СЕМЕЙСТВО КАКСТОНЪ.[править]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ГЛАВА I.— Мальчикъ, мистеръ Какстонъ, мальчикъ! — Отецъ мой погруженъ былъ въ чтеніе. Мальчикъ! повторилъ онъ съ видимымъ смущеніемъ, поднявъ глаза. — Что такое мальчикъ?
При такомъ вопросъ, отецъ вовсе не думалъ начинать философическаго изслѣдованія, и требовать у безграмотной женщины, ворвавшейся въ его кабинетъ, рѣшенія психологической и физіологической задачи, затрудняющей до сихъ поръ ученыхъ мудрецовъ: «что такое» — Возьмите первый словарь, и онъ скажетъ вамъ, что мальчикъ есть дитя мужскаго пола….. т. е. юная мужская отрасль человѣка. Кто хочетъ пускаться въ изслѣдованія и наукообразно узнать, что такое мальчикъ, долженъ сперва опредѣлить, что такое человѣкъ.
Отецъ мой прочелъ Бюффоня, Монбоддо, епископа Берклея, профессора Комба, всѣхъ авторовъ-матеріалистовъ Эпикурейской школы, всѣхъ умозрителей школы Зенона, и пр. пр. — Слѣдовательно, признавая, что мальчикъ есть юная мужская отрасль человѣка, онъ могъ, сказать себѣ, по произволу:
"Человѣкъ есть желудокъ: слѣдовательно, мальчикъ есть юный желудокъ мужскаго пола.
"Человѣкъ есть разумъ: слѣдов. мальчикъ есть юный разумъ мужскаго пола.
"Человѣкъ машина: слѣдов. мальчикъ есть юная машина мужскаго пола.
"Человѣкъ безхвостая обезьяна: слѣдов. мальчикъ есть юная безхвостая обезьяна мужскаго пола.
"Человѣкъ сліяніе, сродство газовъ: слѣдов. мальчикъ есть юное сліяніе мужскаго пола газовъ.
«Человѣкъ призракъ: слѣдов. мальчикъ есть юный призракъ мужскаго пола.» И такъ далѣе, до безконечности.
Но, если бы ни одно изъ этихъ опредѣленій не удовольствовало любознательности отца моего, то конечно не сталъ бы онъ у мистрисъ Примминсъ просить новаго опредѣленія.
Судьба однакоже хотѣла, чтобъ въ эту минуту отецъ мой занятъ былъ важнымъ вопросомъ: «Кѣмъ сочинена Иліада? Гомеромъ? или многими авторами, которыхъ пѣсни собраны и сложены во-едино, обществомъ умныхъ людей?» Слово: мальчикъ! коснувшись его слуха, не отвѣчало за его умственное недоумѣніе, и спросивши у мистрисъ Примминссъ, что такое мальчикъ? онъ нисколько не думалъ о вопросѣ своемъ, и только выразилъ имъ замѣшательство человѣка, внезапно встревоженнаго и удивленнаго.
— Вотъ прекрасно! что такое мальчикъ, — отвѣчала мисстрисъ Примминсъ: — разумѣется, вашъ новорожденный.
— Новорожденный! повторилъ отецъ, вскакивая. Какъ что? неужели вы думаете, что мистрисъ Какстонъ?…. Да говорите же!
— Безъ всякаго сомнѣнія, отвѣчала мистрисъ Примминсъ, и я съ роду не видывала такого миленькаго мальчика.
— Бѣдная, бѣдная! сказалъ отецъ съ глубокимъ состраданіемъ. Такъ скоро, такъ непонятно скоро! Давно ли мы обвѣнчались!
— Давно ли? вскричала мистрисъ Примминсъ обиженнымъ голосомъ. Что вы это, мистеръ; кажется, уже прошло одиннадцать мѣсяцевъ съ тѣхъ поръ какъ вы обвѣнчались!
— Одиннадцать мѣсяцевъ! сказалъ отецъ, вздыхая. Одиннадцать мѣсяцевъ! а я еще не кончилъ пятидесяти страницъ моего возраженія на чудовищную теорію Вольфа! Въ теченіе одиннадцати мѣсяцевъ образовалось цѣлое дитя, съ руками, съ ногами, съ глазами и со всѣми прочими принадлежностями. Дитя вполнѣ совершенное, а бѣдное дитя головы моей (тутъ отецъ важно положилъ руку на трактатъ свою по сію пору еще не воплотилось! О, жена моя драгоцѣнная женщина! Сохрани ее Господъ и пошли мнѣ силу принять достойно такое благоволеніе!
— Однакоже мистеръ, вамъ вѣрно угодно взглянуть на новорожденнаго? Пойдемте, пойдемте со мною.
И мистрисъ Примминсъ ласковой рукою потащила отца моего за рукавъ.
— Взглянуть? конечно, конечно! сказалъ отецъ съ предоброй улыбкой. Взглянуть! ужъ меньше этого я ничего не могу сдѣлать въ разсужденіи мистрисъ Какстонъ; бѣдная такъ много страдала! бѣдная! душенька!
Тогда отецъ важно, завернувшись въ шлафорокъ, пошелъ за мистрисъ Примминсъ, которая привела его въ первый этажъ и ввела въ темную комнату, тщательно занавѣшанную.
— Каково тебѣ, другъ мой? спросилъ отецъ съ сострадательною нѣжностью, ощупью подходя къ постелѣ.
Слабый голосъ прошепталъ:
«Лучше теперь, я такъ счастлива!»
М-съ Примминсъ въ ту же минуту потащила отца моего въ другую сторону, подняла занавѣсъ маленькой колыбели, и поднесла свѣчу почти къ самому носу новорожденнаго. Вотъ онъ, сказала она, благословите его!
— Вѣрно вы не сомнѣваетесь, Мистрисъ Примминсъ, что я благословляю его, сказалъ отецъ съ маленькой досадой. Мнѣ долгъ велитъ благословлять его. Буди благословенъ! — И вотъ какими родимся мы на свѣтъ…. Красными, очень красными…. напередъ краснѣющими отъ всѣхъ будущихъ нашихъ глупостей.
Отецъ сѣлъ на стулъ сидѣлки, всѣ женщины столпились около него. Онъ продолжалъ разсматривать содержаніе колыбели, и сказалъ наконецъ тихо:
«Самъ Гомеръ былъ похожъ на это!»
Въ это мгновеніе, подобіе новорожденнаго Гомера, обезпокоенный вѣроятно близостью свѣчи къ слабымъ его глазкамъ, испустилъ первые, нестройные звуки, данные ему природой.
— Гомеръ пѣлъ лучше, когда выросъ, замѣтилъ Г. Скиль акушеръ, который въ углу комнаты занимался какою-то таинственной работой.
Отецъ заткнулъ себѣ уши.
— Маленькія существа могутъ произвести много шуму, замѣтилъ онъ весьма мудро, и чѣмъ меньше существо, тѣмъ больше можетъ оно шумѣть.
Говоря такимъ образомъ, онъ на цыпочкахъ прокрался къ кровати, взялъ бѣлую ручку, къ нему протянутую, и прошепталъ нѣсколько словъ, вѣроятно пріятныхъ слуху той, до которой дошли они, потому что бѣлая ручка, освободившись изъ руки отца моего, обвилась вокругъ его шеи. Онъ нагнулся…. и звукъ нѣжнаго поцѣлуя раздался среди молчанія тихой комнаты.
— Мистеръ Какстонъ! вскричалъ Г. Скиль съ упрекомъ: вы волнуете больную мою, пора вамъ уйти.
Отецъ мой выпрямился, обратилъ къ Г. Скилю спокойно свое лице, отеръ глаза рукою и исчезъ безъ шума за дверью.
— Кажется мнѣ, сказала одна изъ женщинъ, сидѣвшихъ по другую сторону кровати мистрисъ Какстонъ, что мужъ вашъ могъ бы изъявить больше радости…. то есть, больше чувства, увидѣвъ дитя свое…. и какое дитя! Но всѣ мужчины одинаковы, повѣрьте мнѣ, милая, они всѣ ничего не чувствуютъ.
— Бѣдный Робертъ, сказала матушка, вздыхая, какъ вы несправедливо объ немъ судите!
— Мнѣ должно теперь выслать отсюда всѣхъ, сказалъ Г. Скиль. А вы усните, мистрисъ Какстонъ, и спите, спите сколько можно долѣе.
— Г. Скиль, сказала матушка, отодвигая занавѣсь слабой рукой, прошу васъ, посмотрите, не нужно ли чего мистеру Какстону…. Скажите ему, чтобъ онъ не сердился что я не приду… Скоро, не правда ли, скоро, мнѣ можно будетъ сойти внизъ?
— Скоро, сударыня, если теперь будете спокойно лежать.
— Не забудьте же моей просьбы, и ты тоже, Примминсъ. Боюсь, что всѣ теперь безъ вниманія оставили нашего хозяина. Примминсъ, милая, о смотри и провѣтри его ночной колпакъ.
— Прекрасныя творенія, эти женщины! думалъ Г. Скиль, выпроваживая, всѣхъ набившихся въ комнату родильницы, выключая мистрисъ Примминсъ и сидѣлки, и направляя шаги свои къ кабинету М. Какстона.
— Джонъ, сказалъ онъ слугѣ, попавшемуся ему въ корридорѣ, неси ужинъ въ комнату твоего господина и приготовь намъ хорошенькій пуншъ.
— Мистеръ Какстонъ, нельзя ли знать, какимъ образокъ вы женились? — спросилъ Г. Скиль, наливая себѣ стаканъ пуншу.
Такой задушевный вопросъ могъ бы оскорбить инаго разумнаго человѣка, но мой отецъ никогда не допускалъ до себя никакого непріязненнаго чувства.
— Скиль, — сказалъ онъ, откладывая въ сторону книгу и довѣрчиво прижимая пальцемъ руку акушера. Скиль, я самъ буду очень радъ, если узнаю, какимъ образомъ могъ я жениться.
Г. Скиль былъ врачъ веселый, бодрый, плотный; прекрасные бѣлые зубы украшали его искренній смѣхъ. Г. Скиль былъ философъ на свой ладъ; онъ изучилъ человѣческую натуру, вылечивая больныхъ своихъ, и увѣрялъ, что мастеръ Какстонъ самъ поучительнѣе всѣхъ книгъ его библіотеки. И такъ Г. Скиль засмѣялся и потеръ себѣ руки.
Отецъ мой продолжалъ спокойно, нравоучительнымъ тономъ:
— Въ жизни человѣка три великія происшествія: рожденіе, женидьба и смерть. Не многіе знаютъ, какъ они родились! не многіе, какъ умираютъ! Но, хотя подозрѣваю, что многіе могутъ дать себѣ отчетъ въ середнемъ явленіи…. я не знаю какъ женился.
— Вы женились не по корыстному разсчету, вѣроятно по любви, замѣтилъ Г. Скиль: ваша молодая жена и хороша собою, и добра.
— Ахъ, сказалъ отецъ, теперь помню….
— Въ самомъ дѣлѣ? вскричалъ обрадованный Скиль. Ну, что же, мистеръ Какстонъ? какъ это случилось?
Отецъ мой, по обыкновенію своему помѣшкавъ, отвѣчалъ, какъ будто говоря самому себѣ, а не Скилю:
— Добрѣйшій, благодѣтельнѣйшій человѣкъ! лучшій изъ людей! бездна учености! abyssus eruditionis! и мнѣ оставилъ все имѣніе, какое у него было, мимо родныхъ и кровныхъ, мимо Джака и Китти! Да, все имѣніе, всѣ книги Греческія, Латинскія, Еврейскія, всѣ, какія могъ онъ передать слабой рукою своею!….
— Да кто же? спросилъ Скиль. О комъ говоритъ онъ?
— Такъ сударь, продолжалъ отецъ, таковъ былъ Жиль Фиббетъ, магистръ, sol scientiarum, солнце знанія, мой дорогой профессоръ, отецъ бѣдной Китти. Онъ оставилъ мнѣ книги свои, свои Эльзевиры и сироту-дочь.
— А, а! онъ женилъ васъ?
— Нѣтъ, онъ далъ мнѣ ее въ опеку; она переѣхала сюда, жить со мною. Дурнаго тутъ ничего не было, но сосѣдямъ показалось иначе, и вдова Вальтраумъ сказала мнѣ, что это повредитъ репутаціи бѣдной сироты. Что жъ мнѣ было дѣлать? Да, теперь помню все, все! Я женился, затѣмъ чтобы дочь моего стараго друга имѣла прибѣжище и спокойный уголъ. Бѣдная дѣвушка! Я принужденъ былъ предложить ей покровительство скучнаго мужа, отшельника, живущаго въ библіотекѣ своей, какъ улитка въ раковинѣ, cochlea vitam agens. По несчастію, Скиль, только эту раковину могъ я предложить бѣдной молодой сиротѣ.
— Мистеръ Какстонъ, я уважаю васъ! сказалъ съ восторгомъ г. Скиль, и такъ живо припрыгнулъ на креслахъ, что пролилъ цѣлую ложку горячаго пуншу на ноги отца моего. У васъ прекрасное сердце, и теперь понимаю, за что жена ваша такъ любитъ васъ. Наружность у васъ холодная, между тѣмъ я вижу, что и теперь у васъ на глазахъ слезы.
— Не мудрено, отвѣчалъ отецъ, вытирая ноги: пуншъ этотъ совсѣмъ кипятокъ.
— Сынъ вашъ будетъ утѣшеніемъ отца и матери, продолжалъ Скиль, не замѣчая въ дружескомъ волненіи, что обварилъ своего собесѣдника. Онъ будетъ голубь мира въ вашемъ домашнемъ ковчегѣ.
— Не сомнѣваюсь, жалобно возразилъ отецъ. Только эти голуби не хорошо кричатъ вскорѣ послѣ рожденія. Non tedium avium cantus somnum reducunt. Впрочемъ, могло быть хуже: у Леды родились двое близнецовъ.
— На прошедшей недѣлѣ, мистрисъ Барнабасъ также родила двойни, сказалъ акушеръ. Но кто знаетъ, что вамъ предназначено въ будущемъ? Пью за здоровье вашего наслѣдника, за здоровье будущихъ его братьевъ и сестеръ!
— Братьевъ и сестеръ! Надѣюсь, что Мистрисъ Какстонъ объ этомъ не заботится, вскричалъ съ негодованіемъ отецъ; она добрая, хорошая жена. Хорошо однажды, а два, три раза — что же тогда со мной будетъ? — Вотъ и теперь, ужъ три дня ни одна бумага не прибрана къ мѣсту, ни одно перо не очинено, а я терпѣть не могу слабыхъ перьевъ, мнѣ нужно cuspidem duriusculam. Вотъ и хлѣбникъ приносилъ мнѣ счетъ. Нѣтъ, Скиль, Иллитіи непріятныя богини.
— Что такое Иллитіи? спросилъ акушеръ.
— Вамъ-то именно и должно бы знать это, отвѣчалъ отецъ, улыбнувшись. Иллитіями называютъ тѣхъ женскаго пола демоновъ, которыя покровительствуютъ неогилосамъ, то есть новорожденнымъ. — Имя ихъ дано имъ Юноной, смотри Гомера книгу XI. — Кстати: мой неогилосъ какъ будетъ воспитанъ? Какъ Гекторъ? или какъ Астіанаксъ? Videlicet, т. е. чье молоко воспитаетъ его? Материнское, или кормилицы?
— А какъ вамъ кажется лучше? спросилъ въ свою очередь Скиль, размѣшивая сахаръ въ стаканѣ. Въ этомъ случаѣ, я за долгъ почитаю соображаться съ желаніемъ отца.
— Кормилицу, кормилицу! сказалъ тогда мой отецъ, пусть носитъ она его upo kolpo у груди своей. Знаю все, что писано о матеряхъ, которыя кормятъ или не кормятъ дѣтей; но бѣдная моя Китти такъ нѣжна, такъ чувствительна, что здоровая, добрая крестьянка лучше укрѣпитъ нервы сына и самой матери. Да и мнѣ будетъ лучше; добрая милая Китти! безъ нея, я и теперь совсѣмъ пропалъ. Когда жъ она встанетъ, Скилъ?
— О скоро! недѣли черезъ двѣ.
— Тогда мы пошлемъ неогилоса въ школу! кормилицу туда же, и все пойдетъ прежнимъ чередомъ, сказалъ отецъ, съ особеннымъ, ему свойственнымъ выраженіемъ таинственной веселости.
— Въ школу? новорожденнаго?
— Чѣмъ ранѣе въ школу, тѣмъ лучше, утвердительно сказалъ отецъ; это мнѣніе Гельвеція, и я съ нимъ совершенно согласенъ.
Часто говорили мнѣ, что я былъ чудесный ребенокъ; я этому вѣрю; однакожъ я не самъ узналъ все то, что разсказалъ вамъ въ предъидущихъ главахъ. Поступки отца моего при моемъ рожденіи такъ сильно поразили свидѣтелей; Г. Скиль и мистрисъ Примминсъ такъ часто повторяли мнѣ всѣ тѣ же подробности, что мнѣ все стало столько же извѣстно, сколько и этимъ достойнымъ особамъ. Кажется, вижу передъ собою отца въ сѣренькомъ шлафорѣ, съ улыбкой полунасмѣшливой, полупростодушной, одному ему свойственной, и слышу, какъ онъ соглашается съ Гельвеціемъ, чтобъ послать меня въ школу, тотчасъ послѣ моего рожденія. Дѣйствительно, одна только мать могла сказать, что знаетъ отца моего. Иные называли его мудрецомъ, другіе помѣшаннымъ. Онъ принималъ равнодушно и презрѣніе и похвалу, подобно Демокриту, какъ сказываетъ Ипократъ въ письмѣ своемъ къ Домагену. Окрестное духовенство почитало его, называя ученымъ, живой энциклопедіей; дамы смѣялись надъ нимъ, какъ надъ разсѣяннымъ педантомъ, не слѣдующимъ и простымъ правиламъ угодливости. Бѣдные любили его за щедрую милостыню, но насмѣхались надъ простотой, съ какою поддавался онъ всякому обману. Земледѣльцы и агрономы благодарили его часто за полезные совѣты, а между тѣмъ всѣ обыкновенныя житейскія дѣла предоставлялъ онъ матушкѣ, съ явною неспособностью дѣйствовать самому. Однакожъ, если въ тѣхъ же житейскихъ дѣлахъ, кто другой требовалъ отъ него помощи, взглядъ его оживлялся, лице его озарялось внезапной ясностью, и желаніе быть полезнымъ внушало ему разсудительность житейскую, глубокую. Лѣниво и неохотно занимался онъ собственными выгодами, но доброжелательство приводило въ движеніе всѣ пружины спокойной машины.
Мудрено ли, что такой характеръ былъ для многихъ загадкой? Одной только матушкѣ Робертъ Пакстонъ казался лучшимъ и величайшимъ изъ людей. Она поняла его вдохновеніемъ сердца: потому отгадывала всѣ выраженія его физіономіи, и изъ десяти, девять разъ знала напередъ, что онъ намѣренъ сказать. Но и для нея оставалось въ этомъ необыкновенномъ человѣкѣ много тайнаго, глубокаго, куда не могъ проникнуть ея женскій умъ! Иногда, слушая его полуслова, его монологи, она начинала сомнѣваться въ себѣ, или готова была вѣрить помѣшательству мужа. Это случалось тогда, когда на лицѣ его изображалась сдерживаемая иронія, когда выговаривалъ юмористическую шутку, смыслъ которой предоставлялъ себѣ самому. Въ такихъ случаяхъ, то, что говорилъ онъ, могло казаться очень важно, или очень смѣшно, судя по степени понятливости его слушателей.
Нужно ли прибавить, что тотчасъ послѣ рожденія меня не отправили въ школу, по крайней мѣрѣ въ школу, какую разумѣлъ Г. Скиль. Комната, въ которой я жилъ съ кормилицей, была такъ отдалена, матушка такъ заботливо убила войлоками двойную дверь, что отецъ могъ, если хотѣлъ, совершенно забыть о моемъ существованіи. Однакоже, иногда ему, волею-неволею, напоминали объ этомъ существованіи, какъ напр. при моемъ крещеніи. Отецъ мой по любви своей къ уединенію, ненавидѣлъ все, что подобилось публичнымъ зрѣлищамъ и церемоніямъ. Съ неудовольствіемъ примѣтилъ онъ, что готовится какой-то большой праздникъ, въ которомъ ему придется играть главную роль. Не смотря на разсѣянность, на произвольную глухоту, онъ слышалъ, что пріятно воспользоваться прибытіемъ епископа въ ближній городъ, и что необходимо нужно достать еще дюжину стаканчиковъ съ сахарнымъ желе. Въ слѣдствіе этого, когда къ нему пришли съ вопросами о крестномъ отцѣ и матери, онъ догадался, что долженъ отважнымъ усиліемъ освободиться отъ предстоящей напасти. Когда матушка объявила день, назначенный семьею, то отецъ вдругъ вспомнилъ, что за двадцать миль объявленъ огромный аукціонъ книгъ, и что продажа продолжится цѣлые четыре дня. Матушка, которая начинала уже снимать чехлы съ креселъ въ большой гостиной, вздохнула и робкимъ голосомъ замѣтила, что это покажется неприличнымъ, что всѣ будутъ толковать объ отсутствіи отца моего. «Не лучше ли отложить крестины?»
