Призракъ[править]
Весело пировалъ Смоленскій Князь Іоаннъ Александровичъ съ молодымъ Княземъ Ѳоминскимъ, у сродника своего, Князя-Намѣстника Волоколамскаго; дружественно бесѣдовали они въ палатахъ; вмѣстѣ посѣщали святые храмы, и отдохнувъ послѣ трапезы семейной, выѣзжали въ рощу, забавляться охотою на берегахъ рѣки Городни. Тогда народъ, толпа за толпою, высыпалъ изъ городскихъ воротъ, любоваться на веселье Князей. И было чего посмотрѣть, когда Князья на статныхъ коняхъ, въ богатыхъ терликахъ, сопровождаемые Боярами, ловчими, сокольниками, спускались съ высокой горы къ рѣкѣ, гдѣ ожидали ихъ паромы для перевоза. Зеленѣющія за рѣкою дубравы, казалось, приглашали подъ сѣнь свою; тамъ далеко раздавались крики ловчихъ; быстрые соколы, налетая съ Княжескаго плеча на испуганныхъ лѣсныхъ птицъ, взвивались стрѣлой; ихъ смѣлые обороты въ поднебесьи, ихъ воздушная битва, привлекали зрѣніе, но всего болѣе утѣшался добрый народъ видомъ Князей своихъ. Между ними особенно отличался статностію гость Волоколамскій, юный Князь Ѳеодоръ Красный, владѣлецъ Ѳоминскаго городка. Наименованіе Краснаго было дано ему по пріятной наружности. Когда только появлялся онъ на холмѣ, въ виду народа, собравшагося на скатѣ горы, имя его повторялось радостно; горожане указывали на него женамъ и дочерямъ, лучи солнца играли въ его вооруженіи, въ блестящей сбруѣ коня его, разсыпались искрами въ золотомъ поясѣ его зеленаго терлика, а вѣтеръ развѣвалъ его черныя кудри изъ-подъ бархатной шапки, отѣнявшей его высокое чело. Но что часто оборачивается юный Князь влѣво отъ рѣки? куда смотритъ онъ внимательнѣе, чѣмъ въ рощу, и на полетъ сокола? — Тамъ, на высокой горѣ, красуется Княжескій дворецъ, съ узорчатыми свѣтлицами, высокими теремами, а изъ средняго терема смотритъ Княжна Евпраксія, дочь и надежда Волоколамскаго Князя-Намѣстника, похвальба отцу, заглядѣнье людямъ. Откинувъ на полныя плеча бѣлое покрывало, красавица пристально смотритъ на забавляющихся соколиной охотой; пріятное зрѣлище предотавляется ей изъ косящетаго окна: народъ, пестрѣющій по скату крутой горы, бѣлодубоныя городскія хоромы, между тѣнистыми деревьями, раскинутыя на возвышеніяхъ, по берегамъ Городни; рѣка, колыхающаяся голубой пеленой подъ плывущими паромами. За рѣкой, сквозь широкую просѣку дубравы, расчищенной для удобства охотниковъ, открывался издали пригорокъ, на которомъ Евпраксія видѣла поперемѣнно отца своего, дядю и молодаго Ѳоминскаго Князя, и когда примѣчала его, то добрая, заботливая мамушка ея, всякой разъ приговаривала: что день знойный, что Княжнѣ жарко, и щечки ея разгараются, какъ маковый цвѣтъ.
Князь Ѳеодоръ уже видѣлъ Евпраксію прежде своего пріѣзда въ Волоколамскъ. Лѣто манило дѣвицъ изъ терема; Княжна, въ сопровожденіи мамушки, выходила съ боярышнями подышать вольнымъ воздухомъ, и прогуливалась по лугоскатному берегу рѣки Городни. Въ одинъ лѣтній день, она спустилась къ пристани, гдѣ ожидала ее разукрашенная ладья подъ бѣлыми парусами, готовая перевезти въ Монастырь, на противуположномъ берегу. Тамъ желала она поклониться чудотворному образу и привѣсить отъ трудовъ своихъ ленту, вышитую золотомъ и жемчугомъ. Плаваніе было благополучно; въ святой обители съ колокольнымъ звономъ встрѣтили желанную гостью; самые старцы прибрели на клюкахъ къ воротамъ монастырскимъ, посмотрѣть на Княжну прекрасную, благочестивую; всѣ любовались на нее, когда, вышедши изъ ладьи и всходя по уступамъ на гору, она привѣтливо кланялась на обѣ стороны, и многіе не могли удержаться отъ радостныхъ слезъ, когда увидѣли, какъ смиренно Княжна, трижды поклонясь въ землю, привѣсила къ златому вѣнцу Богоматери свой усердный даръ. Миловидна была Евпраксія, и красивъ былъ нарядъ Русской дѣвицы. По голубому, шелковому сарафану ея разстилались каймою серебреные цвѣты, а тонкое, бѣлое покрывало, ниспадая съ жемчужной повязки, тихо волновалось на плечахъ отъ вѣтра, дувшаго сквозь открытое окно въ церкви, и представляло ее существомъ небеснымъ; вѣтерь, казалось, превращалъ въ вѣющія крылья легкую ткань.
