Ревность (Крестовская)/ДО

Ревность
авторъ Мария Всеволодовна Крестовская

Источникъ: az.lib.ru

М. В. Крестовская.

РЕВНОСТЬ БАБУШКИНА ВНУЧКА ТОРЖЕСТВО ЮЛІИ АНДРЕЕВНЫ. ИЗДАНІЕ 2-е. ЧЕТВЕРТАЯ ТЫСЯЧА. МОСКВА—1904. Изданіе Д. П. Ефимова. В. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ

РЕВНОСТЬ.

(Посвящается М. H. К)

I.

— Ну вотъ, Лизокъ, я принесъ тебѣ цѣлыя два извѣстія! — сказалъ Сергѣй Михайловичъ своей женѣ, вернувшись со службы.

Лизавета Петровна, привыкнувъ угадывать иногда суть дѣла по одному выраженію лица мужа, торопливо и тревожно взглянула на него.

— Какія же? — спросила она, пытливо вглядываясь въ него и видя на его лицѣ одновременно какъ бы и удовольствіе и смущеніе.

— Во-первыхъ, Клавдія Николаевна уже въ Москвѣ и сегодня выѣзжаетъ въ Петербургъ.

— А!.. — сказала коротко Лизавета Петровна, и больше ничего не прибавила. Но но тону этого «а» и по выраженію, мелькнувшему въ лицѣ жены Сергѣй Михайловичъ сейчасъ же догадался, что жена скорѣе недовольна, чѣмъ довольна этимъ извѣстіемъ, такъ обрадовавшимъ его.

Клавдія Николаевна была его старымъ другомъ, и Сергѣй Михайловичъ считалъ ее, ея мужа (только-что умершаго, съ которымъ они были однокурсники) и всю ихъ семью самыми дорогими и близкими для себя людьми, послѣ своей собственной семьи. Но жена его, знавшая ихъ по его разсказамъ почти такъ же хорошо, какъ и самъ онъ, лично не была еще съ ними знакома. Сугробины, незадолго передъ тѣмъ, какъ Сергѣй Михайловичъ сдѣлался женихомъ, переѣхали въ Харьковъ, гдѣ Сугробинъ получилъ тогда хорошее назначеніе. Теперь овдовѣвъ, Клавдія Николаевна еще въ первый разъ за всѣ эти семь лѣтъ возвращалась съ дѣтьми снова въ Петербургъ.

— Надо будетъ завтра поѣхать встрѣтить ихъ…-- сказалъ Сергѣй Михайловичъ, мелькомъ взглядывая на жену и ласково, какъ-то особенно ласково, обнялъ и поцѣловалъ ее.

— Конечно, — сказала она.

— Послушай, Лизочекъ…-- заговорилъ онъ еще нѣжнѣе, прижимая ее къ себѣ и начиная вмѣстѣ съ ней ходить по комнатѣ изъ угла въ уголъ, что онъ дѣлалъ всегда, когда немножко волновался. — Послушай, Лизочекъ, мнѣ бы очень хотѣлось, милая чтобы… ты приняла ее какъ можно… привѣтливѣе, сердечнѣе… она теперь такъ несчастна… трехъ мѣсяцевъ вѣдь нѣтъ еще послѣ смерти Алексѣя… отъ знакомыхъ здѣшнихъ она совсѣмъ уже отстала, родныхъ у нея тоже здѣсь никого, значитъ будетъ совсѣмъ одинока… Нашъ долгъ, милая, насколько возможно облегчить ей это тяжелое время.

— Конечно, конечно…-- сказала Лизавета Петровна. — Отчего же, я ей очень рада…-- прибавила она черезъ минуту, точно успокаивая мужа. Но Сергѣй Михайловичъ, до тонкости изучившій жену сейчасъ же подмѣтилъ искусственность этой любезности и невольно вздохнулъ про себя.

Онъ давно уже чувствовалъ, что въ женѣ его лежитъ какое-то странное, безпричинное недоброжелательство къ этимъ лучшимъ друзьямъ его молодости, и особенно къ самой Клавдіи Николаевнѣ, которую она, несмотря на отсутствіе ея, слегка даже ревновала къ мужу въ первые годы замужества, находя, что онъ уже черезчуръ высоко ставитъ ее и слишкомъ часто говоритъ о ней.

— Ну еще бы, — отвѣчала она иногда на какое-нибудь замѣчаніе мужа, полушутя, полуискренне надуваясь на него, — еще бы, гдѣ же мнѣ это знать (или умѣть), вѣдь я не Клавдія Николаевна!

И чувство это, на видъ какъ бы только шутливое, было въ ней, вѣроятно, гораздо глубже, чѣмъ она думала даже сама, потому что Сергѣя Михайловича невольно поразило, какъ его Лиза, такая въ сущности добрая и отзывчивая, отнеслась вдругъ такъ равнодушно къ страшному горю, постигшему несчастную, обожавшую мужа, Клавдію Николаевну. Но онъ все-таки не терялъ надежды побороть въ ней со временемъ это досадное, огорчавшее его чувство предубѣжденія и очень надѣялся на личное знакомство жены съ Клавдіей Николаевной.

По его мнѣнію, Клавдія Николаевна была такая умная, милая и симпатичная женщина, которая не могла не располагать къ себѣ.

— Мнѣ бы очень хотѣлось, Лизочекъ, — продолжалъ онъ, все ласковѣе пожимая руки жены, — чтобы вы сошлись съ ней… Тебѣ, моя дорогая, не слѣдуетъ забывать сколько они съ мужемъ сдѣлали для меня, когда я былъ при смерти боленъ. Вѣдь я тебѣ уже, кажется, нѣсколько разъ разсказывалъ, какъ они перевезли меня тогда изъ меблированныхъ комнатъ къ себѣ на квартиру, и какъ она, какъ родная сестра, ходила за мной цѣлые два мѣсяца. Можетъ быть, еслибы не они, я бы и не пережилъ тогда моего тифа… И вотъ, сударыня, — закончилъ онъ полушутя, полусерьезно, — вамъ теперь представился отличный случай отблагодарить ее, въ свою очередь, за всѣ ея заботы и попеченія о вашемъ благовѣрномъ.

— Ну, конечно, вѣдь я уже сказала! — нетерпѣливо прервала его Лизавета Петровна, и видимо желая перемѣнить разговоръ, спросила мужа:

— Ну, а другое какое извѣстіе?

Сергѣй Михайловичъ вздрогнулъ и нахмурился, какъ человѣкъ, вспомнившій что-то непріятное. Онъ даже не сразу отвѣтилъ.

— Да, — протянулъ онъ какимъ-то страннымъ тономъ, — да, ну это уже совсѣмъ изъ другой оперы… Мнѣ предлагаютъ взять назначеніе въ Самаркандъ…

— Въ Самаркандъ! — съ ужасомъ, не давъ ему почти докончить. — воскликнула Лизавета Петровна, и вдругъ опустилась въ кресло и заплакала.

— Господи! Да о чемъ же ты, Лиза! Вѣдь я же не взялъ еще этого мѣста, вѣдь мнѣ его только еще предлагаютъ! — сказалъ растерявшійся Сергѣй Михайловичъ.

Но Лизавета Петровна плакала все сильнѣе и сильнѣе.

— Это ужасно… ужасно… въ Самаркандъ…-- говорила она всхлипывая.

Сергѣй Михайловичъ съ недоумѣніемъ постоялъ надъ женой, и вдругъ нетерпѣливо передернулъ плечами и заходилъ опять по комнатѣ.

Онъ понялъ, что жена его расплакалась совсѣмъ не потому, что ему предложили мѣсто въ Самаркандъ; она, конечно, ни минуты не вѣрила въ душѣ, чтобъ они дѣйствительно могли бы поѣхать туда, а плакала только оттого, что завтра пріѣзжаетъ Клавдія Николаевна. Самаркандъ же явился лишь благовиднымъ предлогомъ расплакаться, какъ ей того вѣроятно захотѣлось съ первой же минуты, что онъ сказалъ о пріѣздѣ Клавдіи Николаевны. Но расплакаться явно отъ этой причины она стыдилась и, сдержавъ себя, придралась потомъ къ первому попавшемуся предлогу.

«И изъ-за чего!.. за что? что она ей сдѣлала?» спрашивалъ себя мысленно Сергѣй Михайловичъ.

Онъ предчувствовалъ, что теперь предстоитъ цѣлый рядъ непріятныхъ сценъ, на которыя способны только женщины, когда они заберутъ себѣ что-нибудь въ голову. Пожалуй, это отразится даже и на его отношеніяхъ съ Клавдіей Николаевной; она, какъ женщина умная, сейчасъ же, конечно, все замѣтитъ и сама поспѣшитъ отстраниться.

Жена продолжала плакать, а ему даже и успокоивать ее не хотѣлось и не хотѣлось тѣмъ болѣе, что это было обязательно для него. Онъ зналъ, что она ждетъ, чтобъ онъ утѣшалъ ее, и не перестанетъ плакать, пока онъ дѣйствительно не начнетъ успокаивать ее.

— Да полно же, Лиза! — сказалъ онъ, пересиливая себя и подходя къ ней. — Вѣдь это же глупо наконецъ! Ну о чемъ ты плачешь? Какъ тебѣ не стыдно! — И онъ взялъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ, хотя все въ немъ протестовало въ эту минуту противъ этихъ насильственныхъ ласкъ, но надо было смягчить ее какъ-нибудь къ завтрашнему дню, чтобъ и завтра не повторилось что-нибудь подобное.

Заплаканное лицо Лизаветы Петровны оставалось попрежнему хмуро и холодно. Она не отвѣтила на поцѣлуи мужа и молча сидѣла передъ нимъ, смотря куда-то въ сторону, мимо него.

"Да, — говорила она себѣ, — да, вотъ онъ нарочно теперь задобриваетъ меня, чтобъ я любезнѣе приняла ту… а между тѣмъ, когда я заплакала, онъ только разозлился! Ему все равно, что я плачу, что мнѣ тяжело, онъ только о себѣ думаетъ!.. О, я знаю его… такъ знаю…

И Лизавета Петровна вырвала отъ мужа свою руку и снова заплакала.

— Ты прекрасно знаешь, — раздраженно заговорила она, думая обмануть его все-таки въ истинной причинѣ своихъ слезъ, хотя и знала въ душѣ, что онъ все равно догадался уже о ней, — прекрасно знаешь, что я ненавижу эту твою возлюбленную… провинцію! Я тебѣ еще до замужества ставила условіемъ нашего брака, чтобы мы никогда не уѣзжали изъ Петербурга! Тутъ у меня всѣ родные и знакомые… Наконецъ, ты самъ знаешь, какое здоровье у Сережи — его каждую недѣлю лѣчить приходится! И вдругъ въ Самаркандъ! Въ такую глушь, гдѣ даже порядочнаго доктора достать нельзя! И какое мы тамъ прекрасное образованіе дѣтямъ дадимъ! Ни одинъ хорошій учитель не поѣдетъ!.. Это просто… просто не добросовѣстно по отношенію всѣхъ обязанностей своихъ къ ней, брать такое мѣсто!..

— Да развѣ я взялъ его, наконецъ! — воскликнулъ, теряя терпѣніе, Сергѣй Михайловичъ! — Вѣдь не могу же я запретить предлагать мнѣ мѣста въ провинцію, только потому, что ты изволила будто бы ставить мнѣ какія-то условія не уѣзжать никогда изъ Петербурга! Довольно и того, что я самъ не беру ихъ! И къ чему ты несешь весь этотъ вздоръ о Сережѣ, докторахъ, дѣтяхъ, какихъ-то обязанностяхъ, воспитаніи и т. д. Къ чему все это? Развѣ нельзя сказать прямо, что ты не хочешь ѣхать туда — и довольно бы кажется; да, наконецъ, можешь успокоиться, я еще менѣе тебя расположенъ уѣзжать изъ Петербурга…

— Ну, еще, бы, еще бы, — сказала Лизавета Петровна, вдругъ ядовито смѣясь, — еще бы, развѣ ты можешь быть расположенъ уѣзжать изъ него, когда сюда твоя Клавдія Николаевна изволитъ жаловать!

— Нѣтъ, это, наконецъ, изъ рукъ вонъ! — воскликнулъ, потерявъ послѣднее терпѣніе, Сергѣй Михайловичъ и, круто повернувшись, ушелъ, сильно хлопнувъ дверью, въ свой кабинетъ.

— Ну вотъ, ну вотъ! — сказала съ отчаяніемъ, смотря ему вслѣдъ Лизавета Петровна, — вотъ уже начинается, начинается!.. Я заранѣе была увѣрена, что стоитъ только этой госпожѣ пріѣхать, какъ это сейчасъ же начнется! Скверная женщина, безъ сердца; это есть, есть такія женщины, которыя всѣмъ только несчастіе приносятъ! Ну что же, конечно, она совсѣмъ отобьетъ его отъ меня — онъ и теперь только мечтаетъ что о ней. Можетъ быть она и ѣдетъ нарочно только для того, чтобы женить его на себѣ! Что же, это теперь такъ легко, такъ часто дѣлается, что и удивляться нечему! Развестись ничего не стоитъ… Что же, очень, очень можетъ быть… Можетъ быть она давно въ него уже влюблена была и только смерти мужа дожидалась.

— Кушать подано! — сказала, входя, горничная Катя.

«Боже мой, развѣ я могу теперь кушать! Боже мой, ужъ лучше мнѣ умереть было раньше, чѣмъ дожить до этого…»

— Не буду я кушать! — сказала она вслухъ: — у меня мигрень сдѣлалась! Поди скажи барину, чтобы онъ одинъ обѣдалъ. — И Лизавета Петровна вмѣсто обѣда, ушла въ свою темную спальню и заперлась тамъ.

II.

Сергѣй Михайловичъ пришелъ въ столовую съ сердитымъ лицомъ и, отодвинувъ свой стулъ, молча сѣлъ за столъ.

Катя налила ему супу, и онъ все такъ же молча принялся за него.

— А мама? — спросилъ маленькій Сережа.

— У мамаши головка заболѣла! — сказала Катя.

«И при людяхъ главное! — подумалъ Сергѣй Михайловичъ: — всѣ видятъ, догадываются, чортъ знаетъ, что тамъ потомъ думаютъ и сплетничаютъ у себя по кухнямъ!»

Но понемногу, за ѣдой онъ началъ успокаиваться, и раздраженіе его на жену нѣсколько уменьшилось.

Сергѣй Михайловичъ не могъ не признать, что въ сущности они съ женой жили очень дружно и миролюбиво, если не считать разныхъ мелкихъ размолвокъ, которыя бываютъ между каждыми супругами. Въ общемъ, у Лизаветы Петровны характеръ былъ скорѣе мягкій, чѣмъ капризный, а главное, она была искренно и горячо привязана къ нему, такъ что Сергѣй Михайловичъ часто сознавалъ, не безъ чувства благодарности къ своей судьбѣ, что онъ вынулъ счастливый билетъ въ той рискованной лотереѣ, которая зовется бракомъ.

Онъ вспомнилъ это и теперь, взглянувъ, послѣ жаркого, на пустой стулъ жены, которую ему невольно стало жалко.

«Ну не глупо ли! — сказалъ онъ себѣ, думая о ней: — лежитъ тамъ теперь голодная въ темной комнатѣ, навѣрное плачетъ къ тому же; только голова разболится еще пожалуй»…

— Ѣшь, ѣшь, Сережа, нечего размазывать! — сказалъ онъ маленькому Сережѣ, замѣтивъ, что тотъ, пользуясь отсутствіемъ матери и разсѣянностью отца, не ѣлъ свою говядину, а устраивалъ изъ ея кусочковъ какія-то мудреныя фигурки.

«Нѣтъ, и изъ-за чего главное? Ну, что та ей сдѣлала?» продолжалъ онъ, мысленно возвращаясь опять къ волновавшей его мысли о ревности жены къ Клавдіи Николаевнѣ.

Эта ревность всегда удивляла его, потому что Лизавета Петровна не только сама не видѣла никогда своей мнимой соперницы, но даже и Сергѣй-то Михайловичъ за всѣ эти семь лѣтъ всего два раза ѣздилъ въ Харьковъ, да и то больше проѣздомъ. Въ сущности, Лизавета Петровна даже и не была очень ревнива, но какъ только рѣчь заходила о Клавдіи Николаевнѣ, она начинала волноваться и самый тонъ ея звучалъ враждебно и подозрительно. Лизавета Петровна не любила даже, когда мужъ получалъ письма отъ Сугробиныхъ, и, казалось, ревновала Сергѣя Михайловича не только къ Клавдіи Николаевнѣ, но и къ ея мужу.

А между тѣмъ, разбирая самымъ тщательнымъ и добросовѣстнымъ образомъ свое чувство къ этой женщинѣ, которую дѣйствительно любилъ и уважалъ, Сергѣй Михайловичъ не находилъ въ немъ ни тѣни какой бы то ни было виновности передъ женой. Пока онъ не завелся собственною семьей, семья Сугробиныхъ была для него какъ бы своею родною семьей. Полученное имъ извѣстіе о смерти самого Сугробина такъ взволновало и поразило его, что онъ хотѣлъ сейчасъ же ѣхать въ Харьковъ, чтобы только хоть чѣмъ-нибудь помочь тамъ его вдовѣ.

Но когда онъ сказалъ о своемъ намѣреніи Лизаветѣ Петровнѣ, она сдѣлала такое удивленное лицо и глаза ея такъ сразу потемнѣли, что Сергѣй Михайловичъ понялъ, что уѣхать будетъ совсѣмъ не такъ легко и просто, какъ ему это казалось въ первую минуту.

— Дѣлай, какъ хочешь! — сухо сказала Лизавета. Петровна, и какъ только она это сказала, онъ окончательно убѣдился, что именно такъ-то, какъ онъ хочетъ, и не можетъ сдѣлать, несмотря на выданную ему какъ бы carte blanche.

— Ахъ, какъ это несносно! — нетерпѣливо передернувъ плечами, сказалъ Сергѣй Михайловичъ, возмущаясь тѣмъ, что жена даже и въ такую тяжелую минуту не можетъ отрѣшиться отъ своей глупой ревности къ бѣдной Клавдіи Николаевнѣ.

Но слова эти, а главное ихъ тонъ, оказались очень неосторожными, и Сергѣй Михайловичъ не разъ потомъ раскаивался въ нихъ, потому что они только хуже подлили масла на огонь и еще больше вооружали Лизавету Петровну противъ Клавдіи Николаевны. Лизавета Петровна ничего тогда не сказала, но цѣлые два дня была такъ сильно не въ духѣ, что весь домъ ходилъ на цыпочкахъ.

Отъѣздъ Сергѣя Михайловича, понятно, не состоялся, да онъ и самъ бросилъ всякую мысль о немъ и думалъ только о томъ, чтобы снова водворить въ своемъ домѣ тотъ миръ, при которомъ жилось такъ пріятно и покойно. Постепенно все вошло въ обычную колею, и черезъ нѣсколько дней Лизавета Петровна, убѣдившись, что Сергѣй Михайловичъ совершенно бросилъ мысль «летѣть зачѣмъ-то въ Харьковъ», не только перемѣнила гнѣвъ на милость, но какъ бы въ награду за то стала еще внимательнѣе и заботливѣе къ мужу. Даже относительно Клавдіи Николаевны произошла какъ будто перемѣна къ лучшему. За это время выяснилось, что Клавдія Николаевна все распродаетъ и переѣзжаетъ съ дѣтьми обратно въ Петербургъ, такъ какъ оставаться въ Харьковѣ послѣ смерти мужа ей было слишкомъ тяжело.

По поводу этого переѣзда возникли разныя порученія къ Сергѣю Михайловичу, и писемъ отъ Клавдіи Николаевны за эти два мѣсяца онъ получилъ больше, чѣмъ за предыдущіе два года. Каждый разъ, при полученіи имъ траурнаго конверта, онъ замѣчалъ, что жену его передергиваетъ и она слегка блѣднѣетъ, но, видимо сдерживая себя, принимаетъ равнодушный видъ и даже разспрашиваетъ, о чемъ пишетъ Клавдія Николаевна, скоро ли пріѣдетъ, здорова ли и т. д.

И хотя Сергѣй Михайловичъ, прекрасно изучившій жену, мало вѣрилъ ея напускному равнодушію, но все-таки же надѣялся, что, разъ принявшись, она выдержитъ себя и дальше, а со временемъ и совсѣмъ примирится съ его старою пріятельницей, побѣдивъ свою странную враждебность и недовѣріе къ ней. Какъ вдругъ сегодняшняя вспышка!..

«Ужасно непріятно! — думалъ Сергѣй Михайловичъ, наскоро допивая свой кофе: — и какъ нарочно, наканунѣ самаго пріѣзда! Ну, пойду къ ней; что съ ними дѣлать, всѣ онѣ, эти женщины, одинаковы, Богъ ужъ съ ней»…

И онъ всталъ изъ-за стола, торопливо поцѣловалъ Сережу и, направившись къ спальнѣ, осторожно пріотворилъ дверь.

Въ комнатѣ было темно, только слабый свѣтъ лампады у божницы невѣрными тѣпями освѣщалъ потолокъ и углы комнаты.

— Лиза…-- тихо позвалъ онъ.

— Лиза?.. ты спишь?.. — повторилъ онъ полушепотомъ и, понявъ, что жена все равно ему не отвѣтитъ, тихонько и почему-то на цыпочкахъ, точно чувствуя себя въ комнатѣ больного, прошелъ за перегородку, гдѣ стояли постели.

Лизавета Петровна, закутавшись въ большой платокъ, молча лежала на постели. Сергѣй Михайловичъ сѣлъ подлѣ нея сбоку, на кончикѣ кровати и, отыскавъ ощупью въ темнотѣ ея руку, поцѣловалъ ее.

— Оставь, оставь меня, — сказала, всхлипывая, Лизавета Петровна, и выдернувъ у мужа руки, какъ маленькая, запрятала ихъ опять подальше въ платокъ, чтобъ онъ не могъ достать ихъ.

— Ну, Лизокъ, — ласково заговорилъ Сергѣй Михайловичъ, которому въ этой тихой, темной, слабо освѣщенной чуть теплящеюся лампадой, комнатѣ стало почему-то еще больше жаль жену.

— Ну, Лизокъ, — сказалъ онъ, нѣжно наклоняясь надъ ней, — ну о чемъ ты, милая?

