Прогулки по Флоренции (Рёскин)

Прогулки по Флоренции
автор Джон Рёскин, пер. Джон Рёскин

Оригинал: англ. Mornings in Florence, опубл.: 1877. — Источник: az.lib.ru • Заметки о христианском искусстве.
Перевод Аделаиды Герцык (1902).

Джон Рёскин.
Прогулки по Флоренции

Заметки о христианском искусстве Перевод Аделаиды Герцык Санкт-Петербург. Издание Л. Ф. Пантелеева 1902

Предисловие к первому изданию

Мне представляется, что мое звание профессора Оксфордского университета обязывает меня не только читать лекции в Оксфорде, но и руководить, насколько это возможно, путешественниками в Италии.

Предлагаемые здесь заметки написаны так, как я написал бы их для кого нибудь из друзей, спросивших у меня, на что в первую очередь следует обратить внимание, имея ограниченное количество времени; и я надеюсь, что они смогут принести пользу, если будут прочитаны в тех местах или перед теми произведениями, которые в них описываются. Но позвольте мне прежде всего дать вам практический совет. Платите больше вашему проводнику или церковному сторожу, который будет вас сопровождать. Вероятно, это покажется вам несправедливым по отношению к следующему посетителю, но скудной оплатой сторожа вы окажете плохую услугу асам, кто явится после вас, ибо неизбежным результатом будет то, что он станет запирать и утаивать все, что только в его силах, дабы получить лишние пенни за показ; таким образом, получая от всех понемногу, он никому не будет благодарен и выразит нетерпение, если вы более четверти минуты потратите на осмотр каждого объекта. В таких условиях будет совершенно невозможно рассмотреть что либо как следует! Заплатите хорошо вашему проводнику и отнеситесь к нему по дружески; в девяти случаях из десяти итальянец будет искренне благодарен за деньги и еще более благодарен за вежливое обхождение и сторицей воздаст вам истинным усердием и добрым чувством за лишний франк и приветливый взгляд. Не велика заслуга быть признательным за деньги! — пожалуй, подумаете вы. А я скажу на это, что скорее пятьдесят человек напишут мне письма, полные нежных излияний, чем один даст десять пенсов, и я был бы очень благодарен, если бы вы заплатили мне по десять пенсов за каждую из этих заметок, хотя мне стоило гораздо больше труда, чем вы можете предположить, сделать их действительно стоящими этих десяти пенсов.

Первое утро.
Santa Croce

1. Если вы любите старое искусство, то, попав во Флоренцию, прежде всего должны познакомиться с произведениями Джотто. Правда, вы можете увидеть их и в Ассизи, но мне кажется, что вам незачем останавливаться там. В Падуе много работ Джотто, но они относятся лишь к одному периоду. Во Флоренции же, на его родине, вы найдете его произведения всех периодов и всех типов. Он писал очень маленькие и очень большие композиции, писал с двенадцати до шестидесятилетнего возраста; над сюжетами, мало интересовавшими его, работал небрежно, в другие же вкладывал всю свою душу. Вы, конечно, захотите — и это вполне разумное желание — познакомиться сначала с лучшей и самой характерной для него работой, увидеть, если возможно, произведение большого размера, созданное в период его творческого расцвета и на тему, которая была ему дорога. И если эта тема окажется интересной и для вас, вам будет еще приятнее.

2. Раз вы действительно интересуетесь старым искусством, то должны знать, в чем заключалось могущество тринадцатого века. Вы знаете, что характер этой эпохи сконцентрирован и нашел самое полное свое выражение в ее лучшем короле — св. Людовике. Вы знаете, что св. Людовик был францисканцем и что францисканцы, для которых Джотто постоянно исполнял живопись, руководствуясь советами Данте, гордились им больше, чем всеми другими своими царственными братьями и сестрами. И если Джотто когда либо вдохновлялся и приступал к делу с любовью и благоговением, то, несомненно, это было, когда ему приходилось изображать св. Людовика.

Вам известно также, что на него была возложена работа по постройке соборной колокольни, ибо в то время он был лучшим зодчим, скульптором и живописцем Флоренции и все думали, что в целом мире нет равного ему{1}. Это дело было поручено Джотто, когда он находился уже в зрелом возрасте (конечно, будучи мальчиком, он не смог бы создать проект колокольни). Поэтому, когда вы увидите любую из его композиций, фоном которой служит кампанила или иная архитектура того же стиля, то без других доказательств можете быть уверены, что эта живопись относится к его лучшему времени.

Итак, если вы не знаете, с чего начать, и вам будет предоставлена свобода выбора, скажите, что хотите видеть фреску в натуральную величину с изображением колокольни на заднем плане, написанную в имеющем большое значение месте; а если можно будет выбрать и сюжет, то, несомненно, самый интересный святой как для него, так и для нас, это св. Людовик.

3. Дождитесь ясного утра, встаньте вместе с солнцем и пойдите в Santa Croce с хорошим биноклем в кармане, который поможет вам рассмотреть не один шедевр. Идите прямо в капеллу направо от хор («k» в путеводителе Мюррея{2}). В первую минуту вы не увидите там ничего, кроме современного окна со сверкающими стеклами и огненным кардиналом, изображенным на одном из них; из за современного изготовления окна теряется по крайней мере семь восьмых света (и без того недостаточного), при наличии которого вы могли бы разглядеть все, что нужно. Подождите терпеливо, пока не привыкнете к мраку. Потом, насколько возможно, заслоняя глаза от проклятого современного окна, посмотрите в бинокль направо, на верхнюю из двух фигур, находящихся около него. Этот св. Людовик, помещенный под рисунком колокольни, — написан Джотто или позднейшим флорентийским художником, нуждавшимся в работе, — поверх Джотто? Вот первый вопрос, на который необходимо будет ответить, прежде чем вы станете рассматривать фреску.

Иногда, впрочем, такой вопрос не возникает. Например, эти две серые фрески справа и слева от вас, в нижней части стены, целиком восстановлены для большего вашего удовольствия в последние два три года по наполовину стершимся линиям Джотто. Но этот св. Людовик? Восстановлен он или нет — в любом случае он прекрасен, в этом нет сомнения, и мы должны после предварительного знакомства с некоторыми добытыми сведениями внимательно рассмотреть его.

4. В вашем путеводителе Мюррея сказано, что вся капелла Bardi della Liberità, в которой вы теперь находитесь, расписана фресками Джотто, что они были забелены и их расчистили только в 1853 году, что они созданы между 1296 и 1304 годами и изображают сцены из жизни св. Франциска и что по сторонам от окна находятся изображения св. Людовика Тулузского, св. Людовика Французского, св. Елизаветы Венгерской и св. Клары — «все значительно реставрировано и подновлено». Такая рекомендация не возбуждает особой охоты рассматривать эти фрески; и действительно, сегодня утром, в воскресенье, б сентября 1874 года, когда я сидел в капелле за работой, два симпатичных англичанина под охраной своего valet de place[1] прошли мимо нее, только на минуту заглянув в двери.

Вы, может быть, согласитесь остаться здесь со мной немного дольше, дорогой читатель, чтобы постепенно понять, где вы находитесь. А находитесь вы, насколько мне известно, в самой интересной и совершенной во всей Италии маленькой готической капелле. Нет другой такой, относящейся к этой великой эпохе и полностью покрытой фресками. Арена{3}, хотя и значительно превосходит ее размерами, датируется более ранним временем, а потому не является чисто готической и не знакомит нас с Джотто в его расцвете. Нижняя капелла в Ассизи совсем не готическая и тоже расписана Джотто в середине жизни. Здесь же перед вами высокая готика с Джотто в его полной силе, и при этом ничто не утрачено в характере общей композиции.

Нечего и говорить, как много мы теряем при реставрации, «разумной» реставрации, как обыкновенно называет ее господин Мюррей. Но оста вим пока в стороне вопрос реставрации; подумайте, где вы находитесь и на что вам следует здесь посмотреть.

5. Вы — в капелле рядом с алтарем, в большой францисканской церкви, во Флоренции. В нескольких сотнях шагов на запад от вас, минутах в десяти ходьбы, находится Флорентийский баптистерий. А в пяти минутах на запад от него — большая доминиканская церковь Флоренции Santa Maria Novella.

Запомните хорошенько эти немногие географические и архитектурные сведения. Итак, в центре находится маленький восьмиугольный баптистерий; здесь, в десяти минутах ходьбы на восток от него, францисканская церковь Св. Креста; там, в пяти минутах ходьбы на запад, доминиканская церковь Св. Марии.

Маленький восьмиугольный баптистерий уже в восьмом веке стоял там, где он стоит теперь (и был уже закончен, хотя кровля его с тех пор переделана). Это центральное сооружение этрусского, следовательно, европейского христианства.

С того дня, когда оно было окончено, христианство в течение четырехсот лет непрестанно продолжало развиваться в Этрурии, как и в других местах, и тем не менее оно достигло немногого, когда появились два человека, которые дали Богу торжественный обет способствовать преуспеянию христианства. И они действительно способствовали ему, что во Флоренции тотчас ознаменовалось решением воздвигнуть новый прекрасный собор в форме креста, вместо старого, маленького, забавного восьмиугольника, и рядом с ним — башню, которая затмила бы Вавилонскую; об этих двух сооружениях речь еще впереди.

6. Но пока вы должны сосредоточить все внимание на этих двух ранних церквях — Св. Креста и Св. Марии. Истинными создателями их были два великих религиозных вождя и реформатора тринадцатого века: св. Франциск, который научил христиан, как надо жить, и св. Доминик, который научил их, что надо думать. Словом, один был апостолом дела, другой — веры. Каждый из них для распространения своей веры послал небольшую группу учеников во Флоренцию, св. Франциск — в 1212 м, св. Доминик — в 1220 году.

Эти небольшие группы поселились — одна в десяти минутах ходьбы на восток от старого баптистерия, другая — в пяти минутах на запад от него. Они спокойно прожили в отведенных им жилищах большую часть столетия, уча и проповедуя; завладели Флоренцией, вдохновили ее, и влияние их отразилось в христианской поэзии и архитектуре, о которых вы столько слышали, и достигло своего пышного расцвета в лице Арнольфо, Джотто, Данте, Орканьи и всех тех людей, ради изучения творчества которых вы приехали сюда, если верить вашим словам.

И Флоренция, воодушевленная своими учителями, помогла им выстроить прекрасные храмы. Доминиканцы, или белые братья, учителя веры, начали строить свою церковь Св. Марии в 1279 году. Францисканцы, или черные братья, проповедники дела, заложили первый камень церкви Св. Креста в 1294 году. А весь город основал свой новый собор в 1298 году. Доминиканцы сами проектировали свое здание, а для францисканцев и для города работал первый великий учитель готического искусства, Арнольфо, с помощью Джотто и Данте, который взирал на обоих и изредка нашептывал им вдохновенные слова.

7. Итак, вы стоите рядом с большим алтарем францисканской церкви, под сводами, сооруженными Арнольфо, по крайней мере с некоторыми сохранившимися на них свежими красками Джотто, а прямо перед вами, над маленьким алтарем, — подлинный портрет св. Франциска, написанный с него при жизни учителем Джотто{4}. И все же я не решаюсь порицать двух юных моих соотечественников за то, что они не заглянули сюда. Кроме как ранним утром, невозможно рассмотреть ни одного мазка находящихся здесь произведений. А при другом освещении — тем более для тех, кто не знает ничего об отношении Джотто к св. Франциску и св. Франциска — к человечеству, — они действительно представляют собой мало интересного.

Заметьте, что характерной чертой Джотто, отличающей его от других великих художников Италии, была его необыкновенная умелость. Он выполнял то, о чем другие только мечтали. Он мог работать мозаикой, мог работать с мрамором, писать красками, строить — и всем этим владел в совершенстве; он был человеком, богато одаренным талантами и высшим здравым смыслом. Он сразу занял место среди учеников апостола дел и посвятил этому поприщу большую часть своего времени.

Евангелие дел, по словам св. Франциска, заключается в трех заповедях. Ты должен работать безвозмездно и быть бедным. Ты должен работать, не ища наслаждения, и быть целомудренным. Ты должен работать, исполняя свой долг, и быть послушным.

Таковы три части итальянской оперы св. Франциска. Под их влиянием и было создано все то прекрасное, что привлекло вас сюда.

8. Если вы посмотрите в бинокль на потолок здания, сооруженного Арнольфо, то увидите, что он представляет собой красивый готический крестовый свод, разделенный на четыре равные части, в каждой из которых помещается круглый медальон, написанный Джотто. В медальоне, находящемся над алтарем, изображен сам св. Франциск. В трех других — его ангелы хранители: прямо против него, над аркой входа, Бедность, направо от нее — Послушание, налево — Целомудрие{5}.

Бедность в ветхом красном платье, с серыми крыльями и четырехугольным нимбом над головой; она убегает от черной собаки, голова которой видна в углу медальона.

Целомудрие, закутанное в покрывало, заключено в башне, которую охраняют ангелы.

Послушание несет ярмо на плечах и держит книгу в руке.

Такой же квадрифолий с изображениями св. Франциска и трех его ангелов был создан Джотто, но гораздо более тщательно, на крестовом своде нижней церкви в Ассизи, и нам очень интересно решить, который из этих двух потолков расписан раньше.

В вашем путеводителе Мюррея сказано, что все фрески этой капеллы были выполнены между 1296 и 1304 годами. Но на них среди других лиц изображен и св. Людовик Тулузский, который до 1317 года еще не был причислен к лику святых, — следовательно, это мнение не выдерживает критики. И поскольку первый камень церкви был заложен только в 1294 году, когда Джотто был восемнадцатилетним юношей{6}, то маловероятно, что два года спустя церковь была уже готова для живописи или что Джотто уже подготовил свою схему практического богословия.

Далее. Арнольфо, строитель основной части церкви, умер в 1310 году. И, приняв во внимание, что Людовик Тулузский был признан святым лишь семь лет спустя и, следовательно, фрески около окна написаны уже после Арнольфо, мы задаемся другим вопросом: мог ли вообще Арнольфо оставить капеллы и всю церковь в том виде, в каком они существуют в настоящее время?

9. По поводу этого я сделаю маленькое отступление, пользуясь тем, что ваш интерес возбужден, а затем уже постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Я попрошу вас ненадолго покинуть маленькую капеллу и пройти по центральному нефу, пока вы не подойдете к двум надгробным плитам в его западном конце. Теперь оглянитесь вокруг, чтобы получить общее впечатление о церкви Santa Croce.

Вы, впрочем, можете, не давая себе труда оглядываться, найти у Мюррея полезное указание, что эта церковь «состоит из обширного центрального и боковых нефов, разделенных семью остроконечными арками». И если вы, в условиях обычной туристической спешки, будете рады узнать так много, не давая себе труда смотреть, возможно, вам придет в голову, что для полного вашего комфорта центральному и двум боковым нефам необходимы стены с обоих концов и крыша сверху. Очень вероятно, что, входя и церковь, вы будете поражены странным расположением витражей на восточной стороне; менее вероятно, что, возвращаясь по среднему нефу, вы заметите маленькое круглое окошко в его западном конце, но один шанс из тысячи, что после того, как вас протащат по всем нефам и капеллам гробница за гробницей, вам покажется совершенно излишним смотреть еще и на потолок, хотя вы теперь уже спокойно это делаете. Однако, и не глядя наверх, вы ощутите его воздействие. Вы вернетесь домой с общим впечатлением, что Santa Croce — самая безобразная церковь из всех виденных вами. Действительно, это так и есть, но хотите знать почему?

10. Изящество и красота готического здания обусловлены прежде всего двумя характерными чертами: изогнутостью сводов и соотношением и изысканностью деталей. В церкви же Santa Croce совсем нет сводов — кровля ее напоминает амбар. Все окна имеют одинаковую форму и состоят из одной или двух обыкновенных остроконечных арок с круглым отверстием наверху между ними.

Простота потолка подчеркивается тем, что боковые нефы представляют собой непрерывный ряд сараев, расположенных за каждой боковой аркой. В боковых нефах церкви Campo Santo в Пизе ровный, плоский потолок позволяет взгляду проследить за его очертаниями; здесь же сплошное переплетение балок и стропил создает впечатление скорее ряда стойл в конюшне, а не нефа. И наконец, во всех готических храмах общая перспектива торжественно завершается вдали высокой апсидой; здесь же центральный неф перерезан поперек десятью капеллами, а апсида — это лишь высокое углубление в середине, так что, строго говоря, церковь имеет форму не креста, а буквы Т.

Неужели этот грубый, лишенный изящества план принадлежит знаменитому Арнольфо?

Да, это чистейшая готика Арнольфо, она отнюдь не красива, но тем не менее несомненно заслуживает нашего внимания. В другой раз мы отметим ее особенности; теперь же остановимся лишь на этой дохристианской форме буквы Т, которую образуют капеллы.

11. Я напомню вам в связи с этим, что первые христианские церкви в катакомбах имели форму обыкновенного креста и представляли собой квадратное помещение с невысокой, перекрытой сводом нишей с каждой стороны. Позднее византийские церкви строились в форме равностороннего креста, который, как известно, служил символом славы и победы в геральдических и других орнаментах или же обозначал присутствие света и божественного духа{7}.

Но францисканцы и доминиканцы видели в кресте символ испытания, а не торжества{8}. Их наследством должны были стать раны их Господина. Посему они прежде всего стремились создать образ креста своей церкви, а именно образ настоящего орудия смерти. И они достигли цели, избрав форму буквы Т, форму виселицы, а не символа мира.

Кроме того, их церкви были предназначены для пользы, а не для самовосхваления и восхваления своего города. Им необходимо было место для проповеди, молитвы, жертвоприношения, погребения; они не стремились показать, какие высокие башни они умеют строить или как широко могут раздвинуть своды. Прочные стены и кровлю амбара — вот что требовали францисканцы от своего Арнольфо. И он дал им это, прочно и разумно соорудив церковь; двускатная крыша стала новым знамением силы, так прославляемой в те времена.

12. Этот суровый настрой продолжался недолго. У самого Арнольфо были другие стремления и задачи, так же у Чимабуэ и Джотто, более же всего — у Природы и Неба. Нечто иное было возвещено учением Христа помимо того, что Он был замучен до смерти. Тем не менее обратите внимание, как много было бы величия в этой строгой форме, будь она восстановлена в ее суровой простоте. Перед вами не старая церковь, невыразительная сама по себе. Это старая церковь, искаженная Вазари, Микеланджело и современной Флоренцией. Взгляните на огромные гробницы справа и слева от вас, стоящие по сторонам боковых нефов, с их остроконечными и округлыми завершениями и их жалкой, безвкусной скульптурой, которая стремится достичь величественности своими размерами и торжественности своей вычурностью. Уберите мысленно все украшения, представьте себе это обширное помещение с массивными колоннами, не выкрашенными желтой краской, как теперь, а цвета натурального камня, с грубым, простым деревянным потолком, и народ, молящийся под ним, сильный, выносливый и целомудренный, как утесы и оливковые леса. Такова была Santa Croce Арнольфо. Но недолго сохранялось его произведение в первоначальном виде.

Уже в капеллах, в одной из которых находится и наш св. Людовик, встречаем мы все признаки перемены нравов. Кровля их уже не в виде навеса, а имеет настоящие готические своды; упомянутый кодекс францисканских законов изображен на одном из них.

Весьма вероятно, что эти капеллы относятся к более позднему времени, даже если судить по их каменной кладке. Что же касается росписей, то нет сомнения, что они принадлежат эпохе, когда история св. Франциска превратилась в трогательное предание, которое с восхищением пересказывали и воспроизводили повсюду.

Обратите внимание на высокое углубление, заменяющее собой апсиду в центре, — сколько в нем благородства и как мягко сливаются цветные тени со светом, проникающим в эти простые по форме окна! Вы здесь не для того, чтобы изумляться рисунку каменной кладки, которым удивили бы вас французские и английские архитекторы, словно говорит вам Арнольфо. «Вы пришли сюда, под мои суровые своды, чтобы читать и думать; бессмертные руки будут писать на них». Посему мы скоро вернемся в этот ряд рукописных капелл, но прежде взгляните на два саркофага, около которых вы стоите. Крайний из двух с западной стороны представляет собой один из прекраснейших в мире образцов скульптуры четырнадцатого века и заключает в себе те составляющие совершенства, поняв которые вы научитесь понимать и более сложные произведения, с коими вам придется иметь дело в будущем.

13. Он изображает старика в высоком головном уборе с глубокими, мягкими складками, какие носили ученые и светские люди Флоренции между 1300 и 1500 годами; он лежит мертвый, и руки его сложены на книге, находящейся у него на груди. У ног его мы читаем надпись: «Temporibus hie suis phylosophye atq. medicine culmen fuit Galileus de Galileis olim Bonajutis qui etiam summo in magistratu miro quodam modo rempublicam dilexit, cujus sancte memorie bene acte vite pie benedictus f lius hunc tumulum patri sibi suisq. posteris edidit»[2].

Господин Мюррей пишет, что изображения, выполненные "в низком рельефе (увы, теперь он действительно низкий — большая часть стерлась, и на камнях сохранились лишь наиболее глубокие линии, — но прежде это был очень четкий рельеф), какими выложен пол в Santa Croce и из которых то, что рядом с вами, наиболее типично, «интересны своим костюмом», однако «кроме Джона Кеттерика, епископа Св. Давида, очень немногие имена представляют интерес в стенах Флоренции». Но поскольку вы теперь в ее стенах, то, может быть, удостоите проявить некоторый интерес к этому предку или родственнику того Галилео, которого Флоренция чтила на расстоянии, не допуская при жизни в свои стены{9}.

Я не убежден, что вполне точно передаю оборот «cujus sancte memorie bene acte» приведенной выше надписи, но основное ее содержание таково: «Этот Галилео из рода Галилеев был в свое время главой философии и медицины; будучи членом высшего магистрата, он был горячо предан республике; сын его, благословенный в память его благочестивой жизни, воздвигнул сию гробницу для своего отца, для себя и для потомства».

Надпись эта не имеет даты, но каменная плита того же стиля, хотя более поздней и худшей работы, находящаяся позади, ближе к западной двери, помечена числом, я забыл теперь каким именно, первых лет пятнадцатого века.

Флоренция тогда по прежнему процветала, и вы можете видеть из этой эпитафии, в чем заключалось ее могущество. Вы видите, что философия изучалась в ней с наряду с полезными знаниями как необходимый их элемент, что ее представители руководили общественными делами, что, будучи членами магистрата, они любили государство, не заискивая перед ним и не расхищая его богатства, что дети чтили своих отцов и им передавалось славное имя отца как самое благословенное наследство. Вспомните слова: «vite pie benedictus f lius»[3] и сравните их с «nos nequiores»[4] времени упадка всех государств, находившихся тогда преимущественно на территории теперешних Флоренции, Франции и Англии.

14. И этого достаточно для имени местного значения. Теперь о том, что касается всеобщего художественного значения данного надгробия.

Высшее торжество великого искусства заключается в том, что, какая бы ничтожная часть его ни уцелела от всеразрушающего времени, это немногое всегда будет прекрасно. Пока вы можете видеть хоть что нибудь, вы видите почти все — так ясно запечатлевается душа художника его рукой.

А в данном случае перед вами произведение, которое по счастливой случайности избегло реставрации. Никто не заботился о нем, и, если бы Флоренция ко всей своей древней живописи и скульптуре относилась так же небрежно и обратила бы все в надгробные камни и холсты, она поступила бы менее безжалостно, чем теперь. По крайней мере, все то немногое, что уцелело, было бы настоящим.

И если вы вглядитесь внимательно, то увидите, что сохранилось совсем не так уж мало. Это полустертое лицо — все еще прекрасный портрет старика, хотя оно высечено как бы наудачу немногими смелыми ударами мастерского резца. И эта мягкая ткань его головного убора безупречна в своем несложном рисунке, тонкость ее исполнения не поддается описанию.

Здесь мы имеем возможность просто, но достоверно определить вашу способность понимать флорентийскую скульптуру или живопись. Если вы видите, что линии этого головного убора одновременно правильны и прекрасны, что выбор складок превосходен по изяществу их орнаментального рисунка и что их мягкость и легкость совершенны, хотя они и обозначены лишь несколькими темными штрихами, тогда вы можете понять рисунок Джотто и Боттичелли, скульптуру Донателло и Луки делла Роббиа. Но если вы ничего не видите в этой скульптуре, вы ничего не поймете и в их произведениях. Там, где они пытаются имитировать тело или шелк или проделывают какой-нибудь современный пошлый трюк с мрамором (что нередко случается с ними), — словом, все французское, американское или присущее кокни в их произведениях доступно вам, но того, что свойственно собственно флорентийскому искусству и что бессмертно своей красотой, вы не увидите никогда, так же как и красоту этого старика в шапке флорентийского гражданина.

15. Однако в этой скульптуре есть нечто большее, чем просто портрет и превосходное изображение ткани. Старик лежит на вышитом ковре; защищенные более высоким рельефом, многие его тончайшие линии уцелели, особенно хорошо сохранились прекрасно выполненные бахрома и кисти. И если вы станете на колени и посмотрите внимательно на кисти подушки, на которой лежит голова, и на то, как они вкомпонованы в углы камня, вы узнаете — или можете узнать — на одном этом примере, что есть подлинная декоративная скульптура, какой она должна быть и была, начиная со времен Древней Греции и заканчивая Италией.

«Прекрасно выполненная бахрома! А вы только что бранили скульпторов, которые проделывают трюки с мрамором!» Да, и во всех европейских музеях вы не найдете лучшего образца работы человека, никогда не фокусничавшего с мрамором, чем эта гробница. Постарайтесь понять разницу — это в высшей степени важно для дальнейшего изучения скульптуры.

Я сказал, что старый Галилео лежит на вышитом ковре. Не думаю, что вы сами догадались бы об этом, если бы я не сказал. Надо признаться, что ковер этот не особенно похож на ковер.

Если бы это был современный скульптурный трюк, подойдя к гробнице, вы бы воскликнули: «Боже мой! как изумительно сделан этот ковер, совсем не похоже, что он из камня; так и хочется взять и вытрясти из него пыль!»

Когда вам приходят в голову такие мысли при виде скульптурного изображения драпировки, будьте уверены, что это скульптура невысокого качества. Вы даром потеряете время и испортите свой вкус, глядя на нее. Нет ничего легче, чем имитировать ткань в мраморе. Вы всегда можете повесить ее перед собой и скопировать: мрамор тончайшим образом передаст все складки. Но это будет не ваяние, а механическое производство.

С тех пор как существует искусство и пока оно не перестанет существовать, ни один великий скульптор никогда не пытался и не будет пытаться обмануть зрителя точным воспроизведением ткани. У него нет ни времени, ни желания делать это. Его каменщик может исполнить такую работу, если будет нужно. Тот, кто способен изваять тело или лицо, никогда не станет тщательно отделывать второстепенные детали; он лишь быстро и небрежно коснется их резцом или же так строго и серьезно подойдет к выбору линий, что мы сразу признаем работу творца, а не имитатора.

16. Но если, как в данном случае, художник хочет противопоставить простоте главного сюжета богатство фона и смягчить строгость линий лабиринтом орнамента, он изобразит ковер с бахромой, или дерево, или розовый куст с листьями и шипами и передаст их природное разнообразие; но целью его при этом всегда будет сама форма узора, а не подражание, хотя он и уловит естественный характер данных форм с несравненно большей точностью и проницательностью, чем обыкновенный имитатор. Посмотрите на кисти подушки и на то, как гармонично они сочетаются с бахромой, — вы нигде не найдете более изысканной декоративной скульптуры. Затем взгляните на такие же кисти у саркофага в западной части церкви — вы увидите грубое подражание ученика, хотя и принадлежащего к хорошей школе. (Обратите внимание на складки ткани на ногах фигуры; они вырезаны будто бы с целью выставить напоказ затейливую кайму одежды, хотя также отличаются изяществом.) Затем, возвращаясь в капеллу Джотто, поверните налево; возле северной двери бокового нефа вы увидите знаменитую гробницу Марсуппини работы Дезидерио да Сеттиньяно. Она прекрасна в своем роде, но ее драпировка исполнена стремления обмануть вас и продемонстрировать, как искусно и тонко скульптор смог изваять ее. Все складки посредственны и банальны. Наклонитесь, и вы увидите под ногами другую надгробную плиту, относящуюся к той же блестящей эпохе; глядя на нее, вы поймете разницу между истинным и ложным искусством, если только вы способны ее понимать. И если вам действительно и искренне нравятся эти надгробные плиты и вы считаете их красивыми, то вас будут так же восхищать и произведения Джотто, в чью капеллу мы вернемся завтра, — не сегодня, потому что солнце, вероятно, уже ушло из нее, а сейчас, познакомившись со всеми скульптурами, лежащими на полу, было бы лучше пересечь центральный и боковые нефы еще и еще раз, чтобы составить представление об этом священном поле из камня. В северном трансепте вы увидите прекрасного рыцаря; это самая искусная работа среди всех этих гробниц, за исключением разве одной, находящейся на той же стороне южного нефа, там, где он переходит в южный трансепт. Обратите внимание на очертания готических ниш над ними и на то, что осталось от арабесков на их щитах. По рыцарской концепции они гораздо красивее и тоньше, чем св. Георгий Донателло, представляющий собой лишь пример крайнего натурализма, начало которому было положено этими старыми надгробиями. Если вы пойдете сегодня вечером в монастырь Certosa di Val d’Ema, то увидите там сохранившуюся в целости могильную плиту работы самого Донателло{10}; она очень красива, но все же не так совершенна, как эти и более ранние плиты, к которым она восходит. И вы увидите также гаснущий свет и сумрак монастырской жизни; и если останетесь там до тех пор, пока светляки не загорятся во мраке, а потом, вернувшись домой, ляжете спать, вы будете гораздо лучше подготовлены к завтрашней утренней прогулке — конечно, при вашем желании совершить ее со мной, — чем если пойдете в гости, чтобы вести сентиментальные разговоры об Италии и слушать последние новости из Лондона и Нью Йорка.

Второе утро.
Золотые врата

17. Сегодня как можно раньше и, во всяком случае, прежде, чем делать что либо другое, пойдем в приходскую церковь Джотто — Santa Maria Novella. Если, выйдя из дворца Строцци, вы повернете направо по «улице Прекрасных дам»[5], то скоро увидите ее.

Но главное, не останавливайтесь по дороге и не разговаривайте ни с вашим знакомым, ни с церковным сторожем, ни с каким нибудь встречным. Пройдите прямо через церковь в ее апсиду (пока вы идете, глаза ваши могут отдохнуть на ярких оконных стеклах, но только не споткнитесь о ступеньку на полдороге), поднимите занавес и зайдите за большой мраморный алтарь, попросив тех, кто следует за вами, замолчать или уйти прочь.

