Изъ многихъ дамъ и мущинъ, ужинавшихъ въ домъ одинокаго, но гостепріимнаго Поліекта, всегдашняго Московскаго жителя, всѣ раззъхались посл, ужина, кромѣ красавицы Валеріи, его родной, молодой племянницы, которая по смерти своихъ родителей жила у тетки въ домъ, во всякой день ужинала у дяди, у сего почтеннаго и добраго старика. Онъ любилъ ее какъ дочь, но видѣлъ безъ ослѣпленія, и съ ласкою остерегалъ отъ заблужденія молодости и общества. «Береги доброе имя» говорилъ ей Поліектъ, между тѣмъ какъ подавали ея карету; «ты добра умна, и любезна, но слишкомъ вѣтрена и нескромна.» — Вы такъ судите въ шестьдесятъ лѣтъ, съ улыбкою отвѣчала Валерія, цѣлуя его руку; — но вы не такъ думали въ двадцать, согласитесь сами? — «Нѣтъ, никогда не любилъ я вѣтреныхъ женщинъ»… — Такихъ, какъ я, вы сказать хотите; но будьте справедливы. Можете ли сомнѣваться въ постоянствѣ моего сердца? Могу ли имѣть слабыя привязанности? Нѣтъ! кого полюблю одинъ разъ, того буду любить вѣчно! — «Такъ, знаю твое сердце; но, другъ мой, кто вѣритъ тайнымъ добродѣтелямъ женскимъ, когда поступки обличаютъ въ порокахъ? Ахъ! видя твою легкомысленность, и воображая, чего она можетъ тебѣ стоить, я готовъ плакать какъ младенецъ. Пока ты не будешь за мужемъ и щастлива, я не умру покойно.» — Дядинька! вы меня трогаете. Но скажите, чего вы хотите? чего требуете? — «Того, чтобы ты не была такъ скора на изъявленіе твоихъ предубѣжденій въ пользу однихъ и противъ другихъ людей, такъ насмѣшлива въ твоихъ лѣтахъ, и въ состояніи твоего пола, такъ наконецъ не справедлива на счетъ нѣкоторыхъ людей, которые не безъ причины гордятся передъ тобою ихъ достоинствами…..» — Угадываю! вы говорите объ Евгеніѣ? — «Да; ваши вѣчныя противорѣчія мнѣ не нравятся.» — Хорошо, обѣщаю вамъ не противорѣчить ему никогда съ нынѣшняго дня. Чего не сдѣлаю въ угожденіе вамъ? Но позвольте мнѣ взглянуться въ зеркало? Гдѣ часы ваши? Пристала ли ко мнѣ эта шаль? Но, простите; спѣшу на балъ. — Племянница скрылась; a дядя глазами и мыслями ее провожая, говорилъ самъ въ себѣ: «Избалованное дитя фортуны, ты погибаешь!»
Въ самомъ дѣлѣ, веселая, живая, плѣнительная Валерія родилась любимицею природы и щастія, которыя щедро осыпали ее дарами своими, украсили достоинствами ума и сердца, преимуществами рода, красоты и достатка. Но какъ воспользовалась красавица сими щастливыми дарами? Какъ многія сіи подобныя, измѣняя добродѣтели: для любезности, обращая способности природы на усилія искусства, и отъ развратныхъ нравовъ свѣта портя свое доброе сердце. Къ тому же, она имѣла безмѣрную гордость, и кромѣ дяди не позволяла никому говорить себѣ истины, никому подавать себѣ совѣтовъ. Но великое самолюбіе неразлучно съ нѣкоторымъ возвышеніемъ ума и сердца. Валерія любила похвалу, a не терпѣла лести. Умнѣе другихъ сверстниковъ своихъ, она скучала льстивымъ языкомъ Нарциссовъ влюбленныхъ въ зеркало и въ самихъ себѣ, нѣчто свыше обыкновеннаго образа мыслеи, чувство своего достоинства и глубокая сердечная нѣжность, сдѣлали ее строгой въ выборѣ жениховъ, и неприступной для толпы искателей. Наружность обманула наблюдателей. Знаки ея равнодушія къ женихамъ отнесли къ видамъ честолюбія, a свободное обращеніе со всѣми молодыми людьми къ вѣтрености и непостоянству сердца. Поліектъ судилъ о ней справедливѣе. Онъ видѣлъ, что ея маленькая слабость состояла только въ свойственномъ ея полу желаніи нравиться самымъ невиннымъ образомъ безъ всякаго порочнаго намѣренія, видѣлъ и сожалѣлъ, что наружная склонность подражать нравамъ свѣта обнаруживала въ ней движенія порочнаго кокетства. Но ему было всего чувствительнѣе и досаднѣе то, что она подала поводъ къ предубѣжденію противъ себя одному изъ дальнихъ его родственниковъ, который съ недавняго времени жилъ у него въ домѣ, и котораго ему хотѣлось женить на племянницѣ.
