ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ АРИАДНЫ СКРЯБИНОЙ[править]
Давая новорожденной дочери имя древнегреческой героини, которая с помощью клубка ниток помогла мужу выйти из лабиринта, выдающийся русский композитор Александр Николаевич Скрябин вряд ли предполагал, что его Ариадна действительно будет спасать от смертельной опасности.
Вероятно тогда, в 1905 году, это имя вошло в моду, ведь впоследствии и Цветаева дала его своей дочери. Фамилию же знаменитого отца Ариадна, её брат Юлиан и сестра Марина смогли получить лишь после его смерти, когда было удовлетворено его прошение на высочайшее имя по поводу усыновления внебрачных детей. С их матерью, талантливой пианисткой, на которой он не мог жениться, так как не получил развода, Скрябин в горячей любви и полном душевном согласии прожил до последних дней жизни.
Ариадна родилась в Италии во время длившихся несколько лет европейских гастролей отца. В 1910 году семья возвратилась в Россию и через два года поселилась в Москве на Арбате, а точнее, в самом начале Большого Спасопесковского переулка, что рядом с нынешним Театром имени Вахтангова.
Детство Ариадны протекало светло и безмятежно, все, включая детей, музицировали, рисовали, писали стихи. Ничто не предвещало неправдоподобной судьбы, которую эта маленькая красавица выберет сама, и пути, по которому пройдёт до конца. В родительском доме царили любовь и взаимопонимание, он как бы источал возвышенную творческую энергию главы семьи. Здесь часто бывали поэты, художники, музыканты.
Скрябин был сторонником синтеза музыки и других видов искусства. Сочиняя свои музыкальные поэмы, он писал и поэтический комментарий к ним. Он считал, что искусство призвано преображать людей, постоянно напоминать им о борьбе света и тьмы, утверждать торжество жизни во всех её проявлениях. Ему принадлежит изобретение свето- и цветомузыки, базирующейся на идее о соответствии хроматической гаммы цветовому спектру. Неудивительно, что вскоре дом композитора-новатора превратился в средоточие московской музыкальной жизни. Вдохновлённый его музыкой и неординарными идеями Константин Бальмонт опубликовал статью «Светозвук в природе и светомузыка Скрябина» и посвятил ему множество стихов.
О магической силе, которую источал Скрябин, свидетельствует такое воспоминание о нём юного Бориса Пастернака, тогда ещё уверенного, что станет композитором. Его отец, известный художник Леонид Пастернак дружески общался со Скрябиным. Вот, какими словами описал будущий поэт смятение, охватившее его, когда ему сказали, что к ним сейчас войдёт Скрябин: «О, куда мне бежать от шагов моего божества?!»
К несчастью, в 1915 году сказка кончилась. Александр Николаевич неожиданно скончался из-за ничтожного прыщика, приведшего к заражению крови. После его смерти жизнь семьи оказалась открытой всем ветрам. Наступившая вскоре революция и разруха довершили полный развал каких бы то ни было основ благополучия и безопасности. Спасаясь от голода, мать увезла осиротевших детей в Киев, где бедную женщину настигла новая трагедия, от которой она уже не оправилась. После того, как её сын, подававший большие надежды юный композитор Юлиан Скрябин был найден мёртвым на берегу Днепра, она уже долго не протянула.