Скорее всего, вы уже знаете, что вас с двух сторон окружают фрески Гирландайо. Вы слышали, что они прекрасны, и если вы имеете какое то понятие о живописи, то увидите, что лица на них действительно очень хороши. И тем не менее вы не испытываете истинного наслаждения, глядя на эти фрески, не правда ли?

Причина заключается в том, что они недостаточно изящны для вас, если у вас утонченный вкус, если же ваши требования непритязательны — они недостаточно грубы для вас. Но если у вас действительно тонкий вкус, я бы хотел, чтобы вы посвятили сегодня несколько минут внимательному рассмотрению двух нижних, расположенных рядом с окнами фресок, дабы лучше понять то искусство, которое вам предстоит изучать, по контрасту с ними.

Налево от вас изображено рождение Богоматери, направо — Ее встреча со св. Елизаветой.

18. Трудно найти лучшие и более роскошные образцы ювелирной работы в живописи. До конца своей жизни Гирландайо был настоящим ювелиром с дарованием портретиста. И здесь он проявил себя как нельзя лучше и изобразил длинную стену в замечательной перспективе, и весь город Флоренцию, виднеющийся за домом Елизаветы, в холмистой местности, и великолепный барельеф в стиле Луки делла Роббиа в спальне св. Анны; и покрыл резьбой все пилястры, и вышил все платья, и разукрасил каждый уголок; и все это сделано именно так, как надо, и так хорошо, как только Гирландайо мог сделать это. Но, несмотря на то что сделано все, что возможно, этой живописи не хватает одного — жизненности. И вся она никуда не годится!

Отвлекитесь от ювелирной мишуры и вглядитесь внимательно в Приветствие. Сначала вы, быть может, скажете: «Какие величавые и грациозные фигуры!» Но уверены ли вы в том, что они действительно грациозны? Посмотрите еще раз, и вы увидите, что одежда висит на них как на вешалках. Правда, когда красивые ткани, висящие на вешалке, действительно хорошо написаны, они всегда производят впечатление, особенно если ложатся широкими полотнищами и образуют глубокие складки. Но в этом заключается единственная прелесть данных фигур.

Второе. Посмотрите внимательно на Мадонну. Вы увидите, что в ней нет ни капли кротости — только оцепенение, как и во всех других женщинах на этой фреске.

«Вы находите, что св. Елизавета прекрасна?» Да. «И что она действительно с глубоким чувством произносит свои слова: „И откуда это мне, что пришла матерь Господа моего ко мне?“» [Лк. 1:43]{11}. Да, с глубоким чувством. Ну хорошо, вы довольно смотрели на две эти фигуры. Теперь взгляните на рождение Богоматери. «Присутствующие слуги составляют прелестную группу» (так сказано в вашем путеводителе Мюррея). Именно так. Та, что держит ребенка на руках, довольно мила. Так же и служанка, которая ловко льет воду с большой высоты, не расплескивая ее. Так же и женщина, пришедшая осведомиться о св. Анне и взглянуть на дитя, движется величаво и прекрасно одета. Что касается барельефа в стиле Луки делла Роббиа, вы почти готовы принять его за действительную работу Луки. Лучшие и тончайшие инструменты, Мастер Гирландайо, без сомнения, всегда у вас под рукой.

19. Теперь вы должны обратиться к церковному сторожу, который услужлив и довольно мил; добейтесь у него разрешения пройти в Зеленый двор, а затем во двор меньшего размера, находящийся справа при выходе из него, вниз по ступеням; и вы должны попросить, чтобы вам показали гробницу маркизы Строцци Ридольфи; и в глубине за гробницей маркизы вы увидите очень низко над полом и прекрасно освещенными, если день будет ясным, две маленькие фрески, не более четырех футов шириной каждая, написанные на участке стены необычной формы — на четверти круга: левая изображает встречу Иоакима и Анны у Золотых ворот, правая — рождение Богоматери.

Здесь нет вычурных украшений — по крайней мере, подумаете вы. На воротах нет золота; что касается рождения Богоматери — неужели же это все? Боже! — здесь не на что смотреть; нет ни барельефов, ни дорогих одежд, ни грациозно льющейся воды, ни процессии посетителей!

Да, ничего этого нет. Но здесь есть одно, чего вы не могли заметить на фреске Гирландайо, если только не приложили к этому особых стараний и не искали настойчиво, — это дитя! И наверное, нигде на свете вы не найдете более подлинной работы Джотто{12}.

Круглолицее, запеленатое существо с маленькими глазками!

Да, Джотто считал, что Богоматерь действительно должна была появиться на свет так, а не иначе. Но взгляните на служанку, которая только что запеленала ее: проникнутая благоговением, полная любви и изумления, нежно кладет она руку на голову ребенка, который еще никогда не плакал. Няня, взявшая его на руки, только няня и ничего больше; она необыкновенно проворна, ловка и уверена в себе, но она была бы такою же и с любым другим ребенком.

Св. Анна Гирландайо (я должен был раньше обратить на это ваше внимание, но вы можете и после проверить мои слова) сидит, выпрямившись, на кровати и если и не принимает участия в происходящем, то, по крайней мере, внимательно наблюдает за всем. Св. Анна Джотто лежит на подушке, положив голову на руку, обессиленная и вместе с тем глубоко погруженная в свои мысли. Она знает, что все необходимое будет сделано для ребенка служанками или Богом, ей ни о чем не надо заботиться.

В ногах у постели стоят повивальная бабка и служанка, принесшая пить св. Анне. Служанка остановилась, видя ее такой спокойной, и спрашивает повитуху: «Дать ли ей пить теперь?» А та, подняв руки под одеждой, в позе, выражающей благодарение (всегда отличающейся у Джотто, хотя неизвестно, чем именно, от положения молящегося), отвечает взглядом: «Оставь — ей ничего не нужно!»

В дверях стоит только одна посетительница, пришедшая взглянуть на ребенка. Из декора здесь лишь ваза самой простой формы в руках у служанки; из колорита — два или три пятна мягкого красного и чистого белого цвета с коричневым и серым.

И это все. Если вам это нравится, вы можете осматривать Флоренцию. Если же нет, как угодно развлекайтесь, коли найдете это забавным, столько, сколько вам нужно; вы можете никогда не увидеть ее.

20. Но если эта фреска действительно доставила вам удовольствие, хотя бы самое малое, подумайте, о чем говорит это удовольствие. Я нарочно повел вас вокруг, через богатейшую увертюру, мимо всей той мишуры, какую я только мог найти во Флоренции, а здесь перед вами песня из четырех нот, сыгранная на свирели безвестным пастухом, и все таки она нравится вам! Значит, вы понимаете музыку. Однако здесь есть еще другой и более нежный мотив, сыгранный тем же музыкантом. Сначала я указал вам на самый несложный.

Взгляните на фреску слева, с ярко синим небом и розовыми фигурами. Неужели она может кому нибудь нравиться?

Да; но, к несчастью, все синее небо переписано. Правда, оно всегда было таким же синим и ярким, но я могу вас уверить, что эта фреска нравилась всем, когда она была создана впервые.

Вам, наверное, известна история Иоакима и Анны? Я не могу сказать, что сам знаю ее во всех деталях, и, если вам она не известна, я не буду задерживать вас длинным повествованием. Все, что вам нужно знать — а для понимания данной фрески и этого слишком много, — это то, что здесь старые муж и жена неожиданно встретились снова после долгой разлуки и очень испугались; они встретились на том месте, куда каждый из них пришел по велению Бога, не зная, что его здесь ожидает.

«Тут они бросились друг другу в объятия и поцеловались».

«Нет, — говорит Джотто, — это было не так!» «Они движутся друг другу навстречу, следуя строжайшим законам композиции; их одежда ниспадает складками, и никто, вплоть до Рафаэля, не мог расположить их лучше».

«Нет, — говорит Джотто, — не так!»

Св. Анна порывисто бросилась вперед: ее взметнувшаяся одежда говорит нам об этом. Она схватила св. Иоакима за плащ и нежно влечет к себе. Св. Иоаким берет ее за руку и, видя, что она близка к потере сознания, поддерживает ее. Они не целуются, а только смотрят в глаза друг другу. И ангел Господний кладет руки на их головы.

21. За ними видны две грубые фигуры, занятые своими делами, — два пастуха Иоакима; один из них с непокрытой головой, на другом надета широкая флорентийская шапка с висящим сзади острым концом, очень похожая на цветок шпорника или фиалки; оба несут убитую дичь и разговаривают о Greasy Joan[6] и ее горшке или о чем то в этом роде. Нельзя сказать, что это тип людей, которые, по законам драмы, установленным Расином или Вольтером, могли бы гармонировать с данной сценой.

Нет, но, согласно Шекспиру и Джотто, именно такие люди могли присутствовать там, так же как и ангел мог быть там, хотя теперь вам скажут, что со стороны Джотто было нелепо поместить его в небе, синий цвет которого любой химик может производить целыми бутылками. И теперь, после того как у вас побывали Шекспир и другие люди ума и сердца, следовавшие по пути этого юного пастуха, можете простить ему уродливые фигуры в углу. Но удивительно то, что он сам простил их себе после той школы, которую прошел. Мы в наши дни видели достаточно незатейливых картин, и потому нам кажется вполне понятным, что мальчик пастух пишет пастухов, — что же здесь удивительного?

22. Я покажу вам, что в этом мальчике пастухе это было удивительно, если только вы минут на пять вернетесь со мной в церковь и войдете в капеллу в конце южного трансепта и если день будет ясный и церковный сторож отдернет занавеску на окне трансепта. Тогда будет достаточно света, чтобы показать вам подлиннейшее и наиболее известное произведение учителя Джотто{13}, и вы поймете, какую школу прошел этот юноша.

У него был самый лучший и честный учитель из всех когда либо существовавших; и если только вы знаете, кто такие великие люди, вы согласитесь, что учитель — половина их жизни. Они сами хорошо знают это, называя себя чаще именем своего учителя, чем именем своей семьи. Посмотрите же, какой образец имел Джотто перед собой! На всей иконе высотой десять футов и шесть семь футов шириной буквально нет ни одного квадратного дюйма, который не был бы изукрашен золотом и красками так же тщательно, как греческий манускрипт. Ни в одном готическом королевском служебнике вы не найдете на первой странице таких искусно выполненных орнаментов, как те, что здесь покрывают трон Мадонны; сама Мадонна изображена величавой и знатной, в окружении одних только ангелов.

И именно здесь этот дерзкий мальчишка объявляет, что его народу не нужно ни золота, ни тронов, более того, что сами Золотые врата должны быть без позолоты, что между св. Иоакимом и св. Анной достаточно поместить лишь одного ангела, что их слуги могут делать что им угодно и никто не помешает им!

23. Это в высшей степени удивительно! И это было бы даже невозможно, если бы Чимабуэ был обыкновенным человеком, хоть и великим в своей области. Я сам, размышляя об этом прежде, не мог понять, как это случилось, пока не увидел работу Чимабуэ в Ассизи, где он предстает таким же независимым от своего золота, как и Джотто, и даже более мощным и способным на более возвышенные произведения, правда, быть может, не такие живые и свежие, как произведения его ученика. Mater Dolorosa[7], написанная Чимабуэ в Ассизи, остается до наших дней самой благородной среди всех Скорбящих Матерей христианства. Никто из художников после него не прибавил ни одного зве на к цепи идей, из которых он сложил сотворение мира и проповедовал его искупление.

Очевидно, он никогда не стеснял мальчика с того самого дня, как нашел его. Он учил его всему, что знал, говорил с ним о многих вещах, которые, как он чувствовал, сам был не способен написать; сделал его мастером и благородным человеком, но прежде всего христианином, и при этом оставил его пастухом. А Небо сделало его таким великим художником, что слова его эпитафии: «Ille ego sum, per quern pictura extincta revixit»[8] — нисколько не преувеличены.

24. Теперь надо сказать несколько слов о том, как эта pictura extincta была реставрирована в угоду царившему вкусу. Все небо замазано свежей краской, а между тем первоначальные контуры спускающегося ангела и белых облаков, окружающих его, сохранены с необыкновенной заботливостью. Идея ангела, соединяющего своими руками две головы (как это делает епископ, когда спешит во время причастия, — я видел одного, который сразу охватывал даже четверых, подобно Арнольду Винкельриду{14}), отчасти благословляя, отчасти в знак того, что они приведены Богом к одному месту, снова и снова воспроизводилась впоследствии: среди старых картин в школах Оксфорда есть один прекрасный маленький ее отголосок. Но здесь перед нами, насколько мне известно, первое воплощение этой идеи в чисто итальянской живописи; происхождение ее греко этрусское, и она была использована этрусскими ваятелями дверей Пизанского баптистерия для изображения злого духа, который соединяет головы двух людей, столь отличных от этих двух: Иродиады и ее дочери.

Иоаким и пастух с шапкой в виде шпорника хорошо сохранились; другой пастух немного подновлен; темные пучки травы под ногами подправлены. Прежде это были кустики растений, нарисованные с удивительной деликатностью и тщанием; вы можете видеть один из них, тот, который слева, — выцветший, с листьями в форме сердца — на вершине скалы над пастухами. Но как бы то ни было, весь пейзаж испорчен и изменен до неузнаваемости.

25. Вы, вероятно, подумаете сначала, что коли что нибудь было отреставрировано, то это, конечно, уродливые ноги еще более уродливого пастуха. Нет, совсем нет. Реставрированные ноги нарисованы всегда с абсолютно правильными академическими пальцами, как у Аполлона Бельведерского. И в таком случае вы бы восхищались ими. Эти же ноги — подлинное произведение самого Джотто, и он нашел им драгоценное употребление, учась на них, пробуя раз за разом, и все понапрасну! В то время даже руки еще не удавались ему, но ступни, голые ноги! Ну что же, я буду пытаться, думает он, и в конце концов действительно добивается прекрасных линий, если посмотреть на них вблизи; но впоследствии, накладывая краску на фон картины, он не смел коснуться драгоценного и дорого оплаченного контура; кисть, как видите, везде останавливается на расстоянии четверти дюйма от него{15}. Однако, если вы хотите знать, как он рисовал ноги, посмотрите на ягнят в углу фрески, под аркой слева от вас!

Направо от вас есть еще одна, хотя и более основательно переписанная фреска — Богоматерь, ребенком являющаяся во храм, — о которой я тоже мог бы многое сказать. Наклонившаяся фигура, целующая подол Ее платья, не зная Ее, насколько я помню, впервые появляется на этой фреске; это первоисточник основной композиции всех других воплощений данной темы, которые вы так хорошо знаете (и, кстати сказать, ноги здесь по перспективе лучше, чем на большинстве из них).

«Как, это произведение Джотто? — быть может, воскликнете вы, если только у вас есть некоторое представление о последующем искусстве. — Это — Джотто? Да ведь это же скорее плохое подражание Тициану!» Нет, друг мой! Мальчик, который так неутомимо старался писать ступни в перспективе, был опущен в землю за двести лет до того, как Тициан научился ходить в Кадоре. Но также несомненно и то, что как Венеция смотрит в море, так Тициан смотрел эти фрески, учился на них и навсегда сохранил в себе их отраженный свет.

26. Но кто же был этот мальчик, думаете вы, которому подражал Тициан и другом которого был Данте? В чем же заключалась эта новая сила, которой предстояло изменить самое сердце Италии? Сможете ли вы увидеть и почувствовать ее, написавшую перед вами эти слова на этой выцветшей стене?

«Вы должны видеть вещи такими, как они есть».

«И самые ничтожные наряду с самыми великими, ибо Бог создал их».

«И величайшие наряду с ничтожными, ибо Бог создал вас и дал вам глаза и сердце».

I. Вы должны видеть вещи такими, как они есть. Вы думаете, что это так легко? Что гораздо труднее и достойнее писать пышные процессии и золотые троны, чем обессиленную св. Анну на подушке и окружающих ее служанок?

Легко или нет, но это единственное, что можно требовать от вас на этом свете: видеть вещи, людей и самого себя такими, как они есть.

II. И самые ничтожные вещи наряду с самыми великими, ибо Бог создал их, — пастуха, и стадо, и траву в поле не менее, чем Золотые врата.

III. Но также открытыми Золотые врата Неба и ангелов Господних, спускающихся оттуда.

Этим трем вещам учил Джотто, и в те дни люди верили ему. Далее вы увидите яркое проявление этой веры; но прежде чем мы выйдем из двора, я хотел бы резюмировать несколько явных и значительных технических перемен, вызванных этим учением, во флорентийской школе.

27. Одним из первых результатов бесхитростного восприятия вещей такими, как они есть, было открытие Джотто, что красная вещь является красной, коричневая — коричневой, белая — белой — повсюду.

Греки писали все как придется: богов — черными, лошадей — красными, губы и щеки — белыми; и, когда влияние этрусских ваз распространилось на картины Чимабуэ и мозаики Тафи, оно сказалось только в том, что Мадонну стали изображать в голубом платье, а все остальное снабжали таким количеством золота, какое только возможно, и это мало способствовало усовершенствованию колорита. Но явился Джотто и сразу отбросил в сторону всякую мишуру и условность; он объявил, что видит небо голубым, скатерть — белой, а ангелов, когда грезит о них, — розовыми. Одним словом, он основал колористические школы в Италии — венецианскую и все другие, как я покажу вам это завтра утром, если день будет ясным. Никто после него не сделал более важного открытия в колорите.

Однако самым значимым следствием его решения видеть вещи такими, как они есть, было то, что он так глубоко вникал в них, что не мог не уловить определяющего момента. В каждой вещи есть определяющий момент, но если ваш взгляд равнодушно скользит по ней, вы, несомненно, упустите его. Природа, кажется, всегда как бы умышленно скрывает его от вас. «Я буду смотреть на эту вещь не отводя глаз и увижу ее насквозь» — так должны вы сказать себе, иначе совсем не увидите ее особенностей. Самая поразительная черта всех произведений Джотто заключается, как вы поймете потом, в выборе этих моментов. Я приведу сразу два примера в одной картине, которую вы должны быстро сравнить с этими фресками. Вернитесь по via delle Belle Donne так, чтобы casa Строцци остался справа от вас, и пройдите прямо через площадь. Флорентийцы считают себя достаточно цивилизованными, чтобы построить nuovo Lung Arno[9], а напротив нее возвести три фабричные трубы; здесь же торгуют мясом с капающей с него кровью, персиками и анчоусами: это любопытное зрелище. Но еще больший интерес представляет Мадонна Луки делла Роббиа в круге над входом в часовню{16}. Никогда не проходите по площади, не взглянув на нее; переведите взгляд с овощей внизу на листья и лилии Роббиа, чтобы убедиться, как искренне пытался он сделать свою глину похожей на цветущий сад. Но сегодня вы можете пройти прямо в Уффици, которая как раз теперь должна быть открыта; войдя в большую галерею, поверните направо, и первой картиной, к которой вы подойдете, будет № 6, «Моление о чаше» Джотто{17}.

28. Она казалась мне такой скучной, что я не мог поверить, что это Джотто. Частью так происходит из за мертвого цвета, какой используют дети для изображения ночи; но главная причина заключена в сюжете, который был ему не под силу и работа над которым не доставляла ему никакого удовольствия. Вы видите, что он был еще мальчиком, и ему не только совсем не удавались ноги, которые он добросовестно прячет, но, вероятно, и руки представляли для него большую трудность, поэтому он изображает их все в одном положении — с четырьмя пальцами, сжатыми вместе. Но по старательно выписанным кустикам травы и листве вы можете судить, каков был передний план картины, пока она не была испорчена; Джотто уже может кое что понять в самом страдании, хотя изображает его своим особенным способом. Он угадывает в нем что то, чего не может вполне выразить старый символ ангела с чашей. Он пытается по своему трактовать это «что то» в тех двух маленьких сценах внизу, на которые никто никогда не смотрит: огромный римский саркофаг поставлен перед ними, и это новое украшение так сверкает, что вы должны, как ящерица, проскользнуть позади него, дабы что нибудь увидеть. Тем не менее вы можете понять замысел Джотто.

«Отче! о, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня!» [Лк. 22:42] «Но в чем же была ее горечь? — думал мальчик. — В распятии? Конечно, это страдание, но ведь и разбойники должны были претерпеть сие, и многие несчастные создания обречены еще на худшее в нашей земной юдоли. Но…» И он думает, размышляет и, наконец, пишет две маленькие картины для пределлы.

29. Они представляют сцены, следующие за Молением о чаше; но обратите внимание, какие моменты выбрал этот юноша, когда ему надо было заполнить две панели. Перед ним был широкий выбор страстей: бичевание, надругание, несение креста — все это обыкновенно изображается Маргаритонами{18} и их школой как высший предел страдания.

«Нет, — думает Джотто, — было что то еще худшее. Многих праведных людей осыпали насмешками, мучили, истязали и оплевывали. Но кто был когда либо так предан? Кто видел такое жестокое страдание своей матери?»

Первая картина изображает, как Его схватили в Гефсиманском саду, но в ней только две главные фигуры — конечно, Иуда и Петр; Иуда и Петр всегда были главными персонажами в старой византийской композиции: Иуда — лобызающий, а Петр — отсекающий ухо рабу. Но здесь они оба не только главные действующие лица, но и почти одни на виду, все остальные фигуры отодвинуты на задний план. Петр совсем не занят рабом и борьбой с ним. Он повалил его, но тотчас же обернулся к Иуде, лобызающему Христа. «Как! — так это ты предатель, ты?!»

«Да, — говорит Джотто, — а через час и ты будешь им!»

Другая картина прочувствована еще глубже. Это изображение Христа, приведенного к подножию креста. Здесь нет ни заламывания рук, ни рыдающей толпы, ни признаков страдания и изнеможения в Его теле. Обморок и бичевание, падение на колени и раскрытые раны — все это презирает мальчик пастух. Один из палачей вбивает клинья креста глубже в землю. Другой довольно мягко снимает с плеч Христа Его красную одежду. А в нескольких ярдах от Него св. Иоанн удерживает Его мать. Глаза Ее опущены, Она не смотрит на Христа, но рвется к Нему.

30. Теперь вы можете отправляться для продолжения вашего ежедневного осмотра галереи; если хотите, идите любоваться Форнариной{19}, удивительным сапожником и всеми другими экспонатами. Вы мне больше не нужны до завтрашнего утра.

Но если вы тем временем присядете, скажем, перед «Силой» Сандро Боттичелли (№ 1299, самая дальняя комната от Трибуны"{20}), которую я как нибудь на днях попрошу вас рассмотреть, и прочтете там следующий далее отрывок из одной моей оксфордской лекции об отношениях между Чимабуэ и Джотто, вы будете лучше подготовлены к нашим занятиям в Santa Croce завтра утром; кроме того, вы, может быть, найдете в этом зале еще кое что достойное обсуждения. Кстати, обратите внимание на то, что № 1288 — одно из ранних подлинных произведений Леонардо{21} и представляет большой интерес, и ученые, сомневающиеся в этом, ничего не понимают; но теперь сядьте у ног «Силы» и читайте.

31. Тех из моих читателей, кто имеет несчастье интересоваться самой бесполезной наукой — философией искусства, иногда утомляют, а иногда забавляют споры о взаимосвязанных достоинствах созерцательной и драматической школ.

В данном случае с термином «созерцательная» связана, конечно, та система, которая выбирает для живописи предметы, достойные быть изображенными только ради их собственной привлекательности: женщину — потому что она красива, льва — потому что он силен; драматическая же школа требует зрелища какого нибудь действия и не может изобразить прекрасную женщину без того, чтобы кто нибудь не любил или не убивал ее, оленя или льва, без того, чтобы не представить их преследуемыми охотниками, или подстреленными, или пожирающими один другого.

Вы всегда слышали от меня — если же нет, то догадаетесь теперь по тону моих слов, — что я, в общем, советую предпочесть созерцательную школу. Но сравнение будет несовершенным и несправедливым, если мы не введем новые термины.

Истинное величие или ничтожность школ не определяются ни предпочтением действия бездействию, ни наоборот. Они определяются их предпочтением достойных вещей недостойным в состоянии покоя и добрых действий жестоким — в деле.

Голландец может быть так же торжественно настроен и погружен в чистое созерцание перед косточкой лимона и куском сыра, как итальянец — перед триумфом Богоматери. У английских помещиков есть чисто созерцательные картины, изображающие их любимых лошадей, а у парижанок — чисто созерцательные изображения платьев последнего фасона, предлагаемых в «La Mode Artistique». Все эти произведения принадлежат той же школе безмолвного восхищения, и возникает существенный вопрос: чем вы восхищаетесь?

32. Итак, когда вы услышите от меня, что северные народы — норманны и ломбардцы — деятельны или драматичны в своем искусстве, а южные — греки и арабы — созерцательны, то должны тотчас спросить: в чем они деятельны? что они созерцают? И ответ таков: деятельное искусство — ломбардское — прославляет охоту и борьбу, созерцательное же искусство — византийское — созерцает таинства христианской веры.

Из данного ответа сначала можно заключить, что все примитивное должно быть в Ломбардии, все прекрасное — в Византии. Но это тоже будет заблуждением, и крайним заблуждением. Ибо на практике охота и борьба производят сильных и часто доблестных людей, тогда как постоянное и бездеятельное созерцание того, что недоступно пониманию, в общем не делает этих созерцателей сильнее, умнее и даже прекраснее. Так что в двенадцатом веке, когда северному искусству недоставало только руководства, южному искусству недоставало самой жизни. Правда, Север расходовал свою силу и доблесть на недостойные предметы; зато Юг умалял самое возвышенное недостатком мужества и доблести.

Между ними находилась этрусская Флоренция; ее корни ушли глубоко в землю, закованную в железо и медь, влажную от небесной росы. Земледельческая по своим занятиям, религиозная в помыслах, она впитывала в себя добро, как почвенные соки, и отражала зло, как скала Фьезоле; она превратила промыслы северян в мирные искусства и огнем божественной любви зажгла мечтания Византии. Дитя ее мира, приобщенный ее страсти, Чимабуэ раскрыл всему человечеству смысл рождения Христа.

33. Мы постоянно слышим и думаем о нем как о человеке, чья необычайная одаренность внезапно преобразила законы живописи, кто под влиянием собственной вдохновенной фантазии стал писать прекрасные картины вместо примитивных и завещал своему ученику Джотто подхватить его порыв. Мы считаем, что с тех пор движение, порожденное Чимабуэ, постоянно расширяло средства живописи и улучшало ее достижения вплоть до наших дней, когда наконец завершились триумфы искусства, исчерпалась его польза и честолюбию человечества представилось нечто более важное: Уатт и Фарадей открыли век промышленности и науки, подобно тому, как Чимабуэ и Джотто начали век искусства и фантазии.

При таком представлении об истории умственной и физической культуры мы сильно преувеличиваем влияние людей (хотя и не можем вполне оценить их возможности), по воле которых, как нам кажется, происходили перемены. Мы не в состоянии оценить их возможности, ибо величайшие люди всех времен — те, которые становились лидерами, если перед ними был новый, длинный путь, — действительно настолько превышали средний уровень умов своей эпохи, что расстояние это нельзя измерить никакими обычными выражениями восхищения.

Но мы сильно преувеличиваем их роль, ибо видимый, внезапный результат их трудов или открытий есть только ставший известным плод размышлений и тяжелой работы множества предшественников, чьи имена никогда не дойдут до нас. Искусство Чимабуэ выше всех наших восхвалений, но ни одна Мадонна, написанная его кистью, не украшала бы Италию, если бы в течение тысячи лет множество безвестных греков и готов не расцвечивали бы предания о Богоматери и не жили бы в любви к Ней.

34. Подобно этому, невозможно в достаточной мере оценить проницательность, терпение и точность тех людей, которые в последнее время совершают открытия в науке и технике. Но ни в коем случае нельзя приписать блестящие результаты их трудов и переворота всех понятий, произведенного их выводами, их собственной силе или даже силе тех фактов, которые они установили. Методами и успехом своей работы они обязаны примеру отцов, подобно тому как свою энергию они унаследовали от целых поколений людей, в глубокой древности среди ужасов войны и в борьбе с суеверием раскрывавших тайны природы; а всеобщие и всеохватывающие последствия, произведенные фактами, провозглашенными в наши дни их потомками, указывают только на возбуждение, вызванное новыми объектами любопытства в народах, которым не на что было смотреть, и на заманчивость нового движения и деятельности для тех, которым нечего было делать.

Не на что смотреть! Мы действительно, как вы сами можете легко убедиться, находимся в этом печальном состоянии. Широкое распространение рекламы в Лондоне, который ежедневно расклейщики афиш заполняют новыми, все более яркими и огромными фресками, не может удовлетворить наше зрение. Величавая госпожа Эллен со своими развевающимися пышными волосами и столь же обильными обещаниями в конце концов вызывает в нас отвращение, и эта Мадонна девятнадцатого века напрасно расточает улыбки над сумрачной толпой; даже волнующие витрины магазинов с их невообразимым великолепием или слишком откровенным обманом не могут удержать на себе внимание пресыщенной публики, и я часто вижу, как мои мягкосердые друзья уводят детей к научным забавам, подальше от улицы, которая может преподать только пороки нищеты; при помощи микроскопа или волшебного фонаря они получают хоть какое то зрелище; чаще всего им показывают мух, или желудки различных червей, или людей с отрубленной и снова приставленной головой — лишь бы было что нибудь, на что смотреть.

Слава Чимабуэ справедливо покоится на подобном благодеянии. Он дал людям своей эпохи на что смотреть и удовлетворил их любопытство, разъяснив то, что им давно хотелось знать. По своей беззаботности мы постоянно воображаем, что его торжество заключается только в новых приемах живописи; современные критики, не способные понять, что уличная толпа может понимать живопись, в конце концов стали отрицать успех Чимабуэ у толпы и настаивать на том, что она не находила удовольствия в созерцании его произведений и что «Веселый район»{22} был назван так случайно или вследствие празднества, связанного с процессией, сопровождавшей Карла Анжуйского. Однако в предыдущей заметке я доказал вам, что старое предание было верно и что восхищение народа не подлежит сомнению. Но это восхищение относилось не только к открытию нового пути в искусстве, которое до тех пор было недоступно народу, оно было вызвано открытием Мадонны, которую до тех пор не умели любить.

35. Далее, мы также ошибочно предполагаем, что являвшееся откровением для них было только его искусством, иначе говоря, заключалось в лучшем наложении красок, более совершенном соблюдении перспективы, в возрождении законов классической композиции; мы думаем, что он фабриковал свою Мадонну, как наши готические фирмы фабрикуют их теперь по заказу, и верил в Нее не больше, чем они.

