Сахалин (Дорошевич)/Свободные люди острова Сахалин/ДО
| ← Рѣзцовъ | Сахалинъ (Каторга) — Свободные люди острова Сахалина | Каторжный театръ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 106. |
Редакторъ-издатель[править]
Рѣдко въ жизни бывалъ я изумленъ болѣе.[1]
На пристани, въ коротенькомъ тулупѣ, съ Георгіемъ въ петлицѣ и колоссальными жгутами тюремнаго вѣдомства на плечахъ, стоялъ, громоподобно и молніеносно распоряжался работами… бывшій редакторъ-издатель газеты «Голосъ Москвы» и многихъ другихъ, В. Н. Бестужевъ.
Вообразите себѣ Геркулеса, вся грудь котораго, точно въ кольчугѣ, въ орденахъ и медаляхъ. Въ медаляхъ и орденахъ, пожалованныхъ имъ самому себѣ, на ношеніе которыхъ онъ не имѣлъ ни малѣйшаго права. Вотъ вамъ внѣшность этого стихійнаго человѣка. Онъ сдѣлалъ всѣ кампаніи, какія только были за его жизнь, вступилъ и вышелъ изъ военной службы рядовымъ. Въ разговорѣ онъ часто упоминалъ:
— Когда въ такомъ-то году я былъ унтеръ-офицеромъ…
— Какъ же ты могъ быть унтеръ-офицеромъ, когда ты рядовой? — интересовались пріятели.
— А меня потомъ разжаловали, — и при всей своей ноздревской натурѣ онъ въ этомъ отношеніи не лгалъ; едва онъ успѣвалъ дослужиться до унтеръ-офицера, какъ моментально подвергался разжалованію за какія-нибудь безобразныя дѣянія. Подчиненныхъ онъ не могъ имѣть безъ того, чтобы не совершить надъ ними какого-либо возмутительнаго самоуправства: мордобойства или насилія.
Послѣ военной службы онъ занимался всѣмъ и ничего не признавалъ въ умѣренныхъ размѣрахъ.
Былъ владѣльцемъ огромнаго имѣнія, вводилъ самое усовершенствованное, самое раціональное хозяйство, — и имѣніе самымъ раціональнымъ образомъ вылетѣло въ трубу.
Затѣмъ имѣлъ огромный мыловаренный и свѣчной заводъ, гдѣ мыло и свѣчи должны были приготовляться особенными, еще не виданными, машинами. Но мыла и свѣчей, приготовленныхъ невиданными машинами, такъ никто и не увидѣлъ.
Далѣе мы видимъ его владѣльцемъ самой большой типографіи въ Москвѣ, — типографіи, въ которой одновременно печатались: три ежедневныхъ газеты, одинъ еженедѣльный и одинъ ежемѣсячный журналъ, масса земской и частной работы.
Типографія улетѣла туда же, куда улетѣло и имѣніе вмѣстѣ съ мыловаренными заводами. Бестужевъ судился въ московскомъ окружномъ судѣ за двоеженство, — тогда эти дѣла слушались съ присяжными засѣдателями, — и былъ оправданъ, хотя фактъ преступленія былъ признанъ. Изъ дѣла выяснилось, что свою вторую жену, богатую вдову-купчиху, Бестужевъ прельстилъ, выдавая себя за камеръ-юнкера и несмѣтнаго богача. Все состояніе несчастной женщины было потомъ проиграно въ карты и истрачено на разныя аферы. Разбирательство этого громкаго процесса надѣлало въ свое время много шума въ Москвѣ. Перечислить «мелкія дѣла» Бестужева не было бы никакой возможности: почти еженедѣльно у кого-нибудь изъ московскихъ мировыхъ судей разбиралось какое-нибудь «Бестужевское дѣло»: или по иску съ него, или по обвиненію его въ самоуправствѣ, дракѣ и насиліи.
Бестужевъ былъ одновременно редакторомъ-издателемъ четырехъ ежедневныхъ газетъ[2] и издавалъ изъ нихъ одновременно три!!!
Его литературная извѣстность была грандіозна, но скоротечна. Онъ вдругъ создалъ себѣ всероссійскую извѣстность, но въ тотъ же моментъ ее и утратилъ.
Какъ кто-то изъ великихъ французовъ,[3] онъ въ одно прекрасное утро «проснулся знаменитостью».
Онъ[3] bona fide[4], ничего не подозрѣвая, напечаталъ въ издаваемой имъ газетѣ «Жизнь» Пушкинскую «Пиковую даму»… за произведеніе какого-то начинающаго литератора Ногтева. Всѣ дальнѣйшія извиненія и объясненія редакціи ничего не прибавили къ лаврамъ, заработаннымъ въ одинъ день.
О газетѣ «Жизнь» говорили всѣ газеты!
