Сатирическій журналъ XVIII вѣка.[править]
I.[править]
Сатира — самое чувствительное орудіе литературы для борьбы съ невѣжествомъ, прикрытымъ внѣшнимъ лоскомъ, и для бичеванія всякихъ слабостей и пороковъ такъ-называемаго «благороднаго» общества. У насъ въ Россіи для этого орудія самымъ благодарнымъ полемъ было, конечно, общество XVIII вѣка. Съ коренными реформами Петра Великаго, пересоздавшими стародавній строй государства на новый ладъ, были перенесены къ намъ съ Запада и всѣ внѣшнія, показныя условія европейской жизни. Эти условія усваивались тѣмъ легче и охотнѣе, что, не требуя умственныхъ усилій, давали каждому члену общества возможность блистать передъ другими свѣтскостью, пользоваться всѣми «плодами цивилизаціи», а на самомъ дѣлѣ оставаться прежнимъ варваромъ.
Первый сатирикъ выступилъ у насъ уже вскорѣ по кончинѣ Петра. То былъ молодой князь Кантемиръ, сынъ молдавскаго господаря, привезенный въ Россію еще малымъ ребенкомъ и потому совершенно обрусѣвшій. Послѣ него сатира у насъ смолкла на цѣлыхъ 30 лѣтъ: даже у Ломоносова, при всей его глубокой учености и безспорномъ поэтическомъ талантѣ, не нашлось для нея достаточно остраго пера. Зато съ воцареніемъ императрицы Екатерины II сатира вдругъ опять ожила и въ разныхъ видахъ: драматическомъ, стихотворномъ и журнальномъ. Въ 1766 г. возбудила въ петербургскомъ обществѣ настоящій переполохъ комедія «Бригадиръ» двадцатидвухлѣтняго дворянина Фонвизина. Еще ранѣе того онъ обратилъ уже на себя нѣкоторое вниманіе «Посланіемъ къ слугамъ своимъ Шумилову, Ванькѣ и Петрушкѣ». Но въ «Бригадирѣ» онъ такъ зло осмѣивалъ слѣпое пристрастіе ко всему французскому, что на черезчуръ прыткаго молодчика обрушилось почти всеобщее негодованіе. Гнѣвные голоса должны были, однако, притихнуть, когда юнаго драматурга взяла подъ свое покровительство императрица. Сама она не принималась еще тогда за свои комедіи нравовъ, изъ которыхъ первыя написаны были лишь шесть лѣтъ спустя. Но потребность излагать письменно роившіяся въ головѣ у нея мысли сказывалась у великой государыни уже въ обширной и замѣчательно остроумной перепискѣ съ такими европейскими свѣтилами ума, какъ Вольтеръ и Гриммъ.
«Я не могу видѣть чистаго пера, — писала она Гримму, безъ того, чтобы не пришла мнѣ охота обмакнуть его въ чернила; буде же еще къ тому лежитъ на столѣ бумага, то, конечно, рука моя очутится съ перомъ на этой бумагѣ».
И вотъ, въ январѣ 1769 г. въ Петербургѣ появляется первый русскій еженедѣльный сатирическій листокъ «Всякая Всячина», задуманный (какъ говорилось въ предисловіи) въ подражаніе подобнымъ же французскимъ и англійскимъ изданіямъ. Издателемъ листка назывался адъюнктъ Академіи Наукъ Козицкій; но такъ какъ Козицкій состоялъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, на службѣ въ «Кабинетѣ и при Собственныхъ Ея Императорскаго Величества дѣлахъ у принятія челобитенъ», то въ столичныхъ литературныхъ кругахъ едва ли оставалось тайной, что негласной, главной руководительницей и сотрудницей этого листка была сама государыня. Какъ бы тамъ ни было, но удачный починъ вызвалъ тотчасъ цѣлый рядъ подражаній: въ первой половинѣ того же 1769 года стали выходить еще 7 новыхъ, подобныхъ же летучихъ листковъ: «И то и се», «Ни то, ни се», «Поденщина», «Полезное съ пріятнымъ», «Смѣсь», «Трутень» и «Адская Почта».
Изъ всѣхъ этихъ изданій наилучшимъ былъ, несомнѣнно, еженедѣльный журналъ «Трутень». Молодой издатель его, Николай Новиковъ, разносторонне образованный и талантливый, не имѣлъ сословныхъ предразсудковъ и, при безупречной честности, былъ преисполненъ самаго искренняго желанія принести пользу отечеству и ближнимъ.
Къ сожалѣнію, по свойственной молодежи пылкости, онъ слишкомъ рѣзко выражалъ свои взгляды, особенно на угнетеніе помѣщиками своихъ крѣпостныхъ, слишкомъ смѣло задѣвалъ сильныхъ міра сего и нажилъ себѣ между послѣдними непримиримыхъ враговъ. Съ слѣдующаго 1770 года ему волей-неволей пришлось значительно понизить тонъ; но это отозвалось на живости, занимательности журнала; онъ не имѣлъ уже прежняго успѣха, и изданіе его, по примѣру другихъ листковъ, должно было прекратиться.
Для насъ, отдаленныхъ потомковъ, нѣтъ уже почти никакого интереса въ скрытыхъ намекахъ сатирическаго журнала XVIII вѣка на тѣ или другія личности и происшествія. Но намъ все-таки любопытно ознакомиться съ содержаніемъ тѣхъ статей, которыя такъ волновали 135 лѣтъ назадъ петербургское общество, а также съ ихъ своеобразнымъ, тяжеловѣснымъ, подчасъ и грубымъ юморомъ.
II.[править]
Невѣжество первобытныхъ людей вполнѣ естественно и окупается по крайней мѣрѣ неиспорченностью души. Этого отнюдь нельзя сказать о тѣхъ мнимо-образованныхъ людяхъ, которые, въ погонѣ за внѣшнимъ, мишурнымъ блескомъ и всякими удовольствіями жизни, утратили чистоту души, не постигнувъ высшихъ нравственныхъ идеаловъ.
