А. В. ДРУЖИНИНА
ТОМЪ ВТОРОЙ
(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ
РУССКІЙ ЧЕРКЕСЪ.
[править]|
«Раскройте карту нашего родного уѣзда, и если вы найдете на ней хотя одну усадьбу, въ которой за послѣдніе десять лѣтъ, не случилось-бы чего-нибудь страннаго и занимательнаго — тогда я соглашусь съ вашимъ мнѣніемъ на счетъ однообразія деревенской жизни.» (Неизвѣстно откуда.) |
I.
[править]Въ самомъ центрѣ извѣстнаго читателю будиловскаго уѣзда, возлѣ большой петербургской дороги, мирно проживалъ свой вѣка, помѣщикъ полутораста душъ Матвѣй Кузьмичъ Махметовъ, отставной коллежскій ассесоръ. Неизвѣстно по какой причинѣ почтенный Матвѣй Кузьмичъ носилъ фамилію Махметова, ибо ни въ его наружности, ни въ его образѣ жизни не было ничего магометанскаго и восточнаго. Помѣщикъ нашъ былъ добръ, толстъ, бѣлокуръ, отчасти плешивъ, съ женой жилъ согласно, и гордился своей двадцатилѣтней дочкой Варинькой, высокой, полной, свѣженькой блондинкой, изъ тѣхъ милыхъ блондинокъ, какія еще покуда не исчезли изъ тихаго и здороваго будиловскаго уѣзда. Имѣніе Махметовыхъ во всемъ околодкѣ слыло полною чашею, пріютомъ довольства и лѣности. Крестьяне выходили на работу въ восьмомъ часу утра, а въ двѣнадцатомъ дѣлали долгую сіесту. Помѣщичій домъ, стоявшій надъ самымъ озеромъ, въ жидкой тѣни фруктовыхъ деревьевъ — супруга Матвѣя Кузьмича не любила деревьевъ безплодныхъ — давно уже погнулся къ водѣ, будто желая хорошенько выкупаться въ свѣтломъ озерѣ, однакоже много лѣтъ не приводилъ этого намѣренія въ исполненіе и даромъ что покачнулся, а стоялъ крѣпко. Въ этомъ домѣ ѣли очень много и спали достаточно, покрайней мѣрѣ извѣстные щоголи ракитинскаго уѣзда всегда разсказывали, что во время ихъ проѣзда по шоссе, въ послѣ-обѣденное время, домъ Махметовыхъ походилъ на безмолвное, сонное, очарованное царство. Матвѣй Кузьмичъ самъ не любилъ ѣздить въ гости и вообще облѣнился съ того времени какъ сдалъ свою судейскую должность, три года сряду его безмѣрно тяготившую. Съ-тѣхъ-поръ онъ все отдыхалъ и все еще не могъ отдохнуть достаточно; но лѣность не мѣшала его гостепріимству; а домъ его весьма часто, начиная отъ сарая до чердаковъ, былъ наполненъ гостями жившими въ Махметовкѣ иногда по-два и по-три дни, а иногда и по цѣлой недѣлѣ.
Подшучивать надъ жизнью Матвѣя Кузьмича весьма можно, но сатирически говорить о ней или разить ее карающимъ юморомъ, по нашему мнѣнію, могъ бы одинъ глупый педантъ, принимающій свое нахальное самодовольствіе за мудрость. Со дня своего переселенія въ родной утолокъ, герой нашъ не обидѣлъ никого, не зацѣпилъ никого, и даже сквозь пальцы глядѣлъ на дѣйствительные промахи по хозяйству. Хозяйствомъ завѣдывала супруга его Прасковья Ивановна, и дѣлала свое дѣло съ полнымъ самовластіемъ, хотя и говорила каждому гостю: «Гдѣ мнѣ уже работать, я женщина больная; всѣмъ распоряжается Матвѣй Кузьмичъ, — мужчина всегда глаза въ домѣ». А между тѣмъ Махметовъ, повелитель и глаза дома, не могъ добиться того, чтобъ въ его саду сидѣло нѣсколько липокъ для тѣни. «Тебѣ все бы тѣнь, да парки», говаривала Прасковья Ивановна: «дай тебѣ волю, такъ ты при ста душахъ себѣ и бесѣдку построишь. Очень надо держать въ саду пустое дерево, подъ которымъ и гриба не выростетъ. У насъ всякій человѣкъ дорогъ и некогда намъ заниматься такими причудами!» Но, не смотря на такую грозную рѣчь, работники продолжали являться на поле къ восьми часамъ, и спокойная, снисходительная лѣность властвовала во всемъ имѣніи, какъ ни бойки казались рѣчи Прасковьи Ивановны.
Видя совершенное пренебреженіе жены къ своимъ хозяйственнымъ замысламъ, добрый нашъ помѣщикъ съ особеннымъ наслажденіемъ сталъ строить проектъ за проектомъ, заранѣе зная, что ни одного изъ нихъ не придется привести въ исполненіе. Всѣ его нововведенія имѣли печать особеннаго щегольства и фривольности — то говорилъ онъ, что надо кровлю людской избы покрасить зеленой краской, то убѣждалъ жену сдѣлать полукруглыя окна на скотномъ дворѣ, то, тайкомъ отъ Прасковьи Ивановны, давалъ старостѣ повелѣніе обсадить березками дорогу до грибной рощи — въ послѣднемъ случаѣ староста снисходительно выслушивалъ приказаніе, и потомъ говорилъ барынѣ при докладѣ: — «а вить Матвѣй Кузьмичъ березокъ велѣлъ насадить вдоль дороги.» Тѣмъ дѣло оканчивалось, и хозяинъ уже не освѣдомлялся о томъ, насажена или не насажена аллея, имъ задуманная.
Споры между Матвѣемъ Кузьмичемъ и его супругой случались не рѣдко, но никогда не доходили до крупныхъ словъ. Варинька, любимица обоихъ, всегда умѣла придать распрѣ шуточный оборотъ, а въ случаѣ, если ея мамаша, женщина добрая, но раздражительная, сильно возвышала голосъ, дочь нашего героя всегда становилась на сторону родителя. Дѣйствительно, съ годами, характеръ Прасковьи Ивановны замѣтно портился. Она все называла себя больною женщиною, держала въ спальнѣ цѣлую аптеку пузырьковъ и мазей, хотя никогда, не лежала въ постели и кушала чуть ли не больше чѣмъ Матвѣй Кузьмичъ. Вслѣдствіе своей хворости, madame Махметова иногда просто притѣсняла своего, сожителя. Нечего говорить о томъ, что ложась спать, Прасковья Ивановна часа два отгоняла сонъ отъ мужа, натираясь свинымъ саломъ, выпивая малины и громко бесѣдуя съ горничною о своихъ недугахъ — всякая помѣщица имѣетъ право воображать себя больною и въ мнительности Прасковьи Ивановны не имѣлось ничего злобнаго. Но она по временамъ, какъ бы въ пику мужу, простирала свое хозяйственное рвеніе за предѣлы его спокойствія. Такъ, посылать на станцію за газетами и письмами Матвѣй Кузьмичъ могъ не иначе, какъ выдержавъ большой споръ и потокъ жалобъ. Для Прасковьи Ивановны письма и газеты были дѣломъ презрѣннымъ, она ни къ кому никогда не писала сама и знать не желала ничего о политическихъ дѣлахъ Европы. — «Слыханое ли дѣло», говаривала она, «гонять человѣка за десять верстъ, въ рабочее время, когда всякій человѣкъ дорогъ, для клочка дрянной бумаги!» — «Душа моя», возражалъ супругъ: «да чѣмъ же дорогъ тебѣ Яшка кучеръ, и какой онъ работникъ!» — «Пустяки», говорили ему на это, «и Яшка кучеръ можетъ пограбить сѣно или свезти навозъ.» — «Побойся Бога, матушка», иногда возражалъ Матвѣй Кузьмичъ: «какое сѣно и какой навозъ въ ноябрѣ мѣсяцѣ?» Вмѣшательство Вариньки обыкновенно устроивало все дѣло, и гонецъ отправлялся, если на дворѣ точно стоялъ ноябрь мѣсяцъ. А въ іюлѣ или августѣ и по три недѣли случалось сидѣть безъ газетъ бѣдному помѣщику Махметовки!
Собственно по управленію имѣніемъ несогласія происходили рѣже; мы уже сказали, что всѣ бразды правленія сосредоточивались въ строгой длани супруги Матвѣя Кузьмича. Онъ протестовалъ только, когда Прасковья Ивановна, истребивъ часть рощицы за садомъ, на опустошенномъ мѣстѣ устроивала школу для некрасивыхъ яблонь съ листьями зелено-сѣраго, вялаго, скучнаго цвѣта, или когда, велѣніемъ хозяйки-помѣщицы, парникъ съ грудами навоза вдругъ возвышался на красивомъ берегу озера, на томъ мѣстѣ, откуда открывался такой милый видъ на окрестность. Но Матвѣй Кузьмичъ не имѣлъ способности подмѣчать зло во-время, то-есть до его приведенія въ исполненіе, и начиналъ свою оппозицію только тогда, когда березки уже были вырублены, а грязный парникъ давно сидѣлъ на томъ мѣстѣ, гдѣ бы не слѣдовало заводить парника. Поворчавъ немного, отецъ Вариньки опять погружался въ свое спокойствіе или затѣвалъ какую нибудь невинную причуду, никому неудовольствій не приносившую.
Если, какъ мы сказали, характеръ Прасковьи Ивановны Махметовой портился съ каждымъ годомъ, характеръ ея тихаго супруга не оставался безъ измѣненій. Отъ постоянной лѣности, поддерживаемой отсутствіемъ событій всякого рода, Матвѣй Кузьмичъ началъ сильно полнѣть, меньше говорить и часто задумываться. Бродя по полямъ безо всякаго дѣла, не имѣя ни голоса, ни занятія по хозяйству, онъ иногда позволялъ себѣ «чудить» какъ не снисходительно выражалась его жена. Его по временамъ занимали герцогъ Эспартеро и финансовыя дѣла Папской области. Прочитавши въ Сѣверной Пчелѣ рядъ статей о Калифорніи, Матвѣй Кузьмичъ не спалъ цѣлую ночь, былъ заподозренъ въ болѣзни и принужденъ вымазаться свинымъ саломъ. Отъ свиного сала или отъ другихъ причинъ, нашъ помѣщикъ въ скорости разлюбилъ политику, но выдумалъ, для сохраненія здоровья, обвертываться поутру мокрыми простынями. И простыни надоѣли въ свое время; вмѣсто нихъ Матвѣй Кузьмичъ рѣшился основать школу съ гимнастическими орудіями для крестьянскихъ дѣтей. Помолвка Вариньки за сосѣдняго помѣщика Мушкина, на время оторвала Махметова отъ такихъ помысловъ, и проектъ школы остался въ видѣ проекта.
Однакоже, когда прошли первые домашніе хлопоты по Варинькиной помолвкѣ, Матвѣй Кузьмичъ опять впалъ въ задумчивость и фантазёрство. Ему жаль было разстаться съ дочерью, вслѣдствіе спокойной жизни старика всѣ его привычки сдѣлались привязанностями, а привязанности — страстями. Когда онъ подумалъ о томъ, что Варинька будетъ жить за сорокъ верстъ отъ его дома, что онъ не будетъ видѣть ея привѣтливыхъ голубыхъ глазъ и утромъ, и послѣ обѣда, и вечеромъ — слезы полились по щекамъ нашего помѣщика, и онъ чуть не зарыдалъ по-дѣтски. Подобно школьнику, помнящему каждый часъ сколько дней и недѣль придется ему блаженствовать дома на каникулахъ, Матвѣй Кузьмичъ ниразу не забывалъ того, сколько времени остается дѣвушкѣ прожить подъ отцовской кровлею. Онъ не ревновалъ ее къ жениху, зная Мушкина еще дитятей, понималъ всѣ жениховы достоинства, но не смотря на то, печально глядѣлъ какъ молодые люди рѣзвились по берегу озера, ѣздили въ лодкѣ вдвоемъ, строили планы своей жизни и вообще скорѣй походили на брата съ сестрою, чѣмъ на влюбленную пару. Мушкинъ, не смотря на свои двадцать-пять лѣтъ, былъ человѣкомъ тихимъ и положительнымъ, знатномъ сельскаго хозяйства; а Варинька обладала натурой вовсе не южной и, конечно, могла прожить всю жизнь безъ отчаянной страсти. Жизнь сулила имъ обоимъ безконечное счастье и любовь нерушимую до могилы. Все это зналъ отецъ, но зналъ онъ и то, что ему сдѣлается скучно по отъѣздѣ Вариньки. Надо было придумывать себѣ новыя развлеченія, и вотъ возобновились старыя причуды; а въ одинъ прекрасный день Яшка кучеръ привезъ съ почты Матвѣю Кузьмичу два номера «Усовершенствованной Агрономической Газеты» и цѣлую связку сочиненій о сельскомъ хозяйствѣ.
Лучшаго себѣ развлеченія не могъ придумать гостепріимный помѣщикъ сельца Махметовки. Передъ нимъ лежалъ предметъ безконечнаго изученія, разсадникъ хозяйственныхъ плановъ, невинная тема неистощимыхъ преній съ Прасковьей Ивановной. Супруга Матвѣя Кузьмича, какъ всѣ дамы-хозяйки, горячо ненавидѣла хозяйство по книжкѣ, агрономическія же газеты считала враньемъ, злой шуткой писателей, сатирой, дурачествомъ, вызовомъ къ раззорѣнію. Она съ торжественностью разсказывала какъ въ одной газетѣ, получаемой ея сосѣдомъ, совѣтовали удобрять ржаное поле пережжеными морскими раковинами и при посѣвѣ овса зарывать въ землю голландскія сельди, пересыпанныя голубинымъ пометомъ. Не беремся рѣшить на сколько была права Прасковья Ивановна, но мы сами своими глазами читали въ одномъ сочиненіи о томъ, что хорошо устроенныя тридцать душъ могутъ дать тридцать тысячъ годоваго дохода, если крестьяне, вмѣсто занятій полевыми работами, посвятятъ себя воспитанію каплуновъ. По странному устройству человѣческой натуры, именно такого-то рода совѣты и восхищали Матвѣя Кузьмича. Всякое утро являлся онъ къ чаю съ новымъ предметомъ для бесѣды, касаясь не одного только полевого хозяйства, но даже истребленія насѣкомыхъ, рощенія волосъ на головѣ и дѣланія помады. Онъ устроилъ лабораторію въ своемъ кабинетѣ, и постоянно дарилъ Варинькѣ издѣлія своего производства, какъ-то: одеколонъ, отъ котораго пахло грибами, розовое масло чорнаго цвѣта, красныя чернила, на другой день становившіеся бѣлыми, и тому подобные подарки, годные въ общежитіи. Задумываться онъ сталъ рѣже, и все пророчило Матвѣю Кузьмичу счастливѣйшую старость, полную дѣятельности, когда одно неожиданное событіе совершенно измѣнило ходъ дѣлъ и на долго нарушило миръ въ семействѣ Махметовыхъ.
II.
[править]Осень близилась; Мушкинъ торопился отдѣлывать свою мызу, но не смотря на его усилія, домъ еще не былъ готовъ, и Варинькѣ еще нѣсколько мѣсяцевъ оставалось быть невѣстою. Молодые люди, повздыхавши немного, спокойно покорились своей участи и свѣтлая улыбка чаще прежняго стала озарять широкое лицо Матвѣя Кузьмича. Одинъ разъ, послѣ чаю, онъ сидѣлъ въ кругу своей семьи на балконѣ, громко читая статью о томъ, какъ хорошо родится пшеница на поляхъ, удобренныхъ раковой скорлупой, и Мушкинъ слушалъ чтеніе, слегка улыбаясь, а Прасковья Ивановна, съ досадой вертѣвшаяся на креслѣ, готовилась произнести громовой приговоръ надъ новой системой удобренія полей, когда въ сотнѣ шаговъ отъ балкона, на большой дорогѣ, раздались топотъ, стукъ, трескъ, энергическіе возгласы, брань и дробная болтовня дворовыхъ бабъ, мгновенно подоспѣвшихъ къ мѣсту катастрофы. Какого-то проѣзжаго вывалили въ канаву, ось его кибитки сломалась и кучеръ ушибъ себѣ ногу, повалившись съ козелъ.