— Нѣтъ, нѣтъ, милый другъ! отвѣчалъ отецъ. Вѣдь рано или поздно, крестить надобно. Епископъ и безъ меня обойдется. Не перемѣняй назначеннаго дня, потому что тогда аукціонеръ конечно отложитъ также продажу книгъ. Я увѣренъ, что крестины и аукціонъ должны совершиться въ одно время.
Возражать было невозможно; но матушка почти безъ удовольствія докончила убранство своей гостиной.
Пять лѣтъ позднѣе, это не могло бы случиться. Матушка поцѣловала бы отца моего и сказала: «Не ѣзди!» и отецъ не поѣхалъ бы. Но тогда она была еще очень молода и очень робка, а онъ, добрый отецъ мой, не испыталъ еще домашняго превращенія. Однимъ словомъ, почтовая коляска подъѣхала къ воротамъ и ночной мѣшокъ уложили въ ящикъ.
— Другъ мой, сказала матушка передъ отъѣздомъ: одну важную вещь ты забылъ рѣшить…. Прости меня, что я докучаю тебѣ, но это важно: какъ будутъ звать нашего сына? Не назвать ли его Робертомъ?
— Робертомъ?…. сказалъ отецъ, да Робертомъ меня зовутъ.
— Пусть зовутъ также и сына твоего!
— Нѣтъ, нѣтъ! живо возразилъ отецъ, въ этомъ не будетъ никакого толку. Какъ тогда различать насъ? Я самъ потеряю свою самобытность: буду думать, что меня посадятъ за азбуку, или мистрисъ Примминсъ положитъ на колѣна къ кормилицѣ.
Матушка улыбнулась, потомъ, положа ручку на плечо отца моего, — а ручка была у ней прекрасная, — она ласково сказала;
— Не страшно, чтобы тебя съ кѣмъ-нибудь смѣшали, даже и съ сыномъ твоимъ. Если же ты лучше хочешь другое имя, то какое же?
— Самуилъ, сказалъ отецъ. Славнаго доктора Парра зовутъ Самуиломъ.
— Какое гадкое имя!
Отецъ не слыхалъ восклицанія и продолжалъ:
— Самуилъ или Соломонъ. Борнсъ нашелъ въ этомъ имени анаграмму Омероса.
— Артуръ имя звучное, говорила матушка съ своей стороны; или Вильямъ, Гарри, Карлъ, Джемсъ: какое же ты выберешь?
— Пизистратусъ, сказалъ отецъ презрительно, отвѣчая на собственную мысль, а не на вопросы моей матери. Какъ, неужели Пизистратусъ?
— Пизистратусъ, имя очень хорошо, сказала матушка; Пизистратусъ Какстонъ! Благодарствую, милый другъ; и такъ назовемъ его Пизистратусъ.
— Какъ, неужели ты со мной не согласна? Ты принимаешь сторону Вольфа, Гейне, Вико? Ты думаешь, это рапсоды.
— Пизистратусъ, немного длинно, мы будемъ звать его Систи.
— Siste viator, сказалъ отецъ; это очень ужъ пошло.
— Нѣтъ, не надобно віаторъ, Систи просто.
Черезъ четыре дна послѣ этого, возвратясь съ аукціона, отецъ мой узналъ, что сынъ его и наслѣдникъ носитъ знаменитое имя тирана Аѳинскаго и предполагаемаго собирателя поэмы Гомера. Когда же ему сказали, что онъ сахъ выбралъ это имя, то онъ разсердился столько, сколько такой невозмутимый человѣкъ можетъ сердиться:
— Это ни на что не похоже, вскричалъ онъ. Пизистратъ крещенный! Пизистратъ, жившій за 600 лѣтъ до Рождества Христова! Боже мой, сударыня! Вы сдѣлали изъ меня отца анахронизма!
Матушка заплакала, но пособить горю было невозможно. Я былъ анахронизмъ, и остался анахронизмомъ до конца этой главы.
— Вы конечно, мистеръ, станете скоро сами воспитывать вашего сына? сказалъ Г. Скиль.
— Конечно, отвѣчалъ отецъ. Вы читали Мартина Скриблера?
— Не понимаю васъ, мистеръ Какстонъ.
— Слѣдовательно, Скиль, вы не читали Мартина Скриблера.
— Положимъ, что я читалъ его…. что жъ изъ этого?
— Только то, Скиль, сказалъ отецъ ласково, что тогда вы узнали бы, что хотя ученый бываетъ часто дуракъ, но чрезвычайно, до крайности глупъ, когда искажаетъ первую страницу бѣлой книги человѣческой исторіи, пачкая ее пошлыми своими педантизмами. Ученый, то есть такой ученый какъ я, меньше всѣхъ способенъ учить и воспитывать маленькихъ дѣтей. Мать, сударь, простая, нѣжная мать, вотъ единственная учительница маленькаго сына.
— По чести, мистеръ Какстонъ, не смотря на Гельвеція, котораго вы цитовали въ день рожденія вашего сына, — думаю, что теперь вы совсѣмъ правы.
— Горжусь этимъ, сказалъ отецъ, столько горжусь, сколько слабому смертному гордиться позволено. Съ Гельвеціемъ я согласенъ въ томъ, что воспитаніе ребенка должно начинаться съ самаго рожденія, но какимъ образомъ? вотъ тутъ-то и затрудненіе. Пошлите его тотчасъ въ школу! Да онъ и теперь въ школѣ, съ двумя великими учителями: природой и любовью. Замѣть то, что дитя и геній находятся подъ властью одинаковаго органа любопытства. Дайте волю дитяти, и, всходя отъ одной точки съ геніемъ, оно можетъ дойти до того же, до чего доходитъ геній. Одинъ Греческій авторъ разсказываетъ намъ, что нѣкто, желая избавить пчелъ своихъ отъ далекаго летанія на гору Гиметъ, обрѣзалъ имъ крылья и пустилъ ихъ въ цвѣтникъ, наполненный самыми душистыми цвѣтами. Бѣдныя пчелы не набрали меду. Такъ и я, мой милый Скиль, еслибъ собрался учить моего малютку, то обрѣзалъ бы ему крылья и посадилъ бы на тѣ цвѣты, которыхъ ему самому нарвать слѣдуетъ. Предоставимъ его покуда природѣ и той, которая представляетъ природу, матери его.
Говоря такимъ образомъ, отецъ показалъ пальцемъ на своего наслѣдника, который валялся по дерну и рвалъ полевыя астры; не подалеку мать глядѣла на него, улыбаясь, и ободряла его мелодическимъ своимъ голосомъ.
— Вижу; сказалъ Г. Скиль, что я не очень разбогатѣю визитами къ вашему сыну.
Благодаря такимъ правиламъ, я росъ здорово и весело, выучился складывать, потомъ пачкать большія буквы, благодаря совокупнымъ стараніямъ матери и няньки моей Примминсъ. Примминсъ принадлежала къ древней породѣ вѣрныхъ слугъ-сказочницъ, которая теперь уже выводится. Она прежде выходила мать мою, и теперь любовь ея возобновилась къ новому поколѣнію. Она была изъ Девоншира, а женщины Девоншира, особливо тѣ, которыя живутъ близко отъ береговъ моря, всѣ вообще суевѣрны. Она знала невообразимое множество чудесныхъ разсказовъ. Мнѣ еще не было шести лѣтъ, когда я зналъ уже всю первобытную литературу, въ которой заключаются легенды всѣхъ народовъ: Мальчикъ съ пальчикъ, Котъ въ сапогахъ, Фортуніо, Фортунатусъ, Жакъ побѣдитель великановъ, и пр. преданія, или басни, знакомыя подъ разными видами робкому обожателю Будды и свирѣпому поклоннику Тора. Могу, безъ тщеславія, сказать, что еслибъ меня экзаменовать стали въ этихъ твореніяхъ народнаго воображенія, то я съ честью и славой выдержалъ бы самый строгій допросъ.
Матушка усомнилась наконецъ въ пользѣ такой глубокой учености, и пришла посовѣтоваться съ отцемъ.
— Другъ мой, отвѣчалъ онъ тѣмъ тономъ, который всегда ее смѣшивалъ, потому что она не могла различить, шутитъ ли онъ, или говоритъ серіозно, — иные философы могли бы въ этихъ басняхъ найти символическія значенія самой высокой нравственности. Я самъ написалъ трактатъ о токъ, что Котъ въ сапогахъ есть аллегорія успѣховъ человѣческаго разума. Эта аллегорія родилась въ мистическихъ школахъ жрецовъ Египта, въ Ѳивахъ, въ Мемфисѣ, гдѣ обожали кошекъ города; онѣ были религіозными символами, муміи ихъ тщательно хранились.
— Милый Робертъ, сказала матушка съ изумленіемъ, поднявши голубые глаза свои, неужели ты думаешь, что Систи всѣ эти красоты отыщетъ въ обутомъ котѣ?
— Милая Китти, возразилъ отецъ, ты и сама не думала, когда удостоила меня согласиться быть моей подругой, что найдешь во мнѣ всѣ красоты, которыя я вычиталъ въ книгахъ. Ты видѣла во мнѣ невинное существо, по счастію, тебѣ угодное. Мало по малу ты узнала, что во мнѣ заключается цѣлый міръ идей, начитанныхъ въ большихъ моихъ in-quarto, которые хотя для самого меня осталась еще тайной, но однакоже меня въ твоихъ глазахъ не испортили. Если Систи, какъ ты сына называешь, для избѣжанія вѣроятно, этого проклятаго анахронизма, — если Систи не отыщетъ Египетской мудрости въ Котѣ въ сапогахъ, что нужды! Котъ въ сапогахъ невинная сказка, которая забавляетъ его воображеніе. Можно назвать мудростью все, что невиннымъ образомъ возбуждаетъ любопытство: то, что въ младенчествѣ нравится воображенію, измѣняется послѣ въ любовь къ наукѣ. И такъ, моя милая, возвратись спокойно къ своему сыну.
Не думай однакоже, читатель, что лучшій изъ людей былъ въ глубинъ сердца равнодушенъ къ докучливому своему неогилосу, потому что казался такъ равнодушенъ въ минуту моего рожденія и такъ небрежно смотрѣлъ на первое мое воспитаніе. Выроставъ, я убѣдился, что бдительный взоръ отца слѣдитъ за мною. Помню очень одно происшествіе, которое является мнѣ теперь, при обзорѣ всего прошедшаго, кризисомъ моей младенческой жизни и видимой связью моего дѣтскаго сердца съ этой великой и спокойною душею.
Это было въ Іюнѣ. Отецъ сидѣлъ на лужайкѣ передъ домомъ, съ надвинутой на глаза соломенной шляпой и съ книгой на колѣняхъ. Вдругъ, драгоцѣнная фарфоровая ваза, стоявшая на окнѣ верхняго этажа, съ громомъ упала къ ногамъ отца и осколками своими попала въ него. Подобный Архимеду при осадѣ Сиракузъ, батюшка продолжалъ читать: Impavidum ferient ruinae.
— Ахъ, Боже моні закричала матушка, сидѣвшая за работой подъ навѣсомъ: моя прекрасная, голубая ваза которую я такъ любила! Кто могъ столкнуть ее? Примминсъ! Примминсъ!
Мистрисъ Примминсъ высунула голову изъ несчастнаго окошка, и поспѣшно сбѣжала внизъ, блѣдная и запыхавшись.
— Ахъ, сказала печально матушка, лучше бы погибли всѣ мои тепличныя растенія, лучше бы разбили мой хорошій чайникъ, мои прекрасныя Японскія чашки! Этотъ чудный гераніумъ, который я сама выростила, эта дорогая ваза, которую Какстонъ подарилъ мнѣ въ послѣдній день моего рожденія! Вѣрно этотъ дурной мальчишка сбросилъ мою вазу!
Мистрисъ Примминсъ очень боялась отца моего; за что — не знаю. Кажется, будто всѣ словоохотныя особы боятся немного молчаливыхъ и погруженныхъ въ себя. Она мелькомъ взглянула на господина, и примѣтя, что и онъ становится внимателенъ, вскричала:
— О нѣтъ, сударыня! Это не вашъ милый Систи, сохрани его Богъ! это я виновата.
— Ты? Какъ же ты могла? О Примминсъ! ты знала, какъ я любила мой гераніумъ и мою вазу!
Примминсъ зарыдала.
— Не лги, няня, закричалъ звонкимъ голоскомъ Систи, и отважно выбѣжавъ изъ дома, продолжалъ съ живостью:
— Не браните нянюшку, маменька! я сбросилъ вазу.
— Молчи! сказала испуганная няня, обращаясь къ отцу, который снялъ шляпу и смотрѣлъ очень серіозно на происходящее. — Молчи, Систи! Онъ нечаянно уронилъ вазу, сударыня! Право, нечаянно! Говори же Систи! видишь, папа сердится!
— Хорошо, сказала матушка, вѣрю, что это случилось нечаянно: будь осторожнѣе впередъ, дитя мое. Тебѣ жаль, что ты огорчилъ меня. Поди сюда, поцѣлуемся, и переставь хмуриться.
— Нѣтъ, маменька, не цѣлуйте меня: я этого не стою. Я нарочно бросилъ вазу.
— А, а! сказалъ отецъ, подходя ко мнѣ. Для чего же?
Мистрисъ Примминсъ дрожала какъ листъ.
— Такъ — пошутить отвѣчалъ я, покачивая головою; мнѣ хотѣлось посмотрѣть, какую вы, папенька, сдѣлаете на это гримассу. Вотъ вся правда. Теперь накажите меня! накажите!
Отецъ бросилъ книгу шаговъ на сорокъ отъ себя, нагнулся, поднялъ меня на руки и сказалъ;
— Сынъ мой, ты сдѣлалъ дурное дѣло. Ты исправишь его, вспоминая всю жизнь, что отецъ твой благодаритъ Бога, даровавшаго ему сына, который сказалъ правду, не побоясь наказанія. А вы, мистрисъ Примминсъ, попробуйте научить его еще разъ подобнымъ баснямъ, и мы разстанемся съ вами на вѣкъ.
Черезъ это приключеніе стало мнѣ ясно, что я люблю отца, и что отецъ меня любитъ. Съ тѣхъ поръ началъ онъ разговаривать со мною. Когда мы встрѣчались въ саду, онъ ужъ не по прежнему улыбался, глядя на меня, и кивалъ головою, но останавливался, клалъ книгу въ карманъ, и хотя разговоръ его былъ выше моего понятія, однако я чувствовалъ, что становлюсь лучше, счастливѣе, что, вспоминая его, выростаю умомъ. Вмѣстѣ урока или нравоученія, онъ клалъ мнѣ въ голову мысль, и давалъ ей бродить и развиваться по волѣ. Для примѣра сообщу продолженіе исторіи о гераніумѣ и разбитой вазѣ.
Г. Скиль, старый холостякъ, былъ очень не скупъ и часто приносилъ мнѣ маленькіе подарки. Вскорѣ послѣ разсказаннаго приключенія, принесъ онъ мнѣ вещицу, превышающую цѣною обыкновенные дѣтскіе подарки. Это было прекрасное домино, костяное съ золотомъ. Домино это радовало меня несказанно. Но цѣлымъ часамъ игралъ я имъ, и на ночь пряталъ подъ подушку.
— Кажется, ты любишь домино больше всѣхъ твоихъ игрушекъ, сказалъ однажды отецъ, увидѣвши, какъ я въ гостиной раскладывалъ свои костяные параллелограмы.
— О, папенька, больше всѣхъ!
— И очень тебѣ будетъ жалко, если маменькѣ твоей вздумается бросить его изъ окошка и разбить?
Я посмотрѣлъ на отца умоляющимъ взоромъ и не отвѣчалъ ничего.
— Можетъ статься, ты былъ очень счастливъ, продолжалъ онъ, еслибы одна изъ этихъ добрыхъ волшебницъ, о которыхъ ты такъ много слыхалъ, вдругъ превратила твой ларчикъ съ домино въ прекрасную голубую вазу съ прекраснымъ гераніумомъ, и ты могъ бы поставить его на окно маменьки?
— О, конечно, я былъ бы очень радъ! отвѣчалъ я съ навернувшейся слезою.
— Вѣрю тебѣ, другъ мой, но добрыя желанія не исправляютъ дурнаго дѣла. Добрые поступки исправляютъ дурныя дѣла.
Сказавши это, онъ затворилъ дверь и ушелъ. Не знаю, до какой степени голова моя возмутилась загадкой отца моего, но во весь тотъ день я не игралъ въ домино. На другое утро, увидѣвъ, что я сижу одинъ подъ деревомъ въ саду, онъ подошелъ ко мнѣ, остановился и, спокойнымъ своимъ взоромъ осмотрѣвши меня, сказалъ:
— Дитя мое, я иду гулять до самаго города. Хочешь итти со мною? Да кстати, возьми въ карманъ свое домино, я хочу его показать одному человѣку.
Я побѣжалъ за ларчикомъ домой, и мы пошли вмѣстѣ. Съ гордостью шелъ я подлѣ отца по большой дорогѣ.
— Папенька, сказалъ я, вспоминая вчерашній разговоръ, теперь уже нѣтъ на землѣ волшебницъ?
— А на что тебѣ онѣ?
— Безъ волшебницы кто же можетъ превратить мое домино въ голубую вазу и въ прекрасный гераніумъ!
— Другъ мой, сказалъ отецъ, положивъ мнѣ на плечо руку, всякій человѣкъ, который хочетъ добра серіоэно, нешутя, носитъ при себѣ двухъ волшебницъ: одну здѣсь (онъ указалъ мнѣ на сердце), другую тутъ (и пальцемъ тронулъ лобъ мой).
— Папенька, я не понимаю.
— Подожду, пока поймешь, Пизистратъ!
Мы пришли въ городъ; батюшка остановился въ лавкѣ садовника, смотрѣлъ разные цвѣты, и указывая мнѣ на махровый гераніумъ сказалъ:
— Вотъ этотъ гераніумъ еще лучше того, который мать твоя такъ любила…. Какая цѣна этому гераніуму?
— Семь шиллинговъ, отвѣчалъ садовникъ.
Отецъ застегнулъ карманъ, въ которомъ лежалъ кошелекъ. — Сегодня нельзя мнѣ купить его, сказалъ онъ, и мы вышли.
Далѣе подошли мы къ фарфоровому магазину.
— Есть у васъ цвѣточная ваза, похожая на ту, которую я купилъ у васъ прошлаго года? спросилъ отецъ у купца. Ахъ, вотъ такая же, и цѣна назначена та же: три шиллинга. Ну, дитя мое, мы купимъ эту вазу, когда приблизится день рожденія твоей матери. До того дня еще нѣсколько мѣсяцовъ, но мы ждать можемъ; очень можемъ, Систи; истина, которая цвѣтетъ цѣлый годъ, лучше бѣднаго гераніума, и сдержанное обѣщаніе лучше всякаго украшенія на окнахъ.
Я нагнулъ голову, но скоро поднялъ ее, и радость, съ какою билось сердце, чуть не задушила меня.
— Я пришелъ съ вами счесться, сказалъ отецъ, входя въ лавку, гдѣ продавались всякія вещи, бумажныя, бронзовыя, и пр. предметы прихоти. — И пока купецъ доставалъ счетъ свой, — кстати, продолжалъ отецъ, сынъ мой можетъ показать вамъ прекрасный, привезенный изъ Франціи, ларчикъ съ домино. Покажи свой ларчикъ, Систи.
Я досталъ мое сокровище, и купецъ сталъ хвалить его.
— Не худо знать всегда цѣну вещи, продолжалъ отецъ: случится можетъ надобность продать ее. Скажите намъ пожалуйста, если сыну моему надоѣстъ домино и вздумается продать его, сколько вы за него дадите?
— О, отвѣчалъ купецъ, охотно дамъ ему 18 шиллинговъ, и больше осьмнадцати, если захочетъ промѣнять на другую какую вещь.
— Осьмнадцать шиллинговъ! вы дадите ему 18 шиллинговъ! Ну, сынъ мой, если захочешь когда-нибудь продать свое домино, то охотно тебѣ позволяю.
Отецъ заплатилъ счетъ и вышелъ. Я пропустилъ его я остался въ лавкѣ; черезъ нѣсколько минутъ, догналъ его на улицѣ.
— Папенька! папенька! кричалъ я, хлопая въ ладоши: мы можемъ купить голубую вазу…. И вынулъ изъ кармана горсть шиллинговъ.
— Видишь, что я правъ, сказалъ отецъ, утирая глаза; ты отыскалъ двухъ волшебницъ.
О! съ какимъ счастіемъ, съ какой гордостью уцѣпился я за платье матушки и потащилъ ее въ комнату, когда поставили туда на окно прекрасную вазу съ гераніумомъ.