По свидѣтельству французскаго посла при дворѣ Екатерины II, графа Сегюра, наши придворные люди того времени умѣли по-европейски наряжаться, кланяться, вести легкій разговоръ, ѣсть и пить; но «подъ европейскимъ лоскомъ видны были еще слѣды прежнихъ временъ». Презирая все русское, они преклонялись передъ всѣмъ иностраннымъ. А каковы были ихъ познанія въ простой русской грамотѣ? Статсъ-секретарь императрицы Екатерины, Грибовскій, удостовѣряетъ, что изъ всѣхъ тогдашнихъ вельможъ правильно писать по-русски умѣли только двое: Потемкинъ и Безбородко. А Фонвизинъ въ своей «Челобитной Россійской Минервѣ отъ Россійскихъ писателей» такъ аттестуетъ тѣхъ же вельможъ:
«Сіи знаменитые невѣжды, заемля свѣтъ свой отъ лучей Вашего Величества, возмечтали о себѣ, что сіяніе дѣлъ, вами руководствуемыхъ, происходитъ яко-бы отъ искръ ихъ собственной мудрости; ибо, возвышаясь на ступени, забыли они совершенно, что умы ихъ суть умы жалованные, а не родовые, и что по статнымъ спискамъ всегда справиться можно, кто изъ нихъ и въ какой торжественный день пожалованъ въ умные люди».
Если такова была образованность высшаго общества, то чего же можно было требовать отъ людей средняго круга? Одни обучались на мѣдные гроши у доморощенныхъ неучей; другіе тянулись за высшимъ начальствомъ и набирались ума-разума у заѣзжихъ безграмотныхъ же французовъ. Между чиновниками встрѣчались нерѣдко ловкіе дѣльцы, но ихъ научныя познанія были по большей части еще слабѣе, чѣмъ у аристократіи. У военныхъ вся премудрость сводилась къ фронтовой службѣ. Что касается, наконецъ, прекраснаго пола, то вотъ что говоритъ одинъ изъ современниковъ (Ушаковъ въ своемъ сочиненіи «О любви»):
«Въ нашемъ вѣкѣ красота воспитывается въ играхъ и забавахъ; вся разума ея округа внѣшнимъ ограничивается блескомъ; свобода въ убранствѣ, прелесть поступи и нѣсколько наизусть выученныхъ модныхъ словъ заступаютъ мѣсто мыслей и изгоняютъ прирожденное чувствованіе».
Посмотримъ же, въ какой формѣ отзывался по этому предмету новиковскій «Трутень».
Въ началѣ лѣта, когда стали прибывать первые иностранные корабли, сообщалась слѣдующая «вѣдомость» (извѣстіе) изъ Кронштадта:
«Молодого Россійскаго поросенка, который ѣздилъ по чужимъ землямъ для просвѣщенія своего разума и который, объѣздивъ съ пользою, возвратился уже совершенною свиньею, желающіе смотрѣть могутъ видѣть безденежно по многимъ улицамъ сего города».
Аллегорія, какъ видите, черезчуръ даже прозрачная и не въ бровь, а въ глазъ. Каковы же были тѣ иностранцы, которые являлись къ намъ для просвѣщенія юношества, показываетъ другая «вѣдомость» изъ того же Кронштадта:
«На сихъ дняхъ въ здѣшній портъ прибылъ изъ Бурдо (Бордо) корабль; на немъ, кромѣ самыхъ модныхъ товаровъ, привезены 24 француза, сказывающіе о себѣ, что они всѣ бароны, шевалье, маркизы и графы, и что они, будучи несчастливы въ своемъ отечествѣ, по разнымъ дѣламъ, касавшимся до чести ихъ, приведены были до такой крайности, что для пріобрѣтенія золота, вмѣсто Америки, принуждены были ѣхать въ Россію. Они въ своихъ разсказахъ солгали очень мало; ибо по достовѣрнымъ доказательствамъ они всѣ — природные французы, упражнявшіеся въ разныхъ ремеслахъ и должностяхъ третьяго рода. Многіе изъ нихъ въ превеликой жили ссорѣ съ парижскою полиціею, и для того она, по ненависти своей къ нимъ, сдѣлала имъ привѣтствіе, которое имъ не полюбилось. Оное въ томъ состояло, чтобы они немедленно выбрались изъ Парижа, буде не хотятъ обѣдать, ужинать и ночевать въ Бастиліи. Такое привѣтствіе хотя было и очень искренно, однако же, симъ господамъ французамъ не полюбилось; и ради того пріѣхали они сюда и намѣрены вступить въ должности учителей и. гофмейстеровъ молодыхъ благородныхъ людей. Они скоро отсюда пойдутъ въ Петербургъ. Любезные сограждане, спѣшите нанимать сихъ чужестранцевъ для воспитанія вашихъ дѣтей! Поручайте немедленно будущую подпору государства симъ побродягамъ, и думайте, что вы исполнили долгъ родительскій, когда наняли въ учители французовъ, не узнавъ прежде ни званія ихъ, ни поведенія».
Одна московская щеголиха, воспитанная въ деревнѣ отцомъ-помѣщикомъ, пишетъ будто бы издателю «Трутня» про отца:
«Онъ воспиталъ меня такъ худо, какъ хуже трудно придумать. Я знала только, какъ и когда хлѣбъ сѣютъ; когда садятъ капусту, огурцы, свеклу, горохъ, бобы и все то, что нужно знать дураку-приказчику, — ужасное знаніе! а того, что дѣлаетъ нашу сестру совершенною, я не знала. Я не умѣла ни танцовать, ни одѣваться, и совсѣмъ не знала, что такое мода. Вотъ до какой глупости отцы, подобные моему, дѣтей своихъ доводятъ!»
Осмѣянная московскими дамами, она просидѣла дома 3 мѣсяца, чтобы научиться одѣваться по модному, и достигла всего, что требовалось.
«Ты удивляешься (продолжаетъ она въ своемъ письмѣ), какъ могла я въ такое короткое время всему да еще сама научиться? Я тебѣ это таинство открою, послушай: по счастію, попалась мнѣ одна французская мадамъ, которыхъ у насъ въ Москвѣ довольно. Она еще до просьбы моей предложила мнѣ свои услуги: разсказала мнѣ, въ какомъ я нахожусь невѣжествѣ, и что она въ состояніи изъ меня сдѣлать самую модную щеголиху. Вотъ какое изъ насъ французы дѣлаютъ превращеніе! Изъ деревенской дуры въ три мѣсяца сдѣлать модную щеголиху…»
Были, впрочемъ, и такіе баричи, которые не считали нужнымъ чему бы то ни было учиться, полагая, что по рожденію своему они уже ко всему способны. Одного изъ такихъ юношей «Трутень» титулуетъ просто «Глупомысломъ»:
«Глупомыслъ хочетъ непремѣнно знатнымъ быть господиномъ, хотя имѣетъ чинъ и весьма маленькій. Онъ почитаетъ себя обиженнымъ; ибо, по его мнѣнію, онъ можетъ быть и фельдмаршаломъ, и министромъ, и сенаторомъ, и всѣмъ тѣмъ, что есть на свѣтѣ знатно; а въ самомъ дѣлѣ Глупомыслъ — не что иное, какъ дуракъ, и ни къ какимъ дѣламъ не годится».