Но это не так. Первый среди флорентийцев, первый среди европейцев, он охватил мыслью и увидел духовными очами, тонко отличающими добро от зла, образ Той, которая была благословенна среди жен, и своей послушной рукой сделал видимой Вдохновительницу своей души.

Он возвеличил Деву, и Флоренция преклонилась перед своей королевой. Но Джотто предстояло еще сделать образ королевы более близким и трогательным в его кротком смирении.

Мы уже говорили об этрусско христианской или, по крайней мере, полухристианской основе Флоренции: статуя Марса еще украшает ее улицы, но в центре ее — храм, построенный для Крещения во имя Христа. Флорентийцы были народом, живущим земледелием, благородным, сосредоточенным и искусным во всех ремеслах. Соломенные шляпы Тосканы — произведения чистейшего этрусского искусства, юные дамы, но только они из золота жатвы Бога, а не из золота Его земли.

Позднее с этрусками слились норманны и ломбардцы — короли и охотники, блестящие в битве, ненасытные в деятельности. Потом — греки и арабы, притекающие с Востока и приносящие с собой закон гражданственности и мечты пустыни.

Чимабуэ, родом этруск, как мы видели, вдохнул жизнь норманнов в предания греков и сочетал пылкую деятельность с благоговейным созерцанием. Что же еще оставалось делать его любимому мальчику пастуху, Джотто, как не совершенствоваться в этом искусстве? Мы воображаем, что он превзошел Чимабуэ только тем, что затмил его более ярким светом.

36. Нет, это не так. Одно лишь усиление уже зажженного света никогда бы не вызвало такого внезапного и свежего одобрения Италии. Джотто предстояло сделать совсем другое. Встреча норманнской расы с византийской означает не только встречу действия с покоем, войны с религией — это встреча жизни с монашеской и практичного разума домовитости с непрактичной неразумностью пустыни.

Я не могу найти другого слова, кроме этого. Я произношу его с благоговением, имея в виду благородство, мне хотелось бы даже сказать — божественность. Предоставляю вам самим судить об этом. Сравните северного фермера со св. Франциском, ладонь, закаленную расчисткой пустыря в Торнаби, с ладонью, обмякшей у человека, представившего себе раны Христа. По моему, оба божествен ны — судите сами! Но без сомнения, с человеческой точки зрения, один из них здоров, другой — нездоров, один — разумен, другой — безумен.

Задача Чимабуэ — примирить драму с мечтой — была сравнительно легкой. Но примирить разум с неразумностью — я снова употребляю это слово с уважением — не так легко; и потому неудивительно, что имя того, кто впервые сделал это, узнал весь мир.

Я еще определеннее настаиваю на слове «домашний». Ибо здесь Джотто или кому бы то ни было другому приходилось примирять не рационализм и коммерческую конкуренцию, «другое поприще для женщины, кроме поприща жены и матери» господина Стюарта Милла{23}, с божественным видением. Хозяйственность, мудрость, служение любви и тяжкий труд на земле, подвластный законам Неба, — вот что надо было совместить под знаком славы с откровением в пещере на пустынном утесе, с долгими, одинокими, безрадостными днями, с безучастно скрещенными руками в ожидании Царства Небесного.

Домашнее и монашеское. Джотто был первым итальянцем, первым христианином, кто равно познал благо той и другой жизни и первый воплотил его в образах людей всех сословий, от принца до пастуха, и всех умственных возможностей, от мудрейшего философа до наивного ребенка.

37. Обратите внимание на то, как он развил новую способность живописи, завещанную его великим учителем. До Чимабуэ красивое исполнение человеческой фигуры было невозможно, и хотя грубые и условные типы ломбардцев и византийцев могли бы еще послужить в сценах охоты или как узнаваемые символы веры, они совсем не были способны передать индивидуальный характер человека и дома. При живом воображении еще можно было видеть в этих лицах с вытаращенными глазами и сурово сжатыми губами богов, ангелов, святых, воинов или других персонажей в сценах всем известной легенды, но они не подходили для портретирования конкретных людей или изображения событий мирной реальной жизни. И даже Чимабуэ не отваживался покинуть область условного, всеми признанного величия. Он все еще, хотя и прекрасно, писал только Мадонну, св. Иосифа и Христа. Эти образы он делал живыми — Флоренция не требовала ничего больше, и «Credette Cimabue nella pintura tener lo campo»[10].

Но вот из полей пришел Джотто и увидел своим бесхитростным взором более смиренные достоинства. И он стал писать, конечно, тоже Мадонну, св. Иосифа и Христа, если вы пожелаете так на звать их, но по существу маму, папу и дитя. И вся Италия сняла шляпу: «Ora ha Giotto il grido!»[11]

Ведь он рисует, объясняет и прославляет каждое трогательное событие человеческой жизни и делает близкими и понятными мистические видения высших натур. Он примиряет, одновременно усиливая, каждый добрый помысел в домашней и монашеской жизни. Он делает самые скромные домашние обязанности священными, а самые возвышенные проявления религиозного чувства — полезными и нужными.

Третье утро.
Перед султаном

38. Я обещал вам рассказать о «Силе» Сандро Боттичелли и просил вас перед этим прочесть конец предыдущей главы; я потерял свои записи об этой картине и не помню теперь, что она держит в руках — меч или жезл, да это и не важно. Особенно важно в ней то, что вы бы не приняли ее за Силу, если бы вам пришлось угадывать, кто это. Все другие изображения Силы гордо и уверенно заявляют о себе: их щиты подобны крепости, на их шлемах развевается львиная грива, и они твердо стоят на ногах, со спокойной уверенностью ожидая противников.

Да, таково обычное изображение Силы. Оно очень величественно, хотя и заурядно. Во всяком случае, оно не возвышенно.

«Я готова вступить в борьбу со всяким и устою против всех!» — думает универсальная Сила, но в таком случае мало заслуг в ее уверенном самообладании!

Однако Сила Боттичелли не уверена в том, что устоит против всех. Утомленная, измученная, она не стоит с вызывающим видом, а сидит как бы погруженная в раздумье, пальцы ее беспокойно, небрежно и, я думаю, даже нервно играют рукояткой меча.

Ведь не сегодня начнется ее борьба и не вчера началась она. Много дней прошло с тех пор, как она началась, а сегодня будет ли ее последний день? И если да, то чем она закончится?

Об этом думает Сила Сандро, и ее пальцы, играющие рукояткой меча, охотно выронили бы его, если бы могли, а между тем как радостно и поспешно они сжали бы ее, если бы раздался призывный трубный звук и нарушил ее глубокую задумчивость!

39. Здесь есть еще одна картина Боттичелли, на которую вы должны обратить внимание, прежде чем вернуться к Джотто: это маленькая «Юдифь» в соседнем с Трибуной зале, около входной двери. Она находится под самой «Медузой» Леонардо{24}. Юдифь возвращается к израильскому стану вместе со служанкой, несущей голову Олоферна. Она идет, танцуя, с характерной для Боттичелли легкостью движений, ее одежда развевается, и рука ее, как и у Силы, сжимает меч, но не тревожно, а нежно и изящно охватывают ее маленькие пальцы крест рукоятки.

При первом взгляде вы подумаете, что это аффектация пятнадцатого столетия. Действительно Юдифь! Вернее было бы сказать, дочь Иродиады, проникнутая жеманством.

Ну да, Боттичелли аффектирован, ибо неизбежно таковыми были все люди того века. Погоня за внешним впечатлением, много выученной грации в движениях, много желания выказать свое мастерство, смешанного с истинной силой воображения. И он, как и Корреджо, любил изображать изогнутые пальцы рук, но никогда не делал этого без причины, подобно Корреджо.

Взгляните опять на Юдифь — на ее лицо, а не на одежду — и вспомните, что, если человек низок душой, его достоинства превращаются в слабости, если же душа его высока, слабости его становятся достоинствами. Эта любовь к пляске и развевающейся одежде — слабость Боттичелли, но на каком основании позволил он ей здесь развернуться в полную силу?

Приходилось ли вам слышать что нибудь о самой Юдифи, кроме того, что она отрубила голову Олоферну и послужила сюжетом для целого миллиона дрянных картин, к которым художники надеялись наверняка привлечь публику двойным зрелищем — убийства и красивой женщины, особенно усиливая удовольствие намеком на предшествовавшую этому сладострастную сцену?

40. Когда вернетесь домой, возьмите на себя труд выписать несколько стихов из книги Иудифи в том порядке, какой я укажу; списывая их, вы, быть может, глубже вникнете в их смысл.

Начните так:

«В эти дни услышала Иудифь, дочь Мерарии… сына Симеона, сына Израиля». Потом выпишите последовательно следующие выдержки:

Глава VIII, ст. 2—8, и прочтите всю главу.

Глава IX, ст. 1 и 5—7, начиная с предыдущей фразы: «Боже, Боже мой! услышь меня, вдову!»

Гл. IX, ст. 11 14.

— // —X — // — 1—5.

— // —XIII — // — 6—10.

— // — XV — // — 11—13.

— // — XVI — // — 1—6.

— // — XVI — // — 11—15.

— // — XVI — // — 18—19.

— // — XVI — // — 23—25.

В этом случае, как и в других случаях из Священного Писания, мне совершенно безразлично, насколько правдиво изложены факты. Сама их концепция и представление об иудейской женщине показаны здесь величественными и реальными, как мраморная статуя, — достояние на все времена. Прочтя с благоговейным вниманием эти отрывки истории или эпической поэзии, вы почувствуете, что в них есть нечто большее, о чем стоит подумать и что изображено в «Юдифи», чем то, что обыкновенно видят и показывают художники: что она не просто иудейская Далила для ассирийского Самсона, а самый сильный, самый чистый, самый яркий тип высокой страсти в суровой женственности среди имеющихся в нашей человеческой памяти. Картина Сандро слабо выполнена, но она единственная из всех, известных мне, правдива по отношению к Юдифи, и, выписав эти стихи, вы поймете, почему он придал ей такое быстрое, радостное движение, в то время как лицо ее сохраняет мягкую торжественность глубокой думы. «Мой народ спасен моей рукой, и Бог милосерд к Своей служанке!» Торжество Мириам над погибшей ратью, радостное воодушевление смертного человека в бессмертный час, чистоту и строгость ангела хранителя — все это вы найдете здесь; и служанка, идущая за ней и несущая голову, которую не видно (она стала предметом, который можно нести и о котором можно забыть), не спускает глаз со своей госпожи и с напряженной, рабской, неусыпной любовью смотрит на нее. Она предана ей не только в эти ужасные дни, но и до этих пор всю свою жизнь — всегда.

41. Когда вдоволь насмотритесь на нее, бросьте также взгляд на «Обручение» и «Смерть Марии» Анджелико в том же зале{25}; теперь вы сможете всегда мысленно соединять эти три картины. И не будем ни на что больше смотреть сегодня в Уффици, а вернемся в капеллу Джотто.

Мы должны начать с находящейся слева от нас фрески «Смерть св. Франциска»: она послужит ключом ко всему остальному. Послушаем прежде, что говорит о ней господин Кроу: «По своей композиции эта сцена представляет собой шедевр, послуживший последователям Джотто образцом, которому они часто весьма неумело подражали. Удачное построение, разнообразие в характерах и выразительности голов, единство и гармония целого делают это произведение исключительным в своем роде. Гирландайо и Бенедетто да Майяно оба подражали этой композиции как наиболее яркому произведению искусства четырнадцатого века, но не смогли превзойти ее. Ни один художник, кроме Рафаэля, не создал ничего подобного, и лишь передача внешней формы оставляет желать лучшего»{26}.

К этим вдохновенным замечаниям восторженного Кроу более осторожный Кавальказелле{27} добавляет расхолаживающее замечание: «Св. Франциск, окруженный сиянием, весь написан заново; ангелы же частью сохранились. Все остальное более или менее подправлено, и нельзя судить о колорите этой или любой другой (!) из упомянутых работ».

Итак, просвещенный читатель, вы призваны восхищаться произведением искусства, равного которому не создал ни один художник, кроме Рафаэля, но внешняя форма которого, к сожалению, «оставляет желать лучшего», по мнению Кроу, и, по словам синьора Кавальказелле, «нельзя судить о его колорите».

42. Таким образом, предупредив вас о больших участках с тонким льдом и запретив смотреть на формы и цвет, вам предлагают восхищаться «разнообразием в характерах и выразительности голов». Что касается меня, то я не знаю, что в них останется, если отнять у них форму и цвет, но полагаю в моей простоте, что во всей сцене есть только одна голова, изображенная в разных положениях.

Под «единством и гармонией целого», делающими данное произведение «единственным в своем роде», подразумевается, вероятно, то общее впечатление, что она написана краской, взятой из ведра с помоями, поэтому мы обращаемся к последнему пункту нашего убеждения согласно Кроу: «По своей композиции эта сцена представляет собой шедевр».

Весьма возможно. Вопрос в том, что подразумевать под «композицией». О чем я и прошу читателя хорошенько подумать перед этими остатками Джотто, отбросив в сторону весь современный критицизм.

Что было важнее для Джотто — «композиция сцены» или концепция факта? Если вы — светский человек, то, вероятно, видели апофеоз Маргариты в «Фаусте». Вы знаете, сколько труда затрачивается каждый раз на композицию этой сцены — как тщательно распределяют складки драпировок, налаживают освещение и так далее; при этом скрипки настраивают на в высшей степени мягкое звучание, а фаготы призывают к скорбной торжественности.

Тем не менее вы не верите, что душа Маргариты могла явиться перед смертным именно так.

Здесь тоже апофеоз. Фигуры скомпонованы — да! — высоко справа и слева, низко в середине и так далее.

43. Но мне кажутся важными следующие вопросы: существовал ли когда нибудь св. Франциск? получал ли он стигматы, вознеслась ли его душа на небо, видел ли монах ее вознесение и что хотел сказать Джотто своей фреской? Если вы сможете разрешить эти несколько небольших пунктов, то «композиция» приобретет для вас совсем другое значение в соответствии с вашим ответом.

Однако я полагаю, что заранее могу предвидеть, каков он будет.

Св. Франциск, бесспорно, существовал, и вы хорошо сделаете, если изучите его жизнь и деяния, вместо того чтобы читать Калиньяни{28} или все то, что в этом году может занять место дела Тичборна{29} во имя удовлетворения интересов публики.

Его стигматизация была, быть может, результатом чудесного воздействия силы воображения на физическое состояние человека или же не менее чудесным быстрым превращением метафоры в традицию, но не подлежит сомнению, что это одно из наиболее вдохновенных, значительных и поучительных преданий христианской Церкви. И так же несомненно то, что если когда либо душа возносилась на небо, покинув мертвое тело, то именно его душа должна была так вознестись.

И наконец, сам Джотто верил, что все, что он был призван изобразить из жизни св. Франциска, действительно происходило; он верил этому так же убежденно, как вы, если вы христианин, верите, что Христос умер и воскрес; и все это он изобразил с преданностью и любовью, но, как я уже говорил, он обладал в высшей степени здравым смыслом; у него было столько же остроумия и проницательности, как у Чосера, и столько же отвращения к лживости духовенства и нарочито набожных людей; и в самые проникновенные минуты он продолжал видеть и правдиво говорить, что толстое — это толстое, что худое — это худое и что пустое — это пустое.

44. Главное в этой фреске — глубокая вера Джотто в реальность стигматизации как в факт, не подлежащий сомнению. Ему приходится убеждать в этом не только св. Фому: таких пятеро, по одному на каждую рану. Четверо из них привлечены лишь любопытством и хладнокровно разглядывают св. Франциска, только один целует его поднятую руку. Остальные части картины представляют собой не более чем серый рисунок, изображающий погребение. Из всех присутствующих единственный монах удостаивается видеть взятую на небо душу, причем этот монах был, очевидно, самой последней фигурой в монастыре. (Его лицо переписано, но еще можно более или менее угадать прежние черты.)

Об общей композиции, или о «единстве и гармонии целого», мы можем лучше судить, если взглянем сначала на более яркую сцену, изображающую рождение св. Франциска, рождение духовное, надо добавить, самую верхнюю из трех фресок на этой стороне капеллы. Она вполне характерна для Джотто; большая часть ее написана его рукой, и вся она, без исключения, прекрасна. Все, что важно знать о Джотто, вы можете узнать из этой фрески.

«Но мы не можем рассмотреть ее отсюда даже в бинокль! Мы видим все в ракурсе и в искаженном виде. Какой толк говорить о ней?»

Это первый признак истинно Джоттовой работы — ее недосягаемость для нас! Это и делает ее истинным образцом его творчества. Потом я покажу вам другое его произведение, которое вы сможете прекрасно рассмотреть, — оно находится прямо за вами, на противоположной стороне стены, — но прежде мне хочется, чтобы вы почувствовали, что вам приходится свернуть шею, дабы увидеть ту сцену, о которой мы говорим.

45. Одна из характерных особенностей, присущих великим художникам (насколько мне известно, это относится ко всем без исключения), состоит в том, что они никогда не думают о чьем либо желании посмотреть на их произведения, кажется, будто они всегда удивляются такому желанию и недовольны им. Скажите любому художнику, что вы повесите его картину на почетном месте в столовой к торжественному обеду в Сити и что такой то господин произнесет о ней речь, и вы или совсем не произведете на него впечатления, или же неприятное. И десять к одному, что он даст вам какой нибудь хлам со своего чердака. Но пошлите за художником в спешке и скажите ему, что крысы прогрызли безобразную дыру в вашей входной двери и что вы хотите заделать и закрасить это место, и он напишет такой шедевр, что люди впредь будут в восхищении останавливаться у вас перед дверью.

Мне некогда объяснять причину этого, да я и сам хорошенько не знаю ее, но несомненно это так.

За Джотто тоже однажды послали, чтобы он расписал верхнюю капеллу. Я не знаю наверное, сам ли он выбрал сюжеты из жизни св. Франциска; думаю, что да, хотя, конечно, нельзя утверждать это. Во всяком случае, ему была предоставлена значительная свобода.

46. Теперь вы должны заметить, что расписать готическую капеллу — совершенно то же самое, что правильно расписать греческую вазу. Капелла — та же ваза, но перевернутая вверх дном и вывернутая наизнанку. Законы декорации в точности те же самые. Рисунок должен быть согласован с размерами вазы; он должен производить гармоничное впечатление в целом и в то же время быть разнообразным и интересным в отдельности, когда вы рассматриваете его, поворачивая вазу в руках (в капелле вы сами поворачиваетесь); фигуры, изображенные на ней, должны изгибаться соответственно углублениям и выпуклостям вазы, то укорачиваясь, то удлиняясь по мере надобности, но во всех положениях должны сохранять естественность и грацию. В другой раз я вам докажу это на деле, сегодня же прошу поверить мне на слово, что Джотто был истинный этрусский грек тринадцатого века, но обращенный в поклонение св. Франциску вместо Геракла; в отношении же вазовой живописи он остался тем же этруском, каким был до этого. Его капелла — не что иное, как большая прекрасная, расписанная этрусская ваза, опрокинутая над вашими головами подобно водолазному колоколу{30}.

Кроме квадрифолия в вершине колокола есть еще два промежутка по бокам под арками, в которые очень трудно вписать сцену, если это должна быть только сцена; но трудность сильно возбуждает этрусский орнаментальный инстинкт. Художник, обрадованный ее национальному характеру, помещает свое лучшее произведение в эти арки, совершенно не заботясь о публике, находящейся внизу, которая в любом случае увидит белые, красные и голубые пятна, и это все, что ей нужно, думает Джотто, если ему случается взглянуть вниз со своих подмостей.

47. Посмотрите затем на верхнее отделение слева, став лицом к окну. Заполнить всю арку фигурами было невозможно, или пришлось бы ставить их друг другу на головы, и Джотто добавляет красивую архитектуру. Рафаэль в своем «Обручении Марии» делает то же самое ради собственного удовольствия.

С обеих сторон внизу Джотто ставит по две изящные маленькие белые фигуры. Но на правой стороне он помещает более высокую фигуру ближе к середине, а на левой — с краю. И с каждой стороны главного действия он размещает свой греческий хор из наблюдающих и рассуждающих свидетелей.

Затем с обеих сторон он ставит хорега или предводителя хора; они принимают участие в событии. Само событие — ссора из за яблока раздора, находящегося в центре, — помещено в середине. Хорег справа, который видит, что епископ одерживает верх, невозмутимо берет его сторону. Хорег слева, который видит, что его вспыльчивый друг проигрывает, удерживает его и пытается успокоить. После того как вы вполне убедитесь в совершенстве декоративной части композиции — не ранее, — можете перейти и к самому содержанию ее, которое заключается в следующем. Послушание — одна из трех главных добродетелей св. Франциска, и он начинает свою самостоятельную жизнь с того, что ссорится с отцом. Говоря современным языком, он с благотворительной целью «коммерчески инвестирует» часть вещей своего отца. Отец восстает против такого употребления денег, и тогда св. Франциск бежит из дому, захватив с собой все, что смог найти. Отец преследует его, требуя возвращения своего имущества, но видит, что оно уже полностью растрачено и что св. Франциск подружился с епископом Ассизским. Отец впадает в бешенство и заявляет, что лишит его наследства; тогда св. Франциск срывает с себя одежду, в неистовстве швыряет ее в лицо отцу и говорит, что ему не нужны больше ни одежда, ни отец. Добрый епископ со слезами умиления обнимает св. Франциска и прикрывает его своей мантией.

48. Я передал содержание сцены так, как сделал бы это господин Сперджен{31}, если бы что нибудь понимал в искусстве, то есть с простой, вульгарной, протестантской точки зрения. Если вас удовлетворит такое объяснение, уходите из этой капеллы и уезжайте из Флоренции, поскольку мы уже коснулись ее истории: вы все равно никогда ничего не узнаете ни о Джотто, ни о Флоренции.

Не бойтесь, однако, что я вновь буду пересказывать вам содержание данной фрески с другой, мистической, католической точки зрения. Я расскажу вам, если это удастся мне после многих лет размышления, как ее задумал сам Джотто, ибо он был, мы знаем, самым талантливым и самым умным человеком во Флоренции, лучшим другом лучшего в мире религиозного поэта, и его взгляды на жизнь, как и взгляды его друга, очень расходились как со взглядами господина Сперджена, так и со взглядами Папы Пия IX.

Первая обязанность детей — повиноваться отцу и матери, как первый долг гражданина — следовать законам своего государства. И этот долг так строго обозначен, что единственные ограничения его — я полагаю, те, которые указаны Исааком и Ифигенией. С другой стороны, отец и мать тоже имеют определенные обязанности относительно детей — не доводить их до гнева. Странно, но мне никогда не приходилось слышать, чтобы это правило предписывали отцам и матерям с кафедры. Однако мне кажется, что Бог требует от родителей еще более строгого исполнения их обязанностей по отношению к детям, чем от детей к родителям.

49. Далее. Долг детей — повиноваться родителям. Но ни в Библии, ни в какой другой хорошей и умной книге не было сказано, что это предписание относится к мужчинам или женщинам. Нельзя также определить точно, именно ребенок становится мужчиной или женщиной, как нельзя предсказать и тот день, когда он встанет на ноги. Но несомненно, что наступит время и он это сделает. На высших стадиях развития дети стремятся дольше оставаться детьми, а родители желают скорее сделать их взрослыми. На низших стадиях дети стараются стать скорее взрослыми, а родители хотят, чтобы они дольше оставались детьми. В некоторых счастливых семьях воля отца остается до конца его жизни законом для детей; он по меньшей мере равен им по интеллекту, но богаче опытом, и в этом случае послушание детей вызвано не силой, а безграничным доверием и любовью. Это случается редко и редко оказывается возможным. Молодым так же свойственна самонадеянность, как старым — предрассудки, и с каждым новым столетием возникают новые вопросы, которые суждено разрешить только молодому поколению.

Но эта сцена, с таким совершенством исполненная Джотто, изображает не проявление сыновней независимости, а выбор другого Отца.

50. Вы не должны путать желание этого мальчика из Ассизи слушаться Бога больше, чем человека, с желанием какого нибудь молодого кокни иметь собственный ключ от входной двери и собственные карманные деньги. Ни один нравственный вопрос не был так уродливо искажен и извращен разными лжепророками всех вероисповеданий, как вопрос об обязанности юноши самостоятельно выбирать себе того, кому он будет служить. Тем не менее обязанность эта существует, и если в христианстве есть хотя бы доля истины, то для всякого ревностного его последователя неизбежно наступит время, когда он вспомнит слова: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня» [Мф. 10:37].

Заметьте — «кто любит». Тут нет речи о непослушании родителям, которых вы не любите, или о бегстве из дома, в котором вам не хочется оставаться. Но оставить дом, где сосредоточен ваш мир, враждовать с теми, кто вам дороже всех, — вот требование, которое будет рано или поздно предъявлено верным последователям Христа, если таково значение Его слов.

Вот в чем суть слов Христа. Как ни злоупотребляли ими и ни искажали их смысл, как лжепророки — а Богу известно, что их было много, — ни пользовались ими для проклятия молодого поколения, а не для благословения его, несомненным остается тот факт, что если вы хотите слушаться Бога, то наступит момент, когда голос человека со всей своей священной природной силой поднимется против вас. Друг и мудрый советчик, брат и сестра, отец и учитель, общий голос ваших осторожных и рассудительных знакомых, все бремя презренной глупости пошлого мира — все они одновременно восстанут против вас, все как один. Вы должны слушаться Бога более, чем человека. С одной стороны, перед вами человеческий род со всей его мудростью и любовью, со всем его безрассудством и гневом, с другой стороны — один Бог. Вы должны выбирать.

Вот в чем суть отказа св. Франциска от наследства отца, и этим он начинает свое Евангелие дел. Пока не совершен этот суровый подвиг, пока не отвергнуто наследство мамоны и мира, все другие деяния бесполезны. Вы не можете одновременно служить Богу и мамоне. Никакая благотворительность, никакое смирение или самоотвержение ни к чему не приведут, если вы все еще единодушны с миром. Вы ходите в церковь, потому что другие ходят туда. Вы чтите воскресенье, потому что ваши ближние делают это. Но вы и носите странную одежду, потому что этого требуют ваши ближние, и не решаетесь выполнять грубую работу, потому что они с презрением относятся к ней. Вы должны отречься от своего ближнего, пока он богат и горд, и помнить о нем в его нищете. В этом заключается «непослушание» св. Франциска.

51. Теперь вы поймете связь между содержанием фресок в капелле и причину, заставившую Джотто выбрать эти сюжеты.

На потолке изображены символы трех добродетелей труда: Бедность, Целомудрие и Послушание.

A. Верхняя фреска на левой стороне, обращенная к окну. Самостоятельная жизнь св. Франциска начинается с его отречения от мира.

B. Верхняя на правой стороне. Его новая жизнь одобрена и предписана церковной властью.

C. Центральная на левой стороне. Он проповедует ученикам.

D. Центральная на правой стороне. Он проповедует язычникам.

E. Нижняя на левой стороне. Его погребение.

F. Нижняя на правой стороне. Его воздействие после смерти.

Кроме этих шести сцен по обеим сторонам окна находятся четыре великих францисканских святых: св. Людовик Французский, св. Людовик Тулузский, св. Клара и св. Елизавета Венгерская.

Таким образом, перед вами целая серия сюжетов для обдумывания: во первых, закон, продиктованный совестью св. Франциску, затем избрание им этого закона, утверждение его христианской Церковью, затем его проповедь этого закона в течение жизни и после смерти, затем плоды этой проповеди в его учениках.

52. Из всей серии мне самому удалось рассмотреть как следует только первую, вторую и четвертую сцены и святых Людовика и Елизавету. Я попрошу вас посмотреть внимательно еще лишь на две из них, а именно на св. Франциска перед султаном — центральную фреску с правой стороны — и на св. Людовика.

С помощью обыкновенного бинокля вы можете довольно ясно рассмотреть султана, и, мне кажется, прежде всего следует обратить внимание на некоторые технические особенности его испол нения.

Если маленькая Богоматерь, стоящая на ступенях храма, манерой письма напомнила вам раннего Тициана, то этот султан должен напомнить вам все, что есть величайшего в Тициане, и так явно, что, если бы мне сказали, что в Santa Croce найдена прекрасная старая фреска Тициана, я бы поверил этому сообщению и собственным глазам скорее, чем допустил бы мысль, что это действительно работа Джотто. Это произведение так совершенно, что если усвоить все приемы, использованные им, то нечему больше учиться во всем итальянском искусстве, не к чему стремиться, за исключением разве только голландских световых эффектов.

Я прошу вас обратить внимание как на самый важный факт: здесь полностью отсутствуют «световые эффекты». Содержание сцены таково: св. Франциск предлагает магам султана, огнепоклонникам, пройти вместе с ним через огонь, ярко пылающий красным цветом у их ног. Пламя настолько жаркое, что два мага, находящиеся по другую сторону трона, прикрывают свои лица. Но оно изображено просто как сплошная красная масса извивающихся огненных языков и не отбрасывает свет по сторонам. Вы не увидите здесь пятен цвета рубина на носу, черных теней под подбородком, здесь нет рембрандтовских переходов от света к тени или отблесков на рукоятке меча и доспехах.

53. Вы думаете, что это происходит от невежества и наивности Джотто? Когда он писал эту фреску, он уже прожил половину жизни, проведенной в непрерывных занятиях живописью, причем открыто и почти придирчиво срисовывал все предметы такими, как их видел. Вы думаете, он никогда не видел света, отбрасываемого пламенем? Он, друг Данте, который из всех поэтов достиг наибольшей точности в изображении световых эффектов, хотя публика склонна предполагать, что ему знаком лишь свет пламени. Его призраки не перестают удивляться тому, что у Данте нет тени, но вероятно ли, чтобы друг поэта, художник, также мог не знать, что материальная субстанция отбрасывает тень, а земное пламя — свет? Нет, то место в «Чистилище», где говорится, что при утреннем свете огонь становится алым, достигает точности Ньютоновой науки{32} — и вы думаете, что Джотто ничего подобного не видел?

Дело в том, что он видел везде так много света, что ему никогда не приходило в голову изображать его. Он знал, что написать солнце так же невозможно, как остановить его, а он не хотел обманывать и не пытался притворяться, что делает то, чего не может сделать. Я могу написать розу — и сделаю это. Я не могу написать раскаленный докрасна уголь — и не буду пытаться. Подобный образ мысли и убеждение были настолько же естественны для него, насколько научная точность и честность мышления были недоступны лживым художникам шестнадцатого века.