— Это купилъ онъ самъ! на собственныя деньги, сказалъ отецъ. Добрымъ поступкомъ исправленъ прежній дурной.
— Возможно ли! вскричала матушка, когда ей все разсказали. Прекрасное твое домино, которымъ ты такъ радовался! Завтра же пойдемъ въ городъ и выкупимъ его, хоть за двойную цѣну!
— Идти ли намъ выкупать домино, Пизистрать? спросилъ отецъ.
— О, нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! этимъ все испортится! сказалъ я, скрывая голову на груди отца.
— Китти! сказалъ торжественнымъ голосомъ отецъ: вотъ мой первый урокъ сыну; я хотѣлъ, чтобы онъ испыталъ святое счастіе пожертвованія собою…. пусть помнитъ онъ его во всю жизнь.
Тѣмъ кончилась исторія гераніума и разбитой вазы.
Между седьмымъ и осьмымъ годомъ, со мной сдѣлалась перемѣна, которая не удивитъ родителей, наслаждающихся тревожнымъ счастіемъ воспитывать единственнаго сына. Живость и веселость, свойственныя дѣтямъ, исчезла, я сдѣлался тихъ и задумчивъ. Отсутствіе дѣтей одного со мной возраста, общество людей зрѣлыхъ, смѣняясь съ совершеннымъ уединеніемъ, преждевременно образовала во мнѣ воображеніе и разумъ. Странныя сказки, разсказанныя мнѣ нянюшкой во время прогулокъ нашихъ лѣтомъ, у камина зимою; усилія юнаго моего разума, чтобы понять глубокую мудрость косвенныхъ уроковъ отца: все вмѣстѣ питало во мнѣ склонность къ мечтательности, и плѣняло, какъ утренняя борьба между сномъ и бдѣніемъ. Я любилъ читать и писалъ скоро и охотно; начиналъ уже покрывать различными опытами сказокъ бѣлыя страницы тетрадей, данныхъ мнѣ для грамматики или ариѳметики. Больше всего смущалась душа моя чрезмѣрностью семейной нашей любви: было что-то болѣзненное въ моей привязанности къ отцу и къ матери. Я плакалъ иногда при мысли, что ничѣмъ не могу вознаградить ихъ за любовь, придумывалъ различныя опасности, которымъ подвергался бы для ихъ спасенія. Всѣ такія ощущенія разстроивали мои нервы. Явленія природы сильно на меня дѣйствовали, и я съ безпокойнымъ любопытствомъ отъискивалъ тайну радостей моихъ и слезъ. Съ этой сентиментальной метафизикой соединялось еще честолюбіе науки: мнѣ хотѣлось, чтобы отецъ толковалъ мнѣ химію и астрономію; чтобы Г. Скиль, страстный ботаникъ, открылъ мнѣ тайны жизни цвѣтовъ. Музыка особенно сдѣлалась любимѣйшей моей страстью. Матушка родилась артисткой; она аккомпанировала себѣ съ геніальнымъ вкусомъ; невозможно было было слушать равнодушно ея пѣнія. Будучи дочерью ученаго, женою ученаго, она совершенно бросила книги и всѣ прочія пріятныя искусства, чтобы предаться музыкальному своему влеченію. Съ восторженной меланхоліей проводилъ я цѣлые часы, принимая въ душу ея нѣніе. Легко представить себѣ, какое превращеніе такой образъ жизни произвелъ въ моемъ дѣтскомъ нравѣ, и какъ мало по малу вредило оно моему здоровью: я худѣлъ, сдѣлался вялъ, унылъ, жаловался на головную боль, на боль желудка. Призвали Г. Скиля.
— Крѣпительныхъ, крѣпительныхъ! сказалъ Г. Скиль. Не давайте ему углубляться въ книги, пусть играетъ больше на воздухѣ. Поди сюда, другъ мой; вотъ этотъ органъ слишкомъ много развитъ! (Г. Скиль былъ френологъ и показалъ пальцемъ на лобъ мой.) О! о! вотъ шишка идеализма.
Отецъ положилъ свои манускрипты, и сталъ ходить по комнатѣ, не говоря ни слова, до самыхъ тѣхъ поръ, пока Г. Скиль уѣхалъ.
— Другъ мой, сказалъ онъ тогда матушкѣ, къ груди которой я прижималъ свою шишку идеализма, другъ мой, Пизистрата надобно отправить въ пансіонъ.
— Сохрани Богъ, Робертъ! въ такія лѣта!
— Ему скоро девять лѣтъ.
— Онъ такъ много знаетъ для своихъ лѣтъ!
— Именно потому-то и надобно ему быть въ пансіонѣ.
— Не понимаю тебя, мой другъ. Правда, я ничему не могу научить его; но ты, — ты такой ученый….
Отецъ взялъ руку матушки и сказалъ:
— Теперь ни ты, Китти, ни я, ничему научить его не можемъ. Въ пансіонѣ найдутся учители….
— Педагоги, вѣроятно невѣжи въ сравненіи съ тобой.
— Нѣтъ, не педагоги, а маленькіе товарищи, которые опять превратятъ его въ ребенка, сказалъ печально отецъ. Милая жена, помнишь ли орѣшникъ, посаженный нашимъ садовникомъ? Ему было ужъ три года, и ты считала уже, сколько орѣховъ принести онъ можетъ, когда вдругъ нашла, что его срѣзали почти до корня. Тебѣ стало досадно, но что сказалъ садовникъ? «Не надобно, сударыня, чтобы слишкомъ молодое дерево приносило плоды.» — И здѣсь что же мы обязаны сдѣлать? Остановить развитіе плода, чтобы продлить жизнь растенія.
— Поѣду въ пансіонъ, сказалъ я, поднимая слабую голову и улыбаясь отцу.
Я тотчасъ понялъ его причины, и казалось, что голосъ жизни моей отвѣчалъ за меня.
Годъ спустя послѣ исполненія предположеннаго плана, я возвратился домой на время вакацій.
— Хорошо ли учится Систи? сказала мать. Мнѣ кажется, что онъ совсѣмъ не такъ уменъ сталъ и понятливъ, какъ былъ до отъѣзда въ пансіонъ. Поэкзаменуй его, Робертъ.
— Я ужъ экзаменовалъ его, милая, и очень доволенъ. Онъ, теперь именно, таковъ, какимъ я надѣялся, что будетъ.
— Какъ, тебѣ кажется, онъ сдѣлалъ успѣхи? сказала мать.
— Теперь онъ и не думаетъ о ботаникѣ, сказалъ Г. Скиль.
— А какъ онъ прежде любилъ музыку! со вздохомъ сказала матушка. Ахъ Боже мой! что это за стукъ!
— Это пушка сына твоего выстрѣлила въ окно, сказалъ отецъ. И счастливо еще, что въ окно, а не въ голову Скиля, какъ мѣтилъ онъ вчера.
— Вчера попалъ онъ мнѣ по лѣвому уху, сказалъ Г. Скиль, и теперь еще больно. А вы довольны, мистеръ Какстонъ?
— Доволенъ; мнѣ кажется, что мальчикъ нашъ сталъ также вѣтренъ и такой же невѣжа, какъ большая часть мальчишекъ въ его лѣта, замѣтилъ отецъ съ радостнымъ лицемъ.
— Что ты говоришь, Робертъ! невѣжа!
— Зачѣмъ же другимъ посылалъ я его въ пансіонъ? возразилъ отецъ мой, и замѣтивъ удивленіе, выразившееся на лицахъ жены и Скиля, всталъ, подошелъ къ камину, положилъ руку въ жилетъ, что дѣлалъ онъ всегда, когда готовился изъяснить какую-нибудь философскую свою систему, и сказалъ: Докторъ Скиль, у васъ велика практика?
— Слишкомъ велика, отвѣчалъ добрый врачъ; я ищу себѣ помощника.
— Во многихъ домахъ, гдѣ вы лечите, могли вы конечно замѣтить дѣтей, которыхъ отецъ, мать, дяди, тетки, провозглашаютъ необыкновенными чудами?
— По одному въ каждомъ домѣ, отвѣчалъ смѣясь, Скиль.
— Легко утверждать, что эти чуда, эти геніи кажутся таковыми родительскому пристрастію; совсѣмъ нѣтъ. Разсмотрите сами ребенка: вы изумитесь, увидя, какое у него алчное любопытство, живая понятливость, быстрый умъ, нѣжное чувство. Случается даже, что какая-нибудь способность широко развернулась: дитя, склонный къ математикѣ, сдѣлаетъ вамъ модель парохода; рожденный съ поэтическимъ ухомъ напишетъ поэму въ родѣ тѣхъ, которыя выучилъ въ хрестоматіи, или будетъ страстнымъ ботанистомъ, какъ Пизистратъ, или хорошо будетъ играть на фортепіано. Вы сами, докторъ, скажете, что такое дитя чудо.
— По чести, много истины въ томъ, что вы говорите, отвѣчалъ Г. Скиль. Маленькій Томъ Добесъ чудо; маленькій Франкъ Стонингтонъ тоже; а маленькаго Джони Стейксъ приведу когда-нибудь сюда, чтобъ вы послушали, какъ онъ разсуждаетъ объ натуральной исторіи и какъ распоряжается своимъ маленькимъ микроскопомъ.
— Избави меня Богъ! сказалъ отецъ; но дайте мнѣ досказать. Эти чуда, эти thaumata, на долго ли они? До тѣхъ поръ, пока отправятъ ихъ въ пансіонъ, и тогда эти thaumata исчезаютъ, какъ призраки при пѣніи пѣтуха. Поживетъ годъ въ пансіонѣ, и ни отецъ, ни мать, ни дяди, ни тетки, не станутъ докучать вамъ разсказами о его подвигахъ и рѣчахъ. Необыкновенное дитя сдѣлается обыкновенный дитя сдѣлается обыкновеннымъ мальчишкой. Не такъ ли, Скиль?
— Вы совершенны правы, мистеръ Какстонъ. Странно мнѣ одно, какъ вы все это замѣтили, когда кажется, будто вы….
— Тсь, перервалъ его отецъ, и обернувшись къ смутившейся матушкѣ, сказалъ, утѣшая ее: Успокойся, милая! это все премудро устроено, все къ лучшему.
— Виновата школа, сказала матушка, качая головою.
— Нѣтъ, полезна школа, милая Китти. Оставь дома одного изъ этихъ необыкновенныхъ дѣтей, это чудо, въ родѣ нашего Систи, что будетъ? Голова выростетъ велика, а тѣло станетъ худѣть больше и больше. — Не правда ли, Скиль? Голова будетъ отнимать у тѣла питаніе, до тѣхъ поръ, пока, въ свою очередь, болѣзненное тѣло уничтожитъ умъ. Видишь, какой прекрасный дубъ стоитъ посрединѣ этой лужайки? Еслибъ его выращивалъ Китаецъ, то пяти лѣтъ вышло бъ изъ него миніатюрное дерево, а ста лѣтъ, его можно бы поставить на столъ въ хорошенькой вазѣ. Сначала привлекалъ бы онъ любопытство раннимъ своимъ развитіемъ, потомъ двойное еще вниманіе, состарѣвшись карликомъ. Нѣтъ, нѣтъ, школа есть оселокъ таланта; возвратите будущаго карлика въ его дѣтской натурѣ, пусть вырастаетъ онъ здорово, медленно и естественно. Можетъ статься, не будетъ онъ великимъ, но за то будетъ человѣкомъ, а это лучше, чѣмъ всю жизнь остаться Джонни Стенксомъ, или дубомъ въ пилюльной коробочкѣ.
Въ эту минуту я вбѣжалъ въ горницу, запыхавшись, раскраснѣвшись, цвѣтущій здоровьемъ, сильный и чувствуя, что дѣтское сердце бьется у меня въ груди.
— Маменька, кричалъ я, подите сюда, я пустилъ змѣй, — высоко, высоко…. подите, посмотрите! Папенька, придите и вы.
— Охотно, отвѣчалъ отецъ, только не кричи такъ громко; змѣи поднимаются безъ всякаго крика, а видишь, летаютъ высоко надъ нами. Пойдемъ, Китти, гдѣ моя шляпа? Ахъ, благодарствуй, дитя мое…. Китти, сказалъ отецъ, смотря на змѣй, который, привязанный къ воткнутому въ землю колу, тихо плавалъ подъ небесами: кто знаетъ, нашъ змѣй не поднимется ли также на такую же высоту? Въ душѣ человѣческой есть больше способности возвышаться, нежели въ нѣсколькихъ листахъ бумаги накленной на палочки; замѣть, однако, что его надобно нѣсколько придерживать привязать къ землѣ, не то пропадетъ въ пространствѣ, и чѣмъ выше онъ летаетъ, тѣмъ длиннѣе нужно спускать ему веревку.
Двѣнадцати лѣтъ я былъ первымъ въ школѣ, куда меня помѣстили; мнѣ стали искать другую, достойнѣе юнаго моего честолюбія. Въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ, я снова пристрастился къ наукѣ; но это была не болѣзненно-мечтательная страсть, а любовь бодрая, дѣятельная, подстрекаемая соревнованіемъ и укрѣпленная успѣхами.
Отецъ не думалъ уже сдерживать умственныя мои усилія. Онъ такъ уважалъ науку, что невольно желалъ видѣть во мнѣ ученаго, хотя нѣсколько разъ печально повторялъ мнѣ:
— Дитя мое, обладай книгами, но не давай имъ обладать тобою. Читай и живи, но не живи для одного чтенія. Довольно въ семьѣ одного невольника науки: мое рабство не должно быть наслѣдственное.
Въ слѣдствіе этого, отецъ искалъ для меня школы высшей, и слава филелиническаго института доктора Германа достигла до его свѣдѣнія.
Этотъ славный докторъ Германъ былъ сынъ Нѣмецкаго музыканта, поселившагося въ Англіи; онъ кончилъ свое воспитаніе въ Боннѣ, въ университетѣ; но увидѣвъ, что наука слишкомъ дешевый и общій товаръ въ Германіи, рѣшился на Англійской почвѣ основать школу, которая стала бы эпохой въ исторіи ума человѣческаго. Докторъ Германъ былъ одинъ изъ первыхъ преобразователей новѣйшаго способа ученія. Эти преобразователи умножились съ тѣхъ поръ, и подорвали бы классическіе наши пансіоны, если бы эти послѣдніе не перенимали нѣкоторыхъ полезныхъ нововведеній, изъ ихъ путаницы.
Докторъ Германъ напечаталъ многія сочиненія противъ всѣхъ существующихъ методъ. Всѣхъ извѣстнѣе было сочиненіе противъ мерзостнаго способа учить складамъ.
Вотъ вступленіе славнаго этого трактата:
"Никогда отецъ всякой лжи не выдумывалъ ничего лживѣе, коварнѣе и безразсуднѣе того обмана, которымъ мы затемняемъ самыя свѣтлыя истины правды, проклятою нашей системой складовъ!
«Возьмите, напр., односложное слово cat какъ осмѣлитесь вы приказать ребенку выговорить катъ, три буквы которыя, назовете: си, ей, ти? Надобно сказать сиейти, а не катъ. — Можетъ ли быть удачнымъ воспитаніе, начинающееся такой необъятной ложью? Можно ли удивляться отчаянію матерей, преподающихъ азбуку?»
Читатель пойметъ изъ приведеннаго примѣра теоріи воспитанія, что докторъ Германъ начиналъ съ начала. Онъ храбро схватывалъ быка прямо за рога. Во всемъ остальномъ допуская широкое правило эклектизма, онъ соединилъ всѣ новѣйшія изобрѣтенія: взаимное обученіе Беля и Ланкастера, методы Гоффиля и Гамильтона, живописныя азбуки, и анализированныя картины; подобно охотнику, вооруженному ружьемъ, соединяющимъ кремень и капсюли…. и который, увы! тѣмъ не лучше стрѣляетъ дичь и зайцевъ! — Между тѣмъ докторъ Германъ дѣйствительно преподавалъ многое, о чемъ въ другихъ школахъ не заботились; кромѣ Греческаго и Латинскаго языковъ, въ его программу входили всѣ такъ называемыя полезныя свѣдѣнія. Онъ платилъ профессорамъ химіи, механики и натуральной исторіи; были курсы математики и физики; всѣ возможныя гимнастическія упражненія предлагались во время игры и отдохновенія, — и если ученость воспитанниковъ не весьма была глубока, то, по крайней мѣрѣ, простиралась въ широкомъ размѣрѣ, и никто не оставался пяти лѣтъ у доктора Германа, не выучившись чему-нибудь, чего нельзя сказать обо всѣхъ школахъ. У него мальчикъ научался видѣть, слышать и дѣйствовать членами; пріобрѣталъ привычку къ порядку, опрятности и дѣятельности. Пансіонъ этотъ нравился матеряхъ и удовлетворялъ отцевъ. Однимъ словомъ, онъ благоденствовалъ, и въ то время, о которомъ я говорю, у доктора Германа было больше ста учениковъ. Нужно еще прибавить, что, начиная ремесло педагога, сострадательный мудрецъ объявилъ самое человѣколюбивое отвращеніе отъ тѣлесныхъ наказаній. Но, увы! по мѣрѣ того, какъ увеличивалось число воспитанниковъ, онъ мало по малу отрекался отъ почтеннаго отвращенія отъ классическихъ розгъ. Съ великой горестью дошелъ онъ до заключенія, что «есть скрытные источники, которые открыть можно только посредствомъ гадательной лозы.» И испытавъ, какъ легко березовая лоза управляетъ всѣмъ механизмомъ его маленькаго государства, онъ подвигалъ филеленическій институтъ, какъ школьникъ движетъ волчокъ свой, беспрестанными взмахами розги.
Къ сожалѣнію, должно сознаться, что это печальное отступничество начальника академическаго пансіона нисколько не убавило его славы: напротивъ, онъ показался болѣе естественнымъ, больше Англійскимъ, меньше чужеземнымъ. Вовремя самаго высшаго блистанія этой славы, очутился я подъ гостепріимнымъ кровомъ доктора Германа, съ туго набитымъ чемоданомъ и съ большимъ пирогомъ въ дорожной сумкѣ.
Между многими странностями доктора Германа, одной предавался онъ вѣрнѣе, нежели первобытнымъ статутамъ нетѣлеснаго наказанія. Для нея, выставлено было большими золотыми буквами на фронтонѣ заведенія:
Онъ принадлежалъ къ той знаменитой категоріи ученыхъ, которые воюютъ съ нашей народной миѳологіей, и измѣняютъ всѣ преданія именъ древнихъ, преподаваемыхъ въ Этонѣ и въ Гарровѣ. — Однимъ словомъ, онъ силился ввести совершенную правильность въ искаженное правописаніе именъ Греческихъ. Негодованіе его не знало мѣръ когда школьники смѣшивали Зевса съ Юпитеромъ, Арея съ Марсомъ, Артемиду съ Діаной.
— Какъ! восклицалъ онъ, слушал какого-нибудь новичка, который не забылъ еще своей прежней грамматики: какъ, что вы разумѣете подъ именемъ Юпитера, которымъ вы перевели Зевса? Развѣ Богъ Олимпа съ эгидой и орломъ, богъ влюбленный, вспыльчивый, гонящій облака, похожъ сколько-нибудь на важнаго, торжественнаго, нравственнаго Юпитера Капитолійскаго? на deus optimus, maximus?…. который возмутился бы отъ одной мысли превратиться въ лебедя или быка, чтобы догнать невинную фрейлейнъ!…. Я васъ спрашиваю, Г. Симкинсъ!
Юный Симкинсъ не смѣлъ противорѣчить доктору Г ерману.
— А вы, говорилъ онъ, обращаясь къ другому преступнику, какъ могли вы перевесть Арея Гомерова, дерзкимъ, пошлымъ именемъ Марса? Арей, г., Джонъ, Арей, ревущій подобно десяти тысячамъ людей; ревущій, какъ вы заревете, когда въ другой разъ назовете его Марсомъ! Арея человѣкоубійцу не отличать отъ Марса или Маворса, украденнаго Римлянами у Сабинянъ! Марса, важнаго и спокойнаго покровителя Рима! Г. Джонъ, Г. Джонъ! стыдитесь самого себя!
И поднявши къ небу руки, украшенныя перстнями, добрый докторъ забывалъ скрывать Нѣмецкое свое произношеніе, и восклицалъ почти внѣ себя:
— А ты Аѳродита! ты, превратившая Адониса въ анемонъ, тебя называетъ Венерой сопливый г. Будерфиль! Венерой, пребывающей при погребеніяхъ, грязныхъ ямахъ и всякихъ нечистотахъ! О mein Golt! подойдите сюда Г. Будерфиль, вамъ за то будетъ розга! Да, нечестивый, я долженъ васъ высѣчь.
Само собою разумѣется, что и мое несчастное Гречеческое имя подпало водъ очистительный разборъ моего учителя филелина. Подъ первымъ заданнымъ мнѣ сочиненіемъ, самымъ лучшимъ почеркомъ подписалъ я крупно: Пизистратусъ Какстонъ.
