Святолесские певцы (Желиховская)/ДО
| Святолѣсскіе пѣвцы : Старинное преданіе |
| Источникъ: Желиховская В. П. Фантастическіе разсказы. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1896. — С. 3. |
Дѣла стародавнихъ, далекихъ временъ,
Преданья невянущей славы![1]
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ привелось мнѣ проводить лѣто въ деревнѣ, на югѣ Россіи, въ очень живописной мѣстности. Въ окрестностяхъ намъ показывали много древнихъ кургановъ; возлѣ озера, въ красивомъ дубовомъ лѣсу уцѣлѣли еще многія развалины, по преданію, цѣлаго города, по имени котораго будто бы и вся эта мѣстность называлась Святолѣсскою. Неподалеку отъ озера, среди богатаго черноземнаго поля, цѣлая груда камней указывала мѣсто церкви, носившей странное названіе «выпѣтой». Собственно церкви не было и слѣда, всего нѣсколько кучекъ булыжника проросшихъ травой; но мѣстные жители утверждали, что здѣсь именно, до татарскаго погрома, стоялъ древній храмъ, называвшійся такъ, и въ доказательство пережившаго вѣка уваженія къ этому мѣсту, на немъ крестьяне отъ времени до времени возобновляли простой, неотесанный, бревенчатый крестъ. Зимой это мѣсто представляло снѣжный курганъ, а лѣтомъ довольно цвѣтущій бугорокъ, съ покосившимся крестомъ на верхушкѣ.
Я долго не могла добиться почему это мѣсто называлось «выпѣтымъ». Кто его выпѣвалъ? Никто не зналъ и сказать мнѣ не могъ, пока не познакомилась я съ одною старою-престарою старушкой помѣщицей, которая заявила мнѣ, что знаетъ хорошо преданіе о Святолѣсской Выпѣтой церкви; что у нея хранится даже о немъ разсказъ — семейная рукопись чуть ли не прадѣда ея.
Эту рукопись она показала мнѣ, а я, переписывая ее, постаралась только немного поновить ея слогъ, придерживаясь по возможности близко подлинному разсказу.
I[править]
Было то давно, не при отцахъ, не при дѣдахъ нашихъ, даже не при пра-прадѣдахъ, а и того гораздо пораньше. Было это въ тѣ времена, когда славные богатыри по святой Руси похаживали; похаживая, дубинками, кистенями помахивали; помахивая, съ басурмановъ головы сымали, изъ-подъ семи замко́въ у крылатыхъ зміевъ клады выкрадывали, у злыхъ кощеевъ изъ теремовъ красныхъ дѣвицъ выручали.
Въ тѣ ли темные, дальніе дни, свѣтъ вѣры Христовой рѣдкими огоньками по лицу земли Русской теплился. Бо́льшая часть людей Перуну грозному кланялася, Дидъ-Ладо не въ однихъ игрищахъ да пѣсняхъ славила, — а что ужъ Чернобога до того страшилася, что слугамъ его — кудесникамъ — работа не переводилась: чрезъ нихъ и мольбы возсылались, и жертвы идоламъ приносились.
Чѣмъ дальше отъ первокрещеннаго Кіева, тѣмъ рѣже сіяли кресты на храмахъ Господнихъ, тѣмъ чаще вздымались жертвенники въ честь языческихъ боговъ. Отъ града ко граду не видать было церквей христіанскихъ, да и въ самихъ-то градахъ не велика была истинная паства Господня… Искреннихъ, убѣжденныхъ христіанъ не очень много еще было.
Однако городокъ Святолѣсскъ, даромъ что лежалъ въ сторонѣ отъ проѣзжаго пути къ стольному граду Кіеву, промежъ черныхъ, дремучихъ лѣсовъ, за холмами высокими, за песками сыпучими, но величался своимъ кремлемъ, съ многоглавымъ соборомъ. И то сказать: могъ онъ точно величаться! Красой его Богъ не обидѣлъ. Каждый путникъ, — будь онъ злой нехристь-татаринъ, аль крещеный человѣкъ, все одно, — какъ выходилъ изъ-за темнаго лѣса, да сразу метался въ очи ему, на зеленой на горѣ, по-надъ озеромъ свѣтлымъ, городокъ съ пригородьями, валы крѣпостные съ частоколомъ высокимъ, а за частоколомъ соборъ пятиглавый, озолоченный, воеводскій домъ, съ расписными теремами боярскими, со столбами витыми, крылечками, да рѣзьбой узорною; да какъ бывало солнышко-то еще ударитъ въ красу его, да вся она какъ есть цѣликомъ опрокинется въ ясное зеркало водъ лазоревыхъ, — каждый поневолѣ остановится и подумаетъ: «Экая краса благодатная!.. Ай да городъ Святолѣсскъ, — залюбуешься!..»
II[править]
Невдалекѣ отъ городка, на лѣсной опушкѣ, былъ погостъ съ малою часовенькой. Церкви при кладбищѣ не было: куда еще! Будетъ что въ кремлѣ бревенчатый пятиглавый храмъ всѣмъ на диво вздымался… О новой церкви святолѣсцы еще не думали. Покойники побогаче да поважнѣй въ городу отпѣвались, бѣдные — въ часовенькѣ при погостѣ. А бо́льшая часть жителей въ обрядахъ христіанскихъ и вовсе нужды не видала; кто просто умершихъ землѣ предавалъ, кто втихомолку курганы надъ ними вскапывалъ, тризны языческія попрежнему правилъ.
Часовенька при кладбищѣ была заложена временная купчиной богатымъ. Собирался онъ на мѣсто нея и всю церковь выстроить, потому что ужъ крѣпко напуганъ былъ: сталъ купчина помирать, а помереть ему крѣпко не хотѣлось. Вотъ и пообѣщался онъ, если выздоровѣетъ, во имя Успенія Божіей Матери храмъ на погостѣ построить. Захворалъ онъ какъ разъ объ этомъ праздникѣ, а на самое на Успеніе съ него какъ рукой хворость сняло… Дѣлать, стало, нечего: приходилося мошной тряхнуть. Заложилъ онъ будущую церковь, возлѣ выстроилъ часовеньку, и весь бы храмъ, статься могло, достроилъ, да только пришлось ему по дѣламъ изъ городу выѣхать, — уѣхалъ онъ и былъ таковъ! Не стало о немъ слуху, не осталось и духу.
Такъ и пришлось святолѣсскимъ покойникамъ одною, во имя Успенія, часовенькой пробавляться.
Никто о томъ не тужилъ, кромѣ развѣ одного попа Кипріана, духовника пропавшаго купца. Былъ онъ человѣкъ совѣстливый и пастырь добрый; мучило его сознаніе, что воспріялъ онъ обѣтъ духовнаго своего чада, самъ и мѣсто для храма святилъ и первый камень его заложилъ — и все то дѣло вышло облыжное!.. Ему казалось, что самъ онъ отчасти отвѣтственъ и виновенъ въ обманѣ, — хоть не намѣренно, а допустилъ ложный Богу обѣтъ… И сокрушался попъ Кипріанъ.
Тѣмъ горше сокрушался, что не видалъ себѣ ни въ комъ соучастія, и ясно было ему, что сколь много онъ ни старайся, какъ усердно ни обращайся къ благостынѣ христіанской, — но вѣкъ не собрать ему казны нужной для построенія заложеннаго храма.
Отецъ Кипріанъ былъ родомъ не русскій. Малымъ ребенкомъ прибылъ онъ изъ православной Греціи съ отцомъ своимъ, іереемъ. Отца его самъ князь Владиміръ Красное Солнышко съ другими пастырями выписалъ изъ Константинограда. Съ годами обрусѣла семья; Кипріанъ женился на дочери природнаго кіевлянина, на красавицѣ Миловидѣ, во святомъ крещеніи названной Любовью, и самъ пріялъ священство.