Тогда услышавъ его знакомый, милый ей голосъ, который уже не раздраженно кричалъ на нее, а нѣжно и виновато звалъ ее, Лизавета Петровна снова заплакала и, высвободивъ руки изъ-подъ платка, крѣпко обняла мужа.

— Ахъ, Сережа, Сережа, еслибы ты зналъ, какъ я несчастна!.. — сказала она, прижимаясь къ его плечу и вспоминая всѣ тѣ ужасныя, печальныя мысли, которыя довели ее даже до предположенія о разводѣ.

— Да отчего же, Лизокъ, ну отчего ты можешь быть несчастна? — поразился Сергѣй Михайловичъ, не понимая, отчего его счастливая, любимая и обезпеченная во всемъ жена можетъ вдругъ чувствовать себя несчастною.,

Но ей стыдно было признаться ему въ своихъ нелѣпыхъ мысляхъ, да и теперь, когда онъ былъ подлѣ, лаская и утѣшая ее, она и сама не вѣрила больше ни въ какія несчастья. Всѣ эти несчастья и бѣды, созданныя ея разгоряченнымъ воображеніемъ, рушились сами собой при первой его ласкѣ, и ей самой стало смѣшно и совѣстно за свои глупые страхи и слезы. Тогда она засмѣялась, поцѣловала мужа съ повеселѣвшимъ лицомъ, и миръ былъ заключенъ.

Лизавета Петровна согласилась потомъ даже покушать, и Катя, отличавшаяся невозмутимо-равнодушнымъ лицомъ, снова накрыла для нея въ столовой приборъ и подала ей разогрѣтый супъ и жаркое.

Сергѣй Михайловичъ пошелъ вмѣстѣ съ женой и сидѣлъ все время, пока она обѣдала, подливая ей вина и подкладывая кусочки повкуснѣе. Онъ обращался съ нею, какъ съ выздоравливающимъ больнымъ или ребенкомъ, но въ душѣ его еще оставалось недовольство противъ нея, хотя онъ и боялся выказать его ей даже нечаянно.

Теперь, когда они вышли изъ темной спальни въ свѣтлую столовую и первый порывъ жалости къ ней успокоился въ немъ, ему снова стало досадно, что жена сама вздумала ни съ того, ни съ сего капризничать, а онъ между тѣмъ долженъ ухаживать за ней съ какимъ-то глупо-виноватымъ видомъ, точно онъ и дѣйствительно провинился передъ нею въ чемъ-то.

— Ну… такъ что же… тебѣ предлагали на счетъ этого… ужаснаго Самарканда? — спросила вдругъ, слегка краснѣя, Лизавета Петровна. — Я такъ перепугалась, — прибавила она, стараясь не глядѣть на мужа, — когда услыхала одно названіе его… что даже не успѣла разспросить тебя, какъ слѣдуетъ…

Сергѣй Михайловичъ поморщился.

«А впрочемъ, тѣмъ лучше! — подумалъ онъ: — пускай сваливаетъ все на Самаркандъ, по крайней мѣрѣ этимъ сама себѣ закроетъ возможность дѣлать дальнѣйшія сцены..»

— Ну, нѣтъ ужъ, — сказалъ онъ вслухъ, — не будемъ больше никогда объ этомъ говорить… Еслибъ я зналъ, что ты такъ разстроишься изъ-за него, я бы лучше и не упоминалъ о немъ ничего…

— Нѣтъ, отчего же…-- сказала, краснѣя еще больше, Лизавета Петровна.

Но такъ какъ въ эту минуту Лизавета Петровна докончила обѣдъ и встала, то Сергѣй Михайловичъ тоже всталъ и, обнявъ жену, поцѣловалъ ее въ голову и руку, что дѣлалъ всегда послѣ обѣда, хотя теперь обѣдала она, а не онъ.

«Ну все равно, заодно ужъ…» — сказалъ онъ себѣ, рѣшивъ всячески ухаживать сегодня за женой, чтобы только укрѣпить въ ней хорошее настроеніе къ завтрашнему дню.

— Не почитать ли тебѣ вслухъ что-нибудь? — предложилъ онъ.

Чтеніе вслухъ очень любила Лизавета Петровна и терпѣть не могъ Сергѣй Михайловичъ. Они занимались имъ преимущественно въ медовый мѣсяцъ, да за время первой беременности Лизаветы Петровны, когда Сергѣй Михайловичъ чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ. Потомъ это пріятное занятіе было почти совсѣмъ заброшено и являлось только въ исключительныхъ случаяхъ.

Лизавета Петровна сейчасъ же согласилась и, вся просвѣтлѣвъ отъ удовольствія, достала работу и сѣла у круглаго столика, на кототомъ стояла лампа подъ зеленымъ абажуромъ.

Сергѣй Михайловичъ принесъ изъ своего кабинета новый, только-что полученный, журналъ и, вздохнувъ про себя, сѣлъ въ кресло противъ жены.

«Нѣтъ, удивительныя эти женщины, — подумалъ онъ, приписывая, какъ всегда это дѣлаютъ почему-то мужчины, свойства своей жены и всѣмъ другимъ женщинамъ, — удивительныя! Сами надурятъ, накапризничаютъ, и мы же потомъ еще за ними ухаживай, читай имъ тутъ вслухъ, утѣшай!.. Подумаешь, она и дѣйствительно больна была!» Но тѣмъ не менѣе, онъ сѣлъ поудобнѣе въ кресло и приготовился читать весь вечеръ.

III.

На другой день Сергѣй Михайловичъ проснулся съ непріятнымъ ощущеніемъ. Надо было ѣхать на вокзалъ встрѣчать Клавдію Николаевну, и естественнѣе всего было бы конечно привезти ее и ея семью прямо къ себѣ домъ! А между тѣмъ Сергѣй Михайловичъ чувствовалъ, что объ этомъ и рѣчи быть не можетъ. По настоящему Лизавета Петровна тоже могла бы поѣхать съ нимъ, встрѣтить такого стараго, близкаго друга его, какъ Клавдія Николаевна. Это было бы очень внимательно и мило съ ея стороны, но Сергѣй Михайловичъ чувствовалъ, что и объ этомъ рѣчи тоже быть не можетъ, и онъ поневолѣ сдѣлался не въ духѣ, а между тѣмъ надо было продолжать разыгрывать роль ухаживающаго супруга, потому что каждое неосторожное слово или даже взглядъ могли повести къ новой, совсѣмъ неудобной и нежелательной передъ пріѣздомъ, сценѣ.

Лизавета Петровна еще лежала въ постели, когда, одѣвшись у себя въ кабинетѣ, Сергѣй Михайловичъ вошелъ къ ней проститься.

— Ну, я ѣду, Лизокъ, до свиданія! — сказалъ онъ, подходя къ ней и цѣлуя ея руку.

— Ну, до свиданья…-- сказала Лизавета Петровна. Она, кажется, тоже была опять не въ духѣ. — Не опоздай же къ завтраку!.. — прибавила она съ легкимъ нетерпѣніемъ.

"Ну вотъ! — подумалъ, раздражаясь внутренно еще больше, Сергѣй Михайловичъ: — теперь «не опоздай къ завтраку! До завтрака ли мнѣ!» Но вслухъ онъ спросилъ мягко и нерѣшительно:

— Не привезти ли, Лизочекъ… Клавдію Николаевну… къ намъ сюда… хоть позавтракать… а то знаешь… съ дороги… въ гостиницѣ…

— Ахъ, Боже мой, зачѣмъ же ты мнѣ раньше объ этомъ не сказалъ! — воскликнула, обидѣвшись на что-то, Лизавета Петровна: — у меня ничего даже не заказано! Вѣдь нельзя же такъ вдругъ объявлять передъ самымъ завтракомъ! Ты, по крайней мѣрѣ, долженъ былъ хоть предупредить меня заранѣе, что приведешь ее…

— Ахъ, да не привезу я, не привозу, успокойся пожалуйста! — съ прорвавшимся, наконецъ, раздраженіемъ перебилъ ее Сергѣй Михайловичъ и поспѣшно, боясь дальнѣйшихъ объясненій, вышелъ изъ комнаты.

«И къ чему, спрашивается, я ей читалъ вчера весь вечеръ, если она даже на такой пустякъ, какъ простой завтракъ, не хочетъ согласиться!» съ сердцемъ спросилъ онъ себя, выходя съ подъѣзда на улицу.

На улицѣ моросилъ осенній мелкій дождь, отъ котораго все кругомъ казалось какимъ-то сѣрымъ, мокрымъ и облѣзлымъ.

Онъ сѣлъ на извозчика и по дорогѣ продолжалъ думать на ту же все тему съ большимъ и большимъ раздраженіемъ.

«Совсѣмъ какое-то крѣпостное состояніе, въ которое мы всѣ сами, какъ дураки, лѣземъ! Вѣдь не могу же я, дѣйствительно, прерывать и знакомства, и дружбу съ дорогими мнѣ людьми только потому, что имѣлъ глупость жениться и они не изволятъ, видите ли, нравиться моей супругѣ! И спрашивается, что я за хозяинъ въ собственномъ домѣ, если даже позавтракать, кого хочу, не смѣю пригласить безъ разрѣшенія жены! Совсѣмъ въ пансіонъ какой-то на старости лѣтъ попалъ! А между тѣмъ всѣмъ постороннимъ нарочно въ глаза тычется: — Ахъ, мужъ! Ахъ, онъ глаза! Мужъ такъ любитъ! Мужъ такъ желаетъ! Комедіянтки! Говорили бы ужъ просто, безъ церемоніи: „мы молъ хотимъ, чтобы наши мужья такъ хотѣли!“ А то — „мужъ глава!“

Сергѣю Михайловичу припомнилась его жена еще дѣвушкой, когда вся она была полна робкою, нѣжною покорностью ему, когда бывало по глазамъ его старалась ловить его желанія и радостно вспыхивала, если случалось угодить ему.

„И куда все это дѣвается изъ нихъ потомъ!“ думалъ онъ съ горечью.

Желанія въ добрыя минуты, положимъ, и теперь еще ловились, и теперь еще жена вскакивала иногда съ мѣста, чтобы подать ему папиросы или чай; но это уже не была нѣжная покорность влюбленной дѣвушки; это былъ все тотъ же деспотизмъ рабы, которая стала сильнѣе своего господина.

„Сиди, не вставай!“ говорилъ торопливый, повелительный жестъ, которымъ она перехватывала на-лету намѣреніе мужа: — не вставай, не уходи отъ меня ни на минуту, я сама все тебѣ подамъ, все сдѣлаю, только сиди, не отходи отъ меня!..»

И Сергѣй Михайловичъ поневолѣ покорялся и сидѣлъ, предоставляя женѣ подавать себѣ туфли и папиросы, и все больше и больше подчиняясь ея ревнивой, вѣчно сторожащей его, какъ ему теперь казалось, любви, которая постепенно, незамѣтно и нѣжно, но все крѣпче и властнѣе затягивала его всего худшимъ изъ деспотизмовъ — деспотизмомъ женской любви.

«Да, — сказалъ онъ, раздражаясь еще больше: — гдѣ все это, гдѣ эти милыя дѣвическія линіи! Растолстѣла, валяется чуть не до двѣнадцати въ постели… и при этомъ еще вѣчное запугиваніе какими-то воображаемыми болѣзнями! Лицемѣрки!»

Сегодня ему уже не было жалко жены, какъ было жалко вчера, когда онъ, пообѣдавъ, вошелъ въ ея темную спальню, гдѣ она молча плакала, лежа на своей постели, и правильно ли, или неправильно, но все-таки же искренно страдала. Сегодня, подъ вліяніемъ усилившагося раздраженія, онъ не вѣрилъ ни ея слезамъ, ни страданіямъ, которыя, какъ ему теперь казалось, придумывались нарочно только для того, чтобы мучить его.

IV.

На вокзалѣ Сергѣй Михайловичъ не долго ждалъ прибытія поѣзда. Когда публика стала выходить изъ вагоновъ, онъ сразу узналъ знакомую высокую фигуру Клавдіи Николаевны въ глубокомъ вдовьемъ траурѣ.

Радостно и взволнованно бросился онъ къ ней навстрѣчу. Она тоже еще издали увидала его и, чуть замѣтно улыбнувшись однѣми губами, пошла навстрѣчу и протянула ему свою большую худую руку.

Но въ ту минуту, когда Сергѣй Михайловичъ схватилъ эту руку и крѣпко прижалъ ее къ своимъ губамъ, что-то дрогнуло въ ея печальномъ, всегда казавшемся Сергѣю Михайловичу особенно миломъ, лицѣ, и она вдругъ заплакала.

— Дорогая моя… дорогая…-- сказалъ Сергѣй Михайловичъ, растерянно сжимая ея руки и чувствуя, какъ при видѣ ея слезъ, такихъ рѣдкихъ и новыхъ еще для него, и его собственное горло сжимается какою-то непривычною судорогой.

Онъ хотѣлъ сказать ей что-нибудь объ ея горѣ, о томъ, какъ оно поразило его, хотѣлъ сказать о томъ, что онъ попрежнему преданъ ей и ея семьѣ всею душой, но она слабо махнула ему рукой.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказала она нѣсколько сконфужено вытирая свои слезы, — не надо, я сама знаю… гдѣ же дѣти… няня?

Сергѣй Михайловичъ вспомнилъ о дѣтяхъ и увидѣлъ, что они стоятъ сзади матери съ пожилою полною нянюшкой.

Они смотрѣли на него и на плачущую мать веселыми, любопытными глазами, и старшая, красивая и очень похожая на мать дѣвочка узнала его и улыбнулась ему, когда онъ цѣловалъ ихъ.

— А карета? — спросила Клавдія Николаевна, улыбнувшись ему такою тихою, печальною улыбкой, что у Сергѣя Михайловича еще больнѣе сжалось за нее сердце. — Вы наняли? Ну и прекрасно, а то съ дѣтьми по этой погодѣ…

— Все, все готово! — сказалъ онъ: — я еще вчера же со службы зашелъ въ знакомую гостиницу и приказалъ приготовить вамъ къ сегодняшнему дню два нумера.

— А вы съ нами? — неувѣренно, смотря на него, спросила Клавдія Николаевна, и хотя она ничего больше не прибавила, но Сергѣй Михайловичъ понялъ, какъ тяжело оставаться ей одной въ первую же минуту и что она молча проситъ его ѣхать вмѣстѣ.

— Разумѣется, разумѣется! — поспѣшно сказалъ онъ и тутъ же вспомнилъ, что жена просила его не опоздать къ завтраку.

«Ахъ, Господи! — подумалъ онъ про себя, возмущаясь опять при мысли о своемъ крѣпостничествѣ, которое со вчерашняго дня сталъ чувствовать особенно сильно. — Но вѣдь не могу же я въ самомъ дѣлѣ бросить такъ женщину! Могутъ завтракать и безъ меня… небольшая бѣда!..»

И мысленно махнувъ на все рукой, онъ усадилъ въ карету Клавдію Николаевну и поѣхалъ вслѣдъ за ней на извозчикѣ.

V.

— Какъ же все это случилось, дорогая моя? — спросилъ онъ у Клавдіи Николаевны часа черезъ полтора послѣ того, какъ они вернулись съ вокзала и остались, наконецъ, вдвоемъ.

Дѣти завтракали съ няней въ сосѣдней комнатѣ, и Клавдія Николаевна нарочно перешла съ нимъ сюда, чтобы побыть немного наединѣ.

— Какъ случилось? — машинально повторила она его слова и, вмѣсто отвѣта, о чемъ-то тяжело задумалась и молча разсматривала свою блѣдную узкую руку, на пальцѣ которой, другъ подлѣ друга, блестѣли два одинаковыя обручальныя кольца.

— Какъ случилось? — повторила она опять и, вздохнувъ, опустила руку. — Я думаю, это всегда одинаково случается, болѣе или менѣе… Въ сущности, я ждала этого уже почти годъ, съ того самаго дня, когда узнала… что у него эта ужасная болѣзнь… и все-таки… когда это, наконецъ, случилось, мнѣ показалось, что я никогда этого не думала и не ждала… Я думаю, что всегда такъ бываетъ… къ этому нельзя ни привыкнуть, ни приготовиться… Вполнѣ никогда не приготовишься, — сказала она уныло и опять подняла свою руку и начала медленно, точно играя, передвигать на исхудавшихъ пальцахъ тускло блестѣвшія кольца.

Она не плакала уже, какъ заплакала въ первую минуту, увидѣвъ того человѣка, который былъ такъ друженъ съ ея покойнымъ мужемъ и который самое ее зналъ когда-то такою счастливою… Лицо ея теперь было почти спокойно, и только въ углахъ рта и въ глазахъ закаменѣло какое-то новое, глубоко запрятавшееся скорбное выраженіе. Лицо это никогда не было особенно красиво, а теперь, осунувшееся и пожелтѣвшее, оно казалось даже старѣе, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ. Но Сергѣй Михайловичъ всегда любилъ его и всегда находилъ его прекраснымъ тою внутреннею, духовною красотой, которая дается немногимъ.

Онъ молча сидѣлъ противъ нея и машинально смотрѣлъ, какъ она передвигала свои кольца.

Ему хотѣлось знать подробности, чисто фактическія, того, какъ «это» случилось. Хотѣлось знать, какъ болѣлъ, что говорилъ его покойный другъ, сознавалъ ли онъ, что умираетъ и т. д. Но онъ чувствовалъ, что Клавдія Николаевна все равно ихъ не разскажетъ и не потому, чтобы именно до этого ей было больнѣе всего касаться, а потому, что всѣ эти подробности казались ей не важны. Все ея существо было поглощено однимъ главнымъ — сознаніемъ его смерти, и предъ этимъ главнымъ, ужаснымъ фактомъ все остальное стушевывалось и не интересовало ее больше, какъ могло оно интересовать другихъ, тоже близкихъ покойнику, но менѣе ея любившихъ его людей.

— Да, — повторила она въ третій разъ, — это всегда одинаково случается, и всегда одинаково застаетъ врасплохъ… и ужаснѣе всего, что всѣ, всѣ должны перенести это, всѣ въ свою очередь должны терять дорогихъ людей… и никого это не минуетъ… рано или поздно… и всѣ безсильны предъ этимъ… Вотъ у меня осталось трое дѣтей… по теоріи вѣроятности, они, конечно, должны пережить меня, но… очень можетъ быть, что и они родились только для того, чтобъ я потеряла ихъ! И если они завтра же всѣ трое умрутъ… право, я, кажется, уже не поражусь больше, чѣмъ тогда… Знаете, на первомъ примѣрѣ близкаго и дорогого человѣка, какимъ былъ для меня… Дмитрій (она запнулась на его имени, точно ей трудно было его выговорить), это поражаетъ, страшно, поражаетъ… а потомъ ужъ ничто не поражаетъ, потому что все въ душѣ какъ-то измѣняется… и только думаешь: ну что-жъ, вчера — онъ, завтра — дѣти, потомъ я… или я сначала, а потомъ дѣти… Начинаешь какъ-то сознавать всю непрочность пребыванія здѣсь… начинаешь понимать, что все существуетъ для уничтоженія… и что это законъ, черезъ который ничто не переступитъ… А раньше, когда былъ счастливъ и когда, главное, никто дорогой еще не умиралъ, это совсѣмъ какъ-то не замѣчалось и не сознавалось… и не думалось даже никогда…

— Да, конечно, это ужасно, — сказалъ Сергѣй Михайловичъ, нѣжно беря ея руку и не зная чѣмъ бы успокоить ее или хоть отвлечь, по крайней мѣрѣ, отъ этихъ тяжелыхъ мыслей.

— Ужасно, — сказалъ онъ, — но все-таки же къ чему такая полная безнадежность! Конечно, впечатлѣніе этого несчастья еще слишкомъ остро; я понимаю, что въ васъ все еще болитъ, но, Богъ дастъ, пройдутъ года, два, три, и, если все будетъ благополучно, вы увидите… вы снова поздоровѣете и тѣломъ, и душой, снова полюбите жизнь и вернетесь къ ней, а главное, главное — опять повѣрите ей! Вѣдь не всегда же только одни страданія и бѣды, не все же смерть!.. Теперь, напротивъ, подлѣ васъ начнутъ распускаться свѣжія, молодыя жизни вашихъ дѣтей, и они васъ исцѣлятъ, должны исцѣлить!

Но она печально, не вѣря ему, покачала головой.

— Нѣтъ, — сказала она спокойно, — много значитъ также, когда это случается! Я не совсѣмъ точно выразилась, когда сказала, что до него не теряла близкихъ людей… Напротивъ, я въ одинъ годъ, въ промежутокъ какихъ-нибудь четырехъ мѣсяцевъ, потеряла и отца, и сестру. И, помню, такъ же страшно скучала и плакала… Но то было совсѣмъ, совсѣмъ другое! Совсѣмъ не то… что теперь! Тогда въ минуты самаго страшнаго отчаянія я не чувствовала того, что чувствую теперь въ самыя спокойныя минуты! Тогда я инстинктомъ понимала, что это только они ушли, а я осталась, и несмотря на ихъ смерть и на мое горе, все-таки же буду еще и жить, и радоваться, и любить!.. Но тогда мнѣ было 18 лѣтъ, а теперь 36, и тогда все было впереди, а теперь… все осталось позади… И съ его смертью какъ-то сама собой и для меня порвалась связь съ живою жизнью… Я живу, конечно, двигаюсь, ѣмъ, сплю, занимаюсь съ дѣтьми, словомъ, дѣлаю все то, что дѣлала и при немъ, но теперь… теперь мнѣ все равно, дѣлать это или не дѣлать, потому что во всемъ этомъ уже нѣтъ ни радости, ни цѣли, ни смысла даже, того смысла, который былъ во всемъ при немъ… Дѣлаешь такъ, но привычкѣ, и живешь но привычкѣ, а въ сущности… жить или не жить… тоже все равно…

— Нѣтъ, нѣтъ, это пройдетъ! — воскликнулъ Сергѣй Михайловичъ, ужасаясь той безпросвѣтности отчаянія и апатіи, которыя развились въ душѣ его бѣднаго друга. — Это не можетъ не пройти! — сказалъ онъ съ горячимъ убѣжденіемъ.