Но это была единственная минута литературнаго успѣха.
Бестужевъ въ журналистикѣ игралъ роль душеприказчика, «брата милосердія».
На его рукахъ умирали газеты.
На его рукахъ покончилъ свои недолгіе, но многострадальные дни «Голосъ Москвы».
На его рукахъ скончалась начатая г. Плевако и доконченная литературными самозванцами газета «Жизнь».
На его рукахъ умеръ имъ же основанный «Вѣстникъ объявленій и промышленности».
На его рукахъ замерло, не издавъ даже писка, многогрѣшное «Эхо», купленное Бестужевымъ у петербургскаго адвоката г. Т., — знаменитаго г. Т., который, защищая еще болѣе знаменитую Луизу Филиппо, обвинявшуюся «въ публичномъ оскорбленіи общественной нравственности», вынулъ среди рѣчи изъ портфеля одну изъ принадлежностей ея туалета, потрясалъ этой шелковой «бездѣлушкой» въ воздухѣ и патетически восклицалъ:
— Неправда! Вотъ въ чемъ она была въ «вечеръ преступленія». Какъ видите, все дѣло состоитъ только въ томъ, что шелкъ не выдержалъ и лопнулъ отъ усиленнаго канкана!
По окончаніи литературной дѣятельности, Бестужевъ сразу превратился въ… станового пристава Нижегородской губерніи. Собственно живѣйшее его желаніе было принять участіе въ шумѣвшей тогда Ашиновской экспедиціи. Бестужевъ составилъ уже свой собственный отрядъ и изумлялъ Москву, щеголяя въ необыкновенной черкескѣ, увѣшанный оружіемъ и съ небывалыми орденами. Но знаменитый «атаманъ» отказался принять Бестужева къ себѣ въ есаулы:
— Больно буенъ.
Съ горя бывшій редакторъ и неудавшійся есаулъ и пошелъ въ становые. Въ становыхъ онъ не удержался: «превысилъ» власть, натворилъ какихъ-то «насилій», и мы видимъ ex-редактора въ роли исправника въ Томскѣ.
Затѣмъ, мы его видимъ, — вѣрнѣе, мы его совсѣмъ не видимъ.
Изъ Томска, не удержавшись въ исправникахъ и натворивъ какихъ-то « дѣлъ», онъ уѣзжаетъ въ Буэносъ-Айресъ, съ цѣлымъ караваномъ проводниковъ и слугъ, зачѣмъ-то объѣзжаетъ Аргентину.
Далѣе, онъ живетъ въ Чили, ищетъ счастья въ Калифорніи, отбываетъ за что-то срокъ въ каторжной тюрьмѣ въ Санъ-Франциско, — въ концѣ концовъ, я встрѣтилъ его на Сахалинѣ, въ роли смотрителя поселеній, устроителя быта отбывшихъ наказаніе преступниковъ и насадителя колонизаціи.
Таковы, въ краткихъ чертахъ, жизнь и приключенія этого помѣщика, заводчика, редактора, станового и кругосвѣтнаго путешественника.
Интересна была первая фраза, которою привѣтствовалъ меня Бестужевъ, мой старый пріятель.
— Ты? На Сахалинѣ? — воскликнулъ я.
— А гдѣ жъ ты думалъ меня встрѣтить? — расхохотался Бестужевъ. — Хорошо еще, что хоть чиновникомъ.
При всѣхъ своихъ недостаткахъ, онъ былъ человѣкомъ правдивымъ и какъ-то въ бесѣдѣ сказалъ мнѣ:
— Здѣсь нужны лучшіе люди, а кого сюда присылаютъ?! Кто тамъ, въ Россіи, ни къ чему не пригоденъ! Да вотъ хоть меня возьми. А я, честное слово, еще не изъ худшихъ.
Онъ дѣйствовалъ на Сахалинѣ такъ же бурно, безтолково и не стѣсняясь никакими законами, какъ и всю свою жизнь.
Онъ основывалъ новыя селенія, устраивалъ мастерскія, построилъ церковь, школу, домъ для пріѣзжихъ, — и все это безъ копейки денегъ, — «за водку». О «пользѣ» вообще такой экономической и экономной политики я скажу ниже, а теперь только констатирую фактъ, что въ результатѣ Бестужевскихъ «заботъ» явилось повальное и совершенное обнищаніе ввѣренныхъ его попеченіямъ поселенцевъ.