Сей сродственникъ Евгеніи, прекрасный собою мущина, около 30 лѣтъ, имѣлъ строгія добродѣтели, едва смятенныя глубокою чувствительностію, великую привязчивость къ свѣтскимъ порокамъ, и маленькую слабость досадовать на успѣхи, чуждые его славѣ. Какъ пятна на солнцъ, такъ слабости въ мудрыхъ; ихъ скорѣе замѣчаютъ, можетъ быть отъ того, что онъ облегчаютъ самую раздражительную боль въ чувствѣ самолюбія, какъ тѣ въ чувствѣ зрѣнія. И какъ скоро воспользовалась сими слабостями толпа вѣтрениковъ и вѣтреникъ, чтобы вызывать его на совмѣстничество и оспоривать его преимущества! Изъ тѣхъ, которые съ большимъ жаромъ противорѣчили его суду и мнѣнію, была Валерія, умная Валерія, достойная защищать справедливѣйшее дѣло. Упрямый Евгеній не хотѣлъ ничѣмъ жертвовать для удовольствія Граціи, a красавица не хотѣла ничего уступить требованіямъ строгаго мудреца, и молодые люди, видя ихъ жаркіе споры, говорили съ улыбкою: ни когда эти антиподы не будутъ имѣть ничего общаго, ни языка, которымъ говорятъ, ни правилъ, которымъ слѣдуютъ въ жизни.
Послѣ того, какъ Валерія обѣщала дядѣ не ходить болѣе въ спорѣ съ Евгеніемъ, сей послѣдній принялъ на себя то же обязательство, по убѣжденію Поліекта; но оба съ того времени перестали не только противорѣчить, но и говорить другъ съ другомъ. Напрасно Поліектъ придумывалъ способы исполнить свое желаніе. Какъ было приступить въ дѣлу? какъ заговорить о томъ двумъ человѣкамъ, до того предубѣжденнымъ другъ прошивъ друга, что одинъ не хотѣлъ слышать похвалы другому? Иногда Поліектъ бралъ каждаго по одиначкѣ, и хвалилъ передъ нимъ другаго, ожидая безпристрастія и справедливости; но безъ всякаго успѣха. «Какой суровый умъ» говорила Валерія, «какое черствое у него сердце!» — Какая неосновательность мыслей — говорилъ Евгенія, какія порочныя правила; это можетъ ожидать отъ нее уваженія къ добродѣтели? — «Это самый холодный философъ!! восклицала Валерія. — Эта своенравная и высокомѣрная прелестница — утверждалъ Евгенійй. Старикъ отчаялся, и замолчалъ.
Въ лѣтахъ глубокой старости самое легкое прискорбіе дѣйствуетъ на физическую природу, и добрый Поліектъ, огорченный сими обстоятельствами, слегъ въ постелю отъ жестокой нервической болѣзни. Три недѣли никого не принимали; одна племянница съ теткою своею навѣщала больнаго. Послѣдняя часто уѣзжала; но Валерія проводила день и ночь, его постели, не оставляя его ни на часъ, и только засыпала въ креслахъ на то время, когда Евгеній приходилъ смѣнить ее въ должности. Такое неусыпное попеченіе о дядѣ, заботливая осторожность во всѣхъ поступкахъ, вѣрнѣйшая точность въ исполненіи докторскихъ предписаній, a всего болѣе неизмѣнная кротость, съ которою она вытерпливала несправедливые иногда ропоты и укоризны больнаго, изумили Евгенія; едва ли строгій разумъ его не примирился на тотъ разъ со всѣми свѣтскими слабостями по крайней мѣръ онъ готовъ былъ снисходить къ нимъ по слабости своего собственнаго сердца. Скоро Поліектъ началъ выздоравливать. Онъ лежалъ еще въ постеле, но безъ страданія. Иногда Валерія читала ему книгу; иногда онъ разсуждалъ съ нею не безъ намѣренія въ присутствіи Евгенія о тѣхъ нравственныхъ предметахъ, которые представлялись въ книгѣ и которыя могли обнаружить передъ нимъ ея доброе сердце. Въ одинъ вечеръ зашелъ разговоръ о дружбѣ. Валерія хвалила описанія сей героической страсти въ Ричардсоновой Клариссѣ и въ Руссовой Элоизъ, и говорила шутя, что любовь отсвѣчивается въ дружбѣ, какъ солнце въ стеклѣ, или водѣ. Можетъ быть она не позволила бы себѣ такъ смѣло изъясняться о любви, естьли бы не видала себя равнодушною къ Евгенію, a его равнодушнымъ къ себѣ. Какъ бы то ни было, она продолжала разсуждать съ великою основательностію. Пылкое воображеніе, доброе сердце, неразлучное съ женщинами желаніе нравиться; лицемъ, или умомъ, приносили ей даръ краснорѣчія. Во все время Евгеній молчалъ и слушалъ; но передъ концемъ разговора сказалъ: „Знаете ли однакожъ, что я думаю? Дружба есть дурная копія любви, или, слѣдуя вашему сравненію, неясное отраженіе ея чистаго свѣта.“ Валерія взглянула на него съ коварною усмѣшкою, и едва не сказала: Вы философъ, a почитаете любови чистымъ свѣтомъ, но удержалась въ присутствіи дяди, который, предвидя ея насмѣшку, принялъ на себя важный видъ и остановилъ ее строгимъ взоромъ. Между тѣмъ она защищала свое дѣло, называя мудреца преступникомъ добродѣтели и природы; но мудрецъ былъ на сей разъ не чистосердеченъ: немного женскаго лукавства пристало въ нему отъ красавицы. Совсѣмъ не такъ думалъ онъ о чувствѣ дружбы; но ему хотѣлось говорить о преимуществѣ любви, и нѣкоторыя сильныя доказательства, приведенныя въ пользу сего послѣдняго мнѣнія, заставили Валерію раза два задуматься и даже закраснѣться. Разговоръ кончился. Послѣ ужина Валерія уѣхала домой, но уѣхала съ удивленіемъ, что строгій Евгеній предпочитаетъ любовь дружбѣ, и это удивленіе не выходило у ней изъ головы.
