I.[править]
— Слухай, старикъ, я тѣ скажу. Я, вишь, не жилица на свѣтѣ: умирать пора. Да и ты не молоденькій. Надо-ть о дѣтяхъ подумать. А-то умремъ… что тады?…
Такъ говорила старуха Матрена Ѳедюхина своему мужу Анисиму. Кромѣ нихъ въ избѣ изъ большихъ никого не было. Онъ сидѣлъ на печкѣ, распоясанный, босой, съ всклокоченной бѣлой бородой. Она на видъ была еще старше мужа. Все лицо ея казалось не больше кулака и представляло сплошную сѣтку глубокихъ морщинъ. Она сидѣла на лавкѣ и рукой обтирала со стола лужу какой-то жидкости. Маленькая дѣвочка возилась на полу, второй ребенокъ качался въ люлькѣ, третій лежалъ на задникѣ.
— Такъ-то такъ, старуха. Да больно годъ-то плохой. Вотъ кабы намъ вторую лошаденку объегорить, тады дѣйствительно отдѣлить бы Проньку. А таперича какая дѣлежка? Нищимъ его пустить не хотца, да и люди смѣяться будутъ.
— Вѣстимо такъ, да вишь я-то какая, и лечь не могу. Кашель такъ и двошитъ. Да и ты тоже съ поясницей. Какъ погода, такъ вѣдь ты чисто боровъ ревешь. Нѣтъ, не жильцы мы на этомъ свѣтѣ.
Старикъ почесывалъ въ затылкѣ, на которомъ еще оставались волосы, и молчалъ. Старуха продолжала:
— Коли намъ на поминъ корову оставить, да подтелка. Митька на старомъ кореню отстанется, а Пронькѣ лошадь, свинью съ поросятами, рыгу, анбаръ рубленный.
— И овецъ, — добавилъ старикъ.
— Нѣтъ, овецъ нельзя. Овцы мои. Овцы дѣвкамъ пойдутъ. Што-жъ дѣвокъ-то обиждать? Небось, тоже у нихъ дѣтки малыя.
— Такъ видишь? Лошадь, свинью, да и рыгу съ анбаромъ онъ продать долженъ на избу. И будетъ бобылемъ въ полѣ жить.
— Ну, а какъ мы помремъ, вѣкъ имъ не раздѣлиться Старшая-то во какая. А Пронька, что курица, во всемъ ей потакаеть. Надо ихъ раздѣлить, пока мы живы. А имъ безъ насъ вѣкъ не раздѣлиться. Не спѣсись, старикъ. Я тѣ вѣрно говорю.
Въ это время вошелъ Пронька съ вязанкой соломы. Maленькій худой мужичишко, рябой, съ жиденькими бѣлокурыми усами и бородой и съ большими мягкими голубыми глазами, онъ производилъ впечатлѣніе робости. Положивъ солому, онъ снялъ шубу и присѣлъ къ матери. Онъ былъ въ грязной посконной рубахѣ съ вшитыми синими подмышками. На лѣвомъ рукавѣ было огромное дегтяное черное пятно.
— Што Митька не возвращался? — спросилъ старикъ.
— Нѣтъ еще. Нешто такъ скоро обернешь? Да иной разъ на площади цѣлый день простоишь съ возомъ. Купцы-то не вотъ торопятся для нашего брата.
— Слухай, Пронь, я тебя отдѣлить хочу, пока живъ.
— Воля ваша, только годъ плохъ. Да мы съ братомъ еще вмѣстѣ пожили бы. А помрешь ты съ мамушкой, мы честь-честью похоронимъ сообча и помянемъ васъ.
— Эхъ, Пронь, все это мы знаемъ, — сказала мать, — а скажи по Божью, станетъ твоя жена Митькиныхъ дѣтей жалѣть? Ихъ вѣдь трое у него, да одинъ къ тому неправый. Вы-то, я знаю, стали бы жить. А какъ бабы-то? А у тебя одна, да и та не махочкая. Вотъ ты и гляди тутъ.
— Мнѣ што, я перечить не могу. Отдѣлять, такъ отдѣлять. Вамъ виднѣе, да и вы больше нашего знаете. Вотъ только годъ…
— Какъ Митька подъѣдетъ, мы погуторимъ, — прервалъ его старикъ.
Вошла Ѳедосья, Пронькина жена, съ дѣвочкой лѣтъ одиннадцати. Будь она городская жительница, ей бы можно дать за сорокъ лѣтъ. Но въ деревнѣ женщины старѣютъ рано: ей и тридцати не было. Она тоже раздѣлась и оправляла покойникъ.
— Тьфу ты, Господи, говорила я невѣсткѣ, что ленъ надо убирать. Кума Дарья смѣется. Что, говорить, ленъ-то въ зиму подъ снѣгомъ оставили? Что бы мать твоя, покойница, сказала? А все изъ-за кого слухать это надоть? Изъ-за молодой!
— Да, что ты, аль Бога не боишься? Вѣдь молодая родила осенью.
— Ну, что-жъ что родила? И я рожала, да ленъ въ зиму не шелъ.
— Ну возьми мого, коли думаешь, что онъ пропалъ.
— Я, мамушка, не обо льну. А люди въ глаза смѣются.
— Ну и пущай себѣ смѣются, коли зубы чесать охота. Баба родила какъ разъ, когда люди ленъ убирали. Она этому не причинна.
Ѳедосья еще что-то пробормотала и успокоилась.
Къ вечеру пріѣхалъ Дмитрій и привезъ деньги за проданный возъ овса. Отъ него сильно пахло водкой, и лицо его покраснѣло. Онъ не былъ похожъ на брата. Гораздо полнѣе его, онъ былъ темно-русый; лицо у него было чистое и бѣлое, борода еле пробивалась, а черные усы были густы. Глаза маленькіе и быстрые. На правой рукѣ у него не было указательнаго пальца, отчего онъ и былъ освобожденъ отъ солдатчины.
— Вотъ я вамъ сколько денегъ привезъ. Вы говорили двѣнадцать бы цѣлковыхъ, а я цѣлыхъ пятнадцать привезъ, да четвертакъ еще на радостяхъ пропилъ. И морозъ же! Продалъ-то я овесъ Егору Григорьевичу. Какъ всыпалъ онъ первую кадушку, вижу онъ карцемъ-то тыкаетъ въ овесъ, а я на гири погнулъ. Онъ было на меня цыкнулъ. А я ему: нѣтъ, господинъ купецъ, такъ, говорю, не надоть. Походъ бери, да законный. И потянуло больше; мы мекали пять четвертей будетъ, анъ вышло съ осминой. Грозится еще: мотри, малый, попадешься и ты. Я, говорю, вы тутъ не одни, Егоръ Григорьевичъ. Въ обиду себя не дадимъ.
— Ну спасибо, Митя, спасибо, — сказалъ старикъ, долго считая деньги и передавая ихъ женѣ. — На, старуха, схорони.
— Да небось Митя ѣсть хочетъ. Ты бы, Ѳедосьюшка и его накормила. Онъ, хоша и выпилъ, небось, не закусывалъ.
— А то нешто? Я, мамушка, знаю. Почему за трешницу деверька не покормить? — смѣясь сказала Ѳедосья.
Въ углу сидѣла Дмитріева жена и, качая люльку, тянула монотонную пѣсню. Хотя у нея было трое дѣтей, но она казалась совсѣмъ еще молодой. Полная, круглолицая, она была погружена въ свое дѣло и весь вечеръ не проронила ни одного словечка.
Дмитрій похлебалъ пустыхъ щей, съѣлъ большую краюху хлѣба и чуть не заснулъ за столомъ.
— Пора спать, ребята, — сказала старуха; — нечего газъ жечь. Всѣ стали на сонъ грядущій молиться Богу.
На слѣдующій день всѣ были въ сборѣ за обѣдомъ, и старикъ снова заговорилъ объ отдѣлѣ Прокофія. Дмитрій удивился.
— Нешто мы, батька, не дружно живемъ. Межъ нами ни какихъ глупостей нѣтъ. Вмѣстѣ насъ все-таки за людей почитаютъ и не за послѣднихъ. А раздѣлимся, куда мы годимся?
— Ничего ты, Митька, не понимаешь. У тебя сколько дѣтей?
— Трое.
— Ну, видишь, да одинъ неправый, восемь лѣтъ ему, а на дворъ пройтить не можетъ. Кто-жъ будетъ дѣтей твоихъ покоить? Понимаешь таперича?
— Понимать-то я давно понимаю. Только никакихъ межъ нами этихъ глупостей нѣтъ. А, братъ, мнѣ охота съ тобой жить.
— Я-то батюшкѣ съ матушкой вчарась это самое говорилъ. Да годъ еще плохой. Людямъ въ пору сходиться, а не то дѣлиться.
— Слышь, старуха, что они баютъ?
Старуха покачала головой.
— Слышу… я не глухая… ну, а ты, Ѳедосьюшка, что скажешь?
— Я съ невѣсткой не брехала. Знамо дѣло, курица и та сердце имѣетъ, когда и скажешь слово съ досады. А только коли ты, мамушка, помрешь къ примѣру, я у печки быть должна. Корова и печка — вотъ мое дѣло, а молодая пущай все правитъ остальное. И по закону такъ.
— Ты ужъ вотъ, старшая, неладно сказала. У тебя Проска твоя сама, вотъ-вотъ замужъ пойдетъ, а у Аннушки трое цыплятъ, а старшенькій не правый къ тому-жъ. По закону ей бы у печки быть, а не ей — такъ поденно. Вотъ какъ. При мнѣ-то вы ладно живете. Знаете, — не дамъ браниться. А безъ насъ ты не то заговоришь. Ну, а ты, молодая, какъ мекаешь?
— Я, мамушка, думаю, чего намъ дѣлиться, коли дружно живемъ? И вы помрете оба, мужики наши охальники что-ль какіе, что раздѣлиться безъ людей не можутъ? Прокофій насъ не обидитъ, я знаю.
— Вотъ что, старуха, мы видно съ тобой изъ ума выжили. Подождемъ-ка годикъ, а тамъ видно будетъ. Аль, право, они разбойники какіе? Раздѣлятся за милую душу и безъ насъ съ тобой. Такъ-то.
Старуха покачала головой, но новыхъ доводовъ не нашла.
II.[править]
— Старуха-то умирать собралась, — говорили мужики, проходя мимо избы Ѳедюхиныхъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ описанныхъ нами разговоровъ.
— Вѣдь и пора ужъ ей: ей, небось, сто лѣтъ будетъ.
