Габриэле Д’Аннунцио
[править]Святой Пантелеймон
[править]I
[править]Песок на большой площади искрился как растертый в порошок камень. Вокруг все дома, выбеленные известью, освещенные странным металлическим светом, напоминали стенки огромной потухающей печи. В глубине церковь, отражая в своих каменных колоннах оттенки облаков, становилась красной как гранит, окна так сверкали, как будто внутри храма разгорался пожар, лики святых смотрели со стен как живые.
В дерзком зареве необычайного заката огромное здание приняло вид надменного господина над домами жителей Радузы.
Со всех улиц на площадь лился поток кричащих и жестикулирующих мужчин и женщин. Суеверный страх безмерно разрастался в их душах. Воображение всех этих грубых людей было полно ужасающих видений божественной кары. Разноречивые толки, горячие споры, слезные моленья, бессвязные рассказы, молитвы и крики сливались в глубокий ропот готового разразиться урагана. Вот уже несколько дней, как этот кроваво-красный свет покрывал небо еще долго после захода солнца. Он наполнял тишину ночи, бросал трагический огненный отблеск на сонные поля, вызывал вой собак.
Несколько человек, которые до сих пор теснились около галереи и вполголоса разговаривали между собой, вдруг стали махать руками и кричать:
— Яков! Яков! Яков!
На их зов из большого портала вышел человек и направился к ним. Этот человек был так длинен и так худ, что можно было подумать, что он страдает лихорадкой. На голове у него была большая лысина, обрамленная на затылке и на висках длинными рыжими волосами. В его впалых, неопределенного цвета, немного скошенных к носу глазах горел огонь суровой страстности. На верхней челюсти у него не хватало двух передних зубов, и поэтому, когда он говорил, то движениями рта и острого подбородка, покрытого редкой бородкой, странно напоминал старого фавна. Все его тело было только костлявым остовом, плохо прикрытым одеждой. Вся кожа на его руках от плеча до кисти и на груди была покрыта синеватыми фигурами татуировки, сделанной при помощи иголки с порошком индиго, в память посещенных им святилищ, обретенных милостей и исполненных обетов.
Когда этот фанатик присоединился к группе людей, стоявших у колонны, вокруг него поднялся шум беспокойных вопросов:
— Ну что? Что сказал дон Консоло? Вынесут серебряную руку? Только руку? Не лучше ли было бы всю статую? В котором часу Паллюра должен привезти свечи? Он привезет сто фунтов свечей? Он привезет только сто фунтов? Когда начнут звонить в колокола? Ну что? Ну что?
Шум вокруг Якова увеличивался. Со всех сторон спешили к церкви, толпа, стекаясь со всех улиц, наводняла площадь. И Яков, отвечая на вопросы, говорил очень тихо, как будто открывал страшные тайны, как будто он был посланником пророков, пришедших с другого конца света. «Он видел в воздухе, в кровавом облаке сначала угрожающую руку, потом черное покрывало, потом меч и трубу».
— Рассказывай! Рассказывай!
Душой толпы овладевало жадное желание слушать рассказы о чудесах. Его заставляли говорить еще и еще. Смотрели друг на друга. И рассказ передавался из уст в уста по всей густой толпе.
II
[править]Большая кровавая рана медленно поднималась от горизонта к зениту и стремилась захватить весь небесный свод. Казалось, что пар от расплавленного металла клубится над всем городом. И при свете угасающих сумерек желтые и лиловые лучи перекрещивались и переливались всеми цветами радуги. Длинная полоса более сильного света тянулась к улице, которая вела к берегу реки, в глубине между высокими и стройными стволами тополей виднелась сверкающая огнями река и дальше часть азиатского вида: там древние сарацинские башни, похожие на скалистые островки, вырисовывались в тумане своими неясными очертаниями. Воздух был полон душными испарениями скошенного сена, и это минутами напоминало запах сгнивших на листьях шелковичных червей. Стаи ласточек с пронзительными криками бороздили небо и не переставая летали взад и вперед между крышами и крутым берегом.