На другой день, когда Валерія пріѣхала освѣдомиться о здоровьѣ Поліекта, сей послѣдній напомнилъ ей о бывшемъ наканунѣ разговорѣ: „Какъ показалось тебѣ вчерашнее разсужденіе о любви?“ Этотъ вопросъ, самый обыкновенный, привелъ Валерію въ нѣкоторое замѣшательство отъ того, что дядя угадалъ нѣкоторымъ образомъ ея тайныя сомнѣнія. „Что значитъ этотъ вопросъ?“ спросила она съ удивленіемъ. — Ничего; хочу сказать только свое мнѣніе» — «Нѣтъ, ваше лице показываетъ что-то таинственное?» — Нѣтъ другой таинственности, кромѣ той, которую нахожу въ рѣчахъ Евгенія, и которой не могла бы не замѣтить. Его вчерашнее мнѣніе противорѣчитъ, кажется, его строгимъ правиламъ и его обыкновенному удаленію отъ любви и женщинъ. «Чтожъ вы заключаете изъ того?» съ улыбкою спросила Валерія. — То, что онъ имѣетъ намѣреніе жениться и, можетъ быть, на тебѣ. — Валерія ахнула. «Что вы говорите, дядинька? Я и Евгеній!… какая пара!…. Но скажите, пожалуста, развѣ онъ говорилъ вамъ что нибудь на то похожее?» Догадливый старикъ нарочно задумался. — «Нѣтъ» повторила Валерія съ любопытствомъ «вы молчите и что-то скрываете.» — Когда ты хочешь знать — отвѣчалъ Поліектъ съ важнымъ видомъ, который имѣлъ свою цѣль и причину, — то скажу тебѣ, что онъ расположенъ жениться, и говоритъ прямо, что естьли бы ему надлежало искать себѣ подругу въ кругу свѣтскихъ женщинъ, то выборъ его обратился бъ не на тебя, и что онъ предпочитаетъ тебѣ многихъ другихъ женщинъ по ихъ любезности и красотѣ. Но можетъ быть…. — «Какая мнѣ до того нужда», перервала Валерія съ огненною въ лицѣ краскою; «и что вамъ вздумалось говорить мнѣ о такомъ замужствѣ, которому предпочту скорѣе вѣчное уединеніе въ стѣнахъ монаетырской кельи.» — Однакожъ Евгеній имѣетъ достоинства, добродѣтели и чувствительность, которыя могутъ сдѣлать женщину щастливою. «Пускай бережетъ свои достоиства для другихъ. Но перервемъ этотъ разговоръ, для меня очень скучный.» — Такъ кончила рѣчь, но оставила впечатлѣніе въ умѣ и душѣ Валеріи, которая не смѣла спросить, a любопытствовала знать всѣ подробности того, что Евгеній говорилъ о ней. Обманъ Поліекта имѣлъ свое дѣйствіе. Живо тронутое самолюбіе Валеріи задавало ея дѣятельному воображенію трудъ угадывать, по какому случаю строгій мудрецъ этотъ рѣшиться на женитьбу, и какимъ образомъ онъ судилъ и сравнивалъ красавицъ. Сколько она ни почитала себя равнодушною къ его мнѣнію, однакожъ его гордость страдала, и сердце противъ воли занималось тѣмъ предметомъ, о которомъ разумъ не позволялъ ей мыслить
По совершенномъ выздоровленіи Поліекта, когда гости съѣхались въ одинъ вечеръ въ ужину, остались подлѣ Евгенія одни пустыя кресла, на которыя Валерія сѣла, какъ вдругъ Евгеній всталъ съ своего мѣста, и занялъ другое, безъ всякаго умысла. Никто въ шумномъ стеченіи людей не замѣтилъ сего перехода, кромѣ Валеріи, которая вспомнила тотчасъ пересказанныя ей Поліектомъ рѣчи. Не досадно ли, думала она сама въ себѣ, что тотъ человѣкъ, который не имѣлъ и не имѣетъ никакой причины на меня жаловаться, показываетъ ко мнѣ явное презрѣніе? Конечно не важно для меня его мнѣніе, но чувствительна обида; и естьли не всякая женщина можетъ ожидать почтенія къ ея достоинствамъ, то всякая имѣетъ право требовать уваженіе къ ея полу: правило, конечно и ему извѣстное. — Эта мысль долго занимала Валерію, раздражая ея тщеславіе; но чтобы показать себя равнодушною къ сему поступку, она смѣялась, хохотала, рѣзвилась, замѣчая украдкою каждый шагъ Евгенія. Иногда ей казалось, что онъ смѣется надъ ней, и даже произноситъ ея имя, перешептываясь съ пріятелями, иногда она пробѣгала мимо того мѣста, гдѣ былъ Евгеній, чтобы говорить съ другими, но вслушиваться въ его рѣчи. Ей хотѣлось чрезвычайно привязаться къ первому слову и случаю для отношенія грубому человѣку насмѣшкою, или презрѣніемъ. Въ концѣ вечера, остановясь нарочно у того мѣста, гдѣ Евгеній сидѣлъ съ нѣсколькими дамами, она вмѣшалась въ общій разговоръ, и Евгеній, видя всѣ мѣста занятыя, уступилъ ей свое такъ вѣжливо и охотно, что Валерія отблагодарила его самымъ чувствительнымъ образомъ. Съ какою удивительною скоростію обращаютъ сіи люди съ живымъ характеромъ отъ одного движенія къ другому! Въ сердцѣ Валерія видѣла уже не досаду, но радость и глубокая признательность; ибо ей казалось, что раскаявшійся Евгеній хотѣлъ сею вѣжливостью загладить свою первую грубость; и она помнила, что онъ не былъ никогда ревностнымъ исполнителемъ свѣтскихъ обыкновеній, но, что всего болѣе утѣшало ея самолюбіе, Евгеній стоялъ подлѣ нее, бралъ участіе въ разговорѣ, и соглашался со многими ея мнѣніями. Богъ знаетъ, какъ далеко забѣгало на тотъ разъ женское воображеніе для изъясненія сего феномена въ пользу своей красоты и любезности! Но догадки умной женщины въ любовныхъ случаяхъ не далеки всегда отъ истины. Какъ бы то ни было, она обѣщала сама себѣ вознаградить его вниманіе ласкою, какъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ хотѣла отплатить ему за грубостію насмѣшкою (крайности, не рѣдкія въ женщинахъ!); но, къ ея сожалѣнію, Евгеній скрылся: жестокая головная боль не позволила ему возвратиться къ ужину. Напрасно Валерія, безпрестанно оглядываясь на всѣ стороны и двери, ожидала его; нетерпѣливое желаніе изъявить ему сердечную ласку не могло исполниться; и дамы, проводя съ нею остатокъ вечера, находили ее молчаливой и скучной противъ обыкновенія.
