ВАСИЛІЙ ПРОХОРЫЧЪ ШИБАЛОВЪ, купецъ, съ клинистой русой бородой, на видъ, что говорится, «мозглявый», но въ сущности мужикъ хитрый. Лѣтъ сорока пяти.
АНФИСА МИХАЙЛОВНА, его вторая жена, лѣтъ двадцати щести; полная, здоровая, румяная, совершенная противуположность мужа.
ГЛАШЕНЬКА, дочь его отъ перваго брака, бойкая дѣвушка, училась немного въ пансіонѣ, знаетъ нѣсколько французскихъ словъ, брянчитъ на фортепіано, и когда тятенька веселъ, поетъ ему русскія пѣсни.
ИВАНОВНА, сваха, нахайливая женщина, не стѣсняется никакимъ выраженіемъ.
ПАНФИЛЪ ЯКОВЛЕВИЧЪ СУРИКОВЪ, подрядчикъ, стройный мужчина лѣтъ пятидесяти, ходитъ по русски, борода и волосы съ просѣдью, голосъ грубый и отрывистый.
ГАВРИЛО, его сынъ, съ претензіею на франтовство, размашистыя манеры, при отцѣ овца-овцой.
СТЕПАНЪ ЯКОВЛЕВИЧЪ, младшій братъ Панфила Яковлевича, лѣтъ подъ тридцать, тоже подрядчикъ, женатъ, любитъ кутнуть.
МИХЕЙКА, мальчикъ Шибалова.
Анфиса Михайловна. (Взявъ горсть орѣховъ). — Ѣшь, Ивановна, это иногда для скуки хорошо.
Ивановна. — Кушай, родная, сама, кушай сама, не люблю я ихъ, а ты мнѣ лучше ужо мятныхъ пряниковъ отсыплешь, — снесу своему парнишкѣ. Ужъ куда мнѣ съ орѣхами! зубы-то у меня не то, что у тебя; у тебя вонъ, родная, перламутръ на перламутрѣ, что Ивой жемчуга разсыпаны…
АнфисА Михайловна. Полно, Ивановна, что ты говоришь…
Ивановна. — А чтожъ, родная, нешто я вру; да не будь я Ивановна, коли вру… и не я одна говорю, а и люди говорятъ. Ужъ прельстила сокола!
Анфиса Михайловна. — Ну ужь, пошла…
Иванновна. — А то чтожь, неправда? (Озирается и хватать себя за голову. Въ полголоса). Батюшки родные, я и забыла, что Василій-то Прохорычъ здѣсь почиваетъ!
Анфиса Михайловна. — Ничего, ничего, говори, только тише. Онъ разоспался, его теперь хоть вилами подымай, такъ не разбудишь. (Подсаживается къ и ближе). Только не ври.
Ивановна. — Да чтожъ, родная, словно въ первой. Первымъ дѣломъ, бери цедулку! (Достаетъ изъ кармана свернутую записку и пихаетъ ей въ руку).
Анфиса Михайловна. (Беретъ записку и прячетъ ее на груди за лифъ).-- Ахъ, страмъ какой!
Ивановна. — Ужь и страмъ!..
Анфиса Михайловна, (краснѣя и улыбаясь). — Да ктожь онъ такой.
Ивановна. — Погоди, не перебивай, все по порядку разскажу. Помнишь свадьбу Жигалова? Помнишь фертика, что съ тобой сряду двѣ кадрили танцовали?
Анфиса Михайловна. — Да какой онъ такой изъ себя?
Ивановна. — Да такъ себѣ, не высокой, не низенькой, черненькой эдакой, съ усиками.
Анфиса Михайловна. — Ахъ, помню, еще у него на щекѣ, вотъ здѣсь, бородавка съ волосомъ? (Показываетъ на щеку).
Ивановна. — Онъ, онъ и есть, родная, съ бородавкой, только вѣдь она къ нему идетъ, не безобразіе какое, а красоту приноситъ. Онъ въ гостиномъ въ прикащикахъ служитъ, только скоро свою лавку открыть хочетъ.
Анфиса Михайловна. — Гдѣ же ты его видѣла, Ивановна?
Ивановна. — А вотъ слушай. Вѣдь Панфилову-то Криницына дочку я высватала: только прихожу я къ жениху въ лавку, да и спрашиваю его: а кто молъ, родной, дружка у тебя будетъ? вѣдь на это молъ нужно человѣка, чтобъ всѣ порядки зналъ. "У меня, говоритъ, есть такой, одинъ, говоритъ, мой благопріятель, все что слѣдуетъ знаетъ… Вотъ, говоритъ, онъ на лицо, " да и показалъ на него: онъ тутъ же въ лавкѣ былъ. Ты, говорю, батюшка? "Я, говоритъ, самый и есть. Не безпокойся, говоритъ, Ивановна, — ужь и имя мое, родная, узналъ, — я всѣ порядки знаю, я, говоритъ, и это знаю, что теперь сдѣлать нужно, « Полѣзъ въ бумажникъ и далъ мнѣ рубль цѣлковый. „Вотъ тебѣ, говоритъ, на извощика!“ Человѣкъ-то какой душевный! Ну, эдакимъ манеромъ мы съ нимъ и познакомились. Третьяго дня я была у Криницыныхъ, и онъ съ женихомъ былъ. Только эдакъ я къ нему подхожу, да и говорю: стой молъ, родной, не отвертишься, и тебѣ высватаю! А онъ эдакъ грустно, голубчикъ, взглянулъ на меня, да и говоритъ: „ничего, говоритъ, мнѣ, Ивановна, не нужно, у меня, говоритъ, сердце не на мѣстѣ.“ Что, говорю, аль зазноба какая? „То-то и есть, что да, говоритъ.“ Давай, говорю, дѣлу помогу! „Не поможешь, говоритъ, потому что она мужнина жена.“ Помогу говорю. Онъ мнѣ на прямки и отрѣзалъ. „Ты, говоритъ, Ивановна, ходишь къ Шибаловымъ?“ Да я, говорю, ихней дочкѣ жениха сватаю. „А я, говоритъ, въ Шибалову, говоритъ, въ Анфису Михайловну, ужасти какъ влюбленъ. Просто, говоритъ, жить не могу!“ —
Анфиса Михайловна, — Ну, полно, что ты, Ивановна, неужто такъ и сказалъ?…
Ивановна. — Съ мѣста не сойти, родная, коли я вру! „Снеси, говоритъ, ей, Ивановна, отъ меня письмецо, и скажи, говоритъ ей, коли она меня любитъ, пусть въ субботу ко всенощной къ Іоанну Предтечѣ приходитъ, я, говоритъ, тамъ буду.“ Да они, говорю, родной къ Іоанну Предтечѣ не ходятъ, они, говорю, по Миколѣ, такъ туда ходитъ. Все мнѣ разсказалъ, какъ онъ, родная, со тобой познакомился, и сейчасъ рубль въ руку. Что же, придешь что ли? Какъ его обрадовать-то?