— Сто не сто, а семьдесятъ будетъ. Пожила и довольно съ нея.
Въ избѣ кромѣ семьи набрались разные родственники, да и такъ входили и выходили любопытные. И на дворѣ-то жарко было, а въ избѣ духота прямо невыносимая. Здоровому и то нечѣмъ было дышать, не то что умирающей. Подъ образами лежала на постели старуха Матрена. Глаза у нея были открыты и сохраняли осмысленное выраженіе: она была въ памяти. Третій день она ничего не ѣла и не пила. Когда ей предложили: — Что-жъ ты, матушка, не пропустишь чего? Ты бы чего поѣла? Старуха сдѣлала головой знакъ отрицательный, а потомъ положительный. — «Не хочу», молъ, «спасибо». Дышала она тихо, тихо, почти неуловимо и переводила глаза съ одного на другого изъ своихъ. Кругомъ стояли, а то и присаживались, старикъ, сыновья, снохи. Въ рукахъ у умирающей была зажженая свѣчка, которая-то и дѣло вываливалась изъ рукъ. Старикъ ее поправлялъ. Вдругъ она сдѣлала движеніе, какъ будто хотѣла что-то сказать Головой она, смотря на мужа, сдѣлала знакъ въ сторону Прокофія. Старикъ понялъ.
— Ничего, старуха, умирай себѣ съ Богомъ. Ты на счетъ дѣлежки? А?
Старуха сдѣлала утвердительный знакъ.
— Эй, вы, ребята, скажите же матери, что межъ вами не будетъ ничего такого.
— Чего ты, мамушка, боишься? — сказалъ Дмитрій, — все будетъ по доброму: и васъ помянемъ, и сами поживемъ, а не заладимъ, раздѣлимся честь честью. Ты знай себѣ умирай.
— Знамо дѣло у насъ до суріозу не дойдетъ, — вторилъ Прокофій.
Старуха глазами указала на Ѳедосью.
— Чего, ты мамушка? Аль я, правда, лиходѣйка какая? И ея дѣтей спокоить буду, — сказала Ѳедосья, указывая на Аннушку.
Старуха кивнула головой въ знакъ благодарности. Слеза потекла по морщинѣ.
Она дышала все тише и умерла такъ, что никто и не замѣтилъ минуты смерти. Даже не было обычныхъ глубокихъ вздоховъ. Снохи стали убирать ее, а старикъ вышелъ на дворъ и заплакалъ.
— Чего ты, батька, убиваешься? — сказалъ Прокофій. — Пожила мамушка, худого слова ни отъ кого не слыхала. Пришло, знать, время помирать. Все по добру. И сообщилась и соборовалась. А таперича-то — чисто заснула.
— Такъ-то такъ. А кто меня таперича покоить будетъ? Рубаху-то и то небось не вымоютъ. Вошь заѣстъ.
— Не грѣши, батька. Да коли наши бабы тебя, къ примѣру, почитать не будутъ, да ихъ на первую осину повѣсить стоитъ. Ты насъ плохому не училъ, да и бабъ не обиждалъ, — сказалъ Дмитрій.
Старуху похоронили, помянули. На поминкахъ старикъ немного выпилъ и все плакалъ. Выпили и сыновья и добрымъ людямъ поднесли. Много хорошаго сказано было про старуху и видно было, что все говорилось отъ души, а не по заказу. Старуха была добрая и умная.
Жизнь потекла по прежнему. За старикомъ ходили, какъ слѣдуетъ.
— Ну, спасибо, спасибо, — говорилъ онъ, когда одна изъ снохъ искала у него въ головѣ. — И старуха моя бывало такъ-то искала. Вы, дѣти, помните, что она говорила на счетъ дѣлежки. Чтобъ все были тихо, скромно, благородно. Мы, когда дѣлились съ покойнымъ братомъ, не то, что начальство, сусѣдей и то не звали. Сусѣди узнали, что раздѣлились, ужъ потомъ, какъ новую избу ставить стали. Такъ и вы сдѣлайте. Ты, Пронька, пожалѣй Сашку: онъ и Богомъ обиженъ. Митька меньшой, ему на старомъ пазьмѣ отставаться.
— Да что ты, батюшка, насъ опять дѣлить зачалъ. Мы еще вмѣстѣ поживемъ. А тамъ видно будетъ.
— Знаю, знаю. Придетъ время — меня не будетъ. Вспомните мои слова. Затѣмъ и говорю, чтобъ помнили.
Вообще вопросъ о раздѣлѣ сыновей не шелъ изъ головы Анисима. Неподалеку отъ нихъ происходилъ раздѣлъ трехъ братьевъ. До мельчайшей бездѣлицы дѣлили не иначе, какъ при свидѣтеляхъ, да при начальствѣ. Дѣло тянулось нѣсколько мѣсяцевъ.
— Потому-то старуха и приказывала васъ раздѣлить при жизни, что боялась такого вотъ скандала. Сраму не возьмешь. Да и убытки. Цѣлый годъ не работаютъ. Только и норовятъ, что брата какимъ-нибудь манеромъ обидѣть.
— Вѣстимо убытки. Такъ не надоть.
Три года еще прожилъ старикъ Анисимъ. Года были порядочные; сыновья его работали дружно и хозяйство не только не шло на убыль, но и прибавлялось. Давно была куплена вторая лошадь, хорошая саврасая кобыла, которая на первый же годъ принесла прекраснаго жеребенка отъ рысака. Избу они переправили за-ново, изъ черной сдѣлали бѣлую. Только недоимку, бывшую за ними рублей въ пятьдесятъ, они не уплатили, все стремясь пріобрѣсти что-нибудь для хозяйства. Старикъ все слабѣлъ и уже не вставалъ съ печки всю зиму.
— Вотъ кабы еще пока я живъ недоимку бы уплатить, да второе пазьмо для Проньки купить на случай — тады и помирать бы мнѣ пора.
Но этого увидать старику было не суждено. Онъ все слабѣлъ и въ одинъ прекрасный день померъ также спокойно, какъ и жена его. Передъ смертью онъ дѣтей благословилъ и напутствовалъ.
— Ну, дѣти, вотъ и смерть пришла. Пора къ старухѣ. Вы живите, какъ жили при насъ. Ну, а не будете ладить — раздѣлитесь, какъ я вамъ говорилъ. Да смотри, Пронька, Митьку не обижай. Вотъ у него четвертый народился, а Сашка-то такъ калѣкой и отстанется.
— Будь я анаѳема проклятъ, батюшка, коль Митьку обижу. И жена моя, и я, мы гуторили. На Проску мы желаемъ зятя взять, тады и отдѣлимся, какъ быть должно, по Божію. А не придется зятя взять, отдадимъ ее, а сами съ братомъ жить будемъ. Пущай онъ насъ покоитъ на старости лѣтъ.
Помянули дѣда Анисима какъ слѣдуетъ. Выпили сыновья.
— Царствіе ему небесное, — говорилъ Прокофій, сдѣлавшійся разговорчивымъ. — Все хозяйство въ лучшемъ видѣ производилъ.
— Да, — отвѣчалъ сосѣдъ, — такихъ стариковъ поискать.
— Все насъ раздѣлить съ мамушкой хотѣли. Боязно имъ было, не начали бы межъ собою мы вздорить. Я ему говорилъ и Митька тоже: мы не ахальники какіе. На насъ крестъ есть. Сапроновы дѣлились. А онъ намъ все повторялъ: глядите, вамъ бы такъ не скандалить! Нешто мы не понимаемъ? Къ примѣру моя копѣйка перейдетъ къ брату, али его ко мнѣ, вѣдь это пустяки, плюнуть стоитъ. Кабы мы чужіе были.
— Вѣстимо, мы не чужіе, — говорилъ Дмитрій. — Вотъ, къ примѣру сказать, бабы. Ну Ѳедосья, правда, горяченька, да штожъ изъ этого? Зато сходчива. Накричитъ, нашумитъ и сама-жъ надъ собой разсмѣется. Моя баба моложе, промолчать должна. А мы съ братомъ еще того больше. Съ измалѣтства себѣ изъ хозяйства не брали ничего. Поѣдешь на базаръ, выпьешь — ну, что-жъ? Мы въ претензіи за это другъ на друга не были. Проска… мы отъ Проски худого слова не слыхали, даромъ, что скоро невѣста. Моихъ всѣхъ няньчила. Намъ, братъ, вмѣстѣ жить.
Дружно сообща хлопотали и бабы. Священникъ былъ на поминѣ, но оставался недолго: онъ у крестьянъ никогда не позволялъ себѣ выпивать лишнее. Дьяконъ же и псаломщикъ оставались до конца и напились изрядно. Въ особенности дьяконъ часто наливалъ себѣ по полрюмочкѣ, а то и по рюмочкѣ, и каждый разъ приговаривалъ:
— Царствіе ему небесное. Кредитный старикъ былъ. Да и старуха его тоже.
Подъ конецъ охмелѣла и Ѳедосья.
— Проска, Проска, ты накорми молодухиныхъ дѣтокъ-то. Вѣдь они тебѣ не чужія. Братья, сестры прозываютоя, хоть и двоюродные. Батюшка умиралъ, ихъ жалѣть приказывалъ.
Такъ благодушно были всѣ настроены на поминѣ Анисима Ѳедюхина. А вѣдь, правда, хорошій былъ старикъ!
III.[править]
Годъ спустя Ѳедюхины собирались справлять крестины пятаго ребенка Аннушки. Ѳедосья съ ногъ сбилась.
— Это чисто каторга. Ни дня, ни ночи покоя не знаешь. Ну хорошо дѣвка подсобляетъ. А вѣдь на Ивана Богослова ее выдавать. Что тады будетъ? Такъ и иди на вѣкъ въ батрачихи къ чужимъ дѣтямъ.
— Мы, невѣстка, вѣдь съ тобой дюже не связаны, — огрызнулся Дмитрій. — Взяли, да и разошлись, коль моихъ дѣтей покоить тебѣ не охота, а хочется бобылями жить вдвоемъ.
— У насъ дочь есть. Послѣ свадьбы зять мой отъ Артамошиныхъ отдѣлится и будемъ вмѣстѣ жить.
— Да, такъ для твоей Проски и отдѣлилъ Артамошинъ сына. Отдаешь къ богачу въ домъ, такъ ужъ и простись съ дѣвкой на вѣкъ.
— Анъ отдѣлитъ. Почему жъ ему не отдѣлить?
— Ладно, ладно, Ѳедосья. Тамъ видно будетъ, — вставилъ Прокофій. — Чего ты грызться вздумала? Еще поживемъ.
