Развѣнчанный король.
Разсказъ Сельмы Лагерлёвъ,
переводъ со шведскаго О. Петерсонъ.[править]
теперь-же я развѣнчанный король".
На улицѣ послышался топотъ; деревянные башмаки торопливо заступали по камнямъ. Это бѣжали уличные мальчишки. Они шумѣли, свистали. Это было общее бѣгство. Дома дрожали, а изъ узкихъ переулковъ неслось эхо, — точно какая-то цѣпная собака лаяла въ своей конурѣ.
Въ оконныхъ стеклахъ появлялись лица. Что случилось? Не приключилось-ли какой бѣды? Шумъ постепенно удалялся къ форштату. Служанки поспѣшно бѣжали туда слѣдомъ за уличными мальчишками. Онѣ всплескивали руками и восклицали: «Господи сохрани и помилуй! Ужъ не убійство-ли какое или пожаръ?» Никто не отвѣчалъ. Только топотъ доносился издалека.
За служанками спѣшили благоразумныя городскія матроны: «Въ чемъ дѣло?» спрашивали онѣ. — «Что могло нарушить обычную утреннюю тишину? Ужъ не свадьба-ли какая? Или похороны? Пожаръ? Въ такомъ случаѣ, чего-же смотритъ сторожъ на своей башнѣ? Вѣдь такъ городъ успѣетъ сгорѣть до тла прежде, чѣмъ онъ ударитъ въ набатъ».
Вся толпа остановилась въ форштатѣ передъ маленькимъ домикомъ сапожника, тѣмъ самымъ домикомъ, двери и окна котораго были обвиты виноградомъ; отъ улицы отдѣлялся онъ садикомъ, шириною не болѣе аршина. Словно соломенная бесѣдка съ увеселительнымъ паркомъ, годнымъ для крысы и дорожками, продѣланными точно для котенка. И все въ наилучшемъ видѣ! Бобы и горохъ, розы и лавенды, щепотка травки, куста три крыжовнику, да яблоня.
Всего ближе стояли уличные мальчишки, что-то высматривая и совѣщаясь между собою. Черезъ блестящія черныя оконныя стекла взоръ ихъ не проникалъ дальше бѣлыхъ деревянныхъ шторъ. Одинъ изъ мальчишекъ совсѣмъ влѣзъ въ виноградъ и прильнулъ лицомъ къ стеклу. «Что онъ видитъ?» шептали другіе, — «что онъ видитъ?» Сапожный станокъ и скамейку сапожника, банки сапожной мази и связки кожи, гвозди, кольца, ремни. «Не видитъ-ли онъ кого-нибудь изъ людей?» Онъ видитъ подмастерья, который кроитъ башмакъ. И никого больше, рѣшительно никого?" Большія черныя мухи ползаютъ по стеклу и мѣшаютъ ему смотрѣть. «Неужели онъ никого не видитъ, кромѣ подмастерья?» Никого. Табуретъ хозяина пустъ. Онъ заглянулъ разъ, заглянулъ въ другой, въ третій разъ, табуретъ хозяина оставался пустъ.
Толпа стояла тихо, высказывая догадки, недоумѣвая. Итакъ, это была правда. Старикъ сапожникъ убѣжалъ. Никто не хотѣлъ вѣрить этому. Всѣ стояли и ждали доказательствъ. Кошка вылѣзла на крутую крышу. Она выпустила когти и сползла внизъ, къ самому краю крыши. Да, хозяина не было дома и кошка могла безпрепятственно приняться за охоту. Воробьи безпомощно метались и кричали.
Бѣлый цыпленокъ выглянулъ изъ-за угла дома. Онъ былъ уже почти взрослый. Гребень его торчалъ совсѣмъ красный. Онъ осторожно осмотрѣлся и оглядѣлся по сторонамъ, прокричалъ ку-ку-ре-ку и сталъ звать. Вышли куры, — цѣлый рядъ бѣлыхъ куръ, въ полномъ увлеченіи покачивая туловищемъ, размахивая крыльями, — ноги желтыя, какъ барабанныя палочки. Куры разбрелись среди подвязаннаго къ тычинкамъ гороху. Началось побоище. Ревность разыгралась. Одна изъ куръ обратилась въ бѣгство, унося полный стручокъ. Два пѣтуха погнались за нею по-пятамъ. Заглядѣвшись на нихъ, кошка оставила въ покоѣ воробьиху. Трахъ, — вотъ она упала прямо въ стаю. Куры побѣжали въ перевалку длинной вереницей. Въ толпѣ народа думали:
«А должно быть это-таки правда, что башмачникъ убѣжалъ. Ужъ по кошкѣ и курамъ видно, что хозяина нѣтъ дома».
Говоръ такъ и стоялъ на неровной улицѣ форштата, грязной отъ осенняго дождя. Двери были открыты, окна распахнуты. Голова придвигалась къ головѣ, слышался удивленный шопотъ.
«Онъ убѣжалъ!» Люди шептались, воробьи кричали, деревянные башмаки стучали.
«Онъ убѣжалъ, старый сапожникъ убѣжалъ. Владѣлецъ маленькаго домика, мужъ молодой жены, отецъ красивыхъ дѣтей, и убѣжалъ! Кто пойметъ это? Кто въ состояніи понятъ это?»
Въ одной пѣснѣ поется такъ: «Въ домѣ мужъ старый; въ лѣсу молодой любовникъ, жена сбѣгаетъ; дѣти плачутъ, домъ стоитъ безъ хозяйки». Стара эта пѣсня. Часто поютъ ее. И всѣмъ она понятна.
Но тутъ была новая пѣсня. Убѣжалъ старый мужъ. На рабочемъ столикѣ лежало его заявленіе, что онъ вовсе не намѣревался когда-нибудь вернуться.
Тутъ-же рядомъ лежало еще письмо. Его прочла одна только жена и больше никто.
Молодая жена сидѣла въ кухнѣ. Она не принималась ни за какое дѣло. Одна изъ сосѣдокъ ходила взадъ и впередъ по кухнѣ, заботливо приводила все въ порядокъ, разставляла чашки, подкладывала дровъ, щепала лучину и по временамъ, прослезившись, вытирала глаза посуднымъ полотенцемъ.
Самыя почтенныя женщины околотка неподвижно сидѣли вдоль стѣнъ. Онѣ знали, какъ держать себя въ домѣ, который посѣтило горе. Онѣ усиленно поддерживали молчаніе, усиленно сохраняли огорченный видъ. Онѣ отказались отъ работы, какъ въ праздникъ, для того, чтобы поддержать въ ея горѣ покинутую жену. Загрубѣлыя руки неподвижно лежали на колѣняхъ, избитыя непогодой лица складывались въ глубокія морщины: тонкія губы плотно сжимались поверхъ беззубыхъ челюстей.
Жена сидѣла среди этихъ бронзовыхъ лицъ, свѣтловолосая, съ кроткимъ нѣжнымъ лицомъ горлицы. Она не плакала, но дрожала. Она была такъ испугана, что, казалось, готова была умереть отъ страху. Она плотно стискивала зубы, чтобы никто не слыхалъ, какъ они стучали. Она вздрагивала всѣмъ тѣломъ при каждомъ звукѣ шаговъ или стукѣ въ дверь, или когда кто-нибудь заговаривалъ съ нею.