На возвратномъ пути, небо помрачилось; ладья спѣшила пристать къ берегу, во едва только Евпраксія вышла, вѣтеръ съ такимъ порывомъ ударилъ изъ набѣжавшей тучи, что сорвалъ покрывало съ Княжны, и помчалъ по цвѣтущему полю. На ту пору проѣзжавшій юный всадникъ, примѣтя общее смятеніе и несущуюся бѣлую ткань, соскочилъ съ коня, и схвативъ на лету покрывало, поспѣшилъ подать смущенной Княжнѣ; Евпраксія благодарила Князя Ѳоминскаго: съ тѣхъ поръ взоры ея и слова остались въ его памяти. Пожилыя Боярынщи выводили изъ сего случая счастливое предзнаменованіе для Князя, а подруги Евпраксіи часто шептали ей о пригожемъ Ѳеодорѣ Красномъ. Евпраксія слушала ихъ съ удовольствіемъ, и отецъ, шутя съ нею, говорилъ, что видно ей скоро наступитъ время сбросишь дѣвичье покрывало,
Ѳеодоръ былъ желаннымъ гостемъ въ домъ Волоколамскаго Князя-Намѣстника, и часто сидѣлъ, какъ ближній въ семействѣ, за столомъ его. Евпраксію призывали подносять молодому Князю чашу сладкаго меду. Княжна сама не знала, отъ чего краснѣла, встрѣчаясь съ Ѳеодоромъ, и — слыша о немъ въ разговорахъ, отъ чего была грустнѣе въ его отсутствіи, отъ чего онъ представлялся ей даже въ сновидѣніяхъ столь же милый, какъ она видѣла его на берегахъ Городни, когда, подавая ей покрывало, онъ, казалось, хотѣлъ отдать ей и душу свою.
Гости оставили Волоколамскъ, но долго не забудетъ ихъ Евпраксія; Окружающія ее Боярышни замѣчали, что Княжна шила шелкомъ и золотомъ уже не такъ старательно, какъ прежде; часто въ раздумьи сидѣла съ поникшею головою надъ пяльцами, иногда и слеза выпадала на блестящее узорчатое шитье; — замѣчали, что она не такъ охотно уже слушала пѣсни дѣвицъ и расказы мамушекъ, — за то, на утренней и на вечерней молитвѣ, она долѣе стояла на колѣнахъ и молилась усерднѣе. Но лишь только въ палатахъ Волоколамскаго Князя начали говорить о намѣреніи Ѳеодора Святославича съѣздить на Пасху въ Смоленскъ, для свиданія съ братомъ, — Евпраксія стала веселѣе: ей было извѣстно, что и она отправится съ отцемъ своимъ; по приглашенію ея дяди, онъ желалъ показать ей Смоленскъ, и провести съ нею дни Святой Пасхи у ласковой Смоленской Княгини; Евпраксія знала, что тамъ увидитъ и Князя Ѳеодора Краснаго; при сей мысли сердце ея чувствовало сладкій трепетъ.
Желанное время наступило. По послѣднему санному пути Ѳеодоръ Святославичь, въ сопровожденіи Бояръ, прибылъ съ дочерью въ Смоленскъ. Скоро пролетѣли дни до Святой Пасхи. Въ Смоленскѣ ожидали прибытія Великаго Московскаго Князя Симеона Ивановича. Незадолго предъ тѣмъ, лишась супруги, дочери Литовскаго Князя Кестутія, Симеонъ желалъ найти утѣшеніе въ новомъ союзѣ. Евпраксія слышала о скоромъ пріѣздъ Великаго Князя, но не подозрѣвала, что отецъ ея и дядя согласились устроишь перемѣну судьбы ея, желая видѣть ее супругою Великаго Князя Москвы и всей Россіи, какъ именовалъ себя Симеонъ Гордый. Никто изъ Удѣльныхъ Князей уже не осмѣливался оспоривать у Симеона наименованіе Всероссійскаго. Умѣя смиряться предъ Ханами, мнимый чтитель и поклонникъ могущества ихъ, Симеонъ усыплялъ дарами и ласкательствомъ лютость и хищность Ордынскихъ властителей; но въ землѣ своей былъ гордымъ повелителемь, распространяя предѣлы власти, и стараясь держать въ зависимости всѣхъ Удѣльныхъ Князей.
Вскорѣ пріѣхалъ въ Смоленскъ Князь Ѳеодоръ Ѳоминскій; Евпраксія съ удивленіемъ замѣтила печаль въ лицѣ его, и холодность въ обхожденіи съ нимъ ея отца и дяди. Она увидѣлась съ Ѳеодоромъ въ Великій день Свѣтлой седмицы въ благолѣпной Свирской церкви Михаила Архангела. Здѣсь, при торжественномъ величаніи праздника, Князь Ѳоминскій подошелъ къ Ѳеодору Святославичу для взаимнаго поздравленія, и поклонясь Княжнѣ, его дочери, привѣтствовалъ по обычаю. Святное чувство чистой любви представляло ему Евпраксію Ангеломъ, вѣстникомъ радости; жизнь просвѣтлѣла въ очахъ его: онъ остановился, устремивъ взоръ на Княжну, и не прежде опомнился, какъ замѣтивъ неудовольствіе въ лицѣ Смоленскаго Князя.