Онъ всталъ и началъ взволнованно ходить по комнатѣ, потому что подъ вліяніемъ ея безнадежныхъ словъ и на него какъ бы пахнуло леденящимъ холодомъ смерти. И онъ, сильный и здоровый, ужаснулся этой неминуемой перспективѣ, о которой обыкновенно никогда не думалъ, и которая, тѣмъ не менѣе, ждала и грозила ему откуда-то издали, а можетъ-быть… можетъ-быть даже и вблизи… Ему вдругъ стало какъ-то жутко, и онъ поспѣшно всталъ. Но вставъ и заходивъ, онъ сейчасъ же почувствовалъ въ себѣ опять новый, успокоивающій приливъ жизни и какое-то безотчетное удовольствіе отъ своихъ крѣпкихъ, упругихъ и увѣренныхъ шаговъ, которые лучше всего доказывали ему, что онъ еще молодъ, силенъ и здоровъ.

— Тридцать шесть! — продолжалъ онъ съ увлеченіемъ, радуясь, что не поддался этому запугивающему сознанію смерти. — Что такое это для человѣка! — Мнѣ самому сорокъ, а между тѣмъ я чувствую еще всѣмъ существомъ, что жизнь прекрасна и полна смысла и цѣли во всемъ! Отъ самаго великаго и грознаго и до самаго ничтожнаго своего проявленія! — Да иначе и быть не могло бы, иначе не было бы смысла и въ самомъ существованіи міра!

— Да, — сказала Клавдія Николаевна, какъ-то странно улыбаясь опять однѣми блѣдными губами, — да, конечно, это такъ кажется и должно такъ казаться, потому что иначе человѣчество было бы уже слишкомъ несчастно!.. Но послѣ того, какъ вы станете со смертью лицомъ къ лицу, это уже перестаетъ такъ казаться, и вы невольно утрачиваете вѣру въ осмысленность всего, потому что сама смерть прежде всего безсмысленна и нелогична, и несправедлива! Потому что она сама дѣйствуетъ точно вопреки всѣмъ законамъ природы, потому что она вырываетъ людей не тогда, когда это было бы нужно и справедливо и разумно, а именно тогда, когда это безсмысленно, жестоко и несправедливо; разумная, управляемая свыше природа не могла.бы и не должна бы была такъ дѣйствовать! Но, конечно, дойти до такого сознанія можно, только испытавъ это на своихъ близкихъ примѣрахъ… а отъ этого, упаси васъ Богъ…

Они оба замолчали. Сергѣй Михайловичъ чувствовалъ, что многое и многое могъ бы возразить на теорію Клавдіи Николаевны, но въ немъ какъ-то пропало оживленіе и желаніе спорить и убѣждать ее.

«Да, — подумалъ онъ, — съ этой стороны она конечно права: понять весь ужасъ смерти можно только потерявъ самаго близкаго, дорогого человѣка, тогда быть-можетъ, поневолѣ. начнешь такъ думать и говорить».

И ему опять стало страшно, но уже не за себя, а за жену и за дѣтей. Вѣдь и покойный Дмитрій Алексѣевичъ былъ еще молодъ и онъ былъ также полонъ этою обманчивою, непрочною жизнью, которая разрушается иногда въ одно мгновеніе! И ни молодость, ни здоровье не спасли его! Болѣзнь все-таки подкралась и унесла его…

Ему вспомнилось, что и у Лизаветы Петровны есть тоже какая-то внутренняя женская болѣзнь, отъ которой она стала лѣчиться послѣ своихъ вторыхъ, неудачныхъ родовъ и въ немъ поднялись страхъ за нея и опять жалость къ ней и горячее раскаяніе за то, что онъ такъ осуждалъ ее сегодня утромъ.

Его потянуло домой въ здоровую атмосферу живой жизни, гдѣ не было пока еще ни смерти, ни горя и гдѣ даже самыя непріятности являлись только послѣдствіями все той же живой, бьющей ключемъ жизни.

— Итакъ, дорогая моя, — сказалъ онъ, подходя и цѣлуя руку Клавдіи Николаевны, — вы мнѣ позволите значитъ заѣхать за вами сегодня послѣ пяти часовъ, чтобы везти васъ къ намъ обѣдать? Жена будетъ такъ рада познакомиться съ вами, — она такъ давно хочетъ этого.

— Хорошо, — сказала просто и спокойно Клавдія Николаевна и встала, чтобы проводить его.

— Хорошо, — повторила она, и хотя въ ея голосѣ не было при этомъ ничего печальнаго и грустнаго, но Сергѣй Михайловичъ невольно почувствовалъ, что ей дѣйствительно все равно, что ни дѣлать, куда ни ѣхать.

VI.

Хотя Сергѣй Михайловичъ и опоздалъ къ завтраку (который давно уже былъ убранъ со стола), но зато онъ вернулся домой въ такомъ нѣжномъ настроеніи, что холодное вытянутое лицо Лизаветы Петровны поневолѣ смягчилось, и она не только не выразила ему, какъ сбиралась, неудовольствія, но даже съ большимъ участіемъ начала распрашивать о Клавдіи Николаевнѣ и ея дѣтяхъ.

Сергѣй Михайловичъ обнялъ жену и, прижавъ къ себѣ ея полный, слегка теплѣвшій подъ мягкими складками пеньюара станъ, началъ ходить съ ней по кабинету, передавая свои впечатлѣнія.

Впечатлѣнія эти были тяжелы и грустны, до сихъ поръ на душѣ его осталось еще отъ нихъ что-то жуткое и болѣзненное.

И теперь, вернувшись къ себѣ домой въ эти знакомыя ему, уютныя, устланныя коврами комнаты, гдѣ горничная только-что затопила повсюду печи и гдѣ, казалось, не было возможности для смерти и уничтоженія, онъ ощущалъ какую-то особенную, удивлявшую его самого радость.

Ему пріятно было глядѣть послѣ желтаго, исхудалаго лица Клавдіи Николаевны на цвѣтущее, красивое лицо жены, полное жизни и любви къ нему; пріятно было прислушиваться къ долетавшему изъ дѣтской звонкому голосу Сережи, игравшему въ лошадки съ нянинымъ крестникомъ; пріятно было чувствовать подъ своей рукой теплый, мягкій станъ жены.

Во всемъ этомъ, — и въ затопленныхъ печахъ, и въ тепломъ станѣ жены, и ея розовомъ лицѣ, и даже въ лошадкахъ Сережи, — была все та же радостная, осязательная жизнь, сознавать которую было еще пріятнѣе послѣ жуткаго ощущенія смерти, охватившаго его было подлѣ блѣдной окаменѣвшей фигуры Клавдіи Николаевны!

— Ахъ, Лизокъ, — сказалъ онъ, крѣпко цѣлуя жену и радуясь, что она стоитъ подлѣ него такая здоровая, свѣжая, смотря на него веселыми, такъ знакомыми и попятными ему глазами. — Да, Лизокъ, самое ужасное, это, — все-таки же смерть жены или мужа! Знаешь, даже смерть дѣтей какъ-то блѣднѣетъ передъ этимъ. Я объ этомъ никогда не думалъ прежде, въ голову просто не приходило… Но сегодня въ первый разъ понялъ… какъ-то ужасно, потерять дорогого человѣка…

— Ужасно…-- сказала Лизавета Петровна содрогаясь, и лицо ея вдругъ поблѣднѣло и по немъ пробѣжало выраженіе ужаса и боли.

Они остановились другъ противъ друга и минуту молча, съ растроганнымъ выраженіемъ страха и нѣжности, смотрѣли одинъ на другого. И вдругъ оба почувствовали, какъ они въ сущности дороги другъ другу, и какъ страшно и мучительно тяжело было бы одному изъ нихъ остаться безъ другого.

— Ты не будешь больше ревновать меня къ ней? — тихо и нѣжно цѣлуя жену, спросилъ Сергѣй Михайловичъ.

— Нѣтъ, — сказала она такъ же тихо, но твердо, — не буду… это такъ ужасно…-- И она крѣпко обняла мужа и, прильнувъ головой къ его груди, съ восторгомъ чувствовала, какъ бьется сильными ударами въ его груди сердце и какъ весь онъ, живой, любящій и сильный, весь и душой и тѣломъ принадлежитъ ей, и только одной ей…

VII.

Сергѣй Михайловичъ привезъ Клавдію Николаевну къ пяти часамъ нарочно, чтобъ онѣ съ Лизаветой Петровной имѣли время немного познакомиться другъ съ другомъ, раньше чѣмъ сядутъ за столъ.

Услышавъ ихъ звонокъ, Лизавета Петровна вышла въ переднюю навстрѣчу гостьѣ, и по ея нѣсколько смущенному, но улыбающемуся лицу Сергѣй Михайловичъ понялъ, что жена рѣшилась быть вполнѣ любезной.

— Вотъ Лиза, — сказалъ онъ (тоже нѣсколько смущенно, потому что чувствовалъ, что представленіе это выходитъ какъ-то фальшиво и натянуто). — Вотъ позволь тебя познакомить съ самымъ лучшимъ и дорогимъ другомъ моимъ (онъ хотѣлъ сказать «моей молодости», но подумалъ, что это выйдетъ какъ то неловко, точно онъ больше уже не признавалъ ея такимъ же другомъ).

— Очень пріятно…-- сказала, съ улыбкой протягивая руку, Лизавета Петровна и подумала про себя: «съ самымъ лучшимъ и дорогимъ другомъ!»

Но все-таки любезно повторила опять.

— Очень пріятно!

Дамы пожали другъ другу руки и вошли въ гостиную, гдѣ посреди комнаты стоялъ большой круглый столъ, освѣщаемый высокою лампой подъ моднымъ, кружевнымъ абажуромъ, вокругъ котораго были разбросаны мягкія низенькія кресла и золотые стульчики.

— Садитесь пожалуйста…-- сказалъ Лизавета Петровна, подвигая гостьѣ одно изъ мягкихъ креселъ.

— Вы, вѣроятно, очень устали съ дороги?

— Да, очень, сказала односложно Клавдія Николаевна.

Тревожное смущеніе Сергѣя Михайловича усиливалось. Ему

не нравился весь тонъ этой встрѣчи; не нравилась любезная оффиціальная улыбка жены и ея фразы: «очень пріятно» и «садитесь пожалуста». Во всемъ этомъ не было ничего сердечнаго, простаго, чего желалъ Сергѣй Михайловичъ. Лизавета Петровна не сдѣлала даже ни одного движенія, чтобъ обнять и поцѣловать свою гостью, что въ сущности было бы самымъ естественнымъ въ подобномъ положеніи и сразу дало бы всему иной тонъ.

А между тѣмъ, придраться было не къ чему, она была очень любезна и предупредительна, сама вышла къ нимъ на встрѣчу и даже подставила Клавдіи Николаевнѣ кресло.

Сергѣй Михайловичъ подавлялъ въ себѣ поднимающееся опять неудовольствіе на жену и только, со своей стороны, старался усиленною внимательностью сгладить эту противную ему и раздражавшую его любезность жены.

Онъ нарочно говорилъ громкимъ голосомъ, смѣялся и шутилъ, съ тѣмъ напускнымъ оживленіемъ, которымъ желалъ смягчить холодный тонъ жены, но искусственность котораго сейчасъ же чувствуется и только хуже еще всѣхъ замораживаетъ.

Лизавета Петровна, между тѣмъ, въ ожиданіи обѣда занимала гостью разными незначительными интересными только для женщинъ разговорами, которые онѣ однѣ умѣютъ вести: — о погодѣ, дѣтяхъ, болѣзняхъ, прислугѣ и т. д., и между прочимъ показывала Клавдіи Николаевнѣ груды лежавшихъ на столѣ альбомовъ.

Клавдія Николаевна отвѣчала на все тоже очень любезно, хотя большею частью односложно. Она вообще бывала неразговорчива съ новыми знакомыми, которые всегда немного какъ бы стѣсняли ее, но сегодня Сергѣй Михайловичъ находилъ, что она говоритъ даже охотнѣе и больше, сравнительно, чѣмъ онъ ожидалъ того по ея теперешнему настроенію.

Теперь она казалась много покойнѣе, чѣмъ была утромъ съ нимъ и даже улыбалась временами и только въ углахъ ея рта и въ выраженіи прекрасныхъ, потухшихъ глазъ чувствовалась все та же странная окамеяѣлость и сосредоточенность на одной гнетущей мысли, которая поразила въ ней утромъ Сергѣя Михайловича. Но вдругъ, разсматривая одинъ изъ альбомовъ, она наткнулась на свою карточку, на которой она была снята еще въ первый годъ своего замужества, вмѣстѣ съ покойникомъ мужемъ. Когда она увидѣла ее, лицо ея поблѣднѣло еще больше, въ глазахъ мелькнуло выраженіе боли и тоски и она судорожнымъ, рѣзкимъ движеніемъ отдернула руку отъ альбома и быстро захлопнула его.

Сергѣй Михайловичъ тоже невольно вздрогнулъ и смѣшался, поймавъ ея испуганный взглядъ и тотъ нервный жестъ, которымъ она захлопнула альбомъ.

«Ахъ, Боже мой, и къ чему она ей подсунула ихъ… точно нарочно право»… съ неудовольствіемъ на безтактность жены подумалъ онъ.

Но Лизавета Петровна, считавшая своею обязанностью сказать хоть нѣсколько словъ участія, по поводу удара постигшаго Клавдію Николаевну, нашла что это самый удобный моментъ.

— Да, начала она сочувственно, — ужасное несчастіе! Я воображаю, какъ вы были потрясены!

«Ахъ, къ чему она все это говоритъ!» почтп съ ужасомъ подумалъ Сергѣй Михайловичъ, стараясь выраженіемъ глазъ подсказать женѣ, что объ этомъ не слѣдуетъ говорить.

— Да, очень… холодно сказала Клавдія Николаевна п видимо не желая продолжать эту тему, обернулась къ Сергѣю Михайловичу п заговорпла съ большимъ оживленіемъ, чѣмъ говорила все время.

— А вашъ мальчикъ? вы мнѣ обѣщали показать его! — Сергѣй Михайловичъ, кажется, очень нѣжнымъ отцомъ вышелъ? — спросила она, обращаясь уже къ Лизаветѣ Петровнѣ.

— Да, ничего…-- сказала та съ кислою улыбкой и тоже какъ бы чѣмъ-то недовольная.

— Ахъ да, герой мой! Гдѣ же въ самомъ дѣлѣ мой герой? — громко воскликнулъ Сергѣй Михайловичъ, радуясь, что разговоръ перемѣнился.

— Сейчасъ, сейчасъ мы вамъ его доставимъ! — сказалъ онъ и побѣжалъ въ дѣтскую за Сережей.

Когда онъ возвратился съ нимъ, одѣтымъ въ парадную курточку и съ тщательно расчесаннымъ проборомъ на боку, Клавдія Николаевна сейчасъ же привлекла его къ себѣ и съ печальною, задумчивою нѣжностью начала ласкать его.

— Какой онъ худенькій…-- сказала она, беря его за головку и всматриваясь въ его глаза.

Сережа краснѣлъ и жался, теребя крепъ на ея рукавахъ.

— Ничего, — сказалъ весело Сергѣй Михайловичъ, — ничего, это пройдетъ; вотъ выростетъ, морякомъ будетъ! — И онъ съ улыбкой взглянулъ на жену, къ которой, въ присутствіи Сережи, почти всегда чувствовалъ особенную, благодарную нѣжность. Но взглянувъ на нее, онъ невольно смутился и замолчалъ.

Она смотрѣла на него злыми, насмѣшливыми глазами и съ какимъ-то точно угрожающимъ выраженіемъ на лицѣ.

«О чемъ она опять?» съ тоской передъ этими вѣчными сценами послѣднихъ дней подумалъ Сергѣй Михайловичъ, и сейчасъ же, въ силу тонкой изученности всей ея натуры, образовавшейся въ немъ за эти семь лѣтъ, онъ понялъ причину ея новаго раздраженія.

«А, — говорили ея злые, насмѣшливые глаза, — а, такъ она не желаетъ говорить со мной объ ея горѣ!.. Я не имѣю, видите ли, права касаться до святая святыхъ ея души! Это только вамъ, „самому лучшему, дорогому другу“, можно».

«Ахъ, какъ это несносно, — подумалъ, прочитавъ и переведя мысленно ея взглядъ, Сергѣй Михайловичъ. — Вѣдь была же въ ней и чуткость извѣстная, и деликатность. Куда же все это дѣвалось теперь, когда это особенно нужно теперь съ этою несчастной…»

— Кушать подано! — сказала Катя, показываясь въ дверяхъ гостиной.

— Пожалуйста…-- проговорила Лизавета Петровна, любезно приподнимаясь и уступая гостьѣ дорогу, и слегка, одними кончиками пальцевъ, она дотронулась до таліи Клавдіи Николаевны, какъ это дѣлаютъ иногда женщины съ женщинами, желая выказать особенную любезность; но дотронувшись такъ до Клавдіи Николаевны, она обернулась на мгновеніе къ мужу, и лицо ея опять сдѣлалось такимъ же злымъ и раздраженнымъ, какимъ было и за минуту назадъ.

VIII.

— Вы не будете на меня сердиться, если я на эти дни нѣсколько отниму отъ васъ Сергѣя Михайловича? — спросила со слабою попыткой на шутку Клавдія Николаевна, прощаясь послѣ обѣда съ Лизаветой Петровной.

Лизавета Петровна вспыхнула и съ растеряннымъ смущеніемъ взглянула на мужа.

— Ахъ, пожалуйста, — отвѣтила она поспѣшно, — пожалуйста…

— А то я, право, какъ въ лѣсу, — сказала, какъ бы оправдываясь, Клавдія Николаевна: — нужно и квартиру искать, и мебель покупать, а я такъ отстала отъ всего этого, что право, если Сергѣй Михайловичъ мнѣ не поможетъ немножко, я буду совсѣмъ какъ безъ рукъ…

— Конечно, конечно! — сказалъ, крѣпко цѣлуя ея руку, Сергѣй Михайловичъ: — я завтра же утромъ заѣду къ вамъ, и вы мнѣ поручите все, что надо.

— Пожалуйста…-- сказала Клавдія Николаевна.

Они стояли всѣ въ передней, куда вышли проводить Клавдію Николаевну, и подавая ей ротонду, Сергѣй Михайловичъ мелькомъ увидѣлъ въ зеркалѣ разстроенно улыбающееся лицо жены.

— Пожалуйста, пожалуйста, я буду очень рада, — поспѣшно повторила она, опять поймавъ взглядъ мужа.

На прощанье дамы уже поцѣловались — тѣмъ своеобразнымъ дамскимъ поцѣлуемъ, которымъ обмѣниваются только женщины, прикладываясь щекой къ щекѣ другъ друга и дѣлая какое-то движеніе губами въ воздухъ.

Но все-таки же и это былъ уже шагъ впередъ и, проводивъ Клавдію Николаевну, Сергѣй Михайловичъ вернулся въ гостиную и обнялъ жену.

— Ну какъ она тебѣ понравилась? — ласково спросилъ онъ.

Все время и за обѣдомъ, и послѣ обѣда Лизавета Петровна была чрезвычайно любезна со своею гостьей, хотя все-таки безъ малѣйшаго признака на ту сердечность, которой такъ хотѣлось Сергѣю Михайловичу, и потому онъ не хотѣлъ дѣлать ей теперь никакихъ замѣчаній, ни упрековъ, чтобы не испортить хуже доброе начало.

— Ничего…-- равнодушно сказала Лизавета Петровна, — ничего… у нея очень интересное лицо… что-то трагическое есть… Мнѣ кажется, она всегда такая была даже и тогда еще, когда не овдовѣла и была счастлива… Это уже есть такія лица, въ которыхъ всегда точно страданіе какое-то чувствуется…

— Ахъ, это вѣрно! это ты удивительно вѣрно опредѣлила! — весь оживляясь, воскликнулъ Сергѣй Михайловичъ. Его поразила и та мѣткость, съ которою Лизавета Петровна опредѣлила характеръ лица Клавдіи Николаевны, а главное то безпристрастіе, съ которымъ она сдѣлала это опредѣленіе. Онъ зналъ по опыту, что женщины гораздо охотнѣе говорятъ про другую женщину, что она «хорошенькая», чѣмъ то, что у нея «интересное» лицо, въ которомъ чувствуется что-то особенное, отдѣляющее ее отъ другихъ женщинъ.

Это и поразило, и обрадовало его.

«Ничего, — подумалъ, онъ про себя съ удовольствіемъ и даже поцѣловалъ жену, — начало сдѣлано, а послѣ и совсѣмъ все обойдется, можетъ быть даже друзьями современемъ будутъ!»

Лизавета Петровна не отвѣтила на поцѣлуй мужа, но и не отвернулась отъ него. Выраженіе ея лица было самое обыкновенное, покойное, но въ душѣ она была совсѣмъ недовольна мужемъ.

И недовольна она была имъ не за то, что онъ признавалъ Клавдію Николаевну «самымъ лучшимъ, дорогимъ другомъ» и не за то даже, что согласился посвятить ей все это время, а за то, что онъ согласился съ ея опредѣленіемъ физіономіи Клавдіи Николаевны.

Хотя дѣлая это опредѣленіе, Лизавета Петровна и хотѣла блеснуть передъ мужемъ безпристрастіемъ своего мнѣнія, но когда онъ съ такою живостью подхватилъ его, она вдругъ почувствовала себя обиженною.

Ея собственное лицо, молодое и красивое, которымъ въ душѣ она была очень довольна ничуть не было ни трагично, ни романтично; она прекрасно это сознавала, и потому ей стало непріятно, что въ лицѣ Клавдіи Николаевны, осунувшемся и желтомъ все это было.

Но мужу она ничего не сказала.

— Ну, а какъ же, ты значитъ не пойдешь эти дни на службу? — спросила она незначительнымъ тономъ, и какъ бы нарочно для того, чтобы подчеркнуть незначительность своего вопроса, остановилась на минуту передъ лампой и поправила на ней абажуръ.

— Да… ужъ придется… пожертвовать денька два-три…-- сказалъ осторожно, косясь на жену, Сергѣй Михайловичъ: — тѣмъ болѣе, въ субботу кстати праздникъ, — прибавилъ онъ тоже какъ будто равнодушнымъ тономъ, — значитъ всего какой-нибудь день, два, придется пропустить!.. Ну, что-жъ, этимъ ужъ можно пожертвовать въ такомъ крайнемъ случаѣ…

— Да, конечно…-- холодно согласилась Лизавета Петровна.

