Былъ поздній часъ. Село не спало.
Стономъ стонала осенняя ночь морозная, лунная, гулкая.
Слышались пѣсни, гармоника, трескъ колотушекъ, ухарскіе покрики, бѣшеный, захлебывающійся лай.
И все покрывалъ гомонъ ѣзды съ грохотомъ, посвистомъ, рьянымъ бряцаньемъ поддужныхъ колокольчиковъ.
Въ воздухѣ плылъ винный угаръ. Пора была пьяная: играли свадьбы, провожали рекрутовъ, собирали на войну запасныхъ...
И село гуляло, пуская ребромъ послѣдній нажитый грошъ.
Высоко надъ полями сіяла луна полная, изсиня-серебристая, съ мутными большими глазами. Часъ отъ часу она прибавляла сіянія, какъ-будто старалась заглянуть во всѣ темные закоулки широко раскинувшагося села, откуда такъ бѣшено лился шумъ и гамъ, чтобъ убѣдиться: дѣйствительно ли ужъ людямъ такъ весело?
Но напрасно: чѣмъ ярче заставляла она блестѣть крыши, сливая ихъ въ одну серебристую ленту, тѣмъ гуще собирался мракъ подъ ними. И красный отблескъ замерзшихъ окошекъ окрашивалъ мракъ этотъ кровью. Только высокая колокольня, казалось, знала многое. Она, какъ сказочный богатырь, гордо выдѣлялась изъ тонувшихъ въ тѣни ея приземистыхъ зданій и, играя позолотой креста, улыбалась безстрастной холодной улыбкой на встрѣчу лунѣ.
На церковной площади было тихо. Пять обширныхъ домовъ для причта, волостное правленіе, опрятная «монополька» ярко освѣщенными окнами показывали, что здѣсь тоже не спятъ.
Илья Ивановичъ Бунтовъ ощупью спустился съ высокаго крыльца волостного правленія и, пошатываясь, пьяной походкой пошелъ черезъ площадь. Онъ былъ пьянъ и думалъ поэтому вслухъ.
— Бунтовъ не дуракъ! — гудѣлъ по церковной площади трескучій басъ Ильи Ивановича. — Бунтовъ — сила! Уважай Бунтова! — и корявые, еле сгибающіеся пальцы ударяли въ грудь. — Кто на сходѣ говоритъ толково? Бунтовъ! Кого боится земскій начальникъ? Бунтова! А что для Ильи Бунтова старшина? Что стражникъ?.. Тьфу!.. и больше ничего!.. Плюнулъ, растеръ... и все!.. Развѣ не бывало, что весь сходъ, какъ одинъ человѣкъ, стоялъ, на томъ, что скажетъ Илья? Не случа-лось! А-агга! Начальству это не съ руки. Илью Бунтова не допускаютъ ни въ старшины, ни въ старосты!.. не подходящъ-де Илья... Нѣ-тъ, братъ!.. Бунтовъ не нуждается въ этомъ, потому у него достатки. Онъ нажилъ!.. горбомъ... крестьянствомъ!.. Бунтовъ на обухѣ молотитъ — зерна не обронитъ!..
Послѣ покойника отца, что подѣлили они съ братомъ? Трынь-брынь! А нынче зайди къ Ильѣ Бунтову на дворъ... полонъ дворъ скотины, домъ полная чаша... и денежки... Есть что отказать сыновьямъ-молодцамъ, работничкамъ дорогимъ... Илья, братъ, и безъ бляхи въ почетѣ!.. да!.. Вотъ сейчасъ у писаря въ гостяхъ былъ. Угощали его всякими вареньями, печеньями, до пьяна напоили... А къ чему? Хочетъ, шельмецъ, прибавки просить!.. да!..
Илья Ивановичъ поровнялся съ церковными воротами.
— Ба-а-амъ! — крикнулъ сверху колоколъ неожиданно.
— Ба-а-амъ! — откликнулось откуда-то издали.
Илья Ивановичъ полѣзъ обѣими руками къ мерлушчатой крымской шапкѣ, съ трудомъ снялъ ее съ головы и истово, пьяными взмахами руки сталъ креститься. Онъ былъ религіозенъ и каждый праздникъ бывалъ въ церкви, но во всю свою жизнь ни разу не пытался сообразовать свою жизнь съ Христовымъ ученіемъ. Если же въ его дѣлахъ и было кое-что «божеское», то это выходило какъ-то само собой, какъ бы по требованію самой мужицкой природы. Илья Ивановичъ не любилъ духовенство за его матеріальные достатки, хотя самъ былъ мужикъ зажиточный; не любилъ онъ всю сельскую интеллигенцію, какъ онъ говаривалъ, «мірскихъ нахлѣбниковъ». Онъ былъ грамотенъ, но терпѣть не могъ учителя. Врача и фельдшера ругалъ «морилами» и «живорѣзами». Въ пьяномъ видѣ только Бунтовъ становился добрѣе къ «господамъ» и не мѣшалъ мірскимъ ассигновкамъ на ихъ нужды.
