Георг фон Гельбиг.
Русские избранники
[править]
От издателя
[править]"Скоро исполнится сто лет «Русским избранникам» Гельбига и, тем не менее, труд этот до настоящего времени не переведен, еще на русский язык.
Пятнадцать лет назад, в 1886 г., в историческом журнале, издающемся в Петербурге и называющемся «Русская Старина», был помещен перевод, но с большими пропусками, потребованными русскою цензурою. Переводчик, проф. В. Бильбассов, автор «Истории Екатерины Второй», любезно предложил мне воспользоваться его переводом, причем сообщил и вычеркнутые цензурою места.
Таким образом, я имею возможность издать первый полным перевод столь важного для русской истории сочинения Гельбига.
При всех 110-ти биографиях «Русских избранников» переводчиком были указаны все источники и пособия, которые подтверждают дополняют или опровергают показания и взгляды Гельбига. Я не считал необходимым перепечатывать эти указания, которые желающие могут найти в соответствующих выписках «Русской Старины». В настоящем издании примечания автора отмечены цифрами, переводчика — значками.
Берлин 1899.
Унтер ден Линден, № 17.
От переводчика
[править]В начале 1809 года в Тюбингене появилась небольшая книжка на немецком языке, посвященная различным личностям, игравшим более или менее видную роль в русской жизни XVIII века. Несмотря на заманчивое заглавие — Русские избранники (Russische Günstlinge), — способное, казалось, привлечь внимание публики, книжка не имела успеха. В тот год внимание Европы было поглощено военным шумом первого французского императора; России тоже было не до книжек: турецкая и шведская войны были в полном разгаре — Торнео был уже взят графом Шуваловым, при Журжеве турки были уже разбиты, но еще далеко было до мира, как к этим двум театрам войны присоединился третий — была объявлена война Австрии и князь Сергей Голицын вступил в Галицию. К этим общим причинам присоединились, быть может, и частные: книжка вышла без имени автора и не могла, следовательно, внушать к себе особое доверие; из 110 биографий, заключающихся в книжке, только меньшая часть посвящена русским людям, большая же касается иностранцев, искавших счастья при русском дворе; наконец, иностранные книги подвергаются в России особой цензуре, интересуют очень немногих и читаются мало — велик ли же спрос на них был в начале XIX столетия? Как бы ни было, но книжка не имела успеха: она не была переведена ни на один чужестранный язык, кроме шведского, и ни автор, ни издатель не дожили до второго ее издания, которое появилось лишь 75 лет спустя, в 1883 году.
В 1853 году профессор Иенского университета Эрнст Герман в своей «Истории государства Российского» впервые обратил внимание на тюбингенскую книжку. «Эта книжка, — говорит он, — очень полезна для русской истории XVIII века. На экземпляре, хранящемся в королевской библиотеке в Дрездене, на корешке переплета, вытиснено имя ее автора — фон Гельбиг».
Георг Адольф Вильгельм фон Гельбиг прибыл в Россию в 1787 году, провел восемь лет, преимущественно в Петербурге, имел обширный круг знакомых и лично был известен императрице Екатерине II как секретарь саксонского посольства. Были изданы депеши Гельбига из Петербурга к саксонскому министру графу Лоссу в Дрезден, из которых легко усмотреть, что Гельбиг исполнял возлагавшиеся на него обязанности весьма добросовестно и саксонское правительство было им вполне довольно. Он первый известил о мире, заключенном непосредственно между Россией и Швецией, между тем как в Европе все были убеждены, что «мир не иначе может быть свершен, как при посредничестве трех союзных дворов» [Архив князя Воронцова, XXVI. С. 423. (Все сноски даются по берлинскому изданию 1900 года.)]. В Дрездене придавали большую цену сообщениям Гельбига, чему, вероятно, способствовало отчасти и неудовольствие русской императрицы на секретаря саксонского посольства. Екатерина II вообще не любила секретарей посольств. «Между нами будь сказано, — писала она по поводу секретаря французского посольства Рюльера, — я каждый день вижу, как секретари посольства готовы скорее лгать, чем сознаться в своем неведении». Но после Рюльера Екатерина более всего не любила Гельбига. «Вы восторгаетесь моим 33-летним царствованием, — писала она Гримму, — между тем как ничтожный секретарь саксонского двора, давно уже находящийся в Петербурге, по фамилии Гельбиг, говорит и пишет о моем царствовании все дурное, что только можно себе представить; он даже останавливает на улице прохожих и говорит им в этом духе. Это истый враг русского имени и меня лично. Раз двадцать я уже извещала саксонский двор, чтобы его убрали отсюда; но саксонский двор находит, по-видимому, его сообщения прелестными, так как не отзывает его; ну, если и после последней попытки, сделанной мною по этому поводу, его не уберут отсюда, я прикажу посадить его в кибитку и вывезти за границу, потому что этот негодяй слишком дерзок. Если можете, помогите мне отделаться от этой особы, столь ненавидящей меня». Восемь месяцев спустя, в мае 1796 года, Екатерина пишет тому же лицу: «Большое вам спасибо за ваше письмо графу Лоссу — оно имело полный успех, так как негодяй Гельбиг был немедленно отозван» [Сборник Русского исторического общества (далее — РИО), XXIII. С. 651, 674].
Такой отзыв Екатерины II придает особенное значение сообщениям и взглядам Гельбига, тем более что до настоящего времени известен только один, крайне ничтожный, факт, вызвавший неудовольствие Екатерины. Факт этот записан в «Дневнике» Храповицкого под 7 октября 1789 года: «В перлюстрации саксонского посланника: секретарь Гельбиг 5(16) октября к Стутергейму в Дрезден сообщает, будто ее величество сказала о Сакене: que c'était un excellent minister, un homme sage et repli de probité. Неправда, я никогда не говорила. Он мой подданный, служил иностранному двору» [Изд. Барсукова. Спб., 1874. С. 312].
Саксонское правительство действительно находило сообщения «негодяя» Гельбига «прелестными»; только уступая неоднократным требованиям русской императрицы, оно отозвало наконец Гельбига из Петербурга, но лишь затем, чтобы назначить его секретарем посольства при прусском короле. Сообщения Гельбига и из Берлина были, очевидно, не менее «прелестны», так как он вскоре был сделан советником посольства и умер 14 ноября 1813 года саксонским резидентом в вольном городе Данциге.
Дипломатические сообщения Гельбига не были обнародованы при жизни Екатерины; они были известны ей только из перлюстрации — источника крайне ненадежного, даже опасного. Сама же Екатерина составляла бумаги в известном смысле и отправляла их «почтой через Берлин», когда желала ввести прусского короля в заблуждение. Из сочинений же Гельбига ни одно не могло быть известно Екатерине, так как все они изданы после ее смерти. Между тем из журнальной статьи о Потемкине [Potemkin der Taurier, «Menerva», 1798, I. 8. 17] императрица могла бы убедиться, что Гельбиг вовсе не был «врагом русского имени», а из биографии императора Петра III, что относительно ее лично он был скорее другом, чем врагом. Самым важным и единственным, впрочем, обвинением против Гельбига сама же Екатерина выставляет то обстоятельств, что он был любимцем прусского посланника графа Герца — обвинение, служащее лучшим оправданием для секретаря саксонского посольства.
Относительно добросовестности Гельбига как саксонского чиновника свидетельство графа Лосса, его начальника, является вполне достаточным. Сама Екатерина говорит, что она раз двадцать требовала удаления Гельбига, и граф Лосе имел же основание двадцать раз удерживать Гельбига на его посту. Предлагаемый читателям труд служит лучшим доказательством добросовестности Гельбига как писателя.
Проверяя сообщения Гельбига по тем источникам, которыми он пользовался, легко убедиться в точности и даже осторожности, с которыми он собирал свои сведения. Так, он почти дословно заимствует из «Записок» Манштейна и верно передает его рассказ не только тогда, когда называет его, как, например, в жизнеописании Бирона, но и когда умалчивает об источнике, как, например, в биографиях Шубина, Грюнштейна, Лестока и др. Он пользовался официальными донесениями саксонского посланника Пецольда, как, например, при описании казни Остермана; в рассказе же о доносе Бергера на Лопухину с точностью выписывает целые фразы из донесения. Так, сообщая речь Лопухиной как главный пункт, послуживший к ее обвинению, он осторожно перефразирует официальное донесение, не позволяя себе ни малейшего изменения… [Сборник РИО, VI. С. 404]
Самый же важный, наиболее драгоценный, источник Гельбига заключается в устных рассказах современников. Он застал еще в живых, познакомился и часто расспрашивал лиц, живших и действовавших при императрице Анне, даже при Екатерине I и Петре I. Без труда Гельбига эти драгоценные сведения современников, эти живые устные сообщения совершенно пропали бы для нас. Он относился к ним, впрочем, критически и весьма добросовестно проверял и очищал. Так, например, в жизнеописании Шкурина, изданном в 1809 году, не помещены уже слова императора, отправлявшегося на знаменитый пожар, приведенные в «Биографии Петра Третьего», изданной годом раньше. В тех же случаях, когда не было возможности проверить противоречия устных сообщений, Гельбиг добросовестно приводит оба противоречивых отзыва. В сообщениях этого рода Гельбиг блистательно выдержал довольно требовательное испытание: указы Петра III, впервые напечатанные в 1877 году в «Русской старине», вполне подтвердили сообщения Гельбига [Русская старина. XX. С. 176].
Само собой, однако, разумеется, что, записывая устные сказания современников, Гельбиг должен был приводить иногда и неверные сведения: он записывал верно, но ему сообщали неверно — одним просто изменяла память, другие окрашивали рассказ личными впечатлениями, третьи, быть может, умышленно извращали факты по честолюбивым или иным видам.
Имеют ли, однако, для нас какое-либо значение «биографии» Гельбига, составленные почти сто лет назад? Именно для нас, когда издается такая масса драгоценного исторического материала — официальных бумаг, писем тех лиц, биографии которых писал Гельбиг, и записок современных им деятелей?
Об этом не может быть двух мнений. Мы действительно много издаем, но, к сожалению, все еще очень мало знаем.
У всех свежо еще в памяти ученое единоборство из-за голландского рисунка, на котором изображен не то Петр Великий, не то посольский карла [Стасов. Портрет Петра В. в Голландии (Древняя и Новая Россия. 1876, III. С. 177). Васильчиков. Заметка о новом портрете Петра В. (1й., 1877. I. С. 325). Стасов. Ответ г. Васильчикову (1Й..326). Васильчиков. Псевдопортрет Петра В. (Русский архив. 1877, II. С. 95)]. Два таких бесспорно компетентных судьи в данном случае, как г. Стасов и г. Васильчиков, так и не решили горячего спора — им не удалось отличить величественного Петра от потешного карлы. Значительно успешнее окончилась назидательная беседа Лонгинова с кн. Оболенским о роде Чернышевых [Письма Екатерины II. С примеч. Лонгинова (Русский архив. 1863. С. 405). Исторические замечания кн. Оболенского (Ы., 1865. С. 989). Заметка о Чернышевых Лонгинова (Ы., 1004] — она окончилась признанием Лонгинова, что он «неоднократно недоумевал, а Бантыш-Каменский и кн. Долгоруков делали ошибочные показания о Чернышевых».
Нам ли, не умеющим отличить карла от Петра и путающим Чернышевых, пренебрегать указаниями Гельбига? Однако мы пренебрегали.
В России книжка Гельбига долгое время была совершенно неизвестна. Еще в 1863 году г. Бартенев, составляя «Каталог книг, собранных А. Д. Чертковым», сообщал вкратце содержание этой редкой книги [См.: Сборник РИО, XXIII. С. 651, примеч.]. Вскоре в наших исторических журналах, преимущественно же в «Русском архиве» и в «Русской старине», стали появляться переводы целых биографий и выдержек из них. Наконец, благодаря второму изданию книги Гельбига, сделавшему ее более или менее общедоступной, сведениями секретаря саксонского посольства при дворе Екатерины II пользуются все, занимающиеся русской историей XVIII века.
Немецкое заглавие книги — Russische Günstlinge — передается на русский язык довольно различно: одни переводят его выражением «случайные люди», другие видят в них «фаворитов», некоторые — временщиков. Ни одно из этих наименований не оправдывается, однако, содержанием книги. Такие, например, личности, как генералы Вейде и Михельсон, камергеры Гендриков и Ефимовский, священник Дубянский, армянин Лазарев, писатель Радищев, не были ни случайными людьми, ни фаворитами, ни временщиками, а их значительное большинство в книге Гельбига.
Люди, бывшие «в случае», все наперечет. Нельзя, конечно, сказать, чтобы их было немного в XVIII столетии; но несомненно, что значительное большинство лиц, упоминаемых Гельбигом, не было «в случае». Сверх того, о некоторых личностях, действительно бывших «в случае», Гельбиг вовсе не упоминает.
— Знаете ли вы, что такое фаворит? — спросил Петр Великий одного иностранного посла.
— Человек, — отвечал посол, — пользующийся в полной мере милостью своего государя и, следовательно, вполне счастливый.
— Нет, — сказал Петр, — вы ошибаетесь, мой друг. Фаворит уподобляется рогам быка: они грозны, мощны на вид, но внутри ведь пусты, надуты воздухом…
Такие фавориты тоже встречаются в книге Гельбига, но их очень немного. Ни Шафиров или Олсуфьев, ни Рибас или Аш, ни Сиверс, ни Теплов, ни Марков, ни Безбородко, ни десятки других лиц, описанных Гельбигом, не были фаворитами и головы их не были пусты.
Немного в книге Гельбига и временщиков; меньше даже, чем случайных людей. Меншиков, Остерман, Бирон, Орлов, Потемкин, Зубов — шесть счетом, далеко не одинаковой пробы. Шесть временщиков — слишком много для одного столетия, но они не составляют и 6 процентов общего числа биографий, составленных Гельбигом.
Сообразно содержанию этих 110 биографий немецкое заглавие книги «Russische Günstlinge» вернее всего передается на русском языке выражением «Русские избранники». Под это наименование подойдут все лица, упоминаемые Гельбигом, не исключая даже отверженного Страхова. Франц Лефорт и Анна Крамер, Бирон и Фик, Разумовский и Возжинский, князь Орлов и барон Фредерике, Рибас, Кутайсов — все они «избранники», по той или другой причине обратившие на себя внимание, а не избранники, конечно, в смысле «соли русской земли»; иные же обязаны своим возвы-шением простой случайности, и потому к приведенному нами заглавию возможно присоединить и это слово, но не в смысле, конечно, людей, бывших «в случае». Таким образом труд Гельбига можно назвать: «Русские избранники и случайные люди».
Почему Гельбиг избрал для своего труда именно эти, а не другие лица? Почему в его книге мы не встречаем ни умного иностранца Виниуса и зоркого прибыльщика Курбатова, ни кокуйского патриарха Зотова и «кесаря» Ромодановского, ни барона Корфа, ни Бутурлина, ни Румянцева, никого из Долгоруких, Шереметевых, Паниных, Воронцовых, ни других лиц, оставивших заметный след в нашей истории XVIII века? Об этом автор говорит в своем «Предуведомлении». Нам остается довольствоваться тем, что он нам дал, не требуя от автора более того, что он мог дать.
В оригинальной, свойственной тому времени форме, с нравоучительными тенденциями и моральными максимами, Гельбиг знакомит нас с пестрым обществом, толпившимся у трона всероссийских государей — от первого русского императора до последней императрицы России. Перед нами нарождаются, живут, действуют и умирают «птенцы» Петра и «орлы» Екатерины рядом с конюхами Анны и певчими Елизаветы до лакея в ливрее, преображенного в графа Кутайсова. Тут и литовские крестьянки, переименованные в графинь Ефимовских или Гендриковых, и курляндские конюхи, ставшие герцогами Биронами, и истопники Тепловы или Шкурины, и кучера Возжинские; тут швейцарец Лефорт и еврей Шафиров, армянин Лазарев и неаполитанец Рибас, француз Лесток, поляк Понятовский и немцы, без конца — Остерманы и Сиверсы, Минихи и Левенвольды, Михельсоны, Аши, Бергеры; и тут же, рядом, рука об руку с ними, Румянцевы-Задунайские и Суворовы-Италийские, Шереметевы и Голицыны, князья Вяземские, Трубецкие и Волконские, графы Бутурлины, Панины, Чернышевы, которых заслоняют Орловы, Потемкины, Зубовы.
Эта пестрая толпа царедворцев проходит перед нами уже не в конюшенных поддевках, не в лакейских ливреях, а в бархатных епанчах и шитых золотом камзолах, с алмазными тресилами и изумрудными аграфами, обвешанная всевозможными звездами от польского Белого Орла до русского Андрея Первозванного, пожалованная разнообразными титулами от немецкого барона до римского князя. Это разношерстное общество 110 фамилий представляло, однако, одну общую всем его представителям черту — оно выросло и воспиталось не по «Домострою», который все старались забыть, а по «Юности честному зерцалу», прилежное изучение которого стало уже необходимостью.
Ближе сживаясь по книге Гельбига с этими деятелями XVIII века, видишь, что в этих головах, придавленных напудренными лариками, зарождались и созревали грандиозные планы, потрясавшие всю Европу, что кружевные камзолы не мешали мозолистым рукам строить города, созидать флоты, двигать промышленность и торговлю. Вспомним, что ими, этими деятелями XVIII века, присоединены к России Остзейский край, Финляндия, Литва и Белоруссия — вся пограничная черта с Западной Европой, куда были устремлены их взгляды и пожелания, где усматривали они тот великий светоч, при помощи которого они совлекали с себя ветхого человека и приобщались к общечеловеческим идеалам. Великие люди творили великие дела и завещали нам шествовать по указанному ими пути, следы которого сохранены, между прочим, и Гельбигом.
[*] Бильбасов Василий Алексеевич (1837—1904) — профессор, известный историк и публицист. В 1871—1884 гг. редактировал газету «Голос». Автор и переводчик многих фундаментальных исторических трудов. Наиболее известна его «История Екатерины II» в двух томах. Она была переведена на немецкий язык и издана в Берлине в 1891 г. Огромную личную библиотеку Бильбасов завещал Высшей русской школе общественных наук в Париже. (Примеч. ред.).
Предуведомление
[править]Некогда Россия была той страной, в которой наиболее встречалось «избранников». Эта особенность часто представлялась мне, когда я, во время моего многолетнего пребывания в этом государстве, прочитывал новую русскую историю. Я открыл тогда такое множество выскочек, случайных людей, что мне показалось любопытным составить поименный список их. Позже я прибавил к этому списку, из того же побуждения, несколько замечаний об их жизни, и таким образом мало-помалу образовался основной мотив этого сочинения. Потом я воспользовался устными, письменными и печатными известиями, переработал их по своим понятиям и оформил в особую книгу. Предлагая ее читающему миру, я надеюсь заслужить одобрение некоторой его части. Хотя в этой книге нет (и не должно быть) связной истории России, но в период более чем сто лет, именно от начала царствования Петра I до конца царствования Павла I, не встречается, насколько я помню, ни одного замечательного, отмеченного в русских летописях события, о котором не было бы рассказано довольно обстоятельно в этой книге, уже и потому, что в этих событиях всегда принимал, более или менее, участие какой-либо избранник. В книге упомянуты многие великие подвиги, как они того заслуживали, но вместе с тем в ней разоблачены и многие мерзости и жестокости.
Понятно, что устные и письменные источники, из которых я черпал, не могут быть указаны. Печатные же книги, содействовавшие моему труду, по крайней мере главнейшие, мне хотелось бы переименовать, хотя я и не в состоянии теперь привести точный их заголовок. Приблизительно они следующие: Вебер «Преобразованная Россия», Бюшинг «Исторический магазин», Манштейн «Мемуары», Штелин «Анекдоты о Петре Великом», Рюльер «Русская революция 1762 года», «Жизнь Екатерины II», «Жизнь Ор-лова», «Анекдоты о Потемкине», «Секретные записки о России», Реймерс «Петербург в конце первого столетия своего существования» и различные оригинальные и устарелые биографии и книги, точное заглавие которых я запамятовал.
Мне остается еще сказать кое-что о самом выборе тех избранников и случайных людей, о которых я предлагаю здесь краткие биографические очерки.
Само собой разумеется, что я не мог указать всех временщиков, когда-либо появлявшихся в России. Это повело бы меня слишком далеко, так как число их необыкновенно велико. Я поэтому избрал только тех, которые принимали страдательное или деятельное участие в важнейших событиях, государственных или общественных. Вследствие этого объяснения удивятся, быть может, встретив в книге много лиц, кажущихся на первый взгляд довольно незначительными; но при ближайшем рассмотрении заметят, что какое-либо обстоятельство в их жизни, в их сношениях, в их деяниях хотя не вполне, то по крайней мере отчасти оправдывает мой выбор.
Некоторых баловней счастья я прохожу молчанием. К ним причисляю я имена многих служащих, медиков, ремесленников, солдат и других людей, которые хотя и играли короткое время в своем небольшом круге деятельности некоторую роль, но или возвращались к своему прежнему ничтожеству, не имев никакого влияния в государстве, или же оставались в среднем слое общества.
Между тем в число избранников я включил другой класс людей, которые, несмотря на свое быстрое возвышение, все-таки не принадлежат собственно к избранникам счастья. Я разумею некоторых любимцев императриц Елизаветы и Екатерины II, не достигавших ни чрезмерно высокого ранга, ни особенного влияния на государственные дела и тем не менее бывших, по своему рождению, более близкими к высокому положению, ими занимаемому, чем люди совершенно низкого происхождения, которые по своему прошлому и по своим малым заслугам не могли бы дойти и до половины того пути счастья, который они действительно прошли, если бы им не посодействовали побочные обстоятельства.
Писано в июле. 1808 года.
1. Франц Яков Лефорт
[править]
Если нация справедливо превозносит блистательные подвиги государя и его благодетельные усилия к просвещению своих подданных, погруженных в тьму невежества; если благодарное потомство выражает этому государю свою признательность, которую он заслужил тем рвением, с которым он постоянно, в продолжение всего своего царствования, трудился над достижением одной цели — исторгнуть нацию из варварства, завещанного ей прошлым, и тем облегчить усовершенствование настоящего — то она также не должна забывать выразить свою признательность памяти человека, который первый возжег светоч просвещения и пробудил в государе, восприимчивом на все великое и полезное, стремление делать людей счастливыми, которое еще бессознательно дремало в его юной душе.
Франц Яков Лефорт, родом из Женевы, был послан своим отцом, негоциантом, в Амстердам для изучения там торговли. Склонность молодого человека к солдатчине сделала то, что он, вопреки намерениям отца, поступил в военную службу. Впрочем, он скоро оставил ее и отправился в 1680 году, неизвестно чем побуждаемый, через Архангельск в Москву. В то время там дорожили иностранцами для военной службы; Лефорт поэтому очень скоро определился на службу. Его пребывание в России в первые годы было довольно незавидное. Но, наконец, молодой царь [В то время Петр I не принимал еще титула императора], Петр Алексеевич, увидел его совершенно случайно у одного чужестранного посланника [В России издавна были чужестранные послы. Но вначале они были довольно одиноки и дела их случайны. Это были скорее только поручения по торговым делам, редко имевшим какое-либо отношение к политике. Уже при царе Иване Васильевиче, которого обычно, но, конечно, не вполне справедливо называют Грозным, в России был посол королевы Елизаветы Английской. При последующих правительствах бывали опять послы в Москве, но при Петре I они являлись приблизительно в следующем порядке: из Дании, Голландии, Австрии, Саксонии, Бранденбурга, Швеции и Англии], Лефорт полюбился ему. С этого времени между Петром и Лефортом возникла связь, не прекращавшаяся до самой смерти Лефорта и не нарушавшаяся даже никакой случайностью. Одинаковость характеров, согласие идей и сходство склонностей навсегда связали государя и его любимца. Их связь не была, однако, случайной: в обоих заключались зародыши великих предприятий, и союз этот развивался мало-помалу, по мере того как они ближе узнавали друг друга. Петр сознавал, что ему нужен учитель и помощник; Лефорт чувствовал, что его таланты дают ему право надеяться, что он в состоянии оказать своему государю ожидаемое им от него содействие.
В 1688 году Лефорт представил юному царю первое и существеннейшее доказательство своего служебного усердия. В то время были довольно часты возмущения стрельцов, бывших тогда телохранителями царей и лучшей частью русского войска. Повод к этим возмущениям давала красивая, умная, одаренная высокими государственными талантами, но властолюбивая царевна Софья [Софья была принуждена смотреть на казнь своих приверженцев из комнаты обводной стене Девичьего монастыря и была потом заключена в келью, в которой было только одно окно, заделанное железными прутьями. Она носила в монастыре имя Сусанны и жила еще пятнадцать лет в таком печальном положении. Она умерла и погребена в том же монастыре], сводная сестра Петра. Возмущение 1688 года было особенно жестокое — целью его было умерщвление молодого государя. Лефорт воспрепятствовал совершению этого изменнического плана, последствия которого были бы неисчислимы, судя по известному нам значению царствования Петра I. С довольно сильным отрядом Лефорт поспешил в тот монастырь, в котором Петр был уже заключен, чтобы в нем же быть убитым; Лефорт занял все входы в монастырь, охранял Петра до тех пор, пока не миновала опасность.
Этим великим подвигом пленил он сердце царя, который стал единым повелителем России и вознаградил своего приверженца величайшей благосклонностью и неограниченным доверием. С этих пор становились с каждым днем очевиднее последствия советов, даваемых Лефортом. Он ввел иностранное военное искусство, и хотя он только мимоходом, так сказать, поверхностно изучил в Голландии морское дело, все-таки собственно он был основателем русского флота, который Петр I возвел впоследствии на такую высокую степень совершенства. Лефорт уничтожил многие злоупотребления, устроил много полезных, хороших и мудрых учреждений в государстве, призвал иностранцев в Россию и сопровождал царя в путешествиях по Европе, чтобы убедить его примерами европейской промышленности и благосостояния в необходимости следовать тем порядкам, которые он ему указывал.
Кто не знает истории оригинального путешествия в Лифляндию, Пруссию, Бранденбург, Люнебург, Голландию, Англию, Саксонию, Австрию и Польшу, которое предпринял Лефорт в 1697 году как посол царя, причем его повелитель находился в его же свите, инкогнито, в качестве обер-командора? Это путешествие было чрезвычайно полезно для Петра I и было бы продолжительнее, если бы новое восстание в Москве не потребовало ускоренного возвращения. Летом 1698 года царь явился опять в свою резиденцию и тогда были применены целесообразные и сильные, но, без сомнения, слишком строгие меры к полному подавлению восстания.
Уже с самого начала благоволения царя к Лефорту русские вельможи с завистью смотрели на возрастающее значение чужестранца и довольно громко заявляли свое неудовольствие на вводимые им новшества. Вначале Петр и Лефорт относились равнодушно к этим заявлениям, но, когда порицание этих недовольных и неучей становилось все громче, Лефорт полагал, что пришло время силой заставить их замолчать. По его совету Петр I уже с 1692 года стал притеснять фамилии выдающихся по рождению и чину нарушителей спокойствия и отдавать иностранцам, если они того заслуживали, значительные места в государстве, так что часто русские и иностранцы пользовались одинаковыми преимуществами. Таким образом, равноправные с русскими иностранцы служили Лефорту противовесом русских. Но неудовольствие русских было подавлено лишь на короткое время, но не уничтожено…
Путешествие царя и его любимца подало повод к новым беспорядкам; долгое отсутствие царя и Лефорта поощряло эти беспорядки. Стрельцы перешли на сторону недовольных и помогали восстанию. Мы знаем, что при первом известии о возмущении Петр и Лефорт поспешили в 1698 году возвратиться в Москву. Они тотчас же решили казнить восставших стрельцов. В этих видах на Лобном месте, предназначенном для казни, были положены балки, на которые преступники должны были класть свои шеи. Царь, Лефорт и Меншиков, который уже несколько лет пользовался милостью своего го-сударя, взяли каждый по топору. Петр приказал раздать топоры своим министрам и генералам и даже предложил два топора двум иностранным послам, которые находились при его дворе и из которых один был из Голландии, но оба они отклонили от себя эту честь. Когда же все были вооружены, всякий принялся за свою работу и отрубал головы. Меншиков приступил к делу так неловко, что царь надавал ему пощечин и показал ему, как должно отрубать головы. Бытописатель и читатель отворачиваются от подобных ужасающих сцен и не могут быть успокоены мнимым мотивом, будто эти кровавые меры были вызваны необходимостью.
Лефорт оказал бы еще многие важные услуги своему государю в его заботах об улучшении своего народа, если бы смерть не поразила его. Он умер в 1699 году, на 46-м году жизни. Этот замечательный выдающийся человек, которого даже побаивался его же повелитель, был тогда наиболее доверенным статс-министром, первым генералом, первым адмиралом и кавалером ордена Св. Андрея Первозванного [Орден Святого Андрея Первозванного — значительнейший орден в России — был учрежден Петром I в 1689 году. Он носится на голубой ленте].
Бесспорно гениальны дарования этого любимца; его заслуги для России неисчислимо велики. Он обладал обширным и очень образованным умом, проницательностью, присутствием духа, невероятной ловкостью в выборе лиц, ему нужных, и необыкновенным знанием могущества и слабости главнейших частей Российского государства; это знание было ему необходимо при обтесывании этой громадной каменной глыбы. В основе его характера лежали твердость, непоколебимое мужество и честность. По своему же образу жизни он был человек распутный и тем, вероятно, ускорил свою смерть.
Его упрекают, что он склонял царя к большим строгостям, неверности своей супруге и неправильному образу жизни. Нет, однако, недостатка в мотивах, чтоб ослабить или вовсе устранить эти три обвинения. Представьте себе обширнейшее государство на земле, погруженное в моральную тьму всякого рода. Это было болото, в котором только в правление царей Ивана Васильевича и Алексея Михайловича кое-где возникал луч просвещения, но как блуждающий огонек тотчас же угасал за недостатком поддержки. Это-то болото хотели очистить Петр и Лефорт, но при каждом шаге, ими делаемом, они встречали противодействие своим предприятиям в злобе и предрассудках. Только терпеливым мужеством, разумностью и строгостью удалось им преодолеть эти затруднения.
Эти средства, конечно, не выдержали бы оценки строгой морали, но необходимо делать различие между выдающимися качествами повелителя и значительнейших мужей в его совете и на войне, с одной стороны, и гражданскими добродетелями — с другой. Что можно было сделать тогда кротостью и добротой? Не сердце управляет народами, а разум; многие государи, государственные мужи, многие герои не блистали бы, как метеоры, в неизмеримых областях истории, если бы они были справедливы и человечны. Равным образом не Лефорт разрушил согласие в тогдашней семейной жизни царя. Союз Петра с Авдотьей [Есипов. Царица Евдокия Феодоровна (Мартынов. Русские достопримеча-тельности, VI). Даль. Старинная песня (Архив, 1863, 126). Снегирев. Первая супруга Петра I (Архив, 1863, 114). Пекарский. Песня про царицу Евдокию (Записки Академии наук, 1864, V, 57). Современники Анны Иоанновны (Старина, 1878, XXI, 337). Замечания на записки Манштейна (Старина, 1879, XXVI, 364)], дело приличия, был уже, по крайней мере, условлен, прежде чем Лефорт достиг исключительного благоволения этого государя. Царица была старее своего супруга. Ее прелести уже поблекли, когда силы Петра только еще расцветали и потом достигли полной зрелости. Сверх того, этой паре недоставало согласия характеров, этой единственной прочной связи счастливых браков. Отвращение государя было естественным последствием этих физических и моральных различий. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что Авдотья вовсе не обладала искусством вести себя как следовало. Невозможно было неловким и неуместным своеволием втиснуть дух Петра, мощный чувством своей самостоятельности, в рамки стародавних доморощенных брачных обязанностей; дух Петра не мог стерпеть, чтоб его супруга, которая должна бы разделять с ним его усилия сделать своих подданных счастливыми, присоединилась вследствие предрассудков к его противникам, чтоб уничтожить исполнение его планов.
Неудовольствие Петра, усиленное живостью его характера и горячностью -молодости, достигло высшей степени. Проявления этого неудовольствия были ужасны. Лефорт вступился за государыню; он не мог воспрепятствовать разрыву царя со своей супругой, но он спас ей жизнь [Есипов . Освобождение царицы Евдокии Феодоровны (Русский вестник, 1860, XXVIII, 182)]. Она была заточена в монастырь, и там было уже, конечно, необходимо обращаться с ней довольно строго, чтоб показать ее приверженцам, что для них утеряна самая сильная их опора. Однако Лефорт не допустил, чтоб Петр, обуреваемый юношеской опрометчивостью, дозволил убить ее. Разумные основания, приведенные Лефортом ради укрепления славы Петра против этого намерения, пустили в-сердце этого государя столь глубокие корни, что их даже могли вполне уничтожить никакие старания могущественнейших врагов Авдотьи. Наконец, не один только Лефорт подавал царю пример неправильного образа жизни. Подобные примеры государь часто встречал в своей нации. Излишество в употреблении вина было очень велико; оно составляло характеристическую черту тогдашнего времени. Эта черта обнаруживалась не только в одной России, но встречалась и в других государствах, считавшихся культурными. Лефорт, старавшийся вначале принять нравы и обычаи русских, получил вскоре вкус к подобному распутству и потом уже предавался ему по склонности. Но сила этой безнравственности никогда не была столь значительна, чтоб затруднить или царя, или Лефорта в исполнении их великих планов.
Лефорт был женат, но мы не знаем фамилии его супруги. От этого брака у него был сын, которого он послал за несколько лет до своей смерти в Женеву для образования. Насколько нам известно, молодой человек возвратился в Москву только по смерти отца и умер уже в 1702 году, прежде чем успел развить свой характер и свои дарования. Вот что воспрепятствовало Петру I исполнить относительно сына Лефорта священный долг благодарности, которым он был обязан относительно отца.
Фамилия Лефорта в мужской линии, вероятно, вымерла; по крайней мере, мы не слышали ни о ком из этой фамилии. Племянник (сын брата) знаменитого любимца вступил еще юношей в саксонскую службу, выказал большие способности и в то время, когда Россия при Петре I вступила в определенные дипломатические сношения с европейскими державами, был постоянным послом [Первым саксонским посланником в России был генерал-майор фон Карловиц. Когда Петр I посетил короля в 1698 году, Карловиц поехал вместе с русским монархом в Москву, но оставался там недолго] Фридриха Августа I при русском дворе. Во времена Петра I был еще генерал-майор Лефорт, но мы никогда не могли узнать степень его родства с знаменитым Лефортом. Быть может, этот генерал-майор Лефорт есть именно тот, который в качестве секретаря сопровождал большое посольство 1697 года. В 1719 году этот Лефорт командовал пехотным полком, носившим его имя — предпочтение совершенно особого рода, потому что в то время и значительно позже все полки русской армии носили название русских провинций. Этот именно генерал-майор Лефорт был один из первых, занимавших почетный караул при гробе Петра I в 1725 году. Сын саксонского посланника вступил в русскую службу и был церемониймейстером при дворе императрицы Елизаветы. Если мы не ошибаемся, он был замешан в несчастное дело о лотерее, которое причинило ему много горя. Мы слышали, что он покинул Россию и умер в Варшаве. Его вдова, урожденная фон Шметтау [Младший брат ее, граф фон Шметтау, был генерал-лейтенантом прусской службы; он умер в 1806 году от раны, полученной им в битве при Иене], жила еще в 1807 году в Берлине. Делает большую честь государям, если они заслуги верных слуг своих предков вознаграждают в лице даже побочных потомков этих слуг. Великодушию императора Павла I, столь благородного и благомысленного в своих намерениях и столь непонятого и несчастного в их исполнении, было предоставлено доказать свое уважение к памяти имени Лефорта: он назначил жене Лефорта в Берлине пожизненную пенсию с тем, чтоб по смерти матери пенсия выплачивалась ее дочери.
2. Александр Меншиков
[править]
Время Петра I было эпохой великих людей в Русском государстве. Ни в одно из последующих царствований не встречается столько даровитых людей, сколько действительный творец Русского государства определил в государственное управление, в военную и морскую службу, в департамент иностранных дел, в ведомства финансов, юстиции и полиции. Иных нашел он в именитых родах своего государства, других — среди знатных иностранцев, появлявшихся при его дворе. Многие вышли из чужеземной черни; многие — из самых низших слоев русского народа. Еще прежде, чем Петр I достиг зрелого возраста, когда его испытанный ум мог отыскивать наиболее подходящие личности, случай благоприятствовал ему, наталкивал на юношей, сделавшихся знаменитыми по своим высоким дарованиям. Он редко ошибался в них; они же в нем — никогда. Большинство их соответствовало его ожиданиям, и он возвышал их и щедро награждал. Но лишь меньшая их часть были счастливы до конца своей жизни.
Вершина земного счастья составляет самый опасный пункт для большей части выскочек. Редко кто умеет удержаться до конца своих дней на высоком посту, на который его вознес смелый гениальный полет и с твердостью проведенная тенденция. Он колеблется на непривычной высоте и — падает.
Александр Меншиков родился 17 ноября 1674 года. Отец его был крестьянин из окрестностей Москвы и прозывался Данило Меншиков.
В России многие крестьяне отдают своих сыновей в большие города ремесленникам на выучку; также точно и Александр был отдан пирожнику [Пирог — выпечка, начиненная искрошенной рыбой; его едят с льняным маслом. Только простой народ употребляет это отвратительное кушанье. Понятно, что это же блюдо, хорошо приготовленное, составляет лакомство за столом вельмож]. Как ученик, он должен был на улицах Москвы выкрикивать для продажи пироги, лежавшие на лотке, который он носил на голове. Он делал это так забавно, что обратил на себя внимание знаменитого Лефорта. Этот государственный человек зазвал его к себе, много разговаривал с ним и, найдя его ответы смышлеными, а черты лица [В молодости Меншиков, должно быть, был очень красив и имел очень живые глаза. Изображения его, встречающиеся еще в России, хотя довольно редко, показывают, что у него был умный, проницательный и приятный взгляд. Это особенно заметно на портрете, сделанном в престарелых годах и висящем в императорском Дворце в Гатчине в бывшей комнате Павла I] — умными и миловидными, взял его к себе в услужение. Здесь Александр имел случай часто видеть юного царя, который был всего лишь на два года старше его, разговаривать с ним и приобрести его благоволение. Лефорт, основательный оценщик духовных способностей, с удовольствием заметил проницательный ум своего слуги и решил сделать его пригодным для государственной службы. Конечно, заслуживает глубочайшей благодарности человек, который, будучи чужд всякой зависти, приготовил такого образованного воспитанника своему государю и государству; но заслуживает не меньшее удивление и тот воспитанник, который выработался по идеям своего великого предшественника и согласно с намерениями своего государя.
Лефорт определил Меншикова на царскую службу, взял его с собой в заграничное путешествие 1697 года, обращал на все его внимание, научил его уничтожать злоупотребления и заводить новые учреждения, преподал ему военное искусство и так старался привить ему свои собственные взгляды относительно государственного хозяйства и иностранных дел, что умный и восприимчивый Меншиков совершенно усвоил их себе. Однако можно полагать, что если бы Лефорт остался в живых, он, прозревавший уже притязательный характер молодого человека, никогда не допустил бы его так возвыситься, как он впоследствии действительно возвысился. Но Лефорт умер, и личный состав русского государственного строя принял совершенно иной вид.
Петр I, хотя и был окружен придворными, чувствовал себя одиноким. Почти все приближенные были против его мудрых предначертаний, по крайней мере, до тех пор, пока убеждение не делало их лучшими. Только один Меншиков безусловно разделял высокие принципы своего государя. Он стал преемником умершего любимца относительно милости своего государя и мало-помалу, но в очень короткие промежутки получил все те важные места, которые имел Лефорт. Теперь-то Меншиков выказал, что он принадлежит к выдающимся личностям, умеющим составить себе имя в истории. Он был гений настолько, насколько это возможно в деспотической стране, повелитель которой не знает для себя закона. В полной моральной и физической зрелости развил он свои высокие дарования, во всем верно поддерживал своего государя, как в начертании благодетельных реформ, так и в точном и покорном исполнении приказаний императора. Изображение важных заслуг этого государственного человека и полководца принадлежит истории царствования великого монарха, которую он, по крайней мере отчасти, прославил своими талантами.
Уже в самом начале в Меншикове были открыты зародыши государственного мужа, который в состоянии удивить современников и потомство своими подвигами; но в последующие годы увидели также с сожалением, что его многообещавшее влияние не всегда направлено на выгоднейшее для государства и наиболее полезное для подданных. Петр назначил его, между прочим, гофмейстером к своему, впоследствии столь несчастному, сыну Алексею. Меншиков самым непростительным образом пренебрег воспитанием царевича. Ему было все равно, прилежен ли царевич во время уроков или ленив; он даже одобрял, замечая, как попы внушали принцу бесполезные церковные обрядности, воспитывали его в нелепых предрассудках и старались внушить ему отвращение ко всем новшествам его отца.
Можно думать, что уже тогда Меншиков имел намерение отстранить царевича от престолонаследия по воле самого же императора. Но этот проект оставался еще на заднем плане. Меншиков находился в тесных дружеских отношениях с Екатериной [История Екатерины так тесно переплетается с жизнью Меншикова, что одну без другой нельзя читать. Чтобы избежать повторений, не следует писать подробно ни той, ни другой; чего здесь недостает, то можно найти там, и наоборот], которую он уступил своему монарху. Из этого проистекали взаимные обязательства. Он относился к ней с почтением и старался возвышать ее; она поддерживала его, когда он шатался. Она должна была даровать государству наследника престола, и он намеревался по смерти Петра управлять государством и малолетним государем. Но чтоб привести все это в исполнение, необходимо было возбудить в отце подозрение против сына и таким образом отстранить царевича от престола. Как известно, все это и случилось много лет позже, когда уже царевич был женат и имел от своей супруги сына и дочь. Петр был окончательно восстановлен против Алексея, который своим неблагоразумным, ненадежным, низким, упрямым и возмутительным против отца и государя поведением дал повод к той печальной участи, которая постигла его. Против несчастного царевича был составлен смертный приговор, и князь Меншиков первый подписал его (1718).
Обхождение Петра I со своим любимцем было оригинально. Император ничего не делал без совета Меншикова. Во всех событиях своей правительственной деятельности и частной жизни он выказывал ему такое доверие, выше которого быть не может. Можно было бы сказать, что монарх и его любимец были сердечными друзьями, если бы любимец, всегдашнее игралище своих страстей, не сделался вследствие этого недостойным высокой чести быть другом своего государя. Почти постоянно Меншиков должен был сопровождать императора, и если Петр иногда оставлял его, то этот любимец, с согласия императора, управлял всем государством. Этот скипетр можно было тогда назвать действительно железным. Вследствие этого росло число врагов, которых Меншиков создавал себе ежедневно своим своекорыстным поведением. Враги следили за каждым его шагом и извещали императора обо всем, что узнавали относительно корыстолюбивых поступков его первого государственного сановника. Вследствие этого Меншиков находился три раза в царствование Петра I под строжайшими следствиями, из которых мы приведем один только пример, бывший в 1719 году. Князь Меншиков был обвиняем в том, что дурно управлял финансами империи, которые были поручены ему одному, и что многие суммы обратил в свою пользу. От него была взята шпага, ему было запрещено выходить из дому, и он должен был ожидать наказания, которое наложит на него император. Были причины полагать, что дело примет очень дурной оборот, и уже начали поговаривать, что Меншиков будет приговорен к вечному заточению. Однако радость его врагов была слишком поспешна. Монарх позвал к себе Меншикова. Едва он вошел, как бросился в ноги императора, просил о помиловании и обещал исправиться. Петр тотчас же забыл его преступление и думал уже только о заслугах своего слуги. Он опять почтил его своей милостью и только возложил на него большой денежный штраф, который Меншиков должен был немедленно уплатить.
За небольшие проступки были и штрафы небольшие. Рассказывают следующее: однажды вечером император узнал о многих продерзостях, учиненных Меншиковым. На следующее утро Петр отправился на Васильевский остров [Петр I не хотел строить мост через Неву на Васильевский остров, думая тем приучить русских к судоходству. Как только Петр II вступил на престол, Меншиков устроил плавучий мост] к Меншикову, который тогда жил в своем дворце, вошел в спальню, где Меншиков еще спал, выговорил ему все его проступки и поколотил без шума, но весьма чувствительно своего любимца, который был настолько низок, что выносил подобные побои. После этого император отправился домой. На возвратном пути Петр встретил толпу людей, которая на его вопрос заявила, что идет на Васильевский остров поздравить Меншикова с днем ангела. Император тотчас же возвратился вместе с ними. Меншиков страшно испугался, думая, что Петр вернулся, чтобы еще поколотить его. Но монарх ободрил его, сказав при самом входе в комнату: «Я услышал, что сегодня твой праздник; я пришел с этими добрыми людьми, чтобы поздравить тебя и откушать с тобой». Так оканчивались почти всегда жалобы, приносившиеся на князя. Глубокая проницательность и обширная полезность этого человека доказываются тем, что Петр, несмотря на многие обвинения, держал его при себе и ничего не делал без его совета и согласия.
Князь Меншиков был преступником не только по тем чертам корыстолюбия и вероломства, которые доходили до сведения монарха. Были еще и другие, которых император не знал и за которые он заслуживал бы строжайшего наказания и полнейшего удаления от государственных дел. Петр I, всегда мечтавший стать немецким имперским князем с правом голоса в имперском сейме, мог, не знаем когда и по какому случаю, овладеть шведской Померанией. Прусский двор, вовсе не желавший иметь такого неудобного соседа, обратился к Меншикову и подкупил его за 20 000 дукатов. Первый сановник императора, которому он вполне доверял, представил какие-то, вероятно мнимые, мотивы, по которым император отказался от своего намерения овладеть Померанией. Короче, все переговоры были прерваны. Если бы Петр узнал настоящий ход дела, любимец его едва ли отделался бы обычным наказанием.
Если Меншиков мог всегда так счастливо избегать заслуженных им последствий своих проступков и нередко побеждать своих обвинителей, этим он был обязан по большей части Екатерине. За то и он заботился об интересах Екатерины. С этими заботами он соединял всегда и собственную выгоду. Так как ни один из сыновей Петра и Екатерины не остался в живых, то Меншиков задумал возвести Екатерину по смерти Петра на престол ее супруга. Он сообщил эту идею Петру, который одобрил ее. Таким образом, она была объявлена наследницей престола и коронована в 1724 году. Легко было предвидеть, что князь Меншиков, бывший двигателем всего этого дела, станет кормчим в государстве, если по смерти Петра Екатерина взойдет на трон.
У такого могучего любимца, каким был Меншиков, сумевший сделаться равно необходимым как императору, так и императрице, не могло быть недостатка в знаках отличия со стороны иностранных дворов, которые все добивались его дружбы. Венский двор давно уже возвел его в имперские графы и вскоре затем в имперские князья; копенгагенский, дрезденский и берлинский дворы слали ему свои ордена. Сам Петр I, желая дать своему любимцу публичное доказательство своего благоволения, удостоил его титула герцога Ингерманландского; в то время он был уже первым статс-министром и первым генерал-фельдмаршалом армии.
Но все эти высокие знаки милости монарха не могли удержать князя на пути справедливости. Его корыстолюбие и вероломство подвергли его вновь немилости своего государя за несколько месяцев до смерти императора. Но так как именно в это время Екатерина, благодаря своим критическим обстоятельствам, более чем когда-либо нуждалась в советнике, то граф Ягужинский должен был постараться отвлечь мысли Петра к другим предметам. Это удалось ему; князь был так счастлив, что вновь получил милость своего государя, и на этот раз без всякого с его стороны пожертвования.
Екатерина и Меншиков считали теперь необходимым решиться на все ради самосохранения и, вероятно, с самого начала согласились принести для достижения цели самые дорогие жертвы. Петр I был страшно недоволен обоими и грозил им жестокими наказаниями, если бы только поднялся со своего болезненного ложа. Уже давно поведение Екатерины и Меншикова было прямо противоположно повелениям императора, и он часто предостерегал обоих. Кары, которыми угрожал им император, были бы, следовательно, весьма чувствительны и, вероятно, низвели бы обоих к той же ничтожности, из которой они были вознесены милостью монарха. Было, следовательно, сообразно с мудростью Екатерины и князя и в их личных интересах вовсе не допустить выздоровления императора. Таким образом, весьма вероятно, что они предупредили природу, и болезнь величайшего из императоров, царивших тогда в Европе, привела искусственными мерами к печальной развязке скорее, чем следовало по крепкой его натуре (1725). Петр умер, и все его планы относительно Екатерины и Меншикова, которые, конечно, были велики и спасительны, рухнули.
Меншиков, Ягужинский и священник Феофан помогали теперь Екатерине в ее новом положении — на русском престоле. Ни для кого это событие не было столь выгодно, как для князя Меншикова. Первый год царствования Екатерины был, собственно, царствованием Меншикова. Продолжение не отвечало, однако, началу. Чаш-ка Меншикова высоко поднялась на весах, между тем как чашка голштинской фамилии опустилась и имела перевес. Любимец ясно понял падение своего значения, когда не мог воспрепятствовать возвращению своего смертельного врага барона Шафирова. Тем не менее он ничего не потерял в глазах всего света ли в своем достоинстве, ни в кажущемся участии в управлении. Но этого ему было мало. Он хотел сохранить действительное влияние на дела, которое имел до тех пор. Что ему не хотели предоставить добровольно, он стремился приобрести иными средствами. Тяжело бытописателю в нескольких строках, близко следующих одна за другими, два раза решаться высказывать одно и то же подозрение о преступлении и только этим подтверждать верность того и другого события. Почти не подвержено сомнению, что Меншиков, желая один и неограниченно властвовать над страной несовершеннолетнего государя и женить его на своей дочери, сократил дни жизни Екатерины I. Эгоизм и властолюбие заглушили в Меншикове все чувства, которые необходимо должны были возбуждаться в его сердце воспоминанием о прежних отношениях к Екатерине и благодарностью за все, что она для него сделала. Екатерина умерла (1727).
Петр II взошел на престол, и Меншиков смелой и уверенной рукой захватил бразды правления. В первые месяцы 1727 года его власть достигла высшей степени; как частный человек он не мог уже получить никакого повышения. Во время его высшего счастья, при Петре II, он был князем Германской империи, герцогом Ингерманландским, генералиссимусом русской армии, первым статс-министром и сенатором, кавалером обоих русских и нескольких иноземных орденов, именно: Белого Орла, Черного Орла, Слона и Св. Губерта [Орден Св. Губерта, который, согласно своему уставу, без затруднения дается всем германским имперским князьям, в фамилии Меншиковых переходил от отца к сыну]. Хотя в то время в России были разные немецкие принцы и многие русские князья титуловались фюрстами, на что им давало право их высокое рождение, родство с императорским домом и необыкновенно обширные владения, тем не менее и в продолжение многих уже лет Меншиков назывался «князем по преимуществу». Уже он был готов повенчать свою дочь с императором, когда своим неосмотрительным корыстолюбием он дал фамилии Долгоруких повод свергнуть себя. Под тем предлогом, что юный монарх не знает еще цены деньгам, Меншиков захватил в свою пользу деньги, которые император подарил своей сестре. Ничего не подозревая, Меншиков отправился в Ораниенбаум, в загородный дворец, ему принадлежавший, куда он пригласил также и императора, чтоб присутствовать при освящении тамошней часовни. Хотя император не приехал, Меншиков все-таки приказал совершить освящение церкви, которую и теперь можно там видеть, причем он вел себя с чрезвычайным тщеславием, и спокойно возвратился в Петербург. Хотя он и удивился, не найдя в своем дворце на Васильевском острове юного монарха, который жил с ним, но поехал к нему во дворец Летнего сада, куда переехал Петр П. Император, предубежденный уже князьями Долгорукими против Меншикова, сделал ему лично горькие упреки за бесстыдство, с каким он захватил денежный подарок, предназначенный им своей сестре. Князь хотел оправдываться, но император отпустил его с самыми очевидными знаками своего неудовольствия. Вскоре Петр II уведомил Меншикова через генерал-лейтенанта Салтыкова [Салтыков находился в близком родстве с императорской фамилией. Его отец был брат царицы Прасковьи, супруги царя Ивана Алексеевича, сводного брата Петра I и отца герцогини Екатерины Мекленбургскои и императрицы Анны Ивановны], что лишает его всех званий и чинов, орденов, имущества и свободы. При этом известии Меншиков лишился чувств. Княгиня Меншикова, его достойная супруга, поспешила во дворец и бросилась в ноги монарха как раз в то время, когда император выходил из церкви; но император оставил ее лежать, не сказав ей ни слова, — доказательство, что Петр II был еще ребенком без всякого разумения. Это важное событие оповестили народу объявлением, что впредь только те высочайшие повеления должны иметь силу, которые подписаны самим императором. До тех же пор так называемые высочайшие повеления подписывались Меншиковым. Затем было приступлено к конфискации его имущества, причем нашли одних драгоценностей, чистых денег и серебряной и золотой утвари на 3 000 000 рублей, не считая обширных владений, которые должны были быть чрезвычайны, — уверяют, что Меншиков имел до 100 000 крестьян.
Затем началось следствие, окончившееся через несколько дней. Меншиков был приговорен к вечной ссылке в Сибирь. В сентябре же 1727 года он был отправлен вместе с женой, сыном и обеими дочерьми в Березов, небольшой городок на речке Сосве, имевший не более 150 мазанок и обитаемый по большей части казаками.
Там-то поселился в самых стесненных обстоятельствах лишь за несколько недель до того столь могущественный князь Меншиков, которого все боялись и который готов был стать тестем императора. На его содержание было назначено не более как по одному рублю в день, которые стража ни разу не отпускала ему полностью. Тем не менее он жил так скупо, что из сбереженных денег смог выстроить небольшую деревянную церковь, при постройке которой и сам работал. Если вдуматься в страшную перемену в судьбе этого выскочки, то негодование против несправедливого человека претворяется в сочувствие к человеку, достойному сожаления.
Горе, увеличившееся еще в Сибири случаями смерти в его семье, покорило его великий дух и повергло его в глубокое уныние. В этом печальном состоянии духа он не говорил ни слова и в последние дни своей жизни не принимал ничего, кроме холодной воды. Он умер наконец 2 ноября 1729 года, на 55-м году.
Эгоизм, низкое корыстолюбие, тщеславие, невыносимая гордость, властолюбие, безжалостность и жестокость составляли основные порочные черты характера Меншикова. Эти недостатки и пороки, ставшие отчасти страстью, постоянно обуревали его и ставили в вечную борьбу со множеством лиц, особенно с вельможами. Посмотрим, однако, и на хорошую сторону медали. Меншиков был добр ко всем иностранцам и ко всем соотечественникам, которые умели ему понравиться, — своенравие, которого он мог требовать при своем высоком положении. Он был благодарен за оказанные ему услуги, храбр до отваги; был рьяный защитник тех, кто был ему предан. Его ум и все связанные с ним способности духа достигали степени гениальности. Если бы он получил в детском возрасте хорошее воспитание, он мог бы совершить великие дела. Он восполнил позже этот недостаток большим прилежанием и приобрел немалые сведения в искусствах и науках. Родину свою он знал отлично и был вследствие этого очень ей полезен. Он много сделал для культуры народа, для постройки многих городов, которые были полезны стране, для поднятия торговли, искусств и наук, для улучшения горного дела, для усовершенствования военной дисциплины, для блеска двора и для основания внушительного уважения к русскому правительству за границей. Много ли любимцев, заслуги которых можно было бы приравнять к заслугам князя Меншикова? И если иногда, при чтении его биографии, чувствуешь досаду на многие его несправедливости, то, в конце концов, все же с удивлением произносишь имя человека, помогавшего Петру I приводить в исполнение его великие дела.
Княгиня Меншикова, урожденная Арсеньева [Дарья Михайловна Арсеньева (1682—1728)], происходила из дома, пользующегося в России большим уважением среди дворянских фамилий. Она была образцом женской красоты и добродетелей, которые стяжали ей благоговение нелицемерного почтения всех, ее знавших. При невзгоде, постигшей ее мужа, она тотчас же выказала все совершенство своего возвышенного характера. Она сопровождала его на место ссылки. Уже и тогда, когда она жила с ним при дворе, во время полного блеска, она должна была выносить многие его капризы. Она только продолжала свои любвеобильные старания, когда стремилась любовью и участием облегчить ему его печальную судьбу. Но горе, давно уже угнетавшее ее, скоро свело ее в могилу. Она умерла в Березове, вероятно, уже в 1728 году.
От этого брака родились один сын и две дочери. Все трое последовали в Сибирь за родителями.
Сын родился 17 марта 1714 года [Александр Александрович Меншиков (1714—1764), женат на княжне Елизавете Петровне Голицыной (1720—1764); умер генерал-аншефом]. Отец доказал на своем сыне лучше, чем на царевиче, гофмейстером которого состоял, как он вполне понимал, в чем состоит хорошее воспитание, и воспитание, данное им сыну, было превосходно. Князь Меншиков имел намерение женить своего сына на Наталье Алексеевне, сестре Петра II, но злосчастная участь постигла его ранее, чем он мог исполнить это намерение. Пока был жив отец, сын оставался в Сибири. Императрица Анна разрешила ему вернуться и возвратила значительнейшую часть отцовского имущества. Мы не знаем, при дворе или в армии занимал он важные места; нам только известно, что он был кавалером ордена Св. Губерта. Он продолжал свой род. Нынешний князь Меншиков, со славой служивший в армии, его сын [Сергей Александрович Меншиков (1746—1815), женат на княжне Екатерине Николаевне Голицыной (1764—1832)]. Когда он, из особой склонности к тихой и уединенной жизни оставил много лет назад службу, он был генерал-лейтенант, сенатор и кавалер орденов Св. Губерта и русского военного Св. Георгия 3-й степени. Его супруга, знаменитая в дни цветущей юности своей красотой, урожденная княжна Голицына. Сын от этого брака, соединявший много полезных знаний с удивительно мягким характером, был в последние годы при русском посольстве в Дрездене и Берлине.
Княжна Мария Александровна, старшая дочь князя Меншикова, родилась 9 января 1713 года и была отлично воспитана своей образцовой матерью. Молодой граф Сапега, родственник императорского дома по графине Софье Скавронской, племяннице императрицы Екатерины I, просил в 1720 году ее руки, но не получил, так как отец, вероятно, тогда уже имел более высокие намерения относительно ее. Князь неустанно трудился над проектом выдать свою старшую дочь за императора и таким образом возвести свое потомство на всероссийский престол. Вскоре по смерти императрицы Екатерины I ему удалось обручить Петра II с княжной Марией. Обручение состоялось 6 июня 1727 года. Свадьба должна была быть осенью. Между тем императорская невеста получила титул императорского высочества и во время литургии поминалась вслед за сестрой императора. Все эти виды на блестящее будущее были уничтожены опалой Меншикова. То обстоятельство, что Петр II не делал никакого различия между членами этой фамилии и всех их, виновных и невиновных, даже свою обрученную невесту, подверг одинаковой каре, делает этого императора ненавистным. Мария последовала за родителями в Берегов, где она в следующем же году пала жертвой смертельной тоски.
Младшая сестра ее, княжна Александра Александровна, родилась в первые дни января 1715 года и была так счастлива, что могла разделить со своей сестрой Марией прекрасные уроки своей матери. Она возвратилась из Сибири вместе с братом; мы не знаем, была ли она замужем [Александра Александровна Меншикова (1715—1736) была замужем за генерал-майором бароном Густавом Бироном].
3. Екатерина Алексеевна
[править]
Муза истории преклоняется пред именем этой необыкновенной женщины. История не знает ни одной женщины, которая, происходя, подобно Екатерине I, из среды простого народа, вознеслась бы на трон величайшей империи земного шара. История рассматривает поэтому жизнь этой замечательной государыни, родившейся литовской крестьянкой и умершей императрицей и неограниченной повелительницей России, как замечательнейший пример удивительного способа, по которому Провидение управляет судьбами людей.
Из мировых летописей история знакома с примерами женщин, которые величием души, геройством, воодушевлением, возвышенными талантами, словом, обширнейшими свойствами духа становились на высшие ступени в храме славы, водили войска к победам, разделяли трон со своими мужьями, своим мудрым влиянием решали судьбу целых государств, удостаивались лаврового венка, достигали совершенства в искусствах и науках и вообще оспаривали первенство у выдающихся мужчин. История, хотя и привычная к таким примерам, готова видеть в Екатерине, которая в конце своего политического поприща оставила далеко за собою всех этих женщин, чудо человеческих способностей и добродетелей. Но едва только история ближе всматривается в это кажущееся величие, как удивление, навеянное одним только именем, исчезает, туман спадает с глаз и история видит перед собой самую обыкновенную женщину, только плотской чувственностью и интригами достигшую своего высокого положения, причем она вовсе не обладала теми качествами, при которых могла бы достойно выполнить свое назначение.
Отец Екатерины, литовский крестьянин и, вероятно, крепостной, назывался просто Самуил и не имел даже фамильного имени [В Польше, Швеции и Литве крестьяне часто не имеют фамильного имени, так же как и во многих провинциях России. Но это не составляет общего правила]. Он жил в неизвестной нам деревне, расположенной близ лифляндской границы. Здесь родились все его дети — сын Карл и три дочери: Марта, Христина и Анна. Семья эта была католическая, и все дети были крещены в католическую веру. Крестьянин Самуил умер в Литве, задолго, кажется, до возвышения его дочери.
По смерти Самуила его семья, неизвестно по каким причинам, переселилась из Литвы в соседнюю Лифляндию, принадлежавшую тогда шведской короне, в деревню Ленневарден в Рижском округе при речке Румбе.
Одна из дочерей Самуила, по имени Марта, родилась, по довольно достоверным известиям, 16 апреля 1686 года. Ограниченные средства матери заставили отдать Марту, еще ребенка, в услужение к лютеранскому пастору. Девочкой явилась она к пастору Дауту в Рооп, в приход, лежащий тоже в Рижском округе. Здесь маленькая католичка была незаметно превращена в лютеранку. Кажется, Марта недолго оставалась в этом доме. Она ушла из Роопа в Мариенбург, маленький городок Вендского округа, к местному пробсту Глюку. Девочка, ставшая уже красавицей, была и в доме этого духовного лица более служанкой, чем воспитанницей; но с ней обходились здесь с меньшей пренебрежительностью, и она воспитывалась вместе с дочерью пробста Глюка как относительно основ лютеранской религии, так и в полезных домашних работах. Здесь-то шведский драгун, по имени Иван, тоже не имевший, вероятно, фамильного имени, влюбился в расцветавшую красавицу Марту. Он просил ее руки, и так как бедной девочке не приходилось выбирать, она приняла его предложение. Таким образом, Марта стала женой Ивана, но лишь на несколько дней: ее муж, как солдат, должен был скоро уйти в поход.
Это случилось незадолго до взятия русскими незначительного замка Мариенбург, вернее, его развалин. Жители города были объявлены пленниками [Преимущественно в 1708 году, но и много лет прежде, Петр I, не доверяя жителям Лифляндии, выселял их в Россию. Когда же он был уверен в обладании этой землей, то приказал, особенно в 1714 и 1718 годах, переселить их обратно]; в числе их была и Марта. Она досталась в руки генерала Шереметева [Фамилия Шереметевых, конечно, самая богатая в России. Нынешний глава ее владеет значительно более 90 000 крестьянами и поэтому имеет, конечно, до «00 000 рублей годового дохода], но недолго оставалась в доме этого боярина. Меншиков увидел Марту и пленился ее красотой. Шереметев догадался и уступил свою рабыню любимцу своего государя, который тотчас же взял ее к себе. Между тем шведский драгун Иван возвратился унтер-офицером. Он осведомился о своей жене и узнал ее местопребывание. Требовать ее было бы столь же бесполезно, как и опасно; он поэтому посещал ее тайком [Рассказывают, будто Иван был настолько дерзок, что посетил Екатерину, когда она была уже у императора. Он был схвачен и сослан в Сибирь. Достоверность этого анекдота не может быть доказана]. Она жила в доме Меншикова, пользуясь свободой, но все еще как служанка. Она никогда и не мечтала быть столь счастливой. Не желая утерять Марту, Меншиков, сильно привязавшийся к ней, скрывал ее от глаз Петра I и знатных русских, но дозволял ей видеться с равными ей и тем содействовал тому, что Иван и Марта могли видеться довольно часто.
Такая боязливая осторожность Меншикова была уничтожена легкомыслием одного мгновения. Во время попойки Меншиков похвастал, что обладает прелестной любовницей. Захотели удостовериться, правду ли он говорит; он уклонялся, однако, представить доказательства. Но Петр I потребовал, и никакие отговорки не были уже возможны. Марта должна была явиться. Момент ее появления решил ее будущую высокую судьбу. Вид этой прелестной женщины победил монарха; и хотя позже сила ее красоты часто бывала ослабляема, но первое впечатление на Петра было глубоко и для Марты весьма поучительно.
С этого момента Меншиков должен был уступить ее своему государю, но любимец был столь ловок, что сумел потерю, сделанную спьяна, вознаградить богатым политическим выигрышем в трезвом положении. С этих пор Марта должна была думать и поступать так, как желает Меншиков. Она была посредницей между господином и слугой, если слуга, что случалось довольно часто, навлекал на себя гнев господина своими проступками всякого рода. За то Меншиков учил ее, как она должна льстить капризам монарха, чтоб извлекать личные для себя выгоды. Она делала это с полным успехом, и император наконец сам повел ее под руку на высшую точку земного счастья.
Как только Марта была принята в число придворной челяди, она еще раз переменила религию — она приняла в Москве греческую веру и была наречена Екатериной. По недостаточности достоверных известий, полагают, что царевна Екатерина Алексеевна [Екатерина Алексеевна, сводная сестра Петра I, была женщина умная и предприимчивая. По весьма основательному подозрению в ее участии в заговоре Петр заключил ее в монастырь в Москве. Спустя семь лет она вышла из монастыря и жила в Москве как царевна. Она никогда не хотела явиться в Петербург], сводная сестра Петра I, с которой этот монарх после долгих ссор примирился, занимала при этом священнодействии место крестной матери. Несомненно, однако, что несчастный царевич Алексей Петрович (поистине оригинальное положение для сына!) должен был играть роль крестного отца при крещении любовницы его отца и незаконной заместительницы его матери. Марта навсегда была переименована в Екатерину Алексеевну.
В течение нескольких лет Екатерина жила среди придворной челяди Петра I в качестве жены повара. В этом звании она родила в 1708 и 1709 годах принцесс Анну и Елизавету, из которых Анна была впоследствии замужем за герцогом Голштинским и была матерью Петра III, Елизавета же — императрицей России. Обеих выдавали сперва за дочерей повара; но вскоре маска эта была снята. Приблизительно около 1710 года Екатерина стала называться при дворе госпожой, и под этим новым званием она, как принадлежащая к придворному штату, повсюду сопровождала монарха как публично объявленная любовница и позже как провозглашенная императрица. Екатерина родила еще пять детей: трех дочерей, Наталью и Маргариту, умерших в детском возрасте, и еще Наталью, которая пережила своего отца лишь несколькими неделями и погребена вместе с ним, и, наконец, двух сыновей, Павла и Петра, которые умерли тоже детьми.
Наконец высокое положение Екатерины было объявлено торжественным образом. В 1713 году появился императорский указ, которым Екатерина Алексеевна была представлена Российской империи как законная супруга Петра I. Законнорожденность принцесс Анны и Елизаветы была определена этим указом бесповоротно, хотя и молчаливо.
В глазах императора заслуги Екатерины постоянно увеличивались; награды и доказательства его доверия к ней постоянно росли и крепли. При больших несчастьях, постигавших этого монарха в его семье, при затруднениях, встречавшихся ему на пути при уничтожении злоупотреблений и при введении полезных учреждений, Екатерина, быть может, не по собственному влечению, быть может, даже не по собственному убеждению, но всегда поддерживала его своим твердым советом. Из всех прежних родственников у Петра I оставался в то время один только ребенок: сын его сына. Этот малолетний царевич, добродетели и пороки которого не были еще известны и который позже, но все еще юношей, появился на короткое время на русском престоле, не был, конечно, способен радовать императора. Он должен был скорее печалить Петра I — своим существованием он напоминал монарху своего отца. У юного царевича была, правда, еще старшая сестра, выказывавшая большие способности; но ее болезненность заставляла предвидеть скорую ее смерть. Вообще же, она была в том же положении, что и ее брат: своим существованием она не могла радовать своего деда. Таким образом, император, как человек одинокий, все сильнее прилеплялся к той, которую он сам избрал, которую сам, как полагал, образовал, которая дарила его милыми детьми и от которой он мог ожидать неограниченнейшей верности и благодарности.
В 1721 году император потребовал от членов вновь учрежденного духовного суда особой присяги, по которой они должны были принести клятву верноподданничества как ему, так и Екатерине. Это было подготовлением к другой, более торжественной присяге, которая последовала в ближайшем же году.
В 1722 году Петр I формально назначил Екатерину своею наследницей [Вероятно, он сделал это потому, что бывший позже императором Петр II был тогда еще очень юн, в противном случае он не лишил бы его престолонаследия. Во всяком случае, он должен бы постановить, что по смерти Екатерины на престол входит великий князь Петр. Это действительно и случилось и без точного распоряжения императора] после его смерти — шаг, в котором он, конечно, раскаялся, увидев незадолго до своей смерти, что он во многом обманулся.
Но пока Петр оставался в заблуждении, он делал все, чтоб придать Екатерине возможно большие отличия в глазах всего мира. Он даже короновал ее в Москве в начале 1724 года.
Это было величайшее, но и последнее доказательство того уважения, которое он оказывал императрице. В последние месяцы того же года она дала ему уже повод быть недовольным ею. Екатерина любила быть в обществе камергера Монса, и однажды император застал ее с ним. Форма обхождения Монса с императрицей, вероятно, выходила за пределы того почтения, которым мужчина был обязан своей повелительнице. В противном случае монарха не могло бы удивить то обстоятельство, что он встретил услужливого камергера в комнате своей супруги. Монс был обезглавлен, и императрица должна была присутствовать при его казни. Она упала в обморок. Ярость монарха против Екатерины вышла из границ того почтения, которым он был обязан своей супруге, по крайней мере, в глазах двора. Все ее доверенные лица были удалены и заменены надсмотрщиками, на которых он мог полагаться; вследствие открывшихся неправильностей в различных отраслях государственного управления Меншиков был уже некоторое время в немилости; у Петра все чаще стали повторяться случаи задержания мочи, которые причиняли ему жестокие страдания; болезнь вполне определилась, сохраняя свой характер; страдания тела прерывались иногда только страшными взрывами негодования.
Все эти обстоятельства, вместе взятые, делали положение Екатерины ужасным; будущность же должна была представляться ей еще более печальной, так как, судя по высказанным императором намекам, можно было ожидать изменения в порядке престолонаследия в ущерб императрице. Необходимо было предупредить такую напасть. Для этого была нужна поддержка Меншикова. Но чтоб эта поддержка была действительна, Меншиков должен был сперва войти опять в милость государя. Это трудное дело взял на себя Ягужинский, который охотно желал опять видеть на вершине государства того человека, который по своему рангу, как первый в империи, по своей известной связи с императрицей и по своим высоким дарованиям был вполне способен объединить только что образовывавшиеся партии или противодействовать им. Ягужин-ский сделал императору свои представления так умно и осторожно, что монарх весьма скоро согласился возвратить князю Меншикову свое доверие, по крайней мере по виду.
Как только все опять вошло в прежнюю колею, супруга императора и его любимец стали с удвоенными силами трудиться над упрочением своей участи. Естественным образом они рассуждали так: если монарх, причинивший своей супруге величайшие страдания казнью ее любовника, выздоровеет, весьма возможно, что он изменит порядок престолонаследия; Екатерине придется, быть может, обратиться в прежнее ничтожество или же у нее будет отнята надежда стать когда-либо самодержицей и вести свободную жизнь по собственному желанию; со своей стороны Меншиков должен был ожидать того же — подвергнуться, вероятно, большой ответственности или, быть может, быть даже совсем уничтоженным; если же Петр, напротив того, умрет прежде, чем изменит порядок престолонаследия, то по смерти его царствовать будет Екатерина или скорее Меншиков будет с неограниченной властью править государством от ее имени; сверх того, физические страдания Петра были больше, чем человеческие силы могут выносить; поэтому-то, вероятно, что с сокращением его жизни лишь скорее окончится болезнь, которая, по самому свойству своему, никогда, быть может, не допустит до полного восстановления его здоровья.
Как бы то ни было, Петр I, без которого его преемник не имел бы того решающего значения на весах Европы, какое он имел, без которого русская нация не стояла бы на той высокой степени промышленности, на которой стоит, без которого, однако, некоторые соседние государства, как в это время, так и впоследствии, сохранили бы свои земли такими, какими они были, — этот великий монарх, далеко оставивший за собой своих коронованных собратий, потому что умел преодолевать такие трудности, о которых другие и не слыхивали, этот необыкновенный человек умер [Петр I умер в первом императорском Зимнем дворце на Миллионной улице, где он жил в последние годы. В царствование императрицы Екатерины II в этом Дворце жили все лица, принадлежавшие к русской танцевальной школе. Потом Дворец обращен в казармы Преображенского полка. Комната, в которой умер великий монарх и которую следовало бы обратить в часовню, имеет неизвестное нам, но все же обыкновенное назначение. Еще видны окна его комнаты, выходившей на небольшой канал, ведущий из Невы в Мойку. От Эрмитажного театра или от Невы это третье и четвертое окна нижнего этажа] 28 января 1725 года.
Екатерина, Меншиков и Ягужинский, который в это время был доверенным лицом их обоих, признали необходимым скрывать о кончине императора до тех пор, пока они необходимыми мерами утвердят престолонаследие в лице императрицы. Так как последние намерения Петра об изменении порядка престолонаследия могли быть известны многим, то эти три лица привлекли на свою сторону знаменитого Феофана Прокоповича, верно служившего императору при уничтожении многих злоупотреблений, сказав ему, что восшествие на престол Екатерины необходимо для того, чтоб избежать кровопролития и раздражения духа партий. Этот священник поклялся пред собравшимся народом и войсками, что Петр I на смертном одре сказал ему: одна Екатерина достойна последовать за ним в правлении. Вслед за этим она была провозглашена императрицей и самодержицей и ей снова принесена верноподданническая присяга. Таким образом, Екатерина взошла на императорский престол России не по праву наследства и даже не по воле своего супруга, но интригами и узурпацией.
Два месяца спустя она, в виде внешнего знака своей власти, возложила на себя Андреевский орден. До того времени она была единственной дамой, которая носила учрежденный Петром в честь ее орден Св. Екатерины [Петр I основал орден Св. Екатерины в 1714 году в воспоминание прекрасного ! поступка Екатерины в критическом положении императора на Пруте. Поэтому-то.] император сделал на ордене надпись: „За любовь и верность родине“. В настоящее < время, но мы не знаем, с которых пор орден носится на красной ленте с серебряной обшивкой; прежде же — на белой] на белой ленте. Теперь Екатерина пожаловала этот орден своей дочери Анне, которую она сочетала браком с герцогом Голштинским Карлом Фридрихом, предоставя юной чете большие выгоды.
Не вдаваясь в подробное изложение истории царствования Екатерины, заметим только, что она довольно мудро вела вначале, под руководством Меншикова, государственное управление. В первое, по крайней мере, время продолжали работать по большей части по планам, которые были выработаны и приводились в исполнение при Петре. Но природное нерадение этой государыни было очень велико. Она, наконец, ни о чем не заботилась и все предоставила своим любимцам. Нация заметила происшедшую перемену, и, по мере того как менялись принципы государственного управления, менялось и расположение народа, которое доходило в конце царствования Екатерины до ропота.
Частная жизнь этой государыни была совершенно неправильна. Она предавалась крайним излишествам, особенно в питье. Рассказывают [Это говорит Бюшинг, слышавший в Петербурге от лиц, бывших современниками императрицы Екатерины], что она очень любила есть обыкновенное печенье, которое называется крендели или бублики, намоченное в крепком венгерском вине. Ближайшим последствием этого являлось опьянение, но, в конце концов, эта неестественная пища вела к водянке. Так как Екатерина находилась в зрелом возрасте, то, при осторожном образе жизни и при целесообразном лечении, эта болезнь могла быть легко прервана при самом ее возникновении. Но случилось не совсем так, как следовало. Императрица хотя и принимала лекарства, но беспорядочно; равным образом она на короткое лишь время изменяла свой образ жизни, но скоро и часто стала нарушать диетические правила, предписанные ей врачами. Тем не менее, состояние здоровья монархини, обладавшей крепким телосложением, не могло ухудшаться с такой быстротой, как оно действительно ухудшалось. Постоянно замечалось все более и более полное расстройство всего ее организма. Причина столь быстрого хода болезни не могла быть натуральной. Люди, близко стоявшие ко двору, втайне полагали, что причина такого полного разложения была искусственна. Если справедливо, что драгоценные дни Петра I были преступным образом принесены в жертву эгоизму, сладострастию, корысти и властолюбию, то можно поверить, что и дни Екатерины равным образом были сокращены по причинам, которые мы только что указали.
