалъ къ крыльцу. Климъ Иванычъ услыхалъ, выскочилъ — такъ и ахнулъ. На ту пору и я тутъ же случился. Такъ вѣришь ли, безъ удивленія смотрѣть было невозможно. Климъ Иванычъ это къ нему: «батюшка, покажи ножку-то». А онъ: у-у, у-у, а самъ поднялъ ногу, да и показываетъ. Климъ Иванычъ расчистилъ ему тамъ, спросилъ березовки, обернулъ больную ногу тряпкой, а самъ все приговариваетъ: «батюшка, пострадалъ ты у меня безвинно-напрасно, потѣшился надъ тобой злой лиходѣй!» А Караулъ стоитъ, да лижетъ его. Ты, можетъ посмѣялся бы надъ этимъ, а я смотрѣлъ-смотрѣлъ, да подъ конецъ въ такое чувство пришелъ, что… Да. Вотъ и поди! Климъ Иванычъ какъ-то умѣлъ дѣлать все, не какъ другіе люди. Вѣдь вонъ бары тоже собакъ любятъ. Но вѣдь это что такое? Какую-нибудь ни къ чему негодную тварь, съ кошку ростомъ, холятъ, моютъ, брѣють, на серебрянныхъ цѣпочкахъ водятъ, въ комнатѣ, постелю ей дѣлаютъ — тьфу! А у Клима Иваныча не такъ. У него Караулъ, такъ ужь Караулъ. Холи да нѣги не видалъ, въ избу ногой не ходилъ — Боже сохрани! А вотъ случилось несчастіе, подстрѣлили, видитъ, что живая тварь — и пожалѣлъ. Душа въ человѣкѣ видна — вотъ что дорого! Знаетъ, что кому и когда…
— Ну, а что-жь такое случилось съ Климомъ Иванычемъ, что ты его въ примѣръ-то привелъ?
— А ты погоди. Нужно все по порядку.
— Ну?
— Сперва былъ онъ обыкновенно человѣкъ семейный, а потомъ мало по-малу до того дошелъ, что сталъ, почитай, одинокій. Всѣ подъ Богомъ ходимъ; только, извѣстно, не всѣ одинаково. У иного семьи полонъ домъ, и всѣ отъ мала до велика живы. А у другого и посмотрѣть, почитай, не на кого, а и то Господь одного за другимъ прибирать начнетъ. Что дѣлать! Выше Бога не будешь. Такъ вотъ и Климъ Иванычъ. Совсѣмъ не по достоинству наказанъ. Была у него супруга, Фіонія Ивановна… Мы всѣ звали ее Фіонія Ивановна, уважали, какъ барыню какую: первое — по Климу Иванычу, а другое дѣло — и сама заслуживала. Жили они до старости, какъ голубки какіе, въ добрѣ, да въ ладу, въ ласкѣ, да въ согласіи, просто въ образецъ! Сынъ у нихъ былъ, этотъ самый Илья, хор-рошій малый! Женили они его, какъ водится, взяли дѣвку… И отъ нихъ-то ужь родился сынишка. Все какъ слѣдуетъ. Рады были всѣ — страсть! Только, что-жь ты думаешь? Вдругъ у этого мальченки — у внученка-то, значитъ — объявилось что-то такое въ горлѣ — по нонѣшнему, дехтеритъ что ли, только этотъ мальченка возьми да и умри. Господи, что тутъ было! Всей семьей выли, начиная съ самого Клима Иваныча. А ничего не подѣлаешь. Горевалъ-горевалъ старикъ, наконецъ, одумался да и говоритъ: ну, говоритъ, воля Божья, не воскресишь. Богъ дастъ — еще внучата народятся. Только было успокоился, глядь — сынъ заболѣлъ. Климъ Ивановичъ туда, сюда, за фершеломъ, за докторомъ — нѣтъ облегченія да и шабашъ. Прошла какая-нибудь недѣля съ небольшимъ, и сынъ номеръ. Что только тутъ было — Царица небесная! Мы то наплакались, со стороны глядючи; а ужь старикъ-то, старуха-то и-и-и!.. Упалъ старикъ духомъ, всѣ видимъ, что упалъ, а помочь нечѣмъ. Иной разъ и хочешь что-нибудь сказать, да думаешь: ну, что я буду умнѣй себя вразумлять? А онъ все груститъ, да груститъ, старуху уговариваетъ, а самъ отъ тоски чуть ходитъ. Невѣстка эта молодая, давно ужь и думать забыла, а старики все надрываются. Наконецъ того дѣла — вотъ ужь попущеніе-то Божіе — помираетъ и старуха. И все это въ скоромъ времени. Каково тутъ-то? а? Тутъ ужь мы думаемъ: ну, теперь Климу Иванычу и самому не сдобровать… Видимъ, одеревенѣлъ старикъ: ходитъ, какъ машина какая; не то онъ, не то не онъ. И говорить, почитай, пересталъ. Только иной разъ вздохнетъ, да какъ-то таково громко-громко, точно кольнетъ его что-нибудь. И налегъ онъ тутъ на эту саму библю пуще прежняго. Какъ только мало-мальски свободно, такъ сейчасъ за библю. Все читаетъ, все читаетъ, задумчивый такой сталъ. Сперва все одинъ читалъ, а потомъ — скучно что ли ему стало, либо еще что — сталъ зазывать къ себѣ другихъ. Въ числѣ прочихъ другихъ и я сталъ къ нему ходить. И часто ходилъ.