Человѣкъ «стараго склада мыслей», онъ слылъ въ своемъ округѣ «крутымъ, но отходчивымъ, безтолковымъ бариномъ». И я не думаю, чтобы его образъ управленія «ввѣренными душами» особенно способствовалъ водворенію въ этихъ «душахъ» какого бы то ни было представленія о законности… Когда по повальному разоренію поселенцевъ увидѣли, что Бестужевъ въ устроители сельскаго хозяйства не годится, его сдѣлали смотрителемъ Корсаковской тюрьмы. Тутъ, оказавшись главою надъ безправными, лишенными возможности протестовать людьми, Бестужевъ развернулся во всю ширь и мощь своей дикой натуры: билъ, колотилъ, дралъ неистово, — что на Сахалинѣ рѣдкость, имѣлъ даже «непріятность» отъ начальства за то, что подвергалъ жестокимъ тѣлеснымъ наказаніямъ людей, завѣдомо больныхъ и освобожденныхъ отъ тѣлесныхъ наказаній. Богъ вѣсть, чѣмъ бы все это безобразіе кончилось, если бы Бестужевъ вдругъ не попалъ подъ судъ. Контроль открылъ безцеремонное хозяйничаніе казенными деньгами. Бестужевъ былъ смѣщенъ и отданъ подъ судъ.
Надѣясь, что ему удастся какъ-нибудь «отговориться», онъ поѣхалъ къ генералъ-губернатору въ Хабаровскъ, но тамъ его ждалъ послѣдній ударъ.
Бестужевъ дожидался своей очереди въ пріемной, когда вышелъ чиновникъ особыхъ порученій и сказалъ:
— Генералъ приказалъ передать вамъ, что онъ васъ не приметъ… Довольно! Ваше дѣло будетъ рѣшено по закону.
Тучный Бестужевъ зашатался, лицо его потемнѣло, онъ упалъ, на губахъ показалась пѣна.
Прибѣжалъ докторъ. Бестужевъ былъ мертвъ.
Онъ умеръ отъ апоплектическаго удара.
Такъ кончилъ свои дни этотъ «свободный человѣкъ острова Сахалина».
Каторга, любящая всѣмъ давать свои прозвища, прозвала его «атаманъ-буря».
«Сахалинскій Орфей»[править]
Корсаковскъ, это — царство селедки.
— Селедка идетъ!.. это — событіе для тюрьмы, поселенцевъ, промышленниковъ, — для всѣхъ. Это то, чѣмъ живутъ цѣлый годъ.
Что за фантастическая картина! Что за декорація изъ какой-то фееріи!
По морю течетъ молочная рѣка.
На версту отъ берега вода побѣлѣла, стала молочнаго цвѣта.
А кругомъ, кругомъ!
Блещутъ фонтаны китовъ, ревутъ сивучи (моржи), съ воплями носятся тысячи чаекъ.
И надъ всѣмъ этимъ царитъ господинъ Крамаренко.
«Сахалинскій Орфей», промѣнявшій скрипку на селедку.
Но и скрипка не всегда была постояннымъ инструментомъ г. Крамаренка. Когда-то онъ игралъ на другомъ инструментѣ, — щелкалъ на счетахъ, служа въ конторѣ кого-то изъ астраханскихъ рыбопромышленниковъ.
Г. Крамаренко — человѣкъ молодой годами, но «старый опытомъ».
Въ 30 лѣтъ онъ успѣлъ быть конторщикомъ, скрипачомъ-виртуозомъ и превратиться въ рыбопромышленника.
Вкусилъ лавра и питается селедкой.
Г. Крамаренко — астраханскій мѣщанинъ. Такъ сказать, землякъ астраханской сельди. Но этимъ и кончается все его родство съ соленой рыбой.
По его собственному, искреннему, чистосердечному и дѣлающему ему честь сознанію, онъ о селедкѣ имѣетъ ровно столько же понятія, сколько всякій, кому случалось видѣть эту рыбу, приготовленной съ уксусомъ, маслицемъ, горчичкой, свеклой, лучкомъ и картофелемъ.
Онъ знаетъ, что селедка — великолѣпная и риѳма и закуска къ водкѣ. Можетъ дать клятву въ этомъ.[3]
Но на этомъ всѣ его познанія и кончаются.
Даже вашъ покорнѣйшій слуга, — и тотъ оказался болѣе опытнымъ рыбопромышленникомъ въ сравненіи съ этимъ «сахалинскимъ Орфеемъ».
— Зачѣмъ вы солите селедку только сухимъ способомъ? То-есть кладете и пересыпаете солью? — спросилъ я. — Отчего бы вамъ не пускать рыбу въ готовый тузлукъ (разсолъ)? Наглотавшись тузлука, рыба лучше бы просолилась и была бы нѣжнѣе.
Г. Крамаренко посмотрѣлъ на меня во всѣ глаза, какъ на человѣка, только что открывшаго Америку.
— А вѣдь, знаете, это — идея!!! Непремѣнно попробую!