Анфиса Михайловна. — Право не знаю…
Ивановна. — Чтожь, вѣдь тебя не убудетъ. Право сходи!.. Придешь что-ли?..
Анфиса Михайловна. — Да ужь не знаю, какъ и быть!
Ивановна. — А я тебѣ скажу родная какъ быть. Ступай.
Анфиса Михайловна. — Слышишь, Ивановна, ужъ ты лучше скажи, чтобъ онъ къ Іоанну Предтечѣ приходилъ, я туда приду, а то у насъ у Николы знакомыхъ много бываетъ. Одинъ-то разъ можно и къ Іоанну Предтечѣ сходить, чтожь, такая же церковь христіанская.
Ивановна. — Ну, вотъ и ладно, такъ я ему скажу. Чтожь, тебѣ на мужа-то что ли глядѣть! (головой на спящаго Шибалова). Нешто онъ по тебѣ? — совсѣмъ не по тебѣ. Ему бы вотъ только дрыхнуть… Гдѣ же ему женою-то заниматься… Вишь ты враля какая, словно пава, а онъ вонъ какой окамелокъ.
Анфиса Михайловна. — И не говори, Ивановна, теперича весь день въ лавкѣ, али въ трактирѣ просидитъ, все это чаемъ да водкой набулдыхиваетъ брюхо, а придетъ домой, сейчасъ развалится вотъ здѣсь на диванѣ, да и спитъ до ужина. Только за ужиномъ его и видишь, а тамъ опять спать. Вонъ и сегодня, пришолъ изъ лавки выпивши и легъ. Станешь ему говорить, когда онъ пьянъ, — ругается, отрезвится, станешь говорить: для чего молъ ты это, Василій Прохорычъ, пьешь столько? „Чтожь, говоритъ, мнѣ черезъ тебя по-міру что ли идти? наше, говоритъ, дѣло такое, что и съ однимъ выпьешь, и съ другимъ, безъ этого, говоритъ, дѣла не сдѣлаешь, потому нужно угостить кого слѣдуетъ, ну и самому пить съ нимъ нужно“. Весь-то день-деньской сидишь, сидишь дома, даже одурь возьметъ; только и радости, что въ окошко посмотришь, да въ воскресенье съ Глашей по Невскому прокатишься. Въ театръ только на святкахъ да на масляной и ходимъ, да и то насилу допросишься. Сидитъ онъ въ ложѣ, да зѣваетъ вслухъ. Прошлый разъ съ нами рядомъ въ ложѣ офицеры сидѣли, такъ смѣются; срамъ, да и только!
Ивановна. — И не говори, родная! Вотъ теперь отведешь душу. (Въ это время Шибаловъ всхрапываетъ и перевертывается на другой бокъ). Ну, просыпается, кажется!
Анфиса Михайловна. — Нѣтъ, еще это онъ только разоспался. Вѣдь какой онъ: при постороннихъ ни съ того, ни съ сего съ ногъ срѣжетъ. Прошлый разъ были мы у Анны Ивановны на имянинахъ. Сѣлъ онъ играть въ горку. Часа въ три подошла я къ нему къ столу, да и говорю: поздно молъ ужь, домой, говорю, Василій Прохорычъ, пора. А онъ въ это самое время и проиграй, да какъ напустится на меня. „Все, говоритъ, выигрывалъ, выигрывалъ, а ты, говоритъ, какъ подошла, такъ-такъ, говоритъ, словно заколодило, сразу все спустилъ“. Развѣ я виновата въ этомъ? — ну, посуди, Ивановна…
Ивановна. — Что говорить, что говорить. Звѣрь, звѣрь!
Анфиса Михайловна. — Гости захохотали. А онъ мнѣ: „ступай, говоритъ, въ тѣ комнаты, нечего тебѣ меня учить, самъ знаю, когда домой пора, захочу, говоритъ, такъ васъ здѣсь до завтрашняго утра проморю“.
Ивановна. — Ну, погоди, родная, ужь я говорю, что отведешь теперь душеньку, вотъ свадьба будетъ. Что же та-то пава, Глафира-то Васильевна, неужто все еще одѣвается?
Анфиса Михайловна. — Сейчасъ выдетъ… Въ которомъ часу они смотрѣть-то обѣщались пріѣхать?..
Ивановна. — Да обѣщались часовъ эдакъ въ семь пріѣхать.