Матвѣй Кузьмичъ и женихъ побѣжали къ мѣсту катастрофы; дамы, очень хорошо зная, что паденіе незнакомца въ канаву кончится прибытіемъ новаго гостя и долгой бесѣдою за полночь, поспѣшили заняться тоалетомъ и распорядиться на счетъ ужина. Предположенія ихъ оказались вполнѣ справедливыми, ибо Варинька зашпиливала что-то на платьѣ своей мамаши, когда Мушкинъ вошелъ къ нимъ въ комнату и сказалъ, что кавказскій офицеръ Асланъ-Махметовъ благодаритъ дамъ за участіе и по приглашенію Матвѣя Кузьмича, ночуетъ у нихъ въ домѣ, а бричку свою отправилъ ужъ на кузницу.
«Кавказскій офицеръ Асланъ-Махметовъ»! подумала Варинька, сердце ея забилось сильнѣе при воспоминаніи объ Аммалатъ Бекѣ, она взглянула на своего жениха и покраснѣла. Мушкинъ улыбнулся какъ-то странно. Ясно, что онъ ревнуетъ и сердится на бѣднаго гостя. Но какого рода человѣкъ Асланъ-Махметовъ? Горецъ въ косматой шапкѣ, или блѣдный, изящный, похожій на дѣвочку Печоринъ, у котораго подъ армейскою пуговицею бьется петербургское сердце? Однако, что же не является нашъ Аммалатъ Бекъ? Онъ, должно быть, не хочетъ явиться въ запыленномъ дорожномъ нарядѣ, это съ его стороны весьма любезно. Тутъ пошелъ Матвѣй Кузьмичъ подъ руку съ Аммалатъ Бекомъ и Варинькѣ сдѣлалось очень понятно, почему въ отвѣтъ на ея дѣвическій взглядъ женихъ улыбнулся.
Увы, обязанность правдиваго историка побуждаетъ насъ признаться, что наружность таинственнаго воина Асланъ-Махметова не имѣла въ себѣ ровно ничего привлекательнаго. О томъ какой чинъ носилъ гость и вообще былъ-ли онъ кавказскимъ офицеромъ, сказано будетъ въ свое время; а теперь мы можемъ только сообщить читателю, что проѣзжій, не взирая на свою коричневую черкесску съ патронами и кинжаломъ у пояса, ничѣмъ не отличался отъ восточныхъ продавцовъ, торгующихъ въ Петербургѣ чубуками, розовой водой и серебряными вещицами подъ чернетью, съ надписями «Кавказъ, такого-то года». Онъ казался толще Матвѣя Кузьмича, хотя и былъ перетянутъ въ рюмочку, нижняя часть груди, перетянутая крѣпкимъ ремнемъ, выпучивалась впередъ; вѣроятно отъ той же причины лицо господина Аслана сіяло красною краскою. Глаза новаго лица казались желтыми, а крючковатый носъ, свѣсившійся надъ усами, подернутъ синеватыми тонами. Однимъ словомъ, болѣе пестрой, косматой и нечесаной фигуры рѣдко создавало себѣ воображеніе человѣческое. Но глаза гостя блистали лукавствомъ и безцеремоннымъ удальствомъ; а манеры его отличались интересной развязностью, очевидно пріобрѣтенною въ Петербургѣ посреди благородныхъ упражненій кіемъ на разныхъ билліардахъ.
Гость сдѣлалъ дамамъ два короткихъ поклона, что называется saluts militaires, и остановился посреди комнаты, какъ будто сробѣвши и не говоря ни слова.
— Рекомендую тебѣ, моя душа, сказалъ Матвѣй Кузьмичъ: — нашего гостя и однофамильца, капитана Асланъ-Махметова.
— А когда его вывалили въ канаву, шепнулъ Варинькѣ Мушкинъ: — онъ назвалъ себя поручикомъ. Я думаю къ ужину у насъ явится по крайней мѣрѣ полковникъ!
— Скажите, какъ это странно! ласково сказала Прасковья Ивановна, напередъ попросивши сѣсть гостя: — у моего мужа одна фамилія съ вами.
Асланъ-Махметовъ любилъ поговорить и очевидно принадлежалъ къ разряду восточныхъ болтуновъ, готовыхъ молчать цѣлый день, если ихъ не замѣчаютъ, но которые, если имъ сказать два слова, отвѣтятъ на нихъ такимъ потокомъ рѣчей (не всегда правдивыхъ), о какомъ и подумать не рѣшится обыкновенный говорунъ.
— Такъ, сударыня, сказалъ Асланъ, подтянувъ ремень у пояса, будто препоясывая себѣ чресла на дальній путь. — Такъ, сударыня. Вашей родни на Кавказѣ, какъ песку. Все люди храбрые князья, наибы. Касимъ Махметовъ, бекъ, мой первый другъ, капля въ каплю Матвѣй Кузьмичъ. Я его увидалъ, я его принялъ за моего храбраго кунака — кунакъ по-нашему другъ на жизнь и на смерть. Максимъ Кузьмичъ какъ родной братъ Касимъ Махметова, только бороду брѣетъ. Отпустить бороду — самъ шайтанъ не узнаетъ. Весь изрубленъ. Касимъ Махметовъ пять ауловъ сжегъ на прошлой недѣлѣ. Касимъ Махметова всѣ генералы братомъ называютъ. Подъ Галабарданомъ мы съ нимъ вдвоемъ на самаго Шамиля ударили. Я убилъ четырехъ мюридовъ — мюриды по-вашему конногвардія. Шашка моя сломалась. Касимъ Махметовъ убилъ трехъ мюридовъ. Шамиль бѣжалъ, мы убили еще двухъ мюридовъ. Шашка сломалась — принесъ бы голову Шамиля, взялъ бы много червонцевъ. У Касимъ Махметова шашка сломалась, убилъ еще мюрида — пистолетомъ по головѣ. Храбрый джигитъ Касимъ Махметовъ. Удалецъ Касимъ Махметовъ, пять ауловъ сжегъ на этой недѣлѣ. Какъ теперь гляжу на Касимъ Махметова. Не брѣй бороду, Матвѣй Кузьмичъ. Дѣланный Касимъ Махметовъ. Самъ шайтанъ не узнаетъ отъ Касимъ Махметова.
Слушая эту рѣчь, помѣщикъ сельца Махметовки чувствовалъ что-то необыкновенное. Ему было весело за себя, онъ радовался что походитъ на удалаго Касимъ Махметова. Онъ съ волненіемъ услышалъ, что на Кавказѣ Махметовыхъ множество и что всѣ они храбры, беки, князья, наибы. Прежде чѣмъ осуждать добраго Матвѣя Кузьмича, читатель хорошо сдѣлаетъ, если пороется въ собственныхъ своихъ воспоминаніяхъ и отыщетъ въ нихъ что-нибудь подобное при подобныхъ случаяхъ жизни. Развѣ иному петербургскому человѣку не случалось таять отъ наслажденія, если его вдругъ, по ошибкѣ или разсѣянности, причисляли въ родню какому-нибудь знатному человѣку? Развѣ онъ иногда, ѣдучи до своей квартиры въ чужомъ экипажѣ, не прислушивался съ радостью какъ прохожіе хвалили упряжку не ему однако принадлежащую, и экипажъ, которымъ обладалъ онъ на четверть часа? Я зналъ господина сдѣлавшагося плохимъ поэтомъ оттого, что по сходству фамилій, его сочли авторомъ крошечной повѣсти въ журналѣ, не имѣвшемъ ста подписчиковъ. Подумавъ обо всемъ этомъ не будемъ строги къ супругу Прасковьи Ивановны.
А между тѣмъ гость съ кинжаломъ у пояса, продолжалъ свой монологъ, выказывая при этомъ случаѣ всю бойкость своей фантазіи, но вмѣстѣ съ тѣмъ и недостатокъ всѣхъ лгуновъ восточнаго происхожденія, то-есть однообразіе во лжи. Сѣверный хвастунъ никогда не станетъ долго говорить объ одномъ и томъ же предметѣ, онъ увлечетъ васъ разнообразіемъ своей бесѣды, между-тѣмъ какъ герой, подобный Асланъ Махметову, изливши весь свой жаръ на одинъ пунктъ, пойдетъ около него вращаться до безконечности и напослѣдокъ самъ повѣритъ своимъ исторіямъ. Открывши въ своемъ хозяинѣ сходство съ героемъ Касимовъ, горецъ думалъ польстить своему амфитріону, но прошло пять минутъ и онъ уже говорилъ отъ чистаго сердца, вѣрилъ самъ себѣ; Матвѣя Кузьмича считалъ кавказскимъ, а себя его другомъ и родственникомъ.
— Да, да, Максимъ Кузьмичъ, говорилъ онъ: — стыдно, стыдно. Стыдно забыть Кавказъ. На Кавказѣ твои братья. Касимъ Махметовъ, мой кунакъ, на Кавказѣ. Касимъ Махметовъ тоже скажетъ тебѣ. Ты забылъ Касима, онъ къ тебѣ писать будетъ. И я тебѣ напишу. Пришлемъ тебѣ шашку, пистолетъ. Двѣ пары чевяковъ дамамъ, тутъ онъ убійственнымъ глазомъ взглянулъ на Вариньку. Россія хорошо, а Кавказъ лучше. Угостимъ тебя на Кавказѣ, Матвѣй Кузьмичъ. Пріѣзжай только скорѣе. Князь Абдулъ Махметовъ, князь Касай Махметовъ, Эфендій Махметовъ, всѣ тебя ждать будутъ. Поѣдешь въ аулъ къ Касиму Махмстову?
— А вы сами вѣрно домой ѣдете? спросила Прасковья Ивановна, которой уже порядочно надоѣли Касимы и Абдулы Махметовы.
— Да, домой, сударыня. Россія хорошо, а Кавказъ лучше. Свой домъ, свои табуны, свои нукеры. Свой кунакъ. Касимъ Махметовъ прислалъ вѣсть. Съ Шамилемъ драться будемъ.
— И вамъ не жаль оставить Петербургъ, перебила хозяйка, съ ужасомъ видя, что дѣло подошло опять къ Касиму Махмстову.
При словъ Петербургъ восточный гость осклабился, шаркнулъ ногой по полу, кинулъ лукавый взглядъ на обоихъ мужчинъ и опять оправилъ на себѣ поясъ. — Петербургъ хорошій городъ, сказалъ онъ: — хорошій городъ, сударыня. Нечего сказать, хорошая жизнь въ Петербургѣ. Джигиту, храброму человѣку, весело въ Петербургѣ. Въ Петербургѣ есть маскарадъ. Хе, хе, хе. Я тебя знаю маска, ты любишь много вина пить. И тебя знаю маска, ты прошлый разъ меня ущипнула. Кавказскому человѣку хорошо въ маскарадѣ, хе, хе, хе! Въ пассажъ пойдешь. Семь билліардовъ въ одной залѣ, ей Богу. Въ подвалѣ закуришь цигару. Всякій про Шамиля спрашиваетъ. Въ пассажѣ всѣ знаютъ, какъ я съ Шамилемъ рубился. На тотъ годъ привезу въ Петербургъ кунака. Касимъ Михметовъ не былъ въ пассажѣ.
— Ну, а какъ у васъ, спросилъ Матвѣй Кузьмичъ, какимъ то волнующимъ голосомъ: — иногда кавказскіе князья поселяются въ Россіи? Я слыхалъ, что въ старое время оттуда бывало много выходцевъ?
— Какъ не быть — были. Замѣчательно, что Асланъ Махметовъ никогда ничего не опровергалъ, а оттого бесѣда его была весьма усладительна. — Россія — хорошо. Въ Россіи весело, хлѣба много. У меня есть табуны, поле, вина много. Есть арбузы. Барановъ — какъ песку. А у Касима два барана. Всего два, ей-Богу. Хоть князь, а два барана. Чѣмъ кормить? А есть такой князь, что одного барана нѣту. Опять же, князь на князя нападетъ. Отыметъ аулъ. Надо жить. Уйдетъ на чужую сторону. Опять же князь въ войскѣ служитъ. Жилъ въ Россіи. На русской женился. И твой отецъ, Максимъ Кузьмичъ, на русской женился. Русская дѣвушка — что наши! Хорошо, вотъ и женился на русской. И у Касима отецъ на русской женился!
— Пройдемся по саду, Варинька! на этомъ мѣстѣ сказалъ женихъ, которому крайне надоѣли лаконическія рѣчи гостя. Молодые люди ушли, а черезъ нѣсколько минутъ и Прасковья Ивановна, замѣтивши, что ни гость, ни хозяинъ не нуждаются въ ея присутствіи, ушла за «дѣтьми» какъ она выражалась.
Едва ушла хозяйка, какъ Матвѣй Кузьмичъ, до того времени скрывавшій свои чувства, подошелъ къ Аслану, пожалъ ему обѣ руки и вдругъ его обнялъ. Воинъ съ кинжаломъ, никогда не удивлявшійся ничему, не изумился и такой быстрой нѣжности, напротивъ того, отвѣтилъ на нее очень радушно, стукнулъ по животу помѣщика и поднесъ ему роговую табакерку, примолвивъ: — «анука, Максимъ Петровичъ, понюхаемъ въ знакъ дружбы». — «Нѣтъ, отвѣтилъ на это хозяинъ, это по вашему, но кавказски, а у насъ въ Россіи въ знакъ дружбы пьютъ, а не нюхаютъ. Хоть отцы мои и пришли съ Кавказа, а все-таки русская манера лучше будетъ. Пойдемъ въ кабинетъ, тамъ я тебя угощу наливкой».
Новые друзья ушли въ кабинетъ и горничная Танюша послана была къ хозяйкѣ за бутылкой смородиновки, которая и была отпущена не безъ шума со стороны Прасковьи Ивановны. До самого ужина хозяинъ и гость просидѣли въ кабинетѣ, говоря безъ умолку; нѣсколько разъ, Варинька изъ залы вслушиваясь въ голосъ родителя, говорила жениху и матери — я еще никогда не слыхала, чтобъ папаша говорилъ такъ много! До слуха Прасковьи Ивановны поминутно доходили слова — Эльбрусъ, Казбекъ, завалы, нукеры, станица, Махметъ-Аминь, Кибитъ-Магома, эфендій Камзаевъ, эфендій Абдаллаховъ, — пуля въ бокъ — шашкой по головѣ — нагайкой по лошади. У Касима Махметова, само-собой разумѣется должны были уши горѣть въ этотъ вечеръ, такъ часто упоминалосъ его имя. Выпито было за здоровье Касима Махметова и вслѣдъ за тѣмъ послано за бутылкой рябиновки. Но Прасковья Ивановна рябиновки не дала, и велѣла сказать, что ужинъ давно на столѣ поданъ.
Какое перо можетъ описать физіономію Матвѣя Кузьмича въ ту минуту, какъ онъ вышелъ къ своему семейству, не выпуская изъ своихъ рукъ руки своего гостя? Глаза его горѣли, онъ былъ красенъ и дѣлалъ нетерпѣливыя движенія всѣмъ тѣломъ, не только бутылка наливки, но и дюжина бутылокъ не могли бы произвести подобнаго дѣйствія на отца Вариньки. И странное дѣло, онъ казался какъ-то особенно красивъ, привлекателенъ въ своемъ волненіи. Поэты при порывахъ вдохновенія и художники зй любимой картиной, должны носить на своихъ лицахъ нѣчто подобное выраженію, лежавшему на лицѣ Матвѣя Кузьмича во все продолженіе ужина. Но онъ говорилъ мало и только слушалъ говорливаго гостя. Зато когда Прасковья Ивановна встала и дала замѣтить Асланъ-Махметову, что для него приготовлена постель въ мезонинѣ, почтенный помѣщикъ перебилъ ее странною рѣчью: — Ступай, ступай, матушка, въ свою спальню и не заботься о нашихъ постеляхъ, сказалъ онъ потрепавъ по плечу своего гостя. — Мы люди восточные и нѣжиться не любимъ Былъ бы сѣнникъ, коверъ, подушка, и мы съ Асланомъ уляжемся рядкомъ, на славу!
