Великий Князь Александр Павлович.
1777—1796.
После тревожных сентябрьских дней 1777 года, когда небывалое в летописях Петербурга наводнение грозило столице гибелью, настало для Императрицы Екатерины радостное событие. В понедельник, 12-го декабря, в девять и три четверти часа утра, Великая Княгиня Мария Феодоровна разрешилась от бремени сыном, которому дано, по желанию Императрицы, имя Александра, в честь Александра Невского, святого народного для России и для Петербурга в особенности. Династия, наконец, упрочилась, а вместе с тем для Императрицы представлялась в будущем возможность назначить себе наследника по сердцу. Крещение Александра Павловича совершено было 20-го декабря; восприемниками его были заочно Император Римский Иосиф II и король Прусский Фридрих Великий. Таким образом, будущий творец Священного Союза уже с колыбели связан был духовным родством с венценосцами Австрии и Пруссии. Затем начался целый ряд великолепных придворных и народных празднеств, данных Императрицей и ее вельможами. „До поста осталось каких-нибудь две недели, — писала в феврале 1777 года Екатерина Гримму, — и между тем у нас будет одиннадцать маскарадов, не считая обедов и ужинов, на которые я приглашена. Опасаясь умереть, я заказала вчера свою эпитафию“.
С первых же дней жизни Великого Князя Александра Павловича державная бабка всецело предалась мысли воспитать продолжателя великих дел ее славного царствования, называя его в своей переписке будущим венценосцем (porteur de couronne en herbe). Признавая сына и невестку неспособными воспитать будущего русского Государя, Екатерина, как глава Императорского дома, считала свои правом и обязанностью взять на себя заботы по его воспитанию, в надежде видеть в нем впоследствии воплощение лучших своих дум и стремлений. Она лелеяла его детство, назначала ему наставников и руководила его учением, сосредоточивая на нем самую горячую нежность, заботливость и никогда не теряемый из виду династический интерес.
Александр Павлович в первые годы его младенчества был вверен попечению генеральши Софии Ивановны Бенкендорф (урожденной Левенштерн), вдове Ревельского коменданта. Выбор няни был весьма удачен. Это была жена первого камердинера Великого Князя: Прасковья Ивановна Гесслер, родом англичанка, женщина редких достоинств; она передала хорошие привычки и наклонности своему питомцу, который приобрел от нее любовь к порядку, простоте и опрятности, и навсегда сохранил к ней благоговейное уважение. Екатерина также отзывалась с большим уважением о г-же Гесслер; восхваляя в 1793 году физическое и моральное воспитание Великого Князя Александра, Императрица сказала своему секретарю Храповицкому: „Если у него родится сын и той же англичанкой так же семь лет воспитан будет, то наследие престола Российского утверждено на сто лет. Какая разность между воспитанием его и отцовским“.
Екатерина приступила к делу физического воспитания своего внука во всеоружии научных знаний и опытности, и оно не оставляло желать ничего лучшего. Прежде всего Императрица позаботилась о том, чтобы закалить здоровье своего внука. „Как только господин Александр родился, — писала Екатерина в 1778 году шведскому королю Густаву III, — я взяла его на руки, и после того как его вымыли, унесли в другую комнату, где и положили на большую подушку. Его обвернули очень легко, и я не допустила чтобы его спеленали иначе как посылаемая при сем кукла. Когда это было сделано, то господина Александра положили в ту корзину, где кукла, чтобы женщина, при нем находившаяся, не имела никакого искушения его укачивать: эту корзину поставили за ширмами на канапе. Убранный таким образом господин Александр был передан генеральше Бенкендорф; в кормилицы ему была назначена жена молодца садовника из Царского Села, и после крещения своего он был перенесен на половину его матери, в назначенную для него комнату. Это — обширная комната, посреди которой расположен на четырех столбах и прикреплен к потолку балдахин, и занавесы, под которыми поставлена кровать господина Александра, окружены балюстрадой, вышиною по локоть; постель кормилицы за спинкой балдахина. Комната обширна, для того чтобы воздух в ней был лучше; балдахин посреди комнаты, против окон, для того чтобы воздух мог обращаться свободнее вокруг балдахина и занавесок. Балюстрада препятствует приближаться к постели ребенка многим особам за раз; скопление народа в комнате избегается и не зажигается более двух свечей, чтобы воздух вокруг него не был слишком душным; маленькая кровать господина Александра, так как он не знает ни люльки, ни укачивания, — железная без полога; он спит на кожаном матрасе, покрытом простыней, у него есть подушечка и легкое английское одеяло; всякие оглушительные заигрывания с ним избегаются, но в комнате всегда говорят громко, даже во время его сна. Тщательно следят, чтобы термометр в его комнате не подымался никогда свыше 14 или 15 градусов тепла. Каждый день, когда выметают в его комнате, ребенка выносят в другую комнату, а в спальне его открывают окна для возобновления воздуха; когда комната согреется, господина Александра снова приносят в его комнату. С самого рождения его приучили к ежедневному обмыванию в ванне, если он здоров… Как скоро только весною воздух сделался сносным, то сняли чепчик с головы господина Александра и вынесли его на воздух; мало-помалу приучили его сидеть на траве и на песке безразлично, и даже спать тут несколько часов в хорошую погоду, в тени, защищенный от солнца. Тогда кладут его на подушку, и он отлично отдыхает таким образом. Он не знает и не терпит на ножках чулок и на него не надевают ничего такого, что могло бы малейше стеснять его в какой-нибудь части тела. Когда ему минуло четыре месяца, то чтобы его поменьше носили на руках, я дала ему ковер… который расстилается в его комнате… здесь-то он барахтается, так что весело смотреть. Любимое платьице его, это — очень коротенькая рубашечка и маленький вязаный очень широкий жилетик; когда его выносят гулять, то сверх этого надевают на него легкое полотняное или тафтяное платьице. Он не знает простуды“.
В заключение Екатерина говорит, что Александр полон, велик, здоров и очень весел, и не кричит почти никогда (il est gros, grand, bien portant et fort gai, et ne criant presque jamais).
Из этих строк очевидно, с какой любовью и заботливостью с самого рождения своего старшего внука Екатерина входила во все подробности физического воспитания Александра, направляя его самым рациональным образом.
Не долго Александр Павлович оставался одиноким без товарища.
Екатерина с нетерпением поджидала появления второго внука; „мне все равно, — говорила она, — будут ли у Александра сестры, но ему нужен младший брат“. Желания Императрицы вскоре осуществились: 27-го апреля 1779 года у Марии Феодоровны родился второй сын. „Этот чудак, — писала Екатерина Гримму, — заставлял ожидать себя с половины марта и, двинувшись наконец в путь, упал на нас как град в полтора часа… но этот слабее брата и при малейшем холоде прячет нос в пеленки“. В это время Екатерина задумала уже знаменитый греческий проект, и потому при крещении дано ему имя Константин. „У меня спросили, — писала по этому поводу Екатерина, — кому быть восприемником. Всего бы лучше любезнейшему другу моему Абдул-Гамиду, — отвечала я; но так как турку нельзя крестить христианина, то, по крайней мере, сделаем ему честь и назовем младенца Константином… И вот я справа с Александром, а слева с Константином“.
