Ревекка (Гарин-Михайловский)/ДО

Ревекка
авторъ Николай Георгіевичъ Гаринъ-Михайловскій

Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 239.

Это было очень давно.

По улицамъ одного большого южнаго города, амфитеатромъ спускающагося къ синему безпредѣльному морю, изо дня въ день, лѣто и зиму, бродила странная фигура сумасшедшаго.

Глаза зрителей привыкали къ сумасшедшему, къ его фантастическому костюму, и никто больше не интересовался, откуда и кто онъ.

Однажды въ рождественскую ночь нашли его замерзшимъ у подножья одного изъ оригинальныхъ полуразрушенныхъ памятниковъ заброшеннаго кладбища.

Оригинальность памятника чувствовалась уже издали. Въ немъ была устроена Эолова арфа, которая, при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, издавала, въ зависимости отъ силы вѣтра, то легкій, слабый, дрожащій не то стонъ, не то жалобу, или мольбу, то даже безумные вопли растерзанной души.

Самый памятникъ состоялъ изъ высокой пирамиды, наверху которой въ синемъ небѣ нѣжно вырисовывалось чудное изваяніе изъ каррарскаго мрамора женской фигуры.

Въ застывшей позѣ тоски и сомнѣнія, съ наклоненной головой, изваяніе, казалось, всматривалось или искало что-то потерянное тамъ на землѣ.

Короткая надпись: «Я разбилъ ея счастье», пустота и безмолвіе заброшеннаго кладбища, — все вмѣстѣ тоскливо останавливало въ этомъ преддверіи вѣчности взглядъ рѣдкаго посѣтителя, въ безполезномъ усиліи проникнуть въ потерявшуюся тайну этого конца какой-то тяжелой драмы жизни.

I

Не надо было больше старому Бену его толстыхъ книгъ, высокой конторки, всѣхъ тѣхъ людей, которые столько лѣтъ ходили и, казалось, не могли жить безъ него.

Въ пустыхъ безъ него комнатахъ сразу воцарился безпорядокъ, и большія внушительныя книги его счетовъ никому больше не были нужны. Старыя черепаховыя очки лежали на конторкѣ и напрасно своими запыленными стеклами уныло смотрѣли на дверь, откуда появлялась, бывало, маленькая чистая фигура въ своемъ національномъ костюмѣ стараго Бена.

Онъ уже прошелъ послѣдній разъ въ свою спальню.

На большой, розоваго дерева, кровати онъ лежалъ въ широкой бѣлой рубахѣ; пожелтѣвшая старая борода тихо шевелилась на костлявой высохшей груди; глаза ввалились и не смотрѣли больше въ книгу; неподвижный взглядъ былъ обращенъ вверхъ и, казалось, пронизывалъ и рвался изъ тлѣнныхъ рамокъ земной обстановки.

Ревекка смотрѣла на своего дѣдушку сквозь слабый сумракъ пробивающагося дня и тоскливо думала. Съ нимъ лежало и отходило куда-то въ вѣчность все ея дѣтство, всѣ 16 лѣтъ прожитыхъ нераздѣльно со старымъ дѣдомъ, съ его легкими шагами, его конторкой, очками и толстыми книгами были связаны всѣ ея воспоминанія, всѣ мелочи жизни. Теперь эти мелочи живо вставали и больно сжимали сердце своей отлетѣвшей прелестью. Онъ любилъ ее всегда, даже въ минуты, когда сердился на свою упрямую, горячую внучку.

Старый Бенъ отвелъ глаза и смотрѣлъ на Ревекку. Казалось, впервые свободный навсегда отъ поглотившихъ всю его жизнь занятій, онъ замѣчалъ нѣжную прелесть и красоту своей заплаканной, разстроенной любимицы.

Старый Бенъ тихо заговорилъ:

— Люди, Ревекка, думаютъ только передъ смертью, и когда они думаютъ, тогда понимаютъ и говорятъ себѣ, что жили не такъ, какъ надо жить людямъ…

Онъ на мгновеніе закрылъ глаза:

— Тогда они вспоминаютъ законъ Бога, котораго никто не хочетъ исполнять…

Старый Бенъ тяжело вздохнулъ.