— Тебѣ хорошо говорить. Хочется дураку мять лямку на чужихъ дѣтей — дѣло твое. А я не буду хлопотать съ утра ранняго до глубокой ночи. А ну, какъ она еще дюжину наваляетъ?… Тьфу, пропасть… лапша-то у меня не поспѣетъ… сейчасъ они отъ батюшки придутъ… Проска, Проска… оглохла что-ль? Принеси съ погреба луку. Вѣдь надо гостей честь-честью встрѣтить и проводить. Митрій… подсоби-ка мнѣ малость… Вотъ такъ… Пріѣзжай хоть кто хочетъ… Въ грязь лицомъ не ударимъ.
Крестины сошли прекрасно. Ѳедосья все время хлопотала; изрѣдка лишь у нея вырывалось выраженіе про каторжную жизнь.
Вскорѣ послѣ этого (Аннушка была уже совсѣмъ здорова и, не смотря на пятерыхъ дѣтей, дѣлила съ Ѳедосьей всѣ труды по хозяйству), произошелъ новый инцидентъ, нѣсколько нарушившій мирное теченіе жизни въ семьѣ Ѳедюхиныхъ.
Дмитрій поѣхалъ на вокзалъ продавать возъ хлѣба. Мастеръ торговаться и не дать себя въ обиду купцу, онъ опять привезъ больше денегъ, чѣмъ на то разсчитывали.
— Ты почемъ продалъ рожь? — спросила его Ѳедосья при Прокофьѣ.
Дмитрій сказалъ почемъ.
— А сколько вышло пудовъ?
Дмитрій отвѣтилъ. Ѳедосья принялась считать. Считала она долго, почему-то переводя весь счетъ на четвертаки.
Наконецъ, она кончила считать: оказалось, что не хватаетъ тридцати копѣекъ.
— А тридцать копѣекъ гдѣ? — спросила она.
— Я три аршина ситцу купилъ Анюткѣ на занавѣску.
— Што-жъ это ты сталъ"изъ семейскихъ денегъ своихъ одѣвать? Это какъ бы непорядки.
— Какіе тутъ непорядки? Хотѣлъ бутылку водки выпить на радостяхъ. Дай, думаю, за мѣсто этого дѣвчонкѣ занавѣску куплю. Она у меня чуть не нагишомъ ходитъ.
— Мало ли чего намъ нужно? Моя Проска вовсе просватана. Ей тоже и безрукавку нужно, и поддевку, и коты. Небось изъ семейскихъ денегъ я не ворую… Да чегожъ ты молчишь? нюни-то распустилъ, — обратилась она къ мужу, — вишь дѣла-то? Братъ сталъ семейскія деньги потягивать. А ты молчишь, какъ пень.
— Чего-жъ мнѣ говорить-то? Вѣдь онъ замѣсто водки купилъ ситцу. Продалъ онъ рожь самымъ лучшимъ манеромъ. Ты-то чего ерепенишься? Сама не знаешь, съ чего…
— Вотъ что я тѣ скажу: Ѳалалѣюшка ты… Ѳалалѣюшка, понимаешь? А я этого терпѣть не буду. Не хочешь по честному жить, такъ и разойтиться можно. Мы не связаны.
— Погоди ты, дура, — отвѣчалъ мужъ. — Ишь разошлась. Погоди… выдадимъ Проску замужъ. Тады видно будетъ. Успѣемъ раздѣлиться.
Дмитрій молчалъ, и Ѳедосья скоро остыла на обѣщаньѣ купить Проскѣ французскій платокъ въ тридцать копѣекъ. Но не прошло трехъ дней, какъ миръ снова былъ нарушенъ.
Дмитрій вечеромъ приходитъ съ молотьбы и находитъ свою жену въ слезахъ. Сидитъ на крыльцѣ и фартукомъ обтирается.
— Ты объ чемъ?
— Да такъ.
— Да ты скажи, въ чемъ дѣло-то. Кто тебя обидѣлъ?
— Мы конопли дѣлили съ невѣсткой. Она говоритъ, ей дай и на Проску пай. Она,1.молъ, и въ полѣ, и дома съ нами равнялась.
— Ну, ты что-жъ?
— Да я ничего.
Дмитрій разсердился и быстро вошелъ въ избу.
— Ты что жъ это, невѣстка, вздумала мою жену обиждать? У тебя одна дочь, а у нея пятеро, изъ нихъ одинъ калѣка. Да ты жъ хочешь противъ нея два пая конопли, а ей одинъ пай? Это не по Божью. Такъ-то ты сулилась моихъ дѣтей спокоить?
— Ты, братъ, не очень-то расходись. А это по Божью, что мою дѣвку и въ поле, и вы рыгу, и къ печкѣ всюду совать? она замужъ выходитъ; ее нужно собрать замужъ иттить.
— Э… невѣстка, невѣстка… и тебѣ не стыдно. И мать-то твоя богатая была… догляди-ка у себя въ хаткѣ, сколько всякаго добра… что холсты… что посевы… что всего. А у моей бабы сроду-то ничего припасено не было, да и теперича обшить насъ не поспѣваетъ. Такъ на-жъ… завидущіе твои глаза… готова что есть обобрать. Чѣмъ ей на дѣтей дать пудъ лишній, такъ нѣтъ же, себѣ два пая хочетъ, а ей одинъ. Не хорошо, невѣстка!
— Ты чего разшелся? Побить меня хочешь, что-ль? За Дмитрія вступилась Проска.
— Э, матушка. Право слово у насъ добра довольно. Надо же тетушкѣ дѣтей обшить. Буде съ насъ.
— Ты все раздашь… я тебя знаю… вѣдь тебѣ жъ припасаю… дура! Ну раздавай все, коли хочешь. Я не стою.
— Э… и не грѣхъ тебѣ, невѣстка, у нищаго суму отымать.
— Отвяжись ты отъ меня. Я такъ только сказала. Рѣшено было коноплю раздѣлить пополамъ. Скоро высохли Аннушкины слезы, да и Ѳедосья забыла про конопли.
Такъ у нихъ шло все время. Ссоры становились все чаще и чаще. Проску на Іоанна Богослова выдали замужъ, при чемъ Артамошинъ, какъ предсказывалъ Дмитрій, и слышать не хотѣлъ объ отдѣлѣ сына для совмѣстнаго житья съ тестемъ.
Ѳедосья становилась все болѣе и болѣе придирчивой. То посылала Аннушку на поденную съ тѣмъ, чтобы деньги имъ дѣлить пополамъ, причемъ ссылалась на то, что она кормитъ ея дѣтей. То ляжетъ больная и начнетъ ругать мужа за то, что ей приходится слушать шумъ чужихъ дѣтей, когда она могла бы быть спокойной у себя.
Разъ заболѣла Аннушка настолько серьезно, что, какъ ни крѣпилась, а должна была слечь въ постель. Волей-неволей Ѳедосьѣ пришлось ходить за ея дѣтьми. Она хотя и дѣлала, что надо было, но съ большой неохотой, ругала дѣтей ни за что ни про что и иначе не стала говорить, какъ съ жалобами на каторжную жизнь.
— Когда меня чортъ вынесетъ изъ этой каторги? — только и слышалось отъ нея.
Дмитрій все смотрѣлъ на это и молчалъ. Въ одинъ прекрасный день онъ сказалъ брату:
— Ну, братъ, пожили, поработали вмѣстѣ съ тобой и при батюшкѣ покойникѣ и послѣ. А теперича, видно, пришло времячко и врозь пожить.
— Полно, братъ, пустяки это. Ты вѣдь намъ знаешь. Такъ баба ворчитъ. Чего на нее смотрѣть?
— Нѣтъ, братъ, я вижу. Прежде, бывало, поосерчаетъ, поосерчаетъ, да и отойдетъ. А теперича она дюже ребятами моими недовольна. Что-жъ, вѣдь и мнѣ дѣлиться ухъ какъ не охота, да дѣлать нечего.
Прокофій въ душѣ самъ это сознавалъ. Онъ почесалъ въ затылкѣ.
— Ну, будь по твоему, — отвѣтилъ онъ, — дѣлиться, такъ дѣлиться. Лучше добромъ разойтись, чѣмъ со зломъ вмѣстѣ жить.
Рѣшили, что на другой день они начнутъ переговоры о дѣлежѣ. Участвовать въ этомъ разговорѣ должны были и бабы.
IV.[править]
— Ну, что же, братъ, давай дѣлиться, — говорилъ на слѣдующій день Дмитрій, когда вся семья собралась къ обѣду.
— Да какъ ты-то жить будешь съ мелкотой?
— Какъ-нибудь проживемъ: работать будемъ. Анютка ужъ не махонькая: будетъ тѣхъ няньчить. Мало ли живетъ одинокихъ. Вѣдь не помираютъ же…
— Не помираютъ-то, не помираютъ… ну… давай толковать о дѣлежѣ.
Прокофій всталъ, обратился къ иконѣ и сталъ креститься.
— Ну, дай намъ, Господи, ума-разума, другъ друга не обижать, чтобъ чинно все было, какъ батюшка съ матушкой передъ смертью приказывали.
— Такъ-то лучше, — садясь сказалъ Дмитрій. — Ну, что-жъ, начинъ сдѣлаемъ съ земли-кормилицы. Землю по душамъ что-ль?
— Вѣстимо по душамъ: мнѣ на душу, тебѣ на четыре. И посѣвъ такъ тоже убирать, а хлѣбъ какой убранъ по ѣдокамъ полагается. Его и родилось-то нонѣ чуть.
— Знамо дѣло, хлѣбъ по ѣдокамъ, а то какъ же? Да оно почесть то-жъ и выйдетъ. Тебѣ на двухъ, а мнѣ на семерыхъ. Мнѣ чуть не хватитъ противъ душъ-то. Ну, а пазьмо? На одномъ строиться не дадутъ.
— Хорошо бы на одномъ, да не дадутъ. Ну, что-жъ, ты, Митя, оставайся на старомъ кореню, а я у стариковъ буду просить новое пазьмо. Кое-какъ построюсь. Большой избы мнѣ не надоть. Такъ… семи-аршинной за глаза будетъ.
— Почему-жъ пазьмо-то старое имъ? — вставила Ѳедосья. — Пазьмо по жеребью надоть. Кому какой жеребій выйдетъ.
— Какой же тутъ жеребій, что ты зря болтаешь? — возразилъ ей мужъ. — По Божью ему на кореню оставаться. Гдѣ ему строиться съ мелкотой да съ калѣкой? Да и по закону меньшому на старомъ мѣстѣ быть. А ты ужъ забыла, что батька приказывалъ, когда умиралъ, чтобъ по Божью все дѣло обдѣлать?
