Проводник (Дорошевич)/ДО
| Проводникъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 29. |
Приземистый, отлично сложенный, стройный, гибкій, онъ очень красивъ въ своихъ широкихъ шароварахъ, расшитой золотомъ курткѣ и маленькой барашковой шапкѣ, ухарски надѣтой на пышные, взбитые, вьющіеся волосы.
Верхомъ ѣздитъ, шельмецъ, какъ маленькій богъ.
Не шелохнется, не отдѣлится отъ сѣдла ни на іоту, словно приросъ.
Знаетъ, что красивъ, да въ этомъ его не перестаютъ убѣждать и наши барыни, и занятъ собой чертовски.
Мы встрѣчаемся въ лучшей парикмахерской на набережной, гдѣ подмастерья пытаются говорить по-французски, но все-таки берутъ пахучими пальцами за носъ, когда бреютъ.
Онъ самый безпокойный изъ кліэнтовъ.
— Усамъ крути, тебѣ говоримъ. Фиксатуарамъ клади. Больше фиксатуарамъ клади, чтобъ стрѣламъ усы булъ!
Потомъ подопрется лѣвой рукой въ бокъ, избоченится какъ-то чертовски, правой начнетъ играть длинной часовой цѣпочкой, со всѣхъ сторонъ оглядитъ себя въ зеркало, и самъ наивно и нагло придетъ отъ себя въ восторгъ:
— Харушъ!
Наши «сезонныя» барыни берутъ его нарасхватъ.
У него и лошади отличныя, и самъ онъ, дѣйствительно, «харушъ», и «съ дамамъ обращаться умѣетъ».
Какъ и во всѣхъ крымскихъ татарахъ, въ Али нѣтъ ничего татарскаго.
Орлиный профиль, что-то хищное, смѣлое, дерзкое въ глазахъ.
Это настоящій потомокъ тѣхъ генуэзцевъ, отважныхъ хищниковъ, орлиныя гнѣзда которыхъ, полуразрушенныя, чернѣютъ на неприступныхъ скалахъ по дорогѣ къ Мисхору.
Отсюда, какъ орлы изъ гнѣздъ, выглядывали они морскую добычу, не бѣлѣетъ ли гдѣ, какъ голубь, бѣлый парусъ, и спускались въ долины грабить и похищать чужихъ женъ, мѣшая благородную генуэзскую кровь съ сильной, энергичной татарской.
Даже толстый скептикъ Ибрагимъ, что торгуетъ фруктами въ Мордвиновскомъ саду и свысока смотритъ на теперешнихъ проводниковъ, и тотъ признаетъ Али, — молодца!
Ибрагимъ когда-то самъ былъ проводникомъ, и знаменитымъ проводникомъ. Его пальцы всѣ въ драгоцѣнныхъ перстняхъ, и каналья безъ стѣсненія называетъ по фамиліямъ, отъ кого какой подарокъ.
Тутъ вы услышите много «именитыхъ» московскихъ купеческихъ именъ.
Теперь Ибрагимъ постарѣлъ, обрюзгъ, потучнѣлъ, отпустилъ животъ, хотя по чертамъ лица и теперь можно судить, что онъ былъ когда-то красивъ очень и стоилъ этихъ брильянтовъ.
Онъ держитъ «на барынинъ деньга» первую фруктовую торговлю въ Ялтѣ и смотритъ на теперешнихъ проводниковъ съ высоты своей фруктовой лавочки.
Даже Ибрагимъ признаетъ въ Али «молодца», хотя и съ оговорками.
— Не тотъ, что мы въ свое время булъ. Орла булъ! Хорошій купчихъ дорогимъ подаркомъ дарилъ!
Теперь не то.
«Хорошій купчихъ», по словамъ Ибрагима, больше въ «заграницамъ» все поѣхалъ и «хорошимъ подаркомъ» даритъ международныхъ авантюристовъ, въ пиджакахъ англійскаго покроя, ищущихъ себѣ счастья въ Спа, Трувиллѣ, Монте-Карло и знакомящихъ нашихъ замоскворѣцкихъ купчихъ съ «послѣднимъ парижскимъ словомъ науки любви».
Но и на долю крымскихъ проводниковъ еще кое-что перепадаетъ.