Соученица Ариадны по переведённому в Новочеркасск Смольному институту, куда мать её устроила, вспоминала, что в отличие от других пансионерок, скрывавших, что ходят собирать топливо и ищут, чем бы заработать на пропитание, выросшая в высокодуховной среде Ариадна не стеснялась предложить свою помощь в такой, к примеру, низменной работе, как изготовление кирпичиков кизяка из соломы и навоза…
Вернувшись в Москву, она определилась в гимназию, где её невзлюбили и подвергали насмешкам, из-за её ли необычных высказываний, или нестандартного происхождения, потому ли, что она не стеснялась носить старинный, скорее всего, бабушкин бархатный салоп с буфами на рукавах, какие носили в прошлом веке – Бог весть!. На издёвки Ариадна отвечала прекрасным высокомерием, уже тогда проявив своё умение противостоять враждебному окружению. Оставив гимназию, она поступила в Московскую Консерваторию, посещала также ГИС (Государственный институт Слова, впоследствии – Литературный институт), писала «красивые» стихи о музыке, например вот эти, посвящённые подруге-пианистке:
Смотри, как дышит влагой каждый атом |
Божественно силён и горд |
По сравнению с другими представителями творческой интеллигенции семья Скрябина в этот период не слишком бедствовала. Дочь Цветаевой, тёзка нашей героини, Ариадна Эфрон вспоминала: «Зайдёшь к Бальмонтам, - Елена (жена поэта) вся в саже копошится у сопротивляющейся печурки. Бальмонт пишет стихи. Зайдут Бальмонты к нам, Марина пишет стихи, Марина же и печку топит. Зайдёшь к Скрябиным – там чисто, чинно и тепло, - может быть потому, что стихов не пишет никто, а печи топит прислуга».
Чудо это объяснялось тем, что именно тогда в квартире Скрябин, признанного революционным композитором, начинал создаваться государственный музей его имени. Он существует и поныне и даже особым образом прославился. В самые глухие годы тоталитарного засилья и застоя здесь осмеливались давать пристанище общественным мероприятиям, посвящённым гонимым властями выдающимся деятелям русской культуры.
Относительная защищённость в те голодные и холодные годы не могла избавить безутешную вдову от чувства одиночества и тяжёлой депрессии. Вот описывающая тогдашнюю обстановку в их доме зарисовка А. Эфрон: «Я играю с его (Скрябина) дочками, а жена его, красивая, черноглазая, вся бархатная, плакала над его нотами и никому не разрешала прикоснуться к его инструменту. У неё всегда болела голова». А вот как в своих слегка подражательных, но очень искренних стихах описывает мать юная Ариадна:
Ты вся любовь, вся совершенство. |
Состояние бедной женщины было настолько тяжёлым, что, опасаясь её самоубийства, друзья установили очерёдность и дежурили у неё по ночам. В 1922 году она скончалась.
Атмосфера высокой скорби и утрат, в которой взрослела Ариадна, сквозит в написанных ей много позднее стихах Довида Кнута, которому суждено было сыграть поворотную роль в её судьбе:
Будто было когда-то обещано это |
Осиротевшую Ариадну и её сестру бабушке посчастливилось увезти в Бельгию, а затем в Париж. Здесь Ариадна начала посещать Сорбонну, писала стихи и прозу, а на жизнь зарабатывала тем, что служила секретарём в некоем «Обществе музыки и танца». Когда в 1923 году под влиянием выступления Маяковского в Париже образовалась группа с красноречивым названием «Через», стремившаяся донести до французов художественные достижения русского авангарда на родине и в эмиграции, Ариадна вошла в её состав. Это обречённое начинание не просуществовало и года, но оно позволило ей обрести множество интересных знакомств, услышать выступления молодых поэтов, среди которых ей запомнился приобретавший известность поэт, печатавшийся под псевдонимом Довид Кнут.
В этом выборе она не была одинока, смуглый молодой человек нравился женщинам, его стихи затрагивали душу. Но час истинной встречи ещё не наступил. Вскоре Ариадна вышла замуж за композитора Даниэля Лазарюса и родила двух дочерей. Время шло, она стала женой писателя Рене Мажена и снова готовилась стать матерью.
Вот тогда в её жизни наступил час Икс, после которого Ариадна Скрябина-Лазарюс-Мажен практически исчезла из общего поля зрения. И подобно тому, как взамен куколки из кокона вылетает прекрасная бабочка, эта удивительная женщина предстала миру в совсем иной ипостаси. Теперь это была - героическая дочь Израиля Сарра Фиксман.