Хороша «идея», которая ужъ десятки лѣтъ примѣняется на практикѣ! Объ этомъ способѣ засола селедки я слышалъ лѣтъ шесть передъ тѣмъ[5], на нижегородской ярмаркѣ, отъ керченскихъ рыбопромышленниковъ.
— Да у васъ, что же, были свои рыбные промыслы въ Астрахани?
— Нѣтъ.
— Служили вы на промыслахъ?
— Тоже нѣтъ. Я занимался счетоводствомъ въ конторѣ у купца. Ну, а когда начинался ходъ селедки, — эта вѣдь недѣля весь годъ кормитъ, — тогда всякое счетоводство по боку: насъ всѣхъ посылали на промыслы смотрѣть за рабочими. Тутъ я и видѣлъ.
Вотъ и все. Вся его школа. Всѣ его познанія.
Потерпѣвъ какое-то крушеніе на родинѣ, г. Крамаренко, какъ человѣкъ предпріимчивый, забросилъ счеты, взялъ подъ мышку скрипку, на которой для любителя хорошо игралъ, и уѣхалъ въ Уссурійскій край, куда въ тѣ времена тянуло многихъ.
Здѣсь онъ имѣлъ сразу успѣхъ. Можно сказать, весь край плясалъ подъ его скрипку.
Г. Крамаренко игралъ на свадьбахъ, на крестинахъ, на именинахъ, украшалъ себя фантастическими медалями экзотическихъ владыкъ и давалъ концерты въ качествѣ «придворнаго виртуоза эмировъ афганскаго, бухарскаго и киргизъ-колпакскаго».
Онъ одинаково охотно игралъ Венявскаго, Берліоза, польку «трамъ-блямъ», концерты Паганини и кадриль «Вьюшки», изображалъ при помощи смычка, какъ «баба голоситъ», и отжаривалъ на скрипкѣ, какъ на балалайкѣ, трепака.
Когда же все это разнообразное искусство достаточно понадоѣло и ему и всему краю, г. Крамаренко уѣхалъ «концертировать» на Сахалинъ.
На Сахалинъ онъ попалъ какъ разъ въ минуту «рыбнаго замѣшательства» и даже «рыбнаго помѣшательства».
— Рыба — вотъ въ чемъ богатство Сахалина! — кричали справа и слѣва.
На самомъ дѣлѣ, рыбы — «уйма», рыбы дѣвать некуда, рыбой кишатъ рѣки, рыба миріадами трется у морскихъ береговъ.
А какъ къ ней приступить, что съ нею дѣлаютъ, какъ ее солятъ, — никто не зналъ.
Всякій ѣлъ селедку, но рѣшительно не знаетъ, какъ она приготовляется. Положеніе трагическое!
И вдругъ пріѣзжій скрипачъ-виртуозъ, въ антрактѣ между двумя отдѣленіями танцевъ, объявляетъ:
— А вѣдь я, господа, въ Астрахани былъ, на рыбныхъ промыслахъ жилъ, какъ селедку солятъ — знаю.
За него ухватились, какъ за находку.
Г. Крамаренка назначили на три года «техническимъ надзирателемъ» за тюремными рыбными промыслами.
Поручили ему изслѣдованія по рыбному дѣлу на Сахалинѣ.
И въ результатѣ этихъ изслѣдованій помогли выстроить собственный рыбный заводъ.
Астраханскій конторщикъ и свадебный скрипачъ превратился въ крѣпостного владѣльца.
Отпущенные ему въ помощь, за грошовую плату казнѣ, каторжные строили ему заводъ, погреба, подвалы.
Правда, погреба мало на что годятся, рыба въ нихъ портится, подвалы для засола рыбы текутъ, и тузлукъ изъ нихъ уходитъ. Но это ужъ вина не каторжныхъ, отданныхъ во временное крѣпостное пользованіе г. Крамаренка, это — вина самого скрипача-архитектора.
Первые опыты г. Крамаренка были довольно печальны. Съ первыхъ же шаговъ онъ сильно и основательно шлепнулся, можно сказать, «на гладкомъ мѣстѣ».
Первый ходъ селедки онъ пропустилъ. Второй хоть и не прозѣвалъ, но толку не вышло: тузлукъ вытекъ, и рыбу пришлось обратно выкинуть въ море. При третьемъ ходѣ хоть и получилась, наконецъ, желанная селедка, но такая дрянь, что никто брать не хотѣлъ.
Г. Крамаренко теперь «учится». Да и чего жъ не учиться? Даровой лѣсъ и за гроши доставшійся трудъ каторжныхъ. Въ видѣ маленькой ежегодной субсидіи, — 1000 р. впередъ за рыбу, которую г. Крамаренко обязанъ поставить на тюрьму. Потомъ, впрочемъ, эту субсидію отъ г. Крамаренка, кажется, отняли, убѣдившись, что это за рыбопромышленникъ. Въ сахалинскомъ «календарѣ» вы найдете статью г. Крамаренка, въ которой онъ очень громко и весьма справедливо вопіетъ противъ «хищничества» японскихъ рыбопромышленниковъ.