Али охотно лорнируютъ, — лорнетъ въ Ялтѣ «въ сезонѣ» обязателенъ даже для ярославскихъ купчихъ, — наши сезонныя дамы.
А моя бѣдная Перепетуя Филиппьевна…
Перепетуя Филиппьевна пріѣзжаетъ сюда изъ Кіева каждую осень «для винограда» или, вѣрнѣе, «для Али». Она, впрочемъ, и сама это не скрываетъ, а со мною, какъ съ литераторомъ, даже откровеннѣе, чѣмъ съ кѣмъ бы то ни было. Я убѣдилъ ее, что мнѣ все это «необходимо знать».
— Помилуйте, какъ же я буду описывать эти ощущенія? Самъ я барыней не былъ и татарами не увлекался. Откуда же черпать матеріалъ писателю?
И она охотно дѣлится со мной своей радостью и горемъ «на пользу русской литературы», а въ сущности потому, что ей нужно излить предъ кѣмъ-нибудь переполняющія ее чувства. А жестокій Али не особенно-то охотно слушаетъ эти изліянія, да и «не особенно много понимаетъ въ этихъ психологическихъ тонкостяхъ».
Перепетуя Филиппьевна — дама бальзаковскаго возраста, и я не позавидовалъ бы тому юному юнцу который попался бы въ руки этой полной барыни, съ энергичнымъ, немножко мужскимъ, немножко восточнымъ профилемъ, маленькими усиками и безпокойными огоньками въ глазахъ.
— Я тороплюсь жить! — говоритъ она. — Мнѣ осталось ужъ немного, и я хочу взять отъ жизни все сполна!
Красавецъ Али не совсѣмъ содѣйствуетъ этому.
Перепетуя Филиппьевна — моя сосѣдка по гостиницѣ «Россія». Окна ея комнаты выходятъ на дворъ, и я часто, возвращаясь поздно домой, останавливаюсь у ея отвореннаго окна поболтать съ Перепетуей Филиппьевной, сидящей дезабилье.
Ее душитъ знойная августовская ночь, ей мѣшаетъ спать ароматъ розъ и неумолчный звонъ цикадъ, разсыпанныхъ въ кустахъ, ее преслѣдуетъ образъ Али.
— Да что вамъ за охота, уважаемая Перепетуя Филиппьевна, увлекаться какимъ-то грубымъ татариномъ? Нашли бы себѣ какого-нибудь юнца!
— Ахъ, вы ничего не понимаете въ этихъ вещахъ. И къ тому же Али вовсе не грубъ. Онъ весь въ батистѣ.
Она блаженно закатываетъ глаза.
Я сижу поздно вечеромъ на террасѣ ресторана и вижу, какъ Перепетуя Филиппьевна уныло взбирается на мраморную лѣстницу гостиницы. При свѣтѣ фонаря у нея необыкновенно растрепанный видъ.
— Перепетуя Филиппьевна! — кричу я. — Идите сюда! Я одинъ, скучаю и готовъ васъ слушать безъ конца.
— Сейчасъ. Только пойду къ себѣ поправиться.
— Ничего. Идите такъ. Никого нѣтъ.
У Перепетуи Филиппьевны, дѣйствительно, необыкновенно растрепанный видъ. Словно корабль, выдержавшій сильный штормъ.
— Перепетуя Филиппьевна! Многоуважаемая! Что съ вами? Выпейте холоднаго вина, — это васъ успокоитъ.
— Али меня побилъ!
— Что-о?!
— Побилъ. Я начала его ревновать, говорить ему, а онъ взялъ меня и побилъ. Какъ больно дерется эта красивая бестія!
— Перепетуя Филиппьевна! Дорогая! До чего же вы себя довели!!!
— До паденія! Я падаю каждый годъ. Я гадка, мерзка самой себѣ, каждый годъ, уѣзжая отсюда, я даю себѣ клятву не возвращаться сюда, къ этимъ хамамъ. А когда подходитъ осень… Моя весна наступаетъ осенью! — прибавляетъ она съ грустной улыбкой.
— И вы завтра опять пойдете къ Али?
— Пойду. Не могу. Да вамъ этого никогда не понять. Если бы видѣли, какъ онъ былъ красивъ въ эту минуту!
— Это, то-есть, когда онъ васъ билъ?
