Сахалин (Дорошевич)/Ландсберг/ДО
| ← Каторжанка баронесса Геймбрукъ | Сахалинъ (Каторга) — Ландсбергъ | Дѣдушка русской каторги → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 77. |
I[править]
25 лѣтъ тому назадъ въ Петербургѣ произошла трагедія, имѣвшая огромное значеніе для о. Сахалина. Блестящій гвардейскій офицеръ-саперъ Ландсбергъ, наканунѣ женитьбы на богатой и знатной невѣстѣ, наканунѣ большой и блестящей карьеры, зарѣзалъ, съ цѣлью грабежа, ростовщика Власова и его служанку.
Это событіе произвело неописуемую сенсацію, и имя Ландсберга прогремѣло на всю Россію. Еще большій ужасъ этому убійству придавало одно трагическое qui pro quo[1].
Ландсбергъ былъ карьеристомъ. Онъ былъ человѣкомъ очень небогатымъ, тянулся изо всѣхъ силъ и служилъ въ гвардіи, чтобъ быть на виду и сдѣлать карьеру. Старый чиновникъ, занимавшійся ростовщичествомъ, Власовъ, относился съ большой симпатіей къ небогатому офицеру, старавшемуся выйти на «дорогу», и ссужалъ его деньгами. У Власова было много векселей Ландсберга. Когда карьера была почти ужъ сдѣлана, и Ландсбергъ былъ объявленъ женихомъ богатой и знатной невѣсты, Власовъ началъ грозить ему:
— Вотъ я тебѣ къ свадьбѣ «сюрпризъ» устрою. Такой сюрпризъ, какого и не ожидаешь.
Ландсбергъ испугался, что Власовъ предъявитъ ко взысканію его векселя, выставитъ его запутавшимся бѣднякомъ, желающимъ жениться для поправки обстоятельствъ, сорветъ всю карьеру, и рѣшилъ достать векселя у Власова. Онъ явился къ Власову, — уславъ старуху-служанку за квасомъ, зарѣзалъ бритвой стараго ростовщика, затѣмъ, когда служанка вернулась, покончилъ и съ ней и похитилъ свои векселя, лежавшіе отдѣльной, приготовленной ужъ пачечкой.
Среди бумагъ послѣ покойнаго нашли заготовленное имъ письмо къ Ландсбергу. Въ этомъ письмѣ Власовъ желалъ всякаго счастья своему протеже и въ видѣ подарка на свадьбу посылалъ «прилагаемые при семъ» всѣ векселя.
Это и былъ «сюрпризъ», которымъ съ улыбкой «грозилъ» старичокъ. Кромѣ того, въ духовномъ завѣщаніи, составленномъ на всякій случай, Власовъ завѣщалъ все свое состояніе… Ландсбергу.
Весь этотъ ужасъ произошелъ потому, что Ландсбергъ не понялъ Власова, по старческой привычкѣ любившаго выражаться нѣсколько иносказательно:
— Хе-хе!.. «Сюрпризецъ».
Изъ блестящаго офицера съ огромной карьерой впереди, Ландсбергъ превратился въ каторжника съ бритой головой и долгими годами тюрьмы въ перспективѣ.
Когда Ландсберга арестовали, его предупреждали:
— Въ комнатѣ, гдѣ вы сейчасъ останетесь одинъ, на столѣ лежитъ револьверъ. Онъ заряженъ… Того… Будьте поосторожнѣе.
Ландсбергъ холодно отвѣтилъ:
— Не безпокойтесь. Я не застрѣлюсь.
И пошелъ въ каторгу.