Она сидѣла съ письмомъ мужа въ карманѣ. То та, то друтая строка изъ него приходила ей на память. Тамъ было написано:
«Я не могу больше смотрѣть на васъ обоихъ…» Въ другомъ мѣстѣ: «Я получилъ теперь полную увѣренность въ томъ, что ты и Эриксонъ намѣреваетесь бѣжать». А потомъ: «Ты не должна дѣлать этого, потому что злые толки людей сдѣлаютъ тебя несчастной. Убѣгу я, и тогда ты можешь получить разводъ и законнымъ образомъ выйти замужъ. Эриксонъ хорошій работникъ и легко можетъ прокормить тебя». И еще дальше:
«Пусть люди говорятъ обо мнѣ, что хотятъ. Съ меня довольно и того, что они не будутъ дурно думать о тебѣ, потому что ты не вынесла-бы этого!»
Она этого не понимала. Она вовсе не имѣла намѣренія обмануть его. Какая бѣда была мужу изъ того, что она охотно болтала съ молодымъ подмастерьемъ. Любовь — болѣзнь, но вѣдь не смертельная-же. Она намѣревалась терпѣливо выносить ее въ теченіе всей своей жизни. Какимъ образомъ мужъ ея могъ разгадать самыя сокровенныя ея мысли?
Какъ мучилась она одною мыслью о немъ! Какъ долженъ былъ онъ мучиться, наблюдая за ними. Онъ оплакивалъ свою старость. Онъ приходилъ въ ярость, видя, какъ молодой человѣкъ былъ силенъ и бодръ. Онъ дрожалъ, слыша ихъ шопотъ, видя ихъ улыбки, наблюдая за ихъ рукопожатіемъ. Въ летучемъ безуміи, терзаемый ревностью, создалъ онъ изъ этого цѣлую исторію бѣгства въ то время, какъ ничего подобнаго и въ поминѣ у нихъ не было.
Она думала о томъ, какимъ старикомъ должно быть былъ онъ сегодня ночью, уходя изъ дому. Спина его сгорбилась, руки дрожали. Его состарили такъ длинныя мучительныя ночи. Онъ ушелъ для того только, чтобы избавиться отъ муки сомнѣнья.
Опять вспомнились ей другія строки изъ его письма: «Я вовсе не желаю подвергать тебя позору. Я всегда былъ слишкомъ старъ для тебя». А потомъ еще строка: «Тебя всегда попрежнему будутъ уважать и почитать. Молчи только сама, и весь позоръ падетъ на меня!»
Жена чувствовала все большій и большій ужасъ. Неужели можно обманывать такъ людей? Неужели позволительно лгать даже передъ лицомъ самого Бога? Зачѣмъ сидѣла она дома, окруженная соболѣзнованіемъ, какъ постигнутая горемъ мать семейства, окруженная всеобщимъ вниманіемъ, точно невѣста въ день свадьбы?
Почему-же не она была въ эту минуту презираема, лишена дома и друзей? Какъ могли совершаться на свѣтѣ подобныя вещи? Какъ это позволялъ Богъ такъ обманывать Себя?
Надъ большою шифоньеркой висѣла маленькая этажерка для книгъ. На самой верхней полкѣ стояла большая книга съ мѣдной застежкой. Внутри за этой застежкой скрывался разсказъ о мужчинѣ и женщинѣ, которые солгали передъ Богомъ и людьми.
«Кто внушилъ тебѣ, женщина, поступить такъ? Видишь слуги стоять тутъ у дверей, на улицѣ, чтобы увести тебя отсюда».
Женщина смотрѣла на книгу, прислушиваясь, не послышатся-ли шаги слугъ. Она вздрагивала при каждомъ трескѣ, пугалась каждаго шага. Она готова была встать и покаяться, готова была упасть наземь и умереть. Кофе былъ готовъ. Женщины прилично и скромно пододвинулись къ столу. Онѣ налили чашки, взяли въ ротъ кусочки сахару и принялись втягивать въ себя какъ кипятокъ горячій кофе, безмолвно, прилично. сначала жены мастеровъ, а вслѣдъ за ними работницы. Но жена не замѣчала ничего, что происходило. Она была положительно внѣ себя отъ ужаса.
Ей явилось видѣніе. Въ глухую ночь сидѣла она посреди только что распаханнаго поля. Вокругъ нея расположились большія птицы съ сильными крыльями и заостренными клювами. Онѣ были сѣраго цвѣта и чуть вырисовывались на сѣромъ полѣ; но онѣ наблюдали за нею. Онѣ держали надъ нею судъ. Вдругъ поднялись онѣ на воздухъ и стали опускаться надъ ея головой. Она видѣла, какъ все ближе и ближе спускались къ ней ихъ острые когти, обточенные клювы, ударяющія крылья. Это, казалось, былъ какой-то смертоносный стальной дождь. Она склонила голову и чувствовала, что смерть ея близка. Но когда онѣ опустились ниже, совсѣмъ низко, какъ разъ надъ нею, она поневолѣ подняла глаза. Тогда увидала она, что тѣ сѣрыя птицы были всѣ эти старухи.
Одна изъ нихъ заговорила. Она знала, что было прилично и какъ слѣдовало вести себя въ домѣ, который посѣтило горе. Молчали уже достаточно долго. Но жена встрепенулась какъ отъ удара бича. Что хотѣла сказать эта женщина? «Ты, Анна Викъ, жена Матса Викъ, признавайся! Довольно уже лгала ты передъ Богомъ и передъ нами. Мы твои судьи. Намъ надлежитъ произнести надъ тобою приговоръ и растерзать тебя»!
Нѣтъ, женщина заговорила о мужьяхъ. Къ ней присоединилась другая, какъ этого требовали обстоятельства. Говорилось не въ похвалу мужьямъ. Выставлялось на показъ все зло, когда-либо совершенное мужьями. Это должно было служить утѣшеніемъ покинутой женѣ.
Обида громоздилась на обиду. Удивительныя существа эти мужья! Они бьютъ насъ, пропиваютъ наши деньги. Они закладываютъ наши дома. И зачѣмъ только, скажите на милость, создалъ ихъ Господь?
Языки превратились въ жало дракона, они изливали ядъ. извергали пламя. Каждая вставляла свое слово. Разсказъ смѣнялся разсказомъ. Жена убѣжала изъ дому отъ пьянаго мужа. Жена убивалась надъ работой изъ-за пропойцы мужа. Жены промѣнивались на другихъ женщинъ. Языки работали, какъ карающіе бичи. Обнаружились домашнія язвы. Читались длиннѣйшія литаніи. Боже милостивый, избави насъ отъ тиранства мужей!
Болѣзнь и бѣдность, смерть дѣтей, зимняя стужа, отягощеніе стариками, — все это отъ мужей. Рабы шипѣли на своихъ господъ. Онѣ обращали свое жало противъ тѣхъ, у чьихъ ногъ сами ползали. Женѣ бѣжавшаго мужа казалось, что рѣчи эти раздирали ей уши. Она попыталась вступиться за невиннаго. «У меня, сказала она, — добрый мужъ». Женщины такъ и встрепенулись, зашипѣли, озлились. «Онъ убѣжалъ. Онъ не лучше всякаго другого. Онъ, такой старикъ, могъ бы ужъ и не бѣгать отъ жены и дѣтей. Неужели ты можешь считать его лучше другихъ»?
Жена затрепетала, ей казалось, будто ее волочили черезъ чащу терновника. Ея мужъ, приравненный къ грѣшникамъ! Она покраснѣла отъ стыда, хотѣла было заговорить, но молчала. Ей было страшно. У ней не хватало рѣшимости. Но зачѣмъ же безмолвствовалъ Богъ? Зачѣмъ допускалъ это Господь?