Второй внук также поступил на ближайшее попечение бабушки и, следовательно, к нему применили тот же метод физического воспитания, как и к Александру. С тех же пор, как братья могли предаться совместно своим детским играм, они, по желанию Екатерины, остались неразлучными.
Воспитание Великого Князя Александра Императрица старалась поставить на высоту современных ей педагогических требований.
Попечителем при обоих Великих Князьях Александре и Константине Павловичах Екатерина назначила генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова. Это был ловкий, но ограниченный царедворец, весьма твердо знавший придворную науку. Отличительной чертой его характера была угодливость. По грубому выражению одного из сотрудников Салтыкова по воспитанию, Александра Павловича, Массона, его главным делом при Великих Князьях было предохранить их от сквозного ветра и засорения желудка. Наружность его была не привлекательная. Современник изображает его человеком небольшого роста, с огромной головой, невзрачным и неуклюжим, тщедушным, хворым, с постоянной гримасою на лице. Нельзя предположить, чтобы Екатерина придавала какое либо особое значение воспитательным качествам Салтыкова; выбор ее был, вероятно, вызван тем обстоятельством, что Салтыков был в милости у великокняжеской четы, заведуя их двором уже 10 лет (с 1773 года). Екатерина не могла не заметить искусства, с которым пробирался Салтыков между подводными камнями, которыми усеяна была дорога между большим и малым дворами. Говорят, что при этом случае он умел умерять выражение неудовольствия, которое ему поручалось передать, а с другой стороны — смягчал и ответы сына, докладывая о них матери так, что обе враждующие стороны оставались им довольны. Вообще Салтыкову предназначалась роль ширмы, за которой скрывалась венценосная бабушка. Притом, нельзя упустить из виду еще и то обстоятельство, что Екатерина могла положиться на эту ширму, а этим свойством Салтыкова нельзя было пренебрегать при существовавшей тогда обстановке придворной жизни.
Императрица продолжала по-прежнему лично входить во все подробности воспитания своих внуков. Это видно из подробного наставления о воспитании Великих Князей, написанного Екатериною для Салтыкова и врученного ему 13-го марта 1784 года при особом рескрипте. В этом рескрипте Императрица говорит: „Богу благодарение! Неоспоримо, что природное сложение Их Высочеств, здоровье их и качества души и ума соответствуют в полной и редкой мере принятому об них попечению. Старшему приспело уже время перейти из присмотра младенчеству сродственного, в руководство отроку отродию его приличное. Брать его по привычке и горячей любви между ними, да будет неразлучен со старшим братом, которого пример ему нужен и полезен“. Затем Екатерина переходит к самому Салтыкову, мотивируя свой выбор следующим образом: „В главные приставники над воспитанием искали мы особу добронравную, поведения основанного на здравом рассудке и честности, и который с детьми умел бы обходиться приятно и ласково. Уверены мы, что вы, соединяя в себе сии качества, ревность ваша к добру и испытанную вашу честность употребите в служении, в котором по великой его важности будете руководимы единственно нами во всех случаях“.
В марте 1785 года, Екатерина сообщает в следующих выражениях известие о мероприятиях своих по воспитанию внуков: „Господа Александр и Константин между тем перешли в мужские руки и в их воспитании установлены неизменные правила (leur éducation а reçu des règles immuables); но они все-таки приходят прыгать вокруг меня и мы сохраняем прежний тон, смею утверждать, что эти дети подают очень великие надежды (j’ose affirmer que ce sont des enfants de la plus grande espérance)“.
Назначив верного человека главным приставником при внуках, Екатерина озаботилась приисканием способного исполнителя своих педагогических предначертаний. Выбор ее остановился на швейцарском гражданине Лагарпе; это был человек, преисполненный гуманными взглядами философов 18-го века, неподкупной честности и независимого характера.
Выбор Лагарпа состоялся при следующих обстоятельствах: в 1782 году Лагарп был избран Гриммом, чтобы сопутствовать в Италии брату фаворита Александра Дмитриевича Ланского. Ум и здравый смысл Лагарпа, по отзыву Екатерины, очаровал присутствующих и отсутствующих, и Императрица пожелала, чтобы он сопровождал порученного его попечению молодого человека до Петербурга. Путешественники прибили в Петербург в начале 1783 года и Лагарп назначен состоять кавалером при Великих Князьях; назначение его совпало с переходом их от женского надзора к мужскому. Преподавание Лагарпа началось с французского языка. 10-го июня 1784 года Лагарп представил Императрице обширную записку, как бы педагогическую исповедь, в которой изложил, какие предметы и при помощи каких пособий он может и должен преподавать Великим Князьям. Записка Лагарпа, дополняющая собою инструкцию Екатерины, и решила его судьбу. Императрица вполне одобрила записку и написала: „действительно, кто составил подобный мемуар, тот способен преподавать не только один французский язык“. В следствие этого Лагарп был официально признан наставником Великих Князей с увольнением от должности кавалера.
„Провидение, по-видимому, возымело сожаление над миллионами людей, обитающих Россию“, — пишет Лагарп в своих записках, отступив на этот раз от обычной скромности, — „но лишь Екатерина могла пожелать, чтобы ее внуки были воспитаны как люди“.
С первых же дней появления республиканца при дворе Екатерины, он сделался задушевным другом и любимым наставником своего царственного воспитанника, проявлявшего к нему трогательную привязанность. Чувства искренней любви и благодарности к Лагарпу неизменно сохранились в сердце Александра до конца его земного поприща. — „Я вам обязан тем, что я знаю (Je vous dois le peu de ce que je sais)“, писал Александр Лагарпу 16-го января 1808 года. — „Tout ce que je sais et tout ce que peut-être je vaux, c’est a M-r Laharpe que je le dois“, сказал Император Александр в 1814 году, представляя Лагарпа Прусскому королю и его сыновьям. Подобный же отзыв и в ту же эпоху слышал и Михайловский-Данилевский и записал его в свой дневник: „Никто более Лагарпа, — сказал Александр, — не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра“. Те же, мысли высказал Александр уже в 1796 году князю Адаму Чарторижскому, отзываясь о Лагарпе, как о человеке высоких добродетелей, истинном мудреце, строгих правил, сильного характера, которому он обязан всем, что в нем есть хорошего, всем что он знает; ему в особенности, утверждал Александр, он был обязан теми началами правды и справедливости, которые он имеет счастье носить в своем сердце, куда внедрил их его наставник. Лагарп также душевно привязался к своему даровитому ученику. По мнению его, Александр родился с самыми драгоценными задатками высоких доблестей и отличнейших дарований. „Ни для одного смертного, — сказал в 1815 году Лагарп Михайловскому-Данилевскому, — природа не была столь щедра. С самого младенчества замечал я в нем ясность и справедливость в понятиях (justesse d’idées)“. Вообще и тогда еще Лагарп не мог без восхищения говорить о питомце своем.
