ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
[править]ФЕЛЬЕТОНЫ
[править]Въ настоящій сборникъ вошли наброски и замѣтки о еврейскомъ вопросѣ и близкихъ къ нему проблемахъ, составленные въ разное время и для разныхъ аудиторій. Здѣсь имѣются и такіе очерки, въ которыхъ собраны выводы долгаго и кропотливаго изученія, имѣются и отрывки лирическаго характера, и полемика, и публичныя рѣчи. Но въ этомъ разнородномъ матеріалѣ есть одна общая черта: каждая строка была рождена въ атмосферѣ борьбы, каждое слово было откликомъ на боевой вызовъ. Отсюда нервность тона, преобладаніе темперамента. Чтобы отмѣтить этотъ общій характеръ разнороднаго матеріала, сборнику дано имя «Фельетоны».
Въ такой книгѣ не можетъ не быть отдѣльныхъ противорѣчій. Далеко не каждая строка въ ней съ идеальной точностью отражаетъ теперешній взглядъ автора на тѣ или иные вопросы. Но въ общемъ и цѣломъ въ этой книгѣ сказано именно то, что авторъ хотѣлъ сказать.
РѢЧЬ КЪ УЧИТЕЛЯМЪ
[править]Что есть національное воспитаніе?
Было время, когда еврейская молодежь не только не рвалась къ просвѣщенію такъ усердно, какъ теперь, но когда отдѣльнымъ лицамъ приходилось напрягать всѣ усилія, чтобы приручить еврейскую массу къ просвѣщенію. Эта масса боялась просвѣщенія и выставляла противъ него фанатическій предразсудокъ преувеличенной самобытности — отчасти религіозной, отчасти національной. Ясно, что людямъ, желавшимъ спасти эту массу отъ невѣжества, пришлось напасть на предразсудокъ. И они это исполнили. Они внушали массѣ, что надо быть прежде всего человѣкомъ, что наука равно хороша для всѣхъ, что нѣсть эллинъ и нѣсть іудей, и такъ далѣе. Эта проповѣдь менѣе, чѣмъ въ полвѣка, произвела въ еврейской массѣ коренную перемѣну, совершила огромный переворотъ: насколько евреи прежде боялись гуманитарнаго просвѣщенія, настолько они теперь жаждутъ его, такъ что не хватаетъ ни школъ, ни учителей, ни пособій; и по распространенности этой жажды знанія среди бѣднѣйшихъ слоевъ — мы, россійскіе евреи, можетъ быть, являемся перибй народностью въ мірѣ.
Но теперь эпоха уже настала другая, и другія нужны для нея слова и дороги. Любовь къ гуманитарному просвѣщенію уже вызвана разъ навсегда, и не только не можетъ^ ослабѣть, но будетъ все распространяться въ ширину и глубину среди еврейскихъ массъ. Стараясь пробудить эту любовь, просвѣтителямъ прежней эпохи, конечно, не было никакой нужды настаивать на національномъ оттѣнкѣ воспитанія, потому что онъ самъ собой разумѣлся: вѣдь тогда только о томъ пока и можно было мечтать, чтобы внести въ слишкомъ узкое національное и религіозное воспитаніе гуманитарную струю. Но теперь, когда это достигнуто, и достигнуто блестяще, повторилось то явленіе, которое всегда сопутствуетъ успѣху какой угодно идеи, даже самой полезной, самой благородной: добѣжавъ до цѣли, мы съ разбѣгу пронеслись дальше. Цѣль была — создать еврея, который, оставаясь евреемъ, могъ бы жить общечеловѣческой жизнью: мы теперь сплошь прониклись жаждой культуры, но такъ «же сплошь забыли о томъ, что надо оставаться евреями. Или, вѣрнѣе, не забыли (есть вѣскія причины, мѣшающія Забыть), но на половину перестали быть евреями, потому что перестали дорожить своей еврейской сущностью и начали тяготиться ею; и именно въ томъ, что съ одной стороны мы не можемъ забыть о своемъ еврействѣ, а съ другой — тяготимся имъ, — и скрыта главная горечь нашего положенія; и изъ этого положенія необходимо выйдти. Чтобы выйдти изъ него, есть, можетъ быть, разныя средства, но только одно изъ нихъ въ нашихъ рукахъ: это средство — сдѣлать такъ, чтобы мы перестали тяготиться своимъ еврействомъ и научились дорожитъ имъ.
