Святой (Дорошевич)/ДО

Святой : Изъ исторіи комическаго времени на Руси
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Источникъ: Дорошевичъ В. М. На смѣхъ. — СПб.: М. Г. Корнфельда, 1912. — С. 133.

I

— Мнѣ эти святые вотъ гдѣ сидятъ-съ!

И губернаторъ Рѣшительный указывалъ на загорбокъ.

— Я не позволю-съ! Не позволю какимъ-нибудь «святымъ» свою губернію пакостить! Не позволю!

Онъ кричалъ, билъ кулакомъ по столу.

Даже до боли.

Одно слово «святой» было для губернатора каленымъ желѣзомъ.

Онъ вспоминалъ свой послѣдній пріѣздъ въ Петербургъ:

— Съ докладомъ.

«У всѣхъ губерніи, какъ губерніи».

У этого въ губерніи не мужики, — а бенгальскіе тигры, львы, леопарды. Искіе кого растерзати.

— «Единственно, благодаря институту сельскихъ стражниковъ, удалось сохранить безопасность въ губерніи. Хотя и съ величайшими трудами и, могу даже сказать, самоотверженіемъ. А посему и полагалъ бы имѣть честь войти съ ходатайствомъ объ усиленіи онаго института».

У другого фабричные.

— Что ни фабричный, то Равашоль.

Только и фабрикуютъ, что бомбы.

Какъ въ другихъ мѣстахъ капусту рубятъ.

— Богъ спаси, Митревна! Нонича къ вамъ вечеромъ въ гости прійтить хотѣла!

— И-и, приходи, милая! На помочь. Помочь собирать будетъ. Самъ-то сказалъ: съ сегодняшняго дня бонбы начинятъ. До авчирашняго числа у Парѳеновыхъ начиняли. А съ нынѣшняго у насъ зачнемъ. Потрудимся!

— Потрудимся, болѣзная. По-сусѣдски!

Поютъ: «Вставай, подымайся», — и бомбы чинятъ.

У того и мужики смирны, и фабрикъ въ губерніи нѣтъ, — зато гимназисты!

Кромѣ браунинговъ, ничего въ ранцахъ не носятъ.

И недавно еще гимназистъ второго класса Ивановъ Павелъ явился въ засѣданіе городской думы и объявилъ:

— Я Савицкій!

Послѣ чего всѣ гласные подняли, какъ бы молитвенно, руки и дали себя обшарить.

А городской голова даже цѣпь съ себя снялъ и Иванову Павлу подалъ:

— Жизнь пощадите. Серебряная!

Послѣ чего гимназистъ, продавъ награбленное за 12 рублей, удалился въ лѣса и грозилъ придти въ городъ, и взять въ плѣнъ губернатора.

Но объѣлся купленными на 12 рублей тянучками и, не пойманный, въ лѣсахъ померъ.

Тамъ по два раза въ мѣсяцъ почтовый поѣздъ грабятъ, — и всегда на одномъ и томъ же мѣстѣ:

— Такова дерзость!

Тамъ хоть тифъ, по крайней мѣрѣ!

— Принявшій такіе размѣры, что и холерѣ не стыдно!

А у него…

Министръ даже отрадно улыбнулся при видѣ Рѣшительнаго.

— Ну, у васъ тихо! Ни фабрикъ, ни гимназистовъ. У васъ — святые!

Видитъ Богъ, какова была эта улыбка Рѣшительному.

— Ваша губернія этимъ на всю Россію славится. Какъ ихъ? «Непротивленцы»?

— Недѣлатели, ваше высокопревосходительство! — чуть не слезами подавился губернаторъ.

— Да, да! «Недѣлатели»!

Министръ посмотрѣлъ на него благосклонно.

— Ну, ну, поѣзжайте съ Богомъ!

И всѣ поѣхали изъ Петербурга отличенные.

Онъ одинъ:

— Какъ оплеванный.

— На всю Россію святые губернію испакостили! Посмѣшище-съ!

— Въ другихъ губерніяхъ! Гимназистъ, — и тотъ! Воинской команды на себя требуетъ. А тутъ… жердяй! Въ плечахъ косая сажень! Молока не пьетъ, чтобы «теленочка не обидѣть». Тьфу!

II

— Ну, что «онъ»? — спрашивалъ губернаторъ, взволнованно ходя по кабинету, у своего правителя канцеляріи Скорбященскаго, — что исправникъ доноситъ?