54. Несмотря на это его искусство честно дает вам возможность ощутить огонь настолько, насколько он сам этого желает. В данном случае для него не важно, светится пламя или нет. Ему хотелось бы, чтобы вы знали, что оно жжет. Теперь вы заметили, какие краски он употребил для всей композиции? Прежде всего, голубой фон, необходимый для объединения этой фрески с тремя другими, доведен здесь до минимума. Св. Франциск должен быть в сером — это обычный цвет его одежды; слуга одного из магов тоже в сером, но такого теплого тона, что вы бы сказали, что это коричневый. Тень, отбрасываемая троном, тоже серого цвета: Джотто знает, что может изобразить ее, и потому изображает. Остальная часть фрески{33}, по крайней мере шесть седьмых всей ее поверхности, написана с использованием или ярко красного, золотого, оранжевого, пурпурового, или белого цветов — в тех теплых тонах, какими мог писать Джотто; лишь кое где он оттенил черным цветом накидку на плечах султана, его глаза, бороду и отдельные участки золотого узора на заднем плане. И вся картина пылает, как в огне.

55. Взгляните на другие сцены из жизни св. Франциска, окружающие вас, и вы убедитесь, что эта фреска особенная; вы обнаружите также, что четыре верхние сцены, изображающие жизнь и подвижничество св. Франциска, написаны в относительно теплых тонах, тогда как две нижние — смерть и видения после нее — имеют тусклый, холодный колорит.

Вы, наверное, думаете, что это неизбежно, ибо они заполнены серыми монашескими одеждами. Это не так. Разве Джотто необходимо было ставить у ног усопшего — священника с черным знаменем, склоненным как покров? Разве он не мог сделать небесные видения более радужными, как сделал это в других фресках? Разве св. Франциск не мог явиться спящему Папе окруженным золотым сиянием или разве не могла душа его, увиденная бедным монахом, вознестись к небу через более лучистые облака? Взгляните, однако, какие лучистые они в действительности, в небольшом пространстве, окруженном голубым небом! Вам не найти более прекрасного образца колорита Джотто, хотя здесь и приходится жалеть о незначительных размерах этого кусочка и его оторванности от целого. Ибо лицо самого св. Франциска переписано, как и все голубое небо, но облака и четыре ангела, поддерживающие св. Франциска, видимо, не тронуты, и реставратор неба с истинной любовью и заботливостью оставил их переливчатые, изящные крылья неприкосновенными. И никто, кроме самого Джотто или Тёрнера, не мог бы переписать их.

56. Своим мягким, теплым колоритом Джотто очень похож на Тёрнера, а своей необыкновенной выразительной способностью напоминает Гейнсборо. Все остальные итальянские мастера религиозной живописи достигают экспрессии кропотливым трудом, только Джотто передает ее одним прикосновением кисти. Все другие великие итальянские колористы видят только красоту цвета, Джотто видит и его яркость. И никто другой, за исключением Тинторетто, совсем не понимал его символического значения, тогда как в живописи Джотто и Тинторетто присутствует не только гармония цвета, но и его тайна. Джотто покрывает стену пурпуром и багрянцем не только для того, чтобы заставить картину пылать, как в огне, но и для того, чтобы напомнить вам, что св. Франциск проповедует огнепоклонникам; а наверху, в сцене ссоры в Ассизи, гневный отец одет в красное — цвет, изменчивый, как страсть, а мантия, которой епископ накрывает св. Франциска, голубая — символ небесного мира. Конечно, некоторые условные цвета употреблялись всеми художниками по традиции, но только Джотто и Тинторетто создавали новые символы для каждой картины. Так, например, в картине Тинторетто, изображающей падающую манну, фигура Бога Отца против обыкновения облачена в белое; в картине, изображающей Моисея, ударяющего жезлом о скалу, она окружена радугой. О символизме цвета у Джотто в Ассизи я уже говорил прежде{34}.

Не подумайте, что разница в колорите верхних и нижних фресок есть нечто случайное. Жизнь св. Франциска была всегда полна радости и торжества; смерть же его сопровождалась великими страданиями, физической немощью и унижениями. Предание о нем противоположно преданию о пророке Илии, который при жизни был взят на небо в огненной колеснице; св. Франциск, умирая, был обречен на большее, чем обычная скорбь смерти.

57. Но не в одном только колорите мы видим различие между верхними и нижними фресками. Есть разница в самой манере письма — разница, которую я не могу объяснить вам; более же всего явлено странное несходство в качестве исполнения, и это, я полагаю, указывает на то, что две нижние фрески были написаны гораздо раньше остальных и впоследствии объединены и согласованы с ними. Для широкого читателя данный вопрос не представляет интереса, но и он легко заметит одну особенность: в нижних фресках важную роль играет контур, обозначающий черты и проведенный обычной черной или коричневой краской, в то время как лица верхних сцен написаны в чисто венецианской манере; другая особенность, касающаяся трактовки тканей, очень интересна для нас.

Джотто до конца дней не удавались фигуры, находящиеся в состоянии полного покоя. Это его отличительная черта. Он никогда не умел изображать именно то, что можно спокойно, беспрепятственно писать с натуры, тогда как неуловимые, изменчивые тонкости в форме и движениях, мимолетные позы, в которых ни одна модель не способна оставаться более мгновения, он схватывал с безукоризненной точностью.

Не только голова спящего Папы на крайней нижней фреске справа изображена на подушке в самом неудобном положении, но и вся его одежда собрана неуклюжими складками, как будто инстинктивное чувство линий драпировок полностью изменяет Джотто, когда ему приходится располагать их на неподвижной фигуре. Но всмотритесь в складки одежды на коленях султана. Нельзя себе представить более прекрасные правильные линии, и мне абсолютно непонятно, как эти две фрески могли быть написаны в течение одного двадцатилетия, — настолько верхняя совершеннее. Однако если мы посмотрим внимательнее, то найдем в этой драпировке нечто большее, чем правильность рисунка складок.

58. Она настолько проста в своей достоверности на фигуре султана, что мы совсем не думаем о ней, мы видим только султана, а не его одеяния. Однако в фигурах смущенных магов прежде всего бросается в глаза одежда. Полностью задрапированные персонажи — это и в самом деле они — с шлейфами, кажется, длиной в четыре ярда и слугами, которые их поддерживают.

Тот из них, кто стоит ближе к султану, мужественно исполнил свой долг, он честно пытался пройти через огонь, но не смог; он вынужден закрыть свое лицо, хотя и не отвернулся. Джотто одел его в ниспадающую широкими свободными складками длинную одежду и по возможности придал ему ощущение собственного достоинства; это человек, который всегда останется верным себе.

Второй не так мужествен. Он совершенно изможден, ему нечего больше сказать в защиту себя и своей веры. Джотто вешает на него одежду, словно на крючок; как у Гирландайо, она собрана в забавные узкие мелкие складки. Этот маг похож на закрытый веер. Он в безнадежности отворачивает голову. Что касается третьего мага, то мы видим только его спину, исчезающую за дверью.

В противовес им в современной работе св. Франциск был бы изображен стоящим как можно выше, в сандалиях, презрительным, обвиняющим, величественным жестом показывающим магам на дверь. Ничего подобного, говорит Джотто. Его св. Франциск — весьма заурядный человек, весь его вид, даже выражение лица, говорит о разочаровании; я не понимаю жеста, которым он указывает на лоб; может быть, он хочет сказать: «Жизнью и головой моей ручаюсь в правде этого». Сопровождающий его монах, стоящий у него за спиной, поражен ужасом, но последует за своим господином. Смуглые мавры, прислуживающие магам, не выказывают волнения, они, по обыкновению, поправляют шлейфы своих господ, желая помочь им сохранить хотя бы внешнее достоинство в поражении.

59. Наконец, перейдем к самому султану. В современном произведении его, без сомнения, изобразили бы пристально смотрящим на св. Франциска, с поднятыми от изумления бровями или грозно взирающим на своих магов, которые сгибаются в три погибели под этим взглядом. Ничего этого нет у Джотто. Настоящий джентльмен и король, его султан с полным самообладанием смотрит на магов; он — самый благородный персонаж среди всех присутствующих, хотя и неверующий; он здесь истинный герой — гораздо в большей степени, чем сам св. Франциск. Ясно, что именно в султане Джотто видел главное действующее лицо этой сцены христианского подвижничества.

Его взгляд на язычников совершенно расходился с тем, который до сих пор проповедуется на митингах в Эксетер Холле{35}. Он не распространяется об их невежестве, о черном цвете их кожи или их наготе. Он совсем не убежден, что в флорентийском Айлингтоне или Пентонвилле{36} живут люди, стоящие во всех отношениях выше восточных власти телей, а также не считает всякую другую религию, кроме своей собственной, поклонением чурбанам. Пускай народы, которые действительно молятся чурбанам — в Персии ли или в Пентонвилле, — вволю предаются этому занятию, думает Джотто, но для тех, кто молится Богу и следует небесным законам, написанным в их сердцах, кто воспевает Его звезды, видимые им, взойдет более близкая звезда, откроется высший Бог.

Итак, султан Джотто — представитель благороднейшей религии и законов среди тех стран, где не исповедуют слова Христа. Джотто не пришлось колебаться в выборе народа и правителя; страна трех волхвов была уже возвещена Вифлеемским чудом; религия и нравственность Зороастра были чистейшими и древнейшими по духу во всем языческом мире. По этой же причине и Данте в девятнадцатой и двадцатой песнях своего «Рая», дойдя до окончательного толкования закона человеческого и божественного правосудия по отношению к Евангелию Христа, изобразил самое порабощенное и низкое состояние человечества в прозелитах св. Филиппа («Они родят презренье в эфиопе»), а для изображения благороднейшего вида язычества он, как и Джотто, избрал персов: «Что скажут персы вашим королям, / Когда листы раскроются для взора, / Где полностью записан весь их срам?» То же встречаем мы и у Мильтона: «Гарцуя пред султанским троном, цвет / Языческого рыцарства на бой / Смертельный вызывали горделиво»{37}.

60. А теперь пора посмотреть на св. Людовика Джотто, который представляет собой типичный образец христианского короля.

Полагаю, что вы не увидели бы всего этого, если бы я нарочно не завлек вас сюда. И без того темное помещение еще больше затемнено современным витражом, а указаний в путеводителе Мюррея: «Четыре образа святых значительно реставрированы и переписаны» — и невозмутимых слов Кроу: «Св. Людовик весь написан заново» — достаточно, чтобы со спокойной совестью пройти мимо.

Я остался последним человеком в наше время, кто называет любую реставрацию разумной, какой бы она ни была. Это наиболее ужасная и безрассудная из всех маний разрушения. Но тем не менее бедный ученый должен приложить весь свой разум и все знание, чтобы восстановить то немногое, что осталось, и во всяком случае тот факт, что великое произведение реставрировано, еще недостаточная причина проходить мимо, не пытаясь даже познакомиться с законами его создания, которые для обыкновенного зрителя выступают гораздо явственнее при добросовестной реставрации, чем в поблекшем произведении. Правда, когда в путеводителе Мюррея говорится, что такое то здание «великолепно реставрировано», вам остается смириться и в безнадежном отчаянии махнуть на него рукой, ибо это означает, что вся старая скульптура уничтожена и заменена современными вульгарными копиями. Но часто реставрированная картина или фреска может оказаться для нее полезнее подлинной, и если это ценное произведение искусства, то его, по всей вероятности, пощадили во многих местах, в других же — бережно подправили, и оно все еще чудесным образом красноречиво заявляет о себе, как, например, «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, сквозь все фазы воспроизведения{38}.

61. Но прежде всего я могу с достоверностью сообщить вам, что св. Людовик совсем не написан весь заново. Я поднимался на высоту этой фрески и нашел во многих местах прекрасно сохранившиеся прежние краски; корона, которая, как вы узнаете из наших бесед в Испанской капелле, имеет значение, осталась почти нетронутой, черты лица и волосы не утратили своеобразия, хотя они более или менее реставрированы, добавленные краски соединены с прежними так тонко, что общая гармония если и потеряла прежнюю мягкость, все же производит величественное и цельное, хотя и более грубое впечатление. И в том виде, в каком фигура сейчас находится, она все еще чрезвычайно красива и глубоко интересна. Вы настолько хорошо можете рассмотреть ее в бинокль, что лучшего и желать нельзя, и изучение ее принесет вам гораздо больше пользы, чем девять из десяти знаменитых картин в Трибуне и Питти. Вы лучше проникнетесь ее духом, если я сначала переведу вам небольшой отрывок из «Fioretti» св. Франциска.

62. «Как св. Людовик, король Франции, переодетый странником, пришел в Перуджу навестить блаженного брата Эгидия. Св. Людовик, король Франции, отправился на богомолье к разным святыням, и слава о благочестии брата Эгидия, одного из ближайших сподвижников св. Франциска, дошла до него, запала ему в душу, и он принял решение лично посетить его и отправился в Перуджу, где находился вышеназванный брат. Придя к монастырским вратам с несколькими спутниками и не будучи узнанным, он очень настойчиво спросил привратника о монахе Эгидии, не называя себя. Привратник пошел к брату Эгидию и сказал ему, что странник спрашивает его у ворот. И Господь просветил брата Эгидия и открыл ему, что это король Франции, и он поспешно покинул свою келью и пошел к вратам. Не говоря ни слова, оба опустились на колени в глубоком благоговении, обнялись и поцеловали друг друга с такой простотой, как будто их давно уже соединяла тесная дружба, и в продолжение всего времени они молчали и обнимали друг друга с благоговейной любовью, в тишине. И, побыв так долго, они расстались, и св. Людовик пошел своей дорогой, а брат Эгидий вернулся в келью. И после ухода короля один из монахов спросил брата Эгидия, кто был этот посетитель; тот ответил, что это король Франции. Об этом узнали другие монахи, и все они вознегодовали на брата Эгидия, что он не нашелся ничего сказать ему; они стали роптать, говоря: „О, брат Эгидий, почему ты поступил как невежа и ни слова не сказал благословенному королю, который пришел сюда из Франции только для того, чтобы увидеть тебя и услыхать от тебя приветливое слово?“

Отвечал брат Эгидий: „Любезные братья, не удивляйтесь, что мы не сказали друг другу ни слова, ибо в ту минуту, как мы обнялись, свет божественной мудрости озарил нас и открыл ему мою душу, а мне — его, и, просветленные Богом, взирали мы в сердца друг друга и читали в них то, что хотели сказать, лучше, чем если бы это было сказано устами и голосом, ибо не совершенство человеческого языка мешало бы ясно выразить божественные тайны и было бы не помощью, а затруднением. И знайте посему, что король расстался со мной с чудесным спокойствием и отрадой в душе“».

63. Ни один разумный человек не поверит, конечно, ни одному слову из этого рассказа.

Но тем не менее дух, создавший его, неоспоримое явление в истории Италии и всего человечества. Конечно, ни св. Людовик, ни брат Эгидий не становились друг перед другом на колени на улице Перуджи, но для нас интересен тот факт, что король и бедный монах могли читать мысли друг друга, не говоря ни слова, и что смирение и кротость короля заставили народ поверить в эту трогательную сказку.

И куда бы вы ни направили свой путь, вы нигде в мире не сможете составить себе более определенного понятия (если вы вообще способны составлять себе понятие) о характере королевской и государственной власти и убедиться, как неверно и карикатурно передают ее в многочисленных изображениях царственных лиц. Ибо так случилось, что этот христианский и этот персидский властители написаны здесь Джотто лучше, чем кем либо и где либо еще, для того чтобы дать вам верное понятие о христианском и языческом могуществе, в обоих случаях названы эпитетом «помазанник Божий» в книге, чтимой христианами, и, подобно тому, как наиболее совершенная христианская королевская власть воплотилась в реальной и мифической жизни св. Людовика, совершеннейшая языческая власть нашла себе выражение в Кире Персидском и в тех законах правления и воспитания, которые царили в его династии. И мне кажется, что было бы кстати, находясь перед изображениями этих двух властителей, прочесть послание к Киру, написанное пророком Исаией. Вам запомнится если не все оно, то его вторая часть, буквально иллюстрирующая поражение магов Зороастра, на котором Джотто основывает свой «Триумф веры». Я приведу вам все слова Библии без изменений и лишь с некоторыми пропусками, которые вы можете восполнить, вернувшись домой (Ис. 44:24—45:13).

64. «Так говорит Господь, искупивший тебя и образовавший тебя от утробы матерней: Я Господь, Который сотворил все, один распростер небеса и Своею силою разостлал землю, Который… мудрецов прогоняет назад и знание их делает глупостью, Который утверждает слово раба Своего и приводит в исполнение изречение Своих посланников… Который говорит о Кире: пастырь Мой, и он исполнит всю волю Мою и скажет Иерусалиму: „ты будешь построен!“ и храму: „ты будешь основан!“

Так говорит Господь помазаннику Своему Киру: Я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы, и сниму поясы с чресл царей…

Я пойду пред тобою и горы уровняю, медные двери сокрушу и запоры железные сломаю. И отдам тебе хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства, дабы ты познал, что Я Господь, называющий тебя по имени, Бог Израилев.

Ради Иакова, раба Моего, и Израиля, избранного Моего, Я назвал тебя по имени, почтил тебя, хотя ты не знал Меня.

Я Господь, и нет иного; нет Бога кроме Меня; Я препоясал тебя, хотя ты не знал Меня. Дабы узнали от восхода солнца и от запада, что нет кроме Меня; Я Господь, и нет иного. Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я,Господь, делаю все это…

Я воздвиг его в правде, и уровняю все пути его. Он построит город Мой и отпустит пленных Моих, не за выкуп и не за дары, говорит Господь Саваоф».

65. Дополним этот последний стих повелением Кира при исполнении воли Господа, дабы понять, что подразумевалось под словами «воздвиг в правде», когда они относились к царю. И обратите внимание на отношение персидского царя к иудейскому храму.

«В первый год царствования Кира, царь Кир повелел построить дом Господа в Иерусалиме, где приносят жертвы на огне неугасающем» [2 Ездр. 6:24]. Курсивом написанная фраза принадлежит Дарию, передающему повеление Кира; повеление же его гласит:

«Так говорит Кир, царь Персидский: все царства земли дал мне Господь, Бог небесный; и Он повелел мне построить Ему дом в Иерусалиме, что в Иудее. Кто есть из вас, из всего народа Его, — да будет Бог его с ним, — и пусть он идет в Иерусалим, что в Иудее… пусть помогут ему жители места того серебром и золотом и иным имуществом, и скотом…» [1 Ездр. 1:3—4].

Как видите, между «освобождением пленных» и современной свободой людей, свободной торговлей и красноречием, громящим рабство, — немалый интервал!

66. Итак, мальчик пастух, рисовавший овец на камне, когда Чимабуэ проходил мимо, поднялся до изображения этих двух идеалов царской власти! Насколько я знаю, вы не найдете двух таких примеров в Западной Европе, хотя немало было попыток изображать венценосцев, — и король Георг III, и королева Шарлотта, написанные Джошуа Рейнолдсом, без сомнения, прекрасны. Так же хороши и черномазые короли Веласкеса, и длинноволосые, белорукие короли Ван Дейка, и всадники Рубенса в красивых сапогах. Переберите в памяти тех из них, кого ясно помните, и потом взгляните на св. Людовика.

Лицо его, благородное, решительное, худощавое, невозмутимо ясное, так сужается к подбородку, что вся голова имеет форму рыцарского щита, волосы коротко острижены на лбу и прилегают с обеих сторон к шее, образуя старые греко этрусские изгибы простейших линий; не знаю, видна ли вам на таком расстоянии разница в их расположении с двух сторон: волосы, лежащие на правом плече, загибаются концами внутрь, тогда как слева они прямые. Это одна из прелестных деталей, которая никогда не пришла бы в голову современному художнику и которая подтверждает мою мысль, что реставратор добросовестно придерживался прежних линий.

На голове у него корона — красивая там, где сохранилась, — в виде шестиугольной пирамиды, окаймленная жемчугом и закругленная над бровями, с вертикальной крепостью парапетом, заостряющейся шипами на углах и украшенной золотом и жемчугом; на султане корона приблизительно такой же формы; шестиугольник означает порядок, силу и бережливость короля. Мы скоро увидим подобный символизм у Симона Мемми в Испанской капелле.

67. Я не берусь сказать вам ничего определенного о двух других фресках, так как могу рассмотреть только одну или две сцены в день и никогда не перехожу к следующей, пока не покончу с одной, — а мне пришлось уехать из Флоренции, не взглянув на них даже настолько, чтобы понять их содержание. Средняя из них на левой стороне изображает или двенадцатую сцену из Ассизи — св. Франциска в экстазе{39} или восемнадцатую — явление его в Арле{40}, а нижняя справа сцена допускает два толкования сюжетов, заключенных в каждой из двух ее частей; по моему, они представляют двадцать первую и двадцать пятую сцены из Ассизи — умирающего монаха{41} и видение Папы Григория IX{42}, но Кроу и Кавальказелле могут быть также правы в своей интерпретации{43}, во всяком случае, смысл всей серии этих произведений остается неизменным — как я изложил его выше.

Четвертое утро.
Библия под сводами

68. Сегодня утром, как можно раньше, заглянем на несколько минут в собор; я чуть было не прибавил: войдя в одну из боковых дверей, но мы и не можем сделать иначе, чего вы, быть может, не заметите, если не обратите на это особого внимания. Здесь нет дверей трансепта, поэтому нет надобности обходить вокруг, чтобы подойти к заброшенной передней части.

Пройдя несколько шагов от одной из боковых дверей, вы окажетесь в середине центрального нефа, напротив третьей арки от западной стены, и остановитесь в самом центре нефа, на круглой плите из зеленого порфира, указывающей на первоначальное место погребения епископа Зиновия. Большая надпись на полу, окружающая вас широким кольцом, говорит о перенесении его тела; меньшая же надпись, начертанная вокруг камня, на котором вы стоите, «quiescimus, domum hanc quum adimus ultimam»[12], звучит как горькая истина по отношению к путешественникам, подобным нам, не знающим покоя и безостановочно стремящимся дальше и дальше.

69. Все же остановитесь здесь хотя бы на несколько минут и посмотрите на выбеленный свод, примыкающий к западной стене.

Вы не увидите здесь ничего достойного внимания. Однако все таки посмотрите на него подольше.

Но чем дольше вы будете смотреть, тем меньше вам будет понятно, почему я прошу об этом. Вы не увидите ничего, кроме выбеленного потолка, он и правда имеет своды, но они очень напоминают окна мансарды портного. И действительно, теперь, после того как вы в течение минуты или двух внимательно вглядывались и глаз ваш привык к форме арки, свод начинает казаться вам таким маленьким, что вы почти представляете себе потолок довольно просторного чулана под крышей.

Постигнув эту скромную концепцию, переведите глаза на подобный свод другой части потолка, находящейся ближе к вам. Достаточно самого бе глого взгляда, чтобы найти и в нем сходство с небольшой мансардой. Тогда, решившись, если только возможно (а это положительно стоит сделать), выдержать неловкое положение головы еще в продолжение четверти минуты, посмотрите на третий свод над вашей головой; если он и не превратится в эту четверть минуты в такую же мансарду портного, то, по крайней мере, уменьшится, подобно двум другим, до сходства с обыкновенным сводчатым перекрытием, не отличающимся ни величиной, ни величием.

70. Затем быстро переведите глаза с верха на пол и окиньте взглядом пространство (заключенное между четырьмя колоннами), которое находится под этими сводами.

Этот квадрат площадью шестьдесят футов{44} — четыреста квадратных ярдов, выложенных мозаикой, и я думаю, вам придется не раз и не два посмотреть на него, прежде чем вы убедитесь, что потолок, кажущийся таким небольшим, действительно покрывает все пространство, занимающее двенадцатую часть акра. Повернувшись к восточной стороне, вы еще с большим трудом поверите без точных доказательств, что узкая ниша (она и правда кажется не более чем нишей) в глубине, размещенная на месте наших северных хор, действительно не является суженным продолжением центрального нефа, который подобно ледяному озеру широко раскинулся вокруг вас. Из этих сравнений и экспериментов вы, я полагаю, выведете заключение, и, убежден, оно должно быть таково, что нельзя создать проект интерьера здания, который более искусно скрывал бы его размеры и менее был бы направлен на грандиозность общего впечатления, чем план Флорентийского собора.

Придя к этому вполне справедливому выводу, мы покинем собор и, выйдя через западные двери, вернемся как можно скорее в Зеленый двор церкви Santa Maria Novella и встанем у ее южной стены, чтобы лучше видеть вход в так называемую Испанскую капеллу на противоположной стороне.

Действительно, перед нами, во дворе напротив, входная арка довольно простой формы. Но как бы то ни было, мы не видим перед собой часовни, которая своим внешним видом привлекла бы наше внимание. Нет ни стен, ни фронтона, ни купола, которые поднимались бы над остальной частью пристройки; есть только два узорчатых окна, выходящих во двор, и один этаж ничем не приметного здания над ними. Вы не можете представить себе, чтобы интерьер капеллы, будь она даже снабжена сводами и росписями, производил впечатление величия. Она может быть красивой, но невероятно, чтобы она выглядела большой.

71. Однако, войдя туда, вы будете поражены ощущением высоты и подумаете, что это круглое окно никак не может быть тем самым, казавшимся таким низким, когда вы смотрели на него снаружи. Чтобы убедиться в том, что это действительно оно, мне пришлось еще раз выйти во двор.

После того как вы постепенно проследите глазами за изгибами арок свода, начиная от небольшого центрального замкового камня с вырезанным на нем Агнцем и до широких капителей шестигранных колонн на углах, у вас невольно возникнет представление не только о грандиозности здания, но и о большой смелости строителя. Наконец, внимательно разглядев одну или две фрески и взглянув еще несколько раз на расписанные своды, вы придете к убеждению, что вам никогда не приходилось видеть более обширного здания с перекрытием, не поддерживаемым центральной опорой. Вы будете изумлены тем, что человеческая смелость смогла осуществить столь величественный замысел.

Но выйдите снова во двор и подтвердите знание фактов. Не существует ничего более широкого, чем ненужная арка, которую дома мы заполняем обломками кирпича, или та, что мы арендуем под пивную около новой железной дороги, построенной нами для доставки угля в Ньюкасл. И если вы измерите шагами пол капеллы, над которым высятся эти своды, вы обнаружите, что он на три фута короче в одну сторону и на тридцать футов — в другую, чем квадрат собора, чей потолок напоминает чердак портного. Это точно, поскольку я сам измерил пол Испанской капеллы, величина которого равняется пятидесяти семи на тридцать два фута.

72. Думаю, что после этого эксперимента вам не нужно дальнейших подтверждений первого закона строительного искусства, заключающегося в том, что величественность здания зависит от пропорции и плана и только в самой незначительной степени — от его величины. Правда, при отсутствии всего остального величина, а также и роскошь отделки сами по себе приобретают некую определенную ценность. Как бы вы ни были или, по крайней мере, должны были бы быть в первую минуту разочарованы храмом Св. Петра, в конце концов на вас тем не менее подействуют его размеры и великолепие. Это единственное, что может там произвести впечатление, ибо сам собор не что иное, как лемингтонский зал минеральных вод большего размера; и все же его величина покоряет, и коринфские колонны, одни капители которых равняются десяти футам высоты, с листьями аканта шириной три и длиной шесть футов, убеждают в непогрешимости Папы и в ничтожности жалких коринфян, которые хотя и породили этот стиль, но их капители были не больше ручной корзины.

Такова ценность величины. Но слава архитектуры заключается в том, чтобы соответственно условиям и предъявляемым к ней требованиям быть прекрасной, или величественной, или удобной. С теми материалами и на том пространстве, которые ей даны, она должна достигнуть грандиозности при помощи пропорции, красоты — посредством фантазии, удобства — благодаря искусству и прочности — честной работой.

Я сказал, что грандиозность достигается пропорцией, но мне следовало бы сказать — диспропорцией. Красота дается соотношением частей, величина — их сравнением. Первая тайна, благодаря которой в этой капелле достигнуто впечатление величины, есть несоразмерность между колонной и аркой. Вам кажется, что колонна массивна, крепка и высоко поднимается над вашей головой, — вы переводите взгляд на свод, опирающийся на нее, и он улетает неизвестно куда.

73. Другой значительный, но более тонкий секрет заключается в неравенстве и неизмеримости кривых линий и в скрывании форм под росписью.

Начнем с того, что капелла, как я сказал, имеет ширину пятьдесят семь футов и глубину только тридцать два фута. Таким образом, она приблизительно на одну треть больше в направлении, поперечном линии входа, вследствие чего каждая из арок, стрельчатых и круглых, на протяжении всего перекрытия имеет пролет, отличный от пролета соседней арки.

Нервюры имеют самый простой профиль — профиль бруска с двумя скошенными краями. Я считаю, что он даже проще профиля прямоугольного бруска, ибо при обтесывании бревен вы даром получаете эти скосы, и никому нет дела, одинакова ли поверхность у каждой стороны, тогда как для того, чтобы получить прямоугольник, вы должны взять более толстое дерево и затратить больше труда. То же самое можно сказать и относительно камня.

Поэтому хорошенько запомните свойства этого профиля: он заслуживает почетного места в истории человечества как источник всех готических скульптурных украшений. Ему принадлежит почетное место и в истории христианской Церкви как профилю нервюр нижней церкви в Ассизи, где он запечатлен заповедями св. Франциска, и здесь, во Флоренции, где он проникнут верой св. Доминика. Если вы сделаете его из бумаги и будете дальше и дальше обрезать его углы, вы с каждым разом будете получать все более острый профиль нервюры, что связано в архитектурной практике с разнообразием стилей. Но наибольшего внимания заслуживает та массивная форма, в которой угол бруска просто стесан, как это и было у нас, и посредством удаления слишком острых краев достигнута ее безопасность и прочность.

74. Итак, здесь, как и в сводах Джотто, нервюры хранят под живописью этот грубый профиль; но не думайте, что своды — это только оболочки, перекинутые через них. Посмотрите, как узорчатые бордюры заходят на капители! Гипс принимает самые разнообразные, причудливые, свободные формы, и живописец прерывает, подгоняет к ним свой рисунок. Вы не можете измерить, объять, постичь ничего, кроме одной только общей идеи, которую и ребенок был бы способен понять, если бы он был заинтересован и умен: вы видите перед собой пространство, ограниченное четырьмя стенами с четырьмя повестями, рассказанными на них; потолок также имеет четыре части с другими четырьмя историями. Каждому эпизоду на стене соответствует другой, на потолке. Как правило, в итальянских росписях на потолке изображаются традиционные, важнейшие исторические факты; на стенах же последовательно рассказываются истории, вытекающие из этих фактов или подводящие к ним. Так, здесь, на потолке, перед вами, в его главной части, изображено Воскресение — важнейший факт христианства, на противоположной стороне (наверху, позади вас) — Вознесение. Налево от вас — Сошествие Святого Духа; направо — постоянное присутствие Христа в Его Церкви, символизированное Его явлением ученикам в бурю на Галилейском озере.