Тогда Сахалинская колонія еще только начиналась. Кучка забайкальцевъ, невѣжественныхъ, безпомощныхъ, ютились въ посту Дуэ, единственномъ тогда поселеніи на Сахалинѣ, въ маленькомъ ущельѣ, въ трещинѣ между скалами, быть-можетъ, самой скверной дырѣ, какая только существуетъ на земномъ шарѣ, и съ ужасомъ смотрѣли на непроходимую тайгу, которую имъ поручено было превратить въ « цвѣтущую колонію». Эта кучка забайкальцевъ стояла передъ Сахалиномъ, какъ ребенокъ передъ ощетинившимся медвѣдемъ. Какъ подступиться? Для колоніи прежде всего нужны дороги, а эти люди, родившіеся и выросшіе въ Забайкальѣ, никогда въ глаза не видали даже шоссейныхъ дорогъ и рѣшительно не знали, какъ «все это дѣлается».
Каждый ихъ шагъ терпѣлъ немедленно же крушеніе. Они «своимъ умомъ» строили пристань, пристань сносилъ первый же маленькій штормъ. Они «своимъ умомъ» начали рыть тоннель сквозь гору Жонкьеръ, безъ всякихъ приспособленій, безъ всякихъ знаній, кромѣ одного, — что тоннель роется обыкновенно одновременно съ обѣихъ сторонъ, — и когда двѣ роющія партіи встрѣтятся въ горѣ, тоннель, значитъ, прорытъ. Люди слѣпли, раздувая фитили, людей калѣчило при неумѣлыхъ взрывахъ, но «обѣ роющія партіи» въ горѣ все не встрѣчались… Онѣ… разошлись въ разныя стороны! Ступивъ шагъ въ тайгу, гг. забайкальцы сейчасъ же завязали и съ ужасомъ должны были отступать назадъ. Они не знали даже, что дороги нужно окапывать канавами. Не окопанныя канавами таежныя «дороги» заплывали, превращались въ болото.
Въ эту-то критическую минуту каторжный пароходъ и привезъ на Сахалинъ сапера.
Все, что сдѣлано на Сахалинѣ дѣльнаго и путнаго въ смыслѣ дорогъ, устройства поселеній, сдѣлано — Ландсбергомъ. И Богъ вѣсть, какая бы судьба постигла сахалинскую колонію, если бы въ Петербургѣ не разыгралось трагическаго qui pro quo[1] съ «угрозой» ростовщика.
Если сейчасъ смотритель тюрьмы, взобравшись на гору, хвастливо вынимаетъ изъ кармана маленькій барометръ и съ видомъ ученаго начинаетъ «по давленію воздуха опредѣлять высоту горы», это свѣдѣніе занесъ на Сахалинъ Ландсбергъ. Кругомъ все его ученики. Всѣ свѣдѣнія, которыя необходимы были для борьбы съ непроходимой тайгой, занесъ сюда онъ. Ученики иногда не слушались своего «учителя изъ ссыльно-каторжныхъ», дѣлали «по-своему» и немедленно же завязали. Памятниками этого «поступанья по-своему» остались покинутыя, утонувшія въ болотѣ поселья, просѣки, брошенныя за ненадобностью, дороги, по которымъ надо восемь верстъ ѣхать три съ половиной часа.
Все, что дѣлалось «по-своему», приходилось бросать и возвращаться къ планамъ Ландсберга. Тѣ работы, которыя предпринималъ на Сахалинѣ Ландсбергъ, показываютъ въ немъ умъ недюжинный, знанія большія и человѣка талантливаго.
Ландсбергъ на Сахалинѣ съ перваго же момента обратилъ на себя особое вниманіе. Даже туда проникла вѣсть о «знаменитомъ процессѣ», и забайкальцы не могли не заинтересоваться «вчерашнимъ блестящимъ петербургскимъ офицеромъ, вращавшимся въ высшемъ обществѣ».
Свѣтскій, образованный, нарѣдкость умный, еще болѣе ловкій карьеристъ по натурѣ, Ландсбергъ сразу головой выдѣлился среди всего окружающаго.
— Знаете, — разсказываютъ моряки, въ тѣ времена плававшіе на Сахалинъ, — подходишь, бывало, къ Дуэ. На пристани, натурально, стоятъ всѣ тамошніе служащіе. И сразу, съ перваго взгляда, самый порядочный изо всѣхъ Ландсбергъ. Видна птица по полету.