— Все въ томъ же положеніи. Мяса не ѣстъ.

Губернаторъ даже подпрыгнулъ.

— Ну, не ѣшь мяса! Развѣ я требую? Твое дѣло! Хоть тюрю ѣшь, если нравится! Но зачѣмъ же во все горло? Во все горло зачѣмъ не ѣсть, я васъ спрашиваю?

— На-дняхъ еще. Къ предводителю заѣхалъ. Время обѣденное. Предводитель ему, — по простотѣ, — поросенка жаренаго и предложи. Въ лицѣ поблѣднѣлъ. — «Что вы? Мнѣ оттого только, что жаренаго его на столѣ увидѣлъ, — трупъ его по ночамъ будетъ представляться. Въ комнатѣ съ собой няню старушку класть буду. Страшно!»

— Ну, а какъ это?

Рѣшительный повелъ глазами на шкафъ съ законами.

— Конечно, пропаганда. Но вещей невинныхъ. Если бы онъ, наоборотъ. Въ постъ мясное проповѣдывалъ. Ну, тогда бы можно при помощи духовенства.

— Непротивленствуетъ?

— Ничему же!

— Опять-таки, развѣ я требую: сопротивляйся! Нравится тебѣ лѣвую подставлять, когда тебя по правой, — распоряжайся своей физіономіей, какъ желаешь! Но зачѣмъ же во все горло? Этакій проклятый народишка! Смирный во всю глотку! По берегу рѣчки идетъ, — на другомъ берегу слышно. Вслухъ самъ съ собой разговариваетъ. — «Вотъ какой я нынѣ! Могъ бы удочку вырѣзать и пискарей на уху ловить начать. Но я и отъ этого воздерживаюсь. Потому что знаю, хоть она и рыба, а и ей жить хочется. Такъ вотъ и иду. Ни я рыбѣ, ни мнѣ отъ рыбы ничего дурного. Всякое дыханіе да хвалитъ Господа». И все это во всю глотку.

— Толстого послѣдователь. Дальше еще пошелъ!

— И чего новыя религіи выдумываютъ? Мало ихъ? Кажется на всѣ вкусы есть! Хочешь — табаку не кури, хочешь — бороды не брей! Такія секты есть: картофель ѣсть воспрещается. Переходи въ готовую! Разъ нынче это дозволено. Хочешь, — поморцемъ сдѣлайся, хочешь, — въ «бѣгломоляны», хоть въ «дыромолы». И такая, кажется, есть?

— Имѣется-съ.

— Видите, на всѣ вкусы! И дыромольствуй! Но новыя зачѣмъ выдумывать? Да еще во все горло! Губернію своей «святостью» пакостятъ. Носу показать нельзя. Вездѣ что-нибудь дѣлается. Одна эта какъ окаянная: святость! Ничего, кромѣ «святости» нѣтъ! Неужто-жъ никакъ нельзя? По всѣмъ этимъ? Статью подвести? А?

Онъ мотнулъ головой на шкафъ съ законами.

— Невозможно!

Губернаторъ посмотрѣлъ на законы съ ненавистью.

III

— Послушайте, мсье Скорбященскій! — говорила губернаторша и предсѣдательница всѣхъ благотворительныхъ обществъ въ губерніи, существующихъ и еще только проектированныхъ, поднося къ глазамъ батистовый платокъ, — мсье Скорбященскій, вѣдь всѣ знаютъ, что вы человѣкъ геніальный!

— Много чести, ваше превосходительство!

— Ахъ, нѣтъ! Зачѣмъ скромничать. Всѣ знаютъ. Вы геній, геній! И мужъ говоритъ: «Геній! Что ни сдѣлай, — сейчасъ подо что угодно законную статью подведетъ. Какъ на фундаментѣ сидишь». Неужели же вы, при вашемъ умѣ, не можете что-нибудь противъ «этого» выдумать? Не вѣрю! Рѣшительно, не вѣрю! Просто: не хотите!

— Да вѣдь не въ Діоклетіана же, Агнія Сергѣевна, его превосходительству обратиться. Не заставить «жрать идоложертвенное мясо». Хочетъ человѣкъ постный столъ держать. Что съ нимъ подѣлаешь!