— Даже когда меня билъ! Я стояла на колѣняхъ, рыдала, цѣловала его руки. Было и больно, и жутко, и страшно, и сладко. А онъ билъ, билъ, онъ былъ какъ звѣрь! Я думала, что онъ меня убьетъ.
— Удовольствіе!
— Вы мужчина, и вамъ этого никогда не понять! Но Али сталъ неузнаваемъ. Вы знаете, онъ не только меня, — онъ свою жену побилъ!
У Али въ двухъ верстахъ отъ Ялты, въ деревнѣ, есть жена, красивая татарка, съ массой мелкихъ косичекъ на головѣ и тупымъ выраженіемъ лица. Она иногда появляется въ Ялтѣ, ходитъ по магазинамъ, покупаетъ массу обновъ и уходитъ съ ними, не обращая никакого вниманія на шалости мужа.
Я спрашивалъ Али:
— Отчего у тебя одна жена? По вашему закону вѣдь можно имѣть нѣсколько.
— Одинъ будетъ! — съ улыбкой отвѣчалъ онъ.
— Что же, ты любишь ее?
— Мы держимъ ее хорошо!
Али, дѣйствительно, «держитъ жену хорошо»: покупаетъ ей на «барынины деньги» обновы, не обижаетъ, не бьетъ.
И вдругъ отколотилъ свою жену!
— Я знаю, чьи это штуки, — злобно шипитъ Перепетуя Филиппьевна: — это все ваша одесская флиртистка, Анна Николаевна все! Она кружитъ голову моему Али! Привыкла флиртовать! Ну, да вѣдь съ татарами не пофлиртуешь!
Али, кажется, дѣйствительно, не на шутку увлеченъ моей красивой землячкой.
Наканунѣ я его встрѣтилъ на набережной. Онъ сидѣлъ на скамеечкѣ напротивъ и глазъ не сводилъ съ подъѣзда гостиницы «Россія».
— Что, братъ, все Анну Николаевну смотришь?
— Сидю и глядю, потому что я ревнючій! — недовольно отвѣтилъ онъ.
— А что, Али, сознайся по совѣсти, очень она тебѣ нравится?
— Нашимъ дѣломъ, не вашимъ дѣломъ, нравится или нѣтъ.
Али ничего не сказалъ, только глазами сверкнулъ такъ, что мнѣ подумалось: «Охъ, спрятанъ гдѣ-нибудь у этого азіата ножъ».
Анна Николаевна — флиртистка по спеціальности. Она своимъ вѣчнымъ флиртомъ сдѣлала несчастнымъ мужа и свела съ ума не одного поклонника. Около нея вы постоянно встрѣтите массу вздыхателей — военныхъ, штатскихъ, артистовъ, литераторовъ. Она не брезгуетъ никѣмъ.
Всѣ «питаютъ надежду», но никто не можетъ похвалиться близостью къ ней.
Ей просто нравится флиртъ, какъ «искусство для искусства», нравится постоянно, какъ на туго натянутой проволокѣ балансировать на той черточкѣ, которая отдѣляетъ «невинное развлеченіе» отъ паденія.
И она балансируетъ смѣло, но искусно.
Я говорилъ ей не разъ:
— Ну, что вамъ за охота, Анна Николаевна, крутить голову этому Али? Только его отъ его «настоящаго дѣла» отрываете. Вертѣли бы головы вашимъ поклонникамъ. Мало?
— Ахъ, вы не понимаете! Это совсѣмъ не то. Тѣ надоѣли! Ну, что въ нихъ? Вялые, развинченные, дряблые какіе-то. Вотъ вы, напримѣръ, тридцать лѣтъ, а ужъ ногу волочите. Про васъ даже какая-то посторонняя пожилая дама сказала: «Si jounte et si bien decoré[1]». Вы спросите хоть у Перепетуи Филиппьевны: какіе-то безопасные кавалеры! А тутъ красота, смѣлость, сила, наглость! Каждую минуту дрожишь! Ахъ, если бы вы знали, какой онъ наглецъ! То-есть былъ! Теперь онъ при мнѣ дышать не смѣетъ. Но былъ ужасный. Поѣхали мы съ нимъ въ первый разъ кататься. Ну, говоримъ. Онъ все ближе, ближе. Я ничего. Вдругъ какъ обниметъ за талію. Понимаете? Я его по рукѣ хлыстомъ. Лошади хлыстъ, — и поскакали.