Но самое главное это, конечно, то, что онъ былъ саперъ. Онъ построилъ имъ пристань, которая не рушилась, кое-какъ, но все-таки поправилъ злосчастный тоннель, и они имѣли возможность отправить въ Петербургъ телеграмму объ открытіи кривого тоннеля, по которому никто не ѣздитъ, въ которомъ только бѣглымъ удобно сидѣть, который никому не нуженъ.
— Тоннель прорытъ.
Дорога нужна, — Ландсбергъ показывалъ, какъ это сдѣлать.
Ландсбергъ сразу сталъ на Сахалинѣ «бариномъ» и получилъ отъ каторги эту кличку. Онъ распоряжался работами, командовалъ партіями рабочихъ, фактически былъ начальникомъ, жилъ не въ тюрьмѣ, и ему говорили «вы», — почесть на Сахалинѣ рѣдкая.
Но это положеніе, которое Ландсбергъ сразу занялъ, было и труднымъ положеніемъ. Безграмотные всегда ненавидятъ грамотныхъ. И сахалинскихъ служащихъ глубоко возмущало «привилегированное положеніе ссыльно-каторжнаго».
— Словно ровня.
Не знаю, какія наказанія приходилось переносить Ландсбергу, объ этомъ съ нимъ разговоръ поднимать было, конечно, неловко, но ему приходилось переживать трудныя минуты. Вотъ одинъ изъ случаевъ. Сахалинскій служащій К. особенно возмущался «привилегированностью» Ландсберга.
— Я ему покажу «привилегированность»! — это превратилось въ пунктъ помѣшательства К.
Однажды онъ засталъ Ландсберга въ кабинетѣ одного изъ служащихъ. Сидѣли и разговаривали. Этого только К. и нужно было:
— Что? Какъ? Сидѣть въ присутствіи начальства? Каторжнику? Заковать въ кандалы! Посадить на недѣлю въ карцеръ!
И Ландсбергъ въ кандалахъ высидѣлъ недѣлю на хлѣбѣ и на водѣ, въ темномъ карцерѣ, а К. гордился:
— Каково я самому Ландсбергу задалъ!
Съ другой стороны и каторгу возмущала «несправедливость».
— За то же сосланъ, что и мы. Можетъ, еще хуже!
Каторга ненавидѣла «барина», «бѣлоручку», «подлипалу», самозванное начальство, и Ландсбергу надо было держаться очень и очень насторожѣ. При малѣйшемъ подозрѣніи, что онъ «держитъ руку начальства», каторга его бы убила.
Тутъ ужъ ему помогла, быть-можетъ, свѣтская ловкость. Онъ умѣлъ поддерживать отношенія и съ нашими и вашими. И начальство было довольно, и для каторги онъ оставался «товарищемъ», подчиняющимся ея законамъ. Ловкость, хитрость и изворотливость все время были въ ходу и пускались въ дѣло все долгое время каторги. На Сахалинѣ извѣстенъ, напримѣръ, случай, когда Ландсбергъ спасъ жизнь одному изъ служащихъ. Каторга ненавидѣла этого служащаго, рѣшила его убить на дорожныхъ работахъ, и Ландсбергу было приказано привести его въ засаду.
Привести — рисковать головой. Ослушаться каторги — тоже рисковать головой.
Ландсбергъ придумалъ хитрую механику. Онъ повезъ служащаго въ засаду, но по дорогѣ, еще далеко отъ засады, экипажъ «вдругъ» сломался, и Ландсбергъ убѣдилъ начальство:
— Пѣшкомъ все равно на работы опоздаемъ. Вернемся лучше обратно въ постъ.
И служащій былъ спасенъ, и приказаніе каторги не нарушено: везъ человѣка, да не довезъ, не по своей волѣ. А на слѣдующій день Ландсбергъ раскассировалъ зачинщиковъ по разнымъ работамъ, — разъединилъ, и объ засадѣ не могло быть и рѣчи.