С 1726 года князь Меншиков стал замечать, что при продолжительном царствовании императрицы Екатерины он потеряет всякое значение. Эта государыня выказывала большую привязанность к своим детям, особенно же она любила герцогиню Голштинскую и ее супруга. Дело доходило до того, что даже в правительственных делах она спрашивала у них совета и делала с ними различные распоряжения, ничего не говоря Меншикову. Такое вмешательство представлялось князю просто преступлением. Он опасался возраставшего влияния голштинской фамилии, которое наконец могло привести к его падению, и хотел предупредить такую случайность. Ему могла помочь только перемена правителя. По смерти Екатерины на престол должен был вступить Петр II. Вот этот-то момент и хотел он приблизить, так как при несовершеннолетнем государе Меншиков мог властвовать безраздельно. Таким образом, он решился ускорить смерть императрицы. Это не более как догадка, но она не лишена вероятности. Необходимо вспомнить одно выражение, сказанное Меншиковым в момент отправления своего в место ссылки. „Я сделал, — сказал он, — большое преступление; но юному ли императору наказывать меня за это преступление?“ Нельзя ли эти слова объяснить так, что он виноват в смерти императрицы и что Петр II должен бы быть ему благодарен за это? Вероятно, поэтому Екатерину постигла кара мести и именно от преступной руки того самого человека, который два года пред тем был ее соучастником.
Способ, которым Меншиков привел в исполнение свое новое преступление, должно быть, был следующий. У императрицы была привычка, составлявшая последствие ее дурного воспитания: всякого из придворных, являвшихся к императорскому столу в маленьком обществе, она хлопала по карману и требовала от него конфет. Это же она делала преимущественно с Меншиковым, который все еще пользовался большим значением и ежедневно находился в обществе императорской фамилии. Однажды, как рассказывают, он дал императрице, потребовавшей свой обычный атрибут лакомства, засахаренные и отравленные фиги. Яд был искусно приготовлен. Он действовал тихо, но верно. 16 мая нового стиля 1727 года открылся, как утверждали, нарыв в легких, а 17 мая вечером, в 8 часов, умерла Екатерина [Екатерина умерла в том же доме, где умер и Петр I, но не в той же комнате. Императрица с самого начала жила в бельэтаже над комнатами императора], на 42-м году жизни. Тело ее погребено в крепостной церкви рядом с ее супругом.
Нам остается еще сказать о качествах и особенностях этой знаменитой государыни, из чего многое было уже сказано в этом кратком очерке ее жизни. Слава о ее изумительной красоте произошла, вероятно, от того впечатления, какое она сделала на графа; Шереметева, на князя Меншикова и на императора Петра I. Но еще большой вопрос, одобрила ли большая часть мужского рода такой приговор этих трех лиц. Вероятно даже, что общее мнение было бы не в пользу Екатерины. Она вовсе не была такой красавицей, которая всем нравится. Судя по изображениям, которые можно еще видеть в императорских дворцах и которые еще, быть может, польстили ей, она очень далека от идеала женской красоты. Живых глаз и колоссальных грудей еще недостаточно, чтоб стать совершенством.
Что же касается ее духовных свойств, то особенно прославляют ее ум, ее любезность и твердость, с которой она проводила свои планы в исполнение. Она выказала свой ум преимущественно в 1711 году, на Пруте. При том несчастном положении, в котором находился Петр I со своей армией, государь был близок к отчая-нию. Екатерина, Остерман и Шафиров обсуждали, как быть, и остановились на том, что должно постараться подкупить визиря Ассема или, как мы его обыкновенно называем, великого визиря. Екатерина отдала все свои драгоценности и набрала взаймы все наличные деньги, которые только могла достать в лагере под свое обеспечение и которыми можно было располагать. Уже после того, как это средство удалось и Петр был спасен от поражения, она открыла императору все, что сделала, и император обещал ей быть вечно благодарным за это. Равным образом и при других замечательных событиях в жизни этого монарха она представила ему доказательства своего ума, более подробное изложение которых принадлежит истории Петра I.
Жаль, что так пренебрегли вовсе не обыкновенными способностями императрицы. Екатерина не умела даже писать. Царевна Елизавета должна была каждый раз подписывать имя своей матери. Хотя она и говорила по-латышски, польски, русски, немецки и по-голландски, но ни на одном языке не говорила хорошо, а лишь сносно.
Впрочем, как только Екатерина получает значение в истории, она, по своему благоразумию, тотчас же подчиняет свои личные мнения готовности содействовать намерениям императора и скрывает свои взгляды под тем одобрением, которым она сопровождала все его деяния. Таким образом, она не только совершенно пригнетала свою волю и мнения Петра делала для себя законом, но, несмотря на свой ум, незаметно приучила себя никогда не действовать по собственным убеждениям, а всегда по указаниям других. Даже во время ее царствования, в единственное время своей жизни, когда она могла все вести по своей свободной воле, она отдается руководству сперва Меншикова, потом своих детей и их приверженцев.
Из всего этого видно, как трудно определить настоящий характер этой государыни. Если же вспомнить, что ей, при ее известном и при той власти, которую она имела над императором, так легко было находить моменты, в которые она могла придать многим его поступкам более полезное направление; если подумать, что она, напротив, в моменты вспышки скорее возбуждала, чем умеряла гнев императора, то нельзя воздержаться, чтоб не приписать ей, по крайней мере, нечувствительности. Это особенно ясно видно из ее малого сочувствия к царице Авдотье, с которой очень дурно обходились и печальная участь которой по смерти Петра была скорее ухудшена Екатериной, чем сделана более снос-ной; из ее преступного равнодушия к поступку Петра I со своим несчастным сыном — такому поступку в жизни этого государя, который очень трудно, быть может, никогда нельзя будет оправдать; и, наконец, из ее малой любви к своей родине, причем она, даже после брака с императором, вовсе не заботилась о своих родственниках, которые сами первые должны были напомнить ей о ее обязанностях.
Естественной связью идей, лицо, вышедшее из ничтожества и не могшее, конечно, забыть о своем происхождении, должно подумать о своих кровных друзьях, которые воспитались в грязи и, угнетенные, жили еще в той же грязи. Она ничего для них не делала, и сами же родственники должны были вызывать ее на содействие им. По этому поводу нам передавали следующий анекдот, который мы дословно списываем из рукописи весьма сведущего лица.
„Когда рижский имперский ландгерихт передал поместье Лен-неварден Анрепской фамилии и даже ленневардская записная книга [Список всего, что принадлежит к имению] была уже передана, фон Шелен, много лет проживавший у ландрата и президента фон Вольфеншильда, рассказывал за достоверное, когда дело дошло до ленневардских крепостных, следующее: когда блаженной памяти император Петр I, по завоевании Лифляндии, много раз предпринимал в сообществе Екатерины путешествие в Германию, то случилось, что однажды она присутствовала в рижской цитадели при греческом богослужении. При выходе из церкви к ней приблизилась престарелая женщина оо многими детьми [Эти дети были внуки старушки, дети ее сына и дочери, племянника и племянницы императрицы Екатерины I], которые были из ленневардских крепостных, и переговорила с императрицей. Екатерина дала понять старушке, чтоб она шла спокойно домой, что она о ней позаботится. Когда императрица возвратилась из Германии в Петербург, из столицы был получен тогдашним генерал-губернатором Лифляндии и генерал-фельдмаршалом Шереметевым секретный приказ, чтоб он тех ленневардских крепостных, которые родом из Литвы, немедленно переслал бы самым почетным образом из Риги в Петербург. Получив такой приказ, фон Вольфеншильд [Вероятно, Ленневард принадлежал некогда фон Вольфеншильду. Мы не знаем, кому теперь принадлежит это имение] отправился сам в Ригу и хотел принести там жалобу по поводу людей, отобранных из его имения. Он был, однако, вскоре удовлетворен. Отвезенная в Петербург старушка выпросила себе, как матери императрицы, обеспечение на спокойную жизнь. Дети, бывшие при ней, были определены в школу, чтоб чему-нибудь подучились. Ее сын и ее дочери были впоследствии основателями известных еще и поныне в России и возведенных в графское достоинство фамилий Скавронских, Генриковых и Ефимовских. Крестьянам в Ленневарде хорошо известно, что Екатерина вышла из их среды, и они мечтают, что многие из них — родня императорской фамилии“. Этот анекдот записан самим фон Шеленом.
Что сталось с матерью Екатерины и где прожила она последние дни жизни, мы не знаем. Неизвестен и год ее смерти. Так как по смерти Петра I об ней ничего не слышно, то, вероятно, она умерла еще при жизни императора.
Пока был жив Петр I, родственники Екатерины не смели появляться при дворе.
4. Петр Шафиров
[править]
Если бы Петр I и не сделал всего того бесконечно великого, что им действительно совершено, он все-таки заслуживал бы удивления современников и потомства уже и потому, что обладал тонким тактом отыскивать во всевозможных слоях общества, даже в самых низших классах народа, наиболее умных и полезных деятелей и давать им такие занятия, при которых они могли бы приносить наиболее существенную пользу.
Но чтоб представить верное изображение этого необыкновенного монарха, биографы Петра не должны забывать и его слабостей. К числу таких слабостей принадлежит более всего опрометчивость. От нее происходила иногда неблагодарность — порок, слишком часто встречающийся у государей, поддающихся первому движению гнева. Когда они находятся в разгоряченном настроении, ими овладевают внимательные бездельники, находящиеся в их свите и очень ловко умеющие превращать частную ссору в государственное преступление. Таким-то образом случается, что лучшие государи, поддаваясь минутной прихоти, забывают о благодарности, которой они обязаны своим вернейшим слугам, и подрывают свою славу в настоящем и будущем.
Петр Шафиров был родом еврей. Мы, собственно, не знаем его родины; но, вероятно, он был из Голландии, где его встретил Петр и привез в Россию. Здесь он был окрещен в греческую веру; при этом торжественном обряде сам монарх заступал место крестного отца и дал ему свое крестное имя Петра [Это неверно. Его отец, еврей Шафир, крестился в 1654 г. и получил в крещении имя Павла. Рассматриваемый Петр Павлович, его сын, родился в 1670 г., через Шестнадцать лет после крещения отца. Еврей Шафир обратился в Шафирова, как малоросс Бильбас в Бильбасова]. Вероятно, при этом же, хотя мы и не знаем по какому поводу, получил он фамилию Шафиров.
Вначале юный прозелит получил незначительное место в имперской канцелярии, куда монарх определил его, чтобы видеть, не ошибся ли он насчет его способностей. Успех соответствовал ожиданиям Петра. Шафиров оставался недолго на этом месте. Его верный и проницательный взгляд, его точное суждение и живость в исполнении даваемых ему поручений помогли ему получить вскоре высшие почетные места. В 1711 году он заведовал в русском управлении германскими делами, которыми очень интересовался Петр I, сам желавший стать немецким имперским князем. В том же 1711 году Шафиров находился как подканцлер с императором на Пруте. После того как Екатерина, Шафиров и Остерман согласились относительно средства спасти императора и его армию, оба эти великие сановники, Шафиров и Остерман, отправились в турецкий лагерь к великому визирю, поднесли ему несметные подарки и своим красноречием окончательно спасли императора и армию.
После возвращения туркам Азова русская армия могла удалиться. Шафиров должен был отправиться как заложник в Константинополь и оставаться там до исполнения трактата. Так как он там находился как бы в плену, без дела, то воспользовался этим досугом, чтоб усовершенствоваться в итальянском языке. Потом он был еще русским послом при турецком дворе, который он покинул в первые месяцы 1714 года, чтоб возвратиться в Петербург. Здесь он был принят с радостью только одним императором. В том же 1714 году этот монарх сделал его действительным тайным советником и пожаловал ему Андреевский орден. С этого времени ему стоило огромного труда сохранить милость императора. Враги его, которых у него было много и в числе которых были лица с большим весом, не могли свергнуть его, пока император был убежден в его полезности.
Этот монарх продолжал еще долго относиться к нему с неизменным доверием. Шафиров был один из тех, которые подписали в 1718 году смертный приговор царевичу. Петр поручал ему самые важные, сложные и обширные дела. Так, например, он назначил его генерал-почтмейстером Российской империи — место, требовавшее большой и тяжелой работы, так как нужно было еще создавать почтовые учреждения в главных провинциях России.
Немногие русские сановники оказали империи и лично государю столь великие услуги, как Шафиров. Петр лишь короткое время был еще убежден в этом. Когда Петр I должен бы был оказать наибольшее доверие барону Шафирову и защитить его от нападок врагов, он забыл ту благодарность, которой он был обязан этому великому государственному мужу. Главной причиной опалы Шафирова были частые ссоры его с Меншиковым. Они с самого | начала были отъявленными врагами и часто жестоко попрекали; друг друга в присутствии многих лиц. При этих перебранках Шафиров всегда был более ядовит, чем Меншиков. Вице-канцлер сказал однажды князю, что если бы зависть Меншикова была бы лихорадкой, которую он мог бы передать другим, ни один богатый русский не остался бы в живых. Такие сцены происходили почти ежедневно и в высшей степени возбудили мстительность Меншикова. Скоро встретился повод отомстить.
Во время похода Петра I в Персию в 1722 году между Шафировым и Меншиковым возникли препирательства из-за правительственных дел. Зная убеждения барона Шафирова, можно догадываться, что в этом споре право было скорее на его стороне, чем на стороне Меншикова. Но Меншиков своими умными и злыми наговорами, которые императрица должна была поддерживать всем своим значением, сумел совершенно возбудить императора, по возвращении его в 1723 году, против Шафирова. Впечатление наговоров было так сильно, что Петр совершенно забылся. Редко видели его таким взбешенным, как при этом случае. Несправедливые оговоры Екатерины и Меншикова так сбили с толку императора, что он считал барона Шафирова вполне виноватым. Он приказал арестовать этого великого государственного мужа и взять у него орден и шпагу. Потом Шафиров был предан суду, и после краткого следствия, которое Меншиков сумел направить, он был приговорен к смертной казни. Шафиров, судя по обвинению, утаивал деньги, подделывал подписи и не радел о почтовом ведомстве. На дрянных санках привезли его на Лобное место, чтоб обезглавить. Лучшая голова в государстве лежала уже на плахе, чтобы отделением от тела быть устраненной из ряда живых, когда кабинетский секретарь Макаров прокричал о помиловании и объявил несчастному, что он должен отправиться в ссылку. Шафиров, который уже ожидал смертного удара, не порадовался этому помилованию и охотно предпочел бы смерть печальной жизни в ссылке.
Когда это несчастье постигло Шафирова, он был барон, действительный тайный советник, государственный подканцлер, генерал-почтмейстер и кавалер ордена Св. Андрея.
Он пользовался славой человека проницательного ума и обладавшего большими познаниями по государственному хозяйству. Он был превосходный подканцлер, и хотя нередко изливал первые приступы своего гнева на своих подчиненных и даже на лиц себе равных, но вслед за тем способен был выслушать основательные представления. Он никогда не нарушал данного слова и говорил всегда правду, почему и представители иностранных держав вели с ним переговоры охотнее, чем кем-нибудь другим.
По смерти Петра I Меншиков не мог воспрепятствовать Екатерине Г. по усиленной просьбе голштинского герцога Карла Фридриха, вновь призвать Шафирова из ссылки ко двору. Она возвратила ему баронское достоинство и подарила золотую шпагу Петра I, после того как в складе конфискованных вещей не могли отыскать отобранной у него шпаги. Императрица предложила ему опять великолепный дом [Это, вероятно, тот самый дом, который позже был отдан Академии наук] на Петербургском острове, постройка которого начата была во время его отсутствия, в 1712 году, но он отклонил это предложение, потому, как он говорил, что его стесненные материальные средства не позволяют ему жить в таком роскошном дворце. Впоследствии, однако, он принял этот дом и жил в нем.
Значение Меншикова было, однако, настолько еще велико, что Екатерина не решилась возвратить барону Шафирову те важные места, которые он занимал. Она учредила в то время Верховный тайный совет, в котором он, конечно, был бы на своем месте, но он не был назначен его членом. Она назначила его президентом Коммерц-коллегии. Вскоре затем он должен был поехать в Архангельск по торговым делам, именно для устройства на лучших основаниях китовой торговли — поручение, бывшее значительно ниже дарований этого великого человека. Из других почетных должностей, которые он прежде занимал, ни одна не была ему возвращена, равно как не был ему возвращен и орден, по крайней мере он не значится в числе кавалеров в списке придворного штата при Петре II.
Год смерти барона Шафирова нам неизвестен; но, кажется, он умер в царствование императрицы Анны.
Кто была супруга Шафирова — мы не знаем; но известно, что он оставил сына и пять дочерей.
После того как отец вновь вошел в милость, и сын получил почетное положение при дворе. Нам неизвестно, оставил ли он мужское потомство, но мы никогда не слышали, чтоб при дворе или в армии кто-либо назывался Шафировым.
Одна дочь Шафирова вышла замуж за князя Гагарина [На баронессе Шафировой был женат князь Алексей Матвеевич; отец его, князь Матвей Петрович, был при Петре I губернатором, сперва московским, потом сибирским, и умер 17 июня 1721 года], отец которого был повешен. Она была матерью графини Матюшкиной [Княжна Анна Алексеевна Гагарина (1722—1804) вышла замуж за графа Дмитрия Михайловича Матюшкина] и княжны Голицыной. Графиня Матюшкина была первая статс-дама императрицы Екатерины II и, наконец, обер-гофмейстерина при дворе императрицы Марии Федоровны, супруги Павла I и матери Александра I. Она была также кавалерственная дама ордена Св. Екатерины и была жива еще в 1799 году. Ее дочь, умершая прежде ее, вышла замуж за польского графа Виельгорского. Княгиня Голицына также была статс-дамой Екатерины II и супругой фельдмаршала князя Голицына, который прославил себя в первую турецкую войну, бывшую в царствование этой императрицы. Она была очень честолюбивая, но крайне умная и любезная дама [Княжна Дарья Алексеевна Гагарина (1724—1798) была замужем за князем Александром Михайловичем Голицыным, умершим 8 окт. 1783 г.]. Она очень откровенно говорила обо всем, что происходило при дворе, и о своей фамилии. Так, она рассказывала, что ее мать, будучи молоденькой девочкой, получила от Петра I очень горький укор за то, что не хотела пить из бокала, в котором кроме вина был еще раздражающий ликер. Она очень наивно уверяла, что князья Голицыны подвергались всем телесным наказаниям, какие только употребляются у полуобразованных народов — их вешали, обезглавливали, колесовали, сажали на кол, били кнутом и т. п.
Вторая дочь барона Шафирова вышла замуж за князя Хованского [Князь Василий Петрович, шталмейстер, во втором браке на баронессе Екатерине Петровне Шафировой] и была, если мы не ошибаемся [Совершенно верно: княжна Марья Васильевна Хованская была замужем за обер-гофмаршалом князем Феодором Сергеевичем Барятинским], матерью Барятинской, жены князя Барятинского, присутствовавшего при смерти Петра III. Третья дочь [Наталья Петровна Шафирова (1698—1728) была замужем за графом Александром Федоровичем Головиным] была супругой графа Головина. Четвертая вышла замуж за князя Долгорукова [Князь Сергей Григорьевич был женат на баронессе Марфе Петровне Шафировой (1697—1762)]. Судьба пятой дочери барона Шафирова нам неизвестна [Баронесса Мария Петровна Шафирова была замужем за сенатором Михаилом Михайловичем Салтыковым]. Двадцати лет она не была еще замужем.
Барон Шафиров имел еще брата, которого он вызвал из Голландии в Петербург. Он не был возведен даже в дворянское достоинство и в 1719 году был тайным секретарем в государственной канцелярии [Михаил Павлович Шарипов, член берг-коллегии]. Он, кажется, не обладал никакими талантами, и потому-то брат не мог доставить ему никакого важного места. Мы не можем включить его в число избранников.
5. Генрих Иван Фридрих Остерман
[править]
Польза возможно большего просвещения человека несомненна; и решительна. Образование научает наиболее удовлетворительному, наиболее полезному и, вообще говоря, наиболее совершенному применению человеческих способностей; оно дает более светлое и более высокое понятие об истинной религии, которая не связывается ни с каким толком христианства, мохамеданства, иудаизма и всех других верований, признающих единого Бога, как бы эти верования ни именовались; оно облагораживает плоды учености; оно вселяет гордость в исполнение того высокого назначения, к которому человек призван; оно поощряет исполнять всякое дело возможно достойным образом; оно является наиболее совершенным утешителем в незаслуженных страданиях; оно облегчает переход от жизни к смерти. Значение высшего образования еще гораздо разнообразнее, но не все образованные люди приносят ту пользу, которую оно вселяет.
Генрих Иван Фридрих Остерман был второй сын лютеранского пастора в Боккуме, городе в вестфальском графстве Марк. Он учился в Иене и по рекомендации своего старшего брата, бывшего уже в России, поступил в 1704 году в службу к русскому вице-адмиралу Крёйсу [Корнелий Крёйс — голландец из знатной семьи, занимал уже в своем отечестве важные места по морскому ведомству, когда Петр I взял его с собой в Россию. Он оказал важные услуги при создании русского флота. Крёйс умер в 1727 году на 72-м году жизни], который вследствие его ловкости и очень быстрого усвоения русской речи представил его при удобном случае Петру как человека весьма полезного.
С этого момента он оказывал русскому двору чрезвычайно полезные услуги как в политических, так и в домашних делах. Они так важны и так разнообразны, что их нельзя коснуться только слегка. История исполнения возлагавшихся на него обязанностей так тесно входит в летописи русских государей до конца 1741 года, что невозможно отделить одну от других. Всё государи. России, которым он служил, вполне доверяли ему и не упускали случая награждать его.
Подробно описывать жизнь этого великого человека было бы слишком пространно; мы расскажем лишь несколько мало кому известных фактов о его службе и о последних годах пребывания его в Петербурге до ссылки в Сибирь.
Известно, что Остерман вместе с Екатериной I и Шафировым спас императора из очень опасного положения при Пруте. Об этом следует упомянуть потому, что с этого времени Петр стал оказывать ему неограниченное доверие. В 1721 году государь послал графа Брюса [Одна часть шотландской фамилии Брюсов, некогда дававшей стране королей и еще поныне сохраняющая в своем гербе знак владетельных особ, булаву, переселилась в Россию еще во времена Кромвеля. Тот Брюс, о котором идет здесь речь, был генерал-фельдцейхмейстером и имел большие литературные сведения. Русская ветвь фамилии Брюсов вымерла в мужском поколении в конце XVIII столетия вместе с генералом Брюсом. Последняя представительница этого дома, одного из самых богатых, вышла замуж за графа Мусина-Пушкина, посла в Неаполе, который стал именоваться Мусин-Пушкин-Брюс, чтоб сохранить память о великом имени] и барона Остермана в Ништадт для заключения мира с Швецией. Остерман взял с собою вексель на большую сумму от купца Мейера [Мейер, богатый немецкий купец в Москве, переселившийся в Петербург, вел много дел с Петром I; в царствование императрицы Елизаветы он подвергся опале вместе с саксонским берггауптманом Куртом фон Шенбергом. Сын Мейера, Рудольф, был крестник Петра I; это был образованный, честный и всеми уважаемый купец], но не взял дукатов, потому что, как он говорил, тяжелые денежные шкатулки производят большой шум. В Ништадте должны были съезжаться всякий раз все комиссары вместе, так как все должно было решаться сообща. Остерман всегда являлся навеселе. Шведы уже полагали, что они выиграли по всем пунктам. Но Остерман проводил все свободное от собраний время у Цедеркрёйца, самого важного из шведских комиссаров, сговорился с ним обо всем, дал ему 100 000 рублей и возвратил ему все земли в Лифляндии, принадлежавшие его фамилии, взамен чего получил в пользу императора герцогства Лифляндию и Эстландию, которые должны были впоследствии быть куплены, для вида, за известную сумму [Мы слышали, что покупная сумма была не менее как миллион рублей] у шведского двора, чтобы этою покупкой заставить молчать польское правительство, имевшее притязания на эти земли.
В момент, когда все уже было подписано, из Петербурга явился в качестве курьера Ягужинский с приказанием Брюсу и Остерману, что они должны согласиться на все без исключения, чего будут требовать шведы, лишь бы заключить мир, так как, по вполне верным сведениям, английский флот под командой адмирала Норриса уже распустил паруса и шел в Балтийское море. По счастью, Ягужинский прибыл слишком поздно. Остерман получил уже все, что желал, и привез обратно вексель на большую сумму, который ему не понадобился и который он вручил императору. После этого было вполне естественно, что Петр I весьма ценил его. Этот монарх часто говаривал, что Остерман, им самим обученный, никогда не сделал ни одной оплошности при исполнении своих обязанностей. Его проекты на русском языке, которые он же потом переводил для иностранных дворов на немецкий, французский или латинский язык, всегда оставлялись без изменения. Даже на смертном одре император, при котором безотлучно находился Остерман, всегда повторял это, и известно, что в последние годы Петр I доверял почти исключительно только Остерману. Этот государь пожаловал его в тайные советники и возвел в дворянское достоинство.
В царствование императрицы Екатерины I Остерман был государственным вице-канцлером и действительным тайным советником. Умирая, государыня назначила его обер-гофмейстером при дворе своего преемника Петра II и членом Верховного тайного совета, которому вверялось управление империей во время малолетства этого государя.
Остерман заботился о возможно лучшем воспитании юного императора и написал для него известное прекрасное „Начертание учения“ [Оно помещено в третьей части „Преобразованной России“, появившейся в 1740 году. (Упоминаемая автором „Преобразованная Россия“ есть известное сочинение Вебера, брауншвейгского резидента, которое впервые появилось в 1721 г. в одном томе, а в 1740 г. — в трех томах.)]. Остерман получил от своего государя и воспитанника титул российского графа.
Императрица Анна, среди окружавших которую Остерман был самый остроумный и самый образованный человек, назначила его кабинет-министром. В тех ведомствах управления, которые были предоставлены исключительно ему, он правил твердой рукой. Благодаря его светлому уму, государственной мудрости и знанию людей императрица призывала его даже в тех случаях, когда была уверена в своем решении, и все-таки постановляла приговор согласно с его мнением. Этот дальновидный человек старался мало-помалу удаляться от двора и ограничиться кругом своих обязанностей, которые он все старался уменьшить. Он замечал путаницу и дух партий при дворе и в императорской фамилии; он пророческим взглядом предвидел, что из этого произойдут катастрофы, исход которых нельзя было и рассчитать. Вот почему он полагал, что его мудрости удастся уклониться от действия взрыва. Извиняясь болезненным состоянием, он не являлся более ко двору. Отчасти это был только предлог, так как, говорят, Остерман натирал лицо лимоном, чтоб иметь вид больного; отчасти же он был действительно болен. Он страдал уже тогда перемежающейся болью в ногах, которая вскоре совсем лишила его употребления ног. Но все это не могло защитить его в тех случаях, когда нуждались в его совете. С большой заботливостью, осторожностью и со всеми удобствами его переносили в таких случаях в комнаты императрицы.
По смерти императрицы Анны он уже вовсе не выходил из дому, но всегда оставался главным органом в Русском государстве. Вслед за кончиной государыни он хотел выйти в отставку, но герцог Курляндский, бывший тогда регентом, так настоятельно просил его, что он остался.
Регентша Анна, мать императора, только желая дать графу Остерману более высокий ранг, чем фельдмаршал, назначила его генерал-адмиралом — место, для которого он, собственно, не был приготовлен, так как не разумел подробностей дела. Но как человек больших способностей, он, конечно, после некоторого ознакомления имел и в этом деле верный взгляд главного начальника. В царствование этой государыни австрийская партия при русском дворе начала упрекать Остермана за его склонность к Пруссии. Упрек был довольно основательный, и надо думать, что если такой мудрый сановник, каким был Остерман, старался склонить свой двор на сторону Пруссии, то, конечно, был убежден в превосходстве системы и политики юного и предприимчивого прусского монарха Фридриха II. Между тем Остерман создал себе этим страшных врагов при русском дворе, к которым принадлежал особенно генералиссимус принц Антон Ульрих Брауншвейгский, супруг регентши и отец императора, всегда расположенный к Австрии. Но все это не имело никаких последствий, тем более что граф Остерман дошел вскоре до того, что присоединился к тем, которые имели намерение, в видах укрепления правительства, возвести на престол великую княгиню и регентшу Анну, а бывшего до того времени императором младенца нескольких месяцев объявить наследником престо-ла — проект, исполнение которого было предупреждено революцией, совершенной Елизаветой.
Во время опекунского управления принцессы Анны Остерман был опасно болен. В марте 1741 г. доктор Кемпф, очень искусный врач из Гамбурга, уверял, что вследствие задержания мочи и истечения крови положение больного настолько тяжело, что можно опасаться внезапной смерти, хотя помощь или, скорее, отсрочка и не невозможна. К своему несчастию, Остерман долго жил еще.
В конце года последовало возмущение, произведенное Елизаветой. Только такая ничтожная и слабая женщина, как Елизавета, могла не признавать заслуг великого человека, которого ее предки умели лучше ценить. Она дозволила своим министрам и придворным убедить себя, что граф Остерман, как величайший преступник из тех людей, которые были жертвой придворной интриги, должен быть приговорен к смерти.
По этому поводу мы хотим рассказать возможно короче историю суда над теми несчастными, которые погибли вместе с Остерманом, и судьбу некоторых из их родственников. Жизнь Елизаветы всегда представлялась и представляется до сих пор сплошь позорной книгой, в которой встречается много, много два или три сносных листа.
Еще в ту же ночь, когда новая императрица вышла из Зимнего Дворца, где она приказала арестовать представителей династии, по городу были разосланы войска для арестования многих лиц в их домах. Это были: граф Остерман, генерал-фельдмаршал граф фон Миних [Генерал-фельдмаршал граф фон Миних, голштинец родом, был столь же велик своими талантами, как и недостатками. Он был самый ловкий и самый счастливый полководец своего времени и превосходный инженер. Сверх того, он обладал большим умом и разносторонними познаниями, но был величайший эгоист, какого только можно себе представить. Он вмешивался даже в такие государственные дела, которые не могли подлежать его ведению. Главные его пороки были мстительность и жестокость. Подробное изображение этого человека, оказавшего России большие услуги, завело бы нас далеко. Петр III возвратил его из Сибири и до последнего дня своего царствования держал при себе. Несмотря на свою глубокую старость, он оказал еще великие услуги. Он умер в средине шестидесятых годов], великий канцлер граф Головкин [Великий канцлер граф Головкин был гордый человек, но очень ловкий государственный муж. Он умер в месте своей ссылки], обер-гофмаршал граф Левенвольде [Обер-гофмаршал граф Левенвольде, родом из Лифляндии, один из достойней-ших государственных мужей России. Он умер в Ярославле], президент и тайный советник барон Менгден [Президент барон Менгден, брат знаменитой Юлии Менгден, о которой будет еще много говориться в этой книге], статский советник Темирязев и секретарь коллегии иностранных дел Позняков. Все арестованные были приведены в государственную тюрьму, в крепость, кроме Левенвольде, которого сперва оставили под домашним арестом, но потом перевели туда же. Впрочем, всех их содержали довольно сносно.
Для исследования мнимых преступлений были назначены следующие комиссары: генерал Ушаков [Генерал Ушаков был долгое время самым страшным человеком в России. От Петра I до Елизаветы он был президентом Тайной канцелярии. О нем еще будет упоминаться], генерал-прокурор князь Трубецкой [Князь Никита Трубецкой был очень строгий и мстительный человек. Он оставил много детей, из которых упомяну двух: князя Петра Никитича, достойного патриота и государственного слуги, умершего в начале девяностых годов, и княгиню Вяземскую], генерал Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин, тайный советник Нарышкин и в январе 1742 года к ним присоединен еще князь Голицын [Левашов, Куракин, Нарышкин и Голицын. О всех этих лицах мы не можем сообщить никаких подробностей. Вероятно, Куракин был отцом великих мужей России — Александра и Алексея; Нарышкин — дед двух мужей, занимающих высшие придворные должности, Александра и Дмитрия, и Левашов — отец умершего генерала и адъютанта императора], бывший президентом юстиц-коллегии при императрице Анне. Князь Трубецкой ставил вопросные пункты, а Бецкой вел протокол.
Остерману было предложено до восьмидесяти вопросов. Этот великий человек представил подробную историю своего управления, ни о чем не утаивая. Он говорил, что пока он предан правительству по клятве и по долгу, то считал себя обязанным повиноваться ему. Из множества неосновательных и бессмысленных преступлений, в которых его обвиняли, следующие были главными: что по смерти Петра II на престол была возведена герцогиня Анна Курляндская вместо принцессы Елизаветы; что он привел флот в упадок для того, чтобы Россия была принуждена искать дружбу морских держав; что осуждение князей Долгоруких в последние годы царствования императрицы Анны было подготовлено им; что он советовал заключить принцессу Елизавету в монастырь и что ему принадлежит проект устранения юного принца Петра Голштинского. Из всех арестованных Остерман был более всех обвиняем. Как мы знаем, он всегда был хворый; теперь, в темнице, он был так болен, что исповедался и причастился, полагая, что скоро умрет. После этой болезни в нем стали примечать несвойственные ему боязливость и малодушие. Он просил к себе тайного советника Лестока, который был у него несколько раз, но отговаривался, что не может ничем ему помочь. Когда Остерман в январе 1742 г. увидел в числе комиссаров князя Голицына, он просил у него прощения за преследование фамилии Голицыных, в чем он, конечно, был виноват.
Имущество Остермана при его аресте было весьма незначительно, в сравнении с тем, что накопили другие. Он имел незначительные поместья и дом [Дом Остермана — нынешнее здание Сената, лишь в меньших размерах. Замечательно, что все обитатели этого дома стали несчастными. Первым был граф Остерман, попавший в Сибирь. Затем дом этот получил граф Бестужев, которого сослали на житье в его имение. Потом в нем жил принц Георг Голштинский, которого в день революции 1762 года оскорбляли русские солдаты, и он должен был вскоре покинуть этот дом. Наконец в этот дом был переведен Сенат, и, как известно, при Екатерине II это высшее в империи учреждение потеряло всякое значение. Подобный же несчастливый дом есть и в Берлине, на Унтер ден Линден. Строитель его обанкротился. Потом дом достался министру Герне, который был изгнан из него Фридрихом II за лихоимство. Затем его получила прославившаяся графиня Лихтенау, политический конец которой всем известен. В настоящее время в нем живет принц Оранский…]. Сверх того у него нашли 11 000 фунтов стерлингов и 130 000 гульденов, которые хранились в банках [В то время в самой России не было еще общественных учреждений для помещения денег] в Лондоне и Амстердаме. Наличными деньгами и драгоценностями он имел только 230 рублей и четыре или пять усыпанных бриллиантами портретов государей.
Во время переворота, произведенного Елизаветой, Миних не состоял на службе. Он вышел в отставку, заметив, что правительница не имеет более к нему никакого доверия [Анна опасалась предприимчивого графа Миниха. Она сама говорила своим приближенным: человек, который так быстро и так удачно произвел уже одну революцию против герцога Курляндского, мог получить охоту отважиться на нечто большее. Она даже была спокойнее, когда Миних жил на другой стороне Невы]. По виду, он собирался уехать за границу, когда Елизавета взошла на престол; но, вероятно, он опять вступил бы в русскую службу. Его обвиняли, между прочим, в том, будто он в тот вечер, когда арестовывал герцога Курляндского, сказал гвардейцам, желая побудить их к такому поступку, что Елизавета будет провозглашена императрицей. Когда он, конечно, отрицал такое обвинение, были позваны заранее подкупленные гвардейские солдаты, которые ему в глаза сказали, что он их именно так уговаривал. Миних остался неустрашим и с достойным презрением отнесся к этим жалким людям, к комиссарам и солдатам, заслуживавшим одинакового к ним отношения. С благородной гордостью сказал он своим судьям, что если хотят так вести дело и непременно сделать его несчастным, то этого можно достигнуть гораздо короче: на обращенные к нему вопросы можно дать такие ответы, какие угодно судьям, а он обещает, как честный человек, подписать их, не читая. Однако Миних все-таки сделал одну попытку к своему спасению, которая выставляет его характер не с блестящей стороны. Именно он написал принцу Гессен-Гомбургскому [Принц Людвиг-Иоган-Вильгельм Груно Гессен-Гомбургский родился в 1705 г.; еще при Петре I вступил в русскую службу и умер в 1745 году как генерал-фельдцейхмейстер. О его супруге будет сказано в другом месте], который всегда был отъявленным врагом и к которому все умные и порядочные люди должны быть, по крайней мере, равнодушны. В этом письме он много говорил о своей преданности Гессенскому дому, в армии которого он начал свою службу; обещал ему, в случае своего освобождения, рассказать много секретных сведений о Гессене; говорил о правах Гессена на Курляндию, но все это ничему не помогло.
Головкин и Остерман хотели, говорят, погубить друг друга. Каждый хлопотал отдельно о том, чтобы сделать регентшу императрицей. Наконец их обоих соединили и для достижения этой связи был употреблен Менгден.
Впрочем, мы не имеем сведений о мнимых преступлениях, в которых обвинялись Головкин, Левенвольде и Менгден.
Темирязев обвинялся в том, что ему принадлежит первый проект возведения на русский престол правительницы Анны с ее потомством и полного устранения от престола Елизаветы.
Позняков [Донесение секретаря саксонского посольства Пецольда своему королю от 30 января 1742 года] работал вместе с Темирязевым над этим проектом.
Все было не более как придворная интрига. Этим хотели только удалить людей, которые превосходством своих способностей, опытностью и познаниями были неудобны новым советникам и придворным. Их сделали государственными преступниками, чтобы иметь возможность чувствительнее, ужаснее и вернее наказать. Но название их государственными преступниками было в данном случае неприложимо. Отчасти эти обвинения были вымышлены и могли быть подтверждены, самое большое, лишь каким-либо случайным, быть может, и легкомысленным словом; отчасти же Елизавета была тогда частным лицом, как всякий подданный российской империи, и против нее нельзя было совершить государственное преступление.
28 января 1742 года императрица переехала в Царскую Мызу, что ныне Царское Село. Как только она выехала из Петербурга, по всем улицам с барабанным боем было объявлено — собираться поутру в 10 часов на Васильевский остров [В то время Лобное место находилось на Васильевском острове против здания коллегий, приблизительно пред третьей коллегией от берега. Потом оно располагалось близ Александро-Невского монастыря], чтобы смотреть на казнь врагов императрицы.
Там, как раз перед Военной коллегией, был устроен простой эшафот в шесть ступеней, на котором стояла плаха. Астраханский полк образовывал каре, в котором, кроме лиц, необходимых для исполнения казни, находился еще хирург, но не было священника. Государственные узники были приведены из крепости еще ранним утром. Ровно в 10 часов они были введены в круг, их сопровождали гренадеры с примкнутыми штыками.
Граф Остерман был в своем обычном утреннем платье, именно в своем рыжеватом лисьем меху. На нем был маленький парик и дорожная черного бархата шапка. Так как он был очень слаб, то его привезли в простых извозчичьих санях в одну лошадь.
Граф Миних и все другие узники прибыли пешком. На Минихе была шуба и соболья шапка. За ним шли граф Головкин, граф Левенвольде, барон Менгден и статский советник Темирязев. Секретаря Познякова не было; он уже был наказан во дворце [В рукописных известиях об этой казни сказано: „во дворце“, без более точных Указаний. Быть может, это был прежний дворец Елизаветы] — бит батогами.
Когда государственные узники собрались в кругу, четыре солдата понесли Остермана, которого всегда считали главным преступником, на эшафот и посадили на железное седалище. Он обнажил голову. Сенатский секретарь прочел приговор. Обвиненные никогда не узнавали приговор ранее как только на Лобном месте.
Остерман был приговорен к обезглавливанию и колесованию. Он хладнокровно выслушал страшный приговор, казалось, был удивлен и возвел глаза к небу. Вслед за тем солдаты положили его лицом на землю. Палач растянул его шею на плахе, придерживая голову за волосы, и взял секиру в руки. Остерман протянул обе руки вперед; солдат закричал ему убрать руки; он подобрал их и вытянул по телу. Когда уже все ждали смертельного удара, сенатский секретарь закричал графу: „Бог и императрица даруют тебе жизнь!“
Остермана подняли; он весь дрожал. Его опять посадили в сани, и он должен был тут же ожидать, пока и другие узнают свой приговор.
Никого уже более не возводили на эшафот. Все были приговорены к лишению жизни, но Елизавета всем дарила ее, отсылая их в ссылку и, таким образом, делая более продолжительными муки несчастных.
Когда они вышли из круга, заметно было впечатление, произведенное этой возмутительной сценой на различные характеры государственных узников.
Миних был выведен из круга первый. Он держал себя благородно; взор его был печальный; враги называли его наглым. Он был посажен в закрытую, на полозьях, придворную карету, имел, придворную одежду и был сопровождаем четырьмя гренадерами с ружьями. Его отвезли в крепость.
Туда же прибыл и Остерман в извозчичьих санях, около которых шли солдаты. Он был слишком обессилен телесными недугами и событиями последнего часа, так что не проявил никакими внешними признаками, что творилось в его великой душе. Легко, однако, представить себе, что он чувствовал в это время.
Лицо Головкина было постоянно закрыто; когда же он открывал его, заметна была сдерживаемая ярость. Его отвезли в крепость также на санях, окруженных стражей. Левенвольде придавал себе любезный вид, вероятно, притворяясь; впрочем, он казался спокойным. Он возвратился пешком в находящийся поблизости Сенат. Менгден все закрывал лицо, постоянно плакал и был крайне малодушен. Он отправился пешком также в Сенат. Темирязев казался вполне спокоен и отправился туда же.
В тот же день все были отправлены из Петербурга к местам своей ссылки: граф Остерман — в Березов, где умер князь Меншиков. Граф Миних — в Пелым. Там он попал в тот самый дом, который он по собственному чертежу приказал построить для герцога Курляндского. Граф Головкин — в место ссылки генерала Карла Бирона [У Бирона-регента было три брата, и в том числе два Карла. Один Карл Магнус, генерал-майор, умер в 1739 году], который только что возвратился тогда. Название места нам неизвестно. Граф Левенвольде — в Ярославль, куда прибыл в то время из Пелыма герцог Курляндский. Так как Ярославль есть небольшое ссылочное местечко, то, вероятно, оба эти мужа встречались там. Барон Менгден был сослан туда, где находился Густав Бирон, тоже возвращенный.
Все получили самые необходимые платья. Многие слуги желали провожать своих господ, что было им дозволено. Слуги Остермана ожидали своего господина в Ямской [Ямская, или извозчичья, слобода — род форштадта Петербурга, за Аничкиным мостом, близ Александро-Невской лавры] и все отправились с ним. Он получил три бочонка венгерского вина. Люди Левенвольде ожидали своего господина тоже в Ямской. Они все остались при нем. Он получил, сверх того, хирурга, так как часто бывал болен, и лошадь, для удобства. Каждому государственному узнику давали по рублю в день, людям — по десяти копеек. Большая часть слуг привезли с собой накопленные ими деньги, причем у иных были порядочные суммы, и отдали их своим господам — поступок, делающий честь и господам, и их слугам.
Самая трогательная сцена произошла при отъезде государственных узников из Петербурга — свидание с родственниками, со многими последнее прощание.
Родственники Миниха были привезены к нему в крепость. Графиня Миних тотчас же решилась сопровождать своего мужа. Его сын [Граф Миних, сын, был гофмейстером императорского двора и получил потом имения под Москвой. Этот в высшей степени правдивый человек умер действительным тайным советником и кавалером ордена Св. Андрея в девяностых годах. Он оставил двух сыновей и по крайней мере одну дочь, бывшую женой действительного тайного советника фон Фитингофа] был тоже арестован, но помилован и оставлен на свободе; его не водили на Лобное место. Отец запретил ему плакать. Графиня Головкина тоже отправилась с мужем. Сцена свидания была ужасна для барона Менгдена. Он любил свою жену столько же, как и она его, и в каком же положении он увидел ее! Полное расстройство рассудка было последствием горестей, глубоко ее тронувших. У нее был маленький ребенок, и невозможно было поколебать ее решимость ехать с мужем, взяв с собой и ребенка.
Граф Остерман впервые увидел свою семью в Ямской. Графиня увидала теперь своего мужа, с которым не расставалась уже более. Дочь и сыновья не сопутствовали отцу. Более часу длились его увещания детям. Все присутствовавшие при этом, даже офицеры и солдаты, плакали. Наконец он просил своих сыновей оказать ему последнюю в этой жизни услугу — отнести его в дорожные сани.
В Березове Остерман жил еще пять лет, слабый, тяжело больной, и умер 25 мая 1747 года в полном душевном спокойствии.
Известны уже важные должности, которые занимал этот знаменитый человек, когда с началом царствования Елизаветы на него обрушились несчастья. Мы должны еще только прибавить, что он был генерал-почт-директор и кавалер двух русских и не-скольких иностранных орденов.
Наконец, два слова о качествах графа Остермана, одного из выдающихся государственных мужей Европы, и при этом — о суждениях знаменитого писателя Манштейна, которые он высказал о нем. Остерман имел обширный, вполне просвещенный ум, обладал никогда не обманывавшим его суждением, знанием людей и проявлял крайнюю деликатность во всех своих сколько-нибудь значительных речах и поступках. У него во всем, что он ни делал (а он не занимался обыкновенными делами), была цель, которую не могли задержать никакие препятствия. Он был безупречен в своих делах, трудолюбив, исполнителен, неподкупен и, насколько только можно, точен в управлении вверенными ему делами и значительными суммами. Он обладал основательными познаниями в различных отраслях наук и особой, редко встречающейся способностью к изучению языков. Всем людям достойным, особенно же ученым, он оказывал полнейшее покровительство. Высокое достоинство его как статс-министра заключалось в удивительном знакомстве с европейскими дворами, в знании действительной силы или слабости правительств и земель и их отношении друг к другу, и в точной оценке тогдашних коронованных или действительных властителей Европы. Но граф Остерман был также крайне недоверчив и не мог терпеть ни выше, ни около себя человека, которого он не превосходил бы умом. По счастью, с ним редко кто мог спорить в дарованиях. Он настолько владел своими страстями, что его искусство скрывать их почти можно было назвать фальшивостью. Чтобы произвести возможно большее впечатление своей речью и тем достигнуть цели, ему ничего не стоило пролить слезы. Когда в критических обстоятельствах требовались мнения министров, он сказывался больным, чтоб уклониться от ответственности. С послами иностранных дворов он говорил так загадочно, что, уходя от него, они редко знали более того, чем при входе к нему. Опасаясь выдать себя, он никогда не смотрел прямо в глаза тому, с кем говорил. В своем образе жизни он был крайне нечистоплотен.
Графиня Остерман, в свое время одна из. достойнейших дам русского двора, была урожденная Стрешнева [Марфа Ивановна (1698—1781)], из фамилии, бывшей в близком родстве с домом Романовых. По смерти своего супруга она возвратилась из Сибири.
Граф Остерман оставил двух сыновей [Федор (умер в 1804 г.) и Иван (умер в 1811 г.)] и одну дочь, которые были воспитаны в религии их матери, т. е. в греческой. Во время несчастья с отцом сыновья были уже капитанами гвардии, но теперь они должны были потерять по службе, так как были назначены начальниками армейских полков. Их послали в землю башкир, но они вскоре возвратились оттуда.
Один из них был определен в департамент иностранных дел и уже при императрице Елизавете был отправлен послом в Швецию, где оставался довольно долго. Он был весьма и весьма посредственный дипломат. Революция Густава III в 1772 году совершилась на его глазах, а он о ней и не знал. По повелению короля его банкир отпускал ему весьма незначительные суммы, чтобы он не мог дерзнуть на подкуп. Он был до того стеснен в материальном отношении, что иногда не мог даже отправить курьера. Тем не менее в Петербурге были очень довольны его депешами. В царствование Екатерины II было время, когда граф Панин [О графе Панине мы говорим в своем месте] потерял значение. Он заметил это и хотел выйти в отставку, но императрица не отпустила его. Он просил о помощнике, и ему было предоставлено самому выбрать себе помощника. Панин взял графа Остермана из Швеции, которого считал умным человеком, потому что его депеши были очень хороши. Но эти депеши писал имперский советник Каллинг, глава русской партии. Остерман явился; увидели, что это ограниченная голова, и он был и остался ничтожеством. Когда народился греческий проект, Панин, вовсе не одобрявший его, потерял всякое значение и ведомство иностранных дел перешло в руки исключительно Остермана. Он управлял им только по имени. Тогда явилось много, как говорят, политических фигур, как Безбородко, Потемкин, Марков, Воронцов [О графе Александре Романовиче Воронцове также говорится в своем месте], любимцы и другие личности, с которыми императрица и советовалась по политическим делам и которые отдавали приказания в департаменте иностранных дел, только не Остерман, вовсе непригодный на этот пост. Он был вице-канцлером, действительным тайным советником и кавалером всех российских гражданских орденов. Павел I, давно уже заметивший его негодность, охотно хотел удалить его: он сделал его канцлером и дал ему понять, что он может просить об отставке. Из скупости, составлявшей главный его недостаток, он не хотел понять, чего император от него желает, пока Павел не велел ему сказать: он хорошо сделает, если удалится. Он наконец вышел в отставку и переселился в Москву, где жил еще в конце прошлого столетия.
Его жена, на которой он женился уже довольно пожилым, была Александра Ивановна Талызина, дочь адмирала. Она была прелестная женщина и умерла, будучи еще средних лет, в начале девяностых годов XVIII столетия.
Его брат [Федор Андреевич Остерман (1723—1804)] оставался в военной службе и мало-помалу получал повышения, ничем особенным не отличаясь. Он также имел все русские ордена и был генерал-аншеф, когда на престол вступил Павел I. Этот государь, не терпевший гражданских генералов, перечислил его в действительные тайные советники. В конце XVIII столетия он жил в Москве и был уже много лет женат.
Оба брата возмещали недостаток талантов совершенно особенной честностью. Ни один из них не имел детей. Они усыновили сыновей своей сестры, которые стали носить с тех пор двойную фамилию — Толстой-Остерман — и отличились в придворной, гражданской и военной службе. Про их дядей говорили, что они обладают большими богатствами.
Сестра обоих графов Остерманов еще при императрице Елизавете вышла замуж за полковника Толстого. Государыня была настолько неделикатна, что приказала праздновать свадьбу в доме графа Остермана. Госпожа Толстая, кажется, давно уже умерла. Ее муж умер генерал-аншефом.
6. Иван Христиан Фридрих Остерман
[править]Остерман И.Х.Д. [Иоанн Христофор Дитрих, в России Иван Иванович] был старший брат генерал-адмирала и статс-министра. Он ранее брата прибыл в Россию, но по какому поводу — мы не знаем. Здесь он был учителем царевен Екатерины, Анны и Прасковьи, дочерей царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра I. Этот государь возвел его вместе с братом в дворянское достоинство. То обстоятельство, что Петр I не находил удобным употребить его в дело и что брат, постоянно пользовавшийся большим значением при многих правительствах, не мог назначить его на какой-нибудь видный пост, свидетельствует, что Остерман, о котором идет речь, не обладал необходимыми для того способностями; нужно, однако, заметить, что скромное положение свободной посредственности он сам, быть может, предпочитал блестящей роли.
При посредстве герцогини Екатерины Мекленбургской, сестры императрицы Анны, и при поддержке своего брата этот Остерман был, наконец, назначен мекленбургским посланником при русском дворе; этот пост давал ему более почета. Впрочем, герцогу Карлу Леопольду настолько не нужен был посланник в России, что ему не посмели даже сделать предложение о назначении послу какого-либо содержания. Императрица Анна назначила своему бывшему учителю по 300 рублей в месяц. На эту сумму, немаловажную для того времени, жил он спокойно и прилично, пока восшествие на престол императрицы Елизаветы не нарушило его счастливого положения. 29 декабря 1741 года барону Остерману было объявлено от имени императрицы, чтобы он выехал из Петербурга. Он немедленно собрался, но очутился в большом затруднении, так как, кроме содержания, получаемого от русского двора, не имел никакого состояния.
В начале 1742 г. он отправился в Германию, куда именно — мы не знаем, и вскоре умер.
7. Павел Ягужинский
[править]
Человек, никогда не отрекающийся от своего мнения, вечно говорящий правду, презирающий всякие сделки с совестью, высказывающий смело своим согражданам, своему начальству, даже своему государю только тот взгляд, который кажется ему, по его убеждению, вернейшим, такой человек заслуживает, конечно, общего уважения. Небольшие пятна, отнимающие у картины высшую степень совершенства, исчезают пред великими ее достоинствами или же делают их еще более выдающимися.
Павел Ягужинский родился в Москве в 1683 году. Его отец, кистер лютеранско-немецкой общины в Москве, был родом литвин.
На восемнадцатом году Павлу посчастливилось и его узнал Петр I, а несколько удачных ответов приобрели ему милость императора. Вскоре за тем он принял греческую религию. Мы не можем указать причины, побудившие его к такому шагу. Петр I дал ему первоначально место в государственной канцелярии, где он оставался несколько лет и работал очень старательно. Петр, казалось, совсем уже забыл о нем, когда Меншиков вновь рекомендовал его, и Петр вспомнил о нем как о человеке весьма пригодном и назначил его в гвардию, где он имел случай быть узнанным ближе государем. Из офицеров гвардии был он сделан денщиком [денщик — особый придворный чин; денщики состояли при Петре и попеременно дежурили у него. Их можно назвать дежурными адъютантами. Название это происходит от русского слова день] Петра I и стал самым доверенным любимцем. Ягужинский был один из тех, которые подписали в 1718 году смертный приговор несчастному царевичу Алексею Петровичу. Он был тогда генерал-майором и капитаном гвардии. Четыре года спустя Петр возвел его в генерал-лейтенанты и, наконец, назначил генерал-прокурором [Генерал-прокурор — по рангу последний член в Сенате, но по значению — важнейший. Он заседает в Сенате от имени императора, контролирует все, что там делается, и имеет решительное влияние на постановления сенаторов] в Сенат.
По смерти Петра он, вместе с Меншиковым, помог Екатерине вступить на престол. Хотя эта государыня и возвела Ягужинского в графское достоинство, но, вследствие распри с князем Меншиковым, которому он, вопреки убеждению, никак не хотел уступить, Ягужинский в царствование этой же императрицы потерял место генерал-прокурора. Тем не менее он всегда пользовался большим почетом в Русском государстве. Двор боялся его; армия же высказывала ему общую любовь и уважение.
В царствование Петра II он продолжал только военную службу, но с необыкновенным усердием. По смерти этого государя он состоял членом высокого собрания, решавшего вопрос о престолонаследии.
При восшествии на престол императрицы Анны это же собрание арестовало Ягужинского за то, что он советовал новой государыне разорвать представленную ей капитуляцию и по примеру ее предков царствовать по собственной воле, без ограничений. Быть может, давая такой совет, Ягужинский имел в виду самого себя, но его намерение не удалось. Ягужинский мог бы тогда же погибнуть, если бы императрица из благодарности тотчас же не освободила его. Это был первый акт, которым Анна обозначила свое самодержавие. Ягужинский стал опять генерал-прокурором, но поссорился с Бироном, так что даже обнажил шпагу против любимца императрицы. Это был опять путь к погибели; но Анна, всегда благодарная за добрую услугу, оказанную ей Ягужинским, стараясь устранить последствия этого спора, назначила его послом при берлинском дворе. Спустя несколько лет он был вызван назад и назначен кабинет-министром.
Он умер в 1736 году и был погребен со всеми военными почестями в Невском монастыре, где сохранилась надгробная надпись в первой церкви, внизу, на левой руке, при входе в монастырь [В Благовещенской церкви Александро-Невской лавры]. В конце этого краткого биографического очерка мы присоединяем краткое описание торжественных похорон этого знаменитого мужа. Граф Ягужинский был тогда генерал-аншеф, кабинет-министр, действительный тайный советник и кавалер орденов Св. Андрея и Св. Александра Невского [Хотя орден Св. Александра Невского был учрежден Петром I, но только Екатерина I начала раздавать его. Он — второй орден по значению и носится на красной ленте].
Ягужинский был один из тех, в ком Петр I не ошибся, потому что он был действительно человек необыкновенных способностей. Взгляд Ягужинского был очень верен, так что те из его подчиненных, которых он избрал, были, как известно, люди дельные. Он обладал обширными военными познаниями и хорошо знал свою родину. Его присутствие духа помогало ему в труднейших обстоятельствах и часто даже в тех, когда горячность ставила его в довольно затруднительное положение. Он был очень смел и не смотрел на лица, когда ему приходилось высказывать свое мнение. Ягужинский был именно тот, который довольно часто говорил императору Петру I горькую истину, когда другие не осмеливались делать возражений против необдуманных иногда распоряжений этого монарха. При таких больших достоинствах Ягужинский был вспыльчив и горяч, особенно когда бывал пьян, что в последние годы случалось почти ежедневно, — порок, который был необходимой составной частью нравов того века и который, к сожалению, приводил этого великого министра нередко к самому крайнему распутству.
Ягужинский был женат два раза. От первой своей жены, фамилии которой мы не знаем [Это была Анна Федоровна, урожденная Хитрово. После развода, в 1722 году, она была заключена в монастырь], он имел детей, но потом поссорился с ней и развелся с разрешения Петра I. Затем он женился на графине Головкиной, которая после его смерти вышла замуж за обер-гофмаршала графа Михаила Бестужева и была крайне несчастлива [В жизнеописании генерала Бергера мы будем иметь случай говорить о печаль-ной судьбе этой дамы]. От этой второй жены Ягужинский имел, как нам известно, нескольких дочерей.
Один сын от первого брака умер еще в 1724 году. Второй его сын, Сергей, находился на службе при нескольких правительствах. Так, например, он был в 1764 году членом комиссии, которая была обязана произвести, после убиения бывшего императора Ивана Антоновича, следствие над несчастным Мировичем [Об этом будет говориться в другом месте]. Сергей должен был выйти в отставку и был вследствие слишком дурного управления своими имениями объявлен под старость расточителем. Он был генерал-поручик, камергер и кавалер ордена Св. Анны [. Карл Фридрих Голштинский, отец Петра III, основал орден Св. Анны в 1735 году в честь своей супруги Анны Петровны. Этот орден — единственное, что Павел I, как великий князь, получил из своих верховных прав на Голштинию. Он жаловал этот орден как гроссмейстер его и, став императором, сделал его военным орденом и разделил на несколько степеней. Лента — красная с желтой каймой. Орден замечателен тем, что звезда его, подобно ордену Данеброга, носится на правой стороне] и жил еще в 1799 г. Нам неизвестно, были ли у него дети.
Одна дочь от первого брака вышла замуж за князя Гагарина [Графиня Прасковья Павловна, жена князя Сергея Васильевича Гагарина] и была замешана в несчастии своей мачехи, но тотчас же освобождена. Старшая дочь от второго брака была также арестована вместе с матерью.
Краткое описание [Дословно списано с современной рукописи] торжественных похорон его превосходительства генерал-аншефа и кабинет-министра графа Ягужинского, состоявшихся 28 апреля 1736 г. в Петербурге:
После того как тело было публично выставлено несколько дней для поклонения и на 28 апреля одним генерал-аудитор-поручиком и одним гвардейским офицером были приглашены все русские и иностранные министры вместе с другими почетными лицами, кортеж собрался рано поутру, около 9 часов, в доме умершего графа, откуда процессия двинулась в Александро-Невскую лавру приблизительно в следующем порядке.
200 императорских гвардейцев верхом, Ингерманландский полк, Петербургский гарнизонный полк, 3 фурьера верхом, 4 литаврщика, 12 трубачей, 2 прапорщика с графскими гербами, поручик с красным знаменем, шталмейстер, 6 лошадей в траурных попонах, 3 маршала, русское и немецкое купечество, 2 маршала, чиновники различных коллегий, 2 майора, рыцарь в светлых латах, лейтенант с белым знаменем, на котором вензель графа, человек в черных латах пешком, прапорщик с черным знаменем, лошадь в траурной попоне, певчие, 2 полковника, все русское духовенство, бригадир и 2 полковника, за которыми несут: каску, рукавицы, шпоры, шпагу, знак ордена Св. Александра, знак ордена Св. Андрея, командирский жезл.
Все эти знаки лежали на красных бархатных подушках с золотыми галунами и кистями; каждую подушку нес бригадир, полковник или майор при двух ассистентах.
По сторонам шли солдаты с белыми зажженными восковыми свечами, к которым был приделан щит с графским вензелем, 3 бригадира, 6 унтер-офицеров кадетского корпуса; печальная колесница, везомая 6 лошадьми в попонах; 12 капитанов и майоров держали балдахин из черного бархата с серебряным галуном; возле шли полковники, 8 унтер-офицеров кадетского корпуса, генерал-майор, 2 адъютанта, другие приглашенные на проводы тела, 3 обтянутые трауром кареты, каждая в 6 лошадей, в каждой карете женщины в плерезах, фурьер верхом, эскадрон лейб-гвардейцев верхом.
Во время печального шествия из крепости раздавался каждую минуту пушечный выстрел.
По соизволению ее императорского величества могила была приготовлена в церкви помянутого монастыря, где погребаются только тела членов императорского дома. При опускании тела в могилу войска произвели, по военному обычаю, тройной салют из ружей.
8. Ягужинский II.
[править]Ягужинский, младший брат знаменитого статс-министра, не имел ни выдающихся способностей, ни больших познаний. Только благодаря заслугам брата он повышался в русской военной службе. Насколько мы могли узнать, он дослужился, однако, только до полковника.
Он умер в 1722 году.
9. Эммануил Девиер
[править]
Эммануил Девиер [Этот Эммануил Девиер известен в России под именем Антона Мануиловича. Его отец, Эммануил, португальский еврей Де Виейра, никогда в России не был], португалец низкого происхождения, прибыл юнгой на купеческом корабле в Голландию, где совершенно случайно его увидел Петр I. Этот монарх отдал его в услужение Меншикову, который принял его как скорохода. При этом-то император имел случай говорить с Девиером и, открыв в нем способности, взял его к себе. Он сделал его офицером гвардии и вскоре своим денщиком. В качестве денщика Девиер еще более укрепился в милости государя. Мало-помалу получал он повышения в армии и наконец стал настолько смел, что просил у своего прежнего господина руки его сестры, во взаимной любви которой был уверен. Меншиков с презрением отклонил это предложение, но Девиер не бросил своего намерения. И он достиг своей цели. Сестра князя дала ему столь неопровержимые доказательства своей любви, что Девиер счел, наконец, необходимым заявить ее брату, что необходимо торопиться с формальным утверждением брака, если князь не желает иметь неприятности видеть свою сестру незамужней матерью. Вместо всякого ответа Меншиков приказал вздуть батогами своего непрошеного зятя. Еще покрытый кровавыми последствиями гнева князя отправился Девиер к императору, бросился в ноги и просил о защите. Надо вообще удивляться подобной жалобе, приносимой государю, которая столь необычна среди честных людей, получивших оскорбление. Самое ясное приказание Петра могло лишь в слабой степени оправдать подобное поведение. Можно даже полагать, что Девиер был привычен к подобному с ним обхождению и не знал иной мести, кроме жалобы. В этом случае он не заслуживал никакой защиты. Но Петр не отказал ему в ней и даже принудил князя Меншикова вести свою сестру к обручальному алтарю. Тогда же Девиер был назначен генерал-полицмейстером. На этом посту он часто получал от императора чувствительные знаки его неудовольствия. Все-таки этот государь очень любил его и часто доказывал, как велико то доверие, которое он имеет к нему. Он сделал его своим генерал-адъютантом. Девиер носил уже это высокое звание, когда в 1718 году подписывал смертный приговор несчастному царевичу. В 1721 году он стал генерал-поручиком и вскоре гофмейстером принцесс Анны и Елизаветы. Как ни приближался Девиер по своему служебному положению к князю Меншикову, этот никогда не мог простить Девиеру тот способ, которым он втерся в родство к нему.
Меншиков даже страшно отомстил ему в царствование императрицы Екатерины I. Вначале Девиер получил от этой государыни доказательство ее милости и доверия. Она возвела его в графское достоинство и поручила в 1726 году ехать в Курляндию, чтобы исследовать там жалобы герцогини Анны на Меншикова. Девиер исполнил это поручение с той же строгостью, которая была естественна в противнике обвиняемого, и результат этого исследования был вполне в пользу герцогини. Этим Меншиков еще более был возбужден против него. Он выбрал из донесения Девиера несколько критических замечаний, сделанных очень удачно относительно притязательного деспотизма своего тестя, объяснил их так, как то было ему нужно, и сделал из этого мнимый план восстания против тогдашнего правительства, в котором Девиер должен был принимать наибольшее участие. Екатерина I, которая была крайне беспечна, не проверила сама этого доноса и без затруднения согласилась наказать Девиера. В 1727 году граф Девиер был объявлен лишенным всех своих почестей, достоинств и имуществ, был позорно наказан кнутом, который он, как мы видели, предвкушал уже довольно часто, и сослан в Сибирь. В то время Девиер сверх многих почестей, которые были пожалованы ему Петром I и Екатериной I и о которых мы уже говорили, имел орден Св. Александра Невского, пожалованный ему тоже Екатериной I.
Справедливо удивляются, что императрица Анна, которой Девиер оказал существенные услуги, не могла подумать о возвращении этого человека из ссылки. Такая неестественная неблагодарность может быть до известной степени объяснена лишь тем, что Девиер, быть может, имел несчастье не понравиться всесильному Бирону.
Наконец, уже императрица Елизавета, собиравшая вокруг себя всех слуг своего отца, сосланных до восшествия ее на престол, вызвала его в 1742 году из ссылки и возвратила ему большую часть почетных мест и ордена.
Четыре года спустя Девиер умер в Петербурге в глубокой старости, причем он сам не мог точно определить своих лет.
Это не был человек необыкновенного ума, но он обладал верным взглядом на вещи и, что Петр I справедливо ставил ему в большую заслугу, был крайне точен в механическом исполнении возлагавшихся на него обязанностей. Впрочем, он был добросердечен, слаб и безрассуден в своих поступках — качества, которые нередко встречаются в одном и том же человеке. Его понятия о чести были совершенно фальшивы, в противном случае он поступал бы иначе при тех оскорблениях и бесчестных наказаниях, которым подвергался.
Жена графа Девиера была, как мы знаем, сестра князя Меншикова. От этого брака произошло, может быть, много детей [Четверо: сыновья графы Александр, Петр и Антон и дочь, графиня Девиер, бывшая фрейлиной Екатерины I], но только один сын прославился, и уж, конечно, вовсе недостойным образом. Его звали Антон; он был сперва герцогско-голштинский, потом великокняжеский камергер. Петр III, вступив на престол, сделал его своим адъютантом. В день возмущения, поднятого Екатериной II против своего супруга, император послал его в Кронштадт, желая обеспечить за собой эту гавань. Девиер вел себя так неудачно, что кронштадтский комендант Нуммерс арестовал его прежде, чем он успел сделать что-либо в пользу своего государя.
10. Адам Вейде
[править]Точным исполнением своих обязанностей, неопровержимыми доказательствами строгой справедливости и всяческой проницательностью можно достигнуть уважения со стороны своего государя, друзей, всех сограждан и все-таки уничтожить большую часть добытого сочувствия одним подозрительным поступком; одним, по виду не вполне верным шагом, если о нем узнал свет, можно потерять почти все доверие, которым кто-либо пользовался, до критического момента в общественных и дружеских сношениях.
Адам Вейде был немец, из мещан; неизвестно, явился ли он в Россию в царствование Петра I или Алексея Михайловича. Вейде вступил в военную службу, выказал необыкновенные военные способности и такую преданность своему монарху, пред которой должны были стушеваться все другие соображения, даже, быть может, принципы. Петр I награждал его за это явными доказательствами своего великодушия, назначив его очень скоро по чрезвычайному отличию генерал-аншефом и в 1714 году сделав кавалером ордена Св. Андрея. Сверх того, император оказывал ему почти безграничное доверие сообщением ра; тачных своих секретов. Почти можно сказать, что не было в мире и трех лиц, которым Петр I делал бы в известных отношениях столь доверчивые откровения, как генералу Вейде.
Наибольшее доказательство этого было дано императором по поводу страшной катастрофы, постигшей его сына Алексея. Известно, что совершенно несообразное, неловкое, глупое, упрямое и, вообще говоря, преступное поведение царевича заставляло опасаться в будущем полного уничтожения великого и многотрудного творения Петра I и полного переворота в русском государственном строе; но, несмотря на то, история последних дней этого наследника престола останется всегда позорным пятном на лучезарном историческом образе Петра I. Чтобы вполне представить эту великую или богатую картину, нельзя опустить эту возбуждающую ужас сцену; и как бы ни отодвигать ее на задний план, все же яркие, меткие краски, которыми придется изображать этот мрак, выйдут наружу и умалят жгучий блеск изображения этого государя. Если бы Лефорт, которого так боялся Петр I, был жив в 1718 году, не случилось бы и этого события, столь вредящего славе монарха.
Из следственного дела о цесаревиче, которое не относится к нашей задаче, мы приведем, впрочем, только те обстоятельства, в которых участвовал Вейде. С первого же момента следствия он принимал в нем участие. Даже в тех случаях, когда приходилось насильственными мерами выпытывать признание у цесаревича, император, не желавший доверять свою тайну всем и каждому, никого не употреблял для этого дела, кроме генерала Вейде. Так, известно, что в решительный день, когда Алексей признал себя во всем виновным, государь взял Вейде с собой в крепость, в каземат царевича, и что только этим посещением было выпытано у царевича признание, стоившее ему жизни. Смертный приговор был составлен, подписан, между прочим, и генералом Вейде и утвержден императором. Чтоб не исполнять приговора публично, государь решился отравить цесаревича [Рассказ об отраве заимствован из мемуаров Брюса — Р.Н. Bruce memoirs containing an account of his travels in Germania, Russia etc. London, 1782]. Он послал генерала Вейде к придворному аптекарю, немцу, заказать по данному рецепту сильный ядовитый напиток. Аптекарь страшно испугался такому заказу, но сказал, что через несколько часов напиток будет готов. По прошествии назначенного времени явился генерал Вейде, закутанный в плащ, и потребовал напиток; но аптекарь не решался отпустить ему эту ядовитую смесь и заявил, что отдаст ее только в руки самого императора. Вейде согласился и взял с собой аптекаря, который и передал яд императору. 7 июля император и Вейде отнесли этот напиток царевичу; но его никак нельзя было заставить выпить этот яд. Тогда тотчас же прибегли к другому средству. Добыли топор, подняли одну половицу, чтобы кровь могла стекать в мусор, и обезглавили истощенного обмороками царевича [В неизданных „Анекдотах Карабанова“ встречается следующий рассказ: „Общим мнением утверждено, что царевич Алексей Петрович кончил жизнь в Петербурге, в Петропавловской крепости. Но сие несправедливо, ибо он привезен был в Москву и весьма тайно содержался в Преображенском. Петр ездил туда для допросов и пыток. Наконец, случилось, что он вышел из дворца в шубе, чего прежде не бывало. Садясь в одноколку, назначил по именам двух денщиков — Бутурлина н другого, которым сказал за ним ехать на запятках. В Преображенском денщики вошли за государем в первую комнату ужасного судилища, и когда двери растворились, то денщики видели цесаревича, идущего к отцу своему. Все было тихо и покойно. Вдруг услышали они ужасный стон и крик. Бросились в отдаленные комнаты и увидели царевича обезглавленного и Петра без чувств, лежащего на полу с вывалившимся из рук топором“. В конце рассказа удостоверение: „Денщик Бутурлин, бывший при Елизавете Петровне фельдмаршалом, пересказывал это Александру Григорьевичу Петрову-Соловову, от которого я слышал“].
Размышляя об этих ужасных фактах, чтобы составить суждение о характере генерала Вейде, историк чувствует наплыв противоположных впечатлений. Он не может совершенно оправдать от подозрения в преступлении человека, который мог взять на себя такие деяния, как те, о которых мы говорили выше; но он не может и осуждать его вполне, так как в данном случае он был только орудием столь мудрого, дальновидного и всеми уважаемого монарха. Вейде был известен как верный слуга, правдивый человек и проницательный гражданин. Его понятия о верноподданничестве и послушании были, вероятно, столь обширны и, если можно так выразиться, столь материальны, что он не допускал ни возражений, ни размышлений относительно приказаний императора. Он, вероятно, думал, что если уж монарх признал царевича виновным и подписал смертный приговор, то уже ни Бог, ни весь мир не мог помешать исполнению приговора из сочувствия к несчастному. Но, быть может, генерала Вейде оправдывают с некоторым интересом потому только, что по своим последствиям это событие было благодетельно и что период, в который совершилась эта кровавая сцена, отдаленнее от нас, чем время умерщвления императоров Петра III, Иоанна III и Павла I. Мы относимся к этим катастрофам, из которых по крайней мере две, наименее нам известные, лишили жизни двух отменных и уважаемых государей, с значительно меньшим хладнокровием, чем к истории обезглавления царевича, от смерти которого Россия, вероятно, выиграла. Но если бы даже Вейде был непорочен во всю свою жизнь и если бы он нашел самых остроумных защитников своего поведения в истории царевича Алексея, все-таки отвратительная тень, падающая по этому случаю на всю его жизнь, не может быть уничтожена никаким остроумием. Впрочем, Вейде может служить еще раз доказательством мудрости Петра, читавшего глубоко в человеческом сердце. Этот государь хорошо знал, с кем он имеет дело, поручая генералу Вейде такое ужасное дело. Тысячам другим мог бы он делать эти возмутительные предложения, и они отвергли бы их с подобающим презрением.
Генерал Вейде умер [Адам Адамович Вейде, генерал от инфантерии и кавалер ордена Св. Андрея Первозванного, умер 26 июня 1720 года], кажется, вскоре после страшного 1718 года и, кажется, не оставил детей.
11. Анна Крамер
[править]Анна Ивановна Крамер была дочь члена магистрата и купца в Нарве. По взятии города в 1704 году она как пленница была увезена в Россию, и именно в Казань. Несколько лет спустя она была увезена из Казани в Петербург, где была подарена генералу Балку, мужу сестры красивой Монс, которой мы посвящаем отдельную статью. Балк отдал ее как камер-юнгфрау фрейлине Гамильтон.
Здесь она узнала Петра I. Некоторые утверждают, будто этот монарх взял Анну Крамер по смерти ее несчастной госпожи себе в любовницы; но это известие оспаривается другими лицами, заслуживающими не меньшего доверия. Известно только, что Петр находил большое удовольствие в ее обществе и назначил ее первой камер-юнгфрау императрицы, чтобы чаще видеть и говорить с ней.
Будучи камер-юнгфрау, Анна Крамер заслужила такое доверие монарха и его супруги, что была из числа тех немногих лиц, которые знали тайну убиения несчастного царевича. После обезглавления царевича Анна Крамер, которую император и генерал Вейде взяли из дворца и отвезли с собой в крепость, должна была приставить голову к туловищу и потом одеть труп, который был выставлен на несколько дней в крепостной церкви и затем там же погребен.
Услужливая исполнительность такого поручения, которое, конечно, немногие женщины приняли бы на себя, заслуживала награды. В такой придворной атмосфере, где прозябали растения, отчасти чужеземные, отчасти искусственно взращенные, нельзя удивляться, видя превращение камер-юнгфрау в придворную даму. Анна Крамер была фрейлиной императрицы, и вскоре император назначил ее гофмейстериной принцессы Натальи Петровны, которая, как мы знаем, лишь несколькими неделями пережила своего отца-императора.
По смерти этой принцессы Анна Крамер оставила двор и переселилась в Нарву, куда перебрались из плена и ее родственники, именно ее братья. Там она жила пансионом и доходами с имения в Рижском округе, которое подарила ей императрица Екатерина I, и умерла в 1770 году, на 76-м году жизни. Она никогда не была замужем.
