СЦЕНЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.[править]
РАЗСКАЗЪ КУПЦА.[править]
(Про Гамлета содержателю театра обезьянъ.)*[править]
А нука, нѣмецъ, оказывай намъ свое уваженіе, подчуй насъ рябиновкой, да ты братъ тово, — покрупнѣе стаканчикъ-то, на щетъ толстаго стекла-то не проѣзжайся, ты намъ потоньше, до чтобы настоящая мѣра была, понялъ? чтобы опосля пропуска, на насъ съ тобой душа моя не сѣтовала. Важная, братъ, эта водка рябиновая, отъ всѣхъ недуговъ на пользу; коли ежели съ тобой самый послѣдній запой случится, окромя рябины непотребляй, — потому рябина; и обезьяны, братъ у васъ важныя, и тіятра ваша важная; ну а на щетъ питерскихъ, игдѣ настоящіе актеры представляютъ, — далече, потому хоша твоя обезьяна и во многомъ человѣку подражаетъ, а все-же звѣрь, стало, что-же ты можешь отъ нее требовать? А настоящій актеръ — сила! Сила, братъ, какъ ты его не вывертывай; онъ тебѣ все можетъ изобразить: и умретъ, и воскреснетъ, и опять настоящимъ человѣкомъ сдѣлается. Вотъ я тебѣ разскажу исторію на щетъ питерскаго тіятра: въ тѣ поры я въ его въ первой попалъ, — съ землякомъ мы на масляной загуляли. Идемъ это по Невскому пришпекту, и какъ разъ по праву руку Александровскій тіятръ. А что, говорю, Иванъ Семеновъ, чтобы это такое за зданіе обозначало: кони-то наверху пристроены? а это, говоритъ, тіятра, игдѣ настоящіе актеры представляютъ. А могимъ-ли, говорю, мы попасть на эту тіятру? — для ча" говоритъ, не могимъ, по 30 копѣекъ неразсчетъ; да это говорю плевое дѣло, а вотъ, говорю, давай-ко яблочковъ прихватимъ, оно все охотнѣе будетъ. Подходимъ мы къ этому самому прикащику, что билетами-то торгуетъ, и говорю: позвольте, говорю, намъ почтенный пару билетовъ, чтобы подишевлѣ было; это, говоритъ, можно, — шесть гривенъ стоитъ. Уступи, говорю, другъ, потому, какъ я человѣкъ вновѣ, съ меня въ три дорога можно слупить; а ты, говорю, пріѣзжаго человѣка не обиждай, а по своей цѣнѣ, что тебѣ стоитъ. Нельзя, говоритъ, а не то проваливай! Нечего дѣлать, уплатили мы шесть гривенъ, пошли; — стоитъ это тутъ на дорогѣ какой-то стрюцкій въ эдакой чудной курточкѣ; вы, говоритъ, куда? а тебѣ, говорю, что? аль не видишь, что на верхъ идемъ? посмотрѣлъ онъ на насъ таково значительно, — пропустилъ; ну-съ вотъ мы и пошли; шли, шли, шли, етажевъ 7 прошли, и чортъ ё знаетъ, какъ высоко можно лѣстницу поставить! Соборна колокольня въ нашемъ городѣ велика, кажись, ну а тутъ куда!.. Вошли это на верхню ступеньку, все едино вотъ изъ печи вылезли; а на мнѣ, признаться, дубленый полушубокъ былъ, а посверху нагольный тулупъ надѣтъ. Что, спрашиваетъ меня Иванъ Семеновъ, аль усталъ? усталъ, говорю, другъ сердешный; да ты, говоритъ скинь тулупь-то; ладно, думаю, тулупъ-то тридцать цѣлковыхъ стоитъ, а тутъ не ровенъ часъ, задремишь, безъ тулупа уйдешь; а вотъ, думаю, чтобы послободнѣй было, дай-ко я сапоги скину: разулся это я, чтобы никто ни запримѣтилъ, и вдругъ начали лампію спущать, — миліонъ тысяча огневъ такъ и засіяли; опосля этаго начали въ музыку собираться, кажинный со своимъ инструментомъ; одинъ, братецъ, ты мой, такую скрипку принесъ, больше себѣ, и смычекъ это у него не смычекъ, а вотъ ровно кнутовище охотницкой; шаркнетъ онъ это имъ по струнѣ-то, такъ по всему корпусу мурашки. и забѣгаютъ. Вдругъ, значитъ, господинъ князь