— Но вѣдь это же мучительно. Мужъ извелся. Я не честолюбива, но его понимаю. Вѣдь «онъ» его ставитъ въ смѣшное положеніе передъ всей Россіей. Вѣдь, весь Петербургъ хохочетъ:

«Такая-то губернія? А! Это гдѣ „святые“ живутъ! „Святая губернія!“» Мнѣ кузенъ Поль пишетъ, что нашу губернію какой-то «пустыней Виѳсаидской» звать стали. Вѣдь, это надъ губернаторомъ издѣвательство. Неужели же нельзя при такомъ обиліи законовъ… Подумайте!

— Да если нѣтъ такого закона? Ваше превосходительство!! Агнія Сергѣевна! Ужли-жъ мнѣ легко смотрѣть, какъ мой губернаторъ у меня на глазахъ, какъ воскъ, таетъ?!

Губернаторша даже руками всплеснула:

— Господи! Сколько законовъ насочиняли, и всѣ никуда не годятся?! Вся квартира въ законахъ! Въ будуарѣ у меня, — и то законы лежатъ. И всѣ ни къ чему! Зачѣмъ же сочинять было!

— Это ужъ дѣло не наше! — правитель канцеляріи улыбнулся, — а теперь вотъ Государственную Думу учредили, чтобы новые еще сочинять!

Губернаторша была безутѣшна.

— Выдумываютъ, выдумываютъ, а спокойствіе человѣку доставить не могутъ!

И втайнѣ думала:

— «Хоть бы гимназистъ какой»…

Но гимназисты были тихи.

И если для соблазненія гимназистокъ на шоколадъ крали, — то у собственныхъ родителей. А городской думы для этого не грабили.

IV

— Какъ хотите! — говорилъ губернаторъ, уже весь желтый отъ разлившейся желчи.

Сегодня утромъ черезъ его городъ цѣлая ревизія прослѣдовала.

Цѣлымъ поѣздомъ.

Въ сосѣднюю губернію.

Не останавливаясь.

Только на вокзалѣ обычныя пятнадцать минутъ остановились.

— У васъ намъ дѣлать нечего! — сказалъ сенаторъ пріѣхавшему встрѣтить губернатору, — да и вамъ дѣла особаго нѣтъ. Вотъ ужъ губернія, истинно, «на исключительномъ положеніи». У васъ только и есть, что «святые». Благодать.

— Какъ хотите! — говорилъ губернаторъ, — но долженъ же «онъ» что-нибудь дѣлать?

— Какихъ же отъ него поступковъ ждать? — оправдывался правитель, — ежели онъ съ умиленіемъ о какомъ-то индійскомъ факирѣ разсказываетъ, который на четвереньки сталъ и такъ ходить началъ: чтобъ въ травѣ какъ нечаянно букашки не раздавить! Чего отъ такого человѣка ждать, ваше превосходительство? Безнадежный!

— Не допускаю! Хоть и на четверенькахъ, а что-нибудь дѣлать долженъ! Нерадѣніе мѣстнаго исправника. У хорошаго исправника-съ безнадежныхъ не бываетъ-съ! Турнуть!

— Можно попробовать! То-есть, не турнуть. А припугнуть только. Исправники — народъ смышленый. Онъ и испугъ понимаетъ. Можетъ, что сыщетъ!

— И скорѣе!

— Слушаю-съ!

V

А «онъ», самъ виновникъ, — ядреный и крупичатый русскій барииъ, въ рубашкѣ-косовороткѣ и синяго сукна поддевкѣ, — сидѣлъ у воротъ на лавочкѣ, блаженно улыбался, опасался ноги на землю поставить, — чтобъ и впрямь какого муравья не раздавить, и мечтаньями спасалъ свою душу.

— Цивилизація… — говорилъ онъ своему приказчику по имѣнію, вороватому малому, который «тоже не ѣлъ убоины», — но хозяйскихъ телятъ продавалъ мяснику въ лучшемъ видѣ:

— Опять теленочекъ духъ испустилъ. Чтобъ корову не огорчать, велѣлъ въ тотъ же моментъ въ лѣсъ вывезти и въ землю закопать.

— Это хорошо, братъ Степанъ Анисимовичъ. Зачѣмъ корову огорчать? Мать!

— Это, какъ водится. Повѣтріе у насъ на телятъ. Какъ подкормится, на мясо готовъ, — глядишь, и падаетъ. Этакая незадача. У крестьянъ ничего. Выравниваются. А у насъ. какъ въ тѣло вошелъ, — палъ и палъ. Хошь что хочешь!