— Ну, а онъ? Я думаю, былъ удивленъ? Они вѣдь здѣсь къ этому не привыкли.
— Ничего. Только глазищами заворочалъ. Видимо, убилъ бы меня въ эту минуту. Гордый народъ!
— Ну, а ѣздить съ вами продолжалъ?
— На слѣдующій день черезъ швейцара лошадей заказала. Онъ не зналъ, для кого, и подалъ. Дѣлать нечего, пришлось ѣхать. Всю дорогу ни слова. Ѣдетъ въ отдаленіи. Я ужъ нѣсколько разъ вскрикивала, будто падаю. Ничего.
— Такъ и ни слова?
— Ни слова, пока не пріѣхали на Учанъ-Су. «Я, — говорю, — боюсь одна къ водопаду итти. Али, проводите меня». Пошелъ. Молчитъ. По дорогѣ велѣла ему чуть не по отвѣсной скалѣ спуститься, цвѣтокъ мнѣ достать. «Какой же ты, — говорю, — „молодца“, ты просто трусъ. Наши кавалеры — и тѣ бы для дамы цвѣтокъ достали». Досталъ. Я бросила.
— Ай-ай-ай! Анна Николаевна! Ну, развѣ можно съ этимъ дикаремъ такъ шутить? Развѣ они этотъ вашъ «флиртъ» понимаютъ?!
— Все понимаетъ, не безпокойтесь! Онъ у меня все чувствуетъ! Лицо пятнами пошло, глаза такъ и бѣгаютъ. Ну, совсѣмъ какъ звѣрь прирученный, когда его укротительница бьетъ! Того и гляди — бросится.
— Скалы, водопадъ. Вы вдвоемъ. Жутко, но интересно.
— Вотъ, вотъ! Только вы этого въ такой степени не поймете, какъ мы: вы не женщина!
— Совершенно справедливо. Ну, а дальше-то что?
— Дальше, дошли до водопада, и я его къ себѣ приблизила…
— Анна Николаевна!
— Такъ только. Около своихъ ногъ посадила, шапочку, золотомъ расшитую, сняла, по волосамъ глажу.
— Ну, а онъ?
— Сидитъ, только дышитъ тяжело. «Не трогай, говорилъ, барина, моихъ волосъ. Не могу держать себя, когда мой волосъ трогаешь!»
— А вы?
— Я… поцѣловала его въ голову, отскочила въ сторону и говорю: «Ѣхать пора. Я обѣдать тороплюсь». Блѣденъ, какъ смерть. Дышитъ тяжело, голосъ даже какой-то хриплый сталъ. «Съ ахвицеромъ знакомымъ обѣдать будешь?»
— Съ офицеромъ, говорю, и со штатскими. Много будетъ народу. Ѣдемъ, а то опоздаю. Глаза кровью налились, горятъ. Вотъ это ревность!
— Ну, а дальше что у васъ?
— Ѣздилъ каждый день то въ Массандру, то на Учанъ-Су, то въ Мисхоръ. Въ Алупку какъ-то ѣздили. Въ Оріандѣ въ развалинахъ дворца вечеромъ сидѣли. Словомъ, крымскій флиртъ, какъ по нотамъ… То приближу, то отдалю.
— А большаго онъ не требуетъ?
— А хлыстъ?! Онъ у меня смирный. Чего же ему еще? Я его цѣловала.
— Какъ?
— Очень просто. Взяла и поцѣловала. Развѣ это грѣхъ? Его же золотой цѣпочкой ему руки назадъ связала, подошла и поцѣловала… долго, долго, у него даже въ глазахъ помутилось. Съ тѣхъ поръ каждый разъ, какъ поѣдемъ кататься, ласково такъ говоритъ: «барина, возьми цѣпочка вязать руки!»… Ну, да этого часто позволять нельзя…
— По правиламъ флирта?
— Да, по правиламъ флирта.
— Хорошенькое занятіе!
— Ничего себѣ. Я у него спрашивала: хороша я, Али?
— Очень, — говоритъ, — хорошъ. Такъ хорошъ, что и сказать нельзя.
— Лучше, говорю, Перепетуи Филиппьевны?! — Вотъ злится, какъ сказать!