Соответствующие им стены представляют: под первой четвертью (Воскресением) — Распятие; под второй (Вознесением) — учение о возвращении Христа, символизированное в этой доминиканской церкви посвящением св. Доминика; под третьей четвертью (Сошествием Святого Духа) — воспитательная сила человеческой добродетели и мудрости; под четвертой (Лодкой св. Петра) — авторитет и власть государства и Церкви.

75. Сюжеты этих сцен, избранные самими доминиканскими монахами, были достаточно разнообразны, чтобы дать неограниченный простор воображению художника. Исполнение их было сначала поручено Таддео Гадди, лучшему архитектору школы Джотто, который и расписал самостоятельно все четыре части потолка, не проявив при этом особенно блестящей изобретательности, и уже начал спускаться по одной из стен, когда к нему приехал из Сиены его друг, человек более сильного ума. Таддео с радостью уступил это помещение ему, и тот изящно и тактично присоединил свою работу к работе менее способного друга, вложив в нее свой более мощный талант не как соперник, а как последователь и помощник{45}. Когда, наконец, он однажды достиг полной гармонии с бесхитростной работой предшественника, он намеренно дал простор своим силам и создал самый благородный образец философской{46} и религиозной живописи, когда либо существовавшей в Италии.

Это прекрасное и, согласно всем известным мне свидетельствам, вполне достоверное предание было погребено под развалинами старой Флоренции только благодаря рвению современных критиков масонов, которые все без исключения, не умея отличить хорошей работы от дурной, никогда не могут узнать художника по его кисти и мысли и потому всегда находятся в печальной зависимости от ошибок в документах; но еще более вводят их в заблуждение собственное тщеславие и страсть разрушать все созданные до них представления.

76. Далее, ввиду того, что каждая фреска этой ранней эпохи снова и снова подправлялась и часто наполовину переписывалась, а порой случалось, что реставратор, бережно и с любовью относившийся к старой работе, следовал линиям оригинала и старательно подбирал старые краски, тогда как в другое время он беззастенчиво давал простор собственному вкусу, два критика, из которых один хорошо знает манеру первого художника, а другой — второго, бесконечно будут оспаривать друг друга почти на каждом фрагменте сохранившейся фрески. Итак, непосвященному здесь не на что опереться, кроме старого предания, которое если и не совсем верно, то, во всяком случае, основано на факте, о котором стало известно только благодаря этой легенде. Вот почему мои основные наставления всем путешественникам, едущим во Флоренцию, будут очень краткими: «Прочтите первый том Вазари, две первые книги Тита Ливия, смотрите вокруг, не разговаривайте и не слушайте болтовни».

77. И тогда вы будете знать, входя в капеллу, что во времена Микеланджело вся Флоренция приписывала эти фрески Таддео Гадди и Симону Мемми.

Сам я не изучал особенно внимательно ни одного из этих художников и решительно ничего не могу рассказать вам о них самих или об их произведениях. Но я отличаю хорошую работу от дурной, как сапожник различает сорта кожи, и, безусловно, могу рассказать о достоинствах этих фресок и об их связи с декоративной живописью того времени; а принадлежит ли она Гадди, Мемми или кому нибудь другому, предоставим решать флорентийской Академии!

Потолок и северная стена внизу до горизонтальной линии сидящих фигур первоначально были расписаны третьестепенными мастерами школы Джотто; все другие фрески капеллы являлись прежде, а большая их часть и теперь остается великолепным произведением сиенской школы. Потолок и северная стена во многих местах сильно переписаны; остальное поблекло и повреждено, но все же сохранилось в самых существенных чертах. Теперь вы должны терпеливо выслушать отрывок из истории жизни художников.

Было два Гадди, отец и сын, Таддео и Анджелой{47}. И было два Мемми, братья, Симон{48} и Филипп{49}.

78. В новейших сочинениях вы, вероятно, прочтете, что настоящее имя Симона было Петр, а Филиппа — Бартоломео; что Анджело звали Таддео, а Таддео — Анджело и что настоящее имя Мемми было Гадди, а Гадди — Мемми. Вы можете найти все это потом, на досуге. Пока же здесь, в Испанской капелле, вам нужно знать только следующее. Несомненно, когда то существовало два лица, которых звали Гадди; оба — довольно невежественные в вопросах религии и высокого искусства, но один из них, я не знаю, да и неважно который, был поистине искусным декоратором, прекрасным архитектором, хорошим человеком и большим любителем мирной семейной жизни. Вазари говорит, что это был отец, Таддео. Он построил Ponte Vecchio, и вы можете до сих пор еще видеть там его старые камни, если хотя бы иногда смотрите на что нибудь, кроме магазинов, находясь на Ponte Vecchio, с флорентийскими гербами (над деревянными пристройками); камни эти были так сложены Таддео, что несокрушимо простояли до наших дней.

В Ассизи он написал серию превосходных фресок из жизни Христа, на одной из которых только для того, чтобы показать вам, какова сущность человека, изображена Мадонна, отдающая Христа в руки Симеона; Она не может удержаться, чтобы не протянуть руки к Младенцу, как бы говоря: «Ты не хочешь вернуться к маме?» Дитя смеется Ей в ответ: «Я люблю тебя, мама, но я счастлив именно теперь».

Итак, он один или вместе с сыном расписал все четыре части потолка в Испанской капелле. Впоследствии они, вероятно, были значительно поправлены Антонио Венециано или кем пожелают господа Кроу и Кавальказелле, но архитектура в «Сошествии Святого Духа» написана тем же художником, который расписал северный трансепт в Ассизи, и в этом не может быть сомнения, ибо вы никогда не найдете реставратора, точно воспроизводящего старую архитектуру. Далее, орнаментация нервюр принадлежит тому же художнику, который написал «Погребение», № 31 в Galerie des Grands Tableaux по каталогу Академии 1874 года{50}. Я не знаю, написана ли эта картина Таддео Гадди или кем либо другим, как сказано в каталоге, но знаю наверное, что живопись нервюр Испанской капеллы выполнена той же рукой.

79. Далее, у одного из двух братьев Мемми, не знаю, у которого, была безобразная манера писать глаза, поднятые кверху, и губы, опущенные вниз. Вы можете видеть пример этой отвратительной манеры на лицах четырех святых, приписываемых Филиппо Мемми, на поперечной стене северного трансепта в Ассизи (обыкновенно называемого Мюрреем — южным, ибо он не принимает во внимание того, как была построена церковь). Вы можете видеть такие же опущенные губы в значительно переписанном, но все же характерном № 9 в Уффици{51}.

В нижних фресках Испанской капеллы я снова наталкиваюсь на кислые, сморщенные лица одного из Мемми. Лицо царицы под Ноем в лимбе (см. ниже), несомненно, принадлежит ему.

Далее, у одного из двух братьев, все равно у кого, была особая манера писать листья; замечательным примером этого может служить ветвь, которую держит в руке Гавриил на той же картине «Благовещение» в Уффици. Ни один флорентийский или какой либо другой художник не мог так же хорошо писать листья, вплоть до Сандро Боттичелли, исполнявшего их гораздо лучше. Но художник, создавший эту ветвь в руке Гавриила, написал и ветвь в правой руке Логики в Испанской капелле, и больше никто во Флоренции и на всем свете не мог написать ее.

80. Далее (и это последнее из относящегося к антикварному делу), вы видите, что общий колорит фресок на потолке темен, что в них преобладают синий и красный цвета и посему белые участки выделяются особенно резко. Этот колорит характерен для умиравшей школы Джотто, которая становилась чисто декоративной и превращалась в колористическую, впоследствии слившуюся с венецианской. Превосходным образцом, представляющим все особенности этой школы, является маленькое «Благовещение» в Уффици, № 14, приписываемое Анджело Гадди, где вы увидите глупую Мадонну и глупых ангелов, но вместе с тем чудные краски, напоминающие витраж, и превосходное исполнение одновременно ювелира и художника с тонким чувством светотени (обратите внимание на легкую тень от руки Мадонны, падающую на ее грудь).

Главой этой школы (согласно Вазари) был Таддео Гадди, и впредь, без дальнейших обсуждений, я буду говорить о нем как о художнике, расписавшем потолок Испанской капеллы с помощью сына, который, думаю, впоследствии превзошел своего отца как декоратор и чьей кисти могли принадлежать фрески, изображающие сцены из жизни Христа в северном трансепте в Ассизи; такое же влияние, как его сын или ученики, на живопись Испанской капеллы оказали изменения и разрушения, произведенные временем, Антонио Венециано и последними мероприятиями тосканской железнодорожной компании.

81. С другой стороны, колорит фресок, выполненных на стенах, гораздо бледнее, вследствие чего черный цвет выделяется на них резче, чем белый; вместе с тем бледные тона, особенно, к примеру, те, в которых написан Флорентийский собор справа от вас, нежны и прекрасны. Кроме того, можно почувствовать в этих фресках стремление выразить многое контуром, и в самых интересных частях рисунок преобладает над живописью, тогда как в самых скучных местах выделяются тусклые зеленые и желтые тона, нарушающие гармонию целого. В общем, эти особенности свойственны всей сиенской школе, а здесь они говорят нам о человеке, несомненно обладавшем большим талантом и изысканно образованном, кого я без дальнейших обсуждений буду называть Симоном Мемми.

82. О чуткости и понимании, с которыми он присоединил свою работу к работе Гадди, можно судить, сравнив Христа, стоящего у растворившихся врат лимба, с Христом наверху, в Воскресении. Мемми сохранил ту же одежду и так точно передал основной характер фигуры на потолке, что вы сначала не замечаете никакой разницы в мастерстве; более того, он даже придал ногам Христа то же неуклюжее положение, однако вы увидите, что ноги у Мемми нарисованы тонко, а у Таддео — грубо и жестко; все складки одежды у Мемми изображены с безупречным изяществом и совершенной передачей светотени, тогда как у Таддео они скудны и лишены мягкости; то же можно сказать и относительно голов: обычно тип лица у Таддео отличается угловатыми чертами и тяжелыми, прямыми прядями волос и бородой; у Мемми же — лица удлиненные, с тонкими чертами, с пышными, вьющимися волосами, зачастую уложенными с изысканной аккуратностью, как на лучших греческих монетах. Рассмотрите последовательно с этой точки зрения хотя бы только лица Адама, Авеля, Мафусаила и Авраама в лимбе, и вы больше никогда не перепутаете этих двух художников. У меня не было достаточно времени, чтобы рассмотреть не только главные, но и второстепенные фигуры в лимбе; правда, вся сила драмы сосредоточена там на Адаме и Еве. Последняя одета монахиней и удивительно прекрасна с ее пристальным взглядом, устремленным на Христа, и сложенными руками; и каким бы слабым ни было любое произведение раннего периода, своей скромной и серьезной наивностью оно дает верное направление воображению зрителя. Насколько вы сами способны восполнить то, что осталось недоговоренным, и постичь во всей глубине первый взгляд Евы на ее далекого Потомка, зависит уже не от искусства художника, а от вашего собственного понимания. Над Евой стоит Авель, держащий ягненка, за ним — Ной между своей женой и Сифом; далее — Авраам между Исааком и Исмаилом (отвернувшись от Исмаила в сторону Исаака); за ними — Моисей между Аароном и Давидом. Я не мог определить личности остальных фигур, хотя старик с белой бородой позади Евы обозначен в моих записях как Мафусаил — не помню, на каком основании. Переведя взгляд с этих групп на живопись потолка, вы сразу почувствуете несовершенство компоновки, большую угловатость очертаний всех фигур и большую глубину цвета. Вы тотчас отвернетесь от этой более слабой живописи.

83. Потолок и стены должны быть изучены вместе, ибо каждая часть потолка является введением или частью сюжета, представленного на стене под нею. Но сначала надо рассмотреть потолок отдельно как произведение Таддео Гадди и оценить его художественные достоинства и недостатки.

I. Против входа находится отдел, посвященный Воскресению. Это традиционная византийская композиция — спящая стража и два ангела в белом, говорящие женам: «Его здесь нет!», в то время как Христос, восставший из мертвых, появляется со знаменем Креста.

Но трудно было бы найти другой пример изображения данного сюжета, так же холодно трактованный и настолько же лишенный страсти и движения. В лицах нет экспрессии, движения немощны. Ясно, что художник не сделал ни малейшего усилия, чтобы прочувствовать произошедшее, он просто повторил и присвоил то, что сохранилось в его памяти из старых композиций, или то, что могли дать его собственные банальные представления. «Noli me tangere»[13] справа украдено у Джотто и его предшественников; жалкий петух, лишенный перьев и бесцветный, фонтан, плохо нарисованный, игрушечная лошадь и двое игрушечных детей, собирающих цветы, — все это бледные отголоски греческих символов. Художник с большим трудом изобразил растительность, но все напрасно. А между тем Таддео Гадди был истинным живописцем, прекрасным рисовальщиком и очень хорошим человеком. Как же случилось, что он так плохо написал Воскресение?

Прежде всего, он, вероятно, был смущен непосильным сюжетом, требовавшим слишком большого напряжения его слабого воображения, и посему отказался от попытки самостоятельно трактовать его и просто написал требуемые фигуры в требуемых позах. Во вторых, он был в это время угнетен и подавлен смертью своего учителя. Лорд Линдсей замечает{52}, что характером передачи света, исходящего от фигуры Христа, Таддео Гадди действительно относится к первым джоттистам, обнаруживая истинное чувство светотени. Но вплоть до эпохи Леонардо это новшество не оказало значительного влияния на флорентийское искусство.

84. II. Вознесение (напротив Воскресения, и оно заслуживает нашего внимания лишь тем, что подтверждает наше заключение относительно первой фрески). Мадонна написана с византийской угловатостью, но без византийского благородства.

III. Сошествие Святого Духа, слева от вас. Мадонна и ученики собраны в верхней части; под ними находятся парфяне, мидяне, эламиты и другие, кто слышит, как они говорят на своих языках.

На переднем плане изображены три собаки; их мифический смысл тот же, что и в двух стихах Библии, подтверждающих участие собаки в путешествии и возвращении Товии, то есть они обозначают долю низших животных в благодати, изливаемой духом Христа.

IV. Церковь на волнах мира. Св. Петр по воде приходит к Христу.

Меня слишком мало интересовал туманный символизм этой сцены, чтобы тщательно изучать ее, тем более что одна нижняя композиция, буквально изображающая состязание Церкви с миром, требует для своего изучения больше времени, чем я имел на всю Флоренцию.

85. На этой и на противоположной стене капеллы рукой Мемми изображены поучающая сила Божественного Духа и спасающая сила Бога Христа в мире, согласно представлениям, царившим в современной ему Флоренции.

Сначала мы рассмотрим композицию, посвященную Разуму, находящуюся под «Сошествием Святого Духа».

В арке написаны три евангельские добродетели. Без них, говорит Флоренция, не может процветать ни одна наука. Без Любви, Веры и Надежды нет способности мыслить.

Под ними находятся четыре главные добродетели; вся группа расположена в следующем порядке:

А В С D Е F G

A. Милосердие; из ее головы и рук исходит пламя.

B. Вера; держит крест и щит и гасит пылающие стрелы. Этот символ, так часто повторяющийся в современных композициях, изображающих обращение св. Павла к личной вере, очень редко встречается в старой живописи.

C. Надежда, с ветвью лилий.

D. Терпимость; стоит на черной рыбе и управляет ею.

E. Осторожность, с книгой.

F. Справедливость, в короне и с жезлом.

G. Стойкость, с башней и мечом.

Под ними находятся великие пророки и апостолы: слева{53} Давид, св. Павел, св. Марк, св. Иоанн; справа — св. Матфей, св. Лука, Моисей, Исаия, Соломон. В центре среди евангелистов на готическом троне сидит св. Фома Аквинский.

86. Теперь рассмотрите этот трон, все ниши под ним и точное воспроизведение Флорентийского собора напротив; то и другое принадлежит высокой готике школы Орканьи — более поздней, чем готика Джотто. Между тем здание, в котором собрались апостолы в день Св. Троицы, относится к ранней романской мозаичной школе и снабжено круглым окном собора в Ассизи и четырехугольными окнами баптистерия во Флоренции. Этот тип архитектуры всегда используется Таддео Гадди, тогда как высокая готика не могла изображаться им и служит явным признаком участия более позднего художника.

Под линией пророков расположены силы, призванные ими, — мифические фигуры семи богословских, или духовных, и семи земных, или естественных, наук; у ног каждой из них — фигура ее главного учителя на земле.

Семь земных наук начинаются с Грамматики, находящейся дальше всех от окна, и расположены в следующем порядке по направлению к окну:

1. Грамматика, под ней Присциан.

2. Риторика — // — Цицерон.

3. Логика — // — Аристотель.

4. Музыка — // — Тувалкаин.

5. Астрономия — // — Атлас, король Фьезоле{54}.

6. Геометрия — // — Евклид.

7. Арифметика — // — Пифагор.

Затем справа налево следуют небесные науки:

1. Гражданское право, под ним император Юстиниан.

2. Каноническое право — // — Папа Климент V.

3. Практическая теология — // — Петр Ломбардский.

4. Созерцательная — // — Боэций{55}.

5. Догматическая — // — Дионисий Ареопагит{56}.

6. Мистическая — // — св. Иоанн Дамаскин.

7. Полемическая — // — св. Августин.

87. Итак, здесь перед вами художественно представлена та система человеческого воспитания, которая, как считалось в старой Флоренции, была обязательной в великих земных монархиях и республиках, освященных Святым Духом, сошедшим на землю в день Св. Троицы. Как вы думаете, сколько времени у вас займет или должен занять осмотр данной сцены? Мы собирались сегодня утром приняться за дело как можно раньше: вы, вероятно, назначили себе полчаса на Santa Maria Novella, полчаса на San Lorenzo, час на музей скульптуры в Барджелло, час на покупки; после этого настанет время второго завтрака, и вы не должны опоздать к нему, потому что собираетесь уехать с дневным поездом и непременно быть в Риме завтра утром. Ну, из получаса, отведенного на Santa Maria Novella, после хора Гирландайо, трансепта Орканьи, Мадонны Чимабуэ и витражей, осмотренных как следует, у вас останется, думается мне, самое большее — четверть часа на Испанскую капеллу. Таким образом, у вас будет по две с половиной минуты на каждую сторону, две на потолок и три минуты на изучение пояснений Мюррея или моих. Значит, в вашем распоряжении две с половиной минуты (а я в течение моей пятинедельной работы в капелле имел случай заметить, что английские посетители редко уделяют ей так много времени), чтобы постичь схему духовного воспитания человечества, начертанную Симоном Мемми. Для того чтобы хоть немного понять ее значение, вы должны в течение этих двух с половиной минут извлечь из памяти все, что вам приходилось слышать об учениях и личностях Пифагора, Аристотеля, Дионисия Ареопагита, св. Августина и императора Юстиниана, и затем внимательно рассмотреть выражения лиц и позы, приданные им художником, чтобы судить о том, насколько верно и достойно ему удалось достичь идеала каждого из них и какую роль отвел он их доктринам в общей схеме человеческих знаний. Что касается меня, то, будучи, к моему великому сожалению, стариком и, к моей большой гордости, старомодным человеком, я не нахожу, чтобы моя способность понимания или острота моей памяти увеличилась хоть на йоту вследствие изобретений Стефенсона или Уитстона, и хотя теперь переезд сюда из Лукки действительно отнимает у меня только три часа вместо целого дня, как было раньше, я все же не считаю для себя возможным по этой причине тратить меньше времени, чем прежде, на рассматривание какой либо картины во Флоренции или в спешке заниматься любым связанным с ней исследованием.

88. Таким образом, я употребил пять недель на то, чтобы изучить четверть этой фрески Симона Мемми, и могу представить вам подробный отчет об этой четверти и некоторые сведения, касающиеся одного или двух фрагментов на других стенах, но, увы, в любом случае только их художественных качеств, поскольку я не знаю ничего достоверного о Пифагоре и Дионисии Ареопагите и, по всей вероятности, у меня никогда не найдется времени подробнее узнать о них; сведения же мои о личностях Атласа, Аристотеля и Юстиниана так скудны, что освещены в моем понимании самым слабым и неопределенным мерцанием, которое французы определили бы своим превосходным словом «lueur»[14]. Но все это только увеличивает уважение, с каким я смотрю на произведение художника, который был не только великим артистом в своем искусстве, но и таким глубоким ученым и богословом, что смог осмыслить схему данной композиции и написать божественный закон, по какому следовало жить Флоренции. Если вы захотите вернуться сюда завтра утром, то мы приступим к спокойному разъяснению закона, начертанного на северной странице Библии под сводами.

Пятое утро.
Тесные врата

(Я с особенным вниманием отнесся к тексту настоящей главы, так как мне пришлось высказать в ней мои важнейшие взгляды по вопросу о воспитании. Несколько ценных замечаний и поправок, сделанных в этом году Коллингвудом{57} на месте, во Флоренции, помещены внизу страниц. Дж. Рёскин. Лукка, 12 октября 1882){58}.

89. Когда вы подойдете сегодня утром к церкви Santa Maria Novella, обратите внимание также на то — перед нами еще стоит вопрос относительно входа, — что западный фасад ее охватывает два периода. Ваш путеводитель Мюррея относит оба фасада к позднейшему из них — я забыл к каким именно годам, но это не важно, — когда огромные фланкирующие их колонны и существующие сейчас стены с мозаичными поясами и высоким фронтоном были возведены над тем и вокруг того, что варварский архитектор Ренессанса нашел нужным оставить нетронутым в старой доминиканской церкви. Вы можете еще видеть в базах больших колонн старой церкви неуклюжие соединения, проходящие через красивое разноцветное основание, которое вместе с «тесными» готическими дверями и расположенными перед ними и по бокам рядами надгробий (если они не реставрированы дьявольским отродьем современной Флоренции), с великолепно изваянными лепными украшениями на щитах представляет собой чистейшую, изысканно строгую и утонченную готику четырнадцатого века. Я охотно срисовал бы камень за камнем гробницы, стоящие слева, которые сохранили свой нежный цвет и декор из живой травы, но в наше республиканское время решительно нет возможности спокойно работать, сидя у церкви, — тотчас сбегутся все сорванцы, живущие по соседству, поднимут возню и станут бросать камни на ступени; такая игра с мячом или с камнями перед изваянными надгробиями, словно это обычная стена, пригодная лишь для данной цели, не прекращалась в те дни, когда я имел возможность рисовать{59}.

Войдите в крайнюю слева, или северную, дверь и сразу поверните направо: на внутренней стене главного фасада вы увидите настолько хорошо сохранившееся «Благовещение», что его можно рассмотреть даже при тусклом освещении. Оно замечательно в своем роде и принадлежит к декоративной и орнаментальной школе Джотто, я не могу точно определить, кем оно исполнено, но это и не важно; на него следует посмотреть, чтобы понять разницу между ним и изящной, насыщенной, тонко декорированной композицией Мемми; войдя в Испанскую капеллу, вы почувствуете, что впечатление, производимое им, обусловлено большим количеством белого и бледного янтаря, на месте которого декоративная школа применила бы красную, голубую и золотую мозаику.

90. Первое, что мы должны сделать сегодня утром, — это прочесть и понять слова, начертанные в открытой книге, которую держит в руках Фома Аквинский; они сообщат нам значение всей композиции.

Вот этот текст из книги Мудрости, VII, 6:

Optavi, et datus est mihi sensus.

Invocavi, et venit in me Spiritus Sapientiae.

Et preposui iilam regnis et sedibus.

(Я пожелал, и Чувство было дано мне;

Я воззвал, и Дух Мудрости снизошел на меня,

И я предпочел их царской власти и трону.)

Дословный перевод не вполне передает содержание этого отрывка, который не только говорит об опыте Флоренции в области ее собственного образования, но и служит универсальным описанием процесса всего благородного воспитания вообще, поэтому мы должны глубже понять их.

Прежде всего Флоренция говорит: «Я пожелала (в смысле твердо принятого решения), и Чувство было дано мне». Вы должны начать свое образование с твердо принятого решения узнать, в чем истина, и избрать узкий тернистый путь к этому знанию. Для каждого юноши и девушки наступит момент в жизни, когда им придется сделать выбор между легкой, ведущей под гору дорогой, которая так широка, что можно целой компанией идти, танцуя, по ней, и крутой узкой тропинкой, по которой надо идти в одиночку{60}. И долгое время еще они будут нуждаться в настойчивой воле и твердо принятом решении, но с каждым днем Чувство правильности того, что они делают, усиливается — не вследствие напряжения, но как бы в награду за него. И Чувство различия между правильным и неправильным, красивым и некрасивым понемногу утверждается в героической душе и воплощается в ее деяниях.

В этом заключается процесс обучения земным наукам и нравственности, тесно связанной с ними. Это награда за честную Волю.

91. Затем, когда нравственные и физические чувства достигнут совершенства, появляется желание постичь тот высший мир, где чувства перестают быть нашими Учителями и становятся Творцами чувств. И этого мы можем достичь не трудом, а одной лишь молитвой.

«Invocavi et venit in me Spiritus Sapientiae» — «Я воззвал, и Дух Мудрости снизошел на меня» (заметьте — не сила Мудрости — «σοφία», или св. София, которой был посвящен первый большой христианский храм). Этой высшей мудрости, управляющей благодаря своему присутствию всем земным поведением и благодаря своему обучению всем земным искусством, Флоренция достигла, говорит она нам, одной лишь молитвой.

92. Эти — земные и небесные — науки выражены здесь внизу символами, соответствующими их отдельным полномочиям. Я уже назвал вам эти семь земных и семь небесных наук, но прежде чем приступить к их изучению, я должен обратить ваше внимание на некоторые технические особенности их исполнения. Все они исполнены первоначально Симоном Мемми, но затем переписаны — некоторые полностью — примерно сто лет спустя (конечно, после открытия Америки, как вы увидите дальше) довольно хорошим художником, обладавшим чутьем в отношении общей компоновки фигур, но неаккуратным и нескрупулезным в работе. Он закрашивает огромные участки поверх утонченной старой живописи, от себя накладывает светотень туда, где ее не было, употребляет яркую краску там, где все было бледным, и переписывает лица, делая их, на его взгляд, более красивыми и человечными; кое где наверху его работа стерлась с течением времени, и это позволяет, по крайней мере, разглядеть прежние очертания, а в лицах Логики, Музыки и двух трех других наук оригинальная работа видна совершенно ясно. Интересуясь главным образом земными науками, я поднимался на подмости на их уровень и рассмотрел их дюйм за дюймом, и потому все, что я вам скажу, будет вполне точным до следующей реставрации.

Для того чтобы составить себе ясное представление о них, вы всегда должны одновременно с центральной фигурой Науки рассматривать маленький медальон над ней и фигуру, помещенную внизу. Так я поступлю, разъясняя вам сначала земные науки справа налево, затем слева направо — небесные — к центру, где помещены рядом две главные силы.

93. Итак, мы начнем с первой из перечисленных выше наук («Библия под сводами», § 86) — с Грамматики, находящейся в самом отдаленном от окна углу.

Часть первая.

(Семь земных наук, справа налево, от противоположного окну угла — к центру боковой стены)

I. ГРАММАТИКА: правильнее Grammaticè, «Грамматическое искусство», или «Литература», или — что прозвучит более веско для английского слуха — «Писание» и его польза. Искусство верно читать то, что написано для нашего поучения, и ясно записывать те мысли, которые мы хотим увековечить. Способность, во первых, узнавать буквы, во вторых, уметь писать их, в третьих, понимать и выбирать слова, которые безошибочно передадут нашу мысль. Все это требует серьезных упражнений, и, только начав обучение с раннего детства, можно вполне овладеть данной наукой. Временным усилием воли невозможно — я знаю это из горького опыта — победить усвоенные с детства дурные привычки (а более всего — наклонности ума и души), и закон Бога внушает родителям: «Наставь{61} юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состареет» [Прч. 22:6].

«Входите тесными вратами» [Мф. 7:13], — говорит нам Грамматика. Она указывает на них жезлом, держа плод в левой руке как награду. Врата действительно очень узки — так же узки, как ее тонкая талия{62}; волосы ее гладко зачесаны. Прежде на ней было белое покрывало, но оно утрачено. Это не та слезливая литература, которую можно получить у Мьюди{63}, мои английские друзья, и даже не имеющие постоянный спрос издания Таухница{64}, последний роман которого вы видели сегодня выставленным в окне книжного магазина господина Гудбана. Но все же она приветливо смотрит вниз на трех детей, которых обучает, — двух мальчиков и девочку (должно ли это означать, что из каждых двух девочек одна оказывается не способной выучиться читать и писать? Я лично охотно присоединяюсь к этому взгляду, я бы даже сказал, что на трех девочек приходятся две такие). Эта девочка принадлежит к высшему классу, на ней — корона{65}, ее золотые волосы откинуты назад, флорентийский пояс обхватывает ее бедра (не талию — он не стягивает ее, не затрудняет ее дыхания и только придерживает платье во время танца и бега). Мальчики тоже знатного рода; у ближайшего к нам густые вьющиеся волосы; второй мальчик показан в профиль. Все они почтительны и внимательны. В медальоне над ними — фигура, которая смотрит на фонтанчик. Внизу, по словам Линдсея, изображен Присциан — и я не сомневаюсь, что он прав.

94. Технические замечания самой Грамматики, по словам Кроу, вся переписаны. Одежда ее, обе руки, жезл и плод, действительно, сделаны заново. Но глаза, рот, волосы надо лбом и рисунок всего остального, вместе со стертым покрывалом, а также черты детских лиц, к счастью, подлинные; тесные врата также сохранили внизу свой первоначальный цвет, хотя и подновлены, и экспрессия всей фигуры осталась прежней, правда, возникает любопытный вопрос относительно жезла и плода. Если посмотреть на фреску вблизи, ясно можно разглядеть форму складок платья, собранных на поднятой правой руке, и я совершенно не уверен в том, что реставратор не перепутал их линии, одновременно превратив перо или стило в жезл. Плод тоже вызывает сомнение, ибо плод — это не редкость во Флоренции, чтобы служить наградой. Он весь грубо переписан и имеет овальную форму. В изображении Милосердия Джотто в Ассизи{66}, по счастью избегнувшем реставрации, все составители каталогов приняли сердце, которое оно держит в руке, за яблоко, и я думаю, что первоначально Грамматика Симона Мемми делала знак правой рукой, как бы говоря: «Входите тесными вратами», а жест левой руки должен был означать: «Сын мой! отдай сердце твое мне» [Пр. Солом. 23:26].

95. II. РИТОРИКА. После того как вы научитесь читать и писать, вы должны научиться говорить, юные леди и джентльмены, и заметьте, под этим подразумевается, что надо говорить как можно меньше, пока вы не научитесь этому.