Каратыгинъ выходитъ въ Гамлетѣ, а супружница его матерью представляется, а еще одинъ человѣкъ въ тѣнь представляется, это, то есть, отецъто Гамлетовъ, и машетъ это ему рукойто: Гамлетъ, говоритъ, подь сюда! а тотъ ему: уйди ты, говоритъ, родитель, на свое мѣсто, я и безъ тебя дѣло съисправлю; подходитъ къ нему родительница и говоритъ: Гамлетъ, говоритъ, какой-ти, говоритъ, мнѣ есть сынъ, когда ты мнѣ почтенья не отдаешь? Гамлетъ ей и отвѣтствуетъ: мать ты, говоритъ, моя мать, заблудящая мать! не прошло двухъ недѣль, а ты новые башмаки просишь, не што это порядокъ? а полюбовникъ это у стѣнки за коверчикомъ притаился. Гамлетъ, значитъ, смекнулъ эту аказію, подбѣжалъ, да какъ пыркнетъ его кинжаломъ супротивъ самаго сердца, и чертъ его знаетъ, какъ это ему въ голову вступило, надо полагать выпимши былъ, тотъ съ ногъ брыкъ, — и шабашъ. Вскочилъ это я: Иванъ, говорю, Семеновъ, убивство актеры произвели, въ свидѣтели мертваго тѣла поставятъ; куда, говорю, намъ броситься? а тотъ съ просонья: валяй, говоритъ, къ низу! Шарахнулъ я за нимъ въ низъ-то, да ужь на послѣдней ступенни вспомнилъ на щетъ сапогъ-то; другъ, говорю, вѣдь сапоги-то я подъ своимъ нумеромъ оставилъ, ну какъ ихъ полиція за мои собственныя признаетъ, вѣдь это все едино, что документъ? Вѣжи ты, говоритъ, прочь отъ грѣха, бѣжи, аль не видишь: жендары пошли для разбирательства, не равенъ часъ прихватятъ, хуже будетъ. Прибегъ, братецъ ты мой, я домой, да и думаю — хороша тіятра, деньгамъ переводъ, да сапогамъ не въ прокъ. Такъ и зарокъ Богу далъ, оплевать это мѣсто и не ходить мимо его. Въ супружествѣ не выдержалъ этаго обѣщанія. Покойница супружница Акулина Семеновна, царство небесное, пристала этто, окажи ты, говоритъ, мнѣ другъ, госпожу Тальенову. И ужъ очинно мнѣ было непріятно, какъ я вспомнилъ исторію нащетъ сапогъ-то. Ну да, думаю, чертъ ее возьми, нельзя одинъ разъ не побаловать, пять рублей ни конецъ дѣлу разорѣнье; дослалъ прикащика, чтобы ложу прихватилъ, а самъ, чтобы поспокойнѣй, внизу устроился, потому семейство солидное — одинадцать душъ, а помѣщеніе тѣсное. Передъ тѣмъ, какъ поѣхать, я и говорю Акулинѣ Семеновнѣ: ниравно тамъ испить захочешь, такъ я ужь того, — приказалъ тамъ кулечекъ приготовить, потому самъ неравно забѣгу. Ну и все это шло благополучно. Тальенова разбѣжится, ногу вверхъ, колесомъ вывернется, ну просто чертъ ее знаетъ, ровно вотъ у нее весь корпусъ на шалнерахъ, а Николка, маленькой это сынишка у меня, присталъ къ матери: мамынька, говоритъ, испить хочу; та это взяла бутылку съ кислыми щами, да съ пробкой-то никакъ и не совладаетъ. Вертѣла, вертѣла ее въ рукахъто, пробка-то разъ сама по себѣ въ потолокъ, а кислыя-то щи на нижайшую публику. Я это глянулъ на верхъ и показываю ей, чтобы какъ нинаесть перстомъ-бы удержали, — а она голубка и ручки опустила. Публика же таперича не смотритъ на Тальенову, а возрилась наверхъ, да и помираетъ себѣ, съ дуру, со смѣху. Я, сударь мой, не выдержалъ, потому обидно больно, какъ крикну; Акулина Семеновна, приткни перстомъ! Сейчасъ меня городовой за борта, да въ частный домъ, три дни улицы промелъ, да ужъ насилу отдѣлался. Оно конечно-съ, Питеръ столичный городъ, любитъ чистоту, да званію-то нашему не приличествуетъ. А ты, братъ, нѣмецъ эту обезьянскую науку брось! ужъ будетъ, ей! будетъ.