Анна Крамер, должно быть, была очень хороша. Она была, кажется, умна и более чем ловка, так что сумела сохранить милость императора и добиться благоволения императрицы. Из того обстоятельства, что Анна Крамер появилась при дворе после смерти Гамильтон и что она могла принять на себя заботы о трупе царевича, о чем было говорено, мы можем заключить, что она была крайне несимпатична. Впрочем, по характеру, она представляет, кажется, некоторое сходство с генералом Вейде.
12. Монс де ла Круа
[править]Печально, если человек, проникнутый чувством дружбы и нежными влечениями сердца, делающими его любимцем прекрасного пола, не умеет владеть преступными увлечениями, вызываемыми его исключительным положением, и он, вследствие влияния его нежных чувств, становится кровавой жертвой мстительной ревности.
Монс де ла Круа был сын трактирщика, прибывшего из Франции и поселившегося первоначально в Риге. Позже он переехал в Москву и жил там в немецком квартале или, как там говорят, в Немецкой слободе.
Петр, издавна охотно живший с иностранцами, не разбирая, оправдывается ли такое отличие их рождением или рангом, с удовольствием виделся с молодым, благовоспитанным и хорошо образованным Монсом, сестер которого монарх знал, находил их красивыми, милыми и любил их обхождение.
Много времени спустя и лишь после того, как Петр уже женился на Екатерине, стало заметно глубокое впечатление, произведенное чрезвычайно красивым лицом молодого Монса на сердце императрицы. Чтоб поддерживать взаимную склонность, сохраняя все приличия, необходимо было дать фавориту место при дворе, что могло бы, не возбуждая подозрения, приблизить его к супруге императора. В этих-то видах Екатерина так устроила, что он был назначен сперва камер-юнкером, а потом и камергером императрицы. Долгое время Петр был один из немногих, не знавших тайны. Однажды он был уже на пути к открытию этой тайны, именно когда совсем еще юная царевна Елизавета обратила его внимание на большое замешательство императрицы и Монса, происшедшее вследствие его внезапного появления; но государь, голова которого была занята тогда другими делами, не обратил внимания на болтовню ребенка, и это открытие не имело никаких последствий.
Несколько лет позже другие уже, вероятно, обратили на это внимание Петра. Вследствие этого он дал генеральше Балк, сестре камергера Монса, затруднительное поручение наблюдать за ее братом и императрицей. Несмотря на то, он ничего не мог открыть и был всегда успокоиваем. Наконец, на 8 ноября 1724 года он назначил поездку в Шлиссельбург и действительно уехал, но несколько часов спустя был уже опять в Петербурге и незаметно прошел во дворец [Дворец в итальянском саду, насколько нам известно, обращен потом в воспитательное заведение (Екатеринский институт)] итальянского сада на Фонтанке, где внезапно вошел в комнату Екатерины, когда у нее был Монс. Со свойственной ему горячностью монарх тотчас же назначил несколько предварительных наказаний, по которым уже можно было верно заключить о тех, которые еще должны были последовать.
О генеральше Балк, которая тоже была в комнате, мы говорим в особой статье. Кабинет-секретарь и камердинер императрицы были арестованы. Но самое жестокое наказание постигло несчастного Монса. Он был немедленно арестован. Генерал-майор Ушаков, известный уже читателю, был тогда президентом Тайной канцелярии и потому очень опасный человек, хотя и не имел той власти, которой он располагал при императрице Елизавете. Этот человек еще в тот же вечер захватил камергера Монса и отвез его в свой дом, уже тогда устроенный для содержания арестантов. Здесь Монс пробыл два дня под крепкой стражей. 10 ноября его перевезли в Зимний дворец, где было высшее судилище. Здесь его поразил удар — последствие жестокого страха. Следствие производилось очень быстро и было покрыто, по крайней мере вначале, непроницаемой тайной. В объявленном приговоре было указано, что Монс и соучастники его допустили себя подкупить, чтобы извести императора. Ни один человек не поверил этому. Некоторые из арестованных были биты кнутом или сосланы на галеры — наказание, тогда впервые введенное в России. Этим наказаниям подверглась преимущественно женская и мужская прислуга двора, генеральши Балк и камергера Монса. Но самое ужасное наказание было назначено этому несчастному человеку. Он был 16 ноября обезглавлен [Он был обезглавлен на так называемой Петербургской стороне] на глазах императрицы, которые от горя закрывались.
Физическая красота достойного сожаления Монса была отпечатком его характера. Он был человек благородных мыслей, никому при дворе не вредил, но своей услужливостью, добротой и честностью помогал всем, кто нуждался в его помощи.
С его смертью не прекратились наказания императрицы. Петр приказал положить в спирт отрубленную голову, и Екатерина несколько дней должна была смотреть на нее. Император отдал потом голову в Академию наук и приказал сохранять ее в отдельной комнате вместе с другой головой, которая уже была в академии. Это было исполнено с большой точностью. Головы эти были хорошо сохраняемы наблюдателем над препаратами; впрочем, так как Екатерина непонятным образом забыла наведываться об этих головах, то на них не обращали никакого внимания. Наконец, 60 лет спустя, об них опять вспомнили. Это было в восьмидесятых годах, когда княгиня Дашкова [О ней будет речь в другом месте], просматривая, как президент академии, счета, нашла, что слишком много выходит спирта. Между прочим, она заметила, что много спирта назначено для двух голов, сохраняемых в погребе. Она полюбопытствовала и узнала от консерватора, что в погребе находится ящик, ключ от которого хранится у него и в котором стоят две головы в спирте. Порылись в архиве и нашли, что Петр I прислал головы фрейлины Гамильтон [Почти всем известно из № 88 „Анекдотов Петра Великого“ Штелина, что фрейлина Гамильтон умертвила свое собственное дитя и за то была обезглавлена; но, быть может, менее известно, что Петр I был отцом этого ребенка.] и Монса, приказав положить их в спирт и хранить. Княгиня сказала об этом императрице Екатерине II. Головы были принесены и все дивились по ним сохранившимся еще остаткам прежней красоты. Екатерина II приказала в погребе же и зарыть обе эти головы.
13. Кайзерлинг, рожденная Монс де ла Круа
[править]Госпожа фон Кайзерлинг, урожденная Монс де ла Круа, была старшей сестрой несчастного Монса. Мы помещаем ее в число „русских избранниц“ потому только, что от нее зависело вытеснить из дворца Екатерину и разделить с Петром I престол Российской империи.
Все согласны в том, что г-жа Кайзерлинг была образцом женского совершенства. С необыкновенной красотой, признававшейся всеми и бывшей как бы особенностью фамилии Монсов, соединяла она обворожительный характер. Она обладала сантиментальностью, но без томления; была пикантно своенравна, но не упряма; умна, но ее ум не вредил ее сердечной доброте; ее серьезный ум умерялся шаловливой шуткой. Все эти преимущества давали ей власть над сердцами мужчин, для обладания которыми она никогда не прибегала к искусственным мерам.
Такие выдающиеся качества не могли ускользнуть от проницательного взгляда Петра I. Он преподнес прекрасной барышне свою любовь и встретил, что так редко случается с коронованными влюбленными, самый решительный отпор.
Он не отказался, однако, от своего намерения; напротив, еще с большей горячностью начал он настаивать на достижении его. Хотя рожденный в холодном Севере, этот монарх всегда отдавался любви со всем жаром восточного человека. Он возобновил свои предложения, сопроводил их самыми выгодными условиями и, сверх того, подарил девице Монс прекрасный дом. Все было тщетно. Меншиков и Екатерина, бывшая уже тогда при дворе, потеряли бы все, если бы Монс уступила. Меншиков употребил весь свой ум, чтобы помешать намерениям Петра. Но, вероятно, Меншиков должен был бы склониться пред горячей страстью своего господина, если бы сама твердость девицы Монс не посодействовала стремлениям Меншикова и Екатерины.
Если уж Екатерина, при своей посредственной любезности, могла достигнуть того, что была возведена в сан императрицы, то более чем вероятно, что красивая Монс своими прекрасными качествами гораздо скорее достигла бы этой высокой цели. Однако она предпочла такой удел и такого любимого ею человека, которые, хотя и были гораздо выше рождения и ожиданий девицы, но все же значительно ближе к ней, чем трон и император. Она втайне обручилась с прусским посланником Кайзерлингом. Петр узнал об этом в тот момент, как собирался на бал, узнал из перехваченного письма, в котором она жаловалась на навязчивость государя. Это несчастное открытие превратило любовь государя в гнев. Он отправился на бал, где встретил красавицу, и уже здесь, на балу, дал ей чувствительное доказательство своего неудовольствия. Больно видеть, что этот великий человек, которому так охотно прощаешь опрометчивость, был настолько мелочен, что потребовал назад подаренный дом. Чтобы не подвергать свою невесту новым неприятностям, Кайзерлинг решился немедленно жениться на ней, но в то же время схватил жестокую болезнь, которая свела его в могилу. Уже на смертном одре он, как честный человек, исполнил свое обещание и женился на красивой Монс. Вскоре за тем Кайзерлинг умер. Его вдова осталась в Москве, где скончался ее муж, и с достоинством проживала свои дни вдали от двора, в домашней тиши, погруженная в воспоминания несчастных обстоятельств своей жизни, и там же в Москве умерла.
14. Балк, рожденная Монс де ла Круа
[править]Госпожа фон Балк, самая старшая, кажется, сестра несчастного Монса, была красива и любезна; она нравилась Петру I, который долгое время чрезвычайно любил ее. Она вышла замуж за генерал-майора фон Балка и была обер-гофмейстериной царевны Екатерины, впоследствии герцогини Мекленбургской. Позже она явилась при дворе императрицы. Хотя она и была возлюбленной императора, но все же содействовала тому, чтобы обманывать этого государя в его частной жизни.
Когда Петр I заподозрил свою жену в благосклонности к Монсу, он поручил г-же Балк наблюдать за обоими. Но услужливая сестра молчала о том, что знала. Вследствие этого она в злосчастное 8 ноября 1724 года получила от императора чувствительные знаки его неудовольствия. С досады она слегла в постель и только 13 ноября была арестована генералом Ушаковым. Ее сын, бывший уже камергером императрицы, хотя тоже был арестован, но признан невиновным и вскоре освобожден. Мать была несчастнее его. Она была бита кнутом и сослана в Сибирь, где, кажется, вскоре и умерла; по крайней мере, надо полагать, что Екатерина, через два же месяца вступившая на престол, тотчас вызвала бы подругу, ставшую чрез нее несчастной [Матрена Ивановна Балк была возвращена из Сибири в 1725 г. и умерла в 1743 г.].
О потомках г-жи фон Балк мы говорим в статье о ее супруге.
15. Балк
[править]Балк был сын немца из Москвы, мещанского происхождения. В молодости он вступил в военную службу и достиг до чина генерал-поручика, который он получил в 1715 году. Балк умер в царствование Петра I и, кажется задолго до несчастий, обрушившихся на его семью [Федор Николаевич Балк, 1670—1739, московский губернатор].
Его жена была, как мы видели уже в предыдущей статье, урожденная Монс де ла Круа.
Сын от этого брака прозывался Павлом [Павел Федорович, 1690—1743, камергер Елизаветы Петровны] и был воспитан в греческой вере. Вместе со, своим дядей он был камергером Екатерины, супруги Петра I, и был, по крайней мере вначале, запутан в несчастье своей семьи. Молодой Балк продолжил свой род. Он оставил, если мы не ошибаемся, одного сына [Федор Павлович, действительный камергер, женат был на Прасковье Сер-геевне Шереметевой] и трех дочерей. Сын его сына занимает еще и теперь важные должности при русском дворе [Петр Федорович, 1777—1849, женат был на Варваре Николаевне Салтыковой]. Его две дочери были Мария Павловна и Матрена Павловна, две дамы» о прелести и любезности которых до сих пор говорят старые придворные в Петербурге. Мария вышла замуж за Нарышкина, который умер обер-егермейстером. Она была очень богата, жила вдовой очень роскошно и умерла в девяностых годах [Мария Павловна, 1728—1793, за Семеном Кирилловичем Нарышкиным]. Ее сестра Матрена умерла гораздо раньше ее. Она была замужем за Салтыковым [Известным Сергеем Васильевичем; он женился на Матрене Павловне Балк в 1749 г.] который в начале пятидесятых годов прославился своей красотой и своими любовными похождениями, особенно при дворе. Он был потом посланником в Гамбурге и при других дворах.
16. Глюк
[править]Человек, едва поднявшийся над сферой, в которую он был брошен случайностью рождения, имевший права по своим дарованиям на важнейшие места в государстве, которые не были, однако, ему представлены, и умерший при стесненных материальных условиях, конечно, не мог бы быть причислен к избранникам, если бы не было для того особого повода. Все дело в том, что Глюк был воспитан вместе с Екатериной I и должен быть рассматриваем как шведский пленник, которого судьба привела в Россию.
Отец его, Эрнст Глюк, был в Мариенбурге, маленьком лифляндском городке, пробстом, т. е. не более как священником, и считался, впрочем, ученым человеком; несомненно, что он хорошо знал славянский язык, язык русской церкви. Это-то обстоятельство и было, кажется, причиной, что пробст Глюк был пленным отвезен в Москву со всей своей семьей, в которой особенно замечательны его сын, дочь, молодая Марфа, и домашний учитель. Здесь при помощи домашнего учителя, который славился большой ученостью, но о дальнейшей судьбе которого нам ничего не известно, он основал в доме Нарышкина особое заведение, в котором многие книги были переведены на русский язык. Пробст Глюк, кажется, жил только для того, чтоб увидеть восхождение зари счастья своей воспитанницы [Иван Эрнестович Глюк (1652—1705)].
Его сын получил очень хорошее воспитание. Он прославился как человек, обладающий талантами и мягким характером. Но, кажется, застенчивость составляла главную черту его характера — слабость, препятствовавшая ему выказать свои полезные способности. В финансовом ведомстве в Петербурге он дослужился только до должности советника казначейства [Старший сын И. Э. Глюка был вице-президентом юстиц-коллегии], которую он отправлял с примерным рвением. Он умер, не оставив состояния, и, вероятно, в молодых еще годах.
17. Вильбуа, урожденная Глюк
[править]Госпожа фон Вильбуа была дочерью пробста Глюка в Мариенбурге, воспитателя или бывшего хозяина императрицы Екатерины I.
Она была принята ко двору еще при жизни Петра I и была фрейлиной супруги этого государя. Здесь женился на ней адмирал Вильбуа по смерти своей первой жены. Позже императрица Елизавета возвела ее в свои статс-дамы.
Об ее супруге говорится в следующей статье; об обстоятельствах же жизни г-жи фон Вильбуа нам ничего не известно [Елизавета Ивановна Вильбуа, умерла в 1724 г.; по сведениям князя Лобанова-Ростовского — в 1757 г.].
18. Вильбуа
[править]Вилъбуа был француз простого происхождения. Мы не могли отыскать, по какому случаю прибыл он в Россию. Вероятно, его привез Петр I из Голландии вместе с другими молодыми людьми.
Мы встречаем молодого Вильбуа прежде всего на охоте этого государя. Петр I сделал его пажом и вскоре морским офицером. С годами од быстро повышался: по флотской службе и умер в большой старости, в 1758 году [13 мая 1760 г.], будучи вице-адмиралом и кавалером ордена Св. Александра Невского.
Вильбуа обладал горячей кровью и приятностью своей нации, но, кажется, не отличался ни особыми познаниями, ни заслугами.
Он был женат два раза. Мы не знаем, кто была его первая жена; второй была дочь пробста Глюка, о которой говорится в предыдущей статье.
От обоих браков он оставил сыновей [Двоих: Даниила Никитича, генерал-майора, женатого на дочери московского пастора Елизавете фон Меллер, и Александра Никитича]. Из них замечателен для нас только Александр Вильбуа, который как генерал-фельдцейхмейстер стал известен своей, достойной порицания, угодливостью в дни восшествия на престол Екатерины II. Этот человек имел во всяком случае большие достоинства, но и большие слабости. Он был уже в годах, когда Екатерина II .взошла на престол. Тем не менее он воображал, что может еще нравиться ей, потому что она ему нравилась. Екатерина знала об его слабости к ней и извлекла выгоды из его глупой склонности. Именно 28 июня, когда она из гвардейской казармы ехала в Казанский собор, она встретила фельдцейхмейстера Вильбуа, который, при вести о революции, спешил в цейхгауз. Императрица приказала остановить его и позвать к ней. Как только Вильбуа, по ее требованию, вступил на подножку кареты, чтобы поговорить с ней, она сделала ему незначительную льстивую улыбку, которую он принял, быть может, за ласку. Она этим выиграла в свою пользу человека, который мог верной преданностью своему государю уничтожить революцию в самом ее начале.
19. Матвей Алсуфьев
[править]Матвей Алсуфьев был, говорят, довольно низкого происхождения [Предок его был думным дворянином и наместником Серпейским. В 1572 году Михаил Иванович Алсуфьев разбил под Молодями крымского хана Девлет-Гирея и отбросил его в Крым]. Мы встречаемся с его именем не раньше, как он был назначен маршалом императрицы Екатерины, супруги Петра I. В 1722 году этот монарх назначил его обер-гофмейстером государыни [Матвей Дмитриевич Алсуфьев был обер-гофмейстером двора императора, а его брат Василий — императрицы, и лишь по смерти брата, в декабре 1773 г., стал «маршалком» при императрице. См. «Русск. Архив», 1883, III, 6].
Этот Алсуфьев умер в 1723 году [В 1723 г. умер брат его Василий; Матвей умер позже 1730 г.].
20. Василий Алсуфьев
[править]Василий Алсуфьев, брат предыдущего, был маршалом императора и был также обер-гофмаршалом в придворном штате этого государя. В правление Петра II мы встречаем его обер-гофмаршалом и кавалером ордена Св. Александра Невского [Все это относится к брату его, Матвею Дмитриевичу].
Он умер [В 1723 г.], кажется, до вступления на престол императрицы Анны.
Его сын был знаменитый и талантливый статс-министр Адам Васильевич Алсуфьев, умерший в восьмидесятых годах [А. В. Алсуфьев (1721—1784)] и оставивший, если не ошибаемся, четырех сыновей в военной службе и двух дочерей. Одна из них, Марья" вышла замуж за князя Николая Голицына, другая — за статского советника Кондоиди, служившего в департаменте иностранных дел.
21. Василий Петрович
[править]Иногда не требовалось особых талантов для приобретения милости Петра I. Добродушие, привязанность к нему лично и даже простота, которой нечего опасаться, служили для него рекомендациями, которые он никогда не упускал из виду.
Василий Петрович был такого низкого происхождения, что, подобно многим русским крестьянам, не имел даже фамилии [Некоторые крестьяне, подобно Василию, имеют только имя, данное им при крещении; другие, тоже не имеющие фамилий, принимают фамилии своих господ. Так, между крестьянами встречаются Чернышевы, Салтыковы, Воронцовы. Некоторые же крестьяне имеют свои собственные фамилии]. Он вступил в царскую службу певчим. Так как у него было приятное лицо, то Петр взял его сперва к себе в слуги, позже в денщики или дежурные провожатые, чем он и оставался до смерти этого государя.
Екатерина I возвела его сперва в камер-юнкеры, потом в камергеры. К землям, полученным им уже от императора, она присоединила еще несколько поместий, так что Василий был в очень благоприятных материальных условиях.
О других обстоятельствах его жизни мы ничего не знаем.
Василий пользовался большим уважением императора и императрицы.
22. Алексей Макаров
[править]Алексей Макаров, сын простолюдина, был толковый малый, но настолько несведущий, что не умел даже читать и писать. Кажется, это-то невежество Макарова и составило его счастье. Петр I взял его к себе, назвал его кабинет-секретарем и поручал ему списывание секретных бумаг — работа для Макарова очень утомительная, потому что он копировал механически. Макаров должен был объявить несчастному Шафирову смертный приговор и потом прокричать ему помилование.
В правление императрицы Екатерины I Макаров стал тайным советником.
Петр II назначил его президентом коммерц-коллегии.
Макаров умер, кажется, в начале царствования Анны [Алексей Васильевич Макаров умер в 1750 г.].
Еще поныне встречаются потомки этого Макарова, занимающие видные и важные должности при русском дворе.
23. Шульц
[править]Шульц, пушечный подмастерье, родился, как мы слышали, в Брауншвейге. Он прибыл в Россию, чтобы попытать счастье, и определился в артиллерийское ведомство. Благодаря своей ловкости он вскоре стал офицером. Он возвысился в конце концов до чина генерал-майора и получил орден Св. Александра Невского.
Шульц умер в царствование императрицы Елизаветы, в сороковых годах [Иван Иванович (Иоганн-Яков) Шульц, 1688—1759].
24. Геннин
[править]
Геннин, или Геннинг (хотя обе эти формы встречаются, но они принадлежат одному и тому же лицу), был родом из Утрехта. Он был рекомендован Петру как искусный пушечный мастер, когда государь был в Голландии. Царь и Лефорт испытали его, открыли в нем способности и взяли с собой в Россию. Здесь он был определен сперва на Литейный двор, потом в артиллерию. Так как он обладал большими способностями в механике, то по приказанию императора должен был предпринять в 1719 году как генерал-майор путешествие по Германии, Франции и Италии. С замечательнейших машин, которые он видел во время своего путешествия, он должен был делать рисунки или заказывать модели. Главная же цель его путешествия состояла в вербовке рудокопов, которые должны были явиться в Россию для разработки ее рудников. Он употребил два года на это путешествие. После этого он всегда занимался артиллерийским делом. В 1722 году он стал генерал-поручиком артиллерии и в 1731 году — кавалером ордена Св. Александра Невского. Он был жив еще в 1749 году [Виллим Иванович Геннин умер в 1748 г.].
25. Древник
[править]Природа, не ограниченная в своей красоте, единстве и разнообразии, особенно пленительна в своих беспрерывных изменениях. Она никогда не производит двух существ, во всем друг с другом схожих. Если по внешности они и похожи, то по внутреннему складу отличаются друг от друга. Вполне одинаковый внутренний склад никогда не встречается.
Древник был, говорят, родом из Данцига, сын польского дворянина. К этому известию о происхождении Древника необходимо присоединить другое, по которому он происходил из простонародья. Несомненно только, что Петр I взял к себе его и его брата-близнеца как малых детей, не имевших уже тогда родителей и не знавших, где преклонить голову, и воспитал их. Результат был различный. Этот Древник [Андрей Иванович; имя его брата-близнеца неизвестно] был толковый, прилежный и сделал большие успехи в изучении наук. Петр I взял его к себе пажом и сделал его позже денщиком. Как денщик он должен был неотлучно находиться при государе, который часто давал ему различные поручения.
По смерти Петра I он постоянно оставался при императрице Екатерине I.
Елизавета даровала ему звание камергера и подарила ему имение в Лифляндии. Он там и умер в 1753 году.
Жена его была дочерью кухмейстера Фельтена [У обер-кухмейстера Фельтена было две дочери: одна — за академиком Таубертом, другая — за денщиком Древником]. Но нам неизвестно, оставил ли он детей [В 1764 г. лейб-гвардии Измайловского полка секунд-майор Петр Древник был возведен в лифляндское дворянство].
26. Древник II
[править]Древник, близнец предыдущего, был так похож на него по внешности, что для отличия одного брата от другого им нашивали на платья особые значки, по которым их и узнавали. По способностям же он вовсе не походил на брата. Это был тупица. Императрица Екатерина определила его сперва в пажи, впоследствии же возвела в камер-юнкеры.
Древник умер, кажется, в царствование этой же государыни.
27. Дмитрий Шепелев
[править]Дмитрий Андреевич Шепелев был сын русского простолюдина. Он был сперва смазчиком придворных карет и потом поступил в гвардию. Петр I, заметив в нем, как ему казалось, большие способности, сделал его в 1716 году своим дорожным маршалом.
В 1728 году он получил от Петра II орден Св. Александра Невского.
В царствование императрицы Анны он стал гофмаршалом.
Елизавета, наконец, сделала его обер-гофмаршал ом и кавалером ордена Св. Андрея.
Он умер в 1755 году.
Шепелева все ненавидели за его грубость.
Его сын, майор гвардии [В 1762 году гвардии майора Шепелева не было. Прассе, саксонский резидент, упоминает в одной из своих депеш об офицере Измайловского полка Шепелеве, что и послужило, вероятно, источником для Гельбига. В то время, однако, в Измайловском полку служили два Шепелева: отец — Амилий Степанович, подполковник, и сын — Петр Амилиевич, подпоручик с 4 апреля 1762 г., произведенный 2 августа того же года в поручики, именно в награду за 28 июня], на которого рассчитывали мятежники в день восшествия на престол Екатерины II и который по ошибке не явился вовремя, первый почувствовал на себе верховную власть новой императрицы. Он был арестован и уже не скоро мог опять добиться милости государыни.
Сын его [Не сын — внучатый племянник, вышеупомянутый Петр Амилиевич Шепелев (1737—1783), был женат на Надежде Васильевне Энгельгардт] женился на племяннице князя Потемкина-Таврического, урожденной Энгельгардт. Уже одно это обстоятельство доказывает, что молодой Шепелев имел значительный чин и немалое состояние.
Сестра обер-гофмаршала Шепелева была женой генерал-фельдмаршала графа Шувалова [Не сестра Дмитрия Андреевича Шепелева, а родственница Марья Егоровна Шепелева была замужем за графом Петром Ивановичем Шуваловым (1711—1762)].
28. Винцент Райзер
[править]Винцент Райзер, родом из шведской Померании, обучался в Грейфсвальде. Он занимал очень мелкие должности по горному ведомству в Швеции. Во время возгоревшейся войны между Швецией и Россией его рекомендовали Петру I для вновь учрежденной берг-коллегии. Как этот государь, так и его преемники с большой выгодой пользовались услугами Райзера. Он умер уже в глубокой старости [Викентий Степанович Райзер (1669—1755)], в 1755 году, будучи вице-президентом берг-коллегии.
Райзер оставил сына [Двух: Викентия и Евстафия (Густава). Викентий Викентьевич, флигель-адъ-ютант Петра III, с 1779 г. — генерал-поручик; Евстафий Викентьевич — минералог, обер-бергмеистер сибирских заводов при Екатерине II], который был флигель-адъютантом императора Петра III и остался ему предан в день 28 июня 1762 года.
29. Игнатий Елачин
[править]Игнатий Федорович Елачин [Довольно загадочная личность; о нем не упоминает даже «Общий морской список», изданный морским министерством, под редакцией Ф. Веселаго] был из русских простолюдинов. Он принадлежал к молодым людям, избранным самим Петром для постройки галер. Своей ловкостью он возвысился до поста старшего строителя судов и чина бригадира.
В царствование императрицы Елизаветы он управлял всей галерной судостроительной частью.
Он умер в 1760 году в глубокой старости.
30. Иван Шлатер
[править]
Иван Шлатер родился в Немецкой слободе в Москве от немецких мещан. Он посвятил себя изучению рудокопного искусства и сделал в нем большие успехи. Петр I дал ему место во вновь учрежденной берг-коллегии и при его помощи произвел многие улучшения в плавильных заводах и на петербургском Монетном дворе, чем Шлатер и заслужил высокие милости монарха.
Всюду, где только ни употребляли Шлатера император и его преемники, он оказывал им большие услуги. Многие хорошие учреждения в монетном деле заведены еще им.
В 1764 году мы встречаем его в числе лиц, подписавших смертный приговор несчастному Мировичу.
Вскоре после этого Шлатер умер, будучи директором Монетного двора и действительным статским советником [Иван Андреевич (Иоганн-Вильгельм) Шлатер, 1709—1768, президент берг-коллегии, тайный советник].
Он был автор многих весьма полезных сочинений по горному, плавильному и монетному делу.
31. Фридрих Аш
[править]Фридрих Аш был сын простолюдина из Силезии. Он явился в Россию искать счастье, где очень скоро нашел себе пропитание благодаря чисто писарской способности. Сперва он сделался секретарем генерала Вейде, получившего известность умерщвлением царевича Алексея. Вейде представил его на службу Петра I, который определил его в почтовое ведомство.
В царствование императрицы Елизаветы он стал немецким имперским бароном, действительным статским советником и петербургским почт-директором [Федор Юрьевич Аш был возведен императором Францем I в баронское Римской империи достоинство в 1762 году; но диплом был выдан его сыновьям Иосифом II лишь в 1783 г.].
Он умер в Петербурге в 1771 году, имея более 80 лет.
Он оставил двух [Трех: Петр Федорович, доктор медицины; Егор Федорович (1727—1807), член медицинской коллегии, и Иван Федорович, резидент в Польше, с 1800 г. — действительный тайный советник] сыновей. В середине девяностых годов один из них был русским резидентом в Варшаве, другой — членом медицинской коллегии в Петербурге. Последний был жив еще в 1804 году.
32. Абрам Ганнибал
[править]
Абрам Петрович Ганнибал — мавр, привезенный в качестве юнги Петром I из Голландии в Россию. Петр окрестил его, был восприемным отцом и назвал его — странное сопоставление имен — Абрамом Ганнибалом; Петровичем он назывался потому, что Петр I был крестным его отцом. Император приказал научить его греческой вере и вообще дал ему хорошее образование. Молодой мавр имел светлую голову и выказал большие способности в изучении фортификационных наук. Он был чрезвычайно прилежен. Он временно служил в корпусе инженеров и мало-помалу стал занимать при всех последующих царствованиях весьма важные посты. Наконец он стал генерал-директором корпуса, генерал-лейтенантом и кавалером орденов Св. Александра Невского и Св. Анны. Он вышел в отставку по своему желанию при Петре III.
Ганнибал умер в 1781 голу, имея 87 лет [Родился в 1699 г., умер в 1781 г., т. е. 82 лет].
Он был женат два раза [Первая его жена была Евдокия Андреевна Диопер, вторая — Христина Шебер, дочь капитана Перновского полка]. Говорят, будто от первой жены рождались все белые, от второй — черные дети.
Один сын от второй жены жил еще в конце девяностых годов и был отставным генерал-поручиком и кавалером орденов Св. Александра Невского и Св. Анны [Иван Абрамович, 1738—1801, герой Наварина; другой сын. Петр Абрамович, был генерал-цейхмейстером флота].
33. Карл Скавронский
[править]Карл, крестьянин без фамилии, родом из Литвы, был брат императрицы Екатерины I. С того дня, как мать напомнила этой государыне об ее дочерних обязанностях, она, с разрешения императора, стала заботиться о своих родственниках. Большая часть их, как мы видели, поселилась в Ленневардене; но брат императрицы или оставался в Литве, или опять туда переселился и там женился. Граф Сапега получил от Екатерины приказание заботиться об ее родственниках в Литве. Они получали достаточно, чтобы жить с большими удобствами, чем жили их односельчане, но не столь много, чтобы обратить на себя внимание особенной роскошью.
В конце 1726 года, когда решения Екатерины не подчинялись уже более воле ее супруга, сознававшего, вероятно, всю нелепость своего брачного союза, прибыл в Петербург Карл со своей женой, двумя дочерьми и тремя сыновьями. Вначале его называли Скаворонский вследствие, вероятно, искажения фамилии Скавронский, которая была ему дана и которую он сохранил. Неизвестно, кому первому пришла на мысль эта польская фамилия, но полагают, что ее предложил граф Сапега.
Граф Карл Самойлович Скавронский получил великолепный дом в Петербурге [Этот дом существует, еще и теперь. Главный фасад дома выходит на Неву, задний — на Миллионную. Напротив бокового фасада находится боковой же фасад Мраморного дворца. Этот дом имеет оригинальную особенность — на углу четырехугольную вышку с окнами на все четыре стороны. Комнаты в нижнем этаже занимал некогда последний польский король, как секретарь английского посольства]. Домовое убранство было роскошно, как у знатных людей. Чтобы поддерживать подобную пышность, графу Скавронскому не только были представлены значительные доходы с капиталов, но он получил столь обширные земли, что богатство рода Скавронских причислялось к самым значительным в Российской империи, а этим уже много сказано, так как в Европе мало стран, где высшее дворянство было бы так богато, как в России. К этому надо прибавить еще драгоценности и дорогие одеяния. Такие неумеренно роскошные подарки, полученные Скавронским, его сестрами и всей фамилией, возбудили зависть нации. Начали разузнавать и открыли настоящее положение этого избранника. Неудовольствие придворных по этому поводу было так всеобще, так велико и так раздражительно, что надо было даже (как унизительна была эта мера для Екатерины!) под страхом смертной казни запретить доискиваться происхождения этой государыни и произносить неучтивые речи. Но это-то запрещение и было побудительным мотивом, что различные слухи наталкивали на настоящий след. Между тем неудовольствие вельмож при дворе стало мало-помалу стихать, когда увидели, что эти избранники не занимают сколько-нибудь важных мест в государстве, которые они, впрочем, и не могли бы занимать по своему крайнему невежеству.
Карл Скавронский, например, хотя и брат императрицы, был, насколько нам известно, только камергер и не получил никакой более придворной должности и ни одного ордена.
Мы не можем указать с точностью время его смерти; но мы слышали, что он умер еще в царствование Петра II, оставаясь исповедником католической религии.
О супруге графа Скавронского говорится в особой статье. Он привез с собой в Россию трех сыновей и двух дочерей. Здесь у него родилась еще одна дочь. Все дети исповедовали греческую веру. Сыновья его назывались Иван, Мартын и Антон.
Из них только Мартын продолжил род. В 1748 году он был камергером и кавалером ордена Св. Александра Невского, полученного им в 1744 году от императрицы Елизаветы. В 1764 году он подписал смертный приговор несчастного Мировича. Более нам ничего не известно о жизни этого графа Скавронского [Граф Граф Юлий Помпеевич Литта, поручик великого магистра Мальтийского ордена генерал-аншеф, обер-гофмейстер, кавалер ордена Св. Андрея]. Его жена была статс-дамой императриц Елизаветы и Екатерины II и жила еще в 1799 году [Мария Николаевна (1732—1805), урожденная баронесса Строганова].
Сын его умер в довольно молодых годах [Граф Павел Мартынович (1757—1793) был женат на Екатерине Васильевне Энгельгардт (1761—1829)], будучи посланником в Неаполе, где он жил с царской пышностью. Даваемые им праздники были обыкновенно столь же роскошны и великолепны, как и праздники королевского двора. Его вдова, урожденная Энгельгардт, племянница и любимица князя Потемкина и статс-дама императрицы, вышла замуж — единственный пример подобного рода — за командора Мальтийского ордена, графа Литта [Граф Юлий Помпеевич Литта, поручик великого магистра Мальтийского ордена], в то время, когда Павел I сделался гроссмейстером ордена. Этот граф Скавронский оставил несколько сыновей.
Дочери старого графа Скавронского назывались Софья, Анна и Екатерина.
Софья Карловна, как только приехала в Петербург, стала придворной дамой своей тетки, императрицы Екатерины I. Она вскоре вышла замуж за графа Петра Сапегу, о котором мы уже говорили. Императрица, обязанная ему благодарностью за разыскание ее родственников, пожаловала ему в 1726 году орден Св. Александра Невского. Сапега, один из первых магнатов Польши, считал за честь жениться на крестьянке, бывшей племянницей российской императрицы. Софья имела много детей и умерла католичкой.
Анна Карловна вышла замуж за графа Михаила Воронцова, умершего великим канцлером. Она была статс-дамой императрицы Елизаветы и Екатерины II и кавалерственной дамой ордена Св. Екатерины. Эта графиня Воронцова [Она жила и умерла в великолепном доме, в квартале Литейного двора, в котором жил в 1780-х годах король Виртембергский, бывший принцем. О ее супруге говорится в статье о Лестоке] была прелестная женщина, но любила выпить. Ее единственная дочь была замужем за здравствующим еще (1810 г.) старым графом Строгоновым, с которым она была очень счастлива. Она умерла, как подозревают, от яда, данного ей одним придворным.
Екатерина Карловна родилась, когда ее родители были уже в России и при дворе. Она была замужем за прекрасным человеком, бароном Корфом [Николай Андреевич, 1710—1766], который был послан в Киль за великим князем Петром и который стал известен по несчастной истории низложенного императора Ивана Антоновича. Выли ли у него дети, мы не знаем. Фамилия Корфов сохранилась еще в Лифляндии и Курляндии, и многие здравствующие еще лица этой фамилии происходят, быть может, от этой Екатерины Карловны.
34. Скавронская
[править]Графиня Скавронская [Марья Ивановна — неизвестно, ни какого она была рода, ни год рождения и смерти ее], супруга графа Карла Скавронского, брата императрицы Екатерины I, с которым она и прибыла в Петербург в 1726 году, была крестьянкой из Литвы. Она была известна пьянством и необузданными излишествами относительно мужчин. Год ее смерти нам неизвестен. Мы знаем только, что она умерла, будучи римско-католической веры.
О ее супруге и их детях говорилось в предыдущей статье.
35. Христина Гендрикова
[править]Христина, сестра императрицы Екатерины I [Христина Самуиловна Скавронская, 1686—1729], вышла замуж еще на родине за крестьянина из Литвы по имени Семен (Симон) Генрих, С ним она прибыла в Россию. О нем и об их детях говорится в следующей статье. Она осталась верна учению католической веры.
36. Симон Гендриков
[править]Генрих, крестьянин из Литвы, женился на Христине, сестре императрицы Екатерины I. Уже в 1725 году он прибыл в Петербург со своей женой и детьми и был первым родственником государыни, которого увидели в Петербурге. Так как у него не было фамилии, то ее сделали из его второго имени — Гейнрих или Генрих, несколько изменив его и придав русское окончание, и таким образом произошла фамилия Гендриков. Чтобы придать роду некоторое значение, он и его семья были возведены [Императрицей Елизаветой Петровной 25 апреля 1762 г.] в графское достоинство.
Так как он, как и следовало ожидать, не имел никаких познаний, то ему нельзя было поручить никакого поста, сопряженного с трудом. Он был только камергер и не получил никакого ордена, но получил поместья и в большом количестве мелкие земельные участки и богатства. Граф Гендриков, как все крестьяне в Литве, был и остался католиком.
От своей жены он оставил двух сыновей и двух дочерей, которые были воспитаны в греческой вере.
Сыновья назывались Андрей [Андрей Семенович, 1715—1748, был женат на Анне Артемьевне Волынской] и Иван [Иван Семенович, 1719—1778, шеф кавалергардского корпуса, генерал-аншеф]. Андрей был камергером и получил в 1744 году орден Св. Александра Невского. Он умер в 1748 году. Иван был тоже камергером и в 1748 году получил орден Св. Александра Невского. В 1764 году он подписал вместе с другими членами чрезвычайной комиссии смертный приговор несчастному Мировичу. Иван продолжил свой род и был жив еще в 1770 году. В России встречаются еще графы Гендриковы. Одна из его дочерей вышла замуж за графа Миниха, внука генерал-фельдмаршала, и жила еще в девяностых годах [Екатерина Ивановна была замужем за графом М. Ф. Апраксиным; Елизавета Ивановна — за Д. Л. Измайловым; Варвара Ивановна — за Челищевым; Александра Ивановна — за кн. А. Б. Голицыным; Софья Ивановна — за кн. П. А. Волконским; граф Дмитрий Иванович, 1758—1762, умер малолетним].
Дочери графа Семена были: Мария и Марфа, или Марта [Третья дочь, Агафья Семеновна, 1714—1741, была замужем за Г. А. Петрово-Солововым]. Мария вышла замуж за бывшего впоследствии обер-гофмейстером императрицы Елизаветы Чоглокова, который ей особенно нравился. О нем говорится в особой статье. Марфа родилась в России. Она была замужем за русским, Сафоновым, о котором мы ровно ничего не знаем.
37. Анна Ефимовская
[править]Анна, крестьянка из Литвы, была второй сестрой императрицы Екатерины I [Анна Самуиловна Скавронская]. Она явилась в Россию, будучи уже замужем за польским крестьянином, прозывавшимся Михаилом-Ефимом. О нем говорится в следующей статье, где сообщены и некоторые известия об их детях.
Она умерла [Ранее 1728 г.], как и ее сестра, Гендрикова, католичкой.
38. Михаил Ефимовский
[править]Михаил-Ефим был крестьянин из Польши, женившийся еще в Литве на Анне, сестре императрицы Екатерины I. В конце 1725 года, после многих затруднений со стороны своего помещика, он, благодаря хитрости, убежал из Польши и прибыл в Петербург вместе с женой и детьми. Так как он, подобно своему зятю Гендрикову, не имел фамилии, то второе имя, полученное им при крещении, перевели на русский язык, прибавили русско-польское окончание, и таким образом составилась фамилия Ефимовский. Этого крестьянина возвели в графское достоинство [25 апреля 1742 г. Два сына, Осип и Александр Михайловичи, умерли ранее 1742 г.] и сделали его камергером. Впрочем, он не получил никаких знаков отличия и никакой должности; капиталов же и имений он получил не менее, чем Гендриков. Просто невероятно, какие суммы пораздавала Екатерина I своим братьям и сестрам. Граф Ефимовский не пере-менил своей католической веры и умер в ней.
От своей жены он прижил четырех сыновей, воспитанных в греческой вере. Они назывались Осип, Иван [Иван Михайлович, 1715—1748], Яков [Не Яков, а Александр] и Андрей [Андрей Михайлович, 1716—1767, был женат трижды: на Марье Павловне Ягужинской, на княжне Грузинской и на Степаниде Никоновой]. Один из них был генерал-майор; в 1745 году он получил орден Св. Александра Невского и в 1748 году умер. Другой был великокняжеский гофмаршал и с 1748 года кавалер ордена Св. Александра Невского. Графы Ефимовские встречаются еще в России. Дочь одного из четырех сыновей графа Михаила Ефимовского, следовательно, его внучка [Анна Андреевна Ефимовская, 1751—1824, была замужем за Христианом Сергеевичем Минихом], была замужем за графом Минихом, внуком знаменитого генерал-фельдмаршала и брата мужа ее кузины Гендриковой. Она еще жила в конце девяностых годов.
39. Генрих Фик
[править]
Генрих Фик был швед и происходил из низшего слоя народа. Он добился благоволения русского правительства благодаря тому, что в происходивших тогда беспорядках был шпионом в Швеции и изменником своего отечества. Фик вступил потом в русскую службу и стал секретарем князя Меншикова. Здесь-то пожал он награду за свои бесчестные действия. Он получил значительные денежные суммы и обширное имение в приходе Обер-Пален в Лифляндии. Петр I определил его в камер-коллегию и сделал там советником, но не мог поручить ему более важных дел, что уже говорит не в пользу Фика.
В царствование Екатерины II он был назначен вице-президентом коммерц-коллегии в благодарность за то, что его стараниями (вероятно, в ущерб подданным) ежегодный таможенный доход увеличился на 200 000 рублей. Он сохранил это место и свой кредит также в царствование Петра II, так как имел осторожность после падения князя Меншикова пристать к фамилии Долгоруких. Но в царствование императрицы Анны он пострадал вместе с фамилией Долгоруких и был сослан в Сибирь, не будучи даже допрошен. Его преступление заключалось в том, что он согласился на составленные советом «условия» Анне и легкомысленно говорил о Бироне. Хотя императрица Елизавета и возвратила его из ссылки, но он не был принят на службу, чего он, по отзыву всех, его знавших, действительно и не был достоин.
Фик умер в 1751 году в своем лифляндском имении. Он имел, как говорят, не только дурное сердце, но и ничего более, как весьма обыкновенный ум и коварство шпиона.
Нам неизвестно имя его жены. У него была только одна дочь, вышедшая за майора Лау и имевшая двух дочерей.
Прекрасное имение, замок Обер-Пален, не осталось в семье Фиков, которые затеяли по поводу его процесс. В девяностых годах это имение, если мы не ошибаемся, было куплено дворянской фамилией Бок за 200 000 рублей.
40. Эрнст Иван Бирон
[править]
Необыкновенная судьба дает право на выдающееся место в летописях человечества. Муза истории находит свое любезнейшее занятие в рассказе происшествий необыкновенных людей, вышедших из низших слоев народа, единственно своими способностями достигших почти до трона и ознаменовавших свое существование славными делами и мудрыми на пользу подданных стремлениями. Но она исполняется печали, когда ей приходится отмечать судьбу такого человека, который, не обладая ни великими качествами, ни истинными заслугами, поднялся из грязи до высших ступеней в государстве и забыл о своем происхождении; который с гордостью и презрением обходится с лицами, имеющими по своему рождению и по заслугам все права на его власть и на его значение; который никогда не делает других счастливыми; у которого чувство человечности служит только источником кровавой жестокости и несправедливости; словом, память которого ненавидима и современниками, и потомством. Клио не может отказаться и от подобных задач и должна находить свое успокоение в сознании строгого исполнения своих обязанностей.
Подробное описание жизни Бирона нельзя искать в книге, имеющей целью представить очерки главных происшествий в жизни некоторых избранников. Рассказ о том, что Бирон делал или что он не должен был делать, не входит в наш план и принадлежит к истории императрицы Анны Ивановны и императора Ивана Антоновича и входит в летопись герцогства Курляндского.
Известные миру сведения о фамилии Бирона восходят до его деда, который был около половины XVII века конюхом герцога Якова III Курляндского. Сына этого конюха называли Карлом; он родился в феврале 1653 года. Уже этот Бирон сделал, сравнительно со своим происхождением, значительную карьеру. Он изучил охоту и занимал впоследствии значительную должность в герцогском лесном ведомстве. Этим он был поставлен в возможность не только вести в некотором роде удобную жизнь, но и открыть своим трем сыновьям перспективы на такую карьеру, которая была гораздо важнее той, которую он сам прошел. Дурно понятое честолюбие побудило Бирона принять чин польского поручика — почти незаметное повышение, которого он мог легко достичь вследствие обещания своего государя, одного из последних герцогов Курляндии из дома Кетлера. Возрастающее значение его второго сына при дворе овдовевшей герцогини Анны Курляндской, позже императрицы российской, было сигналом к счастливой перемене судьбы всей фамилии Биронов. Тогда-то отец и трое его сыновей очень удачно изменили свою фамилию и из Бюренов назвались Биронами. Вместе с тем они приняли и герб этой знаменитой во Франции фамилии [Замечания на «Записки» Манштейна (Русская старина, 1879, XXVI, 376)]. Мы не могли доискаться, были ли возведены в графское достоинство также отец и средний его сын. Но было необходимо дать ему более высший чин, и Фридрих Август I, желая угодить императрице, сделал его генерал-лейтенантом, хотя и без места. Впрочем, Бирон-отец имел скромность не показываться при дворах. Он жил в Курляндии, в поместьях, которыми он обязан щедрости императрицы, и умер там же в 1734 году. О его жене мы знаем только, что она родилась в 1661 году; мы не знаем даже ее фамилии [Гедвига Катерина фон дер Рааб]. У нее были сыновья: Карл, Эрнст Иван и Густав. О всех трех скажем особо.
Эрнст Иван Бирон, второй сын Карла Бирона, родился 12 ноября 1690 года. Он и его братья получили в доме отца довольно посредственное воспитание. Чтобы восполнить его до некоторой степени, Эрнст Бирон, хотя и мало подготовленный, отправился в Кенигсберг, чтобы там, как говорится, штудировать. Выйдя из университета, он отправился в Петербург. Он хотел отыскать себе место в Петербурге, но не нашел такого, которым могло бы удовлетвориться его честолюбие. Рассказывают даже, будто он просился в камер-юнкеры при дворе царевича, сына Петра I, но ему было отказано в этом месте с презрительным замечанием, что он слишком низкого происхождения. Этот рассказ маловероятен. Бирон должен был, конечно, слышать, что такие места при дворах, которые непосредственно приближают к принцам, не даются обыкновенно всем, предлагающим свои услуги и не имеющим ни имени, ни каких-либо прав на них, и что хотя в то время в России чувствовался недостаток в деловых людях, все-таки при замещении придворных должностей не были в таком затруднении, чтобы обратить на него внимание. Если же Бирон действительно имел глупость претендовать на место камер-юнкера при дворе наследника русского престола, то приведенный ответ был совершенно натурален.
Так как мы не знаем, когда именно произошло изменение фамилии Бюрен на Бирон, то, быть может, можно принять, что, прежде чем отправиться в Россию, Эрнст Иван присвоил себе знаменитую фамилию Бирон.
После неудавшейся попытки в Петербурге Эрнст Иван возвратился в Митаву, где его предложения имели больший успех. Овдовевшая герцогиня Анна Курляндская назначила его около 1720 года своим камер-юнкером. Так как он был очень красив, то она вскоре избрала его в свои любимцы, весьма приблизила его к себе, и эта связь была расторгнута только смертью этой государыни. Во все время своей жизни Анна соблюдала в своей частной жизни строгое приличие. Вследствие этого она желала всячески скрыть свою связь с Бироном, что ей, конечно, не удалось. По ее-то настоянию Бирон должен был жениться. Уже исполнение этого плана герцогини, как мы увидим ниже, было сопряжено с большими затруднениями; но еще труднее было исполнить ее требование о принятии Бирона в число местных дворян — желание, которого Бирон всячески добивался. Пока Анна и он были в Курляндии, он не мог добиться этой чести, и высокое во всем остальном значение герцогини должно было в этом случае уступить стойкости, с которой курляндское дворянство защищало свои права. Позже, когда Анна вступила на русский престол, курляндское дворянство раскаялось в своем упрямстве; оно изменило свое поведение и выказало противоположный характер. Дворянство было стойко, пока полагало, что ему нечего бояться; теперь же оно само предложило Бирону дворянские права, и он был настолько любезен, что принял это предложение.
В 1726 году, живя еще в Курляндии, Анна и Бирон ездили в Россию, где тогда царствовала Екатерина I. Главным поводом путешествия были частные дела герцогини, которые князь Меншиков старался все более запутать. Благодаря добрым советам Бирона эта поездка была для Анны весьма удачна. Впрочем, герцогиня недолго оставалась при русском дворе; малое внимание, оказанное Бирону, обусловило поспешный отъезд ее в Курляндию. Кто мог тогда воображать, что этот человек в этом же городе, где теперь к нему относились равнодушно и то только из уважения к герцогине, будет вскоре развивать свой мстительный деспотизм? Однако это так и случилось.
В 1730 году Анна была избрана в императрицы России, и Бирон тотчас же достиг высших почестей. Он начал с того, что сделался камергером; вскоре затем немецкий император возвел его в графское достоинство; потом он стал обер-камергером и кавалером ордена Св. Андрея. За этим последовали знаки отличия от различных дворов, бывших в союзе с русским.
Только теперь сделался Бирон известен Европе и главе дома, фамилию которого он присвоил себе; герцог Бирон написал псевдо-Бирону и просил его уведомить, каким образом он имеет честь находиться в родстве с ним. Русский Бирон понял насмешливый тон этого запроса и вышел из затруднения, вовсе не отвечая на письмо. Но все, казалось, сговорились поработать своей низостью на увеличение гордыни этого человека. После того как Эрнст Иван насильно стал герцогом Курляндии, герцог Бирон прислал в Россию кавалера своего маленького двора с поздравлением своего родственника.
В Курляндии Бирон и его жена всегда жили в одном доме с герцогиней. В России было то же самое. Он и его семья переехали вместе с императрицей в день восшествия ее на престол в императорский дворец и жили во дворце, пока была жива императрица.
При такой обстановке избранник мог, не возбуждая подозрения, сперва разделить заботы управления со своей государыней, а затем незаметно прибрать их в свои руки. Это вполне согласовалось с желаниями императрицы, которая вскоре предоставила всю вер-ховную власть своему любимцу. Не многие государи имели такое счастие, как Анна, видеть себя окруженной столькими великими людьми: Миних, Остерман, Головкин, Ягужинский, Голицын [Князь Михаил Михайлович Голицын был учеником Петра I, который чрезвычайно ценил его. Он оказал этому государю и его преемникам важные услуги в морском деле. Голицын умер в 1760 году в глубокой старости, будучи генерал-адмиралом и начальником адмиралтейств-коллегий. Об остальных упомянутых здесь лицах говорится или в особых статьях, или в примечаниях], Трубецкой, Левенвольде — какие колоссальные фигуры среди государственных мужей того времени! И тем не менее они не были в силах оказать тех услуг, какие хотели и могли, потому что Бирон часто парализовал их действия. Летописи царствования императрицы Анны представляют в то же время историю жестокости и несправедливости Бирона. Только изредка эти явления прерываются добрыми, полезными и мудрыми распоряжениями. Его разрушительный деспотизм возбудил, наконец, такое неудовольствие, что в 1738 и 1739 гг. готово было вспыхнуть восстание против императрицы и Бирона. Против него были составлены формальные обвинительные пункты, которые были довольно основательны. Склонность императрицы к Бирону, ее снисхождение ко всем его действиям без разбора были, конечно, в большом противоречии с ее обязанностями государыни и во многих отношениях были вредны в различных отраслях управления, так как Бирон злоупотреблял добротой своей государыни и, пользуясь ее авторитетом, но по большей части без ее ведома или, по крайней мере, под видом кажущейся справедливости, царил бесправно и произвольно. Известие о предстоявшем восстании было получено вовремя, и взрыв предупрежден. В наказании мнимого восстания Бирон нашел новую пищу для удовлетворения своей жажды к зверству и корысти. Его власть в России достигла высшей степени. Его богатство росло ежедневно, его доходы были велики, его пышность спорила с царской, и, сверх того, в его руках были все средства к обогащению. В денежных делах он пользовался услугами придворного еврея Липмана, с которым он делил барыши, сообща получаемые при помощи монополий и других утеснений торговли. Его владения в России были очень велики и были еще увеличены за пределами России имением Вартенберг в Силезии. Но наибольший прирост его владений оказался в приобретении герцогства Курляндского. Приобретя таким образом небольшие верховные права, он достиг наивысшего ранга среди русских государственных сановников,.
Подкупами и интригами русский двор довел дело до того, что в 1737 году, когда вымер род Кетлера, курляндские дворяне сочли за честь для себя избрать в герцогу того, которого они десять лет назад не пожелали признать даже только равным себе. В 1739 году новый герцог получил инвеституру на свою землю в Варшаве, у трона короля. Месяц спустя, в июле, германский император, по собственному побуждению, прислал герцогу диплом на пожалованный ему титул светлейшего. Гордый Бирон долго не отвечал императору, находя, что этот диплом должен был быть изготовлен гораздо ранее.
В конце октября 1740 года умерла Анна. Своим решительным влиянием на все поступки этой государыни герцог сумел так устроить, что она на смертном одре назначила его регентом России во время несовершеннолетнего юною императора Ивана Антоновича. По смерти императрицы Бирон вступил в управление регентством. Это была последняя вспышка потухавшего огня. Он получил титул высочества, давал и подписывал от имени императора некоторые дарения членам императорской фамилии, распоряжения о милостях и другие документы, обнародуемые обыкновенно при начале нового царствования. Почти ежедневно он арестовывал людей, которых считал подозрительными, и тем в конец возбудил к себе общую ненависть. Ему помешали сделать что-либо более. Через три недели он потерял все. Великая княгиня Анна, мать императора, возбудила революцию, которую привел в исполнение генерал-фельдмаршал Миних со своим адъютантом, знаменитым писателем Манштейном.
Известен анекдот, будто вечером, накануне возмущения, Миних находился у герцога-регента; будто регент, сердитый и рассеянный, каким он был в этот вечер, не знал, о чем говорить, и спросил фельдмаршала, случалось ли ему когда-нибудь ночью приводить в исполнение смелый и великий план; будто Миних, полагая из этого вопроса, что его предали, готов уже был броситься к ногам регента и во всем сознаться, но имел, однако, присутствие духа настолько, чтобы сдержаться и выждать — не скажет ли регент еще какого-либо выражения, из чего можно было бы заключить, что он знает или догадывается о судьбе, готовящейся ему к рассвету наступающего дня, и будто, наконец, Миних, вполне успокоенный на этот счет, оставил герцога-регента с твердым намерением через несколько же часов показать ему, как должно вести себя, если желаешь исполнить ночью смелый план.
В рассказе этого замечательного события мы следуем донесению подполковника и адъютанта Манштейна на французском языке: «В последнее воскресенье, приходившееся на 9 ноября старого стиля или 20 нового, его превосходительство генерал-фельдмаршал граф Миних позвал меня к себе рано утром, в 3 часа, чтоб с ним выйти. Когда я явился к его превосходительству, мы пошли в Зимний дворец к е. и. высочеству цесаревне. Генерал-фельдмаршал, сказав ей, что явился, чтобы получить от нее последние повеления, приказал мне созвать офицеров стражи. Они явились, и е. и. в. со слезами на глазах сказала им, что они, конечно, понимают, как герцог-регент обходится с императором, с нею и ее супругом; что регент выказывает относительно ее так много злой воли, что имеет, как можно думать, намерение захватить императорский трон. Чтобы предупредить это несчастие, она приказывает офицерам исполнить распоряжения генерал-фельдмар-шала и арестовать регента. Все тотчас же единогласно дали свое согласие, не раздумывая ни минуты. Тотчас же его превосходительство генерал-фельдмаршал обратился ко мне и заявил, что имеет полное ко мне доверие, что я поступлю как честный человек и как верный слуга е. и. в. После того как мы дали царевне уверение нашей преданности, она позволила нам поцеловать ее руки и обняла всех, сколько нас было. Мы спустились по лестнице, и когда наш несравненный начальник поставил под ружье солдат, бывших на часах, он объявил им повеление е. и. в., и они изъявили полную готовность повиноваться. Мы тотчас же пошли с 40 избранными людьми в Летний дворец с нашим ангелом-хранителем во главе. Когда мы находились от караула Летнего дворца шагах приблизительно в двухстах, его превосходительство послал меня заявить караульным офицерам, чтобы они вышли для получения известия чрезвычайной важности. Они без затруднения последовали за мной и, когда генерал-фельдмаршал передал им приказание е. и. в., они все единодушно вызвались повиноваться. Затем я был послан с 12 солдатами, с которыми я, не встретив ни малейшего сопротивления, дошел до спальни. Я вошел, отдернул полог кровати и громко спросил: „Где регент?“ Герцогиня, первая увидавшая меня, начала кричать. Он же вскочил с постели на пол и закричал: „Стража!“ Я бросился на него и держал его, пока не пришли в комнату гренадеры, которых я привел с собой. Они схватили его, и так как он хотел вырваться, бил их кулаками и ногами и кричал во всю глотку, то они заткнули ему рот носовым платком и отнесли в приемную, где были вынуждены связать ему руки. Я посадил его в карету генерал-фельдмаршала и рядом с ним одного караульного офицера. Солдаты окружали карету; генерал-фельдмаршал шел впереди, и таким образом пленник был доставлен в Зимний дворец».
Манштейн говорит далее: «Тотчас же караул был поставлен под ружье и созван великий совет, т. е. Сенат, Синод и генералы. Не было ни единой души в Петербурге, которая не выказала бы большой радости по поводу этого события. После полудня герцог, герцогиня, принц Карл и принцессы были отправлены в Шлиссельбург, в крепость. Принц Петр остался здесь, так как был еще болен».
Наконец Манштейн заключает так: «Вчера, 10-го, появился указ, которым повелевается учинить присягу на верность императору и великой княгине Анне, его матери, как правительнице империи в его малолетство, что затем все полки и каждый в отдельности исполнили с радостью, будучи убеждены, что царевна, обладающая такими редкими достоинствами и такими выдающимися способностями, осчастливит всех во время своего управления. Поведение герцога-регента должно было привести его к падению, так как он с самого начала своего управления не щадил императорской фамилии. Он сказал великой княгине, что если она выкажет малейшее неудовольствие, то он вышлет ее в Германию и призовет герцога Голштинского. Он лишил герцога Вольфенбютельского всех его должностей и запретил ему показываться публично».
Таково донесение Манштейна, который в оценке Бирона оказывается, без сомнения, пристрастным. Хотя поступки Бирона были в течение десяти лет вполне преступны, все же и враги его должны согласиться, что приведенные здесь обвинения по большей части неосновательны. Единственную причину этой революции должно искать в том, что Анне хотелось царствовать. Однако она не имела к тому ни малейшей способности. Она была несведуща, сладострастна и в высшей степени беспечна — недостатки, которые не могли быть возмещены у нее, как правительницы, молодостью и красотой. В ее склонности к управлению она была поддерживаема графом Минихом, его гордостью, мстительностью и страстью к возможно большему влиянию. Тотчас же были посланы курьеры в Москву, чтобы арестовать старшего брата Бирона, и в Ригу, для заарестования губернатора генерал-лейтенанта Бисмарка [Кроме приведенного здесь обстоятельства мы не знаем ровно ничего о Бисмарке. В 1742 году он возвратился из ссылки с братьями Биронами], женатого на сестре герцогини Бирон. В Петербурге равным образом были арестованы все, считавшиеся креатурами Бирона, как, например, тайный советник Бестужев [Алексей Бестужев-Рюмин, из английской фамилии, родился в России. Он сперва вступил в английскую службу, потом к Петру I. При нем и при его преемниках он был послом, вице-канцлером и великим канцлером. К счастью человечества, немного таких злых людей, как он. Он возбудил заговор против великого князя Петра, а сам стал жертвой этого заговора. Елизавета сослала его в его поместье. Петр III не возвратил его, но Екатерина II сделала демонстрацию из своей благодарности за его мнения, ей благоприятные. Она вызвала его, не дала ему никакой должности, но пенсию в 20 000 рублей. Он умер в 1768 г., имея 78 лет].
Как только Бирон был заточен, начали конфисковать его движимое и недвижимое имущество. Драгоценности, найденные в его дворце, достигли по цене 14 миллионов рублей. В их числе находился туалет из чистого золота, украшенный к тому же драгоценными камнями. Кажется странным, что при всем этом Бирон мог иметь до 300 000 рублей долга.
Все герцогские вещи в Митаве, Либаве и Виндаве были опечатаны. Чтоб сделать что-либо большее, необходимо было получить сперва разрешение Фридриха Августа II, который, как главный ленный владелец Курляндии, вступился за герцога. Но так как Бирон находился, собственно, в русской службе и теперь рассматривался как государственный преступник, то король ничего не мог для него сделать. Из дружбы к русскому двору король согласился также на секвестр герцогских земель в Курляндии и отдал необходимые для этого приказания местным старшим советникам или министрам. В то же время король не преминул просить об освобождении своего вассала. Миних и Остерман были те два лица, к которым следовало обращаться, если хотели в то время получить что-либо от России.
Миних отвечал: «Обманы и несправедливости Бирона были столь велики, что его нельзя освободить без наказания; ежедневно открываются новые его преступления. Король ничего от этого не потеряет; дружба и высокое уважение великой княгини-правительницы к Фридриху Августу II глубоко укоренены; союзная система дрезденского и петербургского дворов остается тою же; Бирон не может вновь вступить во владение герцогством Курляндским, так как он есть государственный преступник; поэтому король представит важное доказательство своего расположения к русскому двору, если пожелает дать свое согласие на избрание нового герцога в лице принца Брауншвейгского» [Вероятно, Миних имел в виду принца Людвига, который находился тогда в Петербурге, предполагая жениться на Елизавете. После революции, произведенной этой царевной, он отправился в Голландию, где его вскоре все стали ненавидеть и презирать. Он был очень толст, и голландцы прозвали его брауншвейгским чудовищем. Он должен был покинуть Голландию и отправился в Веймар, где и умер].
Остерман, по обыкновению, отвечал фразами, ничего не значащими.
Ожидали, что уже в марте 1741 года состоится окончательный приговор над Бироном; но составленная против него комиссия была только еще усилена новыми членами и отправлена в Шлиссельбург для производства допроса. Туда же был отвезен и Бестужев, замешанный в этом несчастном деле, чтобы подвергнуться допросу вместе с Бироном.
Наконец в мае 1741 года был обнародован приговор над бывшим герцогом-регентом: три воскресенья подряд приговор этот читали народу в церквах. Бирон был осужден на смертную казнь; правительница даровала ему жизнь, но он подлежал отправке в Сибирь на вечное заточение. Его будущее пребывание должно было быть в Пелыме. Этот маленький городок, имевший тогда до 60 плохих домишек, лежит в 600 верстах за Тобольском, главным городом Сибири. Еще задолго до него туда был послан опытный архитектор, чтобы выстроить небольшое деревянное, обнесенное высоким тыном здание, чертеж которого был составлен самим Минихом. Несчастный Миних и не подозревал тогда, что его враги будут настолько жестоки, что вскоре заставят его жить в этом самом доме.
Здоровье Бирона сильно пострадало от этих потрясений. Ему была, однако, оказываема всевозможная помощь, и, вообще, как его, так и его семью содержали хорошо. Когда он поправился, были приняты меры к отъезду его в Сибирь. По обещанию пра-вительницы Бирон должен был впоследствии поселиться в другом месте, так как климат Пелыма очень суров; но теперь он должен был все-таки ехать в Пелым и оставаться там. Для надзора за ним был назначен офицер лейб-гвардии, который сменялся ежегодно. Впрочем, несчастному герцогу и его семье было определено приличное содержание. Ему был дан немецкий евангелический пастор, равно как и хирург, имевший несчастье незадолго пред тем убить русского офицера и получивший жизнь, которой он должен был лишиться, только под условием сопровождать герцога.
С этого момента жизнь Бирона в течение 20 лет теряет всякий интерес. В Пельше оставался он только один год. Миних, способствовавший его несчастию, сменил Бирона в Пелыме. Когда Бирон уезжал оттуда, а Миних ехал туда, оба эти замечательные мужи встретились на столбовой дороге. Оба посмотрели пристально друг на друга и разошлись, не выдав ни единым взглядом волновавших их чувств. Герцог всегда говорил, что царевна Елизавета освободит его из заточения. По восшествии на престол она вспомнила о нем, и одно из первых ее распоряжений касалось освобождения семьи Бирона. Однако при дворе этой государыни были люди, имевшие причины не желать возвращения герцога. Елизавета, легко поддававшаяся влиянию других, отменила свое распоряжение и приказала семье Бирона, выехавшей уже из Пелыма, отправиться в Ярославль. Это — главный город провинции того же названия, достигший во время управления герцога государством тогдашнего своего цветущего состояния, которое было гораздо значительнее, чем теперь. До конца царствования императрицы Елизаветы семья Бирона жила в Ярославле, пользуясь известной свободой и даже благосостоянием, так как ей были предоставлены доходы с ее владений в Курляндии.
Петр III по собственному побуждению вызвал Бирона. С пятидесятых годов Фридрих Август II не ходатайствовал более об освобождении пленника. Елизавета, желая избавиться от беспрестанных отрицательных ответов, раз навсегда объявила за себя и за своих преемников, что Бирон никогда не будет освобожден, а тем более восстановлен во владении герцогством Курляндским. По собственному почину Елизаветы Курляндия была предоставлена принцу Карлу Саксонскому и Польскому. Теперь, при Петре III, явилась какая-то смесь благотворительности и несправедливости, уничтожившая все это. Когда Бирон впервые предстал пред императором, он бросился к его ногам, благодарил за дарованную свободу и просил не оставить его и впредь своими милостями. Петр III поднял его и сказал: «Хотя вы не можете сделаться опять герцогом Курляндии, я желаю все-таки вознаградить вас так, чтобы вы могли быть довольны». Это заявление звучало весьма благородно, но смысл его не был таким. Хотя Бирон не мог получить Курляндию, все же настоящий законный владетель этой земли был изгнан из нее. Саксонский дом и особенно принц Карл были ненавистны императору по частным причинам, заслуживающим порицания. Император хотел теперь выказать свою ненависть, насильно отнять землю у герцога Карла и отдать ее одному из своих голштинских родственников. Рассказ о намерениях императора относительно Бирона не входит в нашу задачу. Эти намерения остались, сверх того, только в проекте. В краткое царствование Петра III Бирон оставался в Петербурге и жил в доме своего зятя, барона Черкасова. Здесь, при дворе императора, вновь свиделись столь многие лица, составившие несчастье друг друга, здесь встретились также Бирон и Миних. Чувствования всех этих лиц, особенно же этих двух сановников, раскрыли бы, если бы были известны, психологам много новых, неизвестных еще складок человеческого сердца. Когда Бирон и Миних свиделись в первый раз при дворе, император сказал, обращаясь к ним: — А, вот два старых добрых друга — они должны чокнуться. Он приказал подать вина, сам налил и подал каждому стакан. В этот момент вошел в комнату Гудович и сказал что-то императору на ухо (позже узнано, что это был отдаленный намек, чтобы обратить внимание императора на будущую революцию, которому он не придал значения). Петр III вышел и долго не возвращался. Едва император удалился, Бирон и Миних оглянули друг друга строгим взглядом подавленной мести и одним движением оба поставили стаканы на стол и повернулись спиной друг к другу. Император возвратился, но, по счастию, забыл о примирении — едва ли Бирон и Миних могли бы сдержать при этой сцене свои лица, которые выдали бы волновавшие их чувства.
Вскоре за тем последовала известная революция 1762 года. Даже и после своего изгнания и при полном сознании своего бессилия Бирон все-таки остался палачом в душе и сказал по поводу переворота 1762 года: «Если бы Петр III вешал, рубил головы и колесовал, он остался бы императором». Взгляд Бирона, может быть, и верен, но применение его было бы ужасно для русского народа.
Перемена правления была весьма счастлива для Бирона. Екатерина II не чувствовала такой склонности к Голштинскому дому, как Петр III, но вполне разделяла со своим супругом ненависть к Саксонскому дому. Не обращая внимания на оскорбленное чувство отца и на нарушение верховных прав ленного владетеля, она написала Фридриху Августу II письмо, которое останется навсегда образцом коварной и неловкой насмешки. Она говорила ему, что спешит удовлетворить великодушное и столь часто повторявшееся ходатайство короля за герцога Бирона Курляндского и ожидает только согласия его, как сюзерена, чтобы восстановить Бирона в его герцогстве. О принце Карле, как законном герцоге Курляндии, она не упомянула ни единым словом. Соединенные представления короля и курляндских чинов ничего не помогли. Карл был до того стеснен в Митаве, что должен был бежать, чтобы не попасть в плен. Фридрих Август II, желавший избежать дальнейших усложнений, был настолько податлив, что предоставил разрешение вопроса самой императрице. Вскоре, в 1763 году, Бирон был силой восстановлен в Курляндии. В том же 1763 году умер король, и его преемник, Станислав Понятовский, утвердил в 1764 году восстановление Бирона герцогом Курляндии. С этого времени герцог постоянно оставался в своей земле и правил ею с такой строгостью, что жалобы его подданных раздавались все громче. Спустя несколько лет он передал управление своему старшему сыну.
Бирон умер в Митаве в конце 1772 года, будучи 82 лет; русский двор оказал ту честь его памяти, что наложил в январе 1773 года восьмидневный траур по нем.
Бирон обладал умом и после нескольких лет труда в России хорошо знал Российскую империю. Сверх того, он обладал вообще способностями управления и способствовал тому, что правление императрицы Анны считалось одним из самых славных царствований ее века. Впрочем, известно, что он получил очень посред-ственное образование; он даже не говорил по-французски. Моральных качеств в нем вовсе не было. По характеру он любил роскошь, был властолюбив, честолюбив, неучтив, корыстолюбив, злопамятен и жесток.
Мы знаем уже, что Эрнст Иван Бирон женился некогда в Курляндии. Этот брак заключен по желанию герцогини Анны, чтобы менее подозревали его фаворитизм. Бирон очень хлопотал, чтобы найти себе невесту, но богатые курляндские дворяне сильно затруднялись принять в свою семью человека без имени. Наконец один дворянин согласился на это. Это был Вильгельм фон Трота, прозванный Трейденом, человек очень хорошей фамилии, но находившийся в крайне стесненных обстоятельствах. Он выдал за Бирона свою дочь. Она называлась Бенигна Готлиба; родилась 4 октября 1703 года и вышла замуж за Бирона в 1722 году. Нам неизвестны душевные качества герцогини; мы знаем только, что она была невыносимо горда, выказывала большую привязанность к своему мужу, умела с покорностью переносить его капризы и даже смягчать его гнев. Время ее смерти нам неизвестно.
Бирон оставил двух сыновей и одну дочь, жизни которых мы желали бы коснуться только слегка.
Петр родился 4 января 1724 года. Многие лица петербургского двора утверждали, что слышали от своих отцов и дедов, будто Петр был сын Эрнста Ивана, но не от названой его матери, Бенигны Готлибы, а от вдовствовавшей герцогини Курляндской Анны, бывшей впоследствии русской императрицей. Говорили даже, будто черты лица Петра напоминали облик Анны. Петр получил в России весьма хорошее для тогдашнего времени образование. При ссылке отца он остался в Петербурге, так как страдал лихорадкой. Поправившись, он должен был разделить участь своего отца. По возвращении в Петербург он был возведен Петром III в генерал-майоры кавалерии. В конце шестидесятых годов отец передал ему управление Курляндией. Потому ли, что чины были вначале недовольны его отцом или же впоследствии по другим причинам имели повод быть недовольны им лично, но известно только, что время его правления было весьма бурное. Виной тому было по большей части непомерное корыстолюбие герцога. Он собрал несметные богатства и, как бы предугадывая свое несчастье, купил много земель в Чехии и в Прусском государстве. Чтобы иметь возможность действовать по своей воле, он оказывал покровительство, раздавал подарки и деньги придворным и министрам в России, которые, однако, не помогли ему. Наконец неудовольствие вышло наружу. Депутация от курляндских чинов отправилась в Петербург, и Екатерина II, не имевшая ни малейшего понятия о праве и раздраженная тем, что герцог присоединился к Пруссии, присвоила себе право быть судьей между герцогом и чинами. Она уподобилась при этом тому судье в басне, который проглотил устрицу, а скорлупу отдал тяжущимся. Она завладела герцогством Курляндским. Никогда еще узурпация не сопровождалась более неприличными и более возмутительными обстоятельствами. Подкупленная депутация, не призванная к тому страной, является в Петербург и предлагает землю, располагать которой она не имела никакого права. В то же время к этому принуждают и герцога, и он пережил величайшее унижение, которое только может постичь государя. Летом 1795 года он должен был отказаться от владения Курляндией; среди белого дня, с большой торжественностью, в публичной аудиенции, императрица соблаговолила принять в Летнем дворце землю, предложенную ей депутацией; и в тот же самый день эта депутация имела бесстыдство явиться с визитом к своему низложенному герцогу. Можно было полагать, что такие злополучия поразят человека, но, говорят, он остался таким же. Он отправился путешествовать, объезжал свои земли и умер 13 января 1800 года.
Петр был женат три раза и ни в одном браке не был счастлив. Вероятно, он сам был виноват в этом. Его первая жена была принцесса Вальдекская. Насколько нам известно, он разошелся с ней и она вскоре после этого умерла. После ее смерти он женился на княжне Юсуповой [Брат этой дамы (Евдокии Борисовны Юсуповой) — действительный тайный советник и кавалер ордена Св. Андрея. Он очень богат; он покровитель и знаток искусств и наук. Его жена, урожденная Энгельгардт, племянница князя Потемкина и вдова генерала Михаила Потемкина]. Она не могла жить с ним и вскоре покинула его. Он должен был выдать ей 80 000 рублей единовременно и выдавать по 20 000 рублей ежегодно. Она умерла в России. Наконец он женился на последней своей жене Анне Шарлотте Доротее [Младшей сестре талантливой немецкой писательницы г-жи фон дер Рекке], урожденной фон Медем [Эта фамилия была позже возведена в графское достоинство], из Курляндии. Долгое время он жил с ней весьма счастливо, но наконец удовольствие и этого брака было нарушено. Эта любезная женщина прославилась своей любовью к наукам, познаниями в эстетике и обширными влечениями ко всему прекрасному. Она очень богата. Последние годы она жила в Берлине, потом в Петербурге.
Только от одной ее герцог имел детей, и именно четырех дочерей. Екатерина Фридерика, самая старшая и богатая, которая по ее владению называлась герцогиней Саган, была сперва за принцем Роганом, но развелась с ним и вышла за князя Трубецкого. Вторая дочь, Мария Паулина, есть наследная принцесса Гогенцоллерн-Гехинская, но редко бывает у мужа. Третья дочь, Иоганна Катерина, была при отце в последние годы его жизни. В это время он, конечно, не имел уже более качеств, необходимых для надзора за молодой, красивой и живой дочерью. Она теперь замужем за герцогом д’Ацеренза-Бельмонте-Пиньятелли, который обыкновенно живет в Берлине. Четвертая дочь, Доротея, еще девушка.