На самомъ дѣлѣ! Такую цѣнную рыбу, какъ сельдь, они ловятъ на Сахалинѣ стадами, варятъ въ котлахъ и превращаютъ въ удобрительные туки.
Развѣ это не варварство? Развѣ не хищничество?
Что жъ дѣлаетъ самъ г. Крамаренко?
Ловитъ сельдь, варитъ ее и приготовляетъ изъ нея «тукъ», то-есть занимается тѣмъ же самымъ хищничествомъ, противъ котораго такъ горячо и справедливо вопіетъ. Весь его игрушечный, комическій «засолъ» рыбы не даетъ ни гроша, простая игра «для отвода глазъ».
Главное его дѣло, — онъ и самъ не скрываетъ, — «туковое дѣло». Приготовляя удобрительный тукъ изъ селедки, онъ продаетъ его тѣмъ же самымъ японцамъ. Вся разница состоитъ только въ томъ, что казна съ «поощряемаго» г. Крамаренка получаетъ гораздо меньше, чѣмъ получала бы съ арендаторовъ-японцевъ. Къ хищничеству тутъ слѣдуетъ еще добавить и «обставленіе» казны. Промыслы г. Крамаренка ничего не даютъ населенію, потому что, самъ подставное лицо японцевъ, г. Крамаренко работаетъ исключительно японскими рабочими.
Въ чемъ же, однако, секретъ такого быстраго, крупнаго и ничѣмъ, казалось бы, не заслуженнаго успѣха этого виртуоза? — спросите вы.
Очень просто.
Въ томъ, что на Сахалинъ мало кто ѣдетъ по доброй волѣ.
Каждый доброволецъ-предприниматель, какъ рѣдкость, здѣсь встрѣчается съ распростертыми объятіями, находитъ поддержку и помощь.
Жаль только, что эти предприниматели-то…
Нѣтъ спора, край многимъ и многимъ богатый, но онъ требуетъ людей знанія, людей дѣла, а не кулаковъ-эксплуататоровъ, не свадебныхъ скрипачей, готовыхъ схватиться за что угодно, не людей «безъ опредѣленныхъ занятій, средствъ и образа жизни»…
А тамъ исключительно «орудуютъ» или неудачники, потерпѣвшіе въ Россіи крушенія на всѣхъ поприщахъ, или хищники, — какіе это плохіе устроители благосостоянія, дѣйствительно, «несчастныхъ» острова Сахалина.
«Спиртовая торговля»[править]
Если Сахалинъ, — какъ въ шутку называютъ его мѣстные чиновники, — «совершенно особое, самостоятельное государство», то Корсаковскій округъ, непроходимыми тундрами и тайгой отрѣзанный отъ административнаго центра, поста Александровскаго, представляетъ собой ужъ «государство въ государствѣ», «Сахалинъ на Сахалинѣ».
Здѣсь свои особые порядки, обычаи, законы, даже своя особая денежная единица.
Наши обыкновенные денежные знаки въ Корсаковскѣ упразднены. Вся торговля, всѣ дѣла ведутся на спиртъ.
Денежная единица Корсаковскаго округа — бутылка спирта, даже не бутылка спирта, а записка на право купить бутылку спирта. Чтобы понять эту «девальвацію», очень выгодную для многихъ, надо знать условія продажи спирта на Сахалинѣ.
Спиртомъ имѣетъ право торговать только колонизаціонный, онъ же «экономическій» фондъ.
Невозбранно и въ какомъ угодно количествѣ спиртъ могутъ покупать только люди «свободнаго состоянія», то-есть чиновники.
Поселенцамъ же разрѣшается покупать спиртъ передъ праздниками или по запискамъ лицъ свободнаго состоянія.
«Отпустить такому-то бутылку спирта. Такой-то».
Въ «фондѣ» бутылка спирта стоитъ 1 руб. 25 коп., рыночная ея цѣна колеблется отъ 2 р. 50 коп. до 6 рублей.
Поселенецъ, получивъ такую записку, «выкупаетъ» на свои деньги въ фондѣ бутылку спирта и перепродаетъ ее съ прибылью поселенцамъ же и каторгѣ.
А то просто перепродается самая «записка». Записки ходятъ какъ ассигнаціи. Бываютъ даже подложныя!
На эти записки чиновники покупаютъ у поселенцевъ соболей, — по запискѣ за шкуру, — этими записками платятъ за поставленные продукты, за сдѣланныя работы.