— Въ тебѣ кровь нашего рода. Ты мнѣ напоминаешь мою молодость, то время, когда я былъ женихомъ твоей бабки, а моей двоюродной сестры. Я люблю тебя и тебѣ оставляю всѣ мои богатства. Богъ тебѣ далъ, сверхъ того, красоту, умъ, голосъ, отъ котораго ангелы плачутъ на небѣ. Когда я умру… не плачь, Ревекка, — я много жилъ, много видѣлъ неправды, я усталъ и радъ буду уйти туда, гдѣ отецъ мой Іегова… Тамъ ждетъ меня не послѣднее мѣсто, Ревекка… Нашъ царственный родъ отъ колѣна Давида…

Ты одна изъ тѣхъ, кто подаритъ міру Мессію. Твоя сестра не подаритъ… Когда я умру, приходи на могилу и пой мнѣ свои пѣсни, чтобы я зналъ, что не забываешь ты своего стараго дѣда. Пой, чтобъ могъ я позвать весь свой родъ и показать имъ тебя… Ревекка, ты не посрамила родъ, и не жаль мнѣ оставить тебѣ все мое богатство. Господь наградитъ тебя больше, и прославится родъ твой въ родъ. Ты одна осталась на землѣ отъ всего нашего рода. Не говори о сестрѣ твоей! Пусть красота ея ядомъ изсушитъ проклятаго гоя! Пусть онъ проклятый измѣнитъ ей и раздавитъ ей жизнь, какъ измѣнила она своей вѣрѣ, своимъ предкамъ, своимъ братьямъ, которыхъ бросила, когда Господь отвернулъ отъ нихъ лицо свое… О, нѣтъ казни той, которою не накажетъ Онъ ее за это! Нѣтъ, Ревекка, не плачь! Не стоитъ она твоихъ слезъ. Не смотри и на мои слезы… Я простилъ бы ей всѣ грѣхи… измѣну… убійство… Но ея грѣхъ хуже… я не могу ее простить — не въ моей это власти: всѣмъ измѣнила… И ты, Ревекка, не смѣешь… Слышишь, Ревекка?! Слышишь ты Бога своего? Слышишь народъ свой? Слышишь ты стоны его? Видишь ты пытки, костры и мученія… Видишь и слышишь ты наглый ихъ смѣхъ, издѣвательство ихъ надъ народомъ… Ревекка?! Кровью пусть сердце твое…

Старый Бенъ захлебнулся и упалъ мертвый на подушку.

II

Молодой художникъ Антоній встрѣтилъ на старомъ кладбищѣ и страстно полюбилъ 17-ти лѣтнюю, хрупкую тѣломъ, но сильную духомъ, нѣжную Ревекку.

Все плѣняло его въ Ревеккѣ: ея голосъ, когда она пѣла свои пѣсни дѣду, непринужденныя движенія ея гибкаго стана, синіе большіе глаза, ея страстная рѣчь, густая волна каштановыхъ волосъ.

Ревекка не знала, что Антоній любитъ ее, и не боялась съ нимъ встрѣчъ у могилы своего дѣдушки, мирно спавшаго на старомъ кладбищѣ, подъ мраморной плитой съ таинственнымъ изображеніемъ на ней двухъ раскрытыхъ ладонями вверхъ соприкоснувшихся рукъ.

Антоній говорилъ ей о своихъ путешествіяхъ, о прекрасной веснѣ, которая окружала ихъ; говорилъ о ея голосѣ и о тѣхъ голосахъ, которые слышалъ.

Молодой воздухъ былъ такъ чистъ и прозраченъ, такъ нѣженъ былъ ароматъ млѣющей въ яркихъ лучахъ теплаго солнца травы; такъ уютно было среди безмолвныхъ мавзолеевъ, вѣчнымъ сномъ спавшихъ владѣльцевъ ихъ; такъ не мѣшали они смотрѣть въ чудные глаза Ревекки, — что Антоній и не замѣтилъ, какъ однажды сладко и нѣжно прозвучало первое слово любви. Вспыхнула Ревекка и вдругъ отразила въ своихъ глазахъ и синее небо, и яркое солнце, и всѣ чары юной весны.

Но она поборола себя сильной волей, потушила огонь, обжегшій ее, и тихо, твердо покачала головой.

— Нѣтъ, нѣтъ, — не надо…

— Ревекка, твой языкъ говоритъ не то, что говорятъ твои глаза.

— Мои глаза, — загадочно проговорила она, подымая ихъ на Антонія, — написанная на непонятномъ для тебя языкѣ книга, Антоній.

— Я изучилъ этотъ языкъ, Ревекка, и читаю теперь эту книгу…

— Ты не можешь читать книгу Талмуда…

— Наша вѣра, вѣра вашихъ предковъ… Христосъ отъ васъ пришелъ, Ревекка.

— Но ты не можешь жениться на мнѣ?

— Могу. Ты примешь вѣру своихъ предковъ.

— Нѣтъ.

— Но что же дѣлать, Ревекка, противъ законовъ?

— Если нельзя противъ законовъ людей, во власти которыхъ и мѣнять ихъ, то нельзя и противъ вѣры, которую Боги даютъ и не даютъ власти ее мѣнять.

