Вот в вечность канул год, и в этих списках бледных
Вникаю я в судьбы моих прихо́жан бедных;
Читаю: сколько в год младенцев я крестил,
Как много пар в селе на брак благословил,
И кто из поселян, средь жизненного моря,
Погиб для жизни сей, ее утех и горя.
Не призываю Муз украсить песнь мою
О подвигах людей, которых я пою.
Как старец век провел, как юноша скончался,
Кто лени предался, кто с честью подвизался,
Их нрав, характеры, их правила, дела,
И как сыграли роль, и в чем их роль была,
В чем радость их, восторг, ошибки, горе злое —
Всё знаю; список мой доскажет остальное.
Где край, куда певцов влекут живые сны,
Край мира, счастия, свободы, тишины,
Где труд не тяготит, где бедствия набеги
Не возмущают струй завидной сельской неги,
Где гордые дворцы не высятся главой
Иль заслоняют свет от хижины простой, —
Тот край, где стар и млад одним весельем полны,
И тихо катятся их жизненные волны?
Зачем искать? Куда ни устремлю глаза —
Там вздох волнует грудь, здесь взор слепит слеза!
С тех пор как стал порок господствовать на воле,
Оборн[1], святой Эдем, не существует боле.
Но зла без блага нет; мы их избрать должны:
На то искусство, ум и воля нам даны.
Терпенье, тяжкий труд венчают мудрых вскоре,
Толпу ж бессмысленных карают срам и горе.
Вот домик, где живет крестьянин-сибарит!
Предмет его надежд и гордости, он скрыт
От зимних непогод. В окне его играя,
Горит вечерний луч, лениво погасая.
Над хижиною кров соломенный навис;
А дикий плющ, всползя до кровли, клонит вниз
Свой пышный лист к окну. Внутри в избе убогой
И то, что нужно, есть, и то, чем вкус нестрогой
Любуется. В одной картине пестрой там
Вы видите царей всё племя; по стенам
Героев, королей развешаны портреты,
Их подвиги в стихах внизу картин воспеты.
На троне виден там последний Людовик,
А здесь с супругой он в тюрьме главой поник.
К их ликам поднося детей, мать учит строго,
Как свято надлежит благодарить им Бога,
Который дал им дом счастливый, где они
Живут свободные, проводят мирно дни…
Тогда как сильные, в изгнании, в позоре,
Всех благ лишенные, нередко терпят горе.
Вот Карл: он доказал в годину тяжких зол,
Что школа бедствия есть лучшая из школ;
А вот и сын его, нам доказавший ясно,
Что и несчастия взывают к нам напрасно…
На полке, у часов с кукушкой, есть у нас
Для чтенья сельского отборных книг запас.
Нам нужны знания, не книги; впрочем, каждый
Найдет напиток здесь для утоленья жажды:
Кто повесть чудную, кто анекдот смешной,
Кто проповедь, кто гимн возвышенно-святой.
К чему нам каталог? Как книг у нас ни много,
Мы каждую найдем впотьмах без каталога:
Та первая к углу, та дальше от стены —
Вот правила, как их отыскивать должны.
Есть также книги здесь для чтенья по субботам,
Подруги Библии с красивым переплетом;
А Библия, ценой в шесть пенсов[2], снабжена
Отличных мастеров гравюрами, полна
И толкованьями голов людей ученых,
Что, затмевая ум читателей смышленых,
Велят им спрашивать и как? и почему?
И сомневаться там, где верили всему.
Нет! лучше уж по мне те мудрецы простые,
Что в объяснения не входят никакие,
Бегут от темных мест, не светят тщетно там
Свечой мерцающей, где солнце светит нам,
И истины простой вотще не защищают:
К чему защита там, куда не нападают?
Вот, рядом с Библией, Боньянов «Пилигрим».
Был редкий гений Джон[3]; но, груб, неукротим,
Он не вошел в число певцов, любимых небом,
Что, смолода вступив в союз священный с Фебом,
Восходят медленно на верх горы крутой,
Чтоб бережно вкушать там нектар неземной:
О нет! он был из тех, что, возмутив до тины
Источник вод святых, пьют мутный ток вершины. —
Вот вам и правила давать значенье снам —
Наука хитрая, понятная лишь нам!