Вѣрно было дано женѣ Кипріановой христіанское имя: ни въ комъ христіанское милосердіе и чистая любовь не могли горячѣе горѣть, какъ въ сердцѣ этой красавицы, обращенной благочестивымъ супругомъ въ ревностную христіанку.
Богъ благословилъ бракъ ихъ тремя дѣтьми: дочерьми Вѣрой и Надеждой и сыномъ Василько. Не могли попъ съ попадьей наглядѣться на дѣтокъ своихъ, души въ нихъ не чаяли! И то сказать, всѣ они трое красавцы были писаные, и душой столь же хороши какъ и обликомъ.
Надежда съ Вѣрой были близнецы и столь сходны, что отличить ихъ, кромѣ отца съ матерью, никто не могъ. Даже братъ, млаже ихъ на два года, часто ихъ смѣшивалъ и смѣючись говаривалъ: «Не все-ль мнѣ едино, кто изъ васъ Вѣра, кто Надежда?.. Гдѣ одна, тамъ и другая! Дѣлить васъ нельзя и люблю я васъ ровно… Для меня вы обѣ и матушка — третья — нераздѣльны. Всѣ вы трое — въ единой Любови и Любовь единая!»
И точно! Горячо другъ друга любили дѣти отца Кипріана. Братъ и сестры не разлучались и всегда ходили обнявшись, привлекая взоры и улыбки встрѣчныхъ своею миловидностью.
III[править]
У всѣхъ троихъ были чудесные голоса. Отецъ и мать ихъ научили многимъ священнымъ напѣвамъ; кромѣ того, попъ Кипріанъ выучилъ своего десятилѣтняго мальчика играть на гусляхъ. И такъ они втроемъ сладко играли и пѣли, что въ праздничные дни, особенно долгими лѣтними вечерами, народъ толпами сталъ собираться подъ окно поповской избы, чтобы послушать пѣснь объ Іовѣ многострадальномъ, о чудномъ спасеніи трехъ отроковъ въ пещи огненной, или другое подобное сказаніе, которыя отецъ Кипріанъ умѣлъ искусно въ стихъ перекладывать.
Слушалъ ихъ народъ, заслушивался и уходилъ умиленный…
И вдругъ осѣнила благочестиваго іерея дума: «Не расточаются дары Господни напрасно. Не дана ли мнѣ, въ сладостныхъ голосахъ невинныхъ моихъ отроковъ, возможность снять съ своей и съ чужой души тяжесть невыполненнаго обѣта?.. Самъ Спаситель училъ не зарывать въ землю талантовъ… Пойду-ка я къ старцу Евѳимію, попрошу его разрѣшеніе и, коли онъ благословитъ, поставлю у порога моего кружицу для добровольныхъ приношеній на построеніе храма на бѣдномъ погостѣ нашемъ. Пусть народъ слушаетъ пѣніе моихъ дѣтей и въ умиленіи подаетъ, во спасеніе душъ своихъ, посильныя лепты».
И пошелъ Кипріанъ въ Святолѣсскую пустынь, въ скитъ отшельника Евѳимія. Въ глухихъ дебряхъ лѣсныхъ основалъ святой старецъ одну изъ первыхъ иноческихъ обителей на Руси; но вскорѣ сожительство съ нѣсколькими братьями монахами, послѣдовавшими за нимъ въ пустыню, показалось ему тягостною суетой… Удалился онъ отъ заложеннаго имъ скита въ еще бо́льшую глушь дремучаго бора; вырылъ себѣ малую пещерку и тамъ спасался въ денныхъ и ночныхъ молитвахъ, видясь только съ тѣми, кто имѣлъ до него неотложное дѣло. Безъ особой нужды не дерзали нарушать уединеніе святаго старца даже братья его, иноки. По очереди, разъ или два въ недѣлю, тайкомъ крадучись, они навѣщали пустынника; съ низкимъ поклономъ клали на порогѣ пещерки его просфору и удалялись, не промолвивъ ни слова.
Однако тѣхъ пришельцевъ, кои къ нему обращались съ просьбой: «благослови, отче, на бесѣду, во спасеніе души!» Евѳимій осѣнялъ крестнымъ знаменіемъ, выслушивалъ и давалъ наставленіе.
Радостный возвратился изъ скита отецъ Кипріанъ и тотчасъ принялся за дѣло.
Перенесъ онъ свою убогую хижину къ самому кладбищу; поселясь возлѣ самой часовни, сталъ безвозмездно совершать всѣ требы: отпѣвалъ, хоронилъ, поминалъ православныхъ, ничего для себя не требуя, лишь указывая просившимъ молитвъ его на вдѣланную въ камень у самаго входа въ часовеньку желѣзную кружицу, съ поклономъ говоря каждому:
— Не для меня жертвуете, православные, — для себя самихъ, на построеніе храма, во имя Пресвятой Матери Господа нашего Іисуса Христа, — по обѣту здѣсь заложеннаго, да не выстроеннаго.
И давали добрые люди полушки и гривны, — кому сколько въ силу-мощь было; давали тѣмъ щедрѣй и охотнѣй, что нигдѣ никто не слыхивалъ столь сладостнаго пѣнія, какъ на служеніяхъ отца Кипріана. Двѣ дочери и отрокъ сынъ служили ему клиромъ.
Когда же наступали вешніе дни, оконца и двери отворялись въ поповой избѣ; семья выходила коротать долгій золотой сумракъ на крылечко; туда Василько выносилъ свои гусли и, присѣвъ съ сестрами на ступеньки, первый подавалъ имъ голосъ. Когда юные голоса ихъ разливались въ хвалѣ Богу, Создателю утренней и вечерней зари, солнца жаркаго, и кроткаго мѣсяца, и ясныхъ звѣздъ что вокругъ нихъ зажигалися въ румяныхъ еще небесахъ, — тогда лужайка предъ погостомъ покрывалась народомъ. Сосѣди изъ пригородовъ и горожане изъ-подъ кремля самаго стекалися послушать дивное пѣніе. Многимъ казалось, что Божья благодать, миръ и любовь нисходятъ вмѣстѣ съ волнами звуковъ въ смягченныя сердца. Многимъ хотѣлось молиться: имъ чудилось что ангелы Божіи сходятъ съ ясныхъ небесъ и свои голоса примѣшиваютъ къ пѣнію отроковъ… Полушки и гривны тогда частымъ дождикомъ стучали о дно кружки церковной, и радовалось сердце отца Кипріана, слыша стукъ этотъ и внемля просьбамъ народа, говорившаго его дѣтямъ:
«Пойте, отроки Божіи! Славьте еще Отца Вседержителя, и Духа Святаго, и Христа-Спасителя, и Пресвятую Матерь Его!.. Добро намъ слушать васъ! Пойте! А ужъ мы порадѣемъ на построеніе храма».
И точно радѣли не скудно!.. Чаще и чаще приходилось Кипріану соборнаго протопопа, отца-казначея, тревожить: считать жертвенные сборы на храмъ Успенія и сдавать ихъ въ кремль, на храненіе.
— Еще до будущей весны повременимъ, да ужъ можно будетъ, съ помощью Господа, по-малу къ постройкѣ приступать! — радовался отецъ Кипріанъ, а за нимъ радовались и благодарили Бога за ниспосланную имъ благодать и жена его и дѣти.
Откуда что бралося у этихъ, Божіею благодатью взысканныхъ дѣтей! Послѣдніе годы отецъ, удрученный службами и добровольными требами, пересталъ заботиться имъ пѣсни складывать: сами они ихъ на лету составляли. Особливо сестры доходчивы на стихъ были! Лишь прочтетъ что отецъ въ священномъ писаніи или во Псалтири, — сейчасъ у нихъ и пересказъ, и пѣснь готовы…
Словно премудрость свыше осѣняла ихъ разумъ, — изъ чистыхъ сердецъ и чистыхъ устъ ихъ славословія сами собой изливалися.