Молчаливое ожидание иногда прерывало гул толпы. Имя Паллюра было у всех на устах, то здесь, то там слышался раздраженный взрыв нетерпения. Повозка еще не появлялась на улице, ведущей к реке, так как не было свечей, дон Консоло медлил, не выносил реликвий и не начинал заклинания бесов, и опасность становилась грозной. Паника охватывала эту толпу, которая скучилась, как стадо скота и не смела больше поднять глаза к небу. Женщины стали громко рыдать, и при звуках этого плача безграничное уныние, оцепенение и подавленность охватили душу толпы.
Наконец покачнулись и вздрогнули колокола, и так как колокольня была очень низкой, волна глухих звуков коснулась всех голов. Еще удар колокола и еще удар, и какое-то продолжительное завывание стало подниматься к огненному небу.
— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!
Это был огромный, единодушный крик отчаявшихся, просящих помощи. Преклонив колени с протянутыми руками, с бледными лицами, они взывали:
— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!
На пороге церкви, среди клубов дыма от двух кадильниц появился дон Консоло, сверкая своей вышитой золотом лиловой ризой. Он держал поднятую вверх священную руку и заклинал воздух, произнося латинские слова: Ut fidelibus tuis aeris serenitatem concedere digneris, te rogamus, audi nos! [Верующим Твоим соизволь ниспослать благоприятную погоду. Молим Тебя, услышь нас! — лат.]
Появление реликвии вызвало в толпе исступленное умиление. Из всех глаз лились слезы, и сквозь пелену слез глаза видели — о, чудо! — божественное сияние, которое исходило из трех пальцев, поднятых для благословения. В раскаленном воздухе священная рука казалась больше, последние вечерние лучи зажигали мерцающие огни в драгоценных камнях. Запах ладана распространялся в воздухе и уже достиг молящихся.
— Те rogamus, audi nos! [Молим тебя, внемли нам! — лат.]
Когда рука была спрятана и когда замолкли колокола, наступила минута молчания. И в этой тишине можно было различить уже близкое побрякивание колокольчиков на улице, ведущей к реке. И тогда все вдруг бросились по направлению к шуму, и сотни голосов повторяли:
— Вот Паллюра со свечами! Вот приехал Паллюра! Это Паллюра!
Скрипя по песку, приближалась повозка, ее рысью везла тяжелая серая кобыла, на спине у которой как сияющий полумесяц блестел большой вычищенный медный рог. Когда Яков и остальные подбежали к ней, смирное животное, сильно раздувая ноздри, остановилось. И Яков, бывший впереди всех, тотчас же увидал в глубине повозки распростертое, окровавленное тело Паллюра, и он замахал руками и завыл, повернувшись к толпе:
— Он умер! Он умер!
III
[править]Мрачная новость разнеслась с быстротой молнии. Люди давили друг друга около повозки, вытягивали шеи, чтобы что-нибудь увидеть, и, пораженные неожиданностью этой второй катастрофы, повинуясь инстинкту хищного любопытства, которое овладевает человеком при виде крови, они больше не думали об угрозах свыше.
— Он умер? Как он умер?
В повозке на спине лежал Паллюра с широкой раной посреди лба, с разорванным ухом, со ссадинами на руках, на животе и на боку. Струя теплой крови текла во впадины глаз, стекала на подбородок, на шею, заливала рубашку, образовывала черноватые, лоснящиеся сгустки на груди, на кожаном поясе и на брюках. Яков стоял неподвижно, все еще склоненный над телом, вокруг него в ожидании стояла толпа. Отблеск вечерней зари освещал беспокойные лица. С реки в тишине доносилась песня лягушек, и летучие мыши, задевая головы людей, шныряли в воздухе взад и вперед.
Вдруг Яков с кровяным пятном на щеке выпрямился и крикнул:
— Он не умер! Он дышит!
Глухой ропот пробежал по толпе. Стоявшие близко вытянули головы вперед, дальние, которым ничего не было видно, стали терять терпение и кричать. Две женщины принесли воды в кувшинах, третья принесла полотняные повязки, кто-то предложил тыквенную бутылку с вином. Раненому вымыли лицо, остановили поток крови на лбу, высоко приподняли ему голову. Потом послышались вопросы о причине несчастья. Сто фунтов свечей исчезли, только в щелях между досками на дне тележки оставались кусочки воска.
В общем смятении люди горячились, споры обострялись. И так как радузийцы питали старинную наследственную вражду к жителям города Маскалико, стоявшего на противоположном берегу реки, Яков сказал резким, ядовитым голосом:
— Кто знает, быть может, наши свечи послужили святому Гонзальву?