Однако много воды утекло прежде, чем могло произойти это преображение. На такие перемены решаются не спроста. В особенности, если учесть последствия, которыми они угрожают. Вступив на этот путь, дочь Скрябина прошла его до конца. На шаг за шагом ужесточающиеся, вплоть до смертельной угрозы, обстоятельства еврейской судьбы в обречённой пасть под фашистским сапогом Европе, она ответила всё более преданной и даже героической деятельностью. Имея реальный выбор – укрыться в нейтральной Швейцарии или, смертельно рискуя, спасать надежду Израиля – его детей, она предпочла последнее и заплатила за это жизнью.
Любопытно, как необъективно мотивируют этот её судьбоносный поворот российски-ориентированные авторы. На состоявшемся в октябре 2005 года вечере памяти Ариадны Скрябиной в библиотеке-фонде «Русское зарубежье» (БФРЗ), который был посвящён 100-летию со дня её рождения, докладчик - профессор Т.Ю.Масловская сказала, что к иудаизму Ариадну подтолкнул брак с евреем Довидом Кнутом. Их встречу, она ошибочно отнесла к 1935 году, не заметив, что это противоречит приводимому ею же самой несколькими строчками ниже свидетельству очевидца. Оно принадлежит Якову Цвибаку, в котором, кстати, Масловская (для деятеля БФРЗ факт удивительный) не узнала будущего главного редактора Нью-Йоркского «Нового русского слова» Андрея Седых, одну из центральных фигур русского литературного зарубежья.
Вот, что вспоминает этот человек об Ариадне: «Однажды в парижском кафе „Хамелеон“, где проходили собрания литературно-артистического кружка „Гатарапак“, появился юноша с лицом оливкового цвета и черными, как смоль вьющимися волосами... В первый же вечер он поднялся на невысокую эстраду и начал читать стихи о … бессарабских степях, о кочующих таборах цыган, о звенящих песках пустыни и о женщине, имя которой было Сара». Его исполненные сыновней преданности иудаизму стихи находили, не могли не найти отклик в еврейской душе. Как-то «поздно ночью,- продолжает будущий Андрей Седых, - мы вышли втроём: Довид, я и эта Сара, смуглая красавица с библейским лицом».
Здесь бывший Яков Цвибак слегка забежал вперёд, потому что Саррой Ариадна стала только через много лет, а тогда она этого только хотела. Главное же для нас то, что поэтическая группа «Гатарапак» существовала до 1922 года, в котором Ариадна прибыла в Париж, а первая книга стихов Кнута, которую упоминает Седых, вышла в 1925 году. Следовательно, с Довидом (его настоящая фамилия – Фиксман) Скрябина познакомилась вскоре после приезда в Париж, и к тому времени у неё уже проявилась еврейская самоидентификация. Что же касается якобы определяющей роли замужества, то женой еврея она стала ещё в 1924 году и с тех пор пребывала в этом качестве и в первом браке с композитором Даниэлем Лазарюсом, и во втором – с писателем Рене Маженом, и в третьем - с Довидом Кнутом, с которым соединила судьбу в 1935-м и вступила в брак в 1940-м. Двум дочерям и сыну - детям от первых мужей она дала не вызывающие сомнений имена Мириам, Бетти и Эли, не говоря уже о сыне от Довида, маленьком Йоси.
А вот, как в посвящённом Ариадне рассказе «Табличка на рю де ля Помм» чуть снисходительно описывает её знакомство с Довидом писатель Борис Носик. Обратим внимание на в очередной раз обнаруживаемое им при этом недоумение умилённого христианством еврея, столкнувшегося с проявлением любви к иудаизму. Оно так и сквозит в том, как он пересказывает свидетельство ставшей впоследствии близким другом этой пары, в особенности же Довида, еврейской студентки-медички Эвы Циринской (в замужестве Киршнер). В 1935 году она проходила практику в парижской больнице, куда поэт попал после того, как его сбил автомобиль.
В один прекрасный день, уступив настоятельной просьбе, Эва проводила к Довиду молодую заметно беременную посетительницу, которой было совершенно необходимо его видеть, потому что, как она объяснила, хотя он её и не знает, она его видела и решила, что должна быть только с ним и ради этого уйти от мужа. А бедный Кнут, продолжает неуместно иронизировать Носик, лежал в палате и ещё не знал, что судьба его решена.
