Цесаревич Александр Павлович.
1796—1801.
Не теряя ни минуты, новый Государь приказал тотчас все приготовить к присяге; в двенадцатом часу последовал выход Их Величеств в придворную церковь. Здесь генерал-прокурор граф Самойлов прочел манифест, извещавший о кончине Императрицы и о вступлении на наследственный прародительский престол Императора Павла Петровича. Наследником объявлен Государь Цесаревич Великий Князь Александр Павлович. По прочтении манифеста началась присяга; после Императрицы Марии Феодоровны присягал Цесаревич Александр и все прочие Высочайшие и знатные особы. Церемония присяги и поздравления окончилась в два часа по полуночи, и в заключение отслужена еще панихида при теле усопшей Императрицы.
В эту же ночь князь Петр Михайлович Волконский встретил у ворот Зимнего дворца Наследника, который в сопровождении Аракчеева расставлял новые пестрые будки и часовых. Праздные дни Александра Павловича кончились, занятия явились, но явилось вместе с тем другое зло; теперь Великому Князю предстояло терять все время на исполнение обязанностей унтер-офицера, как он сам справедливо выразился, оценивая впоследствии свою деятельность в царствовании Императора Павла.
На другое утро, 7-го ноября, в девятом часу Император Павел совершил верховый выезд по городу, в сопровождении Цесаревича Александра, а в одиннадцатом часу присутствовал при первом вахтпараде или разводе; с этого дня вахтпарад приобрел на многие годы значение важного государственного дела. При пароле Государь ежедневно отдавал Цесаревичу Александру Павловичу приказы, содержание которых причиняло многим нечаянные радости, но еще чаще незаслуженную печаль. Приказы подписывались Цесаревичем и скреплялись Аракчеевым.
Приказом от 7-го ноября Александр Павлович назначен полковником в Семеновский полк, а полковник Аракчеев — комендантом города Петербурга и в Преображенский полк. На следующий день, 8-го ноября, Аракчеев произведен в генерал-майоры и пожалован кавалером св. Анны 1-й степени. Отныне гатчинский капрал, по отзыву Ростопчина, взялся смирять высокомерие екатерининских вельмож и при первом же вахтпараде гвардейцам пришлось ознакомиться с прелестями его цветистой речи, услышав из уст его незнакомое для них поощрение, выраженное гнусливым голосом в грозных словах: „что же вы, ракалии, не маршируете! Вперед — марш“.
С какими чувствами Аракчеев относился вообще к Екатерининским преданиям, можно судить по следующему любопытному рассказу, сохранившемуся в записках Михайловского-Данилевского. Император Павел неоднократно поручал Аракчееву инспектирование войск по России. При смотре екатеринославского гренадерского полка Аракчеев назвал громогласно знамена этого полка, прославившегося в прошлых войнах своей храбростью, „Екатерининскими юпками“.
10-го ноября гатчинские войска, вызванные в Петербург, торжественно вступили в столицу. Военная церемония окончилась неожиданным распоряжением о включении их в состав полков лейб-гвардии. Впечатление, произведенное среди гвардии этим повелением, было потрясающее. „На всех напало какое-то уныние,— пишет тогдашний гвардеец, граф Комаровский. — Иначе и быть не могло, ибо эти новые товарищи были не только без всякого воспитания, но многие из них развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командой“.
Таким образом, новое царствование с первых же дней сделалось отрицанием предыдущего. Наступила новая эпоха в русской истории. „Называли ее, — как выразился Ф. П. Лубяновский, — где как требовалось: торжественно и громогласно возрождением; в приятельской беседе, осторожно и вполголоса — царством власти, силы и страха; в тайне между четырех глаз — затмением свыше“. Началась беспощадная ломка всего, созданного для России гением Екатерины. „Вообще сказать можно“, писал граф А. Р. Воронцов, „был хаос совершенный“.
Мысль о грозящем России упадке в следствие непрестанных войн и полном беспорядке в делах внутреннего управления Империи никогда не покидала Павла во все время царствования Екатерины. Поэтому он немедленно и с превеликим усердием принялся за подвиг „исцеления“ России. В одно мгновение все сразу переменилось, и через сутки по воцарении Павла кто бы за неделю до того уехал, по возвращении ничего бы не узнал. А. С. Шишков свидетельствует, что в один час все так переменилось, что казалось настал иной век, иная жизнь, иное бытие. „Отжили мы добрые дни, кому дадут покой?“ говорили в народе, когда распространилась весть о кончине Императрицы. Народное предчувствие не обманулось. „Кроткое и славное Екатеринино царствование, тридцать четыре года продолжавшееся, так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится. Страшная весть о смерти ее, не предупрежденная никакой угрожающею опасностью, вдруг разнеслась и поразила сперва столицу, а потом и всю обширную Россию“. (Записки адмирала А. С. Шишкова).