IV[править]
Славословія пѣвцовъ-отроковъ изливалися простосердечныя, всѣмъ понятныя, до глубины самыхъ черствыхъ душъ доходившія и лучше вкоренявшія вѣру Христову въ окрестномъ населеніи, чѣмъ требы церковныя, не всѣмъ понятныя.
Вскорѣ слухи объ ангельскомъ пѣніи въ семьѣ святолѣсскаго священника разошлись далеко, дошли до самаго Кіева; множество богомольцевъ стало нарочно съ пути сворачивать, чтобы послушать гусли отрока Василько и пѣніе его съ сестрами. Изъ Кіева же былъ присланъ отъ начальства запросъ: что за притча творится въ семьѣ отца Кипріана?.. Нѣтъ-ли обману какого? Нѣтъ-ли прельщенія бѣсовскаго, зловреднаго?..
Но еще ранѣе запроса пришелъ изъ скита старца Евѳимія къ протопопу святолѣсскому инокъ съ словеснымъ его наказомъ: что такъ и такъ де, — будетъ запросъ объ отцѣ Кипріанѣ и семьѣ его, такъ проситъ старецъ Евѳимій ихъ не замаять лихою отповѣдью, а все по правдѣ доложить, что доброе дѣло ими творится съ его, Евѳимія, благословенія… Дѣло и само было по плодамъ своимъ видно: послушали посланцы кіевскіе пѣнія, умилилися душевно! Пересчитали казну для постренія храма собранную — умилилися пуще, похвалили попа Кипріана, похвалили богоугодное житіе семьи его и сладкогласное пѣніе дѣтей и восвояси отбыли обратно.
Но приключилося тутъ особое дѣло, поднявшее грозу и гоненія на благочестивую семью. Воевода святолѣсскій, бояринъ Буреводъ и молодой его племянникъ Ратиборъ сами полюбопытствовали послушать пѣніе; отецъ Кипріанъ возилъ дѣтей въ домъ воеводы. Обласкали ихъ тамъ; вдовый бояринъ водилъ ихъ въ теремъ къ своимъ дочерямъ невѣстамъ, и тѣ, хотя, сказывали Вѣра и Надежда родителямъ, гордо обошлися съ ними, но пѣніе ихъ одобрили. А ужъ думные бояре съ дьяками и со служилыми людьми въ голосъ захвалили дочекъ поповскихъ и такъ-то смотрѣли на нихъ, что обѣ не знали, куда глаза дѣвать.
И вотъ зачастили послѣ того воевода съ племянникомъ на погостъ «слушать божественное пѣніе»… Василько хвалили въ мѣру, за то на дѣвицъ хвала безъ мѣры сыпалась и уже такъ-то ласковъ былъ воевода и такъ-то пристально молодой его родичъ съ пригожихъ дочекъ ея глазъ не спускалъ, что попадья сказала мужу:
— Ой, Кипріанушко, сдается мнѣ, что не даромъ зачастили къ намъ эти бояре!
— А вѣстимо не даромъ! — весело отозвался попъ. — Гляди какъ кружка наша сборная отяжелѣла: того гляди надо ее опять въ кремль везти, казначею сдавать!
— Не то я сказываю, Кипріанушко! Смотри, не пришлось бы намъ родныхъ дочекъ изъ дому свезти… Воевода-то съ Вѣры глазъ не спускаетъ, а племянникъ его какъ воззрился на Надежду, такъ никого и ничего опричь ея красы и не видитъ.
Смутился отецъ Кипріанъ.
— Ну ужъ ты, баба! — говоритъ, — у васъ все только этакое на умѣ! Бояринъ Буреводъ въ дѣды дочкамъ нашимъ годится, станетъ онъ на дитя льститься?.. Да и Ратиборъ Всеславовичъ не такихъ красавицъ, я чай, въ Кіевѣ видывалъ.
— Такихъ красавицъ писанныхъ и на всемъ-то свѣтѣ мало! — вздохнула матушка попадья.
V[править]
Отецъ Кипріанъ женѣ не возражалъ, но призадумался. Зналъ онъ, что обѣ дочки его Богу обѣщанныя невѣсты: съ тринадцати годковъ стали онѣ всѣмъ сердцемъ въ монашество рваться. Нынѣ шелъ имъ шестнадцатый годъ. Не одинъ женихъ пробовалъ свахъ засылать, но отвѣтъ всѣмъ былъ одинъ: за честь благодарятъ покорно, а о бракѣ не помышляютъ. Монашескихъ обителей въ то время на Руси еще не было; желающіе спасаться удалялись въ скиты, въ пустыняхъ себѣ келіи ставили, какъ святолѣсскій старецъ Евѳимій. О женскихъ монастыряхъ и не слыхивали. Но у отца Кипріана родная сестра была игуменіей монашеской обители на родинѣ его. Онъ много разсказывалъ о ней семьѣ, и обѣ дѣвушки рвались поступить подъ святой кровъ ея, и хотя сознавали, что это трудно исполнимая мечта, но дали обѣтъ безбрачія и заявили о томъ родителямъ.
Права оказалась матушка: не откладывая въ долгій ящикъ своихъ помысловъ и на свахъ не тратясь, самъ бояринъ Буреводъ за себя и за племяша посватался. Призвалъ онъ разъ, послѣ соборной обѣдни, къ себѣ попа Кипріана, да и говоритъ:
— Ну, отче, видно твое счастье! Вдвойнѣ хочу съ тобой породниться: давай намъ въ жены дочекъ твоихъ — мнѣ Вѣру, а Надежду — братнину сыну. На роду имъ писано боярынями быть.
Поблѣднѣлъ отецъ Кипріанъ, затрясся даже весь. А воевода смотритъ, да въ сѣдую бороду ухмыляется… «Отъ великаго счастія, — думаетъ, — батька голову потерялъ!»
— Ну, ну! — говоритъ ему, — успокойся, да благодари Бога, что мы съ племянникомъ честные люди… Поди объяви семьѣ радость. На той недѣлѣ сговоры справимъ, а тамъ честнымъ пиркомъ да и за свадебку! Самъ насъ, отче честной, вѣнцами благословишь… Иди съ миромъ! Завтра подарки невѣстамъ пришлемъ.
И ушелъ попъ Кипріанъ, не посмѣлъ перечить, самъ только мыслилъ: «Эхъ, грѣховодникъ старый! за что только Бога благодарить наказываетъ!.. Ну, что теперь будетъ?.. Положимъ, обѣта настоящаго дочки не давали, да и не въ такихъ лѣтахъ онѣ, чтобы Господу ихъ обѣщанія пріять… Отъ грѣха онѣ свободны, но… захотятъ ли?.. Прельстятся ли славой мірскою?.. Неволить ихъ я не могу!»
VI[править]
Какъ березки подъ зимнимъ инеемъ побѣлѣли сестры, услыхавъ вѣсть привезенную отцомъ! Обнялись онѣ, прислонилися другъ ко дружкѣ, смотрятъ на отца большими, затуманенными, но и сквозь слезы блиставшими какъ звѣзды небесныя, глазами, а сами дрожмя-дрожатъ, такъ что и слова высказать не могутъ.
Испугалися отецъ съ матерью.
— Что вы! что вы, голубки наши бѣлыя?.. Чего испугалися?.. Вѣдь неволить васъ не станемъ!
Тутъ Вѣра, считавшаяся старшею, брови нахмурила и выговорила, строго-престрого на отца глядючи:
— Неволить?.. Кто-жъ насъ можетъ неволить, когда мы Господу Богу обѣщаны!? Убить насъ можно! Но замужъ отдать нельзя!