В действительности, это было не первое знакомство, а поворотный момент в имеющих свою предысторию отношениях, в которых определяющую роль сыграла свойственная обоим сосредоточенная и действенная любовь к иудаизму. С Довидом в этом смысле всё было ясно – он вырос в чисто еврейской семье и творчески сформировался как еврейски-ориентированный поэт.
Что же касается еврейских симпатий Ариадны, то этот « ларчик просто открывался» и вот каким ключом. При упоминании о происхождении её матери - Татьяны Шлёцер, Носик ограничивается туманным сообщением, о том, что её предками были швейцарские интеллектуалы. Ну, не хотел он узнать в них эльзасских евреев! А ведь, вероисповедное определение членов этой семьи объясняет многое. Известно, что родной дядя матери Ариадны Скрябиной, Павел Шлёцер состоял профессором Московской Консерватории, следовательно, был крещён. О том, что христианином был и родной дядя Ариадны со стороны матери, крупный музыковед и писатель Борис Шлёцер, точно известно. А поскольку именно под его влиянием Александр Николаевич Скрябин, ратовавший за «преодоление христианства», серьёзно заинтересовался теософией и индийскими верованиями, переход Бориса Шлёцера в христианство был в те времена, скорее всего, необходимой формальностью.
Несомненно, прошла через этот обряд и еврейская мать Ариадны, поскольку препятствием к её вступлению в официальный брак с обожаемым композитором служил лишь отказ его первой жены дать развод, а вовсе не различие вероисповеданий. Ну и, конечно, крещены были её дети, в противном случае им никогда бы не было даровано высочайшее разрешение именоваться Скрябиными. Скорее всего, к переходу в христианство её вынудили жизненные обстоятельства, которые потеряли смысл после кончины Александра Николаевича и, тем более, после Февральской революции. Ненужная шелуха осыпалась, под ней обнаружилась еврейская подлинность, которую Ариадна впитала в лоне семьи. Этим естественно объясняется то, что подростком приехавшая с бабушкой Шлёцер на Запад, она не скрывала своей преданности еврейству и, в отличие от большинства русских эмигрантов, не только не проявляла признаков ностальгии, но впоследствии совершила гиюр – перешла в иудаизм по строгим религиозным правилам.
Своё отношение к христианству она ещё раз недвусмысленно проявила в период оккупации, когда её дочь Бетти, которую, спасая от фашистов, она переправила заграницу, влюбилась в молодого священника (?!) и решила принять католичество. Узнав об этом намерении, Ариадна отреагировала с присущей ей страстностью: «Если Бетти крестится, я убью её и себя!» Кстати, девочка не только одумалась, но пошла по стопам матери и после её героической гибели стала легендарным членом еврейской подпольной боевой организации «ЛЕХИ» (Борцы за свободу Израиля).
Таким образом, правильнее считать, что когда в 1940 году, за несколько месяцев до оккупации Франции Ариадна перешла в иудаизм и приняла имя Сарра, она не приобщилась к иудаизму, а вернулась к нему. Её гиюр был в действительности тшувой – возвращением в лоно детей Авраамовых.
Для многих - признать очевидный факт стремления дочери Скрябина стать еврейкой было выше их сил. К примеру, возвратившись из эмиграции в 1939 году и как-то проходя мимо скрябинского дома, Цветаева вспомнила её такими словами: «Русская, русская, настоящая русская женщина!» Но, сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет!
Теперь этот ларчик можно, наконец, закрыть и последовать далее, не выпуская из рук путеводную нить той, что раньше звалась Ариадной. Известно, что еще до соединения с Довидом Кнутом она публиковала в печати не одну серию статей, посвящённых еврейским традициям, закону и вере. После же того, как эти двое стали жить вместе, вся её жизнь была посвящена еврейству. Она стала соблюдать кашрут, зажигать субботние свечи, отмечать еврейские праздники, изучать иврит. Отныне всё у них было общее – работа, его стихи, её дети. Вместе с Кнутом они стали издавать сионистскую газету на французском языке, в которой Сарра постоянно печаталась, побывали в Италии у Жаботинского, участвовали в XXI Сионистском Конгрессе.
