Семейная жизнь Пушкина (Морозов)/ДО

Семейная жизнь Пушкина
авторъ Петр Осипович Морозов

Опубл.: 1910. Источникъ: az.lib.ru

Пушкин, А. С. Полное собраніе сочиненій. Том IV

Библіотека великихъ писателей подъ редакціей С. А. Венгерова

СПб., 1910

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ ПУШКИНА.

«Правда ли, что Баратынскій женится?» спрашивалъ Пушкинъ кн. Вяземскаго въ письмѣ изъ Михайловскаго, во второй половинѣ мая 1826 г. — «Боюсь за его умъ. Законная (жена) — родъ теплой шапки съ ушами: голова вся въ нее уходитъ. Ты, можетъ быть, исключеніе. Но и тутъ я увѣренъ, что ты гораздо былъ бы умнѣе, если (бы) лѣтъ еще десять былъ холостой. Бракъ холоститъ душу».

Такого невыгоднаго мнѣнія о бракѣ держался поэтъ въ пору своего невольнаго житья въ Псковской глуши. Окруженный цѣлымъ «цвѣтникомъ» если не красавицъ, то во всякомъ случаѣ очень милыхъ и интересныхъ барышенъ, постоянно играя съ ними «въ любовь», онъ, однако, ни къ одной изъ нихъ не чувствовалъ сколько-нибудь прочнаго сердечнаго влеченія, и каждой на мысль о супружествѣ могъ бы отвѣтить словами своего разочарованнаго героя:

Супружество намъ будетъ мукой:

Я, сколько ни любилъ бы васъ,

Привыкнувъ, разлюблю тотчасъ!

Но не прошло и семи мѣсяцевъ, какъ воззрѣнія Пушкина на бракъ и семейную жизнь совершенно измѣнились. Конечно, въ этомъ отношеніи на него повліяла и та рѣзкая перемѣна, какая произошла въ его личной жизни: вызванный въ началѣ сентября 1826 г. въ Москву и получившій затѣмъ отъ новаго государя позволеніе жить въ обѣихъ столицахъ, молодой поэтъ, такъ долго томившійся вдали отъ большого свѣта, сразу окунулся въ водоворотъ шумнаго московскаго общества, гдѣ онъ былъ принятъ съ распростертыми объятіями, и снова началъ давно забытую разсѣянную жизнь юноши-Онѣгина. Свѣтскія красавицы, за которыми онъ въ это время сталъ усердно ухаживать, сочиняя для нихъ альбомные мадригалы, совершенно вытѣснили изъ его памяти тѣхъ скромныхъ деревенскихъ барышенъ, «выросшихъ подъ яблонями, воспитанныхъ между скирдами, природой и нянюшками», среди которыхъ онъ еще такъ недавно проводилъ свой невольный досугъ и которыя теперь вызывали съ его стороны только ироническія замѣчанія. При пылкой натурѣ Пушкина, отъ легкаго ухаживанья недалеко было и до болѣе серьезнаго увлеченія, а затѣмъ — и до мысли о женитьбѣ. Со свойственной ему рѣшительностью, онъ, не долго задумываясь, остановилъ свой выборъ на дальней своей родственницѣ, Софьѣ Ѳедоровнѣ Пушкиной, свояченицѣ его лицейскаго товарища, В. П. Зубкова, у котораго поэтъ останавливался въ этотъ первый свой пріѣздъ въ Москву^[1]. Онъ увидѣлъ «Sophie» одинъ разъ въ театрѣ, другой разъ — на балу, и затѣмъ, возвратившись въ Псковскую губернію, тотчасъ же началъ съ Зубковымъ переписку, изъ которой до насъ, къ сожалѣнію, дошло только одно письмо отъ 1 декабря 1826 г. Изъ этого письма видно, что Пушкинъ серьезно настаивалъ на посредничествѣ Зубкова въ дѣлѣ его сватовства, не смотря на «размышленія и возраженія» своего пріятеля. «Мнѣ 27 лѣтъ, любезный другъ», говоритъ онъ: «нора начать жить, т. е. узнать счастье… Моя жизнь, доселѣ такая непостоянная, такая бурная, мой характеръ — неровный, ревнивый, подозрительный, раздражительный и въ то же время слабый, — вотъ что возбуждаетъ во мнѣ иногда тягостныя размышленія: смѣю ли я связывать съ такой печальной участью, съ такимъ несчастнымъ характеромъ, судьбу такого милаго и прекраснаго существа?…» Тѣмъ не менѣе, страсть беретъ верхъ надъ всѣми резонами, и Пушкинъ настаиваетъ на необходимости этого брака во что бы то ни стало, не останавливаясь даже передъ тѣмъ, что Софья Ѳедоровна — уже почти была сговоренная невѣста другого.

Сватовство на этотъ разъ не удалось, но намѣренія Пушкина успѣли все-таки получить широкую огласку: вѣсть о нихъ дошла и до петербургскихъ его друзей. «Ты, слышу, хочешь жениться? благословляю», пишетъ ему Дельвигъ въ половинѣ января 1827 г. Слухи эти не прекращались и въ слѣдующемъ году. Повидимому, они имѣли нѣкоторое основаніе въ настойчивыхъ посѣщеніяхъ Пушкинымъ нѣсколькихъ избранныхъ семействъ, гдѣ были дѣвушки-невѣсты, — напр. Ушаковыхъ, Олениныхъ и др., которыхъ онъ называлъ «своими» и къ которымъ какъ будто даже и сватался, хотя опять-таки безуспѣшно.

Такъ прошелъ весь 1827 годъ, первые пять мѣсяцевъ котораго Пушкинъ провелъ въ Москвѣ, лишь ненадолго отлучившись въ Тверскую губернію, а въ концѣ мая, впервые послѣ своей ссылки, пріѣхалъ въ Петербургъ, откуда осенью съѣздилъ мѣсяца на два въ Михайловское. Его душевное состояніе было въ эту пору далеко не спокойное. Поэтъ все больше и больше тяготился своимъ одиночествомъ, все больше и больше раздражался мелкими и крупными уколами со стороны своихъ оффиціальныхъ опекуновъ . Весной 1828 г. онъ рѣшился даже просить, чтобы его зачислили въ дѣйствующую армію, по случаю начавшейся тогда войны съ Турціей, — но получилъ отказъ. Онъ вновь попытался попросить о заграничномъ отпускѣ — и также безуспѣшно. Проведя въ Петербургѣ все лѣто, осенью Пушкинъ отправился въ Тверскую губернію, въ имѣніе своего пріятеля Вульфа, а на зиму переѣхалъ въ Москву. Здѣсь, на одномъ изъ тѣхъ баловъ, которые въ Москвѣ того времени не прерывались всю зиму и на которые поэтъ со всѣхъ сторонъ получалъ приглашенія, онъ и встрѣтилъ свою будущую жену.

Натальѣ Николаевнѣ Гончаровой въ августѣ 1828 г. только что минуло 16 лѣтъ. Впервые въ эту зиму она надѣла длинное платье и начала выѣзжать «въ свѣтъ» — и при первомъ же своемъ появленіи обратила на себя общее вниманіе своей выдающейся красотой. О ней всѣ заговорили, ее стала окружать "толпа архивныхъ «юношей», представителей тогдашней блестящей московской молодежи. На Пушкина она сразу произвела сильное, рѣшительное впечатлѣніе. «Когда я ее впервые увидѣлъ», писалъ онъ впослѣдствіи ея матери (апр. 1830), «ея красоту только что начинали замѣчать въ обществѣ. Я ее полюбилъ, голова у меня закружилась…» Онъ тутъ же рѣшилъ просить ея руки и при содѣйствіи извѣстнаго «американца» Ѳ. И. Толстого, съ которымъ еще недавно былъ въ ссорѣ, а теперь помирился, вошелъ въ домъ Гончаровыхъ.

Что же это былъ за домъ, и какова была та семья, изъ которой Пушкинъ выбралъ себѣ подругу жизни?

Родоначальникомъ семьи Гончаровыхъ былъ родившійся въ концѣ XVII столѣтія калужскій купецъ Аѳанасій Абрамовичъ Гончаровъ, о которомъ мы находимъ нѣсколько любопытныхъ свѣдѣній въ издававшемся въ Калугѣ, въ 1804 г., подъ редакціей мѣстнаго учителя гимназіи Зельницкаго, журналѣ «Уранія».^[2] «Около 20 лѣтъ своего возраста», говорится здѣсь, «онъ пошелъ въ услуженіе къ нѣкоторому заводчику, небольшого имѣнія котораго онъ сдѣлался наслѣдникомъ. Въ теченіе 50 лѣтъ Завелъ бумажную фабрику, желѣзные заводы; парусныя полотна привелъ въ такое совершенство и славу, что изъ Англіи именно требовали полотенъ его фабрики, за работу которыхъ. успѣлъ нажить села и деревни. Имѣніе его болѣе, нежели до 3 ¹/₂ мил. рублей простиралось. Самъ онъ въ кругу друзей своихъ признавался, что въ жизни на него шелъ три раза золотой дождь; послѣдній былъ во время отложенія Америки отъ Англіи, ибо тогда кусокъ полотна, считавшійся ему съ расходами въ Петербургѣ менѣе 7 р., продавалъ онъ отъ 15 до 17 р., и притомъ такъ, что деньги получалъ впередъ. Къ сему калужскому гражданину государь Петръ I въ 1718 г., при письмѣ своемъ, прислалъ плотиннаго мастера (ткача полотенъ), нанятаго въ Амстердамѣ, съ тѣмъ, что ежели наемъ дорогъ, то государь оную плату пріемлетъ на себя. Не менѣе того и бумажную фабрику привелъ въ такое состояніе, что бумага его почиталась первою въ Россіи».

Аѳанасій Абрамовичъ умеръ въ глубокой старости, оставивъ колоссальное по тому времени состояніе своему сыну Николаю, который унаслѣдовалъ коммерческія способности и характеръ отца и успѣлъ поэтому значительно увеличить свое богатство. Единственный его сынъ и наслѣдникъ, Аѳанасій Николаевичъ, явился уже не «собирателемъ», а расточителемъ отцовскихъ и дѣдовскихъ богатствъ. Избалованный роскошью и привыкшій ни въ чемъ себѣ не отказывать, онъ не зналъ счета деньгамъ, въ особенности послѣ того, какъ его жена, Надежда Платоновна, урожденная Мусина-Пушкина, сошла съ ума, и онъ, чтобы утѣшиться въ этомъ семейномъ горѣ, пустился въ самыя необузданныя удовольствія. «Весьма скоро», говоритъ въ своихъ воспоминаніяхъ Л. П. Арапова^[3], «объемистые, изъ доморощеннаго полотна, туго набитые золотомъ мѣшки, громоздившіеся по угламъ кабинета владѣльцевъ, такъ привычные взорамъ гончаровской челяди, успѣли отойти въ область легенды».

Аѳанасіи Николаевичъ, такъ же, какъ и его отецъ, имѣлъ только одного сына, — Николая. Воспитанный въ роскоши, но, но желанію матери, не поступавшій ни на какую службу, этотъ наслѣди и къ гончаровскаго богатства женился на красавицѣ Натальѣ Ивановнѣ Загряжской, сиротѣ, изъ семьи хотя и аристократической, но весьма стѣсненной въ матеріальномъ отношеніи. Вскорѣ послѣ женитьбы ему пришлось узнать всю правду о полномъ разстройствѣ дѣлъ своего отца. Николаи Аѳанасьевичъ, обладавшій энергіей своего одноименнаго дѣда, не растерялся: ему удалось уговорить отца уѣхать за границу, а затѣмъ онъ дѣятельно принялся за работу и въ нѣсколько лѣтъ успѣлъ почти наверстать потерянное; но возвращеніе отца, который снова устранилъ его отъ дѣлъ и принялся опять за прежнія свои причуды, уничтожило плоды всѣхъ его стараній. Къ этому присоединилась быстро надвигавшаяся наслѣдственная болѣзнь — сумасшествіе, вскорѣ разразившееся буйными припадками. Въ эту пору у Николая Аѳанасьевича было уже шестеро дѣтей, — три сына: Дмитрій, Иванъ и Сергѣй и три дочери: Екатерина, Александра и Наталья. Всей семьѣ пришлось переселиться въ Москву, въ собственный домъ на Никитской, гдѣ началась новая полоса жизни, тягостная и въ матеріальномъ, и еще болѣе — въ нравственномъ отношеніи. Былое богатство смѣнилось нуждой. Для того, чтобы наружно поддерживать «приличное» существованіе дворянскаго дома, приходилось втихомолку отказывать себѣ чуть ли не въ самомъ необходимомъ; при этомъ надо было еще зорко слѣдить за буйнымъ больнымъ, котораго волей-неволей должны были держать дома, такъ какъ Натальѣ Ивановнѣ, не смотря на всѣ старанія, не удавалось добиться оффиціальнаго признанія мужа сумасшедшимъ и помѣщенія его въ лѣчебницу…

«Переживаемыя испытанія», говоритъ А. П. Арапова,^[4] «оставляли двойственный слѣдъ на характерѣ Натальи Ивановны. Ея религіозность принимала съ годами суровый фанатическій складъ, а нравъ словно ожесточился, и строгость относительно дѣтей, а дочерей въ особенности, принимала раздражительный, придирчивый оттѣнокъ. Все свободное время проводила она на своей половинѣ, окруженная монахинями и странницами, которыя свои душеспасительные разсказы и благочестивыя размышленія пересыпали сплетнями и наговорами на неповинныхъ дѣтей или не сумѣвшихъ имъ угодить слугъ, и тѣмъ вызывали грозную расправу… Въ самомъ строгомъ монастырѣ молодыхъ послушницъ не держали въ такомъ слѣпомъ повиновеніи, какъ сестеръ Гончаровыхъ. Если случалось, что какую-либо изъ нихъ призывали къ Натальѣ Ивановнѣ не въ урочное время, то пусть даже и не чувствовала она никакой вины за собой, — сердце замирало въ тревожномъ опасеніи, и прежде, чѣмъ переступленъ завѣтный порогъ, рука творила крестное знаменіе, и языкъ шепталъ псаломъ, поминавшій царя Давида и всю кротость его…»

Въ такой-то обстановкѣ, среди заботъ о показномъ богатствѣ и скрытыхъ отъ посторонняго взора лишеній, среди буйныхъ припадковъ сумасшедшаго отца и вспышекъ раздраженія деспотической помѣщицы-матери, въ атмосферѣ, пропитанной ханжествомъ и лицемѣріемъ, воспитывалась красавица-Наташа вмѣстѣ съ двумя старшими своими сестрами. Воспитаніе ея, конечно, ничѣмъ не отличалось отъ обычнаго въ тѣ времена выращиванья московскихъ барышенъ или, какъ называлъ ихъ Пушкинъ, «московскихъ кузинъ»: безсловное повиновеніе родительской волѣ, французскій языкъ — въ ущербъ русскому, немножко музыки, немножко «пріятныхъ» рукодѣлій въ родѣ вышиванія бисерныхъ подушекъ, и очень много жеманства и искусственной щепетильности. Главной заботой Натальи Ивановны, разумѣется, была мысль о томъ, какъ бы но возможности скорѣе и выгоднѣе «пристроить» своихъ дочекъ. Но такъ какъ двѣ старшія, не одаренныя красотою или замѣняющимъ ее крупнымъ приданымъ, не находили себѣ удачи и начинали уже «засиживаться», то, естественно, всѣ надежды и все вниманіе были обращены на младшую дочь, внѣшнія качества которой не могли не бросаться въ глаза. Ее и начали «вывозить», едва только достигла она установленнаго обычаемъ возраста. Нечего и говорить, что въ то время она была «дитя едва лишь изъ пеленокъ» и на все смотрѣла глазами своей заботливой матери, зорко слѣдившей по сторонамъ, не встрѣтится ли подходящая партія. Найти партію было, однако, не такъ-то легко. Свѣтскіе молодые люди на балахъ и вечерахъ увивались вокругъ юной красавицы, осыпали ее комплиментами и мадригалами, — но не рѣшались идти дальше, очевидно, освѣдомившись о «существенномъ». Одинъ только Пушкинъ, со свойственной ему стремительностью, сразу, очертя голову, рѣшилъ довести дѣло до конца. Онъ обратился, какъ уже сказано выше, къ содѣйствію американца-Толстого, а также — супруги извѣстнаго начальника московскаго главнаго архива министерства иностранныхъ дѣлъ А. Ѳ. Малиновскаго, и получилъ возможность бывать у Гончаровыхъ. Но съ хозяйкой дома ему не удалось установить сколько-нибудь сносныя отношенія. Это и не удивительно, такъ какъ Наталья Ивановна представляла во всѣхъ смыслахъ полную противоположность Пушкину. У нея была особая молельня со множествомъ образовъ, а про покойнаго государя она выражалась не иначе, какъ съ благоговѣніемъ; и благочестія, и преклоненія передъ Александромъ I поэтъ былъ совершенно чуждъ; свободоязычіе оставалось по-прежнему его слабостью; и на этой почвѣ несходства убѣжденій и характеровъ, съ первыхъ же шаговъ знакомства начались его столкновенія съ будущей тещей. Тѣмъ не менѣе, онъ упорно стремился къ намѣченной цѣли и въ концѣ апрѣля 1829 г. сдѣлалъ, черезъ Толстого, предложеніе. Черезъ Толстого же имъ былъ полученъ и отвѣтъ, — уклончивый и неопредѣленный: Наталья Ивановна, видимо, разсчитывала найти для дочери лучшаго мужа, и потому ограничилась на этотъ разъ обычными фразами о томъ, что Наташа еще очень молода, что надо подождать и проч. Этотъ отвѣтъ, при всей своей неопредѣленности, доставилъ Пушкину, но его словамъ, «минуту восторга». Получивъ письмо Натальи Ивановны 30 апрѣля и отвѣтивъ ей нѣсколькими строчками горячей благодарности за то, что она не лишаетъ его надежды, Пушкинъ въ ту же ночь уѣхалъ на Кавказъ, самъ не зная зачѣмъ: «невольная тоска», говорилъ онъ впослѣдствіи, гнала его изъ Москвы, и онъ смутно надѣялся, что обиліе новыхъ впечатлѣній поможетъ ему избавиться отъ этого тягостнаго душевнаго состоянія. Онъ искалъ забвенія въ сильныхъ ощущеніяхъ, бросался навстрѣчу опасности, не слушая никакихъ предостереженій Паскевича — и, наконецъ, былъ имъ прямо высланъ изъ дѣйствующей арміи обратно въ Россіи). Пушкинъ отправился на сѣверъ, но не спѣшилъ въ Москву; онъ задержался въ Тифлисѣ и на сѣверномъ Кавказѣ, но дорогѣ много проигралъ въ карты и, увеличивъ свои долги, только въ концѣ сентября вернулся въ Москву.