Мы счастье узнаем по пятнышкам родимым,
По разным случаям, для нас необъяснимым.
Мы о пустыннике читаем здесь святом,
Который, кинув мир, на острове пустом
Жил здрав и невредим, забот житейских чуждый,
Хотя и там его не покидали нужды.
Но рядом с книгами, которым нет цены,
Не меньше славных книг вот груда у стены —
Книг, занесенных к нам разносчиком-прохожим.
Про Вечного Жида читать мы повесть можем,
О том, как славою, вслед многих неудач,
Венчался Томб-гигант и Гикертрифт-силач,
И как отважный Джак, при помощи волшебной,
На свете истребил гигантов род враждебный,
Как скороходами он ноги обувал,
Как невидимку-плащ на плечи надевал,
Как меч он кладенец брал в руки и ударом
С гигантов головы срубал в сраженьи яром,
Как огненный их взор не видывал людей,
Как был противен шум для сонных их ушей,
Как дух им английский казался нестерпимым
И как истреблены мечом неотразимым.
То сказки; но читать мы любим их подчас,
Когда толпа детей теснится возле нас.
Для каждой хижины помещик наш богатый
Отвел клочок земли под огород без платы.
Здесь — прежде чем придет срок мызы нанятой —
Наш фермер, весь в поту, вращает заступ свой,
На каждый фут земли он взор свой обращает,
Весь день работает и почву удобряет:
Ведь этот клок земли ему принадлежит,
За ним взор барина дозором не следит,
Ничьим упреком он за промах не наказан,
Надежда, прибыль, честь — он всем себе обязан.
В саду он садит лук, а рядом с ним чеснок
На дудчатом стебле подъемлет свой венок;
Там вьются по шестам горох, бобы рядами
И в землю роются ветвистыми корнями;
Там запах пряных трав разлит во всем углу —
Приправа вкусная вечернему столу;
Там вишни, яблони — его руки прививки,
Для рынка ближнего орехи и оливки.
Но этим труд его не кончен. Пред избой
Есть милый уголок с красивой городьбой,
Где розы пышные, гвоздики с алым оком,
Где гордый гиацинт, где на стебле высоком
Красуется тюльпан, раскинулся нарцисс:
Недаром получил за них ботаник приз!
Здесь по воскресным дням, отслушав в церкви службу,
Сбираются друзья делить любовь и дружбу:
Все громко говорят, все счастливы, равны,
И все так веселы, так в мнениях сходны.
Пусть слух изнеженный беседой их прискучит —
Здесь все ораторы, и их никто не учит.
Как встарь, одни и те ж приветствия у них
И те ж истории о временах былых.
Зато из глубины души их радость льется,
Она их языку вполне передается,
Она рождает в них речей веселых шум,
Сверкает в их глазах, в них изощряет ум,
Она видна во всем: в их шутках, смехе, спорах,
Во всех движеньях их и оживленных взорах.
Но расстаюсь с тобой, мой мирный уголок!
Меня зовут к себе несчастья и порок,
Зовут от хижины, простой и чистой, к этим
Зловонным улицам, где каждый вечер встретим
Толпу, готовую вступить в жестокий спор,
Где бродит пьяница, мошенник, ловкий вор.
Что ночь, то драка здесь, проклятья, крики, стоны,
Мужья бьют пьяных жен, мужьям перечат жены,
А дети с воплями стараются разнять
Жестокого отца и бешеную мать.
В лохмотьях краденых здесь привыкают вскоре
Мальчишки к злой божбе; в неряшливом уборе
Девицы пьют здесь джин, контрабандист и плут
Тут делят барыши, старухи жертвы ждут.
И вот одна из них, зловещая, седая,
Сивилла грозная, все знает тайны края.
К ней жребий свой узнать приходит простачок,
У ней спасенья ждет злодейство и порок;
Сама ж, бесчестных дел бесчестная опора,
За все труды свои находит мзду позора, —
Невольница толпы презренной, где она,
Беднейшая из всех, господствует одна. —
Взгляните: возле стен, по мостовой вонючей,
Везде помои, грязь, навоз навален кучей;
С задворьев из канав, из всех помойных ям
Бегут зловонные потоки, и к дверям,
Всегда отворенным, ложатся без разбору
Обметки из домов в одну большую гору.