Что, если бы она достала письмо и прочитала его вслухъ. Тогда всѣ. эти ядовитыя изліянія направились бы въ другую сторону. Весь этотъ ядъ обратился бы противъ нея. Смертельный ужасъ овладѣвалъ ею. Ей не хватало смѣлости. Она почти желала, чтобы чья-нибудь дерзостная рука залѣзла къ ней въ карманъ и вытащила бы оттуда письмо. У ней не было рѣшимости самой отдать себя на жертву. Изнутри дома, изъ мастерской доносился стукъ молотка сапожника. Неужели никто не слышалъ, какъ побѣдно и радостно стучалъ онъ? Весь день слушала она этотъ стукъ и сердилась на него. Но никто изъ женщинъ не понималъ этого стука. Всевѣдущій Богъ! неужели не было у Тебя служителя, способнаго читать въ сердцахъ? Она охотно приняла бы на себя осужденіе, только бы не признаваться самой! Ей хотѣлось бы, чтобы кто-нибудь сказалъ: «Кто внушилъ тебѣ солгать передъ Богомъ?»
Она прислушивалась и только ждала шаговъ слугъ, чтобы упасть наземь и умереть.
Спустя нѣсколько лѣтъ, разведенная съ мужемъ женщина вышла замужъ за башмачника, бывшаго подмастерья ея мужа. Она не хотѣла этого, но была доведена до этого подобно тому, какъ подтягиваютъ щуку къ борту лодки, когда она попалась на крючокъ. Сначала рыбакъ даетъ ей поиграть немного. Онъ даетъ ей поплавать взадъ и впередъ. Онъ предоставляетъ ей считать себя свободной. Но когда она совсѣмъ уже утомится, когда она окончательно выбьется изъ силъ, однимъ легкимъ движеніемъ подтягиваетъ онъ ее въ лодкѣ; вытаскиваетъ ее на воздухъ и бросаетъ на дно лодки прежде, чѣмъ она успѣетъ сообразить, въ чемъ дѣло.
Жена бѣжавшаго сапожника отказала его подмастерью и хотѣла жить одна. Она хотѣла доказать своему мужу, что она была невинна. Но гдѣ же былъ ея мужъ? Много ли онъ заботился о ея вѣрности? Она терпѣла нужду. Дѣти ея ходили въ лохмотьяхъ. Что же думалъ ея мужъ, долго ли могла она вынести это? Она теряла терпѣнье, потому что у нея не было никого, кому бы могла она довѣриться.
Эриксону повезло. У него была уже лавка въ центрѣ города. Его башмаки стояли на зеркальныхъ полкахъ за стеклами широкихъ оконъ. Мастерская его росла. Онъ нанялъ квартиру и поставилъ въ гостиной бархатную мебель. Все ожидало только ея. Она пришла, когда бѣдность черезъ-чуръ ужъ истомила ее.
Сначала ей было очень страшно. Но никакая бѣда не постигла ея. Съ каждымъ днемъ чувствовала она себя все увѣреннѣе, а вмѣстѣ съ тѣмъ и счастливѣе.
Она пользовалась уваженіемъ людей и въ то-же время сознавала, что она не заслуживала его. Это держало насторожѣ ея совѣсть и, благодаря этому, она сдѣлалась хорошей женщиной.
Черезъ нѣсколько лѣтъ первый мужъ ея снова вернулся въ свой домикъ въ форштатѣ. Домъ считался еще за нимъ, и онъ снова поселился въ немъ и хотѣлъ было опять приняться за работу. Но онъ не нашелъ работы и ни одинъ порядочный человѣкъ не хотѣлъ имѣть съ нимъ никакого дѣла. Его презирали, между тѣмъ какъ жена его пользовалась большимъ почетомъ. А между тѣмъ вѣдь онъ то и поступилъ хорошо, дурно-же поступила его жена.
Мужъ сохранялъ свою тайну, но она положительно душила его. Онъ чувствовалъ, какъ онъ самъ опускался нравственно, потому только, что другіе считали его дурнымъ человѣкомъ. Никто не хотѣлъ положиться на него, никто не хотѣлъ поручить ему никакой работы. Онъ примкнулъ къ тому обществу, которое одно только было ему доступно, и пріучился пить.
Въ то время, какъ онъ такимъ образомъ совсѣмъ погибалъ, въ городъ явилась армія спасенія. Она наняла себѣ большой залъ и начала свою дѣятельность. Уже съ перваго-же вечера на представленіе стали собираться всѣ подонки общества, всякій разъ стараясь произвести безпорядокъ. Такъ прошло съ недѣлю, и, наконецъ, Матсъ Викъ тоже пришелъ вмѣстѣ съ другими, чтобы принять участіе въ общемъ увеселеніи.
На улицѣ было тѣсно, въ дверяхъ — давка. Пошли въ ходъ острые локти и злые языки, всѣ сцѣпились, — уличные мальчишки и солдаты, молодыя служанки и старухи-поденщицы, мирная полиція и буйный народъ. Армія была и вновѣ и въ модѣ. Балы опустѣли, портерныя утратили свою привлекательность. Элегантная публика и оборванцы изъ гавани всѣ собирались смотрѣть на армію спасенія.
Потолокъ въ залѣ былъ низкій. Въ дальнемъ концѣ его находилась пустая эстрада. Некрашенныя скамьи, напрокатъ взятые стулья. Полъ покрытый шиферомъ; на потолкѣ — пятна отъ сырости; лампы, распространяющія копоть. Посреди комнаты желѣзная печь, отъ которой такъ и пышетъ жаромъ. Всѣ мѣста были заняты въ одну минуту. У самой эстрады сидѣли женщины, благоприличны, какъ въ церкви, торжественны, какъ на свадьбѣ, а за ними матросы и швейки. Позади всѣхъ, на колѣняхъ другъ у дружки, уличные мальчишки. Въ дверяхъ — чуть не драка среди тѣхъ, кто не попалъ въ залъ.
Эстрада была пуста. Часы еще не пробили и представленіе еще не началось. Кто свисталъ; кто смѣялся. Скамьи подламывались. «Боевой кличъ», какъ драконъ носился среди толпы. Публика увеселяла самою себя.
Боковыя двери распахнулись. Холодный воздухъ ворвался въ комнату. Водворилось молчаніе. Напряженное ожиданіе овладѣло заломъ. Наконецъ, появились онѣ, — три молодыя женщины съ гитарами въ рукахъ; лица ихъ почти скрывались подъ широкополыми шляпами. Едва успѣвъ подняться по ступенькамъ эстрады, онѣ сейчасъ-же бросились на колѣни.
Одна изъ нихъ стала громко молиться. Она подняла голову, но закрыла глаза, Голосъ рѣзалъ, какъ ножомъ. Во время молитвы было тихо. Уличные мальчишки и гаванскіе оборванцы еще не развернулись. Они ждали покаяній и возбуждающей музыки.
Женщины напрягали всѣ усилія. Онѣ пѣли и молились, пѣли и проповѣдывали. Онѣ смѣялись и говорили о своемъ счастьѣ. Партеръ передъ ними былъ полонъ гаванскихъ оборванцевъ. Они начинали уже бурлить: вставали, влѣзали на скамьи. Въ толпѣ слышался угрожающій шумъ. Женщины на эстрадѣ вдругъ увидали передъ собой въ наполненномъ копотью воздухѣ наводящія ужасъ лица. На мужчинахъ было мокрое, грязное платье, распространявшее отвратительный запахъ. Ежесекундно выплевывали они табакъ, клялись на каждомъ словѣ. А эти женщины, которымъ предстояло бороться съ ними, говорили о своемъ счастьѣ!