Пышный, великолепный двор Екатерины преобразился в огромную кордегардию. От появления гатчинских любимцев в Зимнем дворце, по меткому замечанию Державина, „тотчас все прияло новый вид, зашумели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоеванию города, ворвались в покой везде военные люди с великим шумом“. Другой современник, князь Федор Николаевич Голицын, пишет, что дворец как будто обратился весь в казармы: „внутренние бекеты, беспрестанно входящие и выходящие офицеры с повелениями, с приказами, особливо поутру. Стуку их сапог, шпор и тростей, все сие представляло совсем новую картину, к которой мы не привыкли. Тут уже тотчас было приметно, сколь Государь страстно любил все военное, а особливо точность и аккуратность в движениях, следуя отчасти правилам Фредерика, короля Прусского“.
Немедленно все пружины установившегося государственного строя были вывернуты, столкнуты со своих мест, и Россия вскоре приведена в хаотическое состояние. Прежде всего была объявлена беспощадная война круглым шляпам, отложным воротникам, фракам, жилетам и сапогам с отворотами. Затем появилась новая уродливая и неудобная форма для русского воинства. „Эта одежда и Богу угодна, и вам хороша“, говорил Павел, приветствуя вновь обмундированных по прусскому образцу чинов своей армии.
По событиям, сопровождавшим первый день воцарения Павла, можно было предугадать последующие резкие перемены в государственном строе России и готовиться к необычайным зрелищам. Но Павел сумел даже удивить своих приверженцев утонченными проявлениями злобы против истекшего с 1762 года тридцатилетия. 19-го ноября вынуто тело „бывшего Императора“ Петра ІІІ, погребенного в 1762 году в Александро-Невской лавре, и переложено в новый, великолепный гроб. 25-го ноября Император Павел короновал покойного родителя собственноручно, возложив на гроб Императорскую корону. Но этим загробным апофеозом чествование памяти Петра ІІІ не ограничилось. 2-го декабря жителям Петербурга представилось необыкновенное зрелище, которое еще недавно не приснилось бы самому смелому воображению: из Невского монастыря, при 18-градусном морозе, потянулась в Зимний дворец печальная процессия с останками Петра III, а за гробом шествовали пешком в глубоком трауре Их Величества и Их Высочества. По прибытии во дворец гроб Петра ІІІ был внесен в залу и поставлен на катафалке в особо устроенном великолепном Castrum doloris, рядом с гробом Императрицы Екатерины. Затем, 5-го декабря, оба гроба одновременно перевезены в Петропавловский собор, где в тот же день последовало отпевание. Останки Петра III и Екатерины II были преданы земле в Петропавловском соборе только 18-го декабря 1796 года, после панихиды, в присутствии Их Величеств и всей Императорской Фамилии.
Тревожно и грустно взирал Александр на эту церемонию двойных похорон. Мечтатель, юноша с романическими идеями, одушевленный какой-то неопределенной филантропией, сознательно уклонившийся от активной политической роли, предназначенной ему Екатериной, очутился подавленный ужасом у подножия трона, бессильный помочь и лишенный возможности отойти. Началась трагическая пора его истинно многострадальной жизни.
Перемены продолжали идти с неимоверной быстротой; они совершались не годами, не месяцами, а часами. Всякий мог почитать себя ежеминутно накануне гибели или быстрого возвышения. Более тридцати лет продолжавшееся славное царствование Екатерины приучило русских почитать себя в Европе. „Вдруг, — пишет очевидец эпохи возрождения России, — мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым однако же в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков: Версаль, Иерусалим и Берлин были его девизом, и таким образом всю строгость военной дисциплины и феодальное самоуправие умел он соединить в себе с необузданной властью ханской и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства“ (Записки Вигеля, „Русский Архив“ 1891 года).
Император Павел чрезвычайно спешил со своей коронацией; вероятно, он вспомнил совет, некогда данный Фридрихом Великим Петру ІІІ, не откладывать коронование как средство более упрочить себя на престоле, но совет, недостаточно оцененный в то время его другом и почитателем. Поэтому Павел выбрал для этого торжества самое неблагоприятное время года, весеннюю распутицу, и заранее возвестил о предстоящем торжестве верноподданных манифестом, последовавшим 18-го декабря 1796 года, в день окончательного погребения Екатерины II и Петра III.
28-го марта 1797 года, в Вербное воскресенье, последовал торжественный въезд Императора Павла в Москву, по улицам, покрытым еще снегом. Мороз был настолько чувствителен, что многих из придворных чинов, ехавших согласно церемониалу верхом, приходилось снимать с лошадей совершенно окоченевшими. Император ехал один, а несколько позади его следовали Великие Князья Александр и Константин. Государь почти постоянно держал в руке шляпу, чтобы приветствовать ею толпу, видимо этим довольную; но особенное внимание обращал на себя Цесаревич Александр, которого красота и приветливое лицо всех пленили.
Коронация совершилась 5-го апреля, в день Светлого Воскресенья. По окончании священнодействия Император, стоя, во всеуслышание прочитал фамильный акт о престолонаследии. По прочтении акта Император через царские врата вошел в алтарь и положил его на св. престол в нарочно устроенный серебряный ковчег и повелел хранить его там на все будущие времена.