— Ну, хорошо, братъ Степанъ Анисимовичъ, что хоть у крестьянъ скотъ цѣлъ остается.

— Оно дѣйствительно. Утѣшительно!

— Имъ нужнѣе.

— Мясоѣды извѣстные!

— Да и бѣдность. А мы живемъ. Ни намъ телята, ни мы телятамъ. Живемъ, какъ братья. Божья республика!

— Решпубликанское устройство. Что говорить!

— Цивилизація… — говорилъ теперь этому Степану Анисимовичу баринъ, сидя на лавочкѣ и держа на вѣсу ноги, — современная цивилизація, братъ Степанъ Анисимовичъ, дѣлаетъ колоссальную ошибку. Она идетъ по ложному пути!

— Гдѣ-жъ ей по правильному пути идти. Цивилизація! Нешто она можетъ?

— Она, видишь ли, выдумываетъ все для преслѣдованія порока и преступленія. Но ничего для поощренія добродѣтели.

— Дожидайся!

— Ну, вотъ видишь. Ты и простой человѣкъ, а самъ понимаешь. Истина всякому открыта.

— Простой человѣкъ завсегда сообразить можетъ!

— У насъ есть судъ.

— Имѣется!

— Но за что судятъ?

— Извѣстно, за добрыя дѣла не потащатъ.

— Вотъ то-то и оно-то. Сдѣлалъ человѣкъ гадость, — его сейчасъ въ судъ. Всенародно! А если бы судили добрыя дѣла? А?

— Нынче въ судѣ за что хошь закатаютъ!

— Нѣтъ, не то… А какое, подумай, Степанъ Анисимовичъ, добрымъ дѣламъ бы поощреніе. А дурныя такъ оставлять, въ пренебреженіи.

— На что бы лучше!

— А гласно разбирать добрыя дѣла. Да во всѣхъ подробностяхъ. По новому пути пойти: не зло карать, а добро холить. А?

— Новая-то дорога, извѣстно, завсегда способнѣе. По старой, какъ въ колею попалъ…

— Вотъ, вотъ! Какъ ты меня, Степанъ Анисимовичъ, понимаешь!

— Мучки бы дозволили…

— Муки? Бери муку. Она не страдаетъ. Муку можно!

VI

И ненавистному «святому» рисовалась картина.

Окружный судъ.

На скамьѣ подсудимыхъ господинъ почтенной наружности, съ орденомъ на шеѣ.

Защищаютъ его Маклаковъ, Карабчевскій и еще, для кассаціонныхъ поводовъ, Пассоверъ.

— Дѣло по обвиненію статскаго совѣтника такого-то въ совершеніи, съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, добраго дѣла! — объявляетъ предсѣдатель.

Секретарь читаетъ обвинительный актъ:

— Въ ночь на такое-то число, по проѣзду такого-то бульвара, мѣщанка Забубенная, занимаясь нехорошимъ дѣломъ, подошла къ проходившему неизвѣстному ей пожилому человѣку, оказавшемуся статскимъ совѣтникомъ такимъ-то, съ предложеніемъ нехорошихъ услугъ. Но статскій совѣтникъ не только отклонилъ соблазнительное предложеніе, но далъ Забубенной, такъ, ни за что, полтинникъ, сказавъ: «Если хочешь кушать, покушай. А на остальныя мирно развлекись». Каковое происшествіе было усмотрѣно стоявшимъ на углу постовымъ городовымъ бляха № 777, который задержалъ статскаго совѣтника и представилъ его въ участокъ, гдѣ и былъ составленъ протоколъ. А статскій совѣтникъ, на утро, для удостовѣренія личности, былъ отправленъ на домъ съ городовыми. При дальнѣйшемъ слѣдствіи статскій совѣтникъ отъ своего полтинника отрекся. Но вполнѣ уличается показаніемъ вышепоименованной мѣщанки. Въ виду чего и руководствуясь статьями уложенія о награжденіи и поощреніи добрыхъ дѣлъ, статскій совѣтникъ и предается суду гг. присяжныхъ засѣдателей, какъ уличенный въ тайномъ твореніи милостыни и совершеніи добрыхъ дѣлъ въ публичномъ мѣстѣ.

— Подсудимый, сидите! — спросилъ, вставая передъ нимъ предсѣдатель, — признаете вы себя виновнымъ?