У Гончаровыхъ онъ встрѣтилъ нелюбезный пріемъ. Наталья Ивановна отнеслась къ нему "молчаливо и холодно, " дочь ея — «небрежно и безъ вниманія…» Поэтъ «со смертью въ душѣ» бросился вонъ изъ Москвы, куда глаза глядятъ. Онъ поѣхалъ сперва къ Вульфу, въ Малинники, а оттуда — въ свое Михайловское, и только въ ноябрѣ вернулся въ Петербургъ, гдѣ его уже ожидали выговоры Бенкендорфа за самовольную отлучку. «Пріѣхавъ въ Петербургъ», говорилъ онъ въ ту пору сестрѣ, «я очутился будто въ карцерѣ, съ которымъ нѣсколько разъ былъ знакомъ въ лицеѣ. Меня что-то давитъ, душитъ, когда засиживаюсь долго на одномъ мѣстѣ…»^[5] Это настроеніе отразилось и въ элегическомъ отрывкѣ, начинающемся словами: «Поѣдемъ, я готовъ…» Поэтъ готовъ Ѣхать куда угодно, «надменной убѣгая», — въ Парижъ, въ Италію, хоть въ Китай… но — спрашиваетъ онъ друзей:

Скажите: въ странствіяхъ умретъ ли страсть моя?

Забуду ль гордую, мучительную дѣву?

Или къ ея ногамъ, ея младому гнѣву

Какъ дань привычную, любовь я принесу?…

Этотъ отрывокъ помѣченъ въ рукописи 23 декабря 1829 г., а въ январѣ 1830 Пушкинъ дѣйствительно сталъ проситься за границу, даже хоть бы въ Китай, — и, конечно, получилъ отказъ… «Въ Петербургѣ тоска, тоска!» писалъ онъ Вяземскому. Всѣ мысли его были въ Москвѣ, около того «неприступнаго Карса», съ которымъ онъ сравнивалъ молодую Гончарову. До него доходили вѣсти, которыя еще болѣе усиливали его тревогу: «Правда ли», писалъ онъ Вяземскому въ началѣ февраля, «что моя Гончарова выходитъ замужъ за архивнаго Мещерскаго?» и, видимо, не желая выдать этимъ вопросомъ свое душевное волненіе, тутъ же съ равнодушно-шутливымъ видомъ прибавлялъ: «Что дѣлаетъ Ушакова, моя же?» Судьба уже сыграла съ нимъ однажды подобную шутку: С. Ѳ. Пушкина, къ которой онъ вздумалъ-было посвататься, вышла за Панина и теперь онъ могъ ожидать того же отъ Гончаровой… Онъ, наконецъ, не выдержалъ — и въ началѣ марта прискакалъ въ Москву. Отсюда онъ въ первый разъ рѣшился признаться близкому пріятелю въ истинной причинѣ своего безпокойства: «Письмо это», писалъ онъ Вяземскому въ половинѣ марта, — «передастъ тебѣ Гончаровъ, братъ красавицы; теперь ты угадаешь, что тревожитъ меня въ Москвѣ… Распутица, лѣнь и Гончарова не выпускаютъ меня изъ Москвы».

Наконецъ, Пушкинъ отважился на рѣшительное объясненіе съ матерью своей невѣсты. Изъ письма его къ Натальѣ Ивановнѣ, писаннаго въ началѣ апрѣля 1830 г., видно, что его исканія, наконецъ, были приняты благосклонно, но все-таки были сдѣланы и нѣкоторыя возраженія касательно, главнымъ образомъ, приданаго, а Затѣмъ — и сомнительнаго положенія поэта, состоявшаго подъ полицейскимъ надзоромъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, и у самого Пушкина, прежде, чѣмъ рѣшиться на безповоротный шагъ, возникали очень важныя сомнѣнія въ благополучіи будущаго брака. «Я чувствовалъ», говоритъ онъ, — «что сыгралъ довольно смѣшную роль: я впервые въ своей жизни оказался застѣнчивымъ, а застѣнчивость въ человѣкѣ моихъ лѣтъ, конечно, не можетъ понравиться молодой дѣвицѣ въ возрастѣ вашей дочери… Только привычка и продолжительная близость могутъ доставить мнѣ ея привязанность; я могу надѣяться современемъ привязать ее къ себѣ, но во мнѣ нѣтъ ничего, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мнѣ свою руку, то я буду видѣть въ этомъ только свидѣтельство ея сердечнаго спокойствія и равнодушія. Но сохранитъ ли она это спокойствіе среди окружающаго ее удивленія, поклоненія, искушеній? Ей станутъ говорить, что только несчастная случайность помѣшала ей вступить въ другой союзъ, болѣе равный, болѣе блестящій, болѣе достойный ея, — и, можетъ быть, эти рѣчи будутъ искренни, а но всякомъ случаѣ она сочтетъ ихъ такими. Не явится ли у нея сожалѣнія? не будетъ ли она смотрѣть на меня, какъ на препятствіе, какъ на человѣка, обманомъ ее захватившаго? не. почувствуетъ ли она отвращенія ко мнѣ? Богъ свидѣтель, — я готовъ умереть ради нея, но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной хоть завтра же выбрать себѣ новаго мужа, — эта мысль — адское мученье!»

Переходя затѣмъ къ вопросу матеріальному, Пушкинъ говоритъ, что денежнымъ средствамъ онъ не придаетъ особеннаго значенія. «Моего состоянія мнѣ было достаточно. Хватитъ ли мнѣ его, когда я женюсь? Я ни за что не потерплю, чтобы моя жена чувствовала какія-либо лишенія, чтобы она не бывала тамъ, куда она призвана блистать и развлекаться. Она имѣетъ право этого требовать. Въ угоду ей я готовъ пожертвовать всѣми своими привычками и страстями, всѣмъ своимъ вольнымъ существованіемъ. Но, все-таки, — не станетъ ли она роптать, если ея положеніе въ свѣтѣ окажется не е голь блестящимъ, какъ она заслуживаетъ и какъ я желалъ бы этого?…»

Кромѣ этихъ сомнѣній, Пушкина мучило еще одно опасеніе, котораго онъ не рѣшался повѣрить бумагѣ. Это опасеніе онъ изложилъ только въ письмѣ къ Бенкендорфу отъ 16 апрѣля, гдѣ подробно говорилъ о своемъ «ложномъ и сомнительномъ» положеніи по отношенію къ правительству и о томъ, что «г-жа Гончарова боится ввѣрить свою дочь человѣку, имѣющему несчастіе пользоваться дурной репутаціей въ глазахъ государя». Чтобы разсѣять это послѣднее сомнѣніе, Пушкинъ просилъ одного благосклоннаго царскаго слова и разрѣшенія напечатать «Бориса Годунова» безъ дальнѣйшихъ искаженій. Разрѣшеніе было дано; что же касается женитьбы, то Бенкендорфъ не безъ злорадства передалъ поэту замѣчаніе государя, что Пушкинъ, вѣроятно, серьезно обдумалъ этотъ шагъ и нашелъ въ себѣ такія качества сердца и характера, какія необходимы для того, чтобы составить счастіе женщины вообще, а въ особенности — такой милой и интересной, какъ и ль Гончарова… Къ этому Бенкендорфъ прибавилъ, что государь поручилъ ему увѣрить родныхъ невѣсты, что Пушкинъ находится «не подъ гнѣвомъ, но подъ отеческимъ попеченіемъ его величества» и что онъ ввѣренъ Бенкендорфу не какъ шефу жандармовъ, а какъ человѣку, въ которомъ найдетъ себѣ друга и покровителя, оберегающаго его своими совѣтами къ его же пользѣ…

Между тѣмъ, 6 апрѣля, въ день Пасхи, Пушкинъ сдѣлалъ уже форменное предложеніе, которое и было принято. Онъ сейчасъ же извѣстилъ объ этомъ своихъ родителей письмомъ, которое, видимо, стоило ему большого труда, такъ какъ приходилось касаться вопроса о матеріальной сторонѣ дѣла и объяснять, что состояніе будущей тещи «весьма разстроено и зависитъ отъ другихъ» и что этотъ пунктъ является единственнымъ препятствіемъ къ счастью поэта. «Получивъ согласіе на бракъ, я уже не въ силахъ и думать о томъ, чтобы отъ него отказаться. Мнѣ гораздо легче надѣяться, что вы придете ко мнѣ на помощь. Заклинаю васъ, напишите мнѣ, что можете вы сдѣлать для меня».

Отецъ отвѣчалъ ему патетическими восклицаніями, которыя должны были изображать «радость безмѣрную», а переходя къ существенному вопросу, писалъ: «Ты знаешь, въ какомъ положеніи мои дѣла. У меня 1000 душъ, но двѣ трети моего имѣнія заложены въ Опекунскомъ Совѣтѣ. Оленькѣ я даю около 4000 р. въ годъ. Свободнымъ остается только имѣніе, доставшееся мнѣ по раздѣлу послѣ покойнаго брата, — 200 душъ незаложенныхъ; ихъ я и предоставляю тебѣ въ полное владѣніе. Это можетъ составить до 4000 р. годового дохода, а современемъ, можетъ быть, и больше».

Одновременно Пушкинъ извѣстилъ о новомъ событіи въ своей жизни также и ближайшихъ своихъ друзей, — Дельвига, Вяземскаго, Плетнева, и получилъ поздравленія, съ упреками за скрытность, вслѣдствіе которой они до послѣдней минуты ничего не знали. Но, вѣдь, и самъ Пушкинъ тоже до послѣдней минуты не могъ сказать о себѣ ничего рѣшительнаго. Даже и тогда, когда эта послѣдняя минута уже наступила, его сердце все еще но временамъ сжималось тревогой, и, вѣроятно, бывали моменты горькаго сомнѣнія: рядомъ съ поэзіей любви вставала во всей своей неприглядности пошлая житейская проза, начинались разговоры о деньгахъ, хлопоты о томъ, какъ и гдѣ ихъ достать, неизбѣжныя на этой почвѣ недоразумѣнія и размолвки и т. п. Немудрено, что Пушкинъ уже 2 мая, въ отвѣтъ на поздравленія Вяземскаго, писалъ: «Сказывалъ ты Катеринѣ Андреевнѣ (Карамзиной) о моей помолвкѣ? И увѣренъ въ ея участіи, но передай мнѣ ея слова: они нужны моему сердцу, и теперь и не совсѣмъ счастливому».

Настроеніе Пушкина въ эту пору лучше всего выразилось въ небольшомъ отрывкѣ, сохранившемся въ одной изъ его записныхъ тетрадей. Любопытно, что поэтъ самъ какъ будто боялся «довѣрить бумагѣ» свои чувства, — боялся, что этотъ интимный отрывокъ можетъ попасть на глаза постороннему, и, такъ сказать, «забронировалъ» его припиской сверху: «съ французскаго». Вотъ что, между прочимъ, читаемъ мы въ этой исповѣди:

"Участь моя рѣшена, — я женюсь… Та, которую любилъ я цѣлые два года, которую вездѣ первую отыскивали глаза мои, съ которою встрѣча казалась мнѣ блаженствомъ, — Боже мой, она почти моя! Ожиданіе рѣшительнаго отвѣта было самымъ болѣзненнымъ чувствомъ жизни моей. Ожиданіе послѣдней замѣшкавшейся карты, угрызеніе совѣсти, сонъ передъ поединкомъ — все это въ сравненіи съ нимъ ничего не значитъ…

"И женюсь, т. е. жертвую независимостью, моей безпечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствіями безъ цѣли, уединеніемъ, непостоянствомъ… Счастіе есть цѣль жизни, но я никогда не хлопоталъ о счастіи: я могъ обойтись и безъ него. Теперь мнѣ нужно его на двоихъ, а гдѣ мнѣ взять его?…

"Но если мнѣ откажутъ, думалъ я, — поѣду въ чужіе края, и уже воображалъ себя на пироскафѣ… Въ эту минуту подали мнѣ записочку — отвѣтъ на мое письмо. Отецъ невѣсты ласково звалъ меня къ себѣ. Нѣтъ сомнѣнія, — предложеніе мое принято. Наденька, мой ангелъ, — она моя! Всѣ печальныя сомнѣнія изчезли передъ этой райской мыслію. Бросаюсь въ карету, скачу, — вотъ ихъ домъ, — вхожу въ переднюю, и уже по торопливому пріему слугъ вижу, что я женихъ. Я смутился: эти люди знаютъ мое сердце, говорятъ о моей любви на своемъ холопскомъ языкѣ! Отецъ и мать сидѣли въ гостиной. Первый встрѣтилъ меня съ отверстыми объятіями. Онъ хотѣлъ быть тронутымъ, вынулъ изъ кармана платокъ и рѣшился высморкаться. У матери глаза были красны. Позвали Наденьку — она явилась блѣдная, неловкая. Отецъ вышелъ и вынесъ образъ… Насъ благословили. Наденька подала мнѣ холодную, безотвѣтную руку. Мать заговорила о приданомъ, отецъ — о саратовской деревнѣ, — и я женихъ.

"Итакъ, это уже не тайна двухъ сердецъ. Сегодня эта новость домашняя, завтра — площадная. Такъ поэма, обдуманная въ уединеніи, въ лѣтнія ночи, при свѣтѣ луны, печатается въ сальной типографіи, продается потомъ въ книжной лавкѣ и разбирается въ журналахъ дураками…

"Всѣ радуются моему счастію, всѣ поздравляютъ, всѣ полюбили меня. Всякій предлагаетъ мнѣ свои услуги: кто — свой домъ, кто — денегъ взаймы, кто — знакомаго бухарца съ шалями. Молодые люди начинаютъ со мною чиниться, уважаютъ во мнѣ уже не пріятеля; обхожденіе молодыхъ дѣвицъ сдѣлалось проще. Дамы въ глаза хвалятъ мой выборъ, а заочно жалѣютъ о бѣдной моей невѣстѣ: «Бѣдная! она такъ молода, а онъ такой вѣтренный, безнравственный!)) Признаюсь, это начинаетъ мнѣ надоѣдать. Мнѣ нравится обычай какого-то дальняго народа: женихъ тайно похищалъ свою невѣсту — и на другой уже день представлялъ ее городскимъ сплетницамъ, какъ свою супругу. У насъ пріуготовляются къ семейному счастію печатными объявленіями, подарками, извѣстными всему городу, форменными письмами, визитами, словомъ сказать, — соблазномъ всякаго рода».