Это была искра, от которой вспыхивает пожар. Дух религиозной ненависти вдруг проснулся в этом народе, отупевшем за несколько веков слепого, сурового почитания своего единственного идола. Слово фанатика передавалось из уст в уста. В трагических багровых сумерках волнующаяся толпа напоминала орду взбунтовавшихся дикарей.
Все глотки выкрикивали имя святого как военный клич. Самые бешеные, потрясая в воздухе кулаками, кричали проклятия в сторону Маскалико.
Все эти горящие от вечернего зарева и ярости лица, широкие и могучие, с большими золотыми кольцами в ушах и высоко торчащими надо лбом волосами, имели дикий, варварский вид. Потом все обратились к раненому и прониклись нежным состраданием. Вокруг повозки толпились женщины, желавшие вернуть умирающего к жизни. Предлагались сотни заботливых рук, чтобы переменить повязки на ранах, чтобы омыть лицо свежей водой, приложить к посиневшим губам бутылку с вином и положить под голову более мягкую подушку.
— Паллюра, бедный Паллюра, почему ты нам ничего не отвечаешь?
Умирающий лежал на спине, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом. Темный пушок легкой тенью покрывал его щеки и подбородок. Он был прекрасен этой нежной красотой молодости, которую еще можно было различить в исказившихся от боли чертах. Струйка крови вытекала из-под повязки и сбегала со лба к виску. В углах его рта появилась красноватая пена. Какой-то сдавленный и прерывающийся свист выходил из его горла, как хрип умирающего. Вокруг него усиливались заботы, расспросы и сверкали лихорадочные взгляды. Временами лошадь встряхивала головой и ржала в сторону конюшни. В воздухе было тяжело и душно как перед грозой.
В это время со стороны площади послышались раздирающие душу крики, крики матери, которые во внезапно наступившем молчании казались еще пронзительнее. И тучная женщина, задыхаясь, пересекла толпу и с криком бросилась к повозке. Она была слишком тяжела, чтобы подняться на нее, и повалилась на ноги сына. Она бормотала нежные слова и взвизгивала таким разбитым голосом, с выражением такого чудовищного страдания, что все присутствующие вздрогнули и отвернулись.
— Заккео!! Заккео!! Душа моя! Моя радость!
Раненый пошевелился, рот у него судорожно скривился, и он открыл глаза, но он, без сомнения, ничего не видел, потому что какая-то влажная пелена заволакивала его взгляд. Крупные слезы градом полились у него из глаз и потекли по щекам и шее, рот оставался искривленным. По сдавленному свисту в горле чувствовалось, что он делает тщетное усилие заговорить.
— Говори, Паллюра, кто ранил тебя? Говори! Говори!
В этих вопросах слышался трепет гнева, кипела бешеная ярость, чувствовалась целая буря еще сдерживаемой мести.
— Говори! Кто убил тебя? Скажи нам! Скажи!
Умирающий вторично открыл глаза, и, так как ему крепко сжимали руки, это теплое живительное прикосновение невольно, быть может, на мгновение вернуло ему сознание. Взгляд прояснился, губы, залитые кровавой пеной, стали что-то невнятно бормотать. Никто еще не понимал, что он хотел сказать. Наступила такая глубокая тишина, что слышно было прерывистое дыхание толпы. И в глубине всех зрачков загорелся зловещий огонек, так как все умы ждали одного и того же слова:
— Ma… Ma… Ma… скалико!
— Маскалико! Маскалико! — завыл Яков, все еще напряженно прислушиваясь, готовый поймать на лету те слабые звуки, которые могли вылететь из уст умирающего.
Страшный гул покрыл слова Якова. Сначала толпа ревела как буря. Потом чей-то властный голос стал призывать к оружию, и все разбежались в разные стороны.
Единственная мысль побуждала всех этих людей, мысль, внезапно блеснувшая во всех умах как молния, — схватить первый попавшийся предмет, годный для убийства.
В неопределенном, бурном свете сумерек, среди наэлектризованного воздуха, наполненного дыханием истомленных полей, какая-то роковая жажда убийства подавляла сознание всех этих людей.
IV
[править]И вся фаланга, вооруженная косами, серпами, топорами, кирками и ружьями, собралась на площади перед церковью. Все кричали:
— Святой Пантелеймон!