Съ недѣлю Евгеній лежалъ въ постелѣ отъ легкой простуды, и всякой разъ, какъ Валерія пріѣзжала къ Поліекту, она посылала освѣдомляться о здоровьѣ больнаго, съ изъявленіемъ учтиваго, но искренняго желанія видѣть его скорѣе. По истеченіи недѣли они увидѣлись въ домѣ Поліекта до съѣзда гостей и въ отсутствіи хозяина, который, по нѣкоторымъ дѣламъ отъѣхавъ къ ближнему сосѣду, оставилъ племянницу для угощенія ожидаемыхъ въ вечеру дамъ. Какъ не вспомнить и какъ не заговорить о давнишнемъ, но памятномъ случаѣ? Когда Евгеній благодарилъ Валерію за принятое въ его болѣзни участіе, она отвѣчала ему съ улыбкою: «Видите, что я не злопамятна?» — Какъ? спросилъ Евгеній — развѣ я подалъ вамъ причину къ злопамятству? — «Въ послѣдній разъ, какъ мы видѣлись, вы бѣгали отъ меня.» Евгеній изъявилъ сомнѣніе; a Валерія напомнила ему тотъ случай, о которомъ говорила; и онъ отвѣчалъ искренно, что оставилъ тогда свое мѣсто безъ всякаго намѣренія, и совсѣмъ ее не замѣтя. --«Вѣрю, что вы не замѣчаете меня и мнѣ подобныхъ» повторила Валерія съ живостію; «но такъ близко, какъ я была отъ васъ?» — Такъ вы думаете, что я могу только замѣчать васъ вблизи? — «Едвали и тогда; a ваше призваніе есть тому доказательство. И гдѣ вамъ строгимъ мудрецамъ снисходить къ намъ слабымъ тварямъ, созданнымъ только для вихря забавѣ и для мрака безвѣстности! не правда ли?» — Можетъ быть и правда, только не для васъ. Позвольте сказать себѣ, что вы не такъ смиренны въ чувствъ вашего женскаго достоинства! Но, Валерія, вы начали опять войну; которую продолжать не имѣю желанія и намѣренія. — Валерія улыбнулась. Они замолчали. Черезъ нѣсколько минутъ Евгеній такъ возобновилъ разговоръ: «Знаетѣ ли, Валерія, что за двѣ недѣли передъ этимъ во всю болѣзнь вашего дядюшки вы были совсѣмъ другою женщиною?…. нѣтъ! вы были свыше всѣхъ женщинъ въ мірѣ? — вы были Ангеломъ кротости, благоразумія и добродѣтели!»… — Васъ ли я слышу, Евгеній! Какая лестная для меня похвала! Вы не обманываете конечно, ибо не знаете лести, Ахъ! какъ желаю быть всегда достойною вашего хорошаго мнѣнія и примирить съ собою наконецъ строгаго, но великодушнаго человѣка, которому сама отдаю и честь и справедливость. — «Вѣрить ли мнѣ искренности этой рѣчи?» — не думайте, Евгеній, чтобы вы были одни: на свѣтѣ искренны, и послушайте. Вы меня видѣли легкомысленной на словахъ, вѣтреной въ поступкахъ, упрямой въ моихъ безразсудныхъ мнѣніяхъ; но знаете ли отъ чего? скажу вамъ также откровенно. Я видѣла себя покрайней мѣрѣ въ разстояніи земли и неба отъ прекрасной цѣли и великихъ добродѣтелей, на которыя вы указывали свѣту съ гордостію. По той же гордости и въ тайной досадѣ, что не могу приближиться къ вашимъ правиламъ, я поставляла себѣ за славу отъ нихъ удаляться, и даже ихъ оспоривать, хотя чувства мои противорѣчили мыслямъ, а сердце языку. Прибавить ли другое къ тому признаніе въ знакъ совершенной откровенности? Ваша мудрость казалась мнѣ немного принужденною, не совсѣмъ естественною, не для чувствительныхъ людей сотворенною. Конечно я ошибалась… — «Нѣтъ, вы были правы» перервалъ Евгеній съ великимъ жаромъ. «Я притворялся холоднымъ стоикомъ, когда былъ чувствительнымъ и слишкомъ чувствительнымъ человѣкомъ, которому дорого стоила его строгость.» — Какъ! — воскликнула Валерія съ улыбкою — и вы мудрые имѣете ту слабость, въ которой упрекаете насъ бѣдныхъ женщинъ, не говорю уже лукавить, но таить ваши чувства и мысли? — «Побужденія наши были почти однѣ» отвѣчалъ Евгеній, не много смѣшавшись; «я не хотѣлъ, какъ и вы, изъ одной гордости уступать вашимъ требованіямъ, и не надѣясь ничего выиграть передъ женщинами черезъ достоинство и добродѣтель, я удвоилъ свои наружныя строгости; но теперь примирился съ вами и….» — При семъ словъ растворились двери. Пріѣхали гости. Евгеній не могъ договорить, чего съ любопытствомъ и нетерпѣніемъ ожидала Валерія. Нещастная литера! нещастный союзъ; и, ты отрѣзалъ рѣчь, вмѣсто того, чтобы связать ее! На немъ остановились два сердца въ смятеніи и неизвѣстности, какъ роковое слово нна устахъ Евгенія безъ конца и развязки.