«Форменныя письма» и «форменные визиты» выпали также и на долю Пушкина, но прежде всего и больше всего ему пришлось хлопотать о деньгахъ. Не успѣлъ онъ, можно сказать, опомниться послѣ оффиціальнаго обрученія — 6 мая, какъ уже началъ осаждать Погодина записочками съ просьбой непремѣнно и какъ можно скорѣе достать денегъ… Въ концѣ мая ему пришлось ѣхать на поклонъ къ новому дѣдушкѣ, Аѳанасію Николаевичу Гончарову, въ его имѣніе «Полотняный Заводъ» Калужской губерніи. Дѣдушка пообѣщалъ дать приданое, но взамѣнъ денегъ, которыхъ у него не оказалось, предложилъ Пушкину, во-первыхъ, выхлопотать ему у министра финансовъ 200—300 тысячъ на приведеніе въ порядокъ разстроенныхъ фабрикъ, а во-вторыхъ — получить черезъ Бенкендорфа у государя разрѣшеніе продать на сломъ неудачно отлитую въ Берлинѣ, по заказу Николая Аѳанасьевича, колоссальную бронзовую статую Екатерины II, за которую торговцы мѣдью предлагали, по его слонамъ, 40.000 р. Это послѣднее разрѣшеніе Пушкину удалось выхлопотать скоро, но на статую не нашлось покупателей; что же касается ссуды изъ казны, то въ ней было рѣшительно отказано, — и Пушкинъ, вопреки всѣмъ обѣщаніямъ, такъ и остался безъ приданаго. Къ этому прибавились еще какія-то недоразумѣнія и размолвки съ будущей тещей. Между тѣмъ, Пушкину необходимо было поѣхать въ Болдино, чтобы выдѣлить и заложить тѣ 200 душъ, который были даны ему отцомъ. «Я уѣзжаю, разссорившись съ г-жей Гончаровой», писалъ онъ княгинѣ Вяземской. «На другой день послѣ бала она сдѣлала мнѣ самую смѣшную сцену, какую только можно себѣ представить. Она мнѣ наговорила такихъ вещей, которыхъ я, по совѣсти, не могъ равнодушно слушать. Я еще не знаю, разстроилась ли моя свадьба, но поводъ къ этому налицо, и я оставляю двери широко раскрытыми.» «Я отправляюсь въ Нижній безъ увѣренности въ своей судьбѣ», писалъ онъ невѣстѣ. «Если ваша мать рѣшилась расторгнуть нашу свадьбу, и вы согласны повиноваться ей, — я подпишусь подо всѣми доводами, какіе ей угодно будетъ привести въ пользу своего рѣшенія, даже и въ томъ случаѣ, если они будутъ настолько же основательны, какъ сцена, сдѣланная ею мнѣ вчера, и оскорбленія, какими ей угодно было меня осыпать… Во всякомъ случаѣ, вы совершенно свободны…»

«Грустно, тоска, тоска…» читаемъ въ письмѣ къ Плетневу въ самый день отъѣзда. «Жизнь жениха 30-лѣтняго хуже 30-ти лѣтъ жизни игрока. Дѣла будущей тещи моей разстроены. Свадьба моя отлагается день отъ дня далѣе. Между тѣмъ я хладѣю, думаю о заботахъ женатаго человѣка, о прелести холостой жизни. Къ тому же, московскія сплетни доходятъ до ушей невѣсты и ея матери; отселѣ — размолвки, колкіе обиняки, ненадежныя примиренія… словомъ, если я и не несчастливъ, по крайней мѣрѣ — не счастливъ… Чортъ меня догадалъ бредить о счастіи, какъ будто я для него созданъ. Должно мнѣ было довольствоваться независимостію…»

Однако, пріѣхавъ въ Болдино, Пушкинъ получилъ тамъ письмо отъ невѣсты, — и снова ожилъ и сталъ работать съ такой быстротой, напряженностью и производительностью, какъ еще никогда не работалъ: достаточно вспомнить, что въ эту осень 1830 года, съ сентября до конца ноября, были написаны: «Скупой Рыцарь», «Моцартъ и Сальери», «Каменный Гость», «Пиръ во время чумы», «Повѣсти Бѣлкина», «Исторія села Горюхина», «Домикъ въ Коломнѣ», 8-я и 9-я главы «Онѣгина», не говоря уже о цѣломъ рядѣ мелкихъ стихотвореній… Въ то же время его размышленія о близкомъ будущемъ принимали уже нѣсколько иной оттѣнокъ, чѣмъ прежде. Онъ безпокоился о невѣстѣ, съ которой его нежданно разлучила холера, вызвавшая повсюду цѣлую сѣть карантиновъ; но по его письмамъ нетрудно замѣтить, что предстоящій бракъ сталъ уже пугать его, и что онъ, можетъ быть, былъ бы даже радъ разрыву, если бы онъ произошелъ какъ-нибудь самъ собой, помимо его воли. Увлеченіе Гончаровой, отъ котораго у него еще недавно «кружилась голова», теперь потускнѣло; взамѣнъ его наросло чувство приличія, мѣшавшее прервать затѣянное дѣло… Въ минуты раздумья имъ стали овладѣвать «мрачныя», «черныя» мысли; онъ готовъ былъ думать о томъ, что будетъ несчастенъ въ бракѣ… Холера отрѣзала его отъ невѣсты; писемъ отъ Натальи Николаевны онъ не получалъ, зато сплетни доходили до него въ исправности: такъ, отецъ поторопился его увѣдомить, что, судя по московскимъ слухамъ, свадьба его окончательно разстроилась… Когда же выяснилось, что, не смотря на начавшіяся размолвки, свадьба все-таки состоится, тогда Пушкинъ покорился своей участи, пересталъ говорить о разрывѣ и принялся увѣрять всѣхъ и, кажется, особенно самого себя, въ томъ, что смотритъ впередъ «спокойно, безъ страха, безъ обольщеній…»

Такимъ же духомъ самоутѣшенія и покорности судьбѣ проникнуто и письмо къ старому пріятелю Кривцову (10 февраля 1831): «Все, что бы ты могъ сказать мнѣ въ пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвѣсилъ выгоды и невыгоды состоянія, мною избираемаго. Молодость моя прошла шумно и безплодно. До сихъ поръ я жилъ иначе, какъ обыкновенно живутъ. Счастья мнѣ не было. „Il n’est de bonheur que dans les voies communes“. Мнѣ за 30 лѣтъ. Въ тридцать лѣтъ люди обыкновенно женятся; я поступаю, какъ люди, и, вѣроятно, не буду въ томъ раскаиваться. Къ тому же, я женюсь безъ упоенія, безъ ребяческаго очарованія. Будущность является мнѣ не въ розахъ, но въ строгой наготѣ своей. Горести не удивятъ меня: онѣ входятъ въ мои домашніе разсчеты. Всякая радость будетъ мнѣ неожиданностью».

Въ этихъ сухихъ и грустныхъ, но несомнѣнно искреннихъ строчкахъ — цѣлая душевная драма. Отъ прежняго «очарованія», отъ котораго «кружилась голова», не осталось и слѣда: оно называется уже ребяческимъ". Пушкинъ хочетъ искать счастья «на проторенной дорогѣ», хочетъ быть какъ всѣ"; онъ заранѣе подготовляетъ себя не къ «розамъ», а къ «терніямъ» супружества, — конечно, потому, что въ минуту отрезвленія не могъ не видѣть, какъ мало подходитъ «московская кузина» къ его идеалу жены — подруги… Нѣкоторые изъ друзей поэта, повидимому, догадывались объ его настроеніи; Сергѣй Киселевъ на собственномъ письмѣ Пушкина къ Алексѣеву приписалъ, что «Пушкинъ женится на Гончаровой. — между нами сказать, бездушной красавицѣ, и мнѣ сдается, что онъ бы съ удовольствіемъ заключилъ отступной трактатъ». Но рѣшительный шагъ былъ уже сдѣланъ — и отступать было поздно…

18 февраля 1831 г. состоялась свадьба Пушкина.

Ему хотѣлось какъ можно скорѣе переселиться въ Петербургъ, подальше отъ геніи и «московскихъ тетокъ», съ кототорыми, по его словамъ, невозможно было нравиться: «требованія глупыя и смѣшныя, а дѣлать нечего». Наталья Ивановна передъ свадьбой «непремѣнно хотѣла, чтобы дочь ея была съ приданымъ», а такъ какъ своихъ денегъ у нея не было, то Пушкину пришлось дать ей 11.000 р. изъ полученныхъ отъ залога болдинскихъ крестьянъ: «пиши пропало!» Пушкинъ могъ бы отказать, но въ такомъ случаѣ свадьба опять затянулась бы на неопредѣленное время, а ему уже надоѣло дожидаться. «Я упрямъ и долженъ былъ по крайней мѣрѣ настоять на свадьбѣ», писалъ онъ Плетневу. «Теперь понимаешь ли, что значитъ приданое и отчего я сердился? Взять жену безъ состоянія — я въ состояніи, но входить въ долги для ея тряпокъ я не въ состояніи… На мою тещу и дѣда жены моей надѣяться плохо, частію оттого, что ихъ дѣла разстроены, частію и оттого, что на слова надѣяться не должно. По крайней мѣрѣ, съ своей стороны я поступилъ честно и болѣе, нежели безкорыстно».

Разныя обстоятельства задержали, однако, Пушкина въ Москвѣ, и только въ половинѣ мая онъ получилъ, наконецъ, возможность уѣхать «подальше отъ тетокъ», сначала въ Петербургъ, а потомъ — на дачу въ Царское Село. Судя по письму его къ тещѣ отъ 26 іюня, «тетки» и теперь не давали ему покоя. «Я былъ вынужденъ», пишетъ онъ, «оставить Москву во избѣжаніе разныхъ дрязгъ, которыя въ концѣ концовъ могли бы нарушить болѣе чѣмъ одно мое спокойствіе: меня изображали моей женѣ, какъ человѣка ненавистнаго, жаднаго, презрѣннаго ростовщика; ей говорили: съ вашей стороны глупо позволять мужу, и т. д. Согласитесь, что это значитъ — проповѣдывать разводъ. Жена не можетъ, сохраняя приличіе, выслушивать, что ея мужъ — презрѣнный человѣкъ, и обязанность моей жены — подчиняться тому, что я себѣ позволяю. Не женщинѣ въ 18 лѣтъ управлять мущиною 32 лѣтъ. Я представилъ доказательства терпѣнія и деликатности; но, повидимому, я только напрасно трудился. Я люблю собственное спокойствіе и имѣю его обезпечить».

Этимъ рѣзкимъ оборотомъ, а также напоминаніемъ тещѣ объ ея долгѣ въ 11.000 р., Пушкину удалось, по крайней мѣрѣ, на время, отдѣлаться отъ назойливой жениной родни. «Теперь, кажется, все сладилъ», писалъ онъ Нащокину 1 іюля, — «и буду жить потихоньку, безъ тещи, безъ экипажа — слѣдственно, безъ большихъ расходовъ и безъ сплетенъ».

Освободивъ, такимъ образомъ, свою жену отъ вреднаго вліянія матери, Пушкинъ старался заняться перевоспитаніемъ молодой и неопытной Натальи Николаевны. «Ты знаешь», говорилъ онъ ей; «какъ я не люблю все, что пахнетъ московской барышней, все, что не comme il faut, все, что vulgar!» Трудная далась ему задача: смыть съ своей «Мадонны» портившія се «чуждыя краски», изъ загаженной жеманствомъ и свѣтскими предразсудками «кузины» создать себѣ настоящую жену, чуждую притворства, кокетства, откровенную съ мужемъ, какъ съ единственнымъ другомъ, защитникомъ и руководителемъ… Переживая свои медовые мѣсяцы вдали отъ Петербурга и большого свѣта, въ тѣсномъ кругу близкихъ знакомыхъ, съ которыми онъ старался свести свою жену, — Карамзиныхъ, Жуковскаго, Смирновой, — Пушкинъ начиналъ думать, что его идеалъ семейнаго счастья недалекъ отъ осуществленія. «Я женатъ и счастливъ», писалъ онъ въ ту пору. «Мы живемъ тихо и весело, какъ будто въ глуши деревенской… Одно желаніе мое, — чтобы ничего въ жизни моей не измѣнилось; лучшаго не дождусь. Это состояніе для меня такъ ново, что, кажется, я переродился…»

Къ этой начальной порѣ семейной жизни поэта относится письмо графини Фикельмонъ (жена австрійскаго посла, внучка фельдмаршала Кутузова) въ Москву, къ князю Вяземскому. Отъ наблюдательной женщины не укрылось зловѣщее облачко, пока еще мало замѣтное на горизонтѣ семейной идилліи.

«Пушкинъ къ намъ пріѣхалъ», писала она, — «къ нашей большой радости. Я нахожу, что онъ въ этотъ разъ еще любезнѣе. Мнѣ кажется, что я въ умѣ его отмѣчаю серьезный оттѣнокъ, который къ нему и идетъ. Жена его — прелестное созданіе; но ея меланхолическое и тихое выраженіе похоже на предчувствіе несчастія. Физіономіи мужа и жены не предсказываютъ ни спокойствія, ни тихой радости въ будущемъ: у Пушкина видны всѣ порывы страстей; у жены — вся меланхолія отреченія отъ себя…»^[6]

Жизнь въ Царскомъ Селѣ хотя и скрашивалась присутствіемъ близкихъ Пушкину людей, съ которыми онъ привыкъ дѣлиться «и чистыми мечтами, и пѣснями», но понемногу все больше и больше отравлялась постоянными тревогами о денежной нехваткѣ и о неизбѣжности долговъ. Эти тревоги красною нитью проходятъ по всей перепискѣ поэта, начиная со второй половины 1831 года. «Считать онъ не умѣлъ», говоритъ А. И. Арапова: «появленіе денегъ связывалось у него съ представленіемъ неизсякаемаго Пактола, и, быстро пропустивъ ихъ сквозь пальцы, онъ съ дѣтскою наивностью недоумѣвалъ передъ совершившимся исчезновеніемъ… Часто вспоминала Наталья Николаевна крайности, испытанныя ею съ первыхъ шаговъ супружеской жизни. Бывали дни, послѣ рѣдкаго выигрыша или крупной литературной получки, когда мгновенно являлось въ домѣ изобиліе во всемъ, деньги тратились безъ удержа и разсчета, точно всякій стремился наверстать испытанное лишеніе. Мужъ старался не только исполнить, по предугадать ея желанія. Минуты эти были скоротечны и быстро смѣнялись полнымъ безденежьемъ, когда не только рѣчи быть не могло о какой-нибудь прихоти, но требовалось все напряженіе ума, чтобы извернуться и достать самое необходимое для ежедневнаго существованія…»^[7]

Въ особенности пугала Пушкина предстоящая жизнь въ столицѣ: «Жду дороговизны, и скупость наслѣдственная и благопріобрѣтенная во мнѣ тревожится», писалъ онъ Нащокину. «Ради Бога, вели Смирдину прислать мнѣ денегъ», обращается онъ къ своему литературному коммиссіонеру Плетневу, — «или я самъ явлюсь къ нему, не смотря на карантины». Онъ спѣшитъ окончить «Повѣсти Бѣлкина», чтобы скорѣе ихъ «пристроить», разсчитывая, что онѣ должны дать ему не меньше 10.000 р. Въ то же время онъ рѣшается обратиться, черезъ посредство Бенкендорфа, къ государю, во-первыхъ, съ просьбою о повышеніи на два чина, которые ему слѣдовало получить «за выслугу лѣтъ» въ иностранной коллегіи съ 1817 по 1824 годъ, но къ которымъ его забывали представлять, а во-вторыхъ — съ предложеніемъ взять его въ редакторы правительственнаго политическаго и литературнаго журнала или газеты. «Осыпанному уже благодѣяніями Его Величества, мнѣ давно было тягостно мое бездѣйствіе», писалъ поэтъ: «если Государю Императору угодно будетъ употребить перо мое, то буду стараться съ точностію и усердіемъ исполнить волю Его Величества и готовъ служить Ему по мѣрѣ моихъ способностей…» Впрочемъ, тутъ же онъ прибавилъ, что его занятіямъ и склонностямъ болѣе соотвѣтствовало бы дозволеніе заняться историческими изысканіями въ нашихъ государственныхъ архивахъ и библіотекахъ, чтобы исполнить современемъ давнишнее свое желаніе — написать исторію Петра Великаго и его наслѣдниковъ до Петра III. Это послѣднее желаніе поэта было исполнено: государь, по докладу Бенкендорфа, «велѣлъ его принять въ иностранную коллегію, съ позволеніемъ рыться въ старыхъ архивахъ для написанія исторіи Петра Великаго». Въ оффиціозной газетѣ, очевидно, не было никакой надобности: для этой цѣли достаточно было «Сѣверной Пчелы» съ ея «сіамскими близнецами» Гречемъ и Булгаринымъ, съ которыми Бенкендорфъ и его сотрудники привыкли обращаться безъ всякой церемоніи. Конечно, только въ минуту отчаянія, вызваннаго вѣчной тревогой о деньгахъ, могла промелькнуть въ головѣ Пушкина эта странная мысль — предложить себя кандидатомъ на булгаринское мѣсто… Зато онъ искренно и обрадовался, когда его миновала чаша сія. «Царь взялъ меня въ службу», писалъ онъ Плетневу, — «но не въ канцелярскую, или придворную, или военную, нѣтъ: онъ далъ мнѣ жалованье, открылъ мнѣ архивы, съ тѣмъ, чтобы я рылся тамъ и ничего не дѣлалъ. Это очень мило съ его стороны, не правда ли? Онъ сказалъ: „Puisqu’il est marié et qu’il n’est pas riche, il faut faire aller sa marmite“. Ей-Богу, онъ очень со мною милъ…» Впослѣдствіи выяснилось, что Пушкину было назначено 5000 р. жалованья, но пока все наладилось, ему нерѣдко приходилось сидѣть безъ денегъ и «отмахиваться» отъ назойливыхъ кредиторовъ записочками въ родѣ слѣдующей:

«У меня буквально нѣтъ ни гроша. Будьте добры подождать денекъ, другой».