Она была талантливой журналисткой, её французский был безупречен, но Довид всё же правил её статьи, потому что они были неистовыми, он их смягчал. Она писала о нависшей нацистской угрозе, о том, что все дела надо оставить и спасать евреев, которым грозит поголовное истребление. Но никто ей не верил, многие не верили даже тогда, когда надели желтую звезду. В ослеплении, поразившем предвоенную Францию, те, кто упрямо не желал видеть очевидное, называли её сумасшедшей. А она была пророчицей, Кассандрой.
Зная, что предстоит, Ариадна и Довид готовились к неизбежному - предприняли поездку в Палестину, куда планировали переселиться. В 1940 году, когда узы прежнего брака были, наконец, расторгнуты и она официально стала Саррой Фиксман, она писала подруге: «Бросим всё и взойдём в Иерусалим! Я предпочту голод в Святой Земле сытой жизни на чужбине». Трогательно, что, имея в виду переезд в землю Израиля, она употребила требуемый в таком случае на иврите оборот – вместо «уедем» написала - «взойдём».
С первых дней падения Франции Сарра была в Сопротивлении, вместе с Кнутом активно участвовала в создании еврейских вооружённых формирований Армэ жюиф резистанс. Оба они настояли на том, чтобы организовать чисто еврейские боевые группы, потому, что для французов - это борьба с захватчиками, а для евреев – борьба за выживание. Сама она сформировала отряд в департаменте Од, была начальником штаба еврейского партизанского движения Тулузы, вызывалась идти на самые рискованные задания. Вместе с другими Сарра переправляла еврейских детей до испанской границы, где их забирали друзья и везли дальше. Это был самый опасный последний этап. В Тулузу, где был главный перевалочный пункт, она возвращалась с грузом оружия.
Четыре года работала она в подполье, причём, в самый тяжкий период, в 1943 году, когда Довид был далеко, она родила ему сына, которому дала вселяющее надежду на выход из темницы имя Йосеф, а на 8-й день мальчику сделано было обрезание. И это, несмотря на смертельную опасность, которую навлекал тогда этот знак!
Когда до Освобождения оставалось меньше месяца, бесстрашная Режин (такова была её конспиративная кличка) попала в засаду и получила пулю в сердце. Ей было всего 39 лет, столько же, сколько отпущено было её матери. Довид Кнут остался один. Но из песни слова не выкинешь, осиротел он чуть раньше…
Подвиг той, что по собственному выбору стала Саррой, а в далёком российском прошлом звалась Ариадной Скрябиной, Франция почтила посмертными наградами - Военным крестом с Серебряной звездой, медалью Сопротивления и мемориальной табличкой в Тулузе, на доме, в котором она встретила смерть всего за месяц до Освобождения. На ней по-французски написано «Ариан Фиксман, Томас Бауэр» и стоит дата. На установленной здесь же мемориальной доске надпись менее лаконична. В переводе она гласит: «В память Режин – Ариадны Фиксман, героически павшей от рук неприятеля 27.7.44, защищая еврейский народ и нашу родину – Землю Израиля».
Тут есть, над чем подумать. Прежде всего, бросается в глаза, что в этом тексте благодарная Франция великолепно отсутствует и даже, как бы и ни при чём. Кроме того, непонятно - от чьих именно рук погибла эта героическая женщина? Что скрыто за словом неприятель, разве это не нацистский оккупант?
Кто установил эту мемориальную доску, понять нетрудно. Позаботились об этом члены Движения сионистской молодёжи Тулузы. А вот, вынужденно расплывчатое обозначение тех, точнее, того, от чьей пули погибла Режин, нуждается в разъяснении, в свете которого странным образом, высвечиваются также причины постыдных политических гримас сегодняшнего дня.