Прасковья Ивановна ушла, сама не зная, сердиться ей или приходить въ изумленіе, но молодые люди, проводивши ее въ спальню, стали смѣяться такъ весело, что поступокъ Матвѣя Кузьмича представился ей невинной причудою. Цѣлую почти ночь проболтали новые друзья на сѣнникѣ, куря трубки и подвергая опасности всю мызу; походная фляга Аслана была вытребована изъ брички, выпита, долита и снова опорожнена. Думая о поведеніи Матвѣя Кузьмича въ эту темную, прохладную, милую ночь на душистомъ сѣнѣ, мы завидуемъ ему отъ всего сердца и признаемся въ томъ искренно, а вовсе не для красоты слога. Какое намъ дѣло до того, что Асланъ Махметовъ, по всей вѣроятности, не стоилъ особенной дружбы, что бесѣда его отличалась хвастовствомъ безпредѣльнымъ, что онъ не отличался опрятностью, и по собственному сознанію, спалъ никогда не снимая бешмета? Кто живалъ въ деревнѣ и скучалъ въ ней на подобіе Матвѣя Кузьмича, тотъ знаетъ что такое значитъ въ глуши человѣкъ вообще, новый человѣкъ, разговорчивый человѣкъ, со всѣмъ соглашающійся человѣкъ, человѣкъ способный по вашей прихоти бросить спальню для сѣнника и сладкій сонъ для болтовни? И трубка, и походная фляга съ такого рода гостемъ вовсе не то, что такое же скромное развлеченіе въ одиночку. Иногда яичница на воздухѣ вкуснѣе гатчинской форели и бесѣда съ проѣзжимъ, заглянувшимъ въ нашу глушь, слаще самой тонкой бесѣды съ несомнѣнными умницами. Кто не знаетъ этихъ истинъ, тотъ ничего не знаетъ въ жизни. Человѣку, никогда о нихъ не думавшему, надо или весь свой вѣкъ прожить на Большой Морской, никуда не выѣзжая изъ Петербурга, или повѣситься безъ оговорокъ, когда обстоятельства вынудятъ его, хотя на время, проститься съ столицей.
Ночь и все слѣдующее утро промелькнули для нашего почтеннаго помѣщика съ быстротой молніи. Уже бричка воинственнаго Аслана, совсѣмъ готовая подъѣхала къ воротамъ, а хозяинъ и его дорогой гость все еще сидѣли за чаемъ въ кабинетѣ Матвѣя Кузьмича. Даже съ женой и дочерью не успѣлъ поздороваться нашъ лѣнивый пріятель. До того ли ему было? Асланъ Махметовъ раскупоривши свой чемоданъ, показывалъ всѣ свои вещи, имѣвшія хоть сколько-нибудь кавказское происхожденіе; а часть изъ нихъ уступалъ Махметову-помѣщику за ту цѣну, въ какую онѣ ему самому обошлись. — «Гляди сюда, Максимъ Кузьмичъ», говорилъ онъ. — «Разверни этотъ бешметъ, другъ. Тебѣ нельзя ходить безъ бешмета. Вотъ черкесска новая. Разъ ее надѣвалъ. Въ день какъ рубились съ Шамилемъ. Локоть разорванъ — это мюридъ шашкой ударилъ. Вотъ нагайка; тебѣ нельзя безъ нагайки. Положи нагайку. Вотъ папахъ. Твой братъ подарилъ. Кунакъ, Касимъ Махметовъ подарилъ. Увижу кунака, шапки не надо. Ѣду домой, нечего везти черкесску. Я бы тебѣ подарилъ, такъ ты не возьмешь. Деньги не мѣшаютъ, деньгамъ есть мѣсто. Съ Кавказа пришлю тебѣ пешкешь, ей Богу. Полный черкесскій нарядъ. Панцырь достану. Вотъ бурка. Вотъ башлыкъ. Тебѣ нельзя безъ башлыка. Это лучше фуражки. Я тебѣ башлыкъ подарю на память».
— Нѣтъ, нѣтъ, Асланъ, съ чувствомъ говорилъ Матвѣй Кузьмичъ: — я отъ тебя даромъ не возьму ничего, ты человѣкъ дорожный. Я радъ, что пригодился земляку и товарищу. И помѣщикъ, не помня себя отъ восхищенія, досталъ завѣтную свою шкатулку, и не торгуясь, пріобрѣлъ порядочную гору хлама, казавшагося ему драгоцѣннѣе драгоцѣнныхъ рѣдкостей и предметовъ искусства.
— Лошади поданы: — пропищала Танюша, горничная, взглянувши на восточнаго воина и почти вскрикнувши, потому-что гость при ея словахъ ухватился за свой кинжалъ.
— Кузьма Матвѣичъ, сказалъ Асланъ, отстегнувъ крючокъ и снимая кинжалъ, такъ испугавшій дѣвушку: — прощай Кузьма Матвѣичъ. Вотъ тебѣ память отъ моего кунака. Это отъ твоего друга. Спасибо тебѣ землякъ. Буду кланяться всѣмъ на Кавказѣ. Пріѣзжай скорѣй, безъ тебя, мы жить не станемъ. Бери кинжалъ. Нѣтъ цѣны этому кинжалу. Сто человѣкъ убилъ кинжаломъ. Видишь какіе зубцы. Базалай дѣлалъ. Въ сталь золото подливали. Помни Аслана-Махметова. Теперь ты мнѣ кунакъ. На жизнь — на смерть. Меня убьютъ, моей головы не выдай. Тебя убьютъ — буду мстить. Мы оружіемъ мѣнялись. И ты дай мнѣ на память. Вмѣсто кинжала. Первой кинжалъ на Кавказѣ. Жаль мнѣ его. Сто головъ убилъ кинжаломъ. Все для Максима Махметова. Все для Кузьмы Максимыча. Носи мой кинжалъ. Ты мой кунакъ. Съ тобой хоть на самаго шайтана. Шамиль дрянь. Мы его палкой по головѣ бить будемъ.
У Матвѣя Кузьмича не было въ домѣ никакого оружія. Мушкинъ, правда, привезъ съ собою ружье и уже былъ на охотѣ, но ружья своего, конечно, не отдастъ онъ ни за какія обѣщанія. Подумавъ немного, Матвѣй Кузьмичъ вынулъ серебряную табакерку, подаренную ему въ послѣдній день его ангела, Прасковьей Ивановной, и вручилъ ее своему гостю. Оба поцаловались со слезами на глазахъ. Намъ кажется, что этотъ обмѣнъ знаковъ памяти походилъ отчасти на извѣстный обмѣнъ оружія героевъ Иліады. Табакерка была изъ чистаго серебра и стоила денегъ, о достоинствѣ же кинжала трудно сказать что-нибудь положительное, хотя онъ и сдѣлался первымъ клейнодомъ, первымъ украшеніемъ въ кабинетѣ отца Вариньки.
Пыль поднялась по дорогѣ и дорогой гость умчался. Черезъ десять дней предстояло ему увидѣть снѣговый хребетъ Кавказскихъ горъ, мутный Терекъ между скалистыми берегами, цвѣтущую степь, затканную яркими цвѣтами, будто усѣянную искрами цвѣтныхъ огней, опять предстояло ему очутиться посреди удалого, храбраго, пламеннаго поселенія горныхъ странъ! Чего не пересмотритъ, чего не испытаетъ храбрый Асланъ Махметовъ въ эти десять дней, между тѣмъ какъ для Матвѣя Кузьмича и черезъ тридцать дней не произойдетъ ничего стоящаго вниманія. Тѣ же строенія будутъ видны изъ оконъ его кабинета, та же земледѣльческая книга будетъ валяться на письменномъ столѣ, тѣ же тощія яблони съ сѣрымъ листомъ станутъ рости въ саду, та же Танюша будетъ приходить въ кабинетъ по три раза въ день, пища одинаковымъ голосомъ: — чай поданъ, — обѣдъ готовъ, — барыня зоветъ васъ ужинать! Съ такими мыслями въ головѣ вышелъ Матвѣй Кузьмичъ въ поле, тотчасъ же послѣ отъѣзда своего гостя. Пыль, поднятая бричкой Аслана, еще не улеглась по дорогѣ и видно еще было какъ походная повозка гостя двигалась по отдаленному косогору; подобно большой мухѣ Матвѣй Кузьмичъ взглянулъ на нее, грустно задумался и пошелъ къ рощѣ брать грибы, которыхъ на бѣду вовсе не нашлось. Чувства его волновавшія во время прогулки должны быть знакомы всякому сельскому жителю. Кто изъ насъ не провожалъ когда-либо пріятеля, на минуту внесшаго небольшое развлеченіе подъ тихую нашу кровлю, не слѣдилъ глазами за его исчезающимъ экипажемъ, и не дивился странности ощущеній своихъ въ это время? Дѣйствительно странныя ощущенія испытываетъ деревенскій житель въ день отъѣзда своего гостя! Какъ длинны кажутся часы, еще вчера проходившіе такъ быстро! Какъ холодно и пусто глядитъ окрестность, которою за нѣсколько часовъ назадъ восхищался вашъ посѣтитель! Боже мой, какою уныніе наводящею пеленою лежатъ эти ровныя, вспаханныя поля и другія ноля, на-лѣво, съ которыхъ только-что снятъ яровой хлѣбъ! Какъ все глухо и непривѣтливо въ старой рощѣ, сколько желтыхъ листьевъ навалилось за одинъ день, и какъ шелестятъ они подъ ногами. Садъ противенъ, прислуга бродитъ нехотя, яблоки валяются по дорожкамъ, бабы приходятъ на озеро съ какими-то грязными лоскутьями, намочивши ихъ, колотятъ колотушками, отъ которыхъ раздастся рѣзкій, однообразный стукъ по всему берегу! Солнце какъ-будто перестаетъ грѣть и съ наступленіемъ вечера, небо подергивается зеленоватыми тонами, признакомъ наступающихъ холодовъ. Ночью надо ждать мороза, а вы какъ-будто приготовились къ тому, что завтра всѣ цвѣты ваши померзнутъ, листы опадутъ всѣ, а сосѣдніе пригорки исчезнутъ подъ бѣлой скатертью снѣга, посреди которой сѣрыми волнами станетъ плескаться холодное, шумливое, печальное озеро!
III.
[править]Со дня, ознаменованнаго посѣщеніемъ кавказскаго гостя, всѣ сельскіе проекты потеряли свою прелесть для Матвѣя Кузьмича. Напрасно извѣстный нашъ агрономъ фонъ-Габенихтсъ извѣщалъ помѣщиковъ, чтобъ они берегли солому, вмѣсто нея устилая скотные дворы стружками отъ распиленныхъ бревенъ и лоскутками писчей бумаги; напрасно знаменитый Моторыгинъ издалъ книгу о вывариваніи бульона изъ старыхъ сапоговъ, на случай голоднаго года, напрасно въ газетѣ, получаемой Махмотовымъ, совѣтовали предохранять картофель отъ болѣзни, обкуривая его по шести разъ въ сутки благовонною смолою: великія открытіи по хозяйственной части уже не занимали нашего героя. Газета валялась по недѣлямъ нераспечатанною, къ удовольствію Прасковьи Ивановны, но къ неудовольствію Варинькинаго жениха, заботливо взиравшаго на задумчивость будущаго своего тестя. Одинъ разъ Мушкинъ даже рѣшился представить видъ, что интересуется истинами, заключенными въ агрономическихъ книгахъ, но Матвѣй Кузьмичъ остановилъ его такими словами: — «оставь всю эту дрянь. О нашей жалкой болотистой полосѣ нечего заботиться. Мы обижены природой, и у насъ ничего никогда не выростстъ, хоть ты себѣ лопни. Я бы могъ хозяйничать тамъ, гдѣ есть горы, плодоносныя степи, могучіе лѣса, щедрая растительность. У насъ арбузы растутъ въ парникахъ. Никогда не стану я заниматься хозяйствомъ въ этомъ дрянномъ краѣ. Можетъ быть я не правъ, можетъ быть во мнѣ говоритъ не ваша кровь. Довольно, впрочемъ, нечего толковать объ этомъ.»
Однако же, бросивъ хозяйственныя изданія, Матвѣй Кузьмичъ не оставался безъ чтенія. Часть Варинькиной библіотеки поступила къ нему въ кабинетъ. Нужно-ли говорить какія то были сочиненія? Герой нашего времени, стихотворенія Лермонтова, весь Марлинскій; многочисленныя произведенія подражателей Марлинскаго и Лермонтова разлеглись на столѣ, на томъ самомъ столѣ, гдѣ съ давнихъ поръ не красовалось ни одной книги, за исключеніемъ сочиненій агронома фонъ-Габенихтса и его сверстниковъ. Съ чутьемъ, такъ знакомымъ всякому, кто когда-либо занимался своимъ любимымъ предметомъ, нашъ помѣщикъ повсюду открывалъ книги, гдѣ говорилось о Кавказѣ, гдѣ дѣйствовали шамхалы и джигиты, гдѣ лилась кровь ручьями и высился на алмазахъ инея, безлиственный вѣнецъ горъ Кавказскихъ. Яшка, кучеръ, безирсстанно привозилъ съ почты книги и брошюры, о которыхъ, навѣрное, не знаетъ ни одинъ библіографъ: стихотворенія мирзы Бекбулатова, «Досуги отставного юнкера въ виду ревущаго Терека», «Окровавленную тѣнь злодѣйки Тамары», «Прекрасную магометанку, умирающую на гробѣ русскаго офицера», романъ «Койхосро и Мара», поэму «Башлыкъ и кинжалъ», поэмы «Хаджи Шеретлукъ», «Хаджи-Ибрагимъ», «Хаджи-Искандеръ». Такъ какъ Матвѣй Кузьмичъ не былъ глупымъ человѣкомъ, и вкусъ его не извратился еще злоупотребленіемъ умственной пищи, то наслажденія, доставленныя ему первыми сочиненіями о Кавказѣ (изъ библіотеки дочери) могли назваться истинными, завидными наслажденіями. Передъ его воображеніемъ рисовались картины величественныя и уныло-грандіозныя; онъ будто слушалъ во время чтенія какую-то торжественную и грустную и душу манящую музыку. Передъ нимъ набѣгали волны Чернаго моря на синѣющую степь, объятую серебрянымъ вѣнцомъ Кавказа, желтые уступы дагестанскихъ скалъ, свѣшиваясь надъ пескомъ безплодной долины, сумрачно глядѣли на раненнаго юношу, которому, въ лихорадочномъ забытьѣ, грезился вечерній пиръ на сѣверѣ и сѣверныя красавицы, увѣнчанныя цвѣтами. Въ маленькихъ городахъ между горами, куда проникнуло европейское образованіе, по ночамъ сходились пестрые кружки больныхъ воиновъ и пріѣзжихъ гостей, явившихся лечиться водами; мирно и сладко текли ихъ бесѣды, оживленныя воспоминаніями о прошлыхъ битвахъ, прошлыхъ опасностяхъ и прошлыхъ привязанностяхъ. Впечатлѣнія Матвѣя Кузьмича казались хороши, пока онѣ навѣвались разсказами поэтовъ истинныхъ, но что сталось съ бѣднымъ поклонникомъ Кавказа, когда на арену вышли второстепенные герои и второстепенные разскащики — поэтъ Бекбулатовъ, романистъ Айбулатовъ, туристъ Булатовъ, черкешенки, умирающія отъ любви и наибы каждый день срубающіе по нѣскольку головъ! Все смѣшалось и стало кружиться въ какомъ-то сумасшедшемъ танцѣ; горы сдѣлались окровавленными великанами, Терекъ заревѣлъ человѣческимъ голосомъ, молодые джигиты стали ревѣть какъ Терекъ. Гассанъ-Ханы и Искандеръ-Беки принялись пырять другъ друга кинжалами, лошади стали извергать огонь изъ ноздрей, скалы потрясались и кровь текла водопадомъ! Голова болѣе смирнаго чудака могла бы повернуться отъ подобныхъ чудесъ; а Матвѣй Кузьмичъ уже пересталъ считать себя смирнымъ человѣкомъ и даже началъ презирать смирныхъ людей. «Удивляюсь тебѣ, Варинька», сталъ говорить онъ неоднократно, какъ это ты тихо говоришь съ женихомъ, и что за кисельная любовь у васъ обоихъ. Такъ-ли любятъ женщины горныхъ странъ, съ огнемъ въ жилахъ, съ кипящей смолой въ черныхъ глазахъ, съ маленькимъ кривымъ кинжаломъ у пояса? Асланъ-Махметовъ обѣщался прислать мнѣ женскій кинжалъ, и я его тебѣ подарю. Я удивляюсь тебѣ, я не узнаю въ тебѣ нашей крови!" Гораздо сильнѣе выразился нашъ помѣщикъ передъ горничной Танюшей, какъ-то надоѣвшей ему безпрестаннымъ извѣщеніемъ о томъ, что обѣдъ поданъ. «Не надоѣдай мнѣ дѣвчонка», крикнулъ Матвѣй Кузьмичъ, никогда еще до тѣхъ поръ онъ не кричалъ на прислугу, «не смѣй впередъ приходить въ кабинетъ безъ позволенія, слышишь ты. Во мнѣ кавказская кровь, и я не всегда могу за себя ручаться. Бѣги вонъ, пока бѣды не случилось!» и онъ грозно обратилъ глаза на кинжалъ, висѣвшій около стола надъ диваномъ. Танюша, какъ и слѣдовало ожидать, убѣжала съ трепетомъ.