— Но, Ревекка…

— Нѣтъ, нѣтъ!! Я чужая для тебя книга… Ты вѣдь не перемѣнишь вѣру отцовъ своихъ?

— Ревекка…

— Ни за что!!

И глаза ея сверкнули дикимъ огнемъ воли, охвативъ съ новой силой Антонія.

— О, Ревекка! я тебя полюбилъ и отнынѣ нѣтъ жизни безъ тебя!

Онъ страстно схватилъ ея руку.

— Пусти!!

И Ревекка, сдвинувъ энергично брови, устремила такой властный взглядъ своихъ молодыхъ глазъ на Антонія, что тотъ выпустилъ ея руку.

Ревекка ушла и больше не приходила. Напрасно Антоній писалъ ей и проводилъ дни въ ожиданіи ея прихода.

Наконецъ, Антоній узналъ, что Ревекка совсѣмъ исчезла изъ города. Напрасно онъ искалъ ея слѣдовъ: родные Ревекки скрыли все такъ искусно, что Антоній ничего не узналъ.

«Ревекка, это письмо передадутъ тебѣ твои родные, я уѣзжаю. Знай, что вся жизнь моя принадлежитъ тебѣ: ты можешь никогда не придти, но когда бы ты ни пришла, ты найдешь меня своимъ. Вѣрь, я не умѣю лгать, и, когда ты захочешь, ты убѣдишься въ этомъ».

III

Прошло нѣсколько лѣтъ.

Въ одной изъ столицъ, въ большомъ театрѣ шли «Гугеноты». Въ роли Валентины дебютировала Ревекка, превратившаяся въ обаятельную артистку. Театръ сверкалъ, залитый огнями.

Успѣхъ Ревекки былъ полный.

Уже извѣстный художникъ Антоній, потрясенный, смотрѣлъ въ знакомыя черты, и нѣсколько лѣтъ разлуки превращались въ одинъ быстро промчавшійся день. Ничего не забыла память. Антоній умѣлъ любить и помнить. Онъ вновь переживалъ то, что было пережито, что оставило свой вѣчный слѣдъ и въ душѣ, и въ работѣ художника. Цѣлая отдѣльная мастерская, цѣлый рядъ картинъ, его святая святыхъ, куда первая должна была войти Ревекка, или никто, были слѣдомъ случайной встрѣчи. Оскорбленный тогда, онъ уѣхалъ, но жилъ и вѣрилъ и съ окончаніемъ своей задуманной работы ждалъ ту, которая поглотила всѣ его чувства и мысли. Ревекка была его Беатриче, и холодный страхъ проникалъ иногда въ его душу отъ мысли, что нѣтъ больше на свѣтѣ его Беатриче или живетъ она давно для другого.

Теперь Беатриче во всемъ блескѣ прелести, силы обаянія и царственной красоты была передъ нимъ непередаваемымъ инстинктомъ, и въ ней онъ чувствовалъ слѣдъ ихъ встрѣчи. Онъ говорилъ ей тогда о сценѣ, искалъ и указывалъ въ ней слѣды артистки, онъ бросилъ первую искру въ то, что вспыхнуло и горѣло теперь такимъ чуднымъ огнемъ.

Въ очарованномъ видѣніи проносились въ жгучей фантазіи Антонія дѣйствія сцены. Музыка, игра, неземной голосъ Ревекки уносили его въ потокѣ чудныхъ звуковъ въ далекій прошлый міръ, въ нѣкогда живое мучительное мгновеніе Варѳоломеевской ночи.

Казалось ему, что это онъ былъ съ ней въ этотъ страшный канунъ неотразимо надвигавшейся ночи, съ жгучей тревогой слушая эту больную музыку больного народа, больного чувства, то бурно, грозно рвущагося наружу, то сладко нѣмѣющаго въ больной мелодіи танца цыганокъ.

Но когда въ четвертомъ дѣйствіи безсильная въ цѣпяхъ человѣческихъ оковъ заметалась Валентина, и въ смертельной тоскѣ театръ замеръ, осыпанный страстнымъ каскадомъ серебряныхъ непередаваемыхъ звуковъ страданій, въ грудь Антонія, охваченную огнемъ личныхъ ощущеній, проникли тонкіе крючья этихъ страданій и рвали мучительно и сладко его сердце.

Не было больше смысла въ жизни безъ Ревекки: можно было еще жить, пока она была далека. Но мысль, что она здѣсь, въ одномъ городѣ съ нимъ, и нѣтъ ея около него, что другіе окружали ее, другіе заботились о ней, другимъ дарила она свои слова, улыбку, ласку, — жгла, рвала его сердце и тянула къ ней съ тою силою чувства, предъ которою и сама смерть была бы ничтожнымъ доказательствомъ этого поглотившаго весь его міръ чувства.