Такимъ образомъ задача еврейскаго народнаго просвѣщенія въ настоящее время является діаметрально противоположной задачѣ прежней эпохи. Тогдашнимъ девизомъ было: „стремитесь къ общечеловѣческому!“ — ибо стремленіе къ національному (тогда выражались — „религіозному“) уже имѣлось въ обиліи. Теперешнимъ должно быть: „стремитесь къ національному!“, ибо стремленіе къ общечеловѣческому уже имѣется. Въ результатѣ оба противоположныхъ девиза ведутъ къ одной цѣли, какъ оба радіуса діаметра къ одному центру: къ созданію еврея-гуманиста. Но, ведя къ той же цѣли, новый девизъ, однако, требуетъ коренной перемѣны, полнаго перемѣщенія центра тяжести воспитательной системы. Во дни оны центромъ тяжести еврейскаго воспитанія надо было сдѣлать гуманитарный элементъ, чтобы скорѣй выжить духъ нетерпимости и узости; но теперь центромъ всей системы воспитанія еврейской молодежи долженъ стать національной элементъ, ибо надо выжить духъ самопрезрѣнія и возводить духъ самосознанія.
Вотъ реформа, необходимая нынѣ: надо перевернуть душу преподаванія, произвести революцію въ самомъ принципѣ системы.
Нельзя больше такъ жить, какъ мы живемъ: мы жалуемся на то, что насъ презираютъ, а сами себя почти презираемъ. И это не мудрено, если подумать, что еврей, воспитанный по нынѣшнему, знаетъ о еврействѣ, т. е. о самомъ себѣ, только то, что видитъ вокругъ, то-есть картину, не могущую польстить чувству національнаго достоинства. Если бы ему была извѣстна колоссальная лѣтопись еврейскаго величія и еврейскаго скитанія, онъ могъ бы почувствовать, сколько благородныхъ силъ кроется въ этомъ маленькомъ и непобѣдимомъ племени, и ощутилъ бы гордость, и пріучился бы радоваться при мысли, что онъ еврей; и тогда всѣ непріятности еврейскаго существованія показались бы ему гораздо легче, потому что терпѣть непріятности за нѣчто любимое гораздо легче, нежели за. нѣчто ненавистное, или почти ненавистное. Но еврей, воспитанный по теперешнему, совершенно не знаетъ величавой перспективы еврейской исторіи, а знаетъ только сегодняшній моментъ и свой уголокъ — Пружаны или Голту — и ни въ этомъ моментѣ, ни въ этомъ уголкѣ нѣтъ, конечно, ничего величаваго, а есть зато много забитаго и приниженнаго. По этому образцу онъ знакомится съ еврействомъ, и внѣ этого образца ничего не знаетъ о еврействѣ; и у него создается очень жалкое и тяжелое представленіе объ этомъ еврействѣ, ему непріятно, что онъ тоже еврей, и иногда, ложась спать, онъ тайкомъ думаетъ: ахъ, если бы завтра утромъ оказалось, что все это былъ дурной сонъ, что я — не еврей! Но „завтра“ приходитъ, и онъ просыпается евреемъ, и тащитъ за собой, почти съ проклятіями, свое еврейство, какъ каледонскій каторжникъ ядро. При каждомъ испытаніи судьбы онъ морщится и горько спрашиваетъ: „Да во имя чего же, наконецъ, все это? Развѣ я еврей? Что такое еврей? Гдѣ-то тамъ во Франціи, въ Марокко, въ Румыніи есть люди, которыхъ тоже называютъ этимъ именемъ: развѣ я имъ братъ? Я даже не знаю, сколько ихъ, какъ имъ живется, о чемъ они мечтаютъ, я не имѣю о нихъ понятія, — а долженъ бытъ евреемъ…“ И его охватываетъ злоба противъ этого имени, и онъ начинаетъ употреблять его, какъ ругательное; и окружающіе замѣчаютъ все это и говорятъ другъ другу: да какъ же намъ не презирать его, если онъ самъ презираетъ и свое племя настолько, что ничего о немъ не знаетъ, и себя самого настолько, что ругается своимъ собственнымъ именемъ?