Обогнувъ церковную ограду, Илья Ивановичъ очутился около школы, и мысли его сейчасъ же пошли въ эту сторону.
— Эй, учитель! Милъ-человѣкъ! Ты нашъ хлѣбъ ѣшь... кормишься?.. Ну, кормись... наживайся... соси...
И мужикъ, споткнувшись, растянулся передъ самымъ школьнымъ крыльцомъ. Шапка его далеко откатилась въ сторону.
Въ школѣ кончались вечернія занятія. Въ тѣни высокаго крыльца стояли люди и вполголоса разговаривали. Здѣсь сильно пахло махоркой, овчиной, по̀томъ.
Большая бревенчатая классная комната, слабо освѣщенная двумя загрязненными висячими лампами, была полна народомъ. Было шумно.
Учитель, Семенъ Петровичъ, молодой, гладко остриженный брюнетъ, въ красной рубашкѣ, неуклюже сидѣлъ на столѣ, свѣсивъ ноги.
Онъ выдавалъ книги. Парни плотнымъ кольцомъ тѣснились около. Задніе черезъ головы товарищей вытягивали лица и руки. Подростки громоздились на партахъ, толкались, жаловались учителю другъ на дружку.
Нѣкоторые поодаль перелистывали книги, смотрѣли картинки. Двѣ женскихъ фигуры въ яркихъ платкахъ боязливо разсматривали громадное полотно географической карты. Въ самой серединѣ класса, касаясь головой лампы, стоялъ молодой мужикъ и сипловатымъ теноркомъ читалъ газету, бойко, не останавливаясь на знакахъ. Онъ искажалъ почти каждое слово, перестанавливая по-своему ударенія, смаковалъ мало понятные обороты рѣчи и оттѣнялъ съ особымъ пристрастіемъ иностранныя слова. У него выходило: «Портъ-Артурскіе герои, наконецъ, не выдержали натиска стойкаго врага»... Тѣмъ не менѣе толпа пожилыхъ мужиковъ, одѣтыхъ, потныхъ, съ жадностью слушала чтеца.
Въ темномъ углу, у классной доски, безусый парень въ франтоватомъ городскомъ пиджакѣ и брюкахъ на выпускъ, чертилъ ноты новой городской пѣсни. Онъ вполголоса разучивалъ ее съ другими окружавшими его парнями:
«Вышли мы всѣ изъ наро-о-да, дѣти семьи трудово-ой», — тянули они въ одинъ голосъ.
Въ открытую дверь учительской квартиры слышался звонъ чайной посуды и горячій споръ молодыхъ, задорныхъ голосовъ.
Семенъ Петровичъ кончилъ выдавать книги. Онъ тяжело, неуклюже, всталъ на длинныя ноги, отчего его сутулая фигура еще больше сгорбилась, рѣзко ударилъ книгой по столу и, когда всѣ затихли, сталъ говорить. Сдѣлалось тихо. Подъ низко нависшимъ потолкомъ классной комнаты носились только звуки молодого голоса учителя, да изрѣдка нарушалъ вниманіе неосторожный кашель или скрипъ расклеившейся парты. Хорошо ли говорилъ Семенъ Петровичъ, или то, что онъ сообщалъ, было ново, неслыханно для мужиковъ, — его слушали жадно. А онъ, этотъ неуклюжій молодой человѣкъ, съ большой головой, торчащими ушами, торопился, захлебывался. Онъ хотѣлъ влить въ сердца парней весь свой юношескій жаръ и пылъ. Все, что годами долгихъ страданій накапливалось на душѣ русскаго многострадальнаго интеллигента, лилось въ бурной, жадно-торопливой рѣчи учителя. По угламъ робко ползали тѣни, онѣ дрожали по закопченымъ иконамъ, библейскимъ картинамъ. Большая раскрашенная олеографія съ типами народовъ случайно освѣщена красноватымъ одинокимъ лучомъ. Бородатый блондинъ-европеецъ, слегка закинувъ высокій лобъ, покровительственно смотритъ съ картины на скромную аудиторію. Желтый, широколицый азіатъ насмѣшливо щуритъ глаза. Краснолицый индѣецъ гордо отвернулся въ сторону. Негръ напыщенно надулъ толстыя губы. Только австраліецъ, такой же кудластый и бородастый, какъ русскій мужикъ, казалось, впалъ въ тонъ общему настроенію и напряженно слушалъ...
