Дворцовая церковь славится своимъ органомъ. Въ теченіе лѣта, около 6 часовъ вечера, туристы цѣлыми толпами наполняютъ церковь и, заплативъ одинъ франкъ, наслаждаются шумомъ. Посѣтители не стоятъ спокойно на одномъ мѣстѣ, а разгуливаютъ по всему храму, и шныряютъ въ толпѣ входящихъ, при чемъ шаги ихъ звонко раздаются по полу изъ каменныхъ плитъ. Ходьба это взадъ и впередъ почти не прерывается и сопровождается поминутнымъ хлопаньемъ дверей, кашлемъ, разговорами и чиханьемъ многочисленной публики. Между тѣмъ громадный органъ гремитъ во всю свою силу, какъ будто бы задавшись непремѣнною цѣлью доказать всему міру, что онъ дѣйствительно самый большой и самый сильный органъ въ цѣлой Европѣ и что эта маленькая, подобно какому-то ящику, церковь и есть самое подходящее мѣсто, чтобы какъ можно рельефнѣе выказать всю его мощь. Правда, и на этомъ органѣ исполняютъ иногда очень недурныя и мелодическія вещи, но постоянный шумъ шаговъ не даетъ возможности прослушать и даже иногда замѣтить ихъ, тѣмъ болѣе что какъ бы опомнившійся органистъ тотчасъ же затѣмъ начинаетъ извлекать цѣлую лавину звуковъ.
Торговля Люцерна состоитъ главнымъ образомъ въ продажѣ различнаго рода бездѣлушекъ для туристовъ на память; лавки биткомъ набиты альпійскими кристаллами, фотографіями видовъ и вещицами, рѣзанными изъ дерева и слоновой кости. Я не могу утаить того обстоятельства, что большинство этихъ послѣднихъ представляетъ копіи съ Люцернскаго Льва. Этихъ львовъ повсюду цѣлые милліоны. И всѣ эти милліоны львовъ не болѣе какъ пасквили на оригиналъ, въ которомъ есть что-то неуловимое, торжественно трогательное, чего не могутъ схватить копіисты. Даже солнце оказывается несостоятельнымъ; и фотографы, и ваятели даютъ вамъ умирающаго льва, но и только. Фигура его правильна, постановка правильна, пропорціи всѣ вѣрны, но то необъяснимое нѣчто, которое дѣлаетъ изъ настоящаго «Люцернскаго Льва» самую живую и въ то же время самую меланхолическую глыбу камня, отсутствуетъ.
Левъ лежитъ на своемъ логовищѣ у отвѣснаго края не высокой скалы, которая служитъ ему постаментомъ; какъ самая фигура, такъ и постаментъ высѣчены изъ материковой скалы, выступившей въ этомъ мѣстѣ надъ уровнемъ земли. Величина его колоссальна, осанка полна благородства. Голова его наклонена, сломанное копье торчитъ у него за плечами, вытянутыя лапы покоятся на лиліяхъ Франціи. Со скалы свѣшивается виноградъ и колышется отъ набѣгающаго вѣтерка, откуда-то сверху бѣжитъ прозрачная струя воды и падаетъ въ бассейнъ у подножія, а въ спокойной водѣ бассейна, среди водяныхъ лилій, какъ въ зеркалѣ, отражается фигура льва.
Кругомъ трава и деревья. Все мѣсто хорошо защищено ими, преисполнено какого-то спокойствія и удалено отъ всякаго шума и суеты; качества эти какъ нельзя болѣе соотвѣтствуютъ фигурѣ льва, такъ какъ львы, по всѣмъ вѣроятіямъ, именно въ такіе уголки и отправляются, чтобы умереть спокойно, а не на гранитные пьедесталы публичныхъ скверовъ съ вычурными желѣзными рѣшетками. Левъ Люцерна будетъ производить впечатлѣніе на зрителя гдѣ бы то ни было, но нигдѣ онъ не произведетъ впечатлѣнія большаго, какъ именно на этомъ мѣстѣ, гдѣ онъ находится въ настоящее время. Мы такъ и не купили ни одной статуетки Льва, ни изъ слоновой кости, ни изъ чернаго дерева, ни изъ мрамора, или гипса, или сахара, или шоколада, ни одной даже фотографической каррикатуры на него. И правда, копіи эти такъ многочисленны какъ въ лавкахъ, такъ и повсюду, что онѣ, наконецъ, дѣлаются нестерпимы для глаза, точно такъ же, какъ модная, всѣмъ надоѣвшая, мелодія можетъ сдѣлаться невыносимою для уха. Въ Люцернѣ рѣжутъ изъ дерева и разныя другія вещицы и при этомъ настолько хорошо, что на нихъ не безъ пріятности можно взглянуть потомъ дома; но здѣсь и онѣ скоро пріѣдаются. Намъ быстро надоѣли всѣ эти насѣдки съ циплятами на часовыхъ постаментахъ, а еще больше знаменитыя серны, прыгающія по деревяннымъ скаламъ или лежащія на нихъ цѣлыми группами. Въ первый день я непремѣнно бы накупилъ ихъ сотни полторы, если бы были деньги, но такъ какъ ихъ не было, то я купилъ всего три вещицы; но черезъ два дня въ этой своего рода болѣзни наступилъ переломъ, и я выздоровѣлъ; впослѣдствіи я еще разъ былъ въ лавкахъ, чтобы продать и тѣ три, что купилъ раньше. Попытка моя, однако, не удалась, что, впрочемъ, и къ лучшему, такъ какъ вещицы очень не дурны и могутъ доставить удовольствіе, когда вернусь домой.
