Святыни нашей старины
«Древне-русский стиль — патриотический вымысел. Народ наш не создал самостоятельного зодчества. Все формы старинных русских зданий — формы, заимствованные от искусства Византии. Приняв православие, мы стали строить храмы по тем же образцам, по каким строили их греки при императорах Македонской династии. Это продолжалось долго... Но объединители Руси, цари московские, под влиянием восточной пышности, занесенной к нам татарами, и первых общений с культурой Запада, захотели окружить себя затейливо-богатыми дворцами и соборами. Строгий византийский стиль отжил свой век. В Москву были призваны итальянские зодчие. Отсюда — прихотливость очертаний, пестрота, нарядная узорность церквей, шатровых башенок и теремов XVII века. Вот и все».
Несмотря на успехи современной археологии, несмотря на разные кружки «ревнителей» древности и ежегодно издающиеся на веленевой бумаге книги по родному искусству — это недоверчивое отношение к «русскому стилю» все еще является чрезвычайно распространенным недугом нашего общества.
Я не буду говорить о том, насколько подобное отношение справедливо или нет с точки зрения чисто архитектурной, — насколько самобытны и независимы от византийского зодчества составные элементы зодчества древне-русского. Тут сталкивается много вопросов, вопросов научных, теоретических. Пусть решают их знатоки. Им и книги в руки.
Вопрос, которого я намерен коснуться, совсем иного порядка.
Стиль — еще не все в зодчестве. Кроме математики форм, кроме законов, управляющих взаимодействием масс, соотношением линий и поверхностей, кроме тех или других особенностей орнамента, словом, кроме внешних признаков архитектурного памятника, мы чувствуем в нем (как во всяком произведении искусства) еще что-то, что-то неподдающееся анализу, живое, органическое, никаким умственным расчленениям не подчинимое: тихую, таинственную душу сложенных в здание камней. По отношению к этой душе, самые формы — только оболочка, через которую она излучается, или, вернее, только материал, посредством которого она может излучаться. Мы любуемся оболочкой, потому что сквозь нее проникаем глубже. Мы видим определенные формы, но чаруемся призраком неопределимым, что́ таится в них и вместе с тем за ними. И если одно от другого зависит, то это не значит, что между тем и другим можно поставить знак тождества.
Выражение человеческого лица — в чертах его, но черты лица и выражение — не то же самое. Бывают люди с чертами, почти одинаковыми, и между собою нисколько не похожие. На границах телесного — неуловимость. Физиономия лица — тайна.
Красота Кёльнского собора далека от красоты Кордовской мечети, так же, как стрельчатые окна и тающие в сумраке своды готики далеки от тяжелого купола и нежных колонок мавританского стиля. Но никаким точным чертежом, никаким самым тщательным воспроизведением в красках нельзя передать ни Кёльнского собора, ни Кордовской мечети. Для этого надо приблизиться к их каменному бытию, художнической думой проникнуть в их каменную думу.
Вот почему все так называемые архитектурные рисунки — не более как научные схемы, может быть, очень нужные для учебных и ученых целей, но со стороны эстетической мертвые. Они не воспроизводят главного: настроения памятника, его живописного единства, его художественной индивидуальности.
Кстати сказать, я совершенно не понимаю, как можно судить о постройке по тем чистеньким аккуратно разлинованным и раскрашенным «проектам», которыми обыкновенно ограничиваются современные архитекторы... Но должно быть, я требую слишком многого. Действительно: я требую, чтобы зодчие были художниками. В наш век железнодорожных вокзалов, выставочных «дворцов» и шестиэтажных сараев, которые мы по привычке называем домами, в наш век — грезить о таком слиянии техники и творчества почти дерзновенно...
Впрочем, оставим современность, больную современность... Будем надеяться, что когда-нибудь вернутся человечеству прежние силы. Когда-нибудь наши потомки изумятся беспримерному в истории архитектурному безвкусию далеких своих предков... Когда-нибудь...