— Нѣтъ! — отвѣчалъ статскій совѣтникъ, густо покраснѣвъ, — никакого полтинника у меня никогда и въ заводѣ-то не было. Божиться только не слѣдуетъ, а то бы…

— Въ виду проявленной подсудимымъ скромности, полагалъ бы приступить къ допросу уличающихъ свидѣтелей! — сказалъ прокуроръ, кланяясь подсудимому.

— По просьбѣ моего кліента, прошу разсматривать дѣло объ его добромъ дѣлѣ при закрытыхъ дверяхъ! — однимъ духомъ выпалилъ Маклаковъ.

— Настаиваю! — крикнулъ Карабчевскій и ударилъ кулакомъ по пюпитру.

— Ну, ужъ нѣтъ! Извините! — сказалъ предсѣдатель, пріятно улыбаясь, — это ужъ дудки! Изъ сосѣдняго отдѣленія позову еще больше публики!

— Прошу занести въ протоколъ! — сказалъ Пассоверъ, накапливая кассаціонные поводы.

И судъ приступилъ къ допросу свидѣтельницы Забубенной.

— Чѣмъ вы, дорогая свидѣтельница, занимаетесь?

— Извѣстно, чѣмъ женщина можетъ займаться!

— Разскажите намъ, будьте любезны, какъ было дѣло?

— Извѣстно, шла я бульваромъ. Мужчина. Ну, я натурально ему: «Пухленькій, возьми меня съ собой!» А они, дай имъ Богъ здоровья, не токмо мной не польстились. Но даже не обругали, что даже очень удивительно. А взамѣсто всего, вынули изъ кармана полтинничекъ, да и говорятъ: «Вотъ тебѣ, моя милая, откушай чего хочешь». А мнѣ полтинникъ во какъ въ тѣ поры пригодился! Потому со вчерашняго башка во… пухла…

— Не хорошо пить, но осуждать васъ не рѣшаюсь! — мягко сказалъ предсѣдатель. — Что еще знаете?

— Да что жъ мнѣ знать? Думала, судя по поступкамъ, фальшивый. Оказалось, полтинникъ по всей формѣ: полбутылки сейчасъ на него…

Подсудимый не выдержалъ.

Съ залитыми краскою щеками, онъ вскочилъ:

— Неправда! Она вре… т.-е. я хотѣлъ сказать: ошибается. Никакого я ей полтинника не давалъ! Да и какъ бы я, дурной, гадкій человѣкъ, сталъ бы давать ни съ того, ни съ чего, ни за что, ни про что, полтинникъ?

Свидѣтельница вдругъ окрысилась:

— Что жъ я: по твоему, украла, что ли, у тебя полтинникъ? Самъ далъ! И хожалый видѣлъ! Хожалый врать не будетъ! Нехорошо такъ, господинъ! Начали, какъ порядочные, а взамѣсто оказываетесь свинья свиньей!

— Свидѣтельница, не осуждайте вашего брата! — сказалъ предсѣдатель и обратился къ дамамъ въ публикѣ:

— Mesdames^[1], пока мы здѣсь судимъ, посадите свидѣтельницу между собой и смягчите ей нравы.

Слѣдующимъ допрашивался городовой № 777.

— Такъ что стояли мы, ваши превосходительства, на своемъ посту, какъ городовому слѣдоваетъ. И смотрѣли, какъ насупротивъ форточники въ окошко лѣзли. Фатеру очищать, стало-быть. Оченно даже занятно. Но только какъ намъ съ 31-го числа ихняго брата, жулья, брать не приказано, то и смотрѣли мы для собственнаго удовольствія. Только вижу я: злоумышленникъ… Вотъ этотъ самый!

Городовой указалъ пальцемъ сначала на одного изъ защитниковъ. Но потомъ подумалъ и перевелъ палецъ на статскаго совѣтника:

— Который на подсудимой скамейкѣ сидитъ. Разумѣется… Видимъ, что злоумышленникъ дѣвицу къ себѣ подозвалъ шлющую и, взамѣсто того, чтобы, какъ быть слѣдуетъ, вмѣстѣ съ ней куда поѣхать, — ей сколько-то денегъ далъ. «Пожри!» — говоритъ. Мы его тутъ, конечно, за это за шиворотъ. И въ участокъ.

— Господа судьи! — вскочилъ подсудимый.

При разсказѣ городового онъ сидѣлъ все время закрывъ лицо руками.

Теперь его дергало.