Въ сущности, такимъ образомъ, они получаютъ все даромъ, предоставляя только поселенцамъ возможность заниматься торговлей водкой и спаивать каторгу.
Смотритель поселеній Бестужевъ, лично для себя не примѣнявшій этого «порядка», какъ я уже говорилъ,[6] пробовалъ зато примѣнить этотъ «порядокъ» къ казеннымъ работамъ.
Онъ быстро построилъ, безъ копейки денегъ, церковь, школу, мастерскія, домъ для пріѣзжающихъ чиновниковъ, — за все расплачиваясь «записками».
Онъ разсуждалъ такъ:
— Если гг. служащіе дѣлаютъ такъ, почему же не дѣлать казнѣ? Пусть ужъ лучше въ казенный карманъ идетъ, чѣмъ въ карманы гг. служащихъ.
Совершенно забывая, что «quod licet bovi — non licet Iovi[7]».
Къ сожалѣнію, изобрѣтательный финансистъ не разсчиталъ одного.
Что съ появленіемъ на «рынкѣ» массы записокъ, — цѣна на нихъ упадетъ.
Такъ и случилось.
Работавшіе поселенцы разорились въ конецъ: думая получить за записки рубли, они получили гроши.
Среди нищенствующихъ въ Корсаковскѣ пришлыхъ поселенцевъ мнѣ много приходилось встрѣчать жертвъ этой оригинальной финансовой затѣи.
Я не стану уже говорить о вліяніи этой «спиртовой системы» на нравственность поселенцевъ.
За спиртъ въ Корсаковскѣ продается и покупается все, — до собственной[3] сожительницы или дочери включительно.
Но какое же уваженіе можетъ имѣть каторга къ чиновникамъ, даромъ покупающимъ ея трудъ, и чиновникамъ, торгующимъ спиртомъ?
А на Сахалинѣ такъ много говорятъ о необходимости поддерживать престижъ.
— Каторга распускается! Становится дерзка, непослушна!
Какъ будто «престижъ» создается и поддерживается одними наказаніями…
Биричъ[править]
Биричъ — мой сосѣдъ по комнатѣ. Онъ живетъ у того же ссыльно-каторжнаго Пищикова, у котораго остановился и я.
Онъ — компаніонъ одного изъ крупныхъ рыбопромышленниковъ и ужасно любитъ говорить о томъ, какіе огромные убытки онъ терпитъ, благодаря дурной погодѣ.
— Помилте-съ. Законтрактованные пароходы съ японцами-съ не идутъ. Тутъ каждый день дорогъ-съ. Не нынче, завтра селедка пойдетъ. Вѣдь это мнѣ тысячными убытками пахнетъ-съ! Вѣдь я тысячи могу потерять-съ!
Онъ ужасно любитъ подчеркнуть это слово: «тысячи».
Биричъ — человѣкъ среднихъ лѣтъ, маленькій, невзрачный, одѣтъ не безъ претензіи на франтовство, по жилету «пущена» цѣпь, на которую смѣло можно бы привязать не часы, а собаку.
Ото всей его особы ужасно вѣетъ не то штабнымъ писаремъ, не то фельдшеромъ, вышедшимъ «въ люди».
Такъ оно впослѣдствіи и оказалось.
При встрѣчѣ, при прощаньѣ онъ обязательно по нѣскольку разъ жметъ вамъ руку, — словно это доставляетъ ему особое удовольствіе — здороваться «за руку».
Когда «заложитъ за галстукъ», — а это съ нимъ случается часто, — Биричъ становится особенно невыносимъ своей назойливостью и необыкновенной развязностью.
Онъ является безъ спроса, говоритъ безъ-умолку и въ разговорѣ принимаетъ позы одна свободнѣе другой.
Собственно говоря, онъ даже не столько говоритъ, сколько позируетъ.
То раскинется на стулѣ и заложитъ ногу за ногу такъ, что онѣ у него чуть не на столѣ. То встанетъ и поставитъ ногу на стулъ.
«Вотъ человѣкъ, который стремится къ тому, чтобъ ноги у него были непремѣнно выше головы!» думалъ я, улыбаясь про себя.
То онъ хлопнетъ васъ по колѣну. То возьметъ за бортъ сюртука. То броситъ свой окурокъ въ ваше блюдечко.
И все это — рѣшительно безо всякой надобности, — просто, словно онъ каждую минуту хочетъ доказать вамъ, что онъ съ вами на равной ногѣ и можетъ вести себя «непринужденно».
Эта мысль словно тѣшитъ его, доставляетъ ему невыразимое наслажденіе.
Когда подопьетъ, Биричъ особенно яростно принимается ругать ссыльно-каторжныхъ.
Это, кажется, его главное занятіе.
Право, съ перваго раза можно подумать, что у человѣка перерѣзали цѣлую семью. Такая глубокая, непримиримая, яростная ненависть.