Мы, евреи нынѣшняго переходнаго времени, выростаемъ какъ бы на границѣ двухъ міровъ. По сю сторону — еврейство, по ту сторону — русская культура. Именно русская культура, а не русскій народъ: народа мы почти не видимъ, почти не прикасаемся — даже у самыхъ „ассимилированныхъ“ изъ насъ почти никогда не бываетъ близкихъ знакомствъ среди русскаго населенія. Мы узнаемъ русскій народъ по его культурѣ — главнымъ образомъ, по его писателямъ, то-есть по лучшимъ, высшимъ, чистѣйшимъ проявленіямъ русскаго духа. И именно потому, что быта русскаго мы не знаемъ, не знаемъ русской обыденщины и обывательщины, — представленіе о русскомъ народѣ создается у насъ только по его геніямъ и вождямъ, и картина, конечно, получается сказочно-прекрасная. Не знаю, многіе ли изъ насъ любятъ Россію, но многіе, слишкомъ многіе изъ насъ, дѣтей еврейскаго интеллигентнаго круга, безумно и унизительно влюблены въ русскую культуру, а черезъ нее въ весь русскій міръ, о которомъ только по этой культурѣ и судятъ. И эта влюбленность вполнѣ естественна, потому что міръ еврейскій, міръ по сю сторону границы не могъ въ ихъ душѣ соперничать съ обаяніемъ „той стороны“. Ибо еврейство мы, наоборотъ. узнаемъ съ ранняго дѣтства не въ высшихъ его проявленіяхъ, а именно въ его обыденщинѣ и обывательщинѣ. Мы живемъ среди этого гетто и видимъ на каждомъ шагу его уродливую измельчалость, созданную вѣками гнета, и оно такъ непривлекательно, некрасиво… А того, что поистинѣ у насъ высоко и величаво, еврейской культуры — ея мы не видимъ. Дѣти простонародья кое-какъ еще видятъ ее въ хедерѣ, но тамъ, она дается въ такой нелѣпой формѣ и обстановкѣ, что полюбить ее немыслимо.. Дѣти же средняго круга и того лишены. Сплошь и рядомъ нѣтъ у нихъ даже отдаленнаго понятія объ исторіи еврейскаго народа. Они не знаютъ о его исторической роли просвѣтителя народовъ бѣлой расы, о его несокрушимой духовной силѣ, которая не поддалась никакимъ гоненіямъ: они знаютъ о еврействѣ только то, что видятъ и слышатъ. А что они видятъ? Видятъ они запуганнаго человѣка, видятъ, какъ его отовсюду гонятъ и всюду оскорбляютъ, и онъ не смѣетъ огрызнуться. А что они слышатъ? Развѣ слышатъ они когда-нибудь слово „еврей“, произнесенное тономъ гордости и достоинства? Развѣ родители говорятъ имъ: Помни, что ты еврей, и держи выше голову? — Никогда. Дѣти нашего народа слышатъ отъ своихъ родителей слово „еврей“ только съ оттѣнками приниженности и боязни. Отпуская сына изъ дому на улицу, матъ говоритъ ему: — Помни, что ты еврей, и или сторонкой, чтобъ никого не толкнуть… — Отдавая въ школу, мать говоритъ ему: — Помни, что ты еврей, и будь тише воды, ниже травы… — Такъ поневолѣ связывается у него имя „еврей“ съ представленіемъ о долѣ раба, и ни о чемъ больше. Онъ не знаетъ еврея — онъ знаетъ жида; не знаетъ Израиля, а только Сруля; не знаетъ гордаго сирійскаго коня, какимъ былъ нашъ народъ когда-то, а знаетъ только жалкую нынѣшнюю „клячу“. Роковымъ образомъ онъ узнаетъ еврейскій міръ только по его изнанкѣ — и русскій міръ только по его лицевой сторонѣ. И онъ выростаетъ влюбленнымъ во все русское унизительной любовью свинопаса къ царевнѣ. Все его сердце, его симпатіи всѣ на той сторонѣ; но вѣдь онъ все-таки еврей по крови, и объ этомъ никто не хочетъ забытъ; и онъ несетъ на себѣ свое проклятое еврейство, какъ безобразный прыщъ, какъ уродливый горбъ, отъ котораго нельзя избавиться, и каждая минута его жизни отравлена этой пропастью между тѣмъ, чѣмъ бы хотѣлось ему быть, и что онъ есть на самомъ дѣлѣ…
— Отравлена? — усомнятся многіе, а про себя подумаютъ, что черезчуръ уже сильно это сказано. Ибо они сами все это испытали, и было оно, дѣйствительно, весьма непріятно въ иныя минуты; но вѣдь вотъ они, слава Богу, живы и здоровы, ѣдятъ и ходятъ, и ведутъ свои дѣла; значитъ, не такъ ужъ оно все опасно, чтобы стоило кричать объ отравѣ. — А я думаю, что здѣсь именно отрава, отрава всего организма. Она не приводить насъ къ самоубійству, потому что она затяжная, изо дня въ день. Мы съ нею свыкаемся, какъ свыкается человѣкъ со своей хромотою.