«Крайній случай! — сказала она себѣ съ негодованіемъ: — что же она умираетъ, что ли! А вотъ когда я бывало просила его остаться, такъ онъ небось никогда не оставался! Даже въ мое рожденье, даже когда я больна бываю, даже въ день нашей свадьбы, никогда не соглашается пропустить, тогда сейчасъ же: „помилуй, ma chère нельзя же изъ-за пустяковъ манкировать…“ — А это не пустяки! тутъ можно манкировать! Ахъ, всѣ они гадкіе, мерзкіе, эти мужчины! Для посторонней женщины изъ кожи рады лѣзть, чтобы только услужить, а для женъ!.. Ну вотъ еще, очень имъ нужны эти жены!..»

— Не почитать ли тебѣ, Лизочекъ? — предупредительно спросилъ Сергѣй Михайловичъ. Его начинало тревожить, что жена такъ долго молча оправляетъ что то на абажурѣ.

— Нѣтъ, не надо, сухо сказала она.

«Знаю, я знаю, — съ презрѣніемъ подумала она, — это онъ нарочно меня задобрить хочетъ! Не надо мнѣ его чтенія».

— Ну, какъ хочешь, Лизокъ, а то я бы почиталъ, покорно, боясь больше настаивать, сказалъ Сергѣй Михайловичъ. Онъ замѣтилъ, что жена опять начала почему-то «взвинчиваться», но на этотъ разъ даже и онъ не могъ угадать причину.

— Ну иди, Лизокъ, — сказалъ онъ, обнимая ее на прощанье, — а я приду къ тебѣ посидѣть.

Лизавета Петровна очень любила, чтобы мужъ сидѣлъ подлѣ ея постели, съ журналомъ или газетой въ рукахъ, когда она, чувствуя себя нездоровою, ложилась по вечерамъ пораньше въ постель, но на этотъ разъ она даже и отъ этого отказалась.

— Ахъ, да не надо же, — сказала она нетерпѣливо, — я тебѣ говорю, что у меня голова разболѣлась, я можетъ быть засну.

— Ну, какъ хочешь, — сказалъ, пожимая плечами, Сергѣй Михайловичъ, понявъ, что сегодня Лизаветѣ Петровнѣ все равно ничѣмъ не угодишь.

— Иди къ себѣ въ кабинетъ, — сказала она мягче, — и занимайся чѣмъ хочешь! — и, улыбнувшись мужу на прощанье блѣдною, принужденною улыбкой, она подставила ему щеку для поцѣлуя и ушла къ себѣ.

«Заниматься въ кабинетѣ» не всегда разрѣшалось Сергѣю Михайловичу, несмотря на то, что онъ очень любилъ это. Но и Лизавета Петровна, въ свою очередь, тоже любила сидѣть съ нимъ по вечерамъ. Она говорила, что это единственное время, когда она можетъ пользоваться его обществомъ и потому желала пользоваться имъ вполнѣ. Но кабинетъ мужа ей почему-то не нравился; она находила, что въ спальнѣ у нихъ гораздо уютнѣе, и потому Сергѣй Михайловичъ долженъ былъ заниматься по вечерамъ на маленькомъ неудобномъ рабочемъ столикѣ жены, къ чему онъ долго не могъ привыкнуть и къ чему въ концѣ концовъ все-таки же привыкъ настолько, что давно уже пересталъ протестовать вслухъ.

«Ну, нѣтъ худа безъ добра! — подумалъ онъ не безъ удовольствія, — по крайней мѣрѣ проработаю и проведу вечеръ у себя какъ хочу!»

IX.

Первые два дня прошли, сравнительно, благополучно.

Сергѣй Михайловичъ съ утра уѣзжалъ изъ дома, устраивалъ разныя дѣла Клавдіи Николаевны, съ исканіемъ квартиры и покупкой мебели и возвращался домой только къ обѣду, да и то съ опозданіемъ, такъ что обѣдать ему приходилось уже одному.

Лизавета Петровна была довольно спокойна, но Сергѣй Михайловичъ плохо довѣрялъ этому спокойствію, напоминавшему спокойствіе передъ грозой.

Лизавета Петровна казалась какъ бы немного похудѣвшую и поблѣднѣвшею за эти дни и жаловалась на боль въ боку. Сережѣ тоже завязали для чего-то горло и объявили его на больномъ положеніи, хотя мальчикъ ни на что не жаловался и имѣлъ вполнѣ здоровый видъ.

Сама же она начала какую-то большую работу по канвѣ для ихъ деревенской церкви и просиживала за ней по цѣлымъ днямъ, что тоже было плохимъ признакомъ.

Сергѣй Михайловичъ не вѣрилъ ни Сережиному горлу, ни больному боку жены; онъ прекрасно понималъ, что все это молчаливое продолженіе предыдущихъ сценъ, и потому рѣшилъ не поддаваться всѣмъ этимъ маленькимъ женскимъ хитростямъ и не оставлять Клавдію Николаевну одну въ ея хлопотахъ, хотя бы Лизавета Петровна и сама слегла въ постель, и Сережу бы даже уложила. Онъ зналъ, что женѣ хочется теперь «страдать» и она будетъ выискивать и придумывать себѣ эти страданія нарочно, а придумавъ, начнетъ искренно вѣрить въ нихъ и воображать себя несчастною женщиной. Это было обычнымъ явленіемъ всегда, когда она считала себя оскорбленною мужемъ, а потому онъ уже привыкъ къ этому и не обращалъ большого вниманія, хотя и старался дѣйствовать осторожнѣе и не подливать масла въ огонь.

— Ну что же, — спросила она у него въ концѣ третьяго дня, съ очень замѣтнымъ уже нетерпѣніемъ, — наняли вы, наконецъ, квартиру?

— Нѣтъ еще, — сказалъ Сергѣй Михайловичъ, предчувствуя, что «гроза» сейчасъ разразится, — есть двѣ-три на примѣтѣ, но все не вполнѣ подходящія.

Лизавета Петровна немного помолчала. Сергѣй Михайловичъ тоже молчалъ и подготовлялся къ непріятной сценѣ.

— Что же эти поиски и еще недѣлю будутъ можетъ быть продолжаться? — спросила Лизавета Петровна, и лицо ея покрылось красными пятнами.

— Можетъ быть! — сухо сказалъ Сергѣй Михайловичъ. Онъ рѣшился не уступать ей на этотъ разъ и не безъ нѣкоторой внутренней тревоги и колебанія взялъ нарочно строго-сухой тонъ, который яснѣе показалъ бы женѣ, что онъ не боится ее.

Лизавета Петровна опять немного помолчала, нервно играя вилкой.

— И все время ты и на службу ходить для этого не будешь? — спросила она, раздѣляя каждое слово и смотря въ упоръ на мужа.

— И на службу все время ходить не буду! — сказалъ, тоже раздѣляя слова, но несмотря на жену Сергѣй Михайловичъ.

— А… тихо проговорила Лизавета Петровна и вдругъ рѣзко швырнула отъ себя вилку и выскочила изъ-за стола.

— Ну такъ помни же себѣ это, помни! — крикнула она со злобой, и со слезами бросилась въ свою комнату, которая всегда служила ей убѣжищемъ въ этихъ случаяхъ.

— Нечего мнѣ помнить и ничего я помнить не хочу и не буду! — раздраженно крикнулъ ей вслѣдъ Сергѣй Михайловичъ. — Да, — повторилъ онъ, какъ бы не довольствуясь тѣмъ, что уже сказалъ разъ эти слова, — да-съ, ничего я помнить не желаю и не буду!

На него вдругъ нашло страстное желаніе «возмутиться». Возмутиться противъ того крѣпостного ига, которое добровольно переносилъ онъ всѣ эти семь лѣтъ. До сихъ поръ онъ обыкновенно отваживался на то только въ душѣ, но ему захотѣлось высказать это фактомъ самой женѣ, такъ, чтобы она поняла и почувствовала это. Онъ нарочно сказалъ, что не пойдетъ на службу, хотя раньше намѣревался со слѣдующаго же дня отправиться опять въ департаментъ; но когда Лизавета Петровна съ угражающимъ видомъ спросила его о томъ, онъ тутъ же рѣшилъ, что дѣйствительно не пойдетъ и нарочно станетъ посвящать Клавдіи Николаевнѣ еще болѣе времени, чтобы показать, наконецъ, что онъ можетъ и будетъ поступать такъ, какъ самъ хочетъ, а не такъ, какъ того требуетъ супруга!

Лизавета Петровна замкнулась въ своей комнатѣ и бросилась на кровать.

— Вотъ я знала, знала это! — сказала она себѣ съ отчаяніемъ и съ торжествомъ въ то же время отъ того, что напередъ угадала все. — Я прекрасно это знала! И не то еще будетъ, не то! — рыдая и точно нарочно съ наслажденіемъ дразня самое себя, говорила она. И въ воображеніи ея замелькали опять длинный рядъ ссоръ, разводъ, процессъ, женитьба Сергѣя Михайловича на Клавдіи Николаевнѣ и т. д.

— Развѣ не ясно, что онъ влюбленъ въ нее! Развѣ она не видѣла тогда, какъ онъ смотрѣлъ на нее, какъ ловилъ и предупреждалъ каждое ея желаніе, каждый взглядъ! И она тоже, навѣрное тоже влюблена въ него, иначе зачѣмъ было ей придумывать всю эту исторію съ переѣздомъ, да и теперь, этотъ наемъ квартиры, покупка мебели, все это нарочно, чтобы только держать его подлѣ себя! — Ну и пусть, пусть… что же… я уйду… оставлю его, пускай… пускай.

Но при этой ужасной мысли, что она уйдетъ и разойдется съ мужемъ, чтобы не мѣшать его новой любви, ее охватила такая растроганная жалость къ себѣ и умиленіе передъ собственнымъ великодушнымъ поступкомъ и стараніями, что она еще больше расплакалась. Она мысленно представляла себѣ дальнѣйшія картины несчастія своего и счастія Сергѣя Михайловича и Клавдіи Николаевны, и картины эти все больше охватывали ее сознаніемъ своего глубокаго безконечнаго благородства и великодушія, того благородства, на которое способны только любящія женщины, и картины эти все больше и больше умиляли ее.

Она даже видѣла то лицо, какое будетъ у Сергѣя Михайловича въ то время, когда она скажетъ ему:

— Я вижу, Сергѣй, что ты любишь Клавдію Николаевну! Конечно, это страшное горе для меня, самое страшное, какое только было и будетъ въ моей жизни… Но… но я не хочу, чтобы ты страдалъ изъ-за меня… Пускай лучше страдаю я, женщина; мы на это созданы! И не хочу держать тебя насильно! Нѣтъ, я слишкомъ люблю тебя для этого! Бери разводъ и жепись на ней… и будь счастливъ! Будь счастливѣе, чѣмъ былъ со мной!.. А я… я не буду мѣшать тебѣ… я уйду…

Они будутъ стоять во время этого разговора въ его кабинетѣ, въ этой противной комнатѣ, которую она всегда ненавидѣла и которая всегда отнимала его у нея. Въ ней онъ всегда дѣлался для нея чужимъ и въ ней же они станутъ чужими уже навсегда… У нея будетъ исхудалое, страдающее, блѣдное лицо (гораздо болѣе блѣдное и худое, чѣмъ теперь у Клавдіи Николаевны) и, говоря это, она едва будетъ держаться на ногахъ. Но все-таки же изъ гордости соберетъ послѣднія силы и не заплачетъ.

— Да, — скажетъ она, — я уйду… будь счастливъ съ ней…

Но тутъ уже самъ Сергѣй Михайловичъ, рыдая, бросится передъ ней на колѣни и станетъ молить ее, чтобъ она не уходила и не оставляла его! Но… она уже не повѣритъ ему, не повѣритъ ни его любви, ни мольбамъ.

— Нѣтъ, — скажетъ она твердо, — ты самъ не знаешь, чего просишь теперь! Это говоритъ въ тебѣ только минутное раскаяніе и жалость ко мнѣ, но я не хочу твоей жалости послѣ того, какъ ты такъ любилъ меня! Нѣтъ, я уйду, я знаю, что съ ней ты будешь счастливѣе… Начинай разводъ, я все беру на себя, потому что для меня теперь все равно не можетъ быть уже ни радости, ни счастья, ни любви, ни даже жизни!.. Да я знаю, что скоро умру! Я чувствую какъ болитъ моя бѣдная грудь и знаю, что это смерть… Помнишь, что говорилъ тебѣ докторъ послѣ моего воспаленія въ легкихъ! И вотъ это настало! Но я не боюсь, я съ радостью иду навстрѣчу смерти… Она дастъ мнѣ больше счастья, чѣмъ дала жизнь… Да я умру, я знаю, что умру…

Но тутъ жалость къ себѣ опять съ такою силой охватывала Лизавету Петровну, что она снова начинала рыдать

И вотъ когда она умретъ, и Сергѣй Михайловичъ останется одинъ, тоска по ней и раскаяніе такъ станутъ грызть его, что новая любовь покажется ему преступною и отвратительною, и онъ вырветъ ее изъ своего сердца, и не только никогда не женится и не влюбится опять, но всю жизнь будетъ страдать и тосковать, не находя себѣ больше ни въ чемъ ни радости, ни утѣшенія… И подъ конецъ даже поступитъ въ монастырь.

Тогда онъ уже будетъ сѣдымъ, всегда печальнымъ старикомъ, а Сережа станетъ красивымъ, милымъ, похожимъ на нее, юношей. И онъ призоветъ его и скажетъ ему:

— Сынъ мой! Я не умѣлъ уберечь то прекрасное, нѣжное сокровище, которое Господь послалъ мнѣ въ лицѣ твоей святой матери! Но я собралъ всѣ свои силы, чтобы превозмочь свои страданія и воспитать тебя, потому что безъ нея и безъ отца ты былъ бы уже слишкомъ одинокимъ и безпомощнымъ. Но теперь я болѣе не нуженъ тебѣ и потому я могу осуществить мою давнишнюю мечту, которая явилась во мнѣ въ день смерти твоей матери. Я ухожу отъ этого міра, гдѣ съ ея потерей потеряна для меня всякая радость! Тамъ въ монастырѣ, гдѣ ничто не будетъ мѣшать мнѣ думать и молиться о ней, я буду ближе къ ней! Тебѣ же я могу оставить только ея портретъ и ты по немъ уже видишь, какая это была чистая и прекрасная женщина! Она походила на нѣжный, весенній цвѣтокъ, который убиваетъ первый морозъ! Пусть же ея изображеніе всегда будетъ для тебя святыней; научи и своихъ дѣтей благоговѣть передъ ея памятью, какъ я научилъ этому тебя!

И онъ поступитъ въ монастырь, а Сережа повѣситъ ея портретъ передъ своею постелью и будетъ благоговѣть передъ ея памятью. А Клавдія Николаевна, еще гораздо раньше, выйдетъ замужъ за богатаго купца, и Сергѣй Михайловичъ самъ убѣдится тогда, какъ ошибался въ ней и какая эта въ сущности была черствая и ничтожная женщина. Тогда онъ убѣдится, что всѣ эти теперешнія ея страданія были просто напускными и фальшивыми, которыя она выдумывала нарочно только для того, чтобы казаться загадочнѣе и интереснѣе передъ этими дураками мужчинами, которые ничего не понимаютъ!

X.

Прошло однако часа полтора — два, а Сергѣй Михайловичъ все еще не приходилъ къ Лизаветѣ Петровнѣ, какъ приходилъ всегда въ этихъ случаяхъ.

Ей надоѣло сидѣть въ своей комнатѣ и плакать и хотѣлось, чтобы мужъ скорѣе пришелъ къ ней и уговорилъ бы ее не сердиться и выйти отсюда. Можетъ быть онъ даже опять почитаетъ ей.

Лизавету Петровну немножко безпокоило отчего все такъ тихо! Она прислушалась. Изъ кабинета не доносилось ни шаговъ, ни знакомаго кашля, ни шелеста переворачиваемыхъ страницъ. Изъ гостиной въ щель двери тоже не падало узенькой полоски свѣта. Очевидно тамъ было совсѣмъ темно.

«Что же это значитъ?» — съ неудовольствіемъ подумала Лизавета Петровна.

Ей наскучило лежать въ темнотѣ и строить въ воображеніи всѣ эти картины, которыя только что умиляли ее, а теперь начали казаться глупыми и нелѣпыми; отъ темноты и слезъ ей хотѣлось спать, а спать было рано, и, подождавъ еще нѣсколько минутъ, она потеряла, наконецъ, терпѣніе и вышла сама.

Въ гостиной, дѣйствительно, было темно и въ кабинетѣ тоже. Лизавета Петровна подумала, не заснулъ ли у себя на оттоманкѣ Сергѣй Михайловичъ и осторожно, на цыпочкахъ, чтобы не разбудить его, прошла туда.

Но кабинетъ былъ пустъ, и на оттоманкѣ Сергѣя Михайловича не было.

— Да гдѣ-жъ онъ? Катя! Катя! — закричала Лизавета Петровна, не зная, что думать. Обыкновенно Сергѣй Михайловичъ если уѣзжалъ по вечерамъ, то всегда заранѣе предупреждалъ и заходилъ непремѣнно проститься.

Катя пришла.

— Катя, гдѣ баринъ? — съ безпокойствомъ, начиная уже и сама угадывать «гдѣ», спросила ее Лизавета Петровна.

— Не знаю-съ! — съ обычнымъ равнодушіемъ сказала Катя.

— Какъ не знаешь! Да дома онъ или нѣтъ?

— Нѣтъ, ушли-съ, надѣли пальто и ушли!

— А, вотъ какъ! И давно онъ ушелъ?

— Да сейчасъ же послѣ обѣда; какъ покушали, такъ надѣли пальто и ушли.

— Ну хорошо, хорошо, можешь тоже итти! — съ нетерпѣніемъ сказала Лизавета Петровна, которой вдругъ стало противно равнодушное курносое лицо Кати.

Лизавета Петровна поняла, что Сергѣй Михайловичъ рѣшилъ «возмутиться!» Она вспомнила, какъ онъ крикнулъ ей вслѣдъ, что ничего онъ помнить не желаетъ, и догадалась, что онъ нарочно ушелъ — конечно опять къ своей Клавдіи Николаевнѣ — только для того, чтобы показать ей, что не намѣренъ больше обращать на нее вниманія.

— Ну хорошо, хорошо, если такъ! — сказала она сама съ собой, и глаза ея блеснули угрозой ему. Ей захотѣлось взять и поѣхать сейчасъ къ этой Клавдіи Николаевнѣ и накрыть тамъ мужа. Войти тихонько сразу и сказать:

— А вы здѣсь! Я такъ это и знала!

Но мысль эта сейчасъ же стала противна ей самой:

— Я не кухарка! — сказала она себѣ съ брезгливою гримасой. — Но и оставаться тоже дома одной, въ этихъ темныхъ, пустыхъ комнатахъ, когда Сергѣй Михайловичъ на зло ей уѣхалъ — она тоже не хотѣла и придумывала, какъ бы ей, въ свою очередь, больнѣе наказать и уязвить его.

Вдругъ она вспомнила, что сегодня четвергъ, пріемный день ея старшей сестры, у которой всегда собиралось большое общество.

— Ну, такъ хорошо же! — сказала она себѣ съ торжествомъ: — и я тоже поѣду и тоже нарочно, на зло ему, цѣлый вечеръ буду кокетничать со всѣми и особенно съ этимъ противнымъ Верилинымъ!

Верилинъ былъ молодой человѣкъ, давно уже слегка ухаживавшій за Лизаветой Петровной, котораго Сергѣй Михайловичъ терпѣть не могъ. Она видалась съ нимъ только у сестры и зная антипатію мужа къ нему и къ его ухаживанію за ней, старалась держаться подальше отъ своего развязнаго поклонника. Но сегодня она, наоборотъ, рѣшила одѣться какъ можно болѣе къ лицу и все время кокетничать съ нимъ. И рѣшивъ это, Лизавета Петровна велѣла Катѣ подать себѣ новое, очень шедшее къ ней платье изъ розоваго сукна съ золотымъ стеклярусомъ и зажечь передъ зеркаломъ всѣ свѣчи.

Когда она, наконецъ, завилась, причесалась и одѣлась, на что ушло больше часу, она съ удовольствіемъ взглянула на отраженіе своей красивой, въ мѣру полной, гладко обтянутый сукномъ фигуры, на свое разгорѣвшееся съ нервно блестящими глазами лицо и улыбнулась.

«Ну хорошо же!» сказала она еще разъ мысленно мужу.

XI.

Лизавета Петровна вернулась домой только въ три часа; Сергѣй Михайловичъ давно спалъ.

Она отпустила Катю и тихонько, вся еще возбужденная отъ того нервнаго оживленія, въ которомъ провела вечеръ, вошла въ спальню и начала осторожно раздѣваться.

Теперь, когда она осталась одна со спящимъ мужемъ, въ этой, такъ знакомой ей милой спальнѣ, полуосвѣщенной лампадой, она почувствовала себя сильно провинившеюся, хотя еще часъ тому назадъ, въ ярко освѣщенныхъ комнатахъ сестры, среди смѣха и говора, чувствовала себя только хорошенькой женщиной, желающей немножко наказать и проучить своего виноватаго мужа.

Весь вечеръ она, какъ и хотѣла, кокетничала съ Верилинымъ, который, пріятно пораженный ея неожиданною любезностью, не отходилъ отъ нея и говорилъ ей тѣ невинныя по словамъ, но дурныя по затаенному смыслу въ нихъ вещи, которыя говорятъ нѣкоторые мужчины, не склонные по натурѣ къ уваженію женщины, тѣмъ хорошенькимъ женщинамъ, за которыми ухаживаютъ не безъ нѣкоторой надежды.

— Боже мой! — сказала, снимая на ночь серьги и вспоминая нѣкоторыя слова Верилина, Лизавета Петровна. — Боже мой, зачѣмъ онъ говорилъ мнѣ все это, и главное, зачѣмъ я слушала его?

Ей стало стыдно, когда она вспомнила, какое было при этомъ противное лицо у Верилина и особенно выраженіе его глазъ, которые онъ не сводилъ съ маленькаго вырѣза ея корсажа. Она даже покраснѣла въ темнотѣ. Теперь ей было стыдно за то, что она позволила ему «такъ» смотрѣть на себя и «такъ» говорить съ собой, но тогда, чѣмъ хуже онъ смотрѣлъ и чѣмъ циничнѣе говорилъ съ ней, тѣмъ больше она радовалась, потому что тѣмъ сильнѣе, ей казалось, она мститъ этимъ мужу.