— Господа судьи! Подавленъ уликами. Каюсь: лгалъ, гнусно лгалъ, запирался. Далъ полтинникъ! Но, гг. судьи, вѣдь меня тутъ свидѣтели какимъ-то святымъ выставляютъ. Пожалѣйте меня! Вѣдь у меня тутъ жена, дѣти. Мнѣ на нихъ смотрѣть конфузно. Вы меня переконфузили! Да, можетъ, я на дѣвицу самые гнусные виды имѣлъ! Можетъ, я на убожество ея польстился! Можетъ, я ей полтинникъ-то изъ скаредности далъ! Почемъ вы меня знаете, что я за кока съ сокомъ?! Можетъ, я ей такія при этомъ соблазнительныя слова говорилъ, что пожарный не выдержитъ!

— Ну, ужъ вретъ, ваше превосходительство! — прямодушно сказалъ городовой бляха № 777, — ежели бы что, я бы суду доложилъ. Поступокъ, точно, былъ безобразный, — но словами при этомъ не выражались!

— Имѣете еще чѣмъ дополнить судебное слѣдствіе? — спросилъ предсѣдатель.

Г. Пассоверъ съ тонкимъ лицомъ пожелалъ:

— Осмотрѣть полтинникъ!

— Пропитъ! — отвѣчала за судъ изъ публики Забубенная.

— Ахъ-съ, пропитъ-съ! — сказалъ г. Пассоверъ, видимо, удовлетворенный и записалъ, какъ кассаціонный поводъ.

Подсудимый сидѣлъ, закрывъ снова лицо руками, и только повторялъ:

— О, Господи! За что?

Рѣчь прокурора была коротка, но выразительна.

— Какъ въ своей величайшей скромности…. и чисто дѣвической стыдливости… подсудимый, хотя и дожилъ до почтенныхъ сѣдинъ… отказывается… но уличается… Что сдѣлалъ бы всякій на его мѣстѣ?

Тутъ прокуроръ дошелъ до величайшаго паѳоса.

— Кто не соблазнился бы заманчивыми и лестными перспективами, которыя сулила мѣщанка на бульварѣ? Кто, звеня въ карманѣ презрѣннымъ металломъ, не эксплуатировалъ бы меньшаго брата своего? Пропустилъ бы случай унизить его? Не купилъ бы тѣла его? Не загрязнилъ бы души?

Въ залѣ послышался даже мужской плачъ.

— Кто прозѣвалъ бы?

— Прозѣвалъ дуракъ! — раздалось въ залѣ.

— Гласъ народа — гласъ неба!.. но сей статскій… «поѣшь!» — говоритъ… кровный полтинникъ… задаромъ! Задаромъ, гг. присяжные засѣдатели!! Вотъ что возмутительно… т.-е. я хотѣлъ сказать, похвально…

Прокуроръ еще не отдѣлался отъ старыхъ привычекъ: все ругать.

— …увѣренъ… признаете фактъ… виновнымъ…. съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ… утверждаю, что сей полтинникъ нарочно и заработалъ, и въ карманѣ носилъ, чтобы отдать именно Забубенной… заранѣе, быть-можетъ, ее высмотрѣлъ…. нарочно въ гостяхъ задержался… нарочно поздно пошелъ, чтобы встрѣтить…

Закончилъ прокуроръ патетически:

— Расцѣловать его за это надо!

И съ прокурорской свирѣпостью добавилъ:

— На смерть зацѣловать. Тутъ же!

Г. Маклаковъ былъ силенъ.

Онъ свелъ все на политическую почву.

Онъ увѣрялъ, что:

— Какой же можетъ быть подсудимый добрый гражданинъ, когда онъ кадетъ?

На что прокуроръ, противъ всякихъ правилъ, буркнулъ:

— И среди кадетовъ есть отличные люди!

Предсѣдатель ему позвонилъ и послалъ воздушный поцѣлуй.

Г. Карабчевскій, полный негодованія, былъ потрясающъ.

Онъ громилъ паденіе нравовъ.

— Мы дали полтинникъ? Сознаемся. Ни за что? Сознаемся! Но что же сказать о странѣ, сколь же низко пали въ ней нравы, если полтинникъ въ червонецъ превращаютъ? Если то, что человѣкъ далъ ближнему полтинникъ безо всякой пакости, — добрымъ дѣломъ, подвигомъ провозглашаютъ. Не оправдывать надо, а закатать: зачѣмъ далъ такъ мало?

