Са-е-ий Па-ич (Салиас)/ДО

Са-е-ий Па-ич
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XXVI. Изданіе А. А. Карцева МОСКВА.
Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901

Са-е-ій Па-ичъ.

РАЗСКАЗЪ.

I.

Семья Гаранскихъ сидѣла за столомъ. Обѣдъ близился къ концу. Сѣли за столъ около шести часовъ, а въ половинѣ седьмого уже подали сладкое блюдо въ видѣ печеныхъ яблокъ. Всѣ спѣшили, а дѣти были веселы, необычно нервно настроены.

Петербургскій чиновникъ, Алексѣй Ивановичъ Гаранскій, уже двадцать слишкомъ лѣтъ служащій въ министерствѣ и тихо идущій въ гору, приближался къ тому мѣсту на этой горѣ, далѣе котораго такимъ, какъ онъ, хода нѣтъ. Плотный, съ красноватымъ лицомъ, плѣшивый, въ золотыхъ очкахъ, онъ сидѣлъ сильно понурясь, даже сгорбившись по привычкѣ. Вся дѣятельность всей его жизни была — сидѣнье. Отъ одиннадцатаго часа до четвертаго въ министерствѣ, а отъ восьми до одиннадцати дома за бумагами.

Это былъ характерный столоначальникъ, которыхъ по справедливости слѣдовало называть столосидѣльцами, вслѣдствіе того, что въ его должности начальствовать было собственно не надъ чѣмъ. Столъ, въ видѣ трехъ подчиненныхъ ему, работалъ механически, какъ немудреная и несложная машина, много проще Ремингтоновой.

Анна Сергѣевна Гаранская была тоже пожилая женщина, очень худощавая, рано состарившаяся. Она была уроженка Петербурга и за всю жизнь дальше Павловска или Парголова не ѣздила. Какъ-то не пришлось, некогда было. Сначала ея отцу и матери некогда было куда-либо ее свозить прогуляться, а затѣмъ, когда она вышла замужъ, ей самой некогда было и не на что двинуться. Впрочемъ, теперь она съ семьей собиралась въ Старую Русу… уже лѣтъ съ восемь. Это было большое утѣшеніе. Появилась она на свѣтъ среди многочисленной семьи мелкаго чиновника, у котораго было очень мало жалованья и очень много дѣтей. Все дѣтство и часть юности, проведенныя въ маленькой квартирѣ на шестомъ этажѣ, въ комнатѣ, гдѣ спало шесть человѣкъ братьевъ и сестеръ, отсутствіе воздуха, скудная пища, затѣмъ раннее замужество, повтореніе роли ея матери въ свой чередъ, т.-е. тѣ же заботы, тѣ же дѣти, тѣ же попытки одолѣть мудреную науку — сведеніе концовъ съ концами, наконецъ, петербургскій климатъ, — все вмѣстѣ сдѣлало то, что теперь Аннѣ Сергѣевнѣ казалось пятьдесятъ лѣтъ, а въ дѣйствительности шелъ тридцать седьмой годъ.

Подобно ей и ея братьямъ и сестрамъ, ея собственныя дѣти были также блѣдны, худощавы, смотрѣли кисло. Эти. дѣти никогда не капризничали, не буянили, даже не шалили. Старшій, пятнадцатилѣтній гимназистъ, казался двадцатилѣтнимъ по сложенію, по пискливому голосу, учился туго. Всѣ часто болѣли и не было ни единой, казалось, болѣзни на свѣтѣ, которой бы эти дѣти избѣгли, за исключеніемъ чумы. Десятая часть жалованья Гаранскаго уходила на сткляночки и баночки для «внутренняго» и «наружнаго» употребленія.

Младшій ребенокъ, — дѣвочка, семилѣтняя Оля, была самое живое существо, ибо менѣе хилое. Ей случалось изрѣдка, раза два-три въ мѣсяцъ, и пошалить и покапризничать. Это было такое рѣдкое явленіе въ семьѣ, что всѣхъ — и отца съ матерью, и дѣтей — оживляло.

Семья спѣшила теперь отобѣдать, потому что день былъ особенный, чуть не торжественный: въ домѣ была елка и около восьми часовъ должны были съѣзжаться гости. Гостей ожидалось много. Разумѣется, все это были сослуживцы Гаранскаго, такіе же чиновники, какъ и онъ, съ тѣмъ же прошлымъ и, конечно, съ тѣмъ же будущимъ. У всѣхъ были жены и дѣти, тоже усердные данники врачей и аптекъ.

Когда сослуживцы собирались вмѣстѣ въ праздникъ или на чьи-либо именины, рожденье, то изображали странное явленіе. Всѣ они были будто членами одной семьи и во всякомъ случаѣ одной породы. Казалось, что у всѣхъ отцовъ, матерей и дѣтей были гъ же качества, тѣ же недостатки, духовные и тѣлесные, и было то же кислосладкое отношеніе ко всему міру Божьему на основѣ одинаковаго худосочія. Если бы статистика занялась породой петербургскихъ мелкихъ чиновниковъ, то, конечно, открыла бы, что со временъ Елисаветы и Екатерины врядъ ли кто продолжаетъ свой родъ. По всей вѣроятности, эти роды вымираютъ и исчезаютъ на третьемъ, четвертомъ поколѣніи. А если порода не прекратилась, то исключительно потому, что пополняется свѣжими экземплярами изъ провинціи, которые асимилируются, вѣрнѣе, заражаются, чтобы тоже выродиться и тоже исчезнуть въ свой чередъ.

Послѣ обѣда дѣти ушли изъ столовой въ спальню, а отецъ съ матерью и старшій сынъ гимназистъ перешли въ гостиную, среди которой стояла небольшая елка, уже увѣшанная довольно обильно всякаго рода скромными украшеніями — отъ яблоковъ, апельсиновъ и золотыхъ орѣховъ до звѣздочекъ и дешевыхъ коробочекъ съ конфектами. Кругомъ на полу было разставлено много игрушекъ и для своихъ дѣтей, и для тѣхъ, что пріѣдутъ въ гости.

Мужъ и жена занялись елкой, чтобъ окончательно все привести въ порядокъ. Гимназистъ помогалъ вяло, медленно, не спѣша, какъ бы нехотя. Онъ все такъ дѣлалъ. Дѣти въ спальнѣ начали переодѣваться, чтобъ облечься въ свои праздничныя платья. Маленькая Оля, начавъ было тоже переодѣваться, вдругъ выскочила изъ комнаты, пробѣжала коридоръ и влетѣла въ кухню. Она вспомнила, что тамъ сидитъ ея пріятель, котораго надо провѣдать.

Дѣйствительно, въ кухнѣ, въ углу, на лавкѣ за столомъ сидѣлъ гость. При свѣтѣ керосиновой лампочки виднѣлось въ уровень съ большимъ столомъ маленькое дѣтское лицо, бѣлое, съ легкимъ румянцемъ, большіе синіе, дѣтски-серьезные глаза и золотомъ сіяющая кудрявая голова. Передъ ребенкомъ стояла тарелка съ объѣдками, на которой были: обглоданныя двѣ косточки отъ курицы, кусокъ недоѣденнаго пирога и акуратно обсосанныя сердцевины печеныхъ яблоковъ. На одной тарелкѣ сошлись обращики сегодняшняго обѣда.

Дѣвочка подбѣжала къ столу и крикнула:

— Ну, лупоглазый, поѣлъ?

— Поѣй! отозвался мальчуганъ, картавя по-дѣтски.

— Сытъ?

— Ситъ!

— Одѣваться будешь, лупоглазый?

Дѣвочка сама не понимала, что значитъ употребляемое ею слово, а подражала отцу, прозвавшему такъ мальчугана за его большіе, не-выкатѣ, глаза.

Онъ, недоумѣвая, глядѣлъ съ своего мѣста черезъ столъ и ничего не отвѣтилъ.

— Одѣваться будешь? повторила Оля.

— Одѣваться?! повторилъ онъ.

— Ну да! Другое платье надо. Гости будутъ. Надѣвай другое платье.

— Какое?

Женщина, возившаяся съ чѣмъ-то въ углу кухни, разсмѣялась глуповато и выговорила:

— Да ему не во что, барышня, одѣваться! У него кромѣ того, что на немъ, ничего другого нѣтъ. Его на елку пустить нельзя этакаго, чумазаго.

— Какъ нельзя? вдругъ опечалилась дѣвочка.

— Нельзя ему такимъ грязнымъ итти. Для гостей срамъ. А другого ничего у него нѣтъ. Тутъ посидитъ. А вы ему пришлите чего-нибудь съ елки. Впрочемъ, сапожникъ сказалъ, что зайдетъ за нимъ въ девять часовъ.

Дѣвочка, ни слова не отвѣтивъ, повернулась, пролетѣла по всему коридору, влетѣла въ спальню, гдѣ переодѣвались сестры, оглядѣлась и побѣжала черезъ столовую и переднюю къ дверямъ гостиной. И здѣсь она начала визгливо кричать: «мама»! а затѣмъ начала стучать кулаченкомъ въ дверь.

Гаранская вышла, пріотворила дверь слегка, дабы дѣвочка не могла увидѣть что-либо въ гостиной, и спросила, что ей нужно. Эта, путаясь, все-таки объяснила чего желала. Мать приказала ей итти одѣваться, а сама, вернувшись въ гостиную, спросила мужа, какъ быть.

— Ну, что же, отозвался добродушно Алексѣй Ивановичъ, — Богъ съ нимъ! Коли случился у насъ, то и его надо пустить! Надѣнь на него штанишки и рубашенку съ Мити. Какъ разъ подойдутъ. Скажемъ, что сирота. Никто не обидится! Онъ же тихій и скромный. Только вели его умыть.

II.

Черезъ часъ въ квартирѣ Гаранскихъ было шумно и тѣсно. Хотя комнаты были довольно просторныя, еще просторнѣе отъ скромной обстановки, тѣмъ не менѣе все было переполнено. Родителей и дѣтей набралось, по крайней мѣрѣ, двадцать пять человѣкъ. Молодыхъ дѣвушекъ и молодыхъ людей приглашено не было на этотъ разъ. Размѣры квартиры не позволяли, да и празднество было дѣтское.

Уже когда начали раздавать игрушки, обрѣзывать съ елки и дѣлить между дѣтьми всякую мелочь, появился новый гость, человѣкъ средняго роста, полный, гладко остриженный, подъ гребенку, и тщательно обритый. Отсутствіе усовъ дѣлало его толстый, большой носъ неправильной формы похожимъ на картофелину, а толстыя, оголенныя губы казались еще толще. И какая-то странная складка въ этихъ губахъ бросалась въ глаза. Въ ней сказывалась добродушная горечь или тоскливое благодушіе.

Вновь прибывшій былъ единственнымъ гостемъ Гаранскаго, который не былъ его сослуживцемъ и вообще на службѣ не состоялъ. Это былъ старый холостякъ, Иванъ Николаевичъ Басковъ, шестидесятилѣтній, грузный, но бодрый старикъ. Уже давно, лѣтъ тридцать, онъ проживалъ все лѣто въ своемъ имѣніи, гдѣ-то около Валдайскихъ горъ, а зиму въ Петербургѣ.

Знакомыхъ у Баскова было сравнительно не много; онъ былъ нелюдимъ и домосѣдъ. Прежде онъ занимался всякаго рода аферами, теперь же ровно ничего не дѣлалъ, только ежедневно по утрамъ писалъ какое-то сочиненіе. Писалъ онъ уже давно, но никогда никому не прочелъ ни страницы и о чемъ было оно — никому не было извѣстно.

Баскова встрѣтила хозяйка особенно радушно. Онъ былъ почетный гость, такъ какъ былъ другомъ ея дѣтей. Подъ елкой и теперь лежало нѣсколько игрушекъ, присланныхъ имъ, а въ рукахъ его была огромная бонбоньерка для тѣхъ же маленькихъ друзей его.

— Иванъ Николаевичъ! Иванъ Николаевичъ! раздались визгливо радостные дѣтскіе голоса.

Иванъ Николаевичъ перездоровался со всѣми и всѣ особенно поспѣшно и предупредительно подавали ему руку. Чиновники помоложе расшаркивались, постарше любезно сгибались. Впрочемъ, всюду, гдѣ являлся Басковъ, въ средѣ своихъ многочисленныхъ знакомыхъ онъ пользовался особымъ расположеніемъ. На это было три важныхъ причины: добродушіе и простота обращенія, большія средства и полная личная независимость это всѣхъ и это всего.

Приблизясь къ кучкѣ дѣтей, обступившихъ елку, Басковъ добродушно улыбаясь расцѣловалъ нѣкоторыхъ изъ нихъ, приласкалъ и погладилъ по головкѣ тѣхъ, которыхъ зналъ меньше.

Перекинувшись лишь нѣсколькими словами кое съ кѣмъ изъ гостей, онъ тотчасъ же сѣлъ въ углу гостиной близъ окна и сталъ глядѣть.

Сборище дѣтей всегда производило на него особенное впечатлѣніе. Онъ становился сразу оживленнѣе и радостнѣе, затѣмъ по-немногу серьезнѣе и задумчивѣе… И случалось иногда, что это раздумье кончалось подавленнымъ вздохомъ. Но что это было за раздумье — было такою же тайной, какъ и его средства, его состояніе, а равно и писаніе безконечнаго сочиненія. Усѣвшись, Басковъ одинъ какъ бы изобразилъ публику, а всѣ остальные гости стали лицедѣями для него, и старые, и взрослые, и маленькіе, чуть видные отъ земли, — всѣ суетились, болтали, кричали, пересмѣивались. Въ комнатѣ были толкотня и гулъ. Переведя глаза съ елки на дверь въ прихожую, Басковъ увидалъ у самой притолки на стулѣ крошечнаго мальчика, хорошенькаго, въ красной рубашенкѣ. И онъ невольно задался вопросомъ, почему же этотъ ребенокъ сидитъ въ углу у дверей, а не кружится съ другими среди игрушекъ. И онъ сталъ внимательно присматриваться къ ребенку.

«Наказанъ онъ, что ли, родителями за шалость? Или больной, безногій что ли?» думалъ Басковъ.

Мальчикъ казался на видъ лѣтъ четырехъ или пяти, но глаза, большіе, спокойные, проницательные, поражали отсутствіемъ дѣтскаго выраженія. Взоръ былъ немного старше тѣла. Мальчикъ глядѣлъ на все окружающее такъ же добродушно-задумчиво, какъ сейчасъ и самъ Басковъ.

Долго глядѣлъ онъ на ребенка, наконецъ, не выдержалъ… Любопытство взяло верхъ и, вставъ, онъ подошелъ и сѣлъ около него. Погладивъ его по кудрявой золотистой головкѣ, онъ спросилъ:

— Ты что же тутъ сидишь, къ елкѣ не идешь?

— Заюгаютъ, отозвался ребенокъ твердо, серьезно и какъ-то особенно рѣшительно.

— Отчего? Кто же заругаетъ? Иди.

— Баиня не пьиказая…

— Почему?… Какая барыня?

Ребенокъ не отвѣчалъ, но Басковъ догадался однако, что слово «баиня» опредѣляло общественное положеніе его.

— Какъ тебя звать? спросилъ онъ, усмѣхаясь серьезному лицу крохотнаго человѣка.

— Саей! быстро и кратко сказалъ тотъ, будто бросилъ слово.

— Какъ?! Какъ?! переспросилъ Басковъ.

— Са-е-ій, протянулъ мальчикъ вразумительно и затѣмъ два раза повторилъ то же.

Умные глаза его, устремленные на Баскова, удивлялись непонятливости собесѣдника.

— Это что же, твое имя?

— Да!..

— Диковинное имя! Понять невозможно… Повтори-ка опять?

Ребенокъ будто сообразилъ, что нужно объясниться толковѣе, и крикнулъ громко:

— Са-е-ій Па-ичъ!

Но онъ произнесъ такъ быстро, что Басковъ могъ только разслышать и понять: «Сай Пай».

Онъ разсмѣялся весело.

— Да это что же? Твоя фамилія?

Ребенокъ не отвѣтилъ, очевидно совсѣмъ не понявъ.

— Сколько тебѣ лѣтъ?

— Семмой… Ское семь.

— Семь? Ну, мало похоже… Съ кѣмъ ты сюда пріѣхалъ? Съ отцомъ? Съ матерью?

— Нѣтъ! тряхнулъ мальчикъ головой.

— Кто тебя привезъ?

— Не привезъ! Пѣшкомъ пришелъ, отвѣтилъ ребенокъ, продолжая картавить.

— Ну, привелъ же тебя кто-нибудь?

— Сапозникъ!

— Какой сапожникъ?

— Какъ какой? удивился мальчикъ. — Демьяй Ваничъ.

— Демьянъ Иванычъ? понялъ Басковъ. — Сапожникъ? Онъ тебѣ родственникъ?

— Нѣтъ!

Басковъ далъ еще нѣсколько вопросовъ ребенку, но окончательно ничего не понялъ. Завидя недалеко гимназиста Петю, онъ подозвалъ его и разспросилъ про человѣчка.

Петя объяснилъ, что мальчикъ по имени Савелій — сирота, котораго приводятъ къ нимъ изрѣдка, чтобъ играть съ младшимъ братомъ и сестрой Олей. И Петя прибавилъ покровительственно:

— Онъ славный мальчикъ, умный, тихій!.. На видъ кажется малъ, но ему уже семь лѣтъ. Учиться пора!

И гимназистъ какъ бы съ высоты своего величія погладилъ ребенка по головкѣ и спросилъ:

— Хочешь, я тебѣ гостинца принесу съ елки?

— Принеси, отвѣтилъ этотъ.

— «Стало-быть Савелій» думалъ про себя Басковъ. «Ну, поди, догадайся, когда вамъ говорятъ: Са-ій».

Однако, гимназистъ, обѣщавшій гостинца, заговорилъ съ какою-то дѣвочкой, а затѣмъ вмѣстѣ съ нею скрылся, очевидно позабывъ о своемъ обѣщаніи. Между тѣмъ Савелій уже гораздо пристальнѣе и пытливѣе оглядывалъ всю толпу дѣтей, переводя глаза направо, налѣво и какъ бы ища глазами гимназиста.