Чрезъ нѣсколько дней, въ семъ самомъ храмѣ, Ѳеодоръ снова увидѣлъ Евпраксію, но она не смѣла поднять на него очей; веселая улыбка, казалось исчезла съ лица ея: она стояла безмолвно, возлѣ Княгини Софіи, прошивъ Симеона Великаго Князя Московскаго. Вниманіе присутствующихъ въ святомъ храмѣ было обращено, по слабости человѣческой, болѣе къ новопріѣзжему, знаменитому гостю, нежели къ молитвамъ. Набожные Смольяне усердно кланялись въ землю, но все оглядывались на величаваго Повелителя Москвы и всей Руси. Немногіе могли вынести его гордой взоръ, не чувствуя предъ мимъ своего униженія. Онъ облеченъ былъ въ шубу червленнаго цвѣта, выложенную по краямъ жемчугомъ, съ наплечьями, блиставшими золотомъ и дорогими камнями, опоясанъ златотканною перевязью, и одинъ изъ приближенныхъ Бояръ держалъ позади его золотую Княжескую шапку, опушенную горностаемъ.
При окончаніи обѣдни, Князь Ѳоминскій подошелъ поздравить Симеона съ прибытіемъ въ Смоленскъ, но Великій Московскій Князь отвѣчалъ ему однимъ легкимъ наклоненіемъ чела, и обратясь къ Князю Смоленскому, пожелалъ видѣть сохраняемые въ церковной ризницѣ желѣзный шишакъ и туфли Святаго Меркурія, воина-чудотворца. Сіи достопамятности подали случай къ воспоминанію о славномъ подвигѣ Меркурія, современника Александра Невскаго. Сей иноземный воинъ, ополчась по гласу чудотворной иконы, для спасенія Смоленска, осажденнаго Татарами, поразилъ Татарскаго исполина, и обратилъ непріятелей въ бѣгство; но утомясь отъ битвы, вздремалъ на конѣ; въ сіе время одинъ изъ Татаръ, какъ повѣствуетъ преданіе, напалъ на уснувшаго витязя, и ударомъ меча, отсѣкъ его голову, — но пораженный ужасомъ, скрылся. Смоленскіе граждане спѣшили толпами изъ городскихъ воротъ встрѣтить побѣдителя, и узрѣли странное явленіе: на конѣ приближался къ нимъ обезглавленный витязь, и въ немъ они узнали Меркурія. Въ одно и то же время, граждане оплакали и прославляли его, установили вѣчное празднованіе въ 24 день Ноября, и въ память чудеснаго подвига и спасенія Смоленска, воздвигли каменный столбъ.
Такъ расказывалъ Князь Іоаннъ Александровичь Симеону Гордому, и Ѳеодоръ Красный замѣтилъ смущеніе въ лицѣ Московскаго Князя. Ласкатель Татарскихъ Хановъ не могъ спокойно слышать о великодушномъ самоотверженіи иноземца, гонителя Татаръ, защитника Русской земли. Ѳеодоръ съ тайнымъ негодованіемъ смотрѣлъ на Симеона. Благоволеніе Хановъ, на которомъ Симеонъ утверждалъ свою власть, казалось презрѣннымъ титломъ въ глазахъ Князя Ѳоминскаго, и въ сію минуту благородной гордости, Ѳеодоръ лучше бы рѣшился пасть отъ мести Татаръ, подобно Михаилу и Александру Тверскому, чѣмъ величаться покровительствомъ ихъ, подобно Симеону. Великій Князь Московскій еще недавно прибылъ изъ Орды, гдѣ смиренно кланялся предъ братоубійцею, хищникомъ Ордынскаго престола, Чанибекомъ; но скрывалъ свое униженіе горделивостію предъ Русскими Князьями, и вознаграждалъ самовластіемъ всѣ пожертвованія для честолюбія. Сердце Ѳеодора стѣснилось тяжкимъ опасеніемъ: одно слово Симеона могло похитить его надежду на счастіе — и предчувствіе сбылось!
Чрезъ нѣсколько дней, Ѳеодоръ пораженъ былъ вѣстію, что Евпраксія уже невѣста Князя Московскаго.
Она должна была безмолвно повиноваться родителю; Великокняжескій Московскій престолъ, могущество и знаменитость потомка Рюрикова — рѣшили участь ея. Довольно было Симеону избрать ее, чтобы назваться ея женихомъ. Ѳеодору осталось сѣтовать и покинуть Смоленскъ, или быть свидѣтелемъ торжества счастливаго соперника.
Вѣсть о Державномъ женихѣ и объ отъѣздѣ Ѳеодора Краснаго, повергла Евпраксію въ жестокую скорбь; но, стараясь скрывать тоску отъ родителя, она даже не смѣла открыться добродушной Княгинѣ, своей теткѣ, зная, что и она не поколеблется предпочесть Великаго Князя Московскаго Князю Ѳоминскому. Уже Симеонъ подарилъ Волоколамскъ въ удѣлъ отцу ея, и Ѳеодоръ Святославичь перемѣнилъ званіе Намѣстника на титло Удѣльнаго Князя. Евпраксія искала уединенія, чтобы заранѣе оплакать свой жребій; удаляясь отъ подругъ, она одна бродила подъ тѣнію густыхъ яблонь Княжескаго сада; иногда заставали ее сидящею подъ деревомъ у пруда, обсаженнаго шиповникомъ; она обрывала алые листочки, кидала ихъ на струи, и вздыхая, смотрѣла имъ въ слѣдъ, какъ будто бы вмѣстѣ съ ними отлетали радости ея жизни.