Торжество коронации ознаменовано было щедрой раздачей чинов, орденов и крестьян (более 82000 душ). Но, вместе с тем, в тот же день появился манифест, свидетельствующий о заботливом отношении Императора Павла к крестьянскому сословию; в нем возвещалось о трехдневной работе крестьян в пользу помещика и о не принуждении крестьян к работе в воскресные дни. Кроме того, 5-го апреля изданы были еще два важных узаконения: учреждение об Императорской фамилии и установление о российских Императорских орденах.
Император Павел расстался с Москвой 3-го мая и предпринял поездку по России, в которой участвовали также Цесаревич Александр и Великий Князь Константин. На этот раз осчастливлены были царским посещением: Смоленск, Могилев, Минск, Вильно, Гродно, Митава, Рига и Нарва. 2-го июня Павел Петрович возвратился через Гатчину в Павловск.
В следующем 1798 году Цесаревич с братом также сопровождали Императора Павла в новом путешествии по России, предпринятом 5-го мая. Сперва остановились в Москве, где происходили большие маневры войск, собранных здесь под начальством фельдмаршала графа И. П. Салтыкова, о которых один из участников этих военных упражнений отозвался следующим образом: „Они были скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда негодны в практике“.
16-го мая Государь с Великими Князьями выехал из Москвы и через Владимир, Нижний Новгород прибыл 24-го мая в Казань, где оставался шесть дней. Полковник Л. Н. Энгельгард, командовавший Уфимским полком, пишет в своих записках по поводу „ревю“, назначенного в Казани: „все шли с трепетом; я более ужасался, чем идя на штурм Праги“. Из Казани Император Павел возвратился в Петербург кратчайшим путем, на Ярославль, минуя Москву.
Любопытно проследить теперь, какие мысли возбудило в Цесаревиче Александре Павловиче новое царствование. Это всего лучше видно из письма к Лагарпу из Гатчины, от 27-го сентября 1797 года, которое должен был передать знаменитому швейцарцу один из друзей Цесаревича, Николай Николаевич Новосильцов. Вместе с тем он должен был воспользоваться при личном свидании советами Лагарпа по вопросу, который в то время особенно озабочивал Цесаревича. В этом письме Александр выражает надежду со временем устроить судьбу России на новых основаниях и уже по достижении этой великой цели кончить жизнь частным человеком. Этот исторический документ имеет первостепенную важность и несомненное значение для характеристики будущего Императора, и, ввиду непоявления его доселе в печати, должен быть воспроизведен здесь в переводе в полном объеме:
„Наконец-то я могу свободно насладиться возможностью побеседовать с вами, мой дорогой друг“, — пишет Александр, — „как уже давно не пользовался я этим счастьем. Письмо это вам передаст Новосильцов; он едет с исключительной целью повидать вас и спросить ваших советов и указаний в деле чрезвычайной важности — об обеспечении блага России при условии введения в ней свободной конституции (constitution libre). Не устрашайтесь теми опасностями, к которым может повести подобная попытка; способ, которым мы хотим осуществить ее, значительно устраняет их. Чтобы вы могли лучше понять меня, я должен возвратиться назад.
Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной Императрице; они лишь увеличивались по мере того, как ее здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть. Наконец в минувшем ноябре она покончила свое земное поприще. Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных ее кончиною, и которые, к несчастью, усиливаются теперь ежедневно. Мой отец, по вступлении на престол, захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящи, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился еще более.
Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтоб сказать одним словом, благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершились здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем. Одним словом, моя несчастная родина находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком.
Вам известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, и затем несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда либо придет и мой черед царствовать, то, вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль.
Я поделился ею с людьми просвещенными, со своей стороны, много думавшими об этом. Всего-навсего нас только четверо, а именно: Новосильцов, граф Строганов, молодой князь Чарторижский, мой адъютант, выдающийся молодой человек, и я.
Мы намереваемся в течение настоящего царствования поручить перевести на русский язык столько полезных книг, как это только окажется возможным, но выходить в печати будут только те из них, печатание которых окажется возможным, а остальные мы прибережем для будущего; таким образом, по мере возможности, положим начало распространению знания и просвещению умов. Но когда придет мой черед, тогда нужно будет стараться, само собой разумеется, постепенно, образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию (constitution libre), после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я, если Провидение покровительствовало бы нашей работе, удалился бы куда либо и жил бы счастливый и довольный, видя процветание своей родины и наслаждаясь им. Вот каковы мои мысли, мой дорогой друг. Теперь мы посылаем к вам г-на Новосильцова, чтобы получить ваше одобрение относительно всего вышесказанного и просить ваших указаний. А как бы я был счастлив, если б явилась возможность иметь вас тогда подле себя! Сколько пользы могли бы вы принести нам — но это мечта, которой я даже не смею предаваться. Мы будем даже достаточно счастливы и тем, если вы не откажетесь передать нам ваши советы через г-на Новосильцова, который, в свою очередь, может сообщить вам множество сведений на словах. Это отличный молодой человек, и притом очень образованный и особенно хорошо знающий свое отечество; я поручаю его вашему вниманию, мой дорогой друг.