— Пропалъ Петя-то! сказалъ смѣясь Басковъ.

— Пьяпай! повторилъ ребенокъ, и лицо его изъ серьезнаго стало слегка уныло.

Очевидно, что въ маленькой душѣ вдругъ произошло большое разочарованіе.

Басковъ всталъ, приблизился къ елкѣ, набралъ цѣлую горсть конфектъ, золотыхъ орѣховъ, яблоко и какой-то картончикъ съ красными разводами, изображавшій сундучекъ, и, вернувшись къ мальчику, положилъ ему все въ подолъ рубашенки. Ребенокъ оторопѣлъ, зарумянился, глаза его запрыгали, но, не придерживая рубашенки, онъ обѣими руками схватилъ протянутую толстую руку Баскова и порывисто поцѣловалъ ее… Порывъ былъ такъ силенъ, что въ одно мгновеніе онъ три раза успѣлъ чкмокнуть руку.

III.

Усѣвшись, Басковъ съ любопытствомъ сталъ оглядывать новаго знакомаго. Вся фигура этого человѣчка положительно забавляла его, въ особенности проницательный, упорный, отчасти суровый взглядъ большихъ глазъ и не только твердый, но иногда почти энергичный голосъ.

— Курьезный ты клопъ, Савелій! сказалъ онъ наконецъ. — Видалъ я клоповъ, а такого первый разъ вижу! А я много видалъ ихъ.

— И я видалъ! отозвался мальчикъ.

— Кого?

— Кьяповъ!

Басковъ уже разсмѣялся на всю гостиную.

— Ты про однихъ говоришь, а я про другихъ! объяснилъ онъ, медленно поднимаясь съ мѣста.

Но едва онъ ступилъ шагъ, какъ за нимъ раздался голосъ:

— Дяденька, кьясавчикъ, не уходи.

Онъ обернулся. Савелій улыбался и, видимо стараясь придать голосу мягкость и ласковость, повторилъ:

— Дяденька, посиди.

И мальчикъ шлепнулъ кулачкомъ по стулу. Басковъ снова сѣлъ и сталъ еще внимательнѣе присматриваться къ своему человѣчку.

Онъ задалъ ему нѣсколько вопросовъ и мальчуганъ отвѣчалъ дѣльно, кратко и твердо. На вопросъ, кого онъ больше всѣхъ любитъ, повторенный вразумительно три раза, ребенокъ не отвѣчалъ и очевидно умышленно.

— Стало-быть никого, что ли, не любишь? спросилъ Басковъ.

— Никого, сразу послѣдовалъ отвѣтъ.

— Не за что! усмѣхнулся Басковъ.

— Не за что! повторилъ Савелій серьезно и рѣшительно.

Иванъ Николаевичъ разсмѣялся этому серьезному голосу.

— Ну, а кого ты не любишь, Савелій?

— Пьясковью… Макая Макаича… Ваньку… перечислилъ ребенокъ съ паузами, какъ бы вспоминая, и затѣмъ онъ толково объяснилъ, что они всѣ дерутся всякій на свой ладъ.

Проговоривъ еще съ четверть часа съ мальчуганомъ, Иванъ Николаевичъ объявилъ рѣшительно:

— Ну, прощай, Савелій!

Ребенокъ сразу сталъ серьезнѣе. Басковъ, поднялся и уже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по гостиной, когда почувствовалъ, что что-то тянетъ его сзади. Онъ обернулся и увидѣлъ за собой мальчика, который ухватилъ его за фалду сюртука обѣими рученками и тянулъ. Онъ уже собирался строго сказать: «полно шалить»! но глянувъ въ лицо этого страннаго человѣчка, онъ съ изумленіемъ въ голосѣ произнесъ:

— Что ты?

Лицо ребенка было сурово-грозно, брови сморщились, губы были крѣпко сжаты; казалось, онъ разозлился.

— Что ты? недоумѣвая повторилъ Басковъ и пригнулся, чтобы ближе видѣть лицо ребенка.

— Дяденька, произнесъ онъ, — не уходи! Кьясавчикъ.

Мальчикъ уцѣпился за рукавъ его сюртука и сильно стиснулъ его.

— Нельзя, Савелій! Мнѣ домой пора! заговорилъ Иванъ Николаевичъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что мальчуганъ тронулъ его. Что-то будто вдругъ запало ему въ сердце къ этому «клопу».

— Ты что же? Полюбилъ меня, что ли?

— Да! Не уходи! Красавчикъ. Посиди.

И мальчикъ потянулъ Баскова къ тѣмъ же стульямъ.

— Ну что же? Хорошо. Пойдемъ! Только давай сядемъ въ другомъ мѣстѣ!

И уже взявъ ребенка за руку, старикъ провелъ его въ столовую, гдѣ чья-то няня разливала чай гостямъ. Сѣвъ за столъ подъ висячею лампой, онъ посадилъ около себя мальчика и попросилъ два стакана чаю. Савелій съ видимою охотой принялся за свой стаканъ и за полученную булку, но при малѣйшемъ движеніи Баскова боязливо приглядывался къ нему.

И однажды, когда Иванъ Николаевичъ вдругъ поднялся и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ столу, на которомъ горѣла свѣчка, чтобы закурить папиросу, мальчикъ вскочилъ со стула, швырнулся за нимъ и закричалъ:

— Дяденька!.. Дяденька!..

— Что ты? Я не ухожу!

Но Савелій все-таки вцѣпился за фалду и держалъ. Басковъ вернулся на свое мѣсто, мальчикъ дождался, чтобъ онъ сѣлъ. И затѣмъ, уже видя его за столомъ, онъ выпустилъ фалду изъ своихъ рученокъ и довольный сталъ съ трудомъ карабкаться на свой стулъ.

— Вотъ такъ встрѣча! разсмѣялся Иванъ Николаевичъ и сталъ помогать мальчику влѣзть на стулъ.

Но сдѣлалъ это неумѣло… Ребенокъ, вѣроятно вполнѣ надѣявшійся на постороннюю помощь, вдругъ оборвался и стукнулся объ полъ.

Иванъ Николаевичъ ахнулъ и вскочилъ.

— Ушибся, бѣдный… Ушибся?

— Да, отвѣтилъ Савелій.

— Это я виноватъ. Въ няньки совсѣмъ не гожусь.

И Басковъ безсознательно, какъ бы въ искупленіе своей вины, взялъ ребенка съ пола на руки, посадилъ къ себѣ на колѣна и передвинулъ его стаканъ съ чаемъ.

Савелій, вдругъ очутившись на толстыхъ колѣнахъ Баскова, задралъ голову и повернулъ къ нему свое лицо, удивленное и будто смущенное. Онъ видимо оторопѣлъ и сконфузился.

— Что ты? удивился и Басковъ.

Савелій глядѣлъ ему въ лицо своими большими синими глазами, упорно не сморгнувъ. И въ его взглядѣ можно было те перь прочесть безъ ошибки, что онъ радъ, даже счастливъ. Онъ глядѣлъ такъ же, какъ глянулъ на Баскова въ гостиной, когда тотъ принесъ ему цѣлую кучу гостинцевъ съ елки.

— Пей свой чай, сказалъ Иванъ Николаевичъ ласково.

Но Савелій будто не слыхалъ. Онъ продолжалъ смотрѣть въ лицо старика, задирая голову. Затѣмъ онъ вдругъ припалъ лицомъ къ его бѣлому жилету и прижался.

Басковъ глядѣлъ и не понималъ.

— Ушибся сильно, въ самомъ дѣлѣ? спросилъ онъ.

Савелій поднялъ голову отъ жилета, снова взглянулъ на старика и улыбнулся. Это была его первая улыбка за весь вечеръ и она преобразила его дѣтское личико: красивое, оно стало еще краше.

— Ты любишь на колѣнкахъ сидѣть, догадался Басковъ.

— Да, тихо отозвался ребенокъ.

— Кто тебя всегда сажаетъ такъ?

Ребенокъ молчалъ и снова жался головой и лицомъ.

— Отвѣчай, что ли? Кто?

Савелій промычалъ что то въ жилетъ.

— Что?.. Кто такой?

— Никакой, тихо отозвался мальчикъ.

— Никакой? Никто, что ли?

Ребенокъ молчалъ.

— Никогда, никто…

Ребенокъ молчалъ.

Старикъ тоже смолкъ, задумался, потомъ вздохнулъ.

— Ну, что же чай-то? Пей! сказалъ онъ наконецъ какъ-то сурово, какъ если бы ребенокъ ему надоѣлъ. — Садись вотъ и пей.

Онъ пересадилъ Савелія на его стулъ и, угрюмо нахмурившись, снова задумался.

Черезъ минутъ десять и старикъ и ребенокъ вернулись въ гостиную вмѣстѣ. Басковъ пошептался съ хозяйкой.

— Пойдемъ, Савелій. Что я тебѣ покажу, сказала она.

Ребенокъ не шелъ и косился на нихъ.

— Пойдемъ.

Гаранская протянула руку, мальчикъ попятился и ухватилъ Баскова за фалду.

— Ну, полно баловаться! строго выговорила Гаранская. — Давай руку. Иди.

Савелій повиновался и, двинувшись за хозяйкой, оборачивался на ходу и будто съ сознательною укоризной глядѣлъ на старика.

Едва онъ скрылся за гостями, Басковъ вышелъ въ переднюю, надѣлъ шубу и уѣхалъ.

«Чуденъ этотъ клопъ», думалось ему.

IV.

Дня черезъ три Басковъ нарочно заѣхалъ къ Гаранскимъ днемъ только для того, чтобы разспросить и узнать что-нибудь о «клопѣ».

Прежде всего онъ узналъ отъ Гаранской, что Савелій послѣ его отъѣзда долго искалъ его по всѣмъ комнатамъ и на вопросы, кого ему надо, упрямо не отвѣчалъ ни слова. А когда хозяйка догадалась спросить его: «Ты ищешь барина, который тебя чаемъ поилъ?» — Савелій тоже не отвѣтилъ и сталъ только сердитѣе.

— Всѣ дѣти, продолжала Гаранская, — его обступили и приставали къ нему: Савелій Павлычъ, кого тебѣ надо?

— Онъ себя самъ такъ называетъ? замѣтилъ Басковъ вопросомъ.

— Да. Всегда. Савелій Павлычъ! улыбнулась Гаранская.

Басковъ, смѣясь вмѣстѣ съ хозяйкой и даже подсмѣиваясь надъ фактомъ пріобрѣтенія нежданнаго обожателя, все-таки сталъ подробно разузнавать о немъ у Гаранской и попросилъ адресъ сапожника, чтобы какъ-нибудь повидать мальчика и что-нибудь для него сдѣлать.

— Престранный это субъектъ! объяснилъ Иванъ Николаевичъ, будто извиняясь или оправдываясь.

И Гаранская разсказала Баскову, что ребенокъ круглая сирота. Однажды когда знакомый ея кухарки, сапожникъ, привелъ мальчика съ собой, онъ понравился сразу ея дѣтямъ и съ тѣхъ поръ изрѣдка, преимущественно въ праздники, сапожникъ приводитъ его къ нимъ на цѣлый день. Однако ребенокъ этотъ ему совершенно чужой. Его временно отдали сапожнику въ обученіе, обѣщаясь со временемъ платить за него два рубля въ мѣсяцъ. Тотъ, кто привелъ его къ сапожнику, тоже случайно получилъ его откуда-то и самъ не зналъ, чей онъ. Извѣстно только одно, что его мать умерла въ больницѣ года два назадъ, а онъ остался, какъ говорится, на улицѣ.

— Его слѣдовало бы пристроить въ пріютъ, — сказалъ Басковъ.

— Конечно! Мужъ собирается похлопотать.

— Что же?! Это хорошо! А скажите, лукаво прибавилъ Иванъ Николаевичъ, — давно ли вы его знаете?

— Да уже мѣсяцевъ девять-восемь или пожалуй уже годъ, Право, не помню.

«Стало быть, подумалъ Басковъ, — онъ будетъ хотѣть и собираться еще годъ, если не два».

По отъѣздѣ Баскова Гаранская рѣшила:

— Вотъ бы скрягѣ этому доброе дѣло сдѣлать: отдать мальчика на свой счетъ въ ученье въ школу, а не въ мастерскую. Скряга!

Это мнѣніе было отголоскомъ мнѣнія знакомыхъ Баскова. А между тѣмъ какое у него было состояніе, имъ всѣмъ было навѣрное неизвѣстно.

Баскаковъ положительно будто скрывалъ это ото всѣхъ, и только вслѣдствіе нѣкоторыхъ недомолвокъ его и промаховъ знали, что помимо хорошаго имѣнія въ Новгородской губерніи у него есть солидный капиталъ. Когда была однажды объявлена подписка по всей Россіи на одно народное дѣло, Басковъ тотчасъ же откликнулся широко, щедро.

Комитетъ по сбору пожертвованій получилъ отъ «неизвѣстнаго» ни болѣе, ни менѣе какъ двадцать тысячъ. Съ деньгами вышла какая-то путаница въ административномъ мѣстѣ. Они канули въ воду… «Неизвѣстный» по-неволѣ долженъ былъ объявиться, чтобы деньги не пропали совсѣмъ. А этотъ неизвѣстный оказался Басковъ.

И послѣ этого при разспросахъ знакомыхъ и при комплиментахъ за такое пожертвованіе онъ не только хмурился, но прямо сердился и рѣзко говорилъ про комитетъ:

— Да, подвели, черти! Кабы зналъ про огласку, не пожертвовалъ бы!

Ему было просто досадно, что онъ какъ бы далъ знакомымъ мѣрку своего состоянія.

Жилъ Басковъ, какъ и подобало холостяку. День проходилъ одинаково однообразно. Проснувшись и напившись чаю, онъ садился писать. Но что писалъ онъ, зналъ онъ одинъ.

На этотъ трудъ употреблялось ежедневно по три и по четыре часа усиленной работы. Рукопись все росла, дошла до крупныхъ размѣровъ и большого количества тетрадей. Часто, впрочемъ, случалось Баскову перечитывать первыя тетради и безъ малѣйшаго колебанія рвать ихъ и тотчасъ же бросать въ топившуюся печку. При этомъ онъ не отходилъ отъ печки до тѣхъ поръ, пока не убѣдился, что тетрадка сгорѣла до.тла.

Время до сумерекъ онъ проводилъ въ прогулкѣ по Невскому или по Владимірской, гдѣ жилъ, или тамъ, гдѣ были широкіе тротуары. Послѣ обѣда Басковъ отправлялся въ клубъ, гдѣ былъ самымъ старшимъ членомъ, и проводилъ весь вечеръ, но не далѣе полуночи, за винтомъ.

Какъ жилъ Иванъ Николаевичъ на большой квартирѣ одинъ одинехонекъ, такъ и на свѣтѣ былъ тоже одинъ одинехонекъ. У него не было не только близкихъ родныхъ, но даже и дальней родни не существовало ни души. Если онъ никогда женатъ не былъ, то потому, что увлеченіе женщиной было для него немыслимо.

Онъ былъ собственно не дюжинный, даже оригинальный человѣкъ. Оригинальность эта заключалась въ томъ, что онъ считалъ себя обойденнымъ судьбой, т. е. счастьемъ, и былъ недоволенъ жизнью. Въ дѣйствительности онъ самъ обошелъ свое счастье, упорно избѣгая и избѣгнувъ то, для чего собственно уродился, быть хорошимъ семьяниномъ.

Смолода и всю жизнь ощущая къ женщинѣ какое-то органическое недолюбленіе, если не отвращеніе, онъ всегда любилъ дѣтей, а теперь подъ старость чуть не обожалъ ихъ.

О женщинахъ или женщинѣ вообще Басковъ отзывался, что между нею и луной нѣкоторое подобіе. Какъ луна, собственно говоря, совершенно не нужна, такъ и женщина не нужна. И безъ той, и безъ другой отлично бы люди прожили на свѣтѣ.

— Кабы луна постоянно свѣтила, говорилъ онъ, — и мы бы не знали темныхъ ночей, то тогда, конечно, мы могли бы прійти къ убѣжденію, что безъ луны жить невозможно. Но коль скоро мы сидимъ недѣли по двѣ при однѣхъ звѣздахъ, стало быть очевидно, что и безъ луны можно было бы обойтись. Что касается до женщины, то и она та же луна.

— А родъ человѣческій? — возражали Баскову.

— Родились бы люди какъ-нибудь иначе! — заявлялъ онъ, не смущаясь. — Какъ-нибудь сами бы зарождались, вотъ какъ въ природѣ бываетъ.

— Извините, — возражали ему, — въ природѣ такъ не бываетъ!

— Извините! смѣялся Басковъ. — На свѣтѣ всегда бѣ моль.

— Это по части музыки?

— Нѣтъ, по части съѣденія всякихъ мѣховъ.

Разумѣется, жизнь одинокаго холостяка сложилась черезчуръ монотонно: «сѣрая изъ сѣрыхъ», тоскливая и даже какая-то безсмысленная.

У всякаго стараго холостяка почти всегда заводится экономка среднихъ лѣтъ, повелѣвающая какъ соленьями и вареньями, такъ отчасти и самимъ бариномъ.

Но съ Басковымъ этого тоже случиться не могло. Если свѣтскія женщины были ему не по сердцу благодаря своей принадлежности къ прекрасному полу, то женщинъ простыхъ онъ мысленно ставилъ на-ряду съ домашними животными.

Но такъ какъ прожить совершенно одному, безъ единаго близкаго существа, на свѣтѣ тоже мудрено и, пожалуй, даже невозможно, то поэтому у Баскова былъ тоже, давнымъ-давно, близкій человѣкъ, его слуга.

V.

Ровесникъ барина, старикъ, по имени Герасимъ, былъ сыномъ крѣпостного повара господъ Басковыхъ, затѣмъ самъ былъ крѣпостнымъ и, 19-го февраля выйдя на волю 23 лѣтъ, остался при своихъ господахъ, чтобы стать слугой «молодого» барина Ивана Николаевича.

И цѣлую жизнь прожили два холостяка вмѣстѣ, переживъ каждый своихъ родныхъ.

Совмѣстная жизнь за сорокъ безъ малаго лѣтъ привела, конечно, и къ общности привычекъ и даже воззрѣній.