— Что-жъ ты, батюшка, воеводѣ отвѣтилъ? — прошептала Надежда.
Потупился отецъ Кипріанъ подъ взглядомъ дочекъ своихъ.
— Что-жъ! — говоритъ. — Я за васъ рѣшенія класть не могъ. Дѣтьми вы замыслили себя Богу посвятить… Настоящаго обѣта не давали… Дѣло это трудное!.. У насъ женскихъ обителей, куда бы вамъ пріютиться, и вовсе нѣтъ!
— Нѣтъ — такъ и безъ пріюта свой вѣкъ изживемъ! — твердо выговорила Вѣра.
— А и вѣкъ-то нашъ не гораздо длиненъ! — прибавила сестра ея.
— Полно-ко: никто не вѣсть ни дня своего, ни часа! — замѣтилъ отецъ.
А мать и братишка заплакали отъ такихъ Надеждиныхъ словъ. Знали они, что обѣ сестры увѣрены въ своей скорой смерти: были имъ, сонныя аль явныя, — сами не вѣдали онѣ того, — только были видѣнія вѣрныя.
Въ тотъ же день побывалъ отецъ Кипріанъ у воеводы, низко кланялся ему на милости, заявлялъ, что дочки боярамъ челомъ бьютъ за великую честь, будутъ де ихъ имена на молитвахъ поминать съ благодарностью, но выйти въ замужество не могутъ: Богу безбрачіе ими обѣщано…
Заявить-то объ этомъ попъ заявилъ, да ужъ и самъ не зналъ какъ его ноги изъ палатъ боярскихъ вынесли, до того разгнѣвался на него воевода! Такъ забранилъ онъ и ногами затопалъ, что свѣта не взвидѣлъ отецъ Кипріанъ и сумрачный вернулся домой. Слышалъ онъ, уходя, какъ меньшой, Ратиборъ, останавливалъ дядю во гнѣвѣ и нехорошія слова молвилъ.
— Полно-ко тебѣ, дядюшка, гнѣваться! — позеленѣвъ отъ злобы, сказалъ Ратиборъ Всеславовичъ. — Сами себѣ дѣвки вороги: не хотятъ добромъ за насъ итти, — силкомъ ихъ заберемъ — и вся недолга!
И пуще ярости стараго боярина испугала священника злобная рѣшимость молодого. Повѣдалъ онъ объ этомъ матери-попадьѣ; наставлялъ, чтобъ она никуда дочекъ однѣхъ не пускала, берегла бы ихъ денно и нощно; а самъ даже двухъ злющихъ псовъ завелъ, чтобы по ночамъ никого близко къ дому не подпускали. Ночи-то какъ разъ становились длиннѣе, подходило осеннее, ненастное время.
Съ осенними холодами, какъ всегда, люди стали больше болѣть, простужаться. Прибавилось дѣла знахарямъ да попамъ; а ужъ такому-то какъ Кипріанъ, въ народѣ прозванному «безсребренникомъ», пуще всѣхъ приходилось работать. Другой день, отъ множества требъ, хлѣба куска не успѣвалъ проглотить. Не доѣдалъ и не досыпалъ, такъ что домашніе его почти не видали. Когда же и бывалъ дома, то все жь въ избѣ мало сиживалъ, неустанно наблюдая за подвозомъ и складкой матеріала для будущей церкви. Съ осени порѣшилъ онъ все заготовить, а раннею весной приступить къ постройкѣ. За усталью, да семейными тревогами совсѣмъ поизвелся отецъ Кипріанъ; а тутъ еще на бѣду и самъ застудился и недомогалъ. Хорошо что, къ великому облегченію заботъ его, молодой бояринъ Ратиборъ уѣхалъ неожиданно въ Кіевъ. «Видно на службу отозвали его. Давненько онъ здѣсь баклуши-то билъ: авось его теперь не скоро отпустятъ», — утѣшался отецъ Кипріанъ.
Примолкъ и воевода… Поповская семья о нихъ никогда рѣчей не держала, но въ тайнѣ всѣ радовались, что не стало у нихъ ни слѣда, ни слуху о дядѣ съ племянникомъ.
«Неужто жь пронесло мимо грозу? Подай, Господи!» — думала мать-попадья и набожно крестилась.
Подошла зима со своими пушными покровами; все обложила лебяжьимъ пухомъ, обвѣшала алмазными ожерельями, посыпала жемчугомъ. Въ томъ году она стала сразу снѣжная да суровая. Съ октября ужь пришлось отцу Кипріану всякія работы по постройкѣ бросить, а въ ноябрѣ весь заготовленный матеріалъ потонулъ подъ саженными снѣгами, такъ что поневолѣ на отдыхъ больше времени стало перепадать. Свободное время даромъ въ благочестивой семьѣ не пропадало; въ долгіе зимніе вечера, при свѣтѣ яркой лучины, прялись пряжи, ткались холсты; а пока женскія руки были заняты рукодѣльемъ, отецъ съ сыномъ новые псалмы и молитвы на голоса раскладывали. Василько свои гусли перебиралъ, а сестры имъ обоимъ помогали и складъ налаживать и голосъ выводить. И такъ-то дружно и ладно у нихъ это дѣло спорилося, что, не глядя на заносы и метели, частенько въ ворота ихъ стучались гости: охотники послушать пѣвцовъ и зимой не переводились.
Съ благословенія отца протоіерея, Кипріанъ сталъ съ собой возить по праздникамъ дѣтей въ городъ; тамъ становились они на клиросѣ и своими чистыми, звонкими какъ серебро голосами, руководили общимъ пѣснопѣніемъ молящихся. Весь народъ вторилъ имъ, благоговѣйно взирая на свѣтлую красоту сестеръ, коихъ лики блистали благодатнымъ свѣтомъ ангельской чистоты и непорочности. Предъ всякимъ двунадесятымъ праздникомъ вся благочестивая семья постилась; а говѣла и пріобщалась Св. Тайнъ два раза въ году, въ Свѣтлый Христовъ день и въ Успеніе.
Не успѣли оглянуться, какъ подошелъ Рождественскій постъ. На святого мученика Филиппа заговѣлися, а съ Гурьева дня поститься стали строго, безъ рыбной снѣди, и каждый день дѣти сопутствовали отцу въ кремль къ обѣднѣ. Особливо дочери усердны были ко святому служенію, рѣдко пропуская утрени, не только что литургію. Василько чаще оставался дома съ матерью, которой ради хозяйственныхъ заботъ нельзя было выходить изъ дому ежедневно.
VII[править]
Въ ночь на 20 ноября было сестрамъ сонное видѣніе. Обѣ одновременно узрѣли въ свѣтломъ небѣ блистающую причастную чашу и обѣ слышали голосъ, возвѣщавшій великое таинство подлинными словами божественнаго пѣснопѣнія: «Тѣло Христово пріимите, источника безсмертія вкусите!»
Обѣ сразу поднялись на ложахъ своихъ и обѣ воззрились одна на другую, спрашивая:
— Что это значитъ? Что ты видала, сестра?
Повѣдали онѣ другъ другу свой дивный, одинаковый сонъ, и такъ порѣшили:
— Господь намъ близость земного конца возвѣщаетъ. Надо намъ пріобщиться Его Тѣлу и Крови… Да будетъ надъ нами Его святая воля!
На утро, вставъ, чтобы сопутствовать отцу въ Божій храмъ, онѣ разсказали ему о видѣніи своемъ и о желаніи, не отлагая, причаститься.