Какъ-же отважна была эта маленькая армія! Ахъ, неужели-же нѣтъ ничего прекраснаго въ отвагѣ? Неужели нѣтъ ничего возвышеннаго въ томъ, что человѣкъ беретъ себѣ въ союзники Бога? Вовсе нечего было смѣяться надъ этими женщинами въ широкополыхъ шляпахъ. Ничего не могло быть вѣроятнѣе того, что имъ предстояло побѣдить эти мозолистыя руки, злобныя лица, изрекающія проклятія уста.
«Пойте вмѣстѣ съ нами, кричали воины арміи спасенія, — пойте вмѣстѣ съ нами! Пѣніе доставляетъ отраду». Онѣ запѣли всѣмъ извѣстную мелодію. Онѣ ударяли по струнамъ гитаръ и нѣсколько разъ повторяли одну и ту-же строфу. Уже то тотъ, то другой изъ сидѣвшихъ въ ближайшихъ рядахъ поневолѣ присоединялся къ ихъ пѣнію. Но вдругъ у дверей раздалась легкомысленная уличная пѣсня. Звуки боролись со звуками, слова — со словами, гитара — со свисткомъ. Сильные обработанные голоса женщинъ стремились покрыть хриплые ломающіеся голоса мальчишекъ и гулъ мужскихъ басовъ. Уличная пѣсня уже почти совсѣмъ была заглушена, но тутъ вдругъ принялись у самыхъ дверей стучать въ полъ ногами и свистать. Пѣсня арміи спасенія вдругъ подсѣклась и стихла словно раненый боецъ. Шумъ былъ ужасный. Женщины упали на колѣна.
Онѣ сидѣли какъ обезсилѣвшія. Глаза были закрыты. Онѣ раскачивались изъ стороны въ сторону, какъ-бы въ безмолвномъ страданіи. Шумъ замеръ. Въ ту-же минуту капитанъ арміи спасенія снова началъ: «Господи, всѣхъ присутствующихъ здѣсь принимаешь Ты въ ряды Твои! Благодаримъ Тебя, Господи, за то, что Ты изволилъ причислить ихъ къ своему войску! Благодаримъ Тебя, Господи, за то, что Ты далъ намъ привести ихъ къ Тебѣ!» Толпа скрежетала, вопила, ревѣла, точно всѣмъ имъ щекотали горло острымъ ножомъ. Казалось, люди эти боялись, что ихъ побѣдятъ насильно, они словно забыли, что пришли сюда по доброй волѣ.
Но женщина продолжала, и ея рѣзкій пронзительный голосъ одержалъ побѣду. Толпа принуждена была слушать.
«Вы шумите и кричите. Ветхозавѣтный змѣй извивается и бѣснуется внутри васъ. Но это-то и есть знаменіе. Да будетъ благословенно рыканіе ветхозавѣтнаго змѣя! Оно доказываетъ, что онъ мучится, что онъ страшится. Смѣйтесь надъ нами! Бейте стекла въ нашихъ окнахъ! Прогоните насъ съ эстрады! Завтра будете вы принадлежать намъ! Намъ суждено владѣть землею. Неужели хотите вы противостоять намъ? Неужели хотите вы противостоять Богу?»
Вслѣдъ затѣмъ капитанъ сейчасъ-же приказалъ одной изъ своихъ спутницъ выступить впередъ и принести покаяніе. Она сдѣлала шагъ впередъ, улыбаясь. Она стояла съ вызывающимъ и безстрашнымъ видомъ и, окруженная издѣвающейся толпой, разсказала свои грѣхи и исторію своего обращенія. Гдѣ научилась эта служившая прежде при кухнѣ дѣвушка улыбкою встрѣчать всѣ эти издѣвательства? Многіе изъ тѣхъ, что пришли сюда ради забавы, теперь поблѣднѣли. Откуда почерпали эти женщины свою отвагу и власть? Кто-нибудь стоялъ за ними. Выступила впередъ третья женщина. Она была дочь богатыхъ родителей, одна изъ самыхъ красивыхъ дѣвушекъ, еще чуть не ребенокъ, съ нѣжнымъ, чистымъ, пѣвучимъ голосомъ. Она не разсказывала о самой себѣ. Ея доводомъ была одна изъ самыхъ обыкновенныхъ пѣсенъ. Тутъ мелькнула уже какъ-бы тѣнь побѣды. Собраніе забылось и слушало. Пріятно было смотрѣть на это прекрасное дитя, сладко было его слушать. Но когда она смолкла, поднялся еще болѣе страшный безпорядокъ. Около дверей построили изъ скамей эстраду, влѣзали на нее и каялись. Въ залѣ становилось все невыносимѣе. Желѣзная печь раскалилась докрасна, она поглощала воздухъ и пышала жаромъ. Почтенныя женщины, сидѣвшія на переднихъ скамьяхъ, стали оглядываться, ища выхода, но не было никакой возможности уйти.
Воины на эстрадѣ обливались потомъ и совсѣмъ изнемогали. Онѣ громко молили Бога о подкрѣпленіи. Вдругъ въ воздухѣ почувствовалось легкое вѣяніе и до уха ихъ донесся свистъ. Онѣ не знали, какъ это произошло, но почувствовали, что совершилась какая-то перемѣна. Самъ Богъ былъ съ ними. Онъ сражался за нихъ.
Снова въ битву! Капитанъ вышелъ впередъ и поднялъ надъ головою Библію. Нашли поддержку, нашли подкрѣпленіе! Мы чувствуемъ что съ нами дѣйствуетъ Богъ. Чье-то обращеніе близко. Помогите намъ молиться! Господь желаетъ даровать намъ еще одну душу.
Онѣ упали на колѣни и погрузились въ безмолвную молитву. Нѣкоторые изъ бывшихъ въ залѣ присоединились къ этой молитвѣ. Всѣми овладѣло напряженное ожиданіе. Неужели это была правда? Неужели здѣсь, среди нихъ, въ душѣ одного изъ ихъ собратій совершался какой-то великій переворотъ? Неужели имъ суждено это видѣть? Неужели эти женщины могли совершить это?
Не прошло и часу, какъ вся толпа была уже на ихъ сторонѣ. Теперь она съ такимъ-же увлеченіемъ предалась ожиданію чуда, какъ только что предавалась издѣвательству. Никто не смѣлъ пошевельнуться. Всѣ ждали, затаивъ дыханіе, но ничего не происходило. «О, Боже, ты покидаешь насъ! Ты покидаешь насъ, Господи!»
Одинъ изъ воиновъ арміи спасенія, — хорошенькая дѣвушка, — принялась пѣть. Она выбрала самую нѣжную любимую мелодію, плодъ страстнаго томительнаго ожиданія: «Онъ медлитъ вдали отъ зеленыхъ луговъ».
Слова были лишь слегка измѣнены. Пѣсня финляндской пастушки безъ труда превратилась въ выраженіе нетерпѣливаго ожиданія Христомъ вновь обращенной души. «О ты, мой возлюбленный, скоро-ли ты придешь»? Пропѣтая такъ нѣжно, пѣсня эта невольно проникала въ души, какъ мольба ребенка, какъ ласка, какъ благословеніе.