Ѳедосья замолчала. Доводы были убѣдительные.
— Теперича постройка, — заговорилъ Дмитрій, — какъ съ постройкой?
— Постройку, знамо дѣло, лучше бы не ломать. Ну, домъ ясно дѣло, долженъ на мѣстѣ остаться. Дворъ тоже только тронь — ни къ чему, а на мѣстѣ онъ еще сколько хошь простоитъ. Кизяковки тоже на мѣстѣ должны остаться. Вотъ только рыга да анбаръ рубленный. Какъ тутъ быть я и ума не приложу.
— Рыгу и анбаръ возьми, да приплатку съ меня положи..
— Нѣтъ… послухай… вотъ какъ сдѣлать надоть. Рыгу тебѣ не миновать строить, такъ оставь ее тоже себѣ. А анбаръ я возьму. Недоимку-жъ всю — ея теперича рублей семьдесятъ съ податями-то будетъ, — тоже тебѣ положимъ. Такъ кажись, равно будетъ.
— Такъ ему, значитъ, и землю, и хлѣбъ, и пазьмо, и строевье все, а намъ, возьми анбаръ, положи въ карманъ, да и ступай съ Богомъ куда глаза глядятъ, — сказала Ѳедосья.
— Такъ ты только брехать мастерица, да вздоръ молоть, какъ вѣтряная мельница, — отвѣтилъ ей мужъ. — Землю по душамъ, хлѣбъ по ѣдокамъ, пазьмо меньшому — вѣдь такъ по Божью полагается. Вѣдьѣсть-то имъ на семерыхъ хлѣба надоть больше, нежели намъ на двоихъ, чего-жъ тутъ болтать? А въ строеніи мы анбаръ возьмемъ, такъ вѣдь семьдесятъ цѣлковыхъ недоимки ему платить, вѣдь это не шутка. Теперича тоже къ примѣру коль сломать дворъ, кизяковки — такъ вѣдь имъ грошъ цѣна. Да и домъ потревожь — мало ли чего въ него потребуется еще.
— Ну, я знаю, я не такая дура непонятная. А вотъ коли ему пазьмо и строеніе все почесть, такъ на переносъ намъ что онъ положитъ?
— Это вѣрно, — вставилъ Дмитрій, — на переносъ полагается. Я вамъ на переносъ дамъ стригуна. Славная кобыла выйдетъ. Согласны?
— Что стригуна? Ты дай жеребца. Вотъ тогда такъ будетъ, — возразила Ѳедосья.
— Да вѣдь жеребецъ-то дороже избы стоитъ, ты чего опять безъ понятія забрехала? — остановилъ ее мужъ. — Стригуна, такъ стригуна; стригуна, значитъ, мнѣ на переносъ?
— Такъ теперича, значитъ, насчетъ скотины потолкуемъ. Изъ лошадей меринъ, саврасая кобыла, да жеребецъ; тутъ ничего не выходитъ. Одному, коли меринъ, другому кобыла. Коли жеребца съ мериномъ, такъ оно жирно будетъ.
— Ты, Митя, слухай, что я тебѣ скажу. Жеребца оставимъ, вѣдь Богъ знаетъ, что за жеребца дадутъ. Оставимъ жеребца сообща. На Миколу его продадимъ, а денежки раздѣлимъ, тебѣ на подати надоть, а намъ на постройку. Теперича лошадей: кобыла шестьдесятъ цѣлковыхъ дана, а меринъ пятидесяти не стоитъ, въ придачу пестраго поросука что-ль, или изъ сбруи что.
— Изъ сбруи не придется, потому залишней у насъ нѣтути. А поросука такъ: онъ таперича пуда четыре вытянетъ. Такъ что-жъ тебѣ, мерина съ поросукомъ, аль кобылу?
— Насчетъ этого хоть жеребій-то киньте, — вмѣшалась Ѳедосья.
— Ну, давай, кинемъ жеребій. Это дѣло.
Кинули жеребій, — меринъ съ поросукомъ достались Прокофью, кобыла Дмитрію.
— И тутъ-то не везетъ, — не удержалась Ѳедосья, — какъ хотѣлось, чтобъ кобыла намъ досталась! Такъ нѣтъ же!
— Теперича изъ коровъ. Одному корову, а другому телку да теленка. Такъ что-ль? — спросилъ Прокофій.
— Какъ же мнѣ-то съ мелкотой безъ коровы? — возразилъ Дмитрій. — Я тебѣ, окромя телки да теленка, еще бѣленькаго поросучка дамъ, только корову бы мнѣ.
— Та-акъ… и корову ему. А намъ крестъ да корку хлѣба и ступай на всѣ четыре стороны.
— И не грѣхъ тебѣ, Ѳедосья? — отвѣтилъ мужъ. — Ну, по Божью, скажи: кому нужнѣе корова, ему, аль намъ? Намъ дѣтей малыхъ молокомъ-то кормить что-ль?
— Такъ-то такъ. Ему, вѣстимо, нужнѣе. Да мнѣ-то отъ этого полегчаетъ что-ль?
— Вѣдь онъ даетъ намъ за корову три штуки. Вѣдь три-то штуки, почитай, дороже коровы. Грѣхъ, Ѳедосья, такъ-то, грѣхъ. Помни батюшкины слова. Теперь обидишь его съ малыми дѣтьми, на томъ свѣтѣ Богъ тебя обидитъ. Такъ-то, бери, Митя, корову, бери: не для тебя, для дѣтокъ нужна. Богъ съ тобой.
Ѳедосья молчала. Аннушка фартукомъ обтерла глаза. Начался дѣлежъ сбруи и домашней утвари до самой бездѣлицы. Все дѣлили поровну, а когда приходилось уравнивать доли, бросали жребій. Впрочемъ, главное уже было подѣлено. Никакихъ дальнѣйшихъ пререканій но возникало, и Ѳедорая молчала. Только когда все кончили и повторили, что кому досталось, Ѳедосья не утерпѣла, чтобы не пожаловаться.
— Имъ-то хорошо. Усадьба готова, домъ, скотина, все есть. А намъ-то каково? Домъ собирать съ самаго съ начала.
— Богъ поможетъ, Ѳедосьюшка. Дѣтей у насъ съ тобой нѣтъ. Будемъ покеда жить у Мити, понемногу построимся, обзаведемся. Хуже насъ дѣлятся. По лошадкѣ есть у насъ. Гдѣ я помогу брату въ полѣ, гдѣ онъ мнѣ при постройкѣ. Еще какъ заживемъ-то.
— Ну, братъ, — сказалъ Дмитрій, — на дѣлежѣ спасибо и на добрыхъ рѣчахъ тоже спасибо, а теперича помолимся Богу, чтобы все это вѣрно было и ненарушимо, чтобы и впередъ такъ шло.
Всѣ встали и помолились Богу.
— Ну, а коли-жъ мы врозь-то обѣдать будемъ? — спросила Аннушка.
— Да съ завтрашняго дня. Сегодня вмѣстѣ поужинаемъ еще, а завтра кажная ставь свой горшокъ, — отвѣтилъ Прокофій.
Такъ мирно раздѣлились братья Ѳедюхины, слѣдуя завѣту покойнаго Анисима.
V.[править]
На другой день Ѳедосья и Анна поставили разные горшки и обѣдали врозь: впередъ Прокофій съ женой, а потомъ Дмитрій съ своимъ семействомъ. Дѣлили хлѣбъ, каждый кормилъ свою скотину, каждая баба устраивалась въ своемъ углу.
Деревушка, гдѣ жили Ѳедюхины, была небольшая, а потому сходы собирались легко и часто. Въ слѣдующее же воскресенье собрались старики потолковать на счетъ податей. Прокофій воспользовался случаемъ и объявилъ, что, молъ, они съ братомъ раздѣлились и что онъ проситъ усадьбу для себя.
— Вотъ молодцы, — похвалилъ ихъ старикъ, — какъ раздѣлились. Мы сусѣди и то не слыхали. Ну, молодцы! Гдѣ же вамъ пазьмо-то отвести? За прудомъ, что ль?
Прудомъ называлась сухая лощина, гдѣ когда-то, по преданію, была запруда. Теперь же вода въ прудѣ была только въ полую воду, какъ и во всѣхъ лощинахъ. За прудомъ селились неохотно: мѣсто было пустое, въ полѣ, — огороды плохіе, безъ растительности.
— Вы ужъ, старички, ублажите меня: дайте усадьбу Якова Косого. Вѣдь она слободная. Шаганъ ею владѣетъ за денежки.
— Ишь ты ловкій какой, — замѣтилъ грубымъ голосомъ Шаганъ, здоровый черный мужикъ съ просѣдью. — А ну, какъ Яковъ вернется? Двухъ лѣтъ нѣтъ, какъ онъ въ Томскую ушелъ.
— Не вернется онъ, — замѣтилъ староста, — надысь пришла бумага въ правленіе, что, молъ, отказались. Да и сваха Марѳа письмо получила на Святую. Пишутъ, хорошо тамъ.
— А ну какъ вернется? — настаивалъ Шаганъ.
— Тебѣ говорятъ: не вернется. Да тебѣ-то что? Вѣдь ты по сажнямъ владаешь. А вернется, разыщемъ пазьмо.
— Я ничего. Я такъ себѣ. Хотите, давайте ему. Мнѣ-то что?
— Итакъ что же, старички, Пронѣ-то Якова усадьбу, такъ что ль, порѣшите? — спросилъ староста.
— Якова, Якова. Пущай владаетъ. Мужикъ хорошій, — порѣшилъ сходъ.
Послѣ схода староста обратился къ Ѳедюхинымъ.
— А вы, рябята, заявитесь старшинѣ. Надо приговоръ написать. Нонче на счетъ этого строго. Слышите?
— Ну что жъ? Мы хоть сейчасъ къ нему сходимъ. Мигомъ.
Пришли Прокофій съ Дмитріемъ въ волостное правленіе.
— Вы что, ребята? — опросилъ старшина, благообразный отставной фельдфебель. Онъ уже четвертый срокъ ходилъ и умѣлъ угодить и начальству, и мужикамъ.
— Къ вашей милости, Тимофей Агапычъ; мы раздѣлились съ братомъ, такъ приговоръ бы написать… староста нашъ послалъ насъ къ вашей милости.
— Ага… хорошо… что раздѣлились безъ скандала. Кому усадьба старая досталась?