— И вашъ батюшка слыветъ ученымъ? сказалъ презрительно докторъ Германъ. Ваше имя Греческое, и потому извольте писать его прибавя е и о, Пейзистратосъ. Не забудьте поставить ковычку надъ и. Можете ли вы надѣяться выдти чѣмъ-нибудь порядочнымъ, Г. Какстонъ, если не занимаетесь собственнымъ вашимъ именемъ и равнодушно пропускаете е и ковычку, и ставите усъ, вмѣстѣ отъ! Ахъ, mein Golt! въ послѣдній разъ прощаю вамъ это ужасное искаженіе: Пи, а не Пей!
Когда въ первый разъ послѣ этого, писалъ я къ отцу, скромно напоминая ему, что у меня мало остается денегъ, по хочется купить ракетку, и что любимое божество нашей школы было woncta, diva monelа (Латинская или Греческая все равно) — то съ классической гордостью подписалъ: преданный вашъ сынъ, Пейзистратосъ. — Слѣдующая почта сбила немного мое школьное торжество: вотъ какое письмо получилъ я:
Я своихъ старинныхъ, знакомыхъ Ѳукидита и Пизистратуса предпочитаю Ѳукидитосу и Пейзистратосу. — Пизистратъ можетъ забавляться ракеткой, но я не нашелъ никакого Греческаго авторитета, по которому могъ бы предположить, что этой игрой занимались Греки, во времена Пейзистратоса. Радъ бы послать тебѣ драхму, или другую какую монету, употребляемую въ Аѳинахъ, но, къ сожалѣнію, таковой не имѣю.
«Твой любящій тебя отецъ, Р. Какстонъ.»
Это было первое неудобство, произведенное печальнымъ анахронизмомъ, сокрушавшимъ отца моего. Между тѣмъ опытность научаетъ всякимъ уступкамъ на поприщѣ свѣта. Пейзистратосъ продолжалъ подписывать сочиненія и переводы, а второе письмо съ подписью Пизистрата доставило и ракетку и нужныя деньги.
Мнѣ было около шестнадцати лѣтъ, когда, возвратившись домой на вакаціонное время, нашелъ я брата матери моей, поселившагося между нашими домашними Ларами. Дядя Джакъ (такъ звали мы его) былъ веселый собесѣдникъ и весьма пылкій разсказчикъ, промотавшій три раза порядочное состояніе, изъ желанія пріобрѣсть большое богатство. Дядя Джакъ былъ спекулаторъ; но во всѣхъ своихъ спекуляціяхъ онъ, казалось, никогда не думалъ о самомъ себѣ: одно счастіе ближнихъ его занимало; а въ этомъ неблагодарномъ свѣтѣ кто можетъ положиться на ближнихъ? Вошедши въ совершенныя лѣта, дядя Джакъ получилъ отъ дѣда съ материнской стороны въ наслѣдство 6000 фуп. стерлинговъ. Ему показалось, что ближніе его нагло обманываются портными своими. Эти артисты, старинной Англійской пословицей названные девятой частью человѣка, вознаграждали себя за эти дроби, требуя въ девять разъ больше нужнаго, для одежды, которую образованіе и климатъ сдѣлали намъ необходимѣе, чѣмъ предкамъ нашимъ, Пиктамъ. Изъ чистой филантропіи, дядя Джакъ основалъ «благотворительное общество національной одежды». Это общество бралось доставить публикѣ панталоны изъ лучшаго Саксонскаго сукна по 7 шиллинговъ за пару, фраки изъ превосходнаго сукна по 2 ф. стер. и жилеты, по весьма умѣренной цѣнѣ за дюжину. Все это должно было составляться паровыми машинами. Такимъ образомъ негодяи портные могли бы уничтожиться, и человѣчество облеклось бы въ одежду за тридцать на сто процентовъ, въ пользу филантроповъ. (Но эта польза была второстепеннымъ разсчетомъ.) Не смотря на очевидную благодѣтельность такой человѣколюбивой спекуляціи, не смотря на неопровержимые доводы и разсчеты, на коихъ было основано общество, оно разстроилось и уничтожилось совсѣмъ, жертва невѣжества и неблагодарности ближнихъ. Изъ шести тысячъ фунтовъ стерлинговъ, дядѣ Джаку осталась пятьдесятъ четвертая часть собственности въ небольшой паровой машинѣ, большое количество готовыхъ панталонъ и личное ручательство директоровъ филантропическаго общества.
Дядя Джакъ исчезъ изъ Лондона и пустился путешествовать. То же филантропическое чувство, которое одушевляло спекулатора, сопровождало путешественника; онъ вездѣ подвергалъ опасностямъ свою особу, также какъ прежде кошелекъ свой. Дядя Джакъ питалъ особенную склонность къ страждущему человѣчеству. Какъ скоро на вѣсахъ міра опускалась одна сторона, дядя Джакъ бросался въ другую, надѣясь ее перевѣсить. Попеременно вмѣшивался онъ въ ссоры и войны Грековъ (они тогда были въ войнѣ съ Турками), Мексиканцевъ, Испанцевъ. Сохрани меня Богъ, осуждать или смѣяться надъ такою великодушною страстью; но, увы! всякій разъ, какъ народъ какой поверженъ въ бѣду, всякій разъ возникаетъ спекуляція. Съ Греческой, Мексиканской, Испанской судьбою, связаны необходимо подписки и займы. Патріоты, поднимая одной рукой мечь, стараются впустить другую въ карманъ сосѣдей своихъ. Дядя Джакъ былъ въ Греціи, оттуда въ Испаніи, оттуда въ Мексикѣ, и безъ сомнѣнія, принесъ великую пользу этимъ народамъ, потому, что возвратился съ неоспоримымъ доказательствомъ ихъ благодарности, тремя тысячами ф. стер. — Вскорѣ послѣ того появилось объявленіе о «новой, великой, народной, благодѣтельной компаніи застрахованія для ремесленнаго сословія.» — Программа провозглашала сперва великія выгоды общества, пріучающаго къ предусмотрительности посредствомъ застрахованія; потомъ вычисляла всю необъятную цѣну, положенную за подписку въ существующихъ компаніяхъ, недоступныхъ нуждамъ честнаго ремесленника; наконецъ увѣряла, что новая компанія руководствуется самыми чистыми намѣреніями благотворительности, и доказывала, что самая меньшая сумма, долженствующая приходиться на часть каждаго подписчика, не можетъ быть менѣе двадцати четырехъ процентовъ на сто.
Подъ счастливыми предзнаменованіями учредилась эта новая компанія; одинъ архіепископъ согласился быть президентомъ совѣта правленія, съ условіемъ участвовать только своимъ именемъ. Дядя Джакъ, подъ громкимъ названіемъ, "знаменитаго филантропа Джона Джонеса Тиббета, эсквайра, " — былъ почетнымъ секретаремъ общества, а капиталъ назначенъ въ два милліона фунтовъ стерлинговъ.
Но невѣжество ремесленныхъ сословій такъ въ нихъ закоснѣло, — такъ не ясно видвли они, какую пріобрѣтали выгоду, подписывая каждую недѣлю одинъ шиллингъ, съ двадцать перваго года до пятидесяти лѣтъ, и тѣмъ обезпечивая на старость 18 фун. стер. ежегоднаго дохода, что компанія лопнула, какъ водяной пузырь, а съ нею испарились и три тысячи ф. с. дяди Джака. Цѣлые три года не было объ немъ слуху. Онъ облекся такимъ непроницаемымъ мракомъ, что по смерти тетки, сдѣлавшей его наслѣдникомъ маленькой фермы въ графствѣ Корнвалійскомъ, нужно было напечатать во многихъ журналахъ увѣдомленіе: «что если угодно будетъ Сэру Джону Джонесу Тиббету, явиться къ Г-дамъ Брунелю и Тину изъ Лотбури, между десяти часовъ утра до четырехъ по полудни, то услышитъ нѣчто до него касающееся.» — Этотъ вызовъ подѣйствовалъ магически, и дядя Джакъ отыскался. Новый владѣлецъ водворился въ спокойной фермѣ своей съ неописаннымъ удовольствіемъ. Это владѣніе, содержащее въ себѣ около двухъ сотъ акровъ, было весьма въ хорошемъ состояніи. Оно, подъ управленіемъ дяди Джака, продолжало цвѣсти и улучшаться цѣлые два года, выключая однако тридцати акръ пашни, удобренной двумя химическими препаратами, которые доставили владѣльцу жатву съ колосьями, покрытыми черными пятнушками, словно оспою. По несчастію, однажды дядя Джакъ нашелъ слой землянаго угля посреди поля, засаженнаго рѣпою: черезъ недѣлю послѣ этой находки, весь домъ наполнился инженерами и натуралистами. Не прошло мѣсяца, и явилась программа, написанная дядей Джакомъ, программа большой національвой компаніи антимонополированнаго землянаго угля, основанной въ пользу небогатыхъ капиталистовъ и въ подрывъ чудовищной монополіи землянаго угля Ньюкастля:
«Огромная жила лучшаго землянаго угля отыскана недавно во владѣніи знаменитаго филантропа Джака Джонеса Тиббста. Извѣстный инженеръ Жилъ Компасъ испыталъ и обозрѣлъ ее и она обѣщаетъ неистощимый источникъ разработки трудолюбивымъ людямъ и богатства капиталистамъ. Разсчитано, что при самомъ устьѣ Темзы можно отдавать возъ лучшаго угля за 18 шиллинговъ, что доставитъ акціонерамъ 18 на сто процентовъ. Акціи въ 80 ф. ст. Можно платить въ пять сроковъ. Нужный капиталъ состоитъ изъ одного милліона стерлинговъ. Адресоваться для подписки къ Гг. Брунель и Тинъ, нотаріусамъ въ Лотбурей.»
Ближніе дяди Джака могли теперь, вмѣстѣ съ нимъ, опирать твердо надежды свои: у нихъ была земля, уголь и неистощимая жила. Акціонеры и капиталъ явились на вызовъ. Дядя Джакъ такъ убѣжденъ былъ въ несомнѣнности огромнаго богатства, и такое питалъ желаніе уничтожить Ньюкестельскую монополію, что отказался отъ очень дорогой цѣны, которую ему предлагали за покупку его владѣнія. Онъ остался главнымъ акціонеромъ, переѣхалъ въ Лондонъ, завелся каретой и началъ давать обѣды товарищамъ своимъ въ комитетѣ управленія. Цѣлые три года компанія процвѣтала: она предоставила распоряженіе разработкой извѣстному инженеру Жилю Компасу, который исправно платилъ подписчикамъ 20 пр. съ ихъ вложеннаго капитала. Акціи возвысились до 100 пр. и въ самое это время Жиль Компасъ совсѣмъ неожиданно переѣхалъ въ Соединенные Штаты, гдѣ для его генія открывалось обширнѣйшее поприще, тогда только узнали, что угольная жила исчезла подъ широкой лужей воды, и что Г. Компасъ платилъ акціонерамъ изъ собственнаго ихъ капитала. На этотъ разъ дядя утѣшился тѣмъ, что разорился въ отличномъ обществѣ: съ нимъ вмѣстѣ пострадали три доктора богословія, два члена Нижней Палаты, Шотландскій Лордъ и директоръ Индійской компаніи.
Вскорѣ послѣ того, дядя Джакъ, веселый и пылкій по прежнему, вспомнилъ о сестрѣ своей, мистрисъ Какстонъ, и затрудняясь, куда итти обѣдать, рѣшился искать убѣжища водъ гостепріимной кровлей отца моего. Вамъ не случалось видѣть человѣка любезнѣе моего дяди Джака. Люди, нѣсколько плотные, вообще сообщительнѣе худыхъ. Круглое лице почти всегда пріятно и весело смотритъ. Будь дядя Джакъ главою Римскихъ патріотовъ, онъ вѣроятно не доставилъ бы Шекспиру предмета для трагедіи. Дородство дяди Джака было красиво и въ самую пору: онъ не былъ толстъ, ни жиренъ, ни yastus, что, по мнѣнію Цицерона, не прилично оратору.
Всѣ морщины, всѣ непріятная линіи скрывались подъ округлостью его сытаго тъла; онъ улыбался такъ непринужденно, что веселость его невольно сообщалась. Съ какой простодушной добротою потиралъ онъ себѣ руки! и какія руки! мягкія, пышныя, которымъ нельзя было не отдать кошелька, когда онъ филантропически обращался къ вашему карману! Латинская фраза: Sedem animae extremis digitis, относилась прямо къ нему. У него было точно сердце на рукѣ!
Критики замѣчаютъ, что немногіе соединяютъ въ равной степени способности воображенія и способности разсудка или науки. «Счастливъ тотъ, восклицаетъ Шиллеръ, кто можетъ согласить огонь энтузіазма съ свѣдѣніями человѣка свѣтскаго!» — И огнемъ, и свѣдѣніями дядя Джакъ обладалъ всѣмъ съ равнымъ обиліемъ; совершенная гармонія царствовала въ увлекательномъ его энтузіазмѣ и въ убѣдительныхъ разчетахъ. Дикеополь въ Archanenses, представляя лице, называемое Никархомъ, говоритъ зрителямъ: онъ малъ, сознаюсь, но въ немъ ничто не потеряно: все, что не глупость въ немъ, все хитрость и лукавство. — И я могу сказать, что хотя дядя Джакъ не былъ великаномъ, но и въ немъ ничего не было потеряно. Все, что не было ариѳметикой, было филантропіей. Онъ пришелся бы по сердцу филантропу Говарду и сопернику Барема Кокеру. Дядя Джакъ былъ очень не дуренъ собою: цвѣтъ лица его былъ свѣжій, румяный, ротъ небольшой, зубы бѣлые, бакенбардовъ онъ не носилъ и тщательно брилъ бороду: бѣлокурые волосы его посѣдѣли и придавали лицу почтенный видъ. Г. Скиль нашелъ, что органы идеализма и строительности развились на лбу его въ огромныхъ размѣрахъ. Росту онъ былъ средняго, именно такого, какой слѣдуетъ имѣть дѣятельному человѣку, не великъ и не малъ. Платье носилъ онъ черное, но украшалъ позолоченными пуговицами, на коихъ вылитъ былъ маленькій крестикъ съ короной на верху. Въ нѣкоторомъ отдаленіи, эти пуговицы похожи были на придворныя пуговицы, и казалось, что дядя Джакъ принадлежитъ ко Двору. Галстухъ у него былъ бѣлый, не накрахмаленный, жабо приколото брилліантовой булавкой, которая доставляла ему предметъ разговора о Мексиканскихъ рудникахъ и вѣчнаго сожалѣнія, что не удалось ихъ разработать большой національной компаніей Великобританіи. Поутру носилъ онъ жилетъ блѣдноверблюжьяго цвѣта; ввечеру бархатный вышитый: также предметъ разговора и проэкта основать общество для улучшенія Англійскихъ мануфактуръ. Утреннія панталоны были цвѣта пропускной бумаги; вмѣсто сапогъ носилъ онѣ коротенькія Американскія щиблеты и тупоносые башмаки. На часовой цѣпочкѣ висѣло множество печатокъ, каждая съ девизомъ какой-нибудь исчезнувшей компаніи; ихъ можно было сравнить съ скальпированными черепами, которыми украшаются Ирокезцы. Скажемъ мимоходомъ, что и этотъ народъ не ускользнулъ отъ филантропическаго воображенія дяди Джака: онъ разсчитывалъ возможность ихъ обращенія въ Англиканскую вѣру, съ выгоднымъ размѣномъ бобровыхъ кожъ на библіи, водку и порохъ.
Можно ли удивляться, что я сердечно привязался къ дядѣ Джаку? Онъ всегда былъ любимымъ братомъ матушки. Она, смѣючись, вспоминала, какъ онъ заставилъ ее однажды разыграть въ лотерею большую куклу, подарокъ крестной матери, куклу, которая стоила два фунта стерлинговъ и которую разыграли въ двадцати билетахъ по шести пенсовъ каждый, въ полѣзу трубочистовъ. Какое благодѣяніе для бѣдныхъ трубочистовъ эти 10 шиллинговъ! восклицалъ дядя. — Таковъ былъ мой дядя Джакъ; матушка любила его по чувству родства, но даръ его плѣнять сердца подѣйствовалъ и на отца моего. Живущіе въ уединеніи, ученые люди обыкновенно больше другихъ удивляются дѣятельности практическихъ людей. Симпатія ихъ къ подобному собесѣднику забавляетъ въ одно время и лѣность и любопытство. Они могутъ вмѣстѣ путешествовать, вмѣстѣ строить различные проекты, вмѣстѣ сражаться, вмѣстѣ проходить всѣ приключенія, напечатанныя въ разныхъ книгахъ…. и все это не сходя съ креселъ. Отцу казалось, что слушаетъ Улисса, когда онъ слушалъ разсказы дяди Джака. Дядя былъ въ Греціи, былъ въ Малой Азіи; топталъ ногами долину, гдѣ была нѣкогда Троя; ѣлъ финики въ Мараѳонѣ, гонялъ зайцевъ въ Пелопонезѣ и выпилъ три кружки пива на вершинѣ большой пирамиды.
Дядя Джакъ былъ для отца моего справочной книгой, и часто послѣ обѣда онъ занимался разговоромъ съ нимъ, такъ точно, какъ бы взялъ въ руки томъ Павзанія или Додвеля. Мнѣ кажется, что господа ученые, не смотря на то, что въ заперти сидятъ по кельямъ, составляютъ однако народъ любопытный, дѣятельный, волнующійся, заботливый. Вспомнимъ то, что старый юмористъ Буртонъ говорилъ о себѣ самомъ: «Сижу, какъ монахъ, отчужденный отъ бурь и волненій свѣта, но вижу и слышу все въ мірѣ происходящее, вижу, какъ люди бѣгаютъ пѣшкомъ и верхомъ, какъ мучатся, безпокоятся, заботятся и въ городѣ, и въ деревнѣ.» Эта выписка подтверждаетъ мысль мою: только ученые употребляютъ дѣятельность свою на свой особенный ладъ, съ Августомъ предпринимаютъ тайные умыслы, съ Кесаремъ сражаются, ѣдутъ въ Америку съ Колумбомъ, измѣняютъ видъ вселенной съ Александромъ, Атиллой или Магометомъ. Какъ таинственно должно быть влеченіе, существующее между верхней частью ихъ человѣческой машины и ея антиподомъ, между органомъ, называемымъ хранилищемъ чести, и подушкою креселъ! Надѣюсь, что это будетъ удовлетворительно изъяснено успѣхами месмеризма; что до меня касается, то я думаю, что Провидѣніе надѣлило эти пылкія головы, воспламеняющіеся мозги, естественнымъ перевѣсомъ, для того, чтобы не слишкомъ часто возмущался порядокъ вселенной. Оставляю метафизикѣ и опытной физикѣ разобрать мою догадку.
Я больше всѣхъ восхищенъ былъ дядей Джакомъ. Онъ зналъ множество фокусовъ; пряталъ шарики, заставлялъ связку ключей плясать по приказу, мѣнялъ серебряную монету на мѣдный пенсъ. Между тѣмъ пенсы мои никогда не удавалось ему обратить въ гинеи.
Мы часто вмѣстѣ прогуливались, и часто посреди самаго занимательнаго разговора, дяди Джекъ останавливался, не забывая своей роли наблюдателя. Онъ осматривалъ почву земли, набивалъ мои карманы большими кусками известки, мѣлу, разными камнями, и послѣ возвратясь домой, разбиралъ все это химически посредствомъ аппарата, ввѣреннаго ему Г-номъ Скилемъ. Иногда по цѣлымъ часамъ стоялъ онъ у дверей хижины, восхищаясь дѣвочками, плетущими соломенныя шляпы, потомъ входилъ въ ближнія фермы и предлагалъ фермерамъ завести общество шляпъ изъ національной соломы. Увы! вся плодовитость изобрѣтательнаго ума пропадала даромъ въ неблагодарной землѣ, куда попалъ дядя Джакъ! Ни одному владѣльцу не могъ онъ внушить желанія испытать, богато ли рудами его владѣніе, ни одному фермеру доказать выгоду общества соломенныхъ шляпъ. И такъ, подобно баснословному звѣрю, опустошившему сосѣднюю страну, и жаднымъ взоромъ осматривающему собственныхъ дѣтей, дядя Джакъ готовился утолить голодъ своего воображенія, нашествіемъ на собственность бѣднаго отца моего.