Карл Эрнст, второй сын герцога Эрнста Ивана Бирона, родился 30 сентября 1728 года. Он воспитывался вместе со своим братом и разделил с ним участь своего отца. Петр III назначил его генерал-майором пехоты. Отец всегда был недоволен им, а со своим братом он вечно ссорился из-за денег, причем, как говорят, Карл Эрнст заявлял претензии не вполне неосновательные. Жизнь этого принца полна незаслуженных несчастий и была сплетением заблуждений, ставивших его в самые неприятные положения. Мы не будем касаться, основательны или неосновательны эти заблуждения, но в общественном мнении они настолько повредили ему, что Екатерина II потребовала от него унизительного отречения от прав на наследование в Курляндии в пользу сына. Карл Эрнст умер в прусском поместье 16 октября 1801 года в довольно стесненных обстоятельствах.
Женой его была полька из древнего и славного рода Понинских [Брат Аполлонии Матвеевны Ионинской известен в новой польской истории своими различными несчастными приключениями]. Жива ли она еще — неизвестно. От этого брака произошли два сына и две дочери. Самый младший принц, Петр Алексей, камергер русского двора, имел процесс со своей теткой и ее дочерьми, который окончился в его пользу. Нам неизвестна судьба дочерей — Луизы Каролины и Анны Катерины [Луиза (1791—1853), с 1816 г. замужем за графом Михаилом Юрьевичем Вьельгорским; принцесса Екатерина умерла ребенком]. Счастливая заря старшего сына, Каликста Густава, обещала ему блестящую жизнь. Екатерина II, желая огорчить герцога Петра, возымела мысль воспитать при своем дворе этого молодого Бирона как будущего герцога Курляндии — мысль, в которой она очень скоро раскаялась. Полковник Будберг [Полковник Будберг был позже послом в Швеции и имел короткое время портфель иностранных дел в Петербурге. Он принимал некоторое участие в воспитании императора Александра I. В 1808 г. он получил полную отставку] был послан в начале девяностых годов секретно в Пруссию, вошел в переговоры с принцем Карлом Эрнстом Бироном, которые, как мы видели, окончились для принца не очень-то почетно, и привез в Петербург его сына, принца Каликста Густава. Императрица приняла его с такой изысканной милостью, что даже полагали, что может быть речь о браке его с великой княжной Еленой, которая впоследствии стала наследной принцессой Мекленбург-Шверинской. Он жил в частном доме, но императрица часто призывала его к себе и разрешила ежедневно посещать ее и молодых великих князей. Даже великие князья посещали его. Однажды, когда он был у императрицы, она, представляя его одному придворному вельможе, стала говорить с этим вельможей о своем великодушном намерении помочь юному Бирону стать законным владетелем Курляндии… Но вскоре решила не исполнить ожиданий принца Густава Бирона и присоединить герцогство к империи. Блестящие надежды обращались мало-помалу в дым, и юный наследный принц Курляндии стал гвардейским офицером и камергером. Тем не менее, составленный императрицей и ей же брошенный проект имел ту выгоду, что сыновья принца Карла Эрнста Бирона (младший был тоже перевезен в Петербург вместе с матерью) получили очень хорошее образование. Их материальное положение также улучшилось, так как герцог был обязан выдавать на воспитание своих племянников, о чем он мало беспокоился, ежегодно, если мы не ошибаемся, 40 000 талеров и удовлетворять другие денежные претензии принца Карла Эрнста. Принц Густав Бирон купил поместье в Силезии, где и жил. Недавно он женился на графине Мальцан, отец которой имеет большие владения в этой провинции.
Дочь герцога Эрнста Ивана Бирона Курляндского, Гедвига Елизавета, родилась 23 июня 1727 года. Она была очень хорошо воспитана в России. Уже в 1740 году у отца просили ее руки. Удельный князь Саксен-Мейнингенский предлагал ей свою руку и даже писал главе своего дома, королю Фридриху Августу II, прося его поддержать у герцога его предложение. Кто мог бы думать, что король скомпрометирует себя в этом деле, а между тем так именно и случилось. Бирон имел наглость отклонить предложение принца. Вскоре за тем произошла революция, и Гедвига Елизавета последовала за родителями и братьями в Шлиссельбург и в место их ссылки. Здесь она очень скучала — только этому чувству можно приписать ее решимость принять греческую веру. Императрица Елизавета узнала об этом и, как женщина слабая и суеверная, поспешила вознаградить это фальшивое религиозное рвение. Принцесса Гедвига Елизавета получила свободу, перешла 26 августа 1749 года в греческую веру и сделана статс-дамой императрицы. У нее было довольно времени, чтобы покаяться в неловкой гордости отца, предназначавшего ее, вероятно, какому-нибудь царствующему государю. Она была в летах и должна была наконец выйти в 1759 году за барона Александра Черкасова [Барон Александр Иванович Черкасов дослужился до действительного тайного советника, был президентом медицинской коллегии и кавалером ордена Св. Александра Невского. Баронское Российской империи достоинство пожаловано отцу его, Ивану Антоновичу, императрицей Елизаветой в 1842 году], бывшего тогда только поручиком императорской гвардии. Мы слышали, будто брак этот не был счастлив и у них не было детей [Было двое детей: барон Петр Александрович и баронесса Елизавета Алексан-дровна, бывшая за полковником Пальменбахом. Овдовев, г-жа Пальменбах была начальницей Смольного монастыря, кавалерственной дамой и другом императрицы Марии Федоровны]. Впрочем, мы ничего более не знаем о Гедвиге Елизавете. Ради дешевизны поселилась она в Дерпте, хорошеньком городке Лифляндии, и жила еще там в конце девяностых годов [Она умерла 31 марта 1797 года].
41. Карл Бирон
[править]Карл Бирон, старший брат герцога, еще в ранней молодости вступил в русскую военную службу. Он был произведен в офицеры, но вскоре, во время войны, взят в плен шведами. Бирон бежал из плена, отправился в Польшу и был подполковником польских войск. Как только герцогиня Анна Курляндская вступила на русский престол, Карл Бирон отправился в Россию, где вскоре стал генерал-аншефом и, наконец, московским комендантом, чем был еще и при падении своего брата. Тогда были посланы приказания в Москву и Ригу арестовать его и рижского коменданта генерала Бисмарка, зятя герцога Бирона. Карл Бирон был отправлен тоже в ссылку.
В 1742 году он опять получил свободу. Это случилось как раз в то время, когда герцог был перевезен из Пелыма в Ярославль. Карл Бирон отправился в свои имения в Курляндию, где и умер. Это был человек безнравственный и пьяница. Во время драк, в пьяном виде, он получил много ран, которые сделали его неспособным к службе.
42. Густав Бирон
[править]Густав Бирон, младший брат герцога, был сперва в польской военной службе. По восшествии на престол императрицы Анны он переехал в Россию, стал майором гвардии и очень скоро генерал-аншефом. Несчастье брата имело дурное влияние и на него, жившего тогда в Петербурге. Манштейн говорит в своей реляции: «На обратном пути из Летнего в Зимний дворец я был командирован арестовать генерала Бирона. Я нашел [Дом, в котором жил Бирон и который принадлежал ему, можно еще видеть. Это один из прелестнейших домов в Петербурге. Он находится на Мильонной улице; если идти от Зимнего дворца, на правой руке. У этого дома четыре большие колонны, серого и черного мрамора, на которых покоится балкон. Дом невелик, но расположен со вкусом и убран роскошно] его в постели и сказал ему, чтобы он проворнее вставал, так как я имею сообщить ему нечто весьма важное. Когда он, таким образом, подошел к двери, я взял его за обе руки и сказал, что именем е. и. в. арестую его и что герцог, его брат, также арестован уже. Он стал звать стражу, но ему заткнули рот платком. Один из солдат, прежде чем вошел в комнату, имел предосторожность отвязать ремни от карабина. Этим ремнем связали мы ему руки, положили в сани, завернули голову в солдатскую шинель и отвезли в Зимний дворец, где уже находился герцог под надзором». Густав Бирон тоже отправился в Сибирь.
В 1742 году он был возвращен, и ему было обещано место в армии, но он умер в Петербурге прежде, чем успел получить его.
Густав Бирон был человек честный, но без всякого образования, как и его братья, не отличался он и особенным умом.
43. Эйхлер
[править]"Эйхлер, немец, самого низкого происхождения, был флейтист на службе одного из князей Долгоруких, пользовавшегося особенной милостью Петра II. При помощи своего господина Эйхлер получил место в одной из государственных канцелярий.
В царствование императрицы Анны он стал кабинет-секретарем и в этом качестве исполнял многие поручения кабинет-министра Волынского [О министре Волынском будет говорено в другом месте]. Это делает честь способностям Эйхлера. Волынский был один из величайших людей России и человек довольно взыскательный. Он не держал бы Эйхлера так долго у себя на службе, если бы тот не обладал необходимыми для этого способностями. Эйхлер был замешан в ту ужасную инквизиционную историю, в которой Волынский поплатился своей головой. Эйхлер был признан виновным. Его били кнутом и сослали в Сибирь.
В царствование Елизаветы он хотя и был возвращен из ссылки, но без определения к делам. Нам неизвестны другие обстоятельства его жизни.
Эйхлер имел дочь. Она вышла за князя Хованского, имевшего суконную фабрику, поставлявшую сукно на всю русскую армию. Этот Хованский жил еще в половине девяностых годов и часто приезжал в Петербург по делам поставок.
44. Собакин
[править]
Собакин [В России есть и дворянская фамилия этого же наименования. Равным образом в Саксонии есть древнедворянская фамилия Собака], русский крестьянин, собственно Савва Яковлевич, назвался же Собакиным после того, как при помощи богатства несколько поднялся над своим происхождением. Замечательный случай — избрать себе фамилию, напоминающую по-русски нечто собачье.
Собакин начал с того, что в царствование императрицы Анны продавал рыбу. Он жил бедно, много сберегал, завел большую торговлю, делал поставки ко двору, стал зажиточным, предпринял широкие дела, был осторожен и счастлив, делал крупные поста-вочные контракты с правительством, накопил большое состояние, но жил всегда скромно, занялся ростовщичеством и оставил по своей смерти в царствование императрицы Елизаветы огромное богатство, приблизительно в 12 000 000 рублей.
Памятник Собакину на кладбище Александро-Невского монастыря, из мрамора и бронзы, стоил больших денег, но безвкусен.
Потомки этого Собакина живут еще в Петербурге и пользуются почетом.
45. Иван Герман Лесток
[править]
Веселый нрав усиливает удовольствия и делает наслаждение ими более полным; он окрашивает темные предметы самыми светлыми красками, помогает легко переносить все печальные явления, укрепляет наш дух спокойным сном и надеждой, двумя наиболее действительными средствами отдохновения, предоставленными несчастным смертным; веселый нрав помогает с мужеством переносить величайшие неприятности, вольные и невольные, и ведет к глубокой старости без жалоб и скорби, наконец, к легкой смерти. Веселый нрав был дан в удел и тому, чью жизнь мы предлагаем в этом неполном очерке.
Иван Герман Лесток родился в 1692 году в Ганновере; его родители были французы. Убежденные в непогрешимости своей религии и поэтому оставшиеся ей верными, родители его, почтенные граждане, мирно жили во Франции, пока страсть Людовика XIV к католичеству не принудила их покинуть родину. Увлеченный дурно понятыми религиозными целями своей супруги г-жи Ментенон, этот монарх полагал, что искупить всяческие грехи своего правления насильственным обращением и преследованием своих протестантских подданных — обстоятельство, дающее довольно невыгодное представление об уме этого короля. По его приказанию Франция вступила в религиозную войну со своими же французами, которая хотя и велась собственно одной лишь стороной, но была крайне убийственна, как обыкновенно все войны, происходящие от различия мнений [Примерами этого могут служить, между прочим, войны, бывшие последствием реформации Лютера, и те, которые произошли от французской революции]. Слабейшие должны были уступить. Они бежали в Германию, где их приняли в терпимые объятия; родители Лестока поселились в Ганновере. Отец, довольно искусный хирург, вступил в службу герцогского двора.
Своего среднего сына, о котором идет речь и который показывал склонность и способности, он обучил хирургии и так удачно, что сын вскоре достиг необыкновенного искусства. Генрих рано развил свой большой ум и предприимчивый дух. Сцена, на которой он находился, была для него мала. От путешественников, прибывавших из России, он слышал, что способность всякого рода была вернейшим средством добиться там богатства и почета. Он надеялся, что на этом театре будет в состоянии сыграть более значительную роль.
В 1713 году молодой Лесток отправился в Петербург, и так как в то время русский двор нуждался в способных людях, то ему посчастливилось очень скоро поступить в службу Петра I в качестве хирурга. Император назначил его своим лейб-хирургом. Это место сблизило его с монархом. Он был обязан сопровождать его и его супругу во всех путешествиях, даже в увеселительных прогулках по воде. При этих случаях его шутки, часто нескромные, подвергали его наказаниям от руки самого императора. Вспышки его веселости или, лучше сказать, его эксцентричное поведение и необдуманность навлекли на него, наконец, немилость императора.
Проступок его неизвестен. О нем не говорят ни историки, ни устное предание. Сам Лесток, всегда откровенный и довольно часто болтливый, никогда не говорил об этом проступке; он говорил только, что на него пожаловался один из придворных служителей. Судя, однако, по наказанию, можно думать, что его проступок был немаловажный. Петр I сослал его в 1718 году в город Казань. Там он жил до смерти государя и своим искусством приобрел большое доверие, приличное содержание и некоторый достаток, необычный в той стороне для лиц его категории.
Екатерина I вспомнила о добрых услугах, оказанных ей Лестоком в 1716 году, во время ее болезни, в путешествии по Голландии. Она вызвала его в 1725 году и дала ему место хирурга при дворе своей дочери Елизаветы. С этого момента Лесток представлял своей повелительнице доказательства своей непоколебимой верности. Уже по смерти Петра II он хотел помочь ей овладеть русским престолом, но царевна не имела тогда мужества отважиться на такой шаг. Он с досадой увидел, что его план отвергнут, но все-таки возобновил через одиннадцать лет свои предложения о насильственном восшествии на престол во время младенчества императора Ивана Антоновича под опекой его матери, правительницы Анны Карловны [Анны Леопольдовны], принцессы Брауншвейгской, рожденной принцессы Мекленбургской. Теперь эти предложения произвели впечатление на Елизавету. Она согласилась на все, что предлагал Лесток. Он сделал все необходимые распоряжения, вообще, конечно, довольно рискованные. Его необыкновенные усилия удались. Это тем более удивительно, когда знаешь участников предприятия. Это были: Михаил Воронцов [В царствование Елизаветы Михаил Воронцов стал немецким графом, вице-канцлером и, наконец, великим канцлером — должность, которую он занимал и в два последующих царствования. Он имел репутацию честного человека. Его жена, урожденная Скавронская, была двоюродной сестрой императрицы Елизаветы], камер-юнкер царевны Елизаветы и очень еще молодой человек; Лесток — хирург; Шварц, бывший музыкант, не имевший, вероятно, никакого музыкального таланта, и Грюнштейн, гвардейский солдат. Из знатных и почетных лиц только французский посланник маркиз де ла Шетарди [Лично Шетарди получил большие награды, но не мог добиться прочных выгод для своего двора. Его согласие с Елизаветой, без этого не имевшее особого значения, прекратилось вслед за вступлением ее на престол. Он возвратился во Францию, но вскоре явился опять послом в Россию. Здесь он сделался подозрителен и был бы наказан, если бы его не защитило его звание. У него отобрали русский орден и портрет императрицы и выслали за границу] и секретарь его посольства знали в общих чертах о плане революции, но вовсе не были знакомы с подробностями этого плана.
Главным двигателем в этой машине был Лесток, и неоспоримо, конечно, что без него Елизавета никогда не была бы императрицей России. Он, обладавший гением и государственными познаниями, знал, что возмущение в России должно быть приятно французскому двору, так как могло представить, быть может, большее влияние французской системе. По его совету царевна, желая переманить Шетарди на свою сторону, начала с ним дружить, в чем ей помогали Лесток и Воронцов и что содержалось в строгой тайне. Затем Лесток, в качестве соотечественника и под видом особой привязанности своей семьи к ее коренному отечеству, обратился к французскому послу, сообщил ему главные основания плана и требовал от него денег для выполнения этого плана. Шетарди, видевший в этом предприятии большие для себя выгоды, передал ему в течение нескольких дней 9 000 дукатов и потом еще 40 000 дукатов. Лесток был так осторожен, что ни разу не появлялся в доме посольства. Он, Шетарди и его посольский секретарь вели переговоры при дворе и в обществе. Переговоры были всегда кратки, так как посольство никогда не знало подробностей предприятия, и ему сообщались по временам лишь результаты предпринятых уже мер. Если им нужно было переписываться, они клали записочки в табакерки и таким образом вели корреспонденцию. Но как ни были предусмотрительны Лесток и его сообщники, они не могли, однако, избежать некоторой огласки. Подробное описание всего хода этой революции входит в область истории императрицы Елизаветы. Ход этой революции получил уже отчасти общую известность. Кто не знает сцен, происходивших во время кризиса этого события: как граф Остерман, извещенный о больших денежных суммах, полученных Шетарди, обратил вни-мание регентши Анны, как на эти суммы, так и особенно на Лестока, который, как он узнал, ведет тайные сношения с французским посольством; как Финч [Если мы не ошибаемся, Финч был потом посланником в Дрездене и Берлине], английский посланник, предостерегал Анну; как граф Левенвольде, получив сведения о готовящемся перевороте, разбудил ночью регентшу, чтобы уведомить ее об опасности, угрожающей императору, ей и ее супругу; как в письме, полученном будто бы из Бреславля, регентшу извещали о поведении Елизаветы и советовали арестовать Лестока; как, вследствие всех этих обстоятельств, Анна имела горячий разговор с Елизаветой; как Елизавета, по слабости духа, залилась слезами; как Анна, столь же слабая, как и Елизавета, далась в обман этими слезами; как Елизавета, объятая страхом и ужасом, поспешила домой и умоляла Лестока бросить всю затею; как он старался успокоить ее и даже укрепить в намерении поторопиться привести план в исполнение; как он во время самого жаркого и важного объяснения с Елизаветой наскоро набросал на клочке бумаги монахиню и виселицу и тем намекнул принцессе, что при дальнейшем промедлении ей предстоит принять образ инокини, ему — быть повешенным, и как он наконец поборол все трудности, в ночь на 25 ноября 1741 года отправился с царевной и камер-юнкером Воронцовым в гвардейские казармы, начал и окончил революцию и возвел Елизавету на престол ее отца.
Первые дни царствования этой государыни прошли в арестах и милостях, причем те и другие были равно незаслуженны. Новая монархиня, казалось, была воодушевлена только благодарностью к Лестоку. Как человек порицательного ума и, вследствие ума и по своей опытности, как тонкий и верный знаток человеческого сердца, Лесток со свойственной ему откровенностью тогда уже говорил своей повелительнице, что он предвидит, как она забудет его услуги, наградит его неблагодарностью и в конце концов отдаст его в жертву его нынешним и будущим врагам. Хотя Елизавета и заклинала его в своей неизменной благодарности, говорила ему, что если она когда-либо дойдет до подобных мыслей, ей в настоящее время столь чуждых и противоестественных, то ему стоит только написать, напомнить о своих услугах и об этом разговоре — Лесток с обычной своей игривостью засмеялся, но всегда был убежден в справедливости своего мнения и не забывал при случае напомнить императрице, что его мнение о характере этой государыни и о судьбе, какую он ожидает от нее, остается все то же. Однако, как уже сказано, в первое время она вся была проникнута благодарностью к Лестоку. Она возвела его в действительные тайные советники [Действительные тайные советники и генерал-аншефы составляют в России второй класс; фельдмаршалы, великие канцлеры и великие адмиралы — первый. Титул превосходительства начинается с четвертого класса, с генерал-майоров и действительных статских советников. Лейб-медики, обыкновенно действительные статские советники или тайные советники, имеют разрешение практиковать в городе. При этом в наших немецких ушах звучит чрезвычайно странно, что всякий больной может призвать к себе его превосходительство, чтобы он прописал ему лекарство], сделала его своим первым лейб-медиком и директором всех медицинских канцелярий. Мы не знаем, много ли он получал как лейб-медик, но место директора сопряжено было с жалованием в 7 000 рублей (страшно большая сумма для того скупого времени). Это место было тем значительнее и сановитее, что в России ни один врач и ни один хирург не мог практиковать, если не был записан в этих канцеляриях и не был испытан ими, и все аптеки содержались правительством. Он был обязан как лейб-хирург пускать кровь императрице и получал за каждый раз по 2 000 рублей — преимущество, обеспечивавшее ему равным образом значительный годовой доход.
30 декабря (1741 г.), в тот самый день, когда она пожаловала ему почетные места и должности, она присоединила к этому еще знак величайшей милости, подарив ему свой портрет, бриллиантами украшенный, причем разрешила носить его на голубой ленте, на шее, подобно орденскому знаку. Как ни было лестно это отличие, ему все-таки казалось, что оно звучало некоторого рода пренебрежением, так как он не получил при этом никакого ордена. Лесток охотнее удовольствовался бы простой лентой, которая и по внешности приравняла бы его к другим сановникам высшего класса. Со свойственной ему искренностью он часто высказывал это свое желание, но Елизавета, неизвестно по какому предубеждению, никогда не обращала внимания на такое его желание. Между тем только предубежденное мнение могло руководить в этом случае волей императрицы, потому что люди, значительно низшего происхождения и, в чем Елизавета сама уже могла сознаться, несравненно меньших заслуг, были ею щедро увешаны орденами. Равным образом и из-за границы Лесток получил звания и подарки. Король польский и курфюрст саксонский Фридрих Август II, ревностно продолжавший дружественные отношения своего отца к русскому двору при всех, часто происходивших в России, переменах правительств, считал своей обязанностью всем любимцам государей в России представлять доказательства своего благоволения. В первые же дни 1742 года он возвел тайного советника Лестока в графское достоинство и подарил ему свой портрет, щедро усыпанный бриллиантами для ношения в петличке.
Граф Лесток занимался делами, сопряженными с занимаемыми им должностями, и, по требованию самой же императрицы, трудился и над государственными делами. Это вмешательство Лестока в дела, вовсе не входившие в круг обязанностей собственно его должностей, возбудило неудовольствие тех, которые желали предоставить исключительно себе ведение этих дел. Своим беззаботным поведением даже в случаях наиболее серьезных и важных он дал своим врагам случай и повод возбудить против него императрицу. Его непринужденность, переходившая иногда в легкомыслие, но еще более природная, свойственная ему подвижность, его необузданная откровенность и всякого рода дебоши, которые, конечно, могли казаться опасными в лейб-медике, сделали его подозрительным в глазах императрицы. После бракосочетания цесаревича, позже императора Петра III, Лесток выражал большую преданность этому принцу и его супруге, не имея при этом ничего иного в виду, как быть всегда в веселом обществе великой княгини и слушать ее остроумные беседы. Этими-то ничтожными обстоятельствами воспользовались самые горячие противники Лестока, великий канцлер граф Бестужев-Рюмин и генерал-фельдмаршал граф Апраксин [Генерал-фельдмаршал Апраксин, родом русский, был верным другом Бестужева. В начале Семилетней войны он командовал русскими войсками, принимал Участие в заговоре Бестужева и умер, не будучи еще наказан, в 1758 году, в 1рируком, императорском загородном дворце близ Петербурга], чтобы свергнуть его. Это было им легко сделать, так как государыня не была способна ни обсудить что-либо, ни быть благодарной. Бестужев и Апраксин говорили ей, что Лесток работает с берлинским и стокгольмским дворами во вред русской системе, что он находится в тайной связи с прусским посланником и враждебен австрийскому двору. В то же время они нашептывали императрице на ухо: соглашение Лестока с великокняжеским двором легко может иметь в виду революцию, при помощи которой он желает прежде времени возвести цесаревича на русский престол. Чтобы сделать эту инсинуацию более правдо-подобной, они прибавляли, что Лесток уже задумывал было возвести на престол Петра III вместо императрицы Елизаветы. Ничего не могло быть нелепее этих обвинений, которые, как легко понять, ничем не могли быть доказаны. Тем не менее слабая императрица допустила стать несчастным того человека, которому она была обязана величием своего положения.
В 1748 году она приказала арестовать его и отвести в петербургскую крепость, где был учрежден суд над ним. Ведение этого суда было до того несправедливо, что возмущало всякого беспристрастного человека; только для веселого графа Лестока оно было новым источником забавы. Но скоро веселость покинула его, по крайней мере, на некоторое время. Для обвинения его необходимо было собственное признание, чего никоим образом нельзя было добиться от него. Хотели силой вынудить от него признание и в 1749 году пригрозили ему пыткой. Но это варварское средство оказалось ненужным. Нескольких легких ударов кнутом было достаточно, чтобы граф Лесток сознался в преступлениях, о которых он никогда и не думал и которые принял на себя лишь бы избежать более жестоких страданий. Между тем хотя и было его сознание в преступлениях, но все же не было доказательств. Враги ни в чем не могли изобличить его; но, решившись удалить от дел, погубить его и расхитить его имущество, они начали тянуть процесс. Назначена была комиссия, члены которой содержались на его счет. Уже этим значительно расхищалось его имущество. Как вообще расточительно выдавалось содержание комиссии и как произвольно делались обманы всякого рода, можно видеть уже из того, что комиссия имела наглость вывести счет на перья, чернила и бумагу в 800 рублей! Над этим бесстыдством Лесток не переставал хохотать. В 1750 году процесс был окончен. Приговор, которого беспечная Елизавета, быть может, вовсе и не читала, но все же подписала, показал все варварство этой государыни, о котором она сама и не думала, и раскрыл всю жестокость его врагов, которые, собственно, и были его палачами. Теперь, когда Лесток узнал уже свой приговор, он полагал, что настало время напомнить деликатным образом императрице о его заслугах и об ее благодарности. Он написал государыне, но его письмо осталось без ответа. К чести Елизаветы, можно, однако, думать, что враги Лестока вовсе и не передавали ей этого письма. Несчастный Лесток, потерявший еще в 1748 году все свои должности, звания и отличия, был теперь объявлен лишенным их. Только графское достоинство, которое дано ему не Россией, не могло быть отнято у него. Лесток имел большие богатства в домах, имениях и драгоценностях, которые он получил от императрицы Елизаветы еще в счастливое для него время. Чистыми деньгами только было у него найдено 40 000 рублей. Все это было конфисковано и раздарено по большей части его врагам. Так, например, Апраксину достался дом [Он стоит на Марсовом поле. В свое время он слыл за прекрасный дом; теперь: едва ли любимец русского императора захотел бы жить в нем, так он убог и мал] графа Лестока в Петербурге. Потеря всего этого имущества мало тронула бы графа, но телесные наказания, которым имели бесстыдство подвергнуть его, удручили на некоторое время его дух. Он получил в крепости позорное наказание кнутом. Когда зажили раны, причиненные кнутом, он был отвезен в Углич, провинциальный город на Волге в Ярославском наместничестве, в место его ссылки. Там оставался он до 1753 года.
Неизвестны причины, побудившие правительство взять графа Лестока в 1753 году из Углича и перевести его в Великий Устюг, провинциальный город Архангельского наместничества. Его третья жена сопровождала его повсюду.
О пребывании его в Угличе и Великом Устюге ничего не известно. Оно было, конечно, столь же стеснительно, как были ограничены средства, отпускавшиеся на его содержание. Он оставался в Великом Устюге до 1762 года.
Петр III, добродетельный монарх, старавшийся исправить многие несправедливости своей тетки, возвратил графа Лестока из ссылки, но, кроме почета, почти ничего не дал ему. Хотя он и должен был получить опять все свое имущество, но он мог отыскать только дом свой, так как все движимое разошлось во время его ссылки по многим рукам. Хотя он и искал свои камни, драгоценности и мебель в императорских конфискационных складах, но ничего ценного найти не мог. Он пожаловался императору, и этот монарх шутя посоветовал ему самому разыскивать свои вещи, которые он может признать и которые, вероятно, находятся в частных домах, и брать, где только он их найдет. Это позволение дало графу Лестоку новую пищу его склонности позабавиться, которую он еще сохранил. Он издавна знал людей, не благоволивших к нему. Он отправлялся в их дома, и так как они не ожидали его посещения, то и не принимали необходимых предосторожностей. Находя в этих домах что-либо из своих картин, серебряных вещей или драгоценностей, он без всяких разговоров уносил их, уверяя, что эти вещи его и что он действует по приказанию императора. Жаловаться на него не решались, и он таким образом собрал часть своих вещей. Вероятно, Петр III довел бы Лестока до его прежнего благосостояния, если бы этому не помешала злосчастная судьба самого этого государя.
Екатерина II была настолько великодушна, что привела в исполнение вероятные намерения своего супруга. Она опять назначила графу Лестоку прежнее определенное содержание в 7000 рублей, не возлагая, однако, на него прежних обязанностей, которые были бы крайне тяжелы в его преклонных летах. Это соответствовало и желанию Лестока, который не хотел уже ничем более заниматься. Единственный человек, с которым он говорил еще о делах, был французский посланник барон Бретэйль [В новейшее время, вследствие государственного переворота во Франции, Ьретэйль должен был покинуть отечество. Если мы не ошибаемся, только император Наполеон разрешил ему возвратиться во Францию. Он умер в 1807 году]. Сам посланник дал к тому повод. Мы упоминали уже о 40 000 дукатах, полученных Лестоком от маркиза де ла Шетарди для содействия восшествию на престол Елизаветы, преимущественно же для подкупа гвардейских солдат. В царствование Елизаветы Петровны из этой суммы была уплачена только половина [Так как этот долг не был уплачен самой Елизаветой, то легко догадаться, что ее ближайшие преемники еще менее беспокоились об этом, и, вероятно, что русский Двор с 1741 г. все еще должен Франции 20 000 дукатов]. Причины этого должно искать в начинавшемся уже тогда беспорядочном государственном хозяйстве. Между тем по падении Лестока его враги стали утверждать, что он получил деньги для уплаты французского долга, но растратил их. Бретэйль обратился к Лестоку, который, однако, сумел отклонить от себя эти хлопоты, потому что, как он говорил посланнику, он предвидит, что все его усилия окажутся бесплодными.
После того как Лесток в 1762 году выразил Петру III и Екатерине II лично свою благодарность за их к нему милости, он более не появлялся при дворе. Он остерегался скользкой почвы, на которой он уже два раза падал. Небольшой кружок друзей, вос-поминание чрезвычайных событий его жизни и утехи обеденного стола составляли всю его отраду. Но и они должны были прекратиться, так как он вскоре по возвращении из ссылки начал прихварывать. Умеренный по необходимости образ жизни в изгнании сохранил его, быть может, так долго. По возвращении из ссылки он, казалось, обладал нерасстроенным здоровьем, но вскоре стали проявляться опасные признаки, мало-помалу умножавшиеся и ставшие к старости, а еще более вследствие его невероятной нечистоплотности, смертельными. Вовсе не преувеличивают, говоря, что Лесток был заеден насекомыми. Он умер в 1767 году, оставаясь реформатского исповедания.
Лесток был гениальный человек. Он обладал проницательным умом, необыкновенным присутствием духа, верным суждением, глубоким знанием людей и добрым сердцем, которое, однако, к сожалению, очень часто приводило к заблуждениям благодаря его легкомыслию. Свои великие способности он развил науками и познаниями, особенно же в политике. Впрочем, он обладал неунывавшей веселостью, был жив и резв до последних дней жизни, крайне беззаботен и вовсе не воздержан на язык — недостатки, которыми он вредил другим и, что еще важнее, самому себе гораздо более, чем могла бы повредить ему злоба.
Лесток был три раза женат. Кто была первая его жена — неизвестно. Она, кажется, умерла задолго до успехов Лестока. Быть может, она была с ним в Казани. Вторая жена его была немка, простого происхождения, по фамилии Миллер. Она была дурна, нечистоплотна и любила выпить; тем не менее (вот как трудно разгадать и измерить причины и действия любви) эти прелести нашли своего поклонника. В то время жил в Петербурге саксонец Курт фон Шенберг, красивейший мужчина своего времени [Шенберг прекрасно знал горное дело и был послан Фридрихом Августом в Россию для устройства рудников. Он получил большие награды за свои важные услуги по этой части. Этим он возбудил против себя зависть и стал несчастлив благодаря интригам двора слабой Елизаветы. Эта императрица подписала указ об арестовании Шенберга, вовсе того и не предполагая. Когда она вышла из залы заседания Сената в приемную, она увидела Шенберга, подошла к нему, пожала руку, и несчастный поцеловал ту руку, которая только что подписала его погибель. В России он был генерал, берг-директор и кавалер ордена Св. Александра Невского. Он потом возвратился в Саксонию, где был берг-гауптманом]. Елизавета, в то время царевна, будущая императрица, была поражена его красотой и делала ему предложения, которые были настолько недвусмысленны и несекретны, что были всем известны в Петербурге. И что же? Шенберг отверг предложения красивой Елизаветы стать фаворитом и предпочел цепи графини Лесток.
Третья жена Лестока была Мария Аврора, баронесса Менгден. И этот брак был оригинален: могла ли Аврора любить человека, который произведенной им революцией сделал несчастными как ее сестру, известную Юлию Менгден [. Юлия, баронесса Менгден, была первой придворной дамой и любимицей правительницы Анны Леопольдовны и воспитательницей юного императора Иоанна. Она была уже обручена с графом Линаром, польско-саксонским посланником, когда Елизавета вступила на престол. Юлия была сослана в Сибирь, и люди были так злы, что назначили ей одно место ссылки и даже одно помещение с ненавистнейшим для нее человеком. Это был полковник Гаимбург, адъютант принца Антона Ульриха Брауншвейгского. Принц и принцесса редко бывали вместе; адъютант и придворная дама следовали примеру своих повелителей. Трудно представить красивую, талантливую Юлию в ее новом положении. Привыкшая к придворной жизни, она должна была теперь исполнять самые низкие работы по хозяйству. Она, наконец, чтобы одеться, должна была ткать себе материю. У одного родственника Юлии видели мы образцы этой шерстяной материи, красной с белым. В 1762 г. она возвратилась из ссылки и жила в Лифляндии. Когда Екатерина II посетила в 1764 г. Ригу, она разговорилась с баронессой Менгден, приказала показать образцы материи и рассказать все подробности ее ссылки. По окончании рассказа государыня вскричала: «Cela fait fremir!» Это говорено было в 1764 г., именно в то время, когда бывший император Иоанн, юный воспитанник Юлии, был умерщвлен в Шлиссельбурге. Юлия, баронесса Менгден, умерла в Лифляндии в начале восьмидесятых годов], так и многих ее родственников! Впрочем, графиня была прелестная женщина и верная подруга своего мужа. В день, когда он был арестован, она была в церкви и у причастия. Можно себе представить ее удивление, когда она не нашла мужа дома. Она поехала к нему в крепость, чтобы никогда уже не расставаться с ним. Когда она возвратилась из Великого Устюга и благодарила Петра III, она сказала ему: «Ваше величество все такой же любезный, человеколюбивый государь, каким и были. Ваше великодушное сердце прощает своим врагам, но, поверьте мне, ваша доброта погубит [Пророчество графини Лесток, что доброта императора погубит его, исполнилось, к сожалению, буквально] вас. Все-таки необходимо казнить многих людей, которые известны как ваши враги». «Ах, графиня, — отвечал император, улыбаясь, — имейте сострадание к этим бедным людям. Разве я не то, чего только мог желать, — не император России? Неужели необходимо с кровопролития начинать царствование? Предоставим жить этим людям, которых я своими благодеяниями направлю на лучшие мысли». Графиня жила, как и ее муж, в тиши и никогда не являлась ко двору. По смерти графа она отправилась в Лифляндию, где Екатерина II предоставила ей пожизненно доходы с 30 гакенов [Гакен земли стоит в Лифляндии 5000 рублей; в Эстляндии гакен меньше] земли. Там жила она еще в 1794 году.
Лесток не оставил детей, но он имел двух братьев, от которых у него была многочисленная родня, получившая из имущества графа до 10 000 рублей. Остальное досталось жене его. Его старший брат, Иван Павел, умер, кажется, в сороковых годах; мы не знаем, какую он занимал должность. Он оставил трех сыновей: Иоанна Людвига, королевско-прусского военного и городского советника в Кенигсберге; Августа, королевско-польского и курфюрсто-саксонского полковника в Дрездене, и Христиана Вернера Теодора, императорско-русского полковника. Младший брат графа Лестока, Людвиг, был полковник прусской службы и умер в Семилетнюю войну. Он оставил одного сына, Вильгельма, прусского поручика в гусарском полку Цитена, и одну дочь — Анну Софью Гедвигу. Поручик Вильгельм Лесток, вероятно, тот самый, который прославился в последнюю войну как прусский гусарский генерал. Умерший полковником саксонской службы Людвиг Лесток замечателен преимущественно тем, что прославившийся в новейшей истории Польши генерал Домбровский [Домбровский начал свою военную карьеру в саксонской службе, где находился и его отец. Во время повторявшихся восстаний в Польше сын перешел в польскую службу] воспитан в его доме и отчасти им самим.
46. Шварц
[править]Шварц, немец простого происхождения, был первоначально музыкантом в Петербурге. Он был музыкант неискусный и едва кормился своей музыкой. Естественно, что он пытал счастья на других путях. Он имел случай сделать путешествие в Китай и, как человек с головой, вынес из него большую для себя пользу. По возвращении Шварц был определен в Академию наук с содержанием столь ничтожным, что он не мог им жить.
В этом-то печальном положении ему открылись более радостные перспективы. Он был знаком с Лестоком, который сумел воспользоваться им как человеком предприимчивым. Лесток сообщил ему в общих чертах план революции и поручил ему уговорить гвардейских солдат содействовать предстоящему восшествию на престол царевны Елизаветы. Шварц принялся за дело с необыкновенной ловкостью и решимостью и вместе с Лестоком и Воронцовым своими неутомимыми хлопотами много содействовал счастливому исходу революции 1741 года. Елизавета подарила ему за это значительные поместья и назначила армейским полковником. Это был лишь почетный титул — он никогда не был в военной службе, которую и не знал.
Шварц [Карл Иванович, как он значится в официальных бумагах] переехал в свое поместье, где и оставался. Там же застигла его и смерть, не особенно почетная: крестьянская девушка заколола его вилами, когда он силой хотел сделать ее своей наложницей.
47. Грюнштейн
[править]Необходимость нравственного воспитания тогда только становится очевидной, когда тот, у которого его нет, почувствует, что несчастлив именно вследствие этого недостатка.
Грюнштейн, саксонец простого происхождения, был простой гвардейский солдат и трудился в своей роте вместе с Шварцем в пользу Екатерины. По восшествии ее на престол Грюнштейн был назначен адъютантом с чином бригадира [Дословно по Манштейну. В придворном журнале, хранящемся в государственном архиве, под 23 мая 1742 года записано: «Ее И. Величество изволила быть восприемницею лейб-кампании прапорщика Юрья Грюнштейна невесты»; и под 8 ноября того же года: «ввечеру была свадьба при дворе Ее Императорского Величества бригадира и лейб-кампании адъютанта господина Грюнштейна»] при вновь учрежденной лейб-кампании [Эта лейб-кампания была та рота гвардейских солдат Преображенского полка, при насильственной помощи которой Елизавета взошла на российский престол. Все солдаты этой роты были возведены в дворянское достоинство и получили офицерский чин, но в лейб-кампании оставались простыми солдатами. Офицерами в лейб-кампании были люди первых чинов. Елизавета сама объявила себя шефом. Эти люди считали себя призванными для произведения революции, для великих переворотов. Они были необузданны. Поэтому-то Петр III и уничтожил их. Екатерина II восстановила их под названием кавалергардов. Павел I дал им роскошную форму с серебряными латами и устав, который они сохраняют поныне. Простыми солдатами в кавалергардах служат обыкновенно люди очень хороших фамилий]. Он получил большие поместья и скоро стал генерал-майором. У Грюнштейна не было ума и еще менее нравственности, чтобы вести себя сообразно своему положению. Он доказывал ежедневно, что рожден быть только солдатом, которого может сдержать лишь строгая военная дисциплина. Наконец, он даже в публичных местах стал неприлично выражаться об императрице и ее возлюбленном. Он был арестован, наказан кнутом и сослан в Великий Устюг.
В 1762 году он был возвращен и отправился в дарованные ему некогда имения. Дальнейшая его судьба нам неизвестна.
48. Алексей Разумовский
[править]
Прочитав эту книгу, читатели заметят, конечно, что ни при одном правительстве в России не было столько низких и даже подлых избранников, не отличавшихся никакими душевными качествами, как в правление императрицы Елизаветы. Двор этой государыни кишел крестьянами, конюхами, кучерами, солдатами и лакеями, которые, сознавая свои неспособности, хотя и не определялись на государственную службу, но занимали важные придворные должности, обвешивались орденами и получали совершенно незаслуженно страшные богатства.
Алексей Разумовский был сын украинского крестьянина. Из-за своего прекрасного голоса он был принят певчим в церковь какого-то маленького городка. Полковник Вишневский взял его оттуда к себе в услужение. Он рекомендовал его потом обер-гофмаршалу графу Левенвольде [Непонятно, каким образом Алексей не сделал ничего, чтобы спасти Левенвольде, которому он всем обязан. Если его руки не были связаны, то такое поведение показывает крайнюю бесчувственность], который дал ему место в хоре императорских певчих. Здесь увидала его царевна Елизавета и была поражена его красивым лицом. Хотя в это время ее избранником был Шубин, которого она боялась, тем не менее Елизавета засматривалась уже на расцветавшего Разумовского. Под предлогом, что ее очень пленяет музыкальный талант Разумовского, она упросила графа Левенвольде уступить ей этого молодого человека.
Алексей стал сперва певчим и, когда начал терять голос, бандуристом при царевне Елизавете. Около этого же времени один из ее приближенных, Шубин, по приказанию императрицы Анны был сослан в Сибирь. Его место при Елизавете стало вакантным. Подруга цесаревны, г-жа Измайлова, сделала, по ее настоянию, предложения молодому Разумовскому, которые и были приняты. Он появился теперь в числе придворных слуг Елизаветы и вскоре стал известен как ее открытый любовник. Цесаревна Елизавета повышала Разумовского как могла и вскоре сделала его главным интендантом всего своего двора. По смерти императрицы Анны Елизавета, получившая тогда уже более свободы, назначила его незадолго до своего восшествия на престол своим камер-юнкером.
Еще до получения этого звания небольшой двор цесаревны чтил уже Разумовского как тайного супруга своей государыни. Все это не было секретом для императрицы Анны; но она видела, что Разумовский пользуется своим счастием скромно и умеренно, и, так как она все еще надеялась при помощи какого-либо брака совсем удалить царевну, которая, как дочь Петра I, была для нее неудобна, — по этим-то соображениям она признавала необходимым щадить чувствительность Елизаветы и не мешала ее любовным похождениям.
Как только Елизавета взошла на престол, она отбросила в своем обхождении с Разумовским всякое принуждение, даже всякое приличие. Она жила почти открыто с ним, как с мужем. Его комнаты [Этот обычай сохранялся во все времена, пока на русский престол не вступил мужчина] были ближайшими к ее апартаментам, и все служители были свидетелями, как императрица и Алексей каждое утро посещали друг друга в халатах.
Такое близкое обхождение сделало необходимым предоставить Разумовскому более высокое положение. В первые же дни своего царствования императрица возвела его в камергеры. В день коронации этой государыни он сделан обер-егермейстером, русским графом и кавалером ордена Св. Андрея Первозванного. Наконец, он получил звание генерал-фельдмаршала. Богатства, полученные им мало-помалу, были неисчислимы.
Друзья графа Разумовского, которые всегда должны были за него думать, находили необходимым, для сохранения своих взаимных выгод, чтобы Елизавета и Алексей были бы церковью соединены брачными узами. Они предвидели, что Елизавета пресытится любовью Разумовского, и хотели по крайней мере их личные отношения связать так крепко брачными узами, чтобы сделать невозможным формальное разлучение и необходимо связанную с ним потерю всех выгод Разумовский должен в этих видах привлечь на свою сторону духовных лиц, всегда окружавших императрицу. Это не потребовало большого труда. Духовенство сделало из этого вопрос совести: оно представило императрице, что ее связь с Разумовским, имевшая вполне вид брачной жизни, есть дело греховное и что единственным средством покрыть этот грех является брачный союз, освященный церковью. Эти люди, так говорившие, знали, с кем имели дело. Слабая Елизавета, неспособная оценить своих собственных грехов, поддалась этим увещеваниям и тайно повенчалась с Алексеем.
В начале шестидесятых годов исполнилось то, что предвидели друзья тайного императора. Благодаря красоте молодого Шувалова Разумовский был лишен своих обязанностей как любовник, но не мог быть удален как супруг. Постоянно, до самой смерти императрицы, он пользовался прежними же отличиями и прежним же почетом.
По смерти Елизаветы он переехал в Аничков дворец [Аничков дворец — один из роскошнейших в Петербурге. Он построен по рисунку графа Растрелли, который много построил дворцов в этой столице. Даже императорский Зимний дворец построен им же. Название Аничков дворец получил от близлежащего моста, который назван так по фамилии первого полицейского пристава в этой части города], который для него и был выстроен. Так как он думал, что не может полагаться на благоволение нового государя Петра III, хотя они были, вообще говоря, в хороших отношениях, то он, по русскому обычаю [В России при переезде в новый дом являются друзья семьи и приносят подарок, который называется хлебом-солью], подарил императору по случаю переезда его в Зимний дворец великолепную палку и миллион рублей. Несколько месяцев спустя последовало свержение этого государя с трона.
Разумовский прожил еще несколько лет при следующем правлении, почитаемый и ценимый всеми, кто его знал. Он редко видел двор, не избегая его, однако, нарочно, и, напротив, был очень доволен, если придворные и вообще высшее общество собиралось у него. Сама императрица Екатерина II посещала его иногда.
Мы слышали, что Алексей Разумовский умер в семидесятых годах [Граф Алексей Григорьевич Разумовский родился в 1709 г. и умер в 1776 г.].
Лица, знавшие его, говорят, что он был красивый, честный и добродетельный человек, но ограниченная голова. Ему никогда не поручалось никаких дел, потому что Елизавета хотела щадить его и даже издала для этого приказ, чтобы никто не осмеливался подавать ему ни просьб, ни записок.
По смерти Елизаветы Разумовский не вступал уже во второй брак.
Утверждают [Насколько нам известно, Елизавета имела только двух детей — сына от Разумовского и дочь от Шувалова, о которой будет еще сказано ниже], будто Елизавета имела восемь детей, к числу которых должны быть отнесены все братья и сестры Закревские, но лица, которые могли это знать, уверяют, что один только тайный советник и президент медицинской коллегии Закревский [Андрей Осипович (1744—1804) — директор Академии художеств в царствование Екатерины II] был сын императрицы Елизаветы и графа Разумовского. Закревский имел, насколько нам известно, трех дочерей [Пять: Прасковья, Елизавета, Екатерина, Марина и Анна. Три последние умерли девицами], из которых одна [Прасковья Андреевна, 1763—1816. Ее сестра Елизавета была за гр. Д. Б. Тол-стым] вышла за генерала Павла Потемкина. Две же оставались девушками еще в девяностых годах, и обе не так хороши, как их старшая сестра. Закревский умер, кажется, в конце девяностых годов.
С возвышением графа Алексея Разумовского в Петербург приехали, вероятно, многие с этой же фамилией. Так, в Петербурге были две девицы Разумовские, из которых одна вышла за бригадира Деденева, человека крайне странного и для общества не-возможного характера. Нам неизвестно, в каком родстве была она с графом Алексеем Разумовским.
Александра Васильевна, род. в 1760 г., вышла замуж за Алексея Михайловича Деденева; ее сестра, Наталья Васильевна (1764—1844) — за Муравьева. Обе — двоюродные внучки гр. А. Г. Разумовского.
49. Кирилл Разумовский
[править]
Кирилл, или Кирилла, Разумовский был младшим братом графа Алексея Разумовского, любимца и супруга императрицы Елизаветы. По восшествии на престол этой монархини он был вызван вместе со своей матерью в Петербург. Мать оставалась при дворе, и императрица относилась к ней с большим почтением. Так как эта женщина была рождена не для того места, на которое ее поместили, то отсюда происходили разные комические сцены, за которые Елизавете приходилось краснеть.
Молодой Кирилл был послан со своим гофмейстером в Берлин, где он оставался несколько лет и был воспитан знаменитым Эйлером так хорошо, как только было возможно, не прибегая к принуждению. Для Академии наук не было, конечно, завидной похвалой, что президентом этого собрания ученых мужей назначили этого молодого человека, когда он возвратился из Берлина. Вскоре императрица назначила его, тогда девятнадцатилетнего юношу, казацким гетманом [гетман — то же, что фельдмаршал. Но с гетманством связывались некоторые верховные права] — место, ставившее его выше всех придворных и дававшее большие доходы. Елизавета же назначила его подполковником Измайловского лейб-гвардии полка.
С преемником этой государыни он был в хороших отношениях, кажется, только вначале и вскоре же перешел вполне на сторону Екатерины. К этому его побудили лица, на честность которых он вполне полагался, между прочим, и Теплов.
Счастливый исход революции 1762 года решил главнейшим образом его полк. Как ни была велика услуга, которую Разумовский оказал этим императрице, она все-таки забыла об этом одолжении. Она лишила его гетманства, сделала его фельдмаршалом, что уже представляло низший чин, и дала ему за это ежегодную пенсию в 72 000 рублей — сумму, которая далеко не равнялась прежним доходам.
Хотя Разумовский был фельдмаршалом, он менее всего был военным. Приезжает он однажды в Берлин, и Фридрих II спрашивает его: «Командовал уже армией?» «Нет, — отвечал он шутя, — я только статский генерал». «А, — вскричал король смеясь, — этого мы здесь не знаем!» Действительно, он никогда не командовал ни армией, ни даже небольшим отрядом. Тем не менее, под его начальством находилась дивизия из нескольких полков.
Когда умер его брат, он наследовал большую часть его громадного состояния и стал вследствие этого необыкновенно богат. Его годовой доход значительно превышал 300 000 рублей. Но должно сказать, что он много и расходовал. Он имел на Мойке в Петербурге один из роскошнейших и обширнейших дворцов в городе. Здесь он жил как владетельная особа. Высчитывали, что у него в этом доме было более 200 человек одной прислуги. Он давал большие праздники, у него часто бывали многочисленные собрания и ежедневно был прием. Туда всех влекло доброе, искреннее и благородное обхождение фельдмаршала, его достойных сыновей и его дочерей, соединявших с умом и утонченную любезность.
Князь Потемкин с удовольствием узнал бы, что граф Разумовский, превосходивший его чином, желает выйти в отставку. Но граф не хотел доставить ему это удовольствие. Только уже по смерти князя, в средине девяностых годов, он попросился в отставку. Екатерина II отказала ему в этом и дала только отпуск на два года. Он отправился в Москву и был еще там, когда умерла императрица. Павел I равным образом утвердил его во всех званиях и должностях. Наконец он умер, в начале XIX столетия, в глубокой старости [Граф Кирилл Григорьевич Разумовский, 1728—1803]. Он был тогда генерал-фельдмаршал, член Верховного совета, генерал-адъютант, сенатор, президент Академии наук, действительный камергер, подполковник Измайловского лейб-гвардии полка и кавалер орденов Св. Андрея, Белого Орла, Св. Александра Невского и Св. Анны.
У него был не блестящий, но правильно развитой ум; он был не без знаний. Он говорил очень хорошо по-немецки и по-французски. Недостаток крупных талантов он возмещал патриотизмом, честностью и благотворительностью — качества, которыми он обладал в значительной степени и которыми приобрел общее уважение.
Графиня Разумовская была знатного рода, назвать который мы не умеем. Нам кажется [Кирилл Григорьевич Разумовский был женат на Екатерине Ивановне Нарышкиной (1729—1771), двоюродной сестре Льва Александровича Нарышкина, который был женат на Марии Осиповне Закревской], что она была сестра жены обер-шталмейстера Марии Осиповны Нарышкиной [Ее муж был Лев Александрович Нарышкин. Александр Львович и Дмитрий Львович, занимающие высокие придворные должности, произошли от этого брака].
Из детей, которых у него было весьма много [Одиннадцать: шесть сыновей и пять дочерей], особенно замечательны три сына и две дочери.
Андрей [Андрей Кириллович (1752—1836), позже светлейший князь. Был женат два раза и умер бездетным], человек крайне вежливый и обладавший проницательным умом, был посланником в Неаполе и Стокгольме и послом в Вене. Он известен своими отношениями с королевой неаполитанской Марией Каролиной и дружбой с великой княгиней Натальей Алексеевной, первой супругой Павла I.
Алексей, или вернее Григорий [Граф Алексей Кириллович (1748—1822), министр народного просвещения, женатый на графине Варваре Петровне Шереметевой. Григорий же Кириллович, бригадир, замечателен лишь тем, что при живой жене (баронессе Мальцев) без развода женился на Шенк де Кастель и дети от этого брака не признаны в России], тайный советник и сенатор, вышедший в отставку, чтобы посвятить себя только наукам. Он, быть может, самый ученый из русских и во всякой академии наук считался бы одним из первых ученых.
Петр был генерал [Петр Кириллович (1751—1823) произведен в 1794 г. в генерал-поручики] и, быть может, остается генералом и поныне. Он отличился в шведскую войну.
Одна из дочерей вышла за Апраксина [Граф Петр Федорович Апраксин женат во втором браке на Елизавете Кирил-ловне Разумовской. Он увез ее при жизни первой жены, урожденной графини Анны Павловны Ягужинской. Елизавета Кирилловна умерла в 1813 году в монастыре (в инокинях Августа)] и жила в Москве. Другая дочь, Наталья, известна своим умом, остротою и любезностью. Она жена камергера и кавалера орденов Св. Александра Невского и Св. Анны Загрейского [Николай Александрович Загряжский. Его жена, Наталья Кирилловна, была старшей из дочерей графа Кирилла Григорьевича Разумовского], имя, которое не должно смешивать с Закревским. Загрейский очень уважаемый человек как за свои познания, так и за характер.
50. Шубин
[править]Достоинство телесной красоты никогда не может быть приравниваемо к качествам душевным. Эти качества разносторонни и неизменны; красота же телесная подвержена влиянию времени, болезней и печали — уничтоженная этими случайностями, она не представляет уже более никакого преимущества.
Шубин, русский простолюдин, начал свою военную службу с низших ступеней в царствование императрицы Екатерины I. Он впервые научил Елизавету любви, когда цесаревне не было еще и 17 лет. Эта связь, возникшая в 1726 году в так называемом Летнем саду в Петербурге, хранилась в тайне, пока была жива императрица Екатерина I. По смерти матери Елизавета получила большую свободу, но круг ее влияния стал еще теснее. Ее значение было настолько слабо в царствование Петра II, что, несмотря на ее покровительство, Шубин мог дослужиться не выше как до чина сержанта. Образ жизни всякой принцессы лишь в редких случаях может храниться долгое время в тайне; это испытала на себе и Елизавета: нескромное поведение Шубина относительно цесаревны было открыто и дошло до сведения императрицы Анны, преемницы Петра II. Анна Ивановна, хотя и сладострастная, но, по меткому выражению Фридриха II, не распутная, намеревалась немедленно воспользоваться своею властью для уничтожения связи, заключенной при столь неравных условиях. Простой случай отсрочил исполнение этого решения, пока императрице не стали известны новые неприличные сцены, которые и заставили Анну привести в исполнение свое намерение.
Без всякого предварения Шубин был отвезен в Сибирь, где томился в подземной темнице, пока Елизавета, став императрицей, не освободила его. Эта государыня взошла на престол в ночь на 25 ноября 1741 года и уже в 5 часов утра послала в Сибирь курьера и обещала ему большие награды, если он отыщет Шубина. Достигнуть этого действительно было трудно. Шубин, как и все ссылаемые, должен был перед отъездом изменить свое имя и поклясться никому не открывать его. Его настоящее имя было потом забыто и, напротив, в Тайной канцелярии записано вновь принятое им имя. Таким образом, никто, кроме самого Шубина, не мог дать в Сибири никаких сведений. Курьер, посланный с поручением отыскать Шубина, посетил в обширной Сибири все тюрьмы, спрашивал всех ссыльных, как их зовут, и не находил Шубина, потому что курьер был настолько недогадлив, что не говорил, кто его послал и кто тогда царствовал в России. Наконец, тщетно проискав около двух лет и уже возвращаясь в Россию, посетил он вторично одну тюрьму, переспросил опять всех и наконец с отчаянием воскликнул: «Что же скажет наша императрица Елизавета Петровна, если я не привезу ей Шубина?» «Что? — вскричал один из арестантов. — Если императрицей теперь Елизавета, то я — Шубин». Таким образом, этот несчастный получил возможность опять наслаждаться свободной жизнью.
Шубин выехал из Сибири и прибыл в Петербург летом 1743 года. Он тотчас же (неслыханное повышение) из сержантов стал майором гвардии, генерал-майором и кавалером ордена Св. Александра Невского.
Прежняя связь Елизаветы с Шубиным представлялась новому любимцу опасной. Алексей Разумовский желал поэтому удаления Шубина. Это желание вполне согласовалось со склонностью Шубина к частной жизни. Он не был создан для двора, и двор был не для него. Елизавета подарила ему значительные имения в России. Он вышел в отставку с чином генерал-поручика, уехал в имения и никогда не выезжал из них. Там жил он еще в 1749 году [Алексей Яковлевич Шубин (1707—1765) — бывший ординарец при цесаревне Елизавете Петровне]. Лица, видевшие Шубина при дворе по возвращении его из Сибири, уверяли, что он был бледный и заботы сильно изменили его лицо, но что все еще можно было открыть следы прежней красоты. Что он был совершенным мужиком — это вполне понятно, и по его возвращении это замечалось с первого же взгляда. Вскоре увидели ясно, что он не имел ни малейшей способности к какому-либо делу мало-мальски важному. Уже то, что он открылся в Сибири курьеру лишь после усиленных расспросов, ясно показывает, что это была крайне ограниченная голова.
51. Бергер
[править]Имя человека, о котором говорится в этой статье, составляет почти все, что мы знаем о его жизни. Но этот человек дает повод рассказать одну из ужаснейших сцен в царствование императрицы Елизаветы. Когда знаешь, что этот Бергер был виновником этого ужасного несчастья, то уж не нуждаешься знать другие обстоятельства его жизни. Злость была, вероятно, основой его характера и мотивом его поступков. Быть может, вместо этого гадкого качества можно было бы поставить необдуманность и слабоумие, но как печально извинять его поступки такими недостатками!
Бергер был курляндец простого происхождения. Он отправился в Россию, где владычествовал тогда Бирон при дворе Анны. Бергер вступил в военную службу и, благодаря рекомендации, стал офицером армейского полка. В 1743 году он был назначен ехать в Ярославль, в место ссылки графа Левенвольде, чтобы принять надзор над этим важным узником, исполнявшимся до того другим офицером, Соликамским [Из простого звания, без фамильного имени, родом из города Соликамска Казанской губернии]. Этот караул, во всяком случае, был скучен, подвергал большой ответственности и был во всех отношениях неприятен. Бергер хотел отделаться от этого поручения, но у него не было к тому предлога. Наконец случай представил ему такой предлог, и он воспользовался им самым варварским образом.
Статс-дама Лопухина, жена генерал-поручика и камергера, услышав, что на поручика Бергера возложен караул при графе Левенвольде, поручила своему сыну, который был камер-юнкером при императоре Иване, а теперь был ничем, познакомиться с поручиком Бергером и просить его передать графу Левенвольду, что она постоянно вспоминает его и от своего имени просит не унывать и надеяться на лучшие времена.
Этому невинному выражению утешения, которое подруга посылала своему страдающему другу и которое ни на чем не основывалось, было придано толкование, которое могло быть измышлено только злобой и которому могла поверить только глупость. Оно послужило предлогом к тому, чтобы наказать как за государственное преступление, за сплетню, распространенную бабами и молодежью и принятую за оскорбление безмозглой головой слабой и тщеславной коронованной кокетки. Дело вот в чем: графиня Лопухина и графиня Бестужева, жена обер-гофмаршала и некогда вдова графа Ягужинского, сказали будто бы однажды, что они еще и теперь, уже довольно пожилые дамы, красивее императрицы. Говорили ли они это или не говорили, но такой прошел слух, разнесенный бабьем и молодежью, и достиг Елизаветы. Елизавета приходила в неистовую ярость, как только ее красота подвергалась сомнению. Ее доверенные приближенные, так как сама она была для этого слишком ленива и ограниченна, должны были теперь найти случай к мщению, и этот случай скоро представился.
Бергер, понимавший негодность правительства, напал на дьявольскую мысль, что поручение г-жи Лопухиной может освободить его от караула при графе Левенвольде. Вопреки своему убеждению он это поручение истолковал в смысле задуманного возмущения, доносом на которое думал выслужиться. Он донес генералу Ушакову, князю Никите Трубецкому и графу Лестоку.
Генерал Ушаков много лет уже был инквизитором России, или президентом Тайной канцелярии. В этом качестве круг его ведения при Елизавете был неограничен. Князь и мужик равно чувствовали всю свою ничтожность перед авторитетом генерала Ушакова. Он славился необыкновенной строгостью, и хотя ему нельзя было отказать и в большой справедливости, но при одном его имени трепетали все жители России. Князь Никита Трубецкой имел чрезвычайно деспотические принципы и не отличался ни человеколюбием, ни снисходительностью. Характер графа Лестока известен уже из этой книги. Тогда, в 1743 году, он, ради предосторожности, соблюдал большую строгость, чем та, которая была в его характере: он все еще опасался, что новое здание правления Елизаветы так же легко может быть разрушено, как он воздвиг его.
К этим-то трем людям отправился Бергер, рассказал им поручение г-жи Лопухиной и дал при этом понять, что, как он полагает, заманчивая надежда, выраженная Лопухиной, должна же на чем-нибудь основываться. Ему посоветовали разговориться об этом с молодым Лопухиным при свидетелях. Бергер исполнил совет. Он отправился в тот трактир, где собирались обыкновенно молодые люди. Лопухин явился. Он, Бергер и известный Мальтиц [Майор Фалькенберг, по Манштейну, Мальтиц — по Пецольду], адъютант принца Гессен-Гомбургского, явившийся в качестве свидетеля, пили вместе. Бергер прикинулся недовольным, и простодушный Лопухин попался в ловушку: он стал говорить об императрице довольно свободно и вообще в выражениях неосторожных. Больше ничего и не нужно было его собутыльникам. Все это было передано Елизавете. Бывшие при ней приживалки тотчас закричали, что Лопухина и графиня Бестужева всегда дурно отзывались об императрице, что в этом кроется проект заговора и что зло надо пресечь в самом корне. Елизавета пришла в страшный гнев, вспомнила преступление против ее оскорбленной красоты и в полном пылу своего женского гнева тотчас же приказала арестовать даже самых отдаленных участников этого государственного преступления, судить и публично наказать, особенно же обеих дам. Императрица хотела даже уехать в Петергоф, но раздумала.
Начало следствия было ужасно. В ночь на 5 августа 1743 года по всем улицам Петербурга ходили патрули. В тот же вечер начались аресты. Генерал-лейтенант Лопухин, его жена и сын были арестованы. Придворная дама, фрейлина Лопухина, дочь генерал-поручика Лопухина, была в Петергофе при молодом великом князе, который очень ее любил за веселую беседу. На другое утро она приехала в город вместе с великим князем, и под предлогом, что ее мать смертельно больна, она была отвезена в родительский дом и там арестована. 6 августа графиня Бестужева, жившая в деревне, была арестована вместе со своей старшей дочерью и привезена в Петербург. Ее супругу дано было знать, чтобы он ничего не опасался и что он может оставаться в деревне. Все арестованные были сперва отвезены в Елизаветинский дворец, который можно еще видеть на нынешнем Марсовом поле. Вскоре Лопухин, Лопухина и графиня Бестужева были перевезены в петербургскую крепость. Дочери, найденные невиновными, были отосланы по домам.
Была образована особая комиссия. Членами ее назначены: генерал Ушаков, князь Трубецкой и граф Лесток; протоколистом был статский советник Демидов. Ежедневно арестовывали многих: если кто-либо, хоть год назад, сказал какое-либо слово, которое поддавалось произвольному истолкованию, выразил недовольство настоящим, вспомнил о счастливом прошедшем и был теперь оговорен своим врагом, он считался уже соучастником этого мнимого государственного заговора и привлекался к суду. На этом основании были арестованы между прочими жены камергеров Лилиенфельд и княгиня Гагарина, урожденная Ягужинская, гвардейский поручик Машков, гвардейский капитан князь Путятин, статский советник Зыбин и другие. Молодой Лопухин был пытан под кнутом, и боль вынудила у него признание во всем, что ему диктовали.
Дело приняло еще более серьезный оборот, даже внешнеполитический. Маркиз Ботта [Маркиз Ботта был миланец родом; позже он удалился от дел и умер в Италии], посланник королевы венгерской и чешской, давно уже выехавший из России, находился в дружеских сношениях с домами Лопухиных и Бестужевых. Этим обстоятельством воспользовалось французское посольство, чтобы привлечь на свою сторону русский двор и нанести чувствительный удар австрийскому, который тогда постоянно враждовал с французским Двором. Дальйон сообщил экстракты из никому не известных писаний, в которых значилось, будто Ботта говорил, что правление Елизаветы не может продолжаться. Он прибавлял к этому, будто Ботта перед своим отъездом переговаривал с г-жой Лопухиной и графиней Бестужевой о том, чтобы побудить прусского короля Фридриха II к восстановлению брауншвейгской фамилии.
В Вену отправились жалобы на Ботту. Мария Терезия, более человечная, умная и справедливая, чем Елизавета, написала своему резиденту Гогенгольцеру, что маркиза Ботту нельзя осудить, что для этого необходимо иметь точные доказательства. Тогда было приказано отправить в Вену целую кипу протоколов, в которых почти ничего не было, кроме бабьих сплетен, причем императрица уверяла, что сама присутствовала при допросах и требовала удовлетворения. Ее присутствие при допросах, было ложью; тем не менее, во втором, в требовании удовлетворения, венский двор до некоторой степени уступил: Ботта действительно был некоторое время в немилости, по крайней мере по виду. Фридрих II, о котором тоже шла речь в этих допросах, как только осведомился об этом, принес через своего посланника, барона Мардефельда, большие извинения в Петербурге и торжественно заверял, что ему никогда не были делаемы предложения о восстановлении брауншвейгской фамилии на русском престоле, но если бы таковые и были сделаны, то они, конечно, тотчас были бы отвергнуты.
Между тем как все это проделывалось за границей, в России продолжалось следствие, чтобы доставить глазам удовольствие видеть совершение казней палачом. Состоялось большое заседание. Сенат и Синод должны были поклясться, что будут молчать и судить. Синод хотел устраниться от дела, но должен был присутствовать, чтобы самому не показаться подозрительным
На другой день после праздника Александра Невского, т. е. 31 августа, происходила казнь на тогдашнем Лобном месте на Васильевском острове. За два дня пред тем об этом извещалось с барабанным боем. Генерал-поручик Лопухин, его жена, статс-дама, императрицы, жена обер-гофмаршала графиня Бестужева, молодой Лопухин, поручик гвардии Машков, князь Путятин, майор гвардии, и статский советник Зыбин были биты кнутом. Первым четверым, сверх того, отрезаны языки. Палачи, наказывавшие кнутом, показывали присутствовавшим вырванные куски мяса и с дьявольской усмешкой предлагали купить их. Затем несчастные были отвезены на маленьких мужицких телегах за десять верст, где они в деревушке могли проститься с родными. Потом, поодиночке, были они развезены в места их ссылки. Многие другие лица, привлеченные к следствию, были сосланы в Сибирь прямо из тюрьмы. Очень немногие избегли наказания. Таким образом, вследствие сплетни, основанной, вероятно, на одной лжи, погибло много семей. И так часто бывает. Ничтожные причины ведут к страшным последствиям.
Чувствования Бергера, если он способен был чувствовать, должны были быть ужасны при виде этих казней.
Более подробное изложение обстоятельств его презренной жизни не имеет, конечно, никакой прелести для любопытства наших читателей [По этой, вероятно, причине в Биографическом словаре Русского исторического общества пропущен Яков Федорович Бергер, генерал-майор, хотя отмечены три Бергера: петербургский скрипач, харьковский баритон и живописец начала XIX века. За свой донос Бергер был переведен 22 октября 1743 г. из поручиков кирасирского полка в секунд-ротмистры конной гвардии. В 1761 г. он командовал полком конной гвардии и за услугу, оказанную 28 июня 1762 г., был произведен в подполковники конной гвардии]. Бергер получил разрешение не ехать к графу Левенвольде, которое он купил несчастьем столь многих людей. Хотя он довольно быстро повышался в армии, но имел дурное счастье и умер наконец в царствование императрицы Екатерины II генерал-майором, но в самых стесненных обстоятельствах.
52. Карл Сиверс
[править]
Карл Сиверс, сын слуги герцога Курляндского Бирона, был и сам слугой у некоего Нирота, в Лифляндии. Оттуда он прибыл в Петербург и, после краткого здесь пребывания, поступил на службу к царевне Елизавете. Он получил при этом дворе должность кафешенка. Елизавета так привыкла к этому напитку, приготовленному именно ее кафешенком, что Сиверс был обязан являться во всех местах, где обедала царевна, чтобы варить для нее кофе.
По восшествии ее на престол Сиверс получил придворные должности и мало-помалу стал наконец немецким имперским графом, кавалером различных орденов и обер-гофмаршалом. В этом звании он и умер в царствование императрицы Екатерины II и оставил огромные богатства.
Сиверс был чистосердечный, благомыслящий и услужливый человек, обладавший посредственным умом и, как легко себе представить, не имевший ни воспитания, ни знаний.
Женой [Карл Ефимович Сиверс был женат на Бенедикте Елизавете фон Крузе, умершей в 1777 г.] его была сестра тайного советника и лейб-медика Крузе. Он оставил от этого брака трех сыновей, бывших в русской военной службе, и одну дочь.
Эта прелестная женщина [Графиня Елизавета Карловна Сиверс] вышла замуж за своего двоюродного брата [Граф Яков Ефимович Сиверс], о котором говорится в особой статье, и развелась с ним, родив уже трех дочерей. Она вышла потом за очень сведущего человека, тайного советника, камергера и директора строительной части князя Путятина [Князь Николай Авраамович Путятин] и жила с ним весьма счастливо много лет в Саксонии.
53. Сиверс II
[править]Некоторые утверждали, будто этот Сиверс происходил от дворянской голштинской фамилии того же наименования, но это совершенно неосновательно. Он был ближайший родственник предыдущего Сиверса. Как только тот Сиверс приобрел некоторое значение, он предоставил своему двоюродному брату [Ефим Ефимович Сиверс, женатый на своей родственнице, девице Сиверс] незначительные места в магистратах маленьких лифляндских городков. Мало-помалу и этот Сиверс добился высших мест. Он явился в Петербург и стал действительным статским советником. В графское достоинство он возведен не был.
Только сын его [Яков Ефимович Сиверс (1731—1808). Император Павел I возвел его в 1798 г. в графское достоинство] получил графство. В качестве посла Екатерины II он уничтожил политическое существование Польши; дело, за которое он справедливо навлек на себя ненависть всего беспристрастного мира. В конце XVIII столетия он был членом Верховного совета, действительным тайным советником, сенатором, имел много еще незначительных званий и был кавалером десяти орденов.
Его супругой была нынешняя княгиня Путятина, одарившая его только тремя дочерьми, из которых первая и третья вышли замуж в России, вторая же, давно уже умершая, была за саксонским графом Шенбург-Пениг, нынешним королевско-саксонским посланником в Касселе.
54. Лялин
[править]Лялин, молодой русский красавец из низшего класса народа [Пимен Васильевич Лялин не оставил потомства], понравился царевне Елизавете, увидевшей его однажды на улице, и так сильно, что она тотчас же взяла его к себе в услужение. Он оставался у нее в услужении, пока она не вступила на трон. Через два дня после этого она сделала его камергером, подарила ему поместья и предоставила ему еще значительные доходы. Он ежедневно бывал в обществе этой государыни.
55. Возжинский
[править]Возжинский, императорский конюх, обыкновенно держал вожжи в императорском экипаже. От слова вожжи (возжи) получил он фамилию Возжинский, так как прежде, подобно многим русским крестьянам, у него не было фамилии — только имя, данное ему при крещении. В царствование Елизаветы он стал камергером, пользовался жалованьем и получил значительные поместья [Никита Андреянович Возжинский получил 5 сентября 1751 г., в день тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны, орден Св. Александра Невского 1-й степени].
56. Ермолай Скворцов
[править]Ермолай Скворцов был сын кучера. Он был в услужении у цесаревны Елизаветы, а когда она взошла на престол, стал камергером этой государыни. Он, впрочем, никогда не играл важной роли.
Его сын, Василий Ермолаевич, был генерал, камергер и кавалер ордена Св. Александра Невского [Ермолай Иванович Скворцов ничем решительно не оставил ни малейшего следа своей деятельности; его сын — единственный генерал-аншеф, возведенный в этот сан императором Петром III]. Он был жив в 1770 году.
57. Чоглоков
[править]Чоглоков сын бедного русского, прижитый от немки простого звания, был так счастлив, что поступил в кадетский корпус, где мог бы получить хорошее образование, если бы у него была охота воспользоваться этой случайностью. Оставив корпус, он стал танцором при дворе. Им он недолго оставался. Чоглоков понравился графине Марии Гендриковой, и это обстоятельство делает понятным, почему он мог, не имея заслуг, повышаться от одного почетного места к другому. Он умер обер-гофмейстером императрицы и кавалером ордена Данеброга.
Его женой была та же графиня Мария Гендрикова, двоюродная сестра императрицы Елизаветы. Он оставил четырех сыновей и трех дочерей [Екатерина была замужем за генерал-поручиком Рославлевым; Елизавета — за генерал-майором Загряжским; Вера — за графом А. С. Минихом]. По крайней мере, трое из его сыновей сидели в тюрьме [Братья Наум, Николай и Самойло Чоглоковы], отчасти потому, что нарушали общественную тишину, отчасти потому, что были замешаны в заговорах против императрицы Екатерины II. Фамилия Чоглоковых еще существует. В начале девяностых годов внук первого замечательного человека из этой фамилии [Николай Наумович Чоглоков замечателен лишь своей женитьбою на графине Гендриковой] был штаб-офицером в пехотном полку.
58. Чулков
[править]Чулков был простым служителем [Василий Васильевич Чулков был придворным истопником] у цесаревны Елизаветы. По восшествии этой государыни на престол он стал камергером и получил от нее большие земли в России.
Своим возвышением он обязан не красоте, как другие, — он был мал ростом и безобразен; но у него был чуткий сон, какой только можно себе представить, и это составило его счастье. Елизавета была, как все узурпаторы, труслива. Она боялась каких-либо переворотов, на которые могли бы решиться ночью, так как она сама произвела революцию ночью и так как нападение на герцога Курляндского было сделано ночью же, и результат обоих возмущений соответствовал желанию возмутителей. Чтобы не быть пораженной по недостатку бдительности, Чулков должен был каждую ночь оставаться при императрице. Можно сказать, что она не провела без него ни одной ночи — каждую ночь он был обязан дремать на кресле в ее комнате. Много лет Чулков вовсе не ложился в постель. Сон был для него гораздо меньшей потребностью, чем для других. Легкая дремота на стуле была для него достаточным отдыхом, так что он никогда и днем не чувствовал потребности ложиться в постель. Так как у Чулкова была оригинальная должность — проводить все ночи у императрицы, то легко понять, что государыня должна была иметь к нему полное доверие. Он знал все тайны ее частной жизни.
В семидесятых годах Василий Иванович Чулков был генерал, камергер и с 1755 года кавалер ордена Св. Александра Невского [Обер-кригскомиссар в Москве, 1759—1761]. В конце XVIII столетия в Петербурге был еще статский советник Чулков, кавалер ордена Св. Анны. Можно полагать, что оба они были родня вышеупомянутому камергеру Чулкову [Наиболее замечательный из фамилии Чулковых был Михаил Дмитриевич (1737—1793), поэт, писатель, ученый и публицист, издавший более 75 томов своих сочинений. Он на целое столетие упредил нас своим не изданным еще «Проектом трактата между европейскими государями для вечного истребления в Европе войны»].
59. Иван Черкасов
[править]
Иван Черкасов был простолюдин. Петр I взял его к себе и приказал учить письму. Когда он напрактиковался несколько, он сделал его своим писцом. При этой службе он должен был сопровождать императора в путешествиях, но в царствование этого монарха никак не мог добиться высшего места.