Съ женой своею, Матвѣй Кузьмичъ былъ молчаливъ, сухъ, скроменъ, но тѣмъ не менѣе странные слухи стали доходить до ушей Прасковьи Ивановны. Староста сообщилъ ей, какъ баринъ, никогда не встававшій рано, пришолъ на гумно чуть свѣтъ, съ арапникомъ и въ смѣшной шапкѣ клиномъ, сталъ щолкать плетью такъ, что навелъ на всѣхъ страхъ; во время молотьбы говорилъ что-то о Кавказѣ, и собирался туда ѣхать, потому-что здѣшній народъ не мужчины, а глупыя, трусливыя бабы. Въ другой разъ онъ пришелъ на конюшню съ ножикомъ, перебранилъ кучера и конюха, вынулъ ножикъ и сказалъ: «вы меня не знаете, меня сердить не здорово, во мнѣ татарская кровь и я вамъ всѣмъ брюхо разрѣжу.» Также пришелъ Матвѣй Кузьмичъ къ Федоту-портному, шившему сюртуки для людей, пересмотрѣлъ его работу, бросилъ ему какой-то рыжій балахонъ и велѣлъ все платье передѣлать на этотъ ладъ. Портной Федотъ, съ честолюбіемъ, свойственнымъ портняжному артисту, уклонился отъ такого приказа, но баринъ опять взялъ ножикъ и запугалъ Федотку до полу-смерти. Слушая все это Прасковья Ивановна стала собираться намылить своему супругу голову, но пріѣхали какіе-то гости, и при гостяхъ шумѣть было нечего. Короче сказать, весь домъ, вся усадьба уже трепетала передъ своимъ когда-то тихимъ обладателемъ, а ни Прасковья Ивановна, ни Варинька еще не подозрѣвали никакой особенной перемѣны въ Матвѣѣ Кузьмичѣ. Женихъ былъ дальновиднѣе, но и онъ считалъ все это дѣло за невинную причуду, которая пройдетъ, какъ прошла страсть къ испанскимъ дѣламъ и твореніямъ изобрѣтательнаго агронома Габсинхтса.
Прошло около мѣсяца со дня отъѣзда Аслана-Махметова, и для всего будиловкаго уѣзда наступилъ торжественный день 17-го сентября, — день, съ незапамятныхъ временъ ознаменованный ярмаркою, верстахъ въ десяти отъ Махметовки, общимъ богомольемъ, съѣздомъ окрестныхъ помѣщиковъ, обѣдами на чистомъ воздухѣ въ весьма красивомъ мѣстоположеніи, пикниками и веселостями всякого рода. Въ краѣ, гдѣ проживалъ Матвѣй Кузьмичъ, сентябрь всегда бываетъ лучше августа, а потому осеннее сентябрское гулянье удавалось лучше многихъ лѣтнихъ. Прасковья Ивановна, съ Варинькой и женихомъ дѣвушки, уѣхала къ мѣсту богомолья еще за сутки, чтобъ тамъ отдохнуть, отстоять раннюю обѣдню и припасти должный запасъ для гостей. Такъ какъ богомолье и ярмарка происходили на ея землѣ, — Прасковья Ивановна долгомъ считала на этотъ день быть общей хозяйкой. Съ барыней и дѣтьми уѣхалъ весь почти домъ: и Яшка-кучеръ, и поваръ, и Танюша; при Матвѣѣ же Кузьмичѣ, желавшемъ явиться на мѣсто только къ завтраку, оставлены были одинъ конюхъ и кривая ключница. Не стѣсняясь своимъ одиночествомъ, нашъ герой провелъ вечеръ въ большихъ хлопотахъ, раза три запирался въ кабинетъ, бѣгалъ по дому, глядѣлся въ зеркала и заснулъ очень поздно, приказавши, чтобъ по утру къ двѣнадцати часамъ готовы были дрожки.
На ярмарку съѣхалось много сосѣдей, съ съѣстными припасами и прислугою; всѣхъ ихъ взяла въ свое распоряженіе дѣятельная Прасковья Ивановна. Обѣдня и крестный ходъ кончились; народъ сталъ завтракать и покупать разные товары, и вся компанія помѣщиковъ помѣстилась на гранѣ, ожидая закуски, а Матвѣя Кузьмича все еще не было. Полюбовавшись нѣсколько времени на пеструю толпу народа и на бабъ въ повязкахъ самого яркаго цвѣта, гости начали завтракать. Мужчины не безъ удовольствія проглотили по рюмкѣ водки; дамы стали хлопотать около окороковъ, телятины и пироговъ съ курицей; дѣвицы никогда не ощущающія голода при постороннихъ, чинно смотрѣли на картинную мѣстность и на часовню подъ обрывомъ горы; однимъ словомъ, все шло своимъ порядкомъ, какъ вдругъ всѣ богомольцы-крестьяне заколыхались, столпились въ кучки и побѣжали толпами къ большой дорогѣ, имѣя передъ своими колоннами мальчишекъ и дѣвчонокъ, въ видѣ застрѣльщиковъ. Скоро на дорогѣ показался и предметъ общаго изумленія: дрожки Матвѣя Кузьмича, и самъ степенный родитель Вариньки, бодро сидѣвшій на дрожкахъ, имѣя на себѣ красные сапоги, панталоны съ серебрянымъ галуномъ, желтый бешметъ, коричневую черкесску съ патронами, кинжалъ у пояса, бѣлую папаху на головѣ, башлыкъ на шапкѣ, нагайку въ рукѣ и по-верхъ всего наряда косматую бурку, которая не ложилась складками, но сидѣла на помѣщикѣ какъ деревянный футляръ. "Если ее поставить на землю, " говорилъ Асланъ продавая бурку, «она сама будетъ стоять. Руби ее шашкой какъ дерево. Бурка не повалится».
Въ такомъ изумительномъ видѣ предсталъ Матвѣй Кузьмичъ передъ собраніе ближайшихъ своихъ сосѣдей, обомлѣвшихъ отъ изумленія. Онъ и самъ сконфузился, видя эффектъ, имъ произведенный. Всѣ жители предались одной, весьма извинительной на этотъ разъ мысли: «болѣнъ Матвѣй Кузьмичъ, повредился Матвѣй Кузьмичъ» думали всѣ, обративъ оторопѣлые глаза на оторопѣлую Прасковью Ивановну. Однако Матвѣй Кузьмичъ, не выражая никакихъ опасныхъ признаковъ, постоялъ немного, подошелъ къ дамамъ, назвалъ каждую по имени и отчеству, поздоровался съ мужчинами, поцаловалъ Вариньку, похвалилъ погоду и налилъ себѣ водки. Варинька, страдая и за отца и за мать, думала было хоть сколько нибудь оправдать своего папашу, сказавши кому-то изъ гостей, что Матвѣй Кузьмичъ часто простуживается, вслѣдствіе чего докторъ Ѳома Иванычъ велитъ ему кутаться потеплѣе.
— Вздоръ, Варя, перебилъ ее Матвѣй Кузьмичъ: — это она говоритъ пустяки, продолжалъ онъ, обращаясь ко всей компаніи. — Дѣвушка кавказской крови не должна извиняться за то, что ея отецъ одѣвается какъ его отцы одѣвались. Глядите сюда, господа, вотъ это бешметъ, это черкесска, это ремень, а это папаха. Чѣмъ неудобенъ этотъ нарядъ? чего вы, дурачье, глазѣете? тутъ онъ прикрикнулъ на ребятишекъ, подбиравшихся къ нему со всѣхъ сторонъ: — отчего и всѣмъ намъ не ходить въ такомъ уборѣ? Еще Грибоѣдовъ, тоже нашъ кавказскій писатель, смѣялся надъ фракомъ. Пока я живъ, я не надѣну другой одежды. Въ этой одеждѣ, Варя, твои дѣды рубились на славу. Возьми башлыкъ, повѣсь его туда на сучокъ. А день то у насъ, господа, стоитъ лучше лѣтняго!
Видя, что нашъ помѣщикъ говоритъ складно и никого не собирается пырять кинжаломъ, гости успокоились; а къ концу завтрака и позабыли бы о нарядѣ Матвѣя Кузьмича, если бы онъ самъ по-минутно не говорилъ какъ о своемъ нарядѣ, такъ и о своемъ восточномъ происхожденіи. Въ помѣшательствѣ его никакъ нельзя было заподозрить, а между-тѣмъ, рѣчи его совершенно отклонялись отъ законовъ здраваго смысла. Матвѣй Кузьмичъ, такъ недавно лѣнившійся говорить въ большой компаніи и только съ доброй улыбкой выслушивавшій шуточки сосѣдей надъ своими любимыми, агрономическими книгами, вдругъ сдѣлался болтливымъ человѣкомъ и придирчивымъ спорщикомъ. Кто-то при немъ похвалилъ обрывъ около часовни и озеро и весь видь, которымъ онъ еще прошлаго года восхищался, — но Матвѣй Кузьмичъ вдругъ обратился къ хвалителю съ обиднымъ смѣхомъ. — Эти горы хороши для васъ, — сказалъ онъ, подтягивая поясъ: — для нашихъ будиловцевъ, готовыхъ считать всякій гвырекъ за гору! Поглядѣли бы вы на Крестовую гору, да на Эльбрусъ, стоящій особнякомъ отъ всего хребта кавказскаго. На нихъ снѣгъ никогда не таетъ; это горы, это наши родныя горы, а не будиловскіе курганчики. Черезъ пять минутъ рѣчь зашла о пирогѣ съ курицей, на этотъ разъ отмѣнно вкусно приготовленномъ — «это бабья пища, сказалъ Матвѣй Кузьмичъ. — На будущій годъ, если не уѣду къ себѣ домой, приглашаю васъ на завтракъ въ чисто-кавказскомъ вкусѣ. Ничего кромѣ шашлыка. Цѣлаго барана зажарятъ и сложатъ такъ, что чуть вы его тронете пальцомъ, онъ разсыплется на мелкіе, тоненькіе кусочки. Такое жареное надо ѣсть мужчинамъ, пусть дамы кушаютъ пироги съ курицей». Вслѣдъ за тѣмъ, Матвѣй Кузьмичъ прикрикнулъ на какого-то наянливаго слѣпца, затянувшаго Лазаря возлѣ самого стола, и посовѣтовалъ ему бѣжать сломя голову, ибо тотъ, у кого кавказская кровь, не повторяетъ своихъ приказаній дважды. Все это начало надоѣдать сосѣдямъ и одинъ изъ нихъ, веселый старикъ, преемникъ Матвѣя Кузьмича по судейской должности, началъ подтрунивать надъ помѣщикомъ Махметовки, называя его русскимъ черкесомъ и особенно потѣшаясь надъ его папахой съ невѣроятно мохнатымъ бѣлымъ мѣхомъ.
Но едва услышалъ Матвѣй Кузьмичъ, что его головной уборъ, да и весь нарядъ возбуждаетъ однѣ шутки, какъ глаза его разгорѣлись гнѣвомъ и онъ сердито взглянулъ на судью-сосѣда. — Полно, Иванъ Васильичъ, сказалъ онъ отрывисто, на манеръ рѣчей Аслана-Махметова: — эй полно, худо будетъ. Не держись за бритву голой рукой. Не смѣйся надъ одеждой, въ которой мои предки ходили. Кавказская кровь не чета твоей холодной крови! Не ровенъ часъ, я не всегда могу удержаться. Отдай сюда башлыкъ, отдай башлыкъ, отдай, не то худо будетъ!
Но судья не принадлежалъ къ лицамъ робкаго десятка — это онъ, закололъ себѣ фалды сюртука булавками и безстрашно явился на балъ къ нахалу Парховскому, требовавшему, чтобы ни одинъ сосѣдъ не смѣлъ являться въ сюртукѣ среди его чертоговъ. Въ отвѣтъ на крики Махметова, веселый Иванъ Васильичъ снялъ съ сука башлыкъ, висѣвшій за Варинькой, насыпалъ въ него мелкихъ яблоковъ, и сталъ подносить яблоки дамамъ, комически улыбаясь.
— Прочь, оставь мой башлыкъ! раздирающимъ голосомъ возопилъ Матвѣй Кузьмичъ: — я тебѣ покажу какая во мнѣ кровь! и выхвативъ изъ ноженъ кинжалъ, сильно намазанный саломъ, кинулся на Ивана Васильича. Дамы отчаянно вскрикнули.
Но судья Иванъ Васильичъ слишкомъ хорошо зналъ человѣческую натуру и слишкомъ давно былъ знакомъ съ своимъ предмѣстникомъ, для того, чтобы испугаться. — А ну-ка, ну-ка, сказалъ онъ, вставая съ своего мѣста и со смѣхомъ подвигаясь на встрѣчу грозному джигиту, — а ну-ка, русскій черкесъ, покажи-ка намъ свою удаль! Что размахиваешь кинжаломъ? иди-ка ближе, покажи какая у тебя тамъ магометанская кровь?
Ничего ужаснѣе и придумать бы не могъ злѣйшій гонитель бѣднаго Махметова. Видя, что всѣ его угрозы производятъ одно посмѣяніе, Матвѣй Кузьмичъ кинулся впередъ, поднялъ кинжалъ, приставилъ его къ сердцу Ивана Васильича и вмигъ опять вложилъ въ ножны орудіе убійства! — Боже мой! сказалъ онъ, тяжело переводя духъ и перекрестившись: — Боже мой! до какого дѣла чуть не довела меня моя бѣшеная вспыльчивость. Едва я не убилъ стараго своего друга — и гдѣ же? и въ какой день? Иванъ Васильичъ, благодари небо, что я опомнился. Разсудокъ остановилъ меня на краю преступленія. Я чувствую, какъ еще много огненной кавказской крови въ моихъ жилахъ!
— Никакой кавказской крови нѣтъ въ твоихъ жилахъ, спокойно возразилъ безжалостный Иванъ Васильичъ: — и откуда взялась у тебя кавказская кровь, которой ты прожужжалъ намъ уши? Батюшка твой родился въ будиловскомъ уѣздѣ и служилъ исправникомъ двадцать лѣтъ, дѣдушку твоего, секундъ-маіора, еще всѣ старики хорошо помнятъ, бабка твоя и матушка никуда дальше Москвы не ѣздили, изъ какихъ хозяйственныхъ книгъ набрался ты своей черкесской крови?
