Сахалин (Дорошевич)/Тюрьма кандальная/ДО
| ← Раскомандировка | Сахалинъ (Каторга) — Тюрьма кандальная | Вольная тюрьма → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 44. |
«Кандальной» называется на Сахалинѣ тюрьма для наиболѣе тяжкихъ преступниковъ, — офиціально «тюрьма разряда испытуемыхъ», тогда какъ тюрьма «разряда исправляющихся», — для менѣе тяжкихъ или окончившихъ срокъ «испытуемости», — называется «вольной тюрьмой», потому что ея обитатели ходятъ на работы безъ конвоя, подъ присмотромъ одного надзирателя.
— Кандальная тюрьма у насъ плохая! — заранѣе предупреждалъ меня смотритель. — Строимъ новую, — никакъ достроить не можемъ.
И чтобы показать мнѣ, какая у нихъ плохая тюрьма, смотритель ведетъ меня по дорогѣ въ пустое, перестраивающееся отдѣленіе.
— Не угодно ли? Это стѣна? — смотритель отбиваетъ палкой куски гнилого дерева. — Да изъ нея и бѣжать-то нечего! Разбѣжался, треснулся головой объ стѣну, — и вылетѣлъ насквозь. Воздухъ скверный. Зимой холодно, вообще — дрянь.
Гремитъ огромный, ржавый замокъ.
— Смирно! — командуетъ надзиратель.
Громыхаютъ цѣпи, и около наръ вырастаютъ въ шеренгу каторжане.
На первый день Пасхи изъ кандальной тюрьмы бѣжало двое, — несмотря на данное всей тюрьмой «честное арестантское слово», — и теперь, въ наказаніе, закованы всѣ.
Сыро и душно; запахъ ели, развѣшанной по стѣнамъ, немножко освѣжаетъ этотъ спертый воздухъ.
Вентиляціи — никакой.
Пахнетъ пустотой, бездомовьемъ.
Люди на все махнули рукой, — и на себя.
Никакихъ признаковъ хоть малѣйшей, хоть арестантской домовитости. Никакого стремленія устроить свое существованіе посноснѣе.
Даже обычные арестантскіе сундуки, — рѣдко, рѣдко у кого.
Голыя нары, свернутые комкомъ соломенные грязные матрацы въ головахъ.
По этимъ голымъ нарамъ бродитъ, поднявъ хвостъ, ободранная чахлая кошка и, мурлыкая, ласкается къ арестантамъ.
Арестанты очень любятъ животныхъ; кошка, собака — обязательная принадлежность каждаго «номера». Можетъ-быть, потому и любятъ, что только животныя и относятся къ нимъ, какъ къ людямъ.
Посреди номера столъ, — даже не столъ, а высокая длинная узкая скамья. На скамьѣ налито, валяются хлѣбныя крошки, стоятъ неубранные жестяные чайники.
Мы заходимъ какъ разъ въ тотъ «номеръ», гдѣ живутъ двое «тачечниковъ».
— Ну-ка, покажи свой инструментъ!
Несмазанная «тѣлежка» визжитъ, цѣпи громыхаютъ, прикованный тачечникъ подвозитъ къ намъ свою тачку.
Тачка, — вѣсомъ пуда въ два, — прикована длинной цѣпью къ ножнымъ кандаламъ.
Раньше она приковывалась къ ручнымъ, но теперь ручные кандалы надѣваются на тачечниковъ рѣдко, въ наказаніе за особыя провинности.
Куда бы ни шелъ арестантъ, — онъ всюду везетъ за собой тачку.
Съ нею и спитъ, на особой койкѣ, въ уголкѣ, ставя ее подъ кровать.
— На сколько лѣтъ приговоренъ къ тачкѣ? — спрашиваю.
— На два. А до него на этой постели спалъ три года другой тачечникъ.
Я подхожу къ этой постели.
У изголовья дерево сильно потерто. Это — цѣпью. Пять лѣтъ третъ это дерево цѣпь…
— Дерево, и то стирается! — угрюмо замѣчаетъ мнѣ одинъ изъ каторжниковъ.
Наказаніе тяжкое, — оно было бы совсѣмъ невыносимымъ, если бы тачечники изрѣдка не давали сами себѣ отдыха.
Трудно заковать арестанта «наглухо». При помощи товарищей, намазавъ кандалы мыломъ, — хоть и съ сильной болью, они иногда снимаютъ на ночь оковы, а съ ними освобождаются и отъ тачки, отдыхаютъ хоть нѣсколько часовъ въ мѣсяцъ.
Бываютъ случаи даже побѣговъ «тачечниковъ».
— Работаютъ у васъ тачечники?
— Я заставляю, — а въ другихъ тюрьмахъ отказываются. Ничего съ ними не подѣлаешь: народъ во всемъ отчаявшійся.
Кругомъ угрюмыя лица. Безнадежностью свѣтящіеся глаза. Холодные, суровые, озлобленные взгляды, — и злоба и страданіе свѣтятся въ нихъ. Вотъ-вотъ, кажется, лопнетъ терпѣніе этихъ «испытуемыхъ» людей.
Никогда мнѣ не забыть одного взгляда.
Среди каторжныхъ одинъ интеллигентный, нѣкто Козыревъ, москвичъ, сосланный за дисциплинарное преступленіе на военной службѣ.
Симпатичное лицо. И что за странный, что за страшный взглядъ!
Такой взглядъ бываетъ, вѣроятно, у утопающаго, когда онъ въ послѣдній разъ всплыветъ надъ водой и оглянется, — ничего, за что бы ухватиться, ниоткуда помощи, ничего, кромѣ волны, кругомъ. Безнадежно, съ предсмертной тоской взглянетъ онъ кругомъ и молча пойдетъ ко дну, безъ борьбы.