Жажда свиданія и страхъ этого свиданія мучили Антонія, и все кончилось тѣмъ, что онъ рѣшился написать ей. Но всевозможныя опасенія сковали его чувство, и письмо вышло сдержанное, короткое и ничего не передало изъ того, что съ нимъ происходило.

Мучительный отвѣтъ не замедлилъ.

«Разговоръ на кладбищѣ никогда не сотрется въ моемъ сердцѣ: я осталась та же и останусь навсегда. И моя, и людская воля безсильны здѣсь. Если васъ утѣшитъ это, то узнайте, что вы причина того, что я стала артисткой: безъ дѣда и васъ скучно и пусто было, и, спасаясь тогда отъ васъ, чтобъ забываться, я рѣшила заняться своимъ голосомъ. Я въ своей пѣснѣ, вы въ своемъ искусствѣ — забудемъ о томъ, что невозможно. Высшее счастье въ жизни — право уважать себя, и увы! нѣтъ той жизни, при которой мы могли бы сблизиться безъ нарушенія этого права. Прощайте! Прошу и приказываю вамъ, и говорю: при малѣйшей попыткѣ сблизиться со мной, я брошу все и навсегда скроюсь».

Антоній не умѣлъ брать, — онъ умѣлъ только страстно желать, страдать и чувствовать себя безсильнымъ ребенкомъ передъ препятствіями. Оскорбленный, страдающій, съ задатками наслѣдственной иппохондріи, онъ рѣзко прекратилъ свое общеніе со всѣми и заперся въ своей мастерской. Онъ даже не могъ ходить въ театръ. Смотрѣть безъ всякихъ правъ на ту, которая безраздѣльно владѣла всей его жизнью, было для него источникомъ все новыхъ и непосильныхъ мученій. Были и другія страданія. Ревниво боготворя Ревекку, онъ видѣлъ ее, окруженную жадной до наслажденій толпой театра, которой и дарила она это неземное наслажденіе. Взамѣнъ, отъ толпы она получала презрительную кличку «жидовка». Это унизительное чувство за толпу страстный Антоній переживалъ до потери самообладанія.

IV

Ревекка узнала, что Антоній заболѣлъ, и рѣшила пріѣхать къ нему. Она не боялась за себя и свое рѣшеніе.

Антоній сидѣлъ, углубленный въ работу, когда вдругъ вошла въ мастерскую Ревекка.

Мрачные, безжизненные глаза Антонія остановились на ней и, узнавъ ее, вспыхнули и загорѣлись.

И этотъ рѣзкій переходъ, и этотъ жгучій взглядъ охватили Ревекку сильнымъ порывомъ.

— Что съ тобою, Антоній?

Это прежнее забытое обращеніе не удивило Антонія.

— Я не знаю… — отвѣтилъ онъ. — Говорятъ, что я сойду съ ума…

Антоній угрюмо оборвался.

— Отъ любви? — спросила Ревекка, и вмѣстѣ съ опасеньемъ зазвучала въ ея голосѣ дразнящая насмѣшка.

— Отъ любви не сходятъ, Ревекка, — грустно и спокойно отвѣтилъ Антоній, — сходятъ отъ негодныхъ нервовъ.

Онъ замолчалъ и замеръ…

Наступило стѣснявшее Ревекку молчаніе.

— Это все твои картины, Антоній? — спросила она, подходя къ одной изъ нихъ.

— Мои, Ревекка.

— Ахъ, какая это прелесть, — воскликнула Ревекка, всматриваясь въ этюдъ прозрачнаго голубого неба, съ шестомъ и бѣлой тряпкой, привязанной къ нему.

— Антоній, вѣдь это воздухъ… имъ можно дышать… это прозрачное небо… и бѣлый платокъ… ты нарочно или нечаянно сдѣлалъ вонъ ту точку… Ахъ, это птица паритъ… Антоній, вѣдь это — сама жизнь!

— Тебѣ нравится? — спросилъ Антоній съ горькимъ удовлетвореннымъ чувствомъ, больно зазвучавшимъ въ его голосѣ.

И опять наступило молчаніе.

Антоній не хотѣлъ говорить, и у Ревекки оборвалось желаніе вести безсодержательный разговоръ.

— Антоній, зачѣмъ ты встрѣтилъ меня? — тоскливо, не зная, что дѣлать, проговорила Ревекка.

— Я покажу тебѣ, зачѣмъ я встрѣтилъ тебя… — вспыхнулъ Антоній, и глаза его гордо и вдохновенно загорѣлись.

