Сахалин (Дорошевич)/Язык каторги/ДО
| ← Законы каторги | Сахалинъ (Каторга) — Языкъ каторги | Пѣсни каторги → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 350. |
У каторги есть много вещей, которыхъ постороннимъ лицамъ знать не слѣдуетъ. Это и заставило ее, для домашняго обихода, создать свой особый языкъ. Нарѣчіе интересное, оригинальное, создавшееся цѣлыми поколѣніями каторжанъ, — въ немъ часто отражается и міросозерцаніе и исторія каторги. Отъ этого оригинальнаго нарѣчія вѣетъ то мѣткимъ добродушнымъ русскимъ юморомъ, то цинизмомъ, отдаетъ то слезами, то кровью.
Убить — на языкѣ каторги называется пришить.
— Я его ударилъ, — онъ и легъ къ землѣ, какъ пришитый.
Вотъ не лишенное висѣльнаго юмора происхожденіе слова «пришить».
«Пришить» просто — означаетъ убить, но пришить бороду означаетъ только обмануть.
— Пришилъ ему бороду, и бери, что знаешь! — говорятъ каторжане.
Происхожденіе этого выраженія кроется, быть-можетъ, въ легендѣ о похожденіяхъ одного славившагося сибирскаго бродяги, преданія о которомъ и до сихъ поръ живутъ въ памяти каторги. Онъ грабилъ спеціально богатыхъ одинокихъ стариковъ-«столовѣровъ» (старовѣровъ), спасающихся въ сибирской тайгѣ. И ходилъ, по словамъ легенды, на грабежъ съ одной нагайкой. Онъ никогда не связывалъ своей жертвы, а, хорошенько напугавъ, припечатывалъ старику бороду сургучомъ къ столу. И затѣмъ хозяйничалъ въ избѣ какъ хотѣлъ. Если же старикъ не указывалъ денегъ, бродяга билъ его нагайкой. Отъ сильныхъ ударовъ старикъ поневолѣ рвался и тогда испытывалъ двойныя страданія: и отъ нагайки и нестерпимую боль отъ припечатанной бороды. Взявъ все, что нужно, бродяга такъ и оставлялъ несчастнаго припечатаннымъ: «Сиди, молъ, — повѣстки не подашь» (знать не дашь). Судя по тому, что мнѣ приходилось слышать вмѣсто «пришить бороду» также выраженіе «припечатать бороду» — этому объясненію оригинальнаго выраженія можно повѣрить.
У каторги есть два спеціальныхъ термина для обозначенія того, какъ «пришиваютъ» людей. Разбить человѣку голову на каторгѣ называется расколоть арбузъ (!), а ударить человѣка ножомъ въ грудь называютъ ударить въ душу. Грудь на каторжномъ языкѣ называется душой, — и корсаковскій палачъ Медвѣдевъ, разсказывая мнѣ, какъ онъ вѣшалъ, говорилъ:
— Какъ закрутились они на веревкѣ, подступило мнѣ что-то въ душу.
И указалъ при этомъ куда-то на селезенку…
«Умереть» разно называется на Сахалинѣ. Въ посту Корсаковскомъ кладбище помѣщается около маяка, а потому тамъ умереть — это значитъ отправиться къ маяку.
— А гдѣ больной такой-то?
— Къ маяку пошелъ, ваше высокоблагородіе! — отвѣчаютъ вамъ въ лазаретѣ.
— Къ маяку бы поскорѣй! — стонутъ больные.
Въ Александровскомъ посту кладбище помѣщается на пригоркѣ, который занялъ когда-то ссыльно-поселенецъ Рачковъ для выпаса скота. А потому умереть въ Александровскомъ посту — это значитъ отправиться на Рачкову заимку.
Такъ какъ Александровскій постъ — это главный пунктъ острова и всякій каторжанинъ обязательно пройдетъ черезъ него, то и «Рачкова заимка» получила всеобщую извѣстность, и выраженіе «отправиться на Рачкову заимку» повсемѣстно значитъ «умереть».
И угроза «отправить на Рачкову» равносильна угрозѣ «пришить».