Для очищенія его отъ «сихъ худыхъ мокротъ» ему прописывается «привить благоразуміе, такъ какъ оно обыкновенно благороднымъ дѣтямъ прививается въ сухопутномъ шляхетномъ кадетскомъ корпусѣ. Если же лѣта его не позволятъ ему сей прививки сдѣлать, то сія болѣзнь едва ли излѣчима».
Какъ проводили свое время «Глупомыслы», одинъ изъ нихъ самъ разсказываетъ также будто бы въ письмѣ къ издателю «Трутня»:
«Встаю я поутру иногда рано, иногда поздно, но это все равно, затѣмъ, что я ничего не дѣлаю, а развѣ что-нибудь отъ скуки поговорю съ тѣмъ, кто у меня случится. Послѣ того одѣваюсь и хожу со двора обѣдать, гдѣ посидѣвъ немного, ежели покажется мнѣ скучно, уѣзжаю въ другое мѣсто. Послѣ обѣда иногда играю въ карты; но какъ мнѣ и это наскучило, затѣмъ что всегда проигрываю, то и въ карты играть перестаю… Послѣ картъ доходитъ дѣло до ужина, и я, отужинавши, прихожу домой и ложуся спать. Я позабылъ васъ увѣдомить, что я по утрамъ смотрю толкованіе сновъ, и который день для меня означится счастливъ или несчастливъ. Впрочемъ, книгъ я никакихъ не читаю затѣмъ, что тетушка моя мнѣ сказала, что въ свѣтскихъ книгахъ много ереси».
Не тѣ же ли это Митрофанушки, скажите, которыхъ, нѣсколько лѣтъ спустя, такъ мастерски расписалъ Фонвизинъ въ своемъ «Недорослѣ»?
III.[править]
Еще въ темное до-петровское время нашъ чиновный людъ заслужилъ у простого народа разныя нелестныя клички, въ родѣ: «крапивнаго сѣмени» и «бумажныхъ, чернильныхъ душъ». Про повытчиковъ (столоначальниковъ) говорилось, что «повытчикъ съ перомъ, что плотничекъ съ топоромъ: что захотѣлъ, то и вырубилъ»; про подъячихъ (судейскихъ писцовъ), — что «подъячій любитъ приносъ горячій», а про самихъ судей, — что «судъ-то прямой, да судья кривой».
Если люди эти продавали свою совѣсть, то нѣкоторымъ хоть извиненіемъ для нихъ могло служить ихъ крайне скудное казенное жалованье: имъ надо было жить, въ новый же блестящій вѣкъ имъ надо было жить по-европейски, т.-е. наряжать женъ и дочерей по послѣдней модѣ и наслаждаться всѣми благами жизни. Понятно, что на это требовалось еще болѣе средствъ; а гдѣ было ихъ взять?
Гласнаго суда съ присяжными засѣдателями не было у насъ тогда еще и въ поминѣ. Судьи рѣшали почти безконтрольно самыя запутанныя тяжбы и уголовныя дѣла, влекшія за собою нерѣдко каторгу и другія тяжелыя наказанія; соблазнъ «ловить рыбу въ мутной водѣ» былъ у нихъ еще сильнѣе, чѣмъ у другихъ. И не щадилъ же «Трутень» тогдашнихъ судей!
Въ отдѣлѣ о подрядахъ, между прочимъ, объявлялось, что въ «нѣкоторое судебное мѣсто потребно правосудія до 10 пудъ. Желающіе въ поставкѣ онаго подрядиться могутъ явиться въ ономъ мѣстѣ».
Въ «вѣдомости» изъ Твери доводилось до всеобщаго свѣдѣнія о другомъ подрядѣ — на починку судейскихъ вѣсовъ:
«Судья нѣкотораго приказа покривилъ вѣсы правосудія: онъ въ томъ не виноватъ, а виноватъ подрядчикъ, который на судейскую сторону такъ много положилъ кулей съ мукою, что правосудіе противъ такой тягости устоять не могло. Желающіе тѣ вѣсы починкою исправить изъ своихъ матеріаловъ могутъ явиться въ томъ приказѣ».
Далѣе публиковалась такая «продажа»:
«За вексельный искъ, описанное и оцѣненное въ 14 рублей 57 3/4 коп., оставшееся послѣ покойнаго судьи, Праздолюбова, стяжаніе, состоящее въ вѣрности къ отечеству, нелицепріятіи, правосудіи, истинномъ понятіи законовъ, милосердіи о бѣдныхъ и здравомъ разсужденіи, имѣетъ быть продано съ публичнаго торгу: ибо наслѣдниковъ по оному стяжанію изъ всей его родни не явилось. Желающіе могутъ явиться у аукціонера, который продавать будетъ».
Особенно же характеристична «истинная быль», доставленная издателю «Трутня» изъ Москвы. Такъ какъ быль эта довольно пространна, то мы приведемъ ее здѣсь въ извлеченіи:
"У нѣкотораго судьи пропали золотые часы. Легко можно догадаться, что они были некупленные. Судьи рѣдко покупаютъ; исторія гласитъ, что часы по формѣ приказной съ надлежащимъ судейскимъ насиліемъ вымучены были у одной вдовы, требующей въ приказѣ, гдѣ судья засѣдалъ, правосудія, коего бы она, конечно, не получила, еслибы не вознамѣрилась разстаться, противъ воли своей, съ часами.
"Въ комнату, гдѣ лежали часы, входили только двое: подрядчикъ и племянникъ судейскій, человѣкъ приказный и чиновный. Подрядчикъ ставилъ полные два года въ судейскій домъ съѣстные припасы, за которые три года заплаты денегъ дожидался. Правда, имѣлъ онъ на судью вексель; но помогаетъ ли крестьянину вексель на судью приказнаго, судью, можетъ быть, еще знатнаго?.. Племянникъ судейскій хоть мальчишка молодой, но имѣетъ всѣ достоинства пожилого безпорядочнаго человѣка. Правосудію онъ учился у дяди, у котораго, пришедши поздравить съ добрымъ утромъ, укралъ и часы, о коихъ дѣло идетъ.