Екатерина I оставила его в императорском кабинете, где он должен был работать для тайного советника Макарова все еще как писец, но с титулом кабинет-секретаря. В царствование императрицы Анны Черкасов за многие проказы был сослан по приказанию Бирона в Астрахань. Тогда нельзя было и думать, что по странному сплетению обстоятельств этот Черкасов сделается тестем дочери всесильного Бирона. В Астрахани он должен был оставаться до 1742 года.
Елизавета, считавшая большой заслугой службу ее отцу, все равно был ли этот монарх доволен службой или нет, вызвала его из Астрахани и осыпала почетными местами и богатствами, хотя он не заслуживал ни того, ни другого. Он стал, наконец, бароном, кабинет-министром и непонятным образом достиг того, что подписанные им приказы имели силу императорских указов. Черкасов умер в 1760 году [Иван Антонович Черкасов (1690—1752)] в Петербурге.
Он был груб, невежествен и беспечен превыше всякого описания. После его смерти нашли 570 пакетов, присланных ему в кабинет из Сената и нераспечатанных.
Его сын Александр [Александр Иванович Черкасов, президент медицинской коллегии, умер в 1788 г.] женился в 1759 году на принцессе Курляндской Гедвиге Елизавете [Екатерина Ивановна (1727—1797)] Бирон.
Впрочем, фамилия Черкасовых, как одна из знатнейших, пользуется большим уважением при русском дворе.
60. Олоф
[править]Олоф [Когда Олофа обратили в Олица — неизвестно; единственный известный нам Олиц Петр Иванович отличился в Семилетнюю войну, был ранен при Цорндорфе и Кунерсдорфе и возведен в генерал-аншефы; в 1770 г. занял Валахию, за что и получил орден Св. Андрея Первозванного. Он умер в 1771 г. в Бухаресте] был сын так называвшихся старонемцев в Москве. Он стал офицером по рекомендации. Как офицер он познакомился с придворными людьми императрицы Елизаветы, которые посоветовали ему перейти в греческую веру. Он послушался совета, и его благополучие было сделано. Он вскоре стал полковником.
Однажды он получил приказание вступить со своими войсками в провинцию для подавления восстания крестьян. Однако восставшие, будучи в значительно большем числе, чем солдаты, прогнали их, захватили полковника, побили его и прогнали прочь. Эта неудача не имела, однако, никакого влияния на судьбу Олофа, пока жила Елизавета. По очереди он стал генерал-майором.
Иначе пошли дела вслед за смертью императрицы. Однажды вечером за обедом, когда зашла речь о повышениях, которые должны были быть объявлены при предстоявшем праздновании мира, Петр III приказал своему генерал-адъютанту Гудовичу прочесть список полковников и генерал-майоров, которые могли быть повышены по этому случаю. Гудович стал читать фамилии, причем император при каждой фамилии делал, со свойственным ему знанием дела, вполне основательные замечания. Когда очередь дошла до генерал-майора Олофа, Петр III вскричал: «Вычеркнуть. Я не желаю иметь генералов, битых крестьянами». И он действительно получил отставку.
В царствование Екатерины II он опять поступил на службу, исполнял иногда довольно важные поручения, вел себя хорошо и во время турецкой войны достиг чина генерал-аншефа. Олоф умер в 1771 году.
61. Полтарацкий
[править]
Полтарацкий был сын украинского крестьянина [Марк Федорович Полторацкий (1729—1795) был сын соборного протоиерея в Соснице, Черниговской губернии. Его сын, Дмитрий Федорович, получил знаменитую библиотеку купца Хлебникова; его внук, Сергей Дмитриевич (1803—1884), был известный библиофил]. Благодаря своему прекрасному голосу он попал в императорскую капеллу. Здесь он отыскал тайные ходы, чтобы выскочить в люди. Елизавета подарила ему значительные имения.
Он умер в 1795 году.
Полтарацкий был директором императорской капеллы и действительным статским советником с титулом превосходительства.
62. Иван Шувалов
[править]
Иван Шувалов был древнего дворянского рода, но родился от родителей небогатых и не пользовавшихся значением. Его родственники при дворе, генерал-поручик и позже генерал-фельдмаршал Петр Иванович Шувалов [П. И. Шувалов (1711—1762) женат на Мавре Егоровне (1708—1759), урожденной Шепелевой] и его жена, урожденная Шепелева, подруга Елизаветы, приняли в нем участие как в родственнике. При их поддержке он был принят в число императорских пажей и стал вскоре камер-пажом. Он оставался им недолго. Елизавете понравилась его физиономия, и она избрала его в свои любимцы. Это случилось в начале пятидесятых годов. Тотчас же Шувалов стал камер-юнкером и вскоре затем камергером и кавалером орденов Св. Александра Невского и Белого Орла. Он оставался открытым любимцем императрицы до самой смерти этой государыни, не имея, однако, большого значения. За несколько часов до своей смерти Елизавета дала Шувалову ключ от денежной шкатулки и сказала ему, что все, что он найдет в ней, все его. Побуждаемый чувством страха и честностью, Шувалов по смерти императрицы передал ключ ее преемнику Петру III. Этот государь открыл шкатулку и нашел в ней 300 000 дукатов.
В то даже время, когда Шувалов был в наибольшей милости, он выказывал такую скромность, какая редко замечалась в избранниках русских императриц. За это он до последней минуты пользовался милостями государыни, которая очень любила его. Если он и раздражал иногда Елизавету какой-либо временной юношеской неверностью — единственные проступки, в которых он был виноват, — она скоро прощала его и сваливала вину его заблуждений на других, по ее мнению, увлекших его. Таким-то образом возникло в Петербурге, в пятидесятых годах, преследование женщин, которых арестовывали и под плеткой допрашивали, не дерзнула ли которая из них делать глазки любимцу императрицы. Елизавета Петровна сама читала все показания и не нашла в них того, чего искала.
Шувалов неоднократно давал доказательства своего добродушия. Он постоянно восстанавливал согласие в императорской фамилии, которое так часто нарушалось при Елизавете. Главные черты его характера заключались в страхе и слабости. Он позволил сманить себя стать посредником в сношениях великой княгини Екатерины с графом Понятовским, за что его позже так дурно вознаградили. Его крайняя боязливость была причиной того, что он никогда не, лекал высоких мест и не путался в государственные дела, постоянно л опасаясь быть привлеченным к ответственности по смерти императрицы и потерять все добытые им выгоды. Он не обладал блестящим умом, и познания его были ограниченны; во время Елизаветы он был вследствие этого весьма посредственный покровитель искусств и наук. Но он был настолько тщеславен, что желал составить себе имя, и ему принадлежит учреждение Академии художеств.
В краткое царствование Петра III Шувалов постоянно оставался в Петербурге, но не имел никакого влияния. Однако император очень отличал его и дал ему публичное удостоверение своей дружбы. Когда однажды за обедом у государя, на котором присутствовал и Шувалов, стали говорить об умершей императрице, у Шувалова показались слезы на глазах. «Не плачь, — сказал [Вероятно, подражая этому анекдоту, Павел I сказал приблизительно то же самое князю Зубову по смерти Екатерины II. Известно, как оба поступили несколько времени спустя] ему участливо Петр III. — Не ищи печали в прошлом, которого нельзя воротить. Императрица любила тебя, и ради ее памяти ты всегда будешь иметь во мне друга».
Поведение Шувалова не соответствовало этим дружеским выражениям. Хотя и очень отдаленное, он все-таки принимал некоторое участие в возмущении против своего государя. К этому шагу его побудила слабость, которая нередко управляла его поступками. Его склонили, чтобы его участием или скорее только его присутствием напомнить солдатам столь ими ценимые, беспечные времена Елизаветы. Вечером, в день восшествия Екатерины на престол, он скакал рядом с новой императрицей во главе небольшого отряда в Красный кабачок, трактир по дороге в Петербург, где государыня переночевала.
Шувалов надеялся, вероятно, играть роль при новом правительстве, но ошибся. О нем более и не думали. Между тем он оставался всегда в Петербурге, живя на свои громадные богатства. Значительную часть его он проиграл в карты. Наконец, мы не знаем почему, он впал в немилость. Он отправился путешествовать. Екатерина II считала себя в долгу перед ним и в то время, когда он менее всего думал об этом, вновь призвала его в 1777 году к Делам. Она назначила ему определенное содержание в 4000 рублей и пенсию в 6000 рублей и мало-помалу пожаловала ему важные придворные должности. Шувалов, проживший почти все свое: состояние, должен был очень радоваться постоянному доходу, хотя повод к этому, как мы увидим ниже, был для него весьма печален. Он жил на эти 10 000 рублей и на спасенные остатки своего, некогда блестящего, состояния довольно уединенно, но весьма прилично в своем дворце [Шувалов владел огромным четырехугольником, выходившим на Невский и на Садовую к стороне Летнего сада. Четверть этой земли занимал его дворец. Остальные три четверти он распродал в последнее время. Два его дворца на Садовой улице купил князь Вяземский. При Елизавете в одном из них жил принц Каря Саксонский. Четвертую часть, рядом с помещением Шувалова, купила, как нам | кажется, семья Бороздиных и выстроила там великолепный дом] в Петербурге. Насколько мы знаем, в его судьбе не было уже более знаменательных событий.
Смерть его последовала в конце девяностых годов. Он был действительный тайный советник, действительный обер-камергер, куратор Московского университета, кавалер орденов Св. Андрея и Св. Александра Невского, имел большой крест ордена Св. Владимира [Екатерина II учредила орден Св. Владимира для гражданских чинов, оказав-ших особенные заслуги. Он разделен на четыре класса и сообразно этому разделению носится различным образом на красной с черной каймой ленте. Павел I не жаловал его, но Александр I придал ему прежнее значение] первого класса и был кавалер орденов Белого Орла и Св. Анны.
Шувалов признается отцом девочки, которую родила императрица Елизавета около 1753 года. Ее назвали Елизаветой и дали ей, если мы не ошибаемся, позже фамилию княжны Таракановой. Этот ребенок, матерью которого выставляли итальянскую камер-фрау императрицы, был отправлен в Италию и там воспитан. Пока жила императрица Елизавета, ребенок ни в чем не нуждался, но по смерти этой государыни — решительно во всем. Путешествуя, Шувалов был в Италии, где видел свою дочь, не решившись, однако, открыться ей. В семидесятых годах она была в очень стесненных обстоятельствах. Архенгольц рассказывает [В своей книге «England and Italien»] о ней анекдот, случившийся незадолго до печальной катастрофы, стоившей жизни этой несчастной девушке. С нашей стороны было бы большой дерзостью рассказывать по Архенгольцу то же самое событие, но своими словами.
Читатели наши будут благодарны, если мы сообщим подлинные слова этого любимого писателя: «В марте 1775 г. случилось здесь (в Ливорно) замечательное событие. В течение двух лет в Риме находилась русская дама, родившаяся вне брака, но от матери очень высокого звания. Она жила в крайне бедственном положении. При таком состоянии она и не думала мечтать о короне. Она была умна, хорошо образована и кроткого нрава. Ее скромная жизнь была однажды потревожена присланным к ней русским офицером, сделавшим ей на словах заявления чрезвычайной важности, которым он придал большой вес предложением весьма рачительной суммы денег. Этот последний аргумент произвел на даму, при ее нужде, ожидавшееся действие. Дама согласилась в начале 1775 г. явилась в Пизу, где тогда находился граф Алексей Орлов. Граф принял ее как королеву. Он повсюду сопровождал ее и, когда был с нею в театре, относился к ней перед всей публикой с таким подобострастием, что приводил в удивление всю местную аристократию. Никто не мог узнать, кто эта неизвестная дама, пред которой так унижался гордый граф. Наконец ей было предложено посетить близлежащее Ливорно. Она согласилась. Остановились у английского консула Дика, и все шло хорошо. За обедом зашла речь о флоте, и так как дама никогда не была на военном корабле, то ей не отказали в желании посетить русский военный фрегат. Несчастная и не предвидела своей судьбы! Она садится с графом в шлюпку, плывет к назначенному кораблю, и они поднимаются на судно. Вдруг сцена меняется. Презрительным тоном ей объявляют, что она в плену, и надевают цепи на руки. Корабль остается двое еще суток на рейде, приготовляясь к отплытию в Россию. Никакой иностранный бот не должен приближаться к кораблю; находящийся на корабле караул угрожает стрелять. Эта угроза не помешала, однако, тому, что многочисленные лодки с ливорнцами подъезжали настолько близко, чтобы видеть иногда несчастный предмет их любопытства; она часто стояла у окна каюты, ясно выражая свое отчаяние. На третий день корабль отплыл со своей добычей. Двор дал ясно понять свое неудовольствие по этому случаю, и весь город был этим возмущен». Далее мы сами уже расскажем, что знаем об этой ужасной истории.
Ставший впоследствии знаменитым адмирал Грейг отвез даму в Петербург. Здесь под предлогом, будто она сумасшедшая, ее заперли сперва в крепость, но вскоре перевезли в Шлиссельбург, где она в первые же месяцы 1776 года, после кратковременной болезни, испустила дух, причем явилось подозрение в насильственной ее смерти. Если это подозрение справедливо, то число убийств важных особ увеличилось еще одним, которое ни в каком политическом отношении не могло быть опасно русской государыне.
Если же эта несчастная Елизавета умерла естественной смертью, то, во всяком случае, Екатерина II может пожалеть о той жестокой случайности, по которой эта дама умерла именно в то время, когда и без того уже против русского двора были возбуждены всевозможные подозрения.
Положим даже, что эта смерть была чистой случайностью, какое извинение петербургский двор может привести в злополучной отправке русского офицера, который сманил Елизавету на ее первый необдуманный шаг? И чем может он оправдаться в жестоком обхождении с несчастной, которую нельзя было обвинить ни в каком преступлении, но лишь в непроизвольной ошибке, по которой она оказалась незаконнорожденной дочерью развратной императрицы. Через год после этой смерти Екатерина II вызвала отца несчастной Елизаветы Таракановой, Шувалова, пребывавшего за границей, и осыпала его теми знаками своего благоволения, о которых мы говорили выше. Не представляется ли, что этими благоволениями хотели утешить отца в погибели его дочери? Не, порождается ли этим самым вновь подозрение в ее умерщвлении?
63. Дмитрий Волков
[править]
Другу истории ничего, конечно, не может быть приятнее, как если он, усталый от чтения подробностей о целой массе незначительных или злых выскочек, встречает иногда человека, который возвышается благодаря своим дарованиям, оказывается необходимым государю и его министрам, полезным нации и ошибки которого, относящиеся по большей части лишь к образу его жизни, служат, кажется, лишь к тому, чтобы выставить еще более совершенство его главных качеств. В этом случае историк уподобляется путнику, который долго бродил по печальным и бесплодным путям, по диким и необработанным местностям или по песчаным пустыням и наконец вступает на тропинку, по которой может продолжать свой путь с удобством и удовольствием и где окрестности своими небольшими уклонениями от красоты природы становятся тем более очаровательными.
Дмитрий Волков [Существует дворянская фамилия Волковых, и есть актер, которого зовут Волков и о котором мы будем еще говорить. Но тот Волков, о котором идет речь, не родня ни тем, ни другому], русский простолюдин [Это неверно. Он был «столбовой дворянин» древнего рода зажиточного помещика Рузского и Московского уездов], был случайным образом так счастлив, что получил весьма порядочное образование. Прослужив в нескольких канцеляриях и доказав всюду свою годность, он в царствование императрицы Елизаветы поступил секретарем в так называвшуюся тогда конференцию [Конференцией называлось то, что зовется теперь советом. Петр III уничтожил ее только по названию]. Здесь он был очень полезен. Не было ни одной политической тайны при русском дворе, в которую он не был бы посвящен. Все донесения в конференцию и все поступавшие в нее бумаги Волков должен был, прежде чем эти бумаги представлялись императрице, перерабатывать таким образом, чтобы они были в состоянии поддерживать в императрице ненависть к Пруссии.
Во время Семилетней войны он благодаря своей страсти к картам оказался в таком затруднительном положении, что даже его высокий ум не мог спасти его. Он вдруг исчез и покинул самым недостойным образом свою жену, детей и во всяком случае весьма блистательную карьеру. Так как он изготовлял иностранные паспорты, то полагали, что он взял себе паспорт и отправился в Берлин, чтобы там изменнически продать государственные тайны русского двора. Этим были очень озабочены и обратились к посланникам дружественных дворов в Берлине, чтобы разыскать его там. Как только до слуха Волкова, скрывавшегося в одном из темных притонов, дошли эти подозрения, он явился, чтобы по крайней мере с этой стороны спасти свою честь. При дворе были рады вновь увидеть его и искупили его возвращение уплатой его карточных долгов. Вскоре после этого он поссорился с графом Бестужевым и разоблачил его план об устранении великого князя от престолонаследия, что и было причиной возвращения русских войск из Пруссии. Вследствие этого обстоятельства Бестужев пал; Волков же хотя и не получил никакого выдающегося места, но остался главной личностью в русском кабинете.
Петр III, благодарный Волкову за услуги в прежние годы, оказывал ему большое доверие и возлагал на него важные поручения. Император ничего не предпринимал без совета и решения Волкова, и можно сказать, что этому человеку принадлежит значительная доля в славных и благодетельных деяниях монарха. Он был настолько правдив, что предуведомил своего государя о возмущении, которое готовилось против него. Проницательный ум Волкова разведал почти весь план возмущения, но несчастный государь был настолько уверен в своей безопасности, что пренебрег советами своего друга, верным указаниям которого должен был бы следовать.
Екатерина II знала предприимчивость Волкова и его преданность ее супругу. Она приказала поэтому арестовать его и не раньше освободила, как уже вполне утвердившись. Она знала его пригодность, но не хотела держать его около себя. Говорят, будто эта государыня удалила от себя многих умных людей, не желая показать даже и вида, будто она управляет при их помощи.
Как бы то ни было, известно, однако, что Волков удалился от двора и получил место в Оренбурге. Но при посредстве своих друзей он был скоро возвращен. Его назначили полицеймейстером и, наконец, действительным тайным советником и губернатором Петербурга — место, которым он до самой своей смерти управлял весьма разумно. Когда в Москве свирепствовала чума, он был послан туда, и, благодаря его целесообразным распоряжениям и неусыпным трудам, эта ужасная болезнь была сдержана и подавлена [Бумаги Екатерины II (Сборник, XIII, 283)]. Его всюду употребляли, потому что при всех обстоятельствах он предлагал наиболее разумные мероприятия. Так, в 1772 году он был назначен ехать с Орловым на конгресс в Фокшаны, но должен был остаться еще в Москве, где его присутствие оказалось крайне необходимым.
Нам неизвестны ни год его смерти [Дмитрий Васильевич Волков, 1718—1785], ни ближайшие подробности о его семье [Волков был женат на Прасковье Борисовне Никитиной, и у него было три сына и три дочери].
Волков обладал просвещенным умом, говорил очень хорошо на многих языках, хотя не выезжал из России, хорошо знал свое отечество, знал человеческое сердце и вообще был наиболее светлой головой, когда-либо рождавшейся в России. Он всегда занимался политическими делами и мог поэтому знать, насколько это возможно для иностранца, сильные и слабые стороны остальных европейских государств и судить об их взаимных естественных и политических отношениях. Все, кто знал Волкова, хвалят его как мужа, отца и друга.
64. Брессан
[править]Царствование Петра III уже и тем выдается с хорошей стороны, что в течение шести месяцев оказался только один «избранник» [Волков, о котором говорилось в предыдущей статье, хотя и возвысился при Петре III, но уже в царствование Елизаветы заведовал важными делами], составивший при нем свое благополучие. К тому же это благополучие было весьма умеренно, и его получил человек достойный, соединявший и необыкновенные познания в своей специальности, и редкую честность.
Брессан [Александр Иванович Брессан, 1719—1779], родом из Монако, в Италии, провел часть молодости во Франции, где получил очень хорошее образование и приобрел полезные сведения в науках, в искусствах и торговле. Как человек бедный, он искал счастья в чужих странах и нашел его в России, где тогда царствовала Елизавета и куда он попал совершенно случайно. Здесь он выдавал себя за француза, зная, что это служит хорошей рекомендацией в стране, которая тогда только что начинала цивилизоваться. Его предложили великому князю Петру в камердинеры, Петр взял его и был им чрезвычайно доволен. Ему тем более приятно было услышать, что Брессан, собственно, итальянец, что он неохотно отказывался от своего предрассудка считать всех французов легкомысленными и ненадежными. Мало-помалу честный Брессан заслужил полное доверие своего государя.
Как только Петр вступил на престол, он озаботился дать Брессану хорошее назначение и вознаградить его преданность. Он сделал его голштинским камергером и бригадиром, директором гобеленовой фабрики [Гобеленовая фабрика в Петербурге достигла большого совершенства, но стоит казне больших денег. Павел I более всех тратил на нее] в Петербурге, президентом мануфактур-коллегии, директором всех зависимых от коллегии фабрик и, наконец, статским советником.
Во время восшествия на престол Екатерины II Брессан дал блистательное доказательство своего присутствия духа и своей верности императору. В это ужасное утро сторонники императрицы признали, что для успеха их предприятия было бы хорошо прервать сообщение с Ораниенбаумом, чтобы Петр III не был извещен до времени о ходе восстания. Чтобы исполнить это, они хотели занять Калинкин мост, ведущий ближайшим путем на дорогу в Ораниенбаум. Они так и сделали, выставив на мосту отряд войска й тем прервав по нему всякое сообщение. Но Брессан упредил их. Как только он услышал, что вспыхнуло восстание, и узнал о доведении императрицы, поступки которой давно уже казались ему подозрительными, он написал императору записочку, в которой излагал ход дела, насколько это было ему известно. Эту записочку он отдал своему верному слуге, переодел его мужиком, посадил в крестьянскую маленькую таратайку в одну лошадь и послал его в Ораниенбаум со строгим наказом отдать записку только в руки императора. Едва этот переодетый мужик переехал мост, как явились войска, чтобы занять его. Брессан исполнил свою обязанность, но Петр III не исполнил своей. Он получил записочку своего верного слуги, но у него недоставало предприимчивости, которая должна бы воодушевить его, чтобы последовать советам своего друга.
По смерти Петра III Брессан потерял все. Он стушевался. Впрочем, мы не знаем ничего о судьбе этого хорошего человека.
65. Григорий Орлов
[править]
Маловажные, вначале почти незаметные обстоятельства были издавна рычагом наиболее важных событий. Нерадивость русского статс-министра графа Панина [Никита Панин был умен, правдив, приятен, добросердечен и неподкупен. Он был гофмейстером великого князя Павла и принимал участие в лишении Петра III престола. Это очень омрачает хорошие качества Панина, которые умаляются также и тем, что он был очень слаб и ленив или, лучше сказать, небрежен. Екатерина II сделала его графом; он умер в сане фельдмаршала], положившего в карман, не читая, поданную ему во время карточной игры депешу из Константинополя с примирительными предложениями Порты и забывшего о ней, привела к первой турецкой войне в царствование последней русской императрицы; насмешливые донесения русского дипломата в Стокгольме, забавлявшие Екатерину II и взбесившие Густава III, когда он узнал о них, вооружили Швецию против России во время второй турецкой войны; а один взгляд этой императрицы, полный печали и рассеянности, брошенный ею из окна, еще будучи великой княгиней, и подхваченный стоявшим насупротив красивым Орловым, произвел впоследствии самые неожиданные события. Этот взгляд похитил у Петра III престол и жизнь, изменил вид государственности в России и имел известное, часто диктаторское и по большей части вредное, влияние на большую половину Европы.
Фамилия Орловых не прусского происхождения, как утверждали; она принадлежит к стародворянским родам Русского государства. Нам, однако, неизвестно, объясняется ли ее происхождение маленьким городом Орловой при реке Вятке, Казанской губернии, или другими небольшими местечками Орловыми, или же оно было более знаменито.
По сведениям, сообщенным графом Алексеем Орловым, которые, быть может, ради определения ранга были составлены в слишком выгодном смысле, отец их, Григорий Орлов, занимал в царствование Петра I почти место подполковника стрелецкого войска; будучи 53 лет, он женился на девице Зиновьевой, девушке 16 лет, и прижил с ней девять сыновей. Четверо из них умерли, вероятно, детьми; но пятеро хорошо нам известны. Они носили имена: Ивана, Григория, Алексея, Федора и Владимира. О каждом будет сказано особо.
Три старших брата, из которых Григорий был вторым, вступили в Шляхетский кадетский корпус, где получили очень хорошее военное образование и особенно изучили главнейшие иностранные языки — немецкий и французский. Из корпуса Григорий вышел в гвардейский пехотный полк, но вскоре, вероятно по собственному желанию, был переведен в артиллерию. Он был красивейший мужчина, и это преимущество содействовало ему в приобретении места адъютанта при генерал-фельдцейхмейстере. В это время, вследствие открывшейся его связи с одной дамой, он имел неприятности и уже почти лишился было свободы, но это прошло ему пока благополучно. Григорий и его три брата, так как к ним присоединился уже и Федор, жили в полном согласии. Они продали довольно порядочное имение своего отца и проживали капитал, вращаясь всегда в веселом, но неизысканном обществе, ведя карточную игру и своими выходками заставляя говорить о себе и при дворе, и в городе. Благодаря такому образу жизни состояние их было прожито и на место его явились долги. Так как они скоро потеряли кредит, то положение четырех братьев стало довольно опасным, но их спасали ум и счастливая карточная игра.
Когда, в царствование Елизаветы, взятый во время Семилетней войны русскими в плен прусский граф Шверин [Если мы не ошибаемся, это тот самый Шверин, который умер обер-шталмейстером и был любимцем Фридриха II] должен был прибыть в Петербург и затруднялись в выборе людей, которые соединяли бы приличную внешность с решимостью и мужеством, кому-то вспало на мысль, что Григорий Орлов, бывший тогда уже офицером, мог бы быть пригоден в этом случае, так как он обладает всеми требуемыми качествами и, сверх того, ничего не делает, кроме бесчинства в публичных домах Петербурга. Григорий действительно получил это назначение. Прибыв с графом Шверином, которому назначили для житья воронцовский, ныне строгоновский, дом, на углу Невского проспекта и Мойки, Орлов поселился в небольшом доме [Это крайний угловой дом в Морской, рядом с домом Завадовского, принадлежавший некогда графу Панину. Когда Орлов поселился в маленьком доме, он принадлежал купцу и придворному банкиру Кнутсену] поблизости, чтобы всегда быть под рукой.
В этой же местности стоял тогдашний Зимний дворец, в котором помещалась императорская фамилия. Рассказывают за достоверное, что Екатерина после одной из неприятнейших сцен, которые она имела иногда с императрицей или со своим супругом, открыла, чтобы освежиться, окно, и ее взгляд упал на Орлова. Это мгновение решило все. Взгляд красивого юноши был электрическим током, одушевившим Екатерину. Одна мысль о нем заполняла в ее сердце ту пустоту, которая образовалась вследствие отъезда графа Понятовского из Петербурга. С тех пор многое производило на нее впечатление, но лишь мимолетное. Григорий Орлов, вполне сознававший свою красоту и поэтому уверенный в своем успехе, очень скоро и не без удовольствия заметил, как знаток, какое сильное впечатление произвел он на великую княгиню. Так зародилась между Екатериной и Орловым интрига, шедшая обычным ходом. Ночные потемки прикрывали в комнатах Григория запретные свидания, остававшиеся тайной для дневного света. Последствия этого стали заметны еще при жизни Елизаветы Петровны и вынудили великую княгиню притворяться, что у нее болит нога, и под таким предлогом показываться императрице не иначе как сидя. Только в апреле 1762 года, т. е. уже в царствование Петра III, Екатерина вполне оправилась.
Финансы этой цесаревны как супруги наследника престола были очень ограниченны. Она не могла удовлетворять расточительности Орлова и его братьев и была в затруднительном положении. Это положение стало особенно затруднительно в первые шесть месяцев 1762 года, когда важные обстоятельства потребовали больших издержек. Примеры удавшихся заговоров в новейшей истории русского двора возбудили в Екатерине мысль о возможности подобного предприятия. Эта мысль была подкрепляема в Екатерине как властолюбием, так и тем чувством, которое так несправедливо называют любовью. Екатерина сообщила эту мысль о революции своему возлюбленному, и тогда составлен был уже формальный проект.
Братья Григория принимали в этом живейшее и существенное участие. Они познакомились с императрицей в квартире брата. Эта квартира Орлова, бывшая доселе притоном чувственных наслаждений, стала теперь вертепом заговора. Братья Орлова приняли на себя труд переманить гвардию на сторону императрицы, между тем как сама государыня предоставила своей подруге, княгине Дашковой [Эта дама, урожденная Воронцова, была сестрой фаворитки Петра III и обоих великих государственных мужей — Семена и Александра Воронцовых. Она жила еще в конце девяностых годов, но держалась вдали от двора и от дел. Эта женщина обладала большим умом, очень многими познаниями и не прев ос ход и мой приятностью в обращении, но также и некоторой долей притязательности, особенно невыносимой для императрицы], привлечь некоторых придворных вельмож к интересам Екатерины. Для этого требовалась только ловкость, для привлечения же гвардии нужны были также и деньги. Чтоб иметь в своем распоряжении большие суммы, пришли к мысли добыть поручику Григорию Орлову вакантное тогда место казначея при артиллерийском ведомстве. Императрица рекомендовала его через третьи руки. Генерал Пурпур [Пурпур был тогда генерал-майор и за такую большую угодливость получил все-таки только чин генерал-поручика. Он жил еще в 1779 г. и был только кавалер ордена Св. Анны], бывший в то время его начальником, возражал, правда, что не годится столь значительную кассу доверять столь молодому и во всяком случае не вполне порядочному человеку; однако и он замолчал наконец, когда услышал, что рекомендация исходит из высших сфер. Обладание столь значительными суммами дало Григорию Орлову возможность действовать в пользу императрицы.
Петр III утомлял и раздражал войска прусскими военными упражнениями; Орловы разжигали это недовольство войск и раздавали солдатам от имени императрицы небольшие суммы. Одной рукой они сеяли во всех гвардейских полках семя недовольства императором, а другой раздавали благодеяния императрицы. Таким образом они приобрели в свою пользу прежде всего два батальона Измайловского полка, бывшего под командой Кирилла Разумовского, который под рукой объявил уже себя за императрицу.
Известно, что революция должна была произойти лишь тогда, когда император отправился бы в поход против Дании, но что ее произвели ранее потому, что Пассек, один из заговорщиков, проболтался в пьяном виде и был уже арестован. К счастью, для предприятия все уже было готово, и страшная завеса могла быть поднята в каждое мгновение без всякой опасности. Это и было сделано по поводу ареста Пассека. Заговорщики согласились начать дело, не спрашивая императрицы. Уже в ту же ночь Алексей Орлов поехал в Петергоф за императрицей. Григорий остался в городе, картежничал и бражничал всю ночь напролет с известным Перфильевым [Перфильев был тогда гвардейским офицером; понятно, что позже он им никогда не был], имевшим от Петра III поручение наблюдать за приверженцами Екатерины, которые не были ему вполне неизвестны. Орлов проиграл Перфильеву в эту ночь несколько тысяч рублей. Под утро, когда уже никакие усилия Перфильева не могли быть опасны, он его отпустил, а сам отправился в гвардейские полки, и все было готово прежде, чем императрица прибыла в Петербург. Григорий поехал ей навстречу; он закричал ей, что все готово. Поспешили к гвардии, революция началась и имела желанный успех.
В тот же вечер императрица во главе довольно значительной армии отправилась верхом по дороге в Петергоф, чтобы там порабощением Петра III, в случае если бы он вздумал оказать сопротивление, окончить революцию. Григорий был в свите государыни. Только на другой день поутру прибыли в Петергоф. Из Петергофа Орлов с Измайловым [Михаил Измайлов был, собственно, при дворе императора, когда изменил ему. конце XVIII столетия он жил еще, будучи действительным тайным советником и кавалером ордена Св. Андрея] отправился в Ораниенбаум, но не виделся с императором. Жалким отречением императора окончилась революция.
В этот же день возвратились в Петербург. Вечером был прием во дворце Летнего сада, и при этом-то обнаружилось для всех придворных то обстоятельство, которое до того было для них тайной. За день до этого Орлов ушиб колено. Так как он не мог стоять, то сидел в кресле, и что особенно знаменательно, рядом с троном. Когда вошли генералы, Орлов извинился, что не может встать; немного времени спустя эти же генералы должны были вставать перед ним. Делу была придана еще большая огласка. Орлов занял много комнат в императорском Зимнем дворце близ: новой государыни и, по примеру великих предшественниц Екатерины, императриц Анны и Елизаветы, был торжественно представлен всему двору еще при жизни пленного Петра III как публично объявленный любимец.
Григорий Орлов был виновник умерщвления Петра III, но сам он не принимал в этом участия.
Награды за важные услуги, оказанные Григорием Орловым, начались с того, что императрица дала ему камергерские ключи и орден Св. Александра Невского. Затем последовали графское достоинство ему и его братьям и почетные должности, а именно: генерал-адъютант императрицы, генерал-директор всех укреплений, шеф кавалергардов, подполковник конной гвардии и президент суда над новыми переселенцами. Наконец он стал генерал- фельдцейхмейстером, кавалером русской голубой ленты и различных иностранных орденов и имперским князем. Он был, сверх того, долгие годы единственный русский, имевший счастье носить в петличке портрет своей государыни. Этот портрет был украшена огромным бриллиантом, так называемым плоским алмазом, имевшим форму сердца. Что его богатства измерялись миллионами, понятно само собой. К этому присоединяется еще великолепный [Позже в нем жил граф Ангальт; наконец — Костюшко] штегельмановский дворец в Петербурге на Мойке, императорские дворцовые имения, Гатчина [Гатчина — прекрасный замок и сад с небольшим городком — потом приналежал вдовствующей императрице (Марии Федоровне)] и Ропша [Ропша — деревня с замком и садом — была Орловым продана армянину Лазареву. У него купил ее Павел I], где умер Петр III, и весьма значительные земли в Лифляндии, Эстляндии и особенно в России. Могущество Орлова равнялось уже власти государя. По запискам за своей подписью он мог брать из всех императорских касс до 100 000 рублей. Но его значение должно было еще более воз выситься. Екатерина и он хотели сочетаться браком. В 1762 и 1763 годах был весьма искусно распущен слух об этом брачном проекте, чтобы разузнать мнение нации и двора. Этому неоспоримому доказательству ослепления императрицы воспротивились графы Бестужев, Воронцов и Панин, три лица, ставшие в русской истории один — опозоренным, другой — известным, третий — прославленным. Так как этому проекту не суждено было осуществиться, то Орлов, в виде возмездия, был возведен в княжеское достоинство, диплом на которое императрица, однако, удерживала еще у себя.
Этот избранник, виновный в большой небрежности относительно управления разнообразными, требовавшими постоянных занятий должностями, особенно же надзора за переселенческим ведомством, всегда, однако, с первой минуты своего знакомства с императрицей выказывал неизменную ей преданность. Его предусмотрительности, его решимости и его мужеству обязана императрица тем, что были открыты и уничтожены три заговора против нее.
Но если со стороны Орлова все еще продолжалась, лишь на мгновение прерываясь, верная преданность, то со стороны Екатерины склонность уступила свое место решительному равнодушию. Сам избранник дал к этому повод грубым, всегда весьма своевольным поведением в своей частной жизни. Орлов не имел понятия о приличии. Его отношения к Екатерине имели характер обыкновенной связи, лишенной всяких нравственных начал и заключенной только для плотского наслаждения. Екатерина поняла наконец, как было хорошо, что не состоялся ее брак с Орловым. Она стала теперь подумывать, как бы удалить его, ставшего уже ей в тягость. Случай к этому скоро представился: в 1771 году чума в Москве так свирепствовала, что там умерло 150 000 душ, и нужен был человек высокого положения, который постарался бы прекратить бедствие мудрыми мерами. Сама императрица представила своему избраннику, что так как он всю войну мирно прожил в Петербурге, то теперь поездкой на короткое время в Москву и своими там усилиями он мог бы стяжать живейшую благодарность нации. Граф Орлов выехал в Москву с многочисленной свитой; его сопровождал очень искусный хирург Тодте [Тодте был дурно вознагражден за свои бесконечные хлопоты. Он получил всего лишь 200 рублей]. Предусмотрительными и целесообразными мерами этого человека, особенно же тайного советника Волкова, не только было задержано дальнейшее развитие болезни, но даже гнезда заразы были искоренены. Орлов возвратился в Петербург, но должен был выдержать карантин. Когда он появился в Петербурге, его приняли с лицемерной радостью. В честь его была выбита медаль, на которой он, как второй Курций, прыгает в преисподнюю. В Царском Селе ему была воздвигнута, по обычаю римлян, мраморная триумфальная арка. Эта арка, как бывало иногда и в древние времена, была не знаком победе, но назначалась к тому, чтобы напоминать потомкам о великих гражданских заслугах.
Императрица и ее друзья, ставшие теперь противниками Орлова, думали только об удобном поводе удалить его навсегда, и повод вскоре был найден. В Фокшанах, небольшом городе Валахии на границе Молдавии, должен был открыться конгресс для окончания турецкой войны. Было предложено Орлову принять на себя переговоры о мире и этим путем вторично заслужить благодарность нации. Гордость ослепила его; он не видел западни, ему расставленной, и попал в сети. Приготовления к путешествию могущественнейшего государя не могли быть сделаны с большими издержками. Он имел маршалов, камергеров, камер-юнкеров, пажей, императорских слуг и великолепные экипажи. Соответственно этому были кухня, погреб и все остальное. Драгоценности на его костюме достигали чудовищной цены. Впрочем, понятно, что граф Орлов участвовал в переговорах только своим именем, работа же была возложена на других. Тем не менее цель его поездки не была достигнута. Он вел себя с таким высокомерием, что возмущал всех; он дурно обходился даже с турками.
Он был еще в Фокшанах, когда в сентябре 1772 года узнал, что, по рекомендации его врага, графа Панина, императрица, избрала офицера Васильчикова своим любимцем. Орлов рассвирепел при этом известии. Он тотчас же бросился в кибитку [кибитка — совершенно простая, но очень легкая на ходу повозка, употребляемая обыкновенно курьерами] парой и день и ночь летел в Петербург. Он полагал, что может неожиданно явиться в Петербург, но здесь догадывались о его! поспешности и приняли меры. Навстречу ему был послан курьер с письмом императрицы. Она писала ему, что «нет надобности выдерживать карантин, но она предлагает ему избрать пока Гатчину местом своего пребывания». Курьер, везший ему это письмо, встретил его на дороге. Орлов был близок к отчаянию. Было бы несправедливо назвать это чувство оскорбленной любовью; это был только стыд видеть себя обойденным и обидчивое честолюбие — не быть более первым повелителем в государстве. Это событие произвело совершенно различные и странные действия. В Гатчине Орлов предавался бешенству, и его гнев был сделан безвредным благодаря той силе, которая была ему противопоставлена. В Петербурге же императрица, при всем сознании окружавшего ее могущества, выражала такую боязливость, что приходилось думать, будто столь мужественный некогда характер совсем покинул ее. Когда Панин, желая ее успокоить, назвал этот страх бесполезным, она сказала ему: «Вы его не знаете — он способен извести и меня, и великого князя». Это заявление императрицы заставляет до некоторой степени догадываться, что Екатерина по опыту знала бешенство Орлова. У двери в свою спальню она приказала сделать железный засов, и камердинер Захаров должен был сторожить у двери с заряженными пистолетами. Позже, узнав об этом, Орлов горько упрекал Екатерину за эти предосторожности.
Между тем гнев Орлова в Гатчине выражался в самых отчаянных вспышках. Двор нашел (какое доказательство собственной слабости!) более сообразным с собственной безопасностью войти с ним в переговоры. От него потребовали только, чтобы он вел себя мирно и уступил другому свое место любимца императрицы. В числе лиц со значением и весом, посланных к нему, чтобы завязать переговоры, находился и Бецкой, давнишний друг его, но никто не мог получить от него ни малейшей уступки.
Императрица послала ему с тайным советником Адамом Васильевичем Алсуфьевым миллион рублей, извиняясь, что не имеет большей суммы. Дело в том, что государыня сама назначила ему в день ангела и в день рождения вместе 200 000 рублей; но этих денег Орлов никогда не брал и в десять лет накопилось два миллиона рублей, из которых, следовательно, Екатерина оставалась теперь ему должна один миллион. Орлов, когда ему привезли миллион, сказал, что «не требует более ничего, зная, что это было бы слишком тяжело для государства». Впрочем, этот шаг императрицы не произвел никакого особенного действия. Три последние месяца 1772 года были страшной четвертью года как для Екатерины, так и для Орлова. Орлов доказал, что враг, даже и в оковах (в это время он был и враг, и в оковах), может быть страшен. Императрица выражала постоянную и преувеличенную боязливость; она никак не могла понять, что человек, которого даже не допускают к ней, не может быть опасен; Орлов, напротив, проявлял в своем поведении все симптомы безумного. Его бешенство было тщетно, так как против него было выставлено все верховное могущество двора. Так как он не хотел ничему подчиниться, то нашли необходимым прибегнуть к угрозам — но какое мужество потребовалось для этого! Он должен сложить с себя все должности и сохранить только титулы; он может путешествовать в России и за ее пределами, где ему угодно, только не смеет въезжать в Петербург и Москву; должен возвратить портрет императрицы. За это ему хотели дать пенсию в 150 000 рублей и 100 000 рублей на постройку дома в одном из его имений. Если же он не принял бы делаемых ему предложений, то его хотели сослать (какая дьявольская выдумка!) в Ропшу, где по приказанию Орлова же умерщвлен Петр III. На все эти предложения Орлов отвечал отрицательно. Он тотчас же снял бриллианты с портрета и отдал их обратно; само же изображение удержал, говоря, что отдаст его только в руки императрицы. Понятно, что она никогда не имела мужества потребовать портрета и была очень рада, что и он не настаивал на этом. «Об отставке, — сказал он, — меня могут уведомить указом». Указ тотчас же и последовал. «Что же касается, — прибавил он, — будущего местопребывания, то я ничем не желаю связывать себя, но по окончании карантина явлюсь в Петербург». Тем не менее угрозу Ропшей не дерзнули исполнить.
Наконец, сделана была еще попытка уговорить его, чтобы он удалился. К нему отправился граф Захар Григорьевич Чернышев [Граф Чернышев был тогда президентом Военной коллегии. Он умер, будучи генерал-фельдмаршалом и московским генерал-губернатором], предложил ему ехать на воды, путешествовать и именем императрицы требовал категорического ответа. Орлов начал болтать о вещах, не относившихся к делу, но в конце концов заявил, что будет делать то, что ему вздумается. Чернышев возвратился, ничего не достигнув, но уверял, что заметил в Орлове очевидное помешательство. Тогда послали к нему доктора. Едва доктор вошел в комнату, Орлов закричал ему:
— А, ты, конечно, принес мне то бургонское вино, которое так охотно пил Петр III!
Тогда императрица написала ему, что «она слышала, что он нездоров, и поэтому дает ему разрешение переменить воздух к отправиться в путешествие». Вероятно, и ему наскучило уже его местопребывание. Он отвечал ей в очень умеренных выражениях, что «он вполне здоров и желает только иметь счастье представить императрице устные и убедительные тому доказательства и получить разрешение заведовать, как прежде, всеми делами». Но императрица не согласилась на устную беседу. Она послала ему диплом на княжеское достоинство, наименовала его светлейшим и просила его избрать для жительства один из ее загородных дворцов. Орлов переехал в Царское Село, и переехал охотно, так как оно наполовину пути приближало его к резиденции. Орлов жил в Царском Селе некоторое время, жил роскошно, как император, и ежедневно собирал вокруг себя много знатных особ из Петербурга.
Но однажды, в декабре 1772 года, он исчез из Царского Села" явился в Петербург и вошел в комнату императрицы. От страха она едва не упала в обморок, но вскоре овладела собой, так как Орлов держал себя непринужденно, как старый друг. Они обошлись друг с другом очень хорошо и формально примирились. Орлов провел всю зиму в Петербурге, просил опять занятий, и императрица возвратила ему все прежние его должности в государстве.
Государыня старалась теперь подарками, как говорится, задобрить его — принцип, которому она всегда следовала с отставными избранниками. Так, например, она дала ему, между прочим, 6000 крестьян, 150 000 рублей пенсии и изготовленный во Франции серебряный сервиз, стоивший 250 000 рублей. Но самым дорогим подарком был Мраморный дворец [Постройка Мраморного дворца начата в 1770 г. и окончена в 1783 г. на императорские средства. Даря дворец Орлову, Екатерина сделала надпись: «Здание из благодарности». Нижняя часть его из гранита, верхняя — серого мрамора с красными колонками, оконные рамы — бронзовые, позолоченные, в окнах зеркальные стекла, стропила железные, крыша медная. Екатерина II выкупила дворец у наследников Орлова. Когда великий князь Константин Павлович женился, он поселился в нем. Затем он перешел к злосчастному Станиславу Понятовскому, который в нем и умер. Теперь он опять принадлежит великому князю]. Князь Орлов со своей стороны сделал императрице такой подарок, который постоянно будет напоминать этого избранника, пока русский двор сохранит свой нынешний блеск. Он купил знаменитый большой бриллиант [Первое известное сведение об этом большом бриллианте, украшающем теперь русский скипетр, гласит, что он находился в числе сокровищ известного шаха Надира. После многих превратностей судьбы он был привезен армянскими купцами в Петербург и был застрахован в 110 000 гульденов. Часть покупной цены, 460 000 Рублей, князь Орлов уплатил немедленно, другую же — во время своего путешествия], купить который было не по средствам императрице, заплатил за него 460 000 рублей и подарил его государыне; но еще более прославил себя постройкой за свой счет прекрасного арсенала в Петербурге.
Но ощущение, что он уже не всесильный человек, каким был прежде, вызвало в нем беспокойство, которое никаким образом не могло быть побеждено. Ему вдруг вздумалось поселиться в Ревеле. Он испросил на это разрешение императрицы, которая с радостью дала его и предложила ему для житья свой небольшой замок близ города Катериненталь. Едва прибыв туда, он вдруг задумал путешествовать. Он отправился во Францию, но оставался там недолго и возвратился в Петербург.
Там сцена уже переменилась — место Васильчикова занял Потемкин, на решительность которого императрица могла более рассчитывать, и потому менее боялась князя Орлова. Этот, хорошо понимая, что ему уже нечего делать при дворе, покинул место, ставшее ему невыносимым, и отправился в Москву, обычное местопребывание многих недовольных в царствование Екатерины.
Несмотря на то, он все еще путешествовал взад и вперед, являлся ко двору и наконец женился в Петербурге [Княгиня Екатерина Николаевна (1758—1781), урожденная Зиновьева]. С этого момента заметно возвращение спокойствия в его сердце. Он предпочитал теперь частную жизнь своему прежнему бурному и блестящему существованию. Князь Орлов отправился со своей супругой путешествовать, но имел несчастье очень скоро потерять ее. По смерти жены, которая умеряла его порывы, он возвратился в Петербург в 1782 году. При виде местностей, в которых он жил некогда как повелитель, явилось прежнее беспокойство духа.
Своими откровенными и собственно необдуманными выражениями он увеличил число своих противников. Не подлежит, конечно, сомнению, что враги Орлова дали ему разрушительного яда; его крепкая натура хотя и противодействовала влиянию яда насколько могла, но все же следы его действия обнаружились в некотором расстройстве умственных способностей. По счастью, это настроение сменилось у него спокойствием, которое лишь изредка прерывалось. Вопреки своим прежним привычкам он стал теперь одеваться хотя также роскошно, но в древнерусские царские одежды. Хотя он часто говорил очень разумно, но всегда чрезвычайно свободно. Враги его, втайне радовавшиеся такому странному и для него крайне опасному поведению, открыто сожалели, что горесть по поводу смерти его супруги имела такие печальные для него последствия, но не упускали случая намекать императрице на неосторожные речи ее избранника. Несмотря на то, Екатерина ничего более не сделала, как дала ему понять, что его значение пало. Орлов, имевший еще рассудка настолько, чтобы заметить, что его влияние ежедневно умаляется, и не выносивший этой потери, начал все более страдать душевно.
Он и прежде часто разговаривал с императрицей довольно свободно, но теперь стал говорить неосторожные речи громко и в присутствии всего двора. Так, по случаю падения графа Панина, которого он прежде ненавидел, теперь же изменил свое о нем мнение, он сказал императрице, что она, любя окружать себя недостойными людьми, хорошо сделала, удалив от себя этого честного человека. Князь сказал всему двору, что он знает, что должен вскоре умереть, так как он все еще сохраняет некоторую долю честности, но что он желал бы дожить до возвращения великого князя из-за границы. Легко понять, что враги Орлова не дозволили ему дожить до этого весьма близкого срока. Несколько дней спустя после этой сцены болезнь приняла такой острый характер, какого прежде никогда не имела. В минуты припадка умопомешательства он представил всему двору страшное зрелище: он все видел пред собой кровавый призрак умирающего Петра III. Блуждающая вокруг него тень этого императора призывала его на вечный суд и тем устрашала его совесть. Крепкая натура Орлова не поддавалась еще некоторое время, но вскоре изнемогла. Он умер в апреле 1783 года в полном отчаянии.
Таков был конец человека, который свою роль в большом свете начал поручиком, жил в течение десяти лет как император, хотя не был императором, и умер сумасшедшим.
Орлов был красивейший избранник Екатерины. Он был более умен, чем сведущ, более легкомыслен, чем зол, более расточителен, чем благотворителен; он был решителен и мужествен. В последние годы своей жизни он выказывал чрезвычайную честность. Или чувство это было подавлено в молодости его легкомыслием, его склонностью к сладострастию, расточительности и гордости, или же эту перемену в нем должно приписать влиянию его достойной супруги, или тому обстоятельству, что при меньшем значении он имел менее, чем прежде, поводов извращать свой характер.
Княгиня Орлова была урожденная Зиновьева, из того же дворянского рода, из которого происходила мать Орлова. Она была фрейлиной императрицы, когда вышла за Орлова. Тотчас после свадьбы она стала статс-дамой и получила орден Св. Екатерины. Подарки, полученные ею от императрицы, соответствовали и ее высокому званию, и великодушию государыни. Из всех подарков назовем только золотой туалет такой высокой цены и такой прекрасной работы, что, быть может, немногие владетельные принцессы могут похвалиться подобным ночным столиком. Вообще княгиня Орлова славилась как женщина прекрасных принципов, умевшая своим мудрым влиянием придавать печальным, недовольным и вспыльчивым капризам своего супруга такое направление, которое было благодетельно и для него, и для его окружающих. Эта достойная женщина умерла через несколько лет после свадьбы в Лозанне, куда отправилась для поправления своего здоровья.
Орлов не имел от нее детей; у него были дети от других женщин, и об этом мы должны сообщить кое-что.
В апреле 1762 года приближался срок облегчения от болезни супруги Петра III. Было рассчитано так, что в момент родов вспыхнет пожар и государь отправится из дворца на место пожара — это истопник Шкурин устроит пожар на окраине города в своем доме, представляющем собственно не дом, а деревянную хижину. Первый сын Орлова родился 18 апреля старого стиля или 29-го нового. Вслед за рождением Шкурин взял ребенка к себе и воспитывал его до определения в Сухопутный кадетский корпус. К этому времени стало уже известно, хотя и под секретом, что это сын императрицы. Сама государыня содействовала обнаружению тайны. Она с удовольствием замечала, что Рибас, его воспитатель, и Бецкой, директор корпуса, отличают ребенка от его товарищей. Дело зашло так далеко, что по выходе его из корпуса всем вельможам двора и даже иностранным посланникам дано было знать, что устройство праздников в честь Бобринского будет принято особенно благосклонно. Фамилию свою он получил от поместья Бобер или Бобрин, которое было для него куплено; сверх того, на его имя был положен миллион рублей в ссудный банк. Так как этот молодой человек во время своего путешествия, особенно же в Париже, где он открыто заявлял, что он сын императрицы, делал долги, то они уплачивались из его капитала, и впоследствии он получал только 30 000 рублей ежегодно, которые он проживал в Ревеле, куда сослала его недовольная им императрица. Там жил он в начале девяностых годов, и мы слышали, что он находился еще в Ревеле, когда Павел I в самом начале своего царствования, в 1797 году, вызвал его ко двору. Этот государь очень отличал его, возвел в графское достоинство, сделал его генерал-майором и дал ему орден Св. Анны. Всеми этими отличиями император придал известную достоверность слухам, которые сам Бобринский распространял о своем рождении. Где он находится в настоящее время, мы не знаем. Императрица, сильно любившая его ребенком, не могла его терпеть, когда он возмужал, — немилость, которой он подпал, вероятно, вследствие своего поведения. Бобринский не похож лицом на своих красивых родителей, но наследовал от отца его дикий нрав.
Другого сына Орлова звали Галактеон [Галактион Иванович. Русский архив, 1871, стр. 1321; 1884, III, 70]. Его, как маленького неизвестного баловня, видели в комнатах Орлова и императрицы. Он был офицером. Его отправили в Англию для получения образования, где излишества убили его еще в юных годах.
Третий сын назывался Оспенным [Александр Данилович Оспин, род. в 1763 г. Прежде его звали Марков. 24 ноября 1768 г. ему пожаловано дворянское достоинство], так как от него была взята оспенная материя для великого князя Павла [Для императрицы (Русский Архив, 1871, стр. 1321)]. Он умер еще пажем в Петербурге.
Говорят, будто на счет императрицы воспитывались в Петербурге в женском пансионе две дочери Орлова, но с достоверностью может быть принята только одна. Она впоследствии вышла за генерала графа Буксгевдена [Буксгевден — один из лучших русских генералов. Свою военную карьеру он начал кадетом в первую турецкую войну и особенно отличился при взятии Бендер. С тех пор он постоянно давал доказательства своего военного искусства и личной храбрости. Он соединяет с талантами и отличный характер. Он — граф, генерал-аншеф, генерал-губернатор Лифляндии, Эстляндии и Курляндии и кавалер всех русских орденов]. Еще в начале девяностых годов она была прелестной блондинкой [Наталья Алексеевна Алексеева вышла замуж за графа Федора Федоровича Буксгевдена (1750—1811) (Русский Архив, 1871, стр. 1321)] и славилась как превосходная жена.
В 1792 году в Петербурге рассказывали следующий анекдот: лет 20 назад, быть может в 1770 или 1771 году, один итальянец привез в Шамбери и поместил в монастырь ребенка, щедро уплатив его содержание за 20 лет вперед. Этот ребенок родился в Гатчине и при нем находились бумаги, которые могли быть вскрыты лишь через 20 лет. Так и было сделано, и оказалось, что за ребенком обеспечены 30 000 рублей, хранящиеся в Петербурге. В 1792 году сардинское посольство получило приказ потребовать эти деньги. Догадывались, что это дитя Орлова и одной придворной дамы, которая еще несколько лет назад жила незамужней в Петербурге. Достоверно, что при дворе в названное выше время утверждали, что эта дама находится в интересном положении и что затем эта дама лежала в родах.
Летом следующего, 1793 года было узнано о существовании еще одной дочери князя Орлова, жившей в обстановке, вовсе не, соответствовавшей блестящей жизни ее отца. Однажды императрица пошла одна гулять по царскосельскому саду. Вдруг из-за куста выпрыгивает молодая женщина, бросается ниц и обнимает колени императрицы. Девушка рассказывает, что она дочь князя, Орлова, подкрепляет свои слова письменными документами, жалуется, что находится в тяжкой бедности, и молит об улучшении ее положения. Императрица обещала и действительно обеспечила ее приличным содержанием на всю жизнь. Между тем императрица страшно испугалась при этом случае, и, чтобы избежать впредь подобных появлений, было запрещено показываться в саду в те часы, когда там гуляла Екатерина.
66. Иван Орлов
[править]
Иван Григорьевич Орлов, старший брат Григория, воспитывался вместе с ним и Алексеем. Затем он поступил в гвардию унтер-офицером и в этом звании много содействовал перевороту, которым Орловы составили свое счастье. Когда возмущение было счастливо исполнено, он вышел в отставку. Он никогда не хотел занимать никакого места ни при дворе, ни в армии. Он принял только графское достоинство, значительные имения и ежегодную пенсию в 20 000 рублей [Известия об этих пенсиях за революцию весьма различны, но большинство мнений сходится в том, что они достигали 20 000 рублей. Самые незначительные помощники получали по 2 000 рублей ежегодно], которая была обеспечена каждому из главных деятелей в заговоре Екатерины II. Из всех братьев он пользовался наибольшим весом у своего брата князя. Императрица знала это и потому вызвала его в 1772 году в Петербург и послала в Гатчину и в Царское Село, чтобы сделать «избранника в отставке» более сговорчивым; но на этот раз красноречие Ивана оказалось тщетным. Григорий упрямо стоял на своем мнении, пока сам наконец не сдался.
Граф Иван Орлов жил еще в 1794 году; но мы полагаем, что он умер до начала царствования Павла I, потому что этот государь, вероятно, силой привлек бы его ко двору, подобно его брату Алексею, по случаю торжественного погребения Петра III.
67. Алексей Орлов
[править]
Дорогие монументы в царскосельском саду представляются только воспоминанием павшего величия. Большая часть высоких государственных мужей, в честь которых они воздвинуты, пережили свое значение и вместе с ним шаткую милость государыни, которая ставила эти памятники в припадке слабости, даже иногда страха, или из склонности к тщеславию и расточительности, так что их можно назвать монументами ее собственных страстей. Взгляд на эти монументы дает богатый материал для размышления. Чувствуешь серьезную печаль о павшем земном величии, мимолетное существование которого обязано единственно людям; но вместе с тем с радостью понимаешь блаженное успокоение, даруемое сознанием превосходства собственного духа и сердца, не нуждающегося ни в каких тленных памятниках из меди и камня, но благотворительностью своих деяний воздвигающего себе прочные монументы, которые не могут быть разрушены никакой человеческой рукой, как ни была бы она властна, и даже противостоять всеразрушающему времени.
Алексей, третий из братьев Орловых, получил одинаковое воспитание с обоими старшими братьями и стал потом также унтер-офицером в гвардии. Он показывал полное согласие с мнениями всех своих братьев, но, кажется, имел все-таки большее пристрастие к Григорию, чем к другим. Впрочем, он разделял с братьями все их юношеские дебоши, из которых один отпечатал на его лице знак, оставшийся навсегда. В доме виноторговца Юберкампфа [Шванвич, позже кронштадтский комендант] на Большой Миллионной улице в Петербурге Алексей Григорьевич Орлов, бывший тогда только сержантом гвардии, затеял серьезную ссору с простым лейб-кампанцем Сваневичем [Этот прекрасный дом, в котором некогда был почтамт, йринадлежал в девя-ностых годах виноторговцу Сиверсу]. Орлов хотел уже удалиться, но был им преследуем, настигнут на улице и избит. Удар пришелся по левой стороне рта. Раненый Алексей был тотчас же отнесен к знаменитому врачу Каав-Бергаве [Герман Каав, лейб-медик великого князя Петра, был племянник всемирно известного Бергаве, фамилию которого он принял. Каав-Бергаве жил в доме графа Шереметева в Миллионной улице] и там перевязан.
Когда он вылечился, все еще оставался рубец, отчего он и получил прозвание «Орлов со шрамом».
В революцию 1762 года он был, быть может, самый деятельный из братьев и своими усилиями содействовал переходу гвардии на сторону Екатерины. Когда в ночь перед решительным днем заговорщики распределили между собою роли, какие каждый из них должен был взять на себя при возмущении на следующее утро, Алексею Орлову было поручено ехать вместе с Бибиковым [Василий Ильич Бибиков (1740—1787) — капитан-поручик инженерного кор-пуса, писатель, актер-любитель, директор петербургских театров], сержантом гвардии, в Петергоф и взять императрицу, которая находилась там с несколькими лицами. Они это исполнили. Княгиня Дашкова, уже давно приготовившая для императрицы тележку и крестьянскую лошадь невдалеке от Петергофа, дала Орлову записочку к императрице, чтоб убедить ее, что отсылка обоих сержантов состоялась по общему соглашению всех заговорщиков. С быстротой молнии поскакали Орлов и Бибиков в Петергоф и скоро прибыли туда. Алексей не знал петергофского дворца, но Григорий, хорошо знавший внутреннее расположение комнат, хорошо научил его, и брат хорошо усвоил урок. Никем не остановленный (Екатерина и в этом случае, как и в других, позаботилась, чтобы остаться ночью одной, без надзора) Орлов проник до спальни императрицы. Он разбудил Екатерину и, не упоминая о письме Дашковой, сказал ей просто:
— Поспешите, нельзя терять ни минуты. В Петербурге все готово.
Как стрела выскочил он из комнаты, добыл карету и, прежде чем Екатерина, обуреваемая различными ощущениями, могла до некоторой степени собраться с духом и одеться, Алексей был уже опять в комнате и крикнул ей:
— Вот ваша карета — садитесь!
Императрица села, рядом с ней села ее камер-фрау Екатерина Ивановна Шаргородская; на запятки стал ее слуга Шкурин; Орлов был кучером. Бибиков ехал верхом. Как ни мало соответствовало это положению дела и весьма понятной боязливости путников, все-таки, как мы увидим, это маленькое путешествие прошло очень весело. Императрица и ее камер-фрау второпях забыли надеть весьма существенные принадлежности дамского туалета, что и дало повод к смеху. Лошади Орлова были слабы. Когда они на дороге встретили крестьянина с возом сена, у которого была добрая лошадка, Алексей предложил ему обменять ее на одну из своих. Крестьянин отказался. Орлов вступил в драку с ним, осилил его, выпряг его хорошую лошадь и оставил ему свою дрянную. Когда путники приблизились уже к столице, они встретили саксонца Неймана, содержателя публичного дома, в котором сходились многие молодые люди, и в том числе Орловы. Нейман, увидя своего друга Алексея, закричал ему дружески по-русски:
— Эй, Алексей Григорьевич, кем это ты навьючил экипаж?
— Знай помалкивай, — отвечал Орлов, — завтра все узнаешь.
Таким образом прибыли они в казармы Измайловского полка ближайшие по пути. Восстание началось тотчас же. После того, как поддержка всей гвардии была обеспечена, императрица в той ЖР карете отправилась в Казанский собор. Прежде еще, чем поезд тронулся, Алексей, увлеченный промелькнувшим добрым побуждением, подошел к императрице и стал шептаться с ней. Он условился, что перед церковью провозгласит ее не императрицей-регентшей, как было в плане заговорщиков, особенно же обер-гофмейстера Панина, но самодержицей России: она, однако, должна была обещать ему взять себе в помощники, по достижении совершеннолетия, великого князя Павла, которому собственно принадлежал престол по устранении Петра III. Екатерина обещала. Орлов вскочил на лошадь, поскакал вперед и, едва императрица приблизилась к церкви, провозгласил ее монархиней России.
Известно, что новое правительство признавало необходимым для своей безопасности умертвить Петра III. Алексей с некоторыми другими поехал в Ропшу, чтобы ускорить его смерть. Величайший злодей ощущает иногда добрые побуждения. У Орлова не хватило бесстыдства стать убийцей своего государя. Хотя он первый бросился на него, но тотчас же отступил, когда император стал упрекать его, и выбежал на террасу. Здесь предался он страшному отчаянию. Как только убиение было совершено, Алексей поскакал во весь опор в Петербург. Лица, видевшие его прибытие в столицу, говорили, что его от природы грубые черты лица были в это время еще более ужасны и еще более безобразны от сознания своей низости, бесчеловечья и от угрызения совести. Он привез эту печальную весть императрице, и она приняла ее с присутствием духа, свойственным только лицам, которые, как Екатерина, обладают в полной мере твердым характером.
Алексей был щедро вознагражден за свои старания. Из всех Орловых он получил наиболее после Григория и почетных должностей, и богатств. Он имел случай пользоваться этими богатствами. В это время двор Екатерины был более роскошным и шумным, чем когда-либо. Орловы прославляли его своей красотой, увлекательной веселостью и изысканным обращением. Орловы, с успехом вступавшие в состязание со всеми рубаками и превосходившие их даже в так называемых русскими кулачных боях, легко одерживали победы и в рыцарских упражнениях. В то время в Петербурге устроилась знаменитая карусель. Григорий вел римскую кадриль, Алексей — турецкую. Их костюм превзошел все, что только можно себе представить, а их ловкость и сила соответствовали ожиданию, внушавшемуся их величественным видом. Из всех рыцарей Григорий и Алексей были самые искусные. Они одержали решительную победу, которая была сомнительна только между ними обоими. Алексей был настолько умен, что предоставил ее брату. Оба брата заказали свои портреты во весь рост, верхом, в карусельных костюмах, и эти прекрасные картины видны еще и теперь в императорском Эрмитаже рядом с картиной Екатерины II, на которой она изображена верхом на лошади, в форме гвардейского пехотинца, в день восшествия на престол.
Но Алексей Орлов не находил удовлетворения своему честолюбию в блестящем и изнеженном придворном кружке. В это именно время первая турецкая война представляла случай стяжать себе славу. Орлов был генерал-поручик, генерал-адъютант императрицы, поручик кавалергардов, подполковник Преображенского полка и кавалер тогдашних русских орденов. При таком выдающемся положении он не желал играть подчиненную роль. Равным образом ему нельзя было поручить никакого командования над сухопутными армиями, которые были вверены старейшим и опытнейшим полководцам. Он сделал или, скорее, только представил императрице операционный план для флота, который должен крейсировать в Архипелаге и делать завоевания в тамошних турецких владениях. План льстил славолюбию императрицы, поэтому понравился и был принят.
Алексей Орлов был назначен генералиссимусом или генерал-адмиралом всего русского флота в Архипелаге. В 1771 году Орлов появился на короткое время в Петербурге и представил дальнейшие проекты. Он получил тогда подписанное императрицей полномочие, которым ему предоставлялась полнейшая власть предпринимать со вверенным ему флотом все, какие ему заблагорассудится, действия, не опасаясь никакой когда-либо ответственности. Никогда ни прежде, ни после не выдавалось такого безграничного и законного полномочия. Вся эта экспедиция представляла европейским берегам зрелище какого-то пышного театрального спектакля. Это сравнение справедливо и в другом отношении. Эта экспедиция была дорога и бесцельна. Уже в 1772 году она стоила более 20 миллионов рублей. Эта экспедиция сделала незначительные завоевания, которые к тому же были возвращены по заключении мира и имели для побежденных самые злосчастные последствия. Одним из величайших подвигов Орлова было сожжение турецкого флота при Чесме, за что он получил прозвание Чесменского. Алексей заказал знаменитому живописцу Гакерту [Филипп Гакерт, родом бранденбуржец, был величайшим ландшафтным живописцем своего времени; он умер в Риме в 1807 г.] представить это страшное и величественное событие в четырех картинах с различных точек зрения и в четыре последовательных момента. Чтобы дать возможность художнику представить себе воочию это страшное событие, генералиссимус (конечно, с безрассудством) взорвал на воздух близ Ливорно старое военное судно. Остальное же было дополнено рассказами или представлено художественной фантазией живописца. Эти прекрасные картины висят еще и теперь в аудиенц-зале в Петергофе и были выгравированы на меди английским художником.
Там же, в Ливорно, Алексей Орлов обманул беспомощную и уж, конечно, безвредную дочь Елизаветы и увез ее умирать в Россию.
Но прежде чем все это произошло и когда Орлов находился еще при флоте, Григорий потерял место любимца. Императрица, опасавшаяся того и другого, послала к Алексею курьера, сообщила ему об удалении его брата от двора и присоединила обычные в подобных случаях заверения и любезности. Этот шаг казался, однако, императрице недостаточным для ее спокойствия. Она страшилась предприимчивого духа Алексея Орлова, которому легко могло прийти на мысль поддержать неподатливый характер своего брата. Она послала поэтому второго курьера к генерал-адмиралу, приказывая ему ни в каком случае не покидать флота. Но так как и это казалось недостаточным, то графу Броуну [Граф Броун, родом англичанин, еще при Петре I вступил в русскую военную службу и умер в девяностых годах в Риге, будучи генерал-губернатором Лифляндии и генерал-аншефом], генерал-губернатору Лифляндии, дан был строжайший приказ наблюдать за всеми путешественниками, прибывающими в Ригу, и если в их числе окажется Алексей Орлов, то не пропускать его.
Когда Орлов несколько лет спустя явился наконец в Петербург, он нашел здесь большие перемены, которые, однако, не имели дурного влияния на его судьбу. Напротив, императрица, вероятно из осторожности, делала всевозможное, чтобы показать ему, что она желает, по крайней мере, по виду оставаться его другом. Все искусства должны были соревноваться в прославлении и увековечении его победы. В театре давались представления в его честь. Образы Петра I, Екатерины II и Алексея Орлова — странное сопоставление — сменялись один другим, и хоры величали в хвалебных гимнах подвиги победителя турок. В честь его были вычеканены медали с изображением его в костюме бога войны. В Царском Селе его память прославили одним из прекраснейших и дорогих памятников. Огромный кусок мрамора, обделанный в форму монумента, возвышается на глыбе гранита. Небольшой императорский загородный дворец, до настоящего времени называвшийся Кикерикексино (Лягушечье гнездо), был назван Чесмой и обращен в дворец или в дом капитула ордена Св. Георгия. В главном зале стоит большой и великолепный письменный прибор из бронзы и эмали. Посредине — колонна, украшенная военными доспехами. Около них три щита. На двух нарисованы прелестные ландшафты Чесмы, на третьем изображена императрица на троне и граф Алексей Орлов, коленопреклоненный, принимает большую ленту военного ордена — настолько редкое отличие [В год смерти Екатерины II, основательницы ордена, большую ленту носили: генерал-аншеф Орлов-Чесменский, фельдмаршал Суворов-Рымникский, адмирал Чичагов и фельдмаршал Репнин. Павел I никогда не носил ее: будучи великим князем, он не получил ее, а став императором, не хотел носить. Он и не жаловал ее, но взамен того орден Св. Анны сделал военным орденом. Орден Св. Георгия имеет белый крест. Кавалеры ордена разделяются на четыре степени и носят орден на ленте из трех оранжевых и четырех черных полос.], что до сих пор никогда более четырех кавалеров не носили этой ленты. Но самым существенным из всего были те несметные богатства, которые получил Орлов.
Все это, однако, не могло уже более привязывать его ко двору, где с уходом брата Григория с ним обходились хотя и с видимым отличием, но не с прежней сердечностью. Для него было невыносимо своевольное всемогущество Потемкина. Так как он был очень богат и мог жить роскошно и совершенно независимо, то и просил об отставке. Он получил ее после некоторого удерживания, бывшего результатом скорее вежливости, чем серьезного желания удержать его на службе, и отправился в Москву. Тогда он был генерал-аншефом. Когда умер его брат, князь, императрица отдала графу Алексею тот свой портрет, который носил Григорий, — знак отличия, бывший только у Потемкина.
Летом 1791 года граф Орлов приехал в Петербург и присутствовал в Петергофе на празднествах дня восшествия на престол. Видеть Орлова на том же месте, где произошло это знаменательное событие, видеть в тот именно день, когда чествуется воспоминание об этом событии, и видеть окруженным многими соучастниками было зрелищем весьма оригинальным и поучительным для психологов, но неутешительным для друзей человечества. Видно было, что прошлое сделало его угрюмым, а настоящее — недовольным. Быть может, он говорил сам себе, что если бы он в 1762 году поступил более сообразно со своим долгом, положение России в 1791 году могло бы быть лучше, и что если бы он остался в то время верен своему государю, он теперь хотя и не был бы в такой блестящей материальной обстановке, но зато не испытывал бы угрызений совести.
Вероятно, более вследствие досады, чем доброжелательства, Орлов очень свободно говорил тогда с императрицей и напомнил ее обещание принять в соправители великого князя Павла по достижении им совершеннолетия. Неизвестно, что она отвечала ему, но последствия показали, что она не обратила никакого внимания на это напоминание.
Алексей поехал обратно в Москву и, пока жила Екатерина, никогда уже не приезжал в Петербург. Но вскоре по ее кончине обязан был посетить Петербург при совершенно иных обстоятельствах, чем прежде.
Павел I вступил на престол и (доказательство, что он знал, по крайней мере отчасти, историю Петра III) тотчас же вызвал графа Алексея Орлова в Петербург. Легко себе представить, с каким судорожным чувством он ехал из Москвы, прибыл в Петербург и отправился на аудиенцию. Аудиенция происходила при закрытых дверях; слышен был только горячий разговор. Некоторые утверждают, что слышали от других, будто граф вышел из комнаты императора, прихрамывая. Это, однако, не доказано и не может намекать на дурное обращение. Павел I никогда не мог бы забыться до такой степени, ни Орлов — стерпеть такое обращение. Быть может, Алексей страдал подагрой и, уже прихрамывая, вошел в комнату, так как известно, что его видели прихрамывающим при погребении Петра III. Как бы то ни было, но его еще ожидала более ужасная месть. При торжественном принятии праха Петра III из Александро-Невского монастыря и перенесении из монастыря в императорский Зимний дворец и из дворца в крепость граф Алексей должен был идти перед гробом и нести императорскую корону, которую он некогда помогал отнять у ее законного собственника, останки которого несли сзади него! Не нужно быть очень чувствительным, чтобы содрогнуться, живо представив себе настроение, в котором должен был находиться Орлов. Один из первых чинов при императорском дворе, уже в глубокой старости и в болезненном состоянии, он должен был сделать пешком трудный переход более чем в три четверти часа и на всем этом пути быть предметом любопытства, язвительных улыбок и утонченной мести! Для него, конечно, не могло служить успокоением то обстоятельство, что его сопровождал соучастник — князь Барятинский [Князь Федор Сергеевич Барятинский (1742—1812). В последние годы жизни Екатерины II князь Барятинский был обер-гофмаршалом и кавалером ордена Св. Александра Невского. После провожания, как и Алексей Орлов, трупа Петра III Павел I сослал Барятинского на житье в его поместье. По милости Екатерины II он был очень богат. Его жена была урожденная княжна Хованская; его дочь, прекрасную и даровитую княгиню Долгорукую, мы видели в Германии], бывший при смерти Петра III и теперь также несший регалии.
После торжественного погребения императорской четы, Петра III и Екатерины II, Орлов должен был немедленно уехать, что он охотно исполнил, но не мог оставаться в Москве, когда новый монарх прибыл туда для коронации. С трудом получил он разрешение ехать за границу и отправился в Дрезден. Он хотел купить себе поместье в Саксонии, но мудрое саксонское правительство постаралось отклонить его от этого намерения, не желая ссориться с тогдашним русским двором, крайне чувствительным к малейшим оскорблениям.
По умерщвлении Павла I Алексей Орлов возвратился в Россию и умер в Москве в январе 1808 года. В газетах было напечатано: восьмидесятилетний сержант, тридцать лет служивший в доме графа Орлова и спасший ему однажды жизнь, был в числе провожавших тело графа Орлова, помогал опустить гроб в могилу и тут же мгновенно умер.
Известны высокие должности, которые занимал Алексей Орлов; было замечено, что он характером весьма походил на своего брата Григория, но был умнее его.
По слухам, граф Алексей Орлов оставил 5 000 000 рублей деньгами и 32 000 крестьян. Как ни был он богат, но мы все-таки полагаем, что эти цифры преувеличены. По ним, он должен бы иметь 400 000 рублей дохода — чего он, конечно, не имел.
Граф Алексей Орлов был женат, но мы не знаем на ком [Анна Алексеевна (1785—1848), урожденная Лопухина]. Он имел дочь, которая десяти лет была уже придворной дамой императрицы Екатерины И. Она была еще незамужней в Дрездене со своим отцом. У Орлова был еще незаконнорожденный сын, которого он усыновил. Мы не знаем имя матери, сыну же отец дал свое прозвание — Чесменский [Александр Алексеевич]. Это был чрезвычайно красивый мужчина. В конце восьмидесятых годов все говорили, что он сделался бы любимцем императрицы, если бы Потемкин, зная высокомерие его отца, не затруднился предоставить ему важное и прибыльное место. Чесменский был тогда офицером конной гвардии. По смерти Екатерины И он вышел в отставку с чином полковника. Он был женат.
68. Федор Орлов
[править]
Злоупотребление, делавшее избранников в царствование Екатерины II особенно вредными для государства, заключалось в том, что каждый из них тащил за собой массу других. Мало того что избранник, не имевший ни малейших заслуг пред государством, получал от самой императрицы, не напоминая ей даже об этом, несметные богатства, но она часто раздавала даже отдаленнейшим родственникам не только доходные места и прибыльные занятия, нет — высокие звания, ордена, крупные жалованья, земли и денежные подарки.