— Нѣтъ, этого слишкомъ много, возопилъ Матвѣй Кузьмичъ, хватаясь за свой головной уборъ и набрасывая бурку на плечи: — я не могу выносить такихъ оскорбленій, я способенъ совершить ужасное и кровавое дѣло! Я не останусь тамъ, гдѣ меня оскорбляютъ и поносятъ. Я могу сдѣлать бѣду, о которой наши дѣти станутъ разсказывать съ ужасомъ. Демонъ искушаетъ меня на убійство. Мой кинжалъ просится изъ ноженъ. Нѣтъ, нѣтъ, — далѣе отъ грѣха, далѣе отъ моихъ оскорбителей. Кузьма, подавай дрожки! И Матвѣй Кузьмичъ ускакалъ, поразивъ все собраніе двумя пепелящими взглядами. Народъ далъ ему дорогу не безъ трепета и ребятишки бѣжали за его дрожками съ полверсты, покуда онъ не замахнулся на нихъ нагайкою. Дома онъ заперся и не велѣлъ пускать къ себѣ никого. Прасковья Ивановна, вернувшись съ богомолья, постучалась въ двери кабинета съ гнѣвнымъ увѣщаніемъ и приказаніемъ отворить немедленно; Матвѣй Кузьмичъ точно отворилъ двери, но вышелъ къ женѣ съ самымъ грознымъ видомъ и словами этому виду соотвѣтствующими. — Прочь, сказалъ онъ женѣ между прочимъ: — оставь меня въ покоѣ, чтобъ бѣды не вышло. Мнѣ противны бабы, мнѣ гадокъ этотъ край, а увѣщанія твои мнѣ давно надоѣли. Убирайся пить свою мяту и мазаться свинымъ саломъ. Довольно я потакалъ твоимъ дурачествамъ. Я мужчина, ты баба. Сиди въ своей комнатѣ. Бабѣ незачѣмъ ходить въ кабинетъ къ мужу. На моей родинѣ вашу братью запираютъ на крюкъ. Убирайся къ себѣ и пошли сюда Мушкина. Мнѣ надо говорить съ нимъ о дѣлѣ. Чего же ты стоишь, пошла! И Матвѣй Кузьмичъ, весьма непочтительно взявъ свою супругу за плечи, повернулъ ее очень ловко, провелъ до двери и вытолкнулъ за дверь, стараясь, однако, не толкаться слишкомъ сильно.
Все мужество когда-то доброй и повелительной Прасковьи Ивановны разсыпалось въ прахъ. Она, впрочемъ, никогда не была мужественна и забрала всю власть въ домѣ только потому, что Матвѣй Кузьмичъ, до тѣхъ-поръ, былъ еще менѣе мужественъ. Настоящее призваніе Варинькиной мамаши состояло скорѣе въ томъ, чтобъ считать себя страдалицей, проливать слезы, жаловаться на болѣзни, и какъ можно чаще говорить о смерти. При первомъ азартномъ поступкѣ мужа, она лишилась всей своей энергіи и предалась тоскѣ съ тѣмъ сладострастіемъ горя, безъ котораго большинство женщинъ существовать не можетъ. Передъ ней открылся истинно дамскій міръ, столь дорогой престарѣлымъ дѣвамъ и хворымъ помѣщицамъ — міръ унынія, проливанія слезъ, унылаго воркованія, жалобъ на грубыхъ мужчинъ, гофманскихъ капель, кислыхъ улыбокъ и страдальческихъ монологовъ. Къ Прасковьѣ Ивановнѣ даже безъ труда привилась мысль о томъ, что Матвѣй Кузьмичъ точно — ничто иное, какъ грубый, кровожадный, гордый кавказецъ, связанный съ нею на вѣки ея злой судьбиной. Обливаясь слезами, она вошла въ залу, гдѣ Варинька бесѣдовала съ своимъ женихомъ и сказала, принявъ совершенно убитый видъ: — Петръ Алексѣичъ, идите къ мужу. Умоляйте его, смягчите его жестокость. Онъ хочетъ крови Ивана Васильича, онъ зоветъ васъ вѣрно за тѣмъ, чтобъ передать ему вызовъ.
Мушкинъ пошелъ къ Матвѣю Кузьмичу, на пути собираясь увѣщевать его кроткимъ образомъ, и въ душѣ своей обвиняя весельчака Ивана Васильича, такъ сильно оскорбившаго бѣднаго чудака своими безжалостными шутками. На все дѣло, нашъ молодой женихъ смотрѣлъ со снисходительностью положительнаго человѣка, но и съ нѣкоторымъ отвращеніемъ. Петръ Алексѣичъ, всю свою жизнь жилъ въ одиночку и никогда не имѣлъ случая ознакомиться съ семейными драмами, изъ которыхъ почти каждая имѣетъ причиною причуды и прихоти, немногимъ лучшія причудъ Матвѣя Кузьмича, вообразившаго себя черкесомъ. Женихъ страдалъ за своего будущаго тестя; очень жалѣлъ, что изъ-за его глупости, уважаемое семейство явилось въ смѣшномъ видѣ, попало на зубки уѣзднымъ сплетникамъ, — но сильно вмѣшиваться во всю эту мизерію, достойную водевиля, Петръ Алексѣичъ не желалъ-бы. Зато какъ же удивился онъ, когда Матвѣй Кузьмичъ, услыхавъ стукъ въ двери, вышелъ къ нему на встрѣчу, взялъ юношу за руку, посадилъ его на диванъ, самъ сѣлъ противъ него и сказалъ прослезившись: — Петръ Алексѣичъ, мнѣ жаль разрушать благополучіе ваше. Я человѣкъ прямой и кавказскій. Къ чему холодныя приготовленія? Варинька никогда не будетъ вашей женой, потому-что вы не созданы другъ для друга.
— Это что за извѣстіе? могъ только сказать молодой человѣкъ, вдругъ почувствовавши, что кривое колесо зацѣпило и его, волей-неволей принуждали играть роль въ той пьесѣ, которую онъ за минуту назадъ сравнивалъ съ жалкимъ водевилемъ.
— Петръ Алексѣичъ, сказалъ отецъ Вариньки, садясь на диванъ съ поджатыми ногами и закуривая трубку: — вы человѣкъ не глупый и меня поймете. Я лучше васъ знаю мою дочь, она вамъ не пара. Вы знаете какая огненная кровь течетъ въ ея жилахъ. Эта дѣвушка сама еще не понимаетъ своей натуры: она вся огонь, вся страсть. Она цвѣтокъ горъ кавказскихъ. Можетъ ли кавказская дѣвушка, умѣющая владѣть кинжаломъ, составить счастье ледяного сѣвернаго человѣка? Ежели она обманывается, я не обманываюсь. Проститесь съ Варинькой и ищите себѣ другихъ невѣстъ, между сѣверными дѣвушками.
— Все это меня удивляетъ необыкновенно, Матвѣй Кузьмичъ, — замѣтилъ Мушкинъ. — Но лучше намъ сегодня не говорить объ этомъ предметѣ, утро вечера мудренѣе.
— Нѣтъ, сегодня и надо рѣшить дѣло, какъ это мнѣ ни тяжело. Видите мои уложенныя вещи; можетъ быть черезъ десять дней я уже буду на берегахъ Терека, гдѣ жили мой предки. Для меня вреденъ сѣверъ, — вы это слышите. Если я останусь здѣсь, я себя знаю. Ивану Васильевичу не жить болѣе на свѣтѣ, если я здѣсь останусь.
Мушкинъ пожалъ плечами, не говоря ни слова.
— Слушайте же молодой человѣкъ, отрывисто началъ Матвѣй Кузьмичъ: — если вы такъ упрямы, что не понимаете своей роли, я, какъ старый кавказецъ, выскажу вамъ все что надо. Вы знаете мое происхожденіе. Вы знаете, что храбрѣйшіе князья, наибы, лучшіе воины во всемъ Кавказѣ — Махметовы. Мои кровные ждутъ меня къ себѣ и сердятся за то, что я живу безъ дѣла на сѣверѣ, въ Россіи. Вы знаете къ чему обязываетъ человѣка та кровь, которая течетъ въ его жилахъ. Князья Касимъ Махметовъ, Асланъ Махметовъ, Абдулъ Махметовъ будутъ спрашивать меня о дочери. Кровное родство цѣнится въ нашемъ краѣ. Съ какими глазами отвѣчу я имъ, что наша Варинька выдана замужъ за человѣка, никогда не носившаго оружія? Какъ осмѣлюсь я сказать джигиту, рубившемуся съ самимъ Шамилемъ, что мужъ моей дочери ходитъ въ глупомъ пальто и никогда не срубилъ ни одной головы непріятельской? Что подумаетъ обо мнѣ каждый воинъ, для котораго сжечь сосѣдній аулъ значитъ тоже, что вамъ выстрѣлить по бекасу? Войдите въ мое положеніе, оцѣните обязанности княжеской крови, обязанности на мнѣ лежащія. Послѣ всего мною сказаннаго, я надѣюсь, что вы велите подавать коляску и даже изъ дома уйдете заднимъ ходомъ, чтобъ не встрѣтиться съ Варинькой. Другая судьба ждетъ ее, быть можетъ. У ней будутъ свои виноградники и свои тѣлохранители, свои табуны и свои подданные. Кавказской дѣвушкѣ одна дорога, вашему брату другая. Не мѣшайте чужому счастью, а я честь имѣю вамъ кланяться.
Матвѣй Кузьмичъ пустилъ послѣднее длинное облако, всталъ, подалъ молодому человѣку одинъ палецъ и поклонился ему съ покровительственнымъ видомъ. Никакой шамхалъ не могъ отпустить русскаго чиновника съ привѣтомъ болѣе величавымъ и воинственнымъ.
IV.
[править]Петръ Алексѣевичъ Мушкинъ, однакоже не ушелъ изъ дома заднимъ ходомъ, какъ совѣтовалъ ему новый витязь суроваго Кавказа. Онъ прошелъ въ гостиную къ Прасковьѣ Ивановнѣ и Варинькѣ, на ихъ разспросы сперва отвѣтилъ молчаніемъ, при этомъ слегка тронувши себя по лбу, потомъ успокоилъ ихъ на счетъ дуэли съ Иваномъ Васильичемъ, и передалъ весь разговоръ свой съ отцомъ Вариньки.
— Онъ помѣшался, онъ насъ погубить хочетъ! зарыдавши сказала Прасковья Ивановна. — Кто сжалится надъ нами, несчастными женщинами? Я поѣду къ предводителю и брошусь ему въ ноги…
— Мамашенька, сказала Варинька, вся блѣдная, но невольно улыбнувшись при послѣднихъ словахъ помѣщицы: — съ какой стати станете вы бросаться въ ноги кому бы то ни было? Извините меня, если скажу что нибудь не такъ, но мнѣ кажется, мы должны беречь папа, и все это дѣло вести между нами.
— Такъ, я этого ждала! отвѣтила ей помѣщица. Я ждала, что моя дочь пойдетъ противъ меня. Я знала, что мнѣ придется умереть отъ твоей неблагодарности! Для чего я живу на свѣтѣ! Скоро ли наступитъ конецъ моимъ испытаніямъ? Танюша, дай сюда синихъ капель, да вели сварить мяты.
Варинька замолчала и отерла слезинки на голубыхъ своихъ глазкахъ. Ужасно не ловко, и стыдно, и досадно было бѣдному Мушкину. Оставивъ Прасковью Ивановну принимать капли, онъ увелъ свою невѣсту въ уголъ, взялъ обѣ ея руки и просидѣлъ, задумавшись, съ минуту. — Варинька душа моя, сказалъ онъ наконецъ — что намъ дѣлать, что намъ дѣлать?
— Другъ мой, со вздохомъ сказала дѣвушка: — ты самъ знаешь, что я ничего не могу выдумать.
— Боже мой, сказалъ Петръ Алексѣичъ: — это смѣшное и жалкое испытаніе для меня хуже всѣхъ возможныхъ бѣдствій. Ежели бы тебя отнимали у меня силой, если бы лишь слѣдовало бороться и трудиться за тебя, съ какою радостью встрѣтилъ бы я всѣ невзгоды! Но передъ такимъ мизернымъ, забавнымъ препятствіемъ, всѣ силы меня оставили! Поступить съ твоимъ отцомъ какъ съ задурившимъ ребенкомъ, значитъ опозорить его, ввести въ дѣло чужихъ людей и стать посмѣшищемъ сосѣдей; уступать ему… но за что-жь намъ страдать и жить розно! Положеніе его кажется мнѣ опаснымъ, причуды его открыто перешли въ манію, и мнѣ страшно подумать, что намъ, можетъ быть, придется выжидать или его смерти или рѣшительной катастрофы… Только въ настоящую минуту вижу я вполнѣ, до какой степени ты мнѣ дорога и какъ невыносимъ будетъ для меня одинъ день разлуки съ тобою. Мы росли какъ братъ и сестра, намъ по временамъ казалось, что мы уже обо всемъ переговорили другъ съ другомъ, а теперь… я не понимаю что дѣлается со мной. Я безъ тебя не могу жить, Варинька, ждать и терпѣть, и надѣяться Богъ знаетъ на что, я не въ силахъ. Я могу придумать одно только. Матвѣй Кузьмичъ собирается ѣхать на Кавказъ и укладываетъ вещи. Сколько я понимаю, его никто остановить не въ силахъ. Пускай онъ ѣдетъ, видно сама судьба того хочетъ. Можетъ быть онъ развѣется дорогой и видъ новыхъ мѣстъ приведетъ его къ здравымъ мыслямъ. Если суждено случиться бѣдѣ, пусть она случиться далеко отъ насъ… Я у тебя останусь и мы никогда не разлучимся.
— Нѣтъ, Петръ Алексѣичъ, на этомъ мѣстѣ перебила Варинька жениха своего: — изъ того, что ты говоришь, добра никогда не будетъ. Если отецъ хочетъ отсюда ѣхать, я поѣду съ нимъ вмѣстѣ.
— Душа моя, опомнись, что ты хочешь дѣлать! внѣ себя отъ ужаса вскричалъ бѣдный Мушкинъ.
— Да, сказала дѣвушка своимъ тихимъ, никогда не измѣняющимся голосомъ, это такъ надо, и это будетъ. Сейчасъ ты боялся сдѣлать изъ отца посмѣшище нашего края, развѣ намъ будетъ веселѣе, если онъ будетъ посмѣшищемъ на чужой сторонѣ, безъ надзора, безъ ласковаго слова, безъ женщины, которая бы о немъ заботилась? Тебя берегли и укрывали твои родители, когда ты быль дитятей, и развѣ ты не обязанъ заботиться о нихъ, когда придетъ время для ихъ дѣтства?…
— Варинька, станетъ ли силъ твоихъ на подобную жертву?…
— Никакой жертвы я тутъ не вижу, простодушно сказала дѣвушка. Значитъ, когда я буду нездорова и ты станешь сидѣть у моей постели, это надо считать жертвою? Оно еще не такъ тяжело проѣхать нѣсколько сотъ верстъ и пожить нѣсколько дней въ красивой сторонѣ, о которой такъ много пишутъ. По экстрапочтѣ письма ходятъ очень скоро. Ты останешься съ мамашей, поселишься здѣсь и будешь заботиться, чтобъ она не соскучилась.
Должно быть перспектива долгихъ осеннихъ дней наединѣ съ Прасковьей Ивановной мало улыбалась Петру Алексѣичу, ибо невольная, но наикислѣйшая гримаса выразилась на его оживленномъ лицѣ. Должно быть въ этотъ день положительному помѣщику суждено было оказаться совершеннымъ фофэномъ передъ дѣвушкой, никогда не ѣздившей далѣе уѣзднаго города Будилова и изо всѣхъ отраслей человѣческаго познанія, основательно изучившей только науку — солить огурцы и варить варенье изъ черной смородины.
— Ахъ, ахъ, другъ мой, сказала Варинька, улыбнувшись сквозь слезы: — такъ вотъ твоя готовность за меня бороться и трудиться! Какихъ же трудовъ ты хотѣлъ бы, если нѣсколько дней около мамаши тебя пугаютъ? Тебѣ тошно ухаживать за старушкой и одинокой зимней жизни ты выдержать не въ силахъ! Должно быть ты много читалъ романовъ, мой другъ. Какой борьбы и какого труда тебѣ хочется? Я не большая красавица, похищать меня никто не станетъ, сражаться съ тобой за меня никто не подумаетъ. Отъ большихъ бѣдъ спасать меня не придется, а въ небольшой бѣдѣ ты мнѣ и пособить не хочешь!..