Еще передъ свадьбой Пушкину пришлось занять довольно крупныя суммы у разныхъ московскихъ ростовщиковъ. Теперь его старый пріятель Нащокинъ взялъ на себя хлопоты и непріятности по улаживанію дѣла съ этими кредиторами, торговался съ ними, иногда, при счастливомъ случаѣ, расплачивался собственными деньгами. «Дай Богъ, чтобъ успѣхъ увѣнчалъ дипломатику твою!» писалъ ему Пушкинъ. Не смотря на свое личное пренебреженіе къ денежнымъ дрязгамъ, когда всѣ рессурсы изсякали и становилось ужъ черезчуръ жутко, Пушкинъ вспоминалъ объ обѣщанномъ и еще не выплаченномъ ему приданомъ жены. Происходилъ обмѣнъ писемъ между нимъ и Натальей Ивановной, обыкновенно не достигавшій результата и порождавшій только дальнѣйшее обостреніе ихъ взаимныхъ отношеній. «Теща моя не унимается», писалъ Пушкинъ Нащокину: «ее не перемѣняетъ ничто, ni le temps, ni l’absence, ni des lieux la longueur; бранитъ меня, да и только… Дѣдушка — свинья: онъ выдаетъ свою третью наложницу замужъ съ 10000 приданаго, а не можетъ заплатить мнѣ моихъ 12000, и ничего своей внучкѣ не даетъ…» «Мнѣ совѣстно быть неаккуратнымъ», читаемъ въ другомъ письмѣ къ тому же лицу, — «но я совершенно разстроился: женясь, я думалъ издерживать втрое противъ прежняго, вышло вдесятеро…»

Наконецъ, теща, въ доказательство своей доброй воли исполнить обѣщаніе, прислала Пушкину объемистую шкатулку, наполненную брилліантами и драгоцѣнными парюрами. «Нѣсколько дней пришлось Натальѣ Николаевнѣ полюбоваться уцѣлѣвшими остатками гончаровскихъ милліоновъ. Мужъ объявилъ ей, что они должны быть проданы для уплаты долговъ, и разрѣшилъ ей сохранить на память только одну изъ присланныхъ вещей. Выборъ ея остановился на жемчужномъ ожерельѣ, въ которомъ она стояла подъ вѣнцомъ. Оно было ей особенно дорого…»^[8]

Впрочемъ, всѣ эти треволненія, связанныя съ необходимостью увеличивать свои расходы, не мѣшали Пушкину вѣрить въ свое семейное счастье и надѣяться на лучшее будущее. «Были бы мы живы, будемъ когда-нибудь и веселы!» писалъ поэтъ Плетневу. Тихая, уединенная жизнь въ Царскомъ Селѣ, окруженномъ, но случаю холеры, карантинами, въ тѣсномъ кругу самыхъ близкихъ людей, — Жуковскаго, Карамзиныхъ, Смирновой, — дѣйствовала на Пушкина успокоительно. Чуя приближеніе осени, всегда для него плодотворной, онъ отдавался новымъ литературнымъ замысламъ. Впрочемъ, иногда эти замысли бывали причиною размолвокъ поэта съ молодой женой. «Когда на него сходило вдохновеніе», — разсказываетъ г-жа Арапова, — "онъ запирался въ свою комнату, и ни подъ какимъ предлогомъ жена не дерзала переступить порогъ, тщетно ожидая его въ часы завтрака и обѣда, чтобы какъ-нибудь не нарушить приливъ творчества. Послѣ усидчивой работы онъ выходилъ усталый, проголодавшійся, но окрыленный духомъ, и дома ему не сидѣлось. Кипучій умъ жаждалъ обмѣна впечатлѣній, живость характера стремилась поскорѣй отдать на судъ друзей-цѣнителей выстраданные образы, звучными строфами скользнувшіе съ его пера. Съ робкой мольбой просила его Наталья Николаевна остаться съ ней, дать ей первой выслушать новое твореніе. Преклоняясь передъ авторитетомъ Карамзина, Жуковскаго или Вяземскаго, она не пыталась удерживать Пушкина, когда звала, что онъ рвется къ нимъ за совѣтомъ; но сердце невольно щемило, женское самолюбіе вспыхивало, когда, хватая шляпу, онъ съ своимъ беззаботнымъ, звонкимъ смѣхомъ объявлялъ по вечерамъ: «А теперь пора къ Александрѣ Осиповнѣ на судъ. Что-то она скажетъ? Угожу ли я ей своимъ сегодняшнимъ трудомъ?»

« — Отчего ты не хочешь мнѣ прочесть? Развѣ я понять не могу? Развѣ тебѣ не дорого мое мнѣніе?» И ея нѣжный, вдумчивый взглядъ съ замираніемъ ждалъ отвѣта. Но, выслушивая эту просьбу какъ взбалмошный капризъ милаго ребенка, онъ съ улыбкою отвѣчалъ:

— Нѣтъ, Наташа. Ты не обижайся, но это — дѣло не твоего ума, да и вообще не женскаго смысла.

— А развѣ Смирнова не женщина, да вдобавокъ — и красивая? съ живостью протестовала она.

— Для другихъ, — не спорю. Для меня — другъ, товарищъ, опытный оцѣнщикъ, и пр.

И, нѣжно погладивъ ея понуренную головку, онъ съ рукописью отправлялся къ Смирновой, оставляя жену одну до поздней ночи съ ея невеселыми, ревнивыми думами^[9].

Объ отношеніяхъ Натальи Николаевны къ Смирновой г-жа Арапова, конечно, со словъ своей матери, говоритъ что «хотя онѣ и продолжали часто видѣться и были на короткой, дружеской ногѣ, пока Смирнова жила въ Петербургѣ, по искренней симпатіи между ними не было. Наталья Николаевна страдала отъ лишенія того нравственнаго авторитета, которымъ Александра Осиповна завладѣла ей въ ущербъ, часто не щадя ея самолюбія…»

Нѣтъ сомнѣнія, что Наталья Николаевна и по уму, и по характеру была ниже средняго уровня. Смирнова прямо называетъ ее «глупенькой», да и самъ Пушкинъ былъ недалекъ отъ такого же мнѣнія. Конечно, за это онъ не сердился на свою молоденькую «женку», отъ которой и не ожидалъ ничего «особеннаго»; при мысли о ней ему, вѣроятно, не разъ приходили въ голову стихи изъ «Онѣгина»:

Какъ будто требовать возможно Отъ мотыльковъ и отъ лилей и чувствъ высокихъ, и страстей!…

«Мотылекъ» развернулъ свои яркія крылышки, когда изъ царскосельскаго одиночества Пушкины переѣхали, въ концѣ октября 1КЗІ г., въ Петербургъ и зажили свѣтскою жизнью. Въ душѣ Пушкина зарождались иныя мысли, иныя желанія:

Мой идеалъ теперь-хозяйка,

Мои желанія — покой,

Да щей горшокъ, да самъ большой…

Онъ мечталъ «засѣсть» съ молодой хозяйкой въ близкомъ, родномъ ему уголкѣ, около Тригорскаго и Михайловскаго, завести собственный «домокъ» въ маленькой деревушкѣ Савкинѣ, которую серьезно приторговывалъ при посредствѣ И. А. Осиповой… Но для осуществленія этой мечты у поэта не хватало ни независимости матеріальной и нравственной, ни рѣшимости «спрятать» свою молодую красавицу-жену отъ того шумнаго и блестящаго «свѣта», къ которому онъ и самъ былъ неравнодушенъ. Несомнѣнно, извѣстнаго рода тщеславіе сыграло тутъ свою роль. Пушкинъ самъ не хотѣлъ, чтобы его жена въ чемъ-нибудь уступала своимъ великосвѣтскимъ соперницамъ, самъ старался окружать этого «ребенка» баловствомъ и общимъ поклоненіемъ и поощрялъ въ ней беззаботное мотовство. И когда «свѣтъ ее съ улыбкой встрѣтилъ», поэту пришлось безпрестанно сопровождать ее, въ качествѣ cavalier servente, на вечера и балы, потянувшіеся безконечной вереницей послѣ вынужденнаго холерой затишья. Вскорѣ ему пришлось завидовать тѣмъ изъ своихъ друзей, «у коихъ супруги — не красавицы, не ангелы прелести, не Мадонны etc.». — «Знаешь русскую пѣсню», писалъ онъ однажды женѣ, — «не дай Богъ хорошей жены, хорошу жену часто въ пиръ зовутъ, — а бѣдному-то мужу въ чужомъ пиру похмѣлье, да и въ своемъ тошнитъ…» «Какія вы помощницы или работницы?» спрашиваетъ онъ въ другомъ письмѣ. "Вы работаете только ножками на балахъ и помогаете мужьямъ мотать… Вы, бабы, не понимаете счастья независимости и готовы закабалить себя навѣки, чтобы только сказали про васъ: «hier madame une telle était décidément la plus belle et la mieux mise du bal»…

Съ другой стороны, ему и самому было пріятно слушать подобные отзывы: это такъ льстило его самолюбію…

Въ началѣ декабря 1831 г. Пушкину пришлось поѣхать въ Москву для устройства своихъ денежныхъ дѣлъ. Оставивъ жену беременною, онъ каждый день пишетъ ей письма, полныя самой нѣжной заботливости. «Съ тѣхъ поръ, какъ я тебя оставилъ», говоритъ онъ въ одномъ изъ этихъ писемъ, — «мнѣ все что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поѣдешь во дворецъ, и того и гляди — выкинешь на сто пятой ступени Комендантской лѣстницы. Душа моя, женка моя, ангелъ мой! сдѣлай мнѣ такую милость: ходи дна часа въ сутки по комнатѣ и побереги себя… Если поѣдешь на балъ, — ради Бога, кромѣ кадрилей не пляши ничего…» Тѣ же совѣты повторяются и въ другихъ письмахъ, съ прибавкою еще одного замѣчанія, очень характернаго: «На хоры (т. е. во дворцѣ) не ѣзди, это мѣсто не для тебя». Наталья Николаевна, какъ не представленная ко Двору, не могла бывать на дворцовыхъ балахъ иначе, какъ на хорахъ, и это злило Пушкина, во-первыхъ, изъ-за опасенія слишкомъ высокой «Комендантской лѣстницы», а во-вторыхъ — потому, что такое «высокое» положеніе его жены казалось ему унизительнымъ…

Въ концѣ декабря Пушкинъ вернулся въ Петербургъ, а въ половинѣ января 1832 года выѣзды Натальи Николаевны уже дали себя знать новыми хлопотами о томъ, гдѣ бы достать денегъ: между прочимъ, поэтъ обращался къ одному изъ своихъ давнихъ знакомыхъ, богатому помѣщику Судіенкѣ, съ просьбой дать ему взаймы 25.000 р. Мы не знаемъ, какой результатъ имѣла эта просьба…

10 мая 1832 г. у Пушкиныхъ родился первый ребенокъ. Это была дочь, Марья Александровна, впослѣдствіи, въ замужествѣ, Гартунгъ. Проведя лѣто на дачѣ, на Каменномъ островѣ, Пушкинъ въ сентябрѣ опять долженъ былъ поѣхать на три недѣли въ Москву. И снова мы видимъ длинный рядъ писемъ, съ тою же заботливостью о разныхъ мелочахъ будничной жизни Натальи Николаевны, съ недовѣріемъ къ ея умѣнью вести домашнее хозяйство и держать себя въ обществѣ, съ опасеніями за ея здоровье, съ упреками за «кокетничанье» и съ сообщеніемъ разныхъ свѣтскихъ сплетенъ, въ особенности такихъ, которыя имѣли отношеніе къ ея прежнимъ «успѣхамъ…» Вернувшись въ Петербургъ, поэтъ опять, въ угоду женѣ, повелъ разсѣянную жизнь, которая отнимала у него такъ много времени и мѣшала производительному труду. «Пушкина нигдѣ не встрѣтишь, какъ только на балахъ», писалъ 8 февраля Гоголь А. С. Данилевскому: «такъ онъ протранжиритъ всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай, а болѣе необходимость, не затащутъ его въ деревню». Случая, однако, не представлялось, а отъ необходимости поэтъ всѣми мѣрами старался избавиться, хотя временами и самъ ее сознавалъ… «Жизнь моя въ Петербургѣ — ни то, ни се», писалъ онъ Нащокину, 23 февраля. «Заботы о жизни мѣшаютъ мнѣ скучать. Но нѣтъ у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь въ свѣтѣ, жена моя въ большой модѣ; все это требуетъ денегъ, деньги достаются мнѣ черезъ груды, а труды требуютъ уединенія… Путешествіе нужно мнѣ нравственно и физически». Поэтъ, видимо, все больше и больше чувствовалъ, что ему надо, наконецъ, отдохнуть, «встряхнуться» отъ этой постой свѣтской суеты, къ которой, благодаря женѣ, онъ былъ прикованъ, какъ каторжникъ къ своему ядру. У него снова являлись но временамъ мысли о продолжительномъ житьѣ въ деревнѣ: «Петербургъ нимало мнѣ не подходитъ», писалъ онъ П. А. Осиповой: «ни мои вкусы, ни мое состояніе съ нимъ не мирятся… Но года два-три придется еще потерпѣть». Покамѣстъ онъ рѣшилъ, послѣ рожденія сына Александра (6 іюля 1833 г.), съѣздить въ Нижній, Казань, Симбирскъ и Оренбургъ, для того, чтобы собрать матеріалы для романа изъ эпохи Пугачевщины, которою онъ въ ту пору занимался. «Въ продолженіе двухъ послѣднихъ лѣтъ», писалъ онъ начальнику III Отдѣленія Мордвинову, «занимался я одними историческими изысканіями, не написавъ ни одной строчки чисто-литературной. Мнѣ необходимо мѣсяца два провести въ совершенномъ уединеніи, дабы отдохнуть отъ важнѣйшихъ занятій и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставитъ мнѣ деньги, въ коихъ имѣю нужду…» Какою невольною ироніею звучатъ здѣсь слова объ отдыхѣ отъ «важнѣйшихъ занятій», противополагаемыхъ другимъ, «суетнымъ» занятіямъ, которыя, однако, по словамъ поэта, одни доставляли ему независимость и возможность проживать съ семействомъ въ Петербургѣ…

Получивъ давно желанный отпускъ, Пушкинъ уѣхалъ на цѣлые три мѣсяца. Съ перваго же дня этой поѣздки къ нему вернулось давно утраченное веселое расположеніе духа. Не смотря на постоянныя заботы о здоровьѣ и благополучіи жены и дѣтей, въ его письмахъ сквозитъ радостное настроеніе человѣка, который опять почувствовалъ себя на всей своей волѣ, свободнымъ отъ свѣтскихъ условностей. Онъ посѣтилъ Москву, Нижній, Казань, Симбирскъ, имѣніе поэта Языкова, въ 65 верстахъ отъ Симбирска, и, наконецъ, Оренбургъ и Уральскъ. «И сплю и вижу пріѣхать въ Болдино и тамъ запереться», пишетъ онъ женѣ: «ужъ чувствую, что дурь на меня находитъ, — я и въ коляскѣ сочиняю, что ужъ будетъ въ постелѣ?»