Анфиса Михайловна. (Глядитъ на часы). — Значитъ, скоро, пріѣдутъ. Что же это въ самомъ дѣлѣ Глашенька-то такъ долго копается? Я ужь давно готова. Кто же сегодня пріѣдетъ-то, Ивановна?
Ивановна — Да самъ съ братомъ, да женихъ. Вѣдь ужь сегодня они затѣмъ пріѣдутъ, чтобъ совсѣмъ покончить.!
Анфиса Михайловна. — Ахъ дай-то Богъ, хоть повеселимся…
Глашенька. (Выходя изъ дверей на лѣво).-- Здравствуй, Ивановна!
Исановна. — Здравствуй, моя писаная (цалуется съ ней три раза). Ну, родная, какъ разфрантилась, пава — павой, хоть королевича какого, такъ прельстишь, не даромъ женишокъ говоритъ: „спать не могу, что глаза закрою, Глафиру Васильевну вижу“. Въ воскресенье на Невскомъ гулялъ, видѣлъ, какъ вы катались. „Смотрю, говоритъ, и вижу двѣ — крали ѣдутъ!“
Глашенька. — Ну ужь, полно!..
Анфиса Михайловна. — Все-то ты врешь!
Ивановна. — Чтожь вы какія невѣрныя! что я за магометка такая, что все вру…
Анфиса Михайловна. — Такъ они сегодня, ты говоришь, за послѣднимъ рѣшеніемъ, пріѣдутъ?
Ивановна. — За послѣднимъ. Да ужь навѣрно сегодня покончатъ. Все-то у васъ есть, всего-то у васъ много, чего жь имъ еще? Прошлый разъ вонъ у нихъ съ Хаповыми разошлось дѣло, такъ только потому, что за невѣстой чорный бархатинй салопъ былъ. „Что, говоритъ, за травуръ такой, сшейте, говоритъ, гранатный“. Ну, самъ-то Хаповъ тоже нравный. „Не сошью, говоритъ“. Ну, я разошлось дѣло.
Глашенька. — Ахъ, маменька, что же это такое, скоро женихъ пріѣдетъ, а папенька еще до сихъ поръ спитъ; его будить ужь пора.
Анфиса Михайловна. — Пора-то пора, только не знаю, какъ къ нему подступиться; пожалуй вскочитъ, да изругаетъ насъ всѣхъ. Ужь ты лучше уйди, Ивановна, отъ грѣха…
Ивановна. — Это еще для чего? Не бойся, родная, онъ меня не изругаетъ, я сама тоже цѣпной песъ, хошь кому глотку переѣмъ. Что съ меня взять-то?
Глашенька. (Подходить къ отцу).-- Папенька, вставайте! папенька…
Анфиса Михайловна. — Василій Прохорычъ, вставайте, сегодня Панфилъ Яковлевичъ пріѣдетъ. (Шибаловъ мычитъ и перевертывается на другой бокъ). Просто хоть въ пушку пали, такъ крѣпко спитъ!
Глашенька. (Трясетъ его за рукавъ).-- Папенька, что же это въ самомъ дѣлѣ, вставайте, сейчасъ женихъ пріѣдетъ. Ахъ, Боже мой, что же намъ дѣлать, онъ не встаетъ! Ну, какъ они его въ эдакомъ видѣ застанутъ?
Ивановна. — Постойте-ка я его побужу. (Подходитъ къ нему). Слышь, Василій Прохорычъ, вставай, полно безобразничать!
Василій Прохорычъ. (Сквозь сонъ).-- Сейчасъ… погоди… оставь…
Ивановна. — Не оставлю, пока не встанешь, вставай!.. Сейчасъ женихъ съ отцомъ къ дочери пріѣдетъ, а онъ все еще спитъ.
Василій Прохорычъ. (Все еще не открывая глазъ). Да оставь, что словно банный листъ пристала. Вѣдь не горимъ!
Ивановна. (Трясетъ его за рукавъ).-- Вставай, говорю!..
Василій Прохорычъ. (Вскакиваетъ съ дивана).-- А волкъ тебя зарѣжь! (Открыааеть глаза). Ты что здѣсь?.. Какъ ты можешь меня безпокоить? Пошла вонъ!
Ивановна. (Подбоченивается).-- Анъ не пойду!
Василій Прохорычъ. — Не дразни меня, не то насильно за двери выпихаю…
Глашенька. — Ахъ, папенька, что вы это, вѣдь сегодня женихъ за послѣднимъ рѣшеніемъ пріѣдетъ.
Василій Прохорычъ. (Потягиваясь).-- Знаю…
Ивановна. — Какъ же, знаешь, а до этихъ поръ дрыхнешь. Вѣдь сегодня Панфилъ Яковлевичъ пріѣдетъ для того, чтобъ ужь по рукамъ ударить!
Василій Прохорычъ. (Садится).-- Не дрыхну я, сплю, а для того сплю, что знаю, что никакого толку не будетъ, все-то ты врешь…
Ивановна. — Меринъ вретъ, когда ржетъ, а не я. Ужъ больно ты самому-то полюбился. „Онъ, говоритъ, мнѣ по нраву пришелся: онъ нравенъ и я нравенъ“.
Василій Прохорычъ. — Ну да, я сейчасъ человѣка вижу, да и сынишка-то у него въ страхѣ. Деньги деньгами, а окромя того, мнѣ человѣкъ нуженъ.
Ивановна. — Ну да, конечно я тебя знаю, ты человѣкъ разсудительный, а вѣдь другому дураку хоть бы песъ, да яйцы несъ.