— Что же вы тамъ дѣлали?
— Что дѣлали-то? Дѣла-то, положимъ, не было, а польза была большая. Сядемъ всѣ вокругъ стола: Климъ Иванычъ читаетъ и толкуетъ, а мы слушаемъ. Невѣстка-это поодаль сидитъ. Впрочемъ, она мало вникала; бывало сидитъ х-дремлетъ, да носомъ тычетъ. А Климъ Иванычъ на нее: «Дура! когда ты выспишься? Аль у тебя сердца-то христіанскаго нѣтъ? Тутъ манна небесная, а она спитъ»!..
— О чемъ же онъ вамъ толковалъ?
— Обо всемъ… Какъ есть обо всемъ: о Богѣ, о душѣ, о томъ, что правда должна быть, чтобы любить другъ-дружку, помогать-бы, ежели въ нуждѣ… какъ должны, напримѣръ, священники… Много говорилъ въ разное время; всего и не упомнишь. Бывало, идешь отъ него домой — и такъ-то хорошо на душѣ, ровно бы у обѣдни побывалъ… И вотъ объявилась у насъ эта самая, прости Господи, крамола. Что тутъ дѣлать? Нахлынули мы къ Климу Иванычу и сидимъ. Вздыхаемъ, качаемъ головами, а никто ни слова. Самъ Климъ Иванычъ и тотъ въ отуманеніе пришелъ. Сложилъ руки и причитаетъ: «Господи! Какъ же это такъ? Пресвятая Богородица! Что же тутъ дѣлать?» Посидѣли-посидѣли, сходили въ церковь, помолились, приняли присягу и опять ничего не понимаемъ. И приснился ему сонъ. Плыву, говоритъ, я на баркѣ по большой рѣкѣ, а на баркѣ кулей видимо-невидимо. И чувствую, что всѣ эти кули — мои, да кромѣ кулей и другого всякаго добра множество, и это добро тоже мое. Плыву и думаю: наградилъ меня Господь. Вдругъ — буря! — да этакая буря, какой сроду у не привидано. Какъ затрещитъ подо мной, такъ я и обмеръ. Взглянулъ я на берегъ, а тамъ кто-то въ сюртучкѣ, на тоненькихъ ножкахъ, съ рогами и хвостомъ… Стоитъ, показываетъ на меня пальцемъ и со смѣху заливается. Только было я хотѣлъ сотворить знаменіе, какъ вдругъ барка моя разъѣхалась, кули загудѣли въ воду и я туда же. Кричу: Господи, спаси! Не успѣлъ еще договорить, какъ вдругъ какой-то монахъ подлетѣлъ ко мнѣ, хвать за руку — и въ одинъ мигъ мы очутились на берегу. Тутъ монахъ указалъ на энтого да и говоритъ: «сторонись вотъ этихъ». Тутъ я проснулся.
— Кого же сторониться?
— А вотъ этихъ, что въ сертучкахъ…
— Что ты такое говоришь?
— Да вотъ это самое и говорю. Какъ ихъ не сторониться-то? Вишь какую бурю на Клима Иваныча напустили! Вѣдь совсѣмъ было пропалъ Климъ-то Иванычъ.
— Какая же тутъ связь? Вѣдь это сонъ. Мало ли какіе пустяки снятся. Какое же вамъ дѣло до того, что видѣлъ во снѣ Климъ Иванычъ?
— Гм… какое дѣло… Сонъ сну тоже рознь. Ты думаешь это простой былъ сонъ-то?
— Самый обыкновенный.
— А святой-то зачѣмъ? Нѣтъ, ежели бы обыкновенный, такъ святого бы Климъ Иваничъ не увидалъ.
— Какой святой?
— А монахъ?..
— Коли монахъ, стало быть, и святой?
— То-то, что святой. Климъ Иванычъ напусто ужь не скажетъ. Ему Господь въ наученіе показалъ: сертушниковъ, молъ, сторонись! Вѣдь онъ ужь и въ дѣло, Климъ-то Иванычъ, свой сонъ употребилъ!
— Въ какое же это дѣло?