Екатерина вполне доверяла Лагарпу и неоднократно выражала сочувствие и одобрение содержанию читанного им курса, каждый отдел которого ею тщательно просматривался. „Будьте якобинцем, республиканцем, чем вам угодно, — сказала ему однажды Екатерина, — я вижу что вы честный человек, и этого мне довольно; оставайтесь при моих внуках и ведите свое дело так же хорошо, как вели его до сих пор“.
При всех своих достоинствах Лагарп не был, конечно, чужд и недостатков: он сам признавал себя идеалистом и теоретиком, знакомым более с книгами, нежели с людьми. Только впоследствии, когда, по возвращении в отечество, Лагарп столкнулся с жизнью и страстями человеческими и приобрел не достававшую ему жизненную и политическую опытность, он отказался от многих либеральных увлечений и теоретических умозаключений. В 1802 году он начал даже усматривать величайшее благо в разумном самодержавии, и в этом новом духе преподавал Александру наставления.
Современники встретили выбор главного наставника Александра не вполне сочувственно. Однажды юный Великий Князь, бросаясь на шею к Лагарпу, был осыпан пудрой с его парика — и когда Лагарп сказал: „посмотрите, любезный князь, на что вы похожи“, Александр отвечал: „все равно; никто меня не осудит за то, что займу от вас“. Как раз в этом и ошибся Александр. Вигель, относящийся в своих воспоминаниях вообще враждебно к преобразовательной деятельности Александра, разразился в них следующей филиппикой против Лагарпа, которая заслуживает внимания как отголосок мнения всех тогдашних приверженцев старых порядков: „Воспитание Александра, — пишет Вигель, — было одной из великих ошибок Екатерины; образование его ума поручила она женевцу Лагарпу, который, оставляя Россию, столь же мало знал ее, как в день своего прибытия и который карманную республику свою поставил образцом будущему самодержцу величайшей Империи в мире. Идеями, которые едва могут развиться и созреть в голове двадцатилетнего юноши, начинили мозг ребенка. Но не разжевавши их, можно сказать, не переваривши их, призвал он их себе на память в тот день, в который начал царствовать“.
Нет сомнения, что другой современник Крылов в басне: „Воспитание льва“ также намекает на неправильное воспитание Александра. Орел, воспитывая львенка, обучает его, к ужасу звериного света, вить гнезда; в заключение рассказа баснописец приводит нравоучение, что важнейшая наука для царей знать свойство своего народа и выгоды земли своей.
А. С. Стурдза, консервативный образ мыслей которого достаточно известен, высказывается более снисходительно относительно Лагарпа, величая его Аристотелем новейшего Александра; он признает за ним заслугу в том, что он внушил и глубоко внедрил в сердце своего воспитанника религиозное уважение к человеческому достоинству — качество, драгоценное для Монарха вообще — и незаменимое для самодержца. („Ce qu’il sut lui inspirer et graver profondément dans son coeur, ce fut un respect religieux pour la dignité de l’homme, qualité précieuse dans un souverain, inappreciable dans un autocrate“).
Коснувшись вкратце воспитательной роли Лагарпа, необходимо сказать несколько слов и о прочих наставниках Александра.
Законоучителем и духовником, или как значится в придворных календарях того времени: наставником в христианском законе, Императрица избрала протоиерея Андрея Афанасьевича Самборского. Он занимал эту должность с 1784 года до обручения Великого Князя в 1793 году. Прекрасный выбор Екатерины не раз подвергался осуждению. Доныне историки осуждают Самборского в том, что он не умел сообщить своему царственному ученику истинного понимания духа православной церкви; на него смотрели, как на человека светского, лишенного глубокого религиозного чувства. Обвинения эти не могут быть признаны справедливыми. Неблагоприятные отзывы о Самборском отчасти вызваны были, вероятно, отзывами Императора Александра, заметившего впоследствии относительно своих юношеских религиозных чувств следующее: „Я был, как и все мои современники, не набожен“. Но этот взгляд навеян позднейшими религиозными увлечениями Императора Александра, и еще вопрос была ли эта вновь обретенная набожность полезнее государству душевного настроения юношеских годов Великого Князя. Наставления Самборского преисполнены были, напротив того, истинно христианским духом; об этом свидетельствует вся переписка Самборского, и нелицеприятный суд истории должен призвать, что законоучитель, избранный Великой Екатериной, который учил Великого Князя: „находить во всяком человеческом состоянии — своего ближнего, и тогда никого не обидите, и тогда исполнится закон Божий“, — вне всякого сомнения, стоял вполне на высоте своего призвания. Поэтому, наперекор вышеупомянутому взгляду, позволительно, напротив того, утверждать, что именно благодаря влиянию Самборского окрепло религиозное чувство Александра Павловича. Недоброжелателей и завистников Самборского, конечно, смущало и то обстоятельство, что Императрица, во внимание к долголетнему пребыванию его за границей, разрешила ему носить светскую одежду и брить бороду. После этого легко было обвинять Андрея Афанасьевича в некотором умышленном отступлении от чистоты православия; к тому же этому бритому, образованному законоучителю поручено было преподавать Великим Князьям и английский язык — пример, едва ли не единственный в истории русской педагогии.
Обратимся теперь к второстепенным деятелям, призванным к участию в деле воспитания Великого Князя Александра.
Генерал-поручик Александр Яковлевич Протасов, родственник графа Александра Романовича Воронцова, состоял при Великом Князе в звании придворного кавалера, т.е. воспитателя. Он пользовался расположением Императрицы за усердное и добросовестное исполнение своих обязанностей и, вероятно, обратил на себя ее внимание, будучи еще новгородским губернатором, твердым и человеколюбивым образом действий при усмирении взбунтовавшихся в 1783 году крестьян. Массон отзывается в своих записках о Протасове крайне неуважительно, называя его „borne, mystérieux, bigot, pusillanime“. Дневные записки Протасова и переписка его свидетельствуют, что отзыв Массона не может быть признан справедливым. Из записок Протасова видно, что он, как верный сын православной церкви и строгий хранитель дворянских преданий и сложившихся форм русской общественной жизни, не сходился в политических взглядах с Лагарпом; он называл его „человеком, любящим народное правление“, хотя, впрочем, с честнейшими намерениями. Свободомыслие Лагарпа признавалось Протасовым опасным и вредным для Великого Князя. В одном только деле у этих двух непримиримых антагонистов проявлялось трогательное единодушие: в старании внушить Александру любовь и уважение к отцу, сблизить его с ним. Когда, в начале августа 1796 г., Протасов расстался с своим воспитанником, родители его благодарили Александра Яковлевича за то, что он возвратил им сына („Ils m’ont tous deux remercie pour leur avoir rendu leur fils“). Что же касается до нравственных добродетелей, которые Протасов старался привить Великому Князю, то едва ли между ним и Лагарпом могло существовать разногласие; строгость предъявляемых ими требований была одинакова. Не подлежит сомнению, что Протасов своими советами и внушениями неоднократно оказывал благотворное влияние на сердце и совесть Великого Князя.