— Да на моихъ дѣтокъ братецъ уступилъ съ домомъ, а мнѣ, значитъ, всю недоимку платить съ податями… семьдесятъ цѣлковыхъ.
— Такъ… ну хорошо, коль добромъ. А вы сходите къ господину земскому начальнику. Коль прикажетъ, мы мигомъ напишемъ. Ну ступайте, ребята, дай вамъ Богъ за вашу простоту.
— Спасибо, Тимофей Агапычъ, спасибо родимый… Такъ къ земскому сходить?
— Къ земскому начальнику, что онъ вамъ скажетъ. Земскій начальникъ жилъ недалеко, всего въ пяти верстахъ. Отправились они къ нему. Часовъ и дней пріемныхъ у него не было. Онъ принималъ всегда. Онъ пилъ чай съ семействомъ, когда ему доложили, что его ждутъ два мужика; онъ вышелъ въ переднюю.
— Здравствуйте, ребята. Вамъ чего?
— Къ вашей милости старшина Тимофей Агапычъ прислалъ, что прикажете? Мы раздѣлилися. Такъ на счетъ приговора.
— Во первыхъ, вы не раздѣлились. Вы только могли составить проектъ раздѣла. Раздѣленными вы будете считаться, только когда приговоръ будетъ написанъ и мною утвержденъ. Такъ по закону полагается. Понимаете?
— Слушаю-съ, значитъ можно дѣлиться?
— Я не знаю, другъ мой… Какой ты безтолковый. Увижу приговоръ: коли законный окажется, тогда можно.
— Чего жъ намъ старшинѣ доложить?
— Скажите, чтобъ писалъ приговоръ поскорѣе и мнѣ бы его представилъ на утвержденіе. Да онъ самъ знаетъ. Ступайте.
Мужики пошли нерѣшительно.
— Чего жъ теперь къ примѣру надоть? — спросилъ Прокофій.
— Ну, видишь, теперича пойдемъ къ старшинѣ доложимся. Бумаги, значитъ, нужно написать. Такъ, вишь, полагается.
— Ну, что, ребята, сходили къ земскому начальнику? — спросилъ старшина.
— Точно такъ, сходили. — Приказалъ къ вашей милости доложиться, приговоръ, значитъ, написать. Нельзя ли поскорѣй, Тимофей Агапычъ?
— Ну что жъ, въ воскресенье я буду у васъ на сходѣ. Все мигомъ сдѣлаемъ. Ступайте съ Богомъ. Мнѣ недосугъ.
Въ воскресенье старшина пріѣхалъ на сходъ съ писаремъ. Переписали все имущество и какъ оно дѣлится. Прокофію назначили усадьбу Якова Косого, мужики только поддакивали. Однимъ словомъ, все было сдѣлано, какъ слѣдуетъ.
Прошло нѣсколько дней, отправились Прокофій съ Дмитріемъ въ волостное правленіе писать условіе о подработкахъ на будущій годъ у мѣстнаго помѣщика. Написали условія, да кстати спросили старшину.
— А какъ, Тимофей Агапычъ, на счетъ приговора?
— На счетъ приговора вашего, что жъ? Все сдѣлано. Приговоръ тогда же былъ написанъ и подписанъ. Мы его отправили господину земскому начальнику.
— Чтожъ онъ теперь съ нимъ сдѣлаетъ?
— А вы сходите къ нему лучше всего. Узнайте. Можетъ, онъ его уже утвердилъ. А мое дѣло все сдѣлано.
Пошли Прокофій съ Дмитріемъ опять къ земскому начальнику. Опять попали во время чая. Вышелъ земскій начальникъ.
— Ага, вы опять?… вы на счетъ чего, бишь, ходите?
— На счетъ раздѣлу, ваше высокоблагородіе. Вы приказали приговоръ написать. Приговоръ написали. Старшина прислалъ насъ узнать у вашей милости.
— Та-акъ… Семка, сбѣгай къ Ивану Ѳедоровичу (Иванъ Ѳедоровичъ былъ письмоводитель земскаго начальника), чтобъ пришелъ съ приговоромъ раздѣльнымъ. — Ваша фамилія какъ?
— Ѳедюхины, ваше высокоблагородіе.
— Та-акъ… Ѳедюхины… — Такъ слышь, приговоръ Ѳедюхиныхъ…
Семка побѣжалъ за Иваномъ Ѳедоровичемъ.
— Ѳедюхины… Ѳедюхины… помню, мнѣ на-дняхъ попадалась эта фамилія. Да столько теперь дѣлъ… не помню ужъ, что я рѣшилъ, — говорилъ земскій начальникъ какъ бы про себя.
Мужики стояли молча. Пришелъ письмоводитель съ бумагой въ рукахъ. Земскій начальникъ внимательно ее прочиталъ.
— Ага… такъ видите ли, я вашего приговора не утвердилъ.
— То есть какъ же, ваше высокоблагородіе?
— Да такъ же. Представилъ въ съѣздъ къ отмѣнѣ. Нечего вамъ врозь жить. У кого изъ васъ пятеро маленькихъ?
— У меня, ваше благородіе, — отвѣтилъ Дмитрій.
— Та-акъ… пятеро маленькихъ, да еще старшій калѣка?
— Точно такъ, калѣка, ваше благородіе.
— А ты вдвоемъ съ женой?
— Вдвоемъ съ женой, такъ точно, ваше высокоблагородіе.
— Такъ вотъ видите ли? Мы по закону нищихъ разводить не должны. Вы что будете изъ себя изображать вдвоемъ? Бобыли вы, больше ничего. А какъ состаритесь, кто васъ кормить будетъ!
— Какъ нибудь прокормимся, ваше благородіе.
— Какъ^нибудь, какъ нибудь. Такъ нельзя говорить… какъ нибудь… а ты кто же будешь? Съ пятью малолѣтками, да калѣкой? Да еще на тебѣ вся недоимка. Развѣ съ недоимкой можно дѣлиться?.. дуракъ… вѣдь я для васъ же стараюсь…
— На счетъ недоимки старики не безпокоятся: жеребца продадимъ, все заплатимъ.
— А какъ сдохнетъ вашъ жеребецъ до ярмарки? Тогда что? Ты его впередъ продай, да заплати недоимку… Да и тогда нельзя. Что ты за хозяинъ будешь съ калѣкой, да съ мелюзгой? Вамъ дѣлиться нельзя. Слышите?
— Да мы ужъ и хлѣбъ врозь ѣдимъ. Мы давно подѣлены.
— Вы не раздѣлены, я вамъ говорю. Это самовольный раздѣлъ. Вы слышали, мой циркуляръ читали на сходѣ о самовольныхъ раздѣлахъ? Слышали?… Говорите…
— Никакъ нѣтъ; намъ что-то невдомекъ…
— Ну такъ должны были слышать… Приговоръ не утвержденъ… Вы должны жить вмѣстѣ попрежнему… старшій — хозяинъ, съ него и подати будутъ спрашиваться, а не будете жить вмѣстѣ, я за неисполненіе моего законнаго требованія васъ подъ арестъ буду сажать, пока не сойдетесь. Поняли?
— Понять-то мы поняли, — отвѣчалъ Дмитрій, — да какъ же намъ быть-то? Вѣдь мы ужъ давно врозь живемъ. Теперь нешто можно опять сходиться? Пожалѣйте, ваше высокоблагородіе.
— Нечего мнѣ васъ жалѣть. Я васъ и жалѣю, чтобы вы нищими не были оба. Ступайте. Довольно я съ вами говорилъ. Сами поймете потомъ, что я хорошо сдѣлалъ.
И земскій начальникъ пошелъ допивать свой чай.
VI.[править]
— Какъ же намъ быть-то теперича? — спросилъ уходя Прокофій.
— Ничего не пойму. Все бы ничего. Можно бы и безъ приговора раздѣлиться. Да не дадутъ строиться. Вотъ гдѣ бѣда-то.
— Да и такъ невозможно. Просто горе… скажу тебѣ. По дорогѣ зашли къ старшинѣ.
— Тимофей Агапычъ, ты ужъ насъ выручи, родимый. Земскій-то начальникъ приговоръ не утвердилъ: говоритъ, живите, молъ, вмѣстѣ. А нешто вмѣстѣ опять сходиться можно? Ты самъ знаешь крестьянское дѣло. Отрѣзанный ломоть не приставишь. Вы ужъ какъ нибудь скажите ему…
— Да что я скажу-то? Нешто онъ меня послушаетъ? Я завтра передъ обѣдомъ у него буду. Приходите. Послушаю, что онъ говоритъ. Только разъ онъ что рѣшилъ, онъ на своемъ любитъ стоять. Вы ужъ какъ нибудь сойдитесь.
— Нешто можно? Тимофей Агапычъ, ты самъ знаешь… Вечеромъ бабы никакъ не могли понять, какъ же это они не раздѣлены, когда раздѣлились. Поговорили, поужинали по обыкновенію каждый изъ своего горшка и легли спать.
На другой день съ ранняго утра Прокофій съ Дмитріемъ стояли у подъѣзда флигеля, въ которомъ помѣщалась камера земскаго начальника. Когда подъѣхалъ старшина съ писаремъ, Дмитрій ему шепнулъ:
— Тимофей Агапычъ, вы про насъ-то скажите слово.
— Хорошо, хорошо, стойте: я васъ позову.
Часа черезъ два появилась въ дверяхъ фигура старшины. Онъ обтиралъ потъ со лба.
— Ну, идите за мной, да не говорите, что я васъ призвалъ.
— Вы что опять? — спросилъ земскій начальникъ, когда они вошли.
— Мы опять къ вашей милости на счетъ раздѣла. Явите божескую милость. Разрѣшите строиться.
— Я вамъ сказалъ, что дѣлиться вамъ не дамъ… Ну, вотъ старшина вашъ здѣсь… Ну, скажи, старшина, можно имъ дѣлиться, по твоему?
— Не могу знать, ваше высокоблагородіе.
— Я немогузнаекъ не! люблю. Скажи свое мнѣніе прямо
— По моему, ваше высокоблагородіе, почему бы имъ и не раздѣлиться? Хуже ихъ дѣлятся. Они все ужъ разверстали межъ собой.
— По твоему, могутъ?.. А?.. при семидесяти рубляхъ недоимки?.. при калѣкѣ?.. А?.. могутъ?.. А по моему, не могутъ; да-съ. Не могутъ. И, чтобы тебѣ это доказать, изволь къ завтрашнему же дню взыскать съ домохозяина хоть часть недоимки. Слышишь? Я имъ покажу, какъ нищимъ дѣлиться! А не заплатитъ — подъ арестъ его. А мнѣ доносить каждую недѣлю, живутъ ли вмѣстѣ и, если не слушаются, соединиться не хотятъ — подъ арестъ каждый разъ. Слышишь? Я не шучу. Ну, маршъ отсюда!