Здесь псы голодные грызутся меж собой;
Опухшее дитя, страдая водяной,
Здесь плачет целый день, и нет к нему участья,
И всюду горе здесь, и бедность, и несчастья!
Но это же дитя, когда переживет
Отсутствие о нем родительских забот,
На мызе где-нибудь, где в нем пробудят силы,
Здоровьем полное, встает как из могилы
И, в силах укрепясь, как змей в весенний день,
Обычную с себя отбрасывает лень.
О Боже, сколько нужд здесь бедному дитяти!
Вот в тесных комнатах расставлены кровати,
Чуть разделенные дырявым полотном
Или решеткою, заклеенной листом.
Здесь братья с сестрами в каморках неопрятных
Спят вместе близ своих родителей развратных.
Да разделите ж их, не дайте, чтоб чрез слух
Зараза ранняя проникла в детский дух!
Войдемте! нужды нет, что душны эти хаты:
Врач истинный идет и в смрадные палаты.
Смотрите! этот пол грязней, чем в конуре;
Какая мерзость здесь на сломанном ларе!
Как густо пыль лежит на окнах, на постели,
Где в груду свалено тряпье одежд без цели:
Его носила мать, носил потом отец
И как негодное тут сбросил наконец!
И вот из-под тряпья, приход наш внемля чутко,
Головку приподнял покинутый малютка:
Болтунья-мать его, которой слух отвык
Внимать с любовию ее младенца крик,
Ушла на целый день Бог ведает куда-то
Винить судьбу — увы! судьба ли виновата?
Где ж он, источник злу? — В презрении труда,
И чувств возвышенных, и честного стыда,
В беспечной праздности и в недостатке воли:
Отсюда нищета, отсюда низость доли!
Здесь самопрялок нет, не слышен шум работ,
Но есть колоды карт из шулерских колод;
Здесь даже нет часов: никто не замечает,
Как время быстрое без пользы убегает;
Здесь не ищите книг: прибиты здесь к стене
Баллады гнусные да пасквили одне.
Вот видите бутыль: в нее контрабандисты
Вливают по ночам голландский спирт нечистый;
Вот пистолетов ряд; вот ружья, вот крючки
И сети разные для моря и реки;
Там, далее, в углу разбойничьи дубины,
А в этом ящике какие-то пружины,
Орудья странные, подпилки всех сортов,
Кафтаны, парики и шляпы для воров.
При каждой хижине есть дворик: он когда-то
Был прочно обнесен оградою дощатой;
Теперь от ветхости обрушился забор
И дикой бузиной зарос заглохший двор.
Но тут средь пустыря, вдали, в лачуге грязной,
Сбирается народ гуляющий и праздный.
Сюда картежников, и пьяниц, и воров
Сзывает этот стол азартных игроков:
Исписан мелом весь, он блещет, как от лака,
Следами полпива, и рома, и арака.
Тут вы увидите на окнах, на стенах
Предметы мерзкие в гравюрах и стихах;
Тут взор ваш на полу, на лавках встретит всюду
Иль трубки черные, иль битую посуду,
Иль карты, наконец, которые в клочки
Здесь рвал обыгранный в отчаяньи тоски.
Сюда несчастную приносит птицу пьяный
Гуляка: крылья ей подрезав, пищей пряной
Воспламенив ей кровь и к лапам пару шпор
Привесив, он кричит, покуда длится спор.
С пробитой головой и выклеванным глазом,
Петух ощипанный, слабея с каждым разом,
Удары наносить бессильный уж врагу,
Кружится, падает в очерченном кругу.
И, проиграв заклад, дикарь ожесточенный
Срывает шпоры прочь с ног птицы побежденной
И шлет проклятия на голову бойца,
Который для него сражался до конца.
Вот наши мужички: одни, владельцы поля,
Живут и трудятся — и их завидна доля;
Другие праздностью, презрением труда
Заслуживают месть законов и суда.
А наши фермеры? Они, как все, конечно,
Или блаженствуют, иль жалуются вечно.
За группами теперь портретов ряд пойдет
И ими заключит годичный мой отчет.