Только въ двухъ вопросахъ, и важныхъ, расходились вполнѣ баринъ и слуга. Басковъ ненавидѣлъ женщинъ, а Герасимъ былъ своего рода донъ-Жуанъ, и только недавно остепенился онъ, заболѣвъ и пролежавъ мѣсяцъ чуть не при смерти. Затѣмъ Басковъ любилъ дѣтей столько же, сколько Герасимъ ихъ не любилъ и чуть не нанавидѣлъ.

Разумѣется, Герасимъ былъ привязанъ къ барину, но быть можетъ менѣе сердечно, чѣмъ могъ бы или чѣмъ слѣдовало быть привязаннымъ, такъ какъ онъ былъ ему многимъ обязанъ.

Характеръ или нравъ стараго слуги исключалъ возможность сильной и глубокой привязанности. Герасимъ былъ смолода и до старости столько же мягокъ сердцемъ къ женскому полу и влюбчивъ, сколько сухъ и жестокосерденъ къ непрекрасному полу. Друзей у него никогда не бывало, какъ и у барина его. Но если у Баскова были въ жизни люди, которые относились къ нему сердечно, какъ къ человѣку доброму, то у его камердинера и наперсника, за отсутствіемъ друзей, были настоящіе враги, пріобрѣтенные донъ-жуанствомъ въ переднихъ и въ дѣвичьихъ.

Герасимъ былъ собственно самый настоящій — съ головы до пятъ и до мозга костей — себялюбецъ. Конечно, онъ этого не зналъ, а Басковъ, давно оцѣнившій безпредѣльный эгоизмъ своего стараго лакея-друга, не могъ объяснить и втолковать Герасиму, что такое эгоизмъ.

— Да, вѣдь, на томъ весь міръ Божій стоитъ, говорилъ Герасимъ. Всякъ себя любить прежде всего и пуще всего. Люби Бога, а потомъ себя, а потомъ того, кто любитъ… А которые люди говорятъ, что они ближнихъ любятъ больше себя — лгутъ, притворствуютъ.

И на этомъ Герасимъ стоялъ крѣпко.

Разумѣется, уже издавна Басковъ дѣлился съ слугой всѣми своими мыслями и впечатлѣніями, входилъ съ ними ежедневно въ длинныя разсужденія обо всемъ на свѣтѣ. Герасимъ за послѣднія десять лѣтъ даже читалъ газеты, которыя получалъ баринъ, интересуясь всѣмъ, что происходитъ на свѣтѣ. Но только однимъ интересовался онъ всею душой, а другимъ лишь изъ подражанія барину. Благодаря бесѣдамъ съ бариномъ, замѣнившимъ простому лакею и гимназію и чуть не университетъ, Герасимъ зналъ и понималъ очень и очень многое. Поэтому среди своихъ пріятелей, мелкихъ лавочниковъ или прислуги знакомыхъ барина, онъ слылъ за особенно и замѣчательно умнаго человѣка, все знающаго, обо всемъ разсуждающаго, и пользовался особымъ уваженіемъ. Къ тому же Герасимъ не только не скрывалъ, а скорѣе хвастался тѣмъ, что у него въ банкирской конторѣ лежатъ билеты выигрышныхъ займовъ… И не два и не три, какъ у прочихъ камердинеровъ видныхъ господъ, а цѣлыхъ тридцать штукъ… И баринъ дарилъ, да и самъ экономіей сколотилъ.

— А помретъ Иванъ Николаевичъ прежде меня, то въ землевладѣльцы выйду! гордо заявлялъ Герасимъ знакомымъ. — Я у Ивана Николаевича въ завѣщаніи стою. Разныя только человѣколюбивыя учрежденія прописаны, а изъ людей — я одинъ. А на сколько, не знаю. Какъ ни бился — не узналъ. Тысячъ, понятно, десять, не меньше.

— Но въ этомъ развитомъ человѣкѣ было все-таки что-то особенное, неуловимое и неопредѣлимое… отъ него пахло крѣпостнымъ хамомъ.

Во-первыхъ это была сугубая органическая родовая лѣнь, а затѣмъ неряшество… Кромѣ того Герасимъ былъ завистливый человѣкъ, отчасти, если не хитрый, то себѣ на умѣ, отчасти льстивый.

Въ отношеніяхъ барина и лакея было нѣчто и осталось не разъясненное, и сомнительное.

Когда-то, нѣсколько разъ, Басковъ собирался завести пріемыша, воспитанника и даже одинъ разъ собрался совсѣмъ.

Сынъ бѣдной и больной вдовы, уже 14-ти-лѣтній малый, перебрался на жительство къ нему, былъ тотчасъ же одѣтъ прилично, получилъ отдѣльную комнату и былъ отданъ въ городскую школу. Но не прошло мѣсяца, какъ Герасимъ доложилъ барину, что у Андрюшки подъ кроватью нашлись четыре пустыя бутылки отъ водки и три еще не откупоренныхъ… Басковъ ахнулъ… Андрей не сознался ни въ чемъ и увѣрялъ, что кто-нибудь подсунулъ эту водку по злобѣ.

Басковъ, несмотря на увѣщанія Герасима, не прогналъ юнаго пьяницу, надѣясь на его исправленіе. Но одновременно онъ пересталъ давать ему денегъ на удовольствія. Прошло еще двѣ недѣли и въ домѣ стали исчезать вещи. Сначала двѣ серебряныя ложки, затѣмъ бронзовая статуэтка изъ гостиной, а затѣмъ и золотая печатка съ письменнаго стола Баскова.

Печатка нашлась въ жилетѣ мальчика, висѣвшей у него въ комнатѣ.

— Чегоже еще вамъ нужно? — спросилъ Герасимъ. — Хотите, чтобъ онъ ночью васъ зарѣзалъ?

И Андрей былъ водворенъ обратно къ матери. Послѣ такой неудачной пробы Басковъ заклялся имѣть воспитанника,

Случилось это давно, уже тому лѣтъ съ двѣнадцать.

Года три назадъ Баскову снова предложили взять на воспитаніе сироту-дѣвочку лѣтъ десяти, умненькую и хорошенькую. Онъ рѣшился попробовать снова счастья.

Но когда онъ согласился, мѣщане, мужъ и жена, у которыхъ жила дѣвочка въ качествѣ племянницы, вдругъ отказались на-отрѣзъ и объявили, что они раздумали и оставятъ дѣвочку у себя.

Басковъ только развелъ руками. — Не судьба!

Черезъ двѣ недѣли дѣвочка случайно попалась ему на улицѣ и объяснила подробно, словоохотливо, что она въ услуженіи въ качествѣ подняньки, а что дядя съ теткой побоялись ее отдать къ барину потому, что онъ злюка, драчунъ и когда «выпимши», то на всѣхъ какъ собака «швыряется».

Басковъ слушалъ и стоялъ предъ болтливою дѣвочкой изображая истукана.

— Да кто же меня такъ изобразилъ? — воскликнулъ онъ, наконецъ.

Но дѣвочка не знала и ничего не объяснила.

У старика, конечно, возникло тотчасъ подозрѣніе на единственнаго человѣка, который могъ разыграть роль клеветника въ такомъ дѣлѣ и намѣреніи, которое никому изъ его знакомыхъ не было извѣстно. Да и кому изъ нихъ была бы какая польза отъ подобнаго клеветничества?

Затѣмъ пораздумавъ, Басковъ вскорѣ пришелъ къ убѣжденію, что просто произошло какое-нибудь недоразумѣніе и что подозрѣвать Герасима съ его стороны — стыдно, даже грѣшно. Конечно, старый слуга, любящій его, далеко неспособенъ на такой гадкій поступокъ. Да и какая цѣль? Что ему въ томъ, если будетъ въ домѣ дѣвочка-пріемышъ? Даже веселѣе будетъ всѣмъ. Это не отрокъ-пьяница и воръ, отъ котораго Герасимъ спасъ его.

Но какъ Иванъ Николаевичъ не разсуждалъ, внутренній голосъ подсказывалъ ему:

«Ревность — чувство свойственное не однимъ лишь влюбленнымъ. Въ самыхъ разнородныхъ людскихъ отношеніяхъ является часто чувство, которое иначе какъ ревностью или ревнивостью назвать или опредѣлить нельзя. Герасимъ его любитъ, много, давно… Можетъ быть…»

Этому случаю съ дѣвочкой минуло болѣе трехъ лѣтъ.

VI.

Теперь, послѣ елки Басковъ почему-то живѣе вспомнилъ о неудачѣ съ мальчикомъ и съ дѣвочкой. А послѣ визита своего къ Гаранскимъ исключительно ради разспросовъ объ оригинальномъ человѣчкѣ, старикъ-холостякъ непрерывно, постоянно вспоминалъ о немъ.

Наконецъ, на четвертый день ему захотѣлось непремѣнно и тотчасъ провѣдать мальугана. Онъ велѣлъ запречь сани и отправился на Васильевскій Островъ. Назвавъ кучеру линію и доѣхавъ до нея, онъ велѣлъ ѣхать тише и сталъ искать глазами вывѣску сапожника.

Однако, проѣхавъ всю длинную линію, онъ вывѣски не нашелъ. Между тѣмъ нумеръ дома былъ ему не извѣстенъ. Баскову стало досадно отъ неудачи. Чтобы найти и видѣть мальчугана, нужно было снова отправляться или посылать къ Гаранскимъ.

«А если и тамъ не знаютъ нумера дома сапожника? вдругъ подумалъ онъ. — Анна Сергѣевна говорила, что Савелія приводятъ къ нимъ. Если кухарка ихъ тоже не знаетъ нумера дома»?..

И еще пуще досада взяла Баскова. Онъ возвращался по линіи и, продолжая ѣхать тихо, все-таки глядѣлъ на обѣ стороны, не попадется ли вывѣска сапожника. Вдругъ среди улицы онъ увидѣлъ переходившаго улицу крошечнаго мальчугана, который, прижимая обѣими рученками къ груди, какъ дворники носятъ охапки дровъ, несъ огромные мужицкіе сапоги съ длинными голенищами, перевязанные веревочками. Отъ этой непосильной ноши мальчуганъ даже перегнулся тѣльцемъ назадъ и выпятилъ животъ.

Басковъ тотчасъ догадался, что это его «клопъ». Подъѣхавъ ближе, онъ окликнулъ мальчика. И, дѣйствительно, это оказался Савелій.

Басковъ подъѣхалъ, остановился, а мальчуганъ сталъ со своею охапкой на груди и улыбался.

— Здравствуй, Савелій! — крикнулъ Басковъ весело.

— Здравствуй, — отозвался этотъ.

— Садись и поѣдемъ къ тебѣ! Гдѣ ты живешь? Далеко отсюда?

— Вонъ тамъ! — мотнулъ Савелій головой и прибавилъ: — далеко!

— Ну, садись, поѣдемъ?

— Нельзя! Сапоги Демьянъ Ваничъ приказалъ отдать.

— Ну, послѣ опять пойдешь! Садись!

— Нельзя, твердо повторилъ мальчуганъ.

И онъ объяснилъ Баскову, чтобъ тотъ ѣхалъ къ нему, а самъ онъ донесетъ сапоги и живо прибѣжитъ домой. Ради шутки, а отчасти ради любопытства, Басковъ сталъ настаивать, чтобы мальчикъ садился въ сани и ѣхалъ съ нимъ домой. Онъ отстегнулъ полость и сказалъ умышленно нѣсколько строже:

— Я тебѣ говорю, садись. Поѣдемъ домой къ тебѣ. А сапоги ты послѣ отнесешь.

Савелій будто удивился строгому голосу, и молчалъ.

— Ну, что же ты?

— Нельзя! — убѣдительно произнесъ Савелій. — Демьянъ Ваничъ заюгаетъ.

— Ну, хорошо! — усмѣхнулся Басковъ. — Садись и повеземъ сапоги куда надо. Свеземъ ихъ, а потомъ вернемся къ тебѣ. Понялъ?

— Понялъ! — воскликнулъ Савелій, шагнулъ къ санямъ, но не зналъ какъ изловчиться. Влѣзть со своею охапкой вмѣстѣ онъ не могъ. Басковъ взялъ сапоги, положилъ ихъ въ сани и, протянувъ руку мальчугану, подтащилъ его къ себѣ. Савелій влѣзъ на сидѣнье какъ лазаютъ на заборъ или на крышу, повернулся и сѣлъ.

И въ большихъ парныхъ саняхъ, подъ большою лохматою полостью, мальчикъ окончательно превратился въ настоящаго клопа. Изъ-за полости только виднѣлись два плеча и голова.

— Ну, указывай дорогу! да не ошибись!

Они двинулись. Мальчикъ сидѣлъ, сосредоточенно глядя впередъ, и, когда нужно было, серьезно выговаривалъ по-своему, то-есть, картавя:

— Напьяво! Наѣво!

Даже кучеръ Баскова, слыша его голосъ, обернулся разъ на него и усмѣхнулся. Наконецъ, однажды, сказавъ «наѣво», мальчуганъ черезъ полминуты сказалъ тоже: «наѣво».

— Да ты кружишь, Савелій! Не путаешь ли ты? — разсмѣялся Басковъ.

— Зачѣмъ? Вотъ!..

И Савелій указалъ на ворота дома.

Басковъ выпустилъ мальчика съ сапогами во дворъ, а самъ сталъ ждать.

— Чуденъ мальчуганъ! — сказалъ онъ кучеру.

— Точно такъ-съ! — отозвался этотъ. И какъ улицы знаетъ! Кратчайшимъ путемъ довелъ. Возьми мы раньше налѣво, а тамъ направо, то пріѣхали бы сюда же, но конецъ-то дальше бы вышелъ, а онъ прямо кратчайшимъ путемъ взялъ. Махонькіе-то, бываетъ, иной разъ умнѣе большихъ.

Черезъ нѣсколько минутъ изъ воротъ появился Савелій, но уже бѣгомъ и безъ ноши, вскочилъ въ сани и снова полѣзъ на сидѣнье, помогая локтями и колѣнками. Лицо его было веселѣе. Когда сани двинулись, онъ протянулъ лѣвую рученку Баскову и выговорилъ лукаво:

— Дяденька, погляди!

И разжавъ кулакъ, онъ показалъ на ладони мѣдную монету.

— Это откуда?

Мальчуганъ объяснилъ, что ему дали на чай и что почти каждый разъ, что онъ относитъ отъ сапожника починенную имъ обувь, ему даютъ кто копѣйку, кто три, а кто и цѣлый пятакъ.

Когда пріѣхали къ сапожнику и вошли въ его квартиру въ двѣ комнаты въ подвальномъ этажѣ, на Баскова сразу пахнуло страшною сыростью, гнилью и вмѣстѣ съ тѣмъ запахомъ кожи. Оказалось, что сапожника дома нѣтъ и что онъ за мгновеніе передъ тѣмъ вышелъ со двора, не сказавъ когда вернется.

Пожилая женщина объяснила барину, что ему лучше не дожидаться.

Отъ этой женщины, по имени Матрены, Басковъ не могъ получить никакихъ свѣдѣній о ребенкѣ. Она не жила въ квартирѣ, а только приходила сварить куму-сапожнику его обѣдъ да вымыть что, или починить что. Она ничего не знала кромѣ того, что Савелій «ребеночекъ-сирота» и тоже «съ позволенія сказать» онъ тише воды, ниже травы.

— Его, почитай, и бить нельзя. Не за что! объяснила Матрена, какъ бы сожалѣя о такой незадачѣ.

Едва только Басковъ усѣлся, какъ мальчикъ сталъ около него, прижался, потомъ положилъ руки и голову къ нему на колѣни. Басковъ, разговаривая съ женщиной, почти безсознательно положилъ руку ему на голову и невольно гладилъ ее.

— Дяденька, выговорилъ вдругъ Савелій тихо и робко. — Можно на колѣнки?

— Что? не разслышалъ Иванъ Николаевичъ.

— На ко-ей-ки.

— На колѣнки взять? Полѣзай.

И взявъ ребенка подъ мышки, онъ поднялъ его и посадилъ къ себѣ на колѣна.

— Что ты! Что ты! Тьфу! удивилась и заворчала Матрена. — Вотъ я его и сглазила. Что выдумалъ? Бросьте его.

— Ничего. Пускай, отозвался Басковъ.

— Какъ можно! Бросьте… Да и что съ нимъ приключилось такое? Завсегда строгій такой. Не слыхать. А тутъ вдругъ озорничать сталъ. Сглазила я и впрямь. Бросьте.

Басковъ успокоилъ женщину и сталъ объяснять ей, чтобъ она передала сапожнику отъ его имени: побывать у него ради мальчика, потолковать о дѣлѣ.

Затѣмъ онъ сталъ собираться.

— Ну, пусти, Савелій. Мнѣ пора.

Но мальчикъ, глядѣвшій весело, вдругъ насупился и произнесъ тихо, но твердо:

— Нѣтъ!

— Ахъ, ты, озорной. Да что съ тобой! изумилась Матрена. — Никогда этакаго не бывало. Я сглазила. Сейчасъ издохнуть.

Иванъ Николаевичъ приглядѣлся къ лицу Савелія и удивился. Мальчикъ глядѣлъ совсѣмъ иначе. И робко, и печально.

— Дяденька, возьми меня, шепнулъ онъ.

— Куда?

— Съ собой.

— Я домой поѣду теперь.

— Возьми. Я у тебя съ ребятишками играть буду.

— У меня, Савелій, ихъ нѣтъ.

— Ну съ тобой играть буду.

— Да я играю только въ карты, разсмѣялся Басковъ.

— Ну, въ кайты.

Старикъ задумался и даже засопѣлъ. Прошла минута.

— Вотъ что, Матрена. Я возьму Савелія къ себѣ, а ты скажи сапожнику, чтобы онъ ввечеру пріѣхалъ ко мнѣ за нимъ. Взялъ бы извощика взадъ и впередъ. Я заплачу. Поняла?

— И пѣшкомъ дойдетъ! возразила женщина.

— Нѣтъ, нѣтъ! Зачѣмъ время терять?

И чтобы рѣшить дѣло вѣрнѣе, Басковъ досталъ портмоне, далъ Матренѣ рубль и свою визитную карточку съ адресомъ.

— Скажи, чтобы пріѣзжалъ ко мнѣ за нимъ въ восемь часовъ. Ну, а ты, Савелій, поѣдемъ со мной.