Онъ взялъ ее за руку и повелъ къ задрапированнымъ картинамъ, Онъ отдергивалъ, объяснялъ, переходилъ съ Ревеккой отъ одной къ другой, еще болѣе чудной картинѣ.

Онъ говорилъ, ставилъ Ревекку на такое разстояніе, какое нужно было, и Ревекка смотрѣла и слушала странный, убѣжденный, наболѣвшій голосъ Антонія, и чѣмъ больше слушала, тѣмъ больше проникалась она безконечной силой его любви къ ней, безъ одного слова объ этой любви. Въ каждомъ звукѣ его голоса, въ каждомъ движеніи, въ каждой картинѣ была эта любовь, было сознаніе, что она для него все, вся цѣль его жизни.

— Ты сама артистка, Ревекка, и муки искусства и сила его обаянія тебѣ должны быть понятны…

Антоній остановился нерѣшительно передъ задернутой картиной.

Ревекка инстинктивно почувствовала, что тамъ ея судьба.

— Открой, — проговорила она, и глаза ея ушли далеко въ глубь.

— Ревекка… эта картина все горе и радость моей жизни. Говорятъ, лицо самаго близкаго сердцу человѣка у нѣкоторыхъ не воспроизводитъ ихъ фантазія… черты только мелькаютъ, скользятъ, но сейчасъ же расплываются, и не въ силахъ собрать ихъ вся воля любви. Я счастливъ въ этомъ отношеніи, Ревекка…

Антоній отдернулъ занавѣску, и Ревекка молча отступила шагъ назадъ.

Передъ ней во всю величину стояла, вся залитая солнцемъ, другая Ревекка у памятника дѣда на старомъ кладбищѣ. Глаза юной Ревекки съ картины вдумчиво и грустно смотрѣли въ живую Ревекку, и этотъ взглядъ, кольнувшій упрекомъ живую, наполнилъ сердце Ревекки какой-то гнетущей пустотой безсодержательной жизни. Нѣжный, млѣющій, будто дрожащій, прозрачный воздухъ, голубое небо, бѣлые мавзолеи, зелень деревьевъ, дорожка, возлѣ которой стояла Ревекка, съ взрытымъ на одномъ мѣстѣ свѣжимъ, желтымъ пескомъ — все, все вызывало въ ней связь съ этимъ умчавшимся прошлымъ.

— Какое блаженство, Антоній, въ живописи: что передъ ней пѣснь? Споешь, и гдѣ она? а твое искусство вѣчно, Антоній.

Антоній горько усмѣхнулся.

— Ты говоришь объ искусствѣ?! Безсильно даже между нами, служителями этого искусства, сбросить мѣшающія жить тяжелыя цѣпи людского рабства… Къ чему тогда это искусство?!

Глаза Антонія загорѣлись мрачнымъ огнемъ.

— Будь проклято оно, заманивающее въ соблазнительную даль недостижимыхъ иллюзій!

Блѣдный Антоній дрожалъ, и глаза его дико сверкали.

Ревекка съ испугомъ смотрѣла на него.

— Нѣтъ, не хочу! — съ воплемъ тоски и отчаянія рванулся Антоній къ кинжалу и, схвативъ его, замахнулся надъ картиной.

Понявъ, что онъ хочетъ сдѣлать, Ревекка, охваченная уже не ей принадлежавшей силой, страстно закрыла картину собою.

Антоній смотрѣлъ на Ревекку и отъ прилившей къ головѣ крови не видѣлъ ее. Будто вѣки закрылись, и онъ напрасно силился снова открыть ихъ.

— Ревекка… только два слова… два слова правды… освѣти мнѣ мракъ души моей… Если не любишь, я покорюсь и до послѣдней минуты буду работать… Я защищу свой трудъ отъ безумныхъ порывовъ… но правду скажи… Правду, Ревекка… Я узнаю то, какъ бы глубоко ни старалась ты спрятать ее въ своей душѣ… Ревекка, я знаю ее!.. — вскрикнулъ вдругъ, не помня себя отъ счастья, Антоній, почувствовавъ въ освѣтившемся мракѣ его души взглядъ глубокихъ замершихъ глазъ Ревекки…

— Безумство, Антоній! Сладкія чары первыхъ порывовъ быстро пройдутъ… я связалъ свою жизнь… жизнь съ жидовкой, ты никуда не войдешь рядомъ со мною…

— Я вездѣ войду, и не найду, и не пущу къ себѣ людей, для которыхъ звукъ ихъ слова дороже счастья ихъ братьевъ.

— Это огонь словъ… Общество…

— Какое общество? которое посягаетъ на священное право любви? Я не пойду въ это общество.