Когда-то было моею мечтою имѣть часы съ кукушкою; но здѣсь я попалъ, если можно такъ выразиться, на самую ихъ родину; куда бы я не пошелъ, вездѣ въ ушахъ у меня раздавалось раздражающее: «ку-ку! ку-ку! ку-ку!». Для нервнаго человѣка это, вѣроятно, не дурно. Есть звуки болѣе или менѣе непріятные, но нѣтъ, я думаю, звука, болѣе ненавистнаго, надоѣдливаго, чѣмъ это «ку-ку!» Я купилъ одни такіе часы и повезу ихъ съ собою въ подарокъ одной особѣ. Я давно собирался, если представится случай, сдѣлать ей какую-нибудь непріятность; подъ этимъ я подразумѣвалъ сначала что-нибудь въ родѣ того, чтобы переломить ей ногу или вообще подобное же, но въ Люцернѣ я тотчасъ же сообразилъ, что ее слѣдуетъ свести съ ума. Такое мщеніе гораздо чувствительнѣе, а, главное, послѣдствія его останутся на болѣе продолжительное время. Поэтому я и купилъ для нея часы съ кукушкою, и если только я вернусь благополучно домой, то особа эта неминуемо сдѣлается «моимъ кусочкомъ», какъ говорятъ у насъ рудокопы. Я думалъ и еще объ одномъ кандидатѣ, о нѣкоемъ рецензентѣ, котораго, если бы пожелалъ, то могъ бы и назвать, но, поразмысливши, я не купилъ ему часовъ съ кукушкой. Я не могу свести его съ ума.
Мы осматривали два длинныхъ крытыхъ деревянныхъ моста, перекинутыхъ надъ сверкающимъ новорожденнымъ Рейсомъ немного пониже того мѣста, гдѣ онъ шумно и весело вытекаетъ изъ озера. Эти длинныя рѣшетчатыя туннели, съ ихъ висячими бесѣдками, выходящими на рѣку, весьма недурная вещь. Въ нихъ мы видѣли нѣсколько сотенъ старинныхъ картинъ, работы старыхъ швейцарскихъ мастеровъ, этихъ почтенныхъ живописцевъ вывѣсокъ, процвѣтавшихъ до появленія нынѣшнихъ декадентовъ искусства.
Озеро кишитъ рыбой, которая ясно видна съ берега, вслѣдствіе чрезвычайной прозрачности воды. Парапетъ набережной вдоль гостинницъ обыкновенно унизанъ рыбаками всевозможнаго возраста. Однажды мнѣ вздумалось остановиться и посмотрѣть, хорошо ли ловится рыба. Результатъ моихъ наблюденій напомнилъ мнѣ чрезвычайно живо одно происшествіе, забытое мною и случившееся цѣлыхъ 12 лѣтъ тому назадъ. Вотъ оно:
Въ 67 г. я и мой чудаковатый пріятель Рилей были газетными корреспондентами въ Вашингтонѣ. Однажды зимою, около полуночи, мы шли по Авеню Пенсильванія. Погода была ужасная: дулъ сильный вѣтеръ и шелъ снѣгъ. Вдругъ, при свѣтѣ уличныхъ фонарей, мы увидѣли какого-то мужчину, который поспѣшно шелъ намъ навстрѣчу. Человѣкъ этотъ, поравнявшись съ нами, внезапно остановился и воскликнулъ:
— Вотъ счастье! Это вы, мистеръ Рилей, неправда ли?