Биричъ явился ко мнѣ прежде, чѣмъ я даже успѣлъ устроиться въ своей комнаткѣ.
Нѣсколько разъ пожалъ мою руку, заявилъ, что очень радъ «знакомству съ образованнымъ человѣкомъ», съ перваго же абцуга объявилъ мнѣ, что у него жена — институтка[8] и живетъ на рыбныхъ промыслахъ, разсказалъ про свои «тысячные убытки» и вызвался быть моимъ менторомъ.
— Я Сахалинъ какъ свои пять пальцевъ знаю. Вы только меня слушайте. Я вамъ все покажу. Увидите, что это за мерзавцы, за негодяи!
Когда Биричъ говоритъ о каторгѣ, онъ даже забываетъ прибавлять «слово ерикъ», которое прибавляетъ обыкновенно чуть не за каждымъ словомъ. До того его разбираетъ злость!
— Вы хорошенько ихъ, негодяевъ, распишите! Чтобъ знали, что это за твари! Распущены, — ужасъ! Еще бы! Деликатничаютъ съ ними! «Жалѣютъ», мерзавцевъ! Ихъ жалѣть! Драть ихъ, негодяевъ, надо! Вотъ прежде г. Ливинъ былъ смотритель или Ярцевъ — покойникъ, царство ему небесное, — драли ихъ, — тогда и была каторга. А теперь, — помилуйте! Какая это каторга? Развѣ это каторга? Издѣвательство надъ закономъ, — и больше ничего.
— Да вы что… можетъ-быть, не потерпѣли ли черезъ нихъ какого-нибудь убытка? Можетъ-быть, работали они у васъ?
Биричъ даже вспыхнулъ весь.
— Я? Да чтобъ съ ними? Да спасетъ меня Господь и помилуетъ! Чтобъ съ этимъ народомъ имѣть дѣло?! Да въ петлю лучше! Нѣтъ, у меня японцы, — никого, кромѣ японцевъ, — помилуйте, развѣ можно съ ними? Я въ прошломъ году попробовалъ было взять поселенцевъ, — подрядъ у меня былъ на желѣзную дорогу, на шпалы, — такъ жизни не былъ радъ. Это — такіе негодяи, такіе мерзавцы…
И т. д., и т. д., и т. д. Становилось тошно слушать, а отдѣлаться отъ Бирича было невозможно.
Нравилось ему, что ли, со мной вездѣ показываться, но только Биричъ не отставалъ отъ меня ни на шагъ.
Иду по дѣлу, гулять, — Биричъ какъ тѣнь. Въ «каторжный театръ» пошелъ, — Биричъ и тутъ увязался, за мѣсто въ 1-мъ ряду заплатилъ.
— Посмѣемтесь! Нѣтъ, каковы твари, а? Будній день, а у нихъ театры играютъ.
— Да вѣдь Пасха теперь!
— Для каторжныхъ Пасха — три дня. По-настоящему бы одинъ день надо, да ужъ такъ, распустили, свободу даютъ. А они, негодяи, цѣлую недѣлю. А? Какъ вамъ покажется? И это каторга? Поощреніе мерзавцевъ, а не каторга. Жрутъ, пьютъ, ничего не дѣлаютъ, никакихъ наказаній для нихъ нѣтъ…
Въ концѣ концовъ, меня даже сомнѣніе начало разбирать.
— Что-то ты, братецъ, ужъ очень каторгу ругать стараешься? Странновато, что-то…
Идемъ мы какъ-то съ Биричемъ по главной улицѣ, — какъ вдругъ изъ-за угла, неожиданно, лицомъ къ лицу, встрѣтился съ нами начальникъ округа.
Биричъ моментально отскочилъ въ сторону, словно электрическимъ токомъ его хватило, и не снялъ, а сдернулъ съ головы фуражку.
Нѣтъ! Этого движенія, этой манеры снимать шапку не опишешь, не изобразишь.
Она вырабатывается годами каторги, поселенчества и не изглаживается потомъ ужъ никогда.
По одной манерѣ снимать шапку передъ начальствомъ, — можно сразу[9] отличить бывшаго ссыльно-каторжнаго въ тысячной толпѣ.
Хотя бы со времени его каторги прошелъ десятокъ лѣтъ, и онъ пользовался бы уже всѣми «правами».
Вся прошлая исторія каторги въ этомъ поклонѣ, — то прошлое, когда зазѣвавшемуся или не успѣвшему при встрѣчѣ снять шапку каторжному говорили:
— А пойди-ка, братъ, въ тюрьму! Тамъ тебѣ тридцать дадутъ!
Начальникъ округа прошелъ.
Биричъ почувствовалъ, что я понялъ все, и сконфуженно смотрѣлъ въ сторону.