Вы до сих пор слышите на улицах Флоренции то, что некоторые из вас, пожалуй, назовут «риторикой»: очень страстную речь, исходящую прямо «из сердца»{67}. Это свидетельствует о том, что вы не слышали горячих слов, произнесенных иначе как с гневом, всегда готовым прорваться и излиться наружу: все — мужчины, женщины, дети — выкрикивают свои невоздержанные, глупые, бесконечно презренные мнения и желания при первом попавшемся случае — со сверкающими глазами, грубыми, пронзительными, охрипшими голосами — в бессмысленной надежде воплями добиться от Бога или людей того, что им нужно.

Теперь взгляните на Риторику Симона Мемми. Наука говорить есть прежде всего искусство заставить себя слушать, что достигается не криком. Она единственная из всех наук держит свиток и хотя и произносит речь, но предлагает вам кое что и для чтения. Она не навязывает вам этот свиток, а держит его спокойно в своей прекрасной правой руке, в то время как левая свободно опущена вдоль стана.

Заметьте, что из всех наук только она, следовательно, не нуждается в своих руках. У всех других они заняты каким-нибудь важным делом, но не у нее. Она может все сделать одними губами, держа в правой руке свиток, или узду, или что вам угодно, а левую опустив вниз.

А теперь взгляните еще раз на людей, ораторствующих на улицах Флоренции. Посмотрите, как они прибегают к помощи жестов, чтобы восполнить свое неумение говорить, как они пихаются, размахивают руками, грозят пальцем или кулаком своим противникам — и, в сущности, остаются совершенно безмолвными, ибо все их движения неубедительны и бесполезны, как колыхание ветвей на ветру.

96. Она вам покажется с первого взгляда, быть может, неуклюжей и негибкой. Отчасти это так: платье ее переписано грубее, чем у других в этой серии. Однако вся ее фигура призвана выражать бодрость и силу. Своими словами она, конечно, хочет убедить вас, если это возможно, но прежде всего — покорить себе. На ней нет флорентийского пояса: ей не надо двигаться. Пояс плотно обхватывает ее талию — вы, наверное, сначала подумали, что она нуждается в свободном дыхании более, чем другие земные науки! Нет, говорит Симон Мемми. Дыхание нужно для бега, танцев или борьбы. Но не для того, чтобы говорить! Если вы умеете говорить, вы способны несколькими словами выразить все, что надо; достаточно совсем немного чистого флорентийского воздуха, если вы употребите его правильно.

Обратите также внимание на спокойное положение ее руки, прилегающей к стану. Вы думаете, что Риторика должна быть стремительной, пылкой и порывистой? Нет, говорит Симон Мемми. Прежде всего — хладнокровной.

А теперь прочтем, что написано на ее свитке: «Mulceo, dum loquor, varios induta colores»[15].

Ее главное назначение — смягчать, согревать сердца людей добрым огнем, умиротворять их, приносить покой цветами радуги. Главное назначение всех слов вообще — доставлять утешение.

Вы думаете, что слова должны возбуждать людей? Но ведь достаточно красного лоскута или барабанного боя, чтобы сделать это. Слова должны вызывать ясный и благородный пыл, быть южным ветром и радужным дождем для всей горечи холода и приносить одновременно силу и исцеление. И в этом заключается дело человеческих уст, завещанное им Богом.

97. Дальнейшее и последнее наставление дано в верхнем медальоне. Аристотель, а также многие современные риторы его школы полагали, что можно говорить хорошо и о неправом деле. Но над Риторикой Симона Мемми помещена Истина с зеркалом{68}.

Людям свойствен тот странный взгляд, что они обязаны говорить правду одному лицу, но могут лгать, сколько душе угодно, обращаясь к двум или многим людям. Такой же взгляд существует и на убийство: большинство приходит в ужас от возможности застрелить одного невинного человека, но готово палить из митральезы в невинное множество.

Если вы переведете глаза с изображения Риторики на Цицерона под ней, вы прежде всего подумаете, что он совершенно опровергает мое заключение о том, что Риторика не нуждается в руках. У Цицерона же оказывается целых три руки вместо двух.

Самая верхняя, у подбородка, единственная из всех — подлинная. Другая, с поднятым пальцем, вся написана заново. А рука, лежащая на книге, настолько переписана, что невозможно догадаться, каков был ее первоначальный жест.

Но заметьте, что движение единственной сохранившейся руки подтверждает, а не опровергает сказанное мною раньше. Цицерон совсем не говорит, он глубоко обдумывает свои слова перед тем, как сказать. У него одно из самых одухотворенных, созерцательных лиц среди всех философов, к тому же оно очень красиво. Все это помещено под Соломоном — в линии пророков.

98. Технические замечания. Эти две фигуры более других пострадали от реставрации, но правая рука Риторики совершенно подлинная, так же и левая, кроме кончиков пальцев. Ухо и волосы тоже уцелели, как и очертания головы, но венок из листьев был грубо поправлен, а затем стерся. Нижняя часть фигуры Цицерона не только переписана, но и изменена, лицо его — подлинное; быть может, и оно подправлено, но так бережно и искусно, что теперь стало, возможно, более прекрасным, чем было сначала.

99. III. ЛОГИКА. Искусство рассуждать, или точнее — рассудок, или чистый разум.

Это наука, которую надо постигать после того, как научишься выражать свои мысли, заявляет Симон Мемми. Итак, молодые люди, оказывается, что, хотя вы не должны говорить, пока не научитесь говорить как надо, вы должны уже хорошо говорить, прежде чем научитесь думать.

Ибо, действительно, только свободная речь может научить вас мыслить. И не беда, если ваши первые мысли будут ошибочны, лишь бы вы их выражали ясно и стремились к их правильности.

К счастью, почти все в этой прекрасной фигуре сохранилось неприкосновенным; контуры везде подлинные, лицо — превосходно; мне кажется, это самое красивое лицо в итальянском искусстве данной ранней эпохи. Переходы цветов необычайно тонки, рисунок бровей, представляющий безукоризненную дугу, сделан не одним мазком кисти, а отдельными мелкими поперечными штрихами, нос — прямой и тонкий, губы лукаво улыбаются, очертания их совершенны; волосы уложены волнами, которые будто вторят музыкальному ритму; голова посажена абсолютно прямо; на высоком лбу — малиновая повязка, украшенная жемчугом и увенчанная лилией.

Линия плеч превосходна; белая одежда плотно облегает нежную, едва наметившуюся грудь; энергичные, сильные руки совершенно спокойны, их кисти нежны и изящны. В правой руке она держит ветвь с листьями (силлогизм), в левой — скорпиона с раздвоенным жалом (дилемма), одним словом — силы, олицетворяющие разумное построение и распределение.

Под ней — Аристотель с проницательным, испытующим взглядом полузакрытых глаз.

В медальоне над ней (менее выразительном, чем другие) — пишущий человек с наклоненной головой.

Все это помещено под Исаией, в линии пророков.

100. Технические замечания. В этом изображении серьезно пострадали от реставрации только листья на ветви и скорпион. Как я уже сказал, я не могу себе представить, каков был прежде фон, теперь это грязная серая мазня, среди которой с большим трудом удается рассмотреть орнаментальный изыск из пучка зеленых листьев на черном фоне, украшающий концы ветви. Но скорпион совершенно испорчен и в результате реставрации слился с белым цветом платья, только раздвоенное жало все еще довольно выразительно благодаря сохранившимся прежним линиям.

Аристотель — полностью подлинный, кроме шляпы, но мне кажется, что она близка к старому рисунку, хоть я и не смог ясно ее разглядеть.

101. IV. МУЗЫКА. Вы думаете, мои юные друзья, что, выучившись рассуждать, вы сделаетесь очень серьезными, даже угрюмыми. Нет, говорит Симон Мемми. Ни в коем случае ничего подобного! Научившись рассуждать, вы будете учиться петь, вы сами захотите этого. В нашем прекрасном мире есть так много причин петь, если только правильно воспринимать его. Ни одной причины для недовольства после того, как вы уже вступите в тесные врата. У вас скоро появится желание петь, и вы будете петь в продолжение всего пути, доставляя радость другим людям.

Эта фигура — одно из прекраснейших созданий данной серии благодаря ее необыкновенной утонченности и нежной строгости. Она увенчана не лаврами, а мелкими листочками, — я не могу точно определить, что это за листья, поскольку они очень пострадали от времени; худощавое лицо ее задумчиво и сосредоточенно, губы полуоткрыты в тихом пении, волосы мягкими волнами ложатся на плечи. Она играет на маленьком органе, богато украшенном готическим узором, крышка его декорирована растительным орнаментом, как на соборе Santa Maria del Fiore. Симон Мемми полагает, что всякая музыка божественна. Это не значит, что мы должны петь одни только гимны, однако все, что по праву называется музыкой, или искусством муз, обладает божественной силой помощи и исцеления.

Движения обеих рук ее необыкновенно изящны. Правая рука — одно из прелестнейших созданий во всей живописи, мне известной. Она опущена вниз и нажимает одну клавишу третьим пальцем, который виден из под поднятого четвертого; большой палец проходит под ними; все изгибы пальцев безукоризненны, и мягкая светотень на розовой коже контрастирует с белыми и коричневыми клавишами органа. Большой палец и конец указательного пальца левой руки слегка надавливают органные меха. К счастью, вся эта часть фрески осталась нетронутой.

102. Под ней Тувалкаин. Не Иувал, как вы, вероятно, ожидали. Иувал был изобретателем музыкальных инструментов, а Тувалкаин, по мнению флорентийцев, изобрел саму гармонию. Они были лучшими кузнецами в мире и хорошо различали звуки, производимые молотом по наковальне. Странно, что единственное красивое и веселое пение, которое мне пришлось слышать в этом (1874) году в Италии (живя шесть месяцев по ту сторону Альп в переездах из Генуи в Палермо), было пение кузнецов в Перудже. Что же касается диких завываний безнадежных, ужасных певцов, неистово надрывающих свои глотки, то одному только Богу известно, сколько я уже слыхал их и как долго еще буду обречен их слушать!

Вы находите, что Тувалкаин очень уродлив? Да. Он похож на лохматую обезьяну — и изображен так не случайно, а с истинно научным знанием характерных черт павиана. Должно быть, так выглядели люди, прежде чем они выдумали гармонию и поняли, что одна нота отличается от другой, говорит Симон Мемми. Дарвинизм, как и всякое широко распространенное и вредное заблуждение, имеет в себе немало крупиц правды.

Под Моисеем.

В медальоне — поющий юноша. Это указывает на то, что здесь подразумевается не только церковная, но и светская музыка.

103. Технические замечания. Тувалкаин — один из чистейших и драгоценных остатков старой живописи; все в нем уцелело в прежнем виде, и только концы бороды подправлены. Зеленое платье Музыки абсолютно переписано, оно было прежде красиво вышито; рукава — частью подлинные, руки сохранились полностью, и почти так же — лицо и волосы. Краски венка из листьев выцвели и облупились, но не подновлены.

104. V. АСТРОНОМИЯ. Древнее ее название было Астрология — так же, как мы говорим «теология», а не «теономия»: знание небесных светил, насколько оно доступно нам, но не посягательство на определение законов, которыми они управляются. Не то чтобы нам было недоступно определить, что они двигаются по эллипсу и так далее, просто это не наше дело. Но влияние их восхода и заката на людей, животных и растения, их изменения и превращения, которые видимы и ощутимы на земле, — вот что мы должны узнать о божественных светилах, наблюдая их в бессонные ночи, — это и ничто иное.

На ней темное, пурпуровое платье; в левой руке она держит полый глобус с золотым зодиаком и меридианами, правая поднята в благоговейном восхищении.

«Когда взираю я на небеса Твои, — дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил…» [Пс. 8:4].

На голове ее золотой венец, темные волосы, уложенные волнами в форме эллипса, перевязаны блестящей жемчужной цепью. Ее темные глаза обращены вверх.

105. Под ней Зороастр{69}, полный благородства и красоты; очертания его персидской головы изысканны и кажутся еще более мягкими благодаря шелковистым, тщательно расчесанным волосам, вьющимся в бороде и скрученным в тонкие пряди, падающие на плечи. Голова запрокинута назад, он смотрит вверх, но его прекрасный покатый лоб остается неизменным, он вглядывается и пишет одновременно.

Отношение флорентийцев того времени к религии магов я уже изложил в главе «Перед султаном».

Одежда его была, видимо, белого цвета и красиво контрастировала с пурпуровым платьем Астрономии наверху и одеждой Тувалкаина рядом. Но она подверглась слишком значительной реставрации, чтобы можно было определенно судить о ней; ничто не сохранилось в прежнем виде, кроме одной или двух складок на рукавах. Кусок живописи ниже колен очень красив и, я думаю, выполнен по первоначальным линиям, но мне кажется, что здесь сыграла роль также искусная рука реставратора. Теплый свет, оттеняющий пурпур над головой Атласа, тоже принадлежит ему. Не знаю, было ли лучше прежде, когда не было этих мягких теней на темном пурпуре, — но теперь он, по моему, прекрасен. Яркий румянец на лице Астрономии тоже дело рук реставратора. Она была бледнее, если не совсем бледна.

Под св. Лукой.

В медальоне — угрюмый человек с заступом и серпом в руках. Они предназначены для цветов и для нас — после того как звезды взойдут и зайдут известное число раз, помните это.

106. Технические замечания. Левая рука, глобус, большинство складок пурпуровой одежды, глаза, рот, значительная часть волос и венок — подлинные. Золотой узор на подоле платья утрачен, края ниспадающих складок левого рукава изменены и подновлены, но очень удачно. Правая рука и большая часть лица и платья переписаны.

Голова Зороастра подлинная. Одежда переписана, но очень аккуратно, волосы остались нетронутыми. Правая рука и перо — сейчас оно обыкновенное, гусиное, — выполнены целиком заново, но умело и с чувством. Положение руки было прежде несколько другим, и держала она, вероятно, стило.

107. VI. ГЕОМЕТРИЯ. Теперь вы научились, юные леди и джентльмены, читать, говорить, думать, петь и видеть. Вы становитесь взрослыми, и вам скоро надо будет думать о браке; вы должны научиться строить себе жилище. Вот вам плотничий угольник, вы можете вдумчиво и спокойно осмотреть почву и познакомиться с мерами и законами, которые должны быть к ней применены, имея в виду, что вам придется поселиться на ней. Вы до сих пор смотрели на звезды; но если бы вы начали с изучения земли, то, быть может, совсем не подняли бы от нее головы.

Геометрия здесь представлена как наука, устанавливающая законы практического труда, основанные на красоте.

Она смотрит вниз с некоторым смущением и с большим интересом, держа свой плотничий угольник в левой руке, не желая ничего, кроме настоящей работы, а правой рукой водит по чертежу.

Я обращаю ваше внимание на ее нежную, пластичную красоту как на прямую противоположность тому представлению о ней, которое могло бы сложиться у обыкновенного конструктора. Заметьте, как волосы, уложенные в венок и схваченные закрученной в спираль повязкой на затылке, выбиваются из под нее и развеваются волнистыми прядями. Из всех других наук у одной только Созерцательной теологии такие волнистые волосы.

Под ней Евклид в белом тюрбане. Все в нем красиво и подлинно, но ничто не представляет особого интереса.

Под св. Матфеем.

В медальоне — воин с прямым мечом (лучшим для защиты), восьмиугольным щитом и шлемом, напоминающим бихив — головной убор кантона Во. Как второе назначение музыки — празднества, так второе назначение Геометрии — война, несмотря на то что ее благородное искусство заключено в блаженном мире, и именно война показана в медальоне.

Технические замечания. По редкой счастливой случайности почти в каждой фигуре сохранился оригинальный рисунок волос. Волосы Геометрии почти не тронуты, кроме их концов, — прежде они были завязаны одинарными бантами, теперь же — двойными. Руки, пояс, большая часть платья и черный плотничий угольник — подлинные. Лицо и грудь переписаны.

108. VII. АРИФМЕТИКА. Построив себе дом, изучив небесные светила и земные измерения, вы можете обзаводиться семьей, молодые люди, и это лучшее, что вы можете сделать. И здесь перед вами заключительная наука, к которой вам придется обращаться ежедневно во всех ваших житейских делах.

Это наука о числах. Применение ее не имело границ в те времена в Италии; сюда относилось, разумеется, и то, что было достигнуто в высшей математике, и тайны чисел, но главным образом имелась в виду ее жизненная необходимость для преуспеяния отдельных семей и королевств, и прежде всего именно так она воспринималась в торговой Флоренции.

Рука ее с двумя загнутыми и двумя вытянутыми пальцами поднята кверху и настойчиво, торжественно внушает вам первый закон арифметики: два и два — четыре, заметьте — четыре, а не пять, как имеют обыкновение думать презренные ростовщики.

Под ней Пифагор.

Наверху — медальон с изображением короля со скипетром и глобусом, считающего деньги. Случалось ли вам когда нибудь внимательно читать разъяснение Карлейля о том, что существующая прусская империя основана на бережливости?

Во всяком случае, вы можете сами сообразить, какое преимущество имеет эта королева земных наук перед всеми другими, если их рассматривать с точки зрения практической пользы, или какие глубина и широта применения заключены в ее кратких притчах о подсчитанных издержках власти и численности войска.

Я приведу вам незначительный, но характерный пример. Я всегда чувствовал, что при моей страстной любви к Альпам я должен был бы суметь нарисовать Шамуни или долину Клюз, что доставило бы людям большее удовольствие, чем фотография; но мне всегда хотелось изобразить все именно так, как я видел, и запечатлеть сосну за сосной, утес за утесом, подобно Альбрехту Дюреру. Из года в год мне не удавалось даже как следует начать задуманное, и я выходил из себя: или мне надоедала эта работа, или оказывалось, что уже опали листья, или ложился снег. Если бы я прежде сосчитал все эти сосны и рассчитал количество часов, необходимое для того, чтобы изобразить их в манере Дюрера, я сберег бы на рисование лет пять, растраченных понапрасну. Тёрнер поступал иначе: он считал свои сосны, выполнял их, как мог, и был доволен.

109. А как часто в более значительных событиях жизни арифметическая сторона дела играет господствующую роль! Сколько нас и как велико наше имущество? Сколько нам нужно? Как часто благородная Арифметика ограничения теряется в низменной Скупости Бесконечного и в мнимых помыслах о нем! Считая минуты, всегда ли наша арифметика внимательна? Считая наши дни, достаточно ли она строга? Как мы избегаем подсчета декадами их уменьшающегося запаса! А когда мы читаем торжественную молитву о том, чтобы научиться считать их, пытаемся ли мы делать это после молитвы?

Технические замечания. Пифагор почти полностью подлинный. Мне не удалось внимательно рассмотреть верхние фигуры, расположенные отсюда до наружной стены включительно, так как подмости достигали только Геометрии.

Итак, у нас здесь собрание наук — их семь, и все они, по мнению флорентийцев, необходимы для мирского воспитания мужчины и женщины. Большинство живущих в наше время достопочтенных англичан знают лишь последнюю из них и люто ненавидят ее благоразумные заявления, будучи не сведущими ни в чем, кроме тех отрывочных известий, которые они ухватывают здесь и там, по грамматике, риторике, музыке{70}, астрономии и геометрии; что же касается логики, или искусства рассуждать, то они не только не знакомы с ней, но и инстинктивно восстают против ее употребления другими.

110. Теперь нам предстоит перейти к серии небесных наук, начинающейся на противоположной стороне у окна.

Часть вторая.

(Семь небесных наук, рассматриваемых слева направо, от следующего после окна угла к середине стены)

I. ГРАЖДАНСКОЕ ПРАВО. Гражданское право, или право граждан, отличается не только от церковного, но и местного закона: Фигура олицетворяет всеобщее правосудие миролюбивых взаимоотношений между людьми всей земли, поэтому в левой руке у нее глобус с тремя странами света — он белый, в знак беспристрастного суда.

Она олицетворяет также закон вечной справедливости в противоположность неправомерным законодательным актам; поэтому она держит меч на уровне груди.

Она — основа всех других небесных наук. Чтобы узнать что нибудь о Боге, нужно прежде всего быть справедливым.

На ней красная одежда — цвет, неизменно означающий во всех этих фресках могущество или подвижничество; однако лицо ее очень спокойно, благородно и прекрасно. Волосы гладко зачесаны и увенчаны королевским золотым обручем с орнаментом чистейшего тринадцатого века из листьев земляники.

Под ней — император Юстиниан в синей одежде, в конической белой с золотом митре; лицо его, изображенное в профиль, очень красиво. В правой руке его — императорский жезл, в левой — Институции.

В медальоне — фигура, очевидно в отчаянии взывающая к справедливости. (Быть может, это молящая вдова Траяна?)

Технические замечания. Три подразделения на глобусе в ее руке были первоначально обозначены как Азия, Африка и Европа. Реставратор остроумно заменил Аф на Аме рику. Оба лица — науки и императора — почти не тронуты; остальное также мало изменено.

111. II. ХРИСТИАНСКОЕ ПРАВО. За справедливостью, которая правит людьми, следует справедливость, которая правит Церковью Христа. Она выражает различие не между мирским законом и церковной властью, а между грубой человеческой справедливостью и чутким состраданием христианства.

Фигура облачена в широкое, прямое золотое платье с белой мантией; в левой руке она держит церковь, а правая — поднята, и указательный палец направлен вверх (на небесный источник всего христианского права? или предостерегая?)

На голове у нее белая накидка, развевающаяся легкими складками. Во всех этих фресках вы не найдете ничего, что не имело бы значения, и подобно тому, как выбивающиеся из под повязки волосы Геометрии указывают на бесконечность линий высшего порядка, здесь развевающаяся накидка означает, что высшие отношения христианской справедливости не поддаются определению. Золотой цвет одежды указывает на то, что это славное и наилучшее правосудие, находящееся за гранью понимания нехристианина; одновременно четкие линии ниспадающих складок, образующих нечто вроде остроконечной ниши над головой находящегося внизу Папы, ясно свидетельствуют об истинности церковного порядка и о его более твердом и более строгом статуте.

Внизу — Папа Климент V в красном одеянии, его рука поднята не для благословения, а, как мне кажется, в знак повелевания — только указательный палец вытянут, средний немного загнут и два других — совсем согнуты. Обратите внимание на определенное положение книги и на вертикальное направление ключа.

Медальон вызывает во мне недоумение. В нем изображена фигура, будто бы считающая деньги{71}.

Технические замечания. Все прекрасно сохранилось, но лицо науки подправлено: нелепо искаженная перспектива папской тиары служит одним из наиболее любопытных наивных примеров полного отсутствия обыкновенной правдивости формы, что до сих пор характерно для итальянского искусства.

Тип церкви представляет интерес своей крайней простотой — ни трансепта, ни колокольни, ни купола.

112. III. ПРАКТИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ. Началом познания Бога является человеческое правосудие, его основы определены христианским правом, затем следует применение установленного права сначала по отношению к людям, потом по отношению к Богу.

«Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» [Мф. 22: 21].

Таким образом, перед нами две науки, из которых одна касается наших обязанностей перед людьми, другая — перед их Творцом.

Эта — первая: наши обязанности перед людьми. Она держит в левой руке круглый медальон, символизирующий Нагорную проповедь Христа, а правой указывает на землю.

Нагорная проповедь прекрасно выражена скалистым утесом перед Христом и высоким темным горизонтом. Во всех этих фресках мы видим любопытное доказательство того, что Симон Мемми читал Евангелие с совершенно ясным пониманием его сокровенного смысла.

Я назвал эту науку Практической теологией: это предписанные нам знания, то есть те, которым мы, по желанию Бога, должны следовать в любых отношениях с людьми и таким образом делами возвещать Евангелие. «Так да светит свет ваш пред людьми» [Мф. 5:16].

На ней зеленое платье, как и на Музыке; ее волосы заключены в арабскую дугу с бриллиантовой диадемой.

Под Давидом.

В медальоне — раздача милостыни.

Под ней — Петр Ломбардский.

Технические замечания. Странно, но, хотя чувство перспективы было настолько слабо развито в художниках этой эпохи, что они были не способны изобразить ступню в ракурсе, оно все же подсказывало им, что надо поднимать линию горизонта.

Мне не удалось рассмотреть подновления. Волосы и диадема, по крайней мере, подлинные, лицо благородно и полно сострадания и написано в основном по старым линиям.

113. IV. СОЗЕРЦАТЕЛЬНАЯ ТЕОЛОГИЯ. Это прославление Бога, или, точнее говоря, тех чувств любви и страха, которые Он хочет, чтобы мы питали к Нему.

Это наука или метод постижения христианской благоговейной преданности, подобно тому как практическая теология есть наука или метод постижения христианских деяний.

Ее одежда голубого и красного цвета; в левой руке еще можно рассмотреть тонкий черный посох, значение которого я не вполне понимаю. («Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня»? [Пс. 22:4]) Другая рука поднята, что выражает восхищение, как у Астрономии, но вместе с тем прижата к груди. Голова ее с арабской дугой в волосах, глаза, обращенные вверх, очень характерны для Мемми.

Под ней Боэций.

В медальоне — мать, набожно простирающая руки; может быть, она обучает своего ребенка основам религии?

Под св. Павлом.

Технические замечания. Обе фигуры совершенно подлинные, и стоит обратить внимание на живопись черной книги в руках Боэция, как и на красную книгу в соседней фреске; они показывают, какими прекрасными и интересными могут быть самые обыденные предметы, если они хорошо написаны.

114. V. ДОГМАТИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ. После поступков и молитвы мыслям открывается слишком широкий простор и возникает потребность в догме; это заявление о том, что вещи, в которые мы верим, небеспредельны.

Вследствие того что самонадеянно и безрассудно искаженное христианское учение естественно обратилось к догме, наука потеряла доверие среди здравомыслящих людей; тем не менее трудно было бы переоценить спокойствие и уверенность, которые принесли смиренным людям формы веры; и несомненно, что надо или отвергнуть само существование теологии, или ее учение должно быть именно таким; если оно и не поддается точному определению, то все же его следует заключить в известные словесные рамки, чтобы избежать ложного толкования.

Она в красном — опять знак могущества, на голове черная (прежде она была золотой?) трехконечная корона{72} — эмблема Св. Троицы. В левой руке у нее решето для просеивания зерна; правая — вытянута вверх. «Удерживайтесь от всякого рода зла. Сам же Бог мира да освятит вас…» [1 Фес. 5:22—23].

Под ней Дионисий Ареопагит — он чинит перо! Но я сомневаюсь в идентификации этой фигуры лордом Линдсеем, ее действия удивительно обыденны и невыразительны. Быть может, это означает, что теология посредничества преимущественно пишет, а не проповедует.

В медальоне — женская фигура со сложенными на груди руками{73}.

Под св. Марком.

Технические замечания. Я не рассмотрел верхнюю фигуру; нижняя же почти целиком подлинная, а красная книга — прекрасный образец фресковой живописи.

115. VI. МИСТИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ{74}. Это монашеская наука, стоящая над догмой и совершающая новые откровения путем достижения высших стадий духовной жизни.

На ней белая одежда, в левой руке (почему то облаченной в перчатку{75}) она держит чашу. Ее монашеская накидка скреплена под подбородком; волосы гладко зачесаны, как у Грамматики, что указывает на ее иноческую жизнь, ибо все стадии мистической духовной жизни требуют отречения от большей части того, что допускается в материальном, практическом мире.

Нельзя отрицать этого, как нельзя не видеть всех несчастий, проистекающих из ложного понимания данного факта. Несчастья выпадают, главным образом, на долю тех людей, которые ошибочно стремятся к монашеству и посвящают себя ему, не имея к этому настоящего призвания. Но еще более плачевное заблуждение влечет за собой гордость истинно благородных персон, полагающих, что Богу будет приятнее видеть в них каких нибудь сивилл или колдуний, чем полезных домашних хозяек. Гордость всегда присутствует даже в искренних стремлениях, на что указывает здесь, как и в Созерцательной теологии, алый головной убор в форме рога на лбу.

Под св. Иоанном.

Медальон непонятен мне. На нем — женщина, положившая руки на плечи{76} двух маленьких фигурок.

Технические замечания. В белой одежде сохранилось больше мелких складок, чем в какой либо другой из переписанных драпировок. Интересно, что дробность драпировки всегда трактовалась как воплощение духовной жизни, начиная с мягких складок пеплума Афины и кончая волнистыми подолами современного белого священнического облачения, в то время как широкие складки у Тициана олицетворяли физическую силу. Эти два способа композиционного решения были отвергнуты Микеланджело, который выражал духовность колоссальными размерами тела.

В остальном эта фигура совсем не интересна, так как в сознании самого Мемми интеллектуальная сторона была сильнее, чем мистическая.

116. VII. ПОЛЕМИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ{77}. «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней дьявольских, потому что наша брань не против крови и плоти…» [Еф. 6:11—12].

Она в красном платье — знак власти, но безоружна, ибо неуязвима. На ней не шлем, а плотно прилегающая красная шапка с крестом вместо гребня. В левой руке — лук, в правой — длинная стрела.

Она отчасти воплощает собой агрессивную логику; сравните положение ее плеч и рук с позой Логики.

Она поставлена последней из небесных наук не как самая могущественная из них, но как последняя, которую нужно изучать. Вы должны постичь все другие науки, прежде чем вступите в борьбу. Между тем общий принцип современного христианства заключается в том, чтобы выходить на битву, не обладая никакими другими знаниями! Одной из причин этого заблуждения — самой главной причиной — является тот низменный взгляд, что истина рождается в споре! Истина нигде, ни в одной отрасли промышленности не постигается в споре; ее можно установить лишь трудом и наблюдением. И если вы хорошо овладеете одной истиной, будьте уверены, что из нее вырастут две другие, которые дадут новое прекрасное потомство (на что и указывает, как я раньше отметил, ветвь в правой руке Логики). Затем, когда вы приобретете так много истинных знаний, что будет достойно бороться за них, вы вступите в борьбу{78} или умрете за них, но ни в коем случае не станете более спорить.

Есть, однако, еще одна причина тому, что Полемическая теология следует за Мистической. Только приблизившись к мистической науке, человек познает то, что св. Павел называл «духами злобы поднебесными» [Еф. 6:12], иначе говоря, познает истинных врагов Бога и человека.

117. Внизу — св. Августин. Он показывает правильный метод ведения полемики — в меру твердый и в меру мягкий.

Вы должны, конечно, отличать словопрение от порицания. Защита истины всегда благородна; наказание за сознательную ложь есть нечто совсем другое. Нагорная проповедь Христа полна полемической теологии, хотя она абсолютно мягкая: «Вы слышали, что сказано… а говорю вам… И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете?» [Мф. 5: 43, 47] и так далее. Но Его слова: «Безумные и слепые! что больше: золото или храм, освящающий золото?..» [Мф. 23:17] — не только указывают на заблуждение, но и порицают скупость, которая делает это заблуждение возможным.