Она чувствовала, что гадкіе глаза Верилина не только ласкаютъ взглядомъ ея шею, руки, грудь, но точно мысленно раздѣваютъ и разсматриваютъ ее всю, начиная съ этого голаго мѣстечка подлѣ шеи, которое она инстинктивно, невольнымъ наклоненіемъ головы старалась закрыть отъ него.

Но когда она вспомнила, что Сергѣй Михайловичъ сидитъ у Клавдіи Николаевны и что она изъ-за него проплакала цѣлые два часа въ темной комнатѣ, а онъ даже не зашелъ къ ней проститься, она снова раздражалась и говорила себѣ:

— Пусть, пусть смотритъ, тѣмъ хуже ему (т. е. мужу) — пусть!

И снова поднимала голову и съ улыбкой выдерживала дерзкіе ласкающіе взгляды Верилина, хотя чѣмъ больше она улыбалась ему и чѣмъ смѣлѣе позволяла разсматривать себя, тѣмъ больше ненавидѣла его и тѣмъ противнѣе и гадливѣе казались ей эти глаза его, и его ротъ, и улыбка, и вся антипатичная ей фигура. Она почти съ ужасомъ вспомнила теперь, что пригласила его бывать у нихъ и даже просила его обѣдать къ себѣ въ это воскресенье.

«Нѣтъ, пошлю ему записку, — придумала она, — что заболѣла или что-нибудь въ этомъ родѣ, но что только мы никакъ не можемъ принять его! Ахъ, Боже мой, Боже мой, и зачѣмъ я его приглашала», говорила она себѣ чуть не плача.

Осторожно, боясь разбудить мужа, на котораго ей совѣстно было бы глядѣть, легла она подлѣ него на свою постель и тихонько, не смѣя двигаться, лежала съ открытыми глазами и горячими пятнами на лицѣ, и ей казалось, что все въ ней загрязнено нечистыми взглядами Верилина и хотѣлось плакать и просить у мужа прощенья.

Сергѣй Михайловичъ сдѣлалъ легкое движеніе во снѣ и открылъ глаза.

— А, ты ужъ вернулась…-- сказалъ онъ машинально, увидѣвъ жену, и закрылъ глаза, собираясь опять заснуть.

Но Лизавета Петровна, услышавъ его голосъ, почувствовала приливъ такого раскаянія, что не выдержала и вдругъ заплакала.

— Сережа…-- сказала она, — Сережа…

— Господи, чего тебѣ? — съ нетерпѣніемъ спросилъ Сергѣй Михайловичъ, догадавшись по голосу жены, что она опять плачетъ.

— Чего тебѣ опять? — сердито повторилъ онъ, невольно раздражаясь противъ жены, которая даже ночью не могла удержаться отъ сценъ.

— Сережа, — сказала Лизавета Михайловна всхлипывая, — зачѣмъ ты уѣхалъ опять къ ней… зачѣмъ… и даже проститься не зашелъ…

— Господи, что же это за наказанье! — воскликнулъ Сергѣй Михайловичъ, — ни днемъ, ни ночью покою нѣтъ! Чего тебѣ отъ меня надо, наконецъ? Чего ты мучаешь меня каждый часъ!

Сергѣй Михайловичъ вскочилъ и сѣлъ на постели, почти съ ненавистью смотря на плачущую жену.

Лизавета Петровна увидѣла, что онъ трясется отъ злости и перестала плакать, съ изумленіемъ слушая его дрожащій отъ волненія голосъ, не узнавая и не вѣря, что это голосъ ея мужа.

— Чего тебѣ? чего тебѣ? — повторялъ онъ озлобленно.

— А такъ! — вскрикнула она тоже съ негодованіемъ, и мгновенно раскаяніе и сознаніе вины передъ нимъ смѣнилось снова злостью противъ него и страстнымъ желаніемъ мести.

— Такъ! — вскрикнула она, тоже вскакивая и тоже съ ненавистью смотря на него, — такъ ты безсовѣстный, безсовѣстный, безсовѣстный! Ты бѣгаешь къ своей любовницѣ и утѣшаешь ее въ какомъ-то небываломъ горѣ, которое вы оба нарочно придумали, чтобъ обманывать меня! Такъ и я такъ же, такъ же буду! И я тоже была сегодня у Нади и видѣла тамъ Верилина, котораго ты ненавидишь, и говорила съ нимъ, и кокетничала съ нимъ и онъ смотрѣлъ на меня и цѣловалъ мои руки, и говорилъ мнѣ… И пусть смотритъ, пусть цѣлуетъ; пусть, пусть, пусть и я тоже еще его любовницей сдѣлаюсь, нарочно на зло тебѣ, чтобы ты не обманывалъ меня, тоже буду обманывать тебя и издѣваться надъ тобой, какъ ты теперь надо мной! Слышишь, буду, буду, буду!

— Молчи! — крикнулъ въ бѣшенствѣ Сергѣй Михайловичъ: — молчи!.. — Онъ вскочилъ съ постели, и ему хотѣлось избить своими руками эту женщину, которая вдругъ стала ему отвратительна и ненавистна…

Но онъ опомнился и страшнымъ усиліемъ воли сдержалъ себя. Онъ вспомнилъ, что эта ненавистная женщина — его собственная жена, его Лиза…

Но успокоиться совсѣмъ онъ не могъ, — она что-то кричала ему, и при одномъ взглядѣ на ея изступленное, чужое, гадкое ему теперь лицо, ненависть къ ней охватывала и душила его, и ему хотѣлось броситься на нее…

Тогда, чтобы не видѣть и не слышать ея, онъ схватилъ свое одѣяло и подушку и бросился къ себѣ въ кабинетъ.

Онъ смутно помнилъ потомъ, что она тоже кинулась за нимъ и схватила его за руки, но онъ грубо оттолкнулъ ее и захлопнулъ дверь.

XII.

Когда Сергѣй Михайловичъ очнулся, онъ уже лежалъ у себя на диванѣ, и его била страшная, нервная лихорадка.

Ему казалось, что между тѣмъ мгновеніемъ, что онъ очутился здѣсь на оттоманкѣ, и тѣмъ, что сейчасъ очнулся, прошло больше часу, и все это время онъ былъ въ какомъ-то тяжеломъ гнетущемъ забытьѣ.

Лобъ его былъ мокръ отъ холоднаго пота и зубы нервно стучали.

— Боже мой…-- говорилъ онъ съ трудомъ, проводя холодною рукой по своему мокрому лбу: — Боже мой, что же это такое? что же это наконецъ?…

Ему припомнилась вся безобразная сцена между нимъ и женой, и чувство мучительнаго стыда и тоски поднялось въ немъ. За всю свою жизнь онъ не помнилъ въ себѣ такого страшнаго, все помутившаго въ немъ бѣшенства и такой мучительной ненависти къ кому-нибудь.

И вдругъ эту ненависть, это бѣшенство, возбудила въ немъ его собственная жена, которую онъ такъ любилъ и которая когда-то поднимала въ душѣ его самыя лучшія и благородныя чувства.

Ему мучительно было вспомнить, что онъ чуть не ударилъ ее, а между тѣмъ онъ сознавалъ и теперь, что ворвись она опять сейчасъ съ этимъ искаженнымъ лицомъ и тѣми отвратительными словами, которыя она кричала ему тамъ — чувства ненависти и бѣшенства опять поднялись бы въ немъ и онъ можетъ быть… дѣйствительно ударилъ бы ее…

— Но что же теперь дѣлать? что дѣлать? — спрашивалъ онъ самого себя, съ ужасомъ думая о томъ, какъ они завтра встрѣтятся и взглянутъ другъ на друга, — «Любовница!» вспомнилъ онъ съ отвращеніемъ.

Да, неужели же она сама не понимаетъ, какъ это нелѣпо и пошло! И еслибъ онъ хоть на одну іоту чувствовалъ бы себя влюбленнымъ въ Клавдію Николаевну, еслибъ она даже просто, какъ женщина, хоты сколько-нибудь нравилась бы ему! Онъ дѣйствительна очень любилъ и уважалъ ее, но какъ дорогую ему сестру, какъ жену его лучшаго друга, и любовь эта ни на каплю не мѣшала его любви къ женѣ, которую и сравнивать даже было нельзя.

— Но что же теперь дѣлать?.. Не поддаваться и но уступать, не обращать вниманія? Но можно не обращать вниманія, когда подобная блажь не выходитъ изъ предѣла обыкновеннаго женскаго каприза, но когда женщина доходитъ до какого-то умоизступленія въ подобномъ капризѣ, тогда уже нельзя со спокойною совѣстью не обращать на это вниманія, потому что никогда не знаешь, чѣмъ все это можетъ кончиться. Тутъ грозитъ опасность уже не семейному спокойствію а чему-то гораздо большему! Если она дѣйствительно натворитъ съ собой чего-нибудь, или бросится на шею этого Верилина, то тутъ уже не покой, а цѣлая жизнь, и его, и ея, и ихъ дѣтей будутъ исковерканы и испорчены навсегда. А кто можетъ поручиться, до чего можетъ дойти обезумѣвшая отъ ревности женщина!

«Боже мой, уѣхать бы что ли отсюда куда нибудь!» подумалъ Сергѣй Михайловичъ, и вспомнилъ вдругъ о предложеніи взять мѣсто въ Самаркандѣ.

— Ну что же, — сказалъ онъ себѣ, — и это все-таки же лучше, чѣмъ такой адъ.

— Поѣду завтра къ Надеждѣ Петровнѣ, — рѣшилъ онъ, — пусть она поговоритъ съ Лизой: все-таки же старшая сестра и притомъ женщина съ женщиной всегда лучше сговорятъ… авось повліяетъ и образумитъ…

Сергѣй Михайловичъ заснулъ совсѣмъ ужъ на разсвѣтѣ тѣмъ тяжелымъ сномъ, въ которомъ дѣйствительность перепутывается съ сновидѣніями и кажется еще гнетущѣе и безвыходнѣе. Но рано утромъ кто-то разбудилъ его. Сергѣй Михайловичъ открылъ глаза и съ удивленіемъ увидѣлъ Лизавету Петровну. Она стояла на колѣняхъ предъ его оттоманкой и плакала, спрятавъ голову въ его подушкахъ.

— Прости меня, Сережа…-- говорила она: — я гадкая, низкая женщина… я виновата… но я не могу… я не могу…

Въ окно чуть брезжилъ слабый свѣтъ зимняго утра, и въ первую минуту Сергѣй Михайловичъ никакъ не могъ понять, почему жена стоитъ передъ нимъ на колѣняхъ и плачетъ, прося въ чемъ-то простить его, а самъ онъ лежитъ не у себя въ спальнѣ, какъ привыкъ, и въ кабинетѣ на оттоманкѣ.

Ему мелькнула страшная мысль, не случилось ли какого нибудь несчастія съ ними, или Сережей и онъ инстинктивно привсталъ и потянулся, пробуя не болитъ ли у него что нибудь… Но въ эту минуту онъ вспомнилъ сразу всю ночную сцену и понялъ, почему плачетъ жена и проситъ простить ее.

— Прости меня, — говорила она всхлипывая: — я не буду… больше ревновать… я сама не знаю, что со мной дѣлается… но я не могу… не могу… не сердись, милый… я буду сдерживать… себя…

— Полно, Лизочекъ, полно…-- сказалъ онъ смущенно, и снова ему стало мучительно стыдно за ночное воспоминаніе и за то главное, что онъ чуть не ударилъ ее. И теперь ему было даже еще непріятнѣе и совѣстнѣе, потому что она сама же первая пришла къ нему и со слезами молила простить ее. И вмѣсто ненависти, въ душѣ его проснулась глубокая жалость и нѣжность къ ней, къ этому большому, больному ребенку. Онъ нѣжно ласкалъ и успокаивалъ ее; но ему все еще было стыдно смотрѣть на нее, вѣрно такъ же какъ и ей, потому что она тоже прятала на его груди свое заплаканное лицо и цѣловала его, не смотря на него.

— Полно Лизочекъ, полно…-- сказалъ онъ опять и, поднявъ ее съ колѣнъ, заботливо окуталъ одѣяломъ ея босыя, озябшія ноги и старался согрѣть ее, видя, что она вся дрожитъ.

Онъ не зналъ, что сказать ей, по ея искреннее раскаяніе и мольбы о прощеніи такъ трогали его, что ему становилось все стыднѣе за себя и все жальче ея. Онъ молча ласкалъ ее, прислушиваясь съ какимъ-то смущенно виноватымъ чувствомъ къ ея лепету и всхлипываніямъ, напоминавшимъ жалобныя всхлипыванія обиженнаго ребенка и поражался, какъ могъ онъ, хотя бы на одну минуту, такъ сильно возненавидѣть ее, — ее, которая была въ сущности только продолженіемъ его же самого… И онъ внутренно упрекалъ и обвинялъ себя, давая себѣ слово быть теперь съ ней впередъ терпѣливѣе и ласковѣе и щадить, насколько возможно, ея болѣзненную ревность, въ которой, какъ онъ убѣдился теперь, она не была даже виновата…

XIII.

Супруги помирились, но весь день испытывали другъ передъ другомъ какое-то странное, не случавшееся послѣ прежнихъ ссоръ — чувство неловкости и стыда. Они были особенно внимательны и нѣжны одинъ къ другому, всячески стараясь загладить безобразное впечатлѣніе этой ночи, но въ то же время не могли не сознавать, что подобныя впечатлѣнія изглаживаются не часами, а мѣсяцами и даже годами…

Они избѣгали оставаться вдвоемъ и избѣгали встрѣчаться взглядами, потому что, встрѣтившись, невольно краснѣли и спѣшили отвести глаза въ сторону; но давно уже Сергѣй Михайловичъ не былъ такъ предупредительно нѣженъ къ женѣ и давно уже не была Лизавета Петровна такъ деликатно-застѣнчиво покорна мужу, какъ сегодня.

Они напоминали другъ другу время ихъ жениховства, только безъ той радостной, полной иллюзіи и надеждъ влюбленности, какая была тогда.

Сергѣй Михайловичъ даже не пошелъ къ Клавдіи Николаевнѣ, хотя итти туда было необходимо тѣмъ болѣе, что младшая дѣвочка ея вчера что-то сильно расхворалась и напугала мать.

Онъ не пошелъ, хотя итти туда сегодня было бы безопаснѣе и покойнѣе, чѣмъ когда бы то ни было, потому что Лизавета Петровна не только не сдѣлала бы сегодня за это сцены, но быть можетъ, сама предложила бы это. Но онъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ женой и хотѣлъ быть вполнѣ деликатнымъ и великодушнымъ съ ней.

Лизаветѣ Петровнѣ дѣйствительно нѣсколько разъ хотѣлось сказать мужу, чтобъ онъ шелъ, но она тоже не рѣшалась произнести наболѣвшаго у нихъ обоихъ имени Клавдіи Николаевны и задѣть тѣмъ опять больное мѣсто.

Къ обѣду пришелъ одинъ знакомый, бывавшій у нихъ довольно рѣдко, и ему обрадовался не только Сергѣй Михайловичъ, но и Лизавета Петровна. Она удержала его и послѣ обѣда, когда тотъ собрался-было уходить.

— Нѣтъ, пожалуйста, останьтесь, сказала она ему. — Вы у насъ такъ рѣдко бываете и мужъ вамъ всегда такъ радъ. Я не буду вамъ мѣшать, я буду сидѣть у себя, а вы съ нимъ идите въ кабинетъ, я вамъ и чай туда пришлю…

И она такъ привѣтливо смотрѣла на гостя, что тотъ поневолѣ согласился и остался нѣсколько удивленный ея усиленной любезностью.

Сергѣй Михайловичъ съ благодарностью улыбнулся женѣ и поцѣловалъ ея руку.

Онъ былъ радъ, что не нужно сидѣть вечеръ вдвоемъ съ ней, какъ на то уже рѣшился, и не потому былъ радъ, что это казалось ему скучнымъ и непріятнымъ, какъ казалось иногда, когда онъ долженъ былъ продѣлывать это, насилуя себя, а все по той же неловкости, которую ощущалъ съ сегодняшняго утра наединѣ съ нею.

Въ одиннадцатомъ часу знакомый ушелъ, а Сергѣй Михайловичъ собрался-было заняться немного своими бумагами, какъ вдругъ принесли записку отъ Клавдіи Николаевны.

Онъ былъ въ эту минуту, какъ разъ въ комнатѣ жены, и Катя при ней подала ему ее.

— Что, что? — тревожно, вся краснѣя, спросила Лизавета Петровна, замѣтившая, какъ по прочтеніи этой записки лицо Сергѣя Михайловича стало озабоченно.

— Оля… младшая дѣвочка ея… очень заболѣла…-- сказалъ онъ, немного смущенно и нерѣшительно протянулъ записку женѣ.

— Вотъ на прочти…

Лизавета Петровна задрожавшими руками взяла записку и быстро прочла про себя.

«Ради Бога, если возможно, пріѣзжайте сейчасъ же. Олѣ очень плохо. Я не знаю адреса ни одного порядочнаго доктора, а этотъ ничего, кажется, не понимаетъ. Пожалуйста, пріѣзжайте; простите, что я васъ все мучаю, но вы знаете сами, кромѣ васъ мнѣ не къ кому обратиться. К. C.»

Лизавета Петровна прочла, и лицо ея изъ робкаго, нѣжнаго и покорнаго, какимъ было весь день, стало взволнованнымъ и безпокойнымъ.

— Ты… поѣдешь? — спросила она запинаясь.

— Конечно! — сказалъ Сергѣй Михайловичъ и съ тревожною тоской подумалъ про себя: — вотъ сейчасъ… сейчасъ опять начнется… а можетъ быть сегодня не будетъ…

— Нельзя же такъ оставить…-- сказалъ онъ мягко, какъ можно мягче.

Лизавета Петровна, работавшая что-то по канвѣ, молча продергивала толстую шерстинку въ ущко иголки, но руки ея такъ дрожали, что шерстинка прыгала и не вдѣвалась.

«Боже мой, Боже мой…» съ безпокойствомъ слѣдя за ея дрожащими руками, подумалъ Сергѣй Михайловичъ.

Онъ видѣлъ, что она борется между поднявшеюся опять ревностью и желаніемъ быть великодушной и деликатной.

«Не надо только и мнѣ раздражаться, — думалъ Сергѣй Михайловичъ, предчувствуя, что ревность поборетъ въ женѣ великодушіе: — буду терпѣливѣе… вѣдь она же невиновата… вѣдь это же взрослый ребенокъ…» говорилъ онъ самому себѣ, повторяя всѣ тѣ аргументы, которыми оправдывалъ жену утромъ, но которые теперь казались ему почему-то уже не такими убѣдительными.

— А если… если у дѣвочки что-нибудь… заразительное? — спросила, не глядя на мужа, Лизавета Петровна.

— Ну что-жъ, тогда я не войду. Она въ другой комнатѣ, я только привезу доктора и уѣду…

Они опять оба замолчали, и Лизавета Петровна продернула, наконецъ, свою шерстинку, но все лицо ея пошло красными пятнами. Сергѣю Михайловичу хотѣлось ѣхать скорѣе. Онъ понималъ, что въ такомъ положеніи каждый часъ дорогъ для бѣдной Клавдіи Николаевны, но у него не хватало духа разомъ, безъ дальнѣйшихъ объясненій, проститься съ женой и уѣхать, и онъ продолжалъ молча ходить по комнатѣ и уговаривать себя не раздражаться и быть терпѣливѣе.

— Ну поѣзжай…-- сказала, наконецъ, тяжело дыша, Лизавета Петровна.

Сергѣй Михайловичъ этого не ожидалъ и съ обрадованною благодарностью поднялъ голову и взглянулъ на жену. Но она вдругъ отбросила работу и лицо ея снова стало злымъ и непріятнымъ ему.

— Поѣзжай, поѣзжай, — заговорила она зазвенѣвшимъ голосомъ: — только я нахожу, что это безсовѣстно съ ея стороны звать тебя къ себѣ, когда у нея въ домѣ можетъ быть дифтеритъ. Она должна бы была помнить, что ты женатый человѣкъ и что у тебя есть свои дѣти и что ты не можешь рисковать изъ-за ея приказаній.

— Лиза! — воскликнулъ съ упрекомъ Сергѣй Михайловичъ: — Лиза, опять?!

Но Лизавета Петровна забыла уже и свое раскаяніе, и обѣщаніе не ревновать, и желаніе быть великодушной.

— Да, да, опять, опять! — закричала она съ ненавистью: — и всегда будетъ это опять, потому что я ненавижу ее, ненавижу!..

— Лиза! — воскликнулъ снова уже съ отчаяніемъ Сергѣй Михайловичъ, понявъ окончательно, что вся утренняя сцена и обѣщаніе ни къ чему не привели но Лизавета Петровна не слушала и не хотѣла уже слушать его.

— Да, да, ненавижу, и не хочу, чтобы меня обманывали, — кричала она тѣмъ голосомъ, которымъ кричатъ женщины, когда онѣ близки къ истерикѣ, — и это безчестно и безсовѣстно звать къ себѣ женатаго человѣка, когда у нея дифтеритъ, и ты будешь убійцей собственнаго ребенка; но тебѣ это все равно, ты можетъ-быть только того и хочешь, потому что ты ни о комъ не помнишь и не думаешь, кромѣ нея, и ты такъ же безчестенъ, какъ и она!..

— Нѣтъ, это чортъ знаетъ что такое! — воскликнулъ, тоже забывая свое желаніе быть терпѣливымъ и сдержаннымъ, Сергѣй Михайловичъ и, выбѣжавъ въ переднюю, схватилъ свое пальто и такъ хлопнулъ дверью, что все въ домѣ задрожало.

XIV.

«Къ чему, къ чему я все это говорила?» съ ужасомъ сказала самой себѣ Лизавета Петровна, когда услышала, что входная дверь за мужемъ захлопнулась и онъ уѣхалъ.

И ей стало страшно и жалко, что она снова добровольно разрушила ихъ прекрасное примиреніе, послѣ котораго они нѣсколько часовъ подрядъ были такъ нѣжны; другъ къ другу и такъ любили одинъ другого! А теперь опять все испорчено и, быть можетъ, даже уже непоправимо.