Собраніе безмолвствовало, — оно все погрузилось въ эти звуки. "Тебя ждутъ лѣса и горы; земля и небо изнемогаютъ отъ нетерпѣнія. Человѣкъ, весь міръ жаждетъ, чтобы ты раскрылъ свою душу свѣту. Слава Божія распространится тогда по землѣ и все живущее воспрянетъ изъ своего уничиженія. Наступитъ конецъ стенаніямъ живыхъ существъ.
О, ты, мой возлюбленный, скоро-ли ты придешь?
Неправда то, что пребываешь ты въ высокихъ королевскихъ залахъ. Въ темныхъ лѣсахъ живешь ты и въ жалкихъ хижинахъ. А между тѣмъ ты отказываешься придти. Мое свѣтлое небо не привлекаетъ тебя.
О, ты, возлюбленный мой, скоро ли ты придешь?
Въ залѣ все больше и больше голосовъ примыкало къ припѣву. Никто не зналъ хорошенько, какимъ словамъ онъ вторилъ. Довольно было и одной мелодіи. Въ эти звуки каждый влагалъ свою собственную тоску, свое собственное страстное нетерпѣніе. Пѣли даже въ самомъ дальнемъ концѣ, у дверей. Пѣніе это размягчало сердце; усыпляло волю. Оно звучало уже не горестной просьбой, но мощнымъ требованіемъ, приказаніемъ.
— «О Ты, мой возлюбленный, скоро-ли Ты придешь»? У дверей, въ самой отчаянной кучкѣ стоялъ Матсъ Викъ. Онъ смотрѣлъ сильно напившимся, но въ этотъ вечеръ однако-же онъ не былъ пьянъ. Онъ стоялъ и думалъ:
— «Что, если-бы я заговорилъ, если-бы я заговорилъ?»
Никогда еще не видалъ онъ такого необыкновеннаго помѣщенія, никогда не имѣлъ онъ такого удивительнаго повода. Какой-то голосъ, казалось, говорилъ ему: «вотъ свирѣль, на которой ты можешь играть, вотъ волны, которыя понесутъ твой голосъ».
Поющіе сомкнулись плотнѣе, какъ будто до слуха ихъ донеслось рыканіе льва. Могучій ужасный голосъ произносилъ ужасныя слова.
Онъ издѣвался надъ Богомъ. Зачѣмъ служатъ люди Богу? Онъ покидаетъ всѣхъ, кто служитъ Ему. Онъ предалъ Своего Сына. Богъ никому не помогаетъ. Съ каждой минутой голосъ становился сильнѣе и громче. Трудно было представить себѣ, чтобы человѣческія легкія могли обладать такою силою. Никогда еще никто не слыхалъ, чтобы такая безумная ярость вырвалась изъ глубины попраннаго сердца.
Женщины склонили головы, какъ странники въ пустынѣ, застигнутые внезапной бурей.
Могучія, могучія слова! Они звучали, какъ громовые удары молота, направленные противъ престола Бога. Противъ Того, Кто мучилъ Іова, допускалъ страданія мучениковъ, допускалъ поклонявшихся Ему погибать на кострахъ. Безсильный, когда-же водворитъ Онъ свое царство? Когда перестанетъ Онъ вести зло къ побѣдѣ?
Сначала нѣкоторые пытались смѣяться. Многіе думали, что это была только забава. Теперь-же съ содроганіемъ чувствовали они, что это было не на шутку. Многіе поднялись было уже съ своихъ мѣстъ, чтобы бѣжать на эстраду. Они искали защиты у арміи спасенія противъ того, кто навлекалъ на нихъ гнѣвъ Божій.
Голосъ язвительно спрашивалъ ихъ, какой награды ожидали они себѣ за свое стараніе служить Богу? Напрасно ждутъ они себѣ неба. Богъ слишкомъ скупъ на Свое небо. Былъ человѣкъ, говорилъ онъ, который сдѣлалъ гораздо больше, чѣмъ было нужно, чтобы заслужить блаженство. Онъ принесъ большую жертву, чѣмъ то было угодно Богу. Но потомъ онъ былъ вовлеченъ во грѣхъ. Жизнь долга. Уже въ этомъ мірѣ успѣлъ онъ выплатить сполна за незаслуженную имъ милость. Ему предстояло идти путемъ отверженныхъ.
Рѣчь эта была ужасающей сѣверной бурей, загоняющей въ гавань корабли. Подъ вліяніемъ словъ богохульца, женщины бросились на эстраду. Всѣ хватали руки воиновъ арміи спасенія и цѣловали ихъ. Обращеніе слѣдовало за обращеніемъ, воины едва успѣвали принимать ихъ всѣхъ. Старики и дѣти прославляли Бога.
Говорившій-же продолжалъ свою рѣчь. Слова опьяняли его. Онъ говорилъ самому себѣ: «Я говорю, говорю, наконецъ-то я говорю! Я разсказываю имъ свою тайну, а между тѣмъ я все-таки не разсказываю ея». Въ первый разъ послѣ того, какъ принесъ онъ свою великую жертву, чувствовалъ онъ себя свободнымъ отъ скорби.
Это было въ послѣобѣденное время, въ самый разгаръ лѣта. Городъ представлялся какою-то каменной пустыней; онъ стоялъ точно нарисованный. Не видно было ни кошки, ни воробья; даже мухи не бродили по залитымъ солнцемъ стѣнамъ. Ни одна труба не дымилась. Въ душныхъ улицахъ не было ни малѣйшаго движенія воздуха. Это было какое-то засѣянное камнями поле, на которомъ выростали каменныя-же стѣны. Гдѣ-же были собаки и люди? Гдѣ были молодыя дамы въ узкихъ платьяхъ съ широкими рукавами, въ длинныхъ перчаткахъ и съ красными зонгиками въ рукахъ? Куда дѣлись солдаты и дѣти. Армія спасенія и уличные мальчишки?
Куда это отправилась утромъ, пока было еще свѣжо, вся эта пестрая толпа, собравпіаяся на увеселительную прогулку, куда дѣлись корзины и бутылки, которыя выбросилъ на берегъ пароходъ? Или что сталось съ этой длинной процессіей? Знамена развѣвались, барабаны гремѣли, уличные мальчишки толпились, топотали, кричали ура. Или, куда дѣлись эти голубыя колясочки, въ которыхъ спали малыя дѣти въ то время, какъ отецъ и мать заботливо и осторожно катили ихъ впередъ по улицѣ?
Всѣ они были на пути за городъ, въ лѣсъ. Они роптали на длину улицъ. Имъ казалось, будто каменные дома преслѣдовали ихъ по пятамъ. Наконецъ-то, наконецъ проглянула зелень. Сейчасъ-же, въ виду города, тамъ, гдѣ дорога извивалась плоскимъ сѣроватымъ полемъ, гдѣ такъ звонко раздавалась пѣсня жаворонка и гдѣ клеверъ распространялъ свой сладкій медовый запахъ, тутъ расположились первые изъ остановившихся. Сдвинувъ шапки на затылокъ, растянулись они, уткнувшись носомъ въ траву. Тѣло нѣжилось въ солнечномъ сіяніи и ароматѣ цвѣтовъ; душа отдыхала въ бездѣйствіи и покоѣ.
Но по дорогѣ къ лѣсу усердно подвигались впередъ велосипедисты и тѣ, что несли съ собою корзинки съ провизіей. Мальчики шли съ лопатками и блестящими ранцами. Дѣвушки танцовали въ облакахъ пыли.
Небо и знамена, дѣти и трубы. Семьи ремесленниковъ и толпы рабочихъ. Въ шарабанахъ кони подымались на дыбы и размахивали передними ногами надъ головами толпившихся людей. Одинъ подмастерье, буйный и пьяный, вскочилъ на колесо. Онъ былъ сброшенъ проворными дамами и повалился на спину тутъ-же на пыльной дорогѣ.