— Да вотъ въ какое. У нашего батьки, у попа у нашего, есть сынъ. Онъ гдѣ-то тамъ учится и давно учится. Парень ужь большой… Данилычемъ звать. Бывало, какъ только этотъ Данилычъ появится домой, такъ Климъ Иванычъ его и караулитъ, гдѣ бы съ нимъ погуторить, потому — парень ученый и понимать можетъ. Батька-то самъ не дюжо, да и некогда ему, такъ вотъ Климъ Иванычъ все къ Данилычу. Да и Данилычъ-то привыкъ: съ кѣмъ погуторить? — все съ Климъ Иванычемъ. Какъ только увидитъ его, такъ сейчасъ: «Ну, что, старина, какую думу думаешь?» И пойдетъ это у нихъ разговоръ. Хорошо. Какъ-то по-веснѣ опять появился Данилычъ, а Климъ Иванычъ въ эту пору ужь видѣлъ свой сонъ. Данилычъ-это, по прежнему, было къ нему. Такъ Климъ Иванычъ сразу его осѣкъ, да такъ осѣкъ, что парень не зналъ, что и дѣлать. «Ступай, говоритъ, молодецъ, ступай съ Богомъ. Намъ разговоры твои не нужны». Тотъ было туда-сюда: какъ, да что? а Климъ Иванычъ махнулъ рукой, перекрестился, да и прочь. Съ тѣхъ поръ — шабашъ! видѣть не можетъ этого Данилыча.
— Развѣ этотъ Данилычъ что-нибудь дурное говорилъ?
— Кто его знаетъ… А впрочемъ, зачѣмъ же дурное? Развѣ бы тогда Климъ Иванычъ съ нимъ знался, ежелибъ дурное-то?
— Такъ за что же онъ обидѣлъ парня?
— Ништо онъ обидѣлъ? Только разговаривать не сталъ. А разговаривать не сталъ по той причинѣ, что, стало быть, не слѣдовало… по этому самому видѣнію… сонному. Онъ самъ намъ это сказалъ. И вѣдь какая оказія! То, бывало, говоритъ: «Вотъ ежели бы мы были ученые! Господи, все бы отдалъ, чтобъ ученымъ быть!..» А тутъ, какъ это у него вышло, ужь говоритъ: «И когда только перестанутъ ихъ учить? Кажись, всѣхъ бы ихъ забралъ, да въ соху!» Такъ-то. Сильно измѣнился послѣ этого сна. И нетолько въ этомъ, а и въ другомъ-прочемъ.
— Въ чемъ же еще?
— Да хоть вотъ это. Коли, говоритъ, наше достояніе такое, что сейчасъ оно есть, а сейчасъ его нѣтъ, то нечего за него и держаться. Нужно, по писанію, раздавать его, говоритъ. Только не всякому и не зря, а ближнему, либо тому, кто спасти можетъ: душу на берегъ вытащить. Мы это сидимъ-слушаемъ: кто поддакиваетъ, кто молча почесывается. А невѣстка Клима Иваныча и говоритъ: «Батюшка, ты бы повременилъ! наживалъ-то не ты одинъ, а и мужъ мой покойникъ, да и я малость… Я еще, можетъ, замужъ выду, что же мнѣ-то останется?» А Климъ Иванычъ говоритъ: «Неразумная, къ чему твоя суета? Ты ужь извѣдала свое счастіе. Не судилъ тебѣ Господь владать имъ, ну и храни свое положеніе въ чистотѣ!» Ни слова не сказала невѣстка; только заилакала и ушла изъ избы. А Климъ Иванычъ остался при своемъ: раздавать да и только. И оказія: трехъ дней, кажется, не прошло послѣ этого разговора, какъ со всѣхъ сторонъ поползли къ Климу Иванычу, точно тараканы изъ щелей, монахи, странники, юродивые и всякіе благочестивые люди. Кого сроду никто не видывалъ, и тѣ появились. И все къ Климу Иванычу. Почитай, дня не проходило, чтобы кто-нибудь изъ странныхъ не ночевалъ у него. А иной съ недѣлю гоститъ, либо больше. Ужь и повидалъ я тутъ этого народу, вдоволь надивовался!
— Чему же ты дивовался?
— Да какъ же! Я думаю, и ты бы въ удивленіе пришелъ, еслибы взглянулъ. Развѣ это люди такіе, какъ мы?
— А какіе же?
— Какъ тебѣ сказать… Это дѣло не наше. Мы судить не можемъ. Тамъ Богъ разсудитъ. А что собственно такъ, по простотѣ своей, дивиться, потому — сроду не видывалъ. У каждаго свое, особенное, а какъ его понимать — и ума не приложить.
— Что же такое особенное ты въ нихъ замѣтилъ? Скажи хоть что-нибудь.
— Отчего-жь не сказать? Я ихъ хорошо помню: дѣло-то недавнее.