Пассоверъ только пальцемъ на судей погрозился:

— Я съ вами, мои миленькіе, въ Сенатѣ поговорю!

Подсудимый воспользовался послѣднимъ словомъ среди сжимавшихъ его горло рыданій:

— Хоть признайте, что я дѣйствовалъ въ запальчивости и раздраженіи. Я еще не такъ старъ. Безъ полнаго разумѣнія! Гдѣ же мнѣ добрыя дѣла съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ совершать? Помилосердствуйте.

Присяжные были немилосердны.

И фактъ признали, и виновнымъ:

— Съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, хотя и безъ корыстныхъ намѣреній!

Даже снисхожденія не дали.

Судъ постановилъ:

— Заключить подсудимаго въ объятія, всѣмъ судомъ проводить до дома съ бѣлыми флагами, выпустивъ по дорогѣ двѣнадцать бѣлыхъ голубей на счетъ казны, и поздравлять его съ добрымъ дѣломъ каждое воскресенье въ теченіе двухъ лѣтъ открытками.

— Чтобы и въ почтамтѣ и почтальоны всѣ читали! — добавилъ предсѣдатель.

Подсудимый не вынесъ.

Вскочилъ:

— Цѣловать себя не позволю. Я въ Сенатѣ защиту найду! Я въ Сенатъ на васъ подамъ!

Но предсѣдатель только рукой махнулъ.

— Да вамъ сенаторъ Варваринъ рта раскрыть не дастъ. И въ Сенатѣ васъ расцѣлуютъ. Не скромничайте!

И приказалъ судебнымъ разсыльнымъ:

— Гг. судебные разсыльные! Держите подсудимаго за обѣ руки.

И первый пошелъ его цѣловать.

За нимъ присяжные.

Публика плакала отъ умиленія.

Пораженные въ самое сердце, закоренѣлые злодѣи становились на колѣни, каялись, — и тутъ же, у всѣхъ на глазахъ, исправлялись.

VII

Такъ мечталъ румяный «святой», сидя на лавочкѣ и держа ноги на вѣсу, чтобы какой-нибудь мошкары не задавить.

А черезъ три дня исправникъ спрашивалъ мужика Никашку:

— Начинялъ, говоришь?

— Зачѣмъ самому? Куфарку начинять заставлялъ!

— Ага! И другихъ подучалъ?

— Завсегда подучаетъ: начиняй съ осторожностью, — масла коровьяго, обери Богъ, не положи. Тоже теленка обидишь.

— Довольно!

— И морковью начиняли. И гречневой крупой начиняли. Рѣпу — и ту чинили.

— Довольно! Молчи! Допросъ конченъ. Слѣдующій.

Вошелъ Антипка, по прозвищу Безпятый.

— Республикѣ, слышалъ, какъ училъ?

— Точно, что это слово, надоть быть, слыхали. Съ Степаномъ Анисимовичемъ, стало-быть. Про телятъ. И говорили: «решпублику» надо дѣлать. Для телятъ, стало-быть. Чтобы не дохли!

— Не путай! Не оправдывай!

И исправникъ «качалъ»:

— Есть слухи, что начиняютъ почти ежедневно. Но что? По теперешнему повѣтрію, — можно полагать: бомбы.

VIII

Скорбященскій избралъ для сего день тезоименитства.

Далъ подписать не терпящія отлагательства бумаги хмурому губернатору.

И напослѣдокъ подалъ одну особо, изъ кармана.

— Вотъ тутъ еще, ваше превосходительство, распоряженьице! — равнодушно — хитрецъ! — сказалъ онъ, — о высылкѣ изъ предѣловъ губерніи «того»… какъ его… «святого».

— За что?! — изумился даже губернаторъ.

— За поступки. Тутъ написано. Проповѣдь республики и какая-то «начинка» чего-то. Послѣднее непонятно. Но, въ связи съ проповѣдью республики, можно предполагать и бомбы.

Рѣшительный дрожащей даже рукой подписалъ свою фамилію.

И вставъ, молча, прижалъ къ груди Скорбященскаго, придавивъ ему носъ орденомъ на шеѣ.

И уронилъ двѣ слезы ему на затылокъ.

Больше ничего не сказалъ.

Только подалъ бумагу:

— Исполнить немедленно. Я своей губерніи пакостить не позволю!

И вышелъ къ гостямъ веселый и радостный, какимъ его не видѣли уже три года.

Примѣчанія

1. фр.