Федор был четвертым из Орловых. Как и они, он воспитывался в кадетском корпусе, из которого братья вышли вскоре по его поступлении. Затем он имел ту же участь и поступил в гвардию. Здесь он служил одновременно с ними. Не сделав ничего особенного, он все же пользовался плодами усилий трех старших братьев на пользу императрицы. Через них он быстро повысился на военной службе, но и сам прославился во многих делах первой турецкой войны. Он был награжден за это многими почетными должностями. Он сопровождал своего брата Алексея в экспедицию в Архипелаг и под его высшим командованием исполнял важные поручения. Так, между прочим, он выиграл важное морское сражение близ Морей. За это он получил награды, льстившие его честолюбию и приносившие ему большие выгоды. В царскосельском саду видна еще колонна серого мрамора с корабельным носом из белого мрамора, которая должна напоминать потомству о его морском подвиге.
В сентябре 1772 года приехал он в Петербург. Он услыхал о перемене в отношениях императрицы к его брату Григорию и не являлся при дворе. Наконец, по требованию Екатерины, он отправился во дворец, но держал себя, насколько мог, подальше.
По удалении князя Орлова с его места и по возвращении его ко двору в январе 1773 года стали замечать, что императрица очень печальна, озабоченна. Тогда ничем не могли объяснить себе этого, но наконец узнали, что это происходит оттого, что Федор вполне свободно высказал ей всю правду. Утверждали, будто он разъяснил ей, что, удалив его брата, она осталась без приверженцев и находится в руках ее собственных врагов.
После этого он недолго оставался в Петербурге. Потемкин, спугнувший всех Орловых, прогнал и этого. Федор переехал в Москву и постоянно оставался там, пока не умер в конце девяностых годов, будучи генерал-аншефом, действительным камергером, кавалером ордена Св. Александра Невского и большого креста военного ордена Св. Георгия.
Из всех Орловых Федор был самый умный, тонкий, наиболее сведущий, но, быть может, и наиболее злой. Его храбрость презирала всякое сопротивление.
69. Владимир Орлов
[править]
Владимир [Владимир Григорьевич Орлов (1743—1836)], младший из пяти братьев Орловых, воспитывался три года в Лейпциге. Так как братья его были уже тогда в милости, то легко понять, что на воспитание тратилось много, не обращая внимания на то — учится ли молодой человек или нет.
Когда в 1765 году он возвратился в Россию, государыня назначила его директором Академии наук, по примеру императрицы Елизаветы, давшей подобное же место брату своего избранника — как будто прожить за границей несколько лет достаточно, чтобы получить столь важное место! Тогда же граф Владимир был назначен действительным камергером. Впрочем, более высокого сана он не домогался и не получил.
Несмотря на то что у него не было столько случаев, как у его братьев, получить богатства, все же его ежегодный доход достигал 130 000 рублей. Если принять эту сумму за достоверную, то расчет, по которому все пять братьев Орловых стоили русской империи, 17 миллионов рублей окажется весьма малым.
В конце девяностых годов он жил в Москве, куда переехал вслед за удалением от двора его брата Григория.
По своему характеру Владимир обладал большой твердостью и добросердечием. Он никогда не имел случая развить свои таланты.
Владимир Орлов был женат. Его жена, родом из Лифляндии, из старой дворянской фамилии, имени которой мы не знаем [Елизавета Ивановна, урожденная Штакельберг (1741—1817)], подарила ему много детей. Одна из его дочерей [Софья Владимировна, род. в 1775 г., замужем за гр. Никитой Петровичем Паниным (1770—1837)] вышла за чрезвычайно образованного и достойного мужа — графа Панина, бывшего послом в Берлине и потом вице-канцлером.
70. Орлов
[править]Орлов [Григорий Никитович Орлов, обер-гофмаршал двора Екатерины II], родственник этих пяти братьев, был благодаря своим родственникам вытянут из грязи, поскольку во время революции 1762 года исполнял неважные поручения и присутствовал при умерщвлении Петра III.
Он не был возведен в графское достоинство, но мало-помалу получил богатства и значительные места при дворе.
В 1795 году он вышел в отставку, но жил еще в конце XVIII столетия. Он был обер-гофмаршал, действительный камергер и кавалер орденов Св. Александра Невского и Св. Анны.
Этот Орлов не получил никакого образования и был так невежествен, что говорил только по-русски.
Странно, что, по довольно верным известиям, в числе убийц Павла I также находился какой-то Орлов. Говорили, будто это был генерал. Впрочем, мы не знаем, насколько он был в родстве с этими Орловыми.
71. Пассек
[править]Пассек [Петр Богданович Пассек (1736—1804)], русский, из мелкопоместных дворян, вступил в военную службу и выслужился более по протекции, нежели по заслугам; в царствование императрицы Елизаветы он был гвардейским офицером.
Орловы знали его дерзкую отвагу и поэтому сообщили ему тайну заговора против императора Петра III. Как только он узнал этот проект, он предался ему с таким энтузиазмом, который был бы достоин более славного предприятия. Он хотел стать главным рычагом революции; но, будучи человеком ограниченным, мало содействовал выработке плана этого предприятия. Остальные же участники, умевшие ценить его безумную отвагу, тем более рассчитывали на него при исполнении плана. Императрица познакомилась с ним у Орлова и могла только похвалить его рвение. С воодушевлением, доходившим до безумия, он бросился к ногам государыни и просил только об одном — дозволить ему убить императора на глазах всего народа и во главе всей гвардии. Она, как легко понять, отказала ему; но его бешеное стремление быть полезным императрице не успокоилось на этом. На собственный страх он подкарауливал императора в местах его уединенных прогулок, но час смерти Петра III еще не пробил — Пассек всегда прозевывал императора.
Но именно Пассеком был ускорен взрыв революции. Будучи навеселе, он говорил об этом событии, которое должно вскоре последовать, и о том усердии к службе императрицы, которое он хочет показать при этом. Бывший при этом простой гвардейский солдат услышал это и, не будучи в числе заговорщиков, воспользовался этим обстоятельством, чтобы отомстить Пассеку, который за несколько дней перед тем наказал его. Он отправился в полковую канцелярию и донес на этого офицера как на участника заговора против императора. 8 июля н. с. 1762 года, вечером" в 9 часов, Пассек был арестован и монарх, находившийся в Ораниенбауме, извещен об этом происшествии особым курьером. Петр III отложил следствие до послепраздников, которые должны были происходить в Петергофе. Его избавили от этого труда. Заговорщики узнали об аресте Пассека и о поводах к нему. Счастье поддержало смелость и отвагу. Поторопились начать революцию в следующее же утро. Императрица, проезжая мимо тюрьмы, в которой сидел Пассек, приказала освободить его. Он не хотел верить этому известию, и лишь с трудом уговорили его последовать за ошалевшей от радости толпой. Замечательно, что этот человек, выказывавший такое необузданное желание убить императора, когда он был на свободе и государем, теперь не соглашался на подобное дело, когда не мог опасаться ни сопротивления, ни дурных последствий. Это обстоятельство, доказывающее, как нам думается, что Пассек был злодей скорее по безумной отваге, чем по кровожадности, мог бы правильнее объяснить психолог.
Пассек остался верен своему характеру и был неизменным сторонником Орловых. Мы знаем, что однажды была речь о бракосочетании императрицы с Григорием и что Панин противился этому проекту. Узнав об этом, Пассек тотчас вызвался убить Панина. Орлов, не желавший пятнать себя кровью, не согласился на это, и Панин остался жив.
Легко понять, что по окончании революции Пассек получил значительные награды. Как и все, принимавшие ближайшее участие, он получил почетные должности, подарки и пенсию. Сверх того, пока Орловы были в милости, он пользовался при дворе большим почетом. Но по мере того как падало влияние братьев Орловых, и круг деятельности Пассека становился все незначительнее. Потемкин презирал его, и все громко говорили, что он однажды побил за карточной игрой в Могилеве местного генерал-губернатора Пассека. Хоть и не доказано, действительно ли это случилось, но все же крайне нехорошо, когда человек столь высокого сана стоит в общественном мнении так низко, что на его счет могут измышляться позорные обвинения. Терпеливое поведение Пассека при этом происшествии выказало бы опять необыкновенную черту человеческого сердца, которую могли бы объяснить только опытные знатоки человеческого сердца. Как мог Пассек, безумно отважный человек, какого можно только себе представить, перенести столь позорное обхождение, не отомстив тотчас же кровью?
По смерти Екатерины он потерял свое губернаторство, лучшее в империи. Пассек жил еще в 1799 году, был генерал-аншеф и кавалер важнейших русских орденов.
После всего, что мы знаем, нет надобности говорить о его характере. Военных способностей он, конечно, не имел; по крайней мере он ничем не доказал их, как и свою личную храбрость. На его лице лежала печать коварства и ограниченности.
Пассек имел дочь [Варвара Петровна Пассек, от первого брака ее отца с баронессой Натальей Исаевной Шафировой (1761—1787)], которая была фрейлиной императрицы.
72. Шкурин
[править]Шкурин был придворным истопником. Счастливая наружность приобрела ему милость великой княгини Екатерины. Шкурин стал ее прислужником, а когда Петр III взошел на престол, Екатерина сделала Шкурина своим камердинером.
Во время появления на свет Бобринского Шкурин поджег свой деревянный дом в отдаленной части города, чтобы удалить императора из дворца, так как было известно, что Петр III присутствовал на всех пожарах. В ту же ночь Шкурин взял новорожденного ребенка к себе, в заранее приготовленное к тому помещение, и держал его постоянно при себе.
Шкурин постоянно выказывал большую преданность своей государыне и никогда не покидал ее. В ночь перед днем революции 1762 года он, как слуга, ехал с Екатериной из Петергофа в Петербург.
Как все, сделавшие что-либо при этом событии, Шкурин после счастливого окончания революции получил почетные должности и богатства. Большая щедрость императрицы относительно Шкурина казалась подозрительной любимцу Орлову, и он хотел удалить его, но это ему не удалось.
Шкурин стал наконец тайным советником, действительным камергером и директором императорского гардероба.
Он умер в начале восьмидесятых годов [Василий Григорьевич, ум. в 1782 г.].
Оставленные им две дочери были фрейлинами. Одна из них была фрейлиной еще в 1799 году [Наталья Васильевна Шкурина]. Другая, содействовавшая в распутстве графу Мамонову, должна была оставить двор [Марья Васильевна Шкурина, в схиме Павла] в 1789 году, вслед за удалением графа Мамонова.
73. Григорий Теплов
[править]
Григорий Теплов [Григорий Николаевич (1720—1779)] был сын истопника в Александро-Невском монастыре. Так как у него не было фамилии, то архиерей или архиепископ назвал его Тепловым, что должно было всегда напоминать ему его происхождение от отца, разливавшего тепло по зданию.
Молодой Теплов изучил некоторые науки в монастыре и обучался потом на средства архиерея за границей, где с успехом занимался, между прочим, ботаникой, преуспевая также и в других науках.
По возвращении в Россию, он, как искусный человек, обратил на себя внимание, особенно же министра Волынского [Волынский был одним на знаменитейших государственных мужей России, но имел несчастие стать врагом Бирона. Бирон нашел повод обвинять Волынского в притязании на русский престол. Предлог был нелеп. Только такой человек, как Бирон, мог осмелиться так грубо надругаться над общественным мнением и за вымышленный проступок наказать так же строго, как за государственное преступление. Волынский сложил голову на эшафоте], что уже говорит в пользу Теплова, так как знаменитый государственный человек никогда не покровительствовал невежеству. В виде отдохновения от важных дел Теплов трудился вместе с этим министром над составлением по архивным известиям родословной таблицы, которой подтверждалось известное мнение, что дом Волынских родствен дому Рюрика, древнейшему владетельному дому в России. Эта таблица составила несчастье Волынского, в которое был запутан некоторое время и Теплов.
В царствование императрицы Елизаветы он был сделан гофмейстером графа Кирилла Разумовского, у которого он с тех пор всем заведовал.
По смерти этой государыни, которая незадолго до того назначила Теплова камергером, он пристал к приверженцам императрицы Екатерины и в своем кругу постоянно высказывался против Петра III. Император, узнав о кознях Теплова, позвал его, ударил палкой и сказал:
— Ступай, я прощаю тебя, но исправься.
Он не сделал этого. По его совету Кирилл Разумовский перешел на сторону императрицы и употребил свое влияние как командир гвардейского полка против Петра III. При взрыве революции, благодаря которой Екатерина II взошла на престол своего супруга, Теплов составил распространенный по этому случаю клеветнический манифест.
Убийство бывшего императора Ивана Антоновича, который со смерти Петра III сидел в строго охраняемой и возбуждающей ужас тюрьме — в Шлиссельбурге, было делом Теплова. Этот несчастный принц, существования которого не настолько опасалась даже слабоумная и боязливая Елизавета, чтобы приказать убить его, казался страшным двору Екатерины. Затруднение заключалось лишь в том, чтобы приличным образом отделаться от него. Обратились к Теплову, злокозненность которого была известна, и он действительно придумал отвратительный проект, вполне удавшийся. Согласно проекту отыскали пехотного офицера, которому обещали большие награды, если он возбудит смуту в пользу принца Ивана. Этого офицера звали Мирович; он был внук человека, бывшего рьяным сторонником известного казацкого гетмана Мазепы [. Мазепа, родом поляк, случайно прибыл в Украину и своим умом, познаниями и храбростью приобрел такую партию среди казаков, что Петр 1 должен был назначить его гетманом Малороссии, бывшей под защитой России. Мазепа не был ему благодарен за это. В тогдашних смутах он принял сторону Карла XII и польских бунтовщиков против Петра I и Фридриха Августа I, он преподнес ему связки тяжебных дел, разбиравшихся в Сенате. Это возбудило в цесаревиче отвращение. Он не хотел уже слышать о государственных делах, и таким образом цель была достигнута. Павел ничему от Теплова не научился и получил отвращение к делам такого рода] и Карла XII и противником Петра I. В то время его родители потеряли все свое состояние. Теперь молодому Василию Мировичу обещали еще более, чем имели его родители, если он решится на смуту. Мирович был человек недальновидный, любивший поживиться. Все было условлено и подготовлено к желательному концу. Офицерам, содержавшим караул в самом каземате, заранее было приказано при малейшем шуме вне каземата немедленно убить узника. Мирович, находясь на карауле в крепости, возбудил смуту, шум достиг до каземата, офицеры исполнили приказание — и Иван окончил свою печальную жизнь. Добровольно сдавшийся Мирович был арестован и предан суду. Во время производства следствия он только улыбался, убежденный, что он не только не будет наказан, но, напротив, получит большие награды. Его палачи, из опасения, что он выдаст их, имели жестокость не разоблачать его заблуждения. Мирович все улыбался, даже когда его вели на Лобное место и прочли приговор; он улыбался еще и тогда, когда вместо прощения секира отрубила его голову.
Несколько лет спустя Теплов получил занятие совсем иного рода. Императрица, как говорят, пожелала научить наследника государственным делам. Но какое же учение досталось великому князю! Это было поручено Теплову. Он принялся за дело с утонченной злобой. Вместо того чтобы преподать великому князю основательные познания в государственном хозяйстве и политике,
За все эти столь существенные услуги Теплов был щедро вознагражден и умер тайным советником, сенатором и кавалером разных орденов.
Нет надобности прибавлять еще что-либо о способностях и характере этого человека. Сказанного довольно, чтобы оценить пригодность его способностей и вредность его характера.
Его сын [Василий Григорьевич Теплов. Его переводы выдерживали несколько изданий: Лесажева Жиль Блаза — 8 изд.; комического романа из Скарона — 2 изд.; из Рафи о Кире-младшем и отступлении 10 000 греков и французской грамматики Ресто — 4 изд.], всеми уважаемый человек, действительный статский советник и кавалер ордена Св. Анны. Он живет, удалившись от дел, в Москве на доходы с большого состояния, унаследованного им от отца. Знаменитый математик и филолог Иоган Яков Эберт, умерший несколько лет назад профессором в Витенберге, человек прекрасных принципов, был его воспитателем в России, его гувернером в немецких университетах и провожатым в путешествиях.
74. Энгельгардт
[править]Даже самый закоренелый злодей редко может заставить навсегда замолчать внутреннего неподкупного судью своих поступков. Удовлетворение скупости, гордости, сладострастия или других чувственных страстей, которое сделало его преступником, теряет наконец для него свою прелесть. Его любимые ощущения притупляются. Он чувствует только угрызения своей совести.
Энгельгардт [Энгельгардт не был в родстве ни с дворянской фамилией Энгельгардтов в Лифляндии, ни со старонемецким родом Энгельгардтов, который давно уже поселился в России и от которого происходил зять князя Потемкина], сын немецкого врача, родился в Петербурге. Он следовал своей склонности и стал солдатом. Отец рано записал его в один из трех гвардейских пехотных полков, и молодой человек в 1761 году стал гвардейским сержантом. Это обстоятельство привело его к знакомству с братьями Орловыми. От этой первой связи Энгельгардт, по своей склонности к неправильной и безнравственной жизни, дошел скоро до второй и стал ежедневным сотоварищем Орловых. Орловы вместе с другими [Было бы слишком пространно и неуместно говорить о всех лицах, трудившихся над проектом и выполнением революции] трудились в начале 1762 года над планом восстания, который вскоре был приведен в исполнение. Как ни было для них важно усилить свою банду предприимчивыми сочленами, они все-таки усомнились доверить Энгельгардту свое предприятие. Они, вероятно, сомневались в твердости его характера и думали, что ради своей личной карьеры он не задумается изменить и пожертвовать ими. Сверх того, они могли заметить его посредственный ум, который не мог быть существенно полезен при составлении подобного плана. Нити этой позорной ткани должны были быть сучены с такой тонкостью, на которую Энгельгардт никоим образом не был способен. Между тем Орловы не могли отрицать его весьма пригодной отваги. Как только все было готово и восстание должно было начаться, Энгельгардт без большого труда был вовлечен в интересы императрицы и оказал существенные услуги.
Императрица заметила Энгельгардта по его смелым поступкам и сама уверила его в своем особенном благоволении к нему. Его друзья, братья Орловы, убежденные теперь в его полезности, не стесняющейся никакими принципами, поручили ему такое дело, исполнением которого он мог бы высказать всю свою низость и затем рассчитывать на значительное вознаграждение. В сущности, Энгельгардт до сих пор способствовал счастливому исходу революции не более, чем всякий сторонник Екатерины и всякий друг Орловых; теперь же Энгельгардту предстояло короновать все это мерзкое дело страшным преступлением. Требовалась большая решимость и полная бесчувственность, чтобы насильно прекратить несчастное существование Петра III.
Алексей Орлов, другой Орлов, его родственник, князь Барятинский, актер Волков [Очень хороший актер; он часто бывал тогда в обществе Орловых. Он умер, если мы не ошибаемся, в семидесятых годах], Теплов, Энгельгардт и другие лица меньшего значения отправились в Ропшу, где содержался бывший император, с намерением собственноручно умертвить его в случае, если яд, который ему дадут, не довольно скоро умертвит его. Так как яд не действовал, потому что Петр пил теплое молоко, то убийцы решились задушить его. Они были убеждены, что это единственный род смерти, оставляющий наименее следов насилия. Они обвязали шею Петра платком, и так как он стал кричать, то покрыли матрасом, после чего крепко затянули платок. Энгельгардт именно сделал последнее усилие, которое лишило жизни злосчастного монарха. До настоящего времени участие Энгельгардта в умерщвлении Петра III было почти неизвестно; но оно настолько достоверно, что не может быть оспариваемо. Другие все известны по именам, только о нем умалчивалось, между тем как его преступление дает во всяком случае право спасти его имя от забвения.
С этого момента карьера Энгельгардта была сделана. Орловы заботились об этом, и Екатерина II, каковы ни были бы ее ощущения при этом, вознаграждала Энгельгардта. Он получал подарки по всякому случаю и повышался от одной почетной должности к другой. Между тем он редко являлся при дворе, который не звал его и не замечал его отсутствия.
Он умер генерал-поручиком и выборгским губернатором в семидесятых, если не ошибаемся, или в начале восьмидесятых годов. Каков был характер этого человека, легко себе представить. Он не имел ни нравственных принципов, ни просвещенного ума. По своему нраву он был груб и низок. Как ни был, впрочем, Энгельгардт отвратителен, он все же не мог оставаться хладнокровным при воспоминании о страшном преступлении, в котором он принимал существенное участие, В нем часто замечали явные признаки отчаяния.
Мы не знаем, был ли Энгельгардт когда-либо женат и оставил ли он детей. Но он имел родственников, которые оказали важные услуги государству и обществу.
Из этого неполного очерка видно, что нет точных известий о жизни этого человека; но по тому, что о нем известно, об этом и не сожалеешь. Подробное изложение его истории увеличило бы негодование писателя и читателя.
75. Станислав Август Понятовский
[править]
Оскорбления, наносимые нам лицами, неизменную привязанность которых мы заслужили строгой преданностью и жертвами, обесславившими нас самих в глазах всего света, принадлежат, бесспорно, к наиболее чувствительным оскорблениям, которым подвержено человечество.
Представьте себе два любящих существа, живущих в тайной, но восхитительной плотской связи. Эта связь узнается, нравственное чувство порицает ее, и насильно разрывается эта связь, заключенная при неравных и недозволенных условиях. Вскоре возлюбленная достигает высшего пункта земного величия; вместе с тем она получает власть самопроизвольно определять, отчасти направлять своим влиянием судьбу многих миллионов людей. Она вспоминает о своем возлюбленном, и хотя сама уже скована новыми узами, она все-таки поднимает его своей крепкой рукой из состояния частных лиц, возвышает до собственного положения и ставит его во главе соседнего, порабощенного народа. Впоследствии она забывает ту связь, при которой она была столь счастлива; она пользуется положением своего бывшего избранника для исполнения своего проекта, и так как он постоянно уступает, она делает его презренным. Блеск, его окружавший, превращает она в бледный отблеск. Наконец она совсем лишает его владений, оставляет ему лишь ничтожные средства для поддержания его существования и делает его вполне несчастным.
В таком положении был Станислав Август Понятовский, который необходимо должен занять свое место в этой книге. Человек, который благодаря России стал играть заметную роль в политическом мире; который властью русской императрицы был возведен на шаткий, так называемый избирательный трон своего народа; которого эта же императрица постепенно свела с этого же трона и оставила его (какое ужасное испытание для несчастного!) на произвол состраданию, презрению и ядовитой насмешке — такой человек заслуживает, конечно, занять место в ряду русских избранников.
Фамилия Понятовских не принадлежит к числу знатнейших родов польской нации; она стала знаменитой только со времени отца того, о котором мы здесь говорим. Он носил имя Станислава и родился в 1678 году. В войнах Фридриха Августа I с Карлом XII Понятовский-отец был на стороне шведского короля, в службу которого он вступил. После Полтавской битвы, решившей участь Карла XII и принудившей его бежать в Вендоры, было уже весьма вероятно, что в Польше возникнет междуцарствие. Фридрих Август I не мог еще вступить на польский престол, на котором уже колебался бессильный Станислав Лещинский. При этих-то обстоятельствах Понятовскому, который покинул своего государя и был еще молодым человеком, вспало на ум — что казалось возможным всякому польскому дворянину — стать самому королем. С этим намерением отправился он в Польшу. В пути прибыл он однажды вечером в гостиницу. Рядом с его комнатой находилось веселое общество. Так как он не мог спать, то встал и отправился к соседям. Он нашел, что все присутствовавшие заняты ворожбой цыганки, которая, едва его увидела, назвала превосходительством. Он показал ей свою руку. «Вы стремитесь, — сказала цыганка, — к высшему сану, но вы его не получите; его, однако, достигнет один из ваших сыновей». Понятовский записал это предсказание, и Станислав Август нашел его в бумагах своего отца.
С первого взгляда этот анекдот может быть принят за суеверную сказку, но он поддается совершенно естественному объяснению. Люди Понятовского могли знать намерение своего господина и даже похваляться им. Этим путем могла узнать его и цыганка, которая при помощи разумных комбинаций тогдашнего положения дел, ей, пожалуй, более доступных, чем самим кандидатам на корону, могла вывести заключение, что его усилия будут тщетны. В то же время она хотела утешить его надеждой, что один из его сыновей, из которых ни один еще тогда не родился, может, при других обстоятельствах, стать королем. Как бы то ни было, но это предсказание сделало такое впечатление на Понятовского-отца, что он добровольно отказался от своего намерения сделаться королем, которое, впрочем, и без этого ему пришлось бы бросить. Он выбрал другое средство прославиться, которое едва ли выдерживает критику строгой морали.
Он отправился к королю Станиславу Лещинскому, приобрел выданный этому королю акт отречения короля Фридриха Августа I и поспешил возвратить его тому, который был вынужден его выдать. За эту, во всяком случае важную, но, конечно, непочтенную, услугу Понятовский был по-королевски вознагражден Фридрихом Августом I, или, как он зовется в Польском королевстве, Августом II. Несколько времени спустя король породнил его с одной из первых фамилий в государстве, доставив ему в супруги княжну Чарторижскую. Понятовский назвался с тех пор графом, как обыкновенно делают поляки, когда причисляют себя к великим родам своей земли. Графиня Понятовская, бывшая весьма богатой и славившаяся своим остроумием и любезностью, сделала своего супруга вполне счастливым. Король, всегда благодарный и великодушный, предоставил ему, находившемуся под руководством иногда противоположных принципов своей супруги, различные высокие и прибыльные должности в государстве, пожаловал ему в 1726 году орден Белого Орла и назначил его в 1731 году мазуровским воеводой. Этот Станислав умер в 1762 году краковским кастеляном.
Его жена, умершая тремя годами ранее его, одарила его пятью сыновьями. Первый, Казимир, был коронным великим камергером и занимал другие важные должности. Он был отцом князя Станислава Понятовского, который состоял военным министром на службе короля саксонского и герцога варшавского и известен как благороднейший человек. Второй сын умер, состоя на французской службе. Третий сын был Станислав Август, о котором здесь будет подробно рассказано. Четвертый сын, Михаил, избрал духовную карьеру. Он был примасом королевства, хотя это было противно основным законам государства, чтобы эту должность занимал столь близкий родственник короля. Этот Понятовский был сторонник России и умер в 1704 году в Варшаве. Пятый сын, Андрей, умер, состоя на австрийской службе. Его сын Иосиф, от графини Кинской, отличился в несчастной польской революции, во время которой он, благодаря русским, потерял все свое состояние.
Станислав Август, третий из братьев, родился 17 января 1732 года. Он получил превосходное образование, какого только можно было ожидать от заботливости такой превосходной матери. По окончании учения он отправился путешествовать — в Саксонию, Германию и Францию. Его изумительная красота и его любезность приводили его в сношения со знатнейшими женщинами при всех дворах. Он повсюду входил, впрочем, в сношения с иностранными дипломатами и выказал способность к мелкой интриге, этой незаконнорожденной сестры истинной политики, от которой она часто заимствует маску и тем вводит в обман несведущих людей, Из Франции Понятовский отправился в Англию, где жизнь понравилась ему несравненно более, чем в какой-либо другой стране. С этого времени и до самой смерти он сохранил решительное пристрастие к Англии и ее учреждениям. В Лондоне он опять увидел кавалера Уильямса Гэнбури [Гэнбури был прежде посланником при дрезденском дворе. Он умер в Англии вскоре по возвращении из России], которого он уже знал и который питал к нему необыкновенную дружбу. В половине пятидесятых годов Гэнбури отправился послом в Петербург и предложил графу Понятовскому сопровождать его. Вначале он не мог получить согласия своей матери на это путешествие. Она, урожденная Чарторижская, и, следовательно, враг царствовавшего в Польше саксонского дома, не хотела отпустить своего сына ко двору, бывшему в самом тесном союзе с саксонским. Наконец она уступила доводам, которые выставляли ей и поддерживали красноречием. Ей говорили, что в союзе с Гэнбури ее сын работал бы в Петербурге в интересах Англии и Пруссии, и особенно фамилий Чарторижских, которая тогда явно выказывала свои виды на польский трон. Гэнбури и Понятовский отправились в Петербург [Понятовский вместе с посланником жил в доме графа Скавронского на Неве; Станислав Август занимал угловую комнату, напротив Мраморного дворца, имевшую окна на все четыре стороны]; один как посол, другой как секретарь миссии" хотя и не имел этого титула. Здесь по рекомендации посла молодой человек познакомился с великой княгиней, которая составила его счастье в молодости и несчастье в старости. Свое значение при великой княгине он употребил к тому, чтобы приготовить ее на тот случай, когда, за смертью Фридриха Августа II, польский престол станет вакантным, и добиться ее содействия к возведению одного из Чарторижских — преимущество, на которое не мог тогда рассчитывать менее могущественный дом Понятовских, хотя отец его лелеял уже эту мечту в смутные времена Польши. Великого князя, который, как это всегда бывает, последним узнал о связи своей супруги с красивым поляком, Понятовский привлек на свою сторону приятностью беседы, фанатическими восхвалениями короля прусского и своим отвращением к королю, своему государю. Он выказывал это отвращение публично и в форме крайне оскорбительной. Однажды он ездил со всем дипломатическим корпусом в Кронштадт для осмотра гавани и местных учреждений. Общество обедало у адмирала. За столом всякий, по тогдашнему обычаю, провозглашал здоровье своего государя. Когда очередь дошла до Понятовского, он предложил тост за благополучие республики, и когда его спросили, почему он забыл о короле, он стал говорить об этом монархе и о графе Брюле в самых неприличных выражениях. Все это, как и отношения молодого человека к великой княгине, также хорошо было известно в Варшаве, как и в Петербурге, и вызвало со стороны Польши приказ Понятовскому возвратиться в свое отечество. Он исполнил это, но с твердым намерением вскоре же опять прибыть к русскому двору.
Прибыв в Варшаву, Понятовский стал обдумывать побудительные причины быть снова отправленным в Петербург. На собравшемся тогда сейме он с большой горячностью говорил о необходимости иметь, при тогдашнем положении Саксонии, собственно польского посланника в России, обязанности которого не должны быть смешиваемы с обязанностями саксонского посланника. При этом он ясно намекал, что по своим большим связям в России он, собственно, и есть тот человек, который может в Петербурге оказать своей родине наибольшие услуги. И другие обстоятельства поддержали план графа Понятовского. Великая княгиня желала его возвращения и обращалась по этому поводу к своему супругу, даже и к великому канцлеру графу Бестужеву. Добродушный великий князь, не подозревавший о связи своей супруги с Понятовским, был обойден весьма тонко и незаметным образом и сам же выразил великому канцлеру желание видеть польского графа опять в России, Бестужев весьма легко согласился сделать необходимые для этого приготовления, отчасти потому, что не хотел огорчить великую княгиню, в содействии, которой еще надолго нуждался, отчасти потому, что, как он был уверен, в Варшаве никогда не назначат посланником в Россию человека, о котором было известно, что он сторонник Англии и Пруссии и, следовательно, враг коалиции против Фридриха II. В этом он, однако, ошибся. Французское посольство в Варшаве, считавшее графа Понятовского человеком подозрительным, даже опасным, употребляло все усилия, чтобы воспрепятствовать его назначению. Брюль страшно обиделся. Давать ему предписания в этом деле он считал за вторжение в его права. Не обращая внимания на то, что предписывалось разумом и политикой, он содействовал назначению графа Понятовского польским посланником при русском дворе для того, как он говорил, чтобы заранее быть уверенным в благосклонности великокняжеского двора в нужных и непредвиденных случаях. Еще прежде отправки нового посланника в Петербург он был назначен великим стольником Литовским и получил орден Белого Орла — неслыханное отличие, так как до него ни один частный человек не получил этого ордена, будучи только 26 лет.
При этом случилось обстоятельство, заслуживающее быть рассказанным. Когда Понятовский получил от короля орден, камердинеру монарха было приказано принести звезду. Камердинер ошибся и принес ту, которую носит гроссмейстер ордена. Многие видели тогда в этой ошибке дурное предзнаменование.
По приезде в Петербург [Как посланник Понятовский жил на Невском просяекте, на углу Екатерининского канала. В восьмидесятых годах дом этот принадлежал княгине Голицыной, жене генерал-фельдмаршала, которая и умерла в нем. От ее наследников дом был куплен трактирщиком Лионом, который очень его увеличил и давал в нем маскарады] Понятовский вовсе уже не думал о своих посланнических обязанностях, исполнением которых он заранее еще похвалялся в Варшаве. Он жил только для чувственных наслаждений. Он продолжал свою связь с великой княгиней. Первоначально они виделись в доме Елагина. Последствия этих свиданий стали известны всему свету к концу 1757 года. Но его все еще терпели. Настроение русского двора было, однако, крайне возбуждено против него, когда в Петербург прибыл саксонский и польский принц Карл. Императрица и великокняжеский двор обратились к этому принцу по поводу посланника его отца. Елизавета охотно удалила бы его от двора, наследник же престола и его супруга желали его удержать. Наконец он сам содействовал своему насильственному удалению одним необдуманным поступком.
В то время Понятовский навещал великую княгиню даже и в императорских загородных дворцах. Однажды он, переодетый парикмахером, прокрадывался в ораниенбаумский дворец, где жила великая княгиня. Петра известили об этом; он подкараулил его и принял весьма недружелюбно. Понятовский был арестован, приведен к великому князю и графом Браницким [Браницкий, происходивший не от знаменитой фамилии этого названия, стал, при поддержке России, великим коронным гетманом Польши. Он женился на племяннице Потемкина и затем его употребляли для возбуждения неудовольствий в своем отечестве или для оскорбления королевского сана, смотря что требовалось. Он хотел быть королем, но поступил опять на службу и дослужился только до русского генерала, чем и был еще в 1799 году], который как раз в это время находился у великого князя, был вытолкан за двери и таким образом освобожден. Великий князь от души хохотал над этим необычным способом удаления. Оно, однако, было весьма полезно. Случай этот дошел до императрицы, и летом 1758 года Понятовский должен был покинуть Петербург, не получив даже отзывной грамоты.
Он отправился в Варшаву, где был весьма неблагосклонно принят даже графом Брюлем, имевшим достаточно причин раскаяться в своем упрямстве. Понятовский вел теперь самую мизерную жизнь в своем отечестве. Между тем он старался поддерживать сношения с Екатериной, но, конечно, при помощи писем. Посредниками великой княгини были при этом Иван Шувалов, любимец императрицы Елизаветы, и барон фон Остен [Адольф Зигфрид фон Остен отправился из Петербурга как посланник в Неаполь], датский посланник в России, так как оба они давно уже были посвящены в ее тайну. Скоро, однако, жар переписки начал охладевать со стороны великой княгини, особенно же с тех пор, как она сошлась с Григорием Орловым. Но переписка эта не была совсем прекращена; Екатерина находила нужным никогда не прерывать ее вполне.
По смерти Елизаветы Понятовский отомстил за равнодушие, с которым относился к нему двор его родины. Особым, не делающим чести его характеру, образом высказался он на польском сейме открытым врагом саксонского дома, который не был уже более поддерживаем Россией. Этим поведением значительно выиграло его значение в глазах супруги Петра III. Она публично высказывала теперь свое благорасположение к нему по этому поводу.
Вскоре за тем последовала революция. В одной из первых депеш, писанных Фридрихом II своему посланнику Гольцу в Россию, он поручил ему осведомиться, приедет ли опять в Петербург граф Понятовский. Но о возобновлении прежней связи нечего было и думать. Между тем Екатерина постоянно продолжала сношения со своим бывшим другом и вызвалась дать ему, при подходящем случае, фактическое доказательство ее благоволения.
Случай скоро представился. Фридрих Август I был убит горем, причиненным несчастиями его и его земли, и, вероятно, мыслью, что он лишен всех моральных и физических средств помочь своей наследственной земле. Благородномыслящий и достойный сожаления монарх умер в октябре 1763 года. Екатерина II тотчас предназначила вакантный трон Польши своему бывшему любимцу, который, как легко догадаться, сам навел ее на эту мысль. Она созвала для вида свой совет, чтоб услышать его мнение о польских делах. Бестужев, старый приверженец саксонского дома, знавший уже о видах Понятовского на польскую корону, советовал не нарушать свободы выборов в Польше. Все пристали к этому мнению; одна лишь Екатерина оспаривала его и наконец своим решением показала, что вовсе не желает принимать никаких советов. Она объявила всему собравшемуся совету, что желала бы видеть на польском престоле графа Станислава Августа Понятовского.
Едва она высказала это, как вскочил Григорий Орлов, стоявший как генерал-адъютант за ее стулом. Своим обычным энергическим языком он придал крепкий эпитет этому кандидату на корону а сказал: «Только этого недоставало, чтобы такой господин стал королем!» Но так как этим путем он мог отделаться от тягостного ему человека, соперничества которого он все еще опасался, то он не возражал уже более. Екатерина II много говорила о мнимой свободе избрания в Польше, но сама соединилась с прусским королем, чтобы поддержать эту свободу самым несоответственным образом — выставлением войск на границе. В то же время она объявила, что все иностранные принцы исключаются из выборного списка и она признает польским королем только потомка Пястов, Наконец (можно было бы посмеяться над таким противоречием и также насмешкой над всей Европой, если бы побудительные при чины не были столь печальны) она сама послала свои войска в Польшу, чтобы оградить свободу выборов!
В трепете отступает муза истории перед ужасами, которые она встречает в польских анналах с этого момента непрерывно вплоть до 1795 года. Под шум русского оружия, 7 сентября 1764 года, Станислав Август Понятовский был не избран, а провозглашен королем Польши и возведен на трон при помощи угроз, насилия и кровопролития. Этот государь сам ужаснулся тому способу, при помощи которого он получил королевское достоинство. Быть может, он льстил себя надеждой, что ему удастся со временем согласить различные мнения, волновавшие родину; но враги его личные и его государства ловко сумели воспрепятствовать этому соглашению.
Казалось, что успокоение Польши, так дорого купленное при помощи стольких насилий, близко уже, а между тем оно никогда не было столь далеко, как теперь. Этот избирательный сейм определил надолго несчастье страны. С ним связан целый ряд событий, которые представлялись бы потомству преувеличениями, если бы неопровержимая достоверность их не подтверждалась подлинными документами и другими неоспоримыми свидетельствами. Подробное изложение этих ужасных событий принадлежит истории России и Польши, отчасти также истории Австрии и Пруссии; но ему не место в кратком очерке биографии человека, хотя и стоявшего во главе народа, судьбы которого соседние державы признавали возможным насильно определять по их желанию, но вследствие указанных причин игравшего страдательную и незначительную роль. Мы лишь вскользь коснемся славнейших событий царствования Станислава Августа.
8 мая 1765 года он учредил орден Св. Станислава, который, по слабости короля и вследствие его бесцельного и легкомысленного стремления приобретать себе друзей и сторонников, был обесценен до того, что за границей, даже в России, никто не хотел принимать его, по крайней мере, без ордена Белого Орла; в Польше же его носили только молодые люди.
В 1765 и 1766 годах обнаружились истинные побуждения, возведшие этого короля на польский престол: при помощи Понятовского Екатерина II хотела совсем поработить Польшу. Лютеране и кальвинисты составляли до сих пор отдельный класс в Польше. Они занимали если не первые, то, во всяком случае, важные должности в государственной службе и все без различия места в армии, до которых только могли дойти; вообще, они были довольны (?!) своим положением и жили мирно. Теперь же некоторых из диссидентов, особенно же двух братьев Грабовских, уговорили требовать от нового короля сообразной с веротерпимостью века и, следовательно, более широкой, чем прежде, свободы веры. Станислав Август был готов удовлетворить их желание, но деспотические дворяне-католики, составлявшие сейм, воспротивились воле короля. Тогда диссиденты обратились к русской императрице, и эта государыня обещала поддержать их; она потребовала исполнения оливского трактата, по которому диссидентам обещаны большие права, но в котором Россия не принимала ни малейшего участия, и приказала своим войскам вступить в пределы Польши. Репнин [Об этом муже, ставшем знаменитым, достаточно сказать, что он умер фельдмаршалом в начале XVIII столетия] отправился послом в Польшу. Он неограниченно распоряжался там от имени императрицы, и соломенный король должен был первый его слушаться. Императрице представляли, что правительственная мудрость и общее благо необходимо требуют .сделать известные разграничения между господствующей религией и терпимой" но Екатерине было мало терпимости, она требовала полного уравнения диссидентов с католиками. План порабощения Польши был начертан и подлежал выполнению. Тех, которые восставали против введения в Польшу чужестранных войск, признавали мятежниками. Многие из них, в том числе и Радзивилл [Радзивилл имел наиболее обширные имения в Литве. Говорят, что в случае нужды он мог выставить в поле 10 000 воинов], были взяты в плен и некоторые даже сосланы в Сибирь, где они шестилетним заключением поплатились за свой патриотизм. В Баре, в Подолии, образовалась конфедерация, низложившая короля. Вначале ей была противопоставлена конфедерация диссидентов, образовавшаяся под защитой Репнина, а потом барская конфедерация была разогнана силой. Утверждали, будто она составлена саксонским двором. Во всех концах Польши текла польская кровь. Наконец был заключен мир с Польшей. В феврале 1768 года диссидентам была предоставлена формальным документом свобода богослужения и другие вольности, но все же с большими ограничениями, чем требовала императрица. Затем был заключен так называемый вечный — нельзя найти более короткую вечность — мир между Россией и Польшей. При этом король находился в самом злосчастном положении. С одной стороны, Россия предписывала ему приказания, которые он должен был исполнять, но не имел необходимых для этого сил; с другой стороны, поляки требовали его энергичного заступничества, которое им также мало могло помочь. Таким-то образом он потерял приязнь своих соотечественников, не приобретя благоволения русских.
В 1771 году с этим королем случилось редчайшее происшествие, которому, если мы не ошибаемся, кроме известного похищения саксонского принца, нет примера в истории. В ноябре, вечером, на одной из варшавских улиц на него напали конфедераты и он был формально украден у государства или увезен. План этого предприятия был составлен Пулавским [После этого происшествия Пулавский должен был бежать со своей родины и умер в изгнании, если не ошибаемся, во Франции], другие привели его в исполнение. При этом нападении Станислав Август был ранен в ногу. Мало-помалу похитители покинули его, а последний из С увозивших отпустил его на все четыре стороны. На другое утро он был опять доставлен в столицу.
Равным образом в начале семидесятых годов барон фон Остен, с которым Станислав Август в одно и то же время принадлежал к дипломатическому корпусу в Петербурге, был датским при нем посланником. Король думал, что может положиться на дружбу этого человека, и поэтому просил датский двор послать фон Остена посланником в Россию, где он, по старому знакомству с императрицей, мог бы позаботиться об интересах короля. В то время Понятовский был страшным образом утесняем русским двором, особенно же братьями Чернышевыми [Было три брата Чернышевых: Петр Григорьевич был некогда послом во Франции и Англии, камергером, действительным тайным советником и сенатором; о Захаре мы уже говорили; Иван был вице-президентом Адмиралтейств-коллегий (президентом был великий князь Павел), камергером; действительным тайным советником, сенатором, членом верховного совета. Все трое были кавалерами главнейших русских орденов]. Наконец кредит Чернышевых пал, и король, воспользовавшись этим обстоятельством, дал Остену письмо к Екатерине, в котором жаловался на Чернышевых. Когда датский посланник прибыл в Петербург, обстоятельства переменились. Чернышевы узнали о письме короля и, чтобы отомстить, содействовали первому разделу Польши, тогда только что предложенному.
Саллерн был, как известно, творцом этого проекта. Прусскому посланнику в России были сделаны об этом заявления, но Фридрих II возражал. Австрия и Россия стояли на своем. Фридрих II знал это; он послал в Россию своего брата Генриха, чтобы разузнать намерения императрицы, и наконец согласился, не желая быть исключенным из раздела, который в противном случае состоялся бы без его участия.
Последний, с которым говорили о намерении раздела, был Станислав Август. Он бесился, сыпал просьбами и угрозами. На просьбы не обращали внимания, над угрозами смеялись. Был созван сейм. Депутация отправилась к королю; он должен был выслушать самые жесткие упреки, но изменить ничего не мог. Все было уже испорчено — он с самого начала был слишком слаб. Русские офицеры Игельстрем [Игельстрем (барон, нозже граф. Осип Андреевич, 1737—1823) заключил с Армфельдом Верельский договор и тем составил себе лучшее имя, чем жестокостями о Польше. Насколько нам известно, он умер в начале XIX века. Тогда он был генерал-аншеф и кавалер главнейших русских и шведских орденов] и Древиц [Древиц был верным помощником Игельстрема в Польше. Кажется, он вскоре и умер в чине полковника] отличились своими жестокостями. Польская земля опять была упитана польской кровью, и лучшие поляки были сосланы в Сибирь. Раздел Польши 1772 года стоил этому государству пяти миллионов населения и отчасти лучших провинций. Король и сейм должны были ратифицировать его. Станислав Август печалился и постоянно жаловался на свое несчастье и положение своей родины; но еще вопрос, не достиг ли бы он большего, если бы, пожертвовав своим политическим существованием, воспротивился бы этим насилиям?
Как после всякого насильственного действия, после всякого захвата, так и теперь были изготовлены гарантии оставшимся у Польши землям, проект конституции, статуты и т. п. В этом шаге русского посланника заключался переворот всего государственного устройства, и он был отвергнут.
Преступная податливость короля не защитила его от чувствительных возмездий, которых он вовсе не заслуживал, по крайней мере, со стороны России.
Станислав Август, чувствовавший себя в конец несчастным, хотел попытаться примириться с Россией, или скорее с императрицей и Потемкиным, возобновив заверения в своей готовности служить им и надеясь таким образом выпросить для себя некоторые преимущества. Он просил о разрешении повидаться с императрицей, когда она будет плыть по Днепру близ Канева. Туда он мог съездить, так как Канев принадлежал еще тогда Польше, выезжать же за пределы государства запрещала ему конституция. Для этого путешествия король получил от императрицы 100 000 рублей. С лета 1758 года Екатерина и Станислав Август не виделись. Как с тех пор все изменилось! Мы вскоре увидим, что Понятовский теперь ясно мог заметить, что мнение о нем Екатерины было уже не то. Между тем он был принят на маленькой русской флотилии на Днепре, на которой находилась императрица, с тем изысканным почтением, какое подобает титулованному брату русской монархини. Он поцеловал у нее руку, она обняла и поцеловала его. Он, казалось, смутился, она же вовсе не стеснялась его присутствия. Скоро их настроение подчинилось этикету и стало спокойным и ясным. После первых красноречивых приветствий" к которым обе стороны были должным образом подготовлены, они взаимно представили друг другу свою свиту. Затем последовал общий разговор в присутствии обоих дворов, непринужденный, но, как всегда, незначительный, хотя и не неприятный. Перешли на другое судно, к обеденному столу, и разговор стал живее, привлекательнее, остроумнее. Когда встали из-за стола, он передал императрице ее перчатки, она ему — его шляпу. После кофе они разошлись; она ушла в свой кабинет, он — делать визиты дамам русского двора. В пять часов он возвратился к императрице. Он опять был принят всем двором, но один Мамонов проводил его в тот зал, где императрица ожидала его. Они ходили взад и вперед по залу и начали говорить о политике. Король жаловался на свое злополучное положение и ясно дал понять, что оно происходит от раздела Польши. Это было тем неразумнее, что эти жалобы ничему не могли помочь в прошлом и могли лишь повредить в будущем. Екатерина извинилась, свалив всю вину на Австрию и Пруссию. Тогда Станислав Август перешел к своим личным просьбам, составлявшим главную цель его путешествия. Он просил об уплате его долгов, об уничтожении постоянного совета и об утверждении наследственности польской короны в его роде. Императрица, недовольная его предыдущими жалобами, хотя и обещала ему исполнить первый пункт, об уплате долгов, но в совершенно неопределенных выражениях. Она сказала ему, что он должен сперва составить роспись всех своих долгов, затем она переговорит со своим министром финансов, и если это окажется возможным, то можно будет войти в дальнейшие переговоры об уплате долгов. Король не мог добиться от императрицы более определенного и более выгодного для себя заявления. Относительно двух других пунктов Екатерина опять спряталась за венским и берлинским дворами и уверяла, будто не в ее власти изменить что-либо без их согласия в польской конституции или прибавить что-либо новое. Станислав Август приуныл, разговор не клеился. Наконец императрица подала знак Мамонову, и весь двор вошел в зал. Иные сели играть в карты. Императрица, король и графиня Браницкая [Графиня Браницкая была старшей и самой красивой племянницей Потемкина. Она была статс-дамой императрицы и кавалерственной дамой Св. Екатерины. Характером своим она также славилась, как и ее супруг, о котором мы говорили ранее] также сели, но не играли. Потемкин, Мамонов, иностранные посланники, приехавшие с ними из Петербурга и Варшавы, и знатнейшие особы обоих дворов стояли. Начались разговоры, но смущение, исходившее от обоих главных лиц, было вскоре замечено и передалось другим. Беседа шла вяло. Всех расшевелил только фейерверк и иллюминация. Вся гора, на которой стоит Канев, до самого Днепра казалась в огне. Невозможно выразить как был великолепен вид этой декорации с судна императрицы. Она, тронутая вниманием короля, сказала ему несколько любезных фраз. Вскоре они разошлись, чтобы уже никогда более не видеться. Вероятно, каждый из них подумал про себя, что если они так долго и при столь приятных отношениях не виделись, то это может и впредь продолжаться. Но в присутствии двора они простились так трогательно, как только это было возможно. Государыня проводила короля до берега и даже ступила на польскую землю. Затем она возвратилась и отправилась в спальню. Станислав Август дал великолепный праздник обоим дворам и многим иностранцам, привлеченным любопытством. На следующее утро оба государя продолжали свой путь.
Станислав Август предложил Иосифу II, ехавшему тогда к Екатерине, переговорить где-нибудь на пути, но австрийский монарх уклонился от тяжелой для него беседы. Это обстоятельство увеличило недовольство короля.
Полный отчаяния возвратился король в Варшаву, где должен был публично выслушивать ядовитые упреки за это путешествие от своих врагов и от врагов России.
Поляки и их король были погружены в глухую печаль. Их чувства, казалось, притупились. Это была лишь уснувшая месть, разбуженная в 1788 году судорожными конвульсиями. В то время Россия была занята двумя войнами и мало могла уделять внимания Польше. Там, под обманчивой эгидой Пруссии, уничтожили навязанную им в 1775 году конституцию, отказались от русской гарантии и соединились с прусским двором. Вся Польша или, по крайней мере, лучшая часть населения трудилась над новой конституцией: сильные — с разумным обсуждением, без притязательности; слабые — с преданностью и усердным послушанием. Сам король, увлеченный благородным воодушевлением сейма и нации, был чрезвычайно деятелен, пожертвовал всеми частными выгодами и своими советами показал, что он воодушевлен патриотизмом, которому можно было только пожелать терпения.
Наконец, 3 мая 1791 года, появилась новая конституция. Польша стала наследственным государством, престолонаследие в котором предлагалось нынешнему королю саксонскому и герцогу варшавскому и его дочери; но ради благополучия своей земли, которая легко могла быть вовлечена в войну, он не решился принять это предложение. Новая конституция, понятно, заключала много еще пунктов, из которых самым важным было образование большой армии. Чтобы возжечь мужество в воинах, Станислав Август учредил военный орден, который он позорным образом сам же и должен был уничтожить по приказанию императрицы в 1793 году.
Русский двор очень скоро разрушил эту новую конституцию, согласившись по этому поводу с прусским. Соблазнили самозванных патриотов, объявили все, что было сделано, противозаконным и составили Тарговицскую конфедерацию. Императрица написала королю, что если он желает, чтобы она продолжала называть себя его сестрой, то должен присоединиться к этой конфедерации. Слабый Станислав Август понял угрозу и вследствие этого объявил, что он не может противиться силе русского оружия, и присоединился к конфедерации.
Наконец по приказанию императрицы король, получив от нее 8000 дукатов на путевые издержки, должен был отправиться в Гродно, где был назначен сейм. Так как сейм был бурным, то русский посол Сиверс приказал арестовать короля и все собрание, Результатом этой жестокости явилось вынужденное соизволение короля и чинов на второй раздел Польши. Это случилось 9 апреля 1793 года. На этот раз в дележе участвовали только Россия и Пруссия, которая, как казалось, только для того и приняла на себя в 1788 и 1790 гг. известную роль, чтоб тем вернее участвовать в захвате. От всей Польши осталась теперь только третья, и, быть может, самая дурная, часть. Король и сейм торжественно утвердили этот раздел.
Как обыкновенно, явился опять трактат на сцену, которым несчастному остатку земли, сохранившему наименование Польши, предоставлялось теперь, когда она не имела уже силы поддержать себя, более прав и вольностей, чем прежде. Проект этот был обнародован 13 июня. Из него ясно видно, что русское правительство глумится над легковерием и слабостью подчиненной нации, требуя от нее утверждения за Россией владения теми провинциями, которые отняты силой, и предлагая ей гарантию оставшихся у Польши развалин, гарантию со стороны России, когда всем известно, что именно Россия никогда этой гарантии не исполнит, как . не исполнила и гарантии, данной после первого раздела. При всем том остается нерешенным, кто возбуждает больше негодования — Станислав Август или дворы, петербургский и берлинский.
В 1794 году Фаддей Костюшко [И Костюшко, подобно многим другим, отплатил Павлу I неблагодарностью. Император возвратил ему свободу и щедро одарил его. Он, казалось, был тронут этим и просил о разрешении отправиться в Америку. Павел разрешил, но Костюшко не сдержал слова. Ему можно простить это как горячему патриоту. Больной, изувеченный, он отправился в Саксонию и Францию, где собирал вокруг себя недовольных поляков и задумывал новое восстание, которое, однако, не состоялось] хотел спасти остатки польской свободы. Но он обладал только личным мужеством и желанием, ему недоставало поддержки. Он и Мадалинский [При падении Польши Мадалинский бежал, если мы не ошибаемся, во Францию] собрали несколько отрядов и разбили 7000 русских. Генерал Игельстрем приказал арестовать в Варшаве несколько подозрительных лиц. Это обстоятельство и поведение графа Валериана Зубова вызвали восстание, вспыхнувшее в Варшаве. Многие из подкупленных Россией изменников родины, в том числе и некоторые невинные, были повешены. Костюшко увеличил насколько мог свою армию. Станислав Август, долги которого русское правительство согласилось уплатить, усилил негодование своих подданных ведением переговоров в пользу русского двора. Россия и Пруссия выслали лучшие свои войска против инсургентов, как называли польских патриотов. Костюшко пал и был отправлен пленником в Петербург. Суворов отличился взятием Праги, предместья города Варшавы. Кровопролитие, там им учиненное, превосходит всякое вероятие. Суеверие и неверие так часто граничат друг с другом в своих неистовых проявлениях. Суворов [Кто не знает бесчеловечного Суворова, умершего фельдмаршалом. В честь его поставлена Павлом I статуя на Марсовом поле в Петербурге], этот суеверный нехристь, не могший видеть, как убивают комара, спокойно дозволил переколоть тысячи людей. Число безоружных обитателей Праги, умерщвленных по его приказанию, доходило до 18 000 приблизительно.
Концом всего этого было полное уничтожение политического существования Польши. Дворы Петербурга, Вены и Берлина поделили между собой остаток злополучной страны.
Станислав Август перестал теперь быть государем, чем он, впрочем, и прежде был только по имени. 15 ноября 1795 года он отрекся от польского престола [Польские королевские регалии, насколько нам известно, сохранялись прежде в Кракове. Куда делись они по уничтожении королевства? В Берлине и Петербурге их нет, по крайней мере, об этом ничего не известно. Не в Вене ли они? Они, однако, не могли быть брошены в кладовую. Не время ли вынести их на свет Божий? В Дрездене хранятся скипетр и короны, но они принадлежат саксонскому дому]. Он должен был оставаться в Гродно, где находился как бы под командой русского генерал-губернатора, князя Репнина, и потому может быть назван только титулованным королем. Его долги доходили до трех миллионов дукатов; были приняты меры к уплате их. Для своего содержания он получал пенсию в 200 000 дукатов, выдача которых была разделена на пять частей, из которых Россия уплачивала три, Австрия и Пруссия по одной. В этом положении оставался экс-король до смерти Екатерины II.
Павел I вызвал его в Петербург [Как король, Понятовский жил в Мраморном дворце. Он в нем и умер] и ради хвастливости, составлявшей важный недостаток этого государя, часто заставлял несчастного Станислава Августа увеличивать собой блеск русского двора; он выказывал к нему, однако, что, собственно, всегда делал, много добросердечия и дружбы. Сделать более или возвратить ему все им потерянное или часть его император не был в силах; отдать же ему то, что Россия оторвала от Польши, не позволяли ему государственные интересы России.
Станислав Август вел в Петербурге, в известном смысле, довольно счастливую жизнь. Павел оказывал ему весь почет, должный его высокому сану. Король часто являлся при дворе, император, императрица и императорская фамилия часто посещали его. Сверх того, Станислав Август приглашал к своему столу государственных сановников и ученых, составлявших его любимое общество. Недолго вел он такую жизнь. Спазматические припадки, которыми он давно уже страдал, расслабили его нервы и истощили его силы. Он умер 12 февраля 1798 года и был погребен в католической церкви, где Павел I приказал вырезать замечательную надгробную надпись своему другу [Мы читали эту надпись, но не помним уже где. Быть может, в одном из томов знаменитого Коцебу «Романы, повести, анекдоты и мелочи», где много говорится об этом короле].
Станислав Август не был женат. Насколько нам известно, было только два проекта его женитьбы. Во-первых, с русской императрицей Екатериной II — и действительно, в совете этой монархини была однажды, как нам кажется, в 1766 году, речь об этом, а настолько, что Григорий Орлов позволил себе высказать страшные угрозы против короля. Во-вторых, с принцессой саксонской и польской Кунигундой — это предложение, однако, не состоялось, Станислав Август Понятовский, по отзыву всех, бывших к нему близкими в цветущие дни его зрелой молодости, был одним из красивейших мужчин своего времени. Он был статен и высок, но не имел колоссального вида Потемкина и Орлова. Его внешность была внушительная, выражение глаз в высшей степени приятное. Он обладал всеми самыми любезными и интересными свойствами частного человека, но не имел ни одного качества, которое делало бы его достойным трона. По-польски, по-латыни, немецки, французски, английски, итальянски и по-русски он говорил и писал в совершенстве, легко и изящно. У него не было охоты для трудовой работы. Его красноречие, великий талант его лучших соотечественников, было только фразерством, которое не обманывает никого, знающего ему цену. Он, кажется, сам не понимал своего характера. Слабость он принимал за кротость, расточительность — за щедрость, гордость — за честолюбие, способность ослеплять толпу своими блестящими дарованиями — за искусство убеждать деловых людей. Все эти недоразумения вместе сделали то, что он был чрезвычайно занят собой, чрез что его недостатки еще более увеличивались. Но самым большим его недостатком была его слабость. Эта слабость, бесспорно самый больший его недостаток у правителя, не смягчалась его естественной, действительно выдающейся, сердечной добротой и невольно заставляла считать его характер подозрительным, каким он, собственно, не был. Станислав Август часто показывал добрые намерения относительно своего отечества; но именно его слабость делала наилучшие замыслы шаткими, даже роняла их и давала его действиям неприглядный оттенок. Многие его враги утверждали, что в критические моменты своей жизни он выказывал мало личного мужества, но для такого позорного обвинения вовсе нет доказательств.
Никогда ни с одним монархом не говорили так откровенно, скорее так непристойно, как со Станиславом Августом…
Крайне печально, если государь имеет несчастье выслушивать горькие упреки и не может ничего противопоставить им в свое оправдание, кроме слабости характера, которая столь часто бывает источником чудовищных несчастий. Истинный друг человечества всегда будет искренно оплакивать память такого государя на его могиле.
76. Иван Елагин
[править]
Иван Елагин, русский, совершенно простого происхождения, был писцом в экспедиции лейб-кампании, учрежденной императрицей Елизаветой. Это место не давало ему никакого чина. Так как на службе он имел мало дела, то свободное время он употреблял на развитие науками своих, во всяком случае, больших способностей. Он хорошо изучил французский и немецкий языки и приобрел много полезных и приятных познаний в новейшей литературе, за которой в последующие годы постоянно следил. Случайно имел он возможность познакомиться с придворными служителями низших разрядов и уже этим достиг значительных для себя выгод.
Наконец он женился на фрейлине императрицы Елизаветы и тем составил свою карьеру. Елагин достиг почетных должностей и приобрел правдой и, как говорят, неправдой богатства и даже значительные имения. В последние годы царствования Елизаветы Елагин был сослан в свои имения близ Казани за то, что был посредником в тайной связи великой княгини Екатерины Алексеевны с графом Понятовским и позволял им иметь в его доме тайные свидания.
Петр III знал причины наказания Елагина и потому не дозволил ему возвратиться.
Но Екатерина II вспомнила об услугах, которые он ей оказывал, и призвала его из изгнания опять ко двору. Он тотчас стал тайным секретарем [О тайном секретаре или кабинет-секретаре Екатерины II будет говорено в другом месте] императрицы, ее ежедневным собеседником, когда она хотела вести научный разговор, и ее помощником в литературных работах. В царствование этой государыни он получил богатства и значительные почетные должности. Между прочим, он был обер-гофмейстером двора.
В 1786 году, мы не знаем по какой причине, Елагиным были недовольны при дворе и настолько дали ему это заметить, что он должен был подать в отставку. Место обер-гофмейстера было отдано Безбородко, который чрез это мог, не опережая других, получить чин действительного тайного советника.
Елагин умер в начале девяностых годов [Иван Перфильевич Елагин, 1725—1793].
Он был обер-гофмейстер императорского придворного штата сенатор и кавалер орденов Белого Орла и Св. Александра Невского.
77. Дитрих Остервальд
[править]Выбор воспитателей для наследника престола должен составлять одну из главных забот государей. В руках такого человека находится отчасти благо потомства; часто же государи пренебрегают этой обязанностью из мелочных соображений. Менее заботливым воспитанием своего наследника они думают достичь того, что их правление, в сравнении с будущим, будет казаться более привлекательным.
Дитрих Остервальд [Тимофей Иванович Остервальд], рожденный в Петербурге от родителей мещан, получил хорошее, но совершенно обыкновенное образование в кадетском корпусе. По выходе из корпуса он был сперва асессором в коммерц-коллегии, а потом офицером в кадетском корпусе. Впоследствии он был избран учителем великого князя Павла. Он обучал этого принца истории, географии, русскому и немецкому языкам. По окончании образования наследника Остервальд поступил в Сенат.
Он умер в 1794 году, будучи действительным тайным советником, сенатором и кавалером орденов Св. Александра Невского и Св. Анны.
Остервальд был очень добрый и честный человек, но имел самый посредственный ум и вовсе не имел ни познаний, ни характера, которые должен иметь воспитатель наследника престола в России.
Жена Остервальда была урожденная фон Засс [Анна Павловна], фрейлина императрицы. Она была очень красива и имела много семейных добродетелей. От этого брака не было детей.
78. Иван Бецкой
[править]
Иван Бецкой [Иван Иванович Бецкой, 1704—1795], незаконнорожденный сын генерал-фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого [Князь И. Ю. Трубецкой — заслуженный генерал, которому Петр I издавна оказывал величайшее доверие. Как капитан гвардии, он содержал уже караул при арестованной сводной сестре монарха, царевне Софье Алексеевне. При всех после-дующих правительствах он сохранял посредственный кредит и умер в 1751 году, будучи фельдмаршалом, но вдали от двора, имея 82 года], родился от шведки в 1702 году в Стокгольме, где его отец содержался пленником. Фельдмаршал, давший этому побочному сыну свое фамильное имя, отбросив первый слог [В России много лиц, фамильные имена которых произошли от сокращений, перестановок и изменений действительных фамилий: Лицын от Голицына, Фитин от Фитингофа, Ронцов от Воронцова, Лот от Толль, Некас от Сакен. Другие давали своим незаконнорожденным детям фамилии от своих прозвищ или от своих имений: Чесменский от Орлова-Чесменского, Муромский от Мурома, имения графов Чернышевых], хорошо воспитал его, обучил искусствам и наукам, особенно же языкам, и послал путешествовать. Он служил сперва солдатом, но потом определился к гражданским делам.
При производстве суда над государственными преступниками в 1742 году Бецкой вел протокол. Мало-помалу он получил почетные должности при дворе и в военной службе достиг поста генерал-поручика.
Он оставил военную службу, чтобы посвятить себя только гражданским делам. Россия обязана ему многими хорошими и великолепными общественными учреждениями, но проницательные люди утверждают, что он сделал большие ошибки в первоначальных уставах. Им учреждены, главным образом, женский институт, воспитательный дом и заемный банк в Петербурге, воспитательный дом и институт кормилиц в Москве. Между тем нельзя отрицать, что до него, при нем и после него устройству этих прекрасных заведений много содействовали также идеи и других лиц. Все эти заведения, столь полезные по своему внутреннему достоинству, много способствуют своими великолепными зданиями украшению обоих главных городов империи.
Украшение города, по крайней мере Петербурга, было по большей части возложено на него. Под его руководством сделана гранитная набережная Невы, Фонтанки и Екатерининского канала с их мостами, равным образом и постановка знаменитого памятника Петру I.
Круг дел, порученных Бецкому, был чрезвычайно обширен; действительно, можно сказать, что для точного исполнения этих дел были бы недостаточны способности и силы одного человека, если бы он не имел талантливых помощников [По строительной части он имел весьма деятельного помощника в князе Путятине, о котором было уже говорено в этой книге]. Еще прежде Бецкой был директором пехотного кадетского корпуса и, что особенно странно, женского института в Петербурге; он был также директором Петербургского воспитательного дома и заемного банка. От него отобрали эти дела потому, что он был слишком стар и слаб и уже не мог заботиться о них. Но и те занятия, которые он сохранил, были слишком тяжелы для его физических сил, которые, по его крайней дряхлости, приближались к полному разложению. Он оставался еще начальником строительной конторы и императорских садов [Бецкой осуществил висячие сады Вавилона, которые, быть может, составляли просто миф или же были не что иное, как сады, расположенные на холмах. Висячие сады в Петербурге находятся во втором этаже и очень тенисты, благодаря высоким и густолиственным деревьям. Бецкой устроил также зимний сад в Эрмитаже, который, собственно, должен бы называться оранжереей], президентом академии художеств и первым куратором воспитательного дома в Москве. По рангу он был действительный тайный советник, действительный камергер, кавалер орденов Св. Андрея и Св. Александра Невского, командор первого класса ордена Св. Владимира и кавалер ордена Св. Анны. Бецкой умер в Петербурге в 1795 году.
Люди, знавшие его в прекрасные дни зрелого возраста и могшие оценить его, утверждали, что это был человек посредственного ума и не вполне правильного суждения, которому, однако, нельзя отказать в больших и обширных познаниях всякого рода. У него были возвышенные, благодетельные для человечества идеи, которые он легко мог приводить в исполнение благодаря изумительному великодушию императрицы Екатерины II, как мы то видели из основания и улучшения многих прекрасных заведений. Тем не менее, однако, справедливо, что встречаются иногда недостатки, столь очевидные, что кажутся невероятными; если они происходили и не от него, все же зоркий взгляд начальника должен был заметить их и изменить. Так, например, в институт для повивальных бабок принимались незамужние женщины, которые обучались быть повитухами.
Впрочем, он обладал глубокими эстетическими познаниями и в совершенстве излагал свои мысли, устно и письменно, на главнейших живых языках. Кроме своего родного языка он говорил по-французски, немецки, итальянски и английски. Охотнее и лучше всего он говорил по-немецки, притом с такой правильностью, как в самой Германии говорят только в лучшем обществе.
При таких вспомогательных средствах ему легко было читать лучшие и полезнейшие сочинения по всем отраслям, входившим в круг его ведения. Обо всем, что он читал, он любил говорить даже и в старости, из чего можно заключить, что он в юности любил подобные беседы. Но он всегда говорил с некоторого рода удовольствием, вследствие чего люди, злоупотребляющие любезным талантом подобной односторонней беседы, легко прославились бы болтунами. Он был неистощим в анекдотах о русских государях и придворных, особенно же из времени Петра I, которое он хорошо знал; он рассказывал эти анекдоты с благородной непринужденностью, но всегда весьма осторожно и скромно. Главные черты его характера были: верность, честность и человеколюбие.
Расточительная щедрость Екатерины II, не имеющая себе примера в неизмеримом поле истории, и дружба Орловых доставили Бецкому возможность собрать большие богатства [Между прочим, он имел три прекрасных дома в Петербурге, на берегу Невы. Два дома, стоящие рядом, соединены внутри. Здесь жил и умер Бецкой. Здесь находятся прекраснейшие висячие сады, какие только можно себе вообразить. Третий дом, близ императорского Летнего сада, отличается оригинальной постройкой. Он имеет особенности, какие нигде нельзя отыскать. Например, витая чугунная лестница, весьма, конечно, опасная в пожарном отношении. Далее, обширный верхний сад, который устроен над службами" конюшнями и хозяйственными строениями, отчего весь двор застроен и сделан неудобным. Вообще же, это прекрасный дом, вполне приспособленный для знатного обывателя]. Он оставил их лицам, оказавшим ему свои услуги. Большую же часть его богатств получили любезные и прекрасно воспитанные своей матерью дочери адмирала Рибаса.
Бецкой никогда не был женат, но в числе других связей с замечательными женщинами он был в связи с ангальт-цербстской княгиней, матерью Екатерины II, с которой жил в Париже по смерти ее мужа.
Ни в одной, конечно, стране не выказывают столько разумной терпимости к незаконнорожденным, как в России. Принцесса гессен-гомбургская [Когда она вышла за принца гессен-гомбургского, она была вдовой молдавского князя Кантемира, от которого у нее была дочь, вышедшая за князя Голицына, венского посла. Принцесса гессен-гомбургская была доверенной подругой императрицы Екатерины, которая наградила ее орденом Св. Екатерины. Эту орденскую ленту можно видеть еще в Академии художеств, где она хранится в урне, в которую положила ее сама принцесса гессен-гомбургская. Она умерла в 1755 году и погребена в Александре-Невской церкви. Там сооружен ей помпезный, но не очень красивый памятник], законная дочь фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого [Княжна Анастасия Ивановна, 1700—1755] и, следовательно, сводная сестра Бецкого, публично жила с ним, как родная сестра. Она заказала свое и его изображение из меди, и портреты их продавались в книжной лавке Академии наук.
79. Рибас
[править]
Рибас родился в Неаполе. Его отец, кузнец, родом испанец, жил в Барселоне. Будучи не очень-то счастлив и имея предприимчивую голову, он отправился в свите короля Дон-Карлоса в Неаполь, где получил место в военной канцелярии.
Его сын, о котором здесь говорится, был офицером, но вскоре вынужден был покинуть Неаполь. Он отправился в Ливорно, где тогда жил Алексей Орлов. Он сделал его лейтенантом корабля и пользовался им как мог. Рибас помог погубить злосчастную дочь Елизаветы и был послан в Петербург курьером с известием, что она в руках Орлова. Он остался в Петербурге, стал гофмейстером молодого Бобринского и сопровождал его в путешествии. За эти услуги он стал мало-помалу подполковником, полковником и бригадиром. Будучи полковником, он командовал карабинерным полком.
Во время осады Очакова Потемкин сделал его контр-адмиралом. Вскоре он стал вице-адмиралом и командовал гребной флотилией на Дунае.
Рибас умер в начале XIX столетия [Осип Михайлович Рибас, 1750—1800.], будучи генерал-кригскомиссаром, вице-адмиралом, кавалером орденов Св. Александра Невского и Св. Георгия второй степени и Мальтийского ордена, полученного им одновременно с Зоричем.
О его уме мало говорят, мало и о сердце. Весьма сомнительно, имел ли он способности, необходимые на многоразличных постах, которые он занимал; но ему нельзя отказать в личной храбрости.
Он был женат на достойнейшей женщине [Анастасья Ивановна, урожденная Соколова]. Она была камер-фрейлиной императрицы. Уверяли, будто она дочь Бецкого. Несомненно, что никто не знал ее происхождения. Она была умнейшей, образованнейшей и прекраснейшей женщиной всего двора.
От этого брака произошли две любезнейшие дочери, которые своими принципами. и своим образованием могли бы составить счастье своих мужей.
80. Андрей Чернышев
[править]Андрей Чернышев [Андрей Гаврилович Чернышев, сын лейб-кампанца, 1721—1797], сын крестьянина из деревни графа Чернышева, не имея фамильного имени, принял имя своего барина. Он был доставлен в Петербург как рекрут, но обладание красивым лицом сделало то, что он, вместо того чтобы стать солдатом, получил служительское место при дворе. Он понравился Екатерине, которая сделала его камер-лакеем. Тогдашний избранник Орлов нашел нужным удалить его. Чернышев получил место капитана в армии. Позже он опять был вызван императрицей в Петербург и стал повышаться по службе. Наши сведения о Чернышеве доходят только до 1796 года. Он был тогда генерал-майором и командиром Петербургской крепости [Петербургский обер-комендант с 1773 по 1780 год].
81. Кишенский
[править]Выселение калмыков в 1770 году принадлежит бесспорно к самым странным явлениям царствования Екатерины II. Это поразительное событие было тем обиднее для славолюбия государыни, что было вызвано самым низким, злым и неограниченным грабительством человека, который происходил из низших слоев народа и по своему рождению, способностям и характеру должен был считать для себя верхом счастья, что его терпели субалтерн-офицером пехотного полка.
Имя этого негодяя было Кишенский [Федор Иванович Кишенский]. Он был подпоручик Астраханского полка, когда получил от генерал-губернатора кавказского наместничества или от коменданта астраханской провинции, во всяком случае, безрассудный приказ принять на себя надзор за калмыками. Чтобы лучше понять всю нелепость этого поручения, необходимо сказать два слова об этом народе.
Калмыки, или халмики, — весьма замечательная отрасль великого монгольского племени. Они себя называют элэт. За несколько столетий до этого их предки были уже на местах, обитаемых русскими. Потомки этих калмыков обитали, до своего выселения в 1770 году, на неизмеримой и плодородной долине между Волгой и Уралом. В то время их насчитывалось до 95 000 кибиток или палаток, от 5 до 6 лиц в каждой. Черты лица этого племени, равно как монголов и бурят [Фамилия Борятинских, еще и теперь одна из знатнейших в России, о которой мы кое-что говорили уже, господствовала некогда над этим племенем, еще до принятия ею крещения (вероятно, при Иване Васильевиче). От названия племени — буряты — получила она свое фамильное имя Борятинских], резко отличаются от всех остальных человеческих пород. Все калмыки — номады и живут в палатках, сделанных из материи, называемой в России войлоком. Такие войлочные палатки употребляются всеми кочующими племенами в Азии. Калмыки имеют бесчисленные стада рогатого скота, лошадей, верблюдов и овец. Их овцы отличаются от всех остальных большими головами, длинными, висящими ушами и очень жирными и тяжелыми хвостами. Это единственная порода овец на всем азиатском Востоке. Калмыки придерживаются религии Далай-Ламы, которая встречается в различных землях восточной части Азии. Обычные письмена калмыков и вообще монголов похожи на письмена сирийского языка. Сирийские монахи или миссионеры распространили во многих землях Азии знание и употребление письмен.
Это богатое или, по крайней мере, достаточное и многочисленное племя жило под могущественной защитой русских государей и в течение веков спокойно пользовалось правом гостеприимства. За это благодеяние на калмыков были возложены весьма незначительные повинности. Они удержали свое древнее устройство и жили, особенно в 1770 году, весьма счастливо под управлением хана, старого почтенного человека, которому Екатерина II дала, за его добродетели, многие доказательства своего благоволения и который носил на шее портрет императрицы, усыпанный брильянтами — подарок ее великодушия.
Все это необходимо было сообщить, чтобы выставить в надлежащем свете неразумный поступок тех, которые решились поручить надзору поручика Кишенского это добродушное, спокойное и даже боязливое племя, во главе которого находился честный хан.