Какъ скучны гости, думала Валерія, усаживая дамъ, и не удостоивая мущинъ никакого вниманія, та, которая любила гостей, и не оставляла мущинъ безъ привѣтствія. Казалось, что на тотъ вечеръ Евгеній и Валерія перемѣнились въ ихъ свойствахъ и поступкахъ: тотъ былъ привѣтливѣе, говорливѣе, даже развязнѣе; a та гораздо осторожнѣе въ ея живости, молчаливѣе противъ обыкновенія, и задумчива. Но оба говорили и поступали, какъ по тайному согласію: такъ встрѣчались ихъ мысли въ предметахъ общаго разговора. На лицѣ Валеріи пылалъ румянецъ отъ сердечныхъ движеній; a Евгенія оживляла какая-то наружная веселость.
Между тѣмъ увлеченная мало по малу живостію ума и сердца, Валерія возвращалась къ своему любезному характеру, и все вокругъ себя украшала неподражаемою пріятностію веселаго разума, цвѣтущаго, подобно красотѣ ея, всею свѣжестію природы — какъ вдругъ, Поліектъ возвращается домой. Едва она видитъ его входящаго въ двери, и подбѣгаетъ къ нему съ пылкостію, съ изображенною на лицъ радостію, съ рѣчью, готовою летѣть изъ устъ ея такимъ примѣтнымъ образомъ, что Поліектъ останавливается и говоритъ: «Ожидаю, мой другъ; у тебя слова на языкѣ.» На бѣду слова изчезли. Валерія раздумала говорить; но смѣшалась, видя стоящаго передъ нею старика, и все общество, въ молчаніи ожидаютъ ее конца забавнаго явленія. Она хочетъ отъиграться шутками. Забавники приступаютъ къ ней; самъ дядя требуетъ объясненія; a въ нъсколькихъ шагахъ стоитъ Евгенія, строгій наблюдатель, и вѣрно смотритъ на нее съ важностію Катона!… Какое стеченіе свидѣтелей и затрудненій!…. Какъ ни умна и ни проворна Валерія, она не можетъ ничего придумать отъ замѣшательства, кромѣ неудачнаго способа отвести Поліекта въ сторону, которому говоритъ въ полголоса: «Мы примирились почти съ Евгеніемъ, вотъ о чемъ хотѣла вамъ сказать, но ради Бога»…. — Какая странность! — громко перерываетъ Поліектъ (который имѣлъ свои виды, и котораго напрасно просили молчать), — какая странность выдавать это за тайну. A я поздравляю Евгенія съ общимъ примиреніемъ, — Евгеній усмѣхнулся и покраснѣлъ не совсѣмъ какъ мудрый, и не совсѣмъ еще какъ влюбленный.
Въ теченіи сего вечера нетерпѣливая красавица выжидала Евгенія во всѣхъ углахъ и мѣстахъ, гдѣ рѣдѣла толпа гостей, что бы возобновить безъ свидѣтелей разговоръ, нещастнымъ образомъ перерванный. Но осторожный человѣкъ не позволилъ себѣ говорить въ многолюдствѣ, чего не изъясняютъ на вѣтеръ и удачу, и что напрасно ожидали отъ него, какъ тайну жизни отъ рока и Провидѣнія. Съ вечеромъ протекала надежда, она изчезла совсѣмъ, когда кончился ужинъ; и Валерія готова была ѣхать домой съ какимъ-то внутреннимъ расположеніемъ къ досадѣ, естьли бы другой новый случай не привелъ ее въ самое пріятное удивленіе. Въ часъ ея отъѣзда, когда она откланивалась Евгенію, онъ подошелъ поцѣловать у ней руку въ первой разъ въ жизни, и въ полголоса сказалъ: «Вы были нескромны.» Этотъ дружескій упрекъ, въ тайнѣ произнесенный кроткимъ голосомъ и съ пріятнымъ видомъ; ласка, которую важный мудрецъ никогда ей не оказывалъ, и которая имѣла для нее цѣну прелестнаго дара любви, оба знака нѣкотораго рода довѣренности и несомнительной нѣжности, ей изъявленной человѣкомъ, до того времени угрюмымъ, и, казалось, нечувствительнымъ: сколько лестнаго для женскаго самолюбія и пріятнаго для сердца, занятаго уже своимъ предметомъ!