Мальчикъ радостно швырнулся къ окну, гдѣ была его шапка. Лицо его сіяло. Уже въ саняхъ, глядя и улыбаясь на всѣ стороны на прохожихъ, на вывѣски, на спину кучера и на лошадей, мальчуганъ вдругъ припалъ головой къ плечу Баскова и выговорилъ:

— Дяденька?

— Ну? Что?

— Ты, дяденька, добрый.

— Я-то добрый, Савелій, усмѣхнулся Басковъ. — А со мной-то не добры…

— Не правда! — рѣшительно отвѣтилъ мальчуганъ.

— Какъ не правда?

— Не правда.

— Не пойму. Ты про что? Про кого?

Но Савелій не могъ ничего объяснить. Онъ говорилъ то, что чувствовалъ. А чувствовалъ онъ всею душой, что «непьявда!»

VII.

Подъѣзжая къ дому, Басковъ вдругъ вспомнилъ или сообразилъ нѣчто и ему стало стыдно, какъ если бы онъ внезапно и негаданно поймалъ себя на поступкѣ, если не дурномъ, то подлежащемъ осмѣянію.

Онъ вспомнилъ о Герасимѣ и соображалъ о томъ, что скажетъ старый слуга при видѣ мальчугана. Поднимаясь по лѣстницѣ, Басковъ старался какъ бы подхрабрить себя, но никакіе доводы не дѣйствовали.

Онъ уже заранѣе видѣлъ изумленное лицо Герасима и его насмѣшливо презрительный взглядъ, когда вмѣстѣ съ нимъ появится въ квартирѣ какой-то ребенокъ, невѣдомо откуда и зачѣмъ взявшійся, съ неба свалившійся.

Когда онъ позвонилъ и очутился въ передней, то на сердцѣ отлегло. Отворила женщина Пелагея, такъ какъ слуги не было дома.

Савелій, очутившись впервые въ новой незнакомой ему квартирѣ, притихъ, но сурово озирался. Положивъ палецъ въ ротъ, онъ усиленно сосалъ его.

Басковъ нарочно провелъ его по всѣмъ комнатамъ, показывая все, что попадалось, и спрашивая:

— Правится тебѣ?

— Ньявися! — однообразно отзывался Савелій и каждый разъ заглядывалъ въ глаза Ивана Николаевича, приглядывался внимательно не къ мебели или вещамъ, а къ лицу старика.

Онъ будто искалъ въ его лицѣ разгадку и объясненіе чего-то, что возникло въ его собственной головѣ.

А что было въ этой семилѣтней головѣ?

Наконецъ въ гостиной за спиной Баскова раздался голосъ:

— Вотъ такъ блинъ!

Старикъ обернулся и увидѣлъ Герасима.

— Откудова вы этого щенка раздобыли? почти грубо выговорилъ лакей.

Басковъ улыбнулся и отвѣтилъ:

— Сирота. Умный мальчикъ.

— Да привезли-то вы его зачѣмъ же?

— Такъ. Что же?

— Такъ? усмѣхнулся Герасимъ. — Сами всегда сказываете, что оно глупое русское слово. А вотъ говорите…

Герасимъ уставился на ребенка своими круглыми и упорными глазами. Савелій не выдержалъ взгляда и, подойдя къ Баскову, прижался къ нему съ противоположной стороны, какъ бы прячась отъ лакея.

— Цолно ты буркулы-то свои на него таращить, вдругъ досадливо выговорилъ Иванъ Николаевичъ. — Даже напугалъ ребенка. Дай-ка лучше самоваръ.

— Самоваръ? Теперь-то?

— Да. Я его чаемъ напою.

— Его и Пелагея можетъ напоить въ кухнѣ.

— Полно, Герасимъ, полно… Глупо вѣдь это… Что же я… Я у себя въ домѣ не могу ужь…

— Чудите вы, Иванъ Николаевичъ, вотъ-что, перебилъ лакей.

— Ну, хоть бы и чудю… Что за важность? Дай самоваръ.

Герасимъ пошелъ изъ комнаты, пожавъ плечами и бормоча что-то себѣ подъ носъ.

Басковъ отчасти досадлива глядѣлъ вслѣдъ лакею и самъ себѣ удивился… Удивился, что былъ разсерженъ на стараго слугу, на котораго почти никогда не сердился.

Онъ задумался. Его наконецъ привелъ въ себя, будто разбудилъ, голосъ ребенка.

— Дяденька! Дяденька!

— Ну? Что?

— Дяденька! Я боюсь!

— Чего? Что ты?

— Боюсь.

— Чего?

— Его.

И, вытащивъ палецъ изо рта, Савелій показалъ на двери, куда ушелъ лакей.

— Герасима боишься? Не бойся. Онъ добрый.

— Добрый?

— Добрый.

Мальчикъ затрясъ головой рѣшительно.

— Я тебѣ говорю: добрый:

Савелій глянулъ въ глаза старика и Басковъ удивился. Во взглядѣ ребенка былъ упрекъ.

— Не правда! твердо и съ укоризной произнесъ онъ.

— Я тебѣ говорю.

— Брешешь.

— Что?

— Брешешь! громче и вразумительнѣе произнесъ мальчикъ и прибавилъ: — брехать не слѣдъ.

— Брехать? Ай да Саеій Паичъ! разсмѣялся Басковъ. — Что же? Пожалуй ты и правъ, что я сбрехнулъ. Герасимъ не любитъ вашего брата, дѣтей. А кто, скажи, тебя обучилъ этакъ сказывать: брехать не слѣдъ.

— Демьяй Ваничъ.

Самоваръ и чай подала горничная Пелагея, такъ какъ Герасимъ отлучился по дѣлу. Онъ ушелъ со двора не спрашиваясь у барина, какъ бывало издавна. Къ обѣду онъ тоже не явился служить и та же Пелагея замѣнила его.

Вечеромъ приключилось нѣчто особенное, неожиданное. Въ восемь часовъ сапожникъ не явился за Савеліемъ… Пробило девять, а тамъ и десять… Наконецъ наступила и полночь.

Савелій уже съ девяти часовъ клевалъ носомъ и наконецъ заснулъ, какъ убитый, на креслѣ.

Пришлось устроить ребенка въ отдѣльной комнатѣ на диванѣ. Пришлось раздѣвать его, соннаго, валявшагося какъ мертвое тѣло. Но Пелагея охотно и умѣючи все устроила.

Басковъ присутствовалъ, ухмылялся и… забылъ, что не попалъ въ клубъ, что уже поздно ѣхать. Это обстоятельство даже удивило его… Но онъ легъ спать довольный, въ духѣ, какъ если бы вернулся изъ клуба съ выигрышемъ. На утро проснувшись и открывъ глаза, Иванъ Николаевичъ тотчасъ, спросонокъ, задалъ себѣ вопросъ, отчасти тревожно:

— Что такое?! Что вчера было?! Ахъ, да… Саеій Паичъ, и Басковъ улыбнулся.

Жизнь шла такъ невозмутимо-просто, носила такой буднишній отпечатокъ, что даже совсѣмъ маленькое обстоятельство вдругъ стало чуть не происшествіемъ.

Въ этой квартирѣ, гдѣ столько лѣтъ прожилъ онъ одинъ или вдвоемъ, если считать Герасима, вдругъ появился и ночевалъ третій человѣкъ… Хотя и человѣчекъ. Произошло это случайно и все-таки какъ-то странно. Но что было страннымъ, Иванъ Николаевичъ только теперь вполнѣ уяснилъ самому себѣ. А страннымъ былъ фактъ, который если бы разсказать всѣмъ, то всѣ бы удивились.

Чужой ребенокъ заставилъ стараго и одинокаго холостяка испытать въ первый разъ въ жизни, въ его годы, такое чувство, которое было ему невѣдомо. Или вслѣдствіе обстоятельствъ особо сложившихся, или вслѣдствіе его личнаго характера, — такъ или иначе, но все-таки онъ теперь лишь впервые въ жизни испытывалъ, почувствовалъ и прочувствовалъ то, что для людей, для послѣдняго нищаго-бѣдняка не диковина, даже для иной собаки тоже не диковина. Что же это было?..

Ласка!…

Да, жизнь его, бобыля, прошла такъ, что если не считать ранняго дѣтства, ласки матери и ласки крѣпостной нянюшки, то съ десяти лѣтъ и до шестидесяти никто ни раза его не приласкалъ.

Какъ ни странно, а когда еще на елкѣ, да и вчера этотъ Савелій говорилъ: «дяденька, добый!» и чмокалъ его на свой ладъ, какъ-то глупо разѣвая ротъ, на душѣ старика-бобыля вдругъ произошло что-то, взволновавшее и смутившее все его существо.

И Басковъ началъ раздумывать, что надо заняться судьбой сироты. Сейчасъ же надо хлопотать, чтобы пристроить его въ какой-нибудь пріютъ, а затѣмъ, когда онъ подростетъ, отдать его въ школу, въ гимназію. Вообще заняться всею его судьбой. Это будетъ стоить сравнительно грошъ, а оно прямой его долгъ. Почему? Потому что судьба бросила ему на дорогу крошку-мальчугана. А мальчуганъ этотъ сдѣлалъ то, чего никто никогда не дѣлалъ… Приласкалъ его. Бобыль бобыля приласкалъ. Да. И за это одно онъ обязанъ устроить судьбу, цѣлую жизнь этого ребенка.

Басковъ позвонилъ и когда Герасимъ явился, то вмѣсто обычнаго ежедневнаго вопроса барина о погодѣ, онъ услышалъ:

— Ну, что мальчуганъ?

Герасимъ насупился и угрюмо отвѣтилъ:

— Что? Ничего!.. Спитъ!

— Спитъ?! удивился Басковъ.

— Вѣстимо, спитъ! Эти щенки, оставь ихъ, могутъ сутки проспать. И диванъ, поди, испакостилъ.

— И охота это у тебя дѣтей щенками звать! Я тебѣ всегда замѣчалъ, что глупо и грубо про всякаго ребенка говорить: щенокъ.

— Потому я и говорю, что они — щенята! холодно отозвался Герасимъ, перекладывая халатъ барина ближе къ постели.

— Да, а своихъ такъ не сталъ бы звать.

— Зачѣмъ бы я сталъ своихъ такъ звать! Коли мои бы были щенята, такъ я, стало быть, вышелъ бы собака.

Герасимъ думалъ, что баринъ, какъ бывало всегда, когда онъ острилъ, разсмѣется добродушно. Но на этотъ разъ онъ удивился, замѣтивъ, что Иванъ Николаевичъ, напротивъ того, смотритъ сурово.

Поднявшись и надѣвъ халатъ, Басковъ вмѣсто того, чтобы пройти прямо въ свою уборную и начать умываться, двинулся въ коридоръ.

— Куда же вы это? рѣзко спросилъ камердинеръ и еще болѣе удивился тому, что Басковъ, не отвѣтивъ ни слова, прошелъ коридоръ и вошелъ въ ту комнату, гдѣ наканунѣ пристроили на диванѣ мальчугана.

Нашумѣлъ ли онъ отворяя дверь, или Герасимъ совралъ, но мальчикъ не спалъ, а лежа на спинѣ, задравъ ноги вверхъ, ухватилъ ихъ руками и стукалъ нога объ ногу.

— Что? Проснулся? весело сказалъ Басковъ, становясь у дивана.

— Пьяснуйся! еще веселѣе отозвался Савелій.

— Хорошо спалъ?

— Хоясо.

— Ну, вставай, одѣвайся и или чай пить.

VIII.

Одѣвшись и сѣвъ за чай, Басковъ тотчасъ послалъ Пелагею на извощикѣ поскорѣй купить гдѣ бы то ни было все что было нужно для ребенка: бѣлье, платье, обувь, теплое пальто и шапку.

Часа черезъ полтора Савелій была уже одѣтъ въ своемъ собственномъ платьѣ.

Все время, что на немъ примѣряли, а потомъ его одѣвали, онъ стоялъ спокойно, взглядывая на каждую вещь, трогалъ ее рукой или гладилъ, а затѣмъ тотчасъ взглядывалъ серьезно, до суровости, на Баскова. И онъ глядѣлъ пытливо, будто хотѣлъ что-то разгадать въ его лицѣ. О чемъ въ эту минуту онъ думалъ, что соображалъ — врядъ ли самъ зналъ. Развѣ чувствовалъ смутно?

Когда ребенокъ остался на единѣ съ Басковымъ, такъ какъ Пелагея унесла все, чтобы завернуть и перевязать веревочкой, мальчуганъ началъ степенно шагать по комнатѣ и себя оглядывать, трогать себя руками, какъ бы ощупывать. Затѣмъ онъ подошелъ близко къ сидѣвшему и улыбавшемуся Баскову и сталъ передъ нимъ истуканомъ, снова сурово глядя ему въ лицо, не сморгнувъ.

— Ну, что? Радъ? — спросилъ Иванъ Николаевичъ.

Мальчуганъ не отвѣтилъ и продолжалъ упорно глядѣть ему въ лицо.

— Говори, радъ ты? Нравится тебѣ, что тебѣ дали?

Савелій тихо пододвинулся къ нему, взялъ его руку около локтя и сталъ теребить рукавъ, потомъ нагнулся, приложилъ голову къ его рукѣ, потомъ прижался сильнѣе и уткнулся лицомъ въ рукавъ.

Басковъ, если не почувствовалъ, то догадался, что мальчуганъ по-дѣтски нелѣпо разѣваетъ ротъ и чмокаетъ сукно. Онъ взялъ его, поставилъ передъ собой, провелъ ладонью по его головѣ и выговорилъ:

— Бѣдняга ты, бѣдняга! Ну, вотъ погоди, я тобой займусь, я тебя пристрою, будешь человѣкомъ!

При этомъ только одинъ Савелій, какъ ребенокъ, ничего не замѣтилъ особеннаго въ голосѣ. За-то самъ Басковъ отлично кой-что замѣтилъ, а затѣмъ задумался. Онъ что-то «большое» чувствовалъ на душѣ и думалъ, что ошибается, а его собственный слегка дрогнувшій голосъ доказалъ ему, что ошибки нѣтъ.

Предъ сумерками появился Герасимъ и небрежно доложилъ:

— Пришелъ какой-то мѣщанинъ. Сказываетъ, за этимъ щенкомъ!

Басковъ вышелъ въ переднюю. Небольшого роста, коренастый мѣщанинъ, краснолицый, плѣшивый, съ добродушнымъ выраженіемъ поклонился ему въ поясъ.

— Вы за мальчуганомъ? — спросилъ Басковъ.

— Точно такъ-съ! Извините, что вчерась не зашелъ, какъ вы изволили приказывать. Совсѣмъ не время было.

— Не бѣда! Я самъ радъ былъ. Онъ славный мальчуганъ. Умный.

Сапожникъ двинулъ слегка плечомъ и вымолвилъ:

— Понятливый! Какую угодно антимонію пойметъ и въ акуратѣ сдѣлаетъ.

— Какую антимонію? — удивился Басковъ.

— А я его, то и дѣло, и далече посылаю по разнымъ это приключеніямъ. Въ акуратѣ всегда все сдѣлаетъ, ни разу ошибки не было. Только разъ чуть не задавилъ его какой-то извозчикъ.

Басковъ сталъ подробно разспрашивать сапожника про ребенка, но новаго ничего не узналъ. Оказывалось, что даже навести справки о немъ было довольно мудрено. Откуда ребенокъ и чей онъ — выяснить было нѣсколько поздно.

Но подумавъ сапожникъ заявилъ.

— Если и впрямь нужно, похлопочемъ! Все-таки недѣльки черезъ двѣ-три можно будетъ разузнать малость. На Петербургской сторонѣ, на одномъ извощичьемъ дворѣ у кума надо будетъ справиться.

Басковъ объяснилъ, что это непремѣнно нужно сдѣлать, что нужна даже бумага какая-нибудь, хоть въ родѣ метрическаго свидѣтельства, такъ какъ онъ хочетъ мальчика пристроить въ пріютъ.

— Доброе дѣло! спасибо вамъ, — сказалъ сапожникъ. — Подростетъ, можно будетъ его въ обученіе отдать. Да и я возьму, а теперь куда же? Малъ еще очень, ничему обучить его нельзя.

Басковъ обѣщалъ сапожнику денегъ, хоть двадцать пять рублей, чтобъ онъ постарался достать если не документъ, то хотя бы вѣрныя свѣдѣнія, куда и къ кому именно обратиться по поводу этого. Условясь съ сапожникомъ, Басковъ позвалъ мальчика.

Савелій услыхалъ и явился. Увидя сапожника, онъ улыбнулся, но когда на него надѣли новое пальто, новую шапку, а сапожникъ, кланяясь барину, взялъ его за руку, мальчикъ вдругъ попятился и сталъ глядѣть то на сапожника, то на Баскова.

— Итти надо домой! — сказалъ ласково мѣщанинъ. — Савелій Павлычъ? Пора, родимый. Загостился.

И мѣщанинъ прибавилъ Баскову въ объясненіе:

— Я его завсегда зову такъ-то: Савелій Павлычъ.

— Онъ и самъ себя такъ величаетъ, — отвѣтилъ Басковъ. — Ну, Саеій Паичъ, прощай! — шутливо прибавилъ онъ, нагибаясь къ мальчику.

— Нѣту! — затрясъ этотъ головой и попятился къ дверямъ столовой.

— Иди что-ль! Глупый! Не здѣсь же вѣкъ тебѣ оставаться? — сказалъ сапожникъ. — Ну?

Савелій стоялъ въ дверяхъ и не двигался.

— Не дури! Иди! — повторилъ мѣщанинъ и шагнулъ къ мальчику.

Савелій отскочилъ отъ дверей и бѣгомъ бросился по коридору въ комнату, гдѣ ночевалъ. Басковъ пошелъ за нимъ и нашелъ его стоящимъ среди комнаты будто въ испугѣ.

— Иди, Савелій, домой! Надо, голубчикъ мой.

— Не хочу!.. — рѣшительно отозвался мальчикъ.

— Что же ты хочешь? У меня тутъ жить?

— Да!

— Нельзя, голубчикъ, этого! Другой разъ я тебя опять сюда возьму. А теперь надо итти!