Неловко было и мнѣ.
Мы прошли нѣсколько шаговъ молча.
— Много мнѣ пришлось здѣсь вытерпѣть! — тихо, со вздохомъ сказалъ Биричъ.
Я промолчалъ.
Вплоть до дому мы прошли молча.
А вечеромъ, «заложивъ за галстукъ», Биричъ снова явился въ мою комнату и принялся ругательски ругать каторгу.
Только ужъ теперь онъ прибавлялъ:
— Развѣ мы то терпѣли, что они терпятъ? Развѣ мы такъ жили, какъ они теперь живутъ? А за что, спрашивается? Развѣ мы грѣшнѣе ихъ, что ли?!
И вся злоба, вся зависть много натерпѣвшагося человѣка къ другимъ, которые не терпятъ «и половины того», сказывались въ этихъ восклицаніяхъ, вырвавшихся изъ «нутра» полупьянаго Бирича.
Какъ я узналъ потомъ, онъ — изъ фельдшеровъ, судился за отравленіе кого-то, отбылъ каторгу, поселенчество, теперь не то крестьянинъ, не то ужъ даже мѣщанинъ, всѣми правдами и неправдами скопилъ копейку и кулачитъ на промыслахъ.
Каторга его терпѣть не можетъ, ненавидитъ и презираетъ какъ «своего же брата».
Никогда и никто такъ не прижималъ поселенцевъ, какъ Биричъ, когда они работали у него по поставкѣ шпалъ.
Таковъ Биричъ.
Его мелкая фигурка не стоила бы, конечно, и малѣйшаго вниманія, если бы его отношеніе къ каторгѣ не было типичнымъ отношеніемъ бывшихъ каторжниковъ къ теперешнимъ. Это брезгливое отношеніе вылѣзшихъ изъ грязи къ тѣмъ, кто тонетъ еще въ этой грязи.
Сколько я не видѣлъ потомъ на Сахалинѣ мало-мальски разжившихся бывшихъ каторжныхъ, — всѣ они говорили о каторгѣ злобно, недоброжелательно.
Не иначе.
У болѣе интеллигентныхъ и воспитанныхъ, конечно, это высказывалось не въ такой грубой формѣ, какъ у Бирича. Но недоброжелательство звучало въ тонѣ и словахъ.
И никто изъ нихъ, хоть бы во имя своихъ прежнихъ страданій, не посмотритъ болѣе человѣчно на чужія страданія, не посмотритъ на каторжнаго какъ на страдающаго брата.
Нѣтъ! Страданья только озлобляютъ людей!
Словно самый видъ каторжныхъ, ихъ близость, оскорбляютъ этихъ выплывшихъ изъ грязи людей, напоминаютъ о годахъ позора.
— Самъ былъ такой же, — звучитъ для нихъ въ звонѣ кандаловъ, и это озлобляетъ ихъ.
— Тоже носилъ! — читаютъ они на спинѣ арестантскаго халата въ этихъ «бубновыхъ тузахъ».
И въ основѣ всего ихъ недоброжелательства, всей злобы противъ каторги, всѣхъ жалобъ на «распущенность, слабость теперешней каторги», — звучитъ всегда одинъ и тотъ же мотивъ:
— Развѣ мы то терпѣли? Почему же они терпятъ меньше насъ?
И изъ этихъ-то людей, такъ относящихся къ каторгѣ, изъ бывшихъ каторжниковъ, — зачастую назначаютъ надзирателей, непосредственное, такъ сказать, начальство, играющее огромную роль въ судьбѣ ссыльно-каторжнаго.
Можно себѣ представить, какъ относится къ каторгѣ подобный господинъ, когда онъ получаетъ возможность не только словами, но и болѣе существенно выражать свое недоброжелательство?
Примѣчанія[править]
- ↑ Въ изданіи 1903 года: Если бы сводъ небесный треснулъ надо мною, земля разверзлась подъ ногами, море закипѣло бѣлымъ ключомъ, деревья начали летать, рыбы заговорили и птицы кинулись охотиться за медвѣдями, — я былъ бы изумленъ не болѣе, чѣмъ въ эту минуту.
- ↑ Изъ которыхъ три должны были выходить въ Москвѣ, а одна — въ С.-Петербургѣ.
- ↑ а б в г Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ лат. bona fide — добросовѣстно
- ↑ Въ изданіи 1903 года: тому назадъ
- ↑ Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ лат. quod licet bovi — non licet Iovi — что дозволено быку, не дозволено Юпитеру
- ↑ Дочь одной интеллигентной особы, приговоренной за поджоги. По окончаніи института она пріѣхала къ матери на Сахалинъ и здѣсь сдѣлала такую «партію»…
- ↑ Въ изданіи 1903 года: я вамъ берусь