Василій Прохорычъ. — Анфиса Михайловна, вотъ видишь, она мой нравъ-то поняла, а ты семь годовъ со мной живешь, не можешь понять. Этотъ Панфилъ Яковлевичъ вотъ какой человѣкъ, онъ бабѣ потачки не дастъ. Понравился ему одинъ чиновникъ судейскій, потому, значитъ, какъ онъ все по подрядамъ, такъ, значитъ, съ судейскими все и хороводится… „Я, говоритъ, тебя женю на моей дочери“. Ну тотъ, извѣстно — голь, обрадовался. Жена и руками, и ногами. Такъ, говоритъ за зла же женю. И сталъ этотъ чиновникъ какъ женихъ къ нимъ въ домъ ходить, да и влѣзъ въ душу въ женѣ-то Панфила Яковлева, сталъ у ней руки цаловать, та и растаяла. Увидалъ это, — „врешь, говоритъ, не быть ему женихомъ“. Споилъ его разъ, споилъ два, да и говоритъ: „какой ты женихъ, ты, говоритъ, голь, да и пьяница, пошолъ вонъ“, и выгналъ изъ дому. А вотъ тебѣ за безчестье, али за хошь тамъ считай, сто рублевъ. Такъ и выгналъ. Ивановна, ты поняла мой нравъ, пойдемъ и огорчимся, выпьемъ по рюмочкѣ.
Ивановна. — Пойдемъ, пойдемъ, что ужь съ тобой дѣлать!
Анфиса Михайловна (Ивановнѣ, тихо).-- Не давай ты ему пожалуста больше одной рюмки.
Ивановна. — Да ужь не дамъ, родная, не дамъ, будь спокойна.
Василій Прохорычъ. — Что у васъ тамъ еще за перешоптыванье!
Анфиса Михайловна. — Ничего, Василій Прохорычъ, я такъ ей два слова сказала, по нашему женскому дѣлу.
Василій Прохорычъ. — Слышь, Анфиса Михайловна, вели Михейкѣ, чтобъ на погребъ сбѣгалъ да принесъ бутылку ренвенцу, тамъ у меня три есть, ужо за шампанское уйдетъ, да чтобъ селедки очистилъ да самоваръ поставилъ. Глаша! а ты пойдемъ со мной, съиграй на фортупьянѣ „Во саду ли въ огородѣ“.
Гдашеньва. — Ахъ, папенька, время ли теперь играть? сейчасъ женихъ пріѣдетъ.
Анфиса Михайловна. — Ужь» оставь ее, Василій Прохоричъ, дай ей на свободѣ о судьбѣ подумать.
Василій Прохорычъ. — Ну, ну, васъ, оставайтесь. Сваха, идемъ! (Уходятъ оба).
Глашенька. (Смотря вслѣдъ Ивановнѣ).-- Ушла! Ну, мамонька? на которомъ она стулѣ-то сидѣла? Вертите стулъ-то…
Анфиса Михайловна. — Верти сама. Вотъ на этомъ она сидѣла.
Глашенька. — Мнѣ нельзя вертѣть, никакой пользы не будетъ; нужно, чтобъ мать вертѣла, а вы мнѣ вмѣсто матери.
Анфиса Михайловна. (Подходя къ стулу).-- Кажется, три раза нужно.
Глашенька. — Непремѣнно три раза. Вонъ у Лушеньки женихъ совсѣмъ было на ней не хотѣлъ жениться, да вѣдь женился же; а отъ чего? Ее маменька Анна Степановна всѣ обыкновенія и примѣты знала и исполняла. Бывало, какъ сваха встанетъ съ мѣста, уйдетъ, она и начнетъ стулъ вертѣть. Это очень помогаетъ, отъ этого, говорятъ, непремѣнно всегда уладится дѣло.
Анфиса Михайловна (Вертя стулъ).-- Говорятъ, еще хорошо сваху груздемъ кормитъ…
Глашенька. — Чтожъ, покормите.
Анфиса Михайловна (Улыбаясь). — Ужь вѣрно тебѣ больно замужъ-то выдти хочется?
Глашенька. — А то какъ же, покрайности хоть повеселимся. Нарядовъ мнѣ нашьютъ, а то теперь каждое платье надо вымаливать. Гулять съ мужемъ буду; да все замужемъ-то оно вольнѣе.
Анфиса Михайловна. — Обнакновенно. Женихъ-то, кажется, хорошій мужчина! ,
Глашенька. — Да вѣдь ктожъ его знаетъ, изъ себя-то онъ такъ себѣ, ничего. Петръ Михайловичъ лучше былъ, тотъ такой красивый былъ, да вѣдь чтожь съ папенькой дѣлать, заладилъ одно, что онъ пьетъ да пьетъ. Вѣдь справлялись тогда, всѣ объ немъ хорошо говорили, даже папенькинъ пріятель Иванъ Иванычъ хвалилъ его; а что онъ, бывши у насъ, когда меня смотрѣлъ, выпилъ рюмку хересу, такъ самъ же папенька къ нему въ душѣ приставалъ, выпей: да выпей, ну онъ и выпилъ. Пашенька говоритъ, что онъ это ему искусъ дѣлалъ, «ужь плохой, говоритъ, это человѣкъ, коли онъ въ такой день и при всѣхъ отъ рюмки воздержаться не могъ». Развѣ это значитъ пьяница, коли онъ одну рюмку выпилъ?
Анфиса Михайловна. — Вѣдь ужь ты знаешь своего отца; его ничѣмъ не переломишь. Слышишь, Глаша, сходи-ка ты въ молодцовую да скажи Михѣю, чтобъ онъ самоваръ поставилъ; селедку вычистилъ, да бутылку рейнвейну съ погреба принесъ.
Глашенька. — Сейчасъ. Да я думаю, маменька, ужь и свѣчи въ стѣнникахъ зажигать пара; скоро пріѣдутъ.