Рилей, какъ мнѣ кажетея, былъ самымъ невозможнымъ, флегматичнымъ человѣкомъ во всей республикѣ. Онъ остановился, окинулъ незнакомца съ ногъ до головы взглядомъ и, наконецъ, сказалъ:
— Да, я мистеръ Рилей. Итакъ, вы счастливы видѣть меня?
— Именно такъ, или почти что такъ, — отвѣчалъ незнакомецъ весело, — это замѣчательнѣйшее счастье въ свѣтѣ, что я встрѣтилъ васъ. Меня зовутъ Ляйкинсъ. Я одинъ изъ учителей высшей школы въ Санъ-Франциско. Какъ только я узналъ, что должность почтмейстера въ Санъ-Франциско вакантна, мнѣ сейчасъ же пришло въ голову занять ее — и вотъ я здѣсь.
— Да, — сказалъ Рилей медленно, — какъ вы совершенно вѣрно замѣтили… мистеръ Ляйкинсъ… вы уже здѣсь. И что же, получили вы это мѣсто?
— Нѣтъ еще, но скоро получу. Я уже подалъ прошеніе, подписанное главнымъ интендантомъ народнаго просвѣщенія, всѣми учителями и болѣе чѣмъ двумя стами другихъ лицъ. Теперь же мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы были настолько добры, что сейчасъ же пошли бы вмѣстѣ со мною въ собраніе уполномоченныхъ тихоокеанскаго округа; мнѣ бы хотѣлось покончить разомъ со всѣмъ этимъ и уѣхать домой.
— Развѣ дѣло такое спѣшное, что вы хотите идти въ собраніе сейчасъ же ночью, — спросилъ Рилей тономъ для непривычнаго уха, повидимому, совершенно серьезнымъ.
— О, да, непремѣнно сейчасъ же ночью! У меня нѣтъ лишняго времени валандаться здѣсь. Я хочу получить отъ нихъ обѣщаніе теперь же, прежде чѣмъ лягу въ постель; и это не пустыя слова, я такъ и сдѣлаю!
— Да… и вы отлично сдѣлаете. Когда вы пріѣхали!
— Всего часъ тому назадъ.
— И когда полагаете уѣхать?
— Въ Нью-Іоркъ завтра вечеромъ — въ Санъ-Франциско на слѣдующее утро.
— Такъ скоро… Что же вы сдѣлаете за одинъ завтрашній день?
— Что сдѣлаю! Пойду къ президенту съ прошеніемъ и получу назначеніе, не правда ли?
— О, да… совершенно справедливо… вы правы. А затѣмъ?
— А затѣмъ, исполнительное засѣданіе сената назначено въ 2 часа пополудни — назначеніе будетъ утверждено, довольны ли вы теперь?
— Да… да… — отвѣчалъ Рилей съ разстановкою, — вы опять правы. Итакъ, вы сядете на нью-іоркскій поѣздъ завтра вечеромъ, а на другой день утромъ будете уже ѣхать на пароходѣ въ Санъ-Франциско?
— Именно, такъ я и разсчитываю.
Рилей подумалъ съ минуту и сказалъ:
— А вы не можете подождать еще… ну, день… ну, скажемъ два дня?
— Богъ съ вами, ни за что? Это не въ моемъ характерѣ! Я не такой человѣкъ, чтобы долго возиться съ чѣмъ-нибудь; я съ одного налету обдѣлываю дѣла, я уже говорилъ вамъ.
Буря свирѣпствовала попрежнему, густой снѣгъ валилъ хлопьями. Рилей съ минуту или даже болѣе простоялъ молча, какъ будто погруженный въ раздумье, затѣмъ пробудился и сказалъ:
— Не слыхали ли вы когда-нибудь о человѣкѣ, который однажды остановился у Гадсбая?.. Да нѣтъ, я вижу, что не слыхали.
Прижавши мистера Ляйкинса къ желѣзной оградѣ, онъ взялъ его за пуговицу и, устремивши на него свои глаза, какъ какой-нибудь морякъ старыхъ временъ, онъ приступилъ къ своему разсказу съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто бы мы находились на покрытомъ цвѣтами лугу, а не стояли ночью подъ дождемъ и снѣгомъ.