— Ну и пускай! — сказала она, не желая слушать того внутренняго голоса, который подсказывалъ ей, что такимъ путемъ она только хуже оттолкнетъ отъ себя мужа и, быть можетъ, дѣйствительно потеряетъ его.

Она сознавала все это и все-таки же не могла и даже не хотѣла сдерживать себя.

Лизавета Петровна долго ходила по темной гостиной и то благоразумно успокоивала себя, увѣряя, что въ сущности ничего нѣтъ и ревновать не изъ-за чего, то снова возбуждала самое себя противъ мужа.

Часа черезъ два посыльный изъ гостинницы припесъ ей записку, въ которой Сергѣй Михайловичъ писалъ, что у дѣвочки оказалось воспаленіе въ легкихъ, заразительнаго ничего нѣтъ, но что сама Клавдія Николаевна такъ плоха, что онъ не рѣшается оставить ее одну, а потому вернется домой поздно и проситъ не ждать его и постелить ему въ кабинетѣ.

— А! вотъ какъ, вотъ какъ, даже ужъ въ кабинетѣ! Ну хорошо же, хорошо! — сказала со слезами Лизавета Петровна и швырнула отъ себя записку.

XV.

Вернувшись домой, Сергѣй Михайловичъ былъ очень доволенъ, что жена исполнила его просьбу и не дожидалась его, какъ онъ того боялся. До утра онъ думалъ заснуть и, набравшись свѣжихъ силъ, снова успокоиться и не поддаваться такъ легко раздраженію. Онъ вовсе не хотѣлъ серьезно ссориться опять съ женой. Напротивъ, онъ надѣялся, что, несмотря на послѣднюю вспышку, подъ вліяніемъ новой бѣды, постигшей несчастную Клавдію Николаевну, жена смягчится, и ему удастся убѣдить ее выказать, со своей стороны, хоть какое-нибудь участіе къ его бѣдному другу.

У него составился проектъ взять на это время двухъ остальныхъ здоровыхъ дѣтей Клавдіи Николаевны къ себѣ, потому что въ гостинницѣ они только мѣшали трудно больной дѣвочкѣ. Но, понятно, безъ разрѣшенія Лизаветы Петровны, онъ не рѣшился предложить это Клавдіи Николаевнѣ.

— Завтра я съ Лизой переговорю, и Богъ дастъ, все это какъ-нибудь устроится… но какъ все это тяжело, какъ тяжело.

«Да, тяжела ты шапка Мономаха!» подумалъ онъ, невольно вздыхая и стараясь поудобнѣе примоститься на своемъ жесткомъ диванѣ, на которомъ ему съ непривычки казалось очень неловко.

Но когда на утро онъ взошелъ къ женѣ, она вдругъ вскочила и такъ отбросилась отъ него въ сторону, что Сергѣй Михайловичъ невольно остановился въ дверяхъ.

— Уйдите, уйдите, уйдите! — задыхающимся голосомъ закричала Лизавета Петровна и замахала на него руками.

«Что съ ней?» съ удивленіемъ подумалъ Сергѣй Михайловичъ.

— Уйдите, уйдите, я вамъ говорю! — опять закричала она, вся трясясь отъ волненія, и еще сильнѣе замахала на него руками.

Сергѣй Михайловичъ съ недоумѣніемъ пожалъ плечами и вышелъ.

«На вы ужъ пошло! плохо дѣло!» подумалъ онъ, вспоминая взбѣшенное лицо жены и ея задыхающійся голосъ.

— Да, ужъ тутъ, конечно, никакія разумныя объясненія невозможны! — сказалъ онъ себѣ, и ему еще въ первый разъ за все это время стало непріятно, что Клавдія Николаевна пріѣхала и нарушила весь его семейный покой, и его серьезно потянуло уѣхать куда-нибудь подальше.

— Нѣтъ, безъ Надежды Петровны видно не обойдешься! Ну поѣду къ ней, — рѣшилъ онъ: — авось она какъ-нибудь урезонитъ!

XVI.

Надежда Петровна была замужемъ за очень богатымъ человѣкомъ; это была хорошенькая, немного полная, женщина, больше всего на свѣтѣ любившая ѣздить заграницу и шить новыя платья.

Она съ участіемъ и удивленіемъ выслушала разсказъ Сергѣя Михайловича и охотно согласилась переговорить съ сестрой.

— Это удивительно! — сказала она съ недоумѣніемъ: — она всегда была такая благоразумная.

— Да вотъ, подите же! — сказалъ Сергѣй Михайловичъ, пожимая плечами: — самъ не понимаю, что съ ней сдѣлалось, — никогда этого не было! И вѣдь, главное, было бы изъ-за чего ревновать-то.

Надежда Петровна велѣла закладывать карету и приготовить себѣ другое платье.

Когда Надежда Петровна пріѣхала къ сестрѣ, Лизавета Петровна сразу догадалась, что Сергѣй Михайловичъ просилъ ее быть посредницей между ними и помирить ихъ, и сразу же сказала себѣ, что оба они и Сергѣй Михайловичъ, и Надежда Петровна, очень въ этомъ ошибутся.

Она сухо поздоровалась съ сестрой и рѣшила дать ей почувствовать, что она совсѣмъ напрасно вмѣшивается не въ свое дѣло.

Надежда Петровна немножко смутилась сухимъ пріемомъ и нѣсколько минутъ проговорила о постороннихъ вещахъ, придумывая, какъ бы поудобнѣе завести щекотливый разговоръ.

— А меня, Лиза, Сергѣй Михайловичъ прислалъ къ тебѣ! — начала она, наконецъ.

— Я это прекрасно знаю! — насмѣшливо сказала Лизавета Петровна.

Надежда Петровна удивилась.

— Развѣ онъ тебѣ уже говорилъ? — спросила она, думая, что супруги уже и безъ нея успѣли какъ-нибудь помириться.

— Ничего онъ мнѣ не говорилъ, — я сама знаю! Всѣ, всѣ они всегда такъ, надѣлаютъ подлостей, а потомъ забѣгаютъ подслуживаться къ роднымъ! Всѣ! — съ презрѣніемъ ко всѣмъ мужчинамъ вообще, которыхъ ненавидѣла въ эту минуту, сказала Лизавета Петровна.

Но Надежда Петровна ненависти къ мужчинамъ пока не чувствовала и не понимала въ чемъ тутъ подлость.

— Да какая же тутъ подлость? Я не знаю…-- сказала она.

— Да, ты не знаешь, но я-то знаю! Онъ нарочно забѣжалъ къ тебѣ впередъ, разсказалъ, что я безумная и несносная женщина, расцѣловалъ у тебя ручки и упросилъ тебя быть «ангеломъ примирителемъ»! А ты сейчасъ же растаяла и вообразила, что онъ правъ и несчастенъ, а я кругомъ виновата и только мучаю его, страдальца!

— Совсѣмъ я не растаявала и ничего не воображала! — обидчиво сказала Надежда Петровна: — но только, конечно, если…

— Ахъ не говори, не говори! — раздраженно воскликнула Лизавета Петровна: — ну, что ты мнѣ скажешь?! что? что я дурю? что я все это просто выдумала? что никакой измѣны нѣтъ? и т. д.. т. д.! Да, я сама все это безъ тебя знаю!

— Такъ о чемъ же ты тогда? — искренно удивилась Надежда Петровна.

— Ахъ, оставь, пожалуйста, «о чемъ же?» — передразнила Лизавета Петровна сестру, которая въ эту минуту положительно была ей противна и своимъ посредничествомъ, и своимъ новымъ шуршащимъ платьемъ, и своимъ красивымъ, недоумѣвающимъ лицомъ.

— О чемъ? да развѣ измѣна важна! — сказала она горько. — Да если бы онъ этою нашею Катей, что ли… вздумалъ въ одинъ прекрасный день увлечься, ну… ну и все тамъ такое, да ей-Богу, я ни одной минуты не волновалась бы и не мучилась! Просто отказала бы ей сейчасъ же, а его, конечно, распекла бы, но только такъ, изъ принципа больше! А тутъ? Тутъ совсѣмъ другое, тутъ хуже чѣмъ простая измѣна или минутное увлеченіе! Тутъ у меня его всего, понимаешь, всего отнимаютъ! Съ тѣхъ поръ, какъ она пріѣхала, я для него на третій планъ сошла; у него черезъ пять словъ на шестое ея имя на языкѣ; она его въ три дня такъ своему вліянію подчинила, какъ я въ три года не могла! Ты послушай, какимъ тономъ, съ тѣхъ поръ какъ она тутъ, онъ со мной разговаривать началъ! Я слова о ней сказать не смѣю, — онъ сейчасъ же въ благородное негодованіе приходитъ, какъ я, моими глупыми, нечистыми устами смѣю касаться такой святой «страдающей» женщины!

Говоря все это, Лизавета Петровна взволнованно ходила по комнатѣ, радуясь, что нашелся, наконецъ, слушатель, передъ которымъ она могла излить всю свою желчь и досаду, а Надежда Петровна сидѣла и молчала, не зная, что отвѣчать на это.

Надежда Петровна вообще не умѣла вести длинныхъ разговоровъ. Она умѣла носить свои платья и шляпы, умѣла эффектно войти въ гостиную и прелестно улыбаться, умѣла перебрасываться коротенькими фразами о бенефисахъ и первыхъ представленіяхъ въ Михайловскомъ театрѣ, но говорить помногу и подолгу и не умѣла, и не любила.

Но все-таки она сознавала, что должна сказать что-нибудь, потому что обѣщала это Сергѣю Михайловичу.

— Я право не знаю, — заговорила она, пользуясь минутною паузой сестры, — отчего тебя все это такъ волнуетъ! Это такъ естественно… пріѣхала старая знакомая…

— А я не хочу никакихъ старыхъ знакомыхъ! — воскликнула запальчиво Лизавета Петровна, — знаю я этихъ старыхъ знакомыхъ!

— Да какъ же такъ, если онѣ у него уже были! изумилась Надежда Петровна.

— Какое мнѣ дѣло, что онѣ прежде были! Я не хочу, чтобы онѣ теперь были! Для меня все въ немъ одномъ, для меня нѣтъ никакихъ знакомыхъ…

— Какъ нѣтъ? — изумилась еще больше Надежда Петровна.

— Да, нѣтъ! — повторила нисколько не смущаясь Лизавета Петровна, — потому что, если я выѣзжаю иногда и знакомлюсь, то только для него, потому что онъ этого хочетъ, а еслибы онъ этого не хотѣлъ, такъ мнѣ бы самой ничего не надо было! Я всю жизнь могу провести только съ нимъ и дѣтьми, и еслибы онъ потребовалъ этого, то я сейчасъ же, безо всякаго колебанія и сожалѣнія откажусь не только отъ одной какой-нибудь знакомой, а хоть отъ всѣхъ! И потому я значитъ и отъ него имѣю право требовать того же!

— Да, но какъ же все-таки такъ, совсѣмъ вдругъ безъ знакомыхъ! — окончательно переставая понимать сестру, сказала Надежда Петровна.

Лизавета Петровна сама почувствовала, что зашла, кажется, уже слишкомъ далеко и на минуту замолчала.

— Я и не говорю, чтобы совсѣмъ безъ знакомыхъ…-- сказала она запинаясь, — но я только не хочу, чтобы эти знакомыя дѣлались для него ближе и дороже жены… Я не хочу, чтобы изъ-за нихъ онъ пренебрегалъ мной…

Надежда Петровна опять немножко помолчала, стараясь добросовѣстно припомнить всѣ тѣ аргументы, которые приводилъ ей Сергѣй Михайловичъ въ свое оправданіе, и съ большею убѣдительностью повторить ихъ, въ свою очередь, сестрѣ.

— Пренебрегаетъ! — сказала она, пожимая плечами: — мы всѣ знаемъ, какъ онъ тебя любитъ (это тоже была одна изъ фразъ, сказанныхъ ей Сергѣемъ Михайловичемъ)… Но это такъ естественно: пріѣхала старая знакомая, одна, въ такомъ ужасномъ положеніи, съ дѣтьми… натурально желаетъ отблагодарить… И теперь къ тому же еще этотъ ребенокъ опять заболѣлъ…

— Да, да, вотъ еще этотъ ребенокъ! — быстро воскликнула Лизавета Петровна, обрадовавшись, что вспомнила еще одно, совсѣмъ было упущенное ею обвиненіе противъ мужа.

— Этотъ ребенокъ! Да развѣ это не подло, не безчестно и съ его стороны, проводить ночи возлѣ дифтеритнаго ребенка, когда у него свои есть, и Сережа такой слабый, такой болѣзненный къ тому же!

— Какъ дифтеритъ? Развѣ тамъ дифтеритъ? — съ тревогой спросила Надежда Петровна.

— Конечно, дифтеритъ!

— Да какъ же, вѣдь онъ мнѣ, кажется, говорилъ, что у дѣвочки крупозное воспаленіе въ легкихъ!

— Ахъ, онъ все лжетъ! Конечно, дифтеритъ, навѣрное дифтеритъ!

— Это странно! — съ неудовольствіемъ сказала Надежда Петровна, начиная не на шутку трусить: — зачѣмъ же онъ мнѣ говорилъ, что просто воспаленіе…

— Ахъ, да какъ же ты этого не понимаешь! Конечно, для того, чтобы его меньше обвиняли за то, что онъ рискуетъ заразить собственныхъ дѣтей.

Надежда Петровна положительно начинала сожалѣть, что впуталась въ эту исторію. И дифтеритъ, и такое непріятное настроеніе у сестры, и Бризакъ ее теперь напрасно ждетъ! Пожалуй, такъ и платье ко вторнику не поспѣетъ! Но все же она чувствовала, что совсѣмъ не успѣла въ своемъ обѣщаніи «урезонить» сестру, и потому, со слабою надеждой на успѣхъ, рѣшила сдѣлать послѣднюю попытку.

— Конечно, — сказала она, съ безпокойствомъ взглянувъ мелькомъ на часы, — конечно, это очень непріятно, если дифтеритъ, и я про это ничего не могу сказать… Но въ отношеніи всего другого… мнѣ кажется, ты напрасно такъ безпокоишься… я увѣрена, что тутъ ничего нѣтъ подозрительнаго, опаснаго… и потомъ, право, милая, всѣ ужъ мужья одинаковы… Мой Ѳедоръ Николаевичъ…

Но Лизавета Петровна съ раздраженіемъ перебила ее:

— Ахъ, пожалуйста, не говорите мнѣ о своемъ Ѳедорѣ Николаевичѣ! — воскликнула она запальчиво: — твой Ѳедоръ Николаевичъ накуралеситъ, накуралеситъ, а потомъ подаритъ тебѣ новую карету или брилліантовую брошь, ты и успокоишься!

— Что же, ты хочешь сказать, что онъ меня подкупаетъ этимъ, что ли! — обиженно спросила Надежда Петровна.

Лизавета Петровна немножко сконфузилась и замолчала было, но потомъ рѣшила, что нечего щадить сестру, если она сама впуталась не въ свое дѣло.

— Ничего я не хочу сказать, — сказала она сердито, — только ты же сама двадцать разъ говорила, что тебѣ всегда очень выгодно бываетъ, когда твой Ѳедоръ Николаевичъ ухаживаетъ за кѣмъ-нибудь, потому что тогда онъ и къ тебѣ гораздо щедрѣе и любезнѣе становится! Не ты ли говорила, что въ прошломъ году онъ тебѣ позволилъ всю зиму въ Парижѣ прожить только потому, что самъ ухаживалъ тутъ въ это время за какою-то Эрмою Жюльенъ; а когда въ позапрошломъ году ты больна даже была и всѣ доктора тебя на воды посылали, такъ онъ тебѣ ни копейки не далъ и сказалъ, что все это глупости, потому что самъ ни за кѣмъ тогда не ухаживалъ! Развѣ ты не сама это говорила? Припомни!

— Ну, что же, говорила, — со слезами почти призналась Надежда Петровна, — но съ твоей стороны очень дурно… что ты мнѣ теперь говоришь объ этомъ… и въ такой формѣ…

— А мой мужъ, — продолжала Лизавета Петровна, не обращая никакого вниманія на оскорбленный видъ сестры, — мой мужъ не имѣетъ средствъ откупаться отъ меня такимъ образомъ, да еслибы и имѣлъ, такъ я все равно не позволила бы этого, потому что мнѣ нуженъ онъ самъ, а не его брилліанты и заграницы!..

— Нѣтъ… ты сегодня въ такомъ настроеніи…-- сказала, окончательно обидѣвшись и поднимаясь, Надежда Петровна: — я лучше уѣду… и я очень сожалѣю, что послушалась Сергѣя Михайловича и пріѣхала… чтобы наслушаться оскорбленій.

— Конечно, тебѣ не его слѣдовало бы слушать, а меня. Кажется ты мнѣ вѣдь сестра, а не ему, и онъ нарочно, я увѣрена, все это придумалъ, чтобы поссорить насъ! Онъ воображаетъ, что такимъ путемъ всѣхъ на свою сторону переведетъ! О, я его знаю, отлично знаю! — съ желчнымъ торжествомъ воскликнула Лизавета Петровна, которая въ эту минуту готова была надѣлить мужа всѣми пороками и только радоваться тому, что ихъ у него такъ много.

— Повѣрь, милая, я-то ужъ его достаточно знаю! — злорадно повторила она.

Но въ эту минуту вошелъ самъ Сергѣй Михайловичъ.

Увидѣвъ его, Надежда Петровна сдѣлала еще болѣе оскорбленное лицо, а Лизавета Петровна опять, какъ и утромъ, поспѣшно отшатнулась отъ него въ сторону, какъ отъ чего-то ужаснаго.

Сергѣй Михайловичъ вторично за этотъ день поздоровался съ Надеждой Петровной. По ея оскорбленному виду онъ понялъ, что ея вмѣшательство ничуть не помогло и не урезонило жену. Да онъ въ сущности мало и надѣялся на это, а обратился къ ней только потому, что вообще сестры жили дружно и къ тому же Надежда Петровна была здѣсь единственной родственницей жены.

Но на всякій случай, онъ вернулся домой пораньше, думая, что при ней имъ все-таки легче будетъ пожалуй помириться.

— Вотъ, я говорила съ Лизой, — начала, увидѣвъ его, обиженно Надежда Петровна, — но она осталась при своемъ и вдобавокъ заподозрила меня въ самыхъ ужасныхъ вещахъ.

«Не приревновала ли ужъ и къ этой?» мелькнуло въ головѣ Сергѣя Михайловича, который всегда съ особеннымъ удовольствіемъ цѣловалъ ручки своей хорошенькой невѣстки.

— Очень сожалѣю, очень сожалѣю…-- машинально сказалъ онъ, не зная еще и самъ, какого тона ему теперь держаться.

— Да, — продолжала Надежда Петровна все съ тѣмъ же обиженнымъ видомъ, — она мнѣ сказала, что мужъ подкупаетъ меня заграницей и брилліантовыми брошками…

— Брилліантовыми брошками? — спросилъ Сергѣй Михайловичъ, ничего не понимая.

— Да, брилліантовыми брошками и каретами!

«О чемъ онѣ? ничего не понимаю!» подумалъ совсѣмъ сбитый съ толку Сергѣй Михайловичъ.

Онъ видѣлъ только, что вмѣсто умиротворенія устроилъ только дамскую ссору и вдобавокъ самъ еще въ нее попался.

Но тутъ заговорила сама Лизавета Петровна.

— Потому что я васъ попросила бы никого въ это дѣло не вмѣшивать и не забѣгать къ моимъ роднымъ съ жалобами на меня! — сказала она, окидывая мужа грозно-презрительнмъ взглядомъ.

«Ахъ Боже мой, когда же все это кончится!» съ тоской подумалъ Сергѣй Михайловичъ.

— Ни къ кому я не забѣгалъ и не жаловался! — сказалъ онъ, помня свое намѣреніе взять къ нимъ на это время дѣтей Клавдіи Николаевны и потому стараясь говорить мягче.

— Нѣтъ жаловались! жаловались! — съ негодованіемъ закричала Лизавета Петровна. — И я не хочу, чтобы вы дѣлали меня басней всего города! Если вы дѣлаете подлости, то не сваливайте, по крайней-мѣрѣ, своей вины на другихъ! Нечего прикидываться волкомъ въ овечьей шкурѣ!

— Скажи на милость, Лиза, чего ты хочешь, наконецъ, — рѣшительно спросилъ Сергѣй Михайловичъ, чувствуя, что опять невольно начинаетъ раздражаться.

— Чего я хочу! — сказала Лизавета Петровна, и мгновеніе помолчала, точно обдумывая, чего же она въ самомъ дѣлѣ хочетъ.

— Я хочу развода! — сказала она рѣшительно.

— Боже мой! — воскликнула съ ужасомъ Надежда Петровна.

— Что за чушь! — нетерпѣливо сказалъ Сергѣй Михайловичъ.

— Нѣтъ не чушь, а я хочу и требую развода! — еще тверже повторила Лизавета Петровна.

«Боже мой, неужели же, неужели разводъ!» подумала она, ужасаясь сама своимъ словамъ. Еще за минуту она не только не хотѣла развода, но даже и не ожидала, что произнесетъ это ужасное слово. Но разъ произнеся его, она уже не хотѣла отрекаться отъ него и не желала, чтобъ его принимали за какую-то глупую шутку.

«Вѣдь вотъ, вотъ, я говорила, вѣдь говорила, — припомнила она про себя, — что эта женщина добьется-таки того, чтобы развести насъ, — вотъ такъ и вышло, такъ и вышло по моему!»

— Да, — повторила она опять какъ можно тверже, чтобы мужъ ни на одну минуту не могъ бы подумать, что она говоритъ это только «такъ». — Да, я требую развода!

Сергѣй Михайловичъ пожалъ плечами и усмѣхнулся, какъ усмѣхаются взрослые на наивный капризъ ребенка.

— Поди-ка ко мнѣ, герой! — сказалъ онъ сыну, увидѣвъ, что маленькій Сережа заглядываетъ въ гостиную изъ дверей столовой.

Сережа подбѣжалъ къ отцу и, обхвативъ его шею рученками, любопытными глазами осматривалъ большихъ; но Лизавета Петровна стремительно бросилась къ сыну и, оттолкнувъ мальчика отъ отца, крѣпко прижала его къ себѣ, точно защищая отъ чего-то.