«Судья, хватившись часовъ и не находя ихъ, по пристрастію разсуждаетъ про себя такъ: — „Я, хотя и грабитель въ противность совѣсти и государскихъ указовъ, однако, самъ у себя красть не стану; племянникъ мой также не украдетъ: онъ — человѣкъ благородный, чиновный, а пуще всего — мой племянникъ. Другихъ людей здѣсь не было; конечно, часы укралъ подрядчикъ, онъ — подлый человѣкъ, мнѣ противенъ; я ему долженъ“. — Заключилъ, утвердился и опредѣлилъ истязывать подрядчика, хотя сего дѣлать никакого права не имѣлъ, кромѣ насильственнаго права сильнаго».
Упускаемъ возмутительную сцену истязанія неповиннаго подрядчика, который, чтобы только избавиться, наконецъ, отъ невыносимыхъ мукъ, признается, будто-бы похитилъ судейскіе часы. Судьѣ же это на руку, и онъ дѣлаетъ подрядчику такое предложеніе:
«Если ты не согласишься тотчасъ изодрать моего векселя и не дашь мнѣ на себя другого въ двухъ тысячахъ рубляхъ, то ты будешь за воровство свое въ трехъ застѣнкахъ и сосланъ на вѣчную работу въ Балтійскій портъ. Все сіе съ тобою исполнится непремѣнно, я тебя въ томъ честнымъ, благороднымъ и судейскимъ словомъ увѣряю. Но, если сдѣлаешь то, чего отъ тебя между четырехъ глазъ требую, то будешь сей же часъ свободенъ, и твое воровство не пойдетъ въ огласку; а для заплаты двухъ тысячъ рублей даю тебѣ сроку цѣлый годъ. Видишь, какъ съ тобою человѣколюбиво и христіански поступаю; иной бы принудилъ тебя заплатить и пять тысячъ рублей за твое бездѣльство, да еще и въ самое короткое время».
Напрасно подрядчикъ, обливаясь слезами, клянется, что признался въ кражѣ только для того, чтобы его перестали истязать; напрасно увѣряетъ, что все имущество его заключается въ векселѣ судьи, и что, по полученіи этого долга, онъ располагалъ заплатить «положенный на него Государевъ и боярскій оброкъ; а потомъ себѣ, женѣ и малолѣтнимъ своимъ дѣтямъ нужное доставить»; судья, «пылая гнѣвомъ и яростью», отсылаетъ подрядчика въ приказъ. А такъ какъ «весьма скоро отправляются дѣла въ тѣхъ приказахъ, въ коихъ судьи сами истцами бываютъ», то въ тотъ же день подписывается опредѣленіе «допрашивать подрядчика подъ плетьми вторично». Въ тотъ же день и рѣшеніе было бы приведено въ исполненіе, «еслибъ, къ счастью подрядчика, не захотѣлось судьямъ обѣдать; ибо былъ второй пополудни часъ, и еслибъ на другой день не было Вербнаго воскресенья, и по немъ — Страстной и Святой недѣль, въ коихъ не бываетъ присутствія. Подрядчикъ, заклепанный въ кандалы и цѣпь, брошенный со злодѣями въ темный погребъ, плачетъ неутѣшно, а съ нимъ купно рыдаютъ жена его и дѣти… А воръ, племянникъ судейскій, въ то самое время рыская по городу, присовокупляетъ безъ наказанія къ прежнимъ злодѣйствамъ еще новыя бездѣльства…»
Часы дяди онъ проигрываетъ въ карты одному «карточному мудрецу». «Мудрецъ» тотчасъ закладываетъ ихъ одному титулярному совѣтнику, который «по титулярной своей чести и совѣсти только по гривнѣ за рубль на каждый мѣсяцъ процентовъ беретъ». Этотъ продаетъ часы за двойную цѣну одному «придворному господину», отъ котораго они, уже черезъ третьи руки, попадаютъ, въ видѣ краснаго яичка къ святой Пасхѣ, къ прокурору того самаго приказа, гдѣ содержался подрядчикъ. Прошли праздники, и наступаетъ, наконецъ, день для вторичнаго истязанія подрядчика. Съѣзжаются въ приказъ судьи, пріѣзжаетъ и прокуроръ. Удивленный раннему съѣзду судей, прокуроръ вынимаетъ часы, чтобы провѣрить время. Тутъ всѣ узнаютъ украденные часы; а когда прокуроръ объясняетъ, какъ они къ нему попали, наряжается слѣдствіе.
«Удивились судьи, когда секретарь донесъ и доказалъ, что часы у дяди своего укралъ племянникъ; а читатель безпристрастный удивится еще больше тому, что приказный секретарь не покривилъ душою и поступилъ совѣстно; но паче всего должно дивиться рѣшенію судейскому съ тѣмъ мотомъ, который укралъ часы, и съ невиннымъ подрядчикомъ, дважды мучимымъ. Приказали: вора-племянника, яко благороднаго человѣка, наказать дядѣ келейно; а подрядчику при выпускѣ объявить, что побои ему впредь зачтены будутъ».
Легко себѣ представить впечатлѣніе, какое должна была произвести въ московскомъ судебномъ мірѣ эта «истинная быль»!
IV.[править]
Другихъ гражданскихъ чиновъ «Трутень» громитъ гораздо рѣже, задѣвая ихъ иногда своей палкой о двухъ концахъ кстати по поводу людей «приказныхъ». Такъ упоминаетъ онъ объ одномъ «воеводѣ» (т.-е. губернаторѣ) въ объявленіи о подрядѣ:
«Недавно пожалованный прокуроръ отъѣзжаетъ въ свое мѣсто, и по пріѣздѣ желаетъ онъ развесть рѣдкое въ томъ городѣ растеніе, именуемое цвѣтущее правосудіе, хотя воевода того города до онаго растенія и не охотникъ; чего ради потребенъ ему, г. прокурору, искусный садовникъ; желающіе вступить въ оную должность могутъ явиться у г. прокурора немедленно».
Если это объявленіе, по своей «цвѣтистости», допускаетъ еще разное толкованіе, на кого оно мѣтитъ: на прокурора или на воеводу? --то въ слѣдующемъ объявленіи нѣтъ уже ничего неяснаго, недосказаннаго:
«Недавно пожалованный воевода отъѣзжаетъ въ порученное ему мѣсто и, для облегченія въ пути, продаетъ свою совѣсть. Желающіе купить могутъ его сыскать въ здѣшнемъ городѣ».