— Нѣту! Не надо!

Басковъ взялъ его за руку какъ-то скрѣпя сердце. Мальчикъ двинулся послушно, но когда они снова были въ передней и онъ снова увидалъ сапожника, то вдругъ взвылъ:

— Дяденька, красавчикъ. Я тутъ хочу! Дяденька!

Басковъ быстро передалъ мальчугана сапожнику какъ бы изъ рукъ въ руки, съ трудомъ освободясь отъ его цѣпкой рученки, и быстро вышелъ изъ передней. Онъ слышалъ отчаянный дѣтскій вой и крикъ, перерываемый рыданіемъ:

— Дяденька, дяденька!

Но дверь на лѣстницу вдругъ съ необычнымъ гуломъ захлопнулась. Герасимъ, присутствовавшій при всей комедіи, сердито бухнулъ дверью отъ досады и нетерпѣнія.

Этотъ дѣтскій крикъ, будто звавшій его на помощь и замолкнувшій за гулкимъ ударомъ наружной двери, взволновалъ Баскова. Отъ перваго возникло въ немъ одно чувство, отъ второго — совершенно иное.

— Все-таки хамъ! Все-таки хамъ! — проговорилъ онъ.

Затѣмъ уже черезъ нѣсколько минутъ онъ раскаялся въ томъ, что такъ рѣзко обозвалъ своего стараго слугу.

— И изъ-за чего же? Изъ-за кого? Изъ-за какого-то чужого ребенка, о которомъ недѣлю назадъ не имѣлъ никакого понятія!

Басковъ заперся у себя, досталъ рукопись и сѣдъ писать; но, не обмакивая пера въ чернильницу, онъ началъ раздумывать, а затѣмъ рѣшилъ, что писать нечего и бросилъ перо. Между тѣмъ въ ушахъ его гудѣло отчаянное, горькое:

— Дяденька, дяденька…

Иванъ Николаевичъ такъ ясно слышалъ плачъ ребенка, какъ если бъ онъ продолжался въ квартирѣ. Онъ взялъ какой-то романъ и сталъ читать, но смутно понималъ прочитанное и, бросивъ книгу, вышелъ на свою ежедневную прогулку. И здѣсь, среди шума и суеты на улицѣ, онъ снова ясно услыхалъ пискливый голосокъ ребенка, отчаянно всхлипывающій:

— Дяденька!

И только вечеромъ въ клубѣ, занявшись винтомъ, Иванъ Николаевичъ забылъ о мальчикѣ. Но вставъ изъ-за ломбернаго стола уже предъ полуночью и уплативъ карточный долгъ, семнадцать рублей, онъ вспомнилъ, что это была та же сумма, какую объявила ему по утру Пелагея, пріѣхавъ съ покупками для мальчугана.

«Да? подумалось ему. — Тамъ на цѣлыхъ два года одежды. А тутъ за три-четыре часа времени — зря…»

И затѣмъ онъ выговорилъ мысленно:

«Что-то теперь подѣлываетъ мой Саеій Паичъ? Вѣроятно утѣшился, а завтра и забудетъ, что ночевалъ у меня. Развѣ платье новое напоминать ему будетъ про дяденьку?»

Красивое, бѣленькое съ розовымъ румянцемъ личико ребенка, его синіе, большіе и серьезные глаза, его золотистая мохнатая шапка волосъ неотступно рисовались или носились предъ старикомъ.

IX.

Вернувшись домой Басковъ чувствовалъ себя не въ духѣ. Отчего, онъ самъ не зналъ и даже понять не могъ этого дурного настроенія.

Тоскливыя мысли и соображенія точно роились въ головѣ, какъ-то будто толкались безъ смысла и бились другъ объ дружку. Но всѣ эти мысли все-таки были однородны, всѣ сводились къ одному:

«Глупое это существованіе… его! Безцѣльное, ни ему, ни другимъ не нужное… Однотонное, сѣрое, будничное. Сегодня то же, что было вчера, а завтра будетъ опять то же, что сегодня… И этакъ недѣля, мѣсяцъ, годъ и… годы. Да, цѣлые годы. Послѣднія десять, пятнадцать лѣтъ прошли точно одинъ пасмурный петербургскій день. Не лѣтній и не зимній и уже кончено не весенній. Осень, осень и осень…»

— Что же дѣлать? Съ собой? спрашивалъ кто-то, будто посторонній.

— Ничего. Что же сдѣлаешь? отвѣчалъ Иванъ Николаевичъ. — Одно осталось. Дожидаться! Можетъ, долго прождешь, а можетъ-быть и скоро, сразу, «скоропостижно» переберешься въ другую обстановку. Что тамъ, неизвѣстно, но во всякомъ случаѣ тамъ не скучно и не глупо. Нуль или ничто не можетъ быть ни хорошо, ни дурно.

Вмѣстѣ съ тѣмъ Баскова удивляло обстоятельство, почему онъ именно сегодня такъ разсуждаетъ, такъ скверно настроенъ. Пора бы, наконецъ, привыкнуть къ этому «дурацкому прозябанію», длящемуся уже столько лѣтъ, собственно даже не лѣтъ, а десятки лѣтъ, всю жизнь.

Почему теперь эти мысли лѣзутъ въ голову какъ-то особенно сильно, остро? Будто съ болью лѣзутъ, царапаютъ душу и сердце.

Иванъ Николаевичъ думалъ всю дорогу по морозной ночи, думалъ то же уже очнувшись, въ своемъ кабинетѣ за письменнымъ столомъ, гдѣ усѣлся, чтобы написать спѣшное письмо по дѣлу… Кому и какое письмо — онъ забылъ.

Герасимъ уже вошелъ разъ къ нему, что-то продѣлалъ совсѣмъ ненужное и вышелъ.

Басковъ продолжалъ сидѣть у стола.

Герасимъ опять явился.

— Что же почивать не собираетесь? сказалъ онъ.

— Нѣтъ! отозвался Басковъ разсѣянно.

— Какъ нѣтъ? Скоро вѣдь часъ.

— Да… Да… Ступай. Я одинъ раздѣнусь. Мнѣ вотъ надо. Письмо надо…

— А завтра нельзя написать нешто?

— Ступай, Герасимъ, ложись, нетерпѣливо отозвался Басковъ.

— Что же. Пойду. Ваше дѣло.

Слуга собрался было уходить, но остановился вдругъ въ дверяхъ и выговорилъ:

— Позабылъ я. Хотѣлъ васъ предупредить, Иванъ Николаевичъ.

— О чемъ?

Герасимъ ухмылялся.

— У насъ въ квартирѣ домовой завелся.

— Ну что же? Тѣмъ лучше, отвѣтилъ Иванъ Николаевичъ улыбаясь и какъ бы вполнѣ придя въ себя. — Авось веселѣе будетъ.

— Веселѣе ли — не знаю. А чудно. Часа два тому готовлю я вамъ постель и слышу вдругъ на весь это домъ: бухъ! Показалось мнѣ, что здѣсь стукнуло. Пришелъ со свѣчей. Здѣсь все тихо и въ порядкѣ. Думалъ: почудилось мнѣ. Пошелъ это я назадъ и только дошелъ до конца коридора, какъ вдругъ опять: бухъ! И опять здѣсь… Я даже оробѣлъ. Ей-Богу! Вернулся сюда, сталъ и гляжу… Все тихо и все въ порядкѣ. А вѣдь стукъ такой былъ, что вотъ будто тяжелое что со стола на полъ упало.

— Морозъ. Вотъ тебѣ и весь домовой.

— Морозъ? Какъ же это такъ?

— А нешто морозъ не бьетъ по стѣнамъ, какъ если бы кто доской плашмя треснулъ.

— Вотъ вы слышали звонъ, да не знаете гдѣ онъ! усмѣхнулся Герасимъ. — Первое нашъ домъ каменный, а морозъ бьетъ по деревяннымъ домамъ. А второе, онъ бьетъ по-низу около земли или около панели. А мы на второмъ этажѣ. А стукъ-то былъ вотъ здѣсь, въ домѣ, а не наружи. Стало, не морозъ, а прямо сказать домовой.

— Ну ступай спать… Авось, онъ ни тебя, ни меня ночью не задавитъ, уже усмѣхнулся Басковъ.

Герасимъ вышелъ, а Басковъ пробурчалъ вслухъ:

— Дѣствительно. Такая жизнь, что и домовому въ квартирѣ обрадуешься… Все-таки — перемѣна. А хуже не будетъ, потому что хуже-то уже нельзя.

Иванъ Николаевичъ вспомнилъ, наконецъ, кому какое письмо надо писать, и принялся за дѣло. Письмо предполагалось довольно длинное старому знакомому въ провинцію, который, запутавшись въ дѣлахъ, просилъ помочь, одолжить денегъ на одинъ годъ, чтобъ уплатить въ банкъ за имѣніе.

Басковъ писалъ категорическій отказъ.

«Если мнѣ уплачивать въ банки за заложенныя имѣнія всѣхъ моихъ знакомыхъ дворянъ, разсуждалъ онъ, — то моего состоянія хватитъ на одну недѣлю. Съ ними вся государственная казна прогорѣть можетъ».

Сріеди глухой ночи и мертвой тишины въ кабинетѣ Басковъ вдругъ остановился, оборвавъ слово на-половину написанное, и чутко насторожился.

Ему что-то почудилось… Здѣсь… Въ кабинетѣ. Гдѣ-то у стѣны…

Онъ бросилъ перо, прислушался внимательнѣе и если не вздрогнулъ, то все-таки какъ бы встрепенулся… Онъ что-то услыхалъ и ясно, ясно… Ошибки быть не могло. Но что это?

Сильнѣе напрягъ онъ слухъ и отчетливо, — на этотъ разъ уже несомнѣнно, — услыхалъ чье-то дыханіе…

Ему стало жутко.

— Тьфу! Какъ не стыдно! выговорилъ онъ вслухъ. — Должно быть расходились нервы. Тѣ самые, коихъ существованіе я отрицаю.

Онъ поднялся, сталъ среди комнаты и началъ снова прислушиваться. Среди совершенно мертвой тишины послышалось то же самое… О было положительно не что иное какъ дыханіе… И слышалось оно изъ-за большого турецкаго дивана, стоявшаго въ углу, поперекъ угла… За диваномъ было пустое пространство, гдѣ по милости лакея былъ резервуаръ пыли, за которую баринъ часто сердился и попрекалъ слугу, называя уголъ его сокровищницей. Басковъ подошелъ ближе къ дивану и разслышалъ ясно сопѣніе или дыханіе, доносившееся до него изъ этой Герасимовой сокровищницы.

— Что же это? Собака? продолжалъ. Басковъ. — Откуда? Забѣглая… Вздоръ!

Онъ взялъ свѣчу, хотѣлъ взять и палку въ руки, но устыдился самого себя и полѣзъ съ однимъ шандаломъ на широкій диванъ, переступая на колѣнкахъ.

Освѣтивъ уголъ за диваномъ, онъ могъ бы вскрикнуть, но оторопѣлъ отъ изумленія, какъ бы остолбенѣлъ, и только шандалъ чуть-чуть дрожалъ въ его рукѣ… Но не отъ испуга, а отъ какого-то другого чувства… Какого? И сказать трудно!..

Первое, что бросилось въ глаза Баскова, было хорошенькое дѣтское личико запрокинутой бѣлокурой головы. А затѣмъ уже разглядѣлъ онъ лежащее на спинѣ маленькое туловище и будто разбросанныя по полу рученки и ножонки. Конечно, это былъ Савелій, крѣпко спящій.

— Какъ? Какими судьбами! прошепталъ Басковъ. — Вотъ кто стало-быть домовой-то…

И стоя на колѣнахъ на диванѣ онъ освѣщалъ сладко уснувшаго ребенка и не зналъ окончательно что дѣлать.

— Савелій! А, Савелій! тихо назвалъ онъ наконецъ.

Но ребенокъ спалъ такъ крѣпко, дышалъ такъ ровно и спокойно, что Баскову стало вдругъ жаль будить его. Онъ слѣзъ съ дивана, поставилъ свѣчу на столъ и началъ ходить по кабинету въ нерѣшительности.

— Удивительно! вымолвилъ онъ наконецъ. — Разумѣется, онъ пробрался въ квартиру никѣмъ не замѣченный чрезъ задній ходъ и кухню. Вѣроятно, еще въ началѣ вечера. И залѣзъ туда отъ Герасима. Ай да Саеій Паичъ! Молодецъ! Ей-Богу, молодецъ! Вотъ тебѣ и клопъ!

И Басковъ, весело настроенный, сталъ разсуждать: что же теперь-то дѣлать?

Разбудить ребенка, чтобъ онъ вылѣзъ и легъ на диванъ? Со сна онъ пожалуй даже перепугается, увидя себя самого въ какой-то западнѣ или ямѣ. Выудить его спящаго при помощи Герасима — невозможно. Проснется. Да и разговоры и ворчаніе слуги, котораго надо подымать теперь съ постели, — только разсердятъ. Оставить такъ до утра? Но дать что-нибудь подъ голову… Свернуть что-нибудь и подложить осторожно.

— Нѣтъ! рѣшилъ Басковъ. — Разбудишь. Пусть спитъ. Христосъ съ нимъ.

X.

Когда на утро Иванъ Николаевичъ проснулся и открылъ глаза, то тотчасъ же сѣлъ въ постели и выговорилъ весело:

— Ахъ ты, плутишка!

Савелій сидѣлъ на коврикѣ около кровати, по-турецки поджавъ ноги и тщательно занимаясь сосаньемъ пальца, глядѣлъ на старика.

— Давно ты этакъ сидишь?

Савелій не отвѣчалъ и усмѣхнулся.

— Ну, говори, какъ ты вчера ко мнѣ пролѣзъ. Черезъ кухню пришелъ? А?

— Черезъ куфню, отвѣтилъ мальчуганъ.

— Какъ же ты прокрался, что тебя никто не видалъ?

— Пьякьяйся!..

— Да какъ? Какъ тебя ни Герасимъ, ни Пелагея не видали.

— Пелагея вышла съ ведромъ, а я…

— А ты и шасть въ кухню, засмѣялся Басковъ.

— Шасть! тоже засмѣялся Савелій, повторяя слово, котораго не понималъ.

— А Герасимъ гдѣ былъ?

— Въ передней.

— И ты прямо въ кабинетъ и за диванъ! Когда это было? Уже вечеромъ? Уже поздно?

— Поздно.

— Ну, а Демьянъ Иванычъ знаетъ? Отпустилъ онъ тебя или ты тихонько отъ него удралъ?

— Удьяй!

— Такъ вѣдь онъ, поди, теперь безпокоится. Не знаетъ куда ты дѣвался.

Савелій пересталъ усмѣхаться и задумался.

— О чемъ думаешь, мошенникъ? весело спросилъ Басковъ.

— Демьяй Ваничъ придетъ спрашивать, серьезно выговорилъ Савелій, и тонъ его голоса объяснялъ, что нечего объ этомъ разговаривать, что дѣло простое.

Полагая, что «дяденька» не понимаетъ, мальчуганъ снова повторилъ вразумительно:

— Пьидетъ.

Басковъ собирался вылѣзти изъ кровати и накинуть халатъ, когда дверь быстро отворилась и появился Герасимъ съ изумленнымъ лицомъ. Простоявъ нѣсколько секундъ за дверью, камердинеръ рѣшилъ, что баринъ или бредитъ во снѣ, или, спятивъ, на яву самъ съ собою разговариваетъ.

Войдя и увидя ребенка, сидящаго на коврикѣ, Герасимъ сталъ какъ вкопанный и затѣмъ вымолвилъ сердито:

— Тьфу! Треклятый! Вѣдь и на умъ не придетъ. Я думалъ, вы захворали и одни разсуждаете.

— Вонъ онъ, домовой-то твой вчерашній, разсмѣялся Иванъ Николаевичъ.

— Какъ же онъ попалъ сюда?

Басковъ объяснилъ что зналъ.

— Шустрый! рѣшилъ Герасимъ угрюмо. — Выростетъ, замки ломать будетъ «ѳомкой» и квартиры обчищать.

— Эка врешь-то ты, досадливо отозвался Басковъ.

— Зачѣмъ? Не вру. Обыскать его, такъ и сейчасъ найдется что въ карманахъ. Всѣ острожники уже съ пеленокъ — жулье.

Басковъ надѣлъ халатъ и туфли, потомъ перешелъ въ маленькую комнатку и сталъ умываться; Савелій двигался за нимъ, но косился на лакея и старался становиться такъ, чтобы «дяденька» всегда былъ между нимъ и Герасимомъ. Басковъ замѣтилъ это.

«Даже боится его», подумалось ему.

Едва только старикъ сѣлъ за чай и посадилъ около себя ребенка, налилъ стаканъ и ему, какъ явился Герасимъ и заявилъ, что какая-то женщина пришла справиться, у нихъ ли «щенокъ», и желаетъ его взять.

Савелій сразу насупился и вопросительно глядѣлъ въ лицо Баскова.

— Вели ей подождать.

— Она говорить: ей некогда.

— Пустяки.

— Вамъ все пустяки. Есть время у рабочаго человѣка бѣгать по городу щенятъ разыскивать. Вотъ выпороть бы его какъ слѣдъ, въ другой разъ не сбѣжалъ бы ночью со двора.

И Герасимъ стоялъ какъ бы въ ожиданіи того, что возьметъ и уведетъ ребенка.

Савелій будто это чуялъ и, бросивъ пить чай, сидѣлъ перегнувшись на стулѣ въ сторону Баскова. Казалось, онъ приготовился при малѣйшемъ движеніи Герасима соскочить и броситься спасаться къ «дяденькѣ».

— Сиди, сиди, Савелій… Небось и обождетъ. Поди, скажи ей, Герасимъ, чтобъ обождала. Напой ее чаемъ пока.

Герасимъ вышелъ рѣшительнымъ, будто сердитымъ шагомъ.

Савелій сѣлъ прямо и улыбался.

— Испугался, клопъ? спросилъ Басковъ смѣясь.

— Испугался, тихо и серьезно проговорилъ Савелій и удивленно глядѣлъ на старика, какъ бы не понимая, чему же это онъ смѣется, когда совсѣмъ не до смѣха.