Изъ преступленій, кромѣ убійства, на Сахалинѣ очень распространено дѣланіе фальшивой монеты. Особенно теперь въ ходу поддѣлка серебряныхъ рублей. Японскій пароходъ «Ясяма-Мару», пришедшій за углемъ для Владивостока, простоялъ около сахалинскаго Владимирскаго рудника около недѣли. Японцы, по обыкновенію, привезшіе для каторжанъ «саки» (японская водка) и разные припасы, чтобъ мошеннически продать ихъ втридорога, уѣхали съ Сахалина съ карманами, полными… фальшивыхъ рублей. Каторга перемошенничала! Эти фальшивыя монеты на Сахалинѣ фабрикуются повсемѣстно и затѣмъ сбываются въ Уссурійскій край, гдѣ и спускаются неопытнымъ инородцамъ. Это часто на Сахалинѣ. Спрашиваю про «Золотую ручку», только что при мнѣ вернувшуюся съ материка[1]:
— Да зачѣмъ ей понадобилось ѣздить на материкъ?
— Зачѣмъ! Деньги фальшивыя, небось, возила. У нея дѣло извѣстное.
«Деньги» на языкѣ каторги называются сарга. Но сарга бываетъ настоящая[2] и липовая. «Липовымъ» каторга называетъ все фальшивое: деньги, паспорты, имя. Дѣлать «липовую саргу», заниматься дѣланіемъ фальшивой монеты, каторга не безъ юмора называетъ также печь блины. И мнѣ передавали, — можетъ-быть, анекдотъ, но клялись и божились, что фактъ, — курьезный случай. Одно изъ начальствующихъ лицъ заинтересовалось, — а чѣмъ занимается теперь лично извѣстный ему почему-то поселенецъ такой-то?
— Блины печетъ! — отвѣчали каторжане, любящіе поглумиться надъ начальствомъ.
Начальство поняло, что онъ печетъ блины для продажи, «какъ дѣлается въ городахъ», и замѣтило:
— А-а, отлично, отлично! Я очень радъ за него, пусть старается! Это мнѣ очень пріятно.
Третьимъ распространеннымъ на Сахалинѣ преступленіемъ является, конечно, кража. Украсть на каторжномъ языкѣ называется стырить. Подучить украсть, сказать, какъ легче это сдѣлать, указать, гдѣ лежатъ деньги, — называется натырить. Передать краденое въ другія руки, чтобъ скрыть концы въ воду, — называется перетырить. И при дѣлежѣ обмануть сообщника, утаить въ свою пользу часть похищеннаго, — именуется оттырить. Ни одна мало-мальски крупная кража ни на Сахалинѣ ни у насъ, въ городахъ, не обходится безъ «натырщиковъ» и «перетырщиковъ», при чемъ самъ «стырщикъ» получаетъ обыкновенно сущіе пустяки, потому что львиную долю «оттыриваютъ» «натырщики» и «перетырщики» — подводчики и сбытчики завѣдомо краденаго. Воръ на Сахалинѣ, какъ и вездѣ[3], это — только батракъ, всю жизнь работающій на другихъ.
Нищенство, какъ профессія, мало даетъ на голодномъ Сахалинѣ. Просить милостыню на языкѣ каторги называется стрѣлять. И это громкое слово, имѣющее такое мирное значеніе, приведшее въ первый разъ и меня въ смущеніе, сыграло большую роль въ жизни каторжанина Маріана Пищатовскаго. Геркулесъ, добродушнѣйшее въ мірѣ существо, страшный только во время эпилептическихъ припадковъ, — онъ подошелъ къ начальнику, посѣтившему тюрьму, съ самой добродушной фразой:
— А я васъ подстрѣлить хочу…
— Убрать! Въ кандалы! — крикнулъ натурально отшатнувшійся въ сторону начальникъ.
И Пищатовскій нѣсколько мѣсяцевъ отсидѣлъ въ кандалахъ, рѣшительно не понимая, — за что. Полжизни прожившему въ каторгѣ, ему и невдомекъ, что вѣдь не весь же міръ говоритъ на каторжномъ языкѣ! Съ тѣхъ поръ, каждый разъ, какъ перепуганный начальникъ посѣщалъ тюрьму, Пищатовскаго уводили и заковывали. Жалуясь мнѣ на свои злоключенія, добрякъ особенно жаловался на это:
— Въ жизнь свою мухи не убилъ (онъ изъ дисциплинарныхъ), а что терплю. Какъ самый отъявленный. И за что? — За то, что на чаекъ, на сахарокъ подстрѣлить хотѣлъ. Обрадовался: вотъ думаю, доброе начальство, — гривенничекъ дастъ. Вотъ тѣ и обрадовался!