Въ одинъ вечеръ, она долго не возвращалась въ свой теремъ; встревоженныя боярышни побѣжали въ садъ; мѣсяцъ высоко поднялся на чистомъ небѣ, сіяя на дремлющую поляну и кустарники. Въ тишинѣ ночи ни одинъ листокъ не шевелился, ни одна струя не шелохнулась на прудѣ, сравнявшемся какъ стекло. Евпраксія сидѣла подъ любимымъ своимъ деревомъ, и что-то чудное совершалось надъ нею. Она была погружена въ глубокій сонъ, но яркій свѣтъ мѣсяца падалъ прямо на лице ея, и проникаемое лучами таинственнаго свѣтила, оно выказывалось въ необыкновенной бѣлизнѣ, какъ будто бы мраморный ликъ. Уста ея были сомкнуты и подернулись мертвенной блѣдностью, но глаза открыты и недвижимы. Испуганныя симъ зрѣлищемъ, сначала не смѣли подойти къ ней; уже думали, что она бездыханна, однако ободрились. Евпраксія произнесла нѣсколько невнятныхъ словъ, и опомнилась на рукахъ подругъ своихъ, когда, называя ее по имени, онѣ отвлекли ее отъ дерева, подъ коимъ она сидѣла.
Сіе происшествіе не имѣло другихъ послѣдствій, кромѣ томной блѣдности, заступившей румянецъ въ лицѣ Евпраксіи. Ея родные не считали нужнымъ извѣщать о семъ жениха, ожидавшаго ее въ Москвѣ; полагали, что она могла печалиться о разлукѣ съ домомъ отеческимъ, могла задумываться о перемѣнѣ судьбы, и что болѣзненный припадокъ былъ только случайный. Скоро прибыла она въ Москву съ отцемъ своимъ, и вступила въ свѣтлыя палаты своего жениха, на берегу Москвы рѣки, за Кремлевскими стѣнами, именуемыя Дѣтинцемъ, устроенныя нѣкогда для дѣтей Великокняжескихъ, но со времени ветхости стараго дворца избранныя для жилища Симеонова.
Евпраксію встрѣтила въ Дѣтинцѣ прибывшая изъ Твери Княгиня Анастасія, вдова злополучнаго Князя Александра Михайловича, бывшаго Великимъ Княземъ Московскимъ, въ послѣдствіи Тверскимъ, и погибшаго въ Ордѣ. Съ нею была прелестная дочь ея, Княжна Марія, живое изображеніе доблестнаго отца. Симеонъ, вѣроятно чувствовалъ упреки совѣсти за наущенія, коими онъ способствовалъ гибели Александра и сына его въ Ордѣ, и желалъ, сколько могъ, примиришься съ его тѣнью, покровительствуя оставшемуся семейству погибшаго, даже упросивъ Хана не брать съ Тверскаго Княжества дани.
Вся Москва была наполнена молвою о приближавшемся бракосочетаніи Великаго Князя; но красота Государевой невѣсты казалась измѣняющеюся. Самъ Симеонъ началъ думать, что Евпраксія изнемогаетъ; въ глазахъ ея не видѣлось прежняго блеска, на щекахъ румянца; но при всемъ томъ Евпраксія была еще прелестнѣе множества красавицъ Москвы. Съ горестію, но безъ ропота приближалась она къ перемѣнѣ своего жребія. Наступилъ день, ожидаемый Симеономъ и Москвою. Евпраксія облечена въ вѣнчальныя златотканныя ферязи: уже въ Соборномъ храмѣ зажжены брачные свѣтильники; два сорока соболей лежатъ на подножіи жениха и невѣсты, совершенъ священный обрядъ; хмель и ячмень сыплются изъ златаго ковша на главы новобрачныхъ въ дверяхъ Собора; поѣздъ Княжескій возвратился въ Дѣтинецъ, при шумныхъ восклицаніяхъ радостнаго народа. Евпраксія уже Великая Княгиня Московская, уже супруга Симеона.
Новобрачные сидятъ подъ образами у красныхъ оконъ свѣтлой палаты. Веселые гости свадебнаго пира величаютъ молодую Княгиню; но она, какъ будто отягченная жемчужнымъ челомъ съ изумрудами, потупивъ взоры, не молвитъ ни слова, и вдругъ, прижавъ къ персямъ свою бѣлую руку, блѣдная, какъ лилія, отторгнутая отъ стебля, поникла на плечо сидящей возлѣ нея свахи-Боярыни. Симеонъ, удивленный сей нечаянностію, заботится о юной супругѣ, но гнѣвно и подозрительно смотритъ на окружающихъ. Встревоженные гости съ безпокойствомъ и страхомъ озираются другъ на друга, думая, не успѣли ли злоумышленники подсыпать вреднаго зелья, испортить волшебствомъ молодую.