Я видѣлъ однажды хромую дѣвочку, которая была очень весела, и, глядя на нее, я подумалъ: Эта дѣвочка уже свыклась и ничуть не страдаетъ отъ своего недостатка. — Но тогда я уловилъ взоръ ея матери, устремленный на нее, и мнѣ стало страшно больно. Я понялъ, что мать лучше меня читала въ душѣ этого ребенка, и видѣла ясно, какъ на самомъ днѣ этой души, даже въ минуту хохота и рѣзвости, таилась и теплилась какая-то искорка обиды за свое убожество. И матъ понимала, что никогда не погаснетъ та искорка, и дѣвочка пронесетъ ее съ собою черезъ всю жизнь, и какъ бы она звонко ни хохотала, какъ бы шибко ни выучилась бѣгать, все-таки вѣчно будетъ она чувствовать себя на крохотный волосокъ ниже другихъ, потому что они какъ всѣ люди, а у нея хромая нога. Такъ будетъ насквозь отравлена вся ея жизнь, и никогда не узнаетъ она ни въ чемъ полнаго счастья въ той мѣрѣ, въ какой оно доступно другимъ людямъ, потому что она ниже ихъ. Мать это понимала, и во взорѣ ея былъ трауръ по этой дѣвочкѣ.
Если есть у насъ чуткія матери, то и онѣ должны тосковать о нашей судьбѣ, потому что драма хромой дѣвочки, рѣзвящейся рядомъ съ другими дѣтьми и все-таки хромой, есть драма еврея, влюбленнаго въ чуждую культуру и все-таки еврея. Со стороны покажется, будто онъ радъ и веселъ, и забылъ о своемъ уродствѣ; но кто умѣетъ заглянуть въ глубь души, тотъ и въ самыя счастливыя минуты найдетъ на днѣ ея вѣчно-болѣзненную точку обиды. Онъ можетъ свыкнуться съ своимъ горбомъ, но не можетъ забыть. И потому вся жизнь его отравлена, и никогда и ни въ чемъ онъ не будетъ переживать ее такъ же свободно и полновѣсно, какъ другіе, ибо вѣчно, самому себѣ наперекоръ, будетъ себя чувствовать на волосокъ ниже другихъ…
Я вспоминаю одинъ случай. Мы въ одномъ городѣ Юга ждали какъ-то погрома. Я былъ въ числѣ дозорныхъ и обходилъ съ двумя товарищами базары — понаблюдать, не начинается ли гдѣ-нибудь бѣда. При этомъ, проходя среди русской толпы, мы инстинктивно старались придавать себѣ „русское“ выраженіе лица и говорить съ московскимъ акцентомъ. Мнѣ кажется, что не изъ трусости, и даже не изъ какихъ-либо особенныхъ конспиративныхъ соображеній, а чисто по инстинкту: мы безсознательно чувствовали, что теперь удобнѣе стушевать наше еврейство и не привлекать вниманія. На одномъ изъ базаровъ, гдѣ было много народу, мнѣ бросился въ глаза старый еврей, въ пейсахъ и долгополомъ кафтанѣ. Онъ пробирался среди толпы осторожно, и по лицу его чувствовалось, что онъ понимаетъ опасность и боится. Но мнѣ при взглядѣ на него пришло въ голову, что онъ, хоть и боится, а не дѣлаетъ и не можетъ сдѣлать попытки затушевать свои еврейскіе признаки. Онъ знаетъ, что внѣшность его бросается въ глаза и привлекаетъ вниманіе враждебной толпы, но ему даже не могло придти въ голову, что слѣдовало бы не казаться евреемъ. Онъ отъ малыхъ лѣтъ сроднился съ мыслью, что онъ — еврей и долженъ быть евреемъ, и теперь не могъ бы даже вообразить, какъ это онъ да станетъ непохожъ на еврея, хотя бы и въ минуту крайней опасности. Оттого онъ, который боялся, чувствовалъ себя въ эту минуту внутренно свободнѣе насъ, которые, можетъ быть, не боялись въ простомъ смыслѣ этого слова, но все-таки инстинктивно прятали то, что онъ выставлялъ на показъ. Ибо мы отъ малыхъ лѣтъ сроднились съ мыслью, что мы, правда, евреи, но не должны быть евреями. Онъ — божіею милостію еврей; мы — осужденные на вѣчное еврейство.