— Я разскажу вамъ объ этомъ человѣкѣ. Было это во времена Джэксона. Лучшею гостинницей была тогда гостинница Гадсбая. Человѣкъ этотъ пріѣхалъ изъ Теннеси около 9-ти часовъ утра, пріѣхалъ въ великолѣпномъ экипажѣ, запряженномъ четверкою лошадей, съ чернымъ кучеромъ и прекрасною собакою, которою онъ, очевидно, очень гордился; когда онъ подъѣхалъ къ Гадсбаю, то и клеркъ, и хозяинъ, и вся прислуга высыпали встрѣчать его; но онъ сказалъ «не надо, не надо» и, выскочивъ изъ экипажа, приказалъ своему кучеру ожидать его, сказавъ, что ему нѣтъ времени даже поѣсть, что онъ только получитъ маленькую ассигновку, сейчасъ же пойдетъ въ казначейство, получитъ деньги и поѣдетъ назадъ въ Теннеси, куда ему необходимо вернуться какъ можно скорѣе.
«Хорошо. Около 11 часовъ ночи онъ вернулся и заказалъ себѣ постель, а лошадей распорядился поставить въ конюшню; ассигновку, по его словамъ, онъ получитъ на другой день утромъ. Это было въ январѣ, вы понимаете, въ январѣ 1834 г., 3 числа въ среду.
«Отлично, 5-го февраля онъ продалъ свою элегантную коляску и купилъ другую подешевле, похуже сортомъ, сказавъ, что и такая будетъ достаточно хороша, чтобы отвезти на ней домой деньги, а объ изящности онъ не хлопочетъ.
«11-го августа онъ продалъ пару своихъ прекрасныхъ лошадей, сказавъ, что всегда думалъ, что ѣздить по этимъ сквернымъ горнымъ дорогамъ лучше парою, чѣмъ четверней, и что сумма, которую ему предстоитъ получить не настолько велика, чтобы ее нельзя было довезти до дому на парѣ.
«Въ декабрѣ, 31-го числа, онъ продалъ еще одну лошадь, говоря, что для такого легкаго экипажа совершенно за глаза и одной лошади для небольшихъ разъѣздовъ, тѣмъ болѣе что зима давно уже установилась и дороги находятся въ прекрасномъ состояніи.
«17-го февраля 1835 г. онъ продалъ прежній экипажъ и купилъ дешевый, плохенькій бегги, сказавъ, что бегги гораздо удобнѣе для грязныхъ, размытыхъ весеннихъ дорогъ и что онъ всегда хотѣлъ испробовать бегги по этимъ горнымъ дорогамъ.
«1-го августа онъ продалъ и бегги и купилъ какую-то полуразвалившуюся одноколку, будто бы потому, что ему хочется посмотрѣть, какъ будутъ таращить глаза, точно никогда въ жизни не видавшіе раньше одноколки, всѣ дураки въ Теннеси, когда онъ вернется домой.
«Отлично, 29-го августа онъ продалъ своего чернаго кучера на томъ основаніи, что, имѣя одноколку, совсѣмъ не нуждается въ кучерѣ, тѣмъ болѣе что для двоихъ въ одноколкѣ даже не хватаетъ и мѣста, между тѣмъ какъ Провидѣніе не каждый же день будетъ посылать ему такого дурака, который бы согласился отсчитать ему 900 долларовъ за такого плохого негра, какъ его кучеръ; онъ будто бы уже давно собирался избавиться отъ этого животнаго, но не могъ же онъ выкинуть его за окошко.
«Восемнадцать мѣсяцевъ спустя, т. е. 15-го февраля 1837 г., онъ продалъ одноколку и купилъ сѣдло, говоря, что доктора давно совѣтуютъ ему ѣздить верхомъ, а, кромѣ того, не дуракъ же вѣдь онъ, чтобы рисковать своей шеей, разъѣзжая среди зимы по этимъ проклятымъ горамъ въ колесномъ экипажѣ.
«9-го апрѣля онъ продалъ сѣдло, говоря, что при той скверной подпругѣ, какая оказалась у его сѣдла, онъ не желаетъ подвергать свою жизнь опасности, ѣздивши на немъ по распустившимся отъ апрѣльскихъ дождей дорогамъ, что онъ лучше будетъ ѣздить совсѣмъ безъ сѣдла и чувствовать себя вполнѣ безопаснымъ отъ всякой случайности, тѣмъ болѣе что онъ и всегда ненавидѣлъ верховую ѣзду на сѣдлѣ.