— Ну?
— Возьмемъ, примѣрно, Никитушку-молчальника. Одѣтъ въ полукафтанье, перетянутъ ременнымъ поясомъ; подумаешь, что монахъ, а вглядишься хорошенько, какъ будто и не монахъ. Виски короткіе, стриженые; носитъ картузъ. Вотъ ужь тебѣ одна задача. А потомъ: все слышитъ и понимаетъ, а ничего не говоритъ; только мычитъ и перстами разводитъ. Увидѣлъ у Клима Иваныча на божницѣ чернило, досталъ его, взялъ граматку и написалъ: «рабъ Божій Никита. Состою въ нѣмотѣ по волѣ божіей. Рѣчь имѣю, а словъ не говорю». Климъ Иванычъ прочелъ, и спросилъ: «Какъ это случилось и давно ли?» Никитушка прописалъ: «служилъ въ приказныхъ и былъ корыстолюбивъ и алченъ. И пристигла меня болѣзнь и услышалъ я гласъ: „буди нѣмъ, аки рыбы, и проститъ тебя Господь, и возлюбятъ тебя человѣки и пропитаютъ тебя, и будешь ты въ утѣшеніе людямъ“. Климъ Иванычъ прочиталъ это вслухъ, обнялъ Никитушку и посадилъ обѣдать. Что, скажешь — не удивительно?
— Удивительно.
— То то и есть. Поди-ка смолчи, коли у тебя языкъ есть! Иной разъ тебя и не спрашиваютъ, ты и то болтаешь. А чуть задѣлъ тебя кто — такъ ты все горло обдерешь, кричавши. А Никитушкѣ все едино: мычитъ да и только. Нѣтъ, соколикъ мой, намъ до этого не дойти. Тутъ, я тебѣ скажу, дня одного не промычишь, не то что… Да развѣ одинъ Никитушка? А Иванъ Босой? Это тоже такой примѣръ, какого и во снѣ не увидишь.
— Что жь это за „примѣръ“ такой?
— А вотъ какой. Съ виду этотъ Иванъ точно карла какая; ростомъ съ восемилѣтняго мальченку; назади горбъ. Личико маленькое, клинушкомъ; виски какъ пенька, на бородѣ волоска три торчитъ; пищитъ тоненькимъ голоскомъ и все смѣется.
— Уродъ какой-нибудь. Мало ли уродовъ на свѣтѣ.
— Ты постой. „Уродъ!“ Небось не уродъ. Ты слушай дальше. Пришелъ онъ къ Климу Иванычу въ кафтанишкѣ, а кафтанишка этотъ ушитъ сверху шерстянными чулками, тряпицами разными и войлочными клоками. А главное, безъ шапки и разувшись. А морозъ былъ такой, что и онучи не помогаютъ. Какъ сейчасъ помню, было воскресенье. Заблаговѣстили къ обѣднѣ. Я собрался и зашелъ за Климъ Иванычемъ. Прихожу, а Климъ Иванычъ тоже ужь собрался и говоритъ этому карлѣ, горбуну-то: „Ну, Иванушка, пойдемъ Богу молиться“. А Иванушка и говоритъ: „Сейчасъ, ласковецъ, погоди; прежде надо стопы свои приготовить“. — Какъ это „стопы“? — „А вотъ, говоритъ, посмотришь“… Сказалъ онъ это, кивнулъ намъ и пошелъ изъ избы. Мы за нимъ. Онъ черезъ сѣни, на крыльцо; мы за нимъ. Глядимъ, нашъ Иванушка усѣлся на полъ, досталъ изъ-за-пазухи какой-то пузырекъ, перекрестился и ну совершатъ: польетъ этой жижи на ладонь, да и потретъ себѣ то одну, то другую ногу. Мы это смотримъ, да дивимся, а онъ поглядываетъ на Климъ Иваныча, да причитаетъ: „вотъ я какъ, милостивецъ, стопы-то свои… Къ Богу собираемся, къ небесному Царю; къ нему нужно съ чистыми стопами, а не зря. У меня ужь такой обычай; вотъ меня Господь и подкрѣпляетъ помаленьку, по грѣхамъ моимъ; вотъ я и не боюсь вашего снѣгу“. Совершилъ онъ это, мы и пошли всѣ втроемъ къ обѣднѣ. Мнѣ смерть занятно показалось, какъ это Иванушка босикомъ. Иду да все смотрю ему на ноги, а до церкви-то съ полверсты будетъ. Ужь на что мы народъ ко всему привышный — и къ холоду, и къ жару — а этакаго дѣла никому изъ насъ не сдѣлать. А Иванушка идетъ себѣ, будто не до него дѣло. Да еще какъ щеголевато выступаетъ, точно гусь по лугу. Я это смотрѣлъ-смотрѣлъ, да, грѣшный человѣкъ, и пошутилъ: бѣ-ѣги, молъ, скорѣе, а то ноги отвалятся! А онъ мнѣ на это: „Зачѣмъ, говоритъ, ласковецъ, бѣжать? намъ бояться нечего: къ Богу идемъ“… Вотъ этакъ-то. И такъ-то мнѣ стыдно стало. Ничего я ему больше не сказалъ, а только подумалъ: Господи, откуда такіе люди берутся?..