Такъ какъ семейство наше не имѣло никакого желанія выказываться, то мы наслаждались въ то время, живя, что называется хорошо. Мѣсто нашего пребыванія возвышалось на краю большой деревни; квадратный изъ некрашенныхъ кирпичей домъ построенъ былъ еще въ царствованіе Королевы Анны. Передъ домомъ былъ балюстрадъ…. для какого употребленія? неизвѣстно. Одинъ нашъ котъ Ральфъ ходилъ ежедневно по немъ прогуливаться, тѣмъ не менѣе балюстрадъ украшалъ домъ нашъ, подобно тѣмъ домамъ, которые построены при Елисаветѣ или даже при Королевѣ Викторіи. Балюстрадъ раздѣленъ былъ надвое двумя большими колоннами, сверху которыхъ были поставлены большіе каменные шары. Домъ отличался трехугольной архитравой, подъ которой сдѣлана была впадина, назначенная, вѣроятно, для какой нибудь статуи: но статуя была въ отсутствіи. Внизу впадины было окно матушкиной гостиной, украшенное разными пиластрами. Еще ниже красивая дверь растворялась въ сѣни, въ которыхъ было шесть лѣстницъ. Каждое окно было окружено рѣзьбою, и увѣнчано рѣзными фигурами; нигдѣ не было лишняго убранства, нигдѣ небрежности или недостатка, весь домъ отличался прочностью и достаткомъ. Рѣшетка сада примыкала къ двумъ столбамъ, на которыхъ стояли вазы. Конечно, въ дождливый день непріятно было проходить аллеей, ведущею къ этой рѣшеткѣ, чтобы оттуда сѣсть въ карету, но у насъ не было кареты. Направо отъ дома за огорожей находился эрмитажъ, маленькая лужайка, четвероугольный бассейнъ, скромная теплица и шесть грядъ съ розами, геліотропомъ, гвоздиками, и пр. и пр. Налѣво большія шпалеры охраняли плодовитый садъ; во всей сторонѣ не было лучше яблокъ; три извивистыя дорожки приводили къ стѣнѣ, обращенной на югъ, подлѣ которой каждое лѣто груши, персики и крупныя вишни золотились солнцемъ, и доставляли намъ превкусные плоды. Самая длинная изъ этихъ дорожекъ была любимой прогулкой отца моего. Въ хорошую погоду онъ безпрестанно ходилъ по ней съ книгой въ рукѣ, останавливался иногда, чтобы карандашемъ записать что-нибудь, или для того, чтобы громко поговорить съ самимъ собою. Когда его не было въ кабинетѣ, то непремѣнно ходилъ онъ по этой тропинкѣ. Въ этихъ прогулкахъ сопровождалъ его такой странный товарищъ, что мнѣ даже совѣстно назвать, боюсь, что мнѣ не повѣрятъ. Увѣряю, однако, что говорю правду и ни мало не намѣренъ подражать новѣйшимъ романистамъ. Случилось, что матушка однажды убѣдила отца моего прогуляться съ нею на рынокъ; проходя черезъ лугъ, увидѣли они толпу мальчишекъ, которые для забавы били каменьями утку. Несчастную птицу никто не купилъ на рынкѣ, потому что она не только была хрома, но страдала сильнымъ невареніемъ желудка, и фермерша, по просьбѣ дѣтей, отдала имъ утку для невинной забавы, Матушка сказывала, что никогда не видала мужа такъ сильно разсерженнаго и взволнованнаго. Онъ разогналъ мальчвидекъ, освободилъ утку, отнесъ домой, положилъ въ корзинку, лечилъ ее, кормилъ и поилъ до тѣхъ поръ, пока возвратилъ ей жизнь и здоровье. Тогда пустилъ ее въ четвероугольный бассейнъ. Между тѣмъ утка привязалась къ своему благодѣтелю. Всякій разъ, какъ отецъ выступалъ изъ дверей дома, утка выходила изъ бассейна, переходила лужайку, и хромая на лѣвую ногу, шла за отцемъ до персиковой шпалеры; тамъ останавливалась, соображаясь важно съ движеніями своего господина, иногда слѣдовала за нимъ шагъ за шагомъ, иногда стояла, но не покидала его до самаго возвращенія его домой. Тогда принявъ изъ рукъ его какой-нибудь лакомый гостинецъ, крылатая наяда проквакивала ему прощальную пѣснь и возвращалась въ любимую свою стихію. Главныя комнаты, то есть, кабинетъ, большая зала, (была другая маленькая зала, называемая матушкиной залой) и парадная гостинная, обращены были окнами на югъ. Большія березы, сосны, тополи и нѣсколько дубовъ окружали строеніе со всѣхъ сторонъ, выключая южной; такимъ образомъ нашъ домъ былъ равно предохраненъ отъ зимнихъ холодовъ, и отъ лѣтнихъ жаровъ. Главная наша услуга, по чину и по достоинству, была мистрисъ Примминсъ, которая соединяла въ себѣ экономку, ключницу, няню и тирана всего хозяйства. Подъ ея вѣдѣніемъ находились еще двѣ женщины и лакей. Пахатныя земли, принадлежавшія отцу моему, отданы были за условную сумму фермерамъ и не занимали его своей обработкой; главный доходъ его состоялъ въ процентахъ, получаемыхъ съ 15,000 фун. стерлинговъ, помѣщенныхъ въ банкъ; и этого дохода было достаточно на всѣ домашнія издержки, на удовлетвореніе страсти отца моего къ старымъ книгамъ, на плату за мое воспитаніе и на обѣды, на которые приглашались нѣсколько разъ въ годъ всѣ наши сосѣди. Матушка съ гордостью говорила, что къ намъ собирается избранное общество. Оно состояло изъ пастора и семейства его, изъ двухъ чванныхъ старыхъ дѣвушекъ, изъ принятаго члена Индійской компаніи, жившаго въ бѣломъ домикѣ на самомъ верху горы, изъ виги или шести небогатыхъ дворянъ съ ихъ супругами, и изъ доктора Скиля, все еще не женатаго. Разъ въ годъ обмѣнивались визитами или обѣдами съ нѣкоторыми аристократами, внушавшими матушкѣ удивительное почтеніе. Ихъ визитныя карточки всегда были заткнуты за зеркало большой гостиной. По всему этому можно видѣть, что мы жили въ довольствѣ и пользовались уваженіемъ, слѣдующимъ людямъ честнымъ по себѣ и по происхожденію…. Но не стану разсказывать нашей генеалогіи; удовольствуюсь только тѣмъ, что самые гордые наши сосѣди говорили о насъ, какъ о самой древней фамиліи во всемъ округѣ; отецъ мой чванился только однимъ изъ своихъ предковъ: Вильямомъ Какстономъ, мѣщаниномъ и типографщикомъ въ царствованіе Эдуарда IV. Clarum et venerabile потеn!!! достойный предокъ ученаго писателя!
— Heus! вскричалъ однажды отецъ, прерывая чтеніе разговоровъ Эразма, salve, multum jusundissime.
Классическое это привѣтствіе обращалось къ дядѣ Джаку, который, не бывши ученымъ, столько зналъ по-Латынѣ, что могъ отвѣчать:
— Salve tantumdem, mi frater.
Отецъ улыбнулся.
— Вижу, сказалъ онъ, что ты понимаешь истинную цивилизацію, или вѣжливость, какъ выражаются новѣйшіе. Очень вѣжливо называть братомъ мужа сестры твоей. Эразмъ похваляетъ такое привѣтствіе въ началѣ главы: Salutandi formulae; и подлинно, продолжалъ отецъ съ задумчивымъ своимъ видомъ, мало разницы между вѣжливостью и дружелюбіемъ. Эразмъ замѣчаетъ, что кланяться при появленіи нѣкоторыхъ малыхъ недуговъ нашей человѣческой природы, очень учтиво; слѣдуетъ кланяться, когда кто зѣваетъ, чихаетъ, икаетъ, кашляетъ; этимъ выражается участіе, которое принимаемъ въ здоровьѣ; можно вывихнуть челюсть, зѣвая, повредить жилу въ головѣ, чихая; икота есть часто признакъ опасной болѣзни, а кашель болѣзнь легкихъ, или горла, или мокротнаго сложенія.
— Правда, отвѣчалъ дядя Джакъ; Турки всегда кланяются тому, кто чихаетъ, а Турки, извѣстно, учтивый народъ. Между тѣмъ, братъ, я разсматривалъ теперь твои прекрасныя яблони. Рѣдко бываютъ деревья красивѣе, а я знатокъ въ деревьяхъ. Сестра сказывала мнѣ, что вы не получаете съ нихъ никакого дохода, это жалко! Можно бы завести въ этомъ графствѣ производство сидра. Возьми на себя обработку земель твоихъ; если ихъ мало, можно принанять, чтобы вышло всего сто акръ. Тогда насадить надобно доревьевъ на всемъ пространствѣ. Я сдѣлалъ ужъ весь разсчетъ, чудесно выходитъ! Сорокъ деревьевъ не больше на акръ, по одному шилингу, шести пенсовъ за дерево. Четыре тысячи деревьевъ на сто акръ составятъ 500 ф. стер. — Посадить, окопать и обработать, кладу 10 ф. стер. на акръ, это составитъ тысячу на сто. Вымостимъ ямы около деревьевъ для того, чтобы сокъ не терялся въ землю…. О, я не хочу упустить изъ виду ни малѣйшей мелочи! — Вымостимъ мелкимъ камнемъ и бутомъ, по 6 пенсовъ, каждую яму. За четыре тысячи деревьевъ, или за 100 акръ, это выйдетъ 100 ф. стер. Прибавимъ къ этому счету то, что ежегодно получаешь ты съ земли, 50 шиллинговъ за акръ, полтораста ф. стер. за все, слѣдовательно общій итогъ составитъ….
Дядя Джакъ по пальцамъ пересчитывалъ всѣ итоги:
Деревья — 500 фун. стерлин.
Работники — 1000
Вымостить ямы — 100
За землю — 150
всего — 1,550 фун. стерлин.
Вотъ весь расходъ. Теперь сосчитаемъ доходъ. Въ Кентскомъ графствѣ, плодовитые сады приносятъ 100 ф. с. съ акра, иногда даже полтораста; будемъ умѣренны и положимъ только 50 съ акра, слѣд. прибыль чистая на 1550 ф. капитала, будетъ 5000 ф. ежегодно. 5000 ф. стер.! Подумай-ка объ этомъ, братъ Какстонъ! Вычти 10 процентовъ или 500 ф. с. ежегодно на удобреніе, на жалованье садовнику и пр., все-таки доходъ остается 4,500 ф. Ты разбогатѣешь, другъ мой, просто разбогатѣешь, и я отъ всего сердца тебя поздравляю.
— Въ самомъ дѣлѣ, батюшка! сказалъ юный Пизистратъ, ни проронившій ни слова изъ этаго восхитительнаго разсчета. Мы были бы также богаты, какъ эсквайръ Ролликъ! — и тогда, не правда ли? тогда можно бы держать гончихъ собакъ?
— И сверхъ того можно бы скупить огромную библіотеку, прибавилъ дядя Джакъ, употребляя свое знаніе человѣческаго сердца въ пользу роли своей искусителя. Скоро будутъ продаваться книги пріятеля моего, архіепископа.
Отецъ глубоко вздохнулъ, взглядывая поперемѣнно то на меня, то на дядю, потомъ положилъ лѣвую руку мнѣ на голову, а правой указывая на Эразма, сказалъ съ упрекомъ дядѣ:
— Посмотри, какъ тебѣ легко возжечь алчность въ молодой головѣ! Ахъ, братецъ!
— Ты слишкомъ строгъ, братъ! Посмотри, какъ онъ опустилъ голову! фи, этотъ энтузіазмъ приличенъ его лѣтамъ, это веселая надежда, оживленная воображеніемъ. Ты не долженъ упускать случая пріобрѣсти богатство, для этого же, милаго намъ, юноши, Тебѣ, сверхъ этого, нужно еще сдѣлать разсадникъ яблоковый. Каждый годъ надобно сѣять, и прививать, и умножать плантацію, наймомъ, или даже покупкою нѣсколькихъ акровъ земли. Да и почему же не покупкою? Такимъ образомъ, дорогой братъ, черезъ двадцать лѣтъ половина графства будетъ насажена твоими яблонями. Ограничимся однако двумя тысячами акръ. Ну, и тогда получимъ чистой прибыли 96,000 фун. стер, ежегодно. Это герцогскій доходъ!…. Доходъ герцога! стоитъ только захотѣть!
— Погодите, сказалъ я, стараясь показать умѣренность, вѣдь деревья не вдругъ растутъ. Я помню, когда посадили послѣднія яблони, этому будетъ уже пять лѣтъ; и тогда имъ было по три года, а только прошлую осень собрали съ нихъ яблоки.
— Экой умный и понятливый молодецъ! Ну, братъ, голова у него не тупая, онъ будетъ умѣть съ честью употребить огромное свое богатство, сказалъ дядя Джакъ съ довольнымъ видомъ. Ты правъ, племянникъ, но покуда мы можемъ насадить смородины, или капусты, луку, какъ дѣлаютъ въ графствѣ Кентскомъ. Между тѣмъ, такъ какъ мы не очень богатые капиталисты, то вѣроятно, должны будемъ уступить часть барышей, для удовлетворенія нужнаго расхода. Слушай, Пизистратъ! (посмотри на него, братъ! съ этой простодушной миной, кажется, будто родился онъ съ золотомъ во рту, какъ говоритъ пословица) слушай же всѣ великія таинства спекуляціи. Отецъ твой, ни слова не говоря, купитъ какъ можно скорѣе, землю, и тогда, presto! Мы напишемъ программу и оснуемъ компанію. Компаніи ждутъ пять лѣтъ своего дивиденда, между тѣмъ цѣна акцій прибавляется ежегодно. Положимъ, что отецъ твой возьметъ пятьдесятъ акціи по 60 ф. с. каждую; тридцать пять изъ нихъ продастъ онъ по сту на сто, оставитъ у себя прочія пятнадцать, и — также этимъ способомъ разбогатѣетъ, не столько, однако, сколько могъ бы, удержавши все въ своихъ рукахъ. Ну! что скажешь, братъ Какстонъ? Visne! edere pomum! Не хочешь ли яблочка? какъ говорили мы въ школѣ.
— Мнѣ не нужно ни шиллинга больше теперешняго моего состоянія, отвѣчалъ рѣшительно отецъ мой. Жена лучше любить меня не станетъ; обѣдъ больше не накормитъ, а сынъ можетъ изнѣжиться и залѣниться….
— Послушай, перервалъ дядя Джакъ, который не легко сдавался, и берегъ сильнѣйшій доводъ для послѣдняго пораженія: ты не подумалъ о пользѣ ближняго, о выгодѣ, которую доставитъ улучшеніе всей почвы природнымъ произрастеніямъ этой округи, о здоровомъ питьѣ сидра, доступномъ черезъ это трудящемуся и бѣдному классу людей. Я не сталъ бы предлагать тебѣ этихъ хлопотъ, еслибъ думалъ только объ твоемъ богатствѣ. Въ моемъ ли это обычаѣ? Я забочусь о выгодѣ общей, о человѣчествѣ, о вашихъ ближнихъ! Эхъ, братъ, Англія не была бы такъ могуща, если бы люди, подобные тебѣ, не занимались филантропіей, спекуляціями!
— Пе-пе! вскричалъ отецъ, благоденствіе Англіи поколеблется, если Робертъ Какстонъ не будетъ торговать яблоками! Милый Джакъ, ты напоминаешь мнѣ разговоръ, который я прочелъ вотъ въ этой книгѣ…. Подожди немного, найду его; вотъ онъ: Памфагусъ и Коклесъ.
"Коклесъ узналъ друга своего по замѣчательному, длинному его носу.
"Памфагусъ съ досадой сказалъ, что онъ своего носа не стыдится.
— Стыдиться! на что стыдиться, сказалъ Коклесъ. Я мало видѣлъ носовъ, годныхъ на большую потребу.
— Ахъ, сказалъ съ любопытствомъ Памфагусъ, на потребу? на какую же потребу?
— Тогда, lepidissinie frater, Коклесъ, точно также быстро и также краснорѣчиво, какъ ты, вычислилъ всѣ способы извлечь пользу изъ такого огромнаго развитія носоваго органа. Если погребъ набитъ винами, носъ подобно хоботу слона можетъ обнюхать погребъ; если пропадетъ мѣхъ, носомъ можно раздуть огонь; если лампа горитъ слишкомъ ярко, носъ можетъ служить зонтикомъ; трубачу можетъ быть трубою; барабаномъ полковому музыканту; молоткомъ столяру; лопатой садовнику; якоремъ кораблю, и пр. и пр. до тѣхъ поръ, пока Памфагусъ вскричалъ:
— Счастливый я смертный! до сихъ поръ я и не зналъ, какую драгоцѣнность ношу по срединѣ лица?
Отецъ остановился, хотѣлъ свиснуть, но вмѣсто того засмѣялся и прибавилъ:
— Оставь въ покоѣ мои яблоки, братъ Джакъ, пусть доставляютъ они намъ по прежнему торты и пирожныя; это естественное ихъ назначеніе.
Дядя Джакъ на минуту смутился, потомъ захохоталъ и признался, что не нашелъ еще слабой стороны въ характерѣ отца моего.
Признаюсь и я, что почтенный мой родитель еще больше выросъ въ моемъ мнѣніи, послѣ этого разговора: я увидѣлъ, что ученый человѣкъ можетъ быть разсудителенъ. Дѣйствительно, посѣщеніе дяди Джака оживило нѣсколько облѣнившійся его характеръ. Самъ я сталъ входить въ лѣта и созрѣвать умомъ, и потому съ этихъ вакацій началось между отцемъ и мною, дружеское сближеніе. Часто отказывался я отъ дальнихъ путешествій съ дядей Джакомъ; отъ какой-нибудь игры въ ближней деревнѣ, или отъ рыбной ловли въ прудахъ эсквайра Роддика, чтобы медленно ходить подлѣ отца вдоль шпалеръ, иногда молча и мечтая о будущемъ, въ то время, какъ онъ мечталъ о прошедшемъ; между тѣмъ всегда вполнѣ вознагражденъ былъ, когда, прерывая чтеніе, онъ отверзалъ мнѣ сокровища многоразличной своей учености, разцвѣчивая ее странными своими комментаріями и сократической, живой, насмѣшливой сатирой. Иногда, растроганный какимъ-нибудь геройскимъ подвигомъ, прочтеннымъ въ древнемъ авторѣ, онъ становился краснорѣчивымъ, согнутый станъ его выпрямлялся, молнія зажигалась во взорахъ, и ясно было видно, что Провидѣніе не назначало его исчезать въ неизвѣстномъ уголкѣ, гдѣ велъ онъ тихую и невинную жизнь свою.
— Такъ, сударь, истинно такъ! Графство наше къ чорту идетъ! мнѣнія наши не находятъ представителей ни въ Парламентѣ, ни внѣ Парламента. Меркурій здѣшній сталъ враждебнымъ журналомъ, будь онъ проклятъ! а кромѣ его нѣтъ ни одного журнала для выраженія мыслей почтеннаго сословія.
Эта рѣчь произнесена была за столомъ, во время одного изъ рѣдкихъ обѣдовъ, данныхъ семействомъ Какстонъ всему знатному сосѣдству, а ораторъ былъ самъ эсквайръ Ролликъ, президентъ третныхъ засѣданій графства.
Мнѣ въ первый разъ позволено было не только сидѣть за столомъ съ гостями, но и оставаться подлѣ дамъ, уважая лѣта мои и обѣщаніе не наливать себѣ ни одной рюмки вина, и признаюсь, что въ невинности своей, я никакъ не отгадалъ, какое внезапное участіе заставило дядю Джака поднять голову при словѣ: журналъ. Подобный коню при звукѣ военной трубы, онъ храбро перескочилъ все разстояніе, отдѣлявшее его отъ эсквайра Роддика. Но съ какой цѣлью? Это не легко было постигнуть школьнику моихъ лѣтъ. Семгу не поймаешь на крючокъ, согнутый для мелкой рыбы.
— Ни одного журнала, продолжалъ эсквайръ Ролликъ,
Прежде этого восклицанія дядя Джакъ, нагнувшись ко мнѣ, спросилъ на ухо:
— Какой онъ политической партіи?
— Не знаю! отвѣчалъ я.
Дядя Джакъ, по привычкѣ, прицѣпился къ той фразѣ, которую память подсказывала ему чаще другихъ, и протяжно сказалъ:
— Для защиты правъ нашихъ несчастныхъ ближнихъ!
Отецъ мой потеръ себѣ лобъ указательнымъ пальцемъ, обычный жестъ его, когда занятъ какимъ-нибудь сомнѣніемъ. Прочіе собесѣдники поглядѣли другъ на друга и замолчали.
— Несчастные ближніе? воскликнулъ презрительно Ролликъ. Наши несчастные ближніе!
Дядя Джакъ не удачно попалъ. Желая нѣсколько поправиться:
— Я хочу сказать: почтенные наши ближніе! сказалъ онъ.
Тутъ пришло ему на умъ, что журналъ, въ графствѣ издаваемый, непремѣнно долженъ быть земледѣльческій журналъ, и какъ Эс. Ролликъ проклиналъ Меркурія, то вѣроятно самъ былъ въ числѣ тѣхъ политиковъ, которые называли вампиромъ замледѣльческую выгоду. Одушевясь такою догадкою, дядя Джакъ, въ надеждѣ поправиться, развернулъ все краснорѣчіе свое въ выходкахъ, подобныхъ тѣмъ, какія мы слышали въ Ковен-Гарднѣ и въ торговой залѣ Манчестра.