За давностью лет, а может быть вследствие успешных усилий умелых политических имиджмейкеров, мы подзабыли, а может быть, и не знали - как позорно проявила себя в те годы Франция. Она не только трусливо капитулировала перед нацистской Германией, но быстро успокоилась под марионеточной властью правительства Виши, с готовностью лизавшего гитлеровский сапог. Французы охотно прислуживали оккупантам. Сведения об их участии в движении Сопротивления сильно раздуты. При этом умело затушёвана особая прыть, с которой продолжали они отвратительную традицию католического антисемитизма, с готовностью подключившись к преследованию евреев. До последних дней оккупации трусливые французские полицейские старательно исполняли директивы нацистов, ловя и отправляя в их лапы своих сограждан, героически спасавших от гибели малолетних детей. Не зря же, после освобождения Франции союзниками сам генерал де Голль вынужден был признать, что «синагога дала больше бойцов, чем церковь».
После такого экскурса в прошлое можно догадаться, от чьих рук погибла Режин. Вишистские полицейские захватили её вместе с Раулем, её молодым командиром, на явочной квартире, заполненной снаряжением для опасного перехода – ботиночками, курточками, рюкзачками. Когда в эту же засаду попал не подозревавший о провале молодой студент Томас Бауэр, не растерявшийся в суматохе Рауль схватил со стола бутылку и замахнулся ею на полицейского. В ту же секунду испугавшийся немецкий пособник автоматной очередью сразил Режин и смертельно ранил Томаса. С пулей в ноге Рауль смог бежать. Не сомневайтесь - оба юноши были евреями.
Но где в это время был Довид? Почему в этот опаснейший период рядом с ней не было мужчины её жизни, того, кто всегда был для неё примером, светочем, выразителем самых дорогих её упований, за творческой и общественной деятельностью которого она с юных лет издали восхищённо следила? Того, кого бросилась она когда-то в больницу выхаживать, узнав, что его жизнь в опасности, и тогда же убедила, что они созданы друг для друга и должны быть вместе?
А причина была в том, что ещё два года назад Кнут с её детьми вынужден был переправиться в Швейцарию после того, как он был выдан и к нему нагрянули с обыском (к счастью, в его отсутствие). Рождённого ему Саррой сына Йоси он увидел только после Освобождения. Вот почему не мог он в эти последние дни поддержать её своей неукротимой энергией, жаром своих удивительных стихов, оригинальный лад которых столь очевидно отличал их от её собственных.
Кстати, писать стихи она перестала после того, как в рецензии на изданный ею в 1924 году поэтический сборник критик Георгий Адамович указал на отсутствие у неё единственного признака настоящего поэта – своей манеры обращаться со словом. У Довида же это качество было в избытке. Благодаря своим мелодичным, дерзко пристрастным стихам этот явившийся в Париж из глухой бессарабской провинции юноша быстро приобрёл популярность, возглавлял даже какие-то объединения молодых поэтов.
Стихи он писал по-русски, но его самоощущение было глубоко еврейским. В отличие от других, слетевшихся в культурную столицу мира выходцев из разных углов Восточной Европы, которые торопились расстаться с представлявшейся им провинциальной национальной проблематикой, чтобы перейти к решению всемирно-исторических задач, этот юноша подчёркивал свой иудаизм. Даже в качестве псевдонима он выбрал неблагозвучное для русского уха еврейское слово – кнут, которое означает – прямой, честный. Его поэтический мир был чисто еврейским. Этот, не получивший сколько-нибудь достойного образования в бессарабской глуши Довид Миронович Фиксман, до 14 лет служивший там в отцовской лавке, а ныне парижский подающий надежды поэт Довид Кнут, гордо утверждал, не затрудняя себя попытками объяснять французам, кем был древнееврейский светоч мудрости раби Меир:
Я, Довид-Ари бен Меир, |
Собственное имя, напрямую роднившее с царём Давидом, позволяло ему заявлять:
Я, Довид бен Меир, |
И он повторял и повторял как заклинание:
Я Довид бен Меир, |
Слова верного сына своего народа, глубокого и тонкого поэта рождались у него прямо в сердце. Удалось Кнуту выразить и свойственную известной части эмигрантской среды атмосферу тонкой духовности, - ту, которую в своих знаменитых строчках он определил как «особенный еврейско-русский воздух, блажен, кто им когда-нибудь дышал». При этом сам он ни в малейшей степени не принадлежал к числу тех, кого убийственно высмеяла Тэффи в меткой миниатюре: «Кто эти старые евреи, что собрались на Данфер-Рошро? – Это собрание Союза молодых русских поэтов».