АНФИСА Михайловна. — Ну, вели… (Глашенька уходитъ. Анфиса Михайловна осматривается, нѣтъ ли кого въ комнатѣ, и вынимаетъ изъ-за лифа записку). Что-то онъ мнѣ написалъ?.. На конвертѣ сердце и въ сердце воткнута стрѣла… (записку). И здѣсь опять сердце И два голубя цалуются. (Читаетъ и по временамъ улыбается).
Дражайшая Анфиса Михайловна!
Съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ васъ и слышалъ вашъ радостный для меня голосъ на свадьбѣ у Жигаловыхъ, я уже бѣдный не имѣю болѣе покойныхъ ночей. Лишь только заведу глаза, вы стоите передо мной. Я готовъ плакать и терзаться. Симъ письмомъ припадаю къ ногамъ вашимъ. Прошу васъ, дражайшее мое сердце, отвѣтить мнѣ тѣмъ же. Приходите въ субботу во всенощонй въ Іоанну Предтечѣ, я тамъ буду, дайте мнѣ посмотрѣть на васъ и поворковать съ вами, какъ воркуютъ эти голубицы на письмѣ. Въ. моемъ сердцѣ также воткнута стрѣла, ежели вы не придете, она проткнетъ его и со мной можетъ что нибудь случиться. Отвѣтъ пришлите съ подательницей сего письма.
Прощайте, моя дражайшая. Вашъ до гроба.
Ахъ, какой прекрасный человѣкъ! Какъ мило написалъ…" Непремѣнно пойду!.. А вдругъ кто нибудь увидитъ?.. Ну, какъ-нибудь осторожно, въ капоръ голову закутаю. (Слышенъ звонокъ, Анфиса Михайловна встаетъ съ мѣста и поспѣшно прячетъ записку за лифъ). Это должно быть они!..
Глашенька. (Вбѣгаетъ; за ней Михейка съ зажженнымъ фитилемъ). Пріѣхали! Пріѣхали!
Ивановна. (Выбѣгая изъ другихъ дверей).-- Пріѣхали?
Анфиса Михайловна. — Всѣ, всѣ пріѣхали. Михѣйка, зажигай скорѣй свѣчи-то!
Ивановна. — Зажигай скорѣй, что столбомъ-то стоишь! (Михейка начинаетъ зажигать свѣчи. Ивановна обдергиваетъ платье на Глашенькѣ). Вы ужь, родныя, ступайте въ ту комнату, я приму ихъ здѣсь одна. Ступайте, послѣ выйдете. (Михайловна и Глашенька уходятъ, слышенъ снова тонокъ). Ахъ, Боже мой, до сихъ поръ не отворяютъ! Чтой-то молодецъ, что у васъ тамъ люди-то, спятъ, что-ли?
Михейка. — А вы крикните…
Ивановна (кричитъ въ среднюю дверь). — Молодцы, отворите, что это въ самомъ дѣлѣ, словно къ мѣсту приросли. (Увидя на диванѣ сюртукъ Василія Прохорыча). Ну вотъ, этотъ свою попону здѣсь оставилъ. Ну въ чемъ бы онъ вышелъ? (Беретъ сюртукъ и кидаетъ его въ дверь налѣво), Василій Прохорычъ, возьми сюртукъ-то!
Ивановна, (кланяясь) — Милости просимъ, гости дорогіе, прошу покорно садиться…
Панфилъ Яковлевичъ. — А, явленное чудо? Ты ужъ здѣсь?
Ивановна. — Чтожь, родной, мое ужь дѣло такое, я и тутъ, я и тамъ… Ужь такой я пострѣлъ, что вездѣ поспѣлъ!
Панфилъ Яковлевичъ. — (Гладить бороду и отдувается). Текъ-съ…
Ивановна. (Кланяясь).-- Садитесь, гости дорогіе!
Степанъ Яковлевичъ. — Сядемъ. А гдѣжь хозяева? (Садится).
Ивановна. — Сейчасъ выдутъ, сію минуточку выдутъ. (Памфилъ Яковлевичъ ходить и осматриваетъ комнату. Гаврила за нимъ; онъ останавливается и смотритъ на картину, изображающую нимфу).
Панфилъ Яковлевичъ (сыну). — Какъ увидалъ пакость, тутъ и глаза впялилъ, нѣтъ, чтобъ на путное смотрѣть! (Замѣтя въ рукахъ его фуражку). Клади шапку-то, здѣсь не кабакъ, но украдутъ!
Гаврило. (Кладетъ фуражку на стулъ).-- Гдѣжь, тятенька, я еще не успѣлъ и оглядѣться.
Панфилъ Яковлевичъ. (Садится).-- Ну, ужь молчи лучше. Садись, что словно на мытарствѣ маешься? (Гаврило садится).
Степанъ Яковлевичъ (Брату).-- Фатерка, братецъ, ничего, живутъ важно.
Панфилъ Яковлевичъ. — Чего?
Степанъ Яковлевичъ. — Я говорю, фатера важная.
Панфилъ Яковлевичъ. — Ничего, хороша.
Василій Прохорычъ. — Панфилу Яковлевичу почтеніе! (Подаетъ ему руку).
Панфилъ Яковлевичъ. — Здравствуй, Василій Прохоровичъ. (Указывая на Степана Яковлевича). Это вотъ мой братъ младшій.
Василій Прохорычъ. (Кланяется и подаетъ руку Степану Яковлевичу и Гаврилѣ).-- Изъ лица схожи. Милости прошу садиться.
Василій Прохорычъ. (Степану Яковлевичу).-- Вы тоже по подрядамъ?
Степанъ Яковлевичъ. — Точно такъ-съ, только мы совсѣмъ особь-статья: мы по части мусорнаго очищенія.