Что понятія о чужой собственности были тогда довольно тягучи и смутны не только у «дѣльцовъ», но и у нѣкоторыхъ столичныхъ «благородныхъ» дамъ, доказываетъ такая «вѣдомость» изъ гостинаго двора:
«На гостиный дворъ пріѣхала въ каретѣ съ двумя назади лакеями богато одѣтая женщина; изъ множества золотыхъ и серебряныхъ сѣтокъ купила два мотка и заплатила деньги, а другіе два, укравши, тихонько подъ салопъ спрятала. Купецъ это видитъ и, какъ кавалеръ учтивый, при случившемся въ лавкѣ народѣ боярыню обезчестить не хочетъ. Боярыня поскакала домой, а купецъ — за нею. Отъ просителя челобитная подана, а отъ судьи опредѣленіе не такъ, какъ въ приказахъ, тотчасъ послѣдовало. Боярыня купцу не только волосы выщипала и глаза подбила, да еще и кожу со спины плетьми спустила. Ништо тебѣ, бѣдный купецъ! Какъ ты, честный, злородный человѣкъ, осмѣлился назадъ требовать своей сѣтки у благородной воровки? Благодари еще боярыню, что безчестья съ тебя не взяла. Въ самомъ дѣлѣ, не великая ли милость купцу сдѣлана?»
Случай этотъ, напечатанный въ одномъ изъ первыхъ номеровъ журнала, былъ не вымышленъ; но дѣйствующимъ въ немъ лицомъ явилась довольно важная особа, и съ этого времени «Трутень» попалъ уже «на замѣчаніе», такъ какъ осмѣливался «наводить свое зеркало на лицо знатныхъ бояръ и боярынь».
Какъ непрочно земное богатство, которое для большинства «благородныхъ» людей того времени составляло идеалъ жизни, видно изъ исторіи одного червонца, самимъ имъ разсказанной.
Первымъ владѣльцемъ червонца былъ царь лидійскій Крезъ, въ сокровищницѣ котораго онъ хранился еще въ природномъ своемъ, необработанномъ видѣ. Тутъ слышалъ онъ слова мудраго Солона, сказанныя надменному своимъ богатствомъ Крезу: «Никто до смерти счастливымъ назвать себя не можетъ»; видѣлъ затѣмъ побѣжденнаго Креза и расхищеніе его сокровищъ побѣдителями; самъ же достался одному ваятелю. Тотъ мучилъ его огнемъ и своими орудіями, чтобы сдѣлать медаль съ изображеніемъ паденія лидійскаго царства и побѣды персидскаго царя Кира. Между драгоцѣнностями персидскихъ царей медаль лежитъ до побѣды Александра Македонскаго надъ послѣднимъ персидскимъ царемъ Даріемъ, послѣ чего попадаетъ въ руки одной персіянки, которая зарываетъ его въ землю съ другими драгоцѣнностями. Но самой ей уже не суждено воспользоваться своимъ кладомъ. Вырываетъ его изъ земли много вѣковъ спустя «алхимистъ»; медаль онъ расплавляетъ опять въ комъ золота, который продаетъ жиду. Жидъ везетъ его во Францію и сбываетъ золотыхъ дѣлъ мастеру-французу. Червонецъ не можетъ надивиться, «съ какимъ искусствомъ продавецъ — по ветхому, а купецъ-по новому законамъ другъ друга обманывали».
Къ ювелиру является щеголь, у котораго «волосы были всклокочены, и сдѣланы изъ нихъ разныя кудри и осыпаны какимъ-то бѣлымъ порошкомъ». «Я послѣ свѣдалъ (разсказываетъ червонецъ), что вы, жители нынѣшнихъ временъ, сіе называете пудрою, и что ни одна разумная голова безъ нея обойтись не можетъ. Однимъ словомъ, платье его, разное кривлянье и безпрестанная говорливость меня удивили, и его бы, конечно, почли шутомъ въ Лидіи, любезномъ моемъ отечествѣ».
Щеголь заказываетъ ювелиру «самую модную» золотую табакерку, въ которую долженъ быть вставленъ принесенный имъ портретъ.
«Я тогда еще не понималъ (говоритъ червонецъ), что такое „мода“, да и нынѣ не знаю; или вы „модою“ называете управляющую вами глупость?»
Получивъ готовую табакерку, щеголь схватилъ ее, «припрыгнувъ раза три, приткнувъ свои губы къ сему портрету, и, расплатись, съ золотаремъ, влѣзъ въ ящикъ, сдѣланный на четырехъ колесахъ».
Но несмотря на свое восхищеніе, щеголь, отчаянный игрокъ, проигравъ всѣ наличныя деньги, ставитъ на карту и дорогую ему табакерку. Выигравшій велитъ сдѣлать изъ нея серги съ брилліантами. Владѣлица серегъ, однакоже, выламываетъ брилліанты, а золотую оправу пріобрѣтаетъ художникъ. Этотъ дѣлаетъ изъ нея маленькую печать съ изображеніемъ купидона. Печать мѣняетъ болѣе ста хозяевъ, пока, изогнутая и смятая, не попадаетъ въ Голландію, гдѣ изъ нея чеканятъ червонецъ. Въ такомъ-то видѣ, перебывавъ иной день въ двадцати рукахъ, червонецъ достается курьеру, который везетъ его въ Петербургъ, но здѣсь проигрываетъ на билліардѣ.
Этимъ заканчиваются похожденія червонца. Много ли счастія принесъ онъ своимъ безчисленнымъ владѣльцамъ?
V.[править]
Нападая на офранцузившихся горожанъ, «Трутень» искренне восхваляетъ простоту деревни.
«Съ пріятностью деревенской жизни ничто сравниться не можетъ (говорится въ одной статьѣ): тамъ встаютъ рано не для того, чтобы, просидѣвъ 3 или 4 часа надъ уборомъ головы и отягчивъ оную саломъ и пудрою, шататься по параднымъ комнатамъ знатныхъ бояръ, — но для того, чтобы пользоваться пріятнымъ утреннимъ временемъ, присматривать за своимъ домостроительствомъ и примѣромъ своимъ служителей своихъ поощрять къ трудамъ».
Тѣмъ безпощаднѣе, однако, относится «Трутень» къ такимъ помѣщикамъ, которые пренебрегаютъ своимъ хозяйствомъ и въ деревнѣ ищутъ также однихъ пустыхъ развлеченій.