Ему поручено, с вашей стороны, об очень многом расспросить вас, в особенности о роде того образования (le genre d’instruction), который вы считаете наиболее удобным для прививки и его дальнейшего распространения, и которое притом просветило бы умы в кратчайший промежуток времени. Вопрос этот имеет громадное значение, и без разрешения его немыслимо приступить к делу. В настоящее время мы очень заняты устройством перевода на русский язык возможно большего количества полезных книг, но предприятие наше не может подвигаться так быстро, как это было бы желательно; всего труднее подыскать людей, способных исполнить эти переводы. Я надеюсь, дорогой друг, что вы одобрите наши предположения и поможете нам вашими советами, которые будут нам крайне полезны. Я предоставляю г-ну Новосильцову сообщить вам много других подробностей на словах. Дай только Бог, чтобы мы когда либо могли достигнуть нашей цели — даровать России свободу и сохранить ее от поползновений деспотизма и тирании. Вот мое единственное желание, и я охотно посвящу все свои труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня.
Прощайте, мой дорогой и истинный друг; если бы мне пришлось вновь увидеть вас, я был бы на верху блаженства. А пока верьте самой чистосердечной привязанности и преданности, которыми одушевлен в отношении к вам ваш верный друг“.
Письмо от 27-го сентября не нуждается в комментариях; в этой откровенной политической исповеди уже всецело выступает образ друга человечества, того филантропического Александра, убеждения которого впоследствии нередко смущали не одного практического государственного деятеля. В одном только отношении рассуждения Александра резко отличаются от мечтаний его во время Екатерининского царствования. Правление отца побуждает его отказаться от высказанного им ранее намерения отречься от престола и жить частным человеком на берегах Рейна или в Швейцарии; новая обстановка, вызванная смертью Императрицы, дает его мыслям другое направление.
Близкий друг Александра, князь Адам Чарторижский, повествуя о событиях того времени, называет незрелые политические рассуждения Великого Князя: „divagations politiques“; по его мнению, они соответствовали взглядам воспитанника 1789 года, который желает повсюду видеть республики и признает эту форму правления как единственную соответствующую желаниям и правам человека. Князь Адам поясняет свои рассуждения еще следующим любопытным рассказом. Вскоре после коронации Императора Павла Цесаревич поручил Чарторижскому составить проект манифеста, который предполагалось обнародовать в день вступления Александра на престол. В этом манифесте выяснились неудобства образа правления, существовавшего дотоле в России, и выгоды, сопряженные с новым порядком вещей, который Александр намеревался ввести в Империю; выяснялись также благодеяния, связанные с водворением свободы и справедливости, которыми пользовалась бы впредь Россия, по устранении стеснений, препятствующих развитию ее благоденствия; наконец, объявлялась решимость Александра, по совершении этого возвышенного подвига, сложить с себя власть, дабы тот, кто будет признан наиболее ее достойным, мог бы упрочить и усовершенствовать начатое им великое дело. Александр остался чрезвычайно довольным работой князя Адама, сумевшего в точности воспроизвести на бумаге мимолетную мечту своего царственного друга; Цесаревич спрятал у себя проект и находил в существовании этого документа видимое успокоение среди огорчений этой тревожной эпохи. Содержание задуманного Александром манифеста, очевидно, вполне сходно, по основной его мысли, со взглядами, выраженными им в вышеприведенном письме к Лагарпу; они в то время всецело занимали ум будущего венценосца и только позднейшее соприкосновение его с суровостями и требованиями действительной жизни побудили Александра постепенно отказаться от увлечений молодости, позабыть юношеские мечтания и сделаться даже страстным сторонником и представителем совершенно противоположной, более здравой политической программы.
Здесь нужно отметить еще одно событие из жизни Александра, имевшее место в царствование Павла. Брак Наследника оставался дотоле бездетным. Наконец 18-го мая 1799 года родилась в Павловске Великая Княжна Мария Александровна. 29-го мая происходило крещение новорожденной; восприемниками были Император Павел с Великой Княжной Александрой Павловной и Их Величества Римский Император и Король Великобританский. Но Великая Княжна прожила недолго; она скончалась 27-го июня в Царском Селе и 31-го числа погребена в Невском монастыре.
Хотя в царствование Павла Цесаревич Александр Павлович, по собственному признанию, терял все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, но если перечислить занимаемые им тогда высокие должности, то список их выходит довольно длинным. Цесаревич был первым с.-петербургским военным губернатором. Должность второго с.-петербургского военного губернатора в царствование Павла занимали последовательно: генерал от инфантерии Архаров, генерал-лейтенант граф Буксгевден и генерал от кавалерии фон дер Пален. Затем Александр состоял еще членом совета и сената, шефом л.-гв. Семеновского полка, инспектором по кавалерии и пехоте в Петербургской и Финляндской дивизиях и председателем в военном департаменте. Эта последняя должность объявлена в Высочайшем приказе от 1-го января 1798 года в следующих выражениях: „Е. И. В. Наследнику всероссийскому председательствовать в военном департаменте. Сие делается за труды его в благодарность“. Но в действительности все эти многосложные занятия сводились, по большей части, к точному и строгому исполнению совершенно не имеющих значения мелочей службы и не могли приготовить Великого Князя для предстоящего ему в будущем высокого назначения. Стоит вникнуть в переписку Александра с Аракчеевым, относящуюся к царствованию Павла, чтобы воспроизвести отчетливую картину тех мучительных забот и тревог, которыми преисполнена была жизнь Цесаревича, независимо от нескончаемых и никогда не прерывавшихся вахтпарадов и смотров.