— Ну, ступайте, ступайте, — сказалъ старшина, разставивъ руки, точно хотѣлъ гусей загнать на дворъ.
— Впрочемъ, нѣтъ… подождите, — сказалъ земскій начальникъ. — Старшина остановился. — Семка, принеси толстый пучокъ прутьевъ. Вотъ такой, — онъ показалъ руками какой.
— Какихъ прикажете? Акаціевыхъ?
— Ну, хоть акаціевыхъ… Нѣтъ, ветловыхъ.
Семка ушелъ. Мужики бросились на колѣни.
— Ваше высокоблагородіе… ваше высокоблагородіе…
— Никакое «ваше высокоблагородіе» не поможетъ. Я для васъ же хлопочу. Чего вы на колѣняхъ-то стоите?
— Помилуйте, ваше высокоблагородіе, мы не будемъ больше.
— Ага! Раздумали! То-то…
Семка принесъ пучокъ ветловыхъ прутьевъ.
— Ну, подойдите сюда, — сказалъ земскій начальникъ. Мужики опять бросились на колѣни.
— Помилуйте, Христа ради… За что же это?
— Что за что? Я ничего не понимаю. Встаньте и подойдите сюда. Ну, ты возьми, разломай этотъ прутикъ.
Прокофій дрожащей рукой взялъ прутикъ и переломилъ его.
— Чего ты дрожишь? Что я тебя съѣсть что ли хочу?
— Они, ваше высокоблагородіе, вообразили, что вамъ угодно подвергнуть ихъ тѣлесному наказанію, — вмѣшался старшина.
— Тьфу! дурачье… развѣ вы не знаете, что я не имѣю права васъ пороть? Васъ пороть можетъ только волостной судъ, а не я. Дураки… чего вздумали… ну, ломай еще этотъ вотъ.
Прокофій уже посмѣлѣй сломалъ другой прутикъ. Въ камерѣ былъ кое-какой народъ. Послышался сдержанный смѣхъ. Старшина закашлялъ.
— Чего вы захихикали? Дураки вздумали, что я ихъ пороть хочу. А вы смѣетесь… Ну, теперь ты ломай.
Дмитрій сломалъ прутикъ… другой. Земскій начальникъ взялъ весь пучокъ и передалъ Прокофію.
— Ну, теперь ломай всѣ вмѣстѣ… А? Не сломаешь?.. Ну, ты сломай… Тоже не сломаешь?.. Такъ видите ли, такъ и дѣлиться: вмѣстѣ жить будете — прочнѣе будетъ… А они, дураки, вздумали что: будто я ихъ пороть хочу! Ха, ха, ха…
Земскій начальникъ самъ разсмѣялся.
— Ну, теперь ступайте… смѣхъ смѣхомъ, урокъ урокомъ, а дѣло дѣломъ: ты помни, старшина, что я тебѣ сказалъ насчетъ недоимки и самовольнаго раздѣла.
— Такъ точно, будетъ исполнено, ваше высокоблагородіе. Всѣ вышли изъ камеры.
— Такъ помни жъ, что говорилъ господинъ земскій начальникъ, — повторялъ старшина, обращаясь къ Прокофію.
На другой день ни копѣйки недоимки имъ уплачено не было, и онъ былъ посаженъ подъ арестъ. Вечеромъ же къ старшинѣ явилась Ѳедосья.
— Тимофей Агапычъ… за что жъ ты моего хозяина-то въ тигулевку посадилъ. Вѣдь подати платить Митрію, а не намъ. Яви ты Божескую милость. Какіе же это порядки?
— Понимаешь ли ты, что приговоръ не утвержденъ? вы не раздѣлены. Это, чтобы онъ понималъ, что онъ старшій домохозяинъ и за все отвѣчаетъ. Съ него и подати будутъ взыскиваться.
— А Митрію за что же домъ-то? Ему, значитъ, все и пазьмо, и домъ, и все, а мы плати. Что жъ это такое?
— Тьфу, какая ты дура. Вы вмѣстѣ живете. Поняли? И домъ и все общее у васъ, недѣленое. Должны вмѣстѣ жить.
— Да мы и хлѣбъ врозь ѣдимъ. Все до нитки подѣлили.
— Съ тобой не сговоришься. Иди домой: послѣ все узнаешь.
Вернулась домой Ѳедосья не въ духѣ.
— Изъ-за васъ Прокофій въ холодной сидитъ, — набросилась она на Дмитрія и Аннушку. — Вы не платите, а онъ сиди.
— Что же я-то подѣлаю? Я бы продалъ жеребца, да нешто его продашь до ярмарки?
— А намъ-то что, околѣвать что ль въ холодной до ярмарки?
— Околѣвать, такъ околѣвать. Не я посадилъ, и не я тому причиной.
— Какъ? Ты намъ смерть нарекаешь? Ахъ, ты разбойникъ этакій. Самому тебѣ околѣвать со щенятами твоими.
— Ты не очень-то. Дѣти мои не щенята. А у тебя и щенятъ-то нѣтъ. Я тя скоро выкину изъ избы моей.
— Ты не дюже. Тимофей Агапычъ сказалъ, что и домъ, и хлѣбъ, и все имущество, все наше…
Черезъ сутки Прокофія выпустили изъ-подъ ареста.
— Помни, Прокофій, — говорилъ старшина, — земскій начальникъ велѣлъ вамъ вмѣстѣ жить, вмѣстѣ хлѣбъ ѣсть…
VII.[править]
— Вы опять врозь живете? — нѣсколько времени спустя спросилъ Дмитрія старшина, — земскій начальникъ опять спрашивалъ, велѣлъ обоихъ посадить, коль не сошлись.
— Что жъ вы ему сказали?
— Сказалъ, что вмѣстѣ не живете. Не отъ меня, отъ другого узнаетъ. Мнѣ ему врать нельзя. Велѣлъ посадить обоихъ.
— Ну, что-жъ сажайте, а вмѣстѣ жить намъ нѣтъ возможности.
Оба брата двое сутокъ вмѣстѣ отсидѣли въ холодной. На второй день Аннушка, принося своему мужу поѣсть, обратилась къ Прокофію:
— Да дай ты укоротъ невѣсткѣ. Житья нѣтъ съ дѣтьми отъ нея. — Аннушка заплакала. — Мой Ванюшка кувшинъ съ квасомъ ея расшибъ, такъ она рогачемъ его чуть не убила… Что жъ она дѣтями помыкаться будетъ?..
— Да, брать, нечего грѣшить, — невѣстка спѣсива стала. Дѣтей и щенятами, и чернымъ словомъ обзываетъ.
— А ей по твоему всѣмъ хвостъ подчищать что ли? Врозь такъ врозь жить. Кому хорошо будетъ, коли ребята нонѣ махотку расшибутъ, завтра кувшинъ?..
— А намъ-то за ней подчищать пристало, — разошлась Аннушка, — какъ она щи-то наши золой засыпала?
— Въ своемъ дому да грѣха-то сколько увидишь? — продолжалъ Дмитрій.
— Въ своемъ… въ своемъ…-- передразнилъ его Прокофій, — еще чей домъ-то. Небось, слышалъ и знаешь, за что сидимъ?
— Да ты я вижу, братъ, назадъ пятиться хочешь? А?
— И попятишься, какъ такая жизнь будетъ…
— Дааа?.. такъ ты вотъ какъ? Такъ нѣтъ же, у насъ расписано все при свидѣтеляхъ. Я тя изъ избы вонъ попру… только гляди у меня.
— А не хочешь ли чего другого? Шумни-ка старшину, что онъ тѣ скажетъ? Кто хозяинъ у насъ въ дому?
Въ ближайшій праздникъ Дмитрій сидѣлъ въ кабакѣ. Онъ уже порядочно захмѣлѣлъ.
— Что это съ тобой, племяшъ, случилось? — сказалъ вновь вошедшій старикъ. — Впервое тебя здѣсь вижу. Аль ополоумѣлъ?
— Ополоумѣешь, дѣдъ Емельянъ, какъ тутъ что пошло. Дома, не дома, братъ не то хозяинъ, не то на фатерѣ живетъ, не то въ гостяхъ… Бабы ругаются… изъ дому вонъ бѣги… вотъ онъ я… глядите… хорошъ?.. Эй ты… дай полбутылки еще, дѣда Емельяна угостить… Такъ-то… мало ли что бываетъ… бываетъ и медвѣдь летаетъ, только онъ не такъ летитъ, какъ хвостомъ вертитъ, дѣдъ Емельянъ… вотъ не сидѣлъ отродясь въ холодной и отецъ-то, и дѣдъ-то не сидѣли. Анъ пришлось и еще посижу… И въ кабакѣ не бывалъ… анъ пришелъ и опять приду.
Вошла его жена.
— Митя, Митя, идемъ домой, ну идемъ же, Христа ради. Хоть дѣтей пожалѣй.
— А мнѣ что дѣти?.. дѣти плевать… я загулялъ, а ты ступай.
— Пойдемъ, ну пойдемъ, — приставала Аннушка и взялась за его рукавъ, чтобы тащить за собой.
— Ты оставь… оставь, не смѣй трогать… я и самъ пойду.
— Ну хорошъ! — встрѣтилъ его Прокофій въ избѣ.
— Ну что же что хорошъ?.. А-то нешто плохъ?.. выпилъ.
— Да ты зачѣмъ мое пшено-то стащилъ?
— А я почемъ знаю? Велѣно сообща жить, ну такъ сообща.
— Да ты дурака-то не валяй. Коли къ примѣру мы вмѣстѣ живемъ, ты не долженъ брать ничего, не спросясь, а коли мы въ отдѣлѣ, бери свое, а не смѣй красть моего.
— Красть?.. Какъ ты сказалъ… красть?.. я, значитъ, воръ по твоему?.. а?.. воръ?.. Нѣтъ ты скажи еще… я воръ?
Дмитрій подошелъ къ лавкѣ, на которой сидѣлъ Прокофій, лѣвой рукою взялся за воротъ его рубашки, а правой замахнулся на него. Подскочили бабы и Аннушкѣ кое-какъ удалось отвести его. Мало-по-малу онъ успокоился и заснулъ на лавкѣ.
Ѳедосья, не говоря никому ни слова, сама побѣжала въ волостное правленіе.