— Что же! — скрывъ тревогу житейскую, согласился отецъ Кипріанъ, — ежели таково ваше желаніе, завтра, на утрени, исповѣдуйтесь, а за обѣдней, въ день Введенія во храмъ Пречистой Дѣвы Маріи, я пріобщу васъ Тѣлу и Крови Господнимъ… Только, по слабости нашей человѣческой, прошу я васъ, дѣти мои, поберегите мать вашу! Не тревожьте ее предвидѣніями скорой кончины вашей… Быть-можетъ услышитъ Господь и наши моленія родительскія, — упасетъ васъ отъ смерти безвременной.
И было ими рѣшено скрыть отъ брата и матери свои помыслы о близости смертнаго часа.
На слѣдующій день, въ праздникъ Богородичный, пѣли дѣти отца Кипріана въ Святолѣсскомъ соборѣ; пѣли они, какъ въ тѣ вѣка водилось, со всѣми прихожанами вмѣстѣ, но ихъ чудные голоса выдѣлялись, какъ чистое серебро, въ общемъ хорѣ славословія. А когда Вѣра и Надежда подошли къ пречистой чашѣ, солнце пробилось сквозь зимнюю мглу и тремя яркими лучами озлатило ихъ благоговѣйно склоненныя головы; онѣ предстали народу словно видѣніе свыше, словно чистые серафимы въ облакахъ курившагося ѳиміама. Многіе вмѣстѣ съ ними молитвенно преклонили колѣна, а другіе въ толпѣ умиленно переговаривались.
— Смотрите, православные! Словно Божіи Ангелы къ намъ грѣшнымъ съ неба слетѣли! Не по-земному сіяютъ лики сихъ чистыхъ отроковицъ! Да и голоса ихъ звучатъ не по-земному.
И точно, красота сестеръ была чудно прекрасна! Она умиляла души избранныхъ, а иныхъ поражала не умиляя… У дверей храма, въ толпѣ, среди пришлыхъ богомольцевъ, одинъ парень въ лаптяхъ и мужицкомъ зипунѣ во всю службу глазъ съ нихъ не спускалъ, лобъ перекрестить забывалъ на нихъ глядючи. Не по-мужицки мужицкая одежда на этомъ парнѣ лежала; а забываясь, когда кто его, по тѣснотѣ, ненарокомъ толкалъ или предъ нимъ становился, заслоняя ему поповскихъ дочекъ, онъ такъ гнѣвно да властно черными глазами вскидывалъ, что видѣвшіе только сторонилися, дивясь: ишь-де, сиволапый, какимъ соколомъ озирается!..
Кончилась служба. Воевода со своими пришелъ на паперть. Остановился тамъ, на посохъ воеводскій опираючись; сгребъ въ карманѣ пригоршню полушекъ, сталъ нищую братію, праздника для, одѣлять, да вдругъ какъ встрѣлся глазами съ высокимъ парнемъ въ зипунѣ, дрогнулъ и пріосанился.
Кабы кто сумѣлъ въ душу боярина Буревода прозрѣть прочелъ бы тамъ довольные помыслы:
«Ишь вѣдь, пострѣлъ, каково вырядился!.. И мнѣ не сказался что ужъ здѣсь!.. Ну видно и впрямь надо въ скорости гостей желанныхъ поджидать. Велю ключарю потайной калитки на ночь не замыкать!»
VIII[править]
Возвратился отецъ Кипріанъ съ семьей поздно. Приходилось ему въ городѣ еще кое-какія требы свершать; дѣти его на соборномъ дворѣ, у вдовой дьячихи-просвирни въ келійкѣ обождали. Звалъ ихъ отецъ казначей, протопопъ соборный, къ себѣ, пирожка съ грибами праздничнаго откушать, — да не захотѣли сестры, убоявшися разспросовъ да переговоровъ. Попадьи да поповны городскія имъ проходу и то не давали: корили за спѣсь, за неразуміе! Какъ де было имъ за бояръ не пойти?.. Дѣвичье счастіе прозѣвали, чтобъ послѣ вѣкъ де плакаться.
Не хотѣлось Вѣрѣ и Надеждѣ ихъ вздорныя рѣчи бабьи слушать. Не хотѣлось отъ пересмѣховъ дѣвичьихъ, отъ взглядовъ, да заигрываній нескромныхъ ихъ братьевъ да мужей терпѣть. Не любили онѣ по гостямъ да по чужимъ людямъ ходить.
Едва въ полдень поповскія розвальни къ погосту подъѣхали, въ воротахъ переняла ихъ Любовь Касимовна; заждалася она мужа да дѣтокъ и вволю безъ нихъ нагоревалася. Пошла она, утречкомъ, помолившися, животинку въ хлѣвѣ да на дворѣ покормить, — глядь, а ихъ псы сторожевые, Орликъ да Соколъ, въ разныхъ концахъ двора лежатъ мертвые… Съ чего имъ смерть приключилася? Кто ихъ извелъ и почто́?.. Ума приложить не могла попадья, и сама не своя ходила, боясь, что не даромъ такое стряслося.
— Надо намъ, поди, лихихъ гостей ждать!.. Какъ сведутъ у насъ Сивку да Буренушку, кто насъ прокормитъ? Какъ до городу добираться будешь? — сокрушалася мать-попадья.
Нахмурился отецъ Кипріанъ… Не за лошадь и коровку боялся онъ… Но въ скорости одумался, что на все — а тѣмъ паче на такія дѣла — воля Божья.
— Ну, какъ быть! — вздохнувъ молвилъ онъ, — не надо на людей грѣшить! Какъ знать, можетъ Соколъ съ Орликомъ какого ни на есть зелья и сами хватили. Достанемъ другихъ собакъ!.. А пока будемъ сами на-сторожѣ. Авось Господь помилуетъ?.. Во всемъ вѣдь Его святая воля!
Вошли въ избу, потрапезовалъ отецъ Кипріанъ съ семьей, а послѣ обѣда взялъ заступъ, позвалъ Василько и пошли они зарыть въ землю вѣрныхъ сторожей своихъ. Мальчикъ плакалъ, прощаясь со своими добрыми товарищами, а отецъ его пожурилъ: стыдно де парню изъ-за псовъ слезы лить!
А въ избѣ, между тѣмъ, мать покачивая головой, говорила дочкамъ своимъ:
— Охъ, охъ! Не даромъ все я во снѣ видѣла, что тучи, черныя-пречерныя, надъ нашимъ жильемъ собираются!.. Быть надъ нами бѣдѣ!
— А чему, по волѣ Божіей, быть, того не миновать, матушка! Стало незачѣмъ и сокрушаться о томъ, надъ чѣмъ мы не властны!
— Только бы самимъ не грѣшить! Только бы чистыми предъ Его престоломъ предстать! А то — будь что будетъ! Не все ли едино?.. Земная жизнь не долга, а вѣчная — въ нашихъ рукахъ!
— Сказано: волосъ не упадетъ съ головы человѣка безъ воли Его! — утѣшали мать дочери.
— А припомни, какъ ты намъ сны свои разсказывала, — вдругъ вспомнила Надежда. — Не ты ли говорила, что грозныя тучи только напугали тебя, а изъ нихъ великій свѣтъ исшелъ и всѣхъ насъ осѣнилъ?.. Вотъ, стало, горе-то намъ къ славѣ будетъ.
— Не къ земной, такъ къ небесной! — добавила Вѣра. — По мнѣ такъ чѣмъ бы скорѣе Господь на насъ оглянулся и въ Свои обители призвалъ, — тѣмъ радостнѣй.
Крики, свистъ, пѣсни, пьяный хохотъ и рѣзкіе, задорные звуки какого-то гудка прервали рѣчи сестеръ. Шумъ этотъ въ послѣднее время имъ не въ диковину былъ; какъ разъ противъ избы отца Кипріана и противъ будущей кладбищенской церкви поселился цѣловальникъ. Въ праздники брага и пьяный медъ щедро лились въ его притонѣ, а скоморошныя пѣсни и богохульныя рѣчи — еще щедрѣй! Это сосѣдство очень смущало отца Кипріана, не столько для себя, какъ для погоста, въ виду будущаго стеченія рабочихъ на построеніе церкви… А цѣловальнику только того и нужно было. Извѣстно, чѣмъ ближе народъ, тѣмъ больше ему прибыли!