Преподавателями наук были избраны: по русской словесности и истории известный писатель Михаил Никитич Муравьев, по ботанике знаменитый Паллас, по физике академик Крафт, по математике полковник Массон. Заботы Екатерины о воспитании Александра не ограничились выбором наставников и сочинением известного наставления. Она сама взяла перо в руки, чтобы создать полезную для внуков детскую библиотеку. Таким образом появилась „Бабушкина азбука“, которая и составила библиотеку Великих Князей Александра и Константина Павловичей. Азбука заключает в себе повести и беседы, пословицы и поговорки, сказку о царевиче Фивее; кроме того, в ней занимает выдающееся место изложение событий русской истории от начала Российского государства до первого нашествия татар на Россию (с 862 по 1224 год). Предназначая свой труд для назидания внуков, Императрица изложила события в таком виде, чтобы они действовали благотворно на воображение детей и служили для них примерами.
Приготовляясь на исходе 1786 года к путешествию в Новороссию и в Крым, Екатерина намеревалась взять с собой обоих внуков: Александра и Константина, чтобы познакомить их с Россией. Цесаревич и Великая Княгиня Мария Феодоровна оскорбились этим намерением и в почтительном письме просили оставить Великих Князей в Петербурге. Екатерина отвечала: „Дети ваши принадлежат вам, но в то же время они принадлежат и мне, принадлежат и государству. С самого раннего детства их я поставила себе в обязанность и удовольствие окружать их нежнейшими заботами. Вы говорили мне часто и устно, и письменно, что мои заботы о них вы считаете настоящим счастьем для своих детей и что не могло случиться для них ничего более счастливого. Я нежно люблю их. Вот как я рассуждала: вдали от вас для меня будет утешением иметь их при себе. Из пяти трое (т.е. все дочери) остаются с вами; неужели одна я, на старости лет, в продолжение шести месяцев, буду лишена удовольствия иметь возле себя кого-нибудь из своего семейства?“ Царственная бабушка осталась непреклонной и отъезд Великих Князей был решен бесповоротно. Но злой рок распорядился иначе: Великий Князь Константин заболел корью и 7-го января 1787 года, Екатерина должна была выехать из Петербурга одна. Однако, к концу путешествия, Императрица вытребовала к себе обоих внуков в Москву; отъезд Их Высочеств из Царского Села состоялся 22-го мая.
Любопытно проследить за это время начавшуюся уже ранее детскую переписку Александра и Константина с державной бабушкой; она, за немногими исключениями, велась на русском языке. Достаточно одного беглого обзора ее, чтобы убедиться, насколько в этих письмах ярко обрисовываются будущие особенности характера обоих Великих Князей. Первые записочки Александра к державной бабушке относятся к самым ранним годам его детства; затем переписка обоих Великих Князей длилась в продолжение всего путешествия Императрицы в Крым. Сравнивая между собой письма Александра и Константина, нельзя не обратить внимания на заключительные слова их. Александр пишет: „Я люблю вас всем сердцем и душою. Целую ваши ручки и ножки (иногда прибавлялось и маленький пальчик), ваш нижайший внук Александр“. Константин придает окончанию своих писем совершенно иной оборот; всякие нежности отсутствуют; он пишет: „Я пребываю ваш, бабушка, покорнейший внук Константин“. Во французских письмах замечается тот же характер. Константин пишет: „Je suis, avec respect, votre tres obéissant petit fils“. Александр же оканчивает свои нежные послания бабушке следующим образом: „Je baise vos mains et vos pieds. Votre tres humble et tres obéissant petit fils“.
С 1790 года Екатерина была озабочена приисканием подходящей невесты для Великого Князя Александра Павловича. Доверенным лицом Императрицы по этому важному делу был будущий государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцов. Окончательно выбор ее остановился на дочери маркграфа Баденского Луизе-Августе. 30-го октября 1792 года принцесса прибыла в Петербург в сопровождении младшей сестры Фредерики-Доротеи. „L’aînée plus on la voit et plus elle plait“, писала Екатерина Румянцеву; Великий Князь Александр оказался того же мнения. По замечанию Протасова, невеста, для него избранная, как нарочно для него создана. 9-го мая 1793 года состоялось миропомазание 14-летней принцессы Луизы, которая наречена Великой Княжной Елисаветой Алексеевной. 10-го мая последовало обручение с Великим Князем Александром Павловичем, а 28-го сентября того же года — бракосочетание. „C’est Psyche unie a l’Amour“, замечает восторженно Екатерина в своей переписке.
В дневных записках своих Протасов 15-го ноября 1792 года записал следующее: „Мой воспитанник — честный человек, прямой христианин, доброты души его нет конца, телесные доброты его всем известны. Невеста, ему избранная, как нарочно для него создана. Если Александр Павлович имеет некоторые слабости, яко то — праздность, медленность и лень, имею надежду, что хорошие его качества переработают отчасти его недостатки… Если вперед при нем будет хороший человек, не сомневаюсь нимало, чтоб он еще лучше сделался“.
Нельзя не пожалеть, что Императрица несколько поспешила с браком 16-летнего внука; вредные последствия этого преждевременного шага не замедлили отозваться на не окончившем еще свое воспитание юноше. Любопытно проследить по запискам Протасова замеченные им, по этому случаю, в своем воспитаннике в разное время перемены.
„Александр Павлович отстал нечувствительно от всякого рода упражнений; пребывание его у невесты и забавы отвлекли его высочество от всякого прочного умствования… он прилепился к детским мелочам, а паче военным… подражал брату, шалил непрестанно с прислужниками в своем кабинете весьма непристойно… Причина сему — ранняя женитьба и что уверили его высочество, будто уже можно располагать самому собою… его высочество, совершенно отстав от упражнений, назначенных с учителями, упражнялся с ружьем и в прочих мелочах… Сколько ни твердил я до окончания сего года, что праздность есть источник всех злых дел, а между тем лень и нерадение совершенный делают ему вред. Вот как“, заключает Протасов, „к сожалению моему окончился 16-й год и наступил 17-й“.
В переписке А. Я. Протасова с графом А. Р. Воронцовым встречаются по этому же предмету еще более резкие отзывы огорченного положением дел воспитателя.
Хотя Екатерина и была, по-видимому, полновластной распорядительницей воспитания Великого Князя Александра, но она не имела возможности совершенно отстранить от него влияние родителя. Императрица предвидела это неизбежное зло уже вскоре после рождения внука, и в 1778 году писала Гримму: „Во всяком случае из него выйдет отличный малый. Боюсь за него только в одном отношении, но об этом скажу вам на словах. Домекайте (à bon nez salut)“. Предвидение Екатерины, к сожалению, оправдалось вполне. Со вступлением Александра в юношеский возраст, отцовское влияние неизбежным образом усилилось и внесло новые противоречия в дело воспитания. „Le père prend toujours plus d’ascendant sur les fils“, — пишет Протасов в 1796 году.