— Оно запутаетъ насъ въ своихъ искусныхъ лабиринтахъ. Оно владѣетъ страшнымъ оружіемъ… оно умѣетъ смѣяться… и зло…

— Нѣтъ, Ревекка, нѣтъ! — страстно заговорилъ Антоній, — надъ чѣмъ смѣяться?! Надъ тѣмъ, надъ чѣмъ мое сердце обливается кровью? Смѣяться?! За то, что я не могу ненавидѣть страдающихъ въ безвыходной нуждѣ, Ревекка?

Антоній подвелъ ее къ картинѣ, на которой изображена была нищая многочисленная еврейская семья съ отцомъ этой семьи, сидящимъ на своемъ табуретѣ и низко нагнувшимся надъ заплаткой дыряваго сапога.

— Надъ этимъ смѣяться? Пусть смѣются, Ревекка, если имъ не больно будетъ отъ ихъ смѣха. Смѣхъ страшенъ для убѣжденнаго человѣка. Но для того, кто цѣною жизни готовъ заплатить за свою любовь, не страшенъ и безсиленъ смѣхъ. Вездѣ и всегда былъ смѣхъ, но не удержалъ онъ людей отъ лучшихъ страницъ ихъ исторіи. Есть другой смѣхъ, Ревекка.

Антоній подошелъ къ другой картинѣ.

Зелено-прозрачный жидокъ, весь въ пуху, грязный, съ рыжей, клиномъ бородкой, сидѣлъ на столѣ и смѣялся.

— Ты видишь, всѣ десять лицъ его семьи смѣются тѣмъ же добрымъ веселымъ смѣхомъ. Этотъ смѣхъ нищаго жидка, поддерживающій бодрость духа обездоленной горсти людей, поддерживающій тяжелый, треснувшій сводъ ихъ жизни, — этотъ смѣхъ отъ Бога, Ревекка. И этотъ смѣхъ, какъ камень изъ праща Давида…

Ревекка закрыла ротъ Антонію горячимъ поцѣлуемъ.

— Ты — мой Давидъ. Ты дѣйствительно любишь меня и мой бѣдный народъ… я твоя, Антоній, вся твоя навѣки…

Солнце играло въ высокой мастерской, на картинахъ, на яркихъ драпировкахъ, тамъ, вверху, играло въ разноцвѣтномъ граненомъ фонарѣ.

Тамъ, за громаднымъ окномъ, былъ большой городъ, рѣка и даль рѣки, была весна, нѣжная, чудная, неуловимая, какъ ажурная паутина только что пробивающейся листвы, съ воздухомъ, полнымъ аромата, съ стихающимъ вечеромъ.

Гдѣ-то вдали протяжно и долго звучала высокая нота шарманки.

Замиралъ шумъ большого города, въ позолотѣ заката, въ мирной дали тонула рѣка и тамъ, дальше, просторъ полей, и такъ прекрасенъ былъ кончающійся первый день ихъ счастья.

Антоній и Ревекка стояли у этого окна взволнованные, счастливые, полные огня и прелести очарованія первыхъ порывовъ любви, когда все, — все въ себѣ и кругомъ, и весь міръ вдругъ становится новымъ, такимъ неизвѣданнымъ и прекраснымъ, когда отъ счастія захватывается въ груди дыханіе, и чувствуется неземная сила порыва.

— Антоній, какое чудное мгновеніе!.. — шептала Ревекка.

— Вся наша жизнь, Ревекка, будетъ однимъ такимъ мгновеніемъ! — страстно отвѣтилъ Антоній.

V

Не вся.

Прошло три года, и Антоній измѣнилъ Ревеккѣ.

«Милая Лія, писала Ревекка, — пріѣзжай помогать мнѣ. Я потеряла сына, голосъ и мужа. Ты одна осталась у меня на землѣ; я иду по слѣдамъ моей сестры, и ошибки другихъ никого не учатъ. Моя жизнь разбита, и я не вынесла даже утѣшенія, что этой цѣной узнала ее. Все та же ночь вокругъ меня.

Мнѣ одно ясно: мракъ моего ума, и я проклинаю этотъ унизительный мракъ. Это горе, Лія, больше личнаго горя. Мы приходимъ на праздникъ жизни и поздно узнаемъ, что это бой, а не праздникъ. Праздныя мы живемъ въ жалкой роли безсильныхъ рабовъ любви и право наше одно: погибать отупѣлыми, когда властители наши пожелаютъ этого. Все мое состояніе отдаю я, Лія, на знаніе. Если не я, пусть другія идутъ съ этимъ факеломъ въ жизни.