Теперь допросимъ, естьли угодно читателямъ, нѣмыя стѣны обоихъ домовъ, гдѣ Валерія и Евгеній проводятъ время ночи и…. безсонницы. Онъ скажутъ намъ, сколько сердечныхъ движеній и быстрыхъ мыслей передано имъ, молчаливымъ свидѣтелямъ, подъ вѣрною печатью таинства! сколько было такихъ чувствъ, съ которыми одно сердце отзывалось, кажется, на голосъ другаго, какъ будто бы пересылаясь и переговаривая между собою черезъ тихаго Ангела ночи! Милый человѣкъ, говоритъ Валерія, какъ судила я несправедливо о тебѣ и о самой себѣ!… Всегда буду уважать и любить тебя, но какъ друга!… Могу ли надѣяться?…. Нѣтъ… Мудрецъ и влюбиться!… Но по чему знать?… можетъ быть… И какія послѣднія слова замерли на устахъ любезнаго Евгенія?.. — О Валерія, мыслилъ послѣдній въ свою очередь, Богъ знаетъ, до чего бы договорился и вчерашній вечеръ, естьли бы не гости… Склонности сердца, слабости разума, всѣ таинства души моей готовъ я былъ открыть какъ бы самому Богу, со мной бесѣдующему, тебѣ восьмнадцатилѣтней красавицы, младенцу по лѣтамъ и чувству!… Но я самъ былъ на ту минуту младенцемъ!… Буду ли всегда въ такомъ безпамятствѣ?… Ахъ! поздно, поздно!.. Ты цвѣтешь, a я — отцвѣтаю… Но мы не хотимъ и не можемъ пересказывать всего, что говорили втайнѣ сердца наши друзья, и… едва не сказалъ и любовники. Нѣтъ, они еще не любовники, но похоже на то; и можетъ быть мы не много ошибемся, естьли назовемъ ихъ симъ именемъ.
По утру Поліектъ изъявилъ Евгенію желаніе слышать подробности того примиренія, о которомъ племянница объявила ему наканунѣ, и послѣдній разсказалъ чистосердечно, какъ дѣло происходило, умолчавъ только о нѣкоторыхъ сердечныхъ движеніяхъ. Опытной старикъ разсмѣялся, не отъ лукавства, но отъ радости.
На другой день герои наши встрѣчаются у Поліекта; и Евгеній удивляется, смотря на красавицу. Какъ просто и скромно одѣта Валерія! какъ видно намѣреніе угодить вкусу новаго друга, который любитъ простоту и хвалитъ скромность! Безъ всякихъ другихъ украшеній, кромѣ бѣлаго платья и чернаго кружевнаго покрывала, кстати соединенныхъ въ знакъ сердечнаго траура и чистой Вестальческой добродѣтели (а женщины имѣютъ великій даръ изъясняться черезъ эмблемы), молодость и красота лица ея сіяютъ сквозь прозрачное кружево, какъ солнце сквозь облако. Но что всего болѣе украшаетъ ее въ глазахъ Евгенія? Новая заботливая осторожность въ всѣхъ частяхъ женскаго наряда; не видно того смѣлаго небреженія, съ которымъ тонкій флеръ прикалывался нѣкогда, у ея прекрасной груди. Евгеніи дорого цѣнилъ ея осторожность; и сколько жадные взоры и слабое сердце не оспориваютъ строгій разумъ въ пользѣ таинства для женскихъ прелестей, онъ благодаритъ красавицу за ея вниманіе къ долгу скромности и за спасеніе святыхъ правъ невинности отъ взоровъ наглости и безстыдства. Съ неменьшимъ удовольствіемъ видитъ онъ, какъ Валерія удерживаетъ забывчивыхъ вѣтренниковъ въ предѣлахъ строгой должности, удаляется отъ ихъ обидной ласки и выразительнымъ взоромъ относитъ къ нему достоинство сего примѣрнаго поведенія, какъ подражаніе его примѣру, какъ дань его добродѣтелямъ. Въ любви всякая жертва есть для одного даръ, a для другаго утѣшеніе. Не довольно было для Валеріи угождать безмолвно правиламъ Евгенія. Съ милою заботливостію подходила она къ нему и говорила: «Вы не веселы? можетъ быть вы не довольны?» и щастливый Евгеній, угадывая смыслъ вопроса, отвѣчалъ съ полнымъ сердцемъ: — Нѣтъ, я веселъ, я доволенъ; будьте всегда подобны себѣ самой. —