Въ глубинѣ лѣса заливался и пѣлъ, свисталъ и щелкалъ соловей. Березы хирѣли, стволы ихъ почернѣли. Буки воздвигали высокіе храмы, — этажъ надъ этажемъ въ зелени своихъ поперечныхъ вѣтвей. Лягушка сидѣла и высовывала языкъ. Каждый разъ удавалось ей поймать по мухѣ. Ежъ рылся въ старыхъ, шуршащихъ листьяхъ буковъ. Сѣтчатокрылыя насѣкомыя носились надъ болотомъ и сверкали крыльями.
Люди расположились вокругъ корзинъ съ провизіей. Золотые жучки пищали вокругъ нихъ въ травѣ. Кузнечики трещали, стараясь повеселиться въ воскресенье.
Вдругъ ежъ исчезъ; въ испугѣ онъ свернулся клубкомъ, выставивъ свои иглы. Кузнечики скрылись въ травѣ и совершенно смолкли. Соловей распѣлся чуть не до потери разсудка. Это были гитары, гитары. Подъ буками проходила армія спасенія. Народъ вскочилъ, покинувъ свой безмолвный отдыхъ подъ деревьями. Площадки для танцевъ и крокета опустѣли. Качели и карусели на время были оставлены въ покоѣ.
Всѣ потянулись къ лагерю арміи спасенія. Всѣ скамьи были заняты; на каждой кочкѣ сидѣли слушатели.
Къ этому времени армія спасенія сильно разрослась и окрѣпла. Много хорошенькихъ личикъ обрамляла теперь ея широкополая шляпа. Много сильныхъ мужчинъ надѣло красную куртку. Въ толпѣ царили спокойствіе и порядокъ. Бранныя слова не смѣли сорваться съ языка. Змѣи безсильно шипѣли за сомкнутыми зубами. И Матсъ Викъ, сапожникъ, могучій богохульникъ, стоялъ знаменоносцемъ передъ эстрадой. И онъ также былъ въ числѣ вѣрующихъ. Отблескъ краснаго знамени дружески ласкалъ его сѣдую голову.
Воины арміи спасенія не забыли старика. Ему были онѣ обязаны своей первой побѣдой. Онѣ пришли къ нему въ его уединеніи. Онѣ вымыли ему полъ и починили ему платье. Онѣ не отказывались отъ сношеній съ нимъ. А онъ получилъ возможность говорить на ихъ собраніяхъ.
Съ тѣхъ поръ какъ нарушилъ онъ свое молчаніе, онъ былъ счастливъ. Онъ уже не чувствовалъ себя врагомъ Бога. Въ немъ скрывалась какая-то бурная сила. Онъ былъ счастливъ, когда ему представлялась возможность проявить ее. Когда львиный голосъ его потрясалъ стѣны зала, онъ былъ счастливъ.
Онъ всегда говорилъ о самомъ себѣ. Онъ всегда разсказывалъ свою собственную исторію. Онъ изображалъ судьбу непонятаго человѣка. Говорилъ о кровавой жертвѣ, принесенной имъ, и которая не только не получила никакой награды, но не нашла себѣ даже и признанія. Онъ маскировалъ свой разсказъ. Онъ разсказывалъ свою тайну и въ то же время не разсказывалъ ея.
Онъ сталъ поэтомъ. Онъ получилъ власть надъ сердцами людей. Ради него собирались толпы передъ эстрадой арміи спасенія. Онъ привлекалъ ихъ туда прелестью фантастическихъ образовъ, наполнявшихъ больной его мозгъ. Онъ очаровывалъ ихъ за душу хватавшей жалобой, которую подсказывало ему его измученное сердце.
Можетъ быть, духъ его когда-то обиталъ уже въ этомъ мірѣ смерти и превращеній. Можетъ быть, былъ онъ тогда могучимъ поэтомъ-пѣвцомъ, владѣвшимъ искусствомъ играть на струнахъ человѣческаго сердца. За какой-нибудь тяжкій проступокъ было ему присуждено вновь проходить свое земное поприще, жить трудомъ своихъ рукъ, не сознавая скрытой въ немъ духовной силы. Но теперь скорбь его разбила оковы его духа. Душа его была только что выпущеннымъ на свободу плѣнникомъ.
Ошеломленный, пугаясь свѣта, но радуясь своей свободѣ, вновь пробѣгаетъ онъ поля былыхъ битвъ.
Дикій безыскусственный пѣвецъ, этотъ черный дроздъ, взросшій среди скворцовъ, самъ не вѣря себѣ прислушивался онъ къ словамъ, слетавшимъ съ его устъ. Гдѣ почерпнулъ онъ власть заставлять толпу въ восторгѣ слушать его рѣчь? Гдѣ почерпнулъ онъ власть заставлять этихъ гордыхъ людей, ломая руки, падать на колѣна.
Онъ дрожалъ, начиная говорить. Потомъ наступала спокойная увѣренность. Изъ глубины его неизмѣримаго страданія изливались безконечные потоки исполненныхъ скорби словъ.
Рѣчи эти никогда не печатались. Это былъ охотничій кличъ, оглушительные звуки рога, пробуждающіе, бодрящіе, устрашающіе, преслѣдующіе. Ихъ нельзя было ни уловить, ни передать. То были молніи и раскаты грома. Они потрясали сердца и наполняли ихъ тоской и ужасомъ. Но звуки эти были измѣнчивы, неуловимы. Скорѣе можно было бы измѣрить водопадъ, пересчитать всѣ до послѣдней его капли, описать фантастическую игру его брызгъ, но не могучій разростающійся потокъ этихъ измѣнчивыхъ, фантастичныхъ, увлекательныхъ рѣчей.
Въ этотъ день въ лѣсу онъ спрашивалъ собравшихся, знали ли они, какъ надо служить Богу? Какъ Урія служилъ своему королю.
Въ ту же минуту и онъ самъ, человѣкъ, говорившій съ каѳедры, превратился въ Урію. Съ письмомъ своего короля ѣхалъ онъ по пустынѣ. Онъ былъ одинъ-одинешенекъ. Безлюдье пугало его. Мысли его были мрачны. Но онъ улыбнулся, вспомнивъ о своей женѣ. Пустыня превратилась въ усѣянное цвѣтами поле, лишь только встала она въ его памяти. При одной лишь мысли о ней въ безводной пустынѣ зажурчали ключи.
Верблюдъ его оступился. Тяжелое предчувствіе смутило его душу. Онъ думалъ — бѣда, какъ коршунъ, взлюбила пустыню. Онъ не вернулся назадъ, но продолжалъ подвигаться впередъ съ письмомъ короля. Онъ продирался терніями. Онъ шелъ, окруженный змѣями и скорпіонами. Онъ терпѣлъ жажду и голодъ. Онъ видѣлъ вдали, среди песковъ пустыни, черной полосой тянувшіеся караваны. Но онъ не присоединился къ нимъ.
Онъ не рѣшался сходиться съ неизвѣстными людьми. Тотъ, кто несъ письмо своего короля, долженъ былъ идти одинъ.
По вечерамъ видалъ онъ бѣлыя палатки пастуховъ. Онѣ влекли его къ себѣ, словно привѣтливое жилище его жены. Казалось, онъ видѣлъ, какъ, привѣтствуя его, махали ему оттуда бѣлымъ покрываломъ. Но онъ отворачивался отъ палатокъ и возвращался къ своему одиночеству. Горе, если-бы украли у него письмо его короля!