— Варинька, съ восторгомъ произнесъ Мушкинъ, разцѣловавши свою невѣсту и какъ будто бы силясь на нее наглядѣться достаточно: — дѣлай какъ знаешь, распоряжайся всѣмъ, я у тебя въ слѣпомъ повиновеніи и повинуюсь радостно. Ступай скорѣе къ Матвѣю Кузьмичу, поговори съ нимъ такъ, какъ ты говорила со мною. Для меня сегодняшняя гроза не безъ радости и не безъ большой радости. Богъ съ тобой, душа моя, ты умнѣй всѣхъ насъ и Богъ наградитъ тебя за это. Сказавши это, Петръ Алексѣичъ проводилъ дѣвушку до кабинета, а самъ устремился ухаживать за Прасковьей Ивановной. Дикими и неловкими казались ему сперва эти хлопоты, увѣренія, разувѣренія, наливанія капель, подаваніе платковъ, выслушиваніе плаксивой рѣчи, но недавній разговоръ вдохнулъ должную энергію въ молодого человѣка. Онъ передалъ старухѣ всѣ слова ея дочери, на всякій случай подготовилъ ее къ предполагаемому отъѣзду ея съ Матвѣемъ Кузьмичемъ, посовѣтовалъ надѣяться на всемогущее время и милость Божію. Прасковья Ивановна принадлежала къ числу дамъ стараго вѣка, для которыхъ не существовало географическихъ свѣдѣній, и которыя, проживая всю жизнь въ извѣстной губерніи, часто не знали названія своего губернскаго города. По ея идеямъ, Кавказъ находился непремѣнно за двумя морями и за десять тысячъ верстъ по меньшой мѣрѣ — узнавши настоящее разстояніе и услышавъ, что почта доходитъ туда въ самое малое число дней, она сперва не повѣрила Мушкину, а потомъ почти что успокоилась духомъ. Въ воображеніи ея горе, до того казавшееся такъ громаднымъ, чуть-чуть не перестало казаться горемъ. Больше всего, однако же, она возлагала надежды на Вариньку, и съ нетерпѣніемъ ждала добрыхъ вѣстей изъ ея устъ.
Къ сожалѣнію, однако же, дѣвушка вернулась поздно и не совсѣмъ съ добрыми вѣстями. Твердо и торжественно рѣшился ѣхать Матвѣй Кузьмичъ на родину своихъ предковъ, однако же, сознавая необходимость приличія, объявилъ, что ѣдетъ лишь на четыре мѣсяца, имѣя необходимость пользоваться минеральными водами. Едва дочь изъявила желаніе ѣхать съ нимъ, онъ заключилъ ее въ объятія, и далъ ей, по первому ея требованію, слово пробыть на родинѣ только до хорошаго зимняго пути. Оттого онъ велѣлъ ей торопиться и кончить сборы какъ нельзя быстрѣе. О Мушкинѣ Матвѣй Кузьмичъ не хотѣлъ и слышать, но узнавъ, что онъ намѣренъ заботиться о Прасковьѣ Ивановнѣ, выразился такъ: — Это благородно, это достойно добраго сосѣда, пускай онъ останется и насъ проводитъ. А думать тебѣ о немъ, Варинька, и не стоитъ. Что бы ты думала, онъ сказалъ мнѣ, когда я объявилъ ему на отрѣзъ: — Варя васъ любить не можетъ! Ты думаешь онъ кинулся на меня съ кинжаломъ, осыпалъ меня проклятіями, схватилъ меня за горло? Ты думаешь онъ поклялся мнѣ вѣчнымъ мщеніемъ? Ни чуть не бывало, онъ посовѣтовалъ отложить дѣло до утра! Вотъ что значитъ сѣверная кровь, мой ангелъ. Выдержалъ ли бы я, и въ мои лѣта, что нибудь подобное отказу? Клянусь моими родными горами, я выкупался бы въ крови, хотя бы въ крови отца любимой дѣвушки! На Кавказѣ мы и не то увидимъ. Тамъ узнаешь ты что такое восточная кровь! Но я тебя довольно знаю, Варинька, ты всѣмъ сердцемъ презираешь этого ледяного, жалкаго сѣвернаго человѣка!
Что оставалось говорить бѣдной дѣвушкѣ послѣ такихъ выраженій?
Грустно прошли слѣдующіе два дня, до отъѣзда Матвѣя Кузьмича, конечно сельцо Махметовка не видѣло такихъ печальныхъ дней съ самого своего основанія. Баринъ свихнулъ съ-ума, и барышню везетъ къ татарамъ; говорила между собой дворня, отъ которой никогда ничего но скроешь. Прасковья Ивановна укладывала вещи мужа и рыдала, Варинька укладывала свои пожитки и была блѣдна, Матвѣй Кузьмичъ гоголемъ бродилъ по мызѣ, но и у него щемило сердце, Петръ Алексѣичъ охотно желалъ бы провалиться сквозь землю и просидѣть подъ землей до возвращенія Вариньки. Всѣмъ было тоскливо, неловко, совѣстно и грустно. Новый витязь Кавказа становился съ каждымъ часомъ упрямѣе въ своихъ восточныхъ причудахъ. Щадя и себя и людей дорогихъ сердцу, Варинька торопила отъѣздъ, днемъ выбивалась изъ силъ и по ночамъ тихо плакала. Наконецъ тарантасъ былъ запряженъ и вещи уложены. Филимонъ и Бавкида Будиловскаго уѣзда простились съ плачемъ. Ни Варинька, ни Петръ Алексѣичъ не смѣли плакать, но были блѣдны, а послѣдній сверхъ того былъ жолтъ. Въ девятомъ часу утра, въ началѣ августа мѣсяца, тарантасъ тронулся. собаки залаяли, бросаясь на лошадей, дворовые бѣлоголовые ребятишки побѣжали за тарантасомъ. Варинька послала послѣдній поклонъ матери съ Петромъ Алексѣичемъ, и киммерійская скука распростерлась надъ мирною усадьбою Махметовыхъ.
V.
[править]Было свѣтлое, блистательно-свѣтлое утро первой осени, когда нашъ чудакъ Матвѣй Кузьмичъ Махметовъ, окончивши главную часть своего путешествія, добравшись до всѣмъ извѣстнаго города Пятигорска, выспавшись и оставивши отдыхать измученную Вариньку, очутился подъ лѣвою аркою Елисаветинской галлереи на склонѣ Машука — галлереи, съ которой открывается такъ-называемый видъ на кавказскія горы. Не считая даже кавказскихъ снѣговыхъ горъ, вся картина и направо и налѣво, и спереди и позади галлереи могла назваться истинно восхитительною, особенно для человѣка еще къ ней не приглядѣвшагося. Чистый городокъ, съ его бульваромъ и бѣлыми домиками, раскидывался передъ нашимъ путникомъ какъ планъ, отлично нарисованный. За городомъ тянулись съ одной стороны зеленыя коническія возвышенности, съ другой — степь, пересѣченная холмами, изъ-за которыхъ въ свою очередь поднимались гордой твердыней цѣлая цѣпь горъ, покрытыхъ вѣчными снѣгами. Далеко отъ этой цѣпи, вправо особнякомъ, одинокій и несравненный высился исполинъ Эльбрусъ, будто прикрытый колпакомъ изъ бѣлоснѣжнаго моаре съ золотистымъ отливомъ. По обѣ стороны стройной галлереи, возлѣ которой пріютился нашъ пріятель, раскидывались каменистыя отрасли горы Машука, освѣженныя росою, покрытыя мелкимъ разчищеннымъ лѣсомъ, насаженными липами и виноградными аллеями. Тутъ были многія черты кавказской природы въ маломъ видѣ: и скалы обозженные солнцемъ, и лощины заросшія лѣсомъ, и безлѣсные склоны возвышенностей, и пещеры и даже горные ключи. Свѣжая прелесть самого утра не можетъ быть передана никакимъ словомъ; на небѣ переливались яхонтовые тоны, отдаленныя строенія казались близки глазу, живительный горный воздухъ чуть-чуть напоенный испареніями горячихъ сѣрныхъ источниковъ, казалось могъ воскресить умирающаго человѣка. Какою-то торжественною и важной пустотой поражали мѣста за нѣсколько недѣль назадъ оживленные стаями больныхъ и вереницами веселящихся дамъ — эта пустота не имѣла въ себѣ ничего тяготящаго душу. Казалось еще по фигурнымъ галлереямъ не успѣли завянуть цвѣты, украшавшіе ихъ во время баловъ; казалось по аллеямъ еще мелькали счастливыя пары и отдавалось эхо духовой музыки. Тюфяки еще не были убраны съ дивановъ, стаканы еще стояли около колодцевъ, изрѣдка между дубами брелъ какой нибудь раненый офицеръ, неожиданно попавшій на курсъ, или заѣзжій игрокъ, котораго ощипали въ пухъ и принудили зажиться на водахъ до поправленія карманныхъ обстоятельствъ. Еслибъ любители водяныхъ сезоновъ знали до какой степени отраденъ и привлекателенъ Пятигорскъ осенью, какъ великолѣпно дѣйствуютъ эти успокоительные дни на нервы, раздраженные леченіемъ или излишествомъ веселостей, можетъ быть многіе изъ нихъ не торопились бы возвращаться въ Россію, и переждавъ мучительный августъ съ его зноемъ, гдѣ нибудь въ свѣжемъ мѣстѣ, съ наслажденіемъ провели бы на горячихъ водахъ начало осени, всегда безподобной и всегда спасительной для здоровья.
Но нашъ русскій черкесъ, то есть помѣщикъ Махметовъ, не совсѣмъ былъ способенъ наслаждаться прелестью утра подъ арками Елисаветинской галлереи. Года не позволяли ему предаваться поэтическимъ ощущеніямъ при видѣ опустѣлыхъ бальныхъ залъ, дамскихъ купаленъ, раскрытыхъ настежь и павильоновъ надъ ущельемъ, гдѣ на скамьяхъ написано такъ много женскихъ именъ, и гдѣ кажется еще слышится одинокому страннику, посреди пустоты «влюбленный шопотъ, поцѣлуевъ сладкій звукъ, и прерывающійся ропотъ послѣдней робости!» Обо всемъ этомъ не могъ думать Матвѣй Кузьмичъ. Ему было горько видѣть Кавказъ, его особенный, собственный, изъ раздирающихъ душу книгъ почерпнутый Кавказъ — въ такомъ улыбающемся, чинномъ, спокойномъ, образованномъ видѣ. Гдѣ же наконецъ, думалъ онъ, всѣ эти великолѣпные ужасы, которые должны существовать на родинѣ моихъ храбрыхъ предковъ? Сколько верстъ проскакалъ я, начиная отъ Ставрополя, и что же? — я до сихъ поръ не видалъ ни сакли, ни кипящихъ водопадовъ съ косматой гривой, ни убитаго путешественника, ни самой тѣни набѣга! Ни разу мой кинжалъ не выходилъ изъ ноженъ! Жители этого города носятъ бѣлыя пальто, и черкесски съ патронами вижу я у однихъ ямщиковъ! На мои вопросы о князьяхъ Махметовыхъ мнѣ отвѣчаютъ постыднымъ молчаніемъ. Даже нарядъ мой на рѣдкихъ прохожихъ производитъ странное дѣйствіе — весь городъ будто населенъ насмѣшниками въ родѣ судьи, Ивана Васильича. Содержатель гостинницы совѣтовалъ мнѣ не носить кинжала, гуляя по городу. И это Кавказъ, и это моя родина! Или глаза меня обманываютъ, или рѣчи моего друга Аслана не стоятъ полнаго довѣрія!..
Пока Матвѣй Кузьмичъ глядѣлъ на горы и разсуждалъ такимъ образомъ, его собственная странная фигура и воинственный нарядъ; такъ къ ней по подходящій, обратили на туриста не совсѣмъ лестное вниманіе пяти или шести гуляющихъ особъ, о которыхъ мы говорили выше. Первый подошелъ къ помѣщику одинъ раненый татаринъ, изъ милиціонеровъ, оглядѣлъ его со всѣхъ сторонъ, сдѣлалъ ему два-три непонятныхъ вопроса и отошелъ прочь, коварно усмѣхаясь. Послѣ него къ Матвѣю Ильичу уже смѣлѣй подошли два игрока изъ числа гостей, оставшихся на водахъ по неимѣнію средствъ для подъема; эти господа, конечно, скучали и были непрочь позабавиться надъ пріѣзжимъ. Послѣ всѣхъ явились два молодыхъ офицера, по добротѣ своей неспособныхъ сдѣлать зло кому-либо, но не видѣвшихъ никакой причины удерживаться отъ разговора съ чудакомъ, но видимому, очень забавнымъ. Не прошло пяти минутъ, какъ нашъ почтенный помѣщикъ, окончательно подружившись со всей компаніей, разсказалъ всю свою подноготную, съ прибавленіемъ украшеній, очевидно вымышленныхъ, но которымъ самъ онъ вѣрилъ первый. По его словамъ, онъ родился на Кавказѣ и даже имѣетъ въ горахъ значительныя владѣнія. Родня его (знаменитые князья Махметовы), давно зоветъ Матвѣя Кузьмича къ себѣ въ аулы, на славную боевую жизнь, такъ отличную отъ жалкой помѣщичьей жизни, которую разныя обстоятельства заставляли его вести нѣсколько лѣтъ сряду. Онъ давно не видалъ уже своей родины и отвыкъ отъ Кавказа. Ему казалось, что во времена его юности, все вокругъ было воинственнѣе, бурливѣе, страстнѣе, занимательнѣе, живописнѣе. Съ нимъ пріѣхала дочь Варинька, чистая кавказская дѣвушка, изнывавшая отъ тоски по своимъ роднымъ горамъ, и теперь совершенно счастливая. Онъ собирался отдохнуть нѣсколько дней въ Пятигорскѣ, оставить въ немъ дочь для пользованія ваннами, и потомъ поѣхать, далеко-далеко. Ему хотѣлось посѣтить родственниковъ, пожить съ ними, увидѣть людей почти забытыхъ, и если можно, принять участіе въ ихъ воинственныхъ подвигахъ. — Я ужъ отвыкъ отъ битвъ, такъ кончилъ Матвѣй Кузьмичъ свою импровизацію — но желалъ бы увидѣть бытъ кавказскихъ воиновъ, раздѣлить ихъ труды, совершить походъ въ горы, и на ряду съ другими, поработать шашкою. Если откроется возможность участвовать въ какой нибудь битвѣ, я сочту себя болѣе чѣмъ счастливымъ!
— Я очень радъ, что могу быть вамъ отчасти полезнымъ на этотъ счетъ, тутъ вмѣшался въ разговоръ стройный молодой офицеръ генеральнаго штаба, тихо курившій толстую папиросу на диванѣ: — нашъ отрядъ стоитъ верстъ за пятнадцать отсюда, и генералъ, конечно, за удовольствіе почтетъ взять васъ, на время, въ свою свиту, въ видѣ охотника. У насъ многіе пріѣзжіе участвуютъ въ походахъ, и кажется, всякій изъ нихъ остается доволенъ.
— Какъ? — и, я… и могу участвовать въ экспедиціи, съ нашими храбрыми войсками? вскричалъ Матвѣй Кузьмичъ, не помня себя отъ восхищенія.
— Вы дѣлаете намъ честь вашимъ обществомъ, радушно отвѣтилъ офицеръ, ни мало не подозрѣвая маніи помѣщика: — и конечно ни моихъ начальниковъ, ни товарищей никто не осудитъ въ недостаткѣ гостепріимства. Вы пріѣхали къ намъ на Кавказъ, и наша обязанность о насъ заботиться. Имя мое Н., я живу на бульварѣ, если вамъ угодно будетъ поговорить со мной объ этомъ дѣлѣ — сегодня я свободенъ весь день, а завтра, если хотите, могу взять васъ въ отрядъ съ собою.