Василій Прохоровичъ. — Всякое дѣло само по себѣ хорошо, всякое дѣло можетъ быть барышисто, а торговому человѣку только этого и нужно. Намъ хоть бы песокъ да солилъ!
Степанъ Яковлевичъ. — Это точно-съ, только вѣдь годъ на годъ не придетъ-съ, тоже и снѣгъ съ улицъ свозимъ, такъ тутъ какъ зима будетъ: снѣжная, такъ барыша меньше, потому подводъ больше требуется.
Панфилъ Яковлевичъ. — Оно такъ-то такъ, только и тутъ барышъ можетъ быть, всякое дѣло снаровки требуютъ; надо знать, съ кѣмъ и какъ обойтиться. Вонъ у меня въ подрядахъ пожалѣешь кому что дать, такъ и самому трудновато придется, а какъ подмажешь кому слѣдуетъ, чтобъ перо не скрипѣло, такъ и въ барышахъ. Ну, извѣстно, тутъ тоже человѣка знать нужно: съ гулящимъ по трактирамъ хороводишься, скопидому чистоганомъ въ руку суешь, а есть такіе выжиги, что онъ у тебя и брюхомъ-то возьметъ, да и въ руку-то ему сунь.
Василій Прохорычъ. — Я вотъ, хоть и не подрядчикъ, а у меня тоже самое, страсть сколько на пропитіе денегъ выходитъ! Пріѣдетъ, напримѣръ, къ тебѣ городовой покупатель, ты съ нимъ пива не сваришь, онъ тамъ съ тобой и въ цѣнѣ не торгуется, а сейчасъ въ трактиръ, тамъ и въ цѣнѣ условится, и въ срокѣ, и количество тебѣ скажетъ, и все… Конечно, на это много денегъ идетъ, только вѣдь и нашъ братъ черезъ это свою выгоду имѣетъ. Придешь въ трактиръ, потребуешь чайку, водочки, закусочки. Выпьетъ онъ, на сердцѣ-то у него и сдѣлается масло, а ты ему тѣмъ временемъ горы золотыя сулишь, цѣны сказываешь: ну онъ умилится и дастъ копѣйку лишнюю нажить.
Панфилъ Яковлевичъ. (Смѣется).-- Ходокъ, братъ, ты мужикъ, весь въ меня… А вонъ Гаврило никакъ привыкнуть не можетъ: съ чиновниками, гдѣ ежели въ казенныя мѣста ставимъ, зубъ за зубъ… Обращенія съ ними никакого не понимаетъ. Ну, у того на грошъ амуниція на рубль амбиціи, — обидится, да и подпакоститъ гдѣ нибудь: дѣло-то и выдетъ такого рода, что гдѣ прежде нужно было рубль дать, даешь зеленую, да угощеніе на мировую.
Анфиса Михайловна. — А каково намъ-то женамъ-то терпѣть, когда вы наугощаетесь, да въ эдакомъ-то видѣ и придете домой? Сколько брани отъ васъ натерпишься!
Василій Прохорычъ. (Машетъ рукой).-- Ужъ вы молчите, объ васъ рѣчь впереди.
Панфилъ Яковлевичъ. (Шибалову).-- Какъ сожительницу-то звать?
Василій Прохорычъ. — Анфиса Михайловна. Да оставь ее, что съ бабой толковать!
Панфилъ Яковлевичъ. — Нѣтъ, ничего, погоди. А вы, Анфиса Михайловна, должны все это знать и чувствовать, что мужъ все это для васъ дѣлаетъ, чтобъ капиталъ составить. Не угостишь человѣка, — дѣла съ нимъ не сдѣлаешь. Мужъ васъ обуваетъ, одѣваетъ, поитъ, кормитъ, такъ вы ему почтеніе и уваженіе отдать должны. Онъ глаза, вотъ что…
Василій Прохорычъ. (Женѣ).-- Слышите, какъ люди-то разсуждаютъ.
Степанъ Яковлевичъ. — А у меня жена важная! Ей все равно, никогда отъ нее слова не услышишь; и я ее вовсе не пріучалъ, а ужь такой у ней нравъ. Только развѣ заплачетъ да скажетъ: Богъ съ тобой. На фортупьянѣ лиха играть. Все играетъ, да все эдакое грустное, грустное. Теперь все проситъ, чтобъ я ей книгъ купилъ, читать хочетъ.
Панфилъ Яковлевичъ. — А ты не давай, чрезъ это дурь въ голову лѣзетъ. Послѣ и не сообразишь!
Степанъ Яковлевичъ. — Извѣстно, дѣло грѣшное, иногда и во хмѣлю домой придешь, никогда ни слова… За то и я ее чествую: обнову за обновой дарю. Проси, говорю, что хочешь, шляпку тамъ какую ни на есть, али что… «Ничего, говоритъ, мнѣ не нужно». Золото, а не жена!
Панфилъ Яковлевичъ. — Вотъ этимъ-то ты ее и балуешь; ей острастка нужна, а ты къ ней въ душу лѣзешь (Отдувается и гладитъ бороду). Василій Прохорычъ, пойдемъ-ка, братъ, на пару словъ, покалякать надо. (Сыну). Потолкуй съ невѣстой!..
Василій Прохорычъ. — Сейчасъ, сейчасъ, пойдемъ въ ту комнату. (Обнявшись уходятъ налѣво).
Степанъ Яковлевичъ. — Эка вещь-то, точно въ передбанникѣ разлеглась.
Ивановна. (Гаврилѣ). — А ты, молодецъ, что же въ молчанку играешь? Скажи намъ что нибудь хорошенькое.
Гаврило. (Беретъ стулъ и садится къ нимъ).-- Отчего же-съ, можно побесѣдовать. Дядинька Степанъ Яковлевичъ до этихъ вещей охотникъ. (Киваетъ головой на картину).