Княгиню относятъ на рукахъ въ почивальный чертогъ, который отъ осѣненія брачнаго одра иконами, и стрѣлами позлащенными, съ висящими на нихъ соболями и другими знаками богатства и плодородія именовался сѣнникомъ. Тамъ, освобожденная отъ всѣхъ украшеній, въ одной бѣлоснѣжной сорочкѣ, она положена на шелковомъ пуховикѣ, укрыта атласнымъ одѣяломъ. Юныя дѣвицы обмахиваютъ ее хвостами собольими; соборный Іерей читаетъ надъ нею молитву отъ наговора. Наконецъ всѣ удалились; при Княжнѣ осталась одна престарѣлая сваха Боярыня. Между тѣмъ, какъ въ палатахъ Княжескихъ идетъ розыскъ и допросы; старушка, вздыхая, вздремала, сидя на мягкомъ коврѣ широкой лавки… вдругъ слышится стукъ, Боярыня-сваха встрепенулась, и услышавъ голосъ Великаго Князя Симеона, спѣшитъ отпереть завѣтную дверь, — и поговоривъ съ нимъ шопотомъ, удаляется. Новобрачный остался въ глубокой думѣ. Онъ не знаетъ, кого обвинять въ зломъ умыслѣ, но подозрѣніе наиболѣе падаетъ на Княгиню Тверскую, вдову убіеннаго въ Ордѣ Князя Александра Михайловича. Совѣсть уличаетъ Симеона, что несчастная Княгиня имѣла право ненавидѣть его. Онъ призвалъ Ханскій мечъ на доблестнаго ея супруга. Симеонъ увѣряетъ себя, что Княгиня могла погубить въ Евпраксіи счастіе своего гонителя.
Полная луна свѣтитъ въ широкое окно Княжескаго сѣнника, и какъ будто прозрачнымъ, серебристымъ покрываломъ, облекаетъ лице Евпраксіи. Симеонъ приближается къ ложу; но, коснувшись руки Евпраксіи, чувствуетъ, что она холодна; алые уста поблѣднѣли, долгія, темныя рѣсницы слегка опустились на глаза полуоткрытые и неподвижные…. однако же она дышетъ…. тяжело дышетъ. Симеонъ откидываетъ покрывало… лебединая грудь Евпраксіи, какъ волна, подъемлется подъ тонкимъ покровомъ, но тихо и изрѣдка, а лице, какъ будто восковое бѣлизиною, представляло покоющуюся въ мертвенной тишинѣ.
Великій Князь призываетъ сваху-Боярыню, сѣнныхъ дѣвицъ Евпраксіи и престарѣлаго Гречина, Митрополитова врача, опытнаго въ цѣлебномъ искусствѣ. Опасаясь за жизнь Евпраксіи, онъ поручаетъ супругу попеченіямъ ихъ…. между тѣмъ осматриваютъ брачную палату, чаши, столовыя блюда, Великокняжеское ложе, не не подкинуто ли вреднаго зелья, и ни находятъ признаковъ порчи; угрозы Симеоновы заставляютъ блѣднѣть приближенныхъ къ нему.
«Княгинѣ душно въ чертогѣ! дайте ей освѣжиться!» говоритъ врачъ; и вотъ выводятъ Евпраксію изъ чертога, въ Великокняжескій садъ, гдѣ раскинутъ наметъ изъ пестрой камки, на лужайкѣ.
Не спится одинокому супругу въ чертогѣ Великокняжескомъ; дума за думою летаетъ къ одру его въ тишинѣ ночи — и Симеонъ не смыкаетъ глазъ; то предается скорби, то пылаетъ негодованіемъ; въ устахъ его молитва и проклятія зложелателямъ. Еще на дворѣ Великокняжескомъ не раздался крикъ предвѣстника утренняго; спитъ будящій пѣтелъ, завернувъ голову подъ крыло на нашестѣ, но Великій Князь уже всталъ съ одра въ тишинѣ ночи, и покрывъ голову шитою изъ шелка и золота татарской тафьей, а сверхъ полукафтанья набросивъ бархатный охобень, идетъ въ садъ. Мѣсяцъ, какъ серебряный шаръ въ темносинемъ небѣ, освѣщаетъ тропинки сада и наметъ, вдругъ Симеонъ, взглянувъ на холмистый скатъ къ пруду, увидѣлъ странный, бѣлѣющій призракъ. Озаренное сіяніемъ луны, легкое покрывало развѣвалось вѣтеркомъ, закрывая неизвѣстное существо. Симеонъ приближается, и видитъ — Евпраксію, или лучше сказать, тѣнь ея. Лице ея, обращенное къ лунному свѣту, казалось безжизненнымъ, глаза потускли; она представилась могильнымъ призракомъ, и тихими шагами прямо приближалась къ Симеону, но съ такою легкостію, какъ будто бы несъ ее вѣтерокъ. Симеонъ отступилъ отъ ужаса. «Мертвецъ!» воскликнулъ онъ. И въ самомъ дѣлѣ, былъ часъ суевѣрныхъ видѣній: земля нѣжилась луннымъ сіяніемъ въ теплотѣ лѣтней ночи; блестящая полоса, какъ искрометный глазетъ, опоясывала темный прудъ, и