IX[править]
Но въ тотъ день ужь что-то особенно расплясались и распировались въ избѣ и предъ воротами цѣловальника. Зимнія сумерки скоро спустились, но ночка лунная была ясная. Полный мѣсяцъ стоялъ высоко въ небѣ, среди большущаго жемчужнаго круга, а на землѣ, одѣтой въ бѣлые снѣжные саваны, все таинственно сіяло и мерцало мертвымъ, холоднымъ блескомъ.
Передъ вечеромъ навѣдалися къ попу ближайшіе сосѣди, изъ пригорода. Старушка мѣщанка со слѣпымъ сынкомъ, подросткомъ; старикъ лавочникъ да двое-трое каликъ перехожихъ, богомольцевъ, зазимовавшихъ въ Святолѣсскѣ, по дорогѣ въ Кіевъ. Приходили они провѣдать, не будетъ ли, ради праздника, священнаго пѣнія у батюшки?.. Но отецъ Кипріанъ лишь головой мотнулъ на окошко, за которымъ виднѣлась ярко освѣщенная изба цѣловальника, откуда пѣніе и гоготъ неслися хуже прежняго.
— Развѣ жь статочно молитвенное пѣніе при такомъ нечестивомъ гомонѣ? — сказалъ онъ. — Нѣтъ, православные, приходите ужъ вдругорядь: нынче не сподручно дѣтямъ пѣть.
— Да имъ обѣимъ и не такъ-то здоровится! — отозвалася Любовь Касимовна. — Онѣ ужь къ себѣ въ свѣтелку поднялися.
Такъ и разошлись охотники до «божественнаго» пѣнія.
Отецъ Кипріанъ спросилъ жену, скрывая тревогу:
— А чѣмъ неможется дочкамъ?.. Аль захворали?
Но она его успокоила: такъ де, не по себѣ имъ, а не то чтобы хворость… Просто растревожилися, должно смертью Орлика да Сокола. Жаль ихъ, да и брата, что плакалъ…
— Глядя на его слезы, давеча, всплакнула и Надежда и заболѣла у нея головушка. Ну, а вѣдь ужъ вѣдомо, что коли у одной сестры что болитъ — заразъ и на другую переходитъ! — объяснила Любовь Касимовна.
— Ну, Господь ихъ храни! Подь, Василько, зови сестеръ вечерять, помолимся да ляжемъ пораньше. Притомился я нонѣ!.. До ночи хоть отдохну, пока что, — на людяхъ не страшно, — а тамъ вѣдь надо однимъ глазкомъ спать, караулить насъ некому!
Сбѣгалъ Василько на верхъ въ свѣтлицу, засталъ сестеръ въ темнотѣ; онѣ лучинки не вздули, но мѣсяцъ ярко свѣтилъ въ слюдовое оконце, и мальчикъ увидалъ сразу, что сестры его сидѣли обнявшися; Надежда голову на плечо къ Вѣрѣ положила, а Вѣра ей житіе святыхъ тезоименитыхъ имъ и матери ихъ, Софіи, разсказывала. Слышала Вѣра о нихъ отъ одного инока иноземнаго, котораго сестрѣ ея не довелося послушать, и съ той поры онѣ часто бесѣдовали о погибшихъ въ мукахъ за вѣру Христову святыхъ дѣвахъ, соименницахъ своихъ, о великомъ ихъ терпѣніи въ мукахъ и блаженной кончинѣ.
Услышавъ зовъ брата, онѣ отъ ужина отказались, но къ молитвѣ сошли; помолились вмѣстѣ съ отцомъ и матерью, приняли ихъ благословеніе на сонъ грядущій и снова ушли къ себѣ… Братъ посвѣтилъ имъ, пока онѣ на лѣстницу взошли, а когда хотѣлъ уходить, обѣ сестры его обняли, перекрестили и сказали:
— Что бы ни приключилось, Василько, смотри не забывай насъ! Молись о насъ, какъ и мы о тебѣ и о родителяхъ нашихъ молиться будемъ… Кого любовь да молитва соединяютъ, для тѣхъ разлуки быть не можетъ! Запомни и перескажи эти слова наши отцу съ матерью.
Рано улеглась семья отца Кипріана, но долго заснуть въ ней никто не могъ. Сестры наверху о снѣ и не мыслили; а внизу родители и рады-бъ забыться сномъ, да плясъ, и гамъ, и пьяные крики у сосѣдей не давали покоя.
Одинъ Василько, забравшись на лежанку, скоро и сладко уснулъ.
X[править]
Межъ тѣмъ кутежъ и пированіе напротивъ поповской избы до полуночи не унимались. Еще бы! Кому на даровщинку не попируется?.. Хмѣльное въ тотъ день было для всѣхъ даровое. Воевода-ль, сказывали, праздникъ справлялъ, или другой кто, на мошну тароватый, міръ угощалъ, только меды и брага лились незапретно, и къ полночи все въ лоскъ упилось. На версту во всѣ стороны, кажись, человѣка тверезаго не осталося.
Анъ — такъ оно казалося, а на повѣрку бы вышло, что человѣкъ съ десятокъ больше всѣхъ безчинствовали, да вѣрно меньше всѣхъ пили, — потому что лишнихъ всѣхъ опоивъ, сами какъ будто не брагу, а чистую воду тянули: только промежъ себя переглядывалися, да на своего старшова поглядывали.
А старшой-то ихъ тотъ самый соколикъ, что утромъ давеча въ Божьемъ храмѣ побывалъ, — да Богу не маливался; съ воеводой на паперти взглядомъ спознался, да словомъ не перемолвился; а тутъ, у цѣловальника, день-деньской пилъ, да не напился, — какъ только увидалъ, что на ногахъ никого не осталося, опричь его молодчиковъ, легонько присвистнулъ да за ворота и вышелъ.
Бѣлая тишь да гладь безмолвно морозною ночью сіяла.
Бугры да кресты на могилкахъ узорными тѣнями погостъ испещряли; крестъ на часовнѣ сіялъ будто алмазный, а тѣнь отъ нея не далеко ложилася, — очень ужъ высоко полная луна забралась… Очень высоко. Прямо надъ избой отца Кипріана она свѣтло-пресвѣтло сіяла, такъ и разливаясь лучами и блестками надъ островерхою свѣтелкой… Въ поповскомъ жильѣ нигдѣ свѣта не было… Все тамъ было мирно, тихо, недвижно.
Махнулъ рукой набольшій своимъ сподручнымъ, и десятокъ рослыхъ молодцовъ окружили его молча, глядя въ свѣтлыя очи ему, ожидая воли его и приказа.
Тихо былъ онъ отданъ. Крадучись по тѣни, подъ заборами, нѣсколько человѣкъ шмыгнули къ поповскому двору, перемахнули черезъ невысокій частоколъ и размѣстились по угламъ, да подъ выходами; другіе двое подхватили заготовленную подъ сараемъ у цѣловальника лѣстницу, обѣжали съ ней на поповскій задворокъ и приставили къ оконцу свѣтелки.
Въ ту же минуту, будто по уговору, въ томъ окошкѣ зажелтѣлъ свѣтъ…
«Ага! Тѣмъ и лучше! — подумалъ Ратиборъ Всеславовичъ, сбрасывая на снѣгъ свою сермягу, — виднѣй будетъ, коя моя, коя дядина!»
И вмигъ онъ на лѣстницѣ очутился.