Переписка Пушкина за время его поѣздки ограничивается почти исключительно письмами къ женѣ. Онъ осыпаетъ ее комплиментами и восторженными восклицаніями, въ родѣ: «addio, mia bella, Idol mio, mio bel tesoro», увѣряетъ ее, что она прекрасна: «глядѣлась ли ты въ зеркало и увѣрилась ли ты, что съ твоимъ лицомъ ничего сравнить нельзя на свѣтѣ? а душу твою я люблю еще болѣе твоего лица»… Но въ то же время имъ овладѣваетъ опасеніе относительно ея тактичности и умѣнья держать себя въ обществѣ: «Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась: я пріѣду къ тебѣ, ничего не успѣвъ написать, а безъ денегъ сядемъ на мель. Ты лучше оставь ужъ меня въ покоѣ, я буду работать и спѣшить… Кокетничать я тебѣ не мѣшаю, но требую отъ тебя холодности, благопристойности, важности, не говоря уже о безпорочности поведенія, которое относится не къ тому, а къ чему-то уже важнѣйшему… Недаромъ кокетство не въ модѣ и почитается признакомъ дурного тона. Въ немъ толку мало. Ты радуешься, что за тобою, какъ за сучкой, бѣгаютъ кобели… есть чему радоваться!»…

Эти полу-шутливы я, полу-грустныя нравоученія повторяются чуть не въ каждомъ письмѣ. «Женка, женка!» восклицаетъ поэтъ: «я ѣзжу по большимъ дорогамъ, живу по три мѣсяца въ степной глуши, останавливаюсь въ пакостной Москвѣ, которую ненавижу, — для чего? для тебя, женка, чтобъ ты была спокойна и блистала себѣ на здоровье, какъ прилично въ твои лѣта и съ твоею красотою. Побереги же и ты меня. Къ хлопотамъ, неразлучнымъ съ жизнію машины, не прибавляй безпокойствъ семейственныхъ, ревности etc. etc., не говоря объ cocuage»…

«Перевоспитаніе» удавалось плохо, потому что и у самого «воспитателя» вовсе не было педагогическаго такта и выдержки. Въ кокетствѣ Натальи Николаевны, конечно, не было ничего серьезнаго; но она расточала свои любезности множеству «обожателей» и поклонниковъ; у нея была привычка къ всеобщему обожанію, поклоненію, — привычка, поддерживаемая въ ней самимъ Пушкинымъ, который писалъ ей: «Будь молода, потому что ты молода, и царствуй, потому что ты прекрасна!» Невольно сдержанная въ присутствіи мужа, она чувствовала себя, конечно, гораздо свободнѣе въ его отсутствіи — и, какъ бы потѣшаясь надъ его ревностью, въ своихъ письмахъ подробно перечисляла свои многочисленныя «побѣды»; а въ нихъ, безъ сомнѣнія, играли большую роль тѣ ужимки и жеманство, которыя были «второй натурой» московской барышни и не могли не представляться «вульгарными» тонкому чутью Пушкина…

Сидя въ одиночествѣ въ своемъ Болдинѣ, поэтъ старался работать какъ можно усерднѣе. Кромѣ цѣлаго ряда стихотвореній, имъ были написаны въ эту пору сказки о рыбакѣ и рыбкѣ и о мертвой царевнѣ, «Анджело», оконченъ «Дубровскій» и написанъ «Мѣдный Всадникъ»; кромѣ того, онъ усиленно обрабатывалъ «Исторію Пугачевскаго бунта». Въ Петербургъ онъ вернулся только въ концѣ ноября и, по обыкновенію, чуть ли не прямо изъ дорожной коляски попалъ на балъ. «Нынѣшняя зима была ужасно изобильна балами», писалъ онъ Нащокину: «на масленицѣ танцовали ужъ два раза въ день»… Одинъ изъ этихъ баловъ чуть не стоилъ Натальѣ Николаевнѣ тяжелой болѣзни. «Наконецъ, настало послѣднее воскресенье передъ великимъ постомъ. Думаю: слава Богу, балы съ плечъ долой! Жена во дворцѣ. Вдругъ, смотрю, — съ ней дѣлается дурно; я увожу ее, и она, пріѣхавъ домой, выкидываетъ»…

30 декабря 1833 г. Пушкинъ былъ пожалованъ въ камеръ-юнкеры. «Это довольно неприлично моимъ лѣтамъ», замѣтилъ поэтъ въ своемъ дневникѣ, но утѣшился мыслью о томъ, что при этомъ производствѣ государь думалъ, конечно, объ его чинѣ, а не объ его лѣтахъ, и вѣрно не думалъ его кольнуть. Н. М. Смирновъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, говоритъ, что когда Пушкина сдѣлали камеръ-юнкеромъ, «это его взбѣсило, ибо сіе званіе точно было неприлично для человѣка 34-хъ лѣтъ, и оно его тѣмъ болѣе оскорбило, что иные говорили, будто оно ему дано, чтобъ имѣть поводъ приглашать ко Двору его жену. Притомъ, на сей случай вышелъ мерзкій пасквиль, въ которомъ говорили о перемѣнѣ чувствъ Пушкина, — будто бы онъ сдѣлался искателенъ, малодушенъ, и онъ, дорожившій своей славой, боялся, чтобы сіе мнѣніе не было принято публикою и не лишило его народности (т. е. популярности). Словомъ, онъ былъ огорченъ и взбѣшенъ, и рѣшился, чтобъ не ѣздить ко Двору, не шить даже мундира», такъ что Смирновъ насильно заставилъ его купить подержанный мундиръ князя Витгенштейна. Наталья Николаевна, дѣйствительно, была тотчасъ же представлена ко Двору, и графъ Сологубъ былъ совершенно правъ, занося въ свои воспоминанія отголоски городскихъ толковъ на этотъ счетъ: «Пѣвецъ свободы, наряженный въ придворный мундиръ для сопутствованія жены-красавицы, игралъ роль жалкую, едва ли не смѣшную. Пушкинъ былъ не Пушкинъ, а царедворецъ и мужъ. Это онъ чувствовалъ глубоко»… Сплетни свѣтскаго муравейника, растревоженнаго этимъ придворнымъ назначеніемъ человѣка, который въ «свѣтѣ» былъ совсѣмъ «не ко двору», доходили даже до намековъ на особое вниманіе къ Натальѣ Николаевны со стороны самого государя. И Пушкинъ, какъ видно изъ его дневника, зналъ объ этихъ сплетняхъ… «Свѣтъ всѣми способами и мѣрами изводилъ ненавистнаго человѣка: смѣялся, когда при разъѣздахъ выкрикивали карету „Пушкина-сочинителя“, жену его называлъ не иначе, какъ „Пушкина-поэтша“… Друзья, въ свою очередь, въ цѣляхъ либерализма, не преминули тоже посмѣяться надъ камеръ-юнкерствомъ поэта. Они не могли простить ему примиренія съ правительствомъ, не желали знать никакихъ иныхъ побудительныхъ причинъ, помимо честолюбія»…^[10] С. Н. Карамзина, въ письмѣ къ И. И. Дмитріеву, сообщаетъ, что Пушкинъ «крѣпко боялся дурныхъ шутокъ надъ своимъ неожиданнымъ камеръ-юнкерствомъ, но теперь успокоился, ѣздитъ по баламъ и наслаждается торжественною красотою жены, которая, не смотря на блестящіе успѣхи въ свѣтѣ, часто и преискренно страдаетъ мученіемъ ревности, потому что посредственная красота и посредственный умъ другихъ женщинъ не перестаютъ кружить поэтическую голову ея мужа»^[11].

Въ этихъ послѣднихъ словахъ слышится отзвукъ настроенія самой Натальи Николаевны, которая, много лѣтъ спустя, жаловалась своей дочери на вѣтренность мужа, будто бы часто ей измѣнявшаго, и картинно разсказывала о томъ, какъ ей приходилось по цѣлымъ ночамъ, въ одиночествѣ, его дожидаться. Въ то же время она жаловалась и на безпричинную ревность Пушкина. Очевидно, жена и мужъ «говорили на разныхъ языкахъ». Не смотря на всѣ заботы Пушкина, между ними не установилось той внутренней, духовной связи, которая является единственно прочнымъ цементомъ супружества. «Она жила, какъ живутъ дѣти, безъ размышленій, безъ заботъ; для нея жизнь была рядомъ празднествъ, баловъ, туалетовъ, прогулокъ — и, какъ только ей дѣлали ласковое лицо, она воображала, что ее обожаютъ»^[12], а изъ пустяковъ готова была дѣлать чуть не домашнюю трагедію.

Между тѣмъ, петля все сильнѣе затягивалась вокругъ шеи поэта. «На-дняхъ отецъ мой посылаетъ за мной», разсказываетъ Пушкинъ въ письмѣ къ Нащокину, съ мартѣ 1834 года. «Прихожу, — нахожу его въ слезахъ, мать — въ постели, весь домъ — въ ужасномъ безпокойствіи… „Что такое?“ — Имѣніе описываютъ! надо скорѣе заплатить долги! — „Ужъ долгъ заплаченъ, вотъ и письмо управителя; о чемъ же горе?“ — Жить нечѣмъ до октября! — „Поѣзжайте въ деревню.“ — Не съ чѣмъ! — Что дѣлать? Надо взять имѣніе въ руки, а отцу назначить содержаніе. Новые долги, новыя хлопоты… А надобно: я желалъ бы и успокоить старость отца, и устроить дѣла брата Льва…», который своими привычками и постоянными требованіями денегъ также причинялъ бѣдному поэту немало хлопотъ. Съ другой стороны, мужъ Ольги Сергѣевны, Н. И. Павлищевъ, узнавъ о томъ, что Пушкинъ получилъ отъ отца полную довѣренность на управленіе всѣми его имѣніями, сталъ требовать своей доли денегъ — или, какъ однажды откровенно выразился Пушкинъ, «цыганить» его, ссылаясь, кстати, на то, что и Левъ Сергѣевичъ ему долженъ. «Покамѣстъ не приведу въ порядокъ сіи запутанныя дѣла, ничего не могу обѣщать», отвѣчалъ Пушкинъ. «Состояній мое позволяетъ мнѣ не брать ничего изъ доходовъ батюшкинова имѣнія, но своихъ денегъ я не могу и не въ состоянія приплачивать. Я еще не получилъ отъ батюшки довѣренности, а за одинъ мѣсяцъ изъ моихъ денегъ уплатилъ уже 866 за батюшку, а за Льва Сергѣевича 1330. Болѣе не могу».

Получивъ на печатаніе «Пугачева» ссуду изъ казны въ 20.000 р., поэтъ усердно принялся за эту работу, а жену отправилъ 15 апрѣля къ ея роднымъ, въ Калужское имѣніе «Полотняные Заводы». Между супругами опять возобновилась переписка, въ которой, на этотъ разъ, неспокойное душевное состояніе Пушкина обнаруживается гораздо сильнѣе, чѣмъ прежде. Онъ уже не поддѣлывается, какъ раньше, подъ уровень пониманія своей жены, а прямо и рѣзко открываетъ передъ ней свои тяжелыя думы. Очевидно, и отношенія его къ женѣ теперь перестали быть ровными: если, по-прежнему, онъ свои письма начинаетъ нѣжностями, то кончаетъ ихъ иногда, по его словамъ, «плюхой». По-прежнему онъ даетъ женѣ разные совѣты, но въ этихъ совѣтахъ норою уже звучитъ раздраженіе, даже озлобленіе… А она все не понимала его: отправленная имъ въ деревню съ дѣтьми, едва ли не съ цѣлью отвлечь ее отъ ухаживателей, — она завела ихъ и въ глухой деревнѣ, среди сосѣдей, и по-прежнему подробно доносила о своихъ успѣхахъ мужу… Поэтъ, очевидно, наконецъ понялъ, что за существо его жена — и, быть можетъ, въ это время изъ лучшихъ чувствъ, которыя когда-то его воодушевляли, въ его сердцѣ осталась только жалость къ этой пустой, безвольной и безличной женщинѣ, которая не была ни матерью семейства, ни другомъ мужа, ни экономкой… Теперь только, когда всѣ очарованія прошли, Пушкинъ началъ сознавать, какой обузой была для него жена.

Ничто такъ не угнетало его, какъ эта страшная тяжесть зависимости матеріальной и нравственной, которую онъ волей-неволей долженъ былъ взвалить себѣ на плечи. "Я не долженъ былъ вступать въ службу, « писалъ онъ женѣ, „и, что еще хуже, — опутать себя денежными обязательствами. Зависимость, которую мы налагаемъ на себя изъ честолюбія или изъ нужды, унижаетъ насъ. Теперь они смотрятъ на меня, какъ на холопа, съ которымъ можно поступать, какъ имъ угодно. Опала легче презрѣнія. Я, какъ Ломоносовъ, не хочу быть шутомъ ниже у Господа Бога!“ Впрочемъ, его еще не покидала надежда, что работая „до низложенія ризъ“, онъ будетъ, наконецъ, имѣть возможность обезпечить себѣ нѣкоторое благосостояніе, чтобы „плюнуть на Петербургъ, да подать въ отставку, да удрать въ Болдино, да жить бариномъ…“

Между тѣмъ, его ждало еще новое униженіе: полиція распечатала его письмо къ женѣ и копію съ него препроводила въ III Отдѣленіе, откуда эта копія попала въ руки государя. Гл» этимъ Пушкинъ не въ силахъ былъ помириться. «Однако, какая глубокая безнравственность въ привычкахъ нашего правительства», записалъ онъ у себя въ дневникѣ: «полиція распечатываетъ письма мужа къ женѣ и приноситъ ихъ читать царю, человѣку благовоспитанному и честному, — и царь не стыдится въ томъ признаться и давать ходъ интригѣ, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавнымъ!» Въ то же время поэтъ писалъ женѣ: «Свинство почты такъ меня охолодило, что я пера въ руки взять былъ не въ силѣ. Мысль, что кто-нибудь насъ съ тобою подслушиваетъ, приводитъ меня въ бѣшенство à la lettre. Безъ политической свободы жить очень можно, безъ семейственной неприкосновенности — невозможно. Каторга не въ примѣръ лучше». Въ другомъ письмѣ онъ совѣтовалъ женѣ быть осторожнѣе, ибо въ Москвѣ теперь почтъ-директоромъ негодяй Булгаковъ, который не стыдится ни распечатывать чужія письма, ни торговать собственными дочерьми. Это письмо не было получено Натальей Николаевной, но не дошло и до III Отдѣленія…

Подъ вліяніемъ безысходной тоски, въ которую приводило его сознаніе своего унизительнаго положенія, Пушкинъ отважился, наконецъ, на рѣшительный шагъ: 15 іюня онъ написалъ гр. Бенкендорфу письмо, въ которомъ, объясняя, что семейныя дѣла вынуждаютъ его находиться то въ Москвѣ, то во внутреннихъ губерніяхъ и что но этой причинѣ онъ не можетъ болѣе оставаться на службѣ, «умолялъ» его сіятельство исходатайствовать ему увольненіе, не лишая его только права по-прежнему посѣщать архивы. Э^то письмо вызвало неудовольствіе государя, усмотрѣвшаго въ немъ «неблагодарность», и произвело цѣлый переполохъ среди друзей поэта: Жуковскій, Е. М. Хитрово и другіе стали упрекать его за то, что онъ позволилъ себѣ столь необдуманный шагъ, и заставили его тотчасъ же просить Бенкендорфа не давать хода злополучному письму. Между тѣмъ, Бенкендорфъ уже поспѣшилъ сообщить ему Высочайшую резолюцію и притомъ, по обыкновенію своему, въ язвительныхъ выраженіяхъ: государь освобождаетъ его отъ службы, но на сохраненіе за нимъ права посѣщать архивы «не изъявилъ своего соизволенія, такъ какъ право сіе можетъ принадлежать единственно людямъ, пользующимся особенною довѣренностью начальства». Пушкинъ и растерялся и, по его собственному выраженію, «струхнулъ порядкомъ». Одно за другимъ, онъ написалъ Бенкендорфу еще два письма, въ которыхъ извинялся за «необдуманное» свое прошеніе и вновь просилъ — оставить его безъ послѣдствій…