въ сумрачной высотѣ неба стоялъ туманъ, среди котораго, какъ Ангелъ ночи, смотрѣлъ на землю полный мѣсяцъ, и что-то таинственное разливалось въ его свѣтѣ; цвѣты блѣднѣли подъ сіяніемъ, деревья и кустарники какъ будто окинутые волшебною сѣтью, казались погруженными въ сонъ. Великій Князь, не вѣря себѣ, слѣдуетъ взорами за Евпраксіею…. Она подходитъ къ стѣнѣ, и съ воздушною легкостію безтѣлеснаго существа, поднимается по выдавшимся бревнамъ, всѣ выше и выше, къ изумленію Симеона, и очутилась у ограды крытыхъ переходовъ большого терема; идетъ по тонкой жерди перилъ, такъ, что съ каждымъ шагомъ можетъ оборваться внизъ, и появилась возлѣ жилья Тверской Княгини. «Это призракъ!» повторяетъ Симеонъ, неподвижный отъ удивленія. «Это мертвецъ! Что свершилось съ Евпраксіей? Но она что-то говоритъ.» — Симеонъ прислушивается къ словамъ ея; вѣтеръ относитъ тихіе звуки, и едва можно было разслушать:
— «Князь мой, Ѳеодоръ!… лютая судьба моя!… Ѳоминское было бы раемъ… разорвись мое покрывало, какъ сердце….» —
Она разорвала покрывало, и нѣсколько времени стояла тяжело вздыхая. Симеонъ приблизился, чтобы не проронить ни одного слова; вдругъ вздохи Евпраксіи обратились въ нѣжные звуки тихаго пѣнія; она пѣла:
«Меня выдалъ не по сердцу мой отецъ,
Не сряжала меня матушка родная,
Тяжекъ, тяжекъ злато-Княжескій вѣнецъ!
Дай, несчастной мнѣ, пріютъ — земля сырая.
При могилѣ, у родимой успокой,
Свѣтъ заря моя! что въ тучахъ ты запала?
Я не думала быть горькой сиротою,
Не гадала, чтобъ жизнь моя увяла.»
Симеонъ слышитъ стукъ… отворяется дверь терема… при сіяніи луны блеснула бѣлая глазетная ферязь…. вѣтерокъ шелеститъ лентами въ косѣ круглолицой красавицы; это Марія, это дочь Александра Тверскаго; видно было, что Княжна поспѣшно набросила на себя сарафанъ, но небрежная простота одежды въ лѣтнюю душную ночь еще болѣе выказывала красоту юной Маріи. Увидѣвъ Евпраксію, Княжна вскрикнула, перекрестилась, отпорхнула какъ птичка, однако превозмогая свои страхъ, снова бросилась къ Евпраксіи, называя ее по имени. Симеонъ подмѣчаетъ, что Евпраксія слабѣя опускается на деревянный помостъ. Тогда сострадательная Княжна, бросясь на колѣни схвативъ руки Евпраксіи, согрѣваетъ ихъ своимъ дыханіемъ, и съ любовію сестры то объемлетъ, то цѣлуетъ ее. О! какъ чисты сіи объятія, какъ нѣжны сіи поцѣлуи! они кажется, пробуждаютъ жизнь…. Евпраксія очувствовалась. — Ужи бѣгутъ съ свѣтильниками, и стѣснились на переходахъ вкругъ Маріи и Евпраксіи. — «Государь! Княгиня опомнилась!» говорятъ Симеону; но Симеонъ видитъ одну Марію, глаза ея блещутъ радостными слезами…. улыбка добродушія украшаетъ уста ее, на челѣ ея кротость матери, въ открытомъ взорѣ величіе отца. «Государь!» сказала Марія: «я здѣсь нашла ее почти бездыханную, но Господь ее помиловалъ!» — Такъ говоря, Марія не знаетъ, что кровь какъ огонь стремится въ сердце Симеона при каждомъ словѣ ее, при каждомъ движеніи но вдругъ вспомнивъ небрежность своей одежды — она, вспыхнувъ въ лицѣ, скрывается въ теремѣ, гдѣ встревоженная шумомъ, уже проснулась заботливая мать, и юная сестра Маріи — бѣжитъ ей на встрѣчу.
Евпраксію снова перенесли въ Княжескій чертогъ. Тамъ поставленъ налой, покрытый пеленою отъ чудотворнаго образа. На немъ лежитъ животворящій крестъ въ огражденіе отъ напастей. Восклонясь на край ложа, Великій Князь, въ глубокой думѣ стонетъ, смотря на молящуюся Евпраксію. Не имѣя силъ долго стоять на колѣнахъ, она сѣла на парчевой златотравчатой наволокѣ широкой скамьи… но, робко взглянувъ на Симеона, подошла къ нему.
— "Государь! прости меня, безчастную, сказала она ему, хотѣвъ поклониться въ ноги, но Симеонъ не допустилъ до сего.
— "Скажи мнѣ, Евпраксія, " спросилъ онъ устремивъ на нее проницательный, испытующій взглядъ, и тихо взявъ ее за руку: «скажи мнѣ, что съ тобою было?»