Въ концѣ вечера разговоръ обратился на спектакли. Нѣкто изъ гостей предложилъ Валеріи играть на его домашнемъ театръ. Она не отвѣчала ничего рѣшительнаго; но взглянула на Евгенія такими глазами, которые требовали его мнѣнія. Между тѣмъ, какъ продолжали разсуждать о спектакляхъ, она умѣла довести разговоръ до мнѣнія нѣкоторыхъ строгихъ людей, которые не позволяютъ ихъ полу являться на сцену для забавы публики и для увѣнчанія себя пальмою. актерской славы. Многіе вооружились противъ излишней строгости сего правила, но Евгеній и Полеіктъ защищали его съ великимъ жаромъ. «Когда такъ!»' воскликнула Валерія, «то съ нынѣшняго дня никто не увидитъ меня на сценѣ. Одинъ разъ играла я на театрѣ, но этотъ разъ будетъ первый и послѣдній въ жизни моей.» При этомъ словъ улыбнулись многіе изъ молодыхъ и старыхъ людей, перешепнувшись коварнымъ образомъ; a Валерія закраснѣлась отъ сердечнаго пламени и отъ явнаго признанія, которое вырвалось изъ устъ ея по быстрому движенію страстной души. Какимъ прелестнымъ существомъ казалась она Евгенію! Онъ не вѣрилъ еще силѣ любви ея, но вѣрилъ уже силъ добродѣтели надъ ея сердцемъ, и влеченію своего сердца къ ея уму и красотѣ. Единственная женщина въ мірѣ! думалъ онъ самъ въ себѣ, ты рѣшила наконецъ мои сомнѣнія! Какъ долго не понималъ я, отъ чего въ одно время досаждали и льстили мнѣ наши протворѣчія! Къ тебѣ летѣлъ я на сладкую брань, въ тебѣ любилъ тотъ умъ, тотъ языкъ и тотъ добрый нравъ, которыхъ оспоривалъ достоинство по одной наружности, но передъ которыми тайно въ душѣ смирялся. А теперь, теперь…. душа моя отдана тебѣ!…. —
Такимъ образомъ они продолжали видѣться и въ слѣдующіе дни, съ тайною сердечною склонностію, но безъ объясненія, съ общею, но безмолвною довѣренностію, одинъ угождая другому, тотъ смягчая свои строгости и требованія, a та умѣряя свое легкомысліе и очищая свои нравы; одинъ примиряясь съ любезностію, a другая съ мудростію, но оба говоря себѣ: ахъ! мы можемъ только быть друзьями! Они обманывались, но Поліектъ не обманывался, примѣчая за ними въ ежедневныхъ свиданіяхъ окомъ опытнаго наблюдателя и ревностнаго ихъ друга. Посмотримъ, какую пользу принесетъ ему наука сердцевѣденія!
Черезъ нѣсколько времени разнеслись повсюду слухи о замужствѣ Валеріи съ Евгеніемъ. Многіе сомнѣвались, a другіе переувѣряли даже съ таинственнымъ видомъ, что она идетъ за другаго достойнаго мущину, который часто бываетъ въ домъ Поліекта, и который въ самомъ дѣлъ искалъ руки ея. Сей послѣдній слухъ дошелъ до Евгенія черезъ людей, всегда готовыхъ или отъ праздности, или отъ порочности, спѣшитъ объявленіемъ печальныхъ извѣстій. Съ того времени онъ началъ замѣчать за симъ молодымъ человѣкомъ съ ревностію, съ часу на часъ возрастающею; a какъ Валерія не подозрѣвала ни мало сей ревности, то и не могла она избѣгать тѣхъ случаевъ, которые возбуждали въ немъ несправедливое подозрѣніе. Однажды, когда Поліектъ давалъ у себя маскерадный балъ, Валерія танцовала съ молодымъ человѣкомъ нѣсколько разъ сряду очень неохотно, но изъ вѣжливости, по долгу хозяйки, и не имѣя возможности отговориться отъ убѣдительнаго приглашенія. Евгеній, смотря издали, кипѣлъ отъ ревности и сомнѣнія. Каждая улыбка красавицы, каждый взоръ ея, обращенный на кавалера, каждое пріятное его слова волновало кровь любовника. Ему казалось уже, что онъ читаетъ въ ихъ глазахъ согласіе любви и признаніе страсти. Онъ не могъ болѣе вытерпливать мучительнаго подозрѣнія; но когда Валерія, по общему вызову всей публики, начала съ тѣмъ же кавалеромъ Рускую пляску, которая выражала нѣкоторымъ образомъ живость любовной страсти, и когда молодый человѣкъ преклонилъ передъ ней колѣно, Евгеній, внѣ себя, скрылся. Перервемъ ослѣпленіе, говорилъ онъ самъ себѣ, заключась въ своей комнатѣ, перестанемъ быть игрушкою страсти, и молодой красавицы. Любовь, и любовь безънадежная, не есть дѣло мудраго. Можетъ ли Валерія не предпочесть мнѣ молодаго красавца? — Нѣсколько часовъ Евгеній сражался съ самимъ собою, но рѣшился наконецъ въ умѣ, a не въ сердцѣ своемъ, уѣхать на другой день изъ Москвы. Онъ возвратился на балъ передъ концемъ, но скрылъ отъ Валеріи свое неудовольствіе.