Герасимъ тотчасъ же снова появился и произнесъ:

— Она говоритъ, что ей ждать некогда, и проситъ сейчасъ отпустить… этого.

— Ну, такъ скажи, что я его привезу самъ.

— Я уже говорилъ. Она сказываетъ, что не желаетъ, а сама возьметъ.

Басковъ изумленно глянулъ на лакея, и изумленіе на его лицѣ взволновало ребенка. Онъ соскочилъ со стула и, обѣжавъ столикъ, сталъ около кресла старика.

— Что ты? Съ ума что ли сошелъ? уже досадливо произнесъ Иванъ Николаевичъ.

— Зачѣмъ съ ума сходить… Мнѣ не съ чего…

И въ этихъ словахъ лакея было удареніе на слово «мнѣ».

— А кто же тогда?.. она? Поди, ей скажи, что я самъ…

— Говорилъ же, сказываютъ вамъ. Говорилъ. И она отвѣчаетъ: не желаемъ. Желаемъ получить нашего ребенка.

Басковъ быстро поднялся. Савелій бросился къ нему.

— Сиди тутъ. Я сейчасъ приду, сказалъ онъ и двинулся въ кухню въ сопровожденіи камердинера.

Женщина оказалась тою же Матреной, которую онъ видѣлъ въ квартирѣ сапожника, и къ крайнему удивленію Баскова, дѣйствительно заявила, что ждать ей некогда, а ребенка привести тотчасъ приказалъ Демьянъ Иванычъ непремѣнно. Женщина была нѣсколько смущена, глядѣла въ полъ, переминалась на мѣстѣ, но твердо стояла на своемъ и повторяла десятый разъ какъ заученное.

— Нѣтъ, ужь, баринъ, позвольте его узять.

— Узять! Узять! вспыхнулъ Басковъ. — Тебѣ говорятъ толкомъ, что я Савелья привезу самъ черезъ часъ. Ты едва успѣешь дойти къ себѣ, какъ я уже пріѣду съ нимъ.

— Воля ваша. Только Демьянъ Иванычъ мнѣ приказалъ. Позвольте его узять.

Иванъ Николаевичъ хотѣлъ крикнуть вдругъ: пошла вонъ! но сдержался. Ему почудилось, что во всемъ тутъ есть какая-то комедія и что лучше дѣло распутать потихоньку.

— Хорошо, бери… сказалъ онъ.

И черезъ пять минутъ повторилось то же, что уже однажды было, но еще болѣе прискорбнымъ образомъ для старика. Савелій ревѣлъ, завывалъ: «дяденька» на всѣ лады и приведенный въ кухню не пошелъ за женщиной, а былъ ею почти вытащенъ на лѣстницу.

— Только не бейте, Бога ради! просилъ ее Басковъ, видя, что она обозлилась на упиравшагося въ дверяхъ ребенка.

— Зачѣмъ бить… Что же?… отозвалась она сурово.

— Напрасно, выговорилъ Герасимъ. — А я бы, наоборотъ, поучилъ какъ слѣдуетъ. Вишь, вѣдь, озорной. Швыряется какъ собака и того гляди укуситъ.

— А ты прямо-таки… вскрикнулъ Басковъ на камердинера и, не договоривъ браннаго слова, которое было на языкѣ, пошелъ изъ кухни.

Оставшись одинъ, онъ сталъ думать о ребенкѣ и рѣшилъ, что откладывать дѣло не надо. Этакъ и годъ прособираешься, какъ многіе. Надо взяться за дѣло толково тотчасъ. Достать бумаги мальчика. А нѣтъ ихъ, то и безъ бумагъ пристроить его въ пріютъ, откуда ему нельзя будетъ сбѣжать по ночамъ со двора, чтобы попасть подъ лошадей и быть раздавленнымъ.

«Шутка ли? Съ Васильевскаго Острова и на Владимірскую ночью. Этакую кроху сшибутъ и не замѣтятъ… Затопчутъ лошадьми»…

Упорство женщины по приказанію сапожника было для Баскова загадкой.

«Чего тотъ хочетъ? Очевидно, понялъ, что у барина-чудака — прихоть. Ну, и надо поживиться при случаѣ. Продать чужого ребенка подороже, а не просто уступить. Ну, что же? купимъ, Демьянъ Иванычъ, купимъ, выговорилъ Иванъ Николаевичъ вслухъ и прибавилъ: — развелся народецъ въ Питерѣ. Сплошь подлецы и грабители.»

Басковъ прособирался къ сапожнику объясняться, но не выѣхалъ. За то вечеромъ онъ обратился за совѣтомъ въ клубѣ къ давнишнему своему партнеру, адвокату, и узналъ все, что было ему нужно. На вопросъ: какія права у мѣщанина на мальчика, онъ узналъ, что — никакихъ.

— Вѣдь ребенокъ ему чужой, объяснилъ современный софистъ. — Онъ никому не принадлежитъ. И стало-быть принадлежитъ всякому обществу благотворительности, попеченія, вспомоществованія, обученія и т. д.

Басковъ по совѣту адвоката рѣшилъ дать сапожнику денегъ за согласіе отказаться отъ ребенка, а въ случаѣ безобразныхъ претензій дѣйствовать иначе и спасти Савелія помимо воли его случайнаго обладателя.

— Потребуетъ сто рублей — дамъ! рѣшилъ Иванъ Николавичъ. — Богъ съ нимъ. Все-таки бѣдный труженикъ, трезвый, работящій, добрый. Все таки онъ первый призрѣлъ ребенка, который былъ совсѣмъ на улицѣ.

XI.

По привычкѣ сидѣть дома до извѣстнаго часа, Басковъ и на другой день, несмотря на данное себѣ обѣщаніе отправиться къ сапожнику, все-таки сѣлъ за свое писаніе.

«И зачѣмъ это я пишу? спросилъ онъ самъ себя, разумѣется, уже не въ первый разъ. — Откуда я взялъ, что подобное сочиненіе можетъ быть полезно человѣчеству только на томъ основаніи, что авторъ говоритъ искренно?.. Искренно до цинизма. Въ нашъ вѣкъ царство маски и фразы. И кто же исполнитъ мою волю издать этотъ трудъ чрезъ двадцать пять лѣтъ послѣ моей смерти? Человѣка такого я не знаю, не нашелъ еще и душеприказчика не имѣю. Колективной личности еще не выискалъ. Вотъ будь у меня сынъ или хотя бы даже воспитанникъ, который любилъ бы меня и могъ бы свято исполнить мою волю. Тогда иное дѣло… Пишешь, пишешь и кончишь пожалуй тѣмъ, что все сожжешь передъ смертью.»

И окончивъ это разсужденіе, быть-можетъ, въ сотый разъ, Басковъ принялся писать и просидѣлъ часа два.

Затѣмъ просмотрѣвъ двѣ газеты, онъ замѣтилъ, что пора на обычную прогулку пѣшкомъ.

День былъ ясный, морозный, настоящій январьскій, съ узорами на окнахъ, со скрипомъ саней на улицѣ.

Иванъ Николаевичъ собрался гулять въ длинномъ мѣховомъ пальто, которое надѣвалъ только въ особо холодные дни.

Выйдя изъ квартиры на лѣстницу, онъ уже почуялъ, что должно-быть «свѣжо» на дворѣ. Выйдя на крыльцо, онъ услыхалъ скрипъ саней по снѣгу и характерный звукъ, существующій по зимамъ только въ Россіи, звукъ отъ колесъ каретъ, прикасающихся къ замерзшему снѣгу. Не трется желѣзная шина о снѣгъ, а катится по немъ, но будто прилипаетъ и отрывается. И нѣтъ слова, чтобы передать этотъ звукъ. Это и скртпъ, и визгъ, и шипѣніе, и лязгъ — вмѣстѣ сочетавшіеся.

«Да, морозитъ здорово», пробурчалъ Басковъ, сходя съ крыльца. И въ ту же минуту онъ увидѣлъ на ступенькѣ сосѣдняго подъѣзда какую-то крошечную фигурку, будто знакомую… Фигурка сидѣла скорчившись, поднялась къ нему на встрѣчу, но не пошла, а какъ-то ежась, горбясь, будто поползла на него.

— Савелій, ты? вскрикнулъ онъ.

Дѣйствительно, это былъ мальчуганъ.

— Что ты тутъ дѣлаешь?

И Басковъ нагнулся къ подошедшему ребенку. Выраженіе лица Савелія показалось ему какое-то иное. Въ лицѣ было что-то особенное…

— Что ты тутъ дѣлаешь? повторилъ старикъ.

Мальчикъ шевельнулъ губами, но не отвѣтилъ. Только глаза его блеснули ярко, будто старались заговорить вмѣсто губъ.

Приглядѣвшись, Басковъ замѣтилъ въ лицѣ ребенка какую-то синеву.

— Да ты озябъ, что ли? догадался онъ.

Савелій двинулъ опять губками, но снова ничего не произнесъ.

— Озябъ!?

Савелій мотнулъ головой утвердительно.

— Что жъ это такое? ахнулъ невольно Басковъ. — Иди, иди!

Онъ взялъ ребенка за ручонку, она была ледяная.

— Ахъ, разбойникъ! Да что же это…

И потащивъ за собой мальчугана, Иванъ Николаевичъ тотчасъ увидѣлъ, что онъ едва передвигаетъ ногами. Онъ нагнулся, подхватилъ его на руки, шагнулъ къ своему подъѣзду и насколько могъ скорѣе сталъ подниматься по лѣстницѣ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, приглядываясь къ мальчугану, онъ убѣдился вполнѣ, что тотъ совершенно окостенѣлъ отъ холода.

Басковъ позвонилъ у своихъ дверей, и тотчасъ же позвонилъ снова. Чрезъ нѣсколько секундъ позвонилъ въ третій разъ. Ему было будто жутко держать на рукахъ этого полузамерзшаго человѣчка.

Герасимъ отворилъ и стоялъ изумленный на порогѣ. Идя на звонокъ, онъ не понималъ кто можетъ такъ трезвонить. Увидя барина съ ребенкомъ на рукахъ, онъ ахнулъ; хотѣлъ что-то сказать, но выговорилъ только:

— Н-ну! — и развелъ руками, а затѣмъ прибавилъ, уже пропуская шагнувшаго барина: — Тьфу! прости Господи!

Баскову было не до лакея. Онъ, не раздѣваясь, быстро прошелъ въ кабинетъ съ ребенкомъ на рукахъ. Посадивъ его на кресло, онъ сталъ тереть ему руки.

Не скоро согрѣлся мальчуганъ, но наконецъ началъ ухмыляться и вымолвилъ:

— Хоядно.

— Отошелъ немножко?

— Отосой.

И на разспросы Баскова Савелій разсказалъ, конечно, не сразу, а сбивчиво и урывками, цѣлую исторію. Воспроизведя полную картину происшедшаго, какъ судебный слѣдователь воспроизводитъ допросомъ всю картину преступленія, — Басковъ узналъ:

Савелій, желая видѣть дяденьку, опять «удьяй изъ дома» сапожника и явился въ квартиру съ задней лѣстницы, но здѣсь его обругала Пелагея, а дяденька «Еясимъ» пришелъ въ кухню и его «сеткой, сеткой». Онъ выкатился на лѣстницу, ушелъ, но сѣлъ на улицѣ у подъѣзда поджидать дяденьку и ждалъ. «И дойго-дойго!»

И наконецъ, все понявъ, Басковъ возмутился самоуправствомъ. Одно, что не могъ онъ сразу понять и оцѣнить: что сдѣлалъ Герасимъ, и что значитъ: «сеткой, сеткой». Это-то именно болѣе всего возмутило его. Герасимъ выгналъ ребенка изъ кухни половою щеткой. Но по описанію Савелія, болѣе подробному, выходило, что лакей сбилъ его щеткой съ ногъ, а затѣмъ попросту какъ бы вымелъ ребенка изъ квартиры на лѣстницу.

Чрезъ полчаса Савелій уже снялъ пальто, сидѣлъ веселый и довольный, а Иванъ Николаевичъ шагалъ по комнатѣ задумчивый, угрюмый и изрѣдка вздыхая какъ человѣкъ волнующійся. Онъ изрѣдка прислушивался, не идетъ ли камердинеръ, и готовился встрѣтить его такъ, какъ слѣдуетъ.

Но Герасимъ, человѣкъ не глупый и догадливый, не шелъ и не пришелъ. А гнѣвъ Баскова по-немногу стихалъ и стихалъ.

«Что же? Мальчикъ чужой. Не воспитанникъ! Сталъ, невѣдомо зачѣмъ, сюда приходить. А всѣ разсужденія того, все-таки, всѣ — съ точки зрѣнія лакея. Отношеніе къ дѣлу тоже лакейское, хамское… Самоуправство? Да, конечно. Набалованъ? Да. Но вѣдь уже за сорокъ лѣтъ. А ребенокъ этотъ явился впервые — и сорока дней нѣтъ. Строго отнестись трудно. И врядъ ли справедливо».

Въ сумерки Басковъ, ни слова не сказавъ Герасиму, отвезъ Савелія къ сапожнику, но, просидѣвъ у Демьяна Иваныча въ бесѣдѣ около часа, оставилъ ему сто рублей. Послѣдовало соглашеніе, что на другой день старикъ явится снова взять Савелія и отвезти прямо въ пріютъ.

XII.

Разумѣется, въ одни сутки найти пріютъ, условиться во всемъ и сдать мальчика оказалось невозможнымъ. На вторые сутки Басковъ съѣздилъ за Савеліемъ и привезъ съ собой, чтобы оставить у себя на два, три дня въ ожиданіи устройства дѣла…

И старый холостякъ сталъ собираться взяться за дѣло, отлагая его на завтра. «Завтра» не являлось. Было все «сегодня». Одновременно Басковъ все болѣе задумывался, раздумывалъ и разсуждалъ:

— Да почему же и нѣтъ?.. Почему же говорить самому себѣ: «странно, глупо, нелѣпо» и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовать, что именно отвѣтъ-то этотъ и глупъ.

Мальчуганъ-сирота забавляетъ и, конечно, это простая прихоть. Но съ другой стороны эта прихоть становится по отношенію къ ребенку не только не преступленіемъ, а благодѣяніемъ. Почему же не повиноваться голосу сердца, или голосу чувства, идущаго изъ тайника души? Капризъ, чтобы въ домѣ былъ хорошенькій и умный, забавный мальчуганъ?! Ну, хоть бы и такъ! Зачѣмъ усложнять жизнь всякими мудрствованіями, философствованіями, якобы берешь на свою отвѣтственность существованіе? Якобы со временемъ будущій большой, а затѣмъ и пожилой Савелій будетъ счастливѣе, если его теперь отдать въ пріютъ, а изъ пріюта пристроить потомъ къ какому ремеслу?.. Да. Все это разсужденія не собственнаго разсудка, а какъ бы нѣчто навѣянное со стороны.

И дня чрезъ три Басковъ, сидя за чаемъ, сказалъ Герасиму вдругъ, не храбро:

— Слушай-ка… Я хочу этого мальчугана оставить здѣсь.

— Гдѣ — здѣсь? — ворчалъ Герасимъ.

— У себя!.. Здѣсь въ квартирѣ.

— Съ васъ станется! — презрительно выговорилъ лакей.

— Что же тутъ такого? Худого ничего нѣтъ!

Герасимъ молчалъ, а потомъ, тряхнувъ головой, повторилъ слова:

— Да! Съ васъ станется! Такъ этого отъ васъ и ждать слѣдовало.

— Да что ты? Съ ума что ли сошелъ? Что же тутъ худого, я тебя спрашиваю? Доброе дѣло! Вѣдь онъ — сирота!..

— Доброе дѣло! Добрыя дѣла всякія бываютъ! Есть добрыя дѣла разсудительныя, а есть такія, что только вредъ одинъ. Вотъ тутъ одна барыня по сосѣдству дворника своего и славнаго малаго въ острогъ упрятала! Былъ парень первый сортъ, а она своимъ баловствомъ довела его до запоя, а послѣ того и до воровства. Онъ ее обворовалъ и въ полиціи самъ же сказывалъ: «На мое горе попалъ я на это мѣсто! На всякомъ другомъ не забаловался бы и ничего бы худого со мной Не случилось». Вотъ и вы также!..

Разумѣется, Герасимъ не зналъ, что, разсуждая такимъ образомъ, онъ иными словами только повторялъ то же самое, что думалъ Басковъ про себя: «Не сбивать съ пути, съ одной дороги на другую. Мало ли кругомъ людей недовольныхъ существованіемъ, потому что вышиблены случаемъ со своего настоящаго пути».

Герасимъ сталъ доказывать, что отдать сироту въ пріютъ и устроить его будущность дѣло совсѣмъ хорошее, но взять на воспитаніе совсѣмъ нелѣпость.

— Покуда малъ, будетъ, понятно, вамъ забавой. А затѣмъ надоѣстъ. Не даромъ вы, да и я съ вами, прожили этакъ одинокими всю жизнь. И вдругъ теперь заведется въ домѣ какая-то дрянь. Лишнія заботы! Гляди за нимъ! Покуда малъ, присмотръ нуженъ, а подростетъ, еще больше заботъ. А станетъ ему двадцать лѣтъ — и того хуже!..

— Будетъ ему двадцать, насъ съ тобой и на свѣтѣ не будетъ, — замѣтилъ Басковъ.

— Почемъ знать? Можетъ, оба будемъ живы. А онъ спьяна насъ бить будетъ.

— Вонъ куда хватилъ!

— Ничего тутъ мудренаго нѣтъ! Дѣло простое! Андрюшку забыли?

— То другое дѣло… Выростетъ Савелій — студентомъ будетъ, станетъ цѣлые дни за книгами сидѣть.

И Басковъ подробно, но, конечно, шутя, сталъ разсказывать Герасиму всю жизнь Савелія. Камердинеръ молчалъ, стоя передъ нимъ и заложивъ руки за спину, только изрѣдка встряхивалъ головой.

Когда Басковъ смолкъ, старый слуга заговорилъ:

— Что же, говорю я? Отъ васъ этакое станется! Я вѣдь давно чую, что вы нѣтъ-нѣтъ да какое-нибудь такое колѣно отмочите, что только и можно что плюнуть да перекреститься!.. Ужъ коли кого заводить, такъ заводили бы, что-ли, экономку какую, барскую барыню, серьезныхъ лѣтъ. А этакое въ домѣ завести… помилуй Богъ!..

