Сахалин (Дорошевич)/Оголтелые/ДО
| ← Самоубійца | Сахалинъ (Каторга) — Оголтѣлые | Интеллигентъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 135. |
— Ну, не подлецы? Не подлецы? а? Ну что съ этимъ народомъ дѣлать? Ну, что съ нимъ дѣлать? — взволнованно говорилъ старикъ смотритель поселеній въ Рыковскомъ.
— Да что случилось?
— Понимаете, — опять двухъ человѣкъ убили. Хотите, — идемъ вмѣстѣ на слѣдствіе.
Дорогой онъ разсказалъ подробности.
Два поселенца — «половинщики», жившіе вмѣстѣ «для совмѣстнаго домообзаводства», т.-е. въ одной хатѣ, убили двоихъ зашедшихъ къ нимъ переночевать бродягъ.
Убили, вѣроятно, ночью, когда тѣ спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотѣли сжечь трупы.
— Хоть бы прятались, канальи! — возмущался смотритель поселеній, — а то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дѣло дѣлаютъ. Вѣдь вотъ до чего оголтѣлость дошла! Дѣвчонка ихъ и накрыла. Сосѣдская дѣвчонка. Зашла зачѣмъ-то къ нимъ въ хату. Смотритъ, вся хата въ кровищѣ, а около печки какое-то мѣсиво лежитъ, — и они тутъ сидятъ, около печки, жгутъ. Не черти? Ну, заорала благимъ матомъ, сосѣди собрались! Тутъ ихъ за занятіемъ и накрыли. И не запирались, говорятъ.
Въ мертвецкой, посрединѣ на столѣ, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, изъ которой торчали раздробленныя кости. И пахло отъ этой груды свѣжей говядиной.
Этотъ говяжій запахъ, наполнявшій мертвецкую, словно мясную лавку, былъ страшнѣе всего.
Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо съ раскрытымъ ртомъ.
— Другая голова вотъ здѣсь! — пояснилъ надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную въ крови. Голова лежала лицомъ внизъ, это былъ затылокъ.
Въ дверь съ ужасомъ и любопытствомъ смотрѣли на груду мяса ребятишки.
— Ахъ, подлецы! Ахъ, подлецы! — качалъ головой смотритель поселеній, — пишите протоколъ! Идемъ на допросъ.
Въ то время слѣдователей на Сахалинѣ не было, — и слѣдствіе пребезграмотно вели гг. служащіе.
Передъ канцеляріей смотрителя поселеній стояла толпа любопытныхъ. Въ канцеляріи стояли два поселенца, среднихъ лѣтъ, со связанными назадъ руками, съ тупыми, равнодушными лицами. Оба были съ ногъ до головы вымазаны въ крови.
— Ваше высокоблагородіе, явите начальническую милость, отпустите домой! — взмолились они.
Смотритель поселеній только дико посмотрѣлъ на нихъ.
— Какъ домой??
— Знамо, домой! Вѣдь, что жъ это такое? Руки скрутили, сюда привели, домъ роспертъ. Вѣдь тоже, чай, домообзаводство есть. Немного хочь, а есть. Старались, — теперь разворуютъ. Дозвольте домой.
— Да вы ополоумѣли, что ли, черти?
— Ничего не ополоумѣли, дѣло говоримъ! Чего тамъ!
— Молчать! Развязать имъ руки, вывести на дворъ, пусть хари-то хоть вымоютъ. Глядѣть страшно. Вымазались, дьяволы!
— Вымажешься!
Черезъ нѣсколько минутъ ихъ ввели обратно, умытыхъ, — хоть на лицахъ и рукахъ-то не было крови.
— Пиши протоколъ допроса! — распорядился писарю смотритель поселеній.
— Чего тамъ, допросъ? Какой допросъ? Пиши просто: убили. Все одно, не отвертишься, вертѣться нечего. Тамъ домъ разворуютъ, — а они допросъ!
— Съ грабежомъ убійство?
— Съ грабежомъ! — презрительно фыркнулъ одинъ изъ поселенцевъ, — тоже грабежъ! 40 копеекъ взяли.
— Сколько при нихъ найдено денегъ?
— Сорокъ четыре копейки! — отвѣчалъ надзиратель.
— Изъ-за 40 копеекъ загубили двѣ души? — всплеснулъ руками смотритель поселеній.
— А кто жъ ихъ зналъ, души-то эти самыя, сколько при нихъ денегъ! Пришли двое незнакомыхъ людей, невѣдомо отколь. «Пусти переночевать», просятся. По семиткѣ заплатили. «А на постоялый намъ, — говорятъ, — не расчетъ». Думали, фартовый какой народъ, — и пришили. А стали шарить, — только 40 копеекъ и нашарили. Вотъ и весь грабежъ. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что жъ, изъ-за сорока копеекъ дому, что ль, погибать? Все немного, а глядишь, на десятокъ рублей наберется! Растащатъ вѣдь!
— Отвести ихъ пока въ одиночку!
— Изъ-за сорока-то копеекъ въ одиночку. Тфу ты! Господи!
Поселенцы, видимо, «озоровали».
— Хучь четыре копейки-то отдайте! За ночлегъ вѣдь плачено!
— На казенный паекъ попали? — посмѣивались въ толпѣ другіе поселенцы.
— А то что жъ! Съ голоду, что ль, на волѣ пухнуть?! — отвѣчалъ одинъ изъ убійцъ.
Другой шелъ слѣдомъ за нимъ и ругался:
— Ну, — порядки!
— Ну-съ, идемъ на мѣсто совершенія преступленія.
У избы, гдѣ было совершено убійство, стояли сторожа изъ поселенцевъ. Но вытащено было, дѣйствительно, все. Въ избѣ ни ложки ни плошки. Все вычищено.
— Охъ, достанется вамъ! — погрозился на сторожей смотритель поселеній.
— Дозвольте объяснить, за что, ваше высокоблагородіе? Помилте, нешто можетъ что у поселенца существовать? Голь, да и только. Опять же, какъ спервоначалу народъ сбѣжался, сторожей еще приставлено не было, — извѣстно, чужое добро, всякъ норовитъ, что стащить!
Избенка была маленькая, конечно, безъ всякихъ службъ, покривившаяся, покосившаяся, наскоро сколоченная, — какъ наскоро «для проформы» сколачиваются на Сахалинѣ обязательныя «домообзаводства».
Воняло, полъ былъ липкій, сырой, на скамьяхъ были зеленыя пятна. Всюду не высохшая еще кровь.
Въ углу маленькая печурка, около которой еще стояла лужа крови. Устье — крохотное.
— Вѣдь это имъ до вечера пришлось бы жечь! — сказалъ начальникъ поселеній, заглядывая въ печку.
— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, одну руку только обжечь успѣли. Такъ обуглилась еще только! — подтвердилъ надзиратель, — безпремѣнно бы весь день жгли.
— Не оголтѣлость, я васъ спрашиваю? Не оголтѣлость!? — въ ужасѣ взывалъ смотритель поселеній. — Пиши протоколъ осмотра!