Для верной оценки характера Александра, каким он проявился впоследствии, во время его самодержавства, нельзя упустить из вида указанное выше обстоятельство и должно принять в соображение, что ему суждено было провести детство и юность между двумя противоположными полюсами: гениальной бабкой и гатчинской кордегардией. Привязанности Александра мучительным образом делились между Екатериной и его родителями. Ему приходилось угождать то одной, то другой стороне и беспрестанно согласовать несхожие вкусы, скрывая, по необходимости, свои чувства. Влияние этих впечатлений можно проследить и в характере Александра Павловича; ему никогда не удалось отрешиться, во всех своих начинаниях, от некоторой присущей ему двуличности и скрытности, соединенных с недоверием вообще к людям, — недостатки, развившиеся под влиянием обстановки, среди которой он возмужал. Таким образом в уме Александра постепенно вкоренялась двойственность в делах и в мыслях, которая преследовала его затем в продолжение всей его жизни.
Гатчинская кордегардия привила Александру еще другое зло: увлечение фронтом, солдатской выправкой, парадоманией. Усмотрев в выправке существенную сторону военного дела и свыкнувшись с подобным взглядом, он впоследствии перещеголял в этом искусстве даже брата Константина, которого нельзя, однако, заподозрить в равнодушии к этой, излюбленной им уже с детства, специальности. В 1817 году Цесаревич Константин Павлович писал генерал-адъютанту Сипягину: „Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь… я более 20-ти лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров, а ныне так премудрено, что и не найдешься“.
Великий Князь Александр, совместно с братом, ежегодно все более и более привлекались Цесаревичем к экзерцициям гатчинских войск. „Должен сознаться,— писал Александр Лагарпу 27-го октября 1795 года, — что, к сожалению, прошлое лето мало доставило мне времени для занятий. Главным развлечением служили слишком частые маневры, учения и парады в Павловске, ибо вместо одного раза в неделю, как мы ездили в предыдущие годы, мы бывали до трех, а иногда и до четырех раз в это лето, а по вторникам и пятницам по обыкновению; сочтите, что оставалось“. В следующем затем году фронтовые занятия Великого Князя еще более расширились, окончательно отвлекая его от всяких научных занятий. „Нынешним летом могу действительно сказать, — писал Александр Лагарпу 13-го октября 1796 года, — что я служил, ибо, представьте себе, каждый день, в 6 часов утра, мы должны были ездить в Павловск и оставаться там до первого часа, а часто даже и после обеда, не исключая воскресных и праздничных дней, с тою разницей, что в эти дни мы имели время возвращаться в Царское Село к обедне“.
Служба при гатчинских войсках причинила Александру еще одно зло: она вызвала глухоту левого уха. „Я в молодости стоял близ батареи, — рассказывал Император Александр в 1818 году, — от сильного гула пушек лишился слуха в левом ухе“. Эти слова Государя тогда же записанные очевидцем флигель адъютантом Михайловским-Данилевским, доказывают несправедливость того известия, по которому виновницей глухоты Александра Павловича является будто бы, Екатерина, желавшая приучить внука еще в младенчестве к игрушечным выстрелам и вызвавшая этой неосторожностью повреждение в неокрепшем еще слуховом нерве будущего Императора.
Протасов в своей переписке упоминает впервые о глухоте Александра Павловича в письме от 18-го мая 1794 года и замечает, что он упорно отказывается от совета докторов Рожерсона и Бека, уклоняется вместе с тем от всякого пользования лекарствами.
Что же это были за гатчинские войска, в которых Александр научился уму-разуму „по нашему, по-гатчински“, и олицетворявшие собой как бы государство в государстве. Екатерина всегда опасалась для своих внуков неправильной постановки военного обучения: „понеже все касательно службы,— писала Императрица, вероятно, Н. И. Салтыкову, — не есть и быть не может детской игрушкой“. Но в действительности обстоятельства сложились иначе. По какому-то необъяснимому недоразумению или упущению, Екатерина с 1782 года допустила постепенное сформирование и усиление гатчинских войск, образованных из всех трех родов оружия, и таким образом, среди российской армии, могли, на законном оснований, появиться какие-то обособленные войска, устроенные по прусскому образцу и походившие на карикатуру уже отживших свое время Фридриховских порядков. Организация, обмундирование и обучение гатчинцев не имели ничего общего с порядками, существовавшими в правительственных российских войсках. В 1796 году гатчинские войска состояли уже из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех кавалерийских полков (жандармского, драгунского, гусарского и казачьего) и пешей, и конной артиллерии. Всего, по списку 6-го ноября 1796 года, в них числилось 2399 человек (в том числе 19 штаб- и 109 обер-офицеров).
Личный состав гатчинских войск был более чем плачевный. Один из современников отзывается о Гатчинских офицерах следующим нелестным образом: „Это были по большей части люди грубые, совсем не образованные, сор нашей армии: выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили убежище в гатчинских батальонах и там добровольно, обратясь в машины, без всякого неудовольствия переносили всякий день от Наследника брань, а может быть, иногда и побои. Между сими подлыми людьми были и чрезвычайно злые. Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело и гордо шли по дороге почестей. Когда, наконец, счастье им также улыбнулось, они закипели местью: разъезжая по полкам, везде искали жертв, делали неприятности всем, кто отличался богатством, приятною наружностью или воспитанием, а потом на них доносили“. Из этой среды более всех приобрел впоследствии известность своей лютостью бывший прусский гусар Федор Иванович Линденер. При воцарении Павел произвел его в генерал-майоры и назначил инспектором кавалерии. В кавалерийских полках долго помнили его имя; он сотнями считал людей, коих далось ему погубить. Ростопчин, в своей переписке, отозвался о Линдере в 1794 году в следующих нелестных выражениях: „Пошлая личность, надутая самолюбием (plat personnage, bouffi d’amour propre), выдвинутая вперед минутной прихотью Великого Князя. Этот человек очень опасен, будучи подозрителен и недоверчив, тогда как властелин легковерен и вспыльчив“.
Другой выдающийся герой среди этой своеобразной школы раболепства и самовластия был Алексей Андреевич Аракчеев, сделавшийся, по истинно роковой случайности, еще до воцарения Павла близким человеком гуманного воспитанника Лагарпа. По отзыву того же современника, „Аракчеев возмужал среди людей отверженных, презираемых, покорных, хотя завистливых и недовольных, среди малой гвардий, которая должна была впоследствии осрамить, измучить и унизить настоящую старую гвардию“.
Но всем этим не ограничилось растлевающее влияние гатчинской атмосферы. Независимо от военной выправки „по нашему, по-гатчински“, как выражался в то время юный Великий Князь, ему приходилось еще слышать при малом дворе резкое осуждение правления Екатерины и нередко также наставления далеко не гуманного свойства. Так, например, однажды, по поводу кровавых событий французской революции, Павел сказал своим сыновьям: „Вы видите, мои дети, что с людьми следует обращаться, как с собаками“. Подобные нравоучения, конечно, весьма мало согласовались, или, лучше сказать, совсем расходились с наставлениями Екатерины и Лагарпа и невольно водворяли смуту в неустановившемся еще миросозерцании Александра. Стоит припомнить следующий рассказ. Однажды, в 1792 году, Великий Князь Александр вступил с некоторыми лицами в рассуждение о правах человека. На сделанный ему вопрос, откуда он почерпнул эти сведения, Александр признался, что Императрица („sa bonne maman“, как он ее называл) прочла с ним французскую конституцию, разъяснив ему все статьи ее, равно как и причины французской революции.