— Только двое такихъ приходило къ Климу Иванычу?
— Мало ли ихъ было! Помню, еще былъ Рабъ, былъ Савушка… Рабъ этотъ высокій, дюжій, лицо такъ и блеститъ, виски точно ощипанные. Ни минуты на мѣстѣ не посидитъ, все ходитъ, все ходитъ и все поетъ: то „иже“, то „яко“, то „милость“… да горластый такой, точно протодьяконъ. Всѣхъ называетъ: рабъ. „Ты, рабъ, вотъ что… Ты, рабъ, вотъ эдакъ-то“… Одно слово, по монашески… а не монахъ. Авдотью, невѣстку Клима Иваныча, кутрюхой прозвалъ. „Эй ты, кутрюха!“… Что это обозначаетъ — ужь Богъ его знаетъ… Долго гостилъ онъ у Клима Иваныча и силу большую имѣлъ. Разъ Авдотья подвязала новый фартукъ, а онъ и говоритъ: „послушай, кутрюха, ты что это дѣлаешь? Кому подражаешь? Къ чему такой соблазнъ и пустое раззореніе? Вотъ еслибы я былъ твой мужъ, я бы сорвалъ это съ тебя да въ печку“. А тутъ еще Климъ Иванычъ подбавилъ. „Что это ты, говоритъ, въ самомъ дѣлѣ?“… Авдотья мигомъ сбросила фартукъ и съ той поры ходила уже во всемъ старенькомъ. Вотъ какую силу имѣлъ… Поговаривали, что онъ вериги носилъ, и не мудрено, потому, все бывало плечами пожимаетъ, все пожимаетъ, точно ежится. А одинъ разъ пошелъ онъ къ обѣднѣ, а сумку свою оставилъ развязанною и на виду. Авдотья въ ту пору дома оставалась. Глядь въ сумку-то, а оттуда и выглядываетъ…
— Что же такое выглядываетъ?
— А эта самая верига-то. Авдотья сама разсказывала. Ровно бы, говоритъ, переплетъ какой, а на немъ что-то такое… не то желѣзное, не то стальное… Послѣ я разсказываю это одному барину на постояломъ дворѣ, а онъ и говоритъ: это, говоритъ, снасть отъ грыжи… и какъ-то назвалъ эту снасть. Меня даже досада взяла. У васъ, говорю, все снасть! И не сталъ съ нимъ больше разговаривать. Извѣстно, баринъ: развѣ ему нужна святость?.. На селѣ же у насъ всѣ въ одно слово: верига!.. Такъ-то-ся. Это вотъ тебѣ Рабъ. А Савушка — тотъ еще чудеснѣе. Прямо Божій человѣкъ: чумазый, грязный, ѣстъ что попало — мѣсиво свиное, такъ мѣсиво, помои, такъ помои, походя скверными словами ругается, рычитъ, какъ собака, а между тѣмъ дѣломъ все понимаетъ и все провидитъ. Въ нашемъ селѣ только Клима Иваныча и посѣтилъ. Всѣ страхъ какъ боялись его: больно ужь прозорливъ. Идетъ посреди улицы и поглядываетъ направо-налѣво. Тутъ ему съ разныхъ сторонъ: „Савушка, зайди, касатикъ… освяти“. Савушка то смолчитъ, а то камнемъ пуститъ въ окно. Смолчалъ — это значитъ: слава Богу, милость! а куда камнемъ пустилъ, тамъ безпремѣнно бѣда какая-нибудь случится: либо кто захвораетъ, либо еще что. Разъ пришелъ онъ къ обѣднѣ и, по обыкновенію, ходитъ по народу да ворчитъ. Въ это время около крылоса стояла одна барыня… Носились слухи, будто она со своимъ съ управляющимъ маленько пошаливала… Только что же ты думаешь? Савушка подобрался къ ней, да какъ хватитъ ей по животу кулакомъ! Та какъ взвизгнетъ, да прямо объ полъ. Перепутались всѣ — страсть! Чуть было служба не остановилась. Тутъ нѣкоторые, которые вмѣстѣ съ барыней этой пріѣхали, засуетились было: „взять его! схватить его! связать его!“ И никто ни съ мѣста. Прошла своимъ чередомъ обѣдня, а Савушкѣ никто ничего сдѣлать не могъ. Схватить… а кто это его схватитъ? Боязно — ну, какъ онъ вдругъ обнаружитъ что-нибудь? Всякому самому до себя. Вся причина — здорово прозорливъ, ишь барыню-то… сразу отгадалъ!