На другой день, какъ скоро Поліектъ проснулся, является къ нему Евгеній съ блѣднымъ лицемъ, и объявляетъ о своемъ отъѣздѣ въ деревню. Поліектъ угадалъ причину, задумался, и наконецъ спросилъ: «И вы ѣдете непремѣнно сего дня?» — Сей часъ, — отвѣчалъ Евгеній. «Ho у васъ нѣтъ еще ни подорожной, ни почтовыхъ лошадей?» — "Самъ бѣгу за ними, — «Говорили ли вы съ моей племянницей о вашемъ отъѣздъ?» — Нѣтъ. — «Она будетъ сожалѣть; но долголи пробудетъ въ деревнѣ?» — Удаляюся изъ Москвы навсегда. — «Какое скорое и твердое рѣшеніе! Что бы могло вамъ подать къ тому поводъ?» — Ничего, кромѣ скуки въ городъ. — Поліектъ принялъ на себя таинственный видъ, и черезъ нѣсколько минутъ молчанія, сказалъ: "Это для меня тѣмъ прискорбнѣе, что я надѣялся имѣть васъ гостемъ на свадьбъ нашей. — «На какой свадьбъ?» съ ужасомъ спросилъ Евгеній. — Развѣ не знаете вы, что моя племянница идетъ за мужъ? — «И такъ Валерія ваша Валерія, точно идетъ за мужъ?» — Да; чтожъ васъ удивляетъ? — «Ничего; a кто этотъ смертный, ей предназначенный судьбою?»…. — Это не моя тайна, не могу открыть ее; но кстати вспомнилъ я, что Валерія поручила мнѣ просить васъ переговорить съ нею объ этомъ дѣлѣ сегодняшнимъ утромъ. Она скоро пріѣдетъ…. — «Co мною переговорить объ этомъ дѣлѣ? Это странно, насмѣшливо и даже безстыдно.» Старикъ притворился, будто бы не вслушался въ послѣднія слова, a Евгеній черезъ минуту, размышленія прибавилъ: «Хорошо… я буду, у васъ къ тому часу.» — Онъ удалился скорыми шагами, говоря самому себѣ: увижу по крайней мѣрѣ, съ какимъ лицемъ эта вѣтреная прелестница подпишетъ мнѣ приговоръ смерти, увижу — и буду доволенъ.
Едва онъ скрылся, и Поліектъ отправилъ письмецо къ Валеріи, которая, по дядиному приглашенію, весьма убѣдительному, но только не объясненному, прискала отъ неизвѣстности безъ души и памяти. Хитрый старикъ, обнявъ ее, сказалъ: «Не безпокойся, нѣтъ ничего важнаго; дѣло состоитъ въ томъ, что я хотѣлъ съ тобою проводить до заставы Евгенія, который сего дня отравляется въ свою деревню.» — Что вы говорите? Евгенія ѣдетъ сего дня въ деревню? — «Да, сей часъ и навсегда.» — Вы шутите? — «Ни мало; подорожная взята, и лошади уже готовы». — Боже мой! — воскликнула Валерія, — что можетъ быть причиной сего отъѣзда и намѣренія? Ради Бога объясните мнѣ тайну, выведите меня изъ мучительной неизвѣстности? — «Я не знаю самъ тайны; но отъ чего ты пришла въ такое смятеніе?» — Ахъ!… дядинька!… я люблю его, какъ не любила никого въ жизни, какъ буду только любить его одного, вѣчно, до гроба!… Спѣшите къ нему; удержите его… Нѣтъ!…. призовите его сюда!… пускай онъ видитъ мое состояніе; оно тронетъ, можетъ быть жестокаго человѣка, котораго я считала чувствительными… Неблагодарный, какихъ жертвъ не принесла я изъ любви къ нему!… Гдѣ награда? гдѣ любовь? — Валерія плакала, а дядя улыбался — какъ вдругъ человѣкъ отворилъ двери для входящаго Евгенія.
Отчаянный Евгеній, увидя изъ окна въѣзжающую на дворъ карету и въ каретѣ Валерію, хотѣлъ броситься на крыльцо, чтобы осыпать ее укоризнами; но, долго не имѣя силы и смѣлоcти, побѣжалъ наконецъ къ Поліекту — входитъ, и — какое явленіе! — Валерія стоитъ передъ дядею, цалуя его руку и моля о посредничествѣ… Блѣдность ея лица, катящіеся по лицу слезы въ безпорядкѣ разсыпавшіяся по по плечамъ волосы: какой предметъ для взоровъ Евгенія, который ожидалъ видѣть красавицу веселую и щастливую! Онъ останавливается отъ удивленія и смятенія.
Поліектъ далъ немного продолжиться сей нѣмой сценѣ любви. Потомъ, отирая сладкія слезы, онъ сказалъ: «Евгеній! утѣшь твою невѣсту; a ты, Валерія, твоего жениха, и сложите руки въ знакъ общаго согласія.» Они слышатъ, но стоятъ, не подавая другъ другу руки и не смѣя взглянуть другъ на друга. Ихъ взоры устремляются на дядю, но Поліектъ повторяетъ со смѣхомъ: "Развѣ я ошибся? развѣ не хотите вы быть супругами? Эти слова, этотъ смѣхъ ободряютъ двухъ любовниковъ, нѣкогда столь гордыхъ, a теперь столь слабыхъ и робкихъ. Довольно сказать, что они соединяютъ руки и сердца въ присутствіи добраго старца, который отъ глубины души радовался сею развязкою, ускоренной его выдумкою.
Скоро во всей Москвѣ узнали о семъ новомъ союзѣ. Одни кричали отъ удивленія, другіе критиковали отъ зависти; иные угадывали и подозрѣвали, чего совсѣмъ не было: но щастливые любовники сдѣлались добродѣтельными супругами, которыхъ щастіе и согласіе не перерывалось до конца жизни. Часто они удивлялись ихъ первымъ предубѣжденіямъ и противорѣчіямъ; но Поліектъ говорилъ имъ: «Не удивляйтесь; я видалъ въ жизни, что любовь начинается размолвкой, какъ размолвка оканчивается любовью. Впрочемъ нашъ примѣръ доказываетъ, что наружность иногда обманчива.»