Рассмотрим теперь, к каким политическим взглядам и убеждениям привели Великого Князя Александра воспитание и ненормальная семейная обстановка. Ответ на этот вопрос могут дать несколько свидетельств несомненной исторической достоверности, ясность и определенность которых не оставляет желать ничего лучшего.
Обратимся к главнейшему из них, рисующему без всякой утайки, самыми яркими красками мировоззрение и нравственное душевное настроение внука Екатерины. Это письмо Великого Князя Александра к другу своему, Виктору Павловичу Кочубею, от 10-го мая 1796 года. При чтении этого любопытного письма прежде всего поражает отрицательное, почти враждебное отношение Александра к правительственной системе своей державной бабки, с которой он в сущности был еще весьма мало знаком, не будучи к тому же еще способен, по молодости лет и по своей неопытности, должным образом оценить необыкновенный гений этой государыни. „В наших делах, — пишет Великий Князь, — господствует неимоверный беспорядок; грабеж со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, и Империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления, это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения“. Впоследствии Александр отнесся с большой справедливостью к памяти Екатерины II. Он сказал: „Catherine était pleine de prudence et d’esprit. C’était une grande femme dont la mémoire vit a jamais dans l’histoire de Russie“. Но зато Александр усмотрел в Екатерине новые недостатки: „Quant au développement moral elle était au même point que son siècle… Nous étions philosophes et la divine essence du christianisme se dérobait a nos regards“.
Не менее резки и беспощадны отзывы Александра относительно государственных и придворных деятелей того времени. Вот в каких выражениях он характеризует двор и ближайших сотрудников своей бабки: „Придворная жизнь не для меня создана. Каждый день страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места“. Вся эта безотрадная, по мнению Александра, обстановка, привела его к решению отречься от предстоящего в будущем высокого жребия и поселиться с женой на берегах Рейна, где Великий Князь предназначил себе жить спокойно частным человеком.
В таком же духе и почти в тех же выражениях Александр еще ранее писал и Лагарпу (21-го февраля 1796 года): „Как часто я вспоминаю о вас и обо всем, что вы мне говорили, когда мы были вместе! Но это не могло изменить принятого мною решения отказаться со временем от занимаемого мной звания. Оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым, по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека; это ужасно“.(Tout le monde pille, on ne rencontre presque pas d’honnête homme; c’est affreux).
Не меньшего внимания заслуживают откровенные беседы 19-летнего Александра с князем Адамом Чарторижским весной 1796 года в Таврическом саду и в Царском Селе. Эти беседы юного политического мечтателя свидетельствуют, что Александр придерживался в то время самых крайних политических воззрений и сочувствовал несчастьям Польши. Великий Князь сознался, что, не разделяя правил и воззрений кабинета и двора, он далеко не одобряет политики своей бабки, основные начала которой кажутся ему заслуживающими порицания, что он оплакивал падение Польши.
Впечатление, произведенное на Чарторижского этим разговором было чрезвычайно сильно: „Он не знал, во сне ли это он слышал или наяву“. Александр показался ему необыкновенным существом, посланным Провидением для блага человечества и Польши; с этой минуты он почувствовал к нему безграничную привязанность. Так началась эта дружба, продолжавшаяся с некоторыми колебаниями около 30-ти лет. Со времени первой встречи в Таврическом саду, откровенные политические беседы Александра с князем Чарторижским не прерывались и сопровождались нескончаемыми прениями. Польскому магнату приходилось даже не раз умерять крайность убеждений, высказываемых в пылу увлечения юным мечтателем. Между прочим, Александр утверждал, что наследственность престола — установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должен даровать не случай рождения, а приговор всей нации, которая сумеет избрать способнейшего к управлению государством. Чарторижский упорно оспаривал эту наивную политическую ересь и кончил тем, что сказал Великому Князю, что на этот раз, по крайней мере, Россия от этого ничего не выиграла бы, ибо она лишилась бы того, кто всех достойнее верховной власти. Замечательно, что много лет спустя, а именно в 1807 году, в Тильзите, Наполеону пришлось выдержать подобный же спор с Императором Александром. Вспоминая об этом на острове св. Елены, Наполеон рассказывал в 1816 году следующее: „Croira-t-on jamais ce que j’ai eu a débattre avec lui? Il me soutenait que l’hérédité était un abus dans la souveraineté et j’ai du passer plus d’une heure et user toute mon eloquence et ma logique a lui prouver que cette hérédité était le repos et le bonheur des peuples“.
Когда настал 1796 год, царствование Екатерины склонялось к своему концу. Тридцать три года оно изливало славу и блеск на Россию; Великая Императрица мудро довершала и совершенствовала то, что создано и начато было Великим Петром. Одно только ложилось тяжелым бременем на душу Екатерины; она не могла думать без страха о том, что Империя, выдвинутая ею столь быстро на путь благоденствия, славы и образованности, останется после нее без всяких гарантий прочного развития Екатерининских начинаний.
Уже с 1780 года заметно было, что отношения Екатерины к Цесаревичу Павлу Петровичу сделались крайне натянутыми. После одной беседы с Цесаревичем, Екатерина заметила: „вижу, в какие руки попадет Империя после моей смерти! Из нас сделают провинцию, зависящую от Пруссии. Жаль, если бы моя смерть, подобно смерти Императрицы Елисаветы, сопровождалась бы изменением всей системы русской политики“.
Екатерина вовсе не была жестокой, бессердечной матерью, какой многие писатели склонны ее нам изобразить; но она отлично знала своего сына; предвидела пагубное его царствование и намеревалась предотвратить беду, заставив Цесаревича отречься от престола и уступить его Великому Князю Александру; устранение Павла Петровича от престола являлось в ее глазах государственной необходимостью. Затруднения, с которыми сопряжен был, без всякого сомнения, столь смелый правительственный шаг, не могли остановить Государыню. „На этом свете, — писала Екатерина, — препятствия созданы для того, чтобы достойные люди их уничтожали и тем умножали свою репутацию; вот назначение препятствий“. К тому же, обстоятельства благоприятствовали новому перевороту, задуманному Екатериной. В то время не существовало закона, который в точности устанавливал бы порядок престолонаследия. Закон Петра Великого 1722 года сохранял еще полную силу, а по этому закону правительствующие Государи российского престола имели право назначить своим наследником кого им будет угодно, по собственному благоусмотрению, не стесняясь старинным правом первородства, а в случае, если назначенный уже наследником окажется не способным, отрешить его от престола. Дневник Храповицкого может служить доказательством, что в 1787 году (20-го августа) вопрос о престолонаследии уже настолько созрел в уме Императрицы, что она приступила к историческому изучению его, читала „Правду воли монаршей“ и входила с секретарем своим в рассуждение о том, что причиной несчастий Царевича Алексея Петровича было ложное мнение, будто старшему сыну принадлежит престол.