Кончивъ каторгу и выйдя на поселеніе, Ландсбергъ завелъ лавочку, въ которой продается все: дуги и гармоники, ситцы и деготь, кнутовища и конфеты.
Это какое-то умѣнье найтись всегда и во всѣхъ положеніяхъ. Превратившись въ мелкаго лавочника, блестящій гвардейскій офицеръ сразу оказался великолѣпнымъ мелкимъ лавочникомъ. Онъ повелъ дѣло отлично. Его лавочка росла и росла. Онъ заводилъ связи съ торговыми фирмами.
И когда я поѣхалъ къ Карлу Христофоровичу Ландсбергу, — на мачтѣ, около его хорошенькаго, чистенькаго домика, развѣвался флагъ пароходнаго общества: онъ представитель крупнаго страхового общества, у него контора транспортнаго общества, онъ агентъ пароходной компаніи.
Лавочка у него осталась, — цѣлый магазинъ! но въ ней торгуютъ приказчики, а онъ только наблюдаетъ хозяйскимъ окомъ.
За сигарой онъ бесѣдовалъ со мной о компаніи каменноугольныхъ копей и о компаніи для эксплоатаціи рыбныхъ промысловъ, — двухъ крупныхъ компаніяхъ, которыя онъ затѣваетъ.
Ландсбергъ кончилъ поселенчество и крестьянство. Теперь онъ мѣщанинъ города Владивостока, ѣздитъ отъ времени до времени за границу, въ Японію, — могъ бы, если бы захотѣлъ, вернуться въ Россію, но живетъ на Сахалинѣ, въ комфортабельномъ домикѣ, изъ оконъ котораго открывается видъ на пали кандальной тюрьмы…
Ландсбергъ женатъ на очень милой женщинѣ, акушеркѣ, пріѣхавшей служить на Сахалинъ.
И трудно отыскать болѣе нѣжную пару. Богъ вѣсть, нашелъ бы онъ въ Россіи такое же семейное счастье, какое отыскалъ на Сахалинѣ.
Такъ странно смотрѣть на этихъ двухъ людей.
Словно крѣпко охватившіе другъ друга, спасшіеся послѣ кораблекрушенія.
II[править]
Въ каютъ-компаніи парохода «Ярославль» было шумно и накурено. Пароходъ пришелъ въ ночь, и теперь, раннимъ утромъ, каютъ-компанія была полна служащими, явившимися принимать привезенныхъ арестантовъ. Цѣлая коллекція гоголевскихъ типовъ! Капитанъ по очереди знакомилъ меня со всѣми. И когда очередь дошла до сидѣвшаго за столомъ, что-то очень весело и оживленно разсказывавшаго человѣка, сказалъ:
— Карлъ Христофоровичъ Ландсбергъ.
Въ поданной мнѣ рукѣ я почувствовалъ согнутый мизинецъ. И это прикосновеніе подѣйствовало на меня, какъ электрическій токъ.
Этотъ мизинецъ — былъ одной изъ уликъ противъ Ландсберга. Онъ порѣзалъ его, когда рѣзалъ Власова.
— Я очень радъ съ вами познакомиться. Губернаторъ говорилъ мнѣ, что вы прислали ему телеграмму.
Онъ говорилъ очень пріятнымъ голосомъ, въ которомъ звучала любезность.
Высокій, красивый и представительный господинъ, въ усахъ, съ сѣдиной въ волосахъ, но моложавый. Ландсбергу теперь, вѣроятно, подъ пятьдесятъ, но на видъ гораздо меньше. Онъ сохранилъ моложавое лицо и почти юношески-стройную фигуру. Онъ — сама предупредительность. Быть можетъ, онъ даже слишкомъ предупредителенъ, — въ немъ есть что-то заискивающее; — онъ никогда не говоритъ иначе какъ съ любезнѣйшей улыбкой.
Но когда, пожимая другъ другу руки, мы встрѣтились глазами, мнѣ показалось, что я словно нечаянно дотронулся до холодной стали.