— Да, почтенные наши ближніе, эти люди, которые приносятъ отечеству двойную дань — капитала и промышленности! Можно ли сравнить мелкихъ землевладѣльцевъ съ нашими богатыми купцами? И что это за земледѣльческая выгода, которая воображаетъ себя подпорой Англіи?
— Воображаетъ? вскричалъ Эс. Ролликъ. Она не вообразимая, она истинная опора отечества! Что же касается до этихъ фабрикантовъ, которые купили Меркурій….
— Которые купили Меркурій, негодяи! перервалъ съ жаромъ дядя Джакъ, совершенно постигнувъ теперь, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Повѣрьте, сударь, они вѣрно принадлежатъ къ діавольскому заговору капиталистовъ, который смѣло надобно разрушить. Да, я повторяю, что это за земледѣльческая выгода, которую они стремятся разорить, подорвать, которую называютъ вампиромъ, они! настоящіе кровопійцы, эти ядовитые машинократы! Наши ближніе! Могу, сударь, назвать несчастными ближними, членовъ этого страждущаго сословія, которое вы также украшаете собою. Кто привлекаетъ нашу симпатію, наше желаніе помочь, какъ не джентельменъ, владѣлецъ, обязанный при 6000 ф. стер. доходу, содержать домъ, собачью охоту, кормить народъ сборомъ для бѣдныхъ, поддерживать церковь десятинной платой, содержать суды, тюрьмы, платить налоги, для должностныхъ людей и для дорогъ?…. и все это обязалъ онъ исполнять, хотя истощенъ процентами за занятыя деньги, истощенъ ростовщиками-жидами, придаными сестеръ или законной частью меньшихъ братьевъ, разработкой лѣсовъ своихъ, удобреніемъ образцовой своей фермы, откармливаніемъ скота, своего, и пр.! — Не говорю уже о тяжбахъ, необходимыхъ для охраненія правъ своихъ, о разбойникахъ, отвсюду его окружающихъ, охотникахъ по полямъ его и лѣсамъ, ворахъ бараньихъ, собачьихъ, лошадиныхъ, о садовникахъ, о ловчихъ, и о первомъ изъ всѣхъ необходимомъ ворѣ, о прикащикѣ! Если существуетъ на свѣтѣ человѣкъ, котораго по праву назвать можно несчастнымъ нашимъ ближнимъ, то это конечно провинціальный обладатель большаго владѣнія.
Отецъ мой слушалъ какъ будто пародію на прежнія увѣщанія и удерживалъ съ трудомъ непритворный смѣхъ. Эсквайръ Ролликъ многими одобрительными восклицаніями соглашался на рѣчь дяди, особливо при изсчисленіи сбора для бѣдныхъ, десятинной платы, на нѣсколько должностей, и собачьихъ воровъ. Онъ передалъ бутылку дядѣ Джаку и учтиво замѣтилъ:
— Во многомъ вы правы, Г-нъ Тиббетъ: земледѣліе разорвется, и когда оно уничтожится, то я этого не дамъ за древнюю нашу Англію (при словъ этого, Г. Ролликъ щелкнулъ пальцами). — Но что же намъ дѣлать? Что можемъ мы дѣлать, для нашей провинціи? вотъ тутъ-то и затрудненіе,
— Объ этомъ именно я и хотѣлъ говорить, прервалъ дядя Джакъ. Вы сказали что въ графствѣ нѣтъ ни одного журнала, который поддерживалъ бы права ваши и обличалъ враговъ?
— Нѣтъ! потому что Виги купили Меркурій…
— Какъ же можете вы ожидать, чтобъ вамъ отдали должную справедливость, когда вы пренебрегаете печатаніемъ? — Печатаніе, Г-нъ Ролликъ, это воздухъ, которымъ дышемъ. Пособить вамъ можетъ большой листъ народной газеты. Нѣтъ, не народной, — провинціальной, еженедѣльной, которую щедро содержать и поддерживать должна могущественная партія, готовая уничтожиться. Безъ такой газеты, вы всѣ погибли, уничтожены, мертвы, зарыты живые! Съ этой газетой, составляемой и издаваемой человѣкомъ свѣтскимъ, главнымъ редакторомъ, получившимъ хорошее образованіе, практически знающимъ и земледѣліе и сердце человѣческое, рудники, запашки, застрахованія, парламентскіе акты, выставку скотины, состояніе различныхъ партій и драгоцѣнную выгоду общественнаго порядка, — вы побѣдите и восторжествуете. Журналъ долженъ составиться по подпискѣ, соединеніемъ, содѣйствіемъ всѣхъ обиженныхъ, обществомъ провинціальнымъ, благотворительнымъ, земледѣльческимъ и противу нововведеній учрежденнымъ.
— Вы правы, клянусь! вскричалъ эсквайръ Ролликъ, хлопая себя ро ногѣ. Завтра поутру поѣду къ нашему Лорду-Намѣстнику. Старшаго сына его будемъ выбирать на слѣдующихъ выборахъ.
— И онъ выбранъ будетъ, если поддержите печатаніе, если оснуете журналъ, сказалъ дядя Джакъ, потирая руки и складывая всѣ десять пальцевъ, какъ будто собираетъ уже невинныя гинеи будущей компаніи.
Всякое счастіе находится больше въ надеждѣ, чѣмъ въ обладаніи. Готовъ биться объ закладъ, что то удовольствіе, которое развевалось по сердцу дяди Джака, и отсвѣчивалось на лицѣ его, при пророческомъ появленіи богини фортуны въ видъ новой спекуляціи, гораздо сильнѣе, нежели дѣйствительное обладаніе кошелькомъ царя Креза.
— Мнѣ казалось, что дядя Джакъ не былъ тори, сказалъ я на другой день отцу.
Отецъ, не занимавшійся совсѣмъ политикой, вытаращилъ на меня глаза.
— Вы, батюшка, вигъ или тори?
— Гмъ! объ этикъ двухъ сторонахъ вопроса можно многое сказать. Посмотри на мистрисъ Примминсъ: ты знаешь, что у нее есть нѣсколько различныхъ штемпелей для нашихъ масляныхъ круговъ: они выходятъ изъ ея формъ, то съ отпечаткомъ короны, то съ изображеніемъ коровы. Предоставимъ артистамъ, выливающимъ формы, выказывать дарованія своего воображенія. Мы будемъ мазать масло на хлѣбъ, благодарить за него Бога и молиться о ниспосланіи благословенія на всю молочню. Понимаешь?
— Ни одного слова не понимаю, батюшка!
— Слѣдовательно, твой омонимъ, Пизистратъ былъ умнѣе тебя. Однако, пора кормить утку…. Гдѣ дядя?
— Онъ взялъ лошадь у Г. Скиля и поѣхалъ съ Г. Ролликомъ къ тому Лорду, о которомъ вчера говорили.
— О-го! сказалъ отецъ, братъ Джакъ отправился за штемпелемъ на свой кружокъ масла.
Дѣйствительно, дядя Джакъ такъ хорошо игралъ роль свою, и при Лордѣ Намѣстникѣ графства, такую дивную написалъ программу, вывелъ такіе вѣрные счеты, что мои вакаціи еще не кончились, а онъ помѣщенъ уже былъ въ городѣ, въ прекрасномъ домѣ, гдѣ внизу была контора для журнала, а наверху его особенныя комнаты; получалъ 300 ф. с. жалованья въ качествѣ директора новой еженедѣльной газеты, названной: «Врагъ нововведеній и органъ земледѣльческихъ выгодъ графства.» Эта газета основана была для защиты правъ несчастныхъ ближнихъ, благородныхъ джентельменовъ и эсквайровъ, землевладѣльцевъ и фермеровъ, равно какъ и подписчиковъ. На заглавномъ листкѣ дядя Джакъ напечаталъ корону, поддерживаемую цѣпомъ и пастушьимъ посохомъ, съ девизомъ: pro rege et grege. Такимъ образомъ дядя Джакъ нашелъ штемпель своему маслу.
Когда я возвратился въ пансіонъ, то мнѣ показалось, что я уже не ребенокъ! Дядя Джакъ, изъ собственнаго кармана, купилъ мнѣ первую пару сапогъ, à la Wellington! Матушка сдалась на ласки мои, и позволила носить фракъ, вмѣсто прежней куртки. Воротникъ рубашки лежалъ прежде на шеѣ моей, какъ уши легавой собаки, теперь поднимался высоко, какъ уши собаки борзой, и окружался чернымъ ошейникомъ. Мнѣ было около семнадцати лѣтъ, и я почиталъ себя взрослымъ мужчиной. Замечу мимоходомъ, что почти всегда мы быстрымъ прыжкомъ перескакиваемъ изъ мальчика Систи въ юношу Пизистрата Какстонъ, и старшіе наши безъ всякаго сопротивленія соглашаются дать вамъ желанное названіе молодаго человѣка. Мы не примѣчаемъ постепеннаго хода превращенія, помнимъ только знаменитую эпоху, въ которую всѣ признаки явились вдругъ: Веллингтоновскіе сапоги, фракъ, галстухъ, усики на верхней губѣ, мысль о бритвѣ, мечтанія о молодыхъ дѣвушкахъ и новое чувство поэзіи. Тогда я началъ читать внимательно, понимать то, что читаю, началъ съ безпокойствомъ смотрѣть на будущее, и смутно чувствовать, что мнѣ предстоитъ занять мѣсто между людьми, и что оно зависитъ отъ постояннаго труда и терпѣнія. Я былъ уже первымъ ученикомъ въ нашемъ классѣ, когда получилъ два слѣдующія письма:
"Я увѣдомилъ доктора Германа, что послѣ вакацій ты къ нему не возвратишься. Въ твои лѣта пора перейти въ объятія возлюбленнаго нашего университета, Alma Mater, и надѣюсь, что ты получишь почести, которыми онъ удостоиваетъ отличныхъ сыновей своихъ. Ты уже стоишь въ спискѣ Троицкой коллегіи въ Кембриджѣ, и мнѣ кажется, будто въ тебѣ снова разцвѣтаетъ моя молодость: вижу, какъ будешь ты бродить по благороднымъ садамъ, орошеннымъ извивистымъ Камомъ, и глядя на тебя, вспоминаю мечты, летавшія надъ моей головой, когда гармоническіе звуки башенныхъ часовъ повторялась на тихомъ кристаллѣ водъ. — Verum, secret um que Mouseion, quarn mul ta dictat is, quam multa inuenitis! — Тамъ, въ этой славной коллегіи, тебѣ придется бороться съ юными богатырями. Ты увидишь тѣхъ, которые въ санѣ церковномъ, государственномъ, гражданскомъ, или въ глубокомъ уединеніи науки, назначены Провидѣніемъ быть свѣтильниками твоего вѣка. Тебѣ не запрещено состязаться съ ними. Тотъ, кто въ юныхъ лѣтахъ можетъ пренебрегать забавами и любить трудъ, тотъ имѣетъ передъ собою обширное и благородное поприще славы.
"Дядя Джакъ радуется своимъ журналомъ, а эсквайръ Ролликъ ворчитъ и увѣряетъ, что журналъ наполненъ теоріями, непостижимыми для фермеровъ. Дядя Джакъ съ своей стороны утверждаетъ, что создаетъ свою публику, для того чтобы имѣть достойныхъ читателей, и вздыхая, жалуется, что геній его тускнѣетъ въ провинціи. Дѣйствительно, онъ искусный и свѣдущій человѣкъ, и могъ бы успѣшно дѣйствовать въ Лондонѣ. Онъ часто у насъ бываетъ и ночуетъ, а на другое утро возвращается въ свою контору. Чудесная его дѣятельность заразительна. Повѣришь ли, что ему удалось возжечь пламень моего тщеславія? То есть, говоря безъ метафоръ, я собираю всѣ мои замѣчанія и размышленія, и не безъ удивленія вижу, что возможно привести ихъ въ порядокъ, и методически расположить по главамъ и по книгамъ. Не могу удержаться отъ улыбки, воображая, что становлюсь авторомъ, но смѣюсь еще больше, когда думаю, что такое дерзкое честолюбіе внушено мнѣ дядей Джакомъ. Между тѣмъ, я прочелъ нѣсколько отрывковъ твоей матери и она похвалила; это ободряетъ меня. Твоя мать очень, очень разумна, хотя не учена, а это тѣмъ болѣе странно, что многіе ученые не стоили пальца отца ея. Однакожъ, этотъ почтенный, славный учитель умеръ, ничего не напечатавъ, а я…. истинно не понимаю своей дерзости!
"Прости, сынъ мой! пользуйся временемъ, остающимся тебѣ въ филелленическомъ институтѣ. Голова, наполненная мудростью, есть истинный пантеизмъ, plena lovis. Порокъ всегда помѣщается въ той частичкѣ мозга, которая оставлена пустою. Если, паче чаянія, этотъ господинъ вздумаетъ постучаться у дверей твоихъ, постарайся, милый сынъ, имѣть возможность сказать ему: мѣста нѣтъ для вашего высокородія, идите прочь.
Р. Какстонъ".
"Скоро возвратишься ты домой; сердце мое такъ полно этой мыслью, что я ничего другаго и писать не могу.
"Милое дитя мое, возвратись къ намъ! Насъ не будутъ раздѣлять посторонніе люди и школы: ты будешь совсѣмъ нашъ, опять милое дитя наше, будешь опять принадлежать мнѣ, какъ принадлежалъ въ колыбели, въ твоей дѣтской комнатѣ и въ саду, гдѣ мы съ тобою, Систи, перебрасывались цвѣточками. Ты посмѣешься надо мною; когда разскажу тебѣ, что услышавши отъ отца твоего, что ты совсѣмъ къ намъ возвращаешься, я тихонько ушла изъ гостиной и взошла въ комнату, гдѣ хранятся всѣ мои сокровища, ты знаешь! Тамъ, отодвинувши ящикъ, нашла твой чепчикъ, который сама вышивала, маленькую твою нанковую курточку, и многія другія драгоцѣнности, напоминающія то время, когда ты былъ мой маленькій Систи, а я твоя маменька, вмѣсто этой торжественной, холодной матушки, какъ зовешь меня теперь. Всѣ эти вещи я перецѣловала, Систи, и сказала имъ: мой малютка возвращается. Мнѣ казалось даже, что я опять буду носить тебя на рукахъ, опять учить говорить: здравствуй, папа! — Я сама смѣюсь надъ собою, а иногда утираю слезы. Ты не можешь уже быть прежнимъ моимъ дитятей, но ты все равно, мой дорогой, мой любимый сынъ, сынъ отца твоего, лучшее мое сокровище, выключая только этого отца.
Я такъ счастлива въ ожиданіи тебя! Возвратись, пока отецъ твой радуется своей книгой. Ты можешь ободрить его; книгу эту надобно издать. Почему же и ему не быть славнымъ, извѣстнымъ? Почему свѣтъ не будетъ ему удивляться, какъ удивляемся мы? Ты знаешь, что я всегда имъ гордилась, пусть узнаютъ, что не по пустому. Однакоже, ученость ли его привлекла мою любовь, мое почтеніе? Нѣтъ, не ученость, а его доброе, благородное сердце. Въ этой книгѣ, однакожъ, вмѣстѣ съ ученостью помѣстилось и сердце; она наполнена таинствами мнѣ непонятными, но посреди этихъ таинствъ, являются вдругъ мѣста, мнѣ доступныя и отсвѣчивающіяся его прекраснымъ сердцемъ.
"Дядя твой взялъ на себя изданіе, и какъ скоро первый томъ будетъ конченъ, отецъ выѣдетъ съ дядей въ городъ.
"Всѣ домашніе наши здоровы, кромѣ бѣдной Сарры, у которой лихорадка. Примминсъ надѣла ей ладанку на шею и увѣряетъ, что ей лучше стало. Быть можетъ, хотя я не понимаю отъ чего. Отецъ твой говоритъ: — Почему и не вылечить талисманомъ? всякое средство вѣроятно удается съ желаніемъ успѣха: чѣмъ удается магнетизмъ, какъ не желаніемъ и волей?
"Я не умѣю этого изъяснить; но тутъ есть тайный смыслъ, вѣроятно, глубокій.
"Еще три недѣли до вакацій, Систи, а тамъ, прощай школа. Комната твоя будетъ выкрашена и убрана. Завтра жду работниковъ. Утка жива и, кажется, меньше хромаетъ.
"Да благословитъ тебя Господь, милый сынъ!
К. Какстонъ."
Время, которое прошло между этими письмами и утромъ возвращенія въ родительской домъ, показалось мнѣ опять тѣмъ длиннымъ, безпокойнымъ днемъ, который проводилъ я въ болѣзни. Машинально исполнялъ я ежедневные уроки. Ода на Греческомъ языкѣ выразила мое прощаніе съ институтомъ. Докторъ Германъ объявилъ, что эта ода произведеніе мастерское, Я послалъ ее къ отцу, который, чтобы охладить гордость торжества моего, отвѣчалъ мнѣ неправильнымъ Англійскимъ языкомъ, передразнивая на отечественномъ языкѣ всѣ мои Греческіе варваризмы. Я проглотилъ эту пилюлю, и утѣшился мыслью, что употребивъ шесть лѣтъ на пріобрѣтеніе науки неправильно писать по-Гречески, вѣроятно не найду больше случая, блестѣть такимъ драгоцѣннымъ пріобрѣтеніемъ.
Наконецъ насталъ послѣдній день. Съ восторженной какой-то печалью обошелъ я всѣ знакомые мнѣ углы дома, разбойничью пещеру, которую мы выкопали зимою, и защищали шестеро, противъ всей арміи нашего маленькаго царства; заборъ, съ которымъ происходило мое первое сраженіе; столѣтнюю березу, подъ которой читалъ письма отца и матери.
Перочиннымъ ножичкомъ вырѣзалъ я крупными буквами имя свое на моемъ налоѣ. Пришла ночь, колоколъ пригласилъ насъ ко сну, и мы разошлись по комнатамъ. Я открылъ окно, на небѣ блистали всѣ звѣзды; не могъ я узнать свою, ту звѣзду, которая должна освѣтить поприще славы и счастія, предстоящее передъ юношей, вступающимъ въ свѣтъ. Надежда и честолюбіе волновали мнѣ душу, но за ними стояла скорбь. Читатель, ты вспомни самъ всѣ мысли, полныя печали и восторга, всѣ невольныя сожалѣнія о прошедшемъ, всѣ неясно радостныя стремленія къ будущему, которыя каждаго изъ васъ творили поэтомъ въ послѣднюю ночь пребыванія вашего въ школѣ.
- ) Въ прошлой книгъ, подъ І-ю частью, надо читать: глава І-я, а вмѣсто VII главы на с. 45, должно читать: часть вторая, глаза І-я, и такъ далѣе. Одиннадцатая глаза есть пятая второй части, за коею и слѣдуетъ третья часть.
Почтовая карета остановилась у воротъ дома отца моего; я вышелъ. Прекрасный лѣтній день клонился къ вечеру. Мистрисъ Примминсъ выбѣжала ко мнѣ на встрѣчу и, съ изъявленіями горячей дружбы, пожала мнѣ руку. Слѣдомъ за ней, заключила меня въ свои объятія матушка.
Какъ скоро нѣжная моя родительница убѣдилась, что я не умираю съ голоду и, 2 часа тому назадъ, пообѣдалъ у доктора Германа, то тихонько, черезъ садъ, повела меня въ бесѣдку.
— Отецъ теперь такъ веселъ! — сказала она, утирая слезу; къ нему пріѣхалъ его братъ.
Я остановился. Его братъ! Повѣритъ ли читатель? я никогда не слыхивалъ, чтобъ у моего отца былъ брать: такъ рѣдко говорили при мнѣ о семейныхъ дѣлахъ.
— Его братъ? спросилъ я. У меня есть дядя Какстонъ, какъ дядя Джакъ?
— Да, душа моя, отвѣчала матушка, и прибавила: — они прежде не очень были дружны; капитанъ жилъ все за моремъ. Теперь, слава Богу, они совсѣмъ помирились.
Она не успѣла сказать ничего больше: мы подходили къ бесѣдкѣ. На столѣ стояли плоды и вина. Джентльмены сидѣли за дессертомъ; собесѣдники эти были: мой отецъ, дядя Джакъ, мистеръ Скиль и высокій, худощавый мужчина, застегнутый на всѣ пуговицы, прямой, вытянутый, воинственный, важный, величественный, достойный, однимъ словомъ, занять мѣсто въ рыцарской книгѣ моего славнаго предка.