Онъ останавливается въ нерѣшительности, замѣтя погнавшихся за нимъ разбойниковъ. Онъ думаетъ о письмѣ короля. Онъ читаетъ его для того, чтобы потомъ уничтожить его. Онъ читаетъ его и вновь почерпаешь бодрость. Снова въ путь, воинъ Іудеи! Онъ не уничтожаетъ письма. Онъ не дается въ руки разбойниковъ. Онъ сражается съ ними и побѣждаетъ ихъ. И опять идетъ дальше, все дальше. Черезъ тысячи опасностей несетъ онъ самому себѣ свой смертный приговоръ.
Такъ должно исполнять волю Божію, жертвуя своею кровью, своею жизнью….
Въ то время какъ Викъ говорилъ, его разведенная жена стояла тутъ-же и слушала его. Утромъ отправилась она въ лѣсъ довольная и сіяющая, подъ руку со своимъ мужемъ, какъ уважаемая мать семейства, почтенная и приличная до конца ногтей. Ея дочь и подмастерье несли корзину съ провизіей. За ними шла служанка съ младшимъ ребенкомъ. Все дышало довольствомъ, счастьемъ, покоемъ.
Потомъ расположились они подальше, въ чащѣ лѣса. Они ѣли, пили, угощали другъ друга, шутили и смѣялись. Ни мысли о минувшихъ временахъ! Совѣсть безмолвствовала, какъ сытый младенецъ. Прежде, когда бывало подвыпившій мужъ мелькнетъ мимо ея оконъ, она чувствовала укоръ въ своей душѣ. Послѣ она слышала, что онъ сталъ идоломъ арміи спасенія. Вслѣдствіе этого она совершенно успокоилась.
Тутъ подошла она послушать его. И она поняла его. Онъ говорилъ не объ Уріи. Онъ разсказывалъ о самомъ себѣ. Онъ терзался мыслью о своей собственной жертвѣ. Онъ разрывалъ на части свое собственное сердце и бросилъ его народу. Она узнала этого путника пустыни, этого побѣдителя разбойниковъ.
И эта ничѣмъ неукротимая мука встала передъ ней, какъ раскрытая могила.
Наступила ночь. Лѣсъ опустѣлъ,, — люди покинули его. Прощайте, цвѣты и зелень! Надолго прощай, необъятное небо! Между бугровъ и кочекъ расползлись змѣи. Жабы выползли на дорожки. Лѣсъ утратилъ свою красоту. Всѣ стремились домой, въ каменную пустыню. Тамъ хорошо людямъ. Тамъ, можетъ быть, удастся и страдающему сердцу легко и скоро обратиться въ камень.
Анна Эриксонъ созвала своихъ старыхъ друзей. Жены форштадтскихъ ремесленниковъ и жены ихъ бѣдныхъ работниковъ собрались къ ней на утренній кофе. Собрались все тѣ-же, что были у нея въ гостяхъ въ день бѣгства ея мужа. Была одна только новая гостья, — Марія Андерсонъ, капитанъ арміи спасенія.
Къ этому времени Анна Эриксонъ не разъ уже успѣла побывать на представленіяхъ арміи спасенія. Она не разъ слушала своего мужа. Онъ всегда разсказывалъ о самомъ себѣ. Онъ маскировалъ свою исторію. Онъ былъ Авраамомъ. Онъ былъ Іовомъ. Онъ былъ Іереміей, котораго народъ бросилъ въ колодезь. Онъ былъ Елисѣемъ, надъ которымъ издѣвались дѣти на улицахъ.
Такое страданіе казалось ей было неизмѣримо, безпредѣльно. Горе его какъ будто пользовалось всякимъ голосомъ, укрывалось подъ любой личиной. Она не понимала, что, высказываясь такъ, мужъ ея излѣчивался, что все внутри него веселилось и смѣялось, наслаждаясь этой творческой силой.
Она притащила съ собою на собраніе арміи спасенія свою дочь. Дочь не хотѣла идти. Она была строга, нравственна, вѣрна своему долгу. Молодость не играла въ ея крови. Она родилась старухой.
Она росла съ привычкой стыдиться своего отца. Она ходила вытянутая, прямая, какъ будто говоря: «Смотрите, вотъ дочь презираемаго человѣка! Взгляните, найдется-ли хоть пылинка на моемъ платьѣ? Можноли хоть въ чемъ-нибудь упрекнуть меня?» Мать ея гордилась ею. Тѣмъ не менѣе, подъ-часъ она говаривала со вздохомъ: "Ахъ, если-бы руки моей дочери были не такъ бѣлы, то, можетъ быть, ласка ея была-бы теплѣе! "
Дѣвушка сидѣла на собраніи и насмѣшливо улыбалась. Она презирала всякую театральность.
Когда отецъ ея взошелъ на эстраду чтобы говорить, она собралась-было уйти. Рука жены, Анны Эриксонъ, крѣпко держала ее. Дѣвушка осталась на своемъ мѣстѣ. Бурный потокъ словъ устремился прямо на нее. Но не столько говорили ей слова, сколько рука ея матери.
Рука эта страдала, судороги пробѣгали по ней. То лежала она въ ея рукѣ безсильная, словно мертвая. То порывисто сжималась, горячая, какъ въ лихорадкѣ. Лицо ея матери ничего не выдало. Одна только рука ея страдала и боролась.
Старикъ-ораторъ описывалъ муку молчанія. Другъ Христа лежалъ больной. Его сестры послали за нимъ. Но время его еще не пришло. Ради царствія Божія Лазарь долженъ былъ умереть. Тутъ онъ заставилъ излиться на Христа все сомнѣніе, всю клевету. Онъ описывалъ свое собственное страданіе. Самъ Христосъ мучился чувствомъ состраданія. Онъ самъ переживалъ вмѣстѣ съ Лазаремъ предсмертную муку. Однако, онъ долженъ былъ молчать.
Одного Его слова довольно было бы, чтобы вернуть Его друзей. Онъ молчалъ. Онъ принужденъ былъ слушать жалобы сестеръ. Онъ высказалъ имъ правду въ словахъ, которыхъ онѣ не поняли. Враги издѣвались надъ нимъ.
И чѣмъ дальше, тѣмъ трогательнѣе.
Рука Анны Эриксонъ все еще лежала въ рукѣ дочери. Она каялась, она признавалась. «Человѣкъ этотъ самъ терпитъ муку молчанія. Его обвиняютъ напрасно. Онъ могъ-бы оправдаться однимъ словомъ».
Дочь вернулась домой вмѣстѣ съ матерью. Онѣ шли молча. Лицо молодой дѣвушки словно окаменѣло. Она обдумывала, обсуждала все, что только сохранилось въ ея памяти. Мать ея со страхомъ заглядывала ей въ лицо. Что она знала?
На слѣдующій день Анна Эриксонъ пригласила своихъ гостей на кофе. Разговоръ весело вертѣлся на новостяхъ послѣдняго базарнаго дня, на цѣнахъ деревянныхъ башмаковъ, на мелкомъ воровствѣ служанокъ. Женщины болтали и смѣялись. Онѣ наливали въ чашки кофе. Всѣ были веселы и беззаботны. Жена, Анна Эриксонъ, никакъ не могла понять, какъ это такъ вышло, что она прежде такъ боялась ихъ, что она всегда думала, будто онѣ способны осудить ее.