Всего труднее было приготовить к подобному перевороту Великого Князя Александра Павловича и заручиться его согласием, не возмущая его сыновних чувств. Зная любовь и доверие, с которыми Александр относился к Лагарпу, Екатерина решилась воспользоваться содействием его в столь щекотливом деле. Действительно, не подлежит сомнению, что Лагарп был единственный человек, который мог взять на себя подобное поручение и разрешить его с полным успехом, при том, конечно, условии, если бы сочувствовал намерениям Императрицы. Через три недели после брака Великого Князя Александра, 18-го октября 1793 года, Екатерина призвала к себе Лагарпа, чтобы сообщить ему свое намерение и с его помощью приготовить внука к мысли о будущем его возвышении. Но честный, неподкупный республиканец не был расположен разыграть роль, предназначенную ему, как он пишет, в деле избавления России от будущего Тиверия; он был даже возмущен до глубины души предстоящей насильственной мерой. Разговор с Екатериной, продолжавшийся два часа, обратился для Лагарпа, по собственному его призванию, в величайшую нравственную пытку; все усилия его были направлены к тому, чтобы воспрепятствовать Императрице открыть задуманный ею план и вместе с тем отклонить от нее всякое подозрение в том, что он проник в ее тайну.
Лагарп не ограничился, однако, этим пассивным сопротивлением. Он употребил все усилия, чтобы внушить своему воспитаннику любовь и уважение к отцу и решился даже предостеречь Павла, несмотря на то, что Цесаревич в течение трех лет не говорил с ним ни слова и упорно отворачивался при встречах. Это намерение честного республиканца удалось ему выполнить только в 1795 году, в Гатчине. Во время происшедшей здесь беседы, Лагарп, между прочим, убеждал Цесаревича иметь к сыновьям полное доверие, сделаться другом их и всегда обращаться к ним прямо. Павел оценил по достоинству бескорыстный поступок Лагарпа, подарил ему во время бала свои перчатки и до гроба сохранил об этом разговоре доброе воспоминание.
Когда Екатерина убедилась, что Лагарп не только не намерен содействовать, но даже склонен оказать противодействие намерению ее назначить Александра наследником взамен Павла, она решилась уволить его от занятий с внуком и отпустить за границу. Это была истинная причина его преждевременного удаления из России, а вовсе не свойственный ему либеральный образ мыслей, на который обыкновенно указывают историки. Великий Князь Александр и после брака продолжал предначертанные Императрицею занятия с любимым наставником. В 1794 году, во время одной из лекций, Салтыков вызвал внезапно Лагарпа и объявил ему волю Государыни, что так как Александр Павлович вступил в брак, а Константин Павлович определен в военную службу, то занятия с Великими Князьями должны прекратиться с концом текущего года. Великий Князь тотчас догадался в чем дело и сказал Лагарпу, желавшему скрыть испытанное огорчение: „Не думайте, чтоб я не замечал, что уже давно замышляют против вас что-то недоброе, нас хотят разлучить, потому что знают всю мою привязанность, все мое доверие к вам“. Говоря это, он бросился к нему на шею. Протасов по поводу увольнения Лагарпа пишет 30-го ноября 1794 года, что Великий Князь „а fait quelques demonstrations pour le retenir“, ho Александру Яковлевичу казалось: „que dans le fond de l’âme il n’en était pas fâché“.
Летом 1795 года Лагарп был уже в Швейцарии.
Испытав неудачу в своих переговорах с Лагарпом, Императрица попыталась найти себе союзника в лице Великой княгини Марии Феодоровны, но встретила, конечно, со стороны невестки не менее упорный отказ. В июле 1796 года, вскоре после рождения в Царском Селе Великого Князя Николая Павловича, Императрица сообщила Марии Феодоровне бумагу, в которой предлагалось Великой Княгине потребовать от Цесаревича отречения от своих прав на престол в пользу Великого Князя Александра Павловича, приглашая вместе с тем Марию Феодоровну скрепить этот акт своей подписью. Великая Княгиня, преисполненная чувствами искреннего негодования, отказалась подписать требуемую бумагу. На этом пока остановилось это дело.
Вскоре последовали, однако, события, которые побудили Императрицу вступить в личные объяснения по этому вопросу с Великим Князем Александром.
13-го августа 1796 года прибыл в Петербург шведский король Густав IV. Среди нескончаемых празднеств начались переговоры по поводу предположенного брака его с Великою Княжною Александрой Павловной; наконец, казалось, что все препятствия устранены и 11-го сентября должно было иметь место в Зимнем дворце обручение. Официально двор был приглашен только к балу. Но в последнюю минуту вероисповедный вопрос и упрямство Густава IV все расстроили. Двор собрался, и пребывал в тщетном ожидании грядущих событий. Король отказался явиться. Когда же князю Зубову пришлось, наконец, доложить Императрице, что предположенное обручение не может состояться, она не могла выговорить ни одного слова. Екатерина почувствовала впервые легкий припадок паралича. Оскорбление, нанесенное в этот плачевный день самолюбию Императрицы, должно было отразиться пагубным образом на здоров Государыни, возбудив в душе ее мрачные предчувствия. Это обстоятельство побудило, вероятно, Екатерину подумать об ускорении своих намерений относительно изменения порядка престолонаследия.
Оправившись несколько от испытанной тревоги, Екатерина имела по этому поводу, 16-го сентября, разговор с Великим Князем Александром. Спрашивается, каким образом отнесся юный Великий Князь к сообщениям своей бабки? На это дает ответ письмо Александра, от 24-го сентября 1796 года, уцелевшее в бумагах князя Зубова. Вот точный перевод этого любопытного исторического документа:
Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше Величество соблаговолили почтить меня, и за ту доброту, с которой изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам. Я надеюсь, что Ваше Величество убедитесь, по усердию моему заслужить неоцененное благоволение ваше, что я вполне чувствую все значение оказанной милости. Действительно, даже своей кровью я не в состоянии отплатить за все то, что вы соблаговолили уже и еще желаете сделать для меня.
Эти бумаги с полною очевидностью подтверждают все соображения, которые Вашему Величеству благоугодно было недавно сообщить мне, и которые, если мне позволено будет высказать это, как нельзя более справедливы.