— Что же, Климъ Иванычъ только кормилъ этихъ людей, или и награждалъ чѣмъ-нибудь?
— И то и другое было. Климъ Иванычъ на то ужь пошелъ.
— Они просили, или Климъ Иванычъ самъ давалъ?
— Опять тебѣ скажу, что было и то и другое. Иные просили, инымъ самъ давалъ. Этимъ людямъ развѣ что нужно? Они какъ птицы небесныя.
— Такъ зачѣмъ же имъ подачки?
— Да развѣ имъ? Они вѣдь не себѣ просили. Кто на монастырь, кто на поминъ души, а другой сиротъ объявитъ.
— Какихъ сиротъ?
— А Богъ его знаетъ. Такъ… какихъ-нибудь. Вѣдь вездѣ ходятъ и все видятъ. „Видѣлъ, говоритъ, въ нѣкоемъ мѣстѣ сирыхъ и плачущихъ; не будетъ ли милости по силѣ-помощи пожертвовать? Я отнесу и утѣшу“. Сейчасъ же Климъ Иванычъ и достанетъ — либо денегъ, либо одёжину какую. Да вѣдь и Климъ Иванычъ тоже отъ нихъ пользовался.
— Чѣмъ же?
— Какъ чѣмъ? Они ему растолковывали изъ божественнаго. Мало ли онъ отъ нихъ наслушался? Бывало, проводитъ гостя, достанетъ библю и ну на ней записывать. Негдѣ стало въ ней писать, онъ сшилъ тетрадь. Все, что услышитъ, въ эту тетрадь и запишетъ; а потомъ ужь и собственныя мысли сталъ тутъ же прописывать. И любилъ онъ эту самую тетрадь! Какъ зѣницу ока хранилъ; что библя, то и она у него была. Бывало придешь къ нему, онъ непремѣнно похвалится: „Вотъ оно, скажетъ, сокровище-то! Много, много тутъ всего!“ И точно что много. Бывало какъ начнетъ по этой тетради и не переслушаешь… Такимъ-то манеромъ у Клима Иваныча и шло по христіански. Нужно было только радоваться да чаять награды отъ Бога, да славы отъ людей. Анъ врагу-то, видно, не любо, коли что по христіански.
— Что же такое случилось?
— Вотъ что случилось. Теперь къ этому и дѣло подходитъ. Да ты погоди: нужно по порядку. Сидимъ мы разъ у Клима Иваныча, человѣкъ насъ нѣсколько. Онъ читаетъ, толкуетъ, а мы обыкновенно слушаемъ. Зашелъ разговоръ про жизнь. — „Ну какъ къ вамъ теперь Господь?“ — спрашиваетъ Климъ Иванычъ. — Ничего, молъ, по маленьку, по мѣрѣ грѣховъ. Также и прочіе… пробурчали что-то этакое. А Антипъ (тутъ же съ нами сидѣлъ) вздохнулъ, да и говоритъ: „Что, Климъ Иванычъ, на меня попущеніе! Вчерась коровенка послѣдняя пала, раздулась горою и валяется. Думалъ хоть шкурой попользоваться, и то не велѣли. Погоревалъ-погоревалъ, да и зарылъ“. Тутъ Антипъ опять вздохнулъ, повѣсилъ голову и чуть слышно промолвилъ: „что теперь дѣлать — и ума не приложишь“. Климъ Иванычъ долго ахалъ, все жалѣлъ его, потомъ подумалъ, да и говоритъ Борису, который тутъ же сидѣлъ: — „Вотъ у тебя двѣ коровы; покажи-ка свое христіанство, дай ему одну, хоть ту, что похуже. Антипъ справится, опять тебѣ отдастъ ее. Да ежели и не справится, грѣха тутъ мало, кромѣ какъ добродѣтель одна. Я вотъ по силѣ-помощи дѣлаю… снабжаю; такимъ же манеромъ и вы должны, особливо кому Богъ далъ хоть малость поболѣ другого“… И началъ Климъ Иванычъ такъ ловко урезонивать его, что Борисъ еще до конца рѣчей крикнулъ: „Идетъ! Ладно! Дай Богъ ему! Авось и мнѣ Господь не откажетъ“. Еслибъ ты посмотрѣлъ, какъ тутъ Климъ Иванычъ радъ былъ! Ровно бы самъ не вѣсть что получилъ. И намъ-то всѣмъ будто слаже стало. Сказано-сдѣлано. Наутро Борисъ пошелъ скотину убирать — и порѣшилъ: сейчасъ эту самую корову за рога, да къ Антипу: „на!“ Между тѣмъ дѣломъ, старуха Борисова объ этомъ не вѣдала. Хватилась. — „Гдѣ корова?“ — „Антипу отдалъ“. — „Какъ такъ?