Семенъ Петровичъ кончилъ.
Дверь съ шумомъ распахнулась, и толпа молодежи съ книжками въ рукахъ высыпала на дворъ.
— Да, голова, какъ послушаешь, да пораздумаешься... э-эхъ!.. жизнь!.. — говорилъ кому-то лохматый старикъ, ступая черезъ порогъ.
Парни, прощаясь съ учителемъ, шумно спускались съ крыльца и наткнулись на Илью Ивановича.
— Экъ надрызгался! — заговорилъ одинъ, поднимая подъ руку старика, — вставай-ка!
Илья Ивановичъ уперся руками, силясь поднять грузное тѣло, но оно плохо повиновалось.
— Да это никакъ Илья Ивановичъ?! Михайла! Бунтовъ! Веди отца-то.
— Вишь, сердечный, тоже къ вечернимъ занятіямъ мысли-то лежали... а не дошелъ, — пошутилъ кто-то.
Сошедшій съ крыльца послѣ другихъ, плечистый Михайла крупными шагами подошелъ къ лежащему, заглянулъ ему въ лицо и, убѣдившись, что это точно отецъ, переложилъ книги подъ лѣвую руку и рѣшительнымъ движеніемъ поставилъ старика на ноги.
— Пойдемъ, тятенька, — сказалъ Михайла мягкимъ голосомъ.
Товарищи подобрали шапку, нахлобучили на разлохматившуюся голову Бунтова-отца, заботливо отряхнули землю съ его суконной поддевки и, громко перекликаясь, разошлись въ разныя стороны.
Бунтовы, отецъ съ сыномъ, зашагали къ себѣ. Обоимъ было неловко и стыдно. Михайла не первый разъ видѣлъ отца пьянымъ до безчувствія. Онъ нерѣдко даже пользовался хмельной добротой старика, выпрашивалъ у него деньги на книги. Но теперь, когда случилось это передъ лицомъ училища, парень краснѣлъ и обижался. Илья Ивановичъ изо всѣхъ силъ старался придать себѣ бодрый видъ. Онъ сдерживалъ раскачиванія своего тѣла, поднималъ голову и усиленно кашлялъ.
Нѣкоторое время они шли молча.
Навстрѣчу имъ съ гикомъ пронеслись двѣ пары съ колокольчиками. Телѣги были полны шумящимъ народомъ. Высоко подпрыгивая отъ быстрой ѣзды по кочкамъ, бабы махали платками и пронзительно высокими голосами пѣли «Разлуку».
На передней подводѣ правилъ стоя мужикъ, въ бабьемъ нарядѣ поверхъ шубы, и пьянымъ, охрипшимъ голосомъ выкрикивалъ ругательства. Лошади, всѣ въ мылѣ, со сбившимися набокъ шлеями, съ разбитой упряжью, неслись въ махъ. Задняя пара безъ кучера озлобленно скакала вслѣдъ за первой.
— Вотъ, учись, сынокъ, какъ лошадей гадить! — говорилъ Илья Ивановичъ Михайлѣ, провожая мутнымъ взглядомъ пролетѣвшій поѣздъ.
— Ваську Карюшкина женятъ, — сказалъ Михайла, — не хотѣлось ему... да отецъ пригрозилъ: запорю, говоритъ, до смерти...
— Ишь ты, молокососъ, не хотѣлось?
— Хотѣлъ въ ученье куда ни есть податься, уходилъ тихонько на стеклянный заводъ къ графу, на мельницѣ паровой былъ, нигдѣ не взяли. Ужъ и пьяный, сказываютъ, напился передъ заручкой-то... буянилъ все... Все равно, говоритъ, въ солдаты пойду, подъ японца... не возьмутъ — такъ охотой. Насилу уломали... Точь въ точь, какъ нашъ Антонъ...
При этихъ словахъ Илья Ивановичъ встрепенулся и значительно протрезвѣлъ: точно что ударило его по больному мѣсту.
— Антонъ! Антошка! — вскрикнулъ онъ яростно. — Ну, этого скоро не уломаешь. Вѣдь онъ — Бунтовъ! Да и я не Карюшкинъ! Я ему покажу, какъ отцу супротивничать! Я...
— Тятенька, да вѣдь Антошкѣ-то ужъ другой годъ женатому бы надо быть, а онъ... — заговорилъ было сынъ.
— А онъ своевольничаетъ? Съ Бѣленькими связался!.. Съ ворами!.. Ты вотъ что, Миша, святая душа, ты скажи ему, уговори. У меня, братъ, по семьсотъ припасено на васъ на каждаго, окромя всего... чистыми... Не послушаетъ — прокляну! Я ему и невѣсту намѣтилъ... краля!