Между тѣмъ, матеріальное положеніе поэта сильно пошатнулось. Отцовское имѣніе Болдино, управленіе которымъ онъ взялъ на себя, оказалось крайне обремененнымъ долгами, хозяйство было запущено, крестьяне доведены прямо до нищеты, такъ что новый управляющій, рекомендованный ему Осиповой, честный нѣмецъ Гейхманъ, побывавъ въ Болдинѣ, рѣшительно отказался взять на себя завѣдываніе этимъ разореннымъ гнѣздомъ. ((Родители мои не подозрѣваютъ, что они на волосъ отъ полнаго разоренія", писалъ Пушкинъ Осиновой. «Нѣтъ сомнѣнія, что Болдино стоило бы спасти, хотя бы ради Ольги и Льва, которымъ грозитъ если не нищета, то бѣдность; но я не богатъ, у меня семья… Если бы родители рѣшились прожить нѣсколько лѣтъ въ Михайловскомъ, то дѣло еще можно было бы поправить; но этого никогда не будетъ…»

Пришлось взять на себя новыя хлопоты по перезалогу имѣнія. А въ перспективѣ предстояли еще новыя заботы по собственному домашнему хозяйству: Наталья Николаевна задумала перевезти къ себѣ въ Петербургъ двухъ своихъ старшихъ сестеръ, Екатерину и Александру Николаевну, которыя, коротая жизнь въ родительскомъ домѣ, не могли, конечно, разсчитывать на возможность найти себѣ жениховъ. «Эй, женка, смотри!» писалъ Пушкинъ: «мое мнѣніе, — семья должна быть одна подъ одной кровлей: мужъ, жена, дѣти, покамѣстъ малы, родители, когда ужъ престарѣлы; а то хлопотъ не оберешься, и семейственнаго спокойствія не будетъ». Но Наталья Николаевна мечтала еще о томъ, нельзя ли будетъ сдѣлать своихъ сестеръ фрейлинами. «Охота тебѣ думать о помѣщеніи сестеръ во дворецъ», писалъ ей Пушкинъ: «во-первыхъ, вѣроятно, откажутъ; а во-вторыхъ, коли и возьмутъ, то подумай, что за скверные толки пойдутъ по свинскому Петербургу. Ты слишкомъ хороша, мой ангелъ, чтобъ пускаться въ просительницы. Погоди: овдовѣешь, постарѣешь, — тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной совѣтницей. Мой совѣтъ тебѣ и сестрамъ — быть подалѣе отъ Двора: въ немъ толку мало». Наталья Николаевна, однако, не послушалась этого совѣта — и не только перевезла сестеръ въ

Петербургъ, но и выпросила для нихъ придворное званіе…

Понятно, что такое настроеніе, какое высказывается, между прочимъ, и въ письмахъ Пушкина къ женѣ 1834 года, не могло быть благопріятнымъ для его поэтическаго творчества. «Поэзія, кажется, для меня изсякла», читаемъ въ одномъ изъ его писемъ того же времени: «Я весь въ прозѣ, да еще въ какой!» И въ самомъ дѣлѣ, изъ крупныхъ произведеній ему удалось въ 1834 году написать только одну сказку о золотомъ пѣтушкѣ, да повѣсть «Пиковая Дама»…

Наскоро покончивъ съ корректурами «Пугачева», Пушкинъ 26 августа поѣхалъ къ женѣ, въ Калужскую губернію, а 15 сентября былъ уже въ Болдинѣ, разсчитывая тамъ, по своему обыкновенію, приняться за литературную работу. Но работа не налаживалась: «стихи въ голову нейдутъ», писалъ поэтъ женѣ. «Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нѣтъ, такъ съ Богомъ и въ путь». Онъ и въ самомъ дѣлѣ не усидѣлъ въ этомъ нѣкогда любимомъ мѣстѣ своихъ вдохновеній и 18 октября вернулся въ Петербургъ, куда незадолго передъ тѣмъ пріѣхала и его жена съ дѣтьми и двумя сестрами. Это «приращеніе семейства» вызвало, разумѣется, и приращеніе расходовъ; между тѣмъ, хотя новый «оброчный мужикъ» Пушкина, Емелька Пугачевъ, оказался очень исправнымъ плательщикомъ, но такъ какъ поэтъ два года передъ тѣмъ жилъ преимущественно въ долгъ, то доходы, получаемые отъ «Пугачева», цѣликомъ уходили на погашеніе старыхъ обязательствъ. Чтобы поправить свои денежныя дѣла, Пушкинъ задумалъ издавать политическую и литературную газету, которая, по его разсчетамъ, могла доставить ему отъ 30 до 40.000 руб. асс. ежегоднаго дохода. Изданіе сначала было ему позволено, но вслѣдъ за тѣмъ опять запрещено. Тогда, желая сразу покончить съ крупными расходами, послѣдствіемъ которыхъ являлись крупные долги, Пушкинъ снова рѣшился просить государя, черезъ Бенкендорфа, о разрѣшеніи прожить три-четыре года въ деревнѣ. «Осыпанный благодѣяніями Императора, я былъ бы въ отчаяніи, если бы Его Величеству угодно было предположить, что мое желаніе удалиться изъ Петербурга вызывается какими-нибудь другими соображеніями, кромѣ требованій безусловной необходимости», писалъ поэтъ своему «опекуну». — «Малѣйшаго знака неудовольствія или подозрѣнія было бы достаточно для того. чтобы удержать меня въ настоящемъ моемъ положеніи, ибо я предпочитаю находиться въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, лишь бы только не навлечь на себя неудовольствія того, кто былъ моимъ благодѣтелемъ не какъ государь, не по долгу и справедливости, а по свободному движенію благородной и великодушной благосклонности».

На письмѣ Пушкина государь написалъ: «Нѣтъ препятствія ему ѣхать, куда хочетъ, по не знаю, какъ разумѣетъ онъ согласить сіе со службою. Спросите, хочетъ ли отставки, ибо иначе нѣтъ возможности его уволить на столь продолжительный срокъ». Пушкинъ отвѣтилъ, что предаетъ свою судьбу въ царскую волю и желаетъ только, чтобы ему не былъ запрещенъ входъ въ архивы, когда обстоятельства позволятъ ему оставаться въ Петербургѣ. Не получая окончательнаго отвѣта, онъ написалъ Бенкендорфу еще два письма, въ которыхъ подробно изложилъ свои матеріальныя нужды. «Въ продолженіе послѣднихъ пяти лѣтъ пребыванія моего въ Петербургѣ», писалъ онъ, «у меня накопилось около 60.000 р. долгу. Кромѣ того, я былъ вынужденъ взять на руки дѣла моего семейства, которыя такъ затруднили меня, что я долженъ былъ отказаться отъ наслѣдства, и единственнымъ средствомъ къ приведенію моихъ дѣлъ въ порядокъ было или удаленіе въ деревню, или заемъ однажды навсегда крупной денежной суммы…» Онъ просилъ выдать ему заимообразно хотя бы 30.000 р., удерживая, въ погашеніе этого долга, его жалованье (5.000 р.). Эта просьба была исполнена, хотя и не безъ нѣкоторыхъ затрудненій съ министерствомъ финансовъ, которое сначала хотѣло удержать изъ новой ссуды прежній долгъ Пушкина. Затѣмъ, 27 августа, Пушкинъ получилъ четырехмѣсячный отпускъ и 7 сентября уѣхалъ въ Михайловское, оставивъ въ Петербургѣ жену съ тремя дѣтьми (14 мая 1835 г. у него родился сынъ Григорій). Въ этомъ «уголкѣ земли», съ которымъ у поэта было связано столько воспоминаній, онъ надѣялся отдохнуть отъ всѣхъ петербургскихъ дрязгъ и треволненій, хоть на время забыться, почувствовать себя инымъ, свободнымъ отъ ненавистныхъ условностей, которыя все больше и больше отравляли его существованіе. Но отрава пошла уже слишкомъ глубоко. «Усталымъ пришельцемъ» явился поэтъ туда, гдѣ нѣкогда жилъ «веселымъ юношей», и хотя память о минувшемъ была жива въ его сердцѣ, но воскресить это минувшее онъ былъ уже не въ силахъ. «Писать не начиналъ и не знаю, когда начну», сообщаетъ онъ женѣ въ письмѣ отъ 14 сентября. «Я все безпокоюсь», пишетъ онъ недѣлю спустя, — «и ничего не пишу, а время идетъ! Ты не можешь вообразить, какъ живо работаетъ воображеніе, когда сидишь одинъ между четырехъ стѣнъ, или ходишь по лѣсамъ, когда никто не мѣшаетъ намъ думать, — думать до того, что голова закружится! А о чемъ я думаю? Вотъ о чемъ: чѣмъ намъ жить будетъ? Отецъ не оставитъ мнѣ имѣнія, — онъ его уже въ половину промоталъ; ваше имѣніе на волоскѣ отъ погибели. Царь не позволяетъ мнѣ ни записаться въ помѣщики, ни въ журналисты. Писать книги для денегъ, видитъ Богъ, не могу! У насъ ни гроша вѣрнаго дохода, а вѣрнаго расхода 30.000 р. Все держится на мнѣ, да на теткѣ H. К. Загряжской; но ни я, ни тетка не вѣчны. Что изъ этого будетъ, — Богъ знаетъ…» Въ слѣдующихъ письмахъ — та же вѣчная, неотступная тревога. «До сихъ поръ не написалъ я ни строчки, а все потому, что неспокоенъ… Государь обѣщалъ мнѣ газету а тамъ запретилъ; заставляетъ меня жить въ Петербургѣ, а не даетъ мнѣ способовъ жить моими трудами. Я теряю время и силы душевныя, бросаю за окошко деньги трудовыя и не вижу ничего въ будущемъ. Отецъ мотаетъ имѣніе безъ удовольствія, какъ безъ разсчета, — твой теряетъ свое отъ глупости и безпечности покойника Аѳанасія Николаевича. Что изъ этого будетъ, — Господь вѣдаетъ…»

Единственнымъ утѣшеніемъ въ этихъ тяжелыхъ думахъ и заботахъ, въ которыхъ будущее рисовалось подчасъ въ очень мрачномъ видѣ, была для Пушкина любовь къ своимъ дѣтямъ. По свидѣтельству Смирновой, онъ былъ доволенъ, счастливъ и гордъ тѣмъ, что онъ — отецъ семейства. Особенно привязался поэтъ къ своему мальчику: «всегда присутствуетъ, какъ маленькаго одѣваютъ, кладутъ въ кроватку, убаюкиваютъ, прислушивается къ его дыханію; уходя, три раза перекреститъ, поцѣлуетъ въ лобикъ и долго стоить, стоитъ въ дѣтской, имъ любуясь»^[13]. Имена «Сашки» и «Машки», всегда называемыя съ нѣжнымъ чувствомъ, то и дѣло мелькаютъ въ письмахъ поэта къ женѣ. Онъ всегда ихъ заочно благословляетъ, ихъ цѣлуетъ, о нихъ постоянно справляется.

«Мое семейство умножается, растетъ, шумитъ около меня», писалъ поэтъ Нащокину. «Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку въ свѣтѣ скучно: ему досадно видѣть новыя поколѣнія; одинъ отецъ семейства смотритъ безъ зависти на молодость, его окружающую. Изъ этого слѣдуетъ, что мы хорошо сдѣлали, что женились».

Извѣстіе о болѣзни матери заставило Пушкина прервать свое пребываніе въ Михайловскомъ, гдѣ онъ тщетно ждалъ прилива вдохновенія, и вернуться въ Петербургъ. Притомъ его безпокоило и молчаніе жены, объяснившееся, — какъ оказалось впослѣдствіи, очень просто: Наталья Николаевна не сумѣла вѣрно списать оставленный ей мужемъ адресъ и посылала письма то «въ село Михайловское Псковской губерніи» (въ которой такихъ селъ цѣлые десятки), то «въ городъ Опочку». Понятно, что письма терялись на почтѣ. «Богъ знаетъ, съ чего она это взяла», добродушно говорилъ Пушкинъ.

Возвратившись въ Петербургъ, поэтъ нашелъ свою мать больною при смерти. Она пріѣхала изъ Павловска въ городъ искать квартиру и упала въ обморокъ въ домѣ своихъ знакомыхъ. Доктора нашли ея положеніе «безнадежнымъ». Къ этому огорченію прибавилось еще и другое: до Пушкина стали доходить свѣтскія сплетни объ его женѣ: «вездѣ говорятъ, что она только и дѣлаетъ, что наряжается по модѣ, между тѣмъ какъ ея свекру и свекрови нечего ѣсть, и свекровь умираетъ въ чужомъ домѣ… Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, называть нищимъ человѣка, у котораго 1200 душъ крестьянъ. У отца есть состояніе, а у меня — ровно ничего…» «Я страдаю отъ желчи и совсѣмъ разстроенъ. Повѣрьте мнѣ въ жизни, не смотря на то, что она süsse Gewohnheit, столько горечи, что она становится, наконецъ, отвратительной, а свѣтъ — не больше, какъ скверная, грязная лужа…»

Въ концѣ 1835 года Пушкинъ получилъ разрѣшеніе издать въ 1836 году 4 тома «статей чисто-литературныхъ, историческихъ, ученыхъ, также критическихъ разборовъ русской и иностранной словесности, на подобіе англійскихъ ежемѣсячныхъ Reviews», подъ названіемъ «Современникъ». Такимъ образомъ осуществилась его давнишняя мечта о такомъ періодическомъ изданіи, которое сплотило бы вокругъ него лучшихъ писателей и критиковъ и сдѣлалось бы органомъ тогдашней литературной интеллигенціи, — «аристократіи мысли и чувства»; притомъ Пушкинъ надѣялся, что это изданіе поможетъ ему устроить и денежныя свои дѣла. Поэтъ не ошибся только въ одномъ: къ его журналу дѣйствительно примкнуло все, что было порядочнаго въ тогдашней нашей литературѣ. Но матеріальныя выгоды отъ изданія далеко не уравновѣшивали тѣхъ нравственныхъ мытарствъ, къ какимъ принудила его цензура… Впрочемъ, онъ все еще не терялъ надежды. «Вижу, что непремѣнно нужно имѣть мнѣ 80.000 доходу», писалъ онъ женѣ, — «и буду ихъ имѣть. Не даромъ же пустился въ журнальную спекуляцію, — а вѣдь это все равно, что золотарство: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависѣть отъ полиціи…» Бывали, однако, минуты, когда имъ овладѣвало невыносимо тяжелое настроеніе: «Того и гляди, что… Чортъ ихъ побери! У меня кровь въ желчь превращается… Душа въ пятки уходитъ, какъ вецомпю, что я журналистъ. Будучи еще порядочнымъ человѣкомъ, я получалъ ужъ полицейскіе выговоры, и мнѣ говорили: „Vous avez trompé“ и тому подобное. Что же теперь со мною будетъ? Мордвиновъ будетъ на меня смотрѣть какъ на Ѳаддея Булгарина и Николая Полевого, какъ на шпіона. Чортъ догадалъ меня родиться въ Россіи съ душою и съ талантомъ. Весело, нечего сказать!…»

29 марта 1836 года, въ день Свѣтлаго Воскресенія, скончалась мать Пушкина. Отношенія ея къ сыну никогда не отличались особенною нѣжностью, и только въ самое послѣднее время, въ пору ея предсмертной болѣзни, стали нѣсколько болѣе задушевными. Пушкинъ отвезъ тѣло матери въ Михайловское, для погребенія въ Святогорскомъ монастырѣ, провелъ нѣсколько дней на своемъ старомъ пепелищѣ — уже въ послѣдній разъ, и оттуда проѣхалъ въ Москву, гдѣ занимался матеріалами для исторіи Петра Великаго въ Главномъ Архивѣ министерства иностранныхъ дѣлъ и вербовалъ сотрудниковъ для своего журнала. «И начинаю его любить», писалъ онъ Нащокину, — «и, вѣроятно, имъ займусь дѣятельно». Возвратился онъ въ Петербургъ, на дачу, 23 мая ночью, и тутъ узналъ, что у него въ этотъ день родилась дочь Наталья (впослѣдствіи въ первомъ бракѣ — Дубельтъ, во второмъ — графиня Меренбергъ).