Остановимся здесь несколько на той непостижимой дружбе, которая связывала ученика и почитателя Лагарпа с гатчинским капралом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, любимцем Павла Петровича. Массон, близко знавший Александра как бывший его наставник, предсказал это печальное явление, основываясь на верной оценке характера Великого Князя. Отзываясь вообще в своих записках с похвалой о характере Александра, Массон жалуется, однако, на то, что он склонен поддаваться чужому влиянию, и потому выражает опасение, что какой-нибудь наглый, невежественный и злой человек овладеет им и подчинит его себе.
Дружба, связывавшая Александра с Аракчеевым, не есть плод времен Павловского возрождения России; она началась уже в конце царствования Екатерины. „Без блистательных подвигов, без особенных дарований от природы, не учившись ничему, кроме русского языка и математики, даже без тех наружных приятностей, которые иногда невольно привлекают к человеку, Аракчеев умел, однако же, один из пятидесяти миллионов подданных приобрести неограниченное доверие такого Государя, который имел ум образованнейший и которого свойства состояли преимущественно в скрытности и проницательности“ (Рукописный журнал Михайловского-Данилевского). Какое-то таинственное дело, может быть относящееся к вопросу о престолонаследии, связало их неразрывными узами. „У меня только и есть, что Бог да вы“, — сказал однажды Аракчеев Цесаревичу Павлу Петровичу в Гатчине. — „Со временем я сделаю из тебя человека“, — отвечал ему его покровитель. Император Павел не забыл своего обещания и с воцарением его открылось для Аракчеева обширное поприще для его экзерцирмейстерских дарований. Вместе с тем, он сделался неоцененным и необходимым советником Александра Павловича в сложных порядках тогдашней службы, усеянной на каждом шагу бесчисленными подводными камнями. По настоятельной просьбе Цесаревича Аракчеев с предупредительной готовностью муштровал „хорошенько“ вверенные Александру войска и не оставлял полезными советами неопытного еще молодого командира. „Я получил бездну дел, — писал ему Александр, — из которых те, на которые я не знаю, какие делать решения, к тебе посылаю, почитая лучше спросить хорошего совета, нежели наделать вздору“. — „Прости мне, друг мой, что я тебя беспокою, но я молод и мне нужны весьма еще советы, и так я надеюсь, что ты ими меня не оставишь? Прощай, друг мой, не забудь меня и будь здоров“.
Когда Александр, в ожидании путешествия с Государем по России после коронации, узнал, что Аракчеев будет с ними, он тотчас ему написал: „Это будет для меня великое утешение и загладит некоторым образом печаль разлуки с женою, которую мне, признаюсь, жаль покинуть. Одно у меня беспокойство, это твое здоровье. Побереги себя ради меня!“
Всякая разлука с Аракчеевым вызывала сожаление и сетования Александра.
„Когда тебе совсем свободно будет, то приезжай сюда. Я жду тебя с крайним нетерпением и пребываю на весь век искренний и усердный Александр“. — „Мне всегда грустно без тебя, — пишет Александр другой раз. — Ты мне крайне недостаешь, друг мой, и я жду с большим нетерпением той минуты, когда мы увидимся“. — „Друг мой, Алексей Андреевич, как я рад, что ты приехал, с отменным нетерпением жду ту минуту, в которую с тобой увижусь“.
Не легко было, впрочем, в то время Александру удовлетворять строгим требованиям своего родителя. Взаимные неудовольствия дошли до того, что однажды Цесаревич заговорил даже в 1797 году об отставке и поверил эту тайну Аракчееву в письме, относящемуся, вероятно, к августу месяцу: „Теперь я должен твое желание исполнить и сказать тебе, что меня очень хорошо сегодня приняли и ничего о прошедшем не упоминали: еще вчерась мне милостивые отзывы были через мою жену, так, как, например, чтобы я не сердился на него и тому подобные. Впрочем, сие не переменяет моего желания идтить в отставку, но, к несчастью, мудрено, чтобы оно сбылось… прощай, друг мой, будь здоров и не забывай меня. Твой верный друг“. В другом письме, без числа и года, читаем следующий рассказ о мучениях, которым подвергался Александр: „Я хромой. В проклятой фальшивой тревоге помял опять ту ногу, которая была уже помята в Москве, и только что могу на лошади сидеть, а ходить способу нет; и так я с постели на лошадь, а с лошади на постель“.