— Тимофей Агапычъ, да что же это будетъ такое? Митрій-то нажрался пьянъ въ кабакѣ, пришелъ, наскандалилъ, на моемъ хозяинѣ рубаху всю разорвалъ… Изъ дому тащитъ что попало… будьте отцомъ роднымъ… заступитесь какъ-нибудь..
— Что я-то подѣлаю? Я говорилъ земскому начальнику, что давно бы пора ихъ развести. Ему неугодно. Сходи сама къ нему, попроси, можетъ, послушаетъ.
Когда по совѣту старшины Ѳедосья на слѣдующее утро явилась къ земскому начальнику, она бросилась передъ нимъ на колѣни и стала плакать.
— Ваше благородіе, голубчикъ ты нашъ, пожалѣй ты мои слезы, распусти ихъ; Митрій, деверь то-есть мой, запьянствовалъ, изъ дому тащитъ, буянитъ. Сладу съ нимъ нѣту никакого. Не велите ему драться.
— Я твоему мужу и деверю двадцать разъ говорилъ и теперь тебѣ скажу: я васъ не распущу.
— Да вѣдь до убивства дойдетъ, ваше благородіе.
— Пускай доходитъ. Тѣмъ лучше. Для другихъ примѣръ будетъ, къ чему ведутъ эти самовольные раздѣлы. А насчетъ его пьянства ты старшинѣ говорила?
— Говорила, ваше благородіе, онъ къ вашей милости послалъ.
— Хорошо, я ему дамъ записку. А насчетъ раздѣла ты и не проси больше. Дѣлиться я вамъ не дамъ: такъ и знай. Разъ самостоятельнаго хозяйства обѣ дѣлящіяся стороны вести не могутъ… что за раздѣлъ?
Записка земскаго начальника старшинѣ была слѣдующаго содержанія:
— «Старшина, ты, кажется, не первый годъ служишь; могъ бы самъ унять Ѳедюхина, если онъ буянитъ, а не посылать его сноху ко мнѣ. Или ты передъ выборами за всѣми сталъ ухаживать? Нехорошо».
Записку Ѳедосья передала старшинѣ, а вечеромъ Дмитрій сидѣлъ подъ арестомъ.
— Спасибо, невѣстушка; за тебя лишній разъ въ холодной побывалъ, — сказалъ Дмитрій Ѳедосьѣ, когда вернулся домой.
— А ты не скандаль, — замѣтилъ ему брать, — а то драться полѣзъ, какъ облопался винищемъ.
— И буду пить. Ты мнѣ не можешь ничего сдѣлать. Хоть каждый день въ тигулевку сажай. Ишь чего испугался. Аннушка, дай ужинать мнѣ… нѣтъ, ну васъ всѣхъ къ чорту! Я къ куму Аѳонькѣ пойду.
— Да ты у него опять пьянъ напьешься.
— Напьюсь, а тебѣ что? Мнѣ ужъ у тебя спрашиваться не прикажешь ли? Ишь ты что вздумала…
Вечеромъ отъ кума Дмитрій пришелъ пьяный и на этотъ разъ побилъ жену, вздумавшую его усовѣщивать. Дѣти начинали его бояться. Прежде они, бывало, его обступали, когда онъ откуда-нибудь приходилъ, а теперь прятались на печку или на полати, стараясь, чтобъ онъ ихъ не замѣтилъ. Теперь, когда онъ сталъ бить жену, дѣти его подняли ревъ.
— Бачка, бачка, не тронь мамушку, — кричали они.
— Мамушка, — закричалъ Семка, лежавшій въ углу на соломѣ и не владѣвшій до своихъ четырнадцати лѣтъ ногами, — мамушка, или ко мнѣ; я не дамъ тебя обижать. Приди ко мнѣ.
— Ты что, ползушка, ротъ дерешь? — огрызнулся услыхавшій его пьяный отецъ. — Я тѣ задамъ, заступнику. А ты молчи: я тѣ всѣ виски обдеру, какъ меня учить будешь.
— Что съ нимъ идоломъ подѣлаешь? — потихоньку спросила своего мужа Ѳедосья, когда Дмитрій легъ.
— Завязалъ бы глаза, да бѣжалъ бы куда-нибудь безъ оглядки.
— Что-жъ и дать ему отцовское добро пропивать? Нашелъ чего. Надо къ одному концу держаться. А то ничего не останется.
— Эхъ, Ѳедосьюшка, и ума тутъ не приложу, какъ быть.
VIII.[править]
Ссоры между братьями происходили почти ежедневно. То тотъ, то другой стали обращаться къ начальству. Земскій начальникъ разъ навсегда объявилъ, что онъ въ ихъ имущественныя дѣла вступаться не можетъ.
— Ты старшій домохозяинъ, — говорилъ онъ Прокофію, — распоряжайся, какъ знаешь. Съ тебя и подати будутъ взыскиваться.
Чаще всѣхъ, конечно, дѣла ихъ приходилось разбирать старостѣ. Онъ ихъ по своему понятію считалъ раздѣлившимся и мирилъ на этой почвѣ.
— Вѣдь меринъ-то Прокофьевъ, зачѣмъ же ты, Дмитрій, бралъ его. Запрягалъ бы свою кобылу. Чудакъ ты тоже!
Старшина тоже по себѣ склоненъ былъ считать ихъ живущими врозь, но долженъ былъ держаться точки зрѣнія земскаго начальника и тоже всегда становился на сторону Прокофія, какъ домохозяина. Онъ имъ все совѣтовалъ, разъ нельзя раздѣлиться окончательно, сойтись и жить по старому. Этому совѣту они не разъ рѣшались слѣдовать, но тотчасъ же начинались пререканія о расходахъ, уже произведенныхъ той или другой стороной.
Дмитрій попрекалъ Прокофія тѣмъ, что онъ продалъ часть хлѣба и свиней, а купилъ восемь дубовъ для предполагавшейся постройки и ворота, которыя по случаю дешево продавались; Прокофій попрекалъ брата тѣмъ, что онъ пилъ, мало работалъ. Кончалось тѣмъ, что опять они говорили про «мое» и «твое». У печки разладъ между бабами былъ еще больше.
— И стану я съ ней теперича сообща жить — говорила Ѳедосья, — коли она успѣла всѣ огурцы пожрать.
Прежде онъ самъ всегда убиралъ скотину, зимой помогалъ ей принести воды изъ колодца или соломы съ гумна; теперь же, какъ напьется, и днемъ, и ночью посылалъ ее, иногда даже когда совсѣмъ не нужно было, лишь показать надъ ней свою власть.
— Эй, ты, принеси мнѣ напиться воды свѣжей изъ колодца. Баба идетъ за водой ночью, въ морозъ, а когда принесетъ, онъ возьметъ кувшинъ, да ее же обольетъ.
— Вотъ тебѣ, чтобъ не жарко было.
Разъ въ мятель вернулся онъ безъ шапки, конечно, пьяный.
— Чортъ е знаетъ, куда шапку дѣвалъ. Баба, принеси мнѣ шапку. Я ее потерялъ.
— Да гдѣ же я теперича ее искать-то пойду? Нешто въ такую погоду ее найдешь? Небось, завтра самъ сходишь.
— Ты со мной еще разговоры вздумала разговаривать? Живо найди шапку или держи косу крѣпче.
Пошла Аннушка въ кабакъ, искала шапку по дорогѣ. Къ счастью, когда она вернулась, онъ уже спалъ. Шапка на другой день нашлась на гумнѣ, а въ кабакъ онъ ходилъ безъ нея.
Положеніе дѣтей ихъ было ужасно. Что было дѣлать съ ними матери, которой часто приходилось справлять и мужичью, и бабью работу и которая должна была дѣтей обшить, обмыть и къ тому же ходить за больнымъ сыномъ? Грязныхъ, рваныхъ, часто голодныхъ, ихъ иногда изъ жалости брали къ себѣ сосѣди. Иногда отецъ, трезвый, и заплачетъ надъ ними, но затѣмъ махнетъ рукой и скажетъ:
— Э, все равно околѣвать-то!
Больной Семка иногда скажетъ, какъ бы стараясь его утѣшить:
— Батюшка, можетъ, Богъ пошлетъ, и ножки мои будутъ ходить, я бы тебѣ помогать сталъ.
— Ну тебя! ишь помощникъ выискался какой. Путаница, произшедшая въ ихъ имущественныхъ отношеніяхъ, не могла не отразиться самымъ гибельнымъ образомъ на ихъ благосостояніи. Часть доставшейся ему скотины Прокофій немедленно послѣ раздѣла продалъ и накупилъ разныхъ принадлежностей для будущаго дома. Все это теперь лежало безъ надобности, служа предметомъ постоянныхъ попрековъ его брата. Урожай былъ плохой. Хлѣба на годъ не хватило. Обыкновенно этотъ недостатокъ пополнялся работами у сосѣдняго помѣщика. Прежде рѣдкій день проходилъ, чтобы на поденную не ходили одинъ изъ братьевъ и одна изъ бабъ. Теперь объ этомъ не могло быть и рѣчи. Всѣ были дома или шлялись кто по судамъ, кто по кабакамъ.
Жеребца они продали на ярмаркѣ, деньги подѣлили было пополамъ, выпили магарычи. А Дмитрій собирался еще погулять, но староста за ними слѣдилъ по приказанію старшины и подъ предлогомъ податей привезъ ихъ домой. Подати взяли всѣ до копѣйки, а остальныя деньги были переданы старшему домохозяину, Прокофію. Это опять послужило поводомъ къ распрѣ между братьями. Прокофій говорилъ на этотъ разъ, что такъ и быть должно, такъ какъ подати надлежитъ платить Дмитрію, а Дмитрій, обиженный тѣмъ, что Прокофію дается больше правъ, чѣмъ ему, утверждалъ, что разъ вмѣстѣ жить, вмѣстѣ и подати платить.
Постомъ хлѣбъ у Дмитрія весь вышелъ и семейству его нечего было ѣсть. Аннушка назанимала печенаго хлѣба у сосѣдей. Надо было и этотъ долгъ отдавать, а Дмитрій пьянствовалъ. Помогала имъ, сколько могла, Аннушкина сестра, но мужъ ея ей запретилъ давать сестрѣ хоть крошку.
— Ты что, обязалась что ли ихъ кормить? Небось, у нея свой хозяинъ есть. Мы своимъ хлѣбомъ не дотянемъ до нови. Слышь? я тѣ задамъ таскать изъ дому.
Поплакали, поплакали двѣ сестры и потащила Аннушка продавать свою овцу. Ей же за это досталось отъ Дмитрія.