Молодой человѣкъ пожалъ руку храброму витязю и удалился изъ галлереи, вовсе не подозрѣвая бури, поднятой его словами въ груди нашего пріятеля. Матвѣй Кузьмичъ началъ городить такія рѣчи, что два молодыхъ офицера, до тѣхъ поръ глядѣвшіе на него съ участіемъ, какъ на гостя, могли только пожать плечами и усмѣхнуться. Уже ему не улыбалась идея быть простымъ зрителемъ экспедиціи, онъ жаждалъ играть въ ней роль и рубиться съ самимъ Шамилемъ, какъ это дѣлалъ его кунакъ, Асланъ Махметовъ. Онъ толковалъ вкривь и вкось о наибахъ и князьяхъ, подавалъ планы блистательныхъ набѣговъ, и однимъ словомъ показалъ себя въ настоящемъ своемъ свѣтѣ. Къ числу собесѣдниковъ, бесѣдовавшихъ подъ сводами Елисаветинской галлереи, присоединилось нѣсколько городской молодежи, весьма не снисходительной, какъ и вся молодежь на свѣтѣ. Приведено было нѣсколько татаръ нетрезваго поведенія, изъ которыхъ каждый оказался Махметовымъ и другомъ новопріѣзжаго. Проигравшіеся игроки были всѣхъ злѣе: скучая въ Пятигорскѣ болѣе всѣхъ, они уцѣпились за нашего героя, какъ за шута, и горѣли желаніемъ сдѣлать изъ него свое увеселеніе. Весь кружокъ шумѣлъ и поощрялъ Матвѣя Кузьмича къ новымъ ораторствамъ. Дѣло доходило до того, что одинъ татаринъ вызвался учить его лезгинкѣ, и зрителя размѣстились полукругомъ, готовясь хлопать въ ладоши, когда неожиданное явленіе вдругъ замкнуло уста неутомимѣйшимъ насмѣшникамъ. Въ боковую арку галлереи тихо вошла высокая дѣвушка, въ бѣломъ платьѣ, дѣвушка стройная, спокойная, задумчивая, съ немного впалыми щеками и голубыми глазами, теплившимися тихимъ, привлекательнымъ свѣтомъ. Она оглядѣла весь кружокъ однимъ умнымъ взглядомъ, въ которомъ удивленіе смѣшивалось съ укоромъ, и вѣжливость съ какимъ-то особеннымъ, проницающимъ выраженіемъ отвращенія. Всѣ потупили глаза передъ этимъ взглядомъ, всякому стало такъ стыдно передъ этой, никому не знакомой дѣвицей. Татаринъ, начавшій танцовать и заломившій шапку, отскочилъ отъ Матвѣя Кузьмича, какъ будто бы его обдали холодной водой. Смѣхъ замолкъ и глаза насмѣшливыхъ шалуновъ потупились. Когда они пришли въ себя и рѣшились взглянуть передъ собою, чудака путешественника уже не было въ галлереѣ. Дѣвушка вела его подъ руку по крутому спуску, и онъ шелъ, повидимому, безпрекословно повинуясь ея молчаливымъ повелѣніямъ.
Долго было бы намъ разсказывать всѣ похожденія русскаго черкеса въ городѣ Пятигорскѣ за цѣлый мѣсяцъ, начиная съ его пріѣзда изъ Европейской Россіи. Само собой разумѣется, на другой же день послѣ сцены въ Елисаветинской галлереѣ, Матвѣй Кузьмичъ зашелъ къ молодому офицеру генеральнаго штаба и поѣхалъ съ нимъ въ лагерь, всю дорогу говоря о томъ, какъ будетъ биться съ врагами, и не давая слова вымолвить своему спутнику. Видъ палатокъ, горныхъ орудій, линейныхъ казаковъ и егерей въ бѣлыхъ фуражкахъ, до крайности полюбился нашему герою, тѣмъ болѣе, что всѣ офицеры встрѣтили его какъ нельзя вѣжливѣе. Въ какіе нибудь полчаса Матвѣй Кузьмичъ, не тратя ни копѣйки, могъ бы снабдить себя всѣмъ нужнымъ въ походъ, такъ велики услужливость и гостепріимство въ воинахъ того края! Одинъ офицеръ отдавалъ ему лишнюю свою лошадь на все время экспедиціи, другой предлагалъ шашку и высокіе сапоги, третій предлагалъ безвозмѣздныя услуги по части продовольствія; но товарищи ему не дали докончить предложенія, сказавши въ одинъ голосъ: «всякій гость пользуется генеральскимъ столомъ во всю экспедицію, и, конечно, генералъ не уступитъ намъ новаго гостя». Все казалось превосходнымъ, но, къ изумленію Матвѣя Кузьмича, дѣло кончилось не такъ, какъ началось. Начальникъ отряда, считавшійся самымъ милымъ и радушнымъ изъ всѣхъ начальниковъ, принялъ новаго воина вѣжливо, но отмѣнно сухо.
— Экспедиція не скоро выступитъ, сказалъ онъ нашему герою: — да и вообще вамъ лучше будетъ не думать объ экспедиціи. Я не могу взять васъ съ собой — охотники только обременяютъ отрядъ. Я не перемѣню своего рѣшенія, но надѣюсь, что мы разстаемся добрыми пріятелями.
Вслѣдъ за тѣмъ начальникъ взялъ подъ руку офицера генеральнаго штаба, крайне озадаченнаго такимъ страннымъ пріемомъ его protégé. Оба отошли въ сторону, о чемъ то говоря тихонько, и когда они вернулись къ Матвѣю Кузьмичу, оба заботливо поглядѣли на русскаго черкеса, не имѣя, однако, возможности вполнѣ скрыть невольной усмѣшки.
Съ досадой и даже ожесточеніемъ вернулся помѣщикъ подъ кровлю пятигорской гостинницы. Никто такъ не зорокъ, какъ чудаки и мономаны; а нашъ герой, несомнѣнный чудакъ на одномъ пунктѣ, во всѣхъ остальныхъ былъ нисколько не глупѣе другихъ людей. Варинька, въ короткое время познакомившаяся съ главными медиками и главными лицами города, устроила всю эту неудачу и навлекла позоръ на голову своего родителя. «Въ этомъ нельзя сомнѣваться», думалъ Матвѣй Кузьминъ, и былъ совершенно правъ. Увидавши дочь, онъ устремился къ ней съ упреками, но замолчалъ тотчасъ же. Варинька ничего не знала; какое ей было дѣло до отрядныхъ начальниковъ, кто могъ передать ей мысль отца объ экспедиціи? Развѣ въ лѣта Матвѣя Кузьмича можно ходить въ экспедицію и спать на бивакѣ? «Папа шутитъ, или просто хочетъ посердиться. самъ не зная за что. Я ничего не знаю, я очень довольна городомъ; если здѣшнія дамы меня ласкаютъ и зовутъ къ себѣ, изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ я могла черезъ нихъ дѣлать pluie et beau temps въ разныхъ военныхъ лагеряхъ».
Какой нибудь мѣсяцъ времени былъ проведенъ нашимъ русскимъ черкесомъ въ Пятигорскѣ; но все то, что сдѣлано было и выстрадано преданной его дочерью за этотъ мѣсяцъ, конечно могло бы дать достаточно сильныхъ ощущеній на всякую женскую жизнь, и самую разнообразную. Вѣрная Антигона каррикатурнаго Эдипа, сестра милосердія, принужденная скрывать каждый свой подвигъ, Варинька оказалась совершенно въ уровень съ своей деликатной, щекотливой, мучительной ролью. Пока Бавкида Махметовки, подруга всей жизни Матвѣя Кузьмича, сидя дома, терлась спиртомъ, пока Петръ Алексѣичъ Мушкинъ зѣвалъ возлѣ нея и писалъ длинныя письма невѣстѣ, бѣдная дѣвушка, не видавшая ни людей ни общества, одна заботилась о главѣ семейства, и напрягая всѣ свои силы, замыкала его въ спасительный кругъ, безъ котораго онъ тысячу разъ или погибъ бы или покрылъ бы себя вѣчнымъ посмѣяніемъ. Они сблизила отца со всѣми лучшими семействами города, не позволяла ему минуты праздности, приставила къ нему медика, когда-то занимавшагося изученіемъ душевныхъ болѣзней, слѣдила за нимъ цѣлый день, а ночью не спала, обдумывая планы заврашнихъ сутокъ. Игроки и гуляки подозрительнаго вида, замѣтивши, что Матвѣя Кузьмича вездѣ знаютъ, не смѣли завлекать его въ свое общество, и осторожность ихъ еще усилилась, даже перешла въ робость, когда нѣкій отставной юнкеръ, вздумавшій было сразиться въ банчишку съ русскимъ черкесомъ, былъ неизвѣстно по чьему распоряженію, на утро послѣ игры, выпровожденъ изъ города самымъ стремительнымъ образомъ.
Между тѣмъ чудная осень тянулась по прежнему, все болѣе и болѣе походя на лѣто; по горамъ, освѣженнымъ ежедневными росами, запестрѣли новые цвѣты, на многихъ деревьяхъ показались свѣжіе маленькіе листья. Городское общество чаще прежняго стало устроивать прогулки, и даже придумало нѣчто въ родѣ пикника надъ самымъ проваломъ горы, проваломъ, слишкомъ хорошо извѣстнымъ всякому посѣтителю сѣрныхъ источниковъ. Матвѣй Кузьмичъ съ дочерью, какъ рѣдкіе гости въ осеннюю пору, были приглашены на пикникъ и провели тамъ нѣсколько часовъ не безъ удовольствія; когда пришлось отправляться по домамъ, каждая изъ дамъ города желала довезти съ собой Варвару Матвѣевну, до такой степени дѣвушка умѣла обворожить каждую изъ нихъ. Преданная Антигона, не имѣя возможности отвѣчать отказомъ на ихъ любезности, уѣхала съ генеральшой N, передавши своему доктору секретный надзоръ надъ русскимъ черкесомъ.
Мужчины, оставшіеся одни, стали допивать вино и бросать пустыя бутылки въ провалъ, изъ котораго по временамъ выносился теплый воздухъ, съ довольно сильнымъ сѣрнымъ запахомъ; всѣ были веселы и счастливы, за исключеніемъ нашего помѣщика, всегда отличавшагося умѣренностью. Въ теченіе цѣлаго мѣсяца, Матвѣй Кузьмичъ не оставался минуты на единѣ съ собою, и понятно какъ это обстоятельство должно было тяготить его лѣнивую натуру, такъ наклонную къ кабинетной жизни, если не къ кабинетнымъ занятіямъ. Замѣтивъ, что докторъ и другіе пріятели сильно заняты преніемъ о способѣ сохранять кахетинское вино въ дорогѣ, нашъ пріятель тихо ушелъ въ сторону, и, добравшись до склона возвышенности, поросшей кустами кизиля, а кое гдѣ и малорослымъ дубомъ, вздохнулъ спокойнѣе. Все было пусто и глухо вокругъ, но пустынное мѣсто глядѣло какъ-то умнѣе, нежели глядитъ оно напримѣръ гдѣ нибудь въ будиловскомъ уѣздѣ. Гуляющій человѣкъ зналъ, что вблизи отъ него имѣются чудеса природы, сѣрные ключи, скалы и обрывы, это сознаніе придавало свою прелесть окрестному запустѣнію. Пробираясь въ кусты далѣе и далѣе, Матвѣй Кузьмичъ дышалъ легче и сильнѣе. «Можетъ быть я иду къ сторонѣ нашихъ родныхъ горъ», подумалъ онъ не безъ удовольствія, «можетъ быть за этимъ мелкимъ лѣсомъ лежитъ дорога къ ауламъ, родовымъ ауламъ моихъ предковъ», и вдругъ на этомъ мѣстѣ размышленія нашего горца прерваны были неожиданнымъ образомъ. Слова «стыдно, стыдно!» раздались въ его ушахъ, и чья то тяжелая рука налегла на плечо Матвѣя Кузьмича.
Онъ поднялъ голову и испугался. Передъ нимъ стояла высокая фигура съ перетянутой таліей, въ рыжей черкесскѣ, достаточно поношенной, въ шапкѣ съ ощипаннымъ мѣхомъ; фигура съ фіолетовымъ носомъ и физіономіей, какъ будто знакомою. За плечами у этой особы имѣлось дрянное охотничье ружье съ кремневымъ замкомъ и ложей, кое гдѣ стянутой бичевками. — Стыдно! сказала загадочная фигура, замѣтивъ тревогу Матвѣя Кузьмича, и стараясь принять тонъ по ласковѣе: — стыдно тебѣ, названный братъ Касима. Стыдно тебѣ, лѣнивый кавказскій князь. Женщины держатъ тебя за носъ, ты позабылъ свою родину!
— Извините, прерывающимся голосомъ сказалъ нашъ помѣщикъ, высматривая куда бы удобнѣе навострить лыжи: — лицо ваше мнѣ какъ будто знакомо, не припомню.
— Я — Измаилъ, отвѣтилъ таинственный странникъ, и предполагая, что порѣшилъ всѣ сомнѣнія своимъ короткимъ словомъ, подперся руками въ бока и еще два раза прибавилъ: — стыдно, стыдно!
Не безъ труда призналъ нашъ пріятель въ незнакомцѣ того татарина, который хотѣлъ было учить его лезгинкѣ въ Елисавстинской галлереѣ, но прекратилъ свои хореграфическія упражненія, пораженный появленіемъ Вариньки.
— У меня письмо отъ Касима Махметова, снова сказалъ человѣкъ, назвавшій себя Измаиломъ.
При полномъ имени Касима Махметова, прежняя дурь полезла въ голову нашему помѣщику.
— Что Касимъ? жадно спросилъ Матвѣй Кузьмичъ: — знаетъ ли онъ про меня? живъ ли онъ? воевалъ ли онъ это время?
— Касимъ Махметовъ тебя ждетъ въ аулѣ, отвѣчалъ Измаилъ: — Касимъ Махметовъ зоветъ тебя дурнымъ братомъ. Будетъ набѣгъ на --скіе аулы, генералъ съ одной стороны, мы съ другой. Если ты не пріѣдешь къ Касиму, не станетъ онъ считать тебя своимъ кровнымъ человѣкомъ.
— Гдѣ же? куда ѣхать? кто провезетъ меня? подхватилъ Матвѣй Кузьмичъ въ воинственномъ трепетѣ.
— Такъ слушай же, сказалъ ему Измаилъ. — Завтра ѣду я въ аулы Касимовы. Триста верстъ не болѣе, телѣга, бурка, ружье, что нужно нашему брату? Безъ меня ты не найдешь дороги, тебя убьютъ подъ кустомъ и отрубятъ тебѣ голову. Хочешь — ѣдемъ, не хочешь — оставайся бабиться.
— Гдѣ-жъ ты теперь живешь? замѣтилъ помѣщикъ.
— Я нигдѣ не живу!
— Кто же возьметъ лошадей?
— Молчи! сердито перебилъ Измаилъ, стукнувъ въ землю прикладомъ ружья, которое жалобно задребезжало. Отсюда тебя на почтовыхъ не выпустятъ. Тебѣ подорожной не дадутъ на почтѣ. Дочь твоя заколдовала весь городъ, за тобой глядятъ и глядятъ. Надо будетъ на разсвѣтѣ уѣхать верхомъ до Георгіевска, тамъ возьмемъ подорожную. Вещей не бери много: коли деньги есть, все будетъ. Съ дочерью повидаешься послѣ набѣга: она ли пріѣдетъ къ Касиму или ты сюда вернешься…
Въ умѣ Матвѣя Кузьмича мелькнула такая мысль: «что скажетъ Варинька, что скажетъ весь городъ, когда я, послѣ молодецкаго дѣла, явлюсь сюда изъ родного аула, съ отличіемъ, прославивши имя Махметовыхъ.»
— Конечно, сказалъ онъ въ слухъ, съ лаконизмомъ, достойнымъ Аслана: — я твой. Завтра ѣдемъ. Деньги у меня есть.
— Это дѣльно! отвѣчалъ Измаилъ: — ты нашъ, я тебя люблю. И пріятели, перемолвивши еще нѣсколько словъ на счетъ завтрашняго дня, разстались какъ нельзя дружелюбнѣе.
— Съ кѣмъ это вы бесѣдовали за кустами, лукаво спросилъ одинъ пятигорскій житель, когда Матвѣй Кузьмичъ, будто выросши на полъ-аршина, вышелъ ко всей компаніи.
— Такъ, съ однимъ изъ нашихъ кавказскихъ, небрежно отвѣтилъ помѣщикъ. — Онъ былъ здѣсь на водахъ, Измаилъ, коли помните.
— Ахъ, Измаилъ, Измаилъ еще здѣсь! вскричали всѣ гости и разомъ разсмѣялись.
— Однако… Измаилъ хорошій воинъ… перебилъ нашъ пріятель, почти обидѣвшись.
— Да, да, онъ хорошій воинъ, смѣясь замѣтилъ медикъ, которому Варинька поручила надзоръ за своимъ родителемъ. — Восемь лѣтъ какъ я его помню, на каждомъ курсѣ. И всякій годъ, бывало, онъ пропьетъ одинъ всѣ деньги, а потомъ до зимы и ищетъ кто бы его подвезъ домой на ширамыжку!
— И вѣдь всегда найдетъ какого нибудь простяка! замѣтилъ генералъ, котораго жена увезла Вариньку. — Правду говорятъ, что дураковъ еще не початое поле.
«Тошно слушать эти рѣчи», подумалъ Матвѣй Кузьмичъ: «горько слышать такіе отзывы о храбрыхъ и честныхъ воинахъ! Но потерпимъ немного, будетъ праздникъ и на нашей улицѣ. Что-то скажутъ эти изнѣженные люди завтра вечеромъ, узнавъ о моемъ отъѣздѣ!»