Кишенский, этот презренный человек, был и гувернером хана, и губернатором всего племени. Только временами появлялся он в жилищах калмыков, но каждое его появление распространяло общий страх и ужас — это было знаком новых и всегда тяжелых вымогательств. Так как он ловко умел всякий раз собрать произвольно наложенную им дань, и калмыки, из боязни, оставались спокойными, то таким ведением дела его ближайшие начальники были до такой степени довольны, что он очень скоро прошел по службе все чины и дошел до подполковника. Кишенский, без всякой церемонии, угонял из стад те экземпляры, которые ему казались лучшими, и писал хану, какие и в какую цену подарки должен он прислать ему. Все это он обращал в деньги и собрал таким образом невероятные богатства. Но самые большие поборы делал он при помощи мнимых рекрутских наборов. Калмыки никогда не подлежали рекрутчине. Их обязательство в военном отношении заключалось лишь в том, чтобы, когда потребуется, выставить на службу императрицы отряд всадников для войны с Китаем; этот отряд состоял только из калмыков, но, конечно, находился под начальством русского генерала. Но русское правительство никогда и не думало о поставке калмыками рекрутов. Калмыки, как и многие русские инородцы, вовсе не пригодны для службы, совместной с дисциплинированными войсками. Их религия, нравы, обычаи, особенно же их странный, нелюдимый и боязливый характер, подобный тому, какой был у евреев, не поддавались цивилизованным военным учреждениям. Тем не менее Кишенский заявил, что у него есть приказ императрицы взять рекрутов среди калмыков. Хан воспротивился, сослался на освященные права своего народа и просил убедительно и покорно, но тщетно. Все, что он мог добиться, — он откупился от рекрутского набора чудовищными подарками, которые Кишенский оставил себе. Но Кишенский и этим не удовольствовался: он вскоре явился опять и под разными предлогами стал требовать еще большего. Хан, возмущенный несправедливостью и хищничеством русских, высказал ему горькие, но правдивые упреки. Этот негодяй забылся до того, что имел наглость ударить хана и повелеть публично наказать его первого министра. Такими средствами Кишенский вынудил потребованные им вымогательства, но зато они были последними.
Боязливый характер, доведенный несправедливостью до последней степени негодования, получает часто энергическое движение, действующее скоро и с выдержкой. Хан собрал совет своих министров, старейшин и духовных, и они торопились принять соответствующие меры и привести их в исполнение тотчас же, прежде чем Кишенский мог бы настичь, а русские войска могли бы задержать или по крайней мере потревожить. Наконец настал решительный момент, и тут-то проявился редкий пример: разом пропало целое племя. 75 000 кибиток, палаток или, собственно, семей покинули в октябре 1770 года свои кочевья и искали новых мест для поселения на китайской земле, куда они прибыли в мае 1771 года. Они подчинились китайскому богдыхану, который с радостью принял их, и они еще и теперь мирно и в довольстве живут под его благодетельным и покровительственным скипетром. Русское правительство вскоре потребовало выдачи его экс-подданных, но богдыхан отвечал, что калмыки возвратились на те же места, на которых много столетий назад жили их предки, что он не может быть настолько несправедливым, чтобы с людьми, доверившимися ему, поступить дурно, тем более изгнать их, что императрица должна требовать ответ у Кишенского, который своим позорным, поведением причинил это выселение.
Можно себе представить изумление виновника этого события. Тотчас же были приняты меры к задержанию беглецов, но эти меры не могли быть целесообразны. В то время первая турецкая война была в разгаре. Во всем обширном наместничестве было не более четырех пехотных полков. Три полка, ближайшие, поспешно были посланы в погоню. Они не догнали калмыков, и так как русские вступили в необозримую степь, местность и пути которой были им неизвестны, к тому же они страдали от недостатка провианта, то многие из них погибли. Они проблуждали по степи, и половина войска осталась на месте.
Из всего племени осталось только 20 000 кибиток, которые были расположены отдельно от других и ближе к Астрахани. Они тоже ушли с этого места, но остались под русской властью и заняли кочевья между Волгой и Доном, где они еще и теперь кочуют.
Кишенский, о преступном поведении которого русское правительство узнало только из ответа китайского богдыхана, был предан военному суду. Грабитель употребил часть награбленного на приобретение себе друзей при дворе. Вследствие этого дело получило совершенно иной оборот. К тому же императрица приняла за правило всех бывших в ее службе защищать против иностранных обвинений и даже еще награждать их, если даже они и были не правы в глазах всего света. Быть может, это правило было весьма благородно по идее, но в применении оно оставляет иногда тяжелое впечатление у беспристрастного критика. Так и в данном случае: Кишенский, вместо наказания, был еще награжден чином полковника.
К счастью, мы ничего более не знаем об этом человеке, как только то, что он стал наконец генерал-майором и на награбленное жил роскошно и спокойно.
Кишенский вступил в службу в 1758 г.; он был секунд-майор и лишь в 1786 г. был произведен в полковники, затем в 1790 г. — в бригадиры, в 1793 г. — в генерал-майоры. С 1790 по 1796 г. он состоял правителем Харьковского наместничества.
82. Саллерн
[править]
Саллерн, голштинец родом, был сын рабочего.
Его ум был больше, чем сила его суждений. Так как случайным образом он получил хорошее литературное образование, то на его развитие влияли познания всякого рода. Он вообразил многое о себе, но он был не более как обыкновенный русский эмиссар того времени. Кто имеет в своем распоряжении груды золота и армию в 200 000 человек, тому не надо мыслящей головы, которая могла бы определить назначение и денег, и солдат. Словом, Саллерн был мастер только низкой, деспотической интриги. Впрочем, говорят, что его мораль была запятнана, а его нрав был и остался мужицким.
В Голштинии Саллерн не нашел своего счастья. Он получил незначительную должность, которой едва мог кормиться. Известие о том, будто он потерял службу вследствие нанесенных ему оскорблений, вероятно, клевета. Известно только, что он покинул службу и родину и отправился в Россию — страну, которую большинство голштинцев считали своим вторым отечеством и как бы убежищем, вследствие бывшего уже однажды и ожидавшегося в будущем соединения обеих земель под одним скипетром.
Уже в царствование императрицы Елизаветы Саллерн получил место в государственной коллегии иностранных дел. Здесь он выказал некоторые способности и вскоре получил места, открывавшие ему очень выгодную перспективу. Прежде его замечали не более, как и всякого писца; но когда он получил титул и значительную должность, он сам сделал себя известным. Теперь уже его фамилия звучала слишком вульгарно. Он стал себя называть Сальдерн и говорил, что происходит от известной древнегерманской фамилии в Пруссии. Род Сальдернов, к которому принадлежал бывший губернатор Магдебурга, генерал Сальдерн, хотя и делал заявления против такого присвоения чужой фамилии, но новый Сальдерн не обращал на это внимания, а настоящие Сальдерны замолчали, поскольку этот выскочка находился уже в чине довольно почетном.
В царствование императрицы Екатерины II Сальдерн особенно отличился своими способностями, но он обладал также талантом придавать цену своим знаниям. Императрица, давно уже не благоволившая к датскому двору и постоянно старавшаяся унизить его, назначила Сальдерна в конце шестидесятых годов посланником в Копенгаген. Датский король часто испытывал обиды русского двора при Екатерине II, но ни одна не была так жестока, как те, которые нанес ему Сальдерн. Поведение этого человека вполне соответствовало его происхождению. Он вел себя с возмутительным высокомерием, требовал сведений о самых тайных государственных делах и вмешивался даже в домашние дела двора. Громкие жалобы сделали его отозвание необходимым, если не желательно было нарушить взаимные отношения между Данией и Россией.
По возвращении в Петербург Сальдерн подлежал наказанию, между тем он был награжден. Немного времени спустя ему были даны новые поручения за границей. С Польшей обходились уже тогда как с русской провинцией. Чтобы сдерживать тех поляков, которые сохранили еще некоторое чувство чести и добровольно не подчинялись желаниям императрицы, в Варшаву требовался такой посол, который с мудростью соединял бы и энергию. Избрали Сальдерна. В инструкции, данной ему при отъезде в 1771 году, значилось, что он должен был стараться не выпускать короля из-под опеки, руководить колеблющимися и, вообще, подчинить всех общему влиянию русского двора. Сальдерн, которому это представлялось слишком обширным и слишком тонким, измыслил план, исполнение которого казалось ему более выгодным для интересов его двора. Он был творцом наиболее злостного дела, когда-либо измышленного политикой, — первого раздела Польши, за которым последовал второй захват польских провинций и, наконец, полное уничтожение политического существования Польши. Императрице проект понравился вполне. Чтобы оградить себя от всякого вмешательства и обеспечить себе на случай нужды действительную поддержку, Екатерина II сделала берлинскому и венскому дворам предложение о разделе Польши. Австрийский двор принял без раздумья это предложение, но мудрый Фридрих II колебался и согласился лишь после некоторого размышления. Так как Фридрих не был в состоянии воспрепятствовать этому хищению, то он справедливо полагал, что с политической точки зрения было более разумно принять участие в разделе, чем допустить, что два могущественных соседа обогатятся земельными приобретениями, причем он не получил бы никакой выгоды. Сальдерн руководил всем делом, требовал значительных сумм для подкупов, требовал войск и получил все, что желал иметь. Тем не менее он все-таки не мог довести свое дело до конца. Он повсюду нажил себе врагов. В Варшаве его ненавидели не только за его план, но и за его грубое обращение; прусскому королю он написал дерзкое письмо; в Петербурге, где он своими донесениями обнаружил свою слабую сторону, Репнин подкапывался под него. Все это сделало его пребывание в Варшаве неприятным и даже опасным для него лично. Насколько мог, он осуществил дело раздела, но еще летом 1772 года просил об отозвании его из Варшавы. Екатерина II отвечала ему собственноручным письмом и обещала, что он возвратится еще в сентябре. Действительно, он выехал из Варшавы в начале сентября и прибыл в Петербург в октябре. Раздел же состоялся в первых числах сентября.
Сальдерн получил от императрицы большие подарки и в то же время обещание, что получит более приятное назначение. Это было сопряжено, однако, с большими затруднениями. Враги его были многочисленны и сильны. Марков, его бывший секретарь миссии в Варшаве, с которым он жил в разладе и который прежде его прибыл в Петербург, очень ловко восстановил против него придворных вельмож. Сама императрица начала выказывать ему уже не то расположение, какого он ожидал. Наконец он впал даже в немилость, когда, желая обеспечить себе в будущем благоволение великого князя, передал императрице план сделать наследника соправителем. Этим необдуманным шагом Сальдерн почти совсем себя уронил и лишь с трудом еще удерживался.
Заметив, что ему придется вскоре совсем удалиться от дел, он хотел обеспечить себе в будущем тихое пристанище, где он мог бы спокойно проживать доходы своего громадного состояния. В этих видах он начал частные переговоры с датским двором, принимал от этого двора подарки и предвидел еще большие, если достигнет своей цели. Цель же эта заключалась в формальном отречении от Голштинии. Сальдерн представлял императрице, что не делает чести ни ей, ни ее сыну зависеть до известной степени от Германской империи ради небольшого клочка земли; он дал ей ясно понять, что великий князь, становясь все старше, должен быть лишен этого владения, так как можно опасаться, что наследник, как германский имперский князь, может получить некоторого рода независимость от императрицы и, как независимый владетель, может, если у него злая воля, вступить в союз во вред императрице. Екатерина II, на которую подобная боязнь действовала более всего, нашла, к своему вреду, эти доводы основательными. Голштиния была уступлена Дании в обмен на Ольденбург и Делменгорст, причем оба эти графства были предоставлены князю-епископу Любекскому. Акт об этой уступке был подписан в ноябре 1773 года. Вскоре императрица узнала всю махинацию этого дела, и на Сальдерна обрушилась ее немилость, как он того и заслуживал. Он заметил это, просил об отставке и получил ее.
В то время Сальдерн был действительным тайным советником и кавалером разных орденов.
Сальдерн переселился в Голштинию, где он жил еще много лет, удалившись совершенно от дел и посвятив свой досуг наукам. Здесь он дал полную волю своему языку и своему перу. Вероятно, русский двор узнал об этом и хотел наставить его на лучший путь.
Сальдерн получил приглашение явиться в Петербург, но уклонился от подобной поездки.
По смерти Екатерины появилась в печати биография Петра III [Saldern. Biographie Peters des Dritten. Peterburg, 1800. Два года спустя появился французский перевод: Historie de la vie de Pierre III. Francfort sur-le-Mein, 1802], составленная Сальдерном. В этой книге автор часто грешит против истины и руководствуется только своей ненавистью к императрице; ненависть же эта есть последствие его неудовлетворенных страстей, гордости и скупости.
83. Фредерикс
[править]
Фредерикс, простой купеческий парень из Архангельска, хорошо знал Орловых, когда они были ничто. Когда Орловы возвысились, они составили также карьеру и своему другу. Благодаря им он стал бароном и придворным банкиром, получив возможность нажить невероятные богатства. Так как он начал менее, чем ни с чем, т. е. с долгами, то его богатства доказывают, что он имел большие финансовые способности. Наиболее принесла ему первая турецкая война при Екатерине. Во время этой войны он задал однажды праздник избраннику. Орлову, на котором присутствовали придворные вельможи и дипломатический корпус. По этому случаю над дверьми в столовую была сделана надпись: «Война насыщает, мир пожирает».
Фредерике умер в восьмидесятых годах и оставил много сыновей и дочерей. Сыновья его прославились в военной службе [Фредерикc Андрей Иванович, род. в 1760 г., артиллерист, был адъютантом князя Потемкина].
84. Владимиров
[править]Владимиров [Федор Петрович Владимиров] был сын русского купца, оставившего ему приблизительно 50 000 рублей. Молодой человек начал свою меркантильную карьеру при известном богаче Демидове. Он потом торговал за свой счет и женился на дочери своего бывшего хозяина, за которой тоже получил большие богатства. Его торговля стала обширнее и прибыльнее. Долгое время и еще в начале царствования Екатерины II Владимиров был единственным сахарным фабрикантом в России. Ум и удача настолько поддерживали его, что он, умирая в 1792 году, оставил состояние более чем в 13 миллионов рублей. Он завещал все свое огромное состояние императрице.
Князь Орлов, покровительствовавший одному придворному, который втерся в зятья к Владимирову, причинил этому почтенному человеку много горя угрозами и так называемыми добрыми увещаниями. Эта дочь Владимирова, единственное его дитя, вскоре умерла, не оставив детей, так что зять не достиг своей цели [По этому именно поводу состоялся 31 января 1764 г. указ Сенату о неучастии дочерей, выданных замуж с приданым, в разделе наследства от отца].
85. Александр Васильчиков
[править]
Царедворцы времен Екатерины II скоро поняли, что они всегда будут видеть около своей государыни ее любимца в обществе которого она могла бы отдыхать от важных и разнообразных государственных забот. Они видели" что при выборе любимца обращается внимание не аа деловые его способности, а всегда лишь на любезность и красоту избранника. Вместе с тем они убедились, на примере Орлова, в необходимости часто менять выбор любимцев государыни, чтобы таким образом препятствовать притязаниям всякого рода, являющимся последствием продолжительного и потому более доверенного общения с императрицей. Наиболее разумные и наиболее знатные из царедворцев признавали за собой право делать необходимые в этом отношении предложения, направлять дело и, наконец" склонять императрицу к известному выбору.
Теперь, когда власть Орлова слишком уже стесняла царедворцев и даже заметно стало, что" и самой императрице уже в тягость его неумеренное и резкое поведение, теперь-то Панин и братья Чернышевы согласились заменить деспотического избранника другим любимцем. Умному Панину по праву предоставлено было выискать такого юношу, которого он признавал бы наиболее достойным занять подобное место.
Александр Васильчиков, русский дворянин из очень хорошей фамилии, был офицером конной гвардии, когда Панин предложил его императрице. Это был красивый мужчина с умным, многообещающим лицом, и Екатерина приняла это предложение. Во время отсутствия Орлова летом 1772 года он занял во дворце те же комнаты, в которых жил Орлов, и перед его дверьми гренадеры дежурили день и ночь. Желая возвести его в высший и более соответствующий его положению ранг, императрица пожаловала ему титул дежурного камергера и вскоре орден Св. Александра Невского. Панин, Чернышев и Барятинский учили его искусству быть любимым и сохранять себя в милости, и так как он был понятлив, а императрица рада была отделаться от Орлова и скорее завязать новую связь, то Васильчиков чрезвычайно ей понравился.
Но воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают недостаток природных талантов. С трудом удержал Васильчиков милость императрицы неполные два года. Более умный Потемкин протискался на его место. Мы не решаемся подыскать название поведению императрицы при отставке своего любимца, но всякий читатель легко определит его. Когда Васильчиков был в последний раз у императрицы, он вовсе не мог даже предчувствовать той судьбы, которая ожидала его несколько минут позже. Она расточала ему самые льстивые доказательства своей милости, не давая решительно ничего заметить в своем поведении. Едва только простодушный избранник возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву. Он повиновался без всякого противоречия и тем доказал, что он играл предоставленную ему блистательную роль, как истый актер.
Если бы Васильчиков, при его красивой наружности, обладал большим умом и смелостью, Потемкин не так легко занял бы его место. Между тем Васильчиков прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить — он был самый бескорыстный, самый любезный и самый скромный. Эти великие и столь редкие в любимцах добродетели заставили сожалеть об его отставке. У Васильчикова не было завистников, потому что он умеренно пользовался своим влиянием у императрицы. Он многим помогал и никому не вредил. Он мало заботился о личной выгоде и в день отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый же день своей милости. Она сама очень хвалила его умеренность и старалась, со свойственным ей великодушием, вознаградить его скромность. Любимцы не получали тогда определенного жалованья, соответствующего их положению; но, по сведениям, уже обнародованным, Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами и подарками: сто тысяч рублей, семь тысяч крестьян, приносивших, по самому умеренному расчету, тридцать пять тысяч рублей ежегодного дохода, на шестьдесят тысяч рублей бриллиантов, серебряный сервиз в пятьдесят тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать тысяч рублей и великолепный, роскошно меблированный дом [Купив у Васильчикова этот дом, императрица подарила его Корсакову, который, если мы не ошибаемся, отдавал его внаймы французскому резиденту де Везаку за 3000 рублей в год. Теперь его сдают, конечно, не менее как за 10 000 рублей, до того вздорожала наемная плата за квартиры. Расположение и внешний вид дома превосходны. Он помещается на Дворцовой площади неподалеку от Зимнего дворца, наискось от комнат Екатерины. Императрица, одно время очень недовольная Везаком, упрекала его, что он смотрит в ее окна. У дома прекрасный балкон на мраморных колоннах] в Петербурге. Императрица выстроила его по собственному плану и тем подтвердила только, что нельзя быть во всем равно великой. Так как дом этот был готов лишь тогда, когда Васильчиков жил уже в Москве, то императрица купила у него этот дом за 100 000 рублей.
Вскоре по удалении от двора он женился и был очень счастлив [Мы не знаем, был ли он женат и тем менее — был ли счастлив].
Васильчиков жил еще в конце XVIII столетия и был вполне доволен своей судьбой. «При самых важных услугах государству, говорил он, — я не мог бы приобрести такого громадного состояния, какое я получил, быв в случае».
86. Григорий Потемкин
[править]
Говорят, будто опытность делает людей лучшими — это пустые слова, которые так же часто опровергаются, как и подтверждаются. История Екатерины представляет блистательное доказательство, что это изречение может быть и пустой фразой. Эта государыня забыла надменный деспотизм который проявлял Орлов в течение десяти лет, отпустила беспритязательного, мягкого и любезного Васильчикова и избрала наглого, все вокруг себя сокрушавшего Потемкина, которого она с удовольствием заметила еще во времена Орлова. Это был выбор, доставивший государыне многие выгоды, но вместе с тем подававший часто поводы раскаиваться в нем.
Было бы совершенно бесполезно сообщать о жизни и деяниях Потемкина, так как большей части читающей публики известна «Минерва» капитана Архенгольца, К ней мы и отсылаем наших читателей. Если мы не ошибаемся, в 1797, 1798 и 1799 годах этого драгоценного журнала они найдут известия о Потемкине-Таврическом, в которых все, что можно сообщить об этом человеке, рассказано подробно и, по крайней мере, верно. Здесь мы лишь вскользь коснемся главнейших обстоятельств его жизни.
Григорий Потемкин, сын гарнизонного майора в отставке, происходил из русской дворянской фамилии, польского собственно происхождения. Она поселилась в России, но, как все русское дворянство, никогда сама не имела значения. Впервые только этому Потемкину, о котором идет речь, суждено было сделать свою фамилию знаменитой. Он родился в сентябре 1736 года близ Смоленска и получил самое простое образование. Сперва его предназначали к духовному званию, но, заметив в нем военные способности, послали в Петербург и определили в конную гвардию.
При низложении Петра III он был вахмистром и одним из тех, кого сманили в пользу императрицы. После революции он стал офицером и камер-юнкером и послан был в Швецию с извещением о вступлении на престол новой повелительницы. По возвращении он находился некоторое время при дворе и составил себе план сделаться избранником. Орловы воспротивились исполнению этого проекта и послали его в армию. Там он был до того бесполезен, что граф Румянцев [Кто не знает имени покорителя турок? Потемкин принес его в жертву своей гордости, не честолюбия. Павел I воздвиг ему на одной из площадей великолепный памятник в виде обелиска. Он оставил трех сыновей. Николай и Сергей, как посланники в Германии, не были столь знамениты, как потом. Оба — люди больших познаний и считаются важными государственными людьми. Третий, Петр, был уже, при смерти отца, генерал-лейтенантом и служил с честью] воспользовался первым же случаем, чтобы послать его в Петербург с каким-то важным известием.
По удалении Орлова и Васильчикова достиг наконец Потемкин своей цели и стал открытым избранником Екатерины, но оставался на этом посту, по собственному желанию, лишь короткое время.
Тем не менее, с этого момента вплоть до 1791 года он оставался главным двигателем русской государственной машины. Его жизнь за это время представляет богатый материал для истории государства. Он был самым важным человеком в империи, в кабинете, на войне, при дворе и даже в частной жизни государыни. Как ни обширны и ни своеобразны примеры истории, все же в ней встречается мало выскочек, которые с такими слабыми средствами, как у Потемкина, восходили бы на такую высокую ступень счастья, на которой он стоял. Вся Россия и соседние государства должны были трепетать при страшной мысли, что судьба целых поколений зависит от каприза этого человека.
Блестящее прозвище Таврического получил он от завладения Крымом в 1783 году, причем было воскрешено древнее наименование полуострова — Таврида. Он помогал при начертании плана этого предприятия, но исполнение его предоставил другим.
Князь Потемкин-Таврический умер в октябре 1791 года, не от яда, как утверждали некоторые, но от изнурительной болезни, бывшей последствием его беспорядочной жизни; умер на дороге, на траве, направляясь из Молдавии к Очакову.
И по смерти Потемкина прославлялась его память. При торжестве по случаю турецкого мира, в Сенате было изготовлено, по повелению императрицы, похвальное ему слово, которое хранится в херсонской соборной церкви в серебряном ларце. В этой же церкви воздвигнут ему памятник и в ризнице поставлено его изображение. В честь его была выбита монета.
Неизвестно, по какому капризу Потемкин лишь в старости позволил снять с себя портрет. В 1789 году только дал он сеансы русскому художнику, который написал его слишком молодым и слишком польстил ему. Этот портрет висит в Эрмитаже, позже он был вырезан на меди. В частных коллекциях находятся, однако, его портреты, весьма схожие.
Весьма неточно показание относительно суммы, которой государство должно было оплатить ненужное существование Потемкина, в 50 миллионов рублей. Если бы действительно было возможно точно определить его состояние и расходы, тратившиеся на содержание его придворного штата, то, конечно, оказалось бы что вышеприведенная сумма, как она ни безобразно велика, все же слишком недостаточна.
87. Турчанинов
[править]Турчанинов [Петр Иванович Турчанинов], выкрещенный еврей [В России есть также дворянская фамилия Турчаниновых. От нее-то, не знаем, по какому поводу, этот выскочка заимствовал свою фамилию], имел возможность приобрести весьма полезные сведения и изучить языки. Он был дельный человек и таковым был рекомендован князю Потемкину, который взял его к себе в секретари. От него он перешел на службу к императрице, которая давала ему мало-помалу все высшие должности. Сперва она сделала его кабинет-секретарем [Круг ведения кабинет-секретарей Екатерины II, которых всегда было много, весьма обширен. Они находились под начальством самой императрицы, изготовляли все императорские повеления в Сенат, генерал-губернаторам провинций, в военную коллегию, в адмиралтейство, все так называемые именные указы отдельным лицам; они присутствовали в высшем совете, вели в нем протоколы и направляли повеления императрицы по заключениям совета; наконец, они писали проекты всех писем государыни, писанных иностранным государям и другим лицам. Таковы государственные и политические дела, которыми они заведовали, но, сверх того, они должны были, если обладали требовавшимися для того способностями, принимать на себя, вместе с другими, определенными к тому лицами, литературные занятия. Между прочим, на их обязанности лежало исправлять литературные труды государыни], потом, в 1793 году, директором строительной конторы и императорских дворцов и садов под начальством Бецкого, и наконец кабинет-министром [Кабинет-министры ведали доходами и расходами императорской частной кассы и всеми сопряженными с этим делами]. Он вышел в отставку еще до смерти императрицы Екатерины II и жил с доходов своих весьма значительных имений.
В 1799 году он был генерал-поручик и кавалер ордена Св. Анны.
Женой Турчанинова была дочь генерал-фельдмаршал а графа фон Эльмпта [Софья Ивановна, урожденная баронесса Эльмпт]. Она была придворной дамой императрицы Екатерины II и известна своей остроумной и любезной беседой. Ее и г-жу Дивову [Г-жа Дивова, урожденная графиня Бутурлина, — та самая, которая в последнее время провела несколько лет в Германии и Франции вместе со своим мужем и сыновьями. Ее мать была в начале 1754 года большой подругой великой княгини Екатерины (Елизавета Петровна Бутурлина за Адрианом Ивановичем Дивовым)] заподозрили в середине восьмидесятых годов в том, что они участвовали в составлении карикатур и пасквилей, которые тогда появились на многих придворных особ, преимущественно же на князя Потемкина.
88. Михельсон
[править]
Михельсон [Иван Иванович Михельсон, 1740—1807.] был, говорят, сын столяра на о. Эзель.
Он вступил в военную службу, был поддерживаем своими соотечественниками и, таким образом, скоро стал офицером. Он всегда отличался военными способностями и личной храбростью. К тому же он был очень красив, что ему снискало высшие милости; ему было довольно легко занять весьма скоро важные должности в армии.
Уже в первую турецкую войну он доказал свои военные таланты и был за то произведен в полковники.
Но гораздо большую славу стяжал он во время восстания пресловутого Пугачева [Бунтовщик Пугачев казнен в Москве 24 января 1774 года]. В тот момент, когда этот возмутитель осадил Казань, Михельсон поспешил на помощь обложенному городу. Но Пугачев не считал удобным дождаться его. Он снял осаду и хотел бежать. Михельсон преследовал его, настиг через несколько дней и разбил совершенно корпус бунтовщиков. Сам Пугачев едва спасся во главе нескольких сотен своих храбрых приверженцев. Вскоре Михельсон отрезал подвоз провианта к армии бунтовщиков и наконец напал на них. Они были обессилены трудностями похода, голодом и малодушием; должно быть, их много легло на месте. Сам же Пугачев опять бежал и переплыл, как и в первый раз, Волгу. Вскоре он был схвачен.
В конце восьмидесятых и в начале девяностых годов, во время войны России со Швецией, Михельсон, командовавший корпусом в Финляндии, имел мало случаев отличиться. Но как только такие случаи представлялись, он пользовался ими старательно и счастливо.
Великодушная императрица тогда щедро наградила его, как и после первой турецкой войны и усмирения Пугачева.
Даже в глубокой старости мужество не покидало его. В 1807 году он предводительствовал армией, предназначавшейся против османов. В этом походе Михельсон и умер на 79-м году жизни. Его тело погребено в Бухаресте.
Михельсон был генерал-аншеф и кавалер важнейших русских орденов.
89. Петр Завадовский
[править]
Петр Завадовский [Петр Васильевич Завадовский, 1733—1812.] был сын русского священника на Украине. Заботливостью своего отца он получил еще в ранней молодости некоторое образование, особенно в латинском языке, истории и философии.
Отец привез его в Петербург, в дом своего земляка генерал-фельдмаршала графа Разумовского. Здесь же находился и молодой Безбородко, с которым Петр Завадовский свел дружбу, поддерживавшуюся в течение всей их жизни. В доме этого боярина оба юные украинца были не более как слугами. Он научил их каллиграфии и рекомендовал генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву, который обещал пристроить их.
Завадовский поступил сперва в военную службу и так отличился в турецкую войну, что получил даже георгиевский орден; потом он перешел в канцелярию генерал-фельдмаршала графа Румянцева и вышел оттуда, что было тогда в России очень легко, в военный штат с чином подполковника.
Когда императрица прибыла в 1775 году в Москву, Завадовский был еще в канцелярии графа Румянцева. Государыня просила фельдмаршала представить ей несколько людей, которые могли бы быть ее кабинет-секретарями. Румянцев рекомендовал ей Завадовского и Безбородко. Обоими он был чрезвычайно доволен. Они также были весьма ему преданы, и только повеление императрицы и то обстоятельство, что они делали этим свою карьеру, могло побудить их покинуть его.
Завадовский пользовался с первой же минуты большим вниманием, чем Безбородко, и было замечено, что государыня особенно благоволила к нему. Но она вела себя при этом очень осторожно. Завадовский и Безбородко всегда получали награды, повышения и подарки одновременно, один не раньше и не больше, чем другой. Эта осмотрительность была необходима, чтобы не оскорбить всесильного Потемкина. Лишь после того, как сам Потемкин решился оставить пост «избранника», Завадовский стал открытым любимцем императрицы.
Эта перемена, случившаяся в ноябре 1776 года, стала известна при дворе вследствие того, что Завадовский переехал во дворец, в те именно комнаты, которые занимал Потемкин. В то время новый любимец, хотя и был еще кабинет-секретарем, имел уже чин генерал-майора. У него не было таланта, чтобы долго удержаться, и он сам послужил поводом к своему падению, которое, быть может, могло бы быть еще отсрочено благодаря милости императрицы и его собственному великодушию. Именно он, как сторонник Орловых и графа Румянцева, хотел свергнуть Потемкина, который превосходил его умом и могуществом и который своим в то время всесильным деспотизмом, в 1777 году, скоро уволил его в отпуск от двора, опасаясь, что он есть только орудие других.
Завадовский, однако, вскоре опять явился ко двору и, считаясь ученым человеком, был определен к делам. Потемкин, вовсе не бывший мстительным, не препятствовал этому. Екатерина II тем более была рада этому, что действительно вполне доверяла Завадовскому. Было время, в восьмидесятых годах, когда, по внушению своих лучших друзей, один только Завадовский осмеливался делать в совете возражения императрице на ее заявления. Она все выслушивала от него и часто выражала ему за это свою благодарность. Можно поэтому уже догадываться, как императрица повысила бы его мало-помалу в чинах, так как уже в восьмидесятых годах он был, как мы видели, членом высшего совета государыни. Между тем его влияние не всегда оставалось одинаковым, и когда падало значение его друзей, Воронцова и Безбородко, понижалось и его влияние. Однако из всех избранников этой императрицы он один, кроме Потемкина, и по удалении из дворца императрицы остался в столице, всегда посещал двор и даже заведовал важными делами. В этом положении оставался он до смерти императрицы и был осыпаем знаками ее милости, почетными должностями и подарками.
Павел I продолжал с Завадовским дружеские отношения своей матери, утвердил его во всех должностях и оказывал ему равным образом знаки своего благоволения.
Александр I следовал примеру своих августейших предков, и Завадовский жил при дворе этого государя, почтенный его доверием и милостью.
В 1799 году он был граф, действительный тайный советник, сенатор, директор и начальник банка, кавалер орденов Андрея, Александра Невского, Белого Орла и Станислава, командор первой степени ордена Св. Георгия четвертой степени.
Завадовский не обладал блестящим умом, но имел много здравого смысла и к тому же очень хорошую особенность — он не считал себя умнее, чем был. Он был очень силён в русском языке и мог изготовлять широковещательные манифесты и указы. Некоторые познания и обладание латинским языком дали ему славу ученого. Вследствие этого ему была поручена вместе с великим и почтенным Эпинусом главная дирекция при учреждении нормальных школ. Он был, впрочем, непритязательный, ровный и спокойный человек. В девяностых годах ему ставили в укор, что он начал бражничать и поэтому стал менее пригоден для дела. В молодости он был очень красив, и в его глазах даже в старости видно было много живости и любезности.
Будучи любимцем, он не имел времени составить себе большое состояние, к тому же у него недоставало уменья выманивать подачки. Но позже представились случаи и явилось уменье собрать значительные богатства. Насколько известно, он получил при удалении из дворца 80 000 рублей, 2000 крестьян в Польше и пожизненную пенсию в 5000 рублей. Позже он получил, как говорят, 6000 крестьян на Украине и 1800 крестьян в России. Сверх того ему был пожалован столовый сервиз в 80 000 рублей, так как другой сервиз [Этот сервиз получил генерал-адъютант граф Ангальт], стоимостью в 50 000 рублей, был для него недостаточно хорош. Мы не можем точно все подсчитать, но в конце XVIII века утверждали, что он имеет более 100 000 рублей дохода.
Он имел детей [Двух сыновей — Александра и Василия — и одну дочь, Татьяну Петровну, выданную за Владимира Ивановича Каблукова. Вера Николаевна, ум. в 1845 г.] от своей жены, урожденной графини Апраксиной, которая была очень красивая женщина.
90. Александр Безбородко
[править]
Когда знаешь великие таланты человека, очерк жизни которого мы хотим представить, то миришься с государыней, в течение своего долгого царствования поставившей множество выскочек на важные места государственного управления, во главе своего войска, при дворе, словом, вблизи и вдали своей священной особы, на всех ступенях трона, с низшей до самой высшей, и бывшей столь несчастливой, что она всегда ошибалась. Но дань уважения, платимую этому человеку, мы увеличили бы еще, если бы он приложил более стараний к развитию своих способностей.
Мы должны оставить нерешенным вопрос о том, чей был сын Александр Безбородко [Александр Андреевич Безбородко, 1747—1799] — мелкого ли украинского дворянина или же, как говорят другие, украинского крестьянина, торговца местным рогатым скотом.
Он получил дома обыкновенное школьное образование, но был еще в юных летах привезен в Петербург, в дом генерал-фельдмаршала графа Разумовского. Здесь он встретил молодого Завадовского, с которым оставался с этого момента всегда дружен. Они также сходились в дружбе, как расходились в способностях. По доброте фельдмаршала Безбородко изучил науки и языки, в некоторых отраслях до совершенства.
Граф Кирилл Разумовский рекомендовал его и Завадовского генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву, который определил их обоих в свою канцелярию, а особенно Безбородко употреблял с большой пользой в важных делах и при разработке вопросов. Здесь, где Безбородко имел уже значительные доходы, он употреблял часть их, а равно и время, свободное от занятий, на то, чтобы чрезвычайно увеличить свои познания по внутренним и внешним делам. Равным образом и в науках, особенно же во французской и немецкой литературе, сделал он тогда значительные успехи. Он научился совершенно правильно говорить на обоих языках.
Таким образом, Румянцев имел право рекомендовать его императрице, которая в 1775 году нуждалась в двух кабинет-секретарях. На этом месте Безбородко своей ловкостью сделался совершенно необходимым человеком для императрицы. Она решительно не могла отказаться от его помощи, и в 1781 году он все еще был кабинет-секретарем. Ни один из государственных министров не мог представить ей такого ясного доклада, как Безбородко, даже по самым запутанным делам и по всевозможным отраслям госу-дарственного управления. Одной из выдающихся его способностей было его полное владение русским языком. Когда императрица приказывала ему набросать указ, письмо или что-либо подобное, он отправлялся в соседнюю комнату и через самое короткое время возвращался и приносил проект, составленный так точно, так изящно, что не оставалось желать ничего лучшего.
В 1781 году он стал генерал-майором, т. е. это значило в то время, что он получил в гражданской службе ранг генерал-майора и принят в совет. С этим оканчивается его прилежание. Хотя ему поручали теперь, более еще чем прежде, самые важные государственные дела и ничего без него не делалось, но уже не так легко, как прежде, его можно было заставить взяться за подробную министерскую работу по делам еще более важным. У него залеживались все дела подобного рода, и, ради собственного спокойствия, он часто вовсе не отвечал даже на письма, которые ему писали особы царствующих домов. От него можно было добиться только советов, которые он щедро раздавал. Императрица, конечно, поступила бы гораздо лучше, если бы во всех своих действиях руководилась Безбородко, который во всем совете был, после Александра Воронцова, бесспорно, самым умным и самым образованным человеком. Но ни при одном дворе не менялись так часто партийные влияния, как при тогдашнем правительстве России. Какой-нибудь избранник, отставной фаворит и т. п. затемняли или проясняли политический горизонт и определяли, кто должен подняться или пасть относительно милости императрицы, Безбородко испытал ту же участь. Воронцов, Завадовский и он всегда держались вместе. Когда же они чувствовали себя слишком слабыми во мнении императрицы, тогда они придерживались придворных дам, Вяземского, Потемкина, избранника, наследника, смотря по нужде. При помощи Зубова, коварное тщеславие и корысть Маркова одержали, наконец, верх над этими тремя лицами: Воронцов был удален, Завадовский только терпим, Безбородко вытеснен.
Так как императрица никоим образом не могла довольствоваться ограниченным Остерманом, то Безбородко, как второй член иностранного департамента, принял портфель иностранных дел. Зубов и Марков с неудовольствием видели этот портфель в его руках, но не имели приличного повода отнять его у Безбородко. Он сам, однако, дал им этот повод. По смерти князя Потемкина, всегда старавшегося продлить турецкую войну, необходимо было, по желанию императрицы, заключить мир. Затруднение было лишь в том, чтобы найти человека, который мог бы вести мирные переговоры. Безбородко заметил это, и отчасти из добродушия и из рвения к славе императрицы, отчасти также из тщеславия, желая доставить мир империи, он предложил императрице свою готовность принять на себя ведение переговоров по ее приказанию. Но чтобы быть уверенным в счастливом исходе своего предложения, он поставил условием, чтоб на время его отсутствия портфель иностранных дел был отдан Зубову. Этого только и хотели: предложение Безбородко, обсужденное императрицей с Зубовым и через него с Марковым, было принято. Безбородко получил повеление заключить во что бы то ни стало мир, так как кассы слишком истощены, чтобы можно было продолжать войну. При этом он должен тщательно скрывать крайнее желание мира, относиться к османам высокомерно и вместе с тем выказать себя великодушным. Этот посредник отправился.
Прибыв на место, он выказал роскошь царствующего восточного сибарита и заключил тот мир, который мы все знаем. Но прежде еще того, в самом конце переговоров, он сказал турецким комиссарам, что у него есть еще одно условие" без которого он никоим образом не может подписать мира. Турки испугались, пожелали узнать это условие и пришли в отчаяние, узнав, что Безбородко от имени императрицы требует чудовищную сумму денег, 12 миллионов пиастров, и заявляет, что без исполнения этого условия должны немедленно начаться враждебные действия. Турки были в ужасном положении. Мир им был крайне необходим, но добыть денег было невозможно. Сперва они противились и говорили, что при таком условии война должна продолжаться. Безбородко оказался бы в страшном затруднении, если бы его поймали на слове. К счастью, этого не случилось. Напротив, комиссары начали торговаться не о сумме, так как сумма не была уменьшена, но о времени уплаты, и Безбородко сдался на их уверение, что деньги будут уплачены в короткие сроки. Османы написали долговые обязательства и принесли их. Безбородко взял эти расписки в руки, прочел, разорвал на части, бросил на пол и с гордостью и презрением сказал: «Моя государыня не нуждается в ваших деньгах». Этот поступок страшно понравился императрице и, вероятно, увеличил награды, которые получил Безбородко и которые были чрезвычайны; он получил очень обширное имение, по всей России обнародованную благодарность и очень большую и дорогую масличную ветвь из бриллиантов.
Впрочем, по возвращении он был весьма чувствительно оскорблен, когда императрица сказала ему, что Зубов сохранит портфель иностранного департамента. Безбородко с грустью увидел теперь, что все его значение пало, и с достоинством удалился. Он жил в Петербурге, предаваясь наслаждениям всякого рода, относился ко всем делам с легкостью в полном смысле слова и наезжал в Москву, чтобы навестить своих друзей, недовольных правительством. Впрочем, он крепко примкнул к наследнику и последствия доказали, что он поступил очень умно. Безбородко первый уведомил великого князя о безнадежном положении его матери.
Когда Екатерина умерла, Безбородко был немецкий имперский граф, действительный тайный советник, член верховного совета, обер-гофмейстер императорского придворного штата, генерал-почт-директор и кавалер русских орденов. Он держал свой дом на княжескую ногу, и его доходы простирались далеко за 100 000 рублей.
Павел I наградил привязанность, выказанную ему Безбородко, неограниченнейшим доверием. Граф же Безбородко никогда не колебался в верности своему государю и всегда давал ему самые мудрые советы. В жизни императора было заметно, что он следовал этим советам. Величайшие глупости в царствование Павла приходятся на время после смерти Безбородко. Чтобы удержать навсегда свое значение у государя, Безбородко соединился с Кутайсовым, камердинером императора, имевшим громадное влияние на своего государя. Этот человек, убежденный, что им руководит муж более умный, чем он, говорил и делал лишь то, что предлагал ему Безбородко.
Впрочем, в это царствование Безбородко показал, что он вполне придворный человек. Его готовность льстить капризам императора доходила до преувеличения. Когда Павел I приехал в Москву на коронацию, он остановился во дворце Безбородко, самом обширном и самом роскошном во всей Москве. Однажды он стоял с императором у окна, из которого виден был великолепный сад. Государь, смотревший на все с солдатской точки зрения, сказал, что тут мог бы быть прекрасный экзерцир-плац. Это было высказано без всякой задней мысли; когда же император на другое утро проснулся и подошел к окну, он увидал, что сад обращен в плац для обучения солдат. При помощи солдат Безбородко в одну ночь вырыл все деревья и кусты! Такая угодливость заслуживала больших наград, и мы увидим, что Павел не остался в долгу.
Но Безбородко недолго пользовался своим великим состоянием; водянка, последствие его невоздержной жизни, прекратила его дни в апреле 1799 года, когда ему было с небольшим 50 лет.
Он был тогда русский князь с титулом светлейшего, носил портрет императора Павла I, имел чин генерал-фельдмаршала, был великим канцлером империи, действительным тайным советником, сенатором, генерал-почтдиректором всей империи, кавалером орденов Андрея, Александра Невского и Анны, большого креста (странное сопоставление) Мальтийского ордена Св. Иоанна Иерусалимского, русского изобретения, и большого креста ордена Владимира первой степени.
Весьма просвещенный ум, всегда верное суждение и редкое присутствие духа поднимают князя Безбородко до гения. Его знания языков, быстрота его работы и его политические взгляды были бесподобны, по крайней мере, для той сцены, на которой он стоял. Прекрасными чертами его характера были добросердечие, не знавшее злопамятства, и благодарность за благодеяния, оказанные ему в юности. Никогда Зубов и Марков не чувствовали его мести, и никогда он не забывал, что сделали для него Разумовский и Румянцев. Эти добродетели в той обширной и высокой сфере, в которой находился Безбородко, могли бы сделать гораздо более еще добра, если бы они не парализовались часто его недостатками. Он предавался всяческому сладострастию, и когда заходила речь о работе, его лень была беспримерна. Из этих двух недостатков вытекал третий, несравненно более вредный — он почти никогда не держал своего слова. Он всегда всем обещал, никогда и не думал об исполнении своих обещаний, так как он, конечно, часто был и не в состоянии сделать то, чего от него просили. Его дом был полон просителей. Часто он не хотел отпустить их без утешения, иногда же ловко выходил из затруднения. Когда вся улица была запружена каретами, привезшими лиц, ожидавших его в приемной, он украдкой, через задний ход, закутанный в плащ, ускользал из своего дома и оставлял всех просителей, которые тоже расходились по домам, заметив, что солнце уже не появится в этот день. В молодых годах Безбородко был очень красив, и говорят, что он нравился многим дамам, даже высокопоставленным. В обхождении он был весел, остроумен и поучителен.
Известная щедрость обоих государей, при которых служил Безбородко, заставляет уже ожидать, что его состояние было громадно. В год смерти доходы его были значительно более 200 000 рублей. Он владел 49 000 крестьян. Его движимое имущество, кроме картинной галереи, быть может, одной из самых больших и дорогих, бывших когда-либо у частного лица и трудно оценимой, определяли в четыре миллиона рублей. Большая часть его имений была на Украине и в Подолии, но значительно более прелестные владения имел он в Петербурге и Москве. Его дворец в Петербурге и другой, на Выборгской стороне, в саду, были внутри так великолепны, что едва ли что-либо подобное можно видеть в этом роде где-либо еще; но эти дворцы — ничтожество перед его московским дворцом, казавшимся настоящим замком фей. Покажется, конечно, невероятным, что Безбородко при таком большом состоянии мог оставить на миллион рублей долгов, но это буквально верно.
91. Безбородко II
[править]
Этот Безбородко был младшим братом министра. О нем нам известно только, что он начал свою карьеру в военной службе, которую вскоре оставил и поступил в гражданскую. Он был одновременно с братом возведен немецким императором в графское достоинство.
В 1799 году он был действительным тайным советником, сенатором по 3-му департаменту и кавалером ордена Св. Александра Невского.
Он был единственным наследником всего состояния своего брата.
Насколько нам известно, он был женат [На Анне Ивановне Ширяй (1766—1824)] и продолжил свой род [Сын графа Ильи Андреевича, граф Андрей Ильич, умер холостым; из двух дочерей старшая, Любовь Ильинишна, была за графом Григорием Григорьевичем Кушелевым, а старший сын ее, граф Александр Григорьевич, принял в 1816 году имя и герб Безбородко и первый стал именоваться графом Кушелевым-Безбородко].
92. Лазарев
[править]
Лазарев [Иван Лазаревич Лазарев (1735—1801) женат на Екатерине Ивановне Марзахановой (1750—1819)], мелкий армянский торговец, имел уже небольшое состояние, когда начал торговать в Петербурге.
Он имел счастье познакомиться в Петербурге с государственными людьми, которые могли помочь ему в торговле кредитом казны. Это были: вначале — Орловы, в последующие же времена — Потемкин, Вяземский [Князь Вяземский был для финансов самым полезным, конечно, человеком, какого когда-либо имела Россия. Панин всегда дурно отзывался о нем, но он был не прав. Для императрицы Вяземский был, быть может, полезнее его. Он умер в девяностых годах, совершенно ослабев умственно, и был вовсе не так богат" как предполагали], Александр Воронцов и Безбородко. Эти господа входили с Лазаревым в общие предприятия, в которых можно было только выиграть, но не проиграть. Так, они приняли поставку медных денег из Екатеринбурга [В Екатеринбурге, заложенном Петром I, находился склад медной монеты. Из пуда меди, стоящей казне менее 5 рублей, чеканилось более 16 рублей медной монеты] в столицы и провинции империи, высылку которых прежде задерживали, пользуясь медью с большой выгодой и причиняя тем повсюду недостаток в этих металлических знаках, — обстоятельство, которого императрица никогда не испытывала.
При участии этого же Лазарева был привезен в Петербург огромный бриллиант. Он стоял во главе этого дела и извлек из него наибольшую выгоду, так как выговорил себе условие, по которому получал ежегодно, пока был жив, пенсию в 4000 рублей. С его стороны было очень умно поставить такое условие, но с другой стороны было очень дурно, что на такое условие согласились.
При помощи своих покровителей в России он стал статским советником, а через графа Кобенцля [Граф Кобенцль был австрийским государственным министром, но потерял это место после Аустерлицкой битвы], посла немецкого императора, немецким имперским графом.
Он умер в 1801 году и оставил 12 миллионов рублей.
Его хвалят за некоторые качества. Памятником его благотворительности или тщеславия служит построенная им на Невском Проспекте в Петербурге армянская церковь, составляющая еще и теперь украшение столицы.
Он имел сына [Граф Артемий Иванович. 1768—1791], которому с большими денежными пожертвованиями доставил место адъютанта при князе Потемкине — шаг, при помощи которого сын легко мог добиться высших должностей. Этот сын умер в девяностых годах от оспы.
Нам неизвестно, кто наследовал большое состояние Лазарева.
93. Васильев
[править]
Сознание, что никогда заведомо не погрешил, составляет величайшее, блаженнейшее и неувядающее успокоение государственного сановника.
Васильев был темного происхождения [Алексей Иванович Васильев, 1742—1807, сын коллежского советника, секретаря Сената Ивана Васильевича Васильева, отец которого был обер-секретарем Адмиралтейств-коллегий при Петре I], но возмещал этот невольный недостаток такими способностями и познаниями, которые составили бы честь самому высокому рождению. Этот действительно великий человек был в течение 20 лет, рядом с кн. Вяземским, душой русских финансов, и как ни были они запутаны в царствование Екатерины II, умел находить средства к удовлетворению желаний государыни и к покрытию государственных потребностей, не удручая чрезмерно подданных. Он не мог, конечно, по ограниченности своего круга ведения, воспрепятствовать тому, что, помимо собственно финансового ведомства, вредило финансам вообще в придворной, военной и флотской организации. Васильев начал свою карьеру в канцелярии князя Вяземского. В школе этого прекрасного учителя, которого он, однако, превзошел, получил он такие сведения о силе и слабости Российской империи, каких до него не имел еще ни один министр финансов. Его добрый, благодетельный и твердый характер увеличивал еще цену его превосходных дарований.
Он умер в 1807 году.
В то время Васильев был русский граф, действительный тайный советник, сенатор, финанс-министр, генерал-директор медицинской коллегии и кавалер орденов Св. Александра Невского, Св. Анны и Св. Владимира 2-й степени.
94. Дубянский
[править]
Дубянский был простой монах. Его все уважали за большую честность; его же необыкновенная для подобных людей ученость помогла ему дослужиться до высшей духовной должности в государстве: он был духовник императрицы Екатерины II. Здесь он имел случай собрать большие богатства.
Он оставил сына [Федор Яковлевич Дубянский, женатый на Марии Константиновне Шарогородской, имел четырех сыновей: Михаила (1733—1776), Федора, Захара (1743—1765) и Якова (1745—1807)] и дочь [Елизавета Федоровна (1747—1779), замужем за князем Яковом Петровичем Долгоруким], которым по собственному примеру дал очень хорошее воспитание. В девяностых годах сын был гвардейским капитаном с чином полковника, а дочь — фрейлиной императрицы Екатерины II.
95. Зорич
[править]
Зорич [Семен Гаврилович Зорич, 1743—1799], из дворянского рода [Неранчичей. Семен Гаврилович был сын Гавриила Неранчича и жены его Стефаниды, урожденной Зорич. Дядя, Максим Федорович Зорич, усыновил племянника Семена Гавриловича Неранчича и представил ему свою фамилию], не пользовавшегося никаким значением, с юных лет отличался в военной службе и прибыл в Петербург гусарским майором для приискания более выгодного места. У него было много наглости, его не страшили отказы в просьбах, и он тотчас обратился к всемогущему Потемкину, думая через него составить себе карьеру. Потемкин исполнил его просьбу, но не на том блестящем пути, на котором Зорич искал улучшения своей судьбы.
В это именно время Потемкин был очень недоволен попыткой Завадовского, стремившегося сделаться самостоятельным, и искал человека, который мог бы занять его место при дворе. Он нашел его случайно в Зориче, который соединял в себе все необходимые для того качества и не мог быть ему опасен ни умом и характером, ни семейными связями. Потемкин сделал его своим адъютантом, подполковником и представил его в гусарской форме императрице. Он понравился. В тот же день он занял во дворце комнаты, только что покинутые Завадовским, получил чин полковника и был назначен флигель-адъютантом.
Затем дело пошло своим обычным ходом. Ежедневно умножались почетные места, знаки милости и богатства. Ни один из любимцев Екатерины не получил в течение одиннадцати месяцев (время его «случая») таких чрезвычайных знаков милости, как Зорич. За время своего пребывания при дворе он получил чистыми деньгами более 500 000 рублей, в том числе 20 000 на первое обзаведение, 80 000 для своего устройства в поместьях, 240 000 рублей на уплату долгов, и, сверх того, ему были уплачены все оклады по его должностям. К тому же он получил 1500 крестьян, на 120 000 рублей земель, купленных в Лифляндии у графа Бутурлина [Граф Бутурлин — остроумнейшая и образованнейшая голова в России. Его богатство позволяет ему быть вполне независимым от двора, у которого он при Екатерине II ничего и не искал. Он всегда душа общества], и так как этот подарок казался малоценным, то императрица прибавила из своей шкатулки стоимость доходов с этой земли за последние десять лет, командорство Мальтийского ордена в Польше, приносившее ежегодно около 10 000 рублей, и, наконец, довольно значительный город Шклов в Польше, который был куплен у князя Адама Чарторижского [Этот знатнейший и богатейший поляк, сам имевший притязание на польскую корону, был двоюродным братом короля Станислава Августа. Обстоятельства так переменились, что он должен был ехать в Дрезден с предложением курфюрсту, потом королю саксонскому, польской короны, которую тот не принял. У него два сына: Адам, русский министр, и Константин, камергер русского двора] за 450 000 рублей. Он получил бриллиантов значительно более чем на 200 000 рублей. Лишь в день коронации 1777 года он получил звезду и. знаки ордена Меча, аксельбант, саблю (так как он всегда ходил в гусарском мундире), перо, кольцо, булавку (которую тогда носили на шее, как теперь носят на груди) и пряжки на башмаки — все из бриллиантов. Его гордость также была польщена: минуя чин бригадира, он стал генерал-майором и генерал-адъютантом императрицы. Из русских орденов он имел только орден Св. Георгия 4-й степени, заслуженный им за свою храбрость, но имел несколько иностранных. В августе 1777 года гроссмейстер Мальты прислал императрице в ее распоряжение два креста; Екатерина отдала один Рибасу, другой Зоричу. Шведский король, быв в Петербурге, пожаловал Зорича в кавалеры ордена Меча и прислал ему из Гельсингфорса большую желтую ленту. Наконец, в 1777 году, он получил из Варшавы орден Белого Орла.
Зорич, как уже сказано, пользовался этим благополучием только 11 месяцев. Человек нерассудительный, он думал, что может летать на своих крыльях. Но Потемкин заметил этот самостоятельный смелый полет и прижал Зорича к земле. Незначительное разногласие, бывшее между Зоричем и князем, дало повод к удалению Зорича. Потемкин не был сердит на него, он не завидовал его чудовищным богатствам, он не боялся его быстро вознесшегося значения — он знал, что Зорич вообще был настолько ничтожен, что никоим образом не мог быть ему опасен; но он хотел показать, что нельзя безнаказанно даже думать ему противиться и хотел этим примером предостеречь от опасности всякого, кому пришла бы в голову такая мысль.
Князь представил императрице, что неприятно и даже унизительно для ее просвещенных намерений иметь близ себя человека столь ограниченных познаний, как Зорич, и предложил ей выбрать себе другого адъютанта, которым она будет более довольна. Так как императрица в это время не питала большой склонности к Зоричу, то и приняла предложение князя. Летом 1778 года Зорич жил с императрицей и Потемкиным в Царском Селе. Однажды вечером, в июне, он был в своей комнате, когда получил приказание в ту же минуту удалиться от двора и отправиться в свои имения. Его как громом поразило. Как стрела, бросился он в комнату государыни, но ему запретили вход. Он просил о разрешении проститься, но и в этом ему было отказано. Он бросился к князю Потемкину, но князь настаивал, что он в этот же вечер должен отправиться в свое лифляндское имение и оттуда в Белоруссию, чтобы принять имения, купленные для него у Чарторижского. Возражения ни к чему не привели. Он должен был уехать, оставив своих доверенных слуг, которые должны были потом привезти его вещи.
Он отправился тем путем, который был ему предписан. Поселился же он в Шклове, где устроился по-княжески. Он имел все, что только деньги могут доставить приятного в жизни, даже свою театральную труппу. Но вскоре оказалось, что даже его громадных доходов недостаточно, чтобы поддерживать такой сибаритский образ жизни. Так как он не настолько владел собой, чтобы сократить свои расходы, то вскоре очутился в большом затруднении. В конце XVIII столетия все его имения были обременены долгами и почти все его драгоценности распроданы.
Зорич был настолько умен, что вскоре после своего удаления от двора униженно подчинился Потемкину и тем примирился с ним. Князь позволил даже Зоричу явиться к нему в 1787 году, когда князь, проездом в Херсон, был занят устройством театральных выдумок, которые должны были обмануть императрицу во время ее путешествия. Потемкин принял его весьма милостиво и был бы рад, если бы мог им вытеснить гордого и опасного Мамонова. Зорич был еще очень красив и уж совершенно беспритязателен. Императрица соблаговолила повидать его, обошлась с ним весьма милостиво и назначила его генерал-поручиком. Но этим все и кончилось. Потемкин, с некоторого времени появлявшийся при дворе только через большие промежутки, терял мало-помалу свое значение. Он заметил теперь это очень ясно, но не хотел поднимать никакого громкого скандала из-за дела, которое в сущности не слишком-то его и интересовало. Зорич уехал обратно в Шклов с тем же, с чем и приехал.
Этот чрезвычайно статный избранник принадлежал, как мы сейчас покажем, к числу тех немногих людей, у которых вовсе нет пороков, мало недостатков, есть некоторые таланты и много приятных качеств. Зорич не обладал проницательным умом, но он вовсе не был ограниченным человеком. Он не получил образования и впоследствии, кроме французского языка, ничему не научился. Но он был чрезвычайно остроумен, обворожительно весел и был постоянно в добром расположении. Эти-то для общительности столь приятные свойства делали его, без всякого сомнения, самым любезным из всех избранников Екатерины. Сверх того, он был храбр, честен, великодушен, услужлив, без всякого притворства. Жаль, что такие хорошие свойства затемнялись часто невероятной суетностью, безграничным легкомыслием и неимоверной склонностью к расточительности.
96. Корсаков
[править]
Корсаков [Иван Николаевич Римский-Корсаков, 1754—1831] был дворянин, из очень хорошей русской фамилии, которая собственно называется Корсаков-Римский.
Он начал свою военную службу сержантом в конной гвардии; по рекомендации был переведен в кирасирский полк и с отличием служил во время польских смут. Он был капитаном, когда Потемкин познакомился с ним. Корсаков понравился ему, и князь причислил его к тем двум лицам, из которых императрица должна была избрать адъютанта на место только что уволенного Зорича. Эти два были: Бергман, лифляндец, и Ронцов, побочный сын графа Воронцова, о которых мы, впрочем, ничего не можем сказать. Оба они ничем не обращали на себя внимания, даже не будучи сравниваемы с Корсаковым. Рядом же с ним они совершенно теряли, так как он обладал чрезвычайно изящной фигурой. Было и еще одно обстоятельство, обеспечивавшее за Корсаковым преимущество. О нем ходила молва, что он новичок во всем, вовсе неопытен в каких-либо интригах и, следовательно, совершенно невинный еще юноша. Императрица давно уже желала иметь около себя такого невинного. Было условлено, что все три кандидата будут показаны императрице в ее приемной. Когда они явились, Потемкина еще не было. Императрица пришла, поговорила с каждым из присутствовавших и подошла наконец к Корсакову. Она дала ему букет, только что поднесенный ей, и поручила отнести этот букет князю Потемкину и сказать ему, что она желает говорить с ним. Корсаков исполнил приказание. Потемкин понял намек и, как он говорил, чтобы наградить принесшего императорский подарок, сделал его своим адъютантом. Так, по крайней мере, рассказывали историю возвышения этого избранника.
Как бы ни было, но несомненно, что день спустя после представления, в июне 1778 года, Корсаков сделан флигель-адъютантом и остался жить в Царском Селе, в императорском дворце. Мало-помалу, но через очень короткие промежутки он стал прапорщиком кавалергардов, что, насколько мы помним, давало ему чин генерал-майора, потом действительным камергером, генерал-майором на службе, кавалером ордена Белого Орла и наконец генерал-адъютантом государыни.
В последние годы избранники не могли долго пользоваться милостями своей государыни. С Корсаковым случилось то же, что и с его предместником. Он потерял свое место в октябре 1779 года, спустя пятнадцать месяцев по получении его. Потемкин же его и удалил не потому, что он его боялся (ибо по уму Корсаков был столь же мало опасен, как и Зорич), но потому, что через него он хотел свергнуть милую графиню Брюс [Графиня Брюс, красивая и умная женщина, умерла в середине восьмидесятых годов. О ее муже было уже говорено в этой книге], сестру своего злейшего врага, фельдмаршала графа Румянцева. Корсаков был красивый мужчина и нравился графине, умевшей ценить мужскую красоту. Как доверенная подруга императрицы, она имела случай видеть ежедневно избранника. Потемкин заметил согласие влюбленных и не только не мешал им, но поощрял их обоих, чтоб тем вернее подготовить их падение. Удостоверившись в их связи, он открыл их роман императрице, которая была возмущена как неверностью своей подруги, так и неблагодарностью своего избранника. Екатерина отомстила обоим: Корсакову приказано было отправиться в южные края, графиня Брюс должна была удалиться в Москву. Впрочем, если бы и не этот случай, Корсаков все же не мог бы оставаться на этом посту. Этот мнимый новичок во всем вел, как было узнано, еще в Варшаве весьма распутную жизнь, которую он продолжал и во дворце. Он часто хворал, и уже начали опасаться последствий этой его хворости, когда легкомысленное поведение с графиней Брюс удалило его из дворца.
По удалении из дворца он оставался еще в Петербурге, так как серьезная болезнь не позволяла ему покинуть столицу. Ему часто должны были пускать кровь, и прошло несколько недель, прежде чем он выздоровел. Но едва оправившись, он, подобно прочим придворным, явился однажды ко двору. Это поведение многие порицали, но, как нам думается, несправедливо. Почему же он, находясь еще в столице, не мог явиться, подобно другим, для изъявления публично своего почтения государыне, которая была столь милостива к нему? Однако ни это появление при дворе, ни другие его старания не произвели никакого впечатления, хотя ему очень хотелось занять свой прежний пост. Он надеялся на это, потому что его комнаты в императорском дворце, по другим причинам, оставались еще незанятыми, однако он ошибся.
Когда он наконец убедился в этом, он отправился, насколько нам известно, не за границу, а в Москву, где, по смерти графини Брюс, завязал новую связь — с покойной уже супругой старого графа Строгонова [Граф Строганов — бесспорно один из ученейших эстетиков в России. Его огромные богатства доставили ему средства составить прекраснейшие собрания картин, антиков и редкостей. Этот достойный человек достиг глубокой старости. Он обер-камергер и кавалер русских и польских орденов. Его сын — также заслуженный человек и уже министр], урожденной княгиней Трубецкой [Она дочь князя Петра и внучка князя Никиты Трубецкого. О них было уже говорено кое-что в этой книге].
Он остался навсегда жить в Москве на доходы со своего большого состояния.
Будучи в «случае», он получил следующие подарки: дом, за который было уплачено 100 000 рублей. Он отдавал его внаймы за 3000 рублей, что составляло в то время большую сумму. Позже он продал этот дом старому графу Мусину-Пушкину [. Граф Мусин-Пушкин жил еще в 1799 г. и был фельдмаршалом. Он командовал армией в Финляндии в 1790 г., причем не случилось ничего замечательного. Его сын женился на графине Брюс и носил с тех пор фамилию Мусин-Пушкин-Брюс. (Граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин, 1735—1804; его сын Василий женился на графине Екатерине Яковлевне Брюс, 1776—1822; присоединение фамилии разрешено указом 18 ноября 1796 года.)], кажется, за 100 000 рублей. С включением своего жалованья он получил чистыми деньгами 200 000 рублей, на уплату долгов ему было выдано 100 000 рублей и на путешествие — 170 000 рублей. Сверх того, он получил 4000 крестьян в одной из лучших губерний России и на 150 000 рублей бриллиантов.
Корсаков в сущности был более любезен, чем красив, но его внешние формы были так изящны и прелестны, что подобные редко встречаются. Этот внешний лоск скоро пропал, и он, по внешнему виду, стал приятным развратником, на котором сказывались следы его неправильного образа жизни. Легкомыслие и добросердечие составляли главные черты его характера. Он обладал даром чрезвычайно приятной беседы и правильным, хотя и не проницательным, умом; но он не имел ни малейших познаний. Об этом последнем обстоятельстве составился анекдот, который даже напечатан, но за верность которого мы, однако, не ручаемся. Рассказывают, будто Корсаков слышал, что прежде государственные сановники и знатнейшие придворные имели большие библиотеки, которые по штату уже полагались во дворцах как вещь необходимая. Когда он получил в подарок от императрицы дворец Васильчикова, он позвал книгопродавца и заказал ему библиотеку. На вопрос же книгопродавца, сделал ли Корсаков список книг, которые желал бы иметь и по какой науке должны быть выбраны книги, избранник отвечал:
— Об этом я уж не забочусь — это ваше дело; внизу должны стоять большие книги, и чем выше, тем меньшие, точно так, как у императрицы.
97. Иван Страхов
[править]Иван Страхов [Иван Варфоломеевич Страхов, 1750—1793.], русский, мещанского происхождения, был племянником одной из камер-фрау императрицы Екатерины II.
Он был мал ростом, уродлив лицом; его внешний вид был крайне неприятный. Однако он полагал, что произвел на государыню, которая тогда только что удалила от двора избранника своего Корсакова, впечатление, потому что императрица, случайно встретив его в Царском Селе в своей гардеробной, заговорила с ним со свойственными ей любезностью и снисхождением. Страхов до того был прельщен собой, что о возможности стать избранником говорил даже с графом Паниным, в канцелярии которого он служил секретарем. Он сообщил свое открытие графу в то время, когда ехал с ним из Царского Села, где министр имел доклад у императрицы. Панин принял его за сумасшедшего и хотел отвлечь от этой безумной мечты. Однако, в действительности, Страхов не был настолько безумен, как предполагал Панин; по крайней мере, эта мечта составила его карьеру. Он стал чаще навещать своих родных и видал там императрицу, которая по совершенно непонятной причине, вероятно для развлечения, охотно беседовала с ним. Когда Екатерина однажды сказала ему, что он может просить у нее какой-нибудь милости, Страхов бросился на колени и просил ее руки. Это было уже слишком. Императрица более не виделась с ним иначе как публично, при дворе.
Между тем этот случай составил его счастье. Он получил большие подарки деньгами и крестьянами и стал действительным статским советником, вице-губернатором Костромы и кавалером ордена Св. Владимира.
98. Александр Ланской
[править]
Александр Ланской [Александр Дмитриевич Ланской, 1758—1784] был сын русского дворянина очень хорошей фамилии.
Он был конногвардеец, когда генерал Толстой [В первую турецкую войну генерал Толстой стяжал себе славное имя. Оба графа Толстые, занимающие теперь важные государственные должности при русском дворе, его сыновья. Он умер в восьмидесятых годах. (Граф Петр Иванович Толстой, 1726—1789, обер-полицеймейстер Петербурга, имел двух сыновей: графа Николая, 1759—1822, и графа Ивана, 1760—1823.)] рекомендовал его государыне в генерал-адъютанты. Хотя его внешний вид и его беседа понравились императрице, но особые обстоятельства побуждали ее тогда воздержаться от окончательного решения. Между тем он получил 10 000 рублей для первоначального обзаведения. В то же время с разных сторон ему не то приказывали, не то дружески советовали обратиться к князю Потемкину. Князю очень понравился такой знак доверия, и он тотчас же сделал его своим адъютантом. Ланской оставался шесть месяцев на этом месте.
Только на Святой неделе 1780 года императрица, занятая до тех пор важными делами и будучи больна, нашла время, когда молодой Ланской мог быть ей представлен. Она назначила его своим флигель-адъютантом и полковником. В тот же день он получил приказание занять те комнаты во дворце, в которых помещался Корсаков.
Свое пребывание при дворе Ланской сделал замечательным лишь своей похвальной привязанностью к императрице и теми воздаяниями, которые он получил за это. Он никогда не занимался государственными делами, которые столько же были ему чужды, как и он им. Несмотря на то, он мог иметь часто случай сделаться важным лицом. В его время в Россию приезжали Иосиф II, потом Фридрих Вильгельм, наследник Фридриха II, и, наконец, Густав III. Каждый из них охотно привлек бы его на свою сторону, но его поведение всегда было настолько сдержанно, что до него нельзя было и добраться. Он тщательно избегал придворных интриг, и можно сказать, что за время пребывания его при дворе бабам и сплетникам было мало или даже вовсе не было дела. Даже родня не имела к нему доступа, хотя государыня, по собственному побуждению, дала некоторым из них места при дворе. Короче, Ланской не связывал себя ни с кем, жил только для своей службы и приносил себя в жертву своим обязанностям. Это спокойствие избранника никому не казалось опасным и было опасно для всех. Его значение в глазах императрицы, которую он никогда не покидал, было безгранично. Всякий сознавал, что Ланскому стоило сказать слово, чтобы свергнуть его, и сам Потемкин чувствовал, что его политическое бытие зависит только от воли избранника. К счастью для придворных, этот страшный человек жил недолго. Со времени появления при дворе он постоянно хворал. Вначале он страдал лихорадкой. Стараниями врачей и заботливым уходом он поправился, но его здоровье не было крепким, и иногда возвращались припадки болезни. Это была главным образом его вина. С некоторого времени он стал прибегать к возбуждающим средствам, полагая, совершенно ошибочно, подкрепить этим свои силы. Надо полагать, что этим он только ухудшил свое положение. Молодость и крепкая натура могли бы, однако, спасти его, но однажды, летом 1784 года, после приема сильных возбудительных средств он съел несколько сладких лимонов и тем нажил себе смертельную болезнь. Усилия всех придворных и городских врачей оказались тщетными. Наконец, две недели спустя, 25 июня, императрица, зорко следившая за ходом болезни, пригласила знаменитого Вейкгарда [Вейкгард стал жертвой интриги. В Петербурге им вовсе не так дорожили, как он того заслуживал. Он очень грустил, что был вырван из своего счастливого положения. Его брат — искусный врач в Петербурге], которого она давно уже, вследствие его славы, вызвала из Фульды в Петербург. Он повиновался неохотно, потому что Ланской однажды очень невежливо выпроводил его от себя. По приказанию императрицы он отправился, однако, с асессором Кельхеном [Кельхен — придворный медик и опытный врач] к больному. Как только он увидал больного, он тотчас же сказал императрице: «Он умрет в этот же вечер». Вейкгард нашел, что у больного воспаление гортани. Государыня не хотела этому верить. Она утверждала, что близкая смерть немыслима, так как больной опять мог говорить. Однако Вейкгард был прав. Воспаление гортани сделало свое дело. Ланской умер вечером 25 июня 1784 года, на 27-м году жизни.
Так как он ни с кем не был близок, то никто о нем и не пожалел, кроме человеколюбивой государыни, нежное сердце которой, всегда проникнутое чувством дружбы, было глубоко опечалено потерей человека, которого она привыкла ежедневно видеть в своем обществе и услуги которого умела ценить. Из предосторожности ей пустили кровь. Она закрыла при этом свое лицо густой вуалью, чтоб скрыть свои черты лица и тем избежать разных толков. Императрица, однако, долго не могла оправиться от того ужаса, который естественно произвела на нее смерть, приключившаяся на ее глазах. Ее возвышенный дух, казалось, уснул на время, но тем яснее были проявления ее чувствительного сердца. Екатерина II снова представила доказательства своего человеколюбия, которое всегда в ней замечалось. И долго еще ее печальные чувствования привязывались, если так можно сказать, к образу усопшего.
По смерти Ланского императрица отправилась с его сестрой, г-жей Кушелевой [Муж этой дамы был сделан, по смерти Ланского, флигель-адъютантом и полковником, но вскоре вышел в отставку и жил доходами со своего большого имения (Иван Иванович Кушелев, 1754—1816, был сенатором, действительным тайным советником)] в Петербург, а оттуда в Пеллу, маленький, недостроенный загородный дворец близ столицы; но в это лето она не возвращалась уже в Царское Село.
Мечтательное юношеское желание Ланского быть погребенным в каком-либо романтическом месте царскосельского сада было исполнено. Тело его похоронили в саду и обозначили место могилы простой, но дорогой мраморной урной. Тело оставлено было там до зимы. Безнравственные злодеи вынули тело из гроба, изуродовали его и старались осквернить память умершего позорными пасквилями, изобличающими, однако, в авторе большой ум. Императрица, справедливо возмущенная этим, приказала положить гроб в церковь близлежащего городка Софии, пока не была выстроена маленькая, но красивая капелла, в которой его погребли и которую поэтому можно назвать мавзолеем избранника Ланского.
Великие милости, оказанные императрицей Ланскому при жизни и по смерти его, объясняются, без сомнения, его неподдельной добротой сердца, его спокойной, никакими внешними впечатлениями нетревожимой жизнью и его нерушимо верной преданностью священной особе императрицы. Известно и подтверждено самой императрицей, что она никогда в жизни своей не встречала другого примера такой верности. Впрочем, его существование было вредно для многих в Российской империи, ни для кого не было полезно и для большинства безразлично. У него не было ни познаний, ни дарований, которые заставляли бы сожалеть о нем, и еще вопрос — была ли его верность императрице обдуманной добродетелью, естественным настроением или искусным обманом? Скрытое скряжничество лежало в основе его характера и было рычагом его действий, направленных лишь к тому, чтобы собрать несметные богатства, почетные должности и знаки милости.
Если бы Ланской жил дольше, он превзошел бы всех выскочек. Он умер на 27-м году и был уже генерал-лейтенант, генерал-адъютант, действительный камергер, поручик кавалергардов, шеф Троицкого кирасирского полка и кавалер орденов Св. Александра Невского, Белого Орла, Св. Станислава, Северной Звезды и Св. Анны.
Ланской был любимцем императрицы три года и несколько месяцев и за это время стоил государству семь миллионов рублей, сумму, в которую оцениваются оставленные им земли, дома, драгоценности, деньги и бриллианты. Ланской сделал императрицу наследницей своих богатств, но государыня имела великодушие предоставить наследство его ближайшим родственникам [Именной указ Екатерины II Сенату от 7 июля 1784 г.]. Она оставила себе только прекрасную картинную галерею, не оцененное для знатока собрание медалей, библиотеку, в которой было много залежалого товара, все серебро и на 400 000 рублей имений. Все это она купила у наследников на чистые деньги. У него были прекрасные имения в лучших провинциях империи. Его дом [Этот дом находится напротив Зимнего дворца. Большой подъезд и балкон из прелестного серого, белого и красного мрамора. В этом дворце довольно обширный театр, где даются обыкновенно немецкие представления] — лучший в Петербурге.
Таким образом Ланской, по милости императрицы и против своей воли, лишь по смерти своей стал благодетелем своих родных, для которых он при жизни ничего не сделал. Что он не раздавал своим родным важных должностей, к чему они, быть может, не имели и способностей, или не обогащал их на счет казны — было бы очень похвально, если бы эта воздержанность исходила из патриотизма; но было дурно, что он из своих собственных богатств не улучшал их положения, и доказывало, что он не способен к состраданию. Его сестер [Пять сестер Ланского: Авдотья Дмитриевна была замужем за И. Л. Чернышевым, Анна — за Рагозинским, Елизавета — за И. И. Кушелевым, Варвара — за Н. М. Мацневым и Екатерина — за Брылкиным] императрица назначила фрейлинами; брат [Яков Дмитриевич] достиг только чина подполковника. Он был им и в девяностых годах. Эта родня не видела от него никакой выгоды для себя, кроме того, что могла обедать за столом, который сервировался для него от двора и за который он никогда не садился. Семь племянников Ланского, в том числе весьма достойные люди, могли добиться лишь весьма незначительных мест в армии.
Если Ланской был самым дорогим из всех любимцев императрицы, то он был, конечно, и самым красивым. Природа одарила его вполне прелестной наружностью, соединенной с правильной соразмерностью роста и всех членов. Его красота не вполне передана на прекрасном изображении [Изображение резано на меди англичанином Джемсом Уолкером] в Эрмитаже. Он представлен в красной и черной шитой серебром артиллерийской форме. Адъютанты императрицы имели право носить по своему выбору все формы, без различия, за исключением лишь морской. Вероятно, Ланской находил, что артиллерийский мундир идет к нему более других. Изображение поясное. Избранник изображен с генерал-адъютантской палочкой [Эта палочка была из черного дерева с золотым набалдашником, на котором эмалирован императорский орел] в руках, стоящим у стола, на котором поставлен бюст императрицы и лежат рисунки.