Такъ въ «вѣдомости» изъ Каширы описывается дворянинъ, владѣлецъ трехъ тысячъ душъ, который не думаетъ о починкѣ въ своемъ селѣ ветхой деревянной церкви, построенной еще его прадѣдомъ, но зато «упражняется въ весьма полезныхъ дѣлахъ для пользы земныхъ обитателей: ибо онъ изыскиваетъ, можетъ ли боецъ-гусь побѣдить на поединкѣ лебедя, ради чего выписываетъ изъ Арзамаса самыхъ славныхъ гусей, и платитъ за нихъ по 20, по 30 и по 50 рублей за каждаго, имѣетъ бойцовъ пѣтуховъ. Содержитъ великое число псовой охоты, и ежегодно положенный на него сосѣдями за помятіе ихъ хлѣба оброкъ платитъ бездоимочно. Ѣздитъ на ярмарки верстъ за 200 весьма великолѣпно, а именно: самъ въ четверомѣстномъ дѣдовскомъ берлинѣ въ 10 лошадей, и еще 12 колясокъ, запряженныхъ 6 и 4 лошадьми, исключая повозокъ и фуръ съ палатками, поваренною посудою и всякимъ его господскимъ стяжаніемъ. Свиту его составляютъ люди весьма отборные: въ 4 коляскахъ сидятъ по 2 шута, въ 3 — по 2 дурака, а въ берлинѣ — онъ, да священникъ, его духовникъ; въ прочихъ же экипажахъ — собаки, гуси и пѣтухи-бойцы. Прошлаго года ѣздилъ онъ въ Москву, чтобы сыскать учителя пятнадцатилѣтнему его сыну; но, не нашедъ искуснаго, возвратился и поручилъ его воспитаніе дьячку своего прихода, человѣку весьма дородному. Со всѣмъ симъ роскошнымъ житьемъ онъ проживаетъ не больше ежегоднаго своего дохода. Дворянинъ сей говоритъ, что изъ всей его фамиліи разумнѣе его не было. Можетъ быть, это и правда!»
Особенно же близко къ сердцу принимаетъ «Трутень» тяжелое положеніе крѣпостныхъ людей и часто проводитъ мысль, что крестьяне имѣютъ такое же право на свободу, какъ ихъ владѣльцы.
Въ числѣ больныхъ, которымъ онъ прописываетъ рецепты, есть нѣкій помѣщикъ «Безразсудъ»:
"Безразсудъ боленъ мнѣніемъ, что крестьяне не суть человѣки, но крестьяне; а что такое крестьяне, о томъ онъ знаетъ только потому, что они крѣпостные его рабы. Онъ съ ними точно такъ и поступаетъ, собирая съ нихъ тяжелую дань, называемую оброкъ. Никогда съ ними не только что не говоритъ ни слова, но и не удостоиваетъ ихъ наклоненіемъ своей головы, когда они, по восточному обыкновенію, предъ нимъ по землѣ распростираются. Онъ тогда думаетъ: «Я — господинъ, они — мои рабы; они для того и сотворены, чтобы, претерпѣвая всякія нужды, и день и ночь работать и исполнять мою волю исправнымъ платежемъ оброка; они, памятуя мое и свое состояніе, должны трепетать моего взора». Въ дополненіе къ сему прибавляетъ онъ, что точно о крестьянахъ сказано: «въ потѣ лица своего снѣси хлѣбъ твой». Бѣдные крестьяне любить его какъ отца не смѣютъ; но, почитая въ немъ своего тирана, его трепещутъ. Они работаютъ день и ночь, но со всѣмъ тѣмъ едва-едва имѣютъ дневное пропитаніе, затѣмъ, что на силу могутъ платить господскіе поборы. Они и думать не смѣютъ, что у нихъ есть что-нибудь собственное, но говорятъ: «это не мое, но Божіе и господское»…-- Но Безразсудъ всегда твердитъ: «Я — господинъ, они — мои рабы; я-человѣкъ, они — крестьяне». Отъ сей вредной болѣзни
"Рецептъ:
«Безразсудъ долженъ всякій день по два раза разсматривать кости господскія и крестьянскія до тѣхъ поръ, покуда найдетъ онъ различіе между господиномъ и крестьяниномъ».
Если принять въ соображеніе, что самые знатные вельможи того времени были владѣльцами «душъ», кормились ими, и что никто до тѣхъ поръ не смѣлъ и пикнуть объ отнятіи у владѣльцевъ этого одушевленнаго капитала, то станетъ понятнымъ, что молодому издателю «Трутня», печатно передъ всей Россіей проповѣдывавшаго такую ересь, да еще въ такой дерзкой, обидной формѣ, было не сдобровать.
VI.[править]
Невѣжество съ французскимъ лоскомъ и безъ лоска, погоня за удовольствіями, безправіе, лихоимство, жадность къ деньгамъ и угнетеніе помѣщиками своихъ крѣпостныхъ, вотъ противъ чего главнымъ образомъ ополчался «Трутень». Въ небольшомъ отдѣлѣ «Смѣющійся Демокритъ»[1] осмѣивались имъ и разныя слабости человѣческія; какія именно показываютъ самыя имена высмѣиваемыхъ лицъ: «Мотъ», «Надмѣнъ», «Влюбчивъ», «Ханжа», «Вѣтренъ» и проч. Но была еще одна область, въ которой «Трутень» очень охотно изощрялъ свое остроуміе, родная литература.
Ломоносова, котораго, впрочемъ, какъ и Кантемира, не было уже въ живыхъ, Новиковъ очень уважалъ и почтилъ его память въ своемъ журналѣ стихотворной «надгробной». Сумарокова, еще здравствовавшаго, онъ ставилъ, какъ поэта, еще выше. Талантъ молодого соперника своего на полѣ сатиры, Фонвизина, онъ точно такъ же цѣнилъ и призналъ открыто въ одной «вѣдомости» съ Парнаса, въ которой щелкалъ безталанныхъ переводчиковъ:
«Здѣсь (на Парнасѣ) все въ великомъ замѣшательствѣ: славные стихотворцы, обезоруженные худыми переводами, чрезвычайно огорчились и просили Аполлона о заступленіи. Всѣ музы, прославленныя въ Россіи г. С.[2], приходили къ своему отцу, и со слезами жаловались на дерзновеніе молодыхъ писателей. Мельпомена и Талія проливали слезы и казались неутѣшными. Великій Аполлонъ увѣрялъ ихъ, что сіе сдѣлалось безъ его позволенія, и что онъ для разсмотрѣнія сего дѣла повелитъ собрать чрезвычайный совѣтъ; а между тѣмъ показалъ Таліи новую русскую комедію, сочиненную однимъ молодымъ писателемъ[3]. Талія, прочитавъ оную, приняла на себя обыкновенный свой веселый видъ, и сказала Аполлону, что она его автора съ удовольствіемъ признаетъ своимъ сыномъ. Она записала его имя въ памятную книжку, въ число своихъ любимцевъ».