XI[править]
Тѣмъ временемъ первая дрёма только-что свела зеницы отца Кипріана и жены его; а сынокъ ихъ, Василько, до того-ль разоспался, что никакъ, сколь ни старался, проснуться не могъ.
А проснуться бѣдный мальчикъ очень желалъ!
Ему привидѣлся дурной сонъ, тяжелый! Увидалъ онъ сначала обѣихъ сестеръ своихъ. Увидалъ, что Надежда въ свѣтелкѣ лежитъ блѣдная, неподвижная; а Вѣра, надъ нею склонившись, сама бѣлая да холодная, засвѣтила свѣчку восковую, тихо молитвы читаетъ, цѣлуетъ сестру и мысленно проситъ: «И меня возьми, Боже! И меня спаси и помилуй, съ ней вмѣстѣ, Господи милостивый, Іисусе Сладчайшій».
Но вдругъ свѣтелка пропала.
Видитъ Василько, будто стая голодныхъ волковъ окружила ихъ домъ, смотритъ на мѣсяцъ и воетъ!.. Воетъ такъ громко, такъ жалобно, что во снѣ у мальчика сердечко сжалось отъ страху, заныло и сильнѣе забилось… Хочетъ онъ кликнуть собакъ. Изумляется, какъ же такъ молчатъ ихъ вѣрные сторожа? И вдругъ, во снѣ вспоминаетъ, что Орликъ и Соколъ издохли! Что самъ же онъ зарылъ ихъ только-что въ землю…
Вотъ одинъ волчище отъ другихъ отдѣляется.
Размашистымъ, сильнымъ прыжкомъ очутился онъ подъ оконцемъ, у свѣтелки сестеръ его; смотритъ онъ на окно, смотритъ, огненныхъ глазищъ съ него не спускаетъ, а самъ но снѣгу хвостищемъ виляетъ, зубами пощелкиваетъ, кровавымъ языкомъ облизывается… А вотъ и привсталъ… И за нимъ еще двое сѣрыхъ привстали, и всѣ, крадучись, къ дверямъ, къ окнамъ ихъ дома пробираются, сторожами разсаживаются. А тотъ, первый, самый большой, какъ взмахнетъ съ земли — и прямо въ окошко!
Во снѣ Василько весь съежился и жалобно застоналъ!.. Представилось ему, какъ злой волчище на сестрицъ его набросился; разорвалъ, растерзалъ ихъ на части; кровью ихъ, слезами чистыми упивается, тѣла ихъ бѣлыя по кускамъ рветъ и мечетъ…
Но вдругъ онъ, спящій Василько, такъ и застылъ въ недоумѣніи, въ восторгѣ… Онъ увидалъ сестеръ.
Вотъ онѣ обѣ, — Вѣра и Надежда, — не окровавленныя, не мертвыя, не растерзанныя, а сіяющія, радостныя, блаженныя!.. Облитыя холоднымъ сіяніемъ луны, онѣ, оторванныя отъ земли, несутся къ ней жемчужной, въ свѣтлыя выси небесъ, сами блистая чистотой и счастіемъ. Летятъ онѣ обнявшись, крылами алмазными взмахиваютъ, ему съ высоты улыбаются; а оттолева, изъ-за мѣсяца свѣтлаго, изъ-за звѣздъ золотистыхъ, несутся во встрѣчу имъ хороводы такихъ же блистающихъ ангеловъ, какими онѣ обѣ сдѣлались, и поютъ: «Святъ! Святъ! Святъ Господь Саваоѳъ!..»
Такъ громка и торжественна стала ихъ пѣснь, что Василько проснулся, вскочилъ и вскричалъ:
— Батюшка! Матушка!.. Слышите-ль вы пѣснь ангельскую?.. Славословіе великое!.. Батюшка! Видишь ли ангеловъ Божіихъ? Они къ намъ летятъ! Они Вѣру и Надежду встрѣчаютъ!
Вскинулись перепуганные отецъ Кипріанъ и Любовь Касимовна.
Попъ первымъ дѣломъ къ окну бросился… Тамъ все казалось пусто и тихо; только еще долетали замиравшія пѣсни бражничавшихъ въ кабакѣ и слабый свѣтъ лучины свѣтился изъ окошекъ его.
— Что ты, что ты, паренекъ?.. Богъ съ тобою, дитятко! — кинулись отецъ съ матерью къ Василько.
Но въ этотъ мигъ, гдѣ-то сверху послышался стукъ и трескъ, будто что наверху разбивали. Попадья громко вскрикнула, а отецъ Кипріанъ, обезпамятѣвъ, самъ не свой бросился вонъ изъ комнаты въ сѣни, на лѣсенку, въ свѣтелку своихъ дочерей.
Однимъ взмахомъ руки онъ отперъ дверь настежь и окаменѣлъ на порогѣ.
Въ окнѣ предъ нимъ такъ же, какъ онъ, неподвиженъ и блѣденъ какъ мертвецъ, стоялъ молодой бояринъ Ратиборъ Буреводъ; а дочери его, одна ужъ остывшая, лежала на постели, а другая на колѣнахъ возлѣ нея, не обративъ даже лица на влѣзавшаго къ нимъ вора, властно устраняла его прочь протянутою рукой.
Эта рука и видъ умершей недвижимо приковали вора-боярина къ мѣсту.
На глазахъ пораженнаго отца Вѣра, какъ стояла колѣнопреклоненная надъ умершею сестрой, такъ тихо, тихо къ ней приклонилась и замерла, — сама мертвая.
XII[править]
Похоронили дочекъ отца Кипріана вмѣстѣ, въ одной могилкѣ, у самой церкви кладбищенской, гдѣ былъ намѣченъ алтарь. Осиротѣла, притихла семья. Не слышно въ ней стало ни лепета дѣвичьяго, ни смѣха молодого, ни пѣсенъ сладостныхъ. Василько не смѣлъ не только голосъ подать, но даже до гуслей дотронуться. Матушка Любовь Касимовна глазъ не осушала, извелась вся, да и мужъ ея не лучше смотрѣлъ, только что явно горевать себя не допускалъ, отъ слезъ воздерживался, а только бывало несчетно разъ во дню тяжело воздыхалъ да выговаривалъ: «Да будетъ воля Господня!»
Даже къ своему дорогому дѣлу, къ построенію храма, будто бы обравнодушилъ… Не то чтобы онъ не желалъ кончить его, — желалъ душевно! Пожалуй еще горячѣе прежняго; всю цѣль своей жизни полагалъ въ постройкѣ этой, именно оттого, что казалось ему, что какъ только церковь окончится, — такъ и онъ свободенъ будетъ отъ узъ земныхъ, и скорѣе всему здѣшнему конецъ придетъ.
Не признавался самому себѣ Кипріанъ въ этихъ помыслахъ: пойми онъ, что все земное счастіе его не ровно на всей семьѣ его держалося, а больше въ дочеряхъ его заключалося, онъ ужаснулся бы такого беззаконія… Но такъ оно было, помимо воли его и сознанія. Прежде онъ никогда не думалъ радостно о земной кончинѣ, зная, что нуженъ онъ семьѣ; нынѣ же часто ловилъ себя на размышленіяхъ о соединеніи съ умершими и боялся, что вскорѣ станетъ въ тягость женѣ и сыну неспособностью своею къ труду, къ прежней дѣятельности.
Въ нѣсколько мѣсяцевъ ослабѣлъ, опустился отецъ Кипріанъ, на десять лѣтъ состарился. Черезъ мѣсяцъ какой-нибудь, на Рождество Христово у службы въ соборѣ, куда не входилъ онъ, по болѣзни, съ самыхъ похоронъ Вѣры и Надежды, — прихожане его не узнали.
Но у самой той обѣдни приключилось дивное диво.