99. Александр Ермолов
[править]
После смерти адъютанта Ланского друзья императрицы считали своим долгом просить, чтобы она выбрала себе нового собеседника. Прошло много времени, прежде чем они получили от императрицы разрешение сделать свои предложения; наконец государыня дала свое согласие, и тогда все начали искать подходящее лицо.
Между прочим, об этом заботилась и княгиня Дашкова. От ее ума и познаний можно было ожидать, что она предложит весьма даровитого человека. Так и случилось. Соискателем на звание флигель-адъютанта был ее сын, юноша, подававший большие на-дежды, обучавшийся в Англии под надзором своей матери. Полковник князь Дашков обладал действительно многими любезными свойствами для общества и по внешнему виду был весьма представителен. Он даже понравился императрице. Но этого было недостаточно. Князь Потемкин, зная беспокойный характер матери и опасаясь ее влияния, отстранил его. Потемкин принял на себя обязанность отыскать мужчину, который мог бы занять пост покойного Ланского, и только в феврале 1785 года выполнил эту задачу.
Александр Ермолов русский дворянин из хорошей, но не имевшей большого значения фамилии, был унтер-офицером лейб-гвардии Семеновского полка, когда князь Потемкин назначил его своим адъютантом и представил его императрице во время нарочно для того устроенного праздника. Ермолову было тогда 22 года, и он понравился императрице. Мы уже говорили, что в подобном деле первый шаг заключался в том, чтобы стать адъютантом Потемкина. Немного спустя он стал флигель-адъютантом императрицы и переехал в обычные комнаты любимцев. Ермолов, имевший более общеполезные и либеральные принципы, чем Ланской, держался совсем другой системы. Он помогал всем, насколько мог, отчасти из своих средств, отчасти своим влиянием, и не отпускал от себя никого, к какому бы состоянию проситель ни принадлежал, без удовлетворения, если был убежден, что он того достоин. Но он при этом не злоупотреблял своим благоволением, так как его богатства были ничто в сравнении с тем, что имели другие избранники. Императрица могла положиться на его рекомендацию, так как он обладал знаниями и имел способность оценивать людей и не покровительствовал недостойным. Для своих родных он был благодетелем, но разумным. Одному [Его звали Левашев, он был флигель-адъютант, майор гвардии и генерал-поручик. Павел I сделал его генералом от инфантерии. Еще прежде он был кавалером ордена Св. Александра Невского] из них, весьма дельному человеку, он добыл от императрицы в подарок 50 000 рублей, другому [Это был тоже Левашев, и именно тот, который отправился путешествовать с Ермоловым] сам подарил 300 крестьян и дал пенсию в 1500 рублей. Он принимал участие в государственных делах, если мог полагать, что его вмешательство поможет добру и помешает злу. Благороднейшей его добродетелью была искренность. Она делает несчастными всех своих поклонников и ценителей; то же она сделала и с Ермоловым. Ермолов полагал, что благоволения к нему государыни дают ему право указывать императрице на небрежения и злоупотребления князя Потемкина в государственном управлении. Он делал это со свойственной ему правдивостью и имел удовольствие заметить, что его представления производили чувствительное впечатление на ум и сердце государыни. Чтобы не иметь, однако, в глазах императрицы вида клеветника, он подтвердил свои обвинения примером, который во всяком случае был весьма невыгоден для славы князя. Бывшему крымскому хану [Хан Сабин-Гирей был несправедливостями Потемкина вынужден бежать в Константинополь, где и был удавлен] была обеспечена при занятии Крыма значительная пенсия. Князь Потемкин, как генерал-губернатор Тавриды, должен был заботиться об уплате условленной суммы. Он, однако, так мало беспокоился об этом, что бывший хан несколько уже лет ничего не получал. Хан жаловался, но ничего не добился. Тогда он обратился к Ермолову, участие которого к судьбам несчастных ему очень хвалили. Ермолов принял жалобу и познакомил императрицу с незаконными действиями Потемкина. Государыня сделала князю справедливые упреки по этому поводу, не указав, однако, ему источника своих сведений. Потемкин скоро отгадал изменника и ожидал только случая, чтобы отомстить. Случай скоро представился.
Однажды, за картами, Потемкин наговорил грубостей дяде Ермолова, генералу Левашеву. Генерал пожаловался племяннику, племянник императрице, и императрица опять обратилась к Потемкину с упреками. «Я хорошо вижу, — заявил Потемкин, — откуда исходят все эти жалобы. Ваш белый мавр (так он называл Ермолова, который был блондин и, подобно африканцам, имел несколько плоский нос) передает все это вам, желая повредить мне. Вы можете, однако, выбирать между им и мною; один из нас должен удалиться».
Императрица очень хорошо сделала бы, если бы разрешила эту дилемму в пользу Ермолова. Она не сделала этого и начала так уж сильно склоняться на сторону Потемкина, что Ермолов заметил это и считал свое падение неизбежным. Он даже дал императрице ясно понять это свое убеждение: когда она надевала ему присланный из Варшавы орден Белого Орла, он увидел в этом знак близкой отставки, о чем и сказал. Императрица сделала вид, что не слышит его слов, но последствия доказали, что он был прав. Должно полагать, что Ермолов сам желал этой перемены. В день восшествия на престол 1786 года — большой праздник в Петергофе — он проявил необыкновенную веселость и стал относиться к князю Потемкину с оскорбительным высокомерием. То и другое противоречило его характеру и возбуждало крайнее удивление. Это поведение было последним напряжением его силы; Потемкин прижал его к земле. Он испросил от императрицы определенного решения, которое тотчас же и последовало. Ермолов часто уже говорил императрице, что он предвидит кратковременность его избранничества по примеру своих предшественников, и в этом случае он желал бы только получить разрешение отправиться путешествовать. Императрица вспомнила теперь о таком его желании. В последний вечер июня, когда Потемкин испрашивал категорического решения императрицы, она послала генерал-адъютанта к Ермолову и дала ему разрешение отправиться за границу на три года. Он с радостью принял это предложение, через несколько же часов оставил двор и отправился в Петербург, откуда вскоре выехал за границу со своим родственником, полковником Левашевым.
Граф Безбородко получил приказание выдать ему рекомендательные письма во все русские посольства в Германии и Италии. Ермолов поехал через Варшаву и Вену в Италию, везде вел себя с похвальной скромностью, которой все удивлялись в то время, когда он был в милости и приобрел обширные познания. По возвращении он поехал в Москву, сборище всех придворных недовольных и наполовину или вполне впавших в немилость. Но всюду, где он ни появлялся, его также ценили, как и на берегах Невы, и он вполне это заслуживал.
Когда Ермолов покинул двор, он был не более как генерал-майор и кавалер обоих польских орденов.
Богатства, собранные им за шестнадцать месяцев, могут быть высчитаны приблизительно так: 200 000 рублей жалованья, 4000 крестьян в Могилевском наместничестве, имение в 100 000 рублей, вознаграждение при отпуске 100 000 рублей и 60 000 рублей на путевые издержки. Он имел, сверх того, много хороших бриллиантов, но они были незначительны в сравнении с теми, которые были даны его предместнику и его преемнику.
Ермолов был очень умен и хотя не очень сообразителен, все же у него нельзя отрицать некоторой сметки. При появлении при дворе он, кроме знания французского языка, был почти невежда. Свободное от дел время он посвятил на приобретение научных и политических познаний. За границей он просветил свой ум вполне. Высокая честность и откровенность, презирающая всякое сопротивление, были основными чертами его характера. Можно полагать, что оба эти качества, соединенные с расположением духа, всегда мрачным, часто граничившим с ипохондрией, делали его неспособным быть ни придворным, ни преемником любимца Ланского. По отзыву всех знавших Ермолова, его рост и бюст были превосходны и пропорциональны, и лицо его, исключая белокурого цвета и негрового носа, было очень красиво.
100. Александр Мамонов
[править]
Александр Мамонов, происходивший из старой дворянской русской фамилии, которая называлась, собственно говоря, Дмитриев-Мамонов, был капитан гвардии, когда пал его предшественник Ермолов.
Как все до сих пор адъютанты императрицы избирались князем Потемкиным, так и Мамонов был им представлен императрице на другой день после отъезда Ермолова. Известно, что он послал его как своего адъютанта к императрице с нарисованной, фигурой, причем государыня и князь заранее условились, что критика рисунка будет означать оценку его подателя. Екатерина, отдавая листок бумаги, приказала Мамонову сказать князю: «Рисунок хорош, но колорит дурен». Хотя этот приговор был и не в пользу Мамонова, императрица все-таки назначила его полковником и своим флигель-адъютантом.
Ему было тогда только 24 года, но он тотчас же проявил такое стремление, которое позволяло уже догадываться о его будущем высокомерном поведении. Но прежде, чем предпринять что-либо, он так умно укрепился во мнении императрицы, что стал необходимейшим человеком в обществе государыни. Вскоре посыпались знаки милости. В сентябре он был уже прапорщик кавалергардов и генерал-майор. В октябре польский король прислал ему разом оба свои ордена (один орден Св. Станислава не принимал уже ни один знатный русский). Мамонов отказался носить их и просил короля дозволить, ему сохранить у себя эти ордена и надеть лишь после получения русского ордена. Затем он пошел к наследнику и попросил у него орден Св. Анны, который он и надел, богато усыпанный бриллиантами, в день Св. Екатерины. Только после этого он надел и польские ордена.
С января 1787 года началось знаменитое путешествие императрицы. Мамонов сопровождал ее. Его значение было тогда настолько уже велико, что императрица приказала нарисовать себя и его в дорожных костюмах [Оба изображения, которые можно видеть в Эрмитаже, резал на меди Джемс Уолкер]. В пути он постоянно сидел в карете императрицы в числе шести лиц, причем другие постоянно менялись.
Когда путешественники прибыли в Смоленск, он схватил обыкновенную болезнь — горловую. Императрица была так любезна, что оставалась в Смоленске со всем обществом шесть дней — обстоятельство, стоившее ежедневно 4000 дукатов, вследствие одной заготовки лошадей, не считая других громадных издержек. Сверх того, это путешествие было для него так удачно, что во время его он получил, между прочим, два полка и камергерские ключи.
В это же время Мамонов начал принимать участие в политических переговорах. И могло ли быть иначе? Ежедневно и ежечасно он видел посланников Австрии, Франции, Англии, из которых каждый хотел перетащить его на свою сторону и сообщить верные сведения о двух остальных. В его присутствии императрица и князь всегда говорили о политике. Наконец, во время этого путешествия с русской императрицей свиделись ради политических целей германский император и польский король. Мамонов постоянно присутствовал, когда Екатерина II разговаривала с Иосифом II; он был единственный свидетель беседы своей повелительницы со Станиславом Августом. Сверх того, императрица оказывала ему честь, сообщая многие секретные сведения, чтобы, как она говорила, преподать ему науку, которая, быть может, понадобится ему в будущем. Так как Мамонов был умен, то выказал при обучении большую понятливость и скоро приобрел обширные политические сведения. Он сам теперь начал вставлять слово при обсуждении внутренних и внешних дел, давать советы, которым нередко следовали. Таким образом, он приобрел значение и стал опасен самому князю Потемкину. Уж он пытался было несколько раз свергнуть избранника, но все эти попытки не произвели никакого действия. Конечно, князь скоро достиг бы своей цели, если бы постоянно оставался в Петербурге; Мамонов часто открывал свою слабую сторону, и поразить его было нетрудно. Так, например, в 1788 году он вошел в связь с графиней Скавронской [В последующем графиня Литта], племянницей Потемкина, и эта связь становилась уже известной. Но как только ему показали знаки неудовольствия, он тотчас же прервал эту связь и вел себя так умно, что значение его было еще сильнее, чем когда-либо.
В первые шесть месяцев 1789 года, которые были и последними месяцами нахождения его в милости, его кредит более всего поднялся, и он даже мог стать вице-канцлером. И он, конечно, стал бы им, несмотря на сопротивление отсутствовавшего князя Потемкина, если бы только графу Безбородко, который тогда был не в милости, можно было бы дать подходящее место, так как графа Остермана хотели и весьма легко могли перевести на пенсию. Кто знает, как все пошло бы, если бы Мамонов новой неосторожностью сам не свергнул себя.
В последние дни июня узналась его тайная связь с княжной Щербатовой [Княжна Дарья Федоровна Щербатова, 1762—1801], фрейлиной императрицы. Государыня справедливо возмутилась этой связью, которая была заключена, конечно, без ее ведома и, конечно, вопреки ее запрещению. Она осыпала обоих справедливыми упреками и (чего они никак не ожидали) в тот же вечер помолвила их. 12 июля праздновалась уже свадьба в Царском Селе, в комнатах Мамонова, в которых он остался и после свадьбы. На следующий же день он должен был отправиться с женой в Москву и, пока жива императрица, не являться в Петербург.
Он и в Москве подвергался несколько раз неприятностям, потому что его взгляды казались правительству подозрительными. Но вскоре об этом перестали и говорить, так как все обвинения остались недоказанными. Насколько нам известно, Мамонов жил в Москве, спокойный и довольный своей супругой, чего не было в начале их брачного сожительства.
Когда Мамонов находился на вершине своего благополучия, он был немецкий имперский граф, генерал-поручик, генерал-адъютант, действительный камергер, поручик кавалергардов, премьер-майор Преображенского полка, шеф Казанского кирасирского полка и еще одного кавалерийского полка и кавалер орденов Св. Александра Невского, Белого Орла, Св. Станислава и Св. Анны.
Его богатства были неисчислимы. Доходы с одних его имений достигали 63 000 рублей, к чему нужно еще прибавить 2700 крестьян в прекрасном Нижегородском наместничестве. О суммах, полученных им чистыми деньгами, мы можем сообщить лишь неполные сведения. В первый же день своего «случая» он получил 60 000 рублей. Это было, однако, лишь началом значительно больших подарков. Как генерал-адъютант, по преимуществу он получал ежемесячно 1500 рублей штатного содержания, не считая жалованья по другим должностям; в дни рождения по 100 000 рублей, столько же в дни ангела; в день помолвки, наконец, тоже 100 000 рублей. Лица, имевшие возможность знать, считали в ноябре 1788 года, что за три предшествовавшие месяца он получил более полумиллиона рублей. Но наибольшие суммы получил он, вероятно, из собственной шкатулки императрицы, из которой он мог получать, за своею подписью, сколько ему было угодно; но об этих суммах с точностью можно узнать лишь из счетов кабинета. Это, конечно, были, как сказано, наибольшие суммы и, вероятно, весьма значительные, потому что императрица, обычно не обращавшая внимания на кабинетские счета, высказала в начале 1789 года свое неудовольствие управляющему кабинетом Стрекалову [Стрекалов жил еще в конце XVIII века и был действительный тайный советник и кавалер главнейших орденов. Это был один из умнейших, образованнейших и остроумнейших русских. Однажды его встретил на улице князь Барятинский, который участвовал в задушении Петра III; князь обнял Стрекалова за шею и, шутя, начал трясти его. «Нет, — сказал ему Стрекалов, — прошу вас этого не делать — я знаю, что вы эту ухватку проделываете слишком серьезно». Еще никто, конечно, до воцарения Павла не напоминал столь чувствительно князю Барятинскому о его преступлении], представившему в виде оправдания своих расчетов массу записок, подписанных Мамоновым. Большая часть всех этих определенных и случайных поступлений шли на образование капитала, так как он имел от двора все даровое, даже прислугу, и у него, как у предместника и преемника, был всегда стол, который по штатному положению стоил придворному ведомству 36 000 рублей ежегодно. Если сосчитать только те суммы, которые известны, то мнение лиц, утверждающих, что он получил чистыми деньгами свыше миллиона рублей, не будет преувеличенным. Покинув двор, Мамонов, естественно, потерял и все жалованья и получил штатную ежегодную пенсию в 10 000 рублей.
Ценность полученных им бриллиантов была пропорциональна его богатствам. Все орденские знаки и звезды были украшены бриллиантами и жемчугами, полученными им от императрицы. Так, например, в день своего рождения в 1788 году он получил сверх определенного подарка чистыми деньгами орден Св. Александра Невского и звезду с бриллиантами, которые императрица купила у наследников Ланского за 30 000 рублей. Мы здесь не считаем бриллиантовых украшений мужского туалета, которые он имел. Об этом можно легко судить, если мы скажем, что он имел несколько аксельбантов, из которых самый дорогой стоит 50 000 рублей. Венчальные кольца получили и он и его невеста от императрицы, и каждое кольцо стоило 5000 рублей. Вот как великодушная монархиня наказывала небрежение и неблагодарность. Но она в то же время своей добротой укореняла в нем задатки своекорыстия.
Читатели этой статьи заметили, конечно, что это своекорыстие было главнейшим недостатком в характере Мамонова. К этому присоединялись преимущественно гордость, суетность и неблагодарность. Довольно слабым противовесом им служили выдержка в начатых предприятиях и привязанность к своей фамилии; да и эти добродетели были, может быть, только пружинами его своекорыстия. Тем драгоценнее его таланты. Мамонов, из всех лиц его категории, был самый образованный. Он был очень умен, проницателен и обладал такими познаниями, что в некоторых научных отраслях, особенно же во французской и итальянской литературе, его можно было назвать ученым. Он понимал несколько живых языков; на французском же говорил и писал в совершенстве. Одной из незначительных его заслуг было составление комедий во вкусе Аристофана, со злой, легко понимаемой остротой и насмешкой. Острота, за которой он всегда гонялся, редко бывала естественной и потому часто неудачной. Обыкновенно она покоилась на обманчивом обезьянничанье морального поведения того лица, которое он хотел осмеять. Своему стремлению понравиться таким позорным талантом он приносил в жертву все, даже лиц, которым он был обязан почтением. Как ни мил был Мамонов в обществе, когда хотел быть милым, он становился невозможен, когда бывал не в духе, что, даже на официальных куртагах, он старался скорее выказать, чем скрыть. Смотря по нужде, он обходился со всяким вежливо, непринужденно или ласково. Наследнику и его супруге он оказывал величайшее почтение и внимание, которые навсегда сохранили ему благоволение этой высокой четы.
Он был высокого роста, но его лицо, за исключением глаз, было вовсе некрасиво. Приговор императрицы о нем, что колорит дурен, был столь же справедлив, как и мнение князя Потемкина, утверждавшего, что у Мамонова калмыцкая физиономия. Словом, все предшественники Мамонова были красивее его.
По милости императрицы Мамонов [Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов, 1758—1803] весьма щедро заботился о своих родных. Отец [Матвей Васильевич, 1724—1810, женат на Анне Ивановне Бабарыкиной, 1723—1792], имевший до того какую-то должность в провинции, стал сенатором, тайным советником и кавалером ордена Св. Александра Невского. В то же время императрица дала ему 80 000 рублей на уплату долгов. Каждой из четырех сестер [Прасковья Матвеевна, 1750—1823, Анастасия Матвеевна, 1759—1803, Марья Матвеевна и Анна Матвеевна] молодого Мамонова государыня дала по 50 000 рублей чистыми деньгами и на 20 000 рублей драгоценностей.
101. Экк
[править]Человек немецкого или шведского происхождения, он был очень способным, что, в связи с довольно хорошим научным образованием, им полученным, было для него очень полезно. Экк приобрел весьма полезные и приятные сведения. С этим он соединял меткую остроту и веселый нрав, так что его беседа была в одно и то же время и поучительна, и забавна. Он утерял это, однако, в восьмидесятых годах, последних в его деловой жизни.
Экк в молодости служил в почтовом ведомстве и стал наконец обер-почтдиректором в Петербурге и членом так называемой дешифровочной экспедиции [Дешифровочные экспедиции стоили императрице больших сумм (например, рижская — 20 000 рублей ежегодно) и были бесцельны. Из их труда получались лишь ненадежные комбинации], которая стоила невероятных сумм, требовала большого труда и точности и все-таки дешифрировала больше комбинациями и золотым ключом.
Он не мог скопить состояния; по крайней мере, оно не могло быть значительно. Но большие доходы и милость императрицы дозволяли ему покрывать большие расходы по дому.
Он и его друг Даль умерли один вслед за другим. Экк умер в конце восьмидесятых годов [Матвей Матвеевич фон Экк, 1726—1789].
Экк был обер-почтдиректор, действительный статский советник и кавалер орденов Св. Владимира 3-й степени и Северной Звезды [Когда великий князь Павел отправлялся путешествовать под именем графа Северного, у Экка взяли орден Северной Звезды, сделали с него снимок, и им пользовался великий князь во время своего путешествия]. Последний он получил во время пребывания в России шведского короля.
102. Даль
[править]Даль [Герман Юрьевич фон Даль, ум. в 1789 г.], сын рабочего на о. Эзель или в Риге, приобрел хороший навык в счете и письме.
Это преимущество доставило ему место в рижской таможне. Здесь он выказал себя столь полезным для казны, что стал директором. Но он недолго оставался на этом месте.
За свои заслуги он был переведен на такое же место в Петербург. Он занимал свой пост в столице, равным образом, к большому удовольствию государыни, но, конечно, не к радости купцов, которые ненавидели его за крайнюю строгость.
Даль имел возможность во время службы накопить богатства и получить значительные подарки от великодушия императрицы. Доходами со своего состояния и значительными получениями по службе он мог поддерживать роскошную жизнь и ежедневно угощать знакомых обедами. Ни в одной стране нет такого щедрого гостеприимства как в России; для чужестранца это, конечно, самая любезная и выгодная добродетель. Даль практиковал ее в самом широком смысле, и это тем более удивительно, что он был стар и хвор. У него можно было встретить за обедами людей всех классов, и это разнообразие еще более увеличивало цену гостеприимства.
Он был директор таможни, действительный статский советник и кавалер ордена Св. Владимира 2-го класса.
103. Степан Шешковский
[править]
Степан Шешковский, человек низкий по происхождению, образованию и нраву, был в царствование Екатерины II ужасом двора и города. Эта государыня назначила его директором Тайной канцелярии, или, вернее сказать, великим инквизитором России; эту обязанность он исполнял со страшной строгостью и точностью. Он действовал с возмутительным деспотизмом и не имел ни малейшего понятия ни о снисхождении, ни о пощаде. Шешковский сам хвалился, что обладает средством выпытывать сознание: он бил палкою по подбородку, так что зубы трещали и даже выпадали. Под страхом смертной казни ни один обвиняемый не мог защищаться. Необходимо заметить, что так обходились лишь с лицами высокопоставленными, потому что преступники из простого звания допрашивались подчиненными ему помощниками. Вот какими средствами Шешковский выпытывал сознание! Он же сам приводил в исполнение и наказание знатных лиц. Он часто наказывал палками и розгами. Битье кнутом он производил с такой ловкостью, какая дается только продолжительным упражнением. Когда Потемкин возвратился после долгого отсутствия в Петербург и заметил в числе встречавших его Шешковского, он громко спросил его: «Сколько лиц ты сам бил кнутом в мое отсутствие?»
Шешковский [Степан Иванович Шешковский, 1720—1794] имел настолько стыда, что отвечал отрицанием на эту «милостивую» шутку. По случаю карикатур и пасквилей в восьмидесятых годах в руки Шешковского попали и некоторые придворные. В Петербурге он имел постоянные занятия, но он употреблялся и вне резиденции. Если, например, что случалось довольно часто, среди недовольных в Москве слышались неприличные речи и императрица узнавала об этом, она полагала, как в девяностых годах, что открыла зародыш заговора, и старалась уничтожить его, для чего посылала туда Шешковского. Вся Москва трепетала, и дело после наказания кое-кого опять оставлялось. Мы не считаем приличным называть мужчин и дам, наказанных им в обоих главных городах. Если Шешковский жив еще [Степан Иванович Шешковский, 1720—1794 году], он, по крайней мере, сидит без дела при человеколюбивом Александре I. В конце царствования Екатерины II он был тайный советник с титулом превосходительства и кавалер ордена Св. Владимира 2-й степени. Его богатства были очень велики, так как он при всяком случае получал подарки деньгами и крестьянами. В 1793 году, при заключении турецкого мира, вовсе не касавшегося Шешковского, он получил пенсию в 2000 рублей.
Шешковский имел сына [Иван Степанович Шешковский дослужился до бригадира. Его сестра, Марья Степановна, была за тайным советником и сенатором Митусовым], отличавшегося познаниями, добрыми намерениями и приятным обращением.
104. Радищев
[править]
Говорить правду сильным мира сего всегда составляло вернейший путь к несчастию.
Своими познаниями, своими добродетелями и своего деловитостью Радищев [Александр Николаевич Радищев, 1749—1802] заставил позабыть свое ничтожное происхождение. Он имел случай обучаться в Лейпциге и был там настолько прилежен, что действительно можно сказать, он собрал целый клад сведений в немецкой, французской и латинской литературе. Эта ученость была тем заслуженнее, что Радищев соединял с ней скромность, какую редко можно встретить.
По возвращении из Саксонии он определился в таможенное ведомство и оставался в нем до момента своей высылки. Он был достоин занимать высшие места в государстве, но умный человек годится и на незначительном месте. Так как он был человек дельный, то скоро получил высшие места в таможне и был после Даля директором. Дом Даля был единственным домом, где бывал Радищев. Он говорил очень мало и редко прежде, чем его спросят. Но когда имел повод, он говорил хорошо и всегда весьма поучительно. Впрочем, он всегда был сосредоточен и имел вид человека, не обращающего никакого внимания на то, что происходит вокруг него, и занятого предметом, который он обдумывает. Кроме того, он посещал небольшое литературное общество графа Александра Воронцова и его сестры, княгини Дашковой, — двух лиц, весьма заметно выделявшихся своим умом и познаниями среди вельмож двора. Сверх того, Радищев имел еще весьма важное разрешение посещать графа Воронцова, так как этот министр был тогда собственно первым и важнейшим начальником таможенного ведомства.
По смерти Даля Радищев стал директором таможни и статским советником. Орден Св. Владимира 4-й степени он получил, будучи еще коллежским советником. На своем новом месте он оставался недолго. В маленькой книжной лавке больших торговых рядов на Владимирской улице, под. № 21, 22 или 24, продавалась небольшая русская книжка под заглавием «Путешествие из Петербурга в Москву». На этом пути автору снился сон, который он и рассказывает. Он говорил по этому случаю с большой откровенностью о делах тогдашнего государственного управления, которые вовсе были не пригодны для оглашения их в истинном свете. Между тем все лица были выведены в книге под вымышленными именами, но в одном случае (и он-то погубил Радищева) императрица была названа: пред императрицей появляется истина под покрывалом, поднимает его и показывает государыне свое окровавленное лицо. Книга расходилась бойко, потому что была написана прелестным, остроумным языком. Всякий, хотя немного знакомый с тогдашними делами, мог без ключа разгадать намеки. В несколько дней было раскуплено множество экземпляров. Об этом узнал Шешковский. Он взял книгу, объяснил, как всякий, скрытые имена и сделал донос императрице. Все находившиеся еще на складе экземпляры были конфискованы, лавка закрыта и собственник загублен. Это было сделано тайком, но о нем никогда уже более не было слышно. От него же было узнано, что автор книги Радищев. У него был сделан обыск и открылось, что он же и напечатал книгу. Все, знавшие Радищева, также удивились этому, как и пожалели о судьбе, его ожидавшей. Находили, что это предприятие вовсе не соответствует его известной осторожности. Если бы он только не называл императрицы в этой книге, его нельзя было бы изобличить в злом намерении. Вероятно, он полагал, что его не откроют, так как он жил в отдаленной части города — в Ямской; происходившее в его доме не могло быть наблюдаемо, так как он все делал сам и не имел помощников и так как отдал книгу в маленькую лавку, где торговля не бросается в глаза. Между тем все дело до мельчайших подробностей стало известно тайной полиции. Такому опытному сыщику, как Шеш-ковский, были открыты даже мысли; избежать его рук было немыслимо. Несчастный Радищев попал в его лапы. Вскоре прошел слух, что он сослан в Сибирь. Это было в начале девяностых годов. Большая часть петербуржцев забыла уже о нем, когда, два года спустя, о нем вновь заговорили. Несчастный, хотя и в Сибири, содержался довольно сносно. Начальник того места, где содержался Радищев, был человек доброго сердца; восхищенный беседой Радищева, он предоставил ему всевозможные вольности, в том числе и употребление письменных принадлежностей. Радищев, одержимый стремлением всегда, даже и без вызова, говорить правду или, лучше, писать правду, опять написал произведение, подобное первому, и отправил рукопись, но куда — мы не знаем. Несчастный опять был открыт. Его отправили за несколько сот верст далее, в более строгое заточение, лишили его любимых занятий и всех удобств. Вскоре он умер.
Екатерина II, более человечная, чем Потемкин, который в большей части книги мог прочесть свою собственную историю, приняла участие в осиротевших детях Радищева и озаботилась воспитанием их.
Эта история имела влияние и на защитников Радищева, графа Воронцова и княгиню Дашкову. Об их связи с ним было известно всем. Их обвиняли в участии в книге, и они должны были защищаться перед тайной инквизицией. Они не были наказаны, но потеряли свое значение в глазах императрицы и мало-помалу должны были удалиться и от двора, и от дел.
Конфискацией книги все-таки не помешали тому, чтобы она стала известна. В России появились списки с этой книги и несколько экземпляров проникло даже за границу…
105. Герман
[править]Человек, происходивший из простого народа и возвысившийся мало-помалу только своими талантами и своей храбростью, заслуживает, конечно, почтения нации, которой он принес плоды своего ума и характера.
Герман [Иван Иванович Герман, в русской службе с 1769 г.; в 1790 г. произведен в генерал-майоры] был сын деревенского кузнеца из Преща в Саксонии. Он изучал на родине богословие и затем отправился с рекомендациями в Лифляндию, где получил место дворецкого. Его барин, которому он заявил о своей страсти к военной службе, одобрил его намерение стать солдатом и добыл ему вскоре первый военный чин. Герман стал известен генералу Бауеру [Федор Васильевич (Вилимович) Бауер, 1731—1783], который, заметя в нем способного и предприимчивого малого, отдал его в учение и доставил ему выгодное место. Он не раз отличался и был щедро награждаем. Во вторую турецкую войну ему посчастливилось взять в плен известного Батал-бея анатолийского [Батал-бей был уже стариком, когда имел несчастье попасть в плен. Он был привезен в Петербург, где получил, по великодушию императрицы, пенсию в 12 000 рублей. Тем не менее, он был недоволен своей судьбой и, по его характеру, причина этого была весьма естественна. Перед войной он зарыл все свои драгоценности, причем ему помогали двое его верных слуг. Но этот старый злодей, из опасения, что они выдадут его тайну, убил обоих слуг, которые по праву могли бы назваться его друзьями. Батал-бей имел вскоре причины раскаяться в этом позорном убийстве. Явились русские под предводительством Германа и взяли его в плен. Он был увезен и должен был потерять свои сокровища, которые иначе стали бы добычей врага. Он не мог оставить их своим детям, так как дети никогда не получили бы их от турок; взять их сам он также не мог, потому что при заключении мира он не был обменян, а при обмене лишился бы головы]. За эту победу, не стоившую большого труда такому человеку, как Герман, он получил 500 крестьян в Финляндии. В каждой другой провинции это был бы весьма значительный подарок, но в этой каменистой стране он ничтожен. Гораздо славнее было то, что он получил знак отличия военного ордена Св. Георгия 2-й степени.
Павел I назначал его в губернаторы Мальты, чем он, конечно, не мог стать. Еще много раз Герман доказал свои военные таланты.
Богатств он не собрал, но знаков отличия добыл много. В конце XVIII столетия он был генерал-поручик, генерал-квартирмейстер и кавалер орденов Св. Александра Невского, Св. Анны и большого креста 2-й степени Георгия.
Его жена была дочь статского советника и знаменитого гидравлического архитектора Герхарда [Федор Иванович Герхард, 1761—1829, директор водных коммуникаций].
106. Платон Зубов
[править]
Если поэт и ваятель не стесняются придавать изображаемым ими предметам приятную форму и легко обходят или едва лишь касаются недостатков, чтобы искусством своего изображения произвести наиболее приятное впечатление, то историк не может позволить себе такие вольности. Истина — первый и нерушимый закон историка.
Фамилия Зубовых принадлежит к старому дворянскому роду, который лишь в конце царствования Екатерины II достиг некоторого значения. Зубов-отец был вице-губернатором в провинции и при этом управлял соседними имениями генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова [Салтыков был воспитателем обоих великих князей, Александра и Константина, президентом Военной коллегии, кавалером всех русских орденов и фельдмаршалом. Впрочем, многие его заслуги весьма сомнительны]. Зубов имел значительные поместья, его доход определяли в 20 000 рублей. Благодаря счастью своих сыновей, он также повысился. Он был даже генерал-прокурором Сената и тайным советником, но не мог удержаться. Быть может, он был умен, но, несомненно, зол. Его обвиняли, что он, прикрываясь авторитетом императрицы, делал несправедливости и обманы. Проступок, им совершенный, был, должно быть, очень велик, если могли осмелиться крики о нем довести до слуха императрицы, которая была вынуждена уволить отца избранника и даже удалить его от двора. Мы слышали, что он умер прежде императрицы [Александр Николаевич Зубов, 1727—1795, женат на Елизавете Васильевне Вороновой, 1742—1813]. Жена его была статс-дамой государыни. От этого брака произошли четыре сына — Николай, Платон, Валериан и Дмитрий — и одна дочь [Три дочери: Ольга Александровна, 1766—1849, замужем за А. А. Жеребцовым; Анна Александровна — за О. И. Хорватом; Екатерина Александровна, девица, ум. в 1781 г.]. Отец дал сыновьям лишь обыкновенное, но не совсем уж дурное образование. Главная их наука, однако, состояла в довольно поверхностном знании французского языка. Он отвез всех четырех сыновей в Петербург, где, при помощи генерала Салтыкова, они тотчас же были определены офицерами в различные гвардейские полки. О трех старших сыновьях говорится в особых статьях. Из всех братьев Дмитрий — самый незначительный во всех отношениях и, вероятно, именно поэтому самый лучший. Его сделали камергером и дали ему в жены княжну Вяземскую [Граф Дмитрий Александрович Зубов (умер в 1836 г.) был женат на княжне Анне Александровне Вяземской (умерла в 1835 г.)], дочь тогдашнего генерал-прокурора. Он имел несчастье быть тугим на ухо. Сестра Зубовых давно уже стала известна своей распутной жизнью. Ее мужем был Жеребцов, камергер. Она имела одного сына, который был уже камер-юнкером. Он был послан в Берлин с известием о смерти Павла I, которой он был свидетелем. При этом его очень дурно дрессировали, так как от него именно узнали все мельчайшие подробности этого страшного происшествия. Он с удовольствием говорил об этом, как будто, желая распространить известие о каком-нибудь славном подвиге [Александр Александрович Жеребцов женат на княжне Александре Петровне Лопухиной]. Его мать была тогда также в Германии. Она имела осторожность выехать из Петербурга еще до смерти императора.
Платон Зубов, второй из всех братьев, был офицером в конной гвардии и в день падения Мамонова занимал караул в Царском Селе. Ему было тогда 22 года. Его возвышение было делом случая или, если угодно, необходимости.
По простой случайности, конечно, но многие уже перемены любимцев происходили в Царском Селе. При дворе очень были рады этой случайности, полагая, что вдали от столицы многие особенности таких перемен могут быть скрыты от дипломатического корпуса, хотя эта цель никогда, впрочем, не достигалась. Сверх того, удаление от Петербурга не представляло никакого затруднения для замещения вакансии любимца, так как князь Потемкин принял на себя предлагать императрице адъютантов. Но теперь Потемкина не было при дворе, и приближенные были в некотором затруднении. Императрица поговорила об этом с Салтыковым, и он не нашел ничего лучшего, как предложить ей стоявшего на часах офицера. Салтыков был дружен с отцом его. Если ему удастся составить счастье молодого человека, он мог рассчитывать на его благодарность и на свое влияние на дела. Платон Зубов [Платон Александрович Зубов, 1767—1822] явился. Его внешний вид был также мало представителен, как и его способности. Если бы представился выбор, он никогда не был бы избран; но так как хотели показать Мамонову, что в адъютантах нет недостатка, то он стал избранником. До сих пор многие избранники носили имя Александра. Теперь явился маленький, слабенький на вид человек, носивший ничего не значащее для избранника имя великого Платона. Любившие поострить царедворцы находили, что и императрица не хочет более иметь адъютантов — она бросилась в объятия философии.
В первый же вечер немилости Мамонова Зубов был назначен флигель-адъютантом императрицы и полковником и получил через Салтыкова приказание сопровождать государыню и нескольких придворных лиц в прогулке по воде. Так как комнаты Мамонова не были еще свободны, потому что императрица не желала удалять его из дворца ранее свадьбы, то Зубову предоставили во дворце другие комнаты, роскошно меблированные. Чтобы устроиться сообразно своему новому положению, Зубову было дано в первый же день 30 000 рублей.
Впрочем, вначале не было причины радоваться такому избранию. Беседа Зубова не была ни жива, ни остроумна, и, вследствие своей юности, он делал промахи, свойственные лишь людям, еще не окончившим своего образования. Он чувствовал непристойность своего поведения, бросил ее и стал, наконец, весьма любезен в обществе (не считая даже престижа, который всегда является в столь особенном сане). Зубов много трудился над приобретением научных познаний, и трудился с успехом. Любимой его склонностью была музыка. Он с жаром изучил ее и достиг большого искусства в игре на скрипке. Он тем удобнее мог предаваться занятиям, что вел при дворе такую тихую жизнь, какую только позволял придворный шум. Это он сделал по совету Салтыкова, своего «бывшего» защитника, так как теперь он не нуждался уже в защитнике. Его ментор предостерегал его от всяких связей, которые так легко могут иметь вид интриг, и давал ему те правила, следование которым могло ему пригодиться для укрепления своего значения, но которые не были, конечно, наилучшими для блага человечества. Вследствие этих наставлений Зубов постановил себе правила, которые для него стали законом: никогда не иметь желания, которое не совпадало бы с мнением императрицы; всегда льстить капризам императрицы и ее главным страстям, с которыми Салтыков бегло ознакомил его, и, наконец, смиряться перед князем Потемкиным и противиться ему не прежде, чем когда он будет настолько крепок, чтобы князь не мог уже его свергнуть. Зубов точно следовал этим правилам и был весьма счастлив, по крайней мере относительно внешнего блеска. Екатерина признавала те жертвы, которые Зубов, несмотря на свою молодость, приносил на службу ей, и вознаграждала его знаками своего благоволения и, что еще важнее, своим доверием. Платон Зубов был посвящен во все внешние, внутренние и военные дела русского двора; вскоре же он достиг такого значения, что стал главным двигателем русской государственной машины. Наконец, один только его голос стал решающим в совете императрицы. В наш план не входит рассказ всех замечательных событий его жизни до смерти Екатерины. Его история так тесно сплелась с летописями последних семи лет царствования Екатерины, что, читая одно, необходимо читаешь и другое.
Замечательнейшие политические события того времени, когда Зубов имел наибольшее влияние при дворе, были приблизительно следующие: шведская война, которой он, по совету Салтыкова, противился; мир с этой державой, которому он, по тому же побуждению, содействовал; война с Турцией, которую он, по указанию Салтыкова же, порицал и тем разошелся с Потемкиным; смерть Иосифа II; несостоявшийся конгресс в Систове; смерть Потемкина, который был открытым врагом Зубова и могущество которого разбивалось о высокое значение этого избранника, как о камень, не производя никакого действия; Ясский мир с Портой, на заключении которого он настаивал; революция и происшедшие из нее восстания в Польше; второй раздел Польши, который он и Марков позорнейшим образом подготовили и совершили; убийство Густава III; смерть Леопольда II; прием графа д’Артуа и французских эмигрантов; торговые меры против Франции, противозаконное завладение Курляндией — дело захватчивых и корыстных начал его и Маркова; окончательное уничтожение политического существования Польши, которое измыслили те же Зубов и Марков и тем непоправимо запятнали славу императрицы, и, наконец, неудавшийся план брака Густава Адольфа II с великой княжной Александрой Павловной, в чем Зубов, равным образом, принимал большое участие.
Екатерина умерла среди хлопот об этом браке. История не может дать ей более подходящего титула, как Екатерина Счастливая. Этот проект брака был, может быть, единственный проект в ее жизни, в котором ей не посчастливилось. Несомненно, что ее свело в могилу горе по поводу этого злополучия, которое таким оскорбительным образом компрометировало ее в глазах всего света и заставляло отказаться от излюбленной ею идеи.
Зубов поспешил известить великого князя о смертельной болезни его матери, но его услужливость была уже поздней; Безбородко упредил его.
Когда императрица умерла, Зубов был немецкий имперский князь, носил портрет государыни, был генерал-фельдцейхмейстер, генерал-адъютант, генерал-губернатор Екатеринослава и Тавриды, сенатор, шеф кавалергардов и кавалер орденов Св. Андрея, Св. Александра Невского, Белого Орла, Черного Орла и Св. Анны. Перечислить все земли, деньги и драгоценности, полученные Зубовым, было бы слишком трудной задачей, которую и он сам, быть может, не разрешил бы. Вероятно, они не менее того, что получил Ланской, но если присовокупить еще и то, что получили родители и братья Зубова, то окажется, что последний любимец Екатерины стоил государству значительно более, чем Ланской. Доходы с его имений были, конечно, более 200 000 рублей. У него были имения в России, Курляндии и особенно значительные в Литве. Зубов получил наибольшие участки при двух последних разделах Польши и при присоединении Курляндии. Ради захвата этих участков он был один из устроителей кровавых сцен в Польше, и проклятие нации, которое теперь его преследует, будет тяготеть на нем и за могилой. Но эта его низость была, однако, вознаграждена. Ему отданы были все королевские столовые имения в Литве, ежегодный доход с которых определялся более 34 000 дукатов. Суммы, полученные им чистыми деньгами, невозможно определить, как, равным образом, его драгоценности. Его костюм всегда блистал отборными бриллиантами.
Зубов не мог, однако, всегда спокойно пользоваться своими богатствами. Странности Павла сделали такие обстоятельства, которые страшно раздражали искательность Платона Зубова. Теперь начинается самая мрачная часть его жизненного поприща.
По смерти императрицы, которая окончила жизнь страшным криком, Зубов представился молодому монарху, который утвердил его во всех должностях. Зубов был каждодневным собеседником государя.
К этому времени относится анекдот, который, быть может, немногим читателям известен. Первое лето своего царствования Павел проводил в своем загородном дворе в Павловске со своей супругой, детьми и небольшим числом друзей, к которым принадлежал и Платон Зубов. Император имел при себе большой отряд гвардии, более тысячи человек, которых он весь день обучал, и чтобы испытать их бодрость и военную выправку, будил их по ночам тревогами и выводил в строй готовыми к походу. В этих случаях он сам вставал, одевался, шел на дворцовый двор и в казармы, чтобы трубить тревогу и судить о готовности войск. Впрочем, там, в своей семье, император жил совсем по-домашнему. По вечерам он обыкновенно очень рано отпускал двор. Затем отправлялся с супругой и немногими доверенными лицами в императорскую спальню и проводил еще несколько часов в дружеской беседе. Однажды вечером, часов уже в 11, гвардейцы услышали звук, похожий на тревогу, которого в императорском дворце вовсе не слышали. В одну минуту войска были готовы и появились на дворцовом плацу, чтобы принять приказания императора. Они дивились, не видя императора, но терпеливо ожидали его. Между тем прибытие войск сопровождалось шумом, который произвел во дворце удивление, которое в императорских комнатах перешло даже в испуг. Император вышел из себя и полагал, что тревога эта есть революция, которую (вот до какого безумия может довести испуг) произвел сын его Александр. Присутствующие хотят выйти, чтобы осведомиться о происшествии, но он не отпускает их от себя, чтобы не увеличить ими числа своих врагов. Он хочет одеться, но не может ничего найти. Зубов, желая вывести его из затруднения, снимает свои сапоги и отдает ему. Павел одевает сапоги, кажется успокоенным, хочет отдать приказания, но окончательно теряет голову. Никакие уговоры не помогают; он близок к обмороку. Императрица кричит: «Спасите императора!».
Страх оказывается заразительным. Пример монарха влияет на других, по крайней мере в первую минуту. По счастью, все это длилось не более десяти минут. Входит камердинер и хочет хладнокровно доложить о недоразумении, окончившемся тем, что гвардия, убедясь в своей ошибке, отправилась восвояси. Но камердинеру не дают сказать и слова. Как только император увидел камердинера, то закричал ему, чтобы немедленно привели великого князя Александра. Молодой князь явился под руку с братом, и уже один простодушный вид его должен был внушить пристыженному отцу полное к нему доверие. В каком виде выказал себя несчастный император! Павел вскоре успокоился. Наконец пришло на мысль разузнать, чем было вызвано это странное происшествие. Причина его оказалась следующая: за несколько дней до этого происшествия император, охотно все германизировавший, приказал, чтобы почтальонам были выданы немецкие рожки, которыми они должны были оповещать о времени своего прибытия. Приказ этот не был еще всем известен. Между тем один из почтальонов, снабженный уже рожком, привез кого-то из Петербурга в Павловск и стал трубить по всему городку и у гвардейских казарм. Гвардейцы приняли рожок за тревогу и — произошло то, что мы сообщили выше. Теперь все улеглись спать. Но Зубов вывел из этого случая заключение, которое сумел применить несколько лет позже, именно, что Павел I легко поддается испугу.
Неизвестно почему, но скоро император лишил Зубова своей милости. Вместо нее появилось решительное неблаговоление императора. Поводом к этому послужил недостаток 18 000 рублей в артиллерийской кассе, которой заведовал Зубов как фельдцейхмейстер. Император приказал тотчас же наложить запрещение на все имения Зубова, но еще прежде, чем успели исполнить это приказание, Зубов уплатил недостающую сумму. Тем не менее, Зубов лишился тогда всех своих должностей и с ним обходились отныне как с отставным генерал-аншефом.
Этот случай сделал, однако, Зубова более осторожным. Он нашел более благоразумным держаться вне сферы молнии, так легко поражающей. В этих видах он просил позволения отправиться в путешествие и получил отпуск с такой легкостью и в таких выражениях, что это путешествие можно было принять за изгнание. Он приехал в Германию, и все, знавшие его в России, видели теперь перед собой совершенно другого человека. Прежде он был горд и отталкивал всех от себя; теперь, когда не стало жрецов, воздававших ему некогда почитание, — любезен и весел.
Легко понять, что он сохранил свои связи в России. Там задумали тот страшный заговор, по которому Павлу I предстояло, вероятно, только лишиться трона, но, вследствие сцепления особых обстоятельств, он, благодаря этому заговору, так печально кончил жизнь свою. Платон Зубов хотел принять в нем участие. Затруднение заключалось только в том, чтобы снова явиться ко двору, но и это затруднение было устранено. Нашли средство подбиться к Кутайсову, подкупив его любовницу. Через этого всесильного в то время человека все Зубовы получили разрешение возвратиться в Петербург. Достигнув этого, Зубов притворился, будто его волнуют такие чувствования, которых он никогда и не имел. Он старался показать, что его трогают хлопоты Кутайсова в его пользу. Чтобы выразить ему свою благодарность, он представился, как будто хочет жениться на его дочери. Этой уловкой он опять добился благоволения Павла, который дал ему и его братьям доказательства своей полной милости. Такое великодушие Павла должно было бы примирить с ним даже и его врагов, но они не были способны на подобные чувствования. Они опасались, что император вновь прогневается, так как он всегда действовал под впечатлением минуты, что и придавало его характеру отпечаток какого-то непостоянства, достойного порицания.
План заговора был теперь вполне выработан, улучшен и приведен в исполнение. Чтобы хоть несколько спасти честь заговорщиков, надо думать, что, как уже было сказано, исполнение лишь случайно стало более ужасно, чем предполагалось по первоначальному проекту. Чтобы надежнее выполнить возмущение, стали злейшим образом подбивать императора к таким невероятным странностям, которые вызывали ненависть к нему нации и, таким образом, заставляли его самого вызвать катастрофу. Она и случилась. Позднейший историк никогда не будет в состоянии изобразить с достаточной резкостью кровавую катастрофу этого ужасного события, которое останется вечным пятном в истории нашего столетия и ради которого как достойная супруга Павла, так и его прекрасные дети надолго погружены в печаль и вместе с тем в неизвестность относительно их собственной участи. Современный историк должен еще задернуть завесу над страшными сценами этой драмы. Он не может даже говорить о распределении в ней ролей; он может только из многих, принимавших в этом большее или меньшее участие, назвать имена Палена, Беннигсена, Николая Зубова, Платона Зубова, Валериана Зубова, Орлова, Чичерина, Татаринова и Толстого [Пален, Беннигсен, Орлов, Чичерин, Татаринов и Толстой были в то время совершенно неизвестны и, вероятно, останутся такими навсегда] без обозначения их ближайших ролей при возмущении как в замке, так и вне его. Либеральный дух нашего времени признает, быть может, необходимым сообщить миру эту страшную катастрофу, еще не разъясненную в подробностях, и тем исправить многие ложные слухи, распространившиеся по этому поводу. Несчастный Павел I скончался, и Александр Добрый вступил на престол.
Вскоре после этого Платон Зубов покинул двор, где ему уже больше нечего было делать, и отправился в Курляндию, в свое имение.
Из этого краткого и недостаточного биографического очерка читатели в состоянии будут судить хотя до некоторой степени, что Зубов чрезвычайно развил прилежанием свой довольно обыкновенный ум и что всеми почти его действиями руководили гордость, мстительность и жестокость.
В картинной галерее императорского Эрмитажа в Петербурге показывали два изображения Зубова: как государственного человека и как генерал-фельдцейхмейстера. Первое было поколенным портретом. Платон сидит перед столом, на котором лежат ланд-карты, рисунки и книги. Это изображение было вырезано потом на меди. На другом он изображен во весь рост. Он стоит в латах, отчасти прикрытый пурпуровой тогой и окруженный массой орудий, символов его высокого военного сана. Эту картину рисовал знаменитый Лампи.
Многим, конечно, читателям придет, по прочтении этого очерка, на мысль сделать параллель между Григорием Орловым и Платоном Зубовым, которая может быть распространена отчасти и на их братьев. Приводим наиболее поразительные пункты их сходства и различия: Орловы свергли с престола Петра III, супруга Екатерины II, содействовали его умерщвлению — Зубовы свергли с престола Павла I, сына Екатерины II, и содействовали его умерщвлению; все братья Зубовы, как некогда братья Орловы, возведены в графское достоинство; Григорий Орлов был первый признанный избранник в царствование Екатерины II, Платон Зубов — последний; оба они наиболее долгое время оставались избранниками; Григорий Орлов был наиболее высокий, статный и красивый из всех избранников — Платон Зубов самый малый, слабый и самый некрасивый из них; оба они были вторыми из братьев, наконец, оба были генерал-фельдцейхмейстерами, носили портрет императрицы и в последний год своего избранства стали немецкими имперскими князьями.
107. Валериан Зубов
[править]
В царствование императрицы Екатерины II самым удивительным являлась быстрая перемена в поведении молодых людей, которых неожиданное счастье приближало к трону. За день до этого они принадлежали к тому классу общества, в который поставило их рождение и способности; они были скромны и часто любезны. В день, когда решалась их судьба, они были как бы одуряемы счастьем. Они поднимались до высших сфер и приближались к земному божеству. На этой высоте у них кружилась голова. Они вели себя неловко и нуждались в помочах. День же спустя они выказывали обыкновенно все бесстыдство выскочки, забывшего, что 24 часа назад он был ничто, стремящегося презирать окружавших его и грозящего злоупотребить своим незаслуженным возвышением. Молодой человек, о котором мы говорим здесь, вел себя именно так.
Валериан Зубов [Валериан Александрович Зубов, 1771—1804], третий из братьев, был 19 лет при возвышении Платона и прапорщик в конной гвардии. Он был тотчас же командирован в караул в Царское Село, и так как он понравился, то его ежедневно допускали в общество императрицы. Государыня оказывала ему столько же милости, как и его брату. Чтобы обставить хоть сколько-нибудь прилично его возвышение, он, в чине майора гвардии, был послан в армию князя Потемкина. Недовольный возвышением Зубовых, Потемкин выражал это тем презрением, с каким относился к Валериану публично, при всех. Но так как Потемкину намекнули из Петербурга, чтобы он после первого же счастливого дела прислал Зубова обратно в Петербург, то он уступил требованиям политики и послал его в Петербург с известием о взятии какой-то турецкой крепости, кажется Измаила. Когда Валериан перед отъездом из лагеря явился в последний раз к князю, чтобы получить последние приказания, случился интересный анекдот, много раз уже рассказанный, но все же удивительный. «Если императрица спросит тебя, — сказал князь дружески Валериану, — как я себя чувствую, скажи ей, что зубы причиняют мне боль, но когда я приеду в Петербург, то вырву их». Этого, однако, не случилось. Зубы продолжали причинять ему боль. Потемкин явился в Петербург, хотел их вырвать, но искусство его, как зубного врача, оказалось для этого слишком слабым.
Едва Валериан прибыл ко двору, его повысили в чине, сделали флигель-адъютантом императрицы и, кроме других подарков, он получил орден Св. Георгия 4-й степени. Он остался в Петербурге, ежедневно бывал у императрицы и был осыпан знаками милости. В 1791 году его доходы считали уже в 22 000 рублей.
Довольно ограниченному уму Валериана такая жизнь должна была казаться приятной, и тем не менее Валериану хотелось идти дальше по пути военной славы, но, конечно, идти по-своему. Беспорядки в Польше дали ему случай если и не прославиться, то стать известным. Как генерал-майор и кавалер ордена Св. Александра Невского он получил важное командование и отметил всюду свое пребывание следами безрассудства и жестокости. Крайне низкое, бесстыдное и возмутительное обхождение его с некото-рыми польскими панами и их женами содействовало взрыву восстания в Варшаве в 1794 году и происшедшему от того несчастью многих русских. Известны средства, употреблявшиеся для успокоения поляков. Зубов занялся насильственным применением их. Но он был наказан на том же месте, где проявил наибольшую несправедливость. Однажды, в сентябре 1794 года, он отправился на рекогносцировку, и к тому же туда, где было особенно опасно. Отчасти он сделал это не вовремя, отчасти же он не был к этому призван. Это было с его стороны не мужество, а своевольство. Поляки это заметили, прицелились, и ему оторвало ногу ядром. Тотчас же был отправлен в Петербург курьер, не получивший, конечно, награды за это известие. Оно распространило при дворе ужас. Императрица сама написала Валериану и просила его возвратиться в Петербург. Она послала ему очень удобную английскую дорожную карету и 10 000 дукатов на дорожные издержки. Затем она дала ему орден Св. Андрея Первозванного, вследствие чего он стал генерал-лейтенантом, и 300 000 рублей на уплату его долгов. Зубов прибыл в Петербург в начале 1795 года. На каждой станции для него заготовляли 110 лошадей, и он все их брал, между тем как для герцога курляндского Бирона, который в то же время ехал в Петербург, заказывали на каждой станции лишь 60 лошадей, из которых он брал только 40. Валериан представился императрице в кресле на колесах. Великая во всем и в своих чувствованиях государыня не могла удержать слез при виде Валериана. Она хотела подарками выразить свое участие и облегчить его судьбу. Не все, конечно, подарки были известны публике; известны же были следующие: прекрасный, миленький дворец в Большой Миллионной улице, принадлежавший в прежнее время генералу Густаву Бирону и купленный потом камергером Дивовым; подарок в 25 000 рублей золотом и, наконец, пенсия в 13 000 рублей серебром. Лечение сопровождалось страданиями и шло медленно, потому что он предавался всяческим излишествам. Он остался калекой. Ему пришлось отпилить часть колена. Одни говорят, что ему отпилили слишком много, другие — слишком мало. Выписали из Англии искусственные колена, но ни одно не пришлось. Когда он появлялся публично при дворе, он ходил на деревяшке. Тем не менее его все повышали в чинах. В 1795 году Валериан был генерал-аншеф инфантерии и директор кадетского артиллерийского и инженерного корпуса.
Но славолюбие Зубова все еще было не удовлетворено. Он просил о позволении командовать армией в Персии и получил разрешение. Прежде чем говорить об этом походе, необходимо сказать о причине войны.
Несколько лет пред этим, во время князя Потемкина, один из его племянников, генерал Павел Потемкин1, командовал русской армией на Кавказе. В то время в соседней или, по крайней мере, не слишком отдаленной Персии несколько братьев оспаривали друг у друга правление страной и изгоняли друг друга. Один из них, изгнанный одним из своих братьев, бежал со всеми своими драгоценностями к Павлу Потемкину. Этот принял его и сказал, что доставит его в Россию. Все его богатства были нагружены на корабль, а ему сказали, что он будет отправлен вслед на другом корабле. Он согласился, но, к его крайнему удивлению, его не хотели принять ни на один из кораблей. Между тем корабль с драгоценностями уже отплыл. Персиянин сел на маленькое судно и поплыл вдогонку своих сокровищ. Когда он был уже так близок к кораблю, на котором находились его сокровища, что мог вскочить на него, он бросился и ухватился обеими руками за борт. Ему отрубили пальцы, и несчастный упал обратно в свое судно. Изуродованный, он бежал на родину и был убит своим братом. Это был 75-летний евнух. Другой брат еще в юности оскопил его. Теперь этот евнух был узурпатором большей части Персии. Другого своего брата, Муртасу-Кули-хана, шаха эриванского, он тоже из-гнал и русских купцов, торговавших с Персией, прогнал в Баку; впрочем, никаких других враждебных действий относительно России он не делал. Муртаса знал уже русских. Еще в 1793 году, когда евнух лишил его владений, он убежал на русскую землю, и именно в Астрахань. Теперь он сделал то же самое и, как человек, умевший защищать себя, прибыл даже в Петербург. Здесь он представился императрице, потребовал выдачи сокровищ своего покойного брата, захваченных Павлом Потемкиным, и просил о защите против евнуха. Защита была ему обещана, и Валериан Зубов получил командование над армией, назначенной в персидский поход.
Павел Потемкин пользовался дурной славой; говорили, что у него злое сердце, и этот слух подтверждается тем, что выше рассказано. Он был очень храбр и получил за храбрость орден Св. Георгия 2-й степени. Он умер во время процесса. Его жена была Закревская.
Легко догадаться, что он отправился в поход с всевозможными удобствами, опустошил несколько провинций, перебил несметное число людей и сделал распоряжения об осаде Дербента [В петербургском арсенале есть модель Дербента, сделанная по приказанию Петра I. По ней видно, что самый город никогда не был обложен, для чего потребовалась бы невероятно большая армия]. Предшествовавшие кровопролития сделали Валериана Зубова страшным. Город тотчас сдался. Рассказывают, будто 120-летний старик поднес Зубову ключи города, те самые, которые он некогда подносил императору Петру I. Если этот анекдот, выдуманный, быть может, только ради оригинальности, справедлив, то старик мог пожаловаться на жестокость судьбы, приберегшей для него, после стольких лет, несравненно большее унижение, чем первое. Тогда он отдавал ключи великому, всеми почитаемому и коронованному победителю; теперь — юному, невежественному и злодейскому выскочке. Взятием Дербента закончил Валериан свою военную карьеру. Время его блеска миновало. Екатерина II умерла.
Павел I не видел никакого интереса в войне с Персией. Он отозвал назад войска, но сделал это в крайне оскорбительной для Валериана Зубова форме. Ни единым словом не извещая его, командующего армией, он послал всем находившимся под его начальством генералам приказание возвратиться со всеми своими войсками в Россию и отправиться на свои зимние квартиры. Валериан остался бы совершенно один, если бы не решился последовать за другими. В этом столь оскорбительном для чести Зубова приказе Павла I можно видеть один из побудительных мотивов к возмущению Зубовых против этого государя.
Валериан возвратился в Петербург и был нехорошо принят императором. Так как другие братья покинули уже двор, то и этот Зубов удалился от двора и отправился в свои великолепные имения в Курляндии, в бывшие уделы герцога, между которыми лучшее было Вюрцан [В Вюрцане прелестный замок; только жаль, что комнаты очень низки. Распланировку сада делала императрица Анна в бытность герцогиней Курляндской]. Таким образом Валериан разделил участь обоих старших братьев. Впоследствии он вместе с ними же прибыл в Петербург и вполне усвоил себе принципы заговорщиков. При насильственном выполнении страшной катастрофы он действительно принимал большее участие, чем какое могло бы быть доверено ему при его печальном физическом состоянии.
Мудрость советовала Зубовым удалиться вслед за восшествием на трон Александра, по крайней мере, на некоторое время, так как они имели случай заметить, что им едва ли удастся играть роль при новом правлении, хотя и милостивом, но справедливом и человеколюбивом. Валериан тоже последовал этому указанию мудрости и отправился в Курляндию. Там он и умер летом 1804 года.
Мы знаем уже все важнейшие должности, которые занимал Валериан. Но к этому мы должны еще прибавить, что он был немецкий имперский граф и кавалер орденов Белого, Черного и Красного Орла.
Валериан Зубов был невысок ростом, тем не менее, это был чрезвычайно красивый мужчина. Особенно у него были живые глаза, взгляд его был чрезвычайно приятен. После того, как он лишился ноги и должен был все сидеть, он стал очень толст. Его внутренние качества вовсе не соответствовали его внешности. Он был человек ограниченный, ничему не учившийся; он был легкомыслен, развратен, расточителен, злопамятен и жесток.
Полагающие, что Валериан Зубов получил от императрицы чистыми деньгами и имениями не более миллиона рублей, ошибаются; вернее было бы сказать два миллиона. Его драгоценности также были весьма значительны.
Валериан Зубов был женат. Его женой была разведенная жена графа Прото-Потоцкого [Княжна Мария Федоровна Любомирская была трижды замужем: 1) за графом Потоцким, 2) за графом Зубовым и 3) за О. Б. Уваровым], некогда очень богатого поляка, имевшего в Варшаве меняльную лавку и потерявшего все свое состояние во время бедствий, постигших его родину. Зубов жил с нею открыто, и когда она формально развелась со своим мужем, Валериан женился на ней. Мы слышали, что от этого брака были дети [не было].
108. Николай Зубов
[править]
Николай Зубов был старшим из братьев. Он очень высок ростом, но уродлив; у него мало ума, он крайне невежествен; кажется, не очень храбр; он доказал свою возмутительную жестокость и вел, по крайней мере в прежнее время, в высшей степени невоздержанный образ жизни.
После этого всякий удивится, что такой человек занимал довольно важные места в армии. Платон и Валериан вытянули в гору своего брата, у которого было также мало достоинств, как и у них. Прежде всего, Николай был послан в армию, действовавшую против турок. Не сделав там ровно ничего, он возвратился ко двору и получил за свои военные заслуги гражданский орден. Затем он отправился в Польшу, под команду Ингельстрема. Он был в Варшаве в 1794 году, когда там вспыхнуло страшное восстание. Зубов бежал и, по собственному побуждению, явился курьером в Петербург с этим известием, но так дурно рассчитал, что явился ко двору как раз в день рождения императрицы. Конечно, он не мог теперь рассчитывать на награду — он получил ее позже. При порабощении Польши он опять является действующим лицом и по случаю незначительной схватки, в которой его люди отбили у поляков четыре или пять пушек, получил золотую шпагу, богато усыпанную бриллиантами. По окончании этого так называемого похода он получил прусский и русский ордена.
После этого Николай Зубов оставил военную службу и стал шталмейстером императрицы.
По смерти императрицы он вместе с братьями впал в немилость. В это время он жил то в имениях своих и жены, то в Москве. Позже он прибыл в Петербург и принял участие в заговоре против Павла I. Только закрытое еще пред нами будущее в состоянии будет свободно говорить о страшном взрыве мины, которая была подведена под этого несчастного монарха, чтобы прекратить его царствование и, как того требовали обстоятельства, также и его жизнь. Только будущее раскроет сцепление удивительных и неожиданных явлений и прочтет с возмутительным негодованием историю человека, который с неестественной дикостью и тяжелой рукой потрудится над окончанием этого позорного происшествия.
После этого он опять отправился в свои имения, которые, насколько нам известно, никогда уже не покидал более.
Когда Екатерина II умерла, он был генерал-майор, шталмейстер, кавалер орденов Черного Орла, Св. Александра Невского и Св. Владимира 3-й степени. Павел I оставил ему все его должности и знаки отличия; он должен был только отказаться от чина гене-рал-майора, так как император не терпел отставных военных и давал им соответствующий гражданский чин.
В то время как братья находились в милости, Николаи Зубов женился на единственной дочери генерал-фельдмаршала графа Суворова-Рымникского [Графиня Наталья Александровна Суворова-Рымникская, 1775—1844].
Отчасти за женой, отчасти по милости императрицы Николаи Зубов получил столь большие имения, что его можно причислить к самым богатым частным лицам в России.
109. Аркадий Морков
[править]
Великие таланты дают своим обладателям основательное право притязать на высшие государственные должности, но для этого необходимо, чтобы эти таланты не сопровождались пошлостью, высокомерием и злобой. Пошлость, не идущая даже к красоте, еще более обезображивает уродство и делает его еще более разительным; высокомерие умаляет достоинство способностей, а злость, если имеет влияние, часто ведет к проклятию всех наций. Такова характеристика человека, достопримечательностей жизни которого мы хотим коснуться.
Мы не можем определить, был ли Аркадий Морков, как одни говорят, сыном, или, как другие с большей уверенностью утверждают, внуком русского крестьянина. Достоверно только, что его образование было значительно выше его происхождения. Он изучил языки и другие известные и прикладные науки и сделал в тех и других тем большие успехи, что обладал необыкновенными способностями. Люди прозорливые, знавшие его еще тогда, говорили, что в нем лежали многообещающие зародыши, но развивавшиеся при неблагоприятных влияниях.
Морков начал свою политическую карьеру тем, что был частным секретарем князя Голицына, бывшего посланника в Голландии. В доме его он оставался недолго. Его дарования нуждались в более обширной сфере.
Он был известен графу Стакельбергу [Стакельберг, один из дельнейших министров, умер в Дрездене. Один из его сыновей, равным образом ловкий человек, также посланник], который отправился посланником в Испанию и взял его с собой сперва частным секретарем, но тотчас поручил ему дела своего штата и вскоре добыл ему место императорского секретаря посольства в Мадриде. Таким образом творцом карьеры Моркова был собственно Стакельберг, и Моркова упрекали, что он впоследствии совершенно забыл это благодетельное для него обстоятельство.
Когда Морков возвратился в Россию, он был послан в Варшаву, где тогда русским послом был Салдерн. Здесь ему представилось широкое поприще для его решительного таланта к интригам, составлявшим в то время главное занятие русских дипломатов в Польше. Он вел их, конечно, искуснее Салдерна, который, впрочем, мог поспорить с ним в злой воле. Они были согласны относительно сущности, они расходились только в способе применения средств для достижения своей цели. Это различие было главной причиной ссоры, которая, наконец, должна была быть предоставлена решению императрицы. Оба забылись до того, что посол приказал арестовать посольского секретаря. Морков был вскоре же освобожден от ареста, так как Салдерн сознавал, что не имел никакого права к столь самовольному шагу. Вскоре пришло приказание Моркову явиться в Петербург. В феврале 1772 года он отправился в Россию, и тогда случилось, что ожидали: умный посольский секретарь свернул шею считавшему себя умным послу. С этого времени и до 1779 года Морков оставался в Петербурге в канцелярии департамента иностранных дел. В 1779 году он отправился как посольский советник с князем Репниным на конгресс в Тешен. Оттуда он был послан в Париж как поверенный в делах. После того он был посланником в Швеции, где подготовил и начал то, что Разумовский продолжил и окончил.
В 1787 году, вследствие удаления Бакунина, стало вакантным третье место в коллегии иностранных дел. Безбородко, знавший деловитость Моркова, постарался так, что императрица назначила его третьим членом этой государственной коллегии. Безбородко и Морков, оба люди умные, были вполне согласны в ведении дел. С неловким графом Остерманом, который был первым из них трех, они обходились как с автоматом, который должен был делать лишь то, что они желали. Это согласие их было тем естественнее, что оба они были верными сотоварищами в ведении неправильной жизни, какую только можно себе представить. Но и относительно Безбородко Морков скоро забыл о той благодарности, которую он был должен ему. Он свергнул его, присоединясь к невежественному, но всесильному Зубову. Из этого видно, что умный человек достигнет всего, чего желает, если даже встретятся и препятствия. Императрица имела предубеждение против Моркова, которое нельзя себе и объяснить. Тем не менее, Морков повел дело так, что в сущности Зубов был только орудием, и он через этого выскочку делал все, что хотел. Салдерн был творцом первого расчленения Польши, Морков повел дело дальше. Он, вместе с Зубовым и Сиверсом, был главным действующим лицом во втором разграблении польских провинций и, наконец, в совершенном уничтожении политического существования этого государства. Поляки громко проклинали его.
Он недолго оставался на своем посту по смерти Екатерины. Павел I, презиравший Моркова и желавший чувствительно наказать его, по крайней мере, на некоторое время, дал ему лишь несколько часов сроку, чтобы уехать из Петербурга в свои имения. Впоследствии император предлагал ему вновь вступить в службу, но Морков был настолько умен, что отклонил это предложение.
Он остался в своих имениях не только при Павле, но при нынешнем правительстве и, вероятно, еще и теперь живет там на доходы от своего огромного состояния.
Когда он оставил службу, он был немецкий граф, тайный советник и кавалер орденов Св. Александра Невского и Св. Владимира 1-й степени.
Морков никогда не был женат, но много лет жил со старой французской актрисой Майате Низ, которую он вызвал из Стокгольма в Петербург, и имел от нее несколько детей. В лучшие дни ее содержал в Страсбурге баварский король, тогда принц Максимилиан Цвейбрюкенский.
110. Иван Кутайсов
[править]
Клио краснеет, видя погрешности того монарха, которого она, ради его многих добрых качеств, с таким участием защищает от людей, которые судят о нем и осуждают, не зная его; Клио краснеет, замечая, что хотя этот государь во все свое царствование имел только одного избранника, но и при этом одиночном избрании он впал в ошибку большинства своих предшественников и избрал выскочку, лишенного всяких заслуг.
Кутайсов [Иван Павлович Кутайсов, 1759—1834] по рождению был мохамеданин. Он был взят в плен уже большим мальчиком в первую турецкую войну, в 1770 году, при взятии Бендер, и, как редкость, подарен великому князю Павлу, который тоже был еще юн. Павел окрестил его в греческую веру, причем молодой прозелит получил имя Ивана. Мы не знаем происхождения данной ему фамилии Кутайсов. Великодушный Павел не удоволь-ствовался только крещением. По его приказанию его избранник (он был уже им в то время) был обучен французскому языку и необходимым наукам, по крайней мере, поверхностно. Хотя Кутайсов делал лишь посредственные успехи, он все же научился большему, чем знают обыкновенно люди его категории.
Великий князь принял его в число придворных служителей, но не возвысил его даже и до камердинера. Все, посещавшие русский двор в начале девяностых годов, видели в комнатах наследника в Зимнем дворце Кутайсова в лакейской ливрее. Так как он был турок, то его показывали тогда как редкое существо.
В середине последнего десятилетия он снял наконец ливрею и стал действительным камердинером. Уже тогда говорили шепотом, что Кутайсов будет играть роль, когда Павел взойдет на престол. При этом рассказывали по секрету причину его все возраставшего кредита. Как часто позорное ремесло сводничества служит первой ступенью к почетным местам и богатству! Так было и здесь. Кутайсов был посредником при сближении наследника престола с его первой возлюбленной Нелидовой [Девица Нелидова с умом и познаниями соединяла прекрасный характер. Впрочем, можно было только удивляться, каким образом Павел мог предпочесть ее маленькую, уродливую фигурку признанной красоте своей супруги], придворной дамой. Избранник Кутайсов вел себя при этом весьма ловко и к удовольствию своего государя, но, пока жила Екатерина II, не мог подняться выше камердинера.
Со смертью Екатерины взошла счастливая звезда Кутайсова. Новый император объявил его своим фактическим избранником, осыпав его почетными должностями и подарками. Но монарх мог возвеличить его как хотел, он все же не мог вложить в него внутреннее содержание и его от природы доброе сердце не мог снабдить остроумным характером. Павел I, знавший, вероятно, слабость Кутайсова, предписал ему как нерушимый закон: никогда не разговаривать с чужими людьми, чтобы они ничего не могли узнать от него о частной жизни императора. Хитрый Безбородко, сумевший скоро же раскусить избранника, снизошел со своей высоты и присоединился к Кутайсову, чтобы при помощи его подняться еще выше. Союз этих двух лиц породил неограниченную власть, которую они и практиковали. Безбородко руководил Кутайсовым, а Кутайсов направлял императора по воле своего друга. Девицу Нелидову необходимо было удалить. Благодаря своим достоинствам она стала подругой императрицы. В императорской семье не было согласия, чего они и не желали, так как оно могло быть опасным их влиянию. Поэтому-то им было необходимо разрушить связь, угрожавшую им опасностью. Значение братьев Куракиных [Оба князя Куракины, Александр и Алексей, столь же милые люди, как и истинные патриоты. Они издавна были верными друзьями Павла. Старший стал послом в Вене, младший — министром в Петербурге] хотя и было ослаблено Безбородко и Кутайсовым или даже совсем пало, но Куракины были друзьями императрицы и Нелидовой — они легко могли подняться и отомстить своим противникам. Эту случайность необходимо было предотвратить. Некогда, при коронации в Москве, девица Лопухина [Девица Лопухина красивее, чем девица Нелидова, что не значит еще красивая, вышла за князя Гагарина, бывшего посланника в Неаполе] произвела впечатление на государя. Эту склонность вновь пробудили, предложив императору в 1798 году вновь отправиться в Москву с небольшой свитой. Путешествие состоялось. Кутайсов сопровождал императора, быть может, и Безбородко, и оба, по крайней мере, достигли своей цели. Чтобы погубить Лопухину, против нее был сделан род заговора, который Кутайсов открыл по своем возвращении в Петербург. По мере того как участники заговора теряли милость императора, их антагонисты возвышались. Фамилия Лопухиных была возведена в княжеское достоинство. Безбородко стоял тогда так высоко, что не мог уже возвыситься. Кутайсов же, бывший только егермейстером с чином генерал-лейтенанта и кавалером ордена Св. Анны 1-й степени и мальтийским кавалером [Конечно, первый пример в истории, что турок родом стал мальтийским кавалером!], стал, по случаю бракосочетания великой княжны Елены с наследным принцем Мекленбург-Шверинским в 1799 году, имперским графом и, если мы не ошибаемся, тогда же обер-егермейстером с чином генерала и кавалером ордена Св. Андрея.
Кутайсов не пользовался своим влиянием так, как должен бы был пользоваться. Он мог способствовать добру и препятствовать злу, но он не делал ни того, ни другого. Он скорее принимал участие в таких делах, которые вызвали и ускорили страшную катастрофу, стоившую жизни Павлу I. В день умерщвления он получил письмо, в котором раскрывался весь заговор. Одни утверждают, что, получив письмо, он не обратил на него внимания, так как много уже получал таких предостережений, которые не оправдывались; другие говорят, будто он вовсе не распечатывал письма, полагая, что это одна из тех просительных записок, которые он часто получал. Как бы то ни было, но его можно обвинять в том, что он не воспрепятствовал убийству. В ту же ночь он получил второе письмо, в котором его извещали о смерти его господина. Легко себе представить состояние его духа при этом известии; даже и потом упреки совести должны страшно мучить его. Целые сутки он скрывался от всех, и его, конечно, никогда не нашли бы, если бы он сам не явился. Неизвестно, каким образом, но он бежал из России и очутился в Кенигсберге, где и жил некоторое время. Вероятно, он отправился потом в свои имения в Россию.
Кутайсов был женат [На Анне Петровне Резвой, ум. в 1848 г.]. От этого брака у него была одна дочь [Две дочери: Марья Ивановна — за графом В. Ф. Васильевым и Надежда Ивановна — за князем А. Ф. Голицыным. Сверх того, у него было два сына: Павел Иванович, 1780—1840, и Александр Иванович, 1784—1812, убитый под Бородино], на которой намеревался жениться князь Зубов, чтобы таким образом вернее обмануть ее отца.
Текст издания: Гельбиг Г. фон. Русские избранники. — М.: Военная книга, 1999. — 310 с.
По изданию: Гельбиг Г. фон. Русские избранники. Пер. с немецк. и примеч. В. А. Бильбасова. — Берлин: Издание Фридриха Готтгейнера, 1900.