Отношеніе къ дѣлу любимца — камердинера все-таки нѣсколько повліяло на Баскова. Чѣмъ спокойнѣе говорилъ онъ о своемъ намѣреніи, тѣмъ болѣе возмущался камердинеръ. Басковъ догадывался, но и смущался тѣмъ, что Герасимъ подозрѣваетъ въ немъ просто одно праздное фантазерствованіе или что онъ, опредѣляя по россійски, «съ жиру бѣсится».

Однажды камердинеръ совершенно серьезно сказалъ барину:

— Вотъ теперь, Иванъ Николаевичъ, люди выдумали этакое новое, хорошее… Многіе господа это продѣлываютъ… Какъ, стало быть, поутру всталъ, вмѣсто того чтобы умываться, а ты въ ванну холодную! Говорятъ, очень польза огромная. Вода водой, а на нравъ дѣйствуетъ.

Басковъ даже глаза вытаращилъ.

— Это ты мнѣ совѣтуешь?

— Отчего бы и вамъ не попробовать?

— Зачѣмъ?!

— Да очень, говорятъ, польза велика…

Если бы Герасимъ шутилъ, то конечно можно было бы Ивану Николаевичу посмѣяться, но камердинеръ говорилъ это серьезно, искренно, съ ноткой чувства въ голосѣ.

Въ другой разъ камердинеръ посовѣтовалъ барину прокатиться, съѣздить въ Москву, что ли. Кремль и церкви московскія посмотрѣть. А коли лѣнь далече двигаться, ну, хоть на Иматру съѣздить, куда Басковъ уже раза три ѣздилъ.

— Прокатитесь, — сказываютъ, Иматра еще красивѣе въ эту пору, зимой.

— Да это все зачѣмъ же? — изумился Басковъ.

— А затѣмъ, что скучно вамъ. А отъ скуки какія чудеса въ головѣ зарождаются? Страсть!

— Это все на счетъ этого Савелія?

— Да тутъ дѣло не въ Савеліи! Ну, бросите вы думать про это… Другая какая диковина въ голову влѣзетъ и застрянеть. Захотите вдругъ Туркой что-ли нарядиться, да по Невскому пойти ряженымъ. Мало ли что можетъ быть! Право говорю, либо ванну устроить дома, либо иное что выдумать надо для развлеченія и успокоенія мыслей.

Однако, вмѣсто того, чтобы смѣяться совѣтамъ Герасима, Басковъ самъ началъ спрашивать себя: ужъ не правъ ли камердинеръ? Ужъ, дѣйствительно, не отъ скуки ли пришла ему мысль взять ребенка на воспитаніе? Въ самомъ дѣлѣ, не лучше ли попробовать перемѣнить образъ жизни?

Какъ перемѣнить?! Теперь? Въ шестьдесятъ лѣтъ! Что же, жениться что ли? И ужъ тогда непремѣнно на шестнадцатилѣтней. Конечно. И одновременно Туркой одѣться и гулять по Невскому съ женой и чалмой.

И старый холостякъ волновался и раздражался, то уступалъ мысленно любимцу — лакею, то сердился и иронизировалъ надъ нимъ и надъ собою…

XIII.

А пока баринъ и лакей препирались, Саеій Паичъ дѣлалъ свое… Прежде всего квартира Баскова преобразилась. Маленькій человѣчекъ, появившійся въ ней, какъ бы повліялъ властно на всю обстановку. Все оставалось по-прежнему, но казалось инымъ, какъ бы иначе и сильнѣе освѣщеннымъ.

А затѣмъ и жизнь Баскова видоизмѣнилась. Распорядокъ дня былъ другой. Однѣ — давнишнія — привычки стали исчезать, другія — новыя — явились на ихъ мѣста. Только вечера проводилъ старикъ по прежнему въ клубѣ и игралъ въ карты, но уѣзжалъ онъ въ клубъ позднѣе, чѣмъ прежде, и возвращался ранѣе полуночи. А днемъ все шло уже совершенно иначе.

Поднявшись и одѣвшись, Иванъ Николаевичъ послѣ своего туалета не шелъ къ себѣ въ кабинетъ чай пить и проглядывать газеты, а шелъ прямо въ комнатку гдѣ былъ устроенъ Савелій. Комната вполнѣ измѣнилась. Въ ней была маленькая кровать и маленькая мебель. Стулья, столы, диванчикъ, шкафчикъ, — все было по росту обитателя. Большому человѣку сѣсть было нельзя.

Цѣлый уголъ былъ занятъ игрушками, а въ другомъ углу степенно сидѣла на маленькомъ креслѣ красивая брюнетка въ локонахъ, въ розовомъ платьѣ, румяная, съ великолѣпными черными глазами и бровями, по имени Маша. Савелій, какъ ни малъ, предпочиталъ красавицу всему на свѣтѣ и цѣловалъ чаще, чѣмъ самого Ивана Николаевича.

Съ нею онъ не разставался и таскалъ съ собою по комнатамъ, при чемъ, по крайней мѣрѣ, раза два-три въ день шлепался вмѣстѣ съ нею на полъ. Происходило это потому, что эта Маша, или Марья Ивановна, была нѣсколько больше самого Савелія и довольно тяжела.

Шелъ послѣ своего пробужденія Иванъ Николаевичъ исключительно за тѣмъ, чтобы якобы будить Савелія. Всегда находилъ онъ ребенка уже проснувшимся, но лежащимъ и всегда съ ногами поднятыми вверхъ подъ простыней. Мальчуганъ никогда не начиналъ одѣваться, пока не придетъ «дяденька». Онъ лежалъ, задравъ ноги, стукая ногой объ ногу и глядя на дверь въ ожиданіи его появленія.

Когда Басковъ заявлялъ: «вставать пора!» мальчуганъ быстро вскакивалъ. Онъ только того и ждалъ. Затѣмъ, умывшись и одѣвшись при помощи Пелагеи, онъ бралъ Машу поперекъ тѣла въ охапку и съ трудомъ шелъ съ нею къ Ивану Николаевичу чай пить. Иногда Пелагея предлагала донести Марью Ивановну или «барышню», но онъ ни за что не соглашался.. Вообще, мальчикъ ревниво оберегалъ Машу и не любилъ, чтобъ ее трогали. Достигнувъ кабинета — иногда благополучно, иногда шлепнувшись въ коридорѣ на полъ вмѣстѣ съ куклой — онъ являлся здороваться съ дяденькой. Затѣмъ на двухъ дѣтскихъ одинаковыхъ стульяхъ усаживались предъ самоваромъ двѣ фигурки. Одна живая, веселая, подвижная. Другая — сѣномъ набитая, красивая, нѣмая.

Разумѣется, предъ Машей ставилась то же чайная чашка, клался даже кусочекъ хлѣбца.

Послѣ чая Басковъ садился за писаніе своего таинственнаго сочиненія, а Савелій отправлялся съ куклой къ себѣ. Въ извѣстный часъ ежедневно подавались лошади, сани или карета, смотря по погодѣ, и Басковъ вмѣстѣ съ Савеліемъ ѣхали прокатиться и пройтись пѣшкомъ. Во время обѣда еще недавно висячая лампа тускло освѣщала одного молчаливаго Баскова, а теперь свѣтила будто веселѣе, играя лучами на двухъ маленькихъ хорошенькихъ личикахъ.

Басковъ, конечно, не взялъ ребенка на воспитаніе, а собираясь «завтра» въ пріютъ, держалъ его пока у себя. Но онъ пересталъ самого себя спрашивать: что онъ дѣлаетъ и зачѣмъ дѣлаетъ? Онъ какъ бы махнулъ рукой мысленно и говорилъ себѣ самому:

«Пускай такъ… Ничего не рѣшено. Видно еще будетъ. Останется тутъ… А то не останется. Иное дѣло откладывать до завтра и не думать. Это все Герасимъ меня науськивалъ. Судить да пересуживать самое простое дѣло. Нѣтъ его проще! Нравится это мнѣ. Чувствую я себя теперь менѣе одинокимъ, даже совсѣмъ не одинокимъ. Даже Марья Ивановна прибавила что-то вдругъ въ эту квартиру, не только Савелій. Надо быть крѣпостнымъ лакеемъ, чтобы видѣть во всемъ этомъ одну простую прихоть!.. А если эта прихоть да вдругъ окажется счастіемъ?..»

Между тѣмъ пока Басковъ совершенно перемѣнился, ходилъ и глядѣлъ иначе, бодрѣй и веселѣе, его любимецъ тоже перемѣнился. И чѣмъ радостнѣе было лицо барина, тѣмъ угрюмѣе становилось лицо камердинера. «Баловничество» и «камедь» барина, какъ называлъ Герасимъ все, что творилось теперь у нихъ въ квартирѣ, дѣйствовали на него удручающе. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ яснѣе барина видѣлъ, что Савелій въ домѣ не до «завтра», а навсегда.

Распорядокъ дня, иной чѣмъ онъ былъ по крайней мѣрѣ за двадцать лѣтъ, раздражалъ стараго слугу. Присутствіе мальчугана въ квартирѣ, его отдѣльная комната, безпорядокъ, который онъ дѣлалъ повсюду, передвигая стулья въ гостиной, забывая въ разныхъ комнатахъ разныя игрушки, конечно, сердили и даже злили лакея.

На его докладъ барину въ первые же дни, что «щенокъ» соритъ въ комнатахъ, Иванъ Николаевичъ замѣтилъ камердинеру:

— Слово: «щенокъ» пора бросить, а надо мальчика звать Савеліемъ. А придетъ живо время, придется его звать и совсѣмъ иначе: Савеліемъ Павловичемъ. А игрушки забывать въ разныхъ комнатахъ это не значитъ «сорить».

Прежде, когда Басковъ пилъ чай, то, просмотрѣвъ газеты, часто звалъ Герасима и разсказывалъ ему что-либо явившееся въ печати новое и крупное, и слуга по-немножку привыкъ интересоваться даже міровыми событіями. Иногда онъ дѣлалъ очень мѣткія замѣчанія, а Баскову это нравилось. Такимъ образомъ, почти всякій день около получаса баринъ и камердинеръ серьезно бесѣдовали. Теперь этого ни разу не произошло! Герасима вполнѣ вытѣснили и замѣнили мальчуганъ и кукла. И это было главное, что удручало стараго слугу. Поѣздки и прогулки барина съ мальчуганомъ тоже почему-то сердили его чрезвычайно. всякій день, заперевъ за ними дверь, Герасимъ садился на стулъ и глубоко, тревожно задумывался.

Обѣдъ съ ребенкомъ по одну сторону и съ куклой — по другую не только раздражалъ камердинера, но даже озадачивалъ. Иногда онъ искренно думалъ, что баринъ спятилъ, тѣмъ паче, что за обѣдомъ приходилось служить и щенку и куклѣ, подавать имъ блюда, мѣнять тарелки и приборы; относительно куклы это было глупостью, а относительно ребенка того хуже! Герасиму казалось, что въ его годы, послѣ долгой службы барину, прислуживать за столомъ какому-то найденышу, сыну какой-нибудь прачки или поломойки — прямо оскорбительно.

Когда баринъ уѣзжалъ въ клубъ, смѣтливый мальчуганъ тотчасъ же уходилъ въ свою комнату и смирно сидѣлъ тамъ около часа прежде, чѣмъ ложиться спать при помощи Пелагеи. Въ это время онъ никогда не выглядывалъ, даже носа не показывалъ изъ комнаты, такъ какъ онъ чувствовалъ, что при отсутствіи «дяденьки» этотъ другой дяденька почему-то ему опасенъ.

Только въ первые дни мальчикъ смѣло глядѣлъ въ лицо этого второго дяденьки, но затѣмъ пересталъ. Онъ видѣлъ такіе страшные глаза, что ему жутко стало встрѣчать этотъ взглядъ.

Одинъ разъ, въ первое же время пребыванія въ квартирѣ, Савелій вышелъ было съ лоткомъ и посудою, изображая разносчика, въ столовую и сталъ разставлять свой товаръ. Но появившійся Герасимъ собралъ все обратно въ лотокъ, взялъ ребенка за ухо другою рукой и отвелъ его въ его комнату.

— Не смѣй у меня пакостить во всѣхъ апартаментахъ, паршивый щенокъ, сказалъ онъ грозно.

И онъ швырнулъ на полъ лотокъ съ мелочью, а Савелію далъ подзатылину, отъ которой тотъ полетѣлъ и ткнулся на полъ. Однако, мальчикъ не заплакалъ, а робко доползъ до угла и забился въ игрушкахъ.

XIV.

Прошло три недѣли. Басковъ наконецъ рѣшилъ, что отдавать въ пріютъ Савелія нелѣпость.

— Была бы самая глупая глупость! — говорилъ онъ себѣ. На это рѣшеніе не мало повліялъ старый другъ, докторъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Мейеръ, который, повидавъ мальчика, объявилъ слѣдующее:

Находка этого ребенка, его появленіе въ квартирѣ, странный характеръ этого крошечнаго красавца-человѣка, а главное, его въ глаза бросающаяся привязанность къ старику, его сердечность, ласковость — все казалось Мейеру не случайностью, а со стороны Баскова не прихотью. Это все было законно и положительно суждено.

— А теперь даже трудно было бы, — разсуждалъ докторъ, — и представить себѣ жизнь старика безъ этого красавчика, который внесъ съ собою въ существованіе скучающаго бобыля что то могучее, живительное, теплое… Только женитьба одинокаго человѣка можетъ преобразить все существованіе такъ же, какъ случилось это теперь отъ появленія и присутствія семилѣтняго ребенка.

И дѣйствительно, Иванъ Николаевичъ ежедневно, отъ зари до зари, ясно ощущалъ въ себѣ какое-то новое чувство, ему незнакомое дотолѣ. Анализуя это чувство, онъ пришелъ къ убѣжденію, что это не что иное, какъ крайнее довольство своимъ существованіемъ… А какъ это назвать? — Счастіе.

— Да. Какъ тамъ ни верти, говорилъ онъ самъ себѣ, — а я доволенъ до такой степени, которая именуется счастіемъ.

А почему и какъ все это произошло, рѣшить было очень мудрено и въ то же время очень легко. Все совершилось по одной причинѣ… Чужой ребенокъ, сирота, умный, красивый, добрый, полюбилъ старика… Почему? Неизвѣстно… Во всякомъ случаѣ нельзя было заподозрить комедіи въ семилѣтнемъ ребенкѣ. Чувство сильной привязанности не только было на лицо, но бросалось въ глаза и проявлялось ежедневно, ежечасно, проявлялось иногда наивно, мило. Иногда Басковъ даже восклицалъ:

— Да развѣ можно не любить такого ребенка!

Вникнувъ во всѣ мелочи жизни и взаимныхъ отношеній двухъ бобылей, старика и младенца, надо было согласиться, что если все простой случай, то случай рѣдкій, удивительный.

Ребенокъ уже не отходилъ отъ старика по цѣлымъ днямъ. Когда послѣ утренняго чая Иванъ Николаевичъ садился писать, Савелій тоже садился на полъ, на коврѣ около письменнаго стола и, будто понимая, что дѣло дяденьки гораздо важнѣе Демьяна Иваныча, сидѣлъ тихохонько, затаивъ дыханіе.

Но едва Басковъ клалъ перо въ сторону и говорилъ: «довольно, кончилъ!» Савелій вскакивалъ весело и начиналъ болтать, спрашивать или просто прыгать, чтобы размять кости, встряхнуться отъ долгой неподвижности.

Басковъ началъ учить мальчика читать и писать и изумлялся его соображенію. Савелій уже началъ разбирать по складамъ и только одно обстоятельство необъяснимо мѣшало ему въ успѣхахъ. Разобравъ первыя буквы какого-нибудь длиннаго слова, ребенокъ тотчасъ сочинялъ свое собственное слово. Однажды слово: «Здравствуй, кумушка» онъ прочелъ бойко: «Дѣвочка кукушка».

И какъ ни бился Басковъ, чтобы заставить ребенка складывать слова до конца и произносить, а не измышлять собственныхъ словъ, онъ долго достигнуть не могъ.

Онъ объяснялъ, ребенокъ слушалъ внимательно, а затѣмъ серьезно, важно, старательно начиналъ читать: «Муравей» вмѣсто: «разумѣется», или вмѣсто: «Красная шапочка» читалъ: «Красавица шалунья».

Однако, по-немногу эта привычка стала пропадать. Совравъ, ребенокъ тотчасъ самъ себя поправлялъ и былъ радъ, весело взглядывалъ въ лицо Баскова и смѣялся и повторялъ его же слова:

— Савьяй и попьявійся.

Но въ этой новой жизни старика, въ бочкѣ меда явилась ложка дегтя… Даже большущая ложка. Это былъ камердинеръ.

Басковъ сначала убѣждалъ себя, что Герасимъ привыкнетъ къ новому маленькому и безобидному сожителю и примирится съ «воспитанникомъ». Но онъ ошибся. Лакей-любимецъ не только не привыкъ, а даже совершенно измѣнился характеромъ и ходилъ темнѣе ночи, злой, унылый, пришибленный.

Басковъ приписывалъ все ненависти Герасима къ дѣтямъ вообще, ненависти диковинной, рѣдко встрѣчаемой.

Но мнѣніе это было ошибочно. Дѣло было уже не въ ненависти къ дѣтямъ. Какъ всѣ счастливые люди, Басковъ не замѣчалъ того, что дѣлалъ, не приглядывался внимательнѣе къ своему собственному ежедневному поведенію и обращенію съ лакеемъ и къ тѣмъ новымъ отношеніямъ, которыя возникли между стариками-друзьями. Онъ не замѣчалъ того, что Герасимъ давно замѣтилъ. А это было ему — ножъ въ сердцѣ! Ребенокъ сталъ между нимъ и бариномъ и отодвинулъ его отъ барина. Далеко отодвинулъ! Онъ былъ любимцемъ всю свою жизнь, но вмѣстѣ съ тѣмъ и слугой. Теперь же онъ былъ просто — давнишній лакей.

XV.