Под троном св. Фомы и рядом с Арифметикой из ряда земных наук.

В медальоне — воин, но он не представляет интереса.

Технические замечания. Все подлинно и все прекрасно. Обратите внимание на красные ленты св. Августина, связывающие его изображение с ярко красным цветом верхней фигуры, и сопоставьте их с нишей, образуемой одеждой Христианского права над Папой, чтобы увидеть, какими разными художественными приемами достигается единство композиции. 

Но скоро время второго завтрака, друзья мои, а вам еще, наверное, предстоит делать покупки.

Шестое утро.
Пастушья башня

118. Я вынужден прервать описание Испанской капеллы следующими далее заметками о скульптуре колокольни Джотто, во первых, потому, что в настоящее время готовится к печати содержащее неточности сообщение об этой скульптуре, а главным образом из за того, что я не могу завершить свою работу в Испанской капелле до тех пор, пока один из моих оксфордских помощников, господин Кэрд{79}, не закончит историческое исследование, связанное с нею, которое он предпринял для меня. Я сам написал анализ четвертой стены, считая, что там в каждой сцене повторяется фигура св. Доминика. Господин Кэрд усомнился в этом и представил мне точные доказательства своего предположения{80}, что изображенные монахи проповедники являют собой в каждой сцене разные лица. Кроме того, мне указали на некоторые ошибки, которые по небрежности вкрались в мое описание фресок, посвященных наукам{81}, и, наконец, другой мой молодой помощник, Чарлз Мюррей{82}, помощь которого, однако, заключалась главным образом в противодействии, сообщил мне о различных важных открытиях, сделанных за последнее время им и усердными немцами в вопросах, касающихся достоверности того или иного изображения, на что я должен был обратить свое внимание; особенно он настаивает на том, что картина в Уффици, которую я принимал за произведение Джотто, принадлежит Лоренцо Монако; это вполне возможно, но тем не менее ни на йоту не умаляет значения написанного мною об этой пределле, а также ничуть, если вы только правильно смотрите на вещи, не может изменить то представление о Джотто, которое я старался до вас донести. Художникам свойственно так понимать картины, антикварам и торговцам картинами — по другому; последние особенно проницательны и основывают свои утверждения на доскональном знании особенностей полотна, красителей и манеры наложения мазков, но в этом знании может совершенно отсутствовать всякое понимание достоинств самого искусства. Многие опытные торговцы в больших городах Европы, вероятно, обладают более вескими доводами относительно подлинности произведений, чем я (учтите, если вы имеете возможность узнать об их доводах). Но при этом они могут сообщить вам только, что эта картина принадлежит кисти того или иного мастера, но никогда не говорят, в чем достоинства данного художника или его картины. Так, однажды я принял рисунки Варлея{83} и Коузинса{84} за ранние эскизы Тёрнера и вынужден был согласиться с торговцами, что они более сведущи, чем я, в вопросе подлинности этих рисунков; однако торговцы не знают Тёрнера и его достоинств так, как знаю я. К тому же я могу снова и снова ошибаться в сомнительных произведениях ранних последователей Джотто, определяя принадлежность какой либо картины тому или иному мастеру, но вы увидите (и я говорю это скорее с сожалением, чем с гордостью), что в настоящее время я просто напросто единственный человек, кто способен указать действительную ценность каждой из них; вы увидите, что если я обращаю ваше внимание на произведение, то оно заслуживает этого, и что те свойства, которые я отношу к художнику, действительно характерны для него и верно угаданы мною, несмотря на неразбериху неверно приписанных ему произведений, которым тем не менее присущи схожие черты. Так, когда я принял Коузинса за Тёрнера, я основывался на кусочке тонко написанного неба, который, однако, ничего не говорил торговцу, но по существу был тёрнеровским, а какой то другой художник мог лишь изредка сравняться с ним; торговец же обращал внимание только на свойства ватмановской бумаги, какую употреблял Коузинс и никогда не употреблял Тёрнер.

119. Тем не менее, чтобы не оставлять вас без всякого руководства относительно главного сюжета четвертой фрески в Испанской капелле, изображающей Духовный путь Флоренции, привожу здесь краткий ее обзор.

Справа, в нижнем углу, св. Доминик проповедует группе неверных; в следующей группе, левее, он (или кто то другой, очень на него похожий) проповедует еретикам, еретики противятся его учению, он натравливает на них своих собак, как на злейших волков, и изгоняет их; спасенные ягнята собраны у ног Папы. Я скопировал голову самого набожного, но слегка слабоумного маленького ягненка в центре, чтобы сравнить его с моими всклокоченными камберлендскими ягнятами, которым не пришлось пройти через столь тяжкие испытания. Вся группа с Папой наверху (и с нишей собора, примыкающей к нему и увеличивающей декоративный эффект, создаваемый его митрой) представляет собой изысканную композицию.

Примиренная таким образом Церковь является нам окруженной всемирной славой и руководимой духовными и светскими властителями. Папа с кардиналом и епископом, расположенными справа от него; император с королем и бароном, расположенными слева от него; духовенство всей Церкви — на правой стороне, и миряне, главным образом поэты и художники, — на левой.

Затем искупленная Церковь тем не менее предается тщеславию и соблазнам мира: беззаботные святые изображены пирующими с детьми, которые пляшут перед ними (олицетворение семи смертных грехов, по мнению некоторых комментаторов). Но самые мудрые из них каются в своих грехах другому призраку св. Доминика; покаявшиеся, став как бы малыми детьми, входят рука об руку во врата Вечного Рая, увенчанные цветами ожидающими их ангелами; их встречает св. Петр в окружении безмятежной и радостной толпы святых, над которыми перед троном в благоговении стоит белая Мадонна. Насколько я знаю, вы не найдете ни в одной школе христианского искусства такого совершенного изображения благородной политики и религии людей.

120. Я собирался по мере своих сил дать лучшее ее описание, но когда я был во Флоренции, я потерял все время на записи, вместо того чтобы скопировать группу с Папой и императором для школ Оксфорда; к тому же работа, проделанная с тех пор господином Кэрдом, открыла мне так много нового и некоторые его предположения заставили меня так сильно задуматься, что, по моему, будет лучше и правильнее напечатать сейчас же его исследование этих фресок как добавление к моим заметкам, указав только на ряд пунктов, относительно которых наши мнения расходятся, и ограничиться этим до тех пор, когда «Fors»{85} разрешит мне еще раз увидеть Флоренцию.

Может быть, Флоренция по своему великодушию не позволит мне когда нибудь снова посетить ее, ибо разорение ее стало теперь слишком страшным и душераздирающим для всякого, кто еще помнит былые дни. Сорок лет назад, без сомнения, на всем свете, исключая Палестину, не было ни пяди земли, если у вас есть какое нибудь понятие, хотя бы самое слабое, об истинном ходе истории этого мира, где вы могли бы с таким же радостным благоговением любоваться утренней зарей, как у подножия башни Джотто. Ведь здесь встретились и соединились для прекрасной совместной работы предания веры и надежды языческого и еврейского народов: Флорентийский баптистерий — последнее сооружение, воздвигнутое на земле потомками мастеров, наученных Дедалом, и башня Джотто — прекраснейшее среди зданий, построенных на земле и вдохновленных людьми, которые возвели в пустыне шатер для молитвы. Из греческих построек, сохранившихся поныне, самой поздней является Флорентийский баптистерий; среди существующих христианских сооружений нет ни одного столь совершенного, как башня Джотто; и в сиянии и тени их мрамора, озаренного лучами восходящего солнца, встают души отца естественных наук Галилея, отца религиозного искусства Анджелико и творца духовных песнопений. И это место современные флорентийцы превратили в стоянку экипажей и станцию омнибусов. Извозчики с их напоминающими о фермерском дворе сеном и запахом конского навоза все же больше гармонируют с этим местом, чем завсегдатаи светских гуляний с их сигарами, плевками и вычурными, вызывающими нарядами; но станция омнибусов, расположенная перед самым входом в башню, лишает возможности постоять возле нее хотя бы минуту, чтобы рассмотреть скульптуру восточной или южной стороны; северная сторона между тем обнесена железной оградой и обычно завалена хламом: ни одна душа во Флоренции не заботится больше о произведениях своих старых мастеров; а толпа иностранцев, как правило, стремится лишь попасть в омнибус, чтобы быстро объехать вокруг собора и увидеть его мелькающим среди клубов дыма.

121. Площадь перед собором Парижской Богоматери была так же превращена в стоянку экипажей, когда в 1872 году я видел ее в последний раз{86}. В настоящее время в пятидесяти шагах от того места, где я пишу, находится ораторий Святого Духа, используемый как табачный склад; одним словом, по всей Европе скотство Калибана и пьяный разгул шатающегося сатира врывается в каждый некогда заветный уголок, где раньше царили благоденствие и поклонение чудодейственной силе красоты.

Мутный поток непристойности, заливающий купол и башню стигийскими водами грешных мыслей, — ничего священного не осталось в тех местах, где прежде не было ничего мирского.

Этому учит, при вашей способности воспринимать, и башня Джотто, как и все христианское искусство того времени. Наряду с изложением евангельских событий, целью этого искусства (часто в данном случае проникнутой страстным желанием) было показать силу Евангелия. Историю Христа в надлежащем месте -- да, историю всего, что Он сделал, и того, как Он умер, изображали на главном месте, но потом и, как я сказал, часто с более вдохновенной фантазией представляли Его присутствие при даровании плодов и Его руководство трудом в течение года. И солнце, и дождь, и продолжительность дня и ночи даруются Его рукой; все радости и огорчения, и сила, и тяжесть работы, и прекращение ее происходят под Его взглядом и во славу Его. Обычные сезонные занятия, домашние обязанности крестьян, самые скромные навыки ремесленников всегда бывают запечатлены на камнях Церкви как первое и истинное условие покорности и самоотвержения. 

122. Среди этих изображений человеческого искусства, созданных под небесным водительством, серия барельефов в основании башни Джотто, несомненно, должна занимать главное место в Европе{87}. Сначала вы, возможно, будете удивлены мелкомасштабностью барельефов относительно камня, на котором помещен каждый из них; но эта мелкомасштабность позволила создателям башни выполнить их собственными руками{88}; кроме того, в прекраснейших произведениях архитектуры самый красивый декор всегда решен как ювелирное украшение и окружен пустым пространством — подобно драгоценным камням в короне или пряжке пояса. Вообще, великому мастеру невозможно вырезать самому весь находящийся на виду декор; более того, он терпит неудачу даже в композиции, если барельеф становится чем то вроде инкрустации или его выполнение требует обработки больших масс камня. Если же он не делает этого, то терпит неудачу зритель. Изучение перегруженной скульптуры Чертозы в Павии займет у вас целый длинный летний день, и, усталые, в последний час вы почувствуете пустоту в душе. Но рассмотрите однажды терпеливо и последовательно эти ювелирные вкрапления Джотто, и работа в течение часа создаст впечатление на всю вашу жизнь. Насколько возможно, изучите их на месте, но, чтобы узнать их досконально, вам нужно иметь фотографии; приглушенный цвет старого мрамора, к счастью, смягчает освещенность, благодаря чему на фотографии получаются менее резкие тени, чем это обыкновенно бывает при фотографировании скульптуры, и найдется очень мало произведений искусства, которые можно было бы так хорошо исследовать дома, далеко от места.

123. Начнем с западной стороны. На западной, южной и северной сторонах — по семь скульптур, и шесть — на восточной, включая агнца над входной дверью башни, который делит всю серию на две группы — из восемнадцати и восьми барельефов. Сам он, находясь между ними, служит вступлением к следующим за ним восьми сценам; можно считать, что он является первым в этой заключительной группе: таким образом, все двадцать семь скульптур делятся на две части — из восемнадцати и девяти композиций.

Вот перечисление групп на западной, южной, восточной и северной сторонах:

З Ю В С 7 + 7 + 6 + 7 = 27 или З Ю В 7 + 7 + 4= 18 и В С 2 + 7 = 9.

Существует особая причина для такого деления на девять, но ради последовательности я перечислю их все, с № 1 по № 27, по порядку. И, если только у вас хватит терпения, я хотел бы два раза обойти с вами башню, сначала отмечая главный смысл и связь сюжетов, а затем, на обратном пути, исследуя технические приемы каждого из них и те мелкие особенности, на которые при первом обзоре лучше не обращать внимания.

124. 1) Итак, серия начинается на западной стене «Сотворением человека». Это не начало книги Бытия, а лишь утверждение, что Бог создал нас, вдохнул в нас жизнь и продолжает вдыхать в наши ноздри дыхание жизни.

Джотто призывает нас видеть в этом начало всякого знания и всякой силы{89}. Он призывает вас верить в это, как в то, что сам знает.

Он не говорит ничего, кроме того, что знает сам.

2) В то время как Джованни Пизано и его собратья скульпторы буквально воспроизвели извлечение ребра из груди Адама, Джотто просто создает мифическое воплощение истины, которую знает: «…и будут два одной плотью…» [Мк. 10:8].

3) И хотя все богословы и поэты его времени ждали, если не требовали, чтобы следующим его утверждением после «Сотворения человека» было «Грехопадение», он ничего подобного не утверждает. Он ничего не знает о том, каким был человек. Каков он сам, он знает лучше, чем кто либо в ту эпоху, и говорит нам об этом. Следующий барельеф изображает Еву за пряжей и Адама, разбивающего землю в комья. Не вскапывающего ее: вскапывать можно только уже обработанную землю. Первозданную землю надо разбивать.

Они не одеты в звериные шкуры. К чему было бы прясть Еве, если бы она не умела ткать? Каждый из них облачен в простой кусок ткани. У Адама он завязан узлом сзади, у Евы закреплен на шее примитивной брошью.

Над ними раскинулись дуб и яблоня. Медвежонок пробует вскарабкаться на яблоню.

Смысл этого мифа, как я понимаю, заключается в том, что и мужчина, и женщина — оба должны добывать свой хлеб трудом. Что первый долг мужчины — кормить семью, а женщины — одевать ее. Что деревья даны нам для силы и наслаждения и что дикие звери должны делить свою участь с нами{90}.

125. 4) Четвертая скульптура, центральная в ряду на западной стене, изображает пастушескую жизнь номадов.

Иавал, прародитель всех тех, кто живет в шатрах и разводит скот, приподнимает завесу шатра, чтобы взглянуть на свое стадо. Собака стережет его.

5) Иувал, прародитель всех тех, кто имеет дело с арфой и органом.

Я хочу сказать, играет на струнных и духовых инструментах — лире и свирели. Это первое искусство (в Иудее и Греции) пастуха Давида и пастуха Аполлона.

Джотто снабдил его длинной прямой трубой, которую впоследствии часто воспроизводили Лука делла Роббиа и Донателло. Она, мне кажется, сделана из дерева, как современный длинный швейцарский рог, и состоит из двух труб — короткой и длинной, соединенных вместе.

6) Тувалкаин — руководитель всех мастеров, работающих с медью и железом.

Джотто изобразил его сидящим, полностью одетым и с пристальным вниманием поворачивающим бронзовый клин на наковальне.

Обратите внимание на то, что три последние скульптуры рисуют жизнь потомков Каина, бездомных скитальцев. Это пастушеская жизнь номадов, кочевая жизнь артистов, странствующий Вилли{91}, юный шарманщик, преследуемый полицией, и цыган, совершающий починку котла старой школьной учительницы, присев на траву, которую сквайр уже давно хочет забрать с обочины дороги в свой парк.

7) Последняя из этих семи скульптур начинает историю рода Сифа и домашней жизни. Отец семейства лежит пьяный в своем винограднике: такова, по мнению Джотто, основная картина цивилизованного общества.

Сцена имеет несколько других значений, повсеместно распространенных в католическом мире того времени, но их слишком много, чтобы говорить здесь об этом.

126. Вслед за вступлением, на второй стороне башни изображены науки и искусства цивилизованной, или домашней, жизни.

8) Астрономия. В кочевой жизни вы можете руководствоваться звездами; но чтобы знать законы их кочевой жизни, ваша жизнь должна быть стабильной.

Астроном со своим секстантом, вращающимся на неподвижной оси, смотрит на небесный свод и наблюдает зодиак, предвидя, что тосканский художник будет рассматривать при помощи оптического стекла вечером с вершины Фьезоле.

Над куполом неба, пока еще незримый, находится Творец миров со своими ангелами. Сегодня рассвет и утренняя звезда сияют на небе — завтра утренняя звезда взойдет в сердце.

9) Оборонительная архитектура. Постройка сторожевой башни. Начало охраны собственности.

10) Гончарня. Производство горшков, кубков, блюд. Первая цивилизованная домашняя утварь; средства для разогревания жидкостей и приготовления напитков и мяса с соблюдением чистоплотности и экономии.

11) Верховая езда. Обуздание диких животных для домашней работы.

12) Ткачество. Быстрое и точное изготовление одежды с помощью ткацкого станка.

13) Закон как откровение неба.

14) Дедал (не Икар, а его отец, испытывающий крылья). Покорение воздушной стихии.

127. Подобно тому как седьмая сцена первой группы открывает навыки ведения дома после ремесел диких кочевников, так эта седьмая сцена второй группы начинает достижения миссионеров, или цивилизованных кочевников, приносящих дары.

15) Покорение моря. Кормчий и двое гребущих по венециански, лицом к носу лодки.

16) Покорение земли. Победа Геркулеса над Антеем. Благотворная сила цивилизации, сокрушающая жестокость.

17) Земледелие. Волы и плуг.

18) Торговля. Повозка и лошади.

19) Здесь перед нами изваянный над дверью башни Агнец Божий, выражающий идею жертвоприношения, и врата, ведущие в небо. Затем следуют братские искусства христианского мира.

20) Геометрия. Это опять крайняя от угла скульптура, открывающая следующую серию. Скоро мы увидим, почему эта наука должна быть основой для всех остальных.

21) Скульптура.

22) Живопись.

23) Грамматика.

24) Арифметика. Законы счета, веса и меры сил.

25) Музыка. Законы счета, веса (или силы) и меры в применении к звуку{92}.

26) Логика. Законы счета и меры в применении к мысли.

27) Изобретение гармонии.

128. Теперь вы видите, что, приняв сначала крупное деление на дохристианское и христианское искусства, отмеченное вратами башни, и затем деление на четыре следующих друг за другом исторических периода, отмеченных ее углами, вы получаете полную схему человеческой цивилизации. Первая сторона рисует кочевую жизнь, показывая, как человек научился властвовать над другими бродячими созданиями, растениями и животными. Затем, на второй стороне, изображена мирная домашняя жизнь, развивающая род и местность; на третьей стороне — дружеские сношения между чужеземными народами; и на четвертой стороне — гармоничные искусства всей паствы Христовой.

129. Теперь вернемся к первому углу, чтобы внимательно рассмотреть сцену за сценой.

(1) Сотворение человека.

Едва освободившись от земного праха, он открывает глаза перед лицом Христа. Как и все другие скульптуры, это изображение не столько прошлого события, сколько постоянно свершающегося. Это вечное состояние «человека земли», видящего перед собой Бога.

Христос держит в левой руке книгу Своего Закона, «Закона жизни».

Деревья сада, осеняющие их, — в центре; над Христом — пальма (вечная жизнь), а над Адамом — дуб (земная жизнь). Груша, смоква, широколистный корнеплод (какой?) составляют мифическую земную пищу.

Обратите особое внимание на эти деревья как на декоративную скульптуру; они, как и деревья в двух следующих сценах, и виноградная лоза Ноя, отличаются от присущей Джотто трактовки листвы, прекрасные образцы которой вы можете видеть в № 16 и № 17. Ветви у Джотто собраны в пучки, напоминающие снопы, и каждый из них аккуратно расправлен. Листья же первого из деревьев, наоборот, расположены так, чтобы тщательно скрыть орнаментальность и придать им естественный вид. Скульптор добивается этого с таким тщанием, что переходит в крайность и противоречит природе — в ней больше декоративности и правильности! Но сокровенный замысел очень благороден, каждый лист прорисован с любовью и изяществом, абсолютно достоверен и вполне закончен; и это сделано не с целью продемонстрировать мастерство, не для того, чтобы отступить от главной темы, а в единстве и гармонии с ней.

Посмотрите в увеличительное стекло на рисунок пальмовых листьев. Другие листья в этой сцене менее прорисованы, чем в следующей. Сам человек еще несовершенен; растения, созданные вместе с ним и для него, тоже должны быть несовершенными. (Разве его пальцы не слишком коротки? Они растут?)

130. (2) Сотворение женщины.

По своей сути этот барельеф превосходит все другие изображения данного сюжета. Работа Гиберти — это лишь его изящное усовершенствование, которое низводит величие и простоту до трепета женской грации. Старший ваятель думает о предназначении женщины, о ее искушении и грехах прежде, чем о ее красоте; но все же, если бы рука Евы не была утрачена, спокойная естественность ее головы и груди, чарующая прелесть покорности, с какой ее душа и тело навеки отдаются в руки Христа (заметьте, как твердо опирается она на его руку, словно ища поддержки), в смысле символической правды были бы несравненно выше женской красоты у Гиберти.

Линия ее тела вторит линии плюща, змеей обвивающего ствол дерева над ней; это двойной символ — ее падения и опоры, найденной впоследствии в силе ее мужа. «…И к мужу твоему влечение твое» [Быт. 3:16]. Плод этого дерева — двойной орех — указывает на счастливое равенство.

Листья в данной сцене выполнены с пристальным поэтическим вниманием и точностью. Над Адамом — лавр (добродетельная женщина — венец для мужа); орех — для обоих вместе; смоковница — символ плодотворных домашних радостей («…под своей виноградной лозой и под своей смоковницей» [Мих. 4:4]{93}, но лоза — символ исключительно мужских удовольствий) и плод, взятый Христом как образец естественно произрастающей пищи, утоляющей Его голод.

Рассмотрите в увеличительное стекло жилки на этих листьях и то, как три лавровых листа с правого края соединены со стеблем; заметьте, что в каждом случае скульптор лепит форму в соответствии с собственным рисунком; посмотрите, как, начиная с ноги Христа, резец все больше углубляется и, поднимаясь вверх и влево, достигает максимальной глубины над Его плечом.

131. (3) Труд первых людей.

Эта скульптура намеренно исполнена гораздо слабее. Ваятель употребляет все свои силы на миф сотворения человечества и великолепно показывает изящество женственности, но при изображении жизни первых тружеников земли красота женщины ни в коем случае не должна бросаться в глаза. Даже движения ее неловки; некоторая неуверенность скульптора чувствуется в положении ноги, изображенной в ракурсе. Он прекрасно знает ее форму, но еще не вполне умеет передать перспективу.

Деревья чахлые и негнущиеся — им тоже нужна цивилизация. Теперь их плоды падают только животным в пасть.

132. (4) Иавал.

Если вы достаточно долго и внимательно рассматривали три предыдущие скульптуры, то не могли не заметить, что манера здесь сильно изменилась. Ткани ложатся более широкими, мягкими, но менее естественными складками; приемы художника значительно тоньше: он проявляет необыкновенную чуткость при моделировке обширных поверхностей, усиливая ее интенсивность только для передачи очертаний, и очень осторожен в применении тени как драгоценного и исключительного средства — посмотрите на тень над головой щенка и под шатром. Без сомнения, рука живописца здесь чувствуется не менее, чем рука скульптора. Но, как бы то ни было, я не сомневаюсь, что это подлинное произведение мальчика пастуха из Фьезоле. Чимабуэ нашел его рисующим (вернее, чертящим этрусским штрихом) на камне одну из своих овец. Оглядываясь на собственный жизненный путь, он вырезал их здесь, на центральном камне башни: скоро настанет время опускать завесу его шатра.

Кроме собаки, лающей на Бедность, на большой фреске в Ассизи, я не знаю другой, равной собаке Иавала по манере изображения, по мастерству, с которым художник передал живую форму, ни разу не коснувшись камня резцом, для того чтобы наметить шерсть или глаза.

Рассмотрите это произведение в увеличительное стекло по частям, от угла к углу, и обратите особое внимание на край шатра{94} как на деталь, которая могла быть выполнена только живописцем и характерна для всех великих живописцев; взгляните и на аккуратное закрепление в углу шестиугольника, который вторит архаической каменной кладке, обозначенной наклонным стыком в верхней части шатра{95}; архитектор и художник одновременно задумывает и исполняет задуманное.

Год или два назад я прочел мальчикам Итона лекцию практически об одной только собаке пастуха, которая выглядит еще замечательнее при увеличении на фотографии. Лекция была частично опубликована, но я не могу припомнить где именно.

133. (5) Иувал.

Это все еще Джотто, хотя работа исполнена с меньшим наслаждением; тем не менее она превосходно предваряет готический стиль его собственной башни: посмотрите на тонкий мозаичный рисунок горизонтального скульптурного обрамления.

Обратите внимание также на живописную манеру исполнения сложного рельефного декора стола, которому умышленно придана продолговатая, а не квадратная форма; посмотрите на цветок в центре.

(6) Тувалкаин.

Все еще Джотто, и к тому же превосходный; сцена, имеющая целью показать все значение данного ремесла для человечества, выполнена не менее тщательно, чем группа с пастухом; заступ и кирка — геральдические атрибуты этого искусства — висят на двери{96}. Чтобы оценить тонкость исполнения, сравните поверхности деревянного чурбана под наковальней и его железного обруча.

Лицо работника — лучшая проповедь в защиту благородства труда, когда либо произнесенная мыслящим человеком. Либеральный парламент и братья реформаторы не могут добавить к этому ничего существенного.

(7) Ной.

Работа Андреа Пизано, более или менее подражающая Джотто.

134. (8) Астрономия.

Здесь мы видим совсем другую манеру. Волосы и ткани выполнены плохо; лицо выразительное, но выполнено грубо; маленькие головы наверху едва только намечены, но в законченном виде они были бы лишены изящества: мельчайшие детали разработаны с механической точностью, но без всякого чувства; голова льва с листьями в ушах — просто безобразна, и, сравнив исполнение маленькой заостренной арки в нижней части с утонченной трактовкой обрамления в № 5, вы поймете разницу между работой обыкновенного каменщика и изящной готикой. Знаки зодиака, что касается барельефа, тяжелы и грубы, хотя рисунок их достаточно оригинален: Козерог, Водолей и Рыбы — на широкой полосе неба, Телец — вверх ногами, Близнецы и Рак — на маленьком глобусе.

Я думаю, что вся эта сцена является реставрацией первоначальной композиции или же плохим воплощением замысла Джотто, что, без сомнения, можно сказать и о следующем произведении.

(9) Архитектура.

Самая крупная фигура символизирует, мне кажется, гражданскую власть, как и на фреске Лоренцетти в Сиене. Крайняя примитивность второстепенных фигур может служить гарантией их подлинности. В № 8 общая сглаженность целого и грубость отделки края заставили меня заподозрить реставрацию.

(10) Гончарная.

Очень величественная — во многом ощущается рука живописца, и снова прекрасное обрамление. Черепичная крыша, помещенная в тени, защищает дом первого керамика. Женщины, вероятно, несут какие то сосуды с водой, сплетенные из ивовых прутьев или из камыша. Слуга гончара объясняет им исключительные преимущества нового изобретения. У меня нет никакого предположения относительно автора этого рельефа.

(11) Верховая езда.

Мне кажется, что это опять Андреа Пизано. Сравните взметнувшуюся одежду за плечами с № 2 и № 3. Голова благородна и имеет почти афинский профиль; отсутствие передней ноги у лошади не позволяет мне высказать правильное суждение о происходящем. Предоставляю судить об этом наездникам.

135. (12) Ткачество.

Снова Андреа, причем превосходный: склоненная голова женщины за ткацким станком больше напоминает рисунок Леонардо, чем скульптуру. Замечательно переданы жест, с которым она пробрасывает большой челнок, строение ткацкого станка и фактура нитей, грубых и тонких. Фигура справа служит подтверждением пользы и красоты хорошо вытканной материи; ткань, закрывающая грудь, так тонка, что ее край на шее совершенно незаметен.

Если закрыть рукой выполненную резцом каменную кладку внизу, композиция разделится на две части, одна из которых производит неприятное впечатление своей прямоугольностью. Застывшая, более жесткая прямоугольная кладка контрастно противопоставлена всему, что изогнуто и закруглено в ткацком станке, и объединяет композицию: в этом ее эстетическое назначение; ее историческая роль заключается в том, чтобы показать, что ткачество — дело королевы, ибо это стена дворца.

(13) Дарование закона.

Точнее говоря, дарование Книги Закона Божьего — единственного закона, которому можно в конце концов следовать{97}.

Вопрос об авторстве этой группы меня очень смущает. Лицо центральной фигуры благородно, и вся работа хороша, хотя и не изящна; она похожа на оригинальную работу художника, чья композиция № 8, возможно, подверглась реставрации.

(14) Дедал.

Опять Андреа Пизано; великолепная голова, восходящая к греческим образцам; перья крыльев выполнены с большой тщательностью; однако в работе отсутствует тонкость передачи чувства. Я не могу сказать, насколько преднамеренна некоторая угловатость фигуры; но обратите внимание на прекрасную композицию и на устойчивую подставку для ног.

136. (15) Мореплавание.

Очень странная сцена: грубая по исполнению (быть может, неоконченная) и сделана человеком, который не умеет грести; плетеные обода, заменяющие уключины, надеты неправильно. Положение их было бы верным, если бы гребли английским способом; но вода у носа лодки показывает, что она движется в том направлении, куда смотрят гребцы. Я не могу понять, что делает человек на корме; он, вероятно, управляет лодкой при помощи кормового весла.

Вода кажется совсем незаконченной. По видимому, здесь подразумевается море с поросшими мхом скалами в нижней части, но все это исполнено тупо и неумело.

(16) Геркулес и Антей.

Могущество земли, наполовину скрытое землей; его волосы и руки превратились в корни, его жизненная сила проходит сквозь землю и вселяется в дуб. Вместе с Керкионом, но раньше его (Платон. Законы, кн. VII, 796) Антей упоминается как родоначальник бесцельной борьбы --ф?"NoҐ????б ?гаўцдNoе; обычно он — воплощение энергии чистого эгоизма в его разнообразных проявлениях, эгоизма, надменного до наглости, низменного до трусости и черпающего свою силу только в земле; одним словом, это учитель всех тех, кто в последнее время пишет об «интересах Англии». Поэтому Данте вызвал именно его тень, чтобы сопровождать его и Вергилия в самый низший круг Ада: «Мы вновь пошли, и новый исполин, / Антей, возник из темной котловины…»{98} Антей в скульптуре очень величав, но я затрудняюсь решить, кому принадлежат эта и следующая сцены, очевидно выполненные одной и той же рукой. Я полагаю, что композиция обеих принадлежит Джотто.