«24-го апрѣля онъ продалъ и лошадь, сказавъ: «Хотя мнѣ уже 57 лѣтъ, но я здоровъ и бодръ; это даже нехорошо въ такую прелестную погоду ѣздить постоянно верхомъ; для такого здоровяка, какъ я, нѣтъ ничего лучше, какъ пѣшія прогулки по живописнымъ холмамъ среди распускающихся деревьевъ — что же касается до моей получки, то такой маленькій пакетикъ отлично можетъ снести и моя собака. Итакъ, завтра утромъ я встаю какъ можно раньше, получаю свои деньги и отправляюсь домой въ Теннеси на собственныхъ ногахъ и говорю, наконецъ, этому Гадсбаю послѣднее «прощай».
«Въ іюнѣ, 22-го числа, онъ продалъ собаку, говоря: «Чтобы чортъ ее взялъ, эту проклятую тварь! Куда бы вы ни пошли съ нею погулять въ этихъ прекрасныхъ мѣстахъ, вездѣ непріятности: то гоняется за бѣлками, лаетъ и визжитъ, то въ рѣку залѣзетъ, просто нѣтъ возможности ни помечтать, ни полюбоваться природой, такъ что я предпочитаю нести свой сверточекъ самъ, такъ оно будетъ гораздо спокойнѣе; нельзя положиться въ денежныхъ дѣлахъ на собаку — она черезчуръ замѣтна. Прощайте, прощайте, говорю это ужь въ послѣдній разъ, такъ какъ завтра рано утромъ отправляюсь съ веселымъ сердцемъ на собственныхъ здоровыхъ ногахъ домой въ Теннеси!»
Онъ кончилъ, наступило молчаніе, прерываемое только шумомъ вѣтра и ударами мокраго снѣга. Мистеръ Ляйкинсъ нетерпѣливо возразилъ:
— Ну, и что же?
— Да ничего, — отвѣтилъ Рилей, — это случилось тридцать лѣтъ тому назадъ.
— Хорошо, хорошо, но что же дальше?
— Я очень друженъ съ этимъ древнимъ патріархомъ. Каждый день вечеромъ онъ приходитъ ко мнѣ проститься. Часъ тому назадъ я видѣлся съ нимъ по обыкновенію; онъ отправляется завтра утромъ въ Теннеси; говорилъ, что разсчитываетъ получить свои деньги и тронуться въ дорогу раньше, нежели такой полуночникъ, какъ я, встанетъ съ постели. Слезы стояли въ его глазахъ, такъ онъ былъ радъ, что скоро еще разъ увидитъ свой старый Теннеси и всѣхъ друзей.
Опять наступило молчаніе, прерванное, наконецъ, незнакомцемъ.
— И это все?
— Все.
— Однако, принимая во вниманіе, что теперь ночь и такая скверная ночь, мнѣ кажется, что исторія ваша черезчуръ уже длинна. Но что же дальше?
— О, ничего особеннаго.
— Да, въ чемъ же, наконецъ, смыслъ всего этого?
— О, да почти никакого. Только, если вы не очень ужь спѣшите возвратиться въ С. Франциско, получивъ назначеніе, то я бы посовѣтывалъ вамъ «остановиться у Гадсбая» и немного отдохнуть. Прощайте. Богъ да поможетъ вамъ!
Сказавъ это, Рилей преспокойно повернулся на каблукахъ и ушелъ отъ изумленнаго школьнаго учителя, неподвижная, фигура котораго, занесенная снѣгомъ, еще долго виднѣлась на мѣстѣ при слабомъ мерцаніи уличныхъ фонарей.
Онъ такъ и не получилъ мѣста почтмейстера. Возвращаюсь, однако, къ Люцерну и его рыболовамъ; послѣ почти девяти часовъ ожиданія я рѣшилъ, что тотъ, кто пожелаетъ дождаться, когда хоть одна изъ этихъ откормленныхъ опытныхъ рыбъ будетъ поймана на удочку, хорошо сдѣлаетъ, если «остановится у Гадсбая» и не будетъ очень спѣшить. Похоже на то, что въ теченіе послѣднихъ сорока лѣтъ ни одной еще рыбы не было поймано съ этой набережной, и тѣмъ не менѣе терпѣливый рыбакъ весь день сидитъ у воды, наблюдаетъ за своимъ поплавкомъ и, какъ кажется, вполнѣ доволенъ своею судьбой. Такихъ же довольныхъ, счастливыхъ и терпѣливыхъ рыболововъ и почти въ такомъ же количествѣ можно еще видѣть развѣ въ Парижѣ, на берегахъ Сены, хотя общая молва и утверждаетъ, что единственная добыча, которая за послѣднее время была тамъ поймана — это дохлыя собаки и кошки.