Я, вѣроятно, очень блѣдно и невразумительно разсказалъ всѣ эти переживанія, потому что говорю по отдаленнымъ воспоминаніямъ. Для насъ (я говорю о людяхъ моего политическаго лагеря) уже давно прошла пора, когда мы такъ чувствовали. Мы подошли къ еврейству и вглядѣлись въ него, и нашли въ немъ столько величія и красоты, что подъ ихъ обаяніемъ душа выпрямилась, подняла голову и ощутила до глубины всю гордость сознанія: „я еврей“. Такъ же невольно, какъ мы прежде смотрѣли на ту сторону униженно-влюбленными глазами, такъ же невольно смотримъ мы теперь и на „ту“, и на всѣ другія стороны глазами равнаго на равнаго — даже, быть можетъ, глазами высшаго на младшаго. Мы переродились, потому что прежде мы терпѣли свое еврейство поневолѣ, а теперь мы имъ горды, мы ему радуемся, какъ радуется женщина своей красотѣ.
На Западѣ есть поговорка: aus der Not eine Tugend». По русски это значитъ: возводить необходимость въ добродѣтель, въ заслугу. Эта поговорка насмѣшливая, но въ основѣ ея лежитъ вѣрно подмѣченный психологическій фактъ: человѣку становится легче, если онъ aus der Not сдѣлаетъ себѣ eine Tugend, — если тѣмъ, за что его преслѣдуютъ, самъ онъ будетъ гордиться, а не гнушаться. И если мы хотимъ, чтобы нашимъ дѣтямъ было легче, если хотимъ избавить ихъ отъ той драмы хромого, которую пережили сами, то мы должны воспитать ихъ такъ, чтобы сознаніе -своего племени было для нихъ не неволей, а радостью. и гордостью. Но для этого надо съ первыхъ лѣтъ, очаровать ихъ той величавой красотою, которую мы, ихъ старшіе братья, узнали такъ поздно, уже въ мучительномъ переломѣ юности. Надо поверхъ нашей мизерной обыденщины, поверхъ согбенной спины жалкаго Сруля, показать имъ Израиля, его царственный духъ во всемъ его могуществѣ, его трагическую исторію во всемъ ея грандіозномъ великолѣпіи. Только это исцѣлить нашу душу.
Мы должны честно вдуматься во все это, ибо такъ больше жить нельзя. Мы стоимъ передъ огромною задачей, потому что почти ежедневно прибываютъ новые рекруты культуры изъ нашего племени, и мы должны спасти ихъ отъ той внутренней горечи, которую такъ обильно и сытно испытали сами. Мы должны дать подростающимъ поколѣніямъ гуманитарную культуру, но мы должны прежде всего гарантировать, еврею миръ съ самимъ собою и уваженіе къ самому себѣ. Мы прежде всего, должны дать ему лѣтопись нашей народности, чтобы онъ хорошо вникъ въ то, какъ она жила съ первыхъ дней пути, своего, сколько мощи проявила, сколько послужила братьямъ-иноплеменникамъ; чтобы онъ могъ радостно улыбнуться, пріосаниться и полюбить ее. Но эта лѣтопись огромна, обширнѣе исторіи всякаго другого народа, потому что древнѣе, и потому что вторая половина ея разбита на отдѣльныя поэмы скитанія во многихъ чужбинахъ. Онъ долженъ узнать всю эту книгу книгъ, долженъ узнать о настоящемъ бытѣ своихъ соплеменниковъ иного подданства столько же, сколько о прошломъ величіи Іерусалима, чтобы чувствовать исконное братство. Онъ долженъ знать и прошлое, и нынѣшнее духовное творчество нашего племени, и не должны родные писатели оставаться для него неизвѣстными именами. Все это не можетъ быть изучено между прочимъ; весь этотъ огромный матеріалъ требуетъ огромнаго вниманія; оттого ему должна быть отведена главная роль, ради него должно слегка потѣсниться, если нужно, все прочее, а не наоборотъ: наука объ еврействѣ должна стать для насъ центромъ науки.