137. (17) Пахота.

Христианская форма победы. Наиболее величественное и прекрасное воплощение власти человека над землей и ее самыми мощными созданиями из тех, какие мне когда либо приходилось видеть в ранней скульптуре (или в данном случае — в поздней). Главное внимание скульптора сосредоточено на укрощении волов; плуг хотя и большой, однако сделан из дерева, и рукоять его тонка. Но к нему привязан бьющий копытом и мычащий дикий работник — и это победа.

(18) Колесница.

Лошадь тоже укрощена и впряжена в колесницу Ахиллеса, которая изображена во всей ее первозданной простоте. Лицо его, вероятно, было благородным — фигура остается таковой до сих пор. Судя по развевающейся одежде, это, скорее всего, произведение Андреа Пизано.

(19) Агнец как символ Воскресения.

Находится над дверью: «Я есмь дверь; кто войдет Мною, тот спасется» [Ин. 10:9]. Посмотрите, как смело она сдвинута к правой стороне башни, чтобы лестница была более пологой; ведь у искусного строителя любая внешняя симметрия отражена в интерьере, и если закон симметрии нарушается сознательно, то этим достигается истинная красота; и когда, как в данном случае, божественный дух участвует в работе художника, его идеи направлены в нужное русло именно соображениями пользы. После этой скульптуры идут христианские искусства, то есть те, которые основаны на веровании в бессмертие души. Астрономия без христианства утверждает только следующее: «Не много Ты умалил его перед ангелами… все положил под ноги его» [Пс. 8:6, 7]. Христианство говорит на это: «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов» [1 Кор. 6:3] (как и низшие создания будут судить нас!){99}. Начинающаяся здесь серия скульптур, таким образом, показывает те искусства, которые могут процветать только благодаря вере в Христа.

138. (20) Геометрия.

Не математика — она уже давно применялась в астрономии и архитектуре, — а точное измерение земли и всего, что на ней есть. Она создана христианской верой, этой первой вдохновительницей всех великих измерителей земли. Для принца Генриха Испанского{100}, вашего Колумба, вашего капитана Кука (могилу которого мы только что восстановили, проявив при этом блестящую художественную фантазию и религиозное чувство — эти особые дары девятнадцатого века, — а именно: обнесли ее оградой из старых пушек, которые поднимают к Небу свои широко раскрытые пасти; это новейший способ символизировать единственное воззвание к Небу, на которое еще способно наше столетие; но эти старые, безмолвные теперь пушки доносят до ангелов слова: «Голос крови брата твоего вопиет ко Мне» [Быт. 4:10]), она была, как я сказал, первой вдохновляющей идеей всех землемеров, честно охраняющих проведенные ими межи; дьявол, я вижу, по своему недавно вмешался в геометрию Йоркшира, где местные землевладельцы{101} великодушно заменяют придорожные столбы, обрушившиеся от времени, новыми и более крепкими, но всегда при этом расширяют собственные границы, и таким образом стена воздвигается на том месте, где прежде была общественная дорога, а собственники захватывают себе полосу шириной в два три фута вдоль всего участка пути, который требовал ремонта.

Итак, перед нами первая из христианских наук: правильный раздел земли и главный закон измерения при помощи циркуля. Этот способ измерения — круг в квадрате — я использовал для своего первого упражнения с законами Фьезоле.

139. (21) Скульптура.

Первая сцена заключительной серии на северной стороне колокольни, основные черты которой необходимо отметить, прежде чем перейти к подробному исследованию.

Предание приписывает Джотто только две первые композиции — Скульптуру и Живопись. Что касается пятой{102} — Песни, то, судя по великолепному исполнению, она может быть признана работой Луки делла Роббиа. Остальные четыре принадлежат его школе; все пять барельефов, следовательно, относятся к более позднему времени, чем те, которые мы рассмотрели раньше, абсолютно другие по манере и имеют в нижней части поздний цветочный декор вместо прежних строгих готических арок. Невольно возникает существенный вопрос: умер ли Джотто, оставив эти скульптуры незаконченными и лишь выбрав их сюжеты, и являются ли эти два барельефа — Скульптура и Живопись — его последними произведениями? Или все было закончено раньше, а этими поздними барельефами заменены первоначальные под влиянием Луки делла Роббиа, с тем чтобы приблизить целое к его времени и сделать более характерным для флорентийского искусства эпохи расцвета?

140. Я должен еще раз повторить, что совсем не берусь судить о подлинности этих произведений, а лишь указываю на их безусловные достоинства. Читатели могут спросить меня, что сделано хорошо и что дурно, но кем это сделано — отдельный вопрос, требующий твердого знания данной школы, включавшей в себя множество художников и их последователей и величайшего внимания к самым ничтожным деталям и особенностям, что совсем не входит в мою задачу.

Итак, все, что я могу сказать вам о последней группе скульптур, — это то, что пятая из них — превосходнейшее произведение искусства и, по моему глубокому убеждению, принадлежит Луке делла Роббиа, что последняя из них, Гармония, — тоже прекрасна, что барельефы, приписываемые Джотто, хороши в другом роде, а три остальные, в сущности, самые жалкие произведения из всей серии, хотя и исполнены с большей сноровкой.

Но более всего меня ставят в тупик барельефы, приписываемые Джотто, ибо они гораздо грубее тех, что находятся на западной стороне башни и кажутся мне несомненно характерными для его стиля; вместе с тем они имеют много общего в распределении драпировок и в манере вводить детали. Различие между ними можно объяснить отчасти спешной работой или слабеющей творческой силой, отчасти же убеждением художника в незначительности этих чисто символических фигур по сравнению с Отцами искусств; но все же это очень важный и странный факт, усложненный поразительным сходством всех прочих особенностей.

141. Вы не можете сравнить эти сюжеты на самой башне, поэтому возьмите из моей серии фотографии № 6 и № 21 и поставьте их рядом.

Я не буду останавливаться на их сходстве, которое само бросается в глаза, но различие в трактовке голов совершенно непостижимо. Голова Тувалкаина исполнена превосходно, словно написана кистью живописца, каждая прядь волос прорисована, как на самом лучшем рисунке. В Скульптуре же пущены в ход обычные приемы ремесленника, она абсолютно незаконченна, и с неприятной бесцеремонностью просверлены дырки в бороде для придания живописности.

142. Далее сравните фотографии № 22 и № 5. Вы опять увидите сходство в решении обеих фигур, в изгибе их спин, в прерывании острыми углами восьмиугольного обрамления, а здесь также и в общей трактовке голов. Но опять таки у Живописи волосы сделаны грубее — методом чередования углублений и выпуклостей, и готическая форма рамы менее изысканна и относится к более позднему стилю. Заметьте, однако, — и это, возможно, позволит нам прояснить данный вопрос, — что рама данной композиции, естественно, выполнена позднее и менее тщательно, чем остроконечные арки, помещенные под сценой с изобретателем музыкальных духовых инструментов. И если вы еще раз сравните легкий наклон рабочего сидения в № 22 и в № 6, и манеру исполнения низкого деревянного столика художника, предназначенного для красок, и его треногий стул — с тем, как выполнена наковальня Тувалкаина, и обратите внимание на то, как очертания его кузнечного горна и триптиха в предыдущей сцене помогают оттенить округлость голов, я уверен, что вы без особых колебаний согласитесь с моей точкой зрения, а именно что все три барельефа Отцов искусств были изваяны Джотто с той чрезвычайной скрупулезностью, какую он прилагал к самым драгоценным камням своей башни; что, будучи скульптором и живописцем, он сделал и два других, но с заведомым вполне определенным решением, что они как символы его собственных ремесел должны быть несравненно ниже по качеству, чем изображения патриархов; что он исполнил Скульптуру живописно и дерзко, показав здесь все скульптурные трюки и взяв за образец греческий сюжет — Бахуса; что он изваял Живопись с большей тщательностью как более высокое искусство, но все же подчинил ее начальным сюжетам и этим преподал урок будущим поколениям художников — один этот урок содержит в себе и все остальные: «Ваши душа и тело должны быть вложены в каждый штрих».

143. Я не могу не поделиться некоторым чувством торжества при виде того, что Живопись держит карандаш так же, как и я; ни один учитель чистописания, никакие старания (а они одно время были очень настойчивыми и длились несколько месяцев) не могли избавить меня от привычки держать перо и карандаш между указательным и третьим пальцами, причем четвертый палец и мизинец лежат согнутые на бумаге.

144. Просматривая эти заметки перед тем, как отдать их в печать, и разглядев более внимательно мелкие детали двух последних скульптур, не замеченные мною прежде, я еще больше утвердился в своем мнении. Я прошу профессоров Высокого Искусства и возвышенного обобщения посмотреть на Скульптуру в увеличительное стекло и обратить внимание на то, как тонко Джотто вырезал циркуль, острия резца и замочную скважину в ящике для инструментов.

Что касается остального, то нет ничего более очевидного в запутанных и всегда ошибочных преданиях Флоренции, чем то, что в памяти сохранился факт изваяния самим Джотто двух своих искусств и забвения или, вероятно, игнорирования факта его участия вместе с Андреа Пизано в работе над главными скульптурами.

145. Теперь я возвращаюсь к прерванному рассмотрению всего ряда этих произведений, чтобы окончательно нарисовать их философскую систему.

За Геометрией, которая дает человеку жилище и землю, следует № 21 — Скульптура, и № 22 — Живопись, служащие украшением постоянных прочных жилищ. И далее — те великие науки, которым обучаются в христианском жилище. Первая — (23) Грамматика или, точнее говоря, Литература; мы уже видели в росписях Испанской капеллы, как велико было ее значение в древние времена. Затем — (24) Арифметика, помещенная здесь в центре, как и в Испанской капелле, и по тем же причинам; здесь еще с большей настойчивостью она внушает обеими руками, что два пальца на правой руке и два на левой действительно и неизменно составляют четыре. Ведите ваши счетные книги двойной бухгалтерии, основываясь на таком принципе, и ваша совесть будет чиста в этом и в будущем мире, в вашей конторе управляющего. Но этого не будет ни в коем случае, если вы исповедуете Евангелие арифметики ростовщиков, по которому два и два составляют пять.

По богатой вышивке на ее одежде вы можете судить, что проповедница первого экономического принципа весьма состоятельна в этом мире.

(25) Логика.

Искусство доказательства. Самая вульгарная фигура из всей серии, прекрасно демонстрирующая, как неубедительны аргументы в руках тех, кто не умеет управлять ими.

(26) Песня.

Влияние музыки на мир животных. Орфей, ее символ, изобретатель закона правильности в музыке, закона доброты, как Дедал в музыке, закона музыкального построения. Отсюда «орфическая жизнь» является одним из идеалов милосердия (вегетарианского) — Платон. Законы, кн. VI, 782; Орфей назван первым после Дедала и равен ему, как глава гармонической школы, см. кн. III, 677 (Steph.). Взгляните на двух поющих и хлопающих крыльями птиц, сидящих на дереве над его головой; затем следуют пять мистических зверей: ближе всех к его ногам неизбежный кабан, далее лев и медведь, тигр, носорог и у самой его головы — огненный дракон; пламя изо рта дракона смешивается с дыханием Орфея, когда он поет. Слушающий орел, увы! потерял свой клюв, и его можно узнать лишь по горделивой осанке; утка у самого его плеча, пребывающая в сонном послеобеденном блаженстве, — настоящая победа. Сзади выглядывает удод или неизвестная птица из породы хохлатых и три других, о которых нельзя сказать ничего определенного. Листва деревьев такова, какой ее мог сделать только Лука, и все в целом совершенно по замыслу и исполнению.

(27) Гармония.

Музыка песни в ее полной силе, что означает безупречное знание искусства муз и цивилизованной жизни: тайна их созвучия — символ гармонии совершенства; однажды, несомненно, она будет достигнута миром. Это пророчит последний краеугольный камень Пастушьей башни.

Примечания

[1] Слуги (фр.).

[2] «Здесь в свое время высочайшим знатоком философии и медицины был Галилео Галилей, некогда называвшийся Бонажути, который, будучи также облечен властью, чрезвычайно почитал республику, а сын его, удостоившись доброй памяти и прославленный святостью, деятельной жизнью и благочестием, соорудил себе и своим потомкам эту гробницу» (лат.).

[3] «Сын его, прославленный благочестием» (лат.).

[4] «Мы еще негоднее» (лат.). [Фрагмент фразы из «Carinum» Горация, ставшей крылатым выражением («поколение отцов, что хуже дедовского, породило нас, еще негоднее»).]

[5] Via delle Belle Donne (ит.).

[6] Жирная Джоан — персонаж куплетов из комедии Шекспира «Бесплодные усилия любви».

[7] «Скорбящая Богоматерь» (лат.).

[8] «Я — это тот, кем угасшая живопись снова воскресла» (перевод Ю. Верховского).

[9] Лунгарно Нуово (современное название — Лунгарно Веспуччи) — набережная во Флоренции.

[10] «Кисть Чимабуэ славилась одна» (Данте. Божественная комедия. Чистилище, песнь XI). Здесь и далее отрывки из «Божественной комедии» даются в переводе М. Лозинского.

[11] «А ныне Джотто чествуют без лести» (там же).

[12] «Мы покойны, ибо вступаем в сей последний дом» (лат.).

[13] «Не прикасайся ко мне» (фр.).

[14] «Проблеск» (фр.).

[15] «Умиротворяю своей речью, одетая в разноцветные одежды» (лат.). Вторая часть фразы («varios induta colores») в «Метаморфозах» Овидия относится к радуге.

Сноски

1

«Cum in universo orbe non reperiri dicatur quemquam qui suf cientior sit in his et aliis multis artibus magistro Giotto Bondonis de Florentia pictore, et accipiendus sit in patria, velut magnus magister» [ «Раз говорят, что в целом мире не отыскать кого либо более выдающегося в этих и многих других искусствах, чем мастер Джотто ди Бондоне, художник из Флоренции, то он должен быть и на родине признан великим мастером» (лат.)] — из указа о его назначении; цит. в кн.: Lindsay. Vol. II. Р. 247 [Lindsay A. Sketches of the History of Christian Art: In 3 vols. London, 1847. Александр Уильям Кроуфорд Линдсей (1812—1880) — английский библиофил, историк искусства. Здесь и далее в квадратные скобки заключены примечания редактора.]

2

[Murray J. Handbook of Florence and its Environs. Путеводитель Джона Мюррея (1808—1892) переиздавался в Лондоне фирмой «Бедекер» пять раз, с 1861 по 1867 годы.]

3

[Капелла дель Арена в Падуе.]

4

[Имеется в виду Чимабуэ. Однако теперь считается, что данный портрет выполнен неизвестным художником с условным именем Мастер святого Франциска Барди в 1220—1240 х годах.]

5

[В действительности первая фигура является аллегорией целомудрия, а последняя — бедности.]

6

[Факты биографии Джотто, не всегда достоверные, в том числе и год его рождения (1274), Рёскин берет у Вазари. В действительности дата рождения Джотто точно не известна; годы его жизни — 1267/1277—1337.]

7

По этому вопросу см.: Art Teaching of the Primitive Church. J. Tyrwhitt. 1874. [Tyrwhitt R. St. Art Teaching of the Primitive Church. London, 1874.]

8

У меня никогда не хватало времени на изучение архитектуры христианской церкви в первые века ее существования, и я не знаю точно, от каких других причин зависел выбор формы базилики и кем они воздвигались. У францисканцев, например, большое значение имел символизм, а для доминиканцев большую роль играли благоприятные условия и обстановка для проповеди, но во всех случаях и повсюду переход от закрытой тесной трибуны к светлым апсидам указывает на перемену в христианских чувствах и воззрениях; прежде церковь считали местом общественного суда и поучения, потом стали видеть в ней место для частной молитвы и общего прославления Бога. Следующая выдержка приведена мною из прекрасной истории Вестминстерского аббатства, написанной его настоятелем: «Своим внешним видом Вестминстерское аббатство более всего напоминает церковь Santa Croce во Флоренции. В нем так же, как и там, современное назначение здания не имелось в виду в первоначальном плане, а явилось результатом различных причин. Как и в церкви одного из двух величайших в мире братств, величина его среднего нефа не соответствует размерам хор. Францисканцы были связаны обетом бедности, и их простое богослужение предписывало отсутствие всяких случайных украшений. Популярность францисканского братства, особенно одного монастыря, освященного посещением самого св. Франциска, не только способствовала проведению в нем главных общественных торжеств, но и привлекала множество посетителей, дававших подаяния монахам, которые поощряли благодаря этому их связь с церковью. В гробницах, покрытых знаменами и гербами благородных фамилий Флоренции, похоронены многие из знаменитейших людей пятнадцатого века не в знак своего высокого положения, а как члены или друзья этого братства. Таким образом, в склепе Буонаротти был положен Микеланджело, в склепе Вивиани — наставник одного из членов их семьи Галилео. И церковь эта мало помалу была признана усыпальницей итальянского гения».

9

«За воротами города узник семь лет, Лишь в камне туда он впущен» («Италия» С. Роджерса).

10

[Имеется в виду каменное надгробие кардинала Анджело Аччауоли (1349—1408), работы Донателло и Франческо да Сангалло.]

11

[Здесь и далее ссылки на Библию, заключенные в квадратные скобки, в оригинале отсутствуют.]

12

[Фрески капеллы св. Анны в Кьостро деи Морти церкви Санта Мария Новелла теперь приписываются флорентийскому художнику Нардо ди Чьоне (ок. 1300—1365).]

13

[Далее идет речь о «Мадонне Ручеллаи» (1285), которая была исполнена для церкви Санта Мария Новелла не Чимабуэ, как считал Рёскин, а Дуччо. В настоящее время икона хранится в Галерее Уффици (Флоренция).]

14

[Легендарный герой, обеспечивший победу войска Швейцарской конфедерации в битве при Земпахе против армии Леопольда III Австрийского в 1386 году.]

15

Но может быть, этот белый цвет, который прерывается на заднем плане, принадлежит всего лишь реставратору, хотя я не думаю, что реставратор мог быть таким мудрым — он дошел бы до самого контура и испортил бы его!

16

[Рельеф Луки делла Роббиа находился над входом в церковь Санта Мария делла Кончеционе, разрушенную в 1890 году. Сейчас он хранится в Национальном музее Барджелло (Флоренция).]

17

[Эта работа теперь приписывается Лоренцо Монако и хранится в Галерее Академии (Флоренция).]

18

[Маргаритоне д’Ареццо(ок. 1216—1290).]

19

[Вероятно, имеется в виду работа Рафаэля «Дама с покрывалом» («Донна Велата»; ок. 1512—1516), которая по традиции, идущей от Вазари, ранее считалась портретом Маргариты Лутти, или Форнарины.]

20

[Восьмиугольный зал в галерее Уффици.]

21

[Леонардо да Винчи. «Благовещение», 1472—1475.]

22

[По свидетельству Вазари, место во Флоренции, получившее название «Borgo Allegri» в связи с тем ликованием, которое царило во время посещения королем Карлом Анжуйским дома Чимабуэ, где художник (в действительности — Дуччо, и не во Флоренции, а в Сиене) писал свою «Мадонну Ручеллаи»].

23

[Джон Стюарт Милл (1806—1873) — британский философ и политический экономист, автор книги «Зависимое положение женщин» (1869), в которой выступил как сторонник уравнения женщин в правах с мужчинами.]

24

[Картина «Голова Медузы» ранее считалась работой Леонардо да Винчи, но эта атрибуция теперь опровергнута. Существует предположение, что флорентийская «Медуза» является копией с исчезнувшего оригинала Леонардо или подражанием ему.]

25

[Вероятно, имеются в виду панели, входившие ранее в пределлу «Коронования Марии» (ок. 1435 г., Уффици) фра Анджелико и находящиеся теперь в Музее Сан Марко (Флоренция).]

26

«Storia della Pittura Italiana» (J. Murray, 1864) [Crowe J. A., Cavalcaselle G. B. A New History of Painting in Italy from the Second to the Sixteenth Century: In 3 vols. London, 1864—1866. Vol. 2.]

27

Я рискну приписать это более мудрое замечание господину Кавальказелле, поскольку имею все основания полностью доверять его суждению. Однако никому, кто занят так же, как он, не дано с равным вниманием освоить огромный пласт, содержащийся в обширной критической работе, составляющей три тома.

28

[ «Calignani Messenger» — ежедневная газета, издававшаяся в Париже домом (фирмой) Калиньяни для англичан, живущих на континенте. Впоследствии выходила под названием «Daily Messenger».]

29

[Юридический процесс по делу самозванца Артура Ортона, якобы спасшегося при кораблекрушении в 1854 году и объявившего себя сыном и наследником лорда Джеймса Тичборна. Дело Тичборна привлекло к себе всеобщее внимание в 1871—1874 годах.]

30

Я знаю, что современная критика склонна доказывать, что все этрусские вазы — более позднего производства и представляют собой лишь подражание древнегреческим. И потому я должен вкратце изложить то, о чем мне придется говорить более подробно в следующих заметках. Этрусское искусство сохранилось в Италии в долинах Арно и верхнего Тибра в целом ряде произведений, уцелевших от седьмого века до Рождества Христова и до настоящего времени, когда штукатуры белят и окрашивают стены в той же этрусской манере. Все лучшие флорентийские произведения Луки делла Роббиа, Гиберти, Донателло, Филиппо Липпи, Боттичелли, фра Анджелико представляют собой образцы чистейшего этрусского искусства, изменившие только сюжеты и изображающие Богоматерь вместо Афины и Христа вместо Юпитера. Каждая линия, проведенная флорентийским резцом в пятнадцатом веке, следует законам национального искусства, существовавшего в седьмом веке до Рождества Христова, и Анджелико в своем монастыре св. Доминика у подножия холма Фьезоле — такой же истинный этруск, как и строитель, заложивший грубые камни стены вдоль ее гребня, от которой сохранилась одна только арка, но и ту современная цивилизация употребила на дешевый строительный материал. К счастью, я набросал ее еще в 1845 году, но, увы, слишком небрежно, никогда не допуская возможности такого варварства в современной Италии.

31

[Чарлз Сперджен (1834—1892) — английский баптистский проповедник.]

32

[И где ложилась тень моя, там ало Казалось пламя… (песнь XXVI).]

33

Пол переписан, и, хотя его серый цвет теперь тускл и холоден, он не может уничтожить яркого сияния, разлитого во всей сцене.

34

Fors Clavigera. 1874. September. Vol. IV.

35

[Здание в Лондоне, где в XIX веке проходили собрания религиозных и филантропических обществ.]

36

[Islington и Pentonville — пригороды Лондона.]

37

[Перевод А. Штейнберга.]

38

Изучив внимательно нижние фрески в этой капелле, перейдите в соседнюю с ней и взгляните на нижнюю фреску слева, чтобы проверить свое художественное чутье. Вы прочтете у Мюррея, что фрески в этой капелле «были тоже побелены до позднейшего времени» (1862 г.), хотя мне пришлось написать длинную статью об этом произведении еще в 1845 году и с тех пор в нем все осталось в прежнем виде. Мюррей обращает ваше внимание на то, что «дочь Иродиады, играющая на цитре, манерой письма напоминает работу Перуджино на ту же тему». Он заключил это, вероятно, из того, что у музыканта, играющего на цитре, которого он, не глядя на его одежду и на остальную часть фрески, принял за дочь Иродиады, грубое, широкое лицо. Предоставляя вам воспользоваться, как угодно, этими указаниями, я лишь обращу ваше внимание еще на два момента. Это единственная из нижних фресок Джотто, которая осталась нетронутой, по крайней мере современными реставраторами. Она так счастливо сохранилась, что вы можете узнать благодаря ей и запомнить навсегда, что значит писать хорошие фрески, как они могут быть ясны, как нежно прозрачны, как далеки от топорных, грубых эффектов, какой может быть нежный свет и какая мягкая тень, какие прекрасные и стойкие краски.

В отношении цвета эта фреска стоит особняком среди произведений Джотто; полосатая занавеска в глубине написана с таким богатством оттенков, какой мы встречаем лишь у Паоло Веронезе.

Несмотря на поблекшие, полустертые краски, вы без труда найдете дочь Иродиады в центре картины, — она не танцует, а лишь плавно движется под звуки цитры, причем сама играет на лире. Лицо Иродиады почти полностью стерлось, что может служить лишним доказательством подлинности всего остального. Верхняя фреска с правой стороны, изображающая сцену из Апокалипсиса, — одна из интереснейших картин на мифологическую тему во Флоренции, и я не знаю другой, которая бы с таким совершенством передавала смысл сцены с женщиной и драконом в пустыне. Но ее не видно снизу, а я не берусь описать словами ее красоту.

39

«Рядом со сценой „Св. Франциск перед султаном“ в Ассизи; он изображен как бы явившимся монахам во сне. Они видят его молящимся с простертыми руками, приподнятым от земли и окруженным светящимся облаком» (Линдсей).

40

«Св. Антоний из Падуи проповедовал в обычном месте сборища братства в Арле в 1224 году, когда св. Франциск явился им с простертыми руками, как бы благословляя их» (Линдсей).

41

«Один из монахов этого братства, лежа на смертном одре, увидел дух св. Франциска, возносящийся к небу, и, ринувшись вперед, крикнул: подожди, отец, я иду за тобою! и упал мертвым» (Линдсей).

42

«Он колебался перед канонизацией св. Франциска, сомневаясь в божественном значении стигматизации. Св. Франциск явился ему и, строго укоряя его в неверии, распахнул свою одежду, и, обнажив рану на своем боку, наполнил фиал кровью, капающей из нее, и дал его Папе, который и проснулся с фиалом в руках» (Линдсей).

43

«Когда больного св. Франциска переносили в Santa Maria degli Angeli, он велел остановиться у больницы на краю дороги и, приказав своим спутникам обратить его в сторону Ассизи, приподнялся на носилках и сказал: „Будь благословенным среди других городов, да будет над тобой благословение Божие, о, святой град, ибо через тебя спасутся многие души“. И, сказав это, он опустился на ложе и был перенесен в Santa Maria degli Angeli. Вечером 4 октября его смерть была возвещена в этот же самый час епископу Ассизскому на горе Сарзана» (Кроу и Кавальказелле).

44

Приблизительно. Рассчитывая найти где нибудь данные о величине собора, я измерил его только шагами и не могу в настоящее время установить его точные размеры.

45

[Росписи Испанской капеллы исполнены Андреа ди Бонайуто в 1365—1367 годах.]

46

Здесь нет поучительной философии, как в «Афинской школе» Рафаэля или в «Страшном суде» Микеланджело; «Диспут» — простое элегантное собрание властителей, причем действенность их власти совсем не показана.

47

[Таддео Гадди (? 1366) — ученик и последователь Джотто; его сын — Аньоло Гадди (? —1396)].

48

[Симоне Мартини (ок. 1282 — ок. 1344).]

49

[Липпо Мемми (ок. 1317—1356) — сводный брат и ученик Симоне Мартини.]

50

[Никколо ди Пьетро Джерини. Погребение. Ок. 1404—1408. Галерея Академии, Флоренция.]

51

[Симоне Мартини, Липпо Мемми. Благовещение со святыми Ансаном, Маргаритой и четырьмя пророками. 1333.]

Картина снабжена следующей надписью (привожу ее из французского каталога, не проверив): «Simon Martini et Lippus Memmi de Senis me pinxerunt». Во всяком случае, я убежден, что оба брата вместе работали над фресками Испанской капеллы; но большая часть лимба принадлежит Филиппу, а рай — Симону с самым незначительным участием его брата.

52

[Lindsay A. Op. cit. Vol. II. P. 273.]

53

Я не могу найти моей заметки о крайней фигуре слева, соответствующей на противоположной стороне Соломону. [Согласно второму изданию — Иов.]

54

[Согласно второму изданию — Зороастр.]

55

[Согласно второму изданию — Дионисий Ареопагит.]

56

[Согласно второму изданию — Боэций.]

57

[Уильям Гершом Коллингвуд (1854—1932) — художник, писатель, антиквар, секретарь Рёскина с 1881 года. В 1901 году создал музей Джона Рёскина в Конистоне.]

58

Эти замечания подписаны инициалами Л. А.! [В нашем издании они помещены в данном разделе примечаний.]

59

Тогда я купил для музея Св. Георгия рисунок этих трех арок, выполненный с большим, чем у меня, терпением господином Р. Ньюманом.

60

«В одиночку» — слишком сильное слово для того, что я имею в виду, а именно — что, хотя нам помогают и руководят нами наши друзья, учителя и предшественники, каждый из нас должен в критический момент сам решить, какой должна быть его жизнь, если он хочет, чтобы она была правильной. Для неправильной жизни достаточно плыть по течению.

61

Я подчеркиваю слово «наставь»; оно должно быть понято в самом мягком смысле истинно хорошими родителями, которых дети слушаются исключительно из любви к ним.

62

Я не нахожу, что ее талия тоньше, чем у других; и у нее нет ни пояса, ни корсета. — Г. К.!

63

[Чарлз Эдуард Мьюди (1818—1890) — основатель лондонской публичной библиотеки, первым начал практиковать выдачу книг на дом (1842).]

64

[Издательство «Таухниц», учрежденное в Лейпциге Христианом Бернхардом фон Таухницом (1816—1895), особенно известно серией книг британских авторов, которая начала выходить в свет в 1841 году.]

65

Корона с тех пор уже стерлась. — Г. К.

66

[Упомянутая фреска написана Джотто не в Ассизи, а в Падуе, в капелле дель Арена.]

67

Надо добавить, что у народа, то есть у крестьян, — очень благородные сердца, но улицы больших городов порождают все зло и непрестанно приумножают и распространяют его.

68

Та же фигура, что и Риторика, но только с зеркалом. Мемми считает, что риторика и истина — одно и то же. — Г. К.

69

Атлас — согласно бедному Вазари и некоторым современным путеводителям. Я часто нахожу у Вазари грубые ошибки такого рода. В тех случаях, когда требуется исследование, через какое то время я обнаруживаю, что он прав.

(И я таки обнаружил, что он прав, в результате дальнейшего исследования: «Атлас», о котором идет речь, — строитель и первый король Фьезоле! Но был ли он магом или персом — я не знаю; я думаю только, что на фреске он изображен наблюдающим за звездами, чтобы определить час, когда следует заложить первый камень своего города. — Дж. R Флоренция, октябрь 1882 г.)

70

Все эти знания — в классических, простых и вечных областях.

71

Возможно — доктор, разъясняющий законы: кончики пальцев сложены вместе. — Г. К.