В заключение представленных выдержек из переписки Александра с Аракчеевым приведем еще следующие характерные строки из одного письма: „Твоя дружба, — пишет Александр, — всегда для меня будет приятна, и поверь, что моя не перестанет на век“. Это признание заключало в себе не одни слова и свидетельствует об искренности дружеских чувств писавшего эти строки.
Щедрые милости, которыми Павел осыпал Аракчеева, не спасли его, однако, от неизбежной опалы. К несчастью для Аракчеева, кроме муштрования войск, ему была поручена должность генерал-квартирмейстера всей армии. В сведениях об Аракчееве, собранных В. Ратчем, говорится: „О размерах и направлении его деятельности по этому званию сведения очень скудны. Зная, однако, его корпусное образование и его службу, сомневаемся, чтобы дальнейшие разыскания указали на какую либо самостоятельную деятельность, тем более что Аракчеев не был из числа людей, которые чтением расширяют свои познания“. Граф Толь называет службу офицеров по квартирмейстерской части, под начальством Аракчеева, „преисполненной отчаяния“. Занятия их заключались в нескончаемом перечерчивании прежних планов, большей частью бесполезных, но на скорую работу которых налегал, со свойственной ему неукротимостью, Аракчеев. Он жил над залой, в которой производилось черчение, и раза по два или по три в день являлся среди офицеров. При малейшем поводе, под самыми ничтожными предлогами он ругался позорнейшими словами и раз одному молодому колонновожатому, Фитингофу, дал пощечину. В другой раз, в январе 1798 года, гнев его разразился над подполковником Леном, сподвижником Суворова и георгиевским кавалером. Он обругал Лена самыми площадными словами; тот молча выслушал брань и, возвратившись домой, написал письмо Аракчееву и затем застрелился. Подполковник Лен был лично известен Государю и рекомендован ему графом Румянцевым-Задунайским и трагическая кончина его наделала много шуму в городе. Император потребовал письмо Лена. Сверх того, еще ранее, в январе того же года, Аракчеев публично обругал в строю преображенцев и щедрой рукой рассыпал, обходя по рядам, удары своей трости; чаша переполнилась — на этот раз Павел внял общему воплю и временно расстался со своим любимцем. 29-го января 1798 года подполковник Лен был исключен из списков умершим; 1-го же февраля генерал-майор Аракчеев уволен в отпуск до излечения, с сохранением только звания генерал-квартирмейстера. Он немедленно удалился в Грузино (пожалованное ему 12-го декабря 1796 года, в день рождения Цесаревича Александра). Здесь Аракчеева застал новый приказ от 18-го марта, по которому он без прошения был отставлен от службы, с награждением, однако, чином генерал-лейтенанта.
Во время путешествия, предпринятого Императором Павлом в Москву и Казань, Цесаревич Александр послал Аракчееву 7-го мая из Валдая следующие дружеские строки: „Любезный друг, Алексей Андреевич! Подъезжая к Вышнему Волочку, душевно бы желал тебя увидеть и сказать тебе изустно, что я такой же тебе верный друг, как и прежде. Признаюсь, однако же, что я виноват перед тобой и что давно к тебе не писал; но ей-Богу оттого произошло, что я не имел ни минуты для сего времени, и я надеюсь, что ты довольно меня коротко знаешь, чтоб мог усумниться обо мне. Если ты сие сделал, то по чести согрешил и крайне меня обидел, но я надеюсь, что сего не было. Прощай, друг мой! Не забудь меня и пиши ко мне, чем ты меня крайне одолжишь. Так же поболее смотри за своим здоровьем, которое, я надеюсь, поправится, по крайней мере желаю оного от всего сердца и остаюсь на век твой верный друг“. На первый раз опала, постигшая Аракчеева, была непродолжительна. Через два месяца после увольнения, 18-го мая того же года, Аракчеев вновь принят на службу и в 1799 году был уже графом, командором ордена св. Иоанна Иерусалимского и инспектором всей артиллерии. Но 10-го октября 1799 года быстрое возвышение Аракчеева снова прервалось. Высочайший приказ неожиданно возвестил, к всеобщей радости служебного мира, что генерал-лейтенант граф Аракчеев за ложное донесение отставляется от службы. Новая опала Аракчеева, подобно немилости 1798 года, нисколько не повлияла на дружеское расположение к нему Цесаревича Александра Павловича; в этом легко убедиться из письма Великого Князя к графу Аракчееву от 15-го октября 1799 года. „Я надеюсь, друг мой, — пишет Цесаревич из Гатчины, — что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновлять уверение о моей непрестанной дружбе, ты имел довольно опытов об оной, и я уверен, что ты об ней и не сомневаешься. Поверь, что она никогда не переменится. Я справлялся везде о помянутом твоем ложном донесении, но никто об нем ничего не знает и никакой бумаги такого рода ни от кого совсем в государеву канцелярию не входило; а Государь, призвавши Ливена, продиктовал ему сам те слова, которые стоят в приказе. Если что-нибудь было, то с побочной стороны. Но я вижу по всему делу, что Государь воображал, что покража в арсенале была сделана по иностранным научениям. И так как воры уже сысканы, как уже я думаю тебе и известно, то он ужасно удивился, что обманулся в своих догадках. Он за мною тотчас прислал и заставил пересказать, как покража сделалась, после чего сказал мне: я был все уверен, что это по иностранным проискам. Я ему на это отвечал, что иностранным мало пользы будет в пяти старых штандартах. Тем и кончилось. Про тебя же ни слова не говорил, и видно, что ему сильные внушения на тебя сделаны… Прощай, друг мой Алексей Андреевич! не забывай меня, будь здоров и думай, что у тебя верный во мне друг остается“.