Полнейшее непонимание художественной стороны зодчества, непонимание духовной сущности стиля исказило все наше отношение к древне-русским памятникам. Отсюда — возникновение ложно-русского ропетовского «стиля», этой клеветы на вкус народный, этой подделки под национальный вкус. Отсюда — ученое варварство наших реставраторов, успевших испортить столь многое на Руси в короткий срок своего служения ее святынь (я не называю имен только потому, что собираюсь это сделать в другой раз, с указанием на все необходимые подробности). Отсюда — фальшивость и какая-то бессильная манерность в большинстве современных изображений нашего древнего искусства. До последних лет, когда наконец появились в России «национальные» живописцы[1], никто не замечал чего-то самого важного и впечатляющего в этом искусстве. А оно есть. Теперь мы увидели.
Но сколькие еще не видят и сознательно не хотят видеть! Многих даже как будто раздражает желание двух-трех «молодых» художников, полюбивших старину, напомнить обществу о ее красоте, напомнить о неисчерпанных богатствах векового, тихого творчества народного. Вообще, как мало сочувствия, как мало уважения кругом ко всему нашему, исконному, медленно выросшему из родной почвы, унаследованному от времен дедовских! Стоит хоть раз проехаться по старым историческим городом России, чтобы понять, до какой степени они заброшены, забыты, никому не нужны. Памятники искусства, сохранившиеся кое-где, как сказочные оазисы среди пустынь нашей провинциальной скуки и грязи — свидетели единственные минувшего — стоят без призора, заваленные мусором, не вызывая ни в ком благоговения. В лучшем случае какой-нибудь заезжий археолог полюбопытствует об их существовании. Прямо удивительно, до чего среди людей развитых, пробужденных, среди людей, озабоченных, может быть, наиболее искренно и честно родиной, — этого благоговения мало.
Национальный скептицизм у нас, «интеллигентов», прежде всего выражается в скептическом отношении к тому, что́ есть в России национального... Отчего это происходит? От уродливостей общественного строя? От роковых неправильностей исторического развития? От чрезмерной скромности? Или от недостаточного знания? Трудно решить. Да и дело не в этом.
Дело в одном из великих грехов наших против национальной культуры, против «святая святых» народной истории. Дело в великой опасности на нашем пути «к цивилизации». Очень ошибаются полагающие, что для любви к старине существуют археологи, профессора «изящных искусств» и вообще люди отсталые, что равнодушие и даже пренебрежение к прошлому вернейшее условие для движения вперед. Германец Нитцше мог говорить об «излишестве истории» и национализма. Мы, русские, должны говорить о «недостатке истории» и национального самосознания. Чтобы вникнуть в культурные задачи народа, мало одной «политической экономии». Надо понять глубокую серьезность его запросов нравственных, духовных, эстетических. Надо помнить, что искусством он выразил свою душу. Во имя святости будущего нужны молитвы святыням старины.
Вот раздумия, которым невольно отдаешься, когда смотришь на этюды Н. К. Рериха, написанные им во время летнего путешествия по древним городам русским и урочищам. Они были выставлены зимой, в течение двух-трех недель, на «постоянной выставке Общества поощрения художеств». Петербургская публика, разумеется, их не оценила... В настоящее время они отосланы, в числе других работ художника, в Америку. Вернутся ли?..
Об этих этюдах я уже упоминал несколько месяцев назад, говоря о «Народной сказке в русском художестве»[2]. Теперь я возвращаюсь к ним, еще более восхищенный. Мне довелось недавно вновь навестить некоторые из тех памятников, которым они посвящены. Я любовался видом Новагорода со стен седого «Детинца», был у Юрьева монастыря и поклонился на обратном пути в город, тяжелоглавому «Спасу на Нередице». Я видел реку Великую с высокой звонницы Троицкого собора и удивительную живопись в приделах монастыря Мирожского. По дороге в Печоры я отдыхал у темнобашенных твердынь дряхлого Изборска, Труворова городища. Я прожил, наконец, несколько дней в Печорах у самой монастырской ограды... И я чувствую себя благодарным Н. Рериху. Он показал мне много бесконечно красивого и значительного, что́ прежде я видел, не видя.