Смѣется онъ, или разсказываетъ что-нибудь для него тяжелое, оживлено у него лицо, или нѣтъ. — у него играетъ только одно лицо. Сѣрые, свѣтлые глаза остаются одними и тѣми же, холодными, спокойными, стальными. И вы никакъ не отдѣлаетесь отъ мысли, что у Ландсберга такими же холодными и спокойными глаза оставались всегда.
— Тяжелые глаза! — замѣчали и служащіе всякій разъ, какъ разговоръ заходилъ о Ландсбергѣ.
— Вы на глаза-то посмотрите! — со злобой говорили не любящіе Ландсберга каторжане и поселенцы. — Смотритъ на тебя, и словно ты для него не человѣкъ.
Пароходъ привезъ Ландсбергу для лавочки конфеты и печенье, и Ландсбергъ, обмѣниваясь любезными шуточками съ гг. служащими, очень ловко на пристани укладывалъ этотъ воздушный товаръ, словно подарки везъ на именины. Такое странное впечатлѣніе производилъ этотъ торговецъ съ красивыми, элегантными движеніями.
Попрощавшись со всѣми, онъ сѣлъ въ собственный экипажъ и приказалъ кучеру:
— Пошелъ!
— Куда прикажете, баринъ? — спросилъ кучеръ изъ поселенцевъ.
— Домой!
Ландсбергъ еще разъ съ любезнѣйшей улыбкой раскланялся со всѣми, крикнулъ начальнику округа:
— Такъ я васъ жду сегодня вечеркомъ. Новыя ноты съ пароходомъ пришли. Жена намъ на піанино сыграетъ.
И экипажъ поскакалъ.
— А кучеръ-то у него, какъ и онъ, за убійство съ цѣлью грабежа присланъ! — сказалъ мнѣ начальникъ округа. — У насъ, батенька, тутъ много удивительныхъ вещей увидите!
Ландсбергъ сохранилъ свой великолѣпный французскій языкъ и давится, какъ всѣ сахалинцы, на словѣ «каторга».
— Когда я былъ еще… рабочимъ! — говоритъ онъ, слегка краснѣетъ и опускаетъ глаза.
Мы съ нимъ никогда не называли Сахалина по имени, а говорили:
— Этотъ островъ.
Ландсбергъ черезъ 25 лѣтъ тюрьмы и каторги пронесъ невредимыми свои изящныя «гостиныя» манеры, но есть нѣчто поселенческое въ той торопливости, съ которой онъ сдергиваетъ съ головы шляпу, если неожиданно слышитъ:
— Здравствуйте!
Эта особая манера снимать шапку, пріобрѣтаемая только въ каторгѣ. Изъ тысячи людей вы сейчасъ же узнаете сахалинца по манерѣ торопливо сдергивать шапку. Словно боится человѣкъ, что ему сейчасъ влетитъ за то, что не успѣлъ снять шапки передъ начальствомъ. Это нѣчто инстинктивное, что потомъ остается на всю жизнь.[2]
И по этой манерѣ вы видите, что нелегко досталась Ландсбергу каторга. Бывали-таки, значитъ, столкновенія.
Этому человѣку, изъ оконъ котораго «открывается видъ» на пали каторжной тюрьмы, тяжело всякое воспоминаніе о своемъ «рабочемъ» времени.
Когда онъ касается этого времени, онъ волнуется, тяжело дышитъ и на лицѣ его написана злость.
А когда онъ говоритъ о каторжанахъ, вы чувствуете въ его тонѣ такое презрѣніе, такую ненависть. Онъ говоритъ о нихъ, словно о скотѣ.
Съ этими негодяями не такъ слѣдуетъ обращаться. Ихъ распустили теперь. Гуманничаютъ.
И каторга, въ свою очередь, презираетъ и ненавидитъ Ландсберга и выдумываетъ на его счетъ всякія страшныя и гнусныя легенды.