Зато доставалось же бездарнымъ и малодаровитымъ стихотворцамъ, особенно тремъ: Хераскову, Лукину и Чулкову!
Въ 1769 г. Херасковъ выпустилъ сборникъ своихъ «философическихъ одъ и пѣсенъ», украсивъ заглавный листъ изображеніемъ летящаго Пегаса. Тотчасъ «Трутень» принесъ новую вѣсть съ Парнаса:
«Смятеніе на Парнасѣ и понынѣ еще продолжается. Всѣ съ нетерпѣливостью ожидаютъ собранія совѣта и окончанія сего замѣшательства. На сихъ дняхъ великому Аполлону подалъ челобитную Пегасъ, въ которой проситъ объ отставкѣ. Какъ скоро сія челобитная будетъ помѣчена, то мы ее сообщимъ».
Большая, въ 6 страницъ, стихотворная сказка: «Игрокъ, сдѣлавшійся писцомъ», цѣлитъ на Лукина, который самъ признавался разъ печатно (въ предисловіи къ своей комедіи «Мотъ») въ своей страсти къ карточной игрѣ.
Самомнѣніе этого небезталаннаго писателя, но заносчиваго эгоиста, было такъ несносно, что «Трутень» неоднократно поднималъ его на смѣхъ, а въ заключеніе прописалъ ему отъ его болѣзни рецептъ:
"Г. Самолюбъ нѣсколько лѣтъ страдаетъ самолюбіемъ по той причинѣ, что онъ стихотворецъ. Сія болѣзнь ежедневно въ немъ увеличивается, а черезъ то сильное у него волненіе бываетъ въ крови и обыкновенный бредъ. Онъ иногда говоритъ о славномъ нашемъ россійскомъ стихотворцѣ г. С., сравнявшемся въ басняхъ съ Лафонтеномъ, въ эклогахъ — съ Виргиліемъ, въ трагедіяхъ — съ Расиномъ и Вольтеромъ и оставляющемъ свои притчи неподражаемымъ примѣромъ для нашихъ потомковъ, что онъ между русскими писателями то, что былъ Прадонъ между французскими. Такой бредъ онъ тогда обыкновенно повторяетъ, когда его стихи не похвалятъ. Отъ сей болѣзни ему слѣдующій
«24 зол. благоразумія, 48 лот. знанія, произрастеній именуемыхъ: знать свою цѣну 2 фунта; умѣть отдавать другимъ справедливость 2 фунта; воды изъ ипокренова источника 3 фунта, сіе все положа варить, и послѣ, вмѣсто обыкновеннаго питья, давать пить больному до совершеннаго излѣченія. Между тѣмъ всякія четверть часа надлежитъ ему смотрѣться въ волшебное зеркало, которое показывать будетъ достоинства хулимаго имъ стихотворца и собственные его недостатки. Если же и сіе не поможетъ, тогда болѣзнь сія останется неизлѣчимою».
Чулковъ, составитель многихъ полезныхъ книгъ («Историческое описаніе росс. торговли», «Миѳологическій словарь», «Словарь рус. суевѣрій» и друг.) и авторъ нѣсколькихъ посредственныхъ романовъ и плохихъ стихотвореній, издавалъ въ 1769 г. еженедѣльникъ «И то и се», а въ 1770 г. ежемѣсячный журналъ «Парнасскій Щепетильникъ». Въ еженедѣльникѣ своемъ онъ «вооружился колкимъ перомъ» противъ трехъ другихъ листковъ: «Всякой Всячины», «Трутня» и «Адской Почты». Издатель «Адской Почты» Эминъ по поводу этого браннаго «бомбардированія» прислалъ издателю «Трутня» письмо за подписью «Б. K.» (что означало «Бѣсъ Кривой» — псевдонимъ Эмина). «Трутень» же, напечатавъ это письмо, вслѣдъ за нимъ, уже отъ себя, помѣстилъ стихотворную «Задачу», гдѣ очень рѣзко вышучивалъ неудачные опыты въ изящной литературѣ ихъ общаго недруга Чулкова.
Для образца приводимъ здѣсь изъ этой «Задачи» наиболѣе хлесткіе куплеты:
"Читатели! прошу рѣшить сію задачу:
Кто, дара не имѣвъ, а пишетъ на удачу,
Уменъ или дуракъ?
"Кто въ полустишіи рѣчь цѣлую ломаетъ
И пишетъ то, чего и самъ не понимаетъ,
Уменъ или дуракъ?
"Кто ползаетъ весь вѣкъ, а мнитъ, что онъ летаетъ,
И вздорные стихи безъ разума сплетаетъ,
Уменъ или дуракъ?
"Кто въ прозѣ и въ стихахъ наставилъ столько словъ
Которыхъ не свезутъ и тысячи ословъ,
Уменъ или дуракъ?
"Кто въ сказкахъ написалъ сорокъ намъ да воронъ,
И вздумалъ о себѣ, что будто онъ Скарронъ,
Уменъ или дуракъ?
«Кто хвалитъ самъ себя, а прочихъ всѣхъ ругаетъ,
И въ семъ одномъ свое искусство полагаетъ,
Уменъ или дуракъ?»
Въ концѣ «Задачи» было помѣщено и ея «Рѣшеніе»:
«Возможно ли, чтобъ тотъ разумно написалъ,
Кто вмѣстѣ съ молокомъ невѣжество сосалъ,
И кто въ поэзіи аза въ глаза не знаетъ,
Уже поэмы вдругъ писати начинаетъ.
По мнѣнью моему, писатель сей таковъ,
Какъ вздѣлъ бы кто кафтанъ, не вздѣвъ сперва чулковъ.
И если это такъ,
Конечно, онъ дуракъ».
Хотя въ третьей съ конца строкѣ «Рѣшенія» слово «чулковъ» и было напечатано не курсивомъ и не съ прописной буквы, но оно, очевидно, намекало на фамилію осмѣиваемаго автора. Тотъ имѣлъ полное основаніе оскорбиться и, въ свою очередь, не остался въ долгу: въ ближайшемъ номерѣ «И то и се» появилась длинная отповѣдь въ прозѣ, а въ заключеніе «Отвѣтъ» на «Задачу» «Трутня», написанный такими же куплетами, но съ лаконическимъ припѣвомъ: «дуракъ». Чтобы дать понятіе и объ этихъ куплетахъ, выписываемъ изъ нихъ три:
"Кто думаетъ, что онъ умнѣе всѣхъ людей
Затѣмъ, что выше всѣхъ взбиваетъ лишь тупей, —
Дуракъ.