И пусть едкая Зинаида Гиппиус считала, что он «не поэт, а воинственный израильтянин», его поэтический талант признавали и скупой на похвалы Иван Бунин, и тонкий ценитель Адамович и разборчивый Владислав Ходасевич, в доме которого Довид Кнут был желанным гостем, и, конечно, неотразимая хозяйка этого дома – честолюбивая Нина Берберова.
Внешность его была очень еврейской, вполне располагающей. Однако, описывая его, мужчины, и в том числе писатель Носик, обычно изображали её как-то снижено - обращали внимание то на его невысокий рост, то на толстый нос. Во всём этом сквозило завистливое удивление, попытка понять причину успеха, которым неизменно пользовался Кнут. Женщин притягивало к нему неотразимое обаяние его личности. Та же Берберова, покинув умирающего Ходасевича, сохранила пылкие дружеские чувства к влюблённому в неё Довиду и продолжала навещать его даже после того, как он соединил свою судьбу с другой. О том, что в Ариадне она видела соперницу, а в общении с поэтом явно нуждалась, красноречиво свидетельствует её рассказ о визите в их довоенный дом.
Ревниво отметив, что за весь вечер «эта женщина» ни разу не оставила её наедине со своим мужем и мешала им читать стихи пустячными разговорами (во что нисколько не верится), она не удержалась от чисто женского выпада. Когда Довид пошёл проводить её до метро, она остановила его на полпути, сказав: «Вернитесь, потому что её вы будете иметь возле себя недолго, а меня – всю жизнь». Как накаркала…
Со временем поэзия всё в большей степени становилась для Довида способом воплощения сионистской идеи, одним из видов публицистики. Как и пристало еврейскому мужчине, он укоренился в реальной жизни - выучился, стал инженером-химиком, брался за любую работу, чтобы прокормить семью. Когда началась война, он пошёл в армию. Специалистов ценили, поэтому ему дали освобождение. Но он им не воспользовался – не хотел прослыть трусом. «Странная война» так быстро кончилась, что доехать до фронта он не успел.
С тех пор, как Довид оказался в Швейцарии, в полной ежедневных опасностей жизни Сарры он перестал быть живительным источником энергии, постоянным примером и боевым командиром. Свет её любви не погас, но светил он уже другому, тому, с кем теперь приходилось ей рисковать жизнью, с кем рядом встретила она свой смертный час. И этой перемены она не скрывала. Кнут написал ей прощальное письмо, не предполагая, что она его уже не получит.
Война закончилась, и он вернулся, но что было ему делать в поруганном опустевшем Париже? Однако даже постаревший, опустошённый, он все-таки был прежним деятельным, полным неотразимого обаяния Довидом. Ни малый рост, ни пресловутый толстый нос, не помешали 18-летней восходящей театральной звезде Виргинии Шаровской полюбить его и захотеть всегда быть с ним рядом. Данное ей матерью-христианкой имя она сменила на библейское Лея и вместе с Довидом, Бетти, Эли и Йоси (Мириам вышла замуж и осталась в Париже) навсегда уехала в Землю Израиля, «взошла» сказала бы Ариадна.
Повзрослевшие дети не изменили указанному их героической матерью пути. Дочь Бетти ещё до отъезда из Франции бесстрашно переправляла в подмандатную Палестину оружие для еврейских бойцов, за что попала в тюрьму, сыновья Эли и Йосеф воевали в Армии Обороны Израиля. Она была бы ими довольна.
А Франция? Таких, как Ариадна-Сарра-Режин, там теперь не сыскать. Перефразируя слова де Голля, можно сказать, что сегодня не церковь даёт этой стране больше бойцов, а мечеть. При том, что эта их большая часть жаждет не защитить её, а растерзать.
Подчинится ли Франция грубой силе с готовностью, как в 1940-м? Очень может быть.