Еще раз повергая к стопам Вашего Императорского Величества чувства моей живейшей благодарности, осмеливаюсь быть с глубочайшим благоговением и самою неизменною преданностью,
всенижайший, всепокорнейший
подданный и внук
Несмотря, однако, на категорические выражения этого письма, позволительно думать, что видимое согласие Великого Князя принять престол из рук своей державной бабки не было искренним. Это был только своего рода политический маневр, известный, может быть, даже Цесаревичу Павлу Петровичу. На эту мысль наводит следующее обстоятельство. Существует письмо Великого Князя Александра Павловича Алексею Андреевичу Аракчееву, от 23-го сентября 1796 года, касающееся служебных дел гатчинских войск, но замечательное тем, что Александр присваивает отцу своему титул Его Императорского Величества, и это при жизни Екатерины. К тому же, не следует забывать, что письмо это помечено 23-м сентября, следовательно написано накануне вышеприведенного письма Великого Князя Императрице Екатерине. Но как бы то ни было, одно не подлежит, кажется, сомнению, что Александр твердо решил поступить наперекор выраженной ему воле Императрицы и сохранить за отцом право наследства.
Современник слышал даже по этому поводу от Александра следующие достопамятные слова: „Если верно, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости. Мы с женой спасемся в Америке, будем там свободны и счастливы и про нас больше не услышат“. „Трогательное излияние молодой и чистой души“, замечает тот же современник.
Вообще мечты, занимавшие в то время ум Александра, увлекали его совершенно на другой путь, чем тот, который предначертала и готовила ему Екатерина. Стоит припомнить, что писал Великий Князь В. П. Кочубею, чтобы уяснить себе тогдашнее его миросозерцание. Он сознавался своему другу, что он не рожден для того высокого сана, который предопределен ему в будущем „и от которого, — пишет Александр, — я дал себе клятву отказаться тем или другим способом“. Лагарпу же Великий Князь писал: „я охотно уступлю свое звание за ферму подле вашей“.
Между тем Екатерина готовилась всенародно объявить свое решение. Тайна из Зимнего дворца давно уже проникла в общество и не трудно било отгадать, кого Екатерина желала видеть своим преемником. В Петербурге начали распространяться слухи, что 24-го ноября, в день тезоименитства Императрицы, а по другим известиям 1-го января 1797 года последуют важные перемены. Екатерина готовила манифест о назначении Великого Князя Александра наследником престола. Сохранилось предание, что бумаги по этому предмету были подписаны важнейшими государственными сановниками. Называли Безбородко, Суворова, Румянцева-Задунайского, князя Зубова, митрополита Гавриила и других. Тогда же, без сомнения, праздность Александра, на которую жаловался Протасов, прекратилась бы навсегда. Ему предоставили бы, без сомнения, определенный круг государственных занятий, к коим Екатерина признавала невозможным допустить Павла ради его характера и политических воззрений… Но Провидение рассудило иначе.
Утром 5-го ноября 1796 года Великий Князь Александр, по обыкновению, гулял по набережной и встретил дорогой князя Константина Чарторижского. Подойдя к дому, занимаемому Чарторижскими, к ним присоединился князь Адам, и они втроем беседовали на улице, когда прибежал скороход, сообщивший Великому Князю, что граф Салтыков требует его немедленно к себе. Александр поспешил в Зимний дворец, ничего не подозревая о причине этого вызова. Оказалось, что Императрица Екатерина была смертельно поражена параличом. Великий Князь немедленно поручил Ф. В. Ростопчину отправиться в Гатчину, чтобы известить Цесаревича о безнадежном состоянии Императрицы; но князь Платон Зубов успел уже предупредить намерение Великого Князя, отправив с этим поручением своего брата, Николая Зубова.
Между тем Цесаревич провел день 5-го ноября обычным образом. Утром Павел Петрович катался в санях; затем в 11 часов он прошел в манеж, где одному из батальонов его войск произведено было обычным порядком ученье и вахтпарад. В первом часу Их Высочества со свитой отправились на гатчинскую мельницу к обеденному столу. Возвращаясь во дворец, Цесаревич узнал о прибытии в Гатчину графа Зубова. Рассказывают, что Павел Петрович обратился тогда к Великой Княгине со словами: „ma chère, nous sommes perdus!“ Он думал, что граф приехал его арестовать и отвезти в замок Лоде, о чем давно ходили слухи. Когда же он узнал настоящую причину появления Зубова, то быстрый переход от страха к радости подействовал пагубным образом на нервы Павла Петровича. Кутайсов выразил впоследствии сожаление, что не пустил Великому Князю немедленно кровь.
Цесаревич не замедлил тотчас же выехать в Петербург. В Софии он встретил Ростопчина, посланного Великим Князем Александром; расспросив его подробно о происшествии этого дня, Цесаревич приказал ему следовать за собой. Проехав Чесменский дворец, Павел вышел из кареты и обратился к Ростопчину с известными словами, „J’ai vécu 42 ans. Dieu m’а soutenu; peut-être me donnera-t-il la force et la raison pour supporter l’état auquel il me destine. Espérons tout de sa bonté“.
Вечером, в девятом часу, Цесаревич с Великой Княгиней Марией Феодоровной прибыли в Зимний дворец, наполненный людьми всякого звания, объятыми страхом и любопытством, ожидавшими с трепетом кончины Екатерины. У всех была одна дума: что теперь настанет пора, когда и подышать свободно не удастся. Великие Князья Александр и Константин встретили родителя в гатчинских мундирах своих батальонов. „Прием, ему сделанный, — пишет Ростопчин, — был уже в лице Государя, а не Наследника“. Хотя Екатерина еще дышала, но чувствовалась уже близость новой злополучной эры.
Цесаревич посетил умирающую Императрицу и, поговорив несколько с медиками, прошел с Великой Княгиней и в угольный кабинет и туда призывал или тех, с которыми хотел разговаривать, или кому хотел передать приказание. Здесь же Цесаревич принимал Аракчеева, прискакавшего по его приказанию вслед за ним из Гатчины. „Смотри, Алексей Андреевич — сказал ему Павел Петрович — служи мне верно, как и прежде“. Затем, призвав Великого Князя Александра Павловича и после лестного отзыва об Аракчееве, сложив их руки вместе, прибавил: „Будьте друзьями и помогайте мне“. Александр, видя воротник Аракчеева забрызганным грязным снегом от скорой езды, и узнав, что он выехал из Гатчины в одном мундире, не имея с собой никаких вещей, повел его к себе и дал ему собственную рубашку. Начиная с этого рокового часа, грубая и тусклая фигура Аракчеева делается историческим лицом и заслоняет собой личность Александра.
Вероятно, вслед за приездом Цесаревича, при посредстве графа Безбородко, посвященного Екатериной в дело о престолонаследии, таинственные бумаги, касавшиеся Павла, перешли в его руки. По некоторым известиям, князь Зубов играл также роль при передаче этих бумаг Цесаревичу или же при указании места, где они хранились. Но как бы то ни было, во всяком случае вполне достоверно, что еще при жизни Екатерины Цесаревич приказал собрать и запечатать бумаги, находящиеся в кабинете, и, как сказано в камер-фурьерском журнале: „Сам начав собирать оные прежде всех“.
Крепкий организм Екатерины продолжал еще бороться со смертью до вечера 6-го ноября; наконец в три четверти десятого часа страдания великой Государыни окончились, после мучительной агонии, продолжавшейся 36 часов без перерыва. „Российское солнце погасло“, — пишет Шишков в своих записках. Павел первый был Императором.