Во время пѣнія Херувимской, не совладалъ съ своимъ сердцемъ Василько! Вспомянулось ему, какъ пѣвалъ онъ эту пѣснь ангельскую вмѣстѣ съ сестрами, и позабылъ онъ отцовскій наказъ: не пѣть болѣе въ церкви съ прихожанами, — вознесся мыслью горѣ и запѣлъ… Запѣлъ — возносясь къ нимъ помысломъ, видя ихъ предъ духовнымъ взоромъ своимъ… Запѣлъ, — все земное и себя самого позабывъ.
И вдругъ какъ бы трепетъ какой прошелъ по всему народу во храмѣ: всѣ смолкли и слушали дивную пѣснь въ священномъ изумленіи… Откуда она?.. Кто это пѣлъ? Гдѣ тѣ пѣвцы, которыхъ голоса составляли на землѣ такой небесный хоръ, достойный клира ангеловъ?..
Никто не зналъ!.. Никто не могъ понять! Никто ничего и никого не видѣлъ, кромѣ блѣднаго отрока, пѣвшаго за всѣхъ.
Василько стоялъ на колѣнахъ противъ отворенныхъ царскихъ дверей въ алтарѣ; затуманенные слезами глаза его были подняты къ небу, руки молитвенно сложены крестомъ, и пѣлъ онъ, вспоминая чудные голоса Надежды и Вѣры, за нихъ и за себя.
Трепетными руками вознесъ отецъ Кипріанъ священную чашу надъ головой своею и не сдержалъ, не могъ сдержать слезъ, оросившихъ лицо его, открывшихъ душу его къ нисходившей на него благодати. Впервые почувствовалъ онъ съ собою не мертвую память о дочеряхъ, а ихъ живое и животворное присутствіе.
XIII[править]
Съ этой памятной рождественской обѣдни отецъ Кипріанъ ожилъ. Ожилъ не здравіемъ, а духомъ, — ожилъ къ своимъ обязанностямъ, къ дѣлу. Воспрянула душой, по милосердію Божію, и Любовь Касимовна. Занялася она снова, какъ съ дочерями бывало, и хозяйствомъ, и рукодѣліемъ — не для себя, такъ для благостыни неимущимъ, — ткала и пряла для нищей братіи.
Послѣ водосвятія Крещенскаго дни стали свѣтлѣть да длиннѣть; а вскорѣ по сырной недѣлѣ снѣга начали чернѣть, подаваться теплу, сбѣгать съ отдохнувшей земли. Въ переломѣ поста прилетѣли вешнія пташки, побурѣли и вздулись вѣтви древесныя, зазеленѣли ранніе всходы.
Съ весной начались снова работы по постройкѣ церкви. Сталъ Кипріанъ ходить да на могилкахъ дочекъ своихъ сиживать не только во дни ихъ памяти, но изо-дня въ день, за работами наблюдая.
Повелъ онъ дѣятельную жизнь, но силами видимо ослабѣвалъ; сильно кашлялъ, и каждый вечеръ, несмотря на вешнее тепло, его билъ ознобъ, трясла лихоманка.
Въ свѣтлую утреню повторилося вновь, всему міру на удивленіе, пѣніе незримыхъ пѣвцовъ, въ лицѣ одного отрока Василько, пѣвшаго, ничего не замѣчая вокругъ себя, ни на кого не глядя, но все время видя возлѣ себя, не вьявь, а въ духѣ, своихъ умершихъ сестеръ… И когда пошелъ онъ послѣ того пѣнія съ кружкой, на сборъ для строившейся на погостѣ церкви, то никому изъ сборщиковъ впереди шедшихъ не отсыпали православные такъ щедро и съ такою охотой.
— Какъ ты дѣлаешь это, дитятко? Какъ можешь ты одинъ такъ звонко да голосисто пѣть? — допытывалась у него мать.
— Не знаю, матушка! Право-слово не вѣдаю! — отвѣтствовалъ Василько. — Въ памяти моей — ихъ голоса! Въ душѣ — радостная любовь, а предъ очами — ихъ живые облики! Онѣ сами!.. И вотъ я пою — и онѣ вѣрно поютъ со мною вмѣстѣ, какъ прежде пѣвали, а народъ дивится!.. Не вѣритъ, что живы онѣ въ Господѣ Іисусѣ Христѣ. А вѣдь сказывалъ я тебѣ много разъ послѣдній ихъ завѣтъ, когда прощались онѣ со мною… Помнишь?.. «Кого любовь да молитва соединяютъ, — для тѣхъ разлуки нѣтъ!» Правду онѣ сказывали, матушка!
— Правду, желанный мой! Правду! — глубоко вздыхала мать-попадья. — Велики дѣла Твои, Господи!
XIV[править]
Въ концѣ лѣта поспѣла постройка «Выпѣтой» отроками, дѣтьми отца Кипріана, церкви. Въ праздникъ Успенія Пречестной Богородицы освятили ее. Стеченіе народа было огромное. Святолѣсскій воевода и бояре, и все духовенство, и всѣ дьяки и приказные, со своими боярынями, и попадьями, и дьячихами, и приказничихами, съѣхались изъ города. Всѣмъ хотѣлося поглядѣть на выпѣтую церковь, изъ подаянныхъ грошей сложенную, и послушать пѣнія «отрока Божія» Василько.
И пѣлъ онъ, и съ нимъ пѣли пѣвцы незримые чудными голосами, на дивованіе всему міру.
Но то было ихъ послѣднее пѣніе, во славу выпѣтой ими церкви, и послѣднее ей и въ ней служеніе отца Кипріана. Послѣ розговѣнія, отпостившися и отговѣвшися напослѣдокъ съ семьей, благочестивый іерей слегъ въ предсмертной хворости и болѣе не вставалъ. Не долго пережила его Любовь Касимовна: по осени и ее положили рядомъ съ мужемъ и дочками, подъ сѣнью ихъ трудами воздвигнутаго храма.
А Василько?.. Что сталось съ осиротѣвшимъ отрокомъ?.. Онъ сиротой себя не считалъ! Оставшись на землѣ одинъ, онъ видѣлъ и чувствовалъ себя всегда со своими… Онъ никогда не говорилъ о себѣ одномъ. Когда его спрашивали: «Гдѣ онъ былъ? Что дѣлалъ?.. Чѣмъ онъ живъ?..» Василько, съ блаженною улыбкой на кроткомъ лицѣ, отвѣчалъ:
— Мы вотъ тутъ живемъ, возлѣ церкви… Мы нонѣ на погостѣ пѣли, а завтра пойдемъ въ соборъ… Живы мы. слава Всевышнему, благостью Господа нашего Іисуса Христа.
Когда ему доказывали, что онъ ошибается, что теперь сестры его ужъ больше съ нимъ не поютъ, — мальчикъ только усмѣхался и возражалъ, покачивая головой:
— Ой, поютъ! Да только я одинъ ихъ нонѣ слышу!.. Не хотимъ мы, чтобы всѣ насъ слышали.
Святолѣсцы его прозвали блаженнымъ. Многіе надъ нимъ смѣялись… Но Василько долго въ міру не нажилъ. Ушелъ онъ въ скитъ къ старцу Евѳимію. Съ его благословенія вырылъ себѣ келійку возлѣ пещеры схимника; служилъ ему по самую смерть святого старца, а когда онъ скончался, Василько остался одинъ жить въ его кельѣ.
И многіе годы по смерти Евѳимія сосѣдніе монахи, дровосѣки въ лѣсу, пастухи и перехожіе путники, слышали на могилѣ его чудное пѣніе. То «блаженный» Василько вспоминалъ священные напѣвы, которые въ дѣтствѣ пѣвалъ со своими красавицами-сестрами.
Такъ кончалась переписанная мною старая рукопись.
Примѣчанія[править]
- ↑ А. К. Толстой «Пѣсня о походѣ Владиміра на Корсунь». Прим. ред.