Знаніе истинное, Лія, истинное пониманіе тамъ у мірового источника этого знанія. Я устрою дворецъ, Лія, чудный настоящій дворецъ, и имя владыки дворца я жемчугомъ выбью на входѣ: „Истинное знаніе“. О, Лія, какъ тяжело сознавать, чѣмъ могла бы быть жизнь и какъ ничтожно проходитъ она у людей!»

VI

Еще два года прошло.

— Все кончено, — проговорила Ревекка, и горькія слезы закапали по ея блѣднымъ щекамъ.

Горькіе, какъ эти слезы, одинъ за другимъ, послѣдніе дни молодой жизни закапали въ вѣчность.

Ревекка лежала на кровати и говорила:

— Что такое, Лія, еще одна растоптанная жизнь… Пусть и она пропадетъ, и пусть каждый въ свою очередь повторяетъ передъ смертью слова дѣда.

Ревекка закрыла глаза.

— Лія! Умирая и этого не стоитъ говорить… Тѣ, кто умиралъ подъ колесницами побѣдителей, молчали. Будемъ молчать, Лія.

Однажды Ревекка лежала въ застывшей позѣ, свѣсивъ голову съ подушки, и ея большіе, ввалившіеся глаза смотрѣли на ярко блестѣвшій полъ.

— Милая Ревекка, — проговорила чуткая сердцемъ, съ добрыми ласковыми глазами, Лія, — онъ искалъ и нашелъ тебя… онъ здѣсь, онъ хочетъ тебя видѣть.

— Къ чему, — проговорила Ревекка, смотря все также въ полъ, — трогательную сцену разыграть: поздно, Лія!..

— О, Ревекка, онъ хочетъ самъ все объяснить тебѣ. Онъ такъ страдаетъ!

Ревекка молчала.

— Что сказать ему, Ревекка?

— Скажи ему, что когда-то сказалъ онъ мнѣ: я умираю не отъ любви, а отъ негоднаго сердца.

Но вдругъ съ безумной тоской закричала:

— Ахъ, нѣтъ, не надо! Ничего не говори.

И, рыдая, она спрятала лицо въ подушку.

Но Антоній уже осыпалъ ее страстными поцѣлуями.

— Ревекка, прости…

Не вынесло и разорвалось наболѣвшее сердце.

Антоній продолжалъ цѣловать уже неподвижную голову своей Ревекки, ея мягкіе волосы, чувствуя въ нихъ еще искру той, которая навѣкъ оставила землю…

VII

На какой-то странной больной почвѣ усиленно стала работать мысль Антонія: Ревекка не умерла и снова скоро придетъ къ нему.

Смутное сознаніе заставляло его скрывать отъ всѣхъ свою тайну. Можетъ быть, какъ всякій сумасшедшій съ предвзятой мыслью прежде выполненія этой мысли искусно маскируетъ свое сумасшествіе, такъ и Антоній, задумавъ увѣковѣчить память Ревекки памятникомъ, который выразилъ бы его мысль, до изготовленія памятника, упорно скрывалъ свой секретъ о томъ, что Ревекка не умерла. Онъ нарисовалъ самъ высокій мавзолей съ слетающей на землю радостной и чудной Ревеккой, съ надписью: «Тебя ждетъ твой Антоній» и отправилъ его для выполненія въ Италію. Когда готовое изваяніе было прислано на старое кладбище и поставлено, Антоній, вмѣсто веселой, слетающей радостно Ревекки, увидѣлъ вдругъ въ ясной синевѣ неба чудное, но чужое ему далекое изваяніе изъ каррарскаго мрамора съ опущенной головой, точно застывшее въ выраженіи тоски и тревоги.

Тогда Антоній уничтожилъ уже сдѣланную надпись и замѣнилъ ее словами: «я разбилъ ея жизнь».

VIII

Вскорѣ въ расплывшейся пустотѣ его разума всѣ мысли погасли. Онъ ходилъ вѣчно спѣшащій, сосредоточенный, молчаливый и страшный по улицамъ большого города.

И только въ рѣдкія мгновенія, когда вдругъ доносился скорбный зовъ Эоловой арфы, возвращалась къ нему память о Ревеккѣ.

Съ крикомъ «зоветъ» бросался несчастный на зовъ.

Но вѣтеръ стихалъ или, за поворотомъ улицы, больше не было слышно зова, Антоній забывалъ и снова спѣшилъ куда-то по улицамъ города.

Иногда сочетаніе дѣйствительной жизни съ чѣмъ-нибудь прошлымъ, случайно и рѣдко бросавшееся ему въ глаза, на мгновеніе воскрешало въ немъ былое.

Такъ, однажды, онъ увидѣлъ въ окно кареты жестъ махнувшей кому-то женской руки въ черной перчаткѣ, и лицо его вдругъ задрожало, глаза жалобно уставились въ исчезавшій экипажъ и съ дѣтскимъ воемъ онъ бросился за нимъ.