— Вы знаете, онъ ее побилъ недавно!
— Какъ же, разсказывалъ. Я очень смѣялась. Ну, да вѣдь то Перепетуя Филиппьевна. Они, эти красавцы, совсѣмъ какъ мы, женщины. Помните: «чѣмъ меньше женщину мы любимъ, тѣмъ больше нравимся мы ей». Впрочемъ, и я съ нимъ иначе какъ съ револьверомъ не ѣзжу.
— А онъ знаетъ?
— Нѣсколько разъ прицѣливаться приходилось,
— А онъ?
— Убей, — говоритъ, — отъ тебя и смерть мнѣ милъ! Какова каналья! Словами романса заговорилъ! Но красивъ въ эти минуты онъ изумительно!
И Анна Николаевна со смѣхомъ запѣла изъ «Маскоттъ»:
«Какъ онъ хорошъ, нашъ сынъ полей! |
— Вы знаете, онъ, бѣдняга, даже похудѣлъ и поблѣднѣлъ за эти дни?
— Ничего. Это къ нему идетъ.
— А въ парикмахерской у насъ цѣлыя революціи происходятъ. Фиксатуару столько на усы истребляетъ, что даже парикмахеръ жалуется. Все чтобъ быть «харушимъ».
— Вотъ дуракъ! Однако я заболталась съ вами! Онъ меня ужъ часа два съ лошадьми у подъѣзда ждетъ. Пожалуй, еще къ вамъ приревнуетъ. Зарѣжетъ, а мнѣ васъ будетъ жаль, потому что вы умный и за мной не ухаживаете.
— Merci[2] за комплиментъ. Дофлиртуетесь вы съ этимъ азіатомъ, Анна Николаевна!
— Ничего. Богъ не выдастъ, ухаживатель не съѣстъ.
— Не кончится это добромъ, — глядите!
— Нечего и глядѣть, я скоро уѣзжаю, а онъ… Перепетуя Филиппьевна подаритъ ему новый поясъ съ бирюзой, — онъ и утѣшится. Вотъ и весь конецъ!
Анна Николаевна уѣхала внезапно, даже ни съ кѣмъ не простившись. У нея всегда и все дѣлалось «вдругъ».
Я узналъ объ ея отъѣздѣ изъ разговора Али со швейцаромъ гостиницы.
— Совсѣмъ уѣхала барина? — мрачно спрашивалъ Али.
— Совсѣмъ, совсѣмъ! — улыбался швейцаръ. — Тебѣ очень кланяться велѣла.
— Въ Севастополь, говоришь, уѣхалъ?
— Въ Севастополь.
— На «паруходѣ» уѣхалъ?
— На «паруходѣ», на «паруходѣ». Проваливай! Тебѣ изъ 32-го велѣли лошадей подавать: двухъ въ дамскомъ сѣдлѣ, одну въ мужскомъ. Она, небось, теперь ужъ къ Севастополю подъѣзжаетъ.
Али процѣдилъ сквозь зубы:
— Та-акъ!
Повернулся и пошелъ.
Черезъ два часа я его встрѣтилъ одного на Ливадійской дорогѣ.
Онъ, замѣтивъ меня, ухарски приподнялъ свою золотомъ расшитую шапочку и крикнулъ:
— Прощай, барынъ.
Вытянулъ нагайкой своего гордаго крымчака и крупной иноходью полетѣлъ въ гору.
А черезъ три дня почта привезла намъ изъ Севастополя мѣстную газету, гдѣ среди злободневныхъ происшествій значилось:
«Убійство на романической подкладкѣ».
«Вчера на приморскомъ бульварѣ крестьянинъ Ялтинскаго уѣзда, по профессіи проводникъ, татаринъ Мегеметъ-Али, ударомъ ножа убилъ наповалъ дворянку Анну Николаевну X., одесситку, пріѣхавшую только за день до этого на наши морскія купанія изъ Ялты. Проходившіе мимо слышали, какъ убійца за минуту до преступленія грозилъ покойной: „я тебѣ убитокъ сдѣлаю“, а она, очевидно, не понявъ его угрозы, отвѣчала ему со смѣхомъ: „какіе хочешь, такіе убытки и дѣлай“…
Да и кто жъ догадается, что у этихъ азіатовъ убить человѣка называется „сдѣлать убитокъ“!»