Сахалин (Дорошевич)/Оголтелые
| ← Самоубийца | Сахалин (Каторга) — Оголтелые | Интеллигент → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
— Ну, не подлецы? Не подлецы? А? Ну, что с этим народом делать? Ну, что с ним делать? — взволнованно говорил старик-смотритель поселений в Рыковском.
— Да что случилось?
— Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идём вместе на следствие.
Дорогой он рассказал подробности.
Два поселенца — «половинщики», жившие вместе «для совместного домообзаводства», то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.
Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.
— Хоть бы прятались, канальи! — возмущался смотритель поселений. — А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежит, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.
В мертвецкой, посредине на столе, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, из которой торчали раздробленные кости. И пахло от этой груды свежей говядиной.
Этот говяжий запах, наполнявший мертвецкую, словно мясную лавку, был страшнее всего.
Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.
— Другая голова вот здесь! — пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.
Голова лежала лицом вниз, это был затылок.
В дверь с ужасом и любопытством смотрели на груду мяса ребятишки.
— Ах, подлецы! Ах, подлецы! — качал головой смотритель поселений. — Пишите протокол! Идём на допрос.
В то время следователей на Сахалине не было, и следствие пребезграмотно вели господа служащие.
Перед канцелярией смотрителя поселений стояла толпа любопытных. В канцелярии стояли два поселенца средних лет, со связанными назад руками, с тупыми, равнодушными лицами. Оба были с ног до головы вымазаны в крови.
— Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, отпустите домой! — взмолились они.
Смотритель поселений только дико посмотрел на них.
— Как домой??
— Знамо, домой! Ведь что же это такое? Руки скрутили, сюда привели, дом росперт. Ведь тоже, чай, домообзаводство есть. Немного хочь, а есть. Старались, — теперь разворуют. Дозвольте домой.
— Да вы ополоумели, что ли, черти?
— Ничего не ополоумели, дело говорим! Чего там!
— Молчать! Развязать им руки, вывести на двор, пусть хари-то хоть вымоют. Глядеть страшно. Вымазались, дьяволы!
— Вымажешься!
Через несколько минут их ввели обратно, умытых: хоть на лицах и руках-то не было крови.
— Пиши протокол допроса! — распорядился писарю смотритель поселений.
— Чего там допрос? Какой допрос? Пиши просто: убили. Всё одно, не отвертишься, вертеться нечего. Там дом разворуют, а они допрос!
— С грабежом убийство?
— С грабежом! — презрительно фыркнул один из поселенцев. — Тоже грабёж! Сорок копеек взяли.
— Сколько при них найдено денег?
— Сорок четыре копейки! — отвечал надзиратель.
— Из-за сорока копеек загубили две души? — всплеснул руками смотритель поселений.
— А кто ж их знал, души-то эти самые, сколько при них денег! Пришли двое незнакомых людей, неведомо отколь. «Пусти, переночевать», — просятся. По семитке заплатили. «А на постоялый нам, говорят, не расчёт». Думали, фартовый какой народ, и пришили. А стали шарить, только сорок копеек и нашарили. Вот и весь грабёж. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что ж, из-за сорока копеек дому, что ль, погибать? Всё немного, а глядишь, на десяток рублей наберётся! Растащат ведь!
— Отвести их пока в одиночку!
— Из-за сорока-то копеек в одиночку. Тьфу ты! Господи!
Поселенцы, видимо, «озоровали».
— Хучь четыре копейки-то отдайте! За ночлег ведь плачено!
— На казённый паёк попали? — посмеивались в толпе другие поселенцы.
— А то что ж! С голоду, что ль, на воле пухнуть?! — отвечал один из убийц.
Другой шёл следом за ним и ругался:
— Ну, порядки!
— Ну-с, идём на место совершения преступления.
У избы, где было совершено убийство, стояли сторожа из поселенцев. Но вытащено было, действительно, всё. В избе ни ложки, ни плошки. Всё вычищено.
— Ох, достанется вам! — погрозился на сторожей смотритель поселений.
— Дозвольте объяснить, за что, ваше высокоблагородие? Помилте, нешто может что у поселенца существовать? Голь, да и только. Опять же, как спервоначалу народ сбежался, сторожей ещё приставлено не было; известно, чужое добро, всяк норовит, что стащить!
Избёнка была маленькая, конечно, без всяких служб, покривившаяся, покосившаяся, наскоро сколоченная, как наскоро «для проформы» сколачиваются на Сахалине обязательные «домообзаводства».
Воняло, пол был липкий, сырой, на скамьях были зелёные пятна. Всюду не высохшая ещё кровь.
В углу маленькая печурка, около которой ещё стояла лужа крови. Устье — крохотное.
— Ведь это им до вечера пришлось бы жечь! — сказал начальник поселений, заглядывая в печку.
— Так точно, ваше высокоблагородие, одну руку только обжечь успели. Так обуглилась ещё только! — подтвердил надзиратель. — Беспременно бы весь день жгли.
— Не оголтелость, я вас спрашиваю? Не оголтелость!? — в ужасе взывал смотритель поселений. — Пиши протокол осмотра!