— Не смѣйте прикасаться къ нему! — закричала она: — не смѣйте, вы его заразите! Или быть-можетъ вы нарочно и дѣлаете это, чтобы заразить его! Уйди, Сережа, уйди и скажи, чтобы тебя всего вымыли и переодѣли и не смѣй всю эту недѣлю подходить къ отцу!

— Хоть бы ты ребенка-то не вмѣшивала! — съ укоромъ сказалъ Сергѣй Михайловичъ.

— Нѣтъ, буду, буду вмѣшивать, пускай знаетъ, какой у него отецъ! Пускай всѣ знаютъ.

— Уйди, Сережа! — разсерженно крикнулъ Сергѣй Михайловичъ мальчику, который все еще не шелъ и удивленными глазками смотрѣлъ то на мать, то на отца.

Сергѣй Михайловичъ самъ взялъ его за руку, и выведя въ столовую, крѣпко заперъ за нимъ дверь. Онъ зналъ по многимъ опытамъ, что когда женщина начинаетъ говорить: «пусть не слѣдуетъ, пусть захвораю, пусть умру, а все-таки же сдѣлаю по своему!» то тутъ уже невозможны никакіе разумные доводы, потому что, вопреки всякой очевидности, она все-таки сдѣлаетъ по своему на зло всѣмъ и всему.

«Ахъ, Боже мой, я положительно опоздаю къ Бризакъ! — подумала опять Надежда Петровна, съ безпокойствомъ вынимая свои маленькіе модные часики и убѣждаясь, что уже шестой часъ. — Но все же я поѣду, можетъ быть мы выберемъ еще что-нибудь при огнѣ для вечера… пусть ихъ ссорятся… это такъ непріятно… никогда больше не буду слушать этого противнаго Сергѣя Михайловича».

— Ну, я поѣду! — сказала она, поднимаясь и улыбаясь по привычкѣ тою обворожительною улыбкой, которая одна уже создала ей репутацію la belle madame Losseff.

Сестры сухо простились, а Сергѣй Михайловичъ вышелъ въ переднюю проводить невѣстку.

— Простите, ради Бога, что я такъ подвелъ васъ, — сказалъ онъ, цѣлуя ея унизанную брилліантами и бирюзой ручку: — я думалъ, что она постѣснится хотя при васъ…

— Ничего, ничего… что дѣлать… нѣтъ ли тутъ… особенной причины… не… беременна ли она, — краснѣя и конфузясь сама отъ своего вопроса, спросила Надежда Петровна.

— Никакихъ причинъ, просто дурь какая-то нашла!

— А то это бываетъ… иногда, въ такихъ случаяхъ… Ну, до свиданія… желаю вамъ помириться…

И давъ еще разъ поцѣловать свою хорошенькую ручку, Надежда Петровна поспѣшно вышла на лѣстницу.

— Къ Бризакъ! Да скорѣе какъ можно! — сказала она своему кучеру. — Положительно не понимаю, зачѣмъ я ѣздила! Теперь только навѣрное платье изъ-за этого ко вторнику не поспѣетъ! — съ раздраженіемъ подумала она, садясь въ карету.

Когда Сергѣй Михайловичъ, проводивъ ее, вернулся въ гостиную, жена попрежнему, со скрещенными на груди руками, ходила по комнатѣ. Онъ хотѣлъ, не глядя на нее, пройти мимо въ свой кабинетъ, но она остановила его.

— Я съ вами, Сергѣй Михайловичъ, не шутила, когда говорила о разводѣ! — сказала она дрожащимъ, но твердымъ голосомъ. — И повторяю снова, въ послѣдній разъ, что между нами все кончено, и я требую развода!

— И отлично! — сказалъ со злостью Сергѣй Михайловичъ и прошелъ въ свой кабинетъ, а Лизавета Петровна все съ тѣмъ же гордымъ и твердымъ видомъ ушла къ себѣ.

Сергѣй Михайловичъ переодѣлся и попробовалъ почитать передъ обѣдомъ газету. Но чтеніе положительно не клеилось у него сегодня: онъ даже съ трудомъ вникалъ въ то, что читалъ.

«Пообѣдать бы, что ли, скорѣе, да уѣхать куда-нибудь!» подумалъ онъ, удивляясь, что уже половина седьмого, а обѣдъ все еще не поданъ.

— Катя! — крикнулъ онъ, услышавъ, что горничная проходила за чѣмъ-то по гостиной. — Катя, что же обѣдъ?

— Какой обѣдъ? — спросила Катя, какъ бы не понимая даже совсѣмъ этого слова. — Сегодня барыня никакого обѣда не заказывали, — равнодушно прибавила она: — велѣли только для дѣтей котлетки сжарить, да людямъ еще, а больше никакого обѣда нѣтъ.

«Чортъ знаетъ, что такое!» съ удивленіемъ подумалъ Сергѣй Михайловичъ, никакъ этого не ожидавшій.

— Ну такъ скажите же вашей барынѣ, что я въ трактиръ ушелъ обѣдать! — сказалъ онъ съ негодованіемъ: — и постелите мнѣ опять въ кабинетѣ!

XVII.

Прошло два дня. Сергѣй Михайловичъ попрежнему спалъ въ кабинетѣ на диванѣ и обѣдалъ въ ресторанѣ, проводя остальное, свободное отъ службы время большею частью у Клавдіи Николаевны, дѣвочка которой все еще была трудно больна. Съ женой они почти не встрѣчались. Сергѣй Михайловичъ не дѣлалъ больше попытокъ къ примиренію, потому что уже понялъ теперь, что черезъ два часа послѣ этихъ примиреній возобновились бы снова ссоры. Онъ рѣшилъ терпѣливо переждать это время «болѣзненной полосы», какъ онъ мысленно объяснялъ себѣ поведеніе жены.

А пока Сергѣй Михайловичъ былъ почти даже доволенъ тѣмъ, что они не видаются и не говорятъ другъ съ другомъ; при томъ настроеніи, какое было теперь у Лизаветы Петровны, это въ сущности былъ единственный способъ избѣгнуть новыхъ сценъ. И Сергѣй Михайловичъ отдыхалъ, пользуясь, какъ могъ, своею кратковременною свободой.

Онъ чувствовалъ себя господиномъ своего времени и своихъ желаній, могъ итти куда хотѣлъ, дѣлалъ что желалъ и никто не требовалъ отъ него отчета и не смотрѣлъ на него строго допрашивающими глазами.

Одно только было непріятно — тотъ разгромъ, который воцарился въ ихъ домѣ. Сережа не учился, не гулялъ и бѣгалъ въ грязной курточкѣ; крохотная Леля о чемъ-то поминутно капризничала и плакала; обѣдъ попрежнему (за исключеніемъ супа и котлетокъ для дѣтей) не готовился; комнаты не прибирались, лампы не зажигались, а гдѣ зажигались, тамъ коптили и воняли; на всей мебели наросъ густой слой пыли; двери изъ коридора въ кухню не затворялись, и весь домъ пропахъ чадомъ горѣлаго масла и жаренаго лука и изъ кухни доносились громкіе, безцеремонные голоса прислуги, которыхъ раньше никогда не было слышно, а Катя, переставшая почему-то считать выполненіе всѣхъ этихъ мелочей своею обязанностью, ходила равнодушнѣе, чѣмъ когда-либо. Словомъ, въ домѣ царилъ такой безпорядокъ, что можно было подумать, что и Лизавета Петровна, и Сергѣй Михайловичъ, по крайней мѣрѣ, на цѣлую недѣлю въ Москву уѣхали.

Лизавета Петровна тоже пропадала гдѣ-то, Сергѣй Михайловичъ догадывался, что она ѣздитъ къ роднымъ и пріятельницамъ, и разсказываетъ къ вящшему тѣхъ удовольствію, что они разводятся. Нельзя сказать, чтобъ это было обычнымъ пріемомъ Лизаветы Петровны; обыкновенно она съ посторонними бывала скорѣй сдержанна и скрытна на счетъ своихъ семейныхъ дѣлъ. Но на этотъ разъ Сергѣй Михайловичъ чувствовалъ, что это такъ.

Онъ, конечно, ни на одну минуту не принималъ въ серьезъ ея заявленіе о разводѣ и не вѣрилъ, чтобъ и жена серьезно задумала такую глупость; но во всякомъ случаѣ отношенія ихъ настолько обострились и усложнились, что и онъ съ своей стороны придумывалъ и искалъ того исхода, который разрѣшилъ бы, наконецъ, это глупое положеніе.

«Положительно лучше всего уѣхать бы отсюда куда-нибудь; это по крайней мѣрѣ сразу бы все распутало!» думалъ онъ и за послѣдніе дни нѣсколько разъ разспрашивалъ знакомыхъ и сослуживцевъ о Самаркандѣ, объ условіяхъ тамошней жизни, о правахъ туземцевъ и т. д., и все больше и больше призадумывался о переходѣ туда, хотя сначала мысль о томъ показалась ему невозможной и нелѣпой.

Его удивляло, что прошло уже три дня, а жена все еще не дѣлала никакихъ шаговъ къ примиренію. Обыкновенно его обязанность была «приходить мириться»; но теперь положеніе было таково, что Сергѣй Михайловичъ, несмотря на всю свою мягкость и уступчивость, не могъ сдѣлать этого, не поступаясь уже черезчуръ сильно своимъ самолюбіемъ.

На третій день они было встрѣтились въ гостиной съ Лизаветой Петровной, и притомъ такъ глупо, что Сергѣю Михайловичу долго еще послѣ того было и досадно и смѣшно вспоминать эту встрѣчу.

Они оба одновременно вышли изъ своихъ комнатъ въ гостиную, и, увидѣвъ другъ друга, поспѣшно отшатнулись назадъ къ дверямъ своихъ комнатъ, но, отшатнувшись, сейчасъ же оба передумали и, какъ ни въ чемъ не бывало, прошли мимо другъ друга.

«Кланяться… или не кланяться?..» мелькнуло въ головѣ Сергѣя Михайловича, когда, пропуская впередъ жену, онъ немного пріостановился, давая ей дорогу. Но Лизавета Петровна грозно сдвинула брови и быстро, не взглянувъ даже на мужа, прошла мимо, съ тѣмъ гордо презрительнымъ видомъ, какой явился у нея за послѣдніе дни.

«Ну и не надо, коли не желаетъ!» сердито подумалъ Сергѣй Михайловичъ и спокойно прошелъ то же въ переднюю.

— Фу, какъ глупо! — сказалъ онъ себѣ, самъ не зная — смѣяться или сердиться на все это: — съ собственною женой ужъ не кланяюсь, да живя еще на одной квартирѣ! Совсѣмъ какой-то идіотизмъ! Нѣтъ надо, наконецъ, это какъ нибудь покончить!

XVIII.

Но Лизавета Петровна совсѣмъ не была склонна принять эту встрѣчу такъ философски спокойно.

Она забыла зачѣмъ шла въ столовую, вбѣжала назадъ въ свою комнату и заплакала.

— Это ужасно, ужасно!.. — говорила она себѣ, припоминая холодное, чужое лицо мужа, какое было у него, когда она проходила мимо него.

Лизавета Петровна могла говорить и думать о разводѣ и даже желать его, но она не могла видѣть такое холодное, чужое лицо у своего собственнаго мужа.

Въ глубинѣ души, въ той глубинѣ, относительно которой она притворялась, что не знаетъ и не видитъ ее, она не вѣрила этому разводу, не желала его, и знала, что черезъ нѣсколько дней все само собой благополучно окончится (и даже именно тогда, когда она сама этого пожелаетъ) и они снова счастливо и мирно заживутъ съ ея Сережей. Въ этой же глубинѣ души она знала также и то, что Клавдія Николаевна ей ничуть въ сущности неопасна и что Сергѣй Михайловичъ совсѣмъ въ нее не влюбленъ, да и не влюбится никогда. Но вѣдь это все таилось въ такой глубинѣ души, которую будто бы она и сама даже не видѣла и не знала; наружно же она убѣждала и себя, и другихъ, что между ней и мужемъ все кончено, что онъ любитъ другую, которая въ нѣсколько дней разрушила все ихъ счастье и что потому для нихъ, то-есть для нея, Лизаветы Петровны, и для ея мужа ничего, кромѣ развода, не остается.

«У него нѣтъ ко мнѣ даже жалости, даже состраданія, даже уваженія! — говорила она себѣ послѣ своей встрѣчи съ мужемъ въ гостиной. — Даже простой вѣжливости. И это онъ, который такъ любилъ, такъ баловалъ меня всегда! Вѣдь развѣ было когда-нибудь, чтобъ онъ цѣлые три дня не шелъ бы мириться со мною! Разумѣется, это она ему запретила! И какъ онъ смотрѣлъ на меня, какъ смотрѣлъ! Развѣ не съ ненавистью, не съ презрѣніемъ!»

«Она, очевидно, прямо ведетъ къ тому, чтобы такъ вооружить его противъ меня, чтобъ у него не было даже ни сознанія вины передо мной, ни укоровъ совѣсти, ничего, кромѣ безумной любви къ ней и ненависти ко мнѣ! По настоящему они даже и развода не заслуживаютъ, но она все-таки изъ гордости дастъ его имъ. Пускай ихъ наслаждаются, а она не желаетъ навязывать себя насильно!»

Надежда Петровна и всѣ родные положительно не одобряли ея рѣшенія разводиться и уговаривали ее успокоиться и не торопиться въ такомъ важномъ шагѣ.

— Мало ли, что бываетъ! — говорили ей въ утѣшеніе: — нельзя же изъ-за всего сейчасъ разводиться.

Но Лизавета Петровна этимъ не утѣшалась и не успокаивалась. Она находила, что у другихъ можетъ бывать что угодно, ей до этого нѣтъ дѣла, а у нея не должно быть ничего подобнаго. Больше всѣхъ возмущалась ея идеей Надежда Петровна. Она даже прямо сказала ей, что разводъ — скандалъ.

— Я бы лучше умерла, — сказала она, — чѣмъ развелась! Это такой скандалъ, что никто послѣ того не станетъ бывать у тебя!

— Вотъ это мило! — съ негодованіемъ воскликнула Лизавета Петровна: — меня же оскорбили, мнѣ измѣнили, и я же еще буду опозорена и у меня бывать не станутъ! Да послѣ этого я и сама ни у кого бывать не желаю! Не станутъ бывать только потому, что я порядочная женщина и не хочу служить ширмой для романовъ моего супруга, а честно предоставляю ему разводъ и свободу!

— Это все равно, — сказала Надежда Петровна, которая не понимала, да и не хотѣла понимать всѣхъ этихъ тонкостей, — это все равно; я знаю только, что въ обществѣ всегда на разводокъ смотрятъ такъ, что въ настоящихъ порядочныхъ домахъ ихъ не принимаютъ!

— Значитъ и ты меня перестала бы принимать, еслибъ я развелась?

Надежда Петровна не ожидала такого вопроса и не приготовилась къ нему. Она сконфузилась и не желала обижать сестру и уже намѣревалась-было сказать, что онѣ сестры и потому правило это до нихъ касаться не можетъ, но вдругъ вспомнила, какъ сестра не постѣснялась сказать ей въ глаза, что мужъ подкупаетъ ее брилліантами и снова обидѣлась на нее.

«Отчего же и мнѣ не сказать этого, она же сказала», подумала она.

— Конечно, — сказала она вслухъ, — потому что Ѳедоръ Николаевичъ…

— Ахъ, оставь пожалуйста своего Ѳедора Николаевича! — вспыльчиво перебила ея Лизавета Петровна: — ты всегда приплетаешь его, когда не слѣдуетъ!.. А если ты меня тогда отказываешься принимать, такъ я у тебя теперь не желаю больше бывать!

И Лизавета Петровна гордо поднялась.

— Очень жаль…-- сказала, вспыхивая и нѣсколько растерявшись, Надежда Петровна. Она совсѣмъ не хотѣла расходиться съ сестрой окончательно и немножко испугалась, увидѣвъ что дѣло зашло такъ далеко. — Очень жаль, — повторила она растерянно, — только это странно, право, Лиза, я тебѣ ничего, кажется, не сдѣлала! Вѣдь я не виновата, что твой мужъ вздумалъ ухаживать за этою барыней!..

— Ты виновата, разумѣется, не въ его ухаживаніи, а въ своемъ отношеніи ко мнѣ!

— Да какое же такое у меня отношеніе къ тебѣ?

— Такое, что я предпочитаю лучше совсѣмъ прекратить бывать у тебя!

Лизавета Петровна не захотѣла поцѣловаться съ сестрой на прощанье и уѣхала.

— Нѣтъ, — сказала Надежда Петровна послѣ ея отъѣзда, — она положительно съ ума сошла! Съ мужемъ разводится, у меня бывать не хочетъ! Что съ ней?

Послѣ этого маленькаго происшествія Лизавета Петровна почувствовала себя еще болѣе одинокою, несчастною и всѣми покинутою. Ей вдругъ опротивѣлъ и Петербургъ, и всѣ родные, и знакомые, жившіе въ немъ и въ первый еще разъ за всю жизнь она почувствовала, что съ удовольствіемъ уѣхала бы совсѣмъ изъ него куда-нибудь.

Она вспомнила о предложенномъ Сергѣю Михайловичу въ Самаркандъ мѣстѣ, и хотя самое слово «Самаркандъ» уже пугало ее, но она все-таки стала думать о немъ и припоминать разсказы одного знакомаго полковника, который три года прожилъ въ Ташкентѣ и очень хвалилъ его, увѣряя, что тамъ живутъ въ сущности гораздо веселѣе, пріятнѣе, чѣмъ здѣсь.

«Конечно, это такая глушь…-- съ сомнѣніемъ раздумывала Лизавета Петровна: — но все-таки же это лучше, чѣмъ такая мука тутъ! Главное, онъ тогда сейчасъ же бы вышелъ изъ-подъ вліянія своей Клавдіи Николаевны, и разводиться бы не надо было… Что жъ такое, что глушь, зато они будутъ тамъ первыя лица въ городѣ, все будетъ группироваться вокругъ нихъ и зависѣть отъ нихъ. Это очень пріятно. Во всякомъ случаѣ, гораздо пріятнѣе быть первыми въ Самаркандѣ, чѣмъ 9391 въ Петербургѣ. Тогда бы она посмотрѣла, какъ эта глупая, чванная Надина вздумала бы „не принимать ее!“ Теперь, говоря правду, благодаря богатству, они со своимъ супругомъ всегда немножко важничали передъ ними, но тогда роли очень бы перемѣнились! Тогда они небось сейчасъ же начали бы распинаться въ любезности и заискиваніяхъ. Что же такое, что Сергѣй Михайловичъ небогатъ, зато онъ дѣлаетъ отличную карьеру и современемъ будетъ очень важнымъ лицомъ, быть-можетъ даже министромъ, а Ѳедоръ Николаевичъ всю жизнь останется только простымъ биржевымъ дѣльцомъ. Навѣрное имъ тамъ дадутъ прекрасную квартиру, вѣроятно отдѣльный домъ, садъ, кругомъ горы, синее небо, караваны верблюдовъ, туркмены въ пестрыхъ халатахъ, пальмы, восточные базары… Что же, все это очень недурно, и ново, и оригинально… и матеріи тамъ шелковыя, говорятъ, очень дешевы, можно даже и бѣлье будетъ шелковое сдѣлать…

„Но, конечно, Богъ вѣсть, согласится ли еще Сергѣи Михайловичъ! Да хоть бы онъ самъ и согласился такъ та ему навѣрное не позволитъ! Она не такъ глупа, чтобы выпустить его изъ-подъ своего вліянія… Въ сущности это былъ бы лучшій способъ узнать, кого онъ все-таки же больше пока еще любитъ — ее, свою жену, или Клавдію Николаевну! Если онъ не согласится, то это будетъ прямое доказательство его отношеній къ ней…“

Самаркандъ съ его пальмами, верблюдами, синимъ небомъ и шелковыми матеріями все больше и больше начинали манить воображеніе Лизаветы Петровны, и чѣмъ больше казалось ей, что мужъ на это ни за что не согласится, тѣмъ больше хотѣлось ей теперь туда ѣхать!

Лизавета Петровна даже рѣшила прямо предложить мужу на выборъ: или Самаркандъ, или разводъ! Если онъ хоть немного еще любитъ ее, то, конечно, можетъ пожертвовать для нея и этимъ гнилымъ Петербургомъ, и своею возлюбленною Клавдіей Николаевной.

XIX.

Часовъ около восьми вечера раздался рѣзкій, сильный звонокъ, какимъ могъ звонить только хозяинъ дома, и черезъ минуту Лизавета Петровна дѣйствительно услышала въ гостиной знакомые торопливые шаги мужа.

— Сейчасъ же пойду и предложу ему! — съ волненіемъ сказала она себѣ, чувствуя въ той глубинѣ души своей, которую она не хотѣла видѣть, радость, что нашла, наконецъ, предлогъ пойти къ нему, говорить съ нимъ, глядѣть на него, дѣлать все то, чего такъ долго добровольно лишала себя.

Но въ кабинетъ она вошла съ строгимъ, надменнымъ выраженіемъ на лицѣ, которымъ хотѣла замаскировать свою внутреннюю радость.

Сергѣй Михайловичъ въ пальто и цилиндрѣ стоялъ, нагнувшись, подлѣ письменнаго стола и искалъ что-то въ ящикѣ. Увидѣвъ жену, онъ поднялъ на мгновеніе голову и сердито взглянулъ на нее, но сейчасъ же отвернулся и продолжалъ молча, какъ бы не замѣчая ея присутствія, искать что-то въ столѣ. Лизавета Петровна поняла, что онъ вернулся на минуту только, чтобы взять что ему было нужно.

„Но онъ можетъ и остаться…“ подумала она, раздражаясь его спѣшнымъ, игнорирующимъ ея присутствіе, видомъ.

— Я пришла переговорить съ вами! — начала она; но Сергѣй Михайловичъ, найдя должно-быть то, что искалъ, торопливо захлопнулъ ящикъ и мелькомъ, строгими глазами, взглянулъ на жену.

— Ну мнѣ теперь некогда, — сказалъ онъ рѣзко, и Лизавета Петровна успѣла замѣтить, что лицо его очень блѣдно и взволнованно: — у Клавдіи Николаевны дочь умираетъ и задерживаться тутъ разными объясненіями я теперь не могу.