Герасимъ уже давно съ каждымъ днемъ собирался съ духомъ и наконецъ однажды, помогая барину одѣваться, онъ выговорилъ:

— Иванъ Николаевичъ, разрѣшите мнѣ съѣздить къ себѣ.

— Куда?

— На свою сторонку. Давно не бывалъ. Поглядѣть. У меня тамъ дальняя родня водится… И прогуляюсь, и погляжу поля да лѣса, гдѣ еще парнишкой бѣгалъ, да по грибы ходилъ.

— Что же? Ступай… — отозвался Басковъ нерѣшительно. — Конечно. Что же? — прибавилъ онъ вдругъ веселѣе.

Но затѣмъ, пройдя въ кабинетъ, онъ не заговорилъ весела съ Савеліемъ, который его поджидалъ, а задумчиво принялся заваривать чай.

Онъ понялъ тотчасъ же, что заставляло Герасима предпринимать эту поѣздку. Слуга уже лѣтъ двадцать не отлучался отъ него, а на родинѣ не бывалъ смолода. Наконецъ, Басковъ зналъ хорошо, что тамъ въ имѣніи, проданномъ еще его отцомъ сорокъ лѣтъ назадъ, которое было въ Воронежской губерніи, никакой родни у Герасима быть не можетъ. Онъ даже тамъ знакомыхъ врядъ ли найдетъ. Его поколѣніе навѣрно уже повымерло, а молодое народилось уже послѣ. Даже иные, нынѣ почти сорокалѣтніе, родились уже послѣ его ухода оттуда. Размышляя о неожиданномъ заявленіи слуги, Басковъ додумался до того, что это со стороны Герасима нѣчто въ родѣ протеста и мщенія за то, что баринъ поступилъ противъ его воли, не поддался его совѣтамъ и даже увѣщаніямъ.

«Ну что же? — подумалось ему. — Не могу же я по чужой дудкѣ плясать въ такихъ серьезныхъ вопросахъ. Упрямство. Уперся! А теперь хочетъ якобы мстить. Ну что же? Глупо. Только глупо».

Однако, Иванъ Николаевичъ почему-то былъ увѣренъ, что любимецъ-лакей только грозится и, начавъ собираться, не соберется.

И онъ опять ошибся.

На третій день Герасимъ заявилъ, что онъ ввечеру беретъ пассажирскій поѣздъ.

— Такъ ѣдешь? И вправду? — нѣсколько удивился Басковъ.

— Вы же разрѣшили, — будто укоризненно и съ упрекомъ отвѣтилъ Герасимъ.

Казалось, онъ хотѣлъ сказать: «Вы не уступаете, ну и я не уступлю».

Вечеромъ баринъ и лакей, почти не разлучавшіеся съ молодости, простились странно, смущаясь, стыдясь… Но съ оттѣнкомъ печали. А главное, съ оттѣнкомъ неискренности, чего-то скрываемаго или недосказаннаго.

Не прошло трехъ дней послѣ отъѣзда Герасима, какъ Басковъ почувствовалъ себя особенно легко и радостно настроеннымъ. Стало уже очевидно, что присутствіе угрюмаго и даже озлобленнаго слуги портило все, мѣшало всѣмъ. Теперь безъ него жилось легче! И не одинъ Иванъ Николаевичъ чувствовалъ это. «Саеій Паичъ» сталъ неузнаваемъ. Онъ бойко, шумно, радостно носился вихремъ по всей квартирѣ, громче говорилъ, забывъ свою привычку озираться или прислушиваться. Басковъ теперь только понялъ, что, очевидно, мальчикъ боялся слуги, и быть-можетъ даже были на это причины, про которыя онъ не заикнулся.

Пелагея замѣняла лакея во всемъ и замѣняла отлично. Кромѣ того, женщина недалекая, но добрая, какъ бы подпала подъ вліяніе и старика, и ребенка. Она съ первыхъ же дней стала безсознательно и поэтому искренно подражать во всемъ и Баскову, и Савелію. Что забавляло ихъ, забавляло и ее. Разумѣется, прежде всего она, подобно имъ двумъ, дружески, внимательно отнеслась къ барышнѣ Марьѣ Ивановнѣ. За столомъ она ласково и предупредительно служила ей, приводя Савелія въ восторгъ всяческими выдумками.

Однажды она заявила, что барышнѣ надо повязать салфетку такъ же, какъ и Савелію Павловичу, чтобъ она не запачкалась супомъ или соусомъ. И въ первый разъ, что кукла очутилась за столомъ съ салфеткой, повязанною на груди, мальчикъ сидѣлъ за обѣдомъ въ такомъ восторженномъ состояніи, что и Иванъ Николаевичъ не могъ остаться равнодушнымъ и тоже сугубо оживился, смѣялся и шутилъ.

Въ существованіи Баскова по отъѣздѣ Герасима явилась одна важная новость или перемѣна. Онъ не всякій вечеръ отправлялся въ клубъ. Раза два, иногда и три въ недѣлю онъ оставался дома и читалъ Савелію сказки. Или являлись карты и начиналась игра въ «фофаны», при чемъ играли четверо: Басковъ, Савелій, Маша и Пелагея. На проигравшаго надѣвался дурацкій колпакъ съ колокольчикомъ.

И только одна Маша не хохотала на всю квартиру, за то Савелій заливался серебристымъ смѣхомъ за двухъ.

Такъ прошелъ мѣсяцъ, но проскользнулъ незамѣтно. И вдругъ однажды въ квартирѣ стало сразу тише.

Басковъ смотрѣлъ менѣе беззаботно — весело, а Саеій Панчъ не только притихъ, не шумѣлъ и не хохоталъ, но даже не улыбался. За то снова озирался и прислушивался.

Вернулся Герасимъ.

Вернувшійся лакей былъ сумраченъ, а чрезъ сутки сталъ вдесятеро сумрачнѣе и уже смотрѣлъ такъ, что Басковъ не вытерпѣлъ и сказалъ:

— Что это ты, Герасимъ, такъ поглядываешь, точно съ разбоя вернулся?

Лакей во время своего отсутствія утѣшался и даже наслаждался мыслью, что онъ мститъ барину.

«Теперь тамъ, безъ меня, думалось ему, все кверхъ ногами. Нешто можетъ баба потрафить ему, причуднику. Я его сорокъ лѣтъ знаю, и всякое понять и предупредить могу. Да, Иванъ Николаевичъ! Попробуй-ка вотъ безъ Герасима обойтись. Увидимъ, кто нужнѣе? Я или щенокъ? Примѣривай ка на себѣ теперь вотъ… Примѣривай».

Вернувшись домой Герасимъ, какъ умный человѣкъ, увидѣлъ и понялъ то, что было… Правду, а не свои мечтанія и измышленія… А правда эта была ударомъ въ самое сердце.

Не только безъ него обошлись, но и жизнь у нихъ наладилась прекрасно. Даже такъ, что онъ теперь оказывается…, ну вотъ, прямо сказать, — лишній!

Первый же обѣдъ прошелъ въ гробовомъ молчаніи. Савелій молча, сумрачно и даже пожалуй робко поглядывалъ то на Баскова, то на Машу. Самъ Иванъ Николаевичъ былъ задумчивъ и то, что онъ обдумывалъ, волновало его… Рѣшится ли онъ на этотъ шагъ? Рѣшится ли онъ первый заговорить, если Герасимъ не догадается и не заговоритъ самъ?..

«А такъ вѣдь нельзя! Такъ — нельзя! Совсѣмъ нельзя! Что же это?! Это не жизнь! Нельзя!»

Всего удивительнѣе было то, что Пелагея перестала ласково относиться къ барышнѣ. Игра въ «фофаны» прекратилась сама собой, такъ какъ Ивану Николаевичу казалось невозможно, даже совѣстно надѣвать на себя дурацкій колпакъ. Былъ бы теперь свидѣтель такого малодушія.

Такъ протянулась недѣля и показалась Баскову гораздо длиннѣе радостно промелькнувшаго мѣсяца. И онъ началъ рѣшительно собираться вызвать Герасима на объясненіе, предложить старому слугѣ получить маленькій заслуженный капиталъ и уйти на покой, чтобы стать въ положеніе: самъ себѣ баринъ. Все собираясь и все не рѣшаясь на это щекотливое объясненіе, Басковъ становился такъ же сумраченъ, какъ и Герасимъ. И незамѣтно для самого себя онъ совсѣмъ пересталъ разговаривать съ лакеемъ, отзываясь кратко и угрюмо на все: да и нѣтъ.

XVI.

Дни потянулись длинные, безконечные…

Во всей квартирѣ отъ кухни до спальни было какое-то странное, тяжелое и даже будто загадочное затишье. Басковъ, Герасимъ, даже Пелагея, даже Саеій Паичъ всѣ поглядывали вопросительно, выжидательно.

Однажды около восьми часовъ утра Иванъ Николаевичъ проснулся отъ стука. Придя совершенно въ себя, онъ понялъ, что кто-то стучитъ въ дверь его спальни, хотя она и не была заперта на ключъ.

— Что такое? окликнулъ онъ удивясь.

— Я это, Иванъ Николаевичъ, къ вамъ! раздался голосъ Пелагеи.

— Что такое?

— Да пожалуйте къ Савелію Павлычу.

— Что?

— Да не знаю… Не хорошо что-то!..

— Что — не хорошо? встрепенулся Басковъ.

— Да не знаю… Пожалуйте, поглядите! Сдается, хвораетъ…

Басковъ быстро поднялся, накинулъ халатъ и, идя по коридору въ комнату мальчика, невольно думалъ:

«Да, вотъ про это я и забылъ. Забылъ, что дѣти легко хвораютъ и что съ ними помимо забавы бываетъ и возня, и хлопоты»…

Но войдя въ комнату и увидя мальчика въ постели, Басковъ ахнулъ… Ребенокъ лежалъ какъ-то странно протянувшись, съ глазами закатившимися подъ лобъ, тихо и мѣрно стоналъ. Онъ настолько трудно и странно дышалъ, что грудь поднималась медленно, какъ-то разбухала, растягивая рубашенку, и затѣмъ снова суживалась, съеживалась, а бѣлье ложилось складочками.

— Что такое? вскрикнулъ Басковъ. — Савелій, что ты?!… Болитъ что?..

Но мальчикъ не только не отвѣтилъ, но какъ бы и не слыхалъ вопроса. Басковъ взялъ его за руку. Рука была горячая и когда онъ выпустилъ ее, она упала точно такъ же, какъ падала постоянно рука Маши.

— Да что же это? закричалъ Иванъ Николаевичъ, тотчасъ понявъ, что ребенокъ не просто хвораетъ, а почти въ опасности. — Доктора!!. Доктора!!, прокричалъ онъ. — Герасимъ!.. Гдѣ Герасимъ?!..

— Вышелъ должно-быть. Нѣту его! отвѣчала Пелагея съ порога.

— Скорѣй посылай. Нѣтъ! Ступай сама къ Ѳедору Ѳедоровичу!.. Зови скорѣй!.. Онъ еще не поднимался. Застанешь. Скорѣй. Возьми извозчика.

— Сію минутую! отозвалась Пелагея и вышла.

Басковъ, волнуясь, сѣлъ около постельки Савелія и сталъ снова окликать его, но тотчасъ же понялъ, что ребенокъ просто не слышитъ и не понимаетъ. Наконецъ онъ взялъ его за оба плеча и почти крикнулъ ему въ лицо:

— Савелій, что ты?!

Мальчикъ раскрылъ глаза, поглядѣлъ на лицо старика будто ужасомъ растаращенными глазами и простоналъ еле слышно:

— Дяденька… Дя-день…

Но затѣмъ, будто сдѣлавъ надъ собою это усиліе, онъ закрылъ глаза еще больше и сталъ дышать еще тяжелѣе. Басковъ не могъ вынести вида мальчугана, и сообразивъ, что онъ не можетъ ничѣмъ помочь, вышелъ изъ комнаты.

И Богъ вѣсть что полѣзло ему въ голову. Онъ вообразилъ себѣ, что приключилась съ мальчуганомъ не простая болѣзнь, а что-то другое, не естественное. Какимъ образомъ такъ, вдругъ? Вчера, вечеромъ, правда, еще передъ отъѣздомъ въ клубъ, т.-е. уже часовъ двѣнадцать тому назадъ, Савелій былъ совсѣмъ здоровъ и весело болталъ.

«Что же могло вдругъ случиться за ночь? Можетъ-быть какая-нибудь дѣтская, особенно внезапная болѣзнь?» думалъ Басковъ.

И онъ сталъ вспоминать то, что когда-то слыхалъ. Онъ вспоминалъ слова и названія: крупъ, столбнякъ, родимчикъ и еще что-то, что онъ помнилъ, но назвать не могъ.

«Мало ли что съ дѣтьми бываетъ! Вотъ пріѣдетъ сейчасъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ и окажется, что все пустяки. Много ли нужно, чтобы маленькій человѣчекъ походилъ на безнадежнаго полумертваго?»

Не прошло часа, какъ въ квартирѣ уже явился Ѳедоръ Ѳедоровичъ, улыбающійся и веселый, мигающій черезъ свои золотыя очки.

— Ну, что у васъ? Вонъ какъ вы теперь! Въ восемь утра къ себѣ зовете! Что значитъ — дѣтворой обзавелись! Скоро меня и по ночамъ будить станете. Пустяки какіе-нибудь?

Но приглядѣвшись къ лицу Баскова, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ отвѣтить, докторъ догадался, что его не даромъ позвали слишкомъ рано.

— Не знаю! Идите скорѣй! сказалъ Иванъ Николаевичъ тревожно.

И оба двинулись въ комнату Савелія. Докторъ подошелъ, нагнулся, ощупалъ мальчика, затѣмъ точно такъ же, какъ и Басковъ, позвалъ его и напрасно. И глаза доктора сразу стали серьезными. Онъ обернулся къ Баскову съ вытянутымъ лицомъ и тихо, едва слышно, отъ изумленія и недоумѣнія произнесъ:

— Да это… это… это странно, Иванъ Николаевичъ.

— Что вы? Опасность?..

— Это… агонія!..

— Что?! заоралъ старикъ.

— Да, агонія!..

— Что вы? Неправда… неправда…

— Это странно, Иванъ Николаевичъ. Странно…

И повозившись снова съ ребенкомъ, выслушавъ его, повернувъ нѣсколько разъ, при чемъ Савелій вполнѣ изображалъ Машу всѣмъ своимъ туловищемъ, Ѳедоръ Ѳедоровичъ обернулся къ сидѣвшему Баскову и выговорилъ:

— Ничего не понимаю… Кромѣ одного… Загадка.

Басковъ ничего не отвѣтилъ, только разинулъ ротъ и какъ бы окаменѣлъ. И только черезъ минуту мертваго молчанія въ комнатѣ онъ будто очнулся снова.

— Такъ дѣлайте что-нибудь скорѣй! глухо произнесъ онъ.

Ѳедоръ Ѳедоровичъ помоталъ головой.

— Ничего! Поздно! Это давно! Часовъ десять-восемь тому назадъ еще можно было… А теперь, говорю вамъ, поздно, конецъ.

— Конецъ?! повторилъ Басковъ безсмысленно.

— Да! Еще пожалуй часъ… Ну, два часа. Больше нельзя! Но что же это такое, Иванъ Николаевичъ?

Старикъ будто не понялъ, что докторъ спрашиваетъ, не отвѣтилъ, понурился и сидѣлъ не двигаясь. Послѣ довольно продолжительнаго молчанія докторъ поднялся, тронулъ за плечо глубоко задумавшагося Баскова, привелъ его въ себя и сказалъ:

— Ну, мнѣ надо… Пора въ больницу. А вы подумайте. Надо подумать какъ быть! Я, конечно, дамъ вамъ свидѣтельство, но все-таки…

— Какое свидѣтельство? произнесъ Басковъ, какъ бы не понимая самъ, что говоритъ.

— Свидѣтельство нужно брать для погребенія.

— Погребеніе… повторилъ Басковъ опять безсмысленно.

— Ну-да. И я вамъ его дамъ. Но вы все-таки подумайте! Такъ оставить нельзя! Вѣдь это, Иванъ Николаевичъ, очень и очень сомнительный случай! Воспаленіе мозга несомнѣнное, но оно — такое сильное и острое — съ такой быстротой не приходитъ… Я подозрѣваю нѣчто… Подумайте какъ вообще быть! Оставлять все или не оставлять. Это ужъ ваше дѣло! Мое дѣло — говорить или молчать какъ пожелаете, мой другъ. Затѣмъ — дать свидѣтельство или отказать… Ради нашей дружбы я его дамъ. Хотя поступокъ этотъ съ моей стороны будетъ не… красивый… Но вотъ рѣшайте. Я заѣду вечеромъ… Хоронить или разъяснить…

Докторъ простился и вышелъ.

Басковъ пересѣлъ на кроватку Савелія, положилъ руку на его ноженки, потныя и горячія, изрѣдка вздрагивающія, и прошепталъ:

— Ахъ, Савелій, Савелій. Это все я… Вотъ и благодѣяніе… Необдуманная прихоть празднаго человѣка. Видно и добро-то дѣлать надо умѣючи.

Между тѣмъ ребенокъ дышалъ все тяжелѣе и все рѣже. Басковъ смотрѣлъ на него, не шевелясь и не спуская глазъ.

Много прошло времени. Сколько, онъ не зналъ… Часа два или три. Мальчикъ вдругъ вздрогнулъ, вытянулся, широко раскрылъ глаза и тихо, робко вскрикнулъ какъ бы отъ толчка. Сильно надувшаяся грудь медленно опустилась, съежилась… но снова не поднималась… Глаза остались удивленно раскрытыми, но будто не смотрѣли ни на что въ комнатѣ, а прямо куда-то предъ собой…

Иванъ Николаевичъ отвернулся, потомъ закрылъ себѣ руками лицо, понурился и остался такъ…

Когда онъ пришелъ въ себя, на дворѣ были сумерки. Тусклый, сѣрый свѣтъ мерцалъ въ окнахъ.

Вытянувшійся ребенокъ по-прежнему смотрѣлъ предъ собою умно, внимательно, проницательно… И вдругъ Басковъ въ этихъ красивыхъ мертвыхъ глазахъ прочелъ ясно вопросъ:

— Зачѣмъ?!