Когда раздавались звуки шарманки, онъ останавливался, вытягивалъ шею и напряженно, съ безсмысленно бѣгавшими глазами замиралъ и прислушивался къ какому-то нѣжному эху души, какихъ-то чудныхъ воспоминаній.

Однажды, ярко сверкнулъ блестѣвшій на солнцѣ пустой нарядный катафалкъ, стоявшій у подъѣзда.

Смерть и похороны промелькнули въ больномъ сознаніи Антонія и безжалостно рванули его сердце.

Съ безумнымъ воплемъ тоски и отчаянія бросился онъ на катафалкъ въ дикой надеждѣ найти забвеніе своимъ страданіямъ въ бѣшеномъ срываніи блестящихъ украшеній катафалка.

Всѣ привыкли къ этой странной фигурѣ, и когда она вырисовывалась вдругъ въ перспективѣ улицы, то въ сіяніи жаркихъ лучей лѣтняго солнца, то въ сѣромъ полумракѣ гнилой зимы, — никто ужъ не думалъ и не интересовался, и всѣ только спѣшили подальше обойти его.

IX

Была исключительная для юга холодная зима.

Короткій день подходилъ къ концу. Вѣтеръ уныло завывалъ, рвалъ въ узкихъ и пустыхъ улицахъ. Рѣдкій прохожій торопливо спѣшилъ къ своему очагу.

Антоній шелъ по улицѣ, по обыкновенію не замѣчая ни холода, ни надвигавшейся ночи.

Въ воздухѣ пронесся жалобный протяжный стонъ. Антоній вздрогнулъ и насторожился.

Новый требовательный вопль огласилъ пустую улицу.

— Зоветъ! — вскричалъ Антоній и рванулся впередъ.

Неясно вырисовывалась безконечная кладбищенская ограда.

Здѣсь, на просторѣ, злѣе бушевала вьюга и, срываясь со скалистыхъ обрывовъ, неслась съ воемъ въ темную бездну грохотавшаго тамъ внизу необъятнаго моря.

Антоній направился къ знакомому пролому въ оградѣ кладбища.

Сквозь голыя деревья въ вихряхъ снѣга бѣлѣли неподвижные мавзолеи, колонны и плиты.

Вдали показался тяжелый мавзолей, а его стоны и мольбы точно превратились въ страшный надрывающійся ревъ.

— Здѣсь! — прохрипѣлъ радостно безумный и, присѣвъ, вперилъ свой горящій взоръ вверхъ.

Холодная буря леденила его ноги и руки, холодъ проникалъ подъ легкую одежду, голова тяжелѣла и падала, но онъ опять поднималъ ее и смотрѣлъ туда, откуда звали его ужасные вопли, гдѣ въ туманѣ неясно вырисовывалась, словно качающаяся во мглѣ бури, фигура, и, замирая, Антоній радостно шепталъ, повторяя кому-то свою завѣтную тайну:

— Она придетъ.

Онъ сталъ медленно впадать въ тяжелое и сладкое забытье. По замерзавшему тѣлу несчастнаго разливалось послѣднее мучительное и жгучее томленіе.

— Пришла!

Уже въ отлетавшемъ сознаніи воспоминаніе о блаженствѣ и счастіи пронеслось въ головѣ успокоившагося навѣки Антонія.

А оттуда, изъ мрака ночи, съ далекой высоты, казалось, еще тревожнѣе, еще тоскливѣе, испуская ужасные вопли, всматривалось чудное изваяніе въ уродливую чуждую ей фигуру безумца.

Всю ночь бушевала и стонала буря, завывая тысячами дикихъ страшныхъ голосовъ; точно все горе земли всколыхнулось и заметалось въ тоскливомъ просторѣ.

Все громче стонала Эолова арфа, точно стараясь осилить поднявшійся вой, но могучѣе подхватывалъ свистъ урагана, и новыя силы летѣли къ нему на подмогу. Дрогнуло чудное изваяніе, уступивъ, наконецъ, дружному натиску бури. Тихо качнулось оно, съ тяжелымъ вздохомъ упало на землю и въ прахѣ поверглось передъ страдальцемъ земли.

Къ утру стихла буря. Далекое голубое небо нѣжно обняло нарядную землю. Милліонами искръ въ отвѣтъ въ праздничномъ блескѣ свѣжаго снѣга сверкала земля.

Все исчезло въ этомъ праздникѣ природы подъ яркимъ покровомъ, и только пустое жерло обвалившагося мавзолея уродливо, безмолвно смотрѣло темнымъ глазомъ въ голубой эфиръ далекаго неба…