IV.
[править]Пасмурное, но все-таки величественное утро занялось надъ красивымъ городкомъ и окрестными горами. Ночью шелъ сильный дождь; чистою казалась одна только небольшая часть неба; уступы высокихъ горъ, лежавшихъ съ правой стороны городскихъ строеній, были еще одѣты непроницаемымъ туманомъ. Тучки ходили надъ степью, и одно крошечное облако сидѣло какъ птичье гнѣздо надъ остроконечнымъ зеленымъ холмомъ, самымъ маленькимъ изъ окрестныхъ возвышеній. Влажный осенній воздухъ, будто дымъ, стлался по лощинамъ; вся картина имѣла въ себѣ что-то невыразимо-фантастическое, городъ спалъ, лавки въ отдаленныхъ улицахъ только-что отпирались. По Матвѣй Кузьмичъ, не спавшій всю ночь, находился на ногахъ съ разсвѣтомъ. Одѣвшись, вооружившись, взявши съ собой дорожный мѣшокъ и всѣ свои деньги, онъ приготовлялся бѣжать изъ гостепріимнаго Пятигорска. Онъ не хотѣлъ даже взглянуть на спавшую Вариньку: давно уже дочь казалась ему мучительнымъ бременемъ. «У ней и безъ меня много друзей», думалъ нашъ герой: «пусть эти друзья утѣшаютъ ее, когда мой отъѣздъ сдѣлается извѣстнымъ. Кавказскому человѣку нѣкогда бабиться съ дѣвчонками». И онъ вышелъ за ворота, гдѣ ждалъ его Измаилъ. Помѣщикъ далъ татарину нѣсколько денегъ и обѣщалъ сейчасъ же быть за заставой, куда слѣдовало привезти нанятыхъ лошадей. До Георгіевска слѣдовало ѣхать верхомъ, въ Георгіевскѣ же запастись кибиткой и подорожною. Измаилъ совѣтовалъ Махметову торопиться, повторяя: «за тобой смотрятъ, за тобой слѣдятъ, тебя поймаютъ и запрутъ дома». Но Матвѣй Кузьмичъ не соглашался сейчасъ же садиться на лошадь, съ нимъ не было табаку, да сверхъ того деньги имъ взятыя, состояли изъ однѣхъ крупныхъ ассигнацій, съ которыми бѣда въ дорогѣ. «Смотри же», сказалъ татаринъ, по весьма понятнымъ причинамъ дорожа товариществомъ помѣщика: «смотри же, не копайся въ лавкахъ. За тобой смотрятъ, и мнѣ можетъ достаться за дружбу съ тобою».
Ничего не отвѣчая, Матвѣй Кузьмичъ почти бѣгомъ пустился по улицѣ и потомъ свернулъ на бульваръ. Сердце его билось отъ восторга, оружіе бряцало на его поясѣ; нашъ русскій черкесъ, очевидно, находился на роковой ступени, отдѣляющей обыкновенную причудливость человѣка отъ полнаго разстройства въ разумѣ. Ни о женѣ, ни о дочери не думалъ онъ ни мало. Пришла пора доказать, что въ его жилахъ течетъ настоящая кровь кавказскихъ воиновъ. Какъ изумятся, взбѣсятся, застыдятся всѣ его гонители черезъ какіе-нибудь два часа! Горецъ-товарищъ, лихой конь, вольная степь, аулъ Аслана и Касима Махметовыхъ рисуется впереди! Бѣдный, бѣдный Матвѣй Кузьмичъ! до чего довели тебя лѣнивое одиночество, деревенскіе капризы, пріѣздъ взбалмошнаго кавказца! Что ждетъ тебя впереди, кто растолкуетъ тебѣ, что твой товарищъ мошенникъ, что лихой конь нанятъ у казака за два цѣлковыхъ, что ты продрогнешь въ вольной степи, что у Касима Махметова не бывало ауловъ, да и самъ Касимъ — существо, быть можетъ, несуществующее!.. Что до Аслана Махметова, то къ удовольствію нашему, мы никакъ не можемъ признать его за персону фантастическаго разряда, и читатель, познакомившійся уже съ этимъ храбрымъ воиномъ, конечно, не разсердится за то, что ему тотчасъ же представится случай встрѣтить храбреца, неоднократно рубившагося съ самимъ Шамилемъ.
Добравшись до бульвара и поровнявшись съ домомъ благороднаго собранія, въ которомъ на время курса помѣщается и лучшая ресторація города, Матвѣй Кузьмичъ свернулъ направо, къ магазину, изъ котораго, конечно, каждый пріѣзжій выносилъ въ свое время или кинжалъ, или палку съ надписью «Кавказъ», или полное черкесское облаченіе, или кусокъ канаусу, или черешневый чубукъ, приносившій столько досады и неудобства на возвратномъ пути, посреди скромнаго и непомѣстительнаго тарантаса. Въ сказанномъ магазинѣ нашъ пріятель думалъ сдѣлать покупки и размѣнять деньги, но пришлось отмѣнить намѣреніе, ибо ставни еще красовались на окнахъ и дверь, замкнутая поперечнымъ болтомъ, непривѣтливо сунулась въ глаза путнику. Большая часть другихъ лавокъ по бульвару тоже еще не отворились; а между тѣмъ сердце Матвѣя Кузьмича било сильную тревогу: надлежало торопиться; по улицамъ и на бульварѣ начиналось движеніе, мелькали знакомый физіономіи. Опасаясь встрѣтить или доктора или иное лицо, изъ близкихъ къ Варинькѣ, чудакъ свернулъ въ переулокъ за лавками, смутно припоминая, что въ закоулкѣ этомъ были какія-то лавчонки. И предчувствіе не обмануло Матвѣя Кузьмича; въ первомъ домикѣ, за большою дверью, открытой настежь, стоялъ прилавокъ съ помадой, чубуками и толстыми папиросами, за прилавкомъ же сидѣла смуглая, нечесаная фигура купца или сидѣльца, склонившаго голову и не отвѣтившаго на учтивый поклонъ посѣтителя.
— Денегъ тебѣ мѣнять, отвѣтила эта особа, выслушавшая быструю рѣчь русскаго черкеса: — нѣтъ мелкихъ денегъ; самому надо. Дай по абазу за рубль — будетъ сколько хочешьI
И жадный торговецъ, догадываясь, что гость торопится и нуждается въ мелочи, окинулъ его насмѣшливымъ взоромъ. Когда голова купца приподнялась, Матвѣй Кузьмичъ вскрикнулъ. Передъ нимъ красовался его кунакъ и джигитъ, витязь, не боявшійся боя съ Шамилемъ, недавній гость села Махметовки, короче сказать, неукротимый Асланъ Махметовъ.
Асланъ не узналъ своего кунака и только сказалъ еще непривѣтливѣе: — По абазу съ рубля, будутъ деньги!
Въ это время раздался сильнѣйшій ударъ кулакомъ по прилавку, и между обоими кунаками очутился человѣкъ, отчасти знакомый Матвѣю Кузьмичу, да и нашимъ прежнимъ читателямъ, то есть --ской урядникъ Матвѣй Пашинъ, храбрѣйшій, задорнѣйшій и красивѣйшій изъ всѣхъ линейныхъ казаковъ, когда-либо жившихъ на свѣтѣ. Смуглое цыганское лицо Пашина, когда-то завоевавшее ему сердце черкешенки Джаннетъ, въ это утро пылало безпредѣлміынъ негодованіемъ; его чорные усы, свѣсившіеся почти до груди, грозно пошевеливались, а темные глаза такъ и осыпали искрами нечесанаго Аслана Махметова. Не обращая никакого вниманія на Матвѣя Кузьмича, Пашинъ повалилъ прилавокъ, прижалъ хозяина лавки къ углу и вытащилъ изъ ноженъ свой кинжалъ, весьма хорошо оправленный. И Асланъ и его русскій посѣтитель прямо подумали, что сейчасъ совершится смертоубійство, но дѣло приняло оборотъ иного рода.
Пашинъ уставилъ кинжалъ свой подъ самый носъ Аслана и сталъ держать ему рѣчь, которой усиливался было придавать нѣчто хладнокровное, но усиливалси понапрасну. Изъ словъ его можно было понять только, что Асланъ Махметовъ подмѣнилъ у Пашина дорогой клинокъ и тѣмъ вконецъ оскорбилъ человѣка, съ дѣтскихъ лѣтъ привыкшаго глядѣть на свое оружіе какъ на первую драгоцѣнность. — Такъ-то ты работаешь работу, говорилъ Пашинъ. — Такъ-то ты надувать честный народъ, желтоглазое пугало? Я тебѣ далъ оправить кинжалъ, которымъ рубилъ желѣзо, а ты что мнѣ далъ вмѣсто него, а? Гдѣ клеймо съ праваго боку, гдѣ моя замѣтка? Ты далъ мнѣ какой-то рожонъ, да и думаешь, что надулъ казака на славу? Давно ли тебя казаки били за плутовство, видно еще хочется? Нечего говорить много — давай мой кинжалъ, а съ этимъ убирайся куда хочешь! И Пашинъ думалъ переломить оружіе, которымъ его обманули, но скверный клинокъ выдержалъ, и только погнулся подъ его богатырской рукою, тѣмъ еще болѣе доказавши плутовство Аслана.
На одно мгновеніе глаза торговца вспыхнули и стали совсѣмъ жолтыми.
— Вонъ отсюда, буянъ! закричалъ онъ, увлекаясь голосомъ крови, и замахнулся аршиномъ на Пашина.
— А! могъ только сказать урядникъ, и однимъ движеніемъ плеча отбросилъ храбраго Аслана Махметова изъ лавки до самыхъ поротъ дома на противоположной сторонѣ переулка. Затѣмъ Пашинъ сталъ искать своего клинка, сердись, не находя своей собственности и почти безсознательно уничтожая все, что попадалось ему подъ руку. Связку чубуковъ переломалъ онъ какъ связку лучины, изъ винтовки, стоившей въ углу, сдѣлалъ какой-то Гордіевъ узелъ, мелкія серебряныя вещицы подъ чернетью гнулись и ломались, чуть налегала на нихъ атлетическая рука урядника. Во время этого порыва вспыльчивости, отчасти извиняемой какъ плутовствомъ купца, такъ и горячимъ нравомъ его жертвы, нашъ русскій черкесъ подвернулся подъ взглядъ казачины.
— Кто ты такой, что ты здѣсь дѣлаешь? крикнулъ Пашинъ такимъ голосомъ, что у Матвѣя Кузьмича красныя и зеленыя звѣзды замелькали передъ глазами: — кунакъ ты Асланкинъ, что ли? торгуешь ты съ этимъ плутомъ, что ли?
— Я… я ничего… я мѣнялъ деньги… слабымъ голосомъ произнесъ русскій черкесъ, чувствуя, что его колѣна подгибаются.
Пашинъ сумрачно далъ дорогу нашему помѣщику. Внѣ себя отъ страха, Матвѣй Кузьмичъ очутился на улицѣ и безъ оглядки кинулся къ дому. На первомъ перекресткѣ пробѣжалъ онъ мимо Аслана, совершенно предавшагося трусости и заливающагося слезами. Асланъ жаловался сосѣдямъ и просилъ ихъ спасти его имущество отъ Пашина; сосѣди слушали холодно, а мальчишки покрикивали: — «по дѣломъ тебѣ, — нлутяга, плутяга!»
Такъ вотъ человѣкъ, называвшій себя княземъ Асланомъ Махметовымъ, джигитъ, котораго рѣчи произвели столько бѣдъ въ скромной усадьбѣ нашего помѣщика! Вотъ какого труса и плута Матвѣй Кузьмичъ считалъ своимъ кунакомъ и сродникомъ, вотъ съ кѣмъ онъ бесѣдовалъ о чудесахъ Кавказа, вотъ кого искалъ онъ на чужбинѣ, вотъ съ кѣмъ мѣнялся онъ оружіемъ! Сколько долгихъ мѣсяцевъ мысль объ отдаленномъ другѣ, Асланѣ, шла впереди всѣхъ другихъ мыслей, даже мыслей о женѣ и дочери! Матвѣй Кузьмичъ нравственно пробудился. Ему показалось, что его вдругъ отвели отъ какой-то пропасти, разстилавшейся подъ самыми его ногами, въ непроницаемомъ туманѣ. И вдругъ туманъ разсѣялся, съ очей чудака спала роковая завѣса.
На концѣ бульвара Измаилъ остановилъ нашего друга нетерпѣливо сказавши:
— Пора, пора, — на коней и къ Касиму Махметову!
— Вонъ отсюда, пьяница! — крикнулъ русскій черкесъ, съ отвращеніемъ толкая недавняго совѣтника. Измаилъ, пораженный недоумѣніемъ, не смѣлъ преслѣдовать своей жертвы; въ карманѣ его лежало нѣсколько цѣлковыхъ, только что взятыхъ у нашего друга, и храбрый татаринъ Измаилъ скоро исчезъ въ какомъ-то заведеніи, гдѣ можно было за сходную цѣну пріобрѣтать пѣнные и виноградные напитки.
А Матвѣй Кузьмичъ тихо вошелъ въ свой домъ, прямо въ спальню Вариньки. На стѣнныхъ часахъ било семь, дѣвушка еще спала тѣмъ тяжелымъ, нездоровымъ сномъ, который находитъ по утрамъ на людей, глубоко огорченныхъ и проводящихъ безсонныя ночи. Она не проснулась, когда отецъ подошелъ къ ея постели, и долго простоялъ нашъ помѣщикъ у изголовья, не спуская глазъ съ исхудалаго лица дѣвушки, съ ея впалыхъ щекъ, покрытыхъ лихорадочнымъ румянцомъ. Матвѣю Кузьмичу показалось, что онъ почти два мѣсяца не видалъ своей Вариньки; въ первый разъ перемѣна въ ея лицѣ стала ему замѣтна. Матвѣй Кузьмичъ тяжело вздохнулъ и прослезился; добрыя начала восторжествовали въ его сердцѣ, разсудокъ окончательно вступилъ въ свои права.
— Бѣдная, милая дѣвочка, сказалъ онъ шопотомъ: — хорошо заплатилъ я тебѣ за твою тихую преданность, хорошо возблагодарилъ я тебя за то, что ты во всю свою жизнь не сказала отцу ни одного жосткого слова, ни разу ни взглянула на исго непривѣтливымъ взглядомъ.
На цыпочкахъ отошелъ нашъ пріятель отъ постели, и на цыпочкахъ же добрался до своего кабинета. Тутъ онъ снялъ свою черкесску съ патронами и подарилъ се служителю; шашка, кинжалъ и нагайка положены были на дно чемодана, откуда, къ удивленію того же слуги, явились на свѣтъ принадлежности европейскаго одѣянія: панталоны, жилетъ, и широкій черный сюртукъ, давно уже позабытые Матвѣемъ Кузьмичемъ. Одѣвшись какъ слѣдуетъ, нашъ другъ вздохнулъ свободнѣе и уже твердыми шагами направился въ комнату дочери.
На этомъ мѣстѣ и кончается нашъ разсказецъ, впрочемъ должный эпилогъ къ нему безъ труда можетъ быть прибавленъ. Съ первымъ снѣгомъ привѣтливыя поля Махметовки увидали своего обладателя, въ приличной одеждѣ и въ надлежащемъ здравіи. Свадьба Вариньки и Петра Алексѣича послѣдовала черезъ мѣсяцъ, а еще черезъ мѣсяцъ — Матвѣй Кузьмичъ былъ членомъ-коррсспондентомъ какого-то новаго агрономическаго общества и даже готовилъ статью подъ заглавіемъ: «Отчего у насъ поля не орошаются посредствомъ пожарныхъ трубъ». Молодые супруги зажили очень счастливо; Варинька пополнѣла такъ, что дамы находили ее уже черезчуръ толстою; по мнѣнію пріѣзжихъ Ловеласовъ, эта полнота выказывала натуру холодную, безстрастную, апатическую и прозаическую. Человѣка два во всемъ уѣздѣ знали, однако, что эта, по видимому, прозаическая персона, въ теченіе двухъ мѣсяцевъ своей жизни была истинной женщиной, и уразумѣвшей и свершившей свое назначеніе.
1855.