Когда я вошелъ, всѣ встали; но бѣдный отецъ мой, медленный въ своихъ движеніяхъ, привѣтствовалъ меня уже послѣ всѣхъ другихъ. Дядя Джакъ напечаталъ мнѣ на пальцахъ сильный слѣдъ своего перстня съ печатью; мистеръ Скиль потрепалъ меня по плечу, и замѣтилъ: «удивительно выросъ!» Новый дядя съ важностью сказалъ мнѣ: «вашу руку, сэръ, я капитанъ де-Какстонъ!» Даже домашняя утка высунула голову изъ подъ крыла и (это привѣтствіе она дѣлала всѣмъ) потерла ее около ноги моей, прежде чѣмъ отецъ, положа мнѣ на голову блѣдную свою руку и нѣсколько минутъ вглядываясь въ меня, съ неописанной нѣжностію, сказалъ:
— Все больше и больше похожъ на мать, — Господь съ нимъ!
Мнѣ оставили стулъ между отцемъ и его братомъ. Я поспѣшно сѣлъ, раскраснѣвшись и задыхаясь, потому что непривычная ласка отца поразила меня несказанно: ктому же я созналъ впервые мое новое положеніе, Я возвращался подъ кровъ родительскій, не школьникомъ, для отдыха и развлеченія, а его надеждой. Я могъ наконецъ пользоваться правомъ быть утѣшителемъ и помощникомъ дорогихъ родителей, доселѣ безвозмездно окружавшихъ меня попеченіями и благодѣяніями. — Странный это переломъ въ жизни, когда мы заправду, совсѣмъ возвращаемся домой. Все около насъ въ домѣ принимаетъ тогда новый видъ. Прежде, мы были гостемъ, балованнымъ ребенкомъ, котораго забавляютъ, ласкаютъ, веселятъ въ то короткое время, которое онъ проводитъ дома. Но, когда возвращаешься домой навсегда, совсѣмъ уже кончивши школьное ученіе и отживъ школьные года, тогда перестаешь считать себя гостемъ, раздѣляешь жизнь домашнюю, со всѣми ея обязанностями; принимаешь долю отъ всѣхъ скукъ, всѣхъ должностей и всѣхъ тайнъ домашняго круга…. Не такъ ли? Мнѣ хотѣлось закрыть лицо руками, и заплакать!
Отецъ, при всей своей разсѣянности и простодушіи, неимовѣрно-прозорливо читалъ въ глубинѣ сердецъ. Въ моемъ сердцѣ разбиралъ онъ все, также легко, какъ въ Греческой книгѣ. Онъ тихонько обнялъ мой станъ рукой и шепнулъ мнѣ на ухо: — будь твердъ! Молчи! Потомъ громко сказалъ дядѣ:
— Братъ Роландъ! Нельзя оставить дядю Джака безъ отвѣта.
— Братъ Остинъ, отвѣчалъ, важно, капитанъ, — мистеръ Джакъ, если смѣю назвать его этимъ именемъ..
— О, конечно, смѣете! — возразилъ дядя Джакъ.
— За честь почитаю такую короткость, — отвѣчалъ капитанъ, съ поклономъ. Я хотѣлъ сказать, что мистеръ Джакъ отступилъ съ поля битвы.
— Совсѣмъ нѣтъ! — воскликнулъ мистеръ Скиль, всыпая шипучій порошокъ въ химическую микстуру, тщательно составленную изъ стараго хереса и лимоннаго сока. — Совсѣмъ нѣтъ! Мистеръ Тиббетсъ, у котораго органъ противурѣчія значительно развитъ, говорилъ, между прочимъ….
— Я говорилъ, — сказалъ дядя Джакъ, — что стыдъ и срамъ девятнатцатому вѣку, когда человѣкъ, подобный моему другу, капитану Какстонъ….
— Де-Какстонъ, сэръ, мистеръ Джакъ.
— Де-Какстонъ, — съ отличными воинскими способностями, знатнаго происхожденія, герой, внукъ и потомокъ героевъ, служившій дватцать три года въ королевскихъ войскахъ, отставленъ капитаномъ. Это происходитъ, сказалъ я, отъ системы покупныхъ чиновъ, обратившей въ обычай продажи самыхъ благородныхъ почестей, какъ нѣкогда въ Римской имперіи.
Отецъ поднялъ голову, но дядя Джакъ продолжалъ, не допустивъ его выговорить и первое слово задуманнаго возраженія.
— Системы, которой можно положить конецъ: для этого нужно небольшое усиліе, — только общее согласіе. Да, сэръ! При этомъ дядя Джакъ такъ ударилъ по столу, что двѣ вишни подскочили съ тарелки и задѣли по носу капитана. — Я смѣло скажу, что могу всю армію преобразовать и поставить на другую ногу. Если бы самые бѣдные и самые достойные Офицеры захотѣли соединиться въ дружное общество и каждый сталъ вносить по третямъ хоть небольшую сумму, мы составили бы капиталъ, которымъ не трудно бы было понемногу подорвать недостойныхъ повышенія. Каждый способный и заслуженный человѣкъ имѣлъ бы тогда всѣ средства къ повышенію.
— Дѣйствительно, это великая мысль, — сказалъ мистеръ Скиль. — Что вы объ этомъ думаете, капитанъ?
— Совсѣмъ не великая, сэръ, — сказалъ очень серьезно капитанъ. Въ монархическомъ правленіи мы признаемъ единственный источникъ почестей. Такимъ обществомъ можно уничтожить первую обязанность воина — уваженіе къ своему Государю.
— Честь, — продолжалъ капитанъ, воспламеняясь, — честь — награда воину. Какая мнѣ нужда, что молодой неучъ, купивъ себѣ чинъ полковника, сядетъ мнѣ на голову? Онъ не купитъ ни моихъ ранъ, ни моей службы. Онъ не купитъ, сэръ, моей медали, данной мнѣ за Ватерлоо. Его называютъ полковникомъ…. потому что онъ купилъ этотъ титулъ…. Прекрасно! ему это нравится, но мнѣ это нравиться бы не могло; по моему, лучше оставаться капитаномъ и гордиться не титуломъ, а двадцатью тремя годами службы. — Общество купило бы мнѣ полкъ! Не хочу быть неучтивымъ, иначе, сказалъ бы просто: чтобы ихъ чортъ взялъ…. Вотъ мое мнѣніе, мистеръ Джакъ!
Безмолвное волненіе пробѣжало по всѣмъ собесѣдникамъ, даже дядя Джакъ казался очень тронутъ, пристально взглянулъ на стараго солдата и не сказалъ ни слова. Мистеръ Скиль прервалъ общую тишину:
— Мнѣ хотѣлось бы видѣть вашу Ватерлооскую медаль; съ вами она, капитанъ?
— Мистеръ Скиль, отвѣчалъ капитанъ, — пока я живъ, она останется на моемъ сердцѣ. Когда умру, съ нею положатъ меня въ гробъ, съ ней я встану по первой командѣ, на общей перекличкѣ, въ день воскресенія мертвыхъ!
Говоря это, капитанъ разстегивалъ сертукъ, и, снявъ съ полосатой ленточки самый ужасный обращикъ ювелирнаго искусства, какимъ когда-либо награждали заслугу въ ущербъ изящному вкусу, положилъ медаль на столъ.
При совершенномъ безмолвіи, она стала переходить изъ рукъ въ руки.
— Нельзя не подивиться этому…. — сказалъ, наконецъ, батюшка.
— Тутъ нѣтъ ничего страннаго, братъ, — сказалъ капитанъ. — Это очень просто, для человѣка, понимающаго правила чести.
— Можетъ статься, — отвѣчалъ кротко отецъ; — мнѣ хотѣлось бы послушать то, что вы можете сказать намъ о чести. Я увѣренъ, что это для всѣхъ насъ будетъ назидательно.
— Милостивые государи! — сказалъ капитанъ, обращаясь ко всемъ слушателямъ, и отвѣчая на сдѣланный ему вызовъ, — милостивые государи! Богъ создалъ землю, человѣкъ насадилъ садъ. Богъ создалъ человѣка, а человѣкъ воздѣлалъ себя самъ.
— Да, конечно, наукой, — сказалъ мой отецъ.
— Промышленностью — сказалъ Джакъ.
— Физическими свойствами тѣла, — сказалъ мистеръ Скиль. Человѣкъ не могъ бы усовершенствоваться и остался бы дикимъ, въ лѣсахъ и пустыняхъ, если бъ созданъ былъ съ жабрами, какъ рыба, или не умѣлъ говорить, подобно обезьянѣ! Руки и языкъ даны ему, какъ орудіе прогресса.
— Мистеръ Скиль — сказалъ отецъ, качая головою, — Анаксагоръ сказалъ прежде васъ то же о рукахъ человѣческихъ
— Что жъ! съ этимъ дѣлать нечего — отвѣчалъ Скиль, — пришлось бы цѣлый вѣкъ молчать, если бъ говорить только то, что никѣмъ еще не было сказано. Однако превосходство наше заключается не столько въ рукахъ, сколько въ ширинѣ большихъ пальцевъ.
— Альбинусъ de scelelo, и нашъ ученый, Вильямъ Адуренсъ замѣтилъ то же — сказалъ отецъ.
— Тьфу пропасть! — воскликнулъ мистеръ Скиль, — какая вамъ надобность все знать!
— Не все! но большіе пальцы доставляютъ предметъ розысканія самому простому понятію, скромно отвѣчалъ отецъ.
— Милостивые государи, — началъ опять дядя Роландъ, — руки и большіе пальцы даны Эскимосцамъ, также какъ ученымъ медикамъ, но Эскимосцы отъ этого не умнѣе. Нѣтъ, господа, со всею вашей ученостью, вы не можете довести насъ до состоянія машины. Глядите внутрь себя. Человѣкъ, повторяю, возсоздаетъ себя самъ. Какимъ образомъ? Началомъ чести. Первое желаніе его состоитъ въ томъ, чтобы превзойти другаго человѣка, первое стремленіе его — отличиться отъ другихъ. Привидѣніе снабдило душу невидимымъ компасомъ, магнитной стрѣлкой, всегда указывающей на одну точку, т. е. на честь, — на то, что окружающіе человѣка считаютъ честнѣе и славнѣе всего. Человѣкъ, отъ начала, былъ подверженъ всякимъ опасностямъ: и отъ дикихъ звѣрей, и отъ людей, подобно ему, дикихъ, слѣдовательно храбрость сдѣлалась первымъ качествомъ, достойнымъ уваженія и отличія; поэтому дикіе храбры, поэтому дикіе и добиваются похвалы, поэтому же они украшаютъ себя шкурами побѣжденыхъ звѣрей и волосами убитыхъ враговъ. Не говорите, что они смѣшны и отвратительны; нѣтъ, это знаки славы. Они доказываютъ, что дикій уже избавился отъ перваго, грубаго, закоснѣлаго себялюбія, что цѣнитъ похвалу, а люди хвалятъ только то, что охраняетъ ихъ безопасность или улучшаетъ бытъ. Въ послѣдствіи дикіе догадались, что нельзя жить безопасно другъ съ другомъ, не условясь въ томъ, чтобы не обманывать другъ друга, и правда сдѣлалась достойна уваженія, стала первымъ правиломъ чести. Братъ Остинъ можетъ сказать намъ, что во времена древнія правда была всегда принадлежностью героя.
— Дѣйствительно, — сказалъ отецъ, — Гомеръ съ восторгомъ придаетъ ее Ахиллесу.
— Отъ правды родится необходимость въ нѣкоторомъ родѣ справедливости и закона. Уважая храбрость воина и правду въ каждомъ человѣкѣ, люди начинаютъ воздавать честь старикамъ, избраннымъ для храненія справедливаго суда между ними. Такимъ образомъ установляется законъ.
— Да вѣдь первые-то законодатели были жрецы, — сказалъ отецъ.
— Я къ этому приду, милостивые государи, продолжалъ дядя. — Откуда желаніе чести, если не отъ необходимости отличиться — другими словами — усовершенствовать свои способности для пользы другихъ, хотя человѣкъ и ищетъ похвалы людей, не подозрѣвая такого послѣдствія? Но это желаніе чести неугасаемо, и человѣкъ желаетъ перенести награду свою даже за предѣлы гроба. Поэтому, тотъ, кто больше другихъ убилъ львовъ и враговъ, естественно вѣритъ, что въ другомъ мірѣ ему достанутся лучшіе участки для его охоты и лучшія мѣста за небесными пирами. Природа, во всѣхъ дѣйствіяхъ своихъ, внушаетъ ему мысль о власти невидимой, а чувство чести, т. е. желаніе славы и наградъ, заставляетъ его искать одобренія этой невидимой власти. Отсюда — первая мысль о религіи. Въ предсмертныхъ пѣсняхъ, которыя поетъ дикій, когда его привязываютъ къ мучительному столбу, онъ, пророческими гимнами, разсказываетъ будущія почести и награды небесныя. Общество идетъ впередъ. Начинаютъ строить хижины: устанавливается собственность. Кто богаче, тотъ сильнѣе. Власть становится почтенна. Человѣкъ ищетъ чести, связанной съ властью, основанной на владѣніи. Такимъ образомъ, поля обработываются; плоты переплываютъ рѣки, одно племя заводитъ торгъ съ другимъ. Возникаетъ торговля и начинается просвѣщеніе. Милостивые государи, то, что кажется всего меньше связано съ честью, въ наше настоящее время, ведетъ свое начало отъ правилъ чести. И такъ, честь есть основаніе всякаго успѣха въ усовершенствованія человѣчества.
— Вы говорили, какъ ученый, братъ, — сказалъ мистеръ Какстонъ, съ изумленіемъ.
— Да, милостивые государи, — продолжалъ капитанъ, съ тою же непоколебимою увѣренностью; — возвращаясь ко временамъ варварства, я возвращаюсь къ истиннымъ началамъ чести. Потому именно, что эта кругленькая штучка не имѣетъ вещественной цѣны, она становятся безцѣнна; только поэтому, она и есть доказательство заслуги. Гдѣ же была бы моя заслуга, еслибъ я могъ ею купить опять мою ногу, или промѣнять ее на сорокъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ дохода? Нѣтъ, вотъ въ чемъ ея цѣна: когда я надѣну ее на грудь, люди скажутъ: «этотъ старикъ не такъ безполезенъ, какъ можно подумать; онъ былъ одинъ изъ тѣхъ, которые спасали Англію и освободили Европу.» Даже тогда, когда я ее прячу (тутъ дядя Роландъ поцѣловалъ свою медаль, привязалъ ее опять къ ленточкѣ, и всунулъ въ прежнее мѣсто), и не видитъ ея ни одинъ чужой глазъ, цѣна ея возвышается мыслью, что отечество мое не унизило древнихъ, истинныхъ началъ чести, и не платитъ воину, сражавшемуся за него, тою же монетою, какою вы, мистеръ Джэкъ, платите вашему сапожнику. Да, милостивые государи! Храбрость есть первая добродѣтель, порожденная честью, первый исходный пунктъ безопасности народовъ и ихъ просвѣщенія; поэтому мы, милостивые государи, совершенно правы, что предохраняемъ хоть эту добродѣтель, отъ денежнаго оскверненія, отъ этихъ разсчетовъ, составляющихъ не добродѣтели образованности, а пороки, отъ нея происшедшіе.
Дядя Роландъ замолчалъ; потомъ налилъ свою рюмку, всталъ и торжественно сказалъ:
— Послѣдній тостъ, господа! Умершимъ за Англію!
— Право, мой другъ, вамъ надо выпить это. Ты вѣрно простудился: ты чихнулъ три раза сряду.
— Это отъ того, матушка, что я понюхалъ табаку изъ табакерки дяди Роланда, только ради этой чести, понимаете?
— Скажи пожалуйста, что ты сказалъ такое въ это время, отъ чего улыбнулся отецъ? Я не разслышала и поняла только что о жидахъ и о коллегіумѣ.
— О какихъ жидахъ? — colleg isse juvat. Это значитъ, матушка, что пріятно понюхать табаку изъ табакерки храбраго. Поставьте же вашъ декоктъ: извольте, выпью его послѣ, для васъ. А теперь, сядьте ко мнѣ…. сюда: вотъ эдакъ, и разскажите мнѣ все, что вы знаете о славномъ капитанѣ. Во-первыхъ, онъ гораздо старѣе батюшки?
— Еще бы! — воскликнула матушка съ негодованіемъ. Онъ на лицо старше отца дватцатью годами, хотя между ними только пять лѣтъ разницы. Отецъ твой всегда долженъ казаться молодымъ.
— Зачѣмъ дядя Роландъ ставитъ это нелѣпое французское де передъ своей фамиліей? А отъ чего они прежде были не хороши съ отцомъ? А женатъ онъ? Есть у него дѣти?
Мѣстомъ дѣйствія этого совѣщанія была моя маленькая горница, къ моему возвращенію оклеенная новыми обоями: обои представляли рѣшетку съ цвѣтами и птицами и были такіе свѣжіе, новые, чистые, веселые; книги мои разставлены были на красивыхъ полкахъ, письменный столъ стоялъ подъ окномъ, въ которое смотрѣлъ кроткій, лѣтній мѣсяцъ. Окно было нѣсколько отворено: слышалось благоуханіе цвѣтовъ и только что скошеннаго сѣна. Было за 11 часовъ. Мы сидѣли съ матерью одни.
— Помилуй, другъ мой, сколько вопросовъ вдругъ!
— Такъ вы не отвѣчайте. Начинайте съ начала, какъ няня Примминсъ разсказываетъ свои сказки. Жилъ-былъ….
— Жилъ-былъ, — сказала матушка, цѣлуя меня между глазъ, — былъ, душа моя, въ Кумберландѣ нѣкій пасторъ, у котораго было два сына; средства его къ жизни были незначительны, и дѣти должны были сами пробить себѣ дорогу. Рядомъ съ жилищемъ пастора, на вершинѣ горы, стояла старая развалина съ покинутой башней, и она, съ половиною всей окрестности, принадлежала нѣкогда семейству пастора; но все отошло по немногу, все было продано, все, понимаешь ли, кромѣ права на мѣсто приходскаго пастора, предоставленное меньшому въ семействѣ. Старшій сынъ былъ твой дядя Роландъ, меньшой — твой отецъ. Теперь я думаю, что первая ихъ ссора произошла отъ самой нелѣпой причины, какъ сказывалъ и отецъ, но Роландъ былъ до крайности щекотливъ во всемъ, что касалось до его предковъ. Онъ безпрестанно изучалъ родословное, древнее дерево, или читалъ рыцарскія книги, или бродилъ между развалинъ. Гдѣ началось это дерево, я не знаю; кажется, однако, что Король Генрихъ II далъ земли въ Кумберландѣ какому-то сэру Адаму Какстонъ, и отъ него линія шла, не прерываясь, отъ отца къ сыну, до Генриха V. Тогда, вѣроятно по поводу безпорядковъ и смутъ, произведенныхъ, по словамъ твоего отца, войнами Розъ, начинаютъ попадаться только одно или два имени безъ чиселъ и браковъ, вплоть до Генриха VII, кромѣ имени Вильяма Какстонъ, при Эдуардѣ IV, въ одномъ духовномъ завѣщаніи. Въ нашей сельской церкви воздвигнутъ прекрасный бронзовый памятникъ сэру Вильяму де-Какстонъ, рыцарю, убитому въ сраженіи при Босвортѣ и сражавшемуся за нечестиваго Короля Ричарда III. Около того же времени жилъ, какъ тебѣ извѣстно, славный типографщикъ Вильямъ де-Какстонъ. Отецъ, будучи въ Лондонѣ у тетки, тщательно перерывалъ всѣ старыя бумаги архива герольдіи и имѣлъ несказанное удовольствіе удостовѣриться, что происходитъ не отъ бѣднаго сэра Вильяма, убитаго за столь неправое дѣло, но отъ знаменитаго типографщика, происходившаго отъ младшей линіи того же рода, потомству котораго досталось помѣстье при Генрихѣ VIII. За это дядя Роландъ и поссорился съ братомъ, и я дрожу всякій разъ, когда подумаю, что они могутъ когда-нибудь опять напасть на этотъ вопросъ.
— Стало быть, матушка, дядя рѣшительно виноватъ, по суду здраваго смысла; но вѣрно, кромѣ этой причины, есть другая.
Матушка опустила глаза и съ замѣшательствомъ потерла руки, что было у ней всегда признакомъ замѣшательства.
— Матушка, сказалъ я, ласкаясь, — скажите, что же это такое?
— Думаю, — отвѣчала она, — то есть, кажется, что они оба были влюблены въ одну и ту же дѣвушку.
— Какъ? что? батюшка когда-нибудь былъ влюбленъ въ кого-нибудь кромѣ васъ?
— Былъ, Систи, былъ; и страстно, глубоко, — отвѣчала матушка и, вздохнувъ и помолчавъ нѣсколько минутъ, продолжала: — и онъ никогда не любилъ меня, въ чемъ (это главное) чистосердечно мнѣ признался.
— А вы все-таки….
— Вышла за него. Да, и оттого вышла, — продолжала она, возводя къ небу ясные, кроткіе глаза, въ которыхъ каждый любящій съ восторгомъ желалъ бы прочесть судьбу свою, — оттого, что старая его любовь была безнадежна. Я знала, что могла сдѣлать его счастливымъ, знала, что со временемъ онъ будетъ любить меня; такъ и случилось! Дитя мое, отецъ меня любитъ!