Когда имъ налили по второй чашкѣ и когда онѣ благодушно усѣлись съ полными чашками и ломтиками бѣлаго хлѣба на блюдечкахъ, она заговорила. Рѣчь ея была нѣсколько торжественна, но голосъ ея былъ спокоенъ.
«Молодость неосторожна. Дѣвушка, выходящая замужъ, не подумавъ хорошенько о томъ, что ждетъ ее впереди, можетъ нажить большое горе. Кому выпадала на долю худшая судьба, чѣмъ мнѣ?»
Это всѣ онѣ знали. Въ тотъ день всѣ онѣ были у нея и горевали вмѣстѣ съ нею.
«Молодость неразумна. Боясь стыда, молчитъ о томъ, что слѣдуетъ сказать. Не рѣшаются говорить изъ страха передъ тѣмъ, что скажутъ люди. Тотъ-же, кто не заговорилъ во время, можетъ быть будетъ раскаиваться въ томъ всю свою жизнь».
Всѣ онѣ полагали, что это была правда.
Вчера слушала она Вика, какъ случалось это не разъ и прежде. Теперь надо было ей разсказать имъ кое-что о немъ. Теперь, когда думала она о томъ, что пережилъ онъ ради нея, ею овладѣвала какая-то томительная тревога. Однако, она находила, что ему, уже старику, слѣдовало-бы быть благоразумнѣе, и не брать себѣ въ жены такой молоденькой дѣвчонки, какою была тогда она.
«Въ молодости я не рѣшалась высказывать это. Но онъ уѣхалъ отъ меня изъ состраданія, потому что онъ думалъ, что я любила Эриксона. У меня есть объ этомъ его письмо».
Она прочла имъ его письмо. Одна слезинка, прилично случаю, скатилась по ея щекѣ.
«Но онъ заблуждался въ своей ревности. Въ то время между мною и Эриксономъ ничего еще не было. Это было за четыре года до нашей свадьбы. Но я хотѣла сказать это теперь, потому что Викъ слишкомъ хорошій человѣкъ для того, чтобы люди клеветали на него. Онъ бѣжалъ отъ жены и дѣтей не изъ легкомыслія, а желая сдѣлать добро. Я хочу чтобы всѣ это знали. Можетъ быть капитанъ Андерсонъ согласится прочесть это письмо при всей арміи. Я хочу чтобы Викъ былъ оправданъ. Я знаю также, что я молчала слишкомъ долго, но никому не охота приносить себя въ жертву ради какого-нибудь пьяницы. Теперь-же это совсѣмъ другое дѣло».
Женщины сидѣли какъ окаменѣлыя. Анна Эриксонъ, нѣсколько дрожащимъ голосомъ и съ блѣдной усмѣшкой, опять заговорила
«Теперь вы, можетъ быть, не захотите больше знаться со мною?»
«О, съ какой-же стати! Г-жа Эриксонъ была тогда такъ молода! Г-жа Эриксонъ ничѣмъ не могла помѣшать этому… Онъ самъ былъ виноватъ, если позволялъ себѣ создавать разныя фантазіи».
Она улыбнулась. Такъ вотъ тѣ острые клювы, что должны были растерзать ее. Правда была нисколько не опасна, да и ложь также. Не было слышно шаговъ слугъ и они вовсе не ждали ее у дверей.
Знала она тогда уже или не знала еще, что ея старшая дочь въ то самое утро покинула ея домъ и перешла къ своему отцу?
Всѣ узнали о жертвѣ, принесенной Матсомъ Викомъ для спасенія чести своей жены. Ему удивлялись. Надъ нимъ смѣялись. Письмо его было прочитано въ собраніи арміи. Нѣкоторые были растроганы до слезъ. На улицѣ люди, встрѣчаясь съ нимъ, жали ему руки. Дочь его переселилась къ нему.
На ближайшихъ изъ послѣдовавшихъ за этимъ событіемъ вечеровъ онъ молчалъ на собраніяхъ. Онъ не чувствовалъ призванія. Разъ попросили было его говорить. Онъ взошелъ на эстраду, всплеснулъ руками и началъ.
Произнеся слова два, онъ остановился въ смущеніи. Онъ не узнавалъ своего голоса. Куда-же дѣлся этотъ львиный голосъ? Куда дѣлся этотъ оглушительный сѣверный штормъ? Куда дѣлись потоки словъ? Онъ не понималъ, ничего не понималъ.
Пошатываясь, вернулся онъ назадъ. «Я не могу, — бормоталъ онъ. — Богъ не даетъ мнѣ больше способности говорить». Онъ сѣлъ на скамью и опустилъ голову на руки. Онъ сосредоточивалъ всю свою мыслительную способность на томъ только, чтобы сначала придумать, о чемъ онъ будетъ говорить. Приходилось-ли ему задумываться надъ этимъ въ былое время? Могъ-ли онъ думать объ этомъ теперь? Мысли его разбѣгались.
Можетъ быть, все пошло-бы на-ладъ, если-бы онъ снова поднялся, всталъ на то самое мѣсто, куда обыкновенно становился и началъ-бы съ своей обычной молитвы. Онъ попытался. Лицо его вдругъ стало сѣро, какъ пепелъ. Всѣ взгляды устремились на него. На лбу его выступилъ холодный потъ. Онъ не находилъ словъ.
Съ тяжкимъ стенаніемъ сидѣлъ онъ на своемъ мѣстѣ и плакалъ. Онъ утратилъ свой даръ. Онъ пробовалъ говорить, пробовалъ молча, про себя. О чемъ ему говорить? Онъ утратилъ свою скорбь. Ему нечего было говорить людямъ, чего не могъ-бы онъ сказать имъ прямо. Не было тайны, которую надо было-бы маскировать. Ему не было нужды въ творчествѣ, и творчество покинуло его.
Это былъ предсмертный ужасъ. Это была борьба на жизнь и смерть. Онъ хотѣлъ удержать то, что уже исчезло. Онъ хотѣлъ было вернуться къ своей скорби, чтобы снова получить способность говорить. Но и скорби больше не было. Онъ не могъ вернуться къ ней.
Еще и еще разъ, шатаясь какъ пьяный, всходилъ онъ на эстраду. Онъ произносилъ нѣсколько ничего не значащихъ словъ. Онъ повторялъ, какъ урокъ то, что говорили другіе.
Онъ старался подражать самому себѣ. Жадно искалъ онъ проникнутыхъ религіознымъ чувствомъ взглядовъ, трепетнаго молчанія, ускореннаго дыханія. Онъ не находилъ ничего. Онъ лишился того, что составляло счастье его жизни.
Снова погрузился онъ во мракъ. Онъ проклиналъ свою рѣчь, обратившую его жену и дочь. Онъ обладалъ величайшимъ сокровищемъ въ мірѣ, и утратилъ его. Горе его было ужасно. Но не такая скорбь питаетъ геній.
Онъ былъ художникъ, лишившійся рукъ, пѣвецъ, потерявшій голосъ. Онъ говорилъ только о своемъ горѣ. О чемъ-же сталъ-бы онъ теперь говорить?
Онъ молился. «Боже, если почетъ безмолвенъ и рѣчью обладаетъ незаслуженное униженіе, — верни мнѣ мое презрѣніе! Если счастье безмолвствуетъ и говоритъ одна лишь только скорбь, верни мнѣ мою скорбь!»
Но онъ утратилъ свою корону. Онъ сидѣлъ тутъ, несчастный изъ несчастнѣйшихъ, потому что онъ былъ низвергнутъ съ величайшихъ высотъ жизни. Онъ былъ развѣнчанный король.