Для слова «просить», «итти по міру», у каторги есть и другое выраженіе, историческое, пришедшее изъ Сибири, — стрѣлять саватѣйки. «Саватѣйками» въ Сибири называются очень вкусныя сдобныя лепешки, которыя пекутся на сметанѣ. Зажиточный сибирскій крестьянинъ считаетъ долгомъ совѣсти, дѣломъ хорошимъ «для души», подать бродягѣ — варнаку — «саватѣйку». Отсюда «стрѣлять саватѣйки» — значитъ на каторжномъ языкѣ также и итти бродяжить. Но — увы! — въ сахалинской каторгѣ это выраженіе стало уже совсѣмъ историческимъ. На голодномъ Сахалинѣ не то, что «саватѣекъ», хлѣба-то нѣтъ. Сахалинскій поселенецъ не сибирскій крестьянинъ: у голоднаго не поѣшь. Въ Сибири крестьянинъ кормитъ бродягу, и за то бродяга ни за что ничего у крестьянина не тронетъ. А голодный сахалинскій бродяга рѣжетъ у поселенца на кормъ и корову и послѣднюю лошадь. За то и поселенцы охотятся за бродягами, ловятъ, а то и убиваютъ.
— Здѣсь Сахалинъ, батюшка, всякому до себя! — говорятъ на этомъ островѣ, гдѣ человѣкъ человѣку поневолѣ — волкъ.
Перейдемъ теперь къ выраженіямъ, означающимъ наказаніе. Во всѣхъ въ нихъ звучитъ иронія. Эта иронія напоминаетъ мнѣ ту улыбку, кривую, довольно «плохую», похожую скорѣе на гримасу, съ которой человѣкъ идетъ ложиться на «кобылу».
— Стало-быть, такъ порядокъ того требуетъ.
Каторга не любитъ слова «вѣшать». Она называетъ это заслужить веревку. Эта какая-то инстинктивная боязнь страшнаго слова доходитъ до того, что даже палачъ, разсказывая вамъ, какъ онъ повѣсилъ 13 человѣкъ, ухитряется какъ-то избѣжать непріятнаго слова, а если и произноситъ его, то словно давится и какъ будто конфузится. Точно такъ же каторга не любитъ слова «розги» и предпочитаетъ ироническое названіе лозы. Если же дерутъ, держа тонкій конецъ въ рукѣ и ударяя толстымъ, — что гораздо больнѣе, — тогда розги называютъ комлями.[4] Плети каторга зоветъ мантами — слово, которое произносится всегда иронически. А вообще получить плети называется — получить наградныя. При чемъ, получить ихъ въ высшемъ, опредѣленномъ закономъ, размѣрѣ называется заслужить полнякъ. Для слова «карцеръ» у каторги есть два выраженія — пчельникъ или сушилка, при чемъ употребительнѣе послѣднее: оно ироничнѣе.
— А гдѣ такой-то? Что я его третій день не вижу?
— Сушится!
Значитъ, сидитъ въ темномъ карцерѣ.
Чтобы увернуться отъ всѣхъ этихъ прелестей, начиная съ мантовъ, продолжая лозами и кончая сушилкой, — каторжанину нужно быть или ужъ особенно фартовымъ, или умѣть фельдить.
Этотъ совершилъ 20 преступленій и попался только на 21-мъ, а тотъ и на первомъ «вляпался», да такъ, — что пришелъ на 20 лѣтъ. За тѣмъ числится десятка полтора человѣческихъ жизней, а онъ пришелъ, какъ бродяга, на полтора года «за скрытіе родословія»: отбудетъ и опять уйдетъ, а другой, — каторга это знаетъ, — ни за что сидитъ, и будетъ сидѣть весь долгій срокъ. Тотъ на глазахъ у всѣхъ ушелъ и пробрался въ Россію, а другой и версты отъ тюрьмы не отошелъ: поймали, дали «наградныя» и посадили «съ продолженіемъ срока». Все заставляетъ каторгу вѣрить въ слѣпой случай. Только случай, — и ничего больше. Даже судъ, по ея характерному взгляду, «это — карты». Вѣра въ случай — вотъ истинная религія каторги, въ судьбу, въ фортуну. Отъ слова «фортуна» и происходитъ слово фартъ. Собственно, оно означаетъ «счастье», но, Боже, что подчасъ на Сахалинѣ называется «счастіемъ»! Соотвѣтственно этому и слова «фартъ», «фартовый», — имѣютъ много значеній.
— Онъ человѣкъ фартовый! — говорятъ про человѣка, когда хотятъ сказать, что это человѣкъ — добрый, широкая натура, — человѣкъ, готовый помочь ближнему безо всякой даже выгоды для себя.
— Онъ фартовецъ! Онъ человѣкъ фартовый! — говорятъ съ завистью и про человѣка, которому сходятъ съ рукъ всякія гадости.