В чем же заключалось ложное донесение графа Аракчеева, о котором упоминает Высочайший приказ? После покражи, совершившейся в арсенале, графу Аракчееву нужно было донести о том Государю. Но оказалось, что родной брат графа, Андрей Андреевич Аракчеев, командовал артиллерийским батальоном, содержавшим в этот день караул в арсенале; граф Аракчеев донес тогда Императору Павлу, что караул содержался от полка генерала Вильде. Государь не замедлил исключить Вильде из службы; но пострадавший невинно генерал решился обратиться к Кутайсову и объяснить ему бесчестный поступок Аракчеева. Вслед за тем появился вышеупомянутый приказ об увольнении графа Алексея Андреевича от службы.
Вскоре после воцарения Павла у него зародилась мысль о постройке нового дворца на месте бывшего Летнего дворца, переименованного Высочайшим приказом от 20-го ноября 1796 года в Михайловский дворец. 26-го февраля 1797 года здесь происходила уже закладка Михайловского замка, отстроенного с возможной поспешностью в четыре года по проекту В. И. Баженова и оконченного, после его смерти, архитектором Бренна. Новый дворец был окружен рвами и каменными брустверами, вооруженными орудиями; сообщение производилось через рвы по подъемным мостам. Толщина стен замка напоминала собою крепость. 8-го ноября 1800 года последовало торжественное освящение замка; в этот день Государь в первый раз обедал с семейством в своем новом жилище, а вечером дан был большой бал-маскарад, во время которого замок был открыт для публики, которая могла любоваться роскошью и изяществом убранства вновь созданных чертогов. Но тем не менее праздник не удался вполне по причине крайней сырости, господствовавшей в замке; в комнатах образовался густой туман и, несмотря на тысячи восковых свечей, господствовала повсюду темнота. Хотя доктора предупреждали Государя об опасности для здоровья жить в таком сыром здании, он тем не менее переселился в Михайловский замок со всем семейством 2-го февраля 1801 года; Цесаревич Александр с супругой занимали помещение в первом этаже замка, ныне принадлежащем Николаевскому инженерному училищу; в то время это были самые сырые апартаменты в замке! Император был в восхищении от своего нового дворца, но все-таки, несмотря на все принятые меры предосторожности, пребывание в нем не было безопасно для здоровья. Везде в помещениях заметны были следы ужасающей сырости, которая и с наступлением 1801 года была еще столь велика, что в спальнях оказалось необходимым выложить стены сверху донизу деревом. Печи были недостаточны, чтобы нагреть и высушить воздух. Бархат, которым обиты были стены, во многих комнатах начал покрываться плесенью; многие фрески совершенно слиняли. В большой зале замка постоянно поддерживался огонь в двух больших каминах, и, несмотря на это распоряжение, во всех углах ее образовался сверху донизу слой льда. Густой туман по-прежнему наполнял все комнаты, разрушая живопись и портя мебель. Павел объявил новый дворец загородным и затем учредил почту на немецкий образец, которая два раза в день, при звуке трубы, привозила письма и рапорты.
В Михайловском замке Цесаревичу Александру Павловичу пришлось испытать немало новых огорчений и душевных тревог. В 1801 году Императору Павлу благоугодно было вызвать из-за границы в Россию тринадцатилетнего племянника Императрицы Марии Феодоровны, принца Евгения Виртембергского, назначенного уже в 1798 году генерал-майором и шефом Драгунского полка. Воспитателем его был генерал барон Дибич, отец будущего фельдмаршала графа Дибича-Забалканского. С первого же представления Павлу молодого принца он понравился и завоевал себе искреннее расположение Государя. „Savez vous, — сказал Павел Петрович Императрице, — que ce petit drôle а fait ma conquête“. С этого дня расположение к нему Императора с каждым днем возрастало поражающим образом; наконец оно дошло до того, что Павел Петрович объявил Дибичу о своем намерении усыновить принца Евгения, прибавив, что он владыка в своем доме и в государстве, и потому возведет принца на такую высокую степень, которая приведет всех в изумление. Закону о престолонаследии, установленному, как казалось, незыблемым образом самим Императором Павлом, угрожало вопиющее нарушение. Положение Александра Павловича становилось с каждым днем все более затруднительным. Несмотря на покорность, внимание и предупредительность сына, подозрительность и недоверие к нему грозного Родителя принимало все более резкие формы. Войдя однажды в комнату Наследника, Император Павел нашел на его столе трагедию „Брут“ Вольтера; она оканчивается, как известно, словами Брута:
„Rome est libre: il suffit |
Государь призвал сына к себе наверх и, показывая на указ Петра Великого о несчастном Алексее Петровиче, спросил его: знает ли он историю этого Царевича?