— «Не вѣдаю, Государь….»
— «И какъ вышла ты изъ-подъ шатра? какою силою поднялась на переходы?»
— «Ничего не помню…. ничего не видѣла… и теперь какъ будто туманъ въ очахъ моихъ.»
— «Господь съ тобою Евпраксія! Ты являлась мнѣ призракомъ. Спаси насъ Боже! это дѣло силы нечистой.»
— «Горе мнѣ, Государь, страшно слушать тебя.»
— «Ты вспоминала о Ѳеодоре, о Ѳоминскомъ, жаловалась на судьбу свою….» —
Евпраксія невольно взглянула на Симеона, пораженная удивленіемъ, что онъ узналъ тайну ея, и потупивъ взоръ въ замѣшательствѣ… проронила нѣсколько словъ, коихъ Симеонъ не разслушалъ.
— «Признайся, Евпраксія, что ты по неволѣ шла за меня, а желала, чтобъ Князь Ѳеодоръ Красный былъ супругомъ тебѣ?» —
Евпраксія молчала. Симеонъ требовалъ объясненія, — и Княгиня, упавъ къ ногамъ его, со всею искренностію невинной души, призналась въ своей любви къ Ѳеодору.
— «Не обману тебя, Государь! когда Богъ открылъ тебѣ, что я таила въ душъ своей. Князь Ѳеодоръ давно мнѣ милъ, а за тебя, Государь, я шла не по твоему Великняжескому сану, не не роду и богатству, а по волѣ родительской, боясь навлечь твой гнѣвъ на отца моего.» —
Съ недовѣрчивостію и тайнымъ мученіемъ оскорбленной ревности слушалъ ее Симеонъ. Въ неизвѣстности о своемъ жребіи Евпраксія уже не видѣла любви въ глазахъ его. —
Симеонъ вышелъ изъ почивальной. Евпраксія тихо заснула, но слѣды слезъ примѣтны были на лицѣ ея. Великій Князь не могъ заснуть, волнуемый разными мыслями, и лишь только солнце блеснуло въ высотѣ надъ теремами Дѣтинца и стѣнами Кремлевскими, — Симеонъ, пройдя мимо палаты, гдѣ съ разсвѣтомъ собрались къ нему съ дарами свадебными Бояре, Тіуны, ключники и посельскіе, послалъ повелѣніе разойтись имъ, и приказавъ осѣдлать любимаго коня, отправился къ Митрополиту Ѳеогносту.
Ѳеогностъ не ожидалъ сего посѣщенія. Онъ бесѣдовалъ наединѣ съ двумя Татарскими Баскаками, коимъ бережно показывалъ Ханскій охранный ярлыкъ, выданный ему Заячьяго лѣта, Арама мѣсяца, съ алою шамгою. — При появленіи Великаго Князя, Баскаки почтительно удалились.
Гордость внушала Симеону, что Евпраксія, любя Князя Ѳоминскаго, недостойна быть супругой его. Но Митрополитъ представлялъ ему святость брачнаго союза — я полагалъ разрывъ невозможнымъ, по крайней мѣрѣ до времени. Послѣдствія еще болѣе укрѣпили Симеона въ его рѣшимости. Напрасно водили Евпраксію къ чудотворнымъ мощамъ; болѣзненные припадки ея продолжались нѣсколько ночей сряду, къ безпокойству Симеона и ужасу всей Москвы. Симеонъ уже проводилъ ночи въ отдаленномъ чертогѣ отъ Евпраксіи, тревожась появленіемъ призрака, такъ называлъ онъ Евпраксію, а по всему городу толковали, что Княгиня испорчена на свадьбѣ, и тужили о Государѣ. Вдова Александра Тверскаго, оскорбляясь дошедшими до нее слухами, отъѣхала изъ Москвы съ прелестною Маріею, — и Симеонъ не осмѣливался обвинять ее въ злоумышленіи. Но питая ненависть къ Ѳеодору Красному, онъ призвалъ одного изъ своихъ любимцевъ, поручилъ ему тайно испытать мысли юнаго Князя Ѳоминскаго, обольщать его увѣреніями и надеждами, но если бы пылкій Ѳеодоръ дерзнулъ обнаружитъ мятежныя намѣренія противъ Великаго Князя, тогда Симеонъ почиталъ себя въ правѣ принести соперника въ жертву справедливому гнѣву.
Любимецъ Симеона былъ увѣренъ, что Князь Ѳоминскій слѣпо ринется въ разставленныя сѣти, но случилось противное. Ѳеодоръ любилъ отечество и гнушался междоусобіями, въ коихъ видѣлъ бѣдствіе Россіи. Отправивъ подосланнаго Боярина въ Москву, онъ писалъ въ грамотѣ Симеону: «Измѣнникъ предлагалъ мнѣ поднять на Великаго Князя Московскаго, мечъ мой; я повергаю предателя къ ногамъ твоимъ.»