— Поскорѣй бы!
Тяжело и глядѣть на этотъ взглядъ, а каково имъ смотрѣть?
Среди кандальныхъ содержатся бѣглые, рецидивисты и состоящіе подъ слѣдствіемъ.
— Ты за что?
— По подозрѣнію въ убійствѣ.
— Ты?
— За кражу.
— Ты?
— По подозрѣнію въ убійствѣ.
«По подозрѣнію»… «по подозрѣнію»… «по подозрѣнію».
— Ты за что?
— За убійство двоихъ человѣкъ! — слышится прямой, рѣзкій отвѣтъ, сказанный твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ.
— Поселенецъ онъ! — объясняетъ смотритель. — Отбылъ каторгу и теперь опять убилъ.
— Кого жъ ты?
— Сожительницу и надзирателя.
— Изъ-за чего жъ вышло?
— Баловаться начала. Съ надзирателемъ баловалась. «Пойду да пойду къ надзирателю жить, что мнѣ съ тобой, съ поселенцемъ-то каторжнымъ?» — «Врешь, — говорю, — не пойдешь». Просилъ ее, молилъ, Господомъ Богомъ заклиналъ. И не пошла бы, можетъ, да надзиратель за ней пришелъ — и взялъ. «Я, — говоритъ, — ее въ постъ поведу. Ты съ ней скверно живешь. Бьешь». — «Врешь, — говорю, — эѳіопская твоя душа! Пальцемъ ея не трогаю. И тебѣ ея не отдамъ. Не имѣешь никакого права ее отъ меня отбирать!» — «У тебя, — говоритъ, — не спрашивался! Одѣвайся, пойдемъ, — чего на него смотрѣть». Упреждалъ я: — Не дѣлай, молъ, этого, плохо выйдетъ. — «А ты, — говоритъ, — еще погрози, въ карцеи, видно, давно не сиживалъ. Скажу слово — и посидишь!» Взялъ ее и повелъ…
Передергиваетъ поселенца при одномъ воспоминаніи.
— Повелъ ее, а у меня голова кругомъ. «Стой», думаю. Взялъ ружье, — ружьишко у меня было. Они-то дорогой шли, — а я тайгой, тропинкой, впередъ ихъ забѣжалъ, притаился, подождалъ. Вижу, идутъ, смѣются. Она-то зубы съ нимъ скалитъ… И прикончилъ. Сначала его, а потомъ ужъ ее, — чтобъ видѣла!
«Прикончивъ», поселенецъ жестоко надругался надъ трупами. Буквально искромсалъ ихъ ножомъ. Много накопившейся злобы, тяжкой обиды сказалось въ этомъ звѣрскомъ, циничномъ издѣвательствѣ надъ трупами.
— Себя тогда не помнилъ, что дѣлалъ. Радъ только былъ, что ему не досталась… Да и тяжко было.
Поселенецъ — молодой еще человѣкъ, съ добродушнымъ лицомъ. Но въ глазахъ, когда онъ разсказываетъ, свѣтится много воли и рѣшимости.
— Любилъ ты ее, что ли?
— Извѣстно, любилъ. Не убивалъ бы, если бъ не любилъ…
— Ваше высокоблагородіе! — пристаетъ къ смотрителю, пока я разговариваю въ сторонкѣ, пожилой мужиченка, — велите меня изъ кандальной выпустить! Что жъ я сдѣлалъ? На три дня всего отлучился. Горе взяло, — выпилъ, только и всего. Досталъ водки бутылку, да и прогулялъ. За что же меня держать?
— Врешь, паря, убѣжишь!
— Господи, да зачѣмъ мнѣ бѣжать? Что мнѣ, въ тюрьмѣ что ли нехорошо? — распинается «бѣглецъ». — Сами изволите знать, было бы плохо, — взялъ «борцу», да и конецъ. Сами знаете, лучше ничего и не можетъ быть. Борецъ — отъ каторги средство первое.
— Долго ли меня здѣсь держать будутъ? — мрачно спрашиваетъ другой. — Долго ли, спрашиваю!
— Слѣдствіе еще идетъ.
— Да вѣдь четвертый годъ я здѣсь сижу, задыхаюсь! Долго ли моему терпѣнію предѣла не будетъ? Вѣдь сознаюсь я…
— Мало ли что ты, паря, сознаешься, да слѣдствіе еще не кончено.
— Да вѣдь силъ, силъ моихъ, говорю, нѣту.
— Ваше высокоблагородіе! Что жъ это за баланду дали? Ѣсть невозможно! Картошка нечищенная! На Пасху разговляться, — и то рыбу дали!..
Мы выходимъ.
— Выпустите вы меня, говорю, вамъ…
— Ваше высокоблагородіе, долго ли?.. Ваше…
Надзиратель запираетъ дверь большимъ висячимъ замкомъ.
Изъ-за запертой двери доносится глухой гулъ голосовъ.
Корсаковская кандальная тюрьма — одна изъ наиболѣе мрачныхъ, наиболѣе безотрадныхъ на Сахалинѣ.
Быть-можетъ, ея обитатели произвели на васъ не только непріятное, — отталкивающее впечатлѣніе?
Милостивые государи, вы стоите рядомъ съ человѣческимъ горемъ. А горе надо слушать сердцемъ.
Тогда вы услышите въ этомъ «звѣрствѣ» много и человѣческихъ мотивовъ, въ «злобѣ» — много страданія, въ «циничномъ» смѣхѣ — много отчаянія…
По грязному двору кандальной тюрьмы мы переходимъ въ «отдѣленіе исправляющихся».