“ — „Такъ и такъ: положили сообща, по-христіанству“. — „Кто это положилъ?“ — „Климъ Иванычъ, а также и прочіе“. Старуха такъ и ахнула. — „Ты что же это, непутный, дѣлаешь? Чтобъ сію же минуту корова была!“ Борисъ сталъ было поперекъ. Куда тамъ! — „Въ избу безъ того не пущу!..“ Дѣлать нечего. Къ Антипу: „Старуха велѣла корову назадъ.“ Антинъ удивился: — „Да вѣдь ты самъ же отдалъ“. — „Знаю, да ничего не подѣлаешь: совсѣмъ загрызла“… Антипъ, однако, уперся, корову не далъ. Да и Борисъ не дюже приставалъ. Старуха сама къ Антипу: „Корову!“ — „Не дамъ!“ — „Разбойникъ! воръ!“ — „Я не кралъ. Сами привели; сообща присудили“. „Кто присудилъ, съ того и проси“. Остервенилась — къ Климъ Иванычу. Кричитъ во все горло: — „Мошенникъ! смутьянъ! какъ ты смѣешь чужимъ добромъ распоряжаться? Подай корову!..“ Извѣстно ужь если Антипъ отдѣлался, такъ Климъ-то Иванычъ и подавно; однако, за всѣмъ тѣмъ и онъ попалъ въ смуту. Первое дѣло, душой растревожился, а потомъ въ новую непріятность вошелъ… Ну, сейчасъ почитай и конецъ моей пѣснѣ. Дай маленько передохнуть.
— Сдѣлай милость.
— Какъ ни тихъ Климъ Иванычъ, а все-таки съ старухой этой осерчалъ. Проводилъ ее, и не знаетъ, что съ собою дѣлать. Бродитъ по всему дому, да все высматриваетъ. Глядь — того нѣтъ, другого нѣтъ. Къ невѣсткѣ: — Куда это дѣлось?» А та тоже въ сердце, въ брань: — «А я почемъ знаю? Самъ же шаромыжникамъ раздалъ, да и разыскиваешь! Меня же голой оставилъ, да съ меня же спрашиваешь!» Тутъ Климъ Иванычъ еще пуще: — Я, говоритъ, знаю, что раздалъ и чего раздалъ! Гдѣ этакая-то, гдѣ вотъ этакая-то вещь"?.. Невѣстка еще дальше… «А ежели, говоритъ, не раздалъ, такъ значитъ они растащили». — «Ты съ ума сошла?» — «Нѣтъ не сошла… Мнѣ отъ нихъ хоть оселъ надѣвай! Посмотрѣлъ бы ты, что они тутъ безъ тебя… О-о, оглашенные! Коли ужь эдакія дѣла имъ ни почемъ, такъ украсть и подавно. Прямое дѣло, они растащили. А мнѣ на что? Хоть обыщи… я вся вотъ она»… Какъ начала она это выкладывать свекру, такъ его точно долбней кто ошарашилъ. Разинулъ ротъ и стоитъ. Стоялъ-стоялъ, да какъ крикнетъ: «Ты врешь, негодница!» Та опять свое. — «Божись!» Та сейчасъ: «Разрази меня! Съ мѣста не сойти!» И все такое. — «Перекрестись передъ всѣми образами!» Перекрестилась. Опѣшилъ Климъ Иванычъ. «Господи! говоритъ: — гдѣ же послѣ этого совѣсть? Гдѣ же послѣ этого искать спасенія?» Сѣлъ на лавку, повѣсилъ голову и сидитъ. Невѣстка вышла. Немного погодя, входитъ да и говоритъ: «Вонъ еще къ тебѣ святые идутъ. Встрѣчай съ хлѣбомъ-солью». Климъ Иванычъ какъ вскочитъ, и побѣжалъ на крыльцо. Смотритъ, какіе-то двое подходятъ… ровно бы послушники. Люди новые. (Извѣстно дружка отъ дружки узнавали). — «Ты, спрашиваютъ, страннопріимецъ божій Климъ?» У Клима Иваныча такъ и закипѣла душа: «Пошли прочь, супостаты оглашенные!» — Спаси Господи? Что ты, старецъ? Сотвори молитву!.. А тутъ въ углу метла стояла. Климъ Иванычъ какъ схватитъ эту метлу, а у самого духъ занялся. «Ахъ вы… ахъ вы, говоритъ, кр-рамольники эдакіе»!.. Спасибо что промахнулся, а то сразу бы обоихъ по губамъ приладилъ. Тѣ сейчасъ верть — и были таковы… Ладно. Приходятъ они въ Веревкино (это вотъ тутъ недалече, версты три, по дорогѣ), а къ намъ только что новаго становаго прислали и отвели ему фатеру въ этомъ же Веревкинѣ. Извѣстно, выбрали самый лучшій домъ. Странники эти, не знавши этого дѣла, подошли къ дому-то, да и просятъ напиться. Становой и выгляни изъ окна-то. — «Что вы за люди?» — «Странные, ваше благородіе». — «Пачпорты есть?» — «На что намъ пачпорты?? Извѣстно, для Бога стараемся. Зла никому не дѣлаемъ, кромѣ добра». — «Знать не хочу! подъ арестъ»! Это становой-то. Они возьми да и придумай: вотъ, говорятъ, вы невинныхъ людей обижаете, а зловредныхъ не трогаете. Подлѣ васъ же живутъ въ спокойствіи. Становой сейчасъ: «Кто? гдѣ»? Они и наговори.