Ивановна. — А ты нешто не охотникъ?
Гаврило. — Я про себя ничего не говорю, а про него потому говорю, что у него самого такія картины есть, еще голѣе…
Степанъ Яковлевичъ. — А ты знай, да молчи. Ежели у насъ въ академіи даже при народѣ такія картины выставляютъ, значитъ здѣсь ничего нѣтъ постыднаго.
Анфиса Михайловна. — Часто вы, Гаврило Панфилычъ, въ театръ ходите?
Гаврило. — Какъ придется-съ, не очень часто и не очень рѣдко. Мы все больше съ чиновниками ходимъ, ихъ угощаемъ. Вотъ послѣдній разъ «Жидовку» смотрѣли, — славная пьеса. А вы часто бываете?
Анфиса Михайловна. — Мы рѣдко ходимъ, такъ вѣдь мы женщины; намъ возьмутъ ложу, мы и пойдемъ, а вы мущина, вы на волѣ, куда хотите, туда и пойдете.
Гаврило. — Въ томъ-то и дѣло, что не всегда. (Глашенькѣ).
А вы, барышня, чѣмъ занимаетесь, какъ время проводите?
Глашенька. — На фортепіанахъ играю, хозяйствомъ занимаюсь, иногда книжку читаю…
Гаврило. — Я васъ въ воскресенье видѣлъ, какъ вы по Невскому катались… вотъ съ маменькой. Давно ли на свадьбѣ пировали?
Глашенька. — Въ прошломъ мясоѣдѣ пировали, очень весело было…
Гаврило. — Мы тоже пировали. Молодецъ у насъ женился. Тятенька у него отцомъ посажонымъ былъ. Я съ женихомъ къ невѣстѣ ѣздилъ. Дѣвицъ гибель гостила у нихъ! Веселыя такія, все съ нами шутки шутили. Мнѣ разъ всю шубу бантами обшили, а въ рукава полѣньевъ понаклали. Мнѣ и не вдомекъ; а сталъ одѣвать ее, пихнулъ руку въ рукавъ, глядь, а тамъ полѣно. Даже руку занозилъ. (Изъ дверей выглядываетъ Панфилъ Яковлевичъ).
Панфилъ Яковлевичъ. — Степанъ Яковлевичъ, подь-ка сюда, потолковать надать!
Степанъ Яковлевичъ. — Сейчасъ! (Уходитъ).
Гаврило. — А дружкѣ такъ даже всю шубу по швамъ распороли и въ калоши тѣста наклали.
Глашенька. — Мы тоже самое дѣлали, какъ я на одной свадьбѣ гостила. Бывало, дружка привезетъ мало конфектъ, мы разсердимся, да и попортимъ ему что нибудь.
Ивановна. — Чтожь, родная, ужь это такъ и слѣдуетъ, такое обнаковеніе. Вонъ я у Бухаровыхъ сватала, такъ дѣвицы все съ дружкой шутки шутили, да разъ что же сдѣлали? — положили его на кровать, да и ну щекотать. Да вѣдь какъ защекотали, тотъ даже и говорить не могъ. Послѣ полчаса водой отпаивали.
Анфиса Михайловна. — Весело на свадьбахъ… люблю я… что дѣлаешь, что говоришь, все съ рукъ сходитъ… какъ-то вольнѣе дѣлаешься. Ивановна, поди-ка сходи, милая, разлей въ столовой чай, да вели Михею подавать.
Ивановна. — Сейчасъ, сейчасъ, родная, ужь не безпокойся, Я распоряжусь. (Уходитъ въ среднюю дверь).
Гаврило. — Нѣтъ, ужь нигдѣ я такъ не веселился, не гулялъ, какъ въ Москвѣ. Пришлось мнѣ разъ по дѣламъ въ Москву съѣздить. Поѣхалъ я съ дядей, онъ тогда еще и женатъ не былъ; онъ вѣдь и теперь до гулянки-то лихъ. Ужь и задали же мы съ нимъ трезвону! Гдѣ, гдѣ мы съ нимъ не бывали, чего, чего мы съ нимъ не перепили! Ужь откровенно скажу, знатно кутнули; кажется ужь больше во всю жизнь не придется такъ выгуляться.
Глашенька. — Для чего же вы такъ кутили?
Гаврило. — Да такъ съ радости, что на волю вырвался. Вѣдь эдакій случай въ десять лѣтъ разъ удается, ну за него и хватаешься.
Анфиса Михайловна. — Я вамъ повѣрю. Сидишь, сидишь все одна, да что нибудь и надумаешь, а какъ выйдетъ случай, такъ тутъ все что надумала, то и сдѣлаешь. Ужь послѣ и покаешься, да поздно.
Гаврило. (Остается съ Глашенькой). — Барышня, вы мнѣ когда нибудь съиграйте на фортепьянѣ, я очень музыку люблю, да еще ежели русскія пѣсни, такъ просто чудо! Я вонъ иногда къ дядѣ хожу, у того жена играетъ, такъ все бы сидѣлъ да слушалъ. Съиграете?
Глашенька. — Когда же я вамъ съиграю?.. Вы вотъ теперь здѣсь, а послѣ уѣдете, и васъ вѣкъ не увидишь.
Гаврило. — Какъ не увидишь?.. Да развѣ вы не знаете, для чего мы сегодня пріѣхали?
Глашенька. (Потупляя глаза).-- Не знаю.
Гаврило. — Такъ я вамъ скажу. Хотите, скажу?
Глашенька. — Не надо, не надо!..
Гаврило. — Отчего же?.. Вѣдь сегодня рукобитіе будетъ.