Служащіе водятъ съ нимъ знакомство, онъ одинъ изъ интереснѣйшихъ, богатѣйшихъ, а благодаря добрымъ знакомствамъ, вліятельнѣйшихъ людей на Сахалинѣ; — но въ разговорахъ о Ландсбергѣ они возмущаются:
— Пусть такъ! Пусть Ландсбергъ, дѣйствительно, единственный человѣкъ, котораго Сахалинъ возродилъ къ честной трудовой жизни. Но вѣдь нельзя же все-таки такъ! Такое ужъ спокойствіе. Чувствуетъ себя великолѣпно, — словно не онъ, а другой кто-то сдѣлалъ!
Такъ ли это? Одинъ разъ мнѣ показалось, что зазвучало «нѣчто» въ словахъ этого «человѣка не помнящаго прошлаго».
Всѣ стѣны уютной и комфортабельной гостиной Ландсберга увѣшаны портретами его дѣтей, умершихъ отъ дифтерита. Объ нихъ и шла рѣчь.
— И вѣдь никогда здѣсь, на этомъ островѣ, дифтерита не было… Вольнослѣдующіе занесли. Дѣти заболѣли и всѣ умерли. Всѣ. Словно наказаніе.
И, сказавъ это слово, Ландсбергъ остановился, лицо его стало багрянымъ, онъ наклонилъ голову, и нѣсколько минутъ длилось молчаніе.
Это были самыя тяжелыя минуты, которыя мнѣ приходилось провести въ жизни.
— Что же это я забылъ? Идемъ чай пить! — овладѣлъ собой и «весело» сказалъ Ландсбергъ, и мы пошли въ столовую, гдѣ лакей изъ поселенцевъ, во фракѣ и перчаткахъ, подавалъ намъ чай.
Это былъ одинъ, единственный разъ, когда «нѣчто» словно поднялось со дна души. А часто Ландсбергъ ставитъ собесѣдника прямо въ неловкое положеніе. Это, — когда онъ говоритъ. о «распущенности… рабочихъ»:
— Здѣсь, на этомъ островѣ, Богъ знаетъ, что дѣлается. Убійства съ цѣлью грабежа каждый день. Убійства съ цѣлью грабежа! И съ такими господами еще церемонничаютъ.
Иногда Ландсбергъ приводитъ, дѣйствительно, въ недоумѣніе.
— Не собираетесь въ Россію? — спросилъ я Ландсберга.
— Хочется съѣздить, матушка-старушка у меня есть. Хочетъ меня передъ смертью еще разъ повидать, А совсѣмъ переѣзжать, — нѣтъ. Тутъ займусь еще. Долженъ же я съ этого острова что-нибудь взять. Недаромъ же я здѣсь столько лѣтъ пробылъ.
Дѣйствительно, словно человѣкъ по дѣламъ сюда пріѣхалъ. А «сдѣлалъ» не онъ, а кто-то другой.
— Вотъ на что слѣдуетъ обратить вниманіе! — говорилъ мнѣ въ другой разъ Ландсбергъ, — и такимъ взволнованнымъ я его никогда не видалъ, — вотъ на что. На пожизненность наказанія. Наказывайте человѣка, какъ хотите, но когда-нибудь конецъ этому долженъ же быть. Оттерпѣлъ человѣкъ все, что ему приходится, и покончите съ этимъ, верните все, что онъ имѣлъ. Не лишайте человѣка на всю жизнь всѣхъ правъ. Неужели взрослый, пожилой мужчина долженъ терпѣть за то, что сдѣлалъ когда-то мальчишка?
И въ его тонѣ слышалось такое презрѣніе къ «сдѣлавшему» когда-то «мальчишкѣ».
Я смотрѣлъ на страшно взволнованнаго Ландсберга и думалъ:
— Вотъ, значитъ, кто этотъ «другой», который «сдѣлалъ».
Таковъ этотъ «знаменитый» человѣкъ.
Не случись 25 лѣтъ тому назадъ трагическаго qui pro quo[1], — кто знаетъ, чѣмъ былъ бы теперь Карлъ Христофоровичъ Ландсбергъ.
Если человѣкъ даже на Сахалинѣ, — и то сумѣлъ выйти въ «люди».