"Кто льститъ другимъ въ глаза, а за очи бранитъ
И ближнему сплести погибель норовитъ, —
Дуракъ.
«Кто праотцевъ своихъ сатирами поноситъ
И похвалы себѣ отъ всѣхъ за это проситъ, —
Дуракъ».
VII.[править]
Всѣ статьи, о которыхъ мы говорили въ предыдущихъ главахъ, напечатаны въ «Трутнѣ» за 1769 годъ. Онъ заслужилъ себѣ ими много друзей между людьми малыми и слабыми, но еще болѣе, пожалуй, нажилъ себѣ всесильныхъ враговъ. Съ слѣдующаго 1770 года ему поневолѣ пришлось значительно сдержать свой пылъ; но естественнымъ послѣдствіемъ этого, какъ мы уже сказали, было охлажденіе къ нему читателей. Уже во второмъ апрѣльскомъ номерѣ журнала появилось письмо такого содержанія:
«Кой чортъ! что тебѣ сдѣлалось? ты совсѣмъ сталъ не тотъ; развѣ тебѣ наскучило, что мы тебя хвалили, и захотѣлось послушать, какъ станемъ бранить? Послушай нынѣ: тебя не бранятъ, но говорятъ, что нынѣшній Трутень прошлогоднему не годится и въ слуги, и что ты нынѣ такъ-же бредишь, какъ и другіе. Что тебѣ нужды смотрѣть на то, что говорятъ другіе; знай только самъ себя. Пожалуй, г. новый Трутень, преобразись въ стараго, и будь любезнымъ нашимъ увеселеніемъ; ты увидишь, что и тебѣ отъ того больше будетъ пользы»…
Между тѣмъ другіе летучіе листки одинъ за другимъ прекратились, и вотъ въ ближайшемъ же номерѣ своемъ «Трутень» печатаетъ новое письмо:
«Всякая Всячина простилась, и То и Се въ ничто превратилось, Адская Почта остановилась, а Трутню также пора летѣть на огонекъ въ кухню, чтобъ подняться съ пламенемъ сквозь трубу на воздухъ и занестись самъ не знаю куда, только чтобъ болѣе людямъ не быть въ тягость и не наскучить своими разсказами. Что за вздоръ! долго ли и впрямь читать одно да одно? все Трутня да Трутня!»
А въ слѣдующемъ за тѣмъ номерѣ (отъ 27 апрѣля) издатель навсегда прощается съ читателями:
«Противъ желанія моего, читатели, я съ вами разлучаюсь. Въ минувшемъ и настоящемъ годахъ издалъ я въ удовольствіе ваше, а можетъ быть, и ко умноженію скуки, ровно пятьдесятъ два листа, а теперь издаю 53 и послѣдній: въ немъ-то прощаюсь я съ вами, и навсегда разлучаюсь. Увы! какъ перенесть сію разлуку? Печаль занимаетъ духъ… Замираетъ сердце… Хладѣетъ кровь, и отъ предстоящаго несчастья всѣ члены нѣмѣютъ… Непричесанные мои волосы становятся дыбомъ; словомъ, я все то чувствую, что чувствуютъ въ превеликихъ печаляхъ. Перо падаетъ изъ рукъ… Я его беру опять, хочу писать, но оно не пишетъ… Печали всего свѣта съ моею сравниться не могутъ! Я пишу мою скорбь, и опять вычеркиваю: буквы, мною написанныя, кажутся малы и, слѣдовательно, не могутъ изъяснить великость оныя. Я черню и перечеркиваю, засыпаю пескомъ; но, ахъ! вмѣсто песочницы, я употребилъ чернильницу. Увы! источники чернильные проливаются по бумагѣ и по столу. Позорище сіе ослабляетъ мои чувства… Изъ глазъ моихъ слезы проливаются рѣками, и, смѣшавшися съ чернильными, текутъ со стола на полъ. Въ такомъ положеніи нечаянно взглянулъ я на читателей; но что я вижу? Ахъ, жестокіе! вы не соболѣзнуете со мною? на лицахъ вашихъ изображается скука… Варвары, тигры! бѣшенство мною овладѣваетъ… такъ я васъ накажу!.. Но… на что колебаться? слушайте приговоръ вашего наказанія: впредь ни единой строки для васъ писать не буду!.. Вы приходите въ отчаяніе… нѣтъ нужды, ничѣмъ вы меня не смягчите, и слово мое исполнится! Я столько жъ буду жестокъ, какъ вы… Ну, прощайте, неблагодарные читатели, я не скажу больше ни слова».
Несмотря, однако, на такой зарокъ издателя, природная сатирическая жилка не дала ему покою: въ 1772 г. Новиковъ сталъ издавать сатирическій журналъ «живописецъ», который, впрочемъ, на слѣдующій годъ принялъ болѣе серьезное направленіе и затѣмъ прекратился. Два раза еще Новиковъ возвращался къ сатирѣ: въ 1774 г. въ журналѣ «Кошелекъ», который былъ значительно слабѣе двухъ первыхъ, и въ 1784—1785 гг. въ журналѣ «Покоящійся Трудолюбецъ», въ которомъ ироническое изображеніе жизни носило уже болѣе степенный характеръ. Подробнѣе объ этихъ журналахъ, какъ и о другихъ многочисленныхъ изданіяхъ Новикова, мы говорить здѣсь не станемъ, потому что цѣлью нашею было дать обзоръ лучшаго, по нашему мнѣнію, русскаго сатирическаго журнала XVIII вѣка — «Трутня», въ которомъ отразились такъ ярко тогдашняя общественная жизнь и литературные пріемы.
Въ заключеніе не можемъ не указать на то, что рѣзкій, но мѣткій и здоровый юморъ Новикова нашелъ впослѣдствіи живой отголосокъ въ трехъ свѣтилахъ нашей до-пушкинской литературы въ Фонвизинѣ («Недоросль»), Державинѣ (безстрашно говорившемъ въ своихъ одахъ самыя горькія истины высокимъ царедворцамъ) и Грибоѣдовѣ (Чацкій). Даже этого одного достаточно, чтобы память о благородномъ и даровитомъ издателѣ «Трутня», Николаѣ Новиковѣ, никогда не заглохла.