Глашенька. — Ахъ, что вы!.. оставьте, оставьте!
Гаврило (вставая со стула).-- Выпорхнула птаха!
Степанъ Яковлевичъ. — Ай да Гаврюха, молодецъ! Вѣрно, какое колѣно отмочилъ?
Гаврило — Нѣтъ, это она такъ, вѣрно со мной сидѣть совѣстно стало. Ну что, дяденька, что тамъ тетенька?
Степанъ Яковлевичъ. — По рукамъ ударили. Черезъ мѣсяцъ окрутятъ тебя!
Гаврило. — Значитъ ужь совсѣмъ? (Чешетъ въ затылкѣ).
Степанъ Яковлевичъ. — Чтожь, дура-голова, чегожь ты боишься? Женишься такъ вальготнѣе будетъ, человѣкомъ будешь, а то вѣдь теперь тебя, братъ, я за человѣка не считаетъ.
Гаврило. — Все-таки оно какъ-то вдругъ… Яманъ дѣло!
Степанъ Яковлевичъ. — Чѣмъ же яманъ, вѣдь ужь не отвертишься; не вѣкъ же холостымъ бѣгать. Она дѣвчонка ничего, въ акуратѣ.
Гаврило. — Кто говоритъ, что не такъ… Она, знаешь, дядюшка, Степанъ Яковлевичъ, на ту Парашу цыганку смахиваетъ… помнишь, что на минерашкахъ-то?
Степанъ Яковлевичъ. (Киваетъ на дверь).-- Цыцъ, нишкни! Держи языкъ-то подальше! Что горло-то дерешь!
Гаврило. — Чтожь, я тихо. А что, дядинька, нельзя ли намъ сегодня штуку выкинуть. Какъ дѣло-то все на мази будетъ, удрать отсюдова, а тятеньку здѣсь въ горку засадить играть; можетъ Василій Прохорычъ за знакомыми пошлетъ. Тятенька какъ разъярится, до утра проиграетъ, а мы бы тѣмъ временемъ махнули куда нибудь…
Степанъ Яковлевичъ. (Смѣясь).-- Вишь у него въ башкѣ-то что! Молчи, дура-голова!
Гаврило. — А то, что же?
Степанъ Яковлевичъ. — Ну, ну, да вѣдь брата-то не засадишь! А то бы пожалуй…
Гаврило. — Вотъ что, дядинька, уладь дѣло, бутылочку холодненькаго катнули бы, — ставлю!
Степанъ Яковлевичъ. — Эка невидаль, я тебѣ самъ пять выставлю! Да не въ томъ, братъ, дѣло: брата-то не утрамбуешь! (Смѣется). Эка собака, его въ невѣстѣ привезли дѣло вершатъ, я у него вонъ что на умѣ… трактиръ! Нѣтъ, ухь сегодня оставь, будетъ время, отпразднуемъ твою холостую жизнь!
Панфилъ Яковлевичъ. — Ну, такъ ты это, Василій Прохорычъ, справь все какъ слѣдуетъ, по росписи. Дѣло дѣломъ, а деньга деньгой!
Василій Прохорычъ. — Ты меня, значитъ, не знаешь, у меня слово законъ. А гдѣжь наши бабы? Погодьте, я ихъ позову. (Уходитъ въ среднюю дверь).
Панфилъ Яковлевичъ. (Подходя къ брату). — Ну, какъ тебѣ, нравится невѣста?
Гаврило. — Ничего-съ, тятенька, хороша.
Панфилъ Яковлевичъ, — Да тебя вовсе и не спрашиваютъ, ты молчи! Что выскакиваешь!
Степанъ Яковлевичъ. — Ничего, дѣвушка какъ есть, хороша…
Панфилъ Яковлевичъ. — То-то, какой же ему еще лыски нужно?
Василій Прохорычъ. — Вотъ мы съ Панфиломъ Яковлевичемъ порѣшили повѣнчать Глафиру съ Гаврилой Панфилычемъ. Любите да жалуйте…
Ивановна. — И въ часъ добрый, родной, пусть живутъ, медъ пьютъ да соболями опахиваются!
Василій Прохорычъ. (Глашенькѣ). — Глафира, вотъ твой женихъ.
Панфилъ Яковлевичъ. — Ну, Гаврюха, цалуй невѣсту! Ивановна. — Слѣдуетъ, слѣдуетъ, по порядку, родной, слѣдуетъ! (Гаврило подходитъ къ Глашенькѣ и цалуетъ ее).
Василій Прохорычъ. — Ну, теперь садитесь на диванъ. Садись нареченный зятюшка. (Глашенька и Гаврило садятся). Ну, мы съ тобой поцалуемся, сватушка. Невѣсту не жалѣючи отдаю. (Смѣется). Бери изъ полы въ полу. Скомандуй-ка, чтобъ винца подали!
Ивановна (Кричитъ въ среднюю дверь).-- Михеюшко, неси, родной, неси!
Василій Прохорычъ. — А ты чтожь не пьешь, Панфилъ Яковлевичъ1?
Панфилъ Яковлевичъ. — Шестой годъ я не пью этой дряни. Зарокъ далъ окромя водки ничего не пить.
Василій Прохорычъ. — Ну, и ладно. Значитъ, мы вмѣстѣ выпьемъ. Сваха! приготовь-ка намъ тамъ селедку да водочки!
Ивановна. — Погоди, родной, дай проздравить-то! (Подходитъ къ жениху и невѣстѣ съ рюмкой въ рукѣ). Съ начатіемъ дѣла, дай Богъ вамъ въ мирѣ жить да въ согласіи. Ой, молодецъ, поддѣлъ королевну! Парочка, парочка, хоть куда парочка!.. (Пьетъ).