Дон Консоло в ужасе от этого содома спрятался в церкви за алтарем. Толпа фанатиков под предводительством Якова ринулась к большой часовне, сорвала бронзовые решетки и спустилась в пещеру, где хранилась статуя святого. За стеклом виднелась голова христианского идола, сверкавшая посреди большого диска в виде солнца. Все стены были покрыты богатыми приношениями.
Когда идол на плечах четырех геркулесов появился наконец между колоннами галереи и загорелся отсветом зари, у нетерпеливой толпы вырвался страстный вздох, все содрогнулись, как будто порыв радости пронесся над их головами.
И вся колонна отправилась в поход с огромной статуей святого, который сверкал над толпой, устремив в пространство взгляд своих пустых глазниц.
Теперь на однообразном и тусклом фоне неба изредка проносились метеоры с огненными хвостами, нежное облачко иногда отделялось от багровой полосы, лениво плавало в пространстве и таяло… Земля Радузы напоминала горку пепла, под которой тлеют угли, а впереди в фосфорической полутьме терялась даль полей.
На улице, ведущей к реке, шествие натолкнулось на повозку Паллюра. Она была пуста, но еще в нескольких местах сохраняла следы крови. Гневные проклятия внезапно прервали молчание.
— Поставим в повозку святого! — крикнул Яков.
И они на себе потащили тележку со статуей к броду. Так воинственная процессия перешла через границу. По тесным рядам пробегали металлические искры. Река, запруженная людьми, переливала огнями и, красная как поток горящей лавы, пылала вдали между тополями около четырехугольных башен. На небольшом возвышении виднелся Маскалико, уснувший среди оливковых рощ. То здесь, то там слышался настойчивый и злобный лай собак. Перешедши реку, толпа миновала большую дорогу, пересекла наискось поле и ускорила шаг. Люди снова взяли на плечи серебряную статую, которая возвышалась над головами среди высоких душистых хлебов, усеянных светляками как звездами.
Вдруг пастух, стороживший хлеба в своей соломенной хижинке, пришел в безумный ужас при виде всех этих вооруженных людей и бросился бежать к холму, крича во все горло:
— Помогите!! Помогите!!
Его крики эхом отдавались в роще.
Тогда люди Радузы бросились вперед. Серебряный святой звенел, задевая за ветки, качался между стволами деревьев и сухим тростником, сверкая целыми снопами молний. Десять, двенадцать, двадцать ружейных выстрелов в пороховом дыму как хлесткий град посыпались на запертые дома. Был слышен треск пуль, потом поднялось смятение и крики. Слышалось хлопание дверьми, звон разбиваемых стекол, несколько цветочных горшков на дороге разлетелось в куски. Позади осаждающих белый дым поднимался в тихом воздухе и пятном висел в раскаленном небе. Охваченные животной яростью, все бессознательно кричали:
— Смерть им! Смерть им!!
Группа фанатиков образовала стражу вокруг святого Пантелеймона, и среди мелькающих кос и ножей они осыпали святого Гонзальва грубой бранью:
— Негодяй! Вор! Наши свечи! Наши свечи!
Другие штурмовали двери домов, высаживали их ударами топоров. И, когда двери соскакивали с петель и с грохотом падали, сторонники святого Пантелеймона с воем врывались в дома и убивали. Женщины прятались в углы, полуголые, прося пощады. Чтобы защититься от ударов, они голыми руками хватались за лезвие оружия и резали себе пальцы. Потом они пластом бросались на пол и катались среди груд простынь и одеял, обдирая себе нежную кожу.
Высокий, ловкий, бурый как кенгуру Яков руководил атакой и поминутно останавливался, отдавая приказания движением большой косы над головой. Потом с обнаженной головой он бесстрашно бросался вперед во славу святого Пантелеймона.
За ним шло больше тридцати человек, и у всех было тупое, смутное ощущение, что они идут среди пожара, по колыхающейся почве, под пылающим, готовым рухнуть сводом. Но скоро со всех сторон прибежали защитники, сильные, загорелые как мулаты, жестокие люди, которые сражались особенными длинными ножами и старались попасть в живот и горло, сопровождая каждый удар гортанными криками. Понемногу смешанная толпа отступала к церкви. На крышах двух или трех домов уже занимался огонь. По оливковой роще во весь дух мчалась толпа женщин и детей, ослепленных паническим ужасом.