Все эти соборы, крепко вросшие в землю белыми стенами, кремли с шатровыми теремами, тихие церковные дворики и нахмуренные крепости-башни — изображены художником такими, какими они кажутся не безразличным глазам случайного прохожего, но глазам мысли и сердца. Н. Рерих сумел написать не только их «реальную» внешность. Он написал их поэзию, их древнюю душу. Он почуял вокруг них сказку времени. Он полюбил их величавую призрачность и таинственное родство их с народом. Он пристально всмотрелся в каменное лицо старины и понял его выражение. И когда, в свою очередь, вы глядите на это странное, от времени потемневшее лицо, то уже не спрашиваете, самобытны или нет «формы русского зодчества». Вы понимаете, что эти формы могли создаться только на Руси, что веет от них каким-то упрямым, несокрушимым своеобразием, что между ними и памятниками Византии — бездна, что выросли они из родной земли вместе с окружающими их дубами вековыми и елями — эти неразрушимые, как скалы, великаны-соборы, плоть от плоти и кость от кости великорусского славянства. Вы чувствуете, что есть путь не только от народа к ним; есть путь и от них к народу.
В их несимметричности, в их грузности, в тяжелых очертаниях их гладких стен и цветных куполов столько чего-то сильного и доброго, чего-то «круглого», по выражению Л. Толстого, и вместе с тем — так много иной, жуткой красоты, какого-то совсем особенного, славянского мистицизма, мистицизма нравственно-напряженного и печального, как безумные духовидения Достоевского.
У этих смутных обрывов мысли, куда-то вглубь народного творчества, вглубь расовой мистики, угадывается символическое значение архитектуры. Камни таят откровение; и посвященные смолкают перед ними, творя молитвы. Мы вчитываемся в каменные слова времени, чаруясь народным зодчеством. И тут, вдруг становятся близкими речи таких огромных людей, как Достоевский, и через них близкой кажется стихия народа. И начинаешь понимать, почему тот же Достоевский всего глубже, всего безумнее, всего страшнее на тех страницах, где он эстетик, где он заслушивается звоном соборных колоколов и монашеским пением или страстно любуется небывалой красотою своих героинь...
Россия не богата памятниками древности. Ее города, похожие на села, и села, похожие на города, плохо помнят о прошлом. Но есть в ней уголки, которым по вековому уюту нет равных в мире. Они мало посещаются. И это имеет свою прелесть. Любопытство туристов их не опошлило. Девственно-красива, благостно-покойна их старина.
К таким уголкам принадлежит Псково-Печорский монастырь (верстах в 50-ти от Пскова). Несмотря на многие подновления, на позднейшие пристройки и безобразный «николаевский» собор на самом возвышенном месте, он еще жив тут, жив доныне — сказочный дух жизни минувшей! Вокруг монастыря — сглаженный временем ров и высокая полуразрушенная местами ограда, с угловыми бойницами. Старейший собор внизу, в котловине, образованной покатыми холмами. Тут и древняя звонница и какие-то странные красные здания. Отсюда же вход в «пещеры», где тлеют кости многих тысяч иноков.
Я был в Печорах на Святой неделе. Склоны оврагов кое-где еще белели снегом; он лежал причудливым петлями и разводами на мертвой траве... В воздухе гудел непрерывный пасхальный звон. По дорогам из ближних и дальних сел шли странники-богомольцы с котомками за спиной — такие старые, сгорбленные, серые. Завидя монастырские главы, они крестились и что-то шептали. За ними шли другие. Еще и еще... И мне чудилось, что окружающая действительность преображается, теряет облик временный... Века молитв, века набожных шепотов и причитаний, века скорби и веры, — века были здесь, среди равнин, перерезанных проселочными дорогами, среди неоглядных равнин, под широким-широким сводом...
Вот он — Народ, думалось мне. Вдали от наших городов он живет и верит так же, как верил прежде, всегда... И по-своему он ближе к великим, вечным таинствам жизни и смерти...
Выходя из монастыря, я обернулся. Налево шла белая стена с деревянной наружной галлерейкой под широким навесом крыши. Низкие полукружные ворота. В их сумраке — мерцающая лампада. Над ними большой потемневший образ в киоте. Справа — тоже стена.
И казалось, эти две стены, сойдясь у входа в обитель, что-то шепчут друг другу.
На весенне-бледном небе ярко выделялся синий-синий купол.