И онъ потушилъ свѣчу и поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

Лизавета Петровна такъ была поражена, что даже не нашлась что сказать. Поражена была не тѣмъ, что у Клавдіи Николаевны дочь умираетъ (этому она не вѣрила, и знала, что это все то же кокетство только Клавдіи Николаевны и новыя выдумки для того, чтобъ удерживать подлѣ себя Сергѣя Михайловича); она была поражена тѣмъ, какъ онъ осмѣлился отвѣчать ей такъ, когда она сама первая пришла къ нему.

Теперь Лизавета Петровна окончательно убѣдилась, что все кончено между ней и мужемъ и что другая совсѣмъ завладѣла имъ.

И ей опять стало такъ горько и такъ жалко себя, что захотѣлось умереть и даже какъ можно скорѣе умереть.

— Онъ любитъ ее, потому что она представляется передъ нимъ несчастною и страдающею; такъ я же буду втрое несчастнѣе ея и втрое сильнѣе страдать! Что ему разводъ, когда онъ такъ влюбленъ въ нее, да и мнѣ самой на что этотъ разводъ; нѣтъ, пусть я умру!

Я знаю, что для этого сдѣлать!..

И она вернулась въ свою комнату, надѣла шляпу и самыя тоненькія бальныя туфельки.

— Катя, — крикнула она, выходя въ переднюю, — дай мнѣ ротонду, я тоже ухожу…

Катя подала ротонду.

— А калоши? — спросила она, думая, что барыня забыла о нихъ.

Лизавета Петровна покраснѣла и сконфузилась.

„Ахъ, противная, — подумала она съ сердцемъ: — и что ей за дѣло“.

Она наскоро придумала предлогъ выслать Катю на минуту изъ передней, а сама, какъ школьница, проворно стащила калоши съ ногъ, засунула ихъ подальше подъ шкафъ и поспѣшно, не дожидаясь возвращенія Кати, вышла на улицу.

XX.

Лизавета Петровна прогуляла такъ больше часу въ самомъ мрачномъ и угнетенномъ настроеніи, и когда вернулась домой, ноги ея были совсѣмъ мокрыя и холодныя.

Она украдкой, тихонько отъ Кати, которой въ душѣ стыдилась, переобулась, и съ злорадствомъ къ мужу, котораго такъ ужасно наказала, и съ жалостью къ себѣ и къ своей ранней, преждевременной смерти, въ которой теперь была убѣждена, съ угрозой говорила кому-то:

— Пусть, пусть!

Спать она легла рано, потому что ей казалось, что лихорадка уже началась; она радовалась ей и нарочно поддавалась ознобу. Когда она стала раздѣваться и ложиться въ свою постель, то подумала, что больше уже не встанетъ съ нея и ей опять захотѣлось и радоваться, и плакать, и повторять свое:

— Пусть, пусть!

Но вспомнивъ, что забыла перекрестить на ночь дѣтей, Лизавета Петровна пошла въ дѣтскую и долго со слезами и умиленіемъ крестила ихъ, думая, что быть можетъ уже въ послѣдній разъ благословляетъ ихъ.

— Прощайте, мои бѣдныя крошки, — говорила она, жалобя самоё себя своими словами, — прощайте, у васъ уже не будетъ больше мамы… и некому будетъ любить васъ безъ нея…

И она такъ разстроилась, что чуть не дошла до истерики.

Ожидая у себя жаръ, она велѣла приготовить себѣ на ночь морсъ и поставить стаканъ на столикѣ подлѣ кровати, куда заодно на всякій случай положила и градусникъ.

Съ вечера Лизавета Петровна долго не могла заснуть. Она все прислушивалась, не заболѣло ли у нея что-нибудь и не начался ли уже жаръ. Мысленно она представляла себѣ удивленіе и испугъ Сергѣя Михайловича и всѣхъ домашнихъ, когда завтра утромъ ее найдутъ безъ памяти и въ бреду; а потомъ, черезъ нѣсколько дней на четвертой страницѣ „Новаго Времени“ появится маленькое объявленіе въ траурной каемкѣ, посрединѣ котораго будетъ крупными буквами напечатано ея имя… И она видѣла пораженныя лица знакомыхъ, читающихъ это маленькое объявленіе… Потомъ панихиды… Всѣ пріѣзжаютъ съ заплаканными, взволнованными лицами, тихо шепчутся, разспрашиваютъ, какъ это случилось, когда, долго ли страдала… И съ выраженіемъ той осторожности, благоговѣнія и страха, съ которымъ и сама она прикладывалась, бывало, къ умершимъ знакомымъ, подходятъ къ ней и робкоцѣлуютъ ея мертвыя руки…

А она лежитъ, вся вытянувшись, холодна, съ восковымъ строгимъ лицомъ… И Сергѣй Михайловичъ, не можетъ видѣть этого спокойнаго мертваго лица, которое еще недавно съ такою любовью улыбалось ему…. Какъ это у Некрасова есть:

Забудусь — ты передо мной

Стоишь жива и весела;

Глаза блистаютъ, локонъ вьется

И звонкій смѣхъ твой раздается

Больнѣе слезъ въ душѣ моей…

И его также будетъ преслѣдовать ея живой образъ, и знакомый голосъ, котораго онъ уже никогда не услышитъ… Кругомъ цвѣты, свѣчи…

А потомъ гробъ ея закроютъ, поднимутъ и понесутъ, на рукахъ изъ этой самой квартиры, гдѣ она когда-то была такъ счастлива.

Всѣ жильцы выйдутъ на лѣстницу и будутъ смотрѣть, какъ гробъ ея тихо сносятъ при печальномъ, хватающемъ за душу пѣніи: „Со святыми упокой!..“

Но при этой картинѣ Лизавета Петровна снова не могла удержаться отъ рыданій, и ей становилось страшно жутко, когда она думала, какъ этотъ гробъ опустятъ въ могилу, зароютъ мерзлою землей и всѣ уйдутъ, а она останется одна, совсѣмъ одна…

И погода теперь такая скверная: то морозъ, то снова, таетъ; навѣрно вода сквозь землю проходитъ и въ гробъ просачиваться будетъ…

— Ужасно, — говорила она со страхомъ и отвращеніемъ: — но мнѣ нѣтъ другого выхода… ужъ лучше лежать въ мокромъ гробу, чѣмъ такъ мучиться… Тогда, по крайней мѣрѣ, и онъ будетъ мучиться…

Часамъ къ тремъ она все-таки же заснула и спала довольно хорошо, хотя видѣла много сновъ и часто просыпалась, а просыпаясь, каждый разъ прислушивалась къ себѣ и думала: не началось ли?..

Но, кажется, еще ничего не начиналось. Былъ маленькій жарокъ и какъ будто знобило; но можетъ быть это просто такъ, какъ часто кажется ночью.

— Къ утру начнется…-- говорила она себѣ и снова засыпала.

И утромъ, какъ только она проснулась, первою мыслью ея было:

— Въ памяти ли я?

Она была увѣрена, что въ той или другой формѣ, но „это“ уже непремѣнно должно было начаться, и, тяжело дыша, слабо пріоткрыла глаза и оглядѣлась кругомъ, ища, нѣтъ ли уже подлѣ нея кого-нибудь. Но никого не было и рѣшительно… она была въ памяти… повидимому, ничего не начиналось.

— Неужели же ничего не будетъ? — спросила она, почти не вѣря собственному самочувствію.

Она попробовала приподняться, осторожно протянула ноги, дотронулась до груди и бока, ища въ себѣ хоть какой-нибудь боли, но у нея положительно ничего не болѣло и она вполнѣ свободно могла и двигаться, и дышать.

Тогда ей стало досадно и совѣстно передъ самой собой.

— Боже мой! — сказала она со стыдомъ: — неужели ничего не будетъ…

Ей попался на глаза стаканъ съ морсомъ и градусникъ, который она заранѣе приготовила для себя, и она вся ярко вспыхнула и, вскочивъ, начала поспѣшно одѣваться. Но когда встала, то почувствовала, что у нея начался сильный насморкъ.

„Только насморкъ!“ подумала она съ негодованіемъ, и ей стало такъ стыдно и досадно на себя за то, что она дѣлала всѣ эти пошлыя глупости что она самой себѣ показалась какою-то жалкою, ничтожною дѣвчонкой.

XXI.

Сергѣй Михайловичъ вернулся домой уже въ одиннадцатомъ часу утра, чтобы только переодѣться и ѣхать на службу.

Онъ чувствовалъ себя совершенно разбитымъ и утомленнымъ и не столько безсонною ночью, сколько напряженнымъ состояніемъ послѣднихъ дней и особенно этихъ послѣднихъ сутокъ, что онъ провелъ вмѣстѣ съ Клавдіей Николаевной подлѣ умирающей дѣвочки.

Они оба не сомкнули ни на минуту глазъ, ожидая каждую минуту конца. Его поражало, сколько страстной энергіи и силы было еще въ измученной и убитой Клавдіи Николаевнѣ. Она не плакала, не жаловалась и даже не молилась, но сухіе, горячіе глаза ея не отрывались ни на минуту отъ пожелтѣвшаго личика дѣвочки.

Сергѣй Михайловичъ не привыкъ къ картинамъ, смерти, болѣзней и страданій, и тѣмъ сильнѣе дѣйствовала на него эта борьба жизни и смерти въ маленькомъ организмѣ.

Но къ утру дѣвочка не умерла, какъ они ожидали, а ей сдѣлалось положительно лучше, и пріѣхавшій докторъ сказалъ, что это была ночь кризиса и теперь есть полная надежда на выздоровленіе.

Сергѣй Михайловичъ вздохнулъ съ облегченіемъ и поѣхалъ домой. Онъ готовъ былъ, несмотря ни на что, служить всѣмъ, чѣмъ только возможно, своему бѣдному другу, готовъ былъ бы снова, еслибы пришлось, просиживать съ ней ночи подлѣ больныхъ дѣтей ея, чтобы только хоть какъ-нибудь облегчить ея положеніе; но онъ не могъ не сознаться про себя, что все это очень тяжело. Съ одной стороны эти безобразныя, какъ бы дѣйствительно совсѣмъ разрушившіяся, отношенія съ женой, а съ другой — такое же томительно напряженное состояніе здѣсь. Онъ, желалъ теперь только одного — чисто физическаго отдыха и покоя, чувствуя все яснѣе и сильнѣе, что положительно былъ бы радъ уѣхать отъ всего этого подальше. Онъ понялъ теперь, что жена его никогда не примирится съ его отношеніемъ къ Клавдіи Николаевнѣ, и поэтому ему всегда, значитъ, придется жить между двухъ огней, подъ вѣчнымъ страхомъ сценъ и ссоръ, и непремѣнно, въ концѣ-концовъ, испортитъ совсѣмъ свои отношенія или съ женой, или съ Клавдіей Николаевной.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ, возвращаясь домой съ тяжелою головною болью, — нѣтъ, какъ она себѣ тамъ хочетъ, а я мѣсто въ Самаркандѣ возьму! Пусть не ѣдетъ, если не хочетъ; небось, проживетъ одна нѣсколько мѣсяцевъ, все равно не выдержитъ, пріѣдетъ тоже… А я больше такъ положительно не могу, этакъ ни работать, ни жить нельзя…

Подъѣхавъ къ дому, онъ вспомнилъ, что вчера жена приходила къ нему объясняться, и невольно болѣзненно поморщился отъ перспективы этого объясненія, отъ котораго не ждалъ ничего ни новаго, ни хорошаго.

„Э, все равно, — рѣшилъ онъ мысленно, махнувъ рукой на всѣ свои колебанія, — все равно, сейчасъ же пойду къ ней и объявлю, что рѣшилъ ѣхать, а она можетъ поступать какъ ей заблагоразсудится, но съ меня довольно ужъ этого рабства! Отнынѣ его больше уже не будетъ, иначе, это Богъ знаетъ куда можетъ довести!“

XXII.

Лизавета Петровна слышала, какъ Сергѣй Михайловичъ, покашливая на ходу, прошелъ черезъ гостиную въ свой кабинетъ.

Этотъ его кашель, такъ знакомый ей, почему-то волновалъ и трогалъ ее всѣ послѣдніе дни. Всякій разъ, услышавъ его, какое-то доброе, растроганное чувство подымалось въ ней, и ей хотѣлось пойти къ мужу и прижаться со слезами къ его груди.

Но она не давала овладѣть собой этому доброму чувству и сейчасъ же тушила его въ себѣ, нарочно снова раздражая себя противъ мужа.

Но сегодня она не стала „взвинчивать“ себя.

Все утро она чувствовала себя смущенною и сконфуженною и со стыдомъ вспомнила свою вчерашнюю выходку, окончившуюся насморкомъ. Ей казалось, что всѣ догадываются объ этой пошлой выходкѣ и смѣются за ея спиной, и она старалась сидѣть у себя въ комнатѣ, чтобы только никого не видѣть и ни съ кѣмъ не говорить.

Когда же она услышала изъ своей комнаты, что Катя по всему дому ищетъ ея калоши, она вспыхнула и испугалась, какъ напроказившая школьница.

— Вотъ чудеса-то! — громко говорила Катя Сережиной боннѣ: — нигдѣ барыниныхъ калошъ не найду!

— Вѣрно ихъ Мурзикъ куда-нибудь затащилъ! — отвѣчала бонна.

Мурзикъ была маленькая собачонка, у которой дѣйствительно была скверная привычка затаскивать старыя туфли и калоши.

„Боже мой, — почти съ ужасомъ вспомнила Лизавета Петровна: — вѣдь я такъ и оставила ихъ подъ шкафомъ!“

И ей стало страшно, что Катя сейчасъ войдетъ къ ней и спроситъ у нея объ этихъ злосчастныхъ калошахъ, и тогда она такъ растеряется, что окончательно выдастъ себя и всѣ поймутъ, что она сама же засунула ихъ подъ шкафъ.

Но Катя къ ней не вошла, а заподозривъ Мурзика, начала искать калоши подъ всѣми шкафами и комодами, и найдя, наконецъ, пошла и высѣкла неповиннаго Мурзика.

Все это было и глупо, и смѣшно, и Лизавета Петровна начала уже сознавать сама, что зашла слишкомъ далеко со всею этою исторіей, которая надоѣла уже и ей самой; но она понимала, что выйти разомъ изъ этого глупаго, ею самою же созданнаго, положенія теперь уже не такъ-то легко, а выйти съ достоинствомъ и совсѣмъ трудно.

Теперь она готова была признаться въ душѣ, что натворила много глупостей и сама все раздула; но не могла же признать она это и передъ мужемъ и пойти къ нему съ повинной. Ей казалось, что это еще больше уронитъ ее въ его глазахъ, и она окончательно утратитъ надъ нимъ всякую власть и вліяніе.

Былъ единственный исходъ — предложить миръ, не теряя своего достоинства, это — заставить его принять этотъ миръ только подъ извѣстнымъ условіемъ, такъ, чтобъ онъ чувствовалъ, что его прощаютъ, а не у него просятъ это прощеніе.

И въ воображеніи Лизаветы Петровны опять замелькали синее небо, пестрые халаты, верблюды и заискивающая любезность Надинъ…

А главное тамъ не будетъ Клавдіи Николаевны.

Она сидѣла, съ волненіемъ прислушиваясь къ шагамъ и голосу мужа, доносившимся черезъ запертую дверь ея комнаты и ей хотѣлось распахнуть эту противную запертую дверь и броситься заливаясь слезами къ нему на грудь — такъ она соскучилась по немъ. Вдругъ шаги его послышались въ гостиной и остановились подлѣ ея двери. Сердце Лизаветы Петровны забилось отъ радости, по она нахмурила брови и сдѣлала строгіе, гордые глаза.

— Можно войти? — спросилъ голосъ Сергѣя Михайловича.

Лизавета Петровна отвѣчала не сразу. Она чувствовала, что голосъ ея задрожитъ и выдастъ ее, а она не хотѣла этого, потому что его голосъ былъ спокойный и холодный, показавшійся ей почти чужимъ и непріятнымъ

— Можно…-- проговорила она съ трудомъ.

— Вы желали говорить со мной вчера о чемъ-то? — спросилъ, входя, Сергѣй Михайловичъ тѣмъ строгимъ, сухимъ тономъ, который нарочно усвоилъ себѣ съ женой за это время для того, чтобы лучше показывать ей, что не боится ея и не намѣренъ уступать ей по обыкновенію.

— Да, желала…-- тоже сухо, не глядя на него, отвѣтила Лизавета Петровна. Она не смотрѣла на него, но видѣла всю его фигуру и лицо, такъ знакомыя и милыя ей, и радовалась про себя, что онъ тутъ, подлѣ нея и она можетъ, если захочетъ, смотрѣть на него и говорить съ нимъ.

— Да, желала…-- повторила она, нервно распутывая какой-то мотокъ съ шерстями, — я желала… предложить вамъ… ѣхать въ Самаркандъ…

— Въ Самаркандъ?! — спросилъ изумленный Сергѣй Михайловичъ, почти не вѣря своимъ ушамъ. — „Что это?! Не ловушка ли опять какая-нибудь?…“ подумалъ онъ, недовѣрчиво вглядываясь въ нее.

— Я знаю, знаю, — заговорила, волнуясь все больше и больше, Лизавета Петровна, — я знаю, что вы не захотите этого… и не рѣшитесь оставить… вашъ Петербургъ… но я все-таки рѣшилась предложить вамъ это, какъ… какъ послѣднее условіе нашего примиренія… и если вы… хоть сколько-нибудь дорожите еще вашею семьей, то вы поѣдете… хотя я знаю, что вы нисколько этимъ не дорожите и конечно не поѣдете… Но я дѣлаю послѣднюю попытку…

— Да напрасно вы это думаете! Я самъ хотѣлъ предложить вамъ то же самое! — сказалъ Сергѣй Михайловичъ не совсѣмъ увѣренно, потому что все еще не понималъ хорошенько, дѣйствительно ли жена серьезно предлагаетъ ему это, или опять только какая-нибудь новая выходка ея.

— Вы? — спросила, изумляясь въ свою очередь Лизавета Петровна: — да какъ же вы говорили, что никогда не оставите Петербурга?

— Да вѣдь и вы говорили, что въ провинцію, а особенно въ такую глушь, какъ Самаркандъ, никогда не поѣдете?

Лизавета Петровна вспыхнула и отвернулась.

— Я…-- сказала она съ неудовольствіемъ: — я совсѣмъ другое дѣло! У меня слишкомъ измѣнились обстоятельства.

— И мои обстоятельства слишкомъ измѣнились! — невольно улыбнувшись, сказалъ Сергѣй Михайловичъ.

„Что же это, — недовѣрчиво подумала Лизавета Петровна, — что же это значитъ? И ему тааъ легко уѣхать… и опять не видать ея цѣлые годы…“

Они оба молча и подозрительно вглядывались другъ въ друга, не вѣря искренности одинъ другого… И вдругъ обоимъ имъ стало смѣшно и весело отъ чего-то, точно какая-то тяжесть упала наконецъ съ ихъ плечъ…

„Боже мой! неужели же все прошло? — спросила себя Лизавета Петровна, радостно смотря на мужа. — все это ужасное, что было…“

„Но что было? Вѣдь ты же сама знаешь, что ничего и не было! ничего кромѣ твоей собственной, глупой ревности!“ сказалъ вдругъ голосъ изъ той глубины ея души, въ которую она не хотѣла заглядывать.

И ей захотѣлось радоваться и смѣяться, но вмѣсто того она заплакала и, не выдержавъ больше, бросилась къ мужу и крѣпко прижалась къ его груди.

— Поѣдемъ, Сережа, ради Бога… поѣдемъ…-- сказала она всхлипывая.

Сергѣй Михайловичъ тоже обнялъ жену, но не съ тою радостною готовностью, съ какою бывало дѣлалъ это послѣ прежнихъ ссоръ, а какъ-то по новому, спокойно и покровительственно, какъ старшіе цѣлуютъ младшихъ, прощая ихъ за что-нибудь.

— Конечно, поѣдемъ, — сказала онъ, — я и самъ очень этому радъ. Ну, и не стыдно тебѣ, Лиза? — прибавилъ онъ съ ласковою насмѣшливостью, приподнимая ея голову.

Лизавета Петровна вздрогнула и смутилась. Она поймала этотъ новый снисходительно-покровительственный тонъ, и онъ поразилъ и встревожилъ ее.

„Что же это, — подумала она почти съ сердцемъ, что же, вѣдь прощенъ-то однако не онъ, а точно я“.

Видимая побѣда осталась какъ бы за ней; Сергѣй Михайловичъ принялъ ея условія и согласился ѣхать, а между тѣмъ она чувствовала себя побѣжденною и вдругъ поняла, что власть и первенство какъ-то сами собой перешли отнынѣ на его сторону.

„Ты сама въ этомъ виновата, — сказалъ опять все тотъ же голосъ изъ глубины ея души, ты слишкомъ натягивала струны… и онѣ лопнули, и теперь роли ваши измѣнились…“

„Но я не хочу этого, не хочу и не допущу!“ мысленно воскликнула она съ негодованіемъ, и ей захотѣлось опять сейчасъ же возмутиться и показать мужу, что онъ жестоко ошибается и что она все-таки даже и теперь не позволитъ ему мѣнять эти роли.

Но она взглянула на мужа и… и не возмутилась… Возмутиться было нельзя; это чувствовалось во всемъ, во всей его фигурѣ, выраженіи лица, а главное въ его глазахъ, — въ глазахъ, которыми онъ бывало такъ тревожно и неувѣренно глядѣлъ на нее…

„Боже мой, но что же мнѣ дѣлать?“ почти съ ужасомъ спросила себя она.

„Ничего, покориться…“ сказалъ голосъ.

„Покориться..“ покориться…-- мысленно повторила она. — Ну хорошо, покорюсь пока… А что если это не пока?.. Если это уже навсегда такъ останется… Что если теперь дѣйствительно утрачена мною всякая власть и вліяніе надъ нимъ?…»

Лизавета Петровна не хотѣла вѣрить этому, а между тѣмъ чувствовала, какъ между ней и мужемъ порвалось что-то, даже несмотря на это послѣднее примиреніе.

И ей стало страшно, и она заплакала еще сильнѣе и крѣпче прижалась къ мужу, боясь потерять его даже и такимъ, какимъ онъ сталъ теперь, послѣ этихъ ужасныхъ дней…

---

Черезъ мѣсяцъ они пріѣхали въ Самаркандъ.

Ноябрь — декабрь.

С.-Петербургъ, 1891 года.