Тогда, освободившись от слез и плача, мужчины лицом к лицу вступили в еще более ожесточенную борьбу. Под небом цвета ржавчины землю устилали трупы. Смерть останавливала брань на устах тех, кто падал. И в общей свалке все продолжал звучать вопль радузийцев:
— Наши свечи! Наши свечи!
Но огромная дубовая, усеянная гвоздями дверь церкви твердо выдерживала натиск. Люди Маскалико защищали ее против ударов и топоров. Серебряный святой, невозмутимый в своей белизне, сверкал среди самой жаркой резни, все еще на плечах четырех геркулесов, которые с ног до головы обливались кровью, но упорно продолжали стоять. Высшим обетом, который дали осаждающие, было поставить своего идола на алтарь врага.
И в то время, как жители Маскалико сражались как львы и делали чудеса храбрости на каменных ступенях, Яков незаметно скрылся и рыскал вокруг церкви, надеясь отыскать незащищенный проход, который бы дал возможность проникнуть в святилище. Он заметил в стене невысоко от земли пролет, вскарабкался туда, сначала застрял бедрами в слишком узком отверстии, потом так ловко извернулся, что ему удалось своим длинным телом проскользнуть в дыру. Ласковый запах ладана носился в тишине божьего жилища. Ощупью, руководясь в темноте шумом драки снаружи, спотыкаясь о стулья, разбивая себе лицо и руки, шел он к двери.
Топоры с глухим отзвуком уже яростно атаковали дубовую дверь. Яков схватил кусок железа и стал разбивать замки. Он тяжело дышал и дрожал от беспокойного напряжения, которое ослабляло его силы. В глазах у него мутилось, и из ноющих ран текла теплая струя, смачивавшая ему кожу.
— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!
Это были крики осаждающих, которые снаружи чувствовали, что дверь подается, и удваивали напор и удары топоров.
Яков из-за деревянного укрепления слышал тяжелое падение тел, сухие удары ножей, пригвождавших человека к земле. И в этой дикой душе загоралось великое чувство, подобное божественному восторгу героя, спасающего родину.
V
[править]Под последним напором дверь уступила. Радузийцы со страшным победным воем ринулись в церковь, попирая трупы ногами и таща своего серебряного святого к алтарю. Отблески мигающего света мгновенно наполнили темноту храма, переливаясь искрами на золотых подсвечниках и на медных трубах органа. В церкви началась вторая битва под этим рыжеватым освещением, которое то разгоралось, то потухало вместе с пожаром, пожиравшим соседние дома. Вцепившись друг в друга, тела падали на каменные плиты и, не разделяясь, катались вместе в бешенных объятьях, ударялись о камни и умирали под скамейками, на ступенях часовни, в углах исповедален. Задумчивые своды божьего дома звонко отражали леденящий звук железа, вонзающегося в тело или скользящего по костям, короткий и надломленный вопль человека, раненого в живое тело, треск черепа, разбивающегося под ударом, рычание того, кто не хочет умирать, и зверский хохот того, кому удалось убить. И нежный выдыхающийся запах ладана носился над этой резней.
Но враги тесным кольцом окружили вход в алтарь, и серебряный идол не добился еще чести проникнуть туда. Яков, весь покрытый ранами, дрался своей косой и не уступал ни пяди им завоеванной земли. Святого несли теперь только двое, и его огромная серебряная голова покачивалась со странными движениями пьяной маски. Жители Маскалико дрались с бешенством отчаяния.
Вдруг святой Пантелеймон с резким металлическим звоном скатился на каменные плиты. И в то время как Яков бросился поднимать его, человек огромного роста свалил его ударом ножа в спину. Два раза Яков поднимался на ноги, но два новых удара опять свалили его на землю. Лицо, грудь и руки у него были залиты кровью. И, несмотря на все, он продолжал бороться. Эта страшная, упорная живучесть вывела врагов из терпения. Трое, четверо, пятеро разъяренных пастухов все вместе ударили его в живот, из которого вывалились внутренности. Фанатик повалился навзничь и ударился затылком о серебряную статую, потом судорожно дернулся, упал ничком и снова ударился о металлического святого, руки у него вытянулись вперед, и ноги окоченели.
Святой Пантелеймон погиб.