— Аль тяжело стало овцу-то кормить? Пригодилась бы…
— А хлѣба-то ты много досталъ въ кабакѣ?
— Когда былъ, берегла бы. На васъ нешто напасешься?
Въ довершеніе бѣдъ на второй день Пасхи у Дмитрія ни съ того, ни съ сего пала кобыла. Не болѣла, кормъ ѣла хорошо… Вдругъ съ ревомъ со двора прибѣгаетъ Аннушка.
— Митрій, Митрій, гляди, кобыла-то наша издохла.
— Не бреши. Съ чего ей издыхать?
— Иди скорѣе, погляди самъ… Право слово, издохла.
Въ этотъ день въ деревушкѣ ждали иконы. Дмитрій не только не пилъ ничего, но и не ѣлъ съ утра. Онъ пошелъ на дворъ и черезъ минуту вернулся. Онъ махнулъ рукой.
— Этого еще не доставало. Ну, одно къ одному. Жалко было кобылы. Эхъ… Такъ видно надоть. Ну, Аннушка, готова лапша-то?
Аннушка плакала, высморкалась въ фартукъ и сказала:
— Готова, теперь не до лапши.
— На чемъ же ты пахать будешь? — спросилъ его Прокофій.
— На свиньѣ. А тебѣ чего надо? Спроситься прикажешь?
Вскорѣ пришли иконы.
Узнавъ про послѣднее несчастье у Дмитрія, священникъ счелъ нужнымъ сказать ему нѣсколько словъ.
— Жаль, Ѳедюхинъ, жаль. Кобыла была хорошая; на то знать Божья воля. Богъ наказываетъ, зачѣмъ пьешь. Жили-бъ, какъ прежде жили, коли такъ начальство велитъ.
— Ты лучше, батюшка, присядь. Лапшицы похлебай. Не побрезгуй у бѣднаго человѣка.
— Некогда, некогда, Митя. Тороплюсь.
— Къ Артамошинымъ, значитъ. Ну вы похлебайте, православные, — обратился онъ къ народу.
Похлебали лапши, выпили и пошли дальше. Провожать иконы пошелъ и Дмитрій.
IX.[править]
Тотчасъ послѣ святой начался сѣвъ овса. Весь народъ высыпалъ въ поле. Поѣхалъ и Прокофій. Обыкновенно при старикѣ они снимали десятины двѣ подъ рожь и столько же подъ яровое у мѣстнаго помѣщика, но теперь объ этомъ и думать было нечего. Сѣмянъ овсяныхъ Прокофій собралъ на свою душу четверть, а у Дмитрія зерна не было. Аннушка пробовала ему объ этомъ говорить.
— А тебѣ что за дѣло? Это не бабье дѣло.
Братъ его тоже разъ спросилъ, намѣренъ ли онъ самъ засѣвать свои четыре души и на чемъ онъ будетъ пахать.
— Тебя не спрошусь и кланяться тебѣ не стану. Захочу, самъ посѣю, не захочу — тоже дѣло мое.,
Сѣвъ овсяный прошелъ, Прокофій засѣялъ свою полдесятину, а Дмитрій и не думалъ о своей землѣ.
— Знать сѣмянъ у него нѣтъ. Просомъ засѣять, — говорилъ Прокофій. — Да гдѣ онъ лошадь возьметъ?
Пришелъ и просяной сѣвъ; люди поѣхали, а Дмитрій сидѣлъ въ кабакѣ; на второй день тоже; на третій Прокофій пошелъ къ старшинѣ посовѣтоваться.
— Какъ тутъ быть и ума не приложу, Тимофей Агапычъ. Братъ въ кабакѣ сидитъ, вѣдь земля-то не паханой останется. Сѣвъ уходитъ.
— Бери да наши. У тебя сѣмена есть просяныя?
— Сѣмянъ-то нѣтъ, да эта штука недорогая.
— Ну, такъ зачѣмъ дѣло стало? Завтра и посѣй.
На другой день Прокофій рано утромъ занялъ проса, запрегъ въ телѣгу своего мерина и, привязавъ сзади соху, отправился на пашню. Народу въ полѣ было уже немного. Допахивали запоздавшіе сѣвомъ. Онъ распрегъ лошадь, привязали ее къ колу, далъ корму, а самъ пошелъ разсѣвать просо.
Не прошло часу, какъ на пашню пришелъ его братъ. Онъ не былъ пьянъ, но видно было, что онъ уже побывалъ въ кабакѣ.
— Что это ты вздумалъ чужую землю своимъ хлѣбомъ засѣвать?
— Чудакъ ты, братъ, не оставлять же ее пустою?
— Пустой ли ее оставлять, посѣять ли чѣмъ, это дѣло мое, а не твое.
— То-есть, какъ же не мое? Податя-то за нее съ меня спрашиваютъ, небось.
— Я тѣ говорю, что земля моя, и тебѣ сѣять я не дамъ.
— Послухай, братъ. Зря ты это затѣваешь. Вѣдь такъ останется.
— Пущай и останется. Я къ тебѣ не ходилъ на твою пашню, и ты ко мнѣ не залѣзай. Говорю, уйди: лучше будетъ.
— И Тимофей Агапычъ мнѣ приказалъ сѣять. Коли братъ твой, говоритъ, не сѣетъ, посѣй ты. Да, къ примѣру, коли ты въ кабакѣ сидѣть будешь, такъ и землѣ пропадать?
— Уйди, тебѣ говорятъ добромъ, уйди, пока цѣлъ. Хуже будетъ.
Дмитрій взялся за сѣялку и сталъ предъ Прокофіемъ, не давая ему идти дальше. Прокофій поставилъ сѣялку и сталъ въ оборонительную позу. Дмитрій плюнулъ.
— Погоди-жъ. Я тѣ покажу. Я старосту приведу.
Дмитрій пошелъ на деревню за старостой, но дома его не засталъ. Староста былъ мужикъ зажиточный и хлѣба сѣялъ много. Онъ былъ въ полѣ и пахалъ. Дмитрій зашелъ въ кабакъ, выпилъ водки и отправился въ поле разыскивать старосту.
— Я къ тебѣ опять. Прокофій мою землю сѣетъ.
— Ты опять ко мнѣ? Не пойду я больше. Стой при васъ, не отходи. Всего-то я пятнадцать цѣлковыхъ въ годъ жалованья получаю, а тутъ ни дня, ни ночи покою не знай.
— Да какъ же мнѣ-то быть? Коли мою землю пашутъ?
— И то сказать. Какъ ее и не пахать? Ты съ утра до ночи въ кабакѣ сидишь замѣсто того, чтобы работать, не лежать же землѣ пустой. Не пойду я, слышь?
— Пусть будетъ тебѣ извѣстно, я земли своей ему пахать не дамъ. Какъ знаешь. Я въ своей пашнѣ воленъ.
— Убирайся къ чорту, дѣлай что знаешь. Коли ты только опять буянить зачнешь, я тя въ тигулевку живымъ манеромъ отправлю. Съ вами добромъ ничего не подѣлаешь.
Дмитрій скоро, хотя пошатываясь немного, отправился снова на пашню, гдѣ пахалъ его братъ.
Прокофій уже кончилъ разсѣвать и началъ запахиватъ сѣмена. По походкѣ брата, онъ увидѣлъ, что тотъ выпилъ еще и сильно возбужденъ. При одномъ изъ поворотовъ, онъ съ сохой приблизился къ телѣгѣ и, какъ бы налаживая соху, остановился. Онъ предвидѣлъ ссору. Дыитрій подошелъ.
— Я тѣ сказалъ убраться къ чорту съ моей пашни?
— А ты хотѣлъ старосту привести. Что-жъ не привелъ?
— Я и безъ старосты съ тобой справлюсь. Ну, убирайся отсюда!
— Братъ, да отставь ты. Не скандаль. Вѣдь хуже будетъ.
— Чего-жъ мнѣ хуже будетъ? Ты чего грозишься? Испугался я тебя, что ли?
При этомъ Дмитрій подошелъ къ лошади и сильно дернулъ ее въ сторону. Лошадь сломала обужу[1].
— А… ты такъ? Ты мерина катачить вздумалъ?
Прокофій разсердился и подошелъ къ Дмитрію и взялъ его за руку. Дмитрій другой рукой ударилъ его въ бокъ. Оба повалились на землю. Дмитрій былъ посильнѣе и, порядочно отколотивъ брата, снова взялся выпрягать лошадь изъ сохи. Прокофій вышелъ изъ себя, началъ искать, чѣмъ бы ударить брата. Подъ руку попался стоявшій у телѣги глиняный кувшинъ съ водой. Онъ бросилъ имъ въ брата. Кувшинъ ударился объ его грудь и упалъ. Дмитрій же схватилъ валявшуюся дугу и что было силы ударилъ ею Прокофія по головѣ. Прокофій упалъ.
— Что думалъ, не справлюсь я съ тобой? Тоже драться лѣзетъ!
И сталъ выпрягать кобылу изъ сохи.
Между тѣмъ въ полѣ хоть народу было и немного, но все-таки кое-кто видѣлъ ихъ драку. Замѣтивъ, что Дмитрій повалилъ Прокофія и что тотъ не встаетъ, два-три мужика подбѣжали къ нимъ.
— Ты что-жъ это брата-то убилъ?
— А онъ зачѣмъ мою землю пашетъ?.. Ну, вставай!
И Дмитрій толкнулъ его ногой.
— Чего вставай, коли ты ему голову прошибъ. Не видишь кровь что-ль?
Дмитрій посмотрѣлъ: подъ вискомъ, на которомъ лежалъ Прокофій, образовалась лужа крови. Онъ взялся за голову, постоялъ немного и бросился къ трупу брата.
— Пронь, прости меня, окаяннаго!.. Ты всѣмъ ублаготворилъ меня. А я тебя убилъ!.. Батюшка, батюшка!.. Что ты насъ не раздѣлилъ при жизни?..
Вечеромъ старшина счелъ долгомъ явиться къ земскому начальнику.
— А у насъ, ваше высокоблагородіе, неблагополучно. Ѳедюхины-то подрались въ полѣ. Дмитрій Прокофія на смерть убилъ. Я его велѣлъ связать и къ господину приставу отправить.
— Я всегда говорилъ, что это разбойники. Цѣлый годъ тягаются, чѣмъ мирно жить.
— Точно такъ, ваше высокоблагородіе, люди были характерные, кляузные.
— Ну, разскажи, разскажи, какъ дѣло было. Да надо о дѣтяхъ его подумать.
Старшина началъ разсказывать.
- ↑ Сошную оглоблю.