А когда поселенецъ говоритъ про сожительницу, или каторжанинъ про жену, добровольно за нимъ послѣдовавшую: «она пошла на фартъ», — мнѣ не нужно объяснять вамъ значенія этого выраженія.
Слово фельдить означаетъ «обманывать». Но въ то время, какъ каторжанину «пришиваютъ бороду», — начальство только берутъ на фельду. Фельда означаетъ обманъ, хитрость, лукавство именно передъ начальствомъ. Говорятъ, что слово «фельда» спеціально сахалинское и появилось на свѣтъ въ то время, когда смотрителемъ Воеводской тюрьмы былъ нѣкто Фельдманъ, о которомъ я уже упоминалъ. Тогда только хитрость, только лукавство могло спасти каторжанина отъ мантъ и лозъ: Фельдманъ не признавалъ непоротыхъ арестантовъ. Арестанты и фельдили передъ Фельдманомъ, какъ Фельдманъ, кормившій тюрьму сырымъ хлѣбомъ и экономившій на «припекѣ», фельдилъ передъ начальствомъ. Историческое объясненіе, не лишенное интереса.
Низкопоклонство и наушничество — два самыхъ испытанныхъ пріема «фельды». Для нихъ у каторги есть два выраженія: бить хвостомъ и ударить плесомъ. Въ сущности, «онъ бьетъ хвостомъ» или «онъ ударяетъ плесомъ» — значитъ, что арестантъ ловко уклоняется отъ наиболѣе трудныхъ работъ. Но такъ какъ для этого есть на каторгѣ только два средства: подольщаться и наушничать, — то каторга и говоритъ про людей, лебезящихъ передъ начальствомъ:
— Ишь, словно рыба на пескѣ: такъ и бьетъ плесомъ, — не трожь, молъ.
Выраженіе «бить хвостомъ» показываетъ вамъ, какъ каторга смотритъ на доносчика. Она зоветъ его лягашемъ или сучкой. Онъ передъ начальствомъ «бьетъ хвостомъ». Она и обращается съ нимъ, какъ съ собакой. Накляузничать на каторжномъ языкѣ называется лягнуть или свезти тачку. А обвинить передъ начальствомъ человѣка такъ, чтобъ онъ ужъ и не выкарабкался, называется — его совсѣмъ ужъ засыпать.
За это каторга знаетъ одно наказаніе, которое она съ каторжнымъ юморомъ называетъ: налить какъ богатому, т.-е. сильно избить, бить «пока влѣзетъ», и, чтобъ человѣкъ не видѣлъ, кто его бьетъ, накрыть темную, т.-е. закутать ему голову халатомъ.
— Двойная польза! — объясняютъ каторжане, — и головы во злѣ не прошибутъ, — живъ останется, и ужъ «нальютъ какъ богатому»: орать не будетъ.
Какъ и всѣ измученные, изстрадавшіеся, озлобленные, съ издерганными нервами люди, каторжане любятъ злить и мучить другихъ. Бѣда, если каторга, умѣющая тонко подмѣчать у людей слабости, замѣтитъ, что человѣкъ скипидарный, — т.-е. его можно легко разсердить. Тогда заскипидарить такого человѣка, изъ него огня добыть — первое удовольствіе для каторги. Есть изумительные мастера по этой части. И я только диву давался, какъ они тонко знаютъ свое начальство. Если бы начальство хоть въ сотую часть такъ знало ихъ! Скажетъ слово, кажется, самое невинное, а — глядишь, г. смотритель уже «заскипидарился».
— Я только, чтобы по закону…
Г. смотритель краснѣетъ:
— А вотъ я тебѣ покажу законъ! Лишенный всѣхъ правъ, — а туда же разсуждать лѣзетъ и учитъ. Законникъ онъ! ты бы, мерзавецъ, лучше объ законѣ думалъ, когда грабить шелъ.
— Да мнѣ что жъ! Я только, чтобы, какъ по инструкціямъ…
Смотритель даже подпрыгиваетъ на мѣстѣ. Если бы тутъ не было «писателя».
— Я тебѣ выпишу инструкціи! Ты учить, учить меня?!
— Зачѣмъ учить! Мнѣ только, чтобы, что по табели полагается, выдавали.
— По табели?! По табели?!
Смотритель весь побагровѣлъ.
— Да вы успокойтесь, — говорю я ему, — ну, чего вамъ волноваться! Стоитъ ли?
— Нѣтъ, какова каналья! Какъ сыплетъ: по закону, по инструкціи, по табели!..