Народ с надеждой взирал на восходящее солнце России, как называл Александра князь Платон Зубов. Уже тогда распространилась молва о благодушии и кротости Цесаревича, так что не успевал он показаться на улице, как встречали его благословениями и пожеланиями счастья. Известно было, что Александр всегда старался, по мере сил, облегчать участь всех подпавших под гнев Родителя, и потому распространилась уверенность, что царствование его будет благословенное, отеческое…
С исхода 1800 года настроение Павла Петровича делалось все более мрачным; подозрительность усиливалась. Усматривая, что через вывозимые из-за границы книги наносится „разврат веры, гражданского закона и благонравия“, Павел, 18-го апреля 1800 года, Высочайшим указом сенату воспретил привоз в Россию из-за границы всякого рода книг „на каком бы языке оные ни были без изъятия, равномерно и музыку“. Никто не был уверен, что будет с ним на следующий день. „Награда утратила свою прелесть, — пишет Карамзин, — наказание — сопряженный с ним стыд“. Высочайшим приказом от 12-го мая 1800 года штабс-капитан Кирпичников лишен чинов и дворянства и записан навечно в рядовые, с прогнанием шпицрутенами сквозь 1000 человек в раз. За все царствование Павла не было более жестокого приказа; в нем права дворянства попирались ногами и всякий мог видеть, какая участь ему предстояла бы, если бы он подвергся Монаршему гневу. Столица приняла небывалый, своеобразный вид; в 9 часов вечера, после пробития зари, по большим улицам перекладывались рогатки и пропускались только врачи и повивальные бабки. Тайная комиссия при генерал-прокуроре Обольянинове подвергала допросам с истязаниями. Вызванные этими мерами всеобщее уныние и беспокойство были всеми ощущаемы и вызвали убеждение, что такое положение продлиться не может. В Москве военный губернатор, фельдмаршал граф Салтыков, сам ожидая со дня на день ссылки, высказывал в эти тревожные дни, не стесняясь, мнение, что эта кутерьма долго существовать не может… 9-го марта был в Михайловском замке концерт. Среди собравшегося Двора господствовало мрачное настроение. Великая Княгиня Елисавета была грустна и молчалива; Александр разделял ее печальное настроение духа. Императрица с беспокойством оглядывалась и, казалось, размышляла над тем, какими пагубными мыслями озабочен ее супруг. Перед выходом к вечернему столу произошло следующее: когда обе половины дверей распахнулись, Павел подошел к близ стоявшей Императрице, остановился перед ней, насмешливо улыбаясь, скрестивши руки и, по своему обыкновению, тяжело дыша, что служило признаком сильного недовольства; затем он повторил те же угрожающие приемы перед обоими Великими Князьями: Александром и Константином. В конце концов он подошел к графу Палену, со зловещим видом шепнул ему на ухо несколько слов и поспешил к столу. Все последовали за ним в молчании и со стесненной грудью. Гробовая тишина царила за этой печальной трапезой, и когда, по окончании ее, Императрица и Великие Князья хотели поблагодарить Императора, он отстранил их от себя с насмешливой улыбкой и вдруг удалился, не простившись. Императрица заплакала и вся семья удалилась, глубоко взволнованная.
Наступил понедельник, 11-го марта 1801 года. Саблуков, бывший конногвардейский офицер, повествует в своих правдивых воспоминаниях, что, явившись вечером в 8 часов к Великому Князю Константину Павловичу в Михайловский замок с рапортом как дежурный полковник по полку, он, к удивлению своему, нашел обоих Великих Князей под домашним арестом. Александр Павлович объявил это лично Саблукову и прибавил: „нас обоих водил в церковь Обольянинов, присягать в верности…“. Вскоре после возвращения в полк Саблуков получил приказание немедленно явиться в замок; он тотчас отправился к своему эскадрону, занимавшему караул перед кабинетом Государя. В одиннадцатом часу вышел Император, а за ним следовал дежурный флигель-адъютант Уваров. Подойдя к Саблукову, Государь сказал: „Vous êtes des jacobins“. — Оскорбленный этим, Саблуков ответил: „Oui, Sire“. — „Pas vous mais le régiment“, — повторил Государь. — На это Саблуков возразил: „Passe encore pour moi, mais vous vous trompez pour le régiment“. — Государь продолжал: „А я лучше знаю. Сводить караул“. Саблуков скомандовал: „направо кругом, марш“, и караул выступил из занимаемого им покоя. Затем Император сказал еще, что он велел выслать конный полк из города и расквартировать его по деревням, и приказал Саблукову, чтобы все было готово к выступлению в 4 часа утра, в полном походном порядке.
После этих слов Павел Петрович обратился к двум ундер-лакеям, одетым в гусарскую форму, но невооруженным, и приказал им занять пост в дверях, ведущих в кабинет. Поклонившись особенно милостиво Саблукову, Государь удалился в свой кабинет…