Семейная жизнь Пушкина въ домѣ, который онъ самъ называлъ холоднымъ, неуютнымъ, вѣчно полнымъ народа, даже и по внѣшней своей обстановкѣ представляла мало привлекательнаго. Присутствіе двухъ свояченицъ, на которое онъ долженъ былъ согласиться противъ воли, конечно, не могло не стѣснять его. Старшая свояченица, Екатерина Николаевна, была уже на границъ возраста «старой дѣвы» и жадно искала случая выйти замужъ; вторая ея сестра, Александра Николаевна, по свидѣтельству А. П. Араповой, «высокимъ ростомъ и безукоризненнымъ тѣлосложеніемъ болѣе подходила къ своей младшей сестрѣ, но черты лица, хотя и напоминавшія правильность гончаровскаго склада, являлись какъ бы его карикатурою. Матовая блѣдность кожи Натальи Николаевны переходила у нея въ нѣкоторую желтизну; чуть примѣтная неправильность глазъ, придающая особую прелесть вдумчивому взору младшей сестры, перерождалась у ней въ несомнѣнно косой взглядъ; однимъ словомъ, люди, видѣвшіе обѣихъ сестеръ рядомъ, находили, что именно это предательское сходство служило въ явный ущербъ Александрѣ Николаевнѣ».

Наталья Николаевна, по словамъ своей дочери, питала къ этой сестрѣ «самую нѣжную и, можно сказать, самую самоотверженную привязанность. Она инстинктивно подчинялась ея властному вліянію и часто стушевывалась передъ ней, окружая ее непрестанной заботой и всячески ублажая ее».

Далѣе, отмѣчая, что Александра Николаевна «принадлежала къ многочисленной плеядѣ восторженныхъ поклонницъ поэта» и что «совмѣстная жизнь, увядавшая молодость, не пригрѣтая любовью, незамѣтно для нея самой могли переродить родственное сближеніе въ болѣе пылкое чувство», А. П. Арапова весьма недвусмысленно даетъ понять, что между Пушкинымъ и его свояченицей существовала связь, хотя и мимолетная… Впослѣдствіи, много лѣтъ спустя, Александра Николаевна вышла замужъ за австрійскаго барона Фризенгофа.

Между тѣмъ, положеніе Пушкина въ «свѣтѣ», куда онъ вынужденъ былъ являться ради своей жены, становилось, можно сказать, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе невыносимымъ. Поэтъ теперь уже пересталъ стѣсняться въ выраженіяхъ своей открытой вражды къ великосвѣтскому обществу, которое онъ называлъ «притономъ мелкихъ интригановъ, завистниковъ, сплетниковъ, негодяевъ»^[14] и которое, въ свою очередь, мстило ему всевозможными толками. «Когда Nathalie выкинула», писала сестра поэта мужу своему, — «разсказали, будто это произошло вслѣдствіе нанесенныхъ имъ ударовъ… За малѣйшимъ шагомъ Александра слѣдятъ»…^[15] Охотно забавлялись также тѣмъ, что возбуждали ревность недалекой Натальи Николаевны разсказами о мнимыхъ любовныхъ похожденіяхъ ея мужа…^[16] Немудрено, что Пушкинъ съ каждымъ днемъ становился все обидчивѣе и подозрительнѣе. Съ каждымъ днемъ его настроенія становятся безнадежнѣе, жизнь не въ моготу. У него является мысль уйти уже не изъ Петербурга, не отъ свѣта и Третьяго Отдѣленія, а отъ самой жизни… Его характеръ рѣзко мѣняется. Пушкинъ будто заболѣваетъ недугомъ подозрительности и неограниченнаго недовѣрія ко всему человѣчеству. Свѣтъ достигъ своей цѣли. Тайная злоба и клевета заставили поэта чуть не въ каждомъ встрѣчномъ видѣть своего оскорбителя и интригана. Всякій малѣйшій намекъ на его семейную честь приводитъ его въ бѣшенство. Онъ готовъ требовать удовлетворенія у мнимаго преступника, даже не провѣривъ дѣла, не убѣдившись въ винѣ. Яркимъ свидѣтельствомъ такого раздражительнаго душевнаго состоянія служатъ его столкновенія съ графомъ В. А. Сологубомъ, княземъ Репнинымъ, Лагренэ и другими. При этомъ основнымъ побудительнымъ предлогомъ служитъ для поэта мнѣніе «общества», свѣтское que dira-t-on. Юный Сологубъ позволилъ себѣ какую-то безтактность въ отвѣтъ на безтактное же замѣчаніе Натальи Николаевны. Пушкинъ тотчасъ взбѣсился и потребовалъ удовлетворенія: «Имя, вами носимое, и общество, вами посѣщаемое, вынуждаютъ меня» и т. д., писалъ ему поэтъ. Только послѣ продолжительныхъ объясненій удалось Сологубу возстановить прежнія отношенія. Князь Репнинъ, лично съ Пушкинымъ незнакомый, рѣзко отозвался о сатирѣ «На выздоровленіе Лукулла». Этотъ отзывъ былъ повторенъ знакомымъ поэта Боголюбовымъ. Результатомъ явилось немедленное обращеніе Пушкина къ князю съ письмомъ, въ которомъ поэтъ прежде всего писалъ, что «какъ дворянинъ и отецъ семейства», онъ долженъ оберегать свою честь и имя, которое оставитъ своимъ дѣтямъ, и требовалъ объясненіи. Лагренэ (кажется, секретарь французскаго посольства) разговаривалъ на какомъ-то балу съ одной дамой. Къ этой дамѣ подошелъ и Пушкинъ, — и ему послышалось, что въ эту минуту Лагренэ сказалъ своей собесѣдницѣ: «Renvoyez-le!» Этого было достаточно для того, чтобы Пушкинъ, на слѣдующій же день, направилъ къ Лагренэ одного изъ своихъ знакомыхъ съ порученіемъ «потребовать объясненія сказаннаго и затѣмъ поговорить соотвѣтственно».

Въ такомъ настроеніи, очевидно, было довольно одной искры для того, чтобы вызвать цѣлый пожаръ. При этомъ Наталья Николаевна совсѣмъ не понимала своего мужа и никакъ не могла войти въ его душевное состояніе. «Ни одна изъ разряженныхъ подругъ, мнѣніемъ которыхъ она такъ дорожила въ своемъ наивномъ, не лишенномъ провинціализма, тщеславіи, не могла дать ей хорошаго совѣта. Она не довѣряла друзьямъ своего мужа. Ее возстановляли противъ нихъ, даже противъ г-жи Хитрово, увѣряя, будто Пушкинъ былъ влюбленъ въ нее, хотя она приходилась почти ровесницей его тещѣ… Бѣдная Nathalie не была ни хитрою, ни тонкою кокеткою: она передавала Пушкину всѣ пошлости, которыя ей расточали, и это невыразимо мучило его; она же воображала, что это — верхъ чистосердечія. Ей не приходило въ голову самой ввести дерзкаго въ приличныя границы… Но что же дѣлать? у несчастной было такъ мало сообразительности!»^[17]

Лѣто и осень 1836 года переполнили, наконецъ, чашу горечи, выпавшую на долю поэта. Его семья поселилась на дачѣ на Каменномъ островѣ, который считался въ ту пору самымъ аристократическимъ мѣстомъ. Только что открывшееся въ Александровскомъ паркѣ «Заведеніе искусственныхъ минеральныхъ водъ» усердно посѣщалось высшимъ обществомъ, и Наталья Николаевна, только что оправившись отъ родовъ, начала по своей привычкѣ, «блистать» среди этого общества. Здѣсь она сдѣлалась предметомъ особенно настойчиваго ухаживанья со стороны красавца Дантеса, избалованнаго побѣдами въ кругу легкомысленныхъ петербургскихъ дамъ. Своимъ неустаннымъ преслѣдованіемъ онъ добился того, что Наталья Николаевна стала обращать на него вниманіе, — а ея старшая сестра, Екатерина Николаевна, хотя и видѣла, что ухаживанье относится вовсе не къ ней, не замедлила влюбиться въ блестящаго кавалергарда со всѣмъ пыломъ увядающей дѣвы. «Слишкомъ много женщинъ слѣдило ревнивымъ окомъ за поведеніемъ моднаго иностранца, чтобы задуманный имъ и ничуть не скрываемый романъ не сталъ тотчасъ достояніемъ великосвѣтскихъ сплетенъ и пересудовъ. А у Пушкина накопилось столько явныхъ и скрытыхъ враговъ, озлобленныхъ мѣткостью его оцѣнокъ или ядовитостью эпиграммъ, что имъ на руку было, раздувая инцидентъ, поселить раздоръ въ семьѣ и безнаказанно мстить ему изъ-за угла»…^[18] Притомъ, по справедливому замѣчанію одного изъ новѣйшихъ біографовъ поэта, Наталья Николаевна и Дантесъ «сходились характерами и, вѣроятно, легкомысленная красавица, не всегда строгая въ знаніи „тона“, чувствовала себя прекрасно въ обществѣ этого развязнаго остроумца, немного циничнаго, но всегда веселаго и жизнерадостнаго… Она вполнѣ подходила на роли героинь сплетни, какъ Дантесъ — на роли героя».^[19] Дѣйствительно, Дантесъ былъ полнымъ олицетвореніемъ того типа мужчинъ, который долженъ былъ неотразимо дѣйствовать на женщинъ, подобныхъ Натальѣ Николаевнѣ. Онъ "отличался умѣньемъ хорошо танцовать, говорить рискованныя остроты, двусмысленности и плоскіе каламбуры, которыми изобилуютъ нѣкоторыя французскія пьесы, плѣнялъ дамъ шутками въ стилѣ Vaudeville и Palais-Royal, а товарищей — казарменными анекдотами. Онъ былъ дурно воспитанъ, всегда предпріимчивъ и дерзокъ, когда его не держали на извѣстномъ разстояніи… Такого тона, говорилъ о немъ Соболевскій, не потерпѣли бы въ русскомъ офицерѣ, но прекрасныя дамы находили его плѣнительнымъ, потому что онъ острилъ по-французски и говорилъ рискованныя вещи…^[20] Тѣ «разряженныя пріятельницы», съ которыми Наталья Николаевна привыкла отводить душу послѣ вспышекъ мужа, нерѣдко упрекавшаго ее за всякія безтактности, втайнѣ, конечно, ей завидовали, но явно старались поддерживать въ ней благосклонное отношеніе къ ухаживаньямъ Дантеса, но безъ злорадства ожидая, какой изъ этого выйдетъ скандалъ…

Скандалъ и не заставилъ себя долго ждать. 4 ноября 1836 г. Пушкинъ получилъ извѣстный анонимный пасквиль, разосланный также и нѣкоторымъ его знакомымъ, въ которомъ его извѣщали о состоявшемся его избраніи «коадъюторомъ великаго мастера Ордена Рогоносцевъ и исторіографомъ Этого ордена» (кромѣ грязнаго намека на Наталью Николаевну здѣсь очевиденъ и другой намекъ — на историческія занятія Пушкина). Въ пушкинской литературѣ было много толковъ и споровъ о томъ, кому могло принадлежать авторство этого незавиднаго произведенія; называли даже имена — князя Гагарина, князя Долгорукова, которые, однако, съ негодованіемъ отвергали выставленное противъ нихъ обвиненіе; самъ Пушкинъ подозрѣвалъ старика Геккерена; но въ планы послѣдняго вовсе не входило вызывать оскорбленнаго мужа на какія бы то ни было активныя дѣйствія. «Адскія сѣти, адскія козни устроены были противъ Пушкина», писалъ послѣ смерти поэта князь Вяземскій. Для того свѣтскаго кружка, который, зная характеръ поэта, глубоко его ненавидѣлъ, представился удобный случай вовлечь Пушкина въ «исторію», которая неизбѣжно должна была привести къ кровавой развязкѣ. Враги поэта въ этомъ случаѣ играли безъ проигрыша: каковъ бы ни былъ исходъ предполагаемой дуэли, — Пушкину, все равно, не сдобровать. Будетъ онъ убитъ, — тѣмъ лучше! Убьетъ своего противника, — попадетъ подъ судъ и будетъ посаженъ въ крѣпость или куда-нибудь сосланъ. Если же дуэль окончится легкими ранами или даже безрезультатнымъ обмѣномъ пуль, то, все равно, Пушкину не избѣжать царскаго гнѣва и тяжелыхъ его послѣдствій. По внѣшнему виду бумаги, на которой былъ написанъ пасквиль, по стилю и редакціи письма, Пушкинъ догадывался, что оно исходило отъ иностранца, отъ человѣка, принадлежащаго къ высшему обществу, отъ дипломата. Весьма вѣроятно, что такой выводъ былъ имъ сдѣланъ подъ вліяніемъ предвзятой мысли объ участіи въ Этомъ грязномъ дѣлѣ старика Геккерена; но онъ, кажется, не ошибался, указывая на высшія дипломатическія сферы, какъ на источникъ оскорбленія: Н. И. Бартеневъ недаромъ упоминаетъ, въ связи съ этимъ дѣломъ, графиню Нессельроде, дочь бывшаго министра финансовъ графа Д. А. Гурьева, прибавляя, что «ненависть Пушкина къ этой представительницѣ олигархическаго ареопага едва ли не превышала ненависть его къ Булгарину. Пушкинъ не пропускалъ случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умѣвшую говорить по-русски…»^[21] Дѣйствительно, въ тогдашнемъ обществѣ, конечно, хорошо были извѣстны его эпиграммы — одна съ упоминаніемъ отца графини:

Встарь Голицынъ мудрость вѣсилъ,

Гурьевъ грабилъ весь народъ, и пр.

и другая, совсѣмъ уже нецензурная, съ ея собственнымъ именемъ:

Вотъ, смотри, дивись и ахай,

Православный нашъ народъ, и т. д.

Неудивительно, если графиня старалась платить Пушкину тою же монетой…

По словамъ графа Сологуба, Пушкинъ и послѣ полученія анонимнаго письма въ первое время оставался наружно сдержаннымъ. Онъ сказалъ: «Это — мерзость противъ жены моей. Вы, впрочемъ, понимаете, что безымяннымъ письмомъ я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнетъ на мое платье, такъ это дѣло моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангелъ, никакое подозрѣніе коснуться ея не можетъ!»^[22] А. П. Арапова^[23] разсказываетъ, что «присылка диплома послужила первой отравленной стрѣлой, заставившей Пушкина заняться черезчуръ ярымъ поклонникомъ жены. Онъ хорошо зналъ и цѣнилъ чистоту ея натуры, прямодушный нравъ, чтобы остановиться на мысли о возможномъ паденіи, но, по примѣру Цезаря, считалъ уже оскорбленіемъ, что другой похотливо дерзнулъ взглянуть на нее. Онъ сталъ попрекать ее легкомысліемъ, кокетствомъ, потребовалъ, чтобы она отнюдь не смѣла принимать Дантеса у себя, а въ свѣтѣ тщательно избѣгала всякихъ разговоровъ и холоднымъ отпоромъ положила бы конецъ его оскорбительнымъ надеждамъ». Между тѣмъ, Пушкинъ тотчасъ же послалъ Дантесу вызовъ. Письмо поэта случайно попало въ руки старика Геккерена, который страшно встревожился и сталь употреблять всѣ усилія для того, чтобы отвратить поединокъ, совершенно нежелательный ни для его сына, ни для него самого. Наскоро былъ придуманъ планъ сватовства Дантеса къ Екатеринѣ Николаевнѣ, чтобы отвлечь подозрѣнія Пушкина и дать другой оборотъ свѣтскимъ толкамъ. По просьбѣ Геккерена, въ дѣло вмѣшался Жуковскій, который, пользуясь своимъ авторитетомъ въ глазахъ Пушкина, сталъ его убѣждать «все остановить»^[24]. «Ради Бога, одумайся», писалъ онъ поэту. «Дай мнѣ счастіе избавить тебя отъ безумнаго злодѣйства, а жену твою — отъ совершеннаго посрамленія». Не смотря на неожиданность сватовства, Пушкинъ взвѣсилъ цѣну доказательства "Молодому, блестящему красавцу-иностранцу, который могъ бы выбирать изъ самыхъ лучшихъ и выгодныхъ партій, изъ любви къ одной сестрѣ связать себя навѣки со старшей, отцвѣтающей безприданницей, — это было бы необъяснимымъ безуміемъ. И, разомъ просвѣтленный, Пушкинъ уже добродушно объяснилъ Дантесу, что участь Екатерины Николаевны не отъ него зависитъ, и что для дальнѣйшихъ объясненій ему слѣдуетъ обратиться къ тетушкѣ, Екатеринѣ Ивановнѣ Загряжской, какъ старшей представительницѣ семьи.