При этихъ словахъ, щеки матушки покрылись яркимъ, дѣвственнымъ румянцемъ; кроткая красота ея выражала столько доброты, она такъ была еще молода, что если бы отецъ не умѣлъ полюбить подобное созданіе, вы бы сказала, что это случилось единственно потому, что имъ овладѣлъ Дузій, врагъ Тевтоновъ или Нокъ, морской демонъ Скандинавовъ, отъ которыхъ, по увѣренію ученыхъ, произошли наши новѣйшіе демоны, даже «Старый Никъ» и нашъ Англійскій Дьюсъ.
Я прижалъ ея руку къ губамъ, но сердце слишкомъ было полно, и говорить я не могъ. Черезъ нѣсколько минутъ я нарочно перемѣнилъ разговоръ.
— Стало, это соперничество поссорило братьевъ еще больше. Кто же была эта дама?
— Отецъ никогда не говорилъ объ этомъ, а я не спрашивала; знаю только, что на меня она не была похожа. Красавица собой, совершенная во всѣхъ отношеніяхъ, знатнаго рода.
— Благоразумно сдѣлалъ батюшка, что обошелъ ее. Ну, да что объ этомъ. А капитанъ что?
— Въ это время скончался вашъ дѣдушка, а скоро послѣ него, богатая, скупая тётка, которая каждому племяннику оставила 16,000 фунтовъ стерлинговъ. Дядя купилъ за неимовѣрно дорогую цѣну старую башню, съ окружающими землями, которыя, говорятъ, не даютъ ему и 500 ф. с. ежегоднаго дохода; на остальныя деньги онъ купилъ офицерскій чинъ, и братья съ тѣхъ поръ не видались до прошлой недѣли, когда Роландъ пріѣхалъ сюда неожиданно.
— Онъ не женился на совершенствѣ?
— Женился, да на другой, и овдовѣлъ.
— Отчего жъ онъ былъ столько же непостояненъ, какъ батюшка, и вѣрно безъ такой прекрасной причины? Какъ это было?
— Не знаю, онъ ничего не говоритъ объ этомъ.
— А дѣти есть у него?
— Двое: сынъ, — кстати, не говори съ нимъ никогда о немъ. Когда я спросила дядю объ его семействѣ, онъ отвѣчалъ сухо: «у меня есть дочь, былъ сынъ, но….»
— Онъ умеръ! — прервалъ отецъ, своимъ добрымъ, нѣжнымъ голосомъ.
— Умеръ для меня, и прошу васъ, братъ, никогда не называть его при мнѣ. — Если бъ вы видѣли, какъ сердито смотрѣлъ онъ въ то время: я ужасно испугалась.
— А дочь? отъ чего онъ не привезъ ея сюда?
— Она осталась во Франціи. Онъ все сбирается за ней, и мы обѣщали навестить ихъ въ Кумберландѣ. Ахъ, Боже мои! вѣдь бьетъ двѣнадцать! Трава-то совсѣмъ простыла!
— Еще одно слово, матушка, одно только слово. Батюшкино сочиненье… скажите, онъ продолжаетъ писать?
— Да, да! продолжаетъ! — отвѣчала матушка, сложивъ ручки; онъ прочитаетъ вамъ его, онъ и мнѣ его читаетъ…. Ты все хорошо поймешь…. Какъ мнѣ всегда хотѣлось, чтобы свѣтъ узналъ твоего отца и гордился имъ, какъ мы имъ гордимся, какъ мнѣ этого хотѣлось! Видишь ли, Систи, если бъ онъ женился на той знатной дѣвушкѣ, то вѣрно бы сталъ извѣстенъ, одушевясь желаніемъ славы; а я могла только сдѣлать его счастливымъ, и не могла ему дать славы!
— Все-таки онъ послушался васъ, наконецъ?
— Меня? нѣтъ не меня, — отвѣчала матушка, качая головою и кротко улыбаясь; — развѣ дяди Джака, который, — говорю это съ удовольствіемъ, — совсѣмъ имъ завладѣлъ.
— Завладѣлъ, матушка! Берегитесь вы, пожалуйста, дяди Джака; онъ всѣхъ насъ когда-нибудь задушитъ въ какой-нибудь угольной рудѣ, или взорветъ на воздухъ, вмѣстѣ съ большой національной компаніей, составившейся для дѣланія пороху изъ чайныхъ листьевъ.
— Какой злой! — сказала матушка, засмѣявшись; потомъ, взявъ свою свѣчу и пока, заводилъ часы, сказала задумчиво:
— Джакъ очень свѣдущъ и очень, очень, искусенъ…. Вотъ кабы мы могли, Систи, нажить состояніе для тебя!
— Матушка, вы меня пугаете! надѣюсь, что вы шутите?
— А если бъ мой братъ умѣлъ его прославить передъ свѣтомъ?
— Вашего брата хватитъ на то, чтобы потопить всѣ корабли въ Ла-Маншѣ, — возразилъ я съ явнымъ неуваженіемъ.
Но не успѣлъ я выговорить эти слова, какъ уже раскаялся и, обнявъ обѣими руками мать, старался сгладить поцѣлуями неудовольствіе, мною нанесенное.
Оставшись одинъ въ моей горенкѣ, гдѣ нѣкогда сонъ мой былъ такъ глубокъ и миренъ, я будто лежалъ на самой жесткой соломѣ. Я ворочался съ боку на бокъ и не могъ уснуть. Я всталъ, надѣлъ халатъ, зажегъ свѣчу, и сѣлъ за столъ подъ окошко. Прежде всего я задумался надъ этимъ неконченнымъ очеркомъ молодости моего отца, неожиданно передо мною нарисованномъ, потомъ сталъ довершать самъ недостающее, воображая, что эта картина изъяснитъ мнѣ все, что такъ часто смущало мои предположенія. Я понималъ, съ помощью какого-то тайнаго сочувствія моей личной природы (опытомъ я еще не могъ узнавать людей), я отгадывалъ, какъ пылкій, пытливый умъ, не найдя отвѣта на первую, глубокую страсть, погрузился въ занятія, пассивно и безъ цѣли. Я понималъ, какъ для человѣка, предавшагося лѣнивой нѣгѣ счастливаго, хотя и лишеннаго восторговъ любви, супружества, могли пройти въ ученомъ уединеніи цѣлые года, въ объятіяхъ тихой, заботливой подруги, неспособной возбудить дѣятельность ума, по своей природѣ созерцательнаго. Я понялъ также, почему, когда отецъ вошелъ въ зрѣлыя лѣта, время, въ которое во всѣхъ говоритъ честолюбіе, и въ немъ заговорилъ давно-умолкшій голосъ, и умъ его, наконецъ освободясь отъ тяжелаго гнета неудачъ и разочарованія, еще разъ, какъ въ цвѣтущей молодости, увлекся единственной любовницей генія: славой!
И какъ я сочувствовалъ торжеству моей матери! Припоминая прошедшее, я видѣлъ, какъ она вкрадывалась въ сердце моего отца, — какъ то, что прежде было снисходительностью, обратилось въ самоотверженіе, какъ привычка и несчетныя проявленія нѣжности въ жизни домашней замѣнили, для человѣка добраго, то чувство, котораго не было у ученаго.
Я подумалъ потомъ о старомъ, сѣдомъ воинѣ, съ его орлинымъ взоромъ, развалившейся башней и пустыми полями, и увидалъ передъ собою его гордую молодость, рыцарскую, блуждавшую по развалинамъ, или задумывавшуюся надъ старой родословной. И этотъ сынъ, обездоленный, — за какую непонятную обиду?…. Меня одолѣвалъ ужасъ; и эта дѣвушка, овечка, — его сокровище, его все? Хороша ли она собою? голубые глаза у ней, какъ у моей матери, или римскій носъ и черныя, дугообразныя брови, какъ у капитана Роланда! Я мечталъ, мечталъ и мечталъ. — Свѣтъ мѣсяца становился ярче и спокойнѣй; свѣча погасла; мнѣ показалось, что я летаю въ воздушномъ шарѣ, вмѣстѣ съ дядей Джакомъ и только что свалился въ Чермное море, какъ вдругъ знакомый голосъ няни Примминсъ воззвалъ меня къ дѣйствительности, словами: «Боже ты мой! Дитя-то, видно, всю ночь не ложилось въ постель!»
Наскоро одѣвшись, я поспѣшилъ сойти внизъ, потому что мнѣ хотѣлось навѣстить мѣста моихъ прежнихъ воспоминаній: — клумбу, гдѣ были насажены мною анемоны и крессъ-салатъ, дорожку къ персиковымъ деревьямъ, прудъ, гдѣ я удилъ карасей и окуней.
Вошедъ въ залу, я нашелъ дядю Роланда въ большомъ затрудненіи. Служанка мыла порогъ изъ сѣней: она была неуклюжа и отъ природы, а женщина становится еще неуклюжѣе, когда ей стукнетъ сорокъ лѣтъ! — и такъ, она мыла порогъ, стоя задомъ къ капитану, а капитанъ, который, вѣроятно, обдумывалъ вылазку, удивленный, смотрѣлъ на предстоявшее препятствіе и громко покашливалъ. Къ несчастію, служанка была глуха. Я остановился, чтобы посмотрѣть, какъ дядя Роландъ выпутается изъ этой дилеммы.
Убѣдившись въ томъ, что его кашель не поведетъ ни къ чему, дядя съежился, какъ только могъ, и скользнулъ вдоль лѣвой стѣны: въ эту минуту, служанка вдругъ повернулась направо, и этимъ движеніемъ совершенно загородила узкій проходъ, сквозь который свѣтилъ лучь надежды для ея плѣнника. Дядя снялъ шляпу и, въ недоумѣніи, почесалъ себѣ лобъ. Въ это время служанка, быстрымъ поворотомъ, давъ ему возможность вернуться, отняла у него всѣ средства продолжать путь. Онъ быстро отступилъ, и показался ужъ на правомъ флангѣ непріятеля. Едва сдѣлалъ онъ это, служанка, не смотрѣвшая назадъ, поставила передъ собою тазъ съ водою, составлявшій средоточіе и главное орудіе ея операціи: такимъ образомъ, она воздвигла баррикаду, которой дядя мой, съ деревянной своей ногой, не могъ надѣяться преодолѣть. Капитанъ Роландъ возвелъ глаза къ небу, и я слышалъ, какъ онъ явственно произнесъ: — Боже мой, еслибъ это созданіе было въ панталонахъ!
Къ счастію, служанка вдругъ обернулась, отставила тазъ и, увидавъ капитана, подобострастно присѣла передъ нимъ. Дядя Роландъ поднялъ руку къ шляпѣ: — извини меня, душа моя! сказалъ онъ и, слегка поклонившись, выпорхнулъ на свѣжій воздухъ.
— Вы учтивы по солдатски! сказалъ я, подавая руку капитану Роланду.
— Ни мало, голубчикъ, — отвѣчалъ онъ серьезно, улыбаясь и краснѣя до висковъ. — Для насъ, сэръ, всякая женщина — леди, по праву ея пола.
Я часто имѣлъ случай вспоминать этотъ афоризмъ моего дяди: имъ-то объяснилось мнѣ, почему человѣкъ, у котораго фамильная гордость обратилась въ слабость, никогда не видѣлъ обиды въ томъ, что отецъ мой вступилъ въ союзъ съ женщиной, которой родословная была очень молода. Будь моя мать какая-нибудь Монморанси, онъ не могъ быть почтительнѣе и вѣжливѣе, чѣмъ былъ въ обхожденіи съ скромною отраслью Тибетсовъ. Онъ держался правила, котораго никогда при мнѣ не защищалъ ни одинъ человѣкъ, гордящійся своимъ происхожденіемъ, и выведеннаго изъ слѣдующаго умозаключенія: во-первыхъ, что рожденіе, само по себѣ, не имѣетъ цѣны, но важно потому, что оно передаетъ качества, которыя должны сдѣлаться необходимою принадлежностію воинственнаго рода, каковы: вѣрность, храбрость, честь; во-вторыхъ, что съ женской стороны переходятъ къ намъ умственныя способности, а съ мужской моральныя свойства; у умнаго и остраго человѣка была, по его мнѣнію, непремѣнно умная и острая мать, а у человѣка храбраго и честнаго, храбрый и честный отецъ. Поэтому и должны переходить изъ рода въ родъ только тѣ качества, которыя мы получаемъ отъ отца. Сверхъ того, онъ утверждалъ, что если въ аристократіи понятія болѣе возвышенныя и рыцарскія, то идеи народа отличаются живостію и остротою, почему думалъ, что смѣшеніе джентельменовъ съ простымъ народомъ, но съ его женской стороны, не только извинительно, но и полезно. Окончательно, онъ увѣрялъ, что мужчина есть животное чувственное и грубое, требующее всякаго рода соединеній, которыя бы облагородили его, — женщина же отъ природы такъ способна ко всему прекрасному, по отношенію къ чувству и къ благородному, по цѣлямъ, что ей достаточно быть истиной женщиной, для того, чтобы быть достойной сдѣлаться подругой короля. Странныя и нелѣпыя воззрѣнія, подлежащія сильнымъ опроверженіямъ! Но дѣло въ томъ, что мой дядя Роландъ былъ такой эксцентричный джентельменъ и охотникъ до противорѣчій, какъ…. какъ…. вы да я, когда мы рѣшаемся думать про себя.
— Ну, сэръ, къ чему же васъ готовятъ? спросилъ дядя. — Неужели не къ военной службѣ?
— Я никогда объ этомъ не думалъ, дядюшка!
— Слава Богу, сказалъ капитанъ, — у насъ не было въ родѣ ни адвокатовъ, ни чиновниковъ, ни купцевъ…. гмъ….
Я понялъ, что въ этомъ «гмъ», дядя вспомнилъ про нашего предка, славнаго типографщика.
— Что жъ, дядюшка? Честные люди есть во всѣхъ сословіяхъ.
— Безспорно, сэръ, но не во всѣхъ сословіяхъ честь — первый двигатель.
— А можетъ сдѣлаться имъ… Есть вѣдь и солдаты, бывшіе страшными мошенниками.
Этотъ отвѣтъ удивилъ дядю: онъ нахмурился.
— Вы правы! отвѣчалъ, онъ тише обыкновеннаго. Но неужели вы думаете, что мнѣ было бы также весело глядѣть на мою старую, развалившуюся башню, когда бы я зналъ, что она была куплена продавцомъ сельдей, какъ первымъ родоначальникомъ Полей, какъ и теперь, когда я знаю, что она была пожалована Генрихомъ Плантагенетомъ, рыцарю и дворянину (который ведетъ свою родословную отъ одного Англо-Датчанина временъ Короля Альфреда), за службу его въ Аквитаніи и Гасконіи? И неужели вы хотите меня увѣрить, что я былъ бы тѣмъ же самымъ человѣкомъ, еслибъ я съ дѣтства не связывалъ этой башни съ понятіемъ о томъ, кто были ея владѣтели и кѣмъ слѣдовало быть имъ, рыцарямъ и джентельменамъ? Изъ меня, сэръ, вышло бы не то, если бы въ главѣ моего рода стоялъ сельдяной торговецъ, хотя, безспорно, и онъ могъ быть такой же хорошій человѣкъ, какъ и Англо-Датчанинъ, царство ему небесное!
— И по этой же самой причинѣ, вы, сэръ, вѣроятно, предполагаете, что и мой отецъ былъ бы не совсѣмъ тѣмъ, чѣмъ онъ теперь, еслибъ онъ не сдѣлалъ замѣчательнаго открытія о нашемъ происхожденіи отъ знаменитаго типографщика Вилліама Какстона.
Дядя подпрыгнулъ, словно бы кто-нибудь выстрѣлилъ въ него, — и такъ неосторожно, въ отношеніи къ матеріаламъ, изъ которыхъ была составлена одна его нога, что упалъ бы въ гряду земляники, еслибъ я не ухватилъ его за руку,
— Какъ, вы, вы — вы сумасбродъ! закричалъ капитанъ, отталкивая мою руку и едва пришедъ въ равновѣсіе. — Такъ вы наслѣдовали эту нелѣпость, которую мой братъ вбилъ себѣ въ голову? Надѣюсь, что вы не промѣняете сэра Вилліама де-Какстонъ, который сражался и палъ подъ Босвортомъ, на ремесленника, который продавалъ какіе-то чернокнижные памфлеты въ Вестминстерской церкви.
— Это зависитъ отъ силы доказательствъ, дядюшка.
— Нѣтъ, сэръ, подобно всѣмъ высокимъ истинамъ, и это зависитъ отъ вѣры. Въ наше время, — продолжалъ дядюшка, съ видомъ невѣроятнаго отвращенія — люди требуютъ, чтобы истины были доказываемы.
— Это, конечно, странное требованіе, любезный дядюшка. Но покуда истина не доказана, всегда ли можно знать, что она, въ самомъ дѣлѣ, истина?
Я думалъ, что этимъ глубокомысленнымъ вопросомъ положительно поймалъ дядюшку. Не тутъ-то было. Онъ вывернулся изъ него, какъ угорь.
— Сэръ, сказалъ онъ, — въ истинѣ то, что согрѣваетъ сердце и очищаетъ душу, происходитъ отъ вѣры, а не отъ знанія. Доказательство, сэръ, — цѣпи; вѣра — крылья! Вы хотите, чтобъ вамъ доказали, что тотъ или другой изъ вашихъ предковъ жилъ во времена Короля Ричарда. Да вы, сэръ, не въ состояніи логически доказать, что вы сынъ вашего собственнаго отца. Человѣкъ религіозный, сэръ, не станетъ разсуждать о своей религіи: религія не математика. Доказательства, продолжалъ онъ, съ сердцемъ — это низкій, подлый, площадной, безчестный якобинецъ, вѣра — прямой благородной, рыцарственный джентельменъ! Нѣіъ, нѣтъ, доказывайте что хотите: вы не отымите у меня ни одного изъ тѣхъ вѣрованій, которыя сдѣлали изъ меня….
— Добрѣйшее изъ тѣхъ существъ, которыя говорятъ глупости, сказалъ мой отецъ, подоспѣвшій въ самую пору, какъ божество Горація. — Во что это вы должны вѣрить, какіе бы доводы ни были противъ васъ?
Дядя молчалъ и только съ большой энергіей втыкалъ въ щебень кончикъ своей трости.
— Дядюшка не хочетъ вѣрить въ нашего знаменитаго предка, типографщика, — сказалъ я.
Спокойное выраженіе лица моего отца, въ одинъ мигъ, помрачилось….
— Братъ, — сказалъ гордо, капитанъ; — вы можете думать какъ хотите, но вамъ бы не мѣшало помнить, что ваши мысли искажаютъ понятія вашего сына.
— Искажаютъ? сказалъ мой отецъ, — и я въ первый разъ увидалъ искру гнѣва, сверкнувшую въ его глазахъ, но онъ сейчасъ же удержался; — перемѣните это слово.
— Нѣтъ, сэръ, я не перемѣню его! Искажать смыслъ семейныхъ памятниковъ!
— Памятники! Какіе же памятники! Мѣдная доска въ сельской церкви, противная всѣмъ актамъ геральдики.
— Не признавать за предка рыцаря, умершаго на полѣ битвы!
— За что?
— За короля!
— Который убилъ своихъ племянниковъ!
— Рыцарь! съ нашимъ гербомъ на шлемѣ!
— Подъ которымъ не было мозгу, иначе онъ не отдалъ бы его за кровожаднаго злодѣя!
— Какой-нибудь подлецъ типографщикъ, который трудился изъ-за денегъ!
— Мудрое и благородное орудіе искусства, которое просвѣтило міръ. Предпочитать происхожденіе отъ неизвѣстнаго рыцаря оставившаго по себѣ единственный памятникъ — мѣдную доску въ сельской церкви, происхожденію отъ человѣка, котораго имя умные и ученые люди произносятъ съ уваженіемъ.
Дядюшка побагровѣлъ и отвернулся.
— Довольно, сэръ, довольно! я достаточно оскорбленъ. Я долженъ былъ ожидать этого. Честь имѣю кланяться вамъ и вашему сыну.
Мой отецъ оцѣпенѣлъ! Капитанъ, почтя въ припрыжку, пошелъ къ калиткѣ: еще мгновеніе, и онъ былъ бы за границею нашихъ владѣній. Я подбѣжалъ къ нему и повисъ на немъ:
— Дядюшка, во всемъ виноватъ я. Я совершенно согласенъ съ вами. Сдѣлайте милость, простите насъ обоихъ. Могъ ли я подумать, что оскорблю васъ! А отецъ? Посѣщеніе ваше такъ его обрадовало.
Дядя остановился, ища щеколды. Тогда подошелъ отецъ и схватилъ его за руку:
— Стоятъ ли всѣ типографщики міра и всѣ ихъ книги одного оскорбленія вашему доброму сердцу, братъ Роландъ? Хорошъ и я-то. Извѣстное дѣло, слабость нашего брата, ученаго! Сталъ ли бы я учить ребенка такимъ вещамъ, которыя могли бы оскорбