На всю жизнь останутся въ памяти отвратительныя картины безумія, охватившаго Петроградъ днемъ 4-го іюля.
Вотъ, ощетинясь винтовками и пулеметами, мчится, точно бѣшеная свинья, грузовикъ автомобиль, тѣсно набитый разношерстными представителями «революціонной арміи», среди нихъ стоитъ встрепанный юноша и оретъ истерически:
— Соціальная революція, товарищи!
Какіе-то люди, еще не успѣвшіе потерять разумъ, безоружные, но спокойные, останавливаютъ гремящее чудовище и разоружаютъ его, выдергивая щетину винтовокъ. Обезоруженные солдаты и матросы смѣшиваются съ толпой, исчезаютъ въ ней; нелѣпая телѣга, опустѣвъ, грузно прыгаетъ по избитой, грязной мостовой и тоже исчезаетъ, точно кошмаръ.
И ясно, что этотъ устрашающій выѣздъ къ «социальной революціи» затѣянъ кѣмъ-то на-спѣхъ, необдуманно и что — глупость имя силы, которая вытолкнула на улицу вооруженныхъ до зубовъ людей.
Вдругъ гдѣ-то щелкаетъ выстрѣлъ, и сотни людей судорожно разлетаются во всѣ стороны, гонимые страхомъ, какъ сухіе листья вихремъ валятся на землю, сбивая съ ногъ другъ друга, визжатъ и кричатъ.
— Буржуи стрѣляютъ!
Стрѣляли, конечно, не «буржуи», стрѣлялъ не страхъ передъ революціей, а страхъ за революцію. Слишкомъ много у насъ этого страха. Онъ чувствовался всюду — и въ рукахъ солдатъ, лежащихъ на рогаткахъ пулеметовъ, и въ дрожащихъ рукахъ рабочихъ, державшихъ заряженные винтовки и револьверы, со взведенными предохранителями, и въ напряженномъ взглядѣ вытаращенныхъ глазъ. Было ясно, что эти люди не вѣрятъ въ свою силу да едва ли и понимаютъ, зачѣмъ они вышли на улицу съ оружіемъ.
Особенно характерна была картина паники на углу Невскаго и Литейнаго часа въ четыре вечера. Роты двѣ какихъ-то солдатъ и нѣсколько сотенъ публики смиренно стояли около ресторана Палкина и дальше, къ Знаменской площади, и вдругъ, точно силою какого-то злого, ироническаго чародѣя всѣ эти вооруженные и безоружные люди превратились въ оголтѣлое стадо барановъ.
Я не смогъ уловить, что именно вызвало панику и заставило солдатъ стрѣлять въ пятый домъ отъ угла Литейнаго по Невскому, — они начали палить по окнамъ и колоннамъ дома не цѣлясь, съ лихорадочной торопливостью людей, которые боятся, что вотъ сейчасъ у нихъ отнимутъ ружья. Стрѣляло человѣкъ десять, не болѣе, а остальные, побросавъ винтовки и знамена на мостовую, начали вмѣстѣ съ публикой ломиться во всѣ двери и окна, выбивая стекла, ломая двери, образуя на тротуарѣ кучи мяса, обезумѣвшаго отъ страха.
По мостовой, среди разбросанныхъ винтовокъ бѣгала дѣвочка подростокъ и кричала:
— Да это свои стрѣляютъ, свои же!
Я поставилъ ее за столбъ трамвая, она возмущенно сказала:
— Кричите, что свои…
Но всѣ уже исчезли, убѣжавъ на Литейный, Владимірскій, забившись въ проломанныя ими щели, а на мостовой валяются винтовки, шляпы, фуражки, и грязные торцы покрыты красными полотнищами знаменъ.
Я не впервые видѣлъ панику толпы, это всегда противно, но — никогда не испытывалъ я такого удручающаго, убійственнаго впечатлѣнія.
Вотъ это и есть тотъ самый «свободный», русскій народъ, который за часъ передъ тѣмъ, какъ испугаться самого себя, «отрекался отъ стараго міра» и отрясалъ «его прахъ» съ ногъ своихъ? Это солдаты революціонной арміи разбѣжались отъ своихъ же пуль, побросавъ винтовки и прижимаясь къ тротуару?
Этотъ народъ долженъ много потрудиться для того, чтобы пріобрѣсти сознаніе своей личности, своего человѣческаго достоинства, этотъ народъ долженъ быть прокаленъ и очищенъ отъ рабства, вкормленнаго въ немъ, медленнымъ огнемъ культуры.
Опять культура? Да, снова культура. И не знаю ничего иного, что можетъ спасти нашу страну отъ гибели. И я увѣренъ, что если бъ та часть интеллигенціи, которая убоясь отвѣтственности, избѣгая опасностей, попряталась гдѣ-то и бездѣльничаетъ, услаждаясь критикой происходящаго, если бъ эта интеллигенція съ первыхъ же дней свободы, попыталась ввести въ хаосъ возбужденныхъ инстинктовъ иныя начала, попробовала возбудить чувства иного порядка, — мы всѣ не пережили бы множества тѣхъ гадостей, которыя переживаемъ. Если революція не способна тотчасъ же развить въ стране напряженное культурное строительство, — тогда, съ моей точки зрѣнія, революція безплодна, не имѣетъ смысла, а мы — народъ неспособный къ жизни.
Прочитавъ вышеизложенное различные безстыдники конечно не преминутъ радостно завопить:
— А о роли ленинцевъ въ событіяхъ 4 іюля — ни слова не сказано, ага! Вотъ оно гдѣ, лицемѣріе!
Я — не сыщикъ, я не знаю кто изъ людей наиболѣе повиненъ въ мерзостной драмѣ. Я не намѣренъ оправдывать авантюристовъ, мнѣ ненавистны и противны люди, возбуждающіе темные инстинкты массъ, какіе бы имена эти люди не носили и какъ бы не были солидны въ прошломъ ихъ заслуги предъ Россіей. Я думаю, что иностранная провокація событій 4 іюля — дѣло возможное, но я долженъ сказать, что и злая радость, обнаруженная нѣкоторыми людьми послѣ событій 4-го — тоже крайне подозрительна. Есть люди, которые такъ много говорятъ о свободѣ, о революціи и о своей любви къ нимъ, что рѣчи ихъ часто напоминаютъ сладкія рѣчи купцовъ, желающихъ продать товаръ возможно выгоднѣе.
Однако главнѣйшимъ возбудителемъ драмы я считаю не «ленинцевъ», не нѣмцевъ, не провокаторовъ и темныхъ контръ-революціонеровъ, а — болѣе злого, болѣе сильнаго врага — тяжкую россійскую глупость.
Въ драмѣ 4-го іюля больше всѣхъ другихъ силъ, создавшихъ драму, виновата именно наша глупость, назовите ее некультурностью, отсутствіемъ историческаго чутья, какъ хотите.