Можетъ быть сіе праводушіе устыдило Симеона и онъ рѣшился совершить счастіе Евпраксіи, можетъ быть по ненависти къ сопернику желалъ онъ дать ему въ подруги бродящій призракъ; но чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ совершилось событіе, неслыханное на Руси; Великій Князь отослалъ свою супругу въ Волоколамскъ, къ отцу ея; бракъ Симеона съ Евпраксіею объявленъ расторженнымъ по безплодію Княгини, — и въ то же время Симеонъ дозволилъ ей выйти за Ѳеодора Краснаго. Лишась сыновей своихъ отъ первой супруги, Великій Князь могъ нетерпѣливо ожидать наслѣдника власти своей, но Евпраксія, вступивъ въ супружество съ Княземъ Ѳоминскимъ, со временемъ оправдалась въ обвиненіи. Слухъ о Княгине-мертвецѣ долго наполнялъ Москву и переходилъ изъ устъ въ уста съ увеличеннымъ ужасомъ. Но каково же было общее изумленіе православныхъ, когда узнали, что Князь Ѳоминскій безъ всякаго опасенія женился на бродящемъ мертвецѣ! Думали, что Князь Ѳеодоръ не останется въ живыхъ, но чрезъ годъ Евпраксія была уже матерью прекраснаго младенца. Румянецъ снова появился въ лицѣ ея, а прелестный малютка игралъ на колѣнахъ. Прошло еще два года, ее окружали уже трое дѣтей.
Симеонъ съ своей стороны желалъ изгладить воспоминаніе объ Евпраксіи. Онъ рѣшилъ торжественно примириться съ семействомъ Александра Тверскаго, избравъ невѣстою дочь его. Не ожидала сего Княгиня Тверская, но страхъ навлечь на юныхъ дѣтей мщеніе Симеона и гнѣвъ Хана, желаніе видѣть дочь на Престолѣ Великокняжескомъ, надежда, что Симеонъ будетъ заступникомъ ихъ, — все побуждало вдову Александра Тверскаго рѣшишься: она благословила Марію быть супругою Симеона, и сдѣлала еще болѣе, — согласилась выдать младшую дочь свою, Іуліянію, за Олгерда, Великаго Князя Литовскаго. Угодливый и сговорчивый Митрополитъ Ѳеогностъ благословляя Симеона на третій бракъ, по желанію его разрѣшилъ бракъ Іуліяніи съ язычникомъ Олгердомъ, который видѣлъ Іуліянію еще въ младенчествѣ, когда вѣнценосный скиталецъ, отецъ ея, жилъ въ Литвѣ, кроясь отъ гонителей.
Андрей, братъ Симеона, не одобрялъ его намѣреній, и недовольный, отъ него удаляется. Симеонъ призвалъ его и говоритъ ему:
— «Братъ любезный! не держи на меня нелюбы! Мы съ тобою цѣловали крестъ у отчаго гроба, чтобъ быть намъ всегда за одно; старѣйшаго чтить младшему въ отцево мѣсто. Кто брату старѣйшему другъ, тотъ и младшему другъ. Будемъ единодушны! говорю тебѣ по любви, въ правду, безъ всякой хитрости!» —
Андрей отвѣчалъ Симеону дружественными объятіями. Бракъ Іуліаніи совершился, и за призрѣніе Русскаго Князя — дочь его заплатила Литвѣ поколѣніемъ Ягеллоновъ, со славою царствовавшихъ надъ Литвою и Польшею.
Отзываемый то ратными дѣлами въ воинскій станъ, то удерживаемый въ Москвѣ заботами государственными, Симеонъ отправилъ въ Тверь двухъ любимцевъ своихъ за Княжною Маріею. Помолясъ въ Тверской Соборной церкви, Марія приложилась къ мѣднымъ дверямъ Святаго храма и простилась съ матерью. Юный братъ, тринадцатилѣтній Михаилъ, сопровождалъ ее въ Москву. Бракосочетаніе совершилось въ Успенскомъ Соборѣ, только что разукрашенномъ живописью. Митрополитовы Греки начертали на стѣнахъ Собора даже изображенія древнихъ мудрецовъ и знаменитыхъ мужней, и благочестивый Русскій народъ, чествуя лики Святителей, кланялся также усердно изображеніямъ Аристотеля, Ѳукидида, Анахарсиса и Птоломея.
Московскіе граждане дивились страннымъ событіямъ и праздновали веселье Великаго Князя. Онъ былъ счастливъ Маріею, но тѣнь Александра Тверскаго, казалось, похищала всѣхъ дѣтей Симеоновыхъ, и наконецъ самъ онъ сдѣлался жертвою язвы. Когда черная смерть, облетая Европу, раскинула свои крылья надъ Россіею, и отъ тлетворнаго воздуха тысячами падали жертвы въ Москвѣ, Симеонъ, видя конецъ свой, оставилъ супругѣ все, что только могъ оставить. Кромѣ селъ и сокровищъ, онъ завѣщалъ Маріи пятьдесятъ ѣздовыхъ коней, хотя переходъ изъ Княжескихъ чертоговъ въ монастырь былъ по обыкновенію жребіемъ каждой вдовствующей Княгини — Марія въ уединенной своей обители слышала о рожденіи Великаго Князя — Димитрія Іоанновича, дожила до славныхъ временъ пораженія Мамаева, — и даже пережила Димитрія Донскаго.