Наша главная болѣзнь — самопрезрѣніе, наша главная нужда — развить самоуваженіе: значитъ, основой нашего народнаго воспитанія должно бытъ отнынѣ самопознаніе. Такъ воспитывается на землѣ всякій здоровый народъ, всякая нормальная личность.
Вамъ часто, вѣроятно, говорятъ, что быть сторонникомъ націонализаціи воспитанія значитъ быть сіонистомъ, и я знаю, что многихъ этотъ доводъ пугаетъ. Но это ошибка. Здѣсь споръ идетъ не между сіонистомъ и не-сіонистомъ: споръ гораздо глубже. На одной сторонѣ стоятъ тѣ, кто, сознательно или безсознательно, потеряли надежду или желаніе сохранить еврейство неприкосновеннымъ и ведутъ его къ исчезновенію со сцены; на другой тѣ, которые ко дню будущаго международнаго братства хотятъ сберечь живымъ и того брата, имя которому Израиль, и сберегутъ его — во что бы то ни стало.
Дѣло не въ спорѣ партіи и партіи: здѣсь спорятъ между собою тенденція жизни и тенденція смерти.
Этимъ рѣшается и вопросъ о «древне» -еврейскомъ языкѣ. Сегодня и здѣсь я не намѣренъ говорить о немъ, какъ о языкѣ преподаванія: это вопросъ совсѣмъ особый, очень сложный и спорный. Я разсматриваю сейчасъ еврейскій языкъ лишь какъ предметъ преподаванія и хочу въ этомъ смыслѣ опредѣлить его мѣсто и роль. Мнѣ кажется возможнымъ сдѣлать это въ немногихъ строкахъ, ибо послѣ всего, что выше сказано, самъ собою напрашивается выводъ: несомнѣнно, что при такомъ перенесеніи воспитательнаго центра тяжести на самопознаваніе — еврейскій языкъ совершенно неизбѣжно и естественно становится главнымъ орудіемъ воспитанія.
Когда человѣкъ интересуется французской литературой, онъ прежде всего изучаетъ французскій языкъ, а не полагается на переводы. Но мы вѣдь не просто «интересуемся», для насъ это не есть вопросъ любознательности — для насъ вопросъ идетъ объ исцѣленіи и перерожденіи исковерканной еврейской души, и еврейская культура стала для насъ прибѣжищемъ единственнаго спасенія. На ея изученіи должны мы построить всю нашу новую систему воспитанія, и начать волей-неволей придется съ того нарѣчія, на которомъ записаны всѣ творенія израильскаго духа. Нашъ языкъ — это порогъ, мимо котораго нѣтъ доступа въ школу національнаго воспитанія, а проникнуть въ эту школу стало для насъ вопросомъ жизни или смерти.
Насъ упрекаютъ въ мечтательствѣ и романтизмѣ, намъ говорятъ, будто мы ведемъ свою національную проповѣдь изъ какой-то эстетической прихоти — потому, что намъ нравится еврейская культура и еврейскій языкъ. Да, не спорю, нравится, но не въ томъ дѣло. Если бы еврейская культура была еще ниже клеветъ Лютостанскаго, если бы еврейскій языкъ былъ хуже скрипа немазанной телѣги, то и тогда возвращеніе къ этой культурѣ черезъ посредство этого языка было бы для насъ совершенно непреодолимой реальной потребностью, отъ неудовлетворенія которой мы реально страдаемъ, — было бы властной исторической необходимостью. Насъ націонализируетъ сама исторія, и тѣхъ, кто ей противится, она тоже рано или поздно повлечетъ за собою. Но они поплетутся тогда за нею въ хвостѣ, какъ связанные плѣнники за колесницей покорителя. Благо тому, кто во время пойметъ ея духъ и пойдетъ въ первыхъ рядахъ ея побѣдоноснаго теченія.
И первымъ изъ первыхъ долженъ пойти тотъ, въ чьей власти душа народа — народный учитель.
1903.