А каторга, глядя на эту сцену, — вижу, — давится со смѣху. Смотрителя въ пузырекъ загнали, — на языкѣ каторги такъ называется довести человѣка до неистовства, когда онъ уже «землю роетъ».
— Ну, зачѣмъ ты? — спрашиваю потомъ каторжанина.
— А онъ этихъ самыхъ словъ очинно не любитъ. Ему что хошь говори, — ничего. А вотъ «табели» онъ особенно не уважаетъ!
— Да вѣдь выпороть за это можетъ.
— И очень просто!
— Ну, зачѣмъ же ты, чудакъ-человѣкъ?
— Эхъ, ваше высокоблагородіе, не понять вамъ насъ. Посидѣли бы какъ мы, не стали бы спрашивать «зачѣмъ»? Зло возьметъ. Сорвать хочется.
«Заскипидарить», «огня добыть», «въ пузырекъ загнать» — все это выраженія примѣнительно къ начальству. Это каторга уважаетъ. Задѣть, оскорбить ни за что ни про что своего брата, это каторга презираетъ и называетъ — укусить. Она смотритъ на человѣка, дѣлающаго это, какъ на шальную собаку, которая кусаетъ людей ни за что, ни про что. Она презираетъ это и вѣчно этимъ занимается.
— Особачишься тутъ! — говорятъ каторжане.
Когда, повторяю, у человѣка издерганы нервы, ему доставляетъ удовольствіе дернуть за нервы другого. Я мучаюсь, — и другой пусть чувствуетъ. Страданіе — плохой отецъ состраданія.
Отъ скуки, бездѣлья и оттого, что тамъ большинство вѣдь испорченныхъ людей, — на каторгѣ страшно развита ложь. Каторга зоветъ такихъ людей заливалами, звонарями и хлопушами. Но такъ какъ этотъ недостатокъ общій, то относится къ этому добродушно. И для опредѣленія лжеца у нея есть два названія, въ которыхъ больше юмора, чѣмъ злости.
— Прямой, какъ дуга, — говоритъ она про такого человѣка, или опредѣляетъ его разсказы такъ:
— Ишь, расписываетъ. Семь верстъ до небесъ, и все лѣсомъ!
Я ужъ говорилъ, что каторга презрительно относится къ тѣмъ изъ своихъ собратій, которые вылѣзли въ «начальство»: въ старосты и т. п. Такого человѣка она зоветъ шишкой. А для надзирателей, дѣйствительно умѣющихъ, если они захотятъ, появиться совершенно незамѣтно и накрыть арестантовъ за игрой или другимъ недозволеннымъ занятіемъ, у каторги есть остроумное названіе — духъ.
Я не привожу цѣлой массы менѣе типичныхъ каторжныхъ терминовъ. Но у каторги на все есть свои имена. Каторга скрытна и не любитъ, чтобъ посторонніе понимали даже ея обычные разговоры.
Она какъ будто требуетъ, чтобъ человѣкъ, невольно вступая въ ея среду, отрекся отъ всего прежняго, — даже отъ языка, которымъ онъ говорилъ «тамъ», на волѣ.
Похлебка, по-каторжному — «баланда».
Казенный хлѣбъ — чурекъ.
Ложка — конь.
Водка — сумасшедшая вода.
Шуба — баранъ.
Ножъ — жуликъ.
И т. д.
Очень мѣтко каторга зоветъ паспортъ, — глаза.
— Безъ «глазъ» человѣкъ слѣпой, куда пойдетъ!
Чтобъ покончить съ языкомъ каторги, мнѣ остается только сказать о ругательствахъ каторги.
«Каторжный», «арестантъ», —[4] всѣ ругательныя слова русскаго слова на каторгѣ только обычная приправа къ разговору. Но есть одно слово, за которое рѣжутъ.
Это грубое, простонародное слово, въ переводѣ на болѣе благовоспитанный языкъ означающее «кокотку».
Это объясняется особыми условіями каторги. Но указать на то, что человѣкъ занимается этой профессіей, назвать его этимъ именемъ, — за это хватаются за ножи.
Въ Михайловской «подслѣдственной» тюрьмѣ одинъ арестантъ, красивый молодой кавказецъ, зарѣзалъ своего товарища.
— За что?
— Онъ мнѣ одно слово говорилъ!
И не надо спрашивать, какое «слово» тотъ ему говорилъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ Въ изданіи 1903 года: одну гремѣвшую когда-то преступницу, теперь ссыльно-крестьянку
- ↑ Въ изданіи 1903 года: японская
- ↑ Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ а б Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.