"Наталью Николаевну это неожиданное сватовство поразило еще сильнѣе мужа. Она слишкомъ хорошо видѣла въ этомъ поступкѣ всю необузданность страсти, чтобы не ужаснуться горькой участи, ожидавшей ея сестру.

«Екатерина Николаевна сознавала, что ей суждено любить безнадежно, и потому, какъ въ волшебномъ чаду, выслушала оффиціальное предложеніе, переданное ей тетушкою, боясь повѣрить выпадавшему на ея долю счастью. Тщетно пыталась сестра открыть ей глаза, повѣряя всѣ хитро сплетенныя интриги, которыми до послѣдней минуты пытались ее опутать, и рисуя ей картину семейной жизни, гдѣ съ перваго шага Екатерина Николаевна должна будетъ бороться съ цѣлымъ сонмомъ ревнивыхъ подозрѣній… Екатерина Николаевна, въ свою очередь, не задумалась упрекнуть сестру въ скрытой ревности, наталкивающей ее на борьбу за любимаго человѣка: „Вся суть въ томъ, что ты не хочешь, ты боишься мнѣ его уступить!“ запальчиво бросила она ей въ лицо…»^[25]

На этомъ объясненія кончились. Пушкинъ сдался на уговоры Жуковскаго и уступилъ передъ фактомъ, который долженъ былъ его успокоить. 17 ноября онъ написалъ секунданту Дантеса, виконту д’Аршіаку, письмо, въ которомъ просилъ «свидѣтелей этого дѣла» считать его вызовъ ничтожнымъ, такъ какъ изъ городскихъ слуховъ узналъ, что Дантесъ рѣшилъ огласить свое намѣреніе вступить въ бракъ съ Е. Н. Гончаровой послѣ дуэли. «И не имѣю никакихъ основаній приписывать это рѣшеніе соображеніямъ, недостойнымъ человѣка, имѣющаго сердце», прибавилъ поэтъ.

Вскорѣ затѣмъ, однако, Пушкинъ сказалъ княгинѣ Вяземской: «Я знаю автора безымянныхъ писемъ, и черезъ недѣлю вы услышите о мщеніи, въ своемъ родѣ единственномъ; это мщеніе будетъ полнымъ и совершеннымъ; оно втопчетъ этого человѣка въ грязь»^[26]. Дѣло въ томъ, что Пушкину стало извѣстно поведеніе, старика Геккерена, который началъ прилагать всѣ усилія, чтобы достигнуть сближенія между своимъ пріемнымъ сыномъ и Натальей Николаевной. «Едва ей удастся избѣгнуть встрѣчи или бесѣды съ Геккереномъ, какъ, всюду преслѣдуя ее, онъ, какъ тѣнь, выростаетъ опять передъ ней, искусно находя случаи нашептывать ей о безумной любви сына, способнаго, въ порывѣ отчаянія, наложить на себя руки, описывая картину его мукъ и негодуя на ея холодность и безсердечіе»^[27]. Онъ предлагалъ ей даже планъ бѣгства за границу, обдуманный до мельчайшихъ подробностей, подъ его дипломатической эгидой, рисуя самую заманчивую будущность, — на что Наталья Николаевна, по словамъ ея дочери, будто бы отвѣчала: «Допустимъ, что мой мужъ виноватъ передо мною. Допустимъ даже, что мое увлеченіе вашимъ сыномъ такъ сильно, что, отуманенная имъ, я могла бы измѣнить священному долгу; но вы упустили изъ виду одно: я — мать. У меня четверо маленькихъ дѣтей. Покинувъ ихъ въ угоду преступной страсти, я стала бы въ собственныхъ глазахъ самою презрѣнною изъ женщинъ. Между нами все сказано, и я требую, чтобы вы меня оставили въ покоѣ»^[28].

Были ли дѣйствительно сказаны эти слова, или нѣтъ, но несомнѣнно одно, — что Наталья Николаевна передала свои разговоры съ Геккереномъ Пушкина: иначе — откуда бы онъ могъ узнать ихъ содержаніе? Недальновидная женщина и не подозрѣвала того, какую бурю вызвала она въ душѣ мужа этою своею «искренностью». Пушкинъ сейчасъ же написалъ Бенкендорфу (21 ноября) письмо, въ которомъ, изложивъ исторію полученія имъ анонимнаго пасквиля, прибавилъ: «Я убѣдился въ томъ, что это безымянное письмо исходило отъ г. Геккерена, и считаю своимъ долгомъ предупредить объ этомъ правительство и общество. Будучи единственнымъ судьею и хранителемъ своей чести и чести моей жены и потому не требуя ни правосудія, ни мщенія, я не могу и не желаю представлять кому бы то ни было доказательства того, что я утверждаю». Нѣсколько дней спустя, Пушкинъ написалъ письмо и самому барону Геккерену, составленное въ такихъ выраженіяхъ, которыя совершенно исключали возможность какого бы то ни было примиренія. "Поведеніе вашего сына, — писалъ поэтъ, — мнѣ было давно извѣстно и не могло быть для меня безразличнымъ. Но я довольствовался ролью наблюдателя, предоставляя себѣ вмѣшаться, когда найду это удобнымъ. Случай, который при другихъ обстоятельствахъ былъ бы мнѣ крайне непріятенъ, на этотъ разъ пришелся весьма кстати: я получилъ безымянныя письма. Тогда я увидѣлъ, что настало время дѣйствовать, и воспользовался этимъ. Остальное вамъ извѣстно: я заставилъ вашего сына разыграть такую жалкую роль, что моя жена, изумленная его крайнею трусостью и пошлостью, не могла удержаться отъ смѣха, и волненіе, можетъ быть, внушенное ей его великою и возвышенною страстью, успокоилось въ полномъ презрѣніи и заслуженномъ отвращеніи.

"Я долженъ сознаться, что и ваша роль также была не совсѣмъ достойна. Вы, представитель коронованной особы, явились сводникомъ своего сына. Повидимому, вы же руководили и всѣми его поступками, впрочемъ, довольно неумѣлыми. Вѣроятно, вы же диктовали ему и тѣ жалкія слова, которыя имъ говорились, И тѣ пошлости, которыя имъ писались. Подобно развратной старухѣ, вы подстерегали мою жену во всѣхъ углахъ, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнаго сына или именующаго себя таковымъ; и когда, заболѣвъ дурной болѣзнью, онъ не могъ выходить изъ дома, вы говорили ей, что онъ умираетъ отъ любви къ ней и бормотали: «Возвратите мнѣ сына!»

«Вы хорошо понимаете, что послѣ этого я не могу допустить, чтобы моя семья имѣла какія бы то ни было сношенія съ вашей семьей. На этомъ условіи я согласился не давать хода этому грязному дѣлу и не покрывать васъ позоромъ въ глазахъ нашего и вашего Двора, какъ я сначала намѣревался и могъ бы это сдѣлать. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала ваши отеческія увѣщанія. Я не могу позволить, чтобы вашъ сынъ, послѣ своихъ отвратительныхъ поступковъ, смѣлъ еще заговаривать съ моей женой, и еще менѣе могу позволить ему говорить ей казарменные каламбуры и разыгрывать роль преданнаго и несчастнаго влюбленнаго, между тѣмъ какъ онъ — не больше, какъ трусъ и шалопай. Поэтому считаю долгомъ обратиться къ вамъ съ просьбой положить конецъ всѣмъ этимъ продѣлкамъ, если вы желаете избѣжать новаго скандала, передъ которымъ я, конечно, не отступлю».

Письма этого Пушкинъ, однако, не послалъ по адресу, рѣшившись, — вѣроятно, подъ вліяніемъ совѣтовъ Жуковскаго, снова занять выжидательное положеніе. Онъ, однако, прочелъ письмо Сологубу. Какъ онъ волновался при этомъ чтеніи, — видно изъ разсказа Сологуба: «губы Пушкина задрожали, глаза налились кровью. Онъ быль до того страшенъ, что только тогда я понялъ, что онъ дѣйствительно африканскаго происхожденія»…^[29] Совмѣстными усиліями Сологуба и Жуковскаго удалось устранить новую опасность дуэли Пушкина съ Дантесомъ. Но, отказавшись отъ дуэли, Пушкинъ не хотѣлъ мириться съ врагомъ и даже разсердился на Сологуба за то, что тотъ превысилъ данныя ему полномочія и во время своихъ объясненій съ секундантомъ Дантеса д’Аршіакомъ говорилъ не только о «матеріальной сторонѣ» дуэли, но вошелъ въ разсмотрѣніе дѣла по существу. Поэтъ все еще не вѣрилъ тому, что свадьба Дантеса съ Екатериной Николаевной состоится, смотрѣлъ на помолвку, какъ на шутовское представленіе, которое приведетъ только къ вящшему сраму его домъ…

Между тѣмъ, въ день Новаго 1837 года Дантесомъ было получено оффиціальное разрѣшеніе вступить въ бракъ, а 10 января состоялась его свадьба съ Екатериной Николаевной. «Согласно категорически выраженному желанію Пушкина», — разсказываетъ А. П. Арапова, — «Наталья Николаевна въ домъ къ сестрѣ не ѣздила, а принимала ее только одну… Ея опасенія относительно счастья сестры не замедлили оправдаться. Опрометчивый шагъ, который Дантесъ считалъ, вѣроятно, ступенью къ сближенію, оказался лишь новой, непреодолимой преградой. Лицемѣрить съ постылой женой было не подъ силу. Она чувствовала, что между ними вѣчно стоитъ для него — неприступный, для нея — раздражающій обликъ сестры… Завѣтною ея мечтою стало — уѣхать съ мужемъ во Францію. Увлекаясь своимъ планомъ, она такъ много говорила о предполагаемомъ отъѣздѣ, что натолкнула недремлющихъ враговъ на новый, энергическій приступъ. Прекратившіеся было анонимные навѣты посыпались на несчастнаго Пушкина съ змѣинымъ шипѣніемъ. Они пытались злорадно изобличить, что бракъ служилъ только ловкимъ прикрытіемъ прежнихъ, разоблаченныхъ отношеній»…^[30]

Между тѣмъ, и поведеніе старика Геккерена и Дантеса оставалось по-прежнему назойливымъ и неприличнымъ. Геккеренъ не переставалъ твердить Натальѣ Николаевнѣ о страсти своего сына, а этотъ послѣдній, встрѣчаясь съ нею въ свѣтѣ, продолжалъ обращаться къ ней съ непринужденными каламбурами. Такъ, на балѣ у графа Воронцова онъ спрашивалъ, довольна ли она мозольнымъ операторомъ, присланнымъ его женою, и прибавилъ: «Le pédicure prétend que votre cor (corps) est plus beau que celui de ma femme». Этотъ безтактный каламбуръ сейчасъ же разгласили и сдѣлали изъ него чуть не событіе. Само собою разумѣется, что онъ дошелъ и до Пушкина, который снова сталъ мучиться подозрѣніями и жаждою мести. «Я принадлежу странѣ», — говорилъ поэтъ, — «и хочу, чтобы мое имя было неприкосновенно повсюду, гдѣ оно извѣстно»^[31]. До кровавой развязки было уже недалеко. Событіемъ, ее ускорившимъ, былъ новый безтактный поступокъ со стороны Натальи Николаевны.

Дантесъ написалъ ей письмо, въ которомъ умолялъ о свиданіи, грозя, въ противномъ случаѣ, застрѣлиться. Вмѣсто того, чтобы оставить это письмо безъ отвѣта, Наталья Николаевна, — быть можетъ, поддавшись уговорамъ одной изъ своихъ «разряженныхъ подругъ», Идаліи Григорьевны Полетики (незаконная дочь графа Строгонова, жена одного изъ сослуживцевъ Дантеса но кавалергардскому полку), явилась на свиданіе. Оно произошло въ квартирѣ Полетики, въ кавалергардскихъ казармахъ. Любопытно, что во время этой встрѣчи Натальи Николаевны съ Дантесомъ у подъѣзда стоялъ «на стражѣ» будущій мужъ вдовы Пушкина, тоже кавалергардскій офицеръ, И. П. Ланской, въ ту пору влюбленный въ Идалію и, по ея просьбѣ, принявшій на себя роль оберегателя Дантеса отъ непріятныхъ возможностей…^[32]

О чемъ бесѣдовала Наталья Николаевна съ Дантесомъ въ любезно предоставленномъ имъ пріютѣ, подъ охраной «часового», — этого мы не знаемъ; но не далѣе, какъ на слѣдующій же день, Пушкинъ получилъ отъ «неизвѣстнаго» извѣщеніе о состоявшейся встрѣчѣ. Чаша была переполнена. 25 января поэтъ отослалъ барону Геккерену давно, еще въ ноябрѣ, заготовленное письмо.

Трагическій исходъ жизни Пушкина былъ обусловленъ, конечно, личнымъ его характеромъ, но въ еще большей степени — неудачно сложившимися семейными его отношеніями. Слишкомъ дорогой цѣной суждено было поэту расплатиться за тотъ минутный порывъ, который внушилъ ему несчастную мысль связать свою судьбу съ юнымъ «мотылькомъ», который и по своему уму, и по воспитанію, и по всему душевному складу былъ совершенною его противоположностью. Говорятъ, «крайности сходятся». Да, иногда это бываетъ; но чаще изъ подобнаго случайнаго соприкосновенія крайностей, какъ изъ столкновенія двухъ тучъ, про походитъ гроза. Прежде, однако, чѣмъ эта гроза разразилась надъ нашимъ поэтомъ, ему пришлось выпить до дна горькую чашу матеріальныхъ тревогъ и лишеній, которыя не могли не вызывать чувства униженія, чувства постыдной зависимости, невозможности оторваться отъ того каторжнаго ядра, къ которому приковала его роковая случайность. Душа поэта была отравлена горечью этой чаши.

П. Морозовъ.

---

1. См. настоящаго изданія т. III. стр. 181—186, статью А. И. Кони: «Первое сватовство Пушкина».
2. Кн. I, стр. 112—116; Рус. Стар. 1883, т. 38, стр. 693—694.
3. Новое Время 1907, № 11106.
4. Нов. Время 1907, № 11409.
5. Л. Павлищевъ, семейныя воспоминанія о П., 139.
6. А. С. Пушкинъ, изд. Русскаго Архипа, М. 1885, II, 50.
7. Новое Время, 1907. № 11413.
8. Новое Время, 1907, № 11413.
9. Новое время, 1907, № 11413.
10. И. Ивановъ, Новая культурная сила.
11. «Пушкинъ», изд. Русскаго Архива, ІІ, 59.
12. Записки Смирновой, II. 23; ср. Новое Время 1907, № 11413.
13. Смирнова и Л. Павлищевъ.
14. Л. Павлищевъ, Воспоминанія, 356.
15. Тамъ же, 304.
16. Смирнова, Записки, 1. 340: II, 3.
17. Смирнова, II, 3.
18. Новое Время 1907, № 11416, воспоминанія А. П. Араповой.
19. Сиповскій, 420—421.
20. Смирнова, II, 6, 12—13.
21. Пушкинъ, изд. Рус. Архипа. II. 72.
22. Сологубъ, 43.
23. Новое Время, 1907, № 11416.
24. Пять писемъ Жчковскаго къ Пушкину напечатаны (но не съ подлинниковъ) въ журналѣ «Вѣсы» 1909, № 1, стр. 60—64. Подлинники хранятся у А. Ѳ. Онегина въ Парижѣ.
25. Л. П. Арапова, Новое Время 1907, № 11421.
26. 4-е письмо Жуковскаго, «Вѣсы» 1908, № 1.
27. Новое Время 1907, № 11416.
28. Тамъ же.
29. Сологубъ, 45—47, 56—57.
30. Новое Время 1908, № 11425.
31. Пушкинъ, изд. Рус. Архива, II, 66.
32. Новое Время 1908. № 11245.