ти ему на Климъ Иваныча, что дескать бываютъ у него беззаконныя сборища, и что на этихъ сборищахъ происходитъ ересь. — «Вѣрно?» — «Какъ святъ Богъ, ваше благородіе». Становой страннихъ-то отпустилъ, да и нагрянулъ къ Климъ Иванычу. — «Бываютъ у тебя сборища»? — «Бываютъ». Сбили народъ. — «Бываютъ сборища?» — «Бываютъ». — Кто бываетъ? — «Вотъ тотъ-то, тотъ-то». — Чѣмъ занимались? — «Читали». — Что читали? — Климъ Иванычъ обыкновенно нашелся: — Читали, говоритъ, то, что каждому христіанину читать должно. Сказалъ это и подаетъ становому библю и тетрадь. Какъ увидѣлъ становой эту тетрадь, такъ и вцѣпился въ нее. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ, почиталъ немного, да и спрашиваетъ Климъ Иваныча: «Это ты самъ выдумалъ?» А Климъ Иванычъ и говоритъ: «Слава Богу, у меня свой разумъ есть; у шарамыжниковъ учиться не стану». Становой сейчасъ къ народу: «Не совращалъ ли кого-нибудь?» Тутъ Борисова старуха и влѣпись: «Совращалъ, шумитъ, совращалъ, родимый. Моего старика совратилъ, послѣдній разумъ вышибъ… отъ своей собственной коровы отступился». — «Какъ такъ?» — Она и разскажи ему про корову-то. Становой выслушалъ да и говоритъ: "А, ты, выходитъ, сехту выдумалъ! Ереси пишешь и противъ собственности поступаешь:! Мы было тутъ вступились за Климъ Иваныча, стали его всячески хвалить. Но наши слова въ резонъ не пошли. «Улика», говоритъ. Сейчасъ эту библю и тетрадь отдали попу вычитать, а Климъ Иваныча сердешнаго схватили, да и запрятали. Во-о! Вѣришь ли, насъ ровно бы громомъ поразило. Думаемъ: Господи, что же такое? Какъ же послѣ этого жить? Вотъ тебѣ и точка! Вотъ тебѣ и правило!
— Что же, судили Клима Иваныча, или нѣтъ еще?
— Все еще сидитъ пока. Судбище-то, говорятъ, длинное будетъ. Тутъ послѣ еще какой-то пріѣзжалъ… Господи, да кого судить-то? Ты только подумай. Гдѣ ты сыщешь еще такого человѣка? Вѣдь это держава, а не человѣкъ. Безъ словъ, однимъ видомъ внушалъ… Къ примѣру, хоть вотъ это. Иду я разъ по улицѣ и ѣмъ ломоть (спѣшилъ куда-то). Глядь, а Климъ Иванычъ стоитъ на крыльцѣ. Такъ вѣришь ли, я, какъ воришка, не зналъ куда дѣваться съ своимъ ломтемъ. Съ конфузу да со стыда насилу въ свою пазуху попалъ. Ты раскуси-ка это! А онъ ничего… онъ только на крыльцѣ стоитъ. И вотъ эдакаго-то человѣка… Правду сказать, тутъ бабы много погрѣшили. Первое дѣло, Борисиха съ своей коровой, а второе дѣло невѣстка.
— А что же невѣстка?
— Да тоже… не чиста вышла. Теперь-то вотъ поговариваютъ… Какъ Климъ Иванычъ занялся съ этими странниками, да бросилъ ее безъ вниманія, она и спозналась съ однимъ… тутъ на селѣ… да подъ шумокъ-то и таскала къ нему по-маленьку. Видитъ, что податься-то некуда, да и расписала странниковъ. А тутъ и пошло: Климъ Иванычъ метлой, а они становому…
— По всей вѣроятности, его выпустятъ.
— Хорошо, какъ выпустятъ, а какъ ежели… Да и то сказать: когда-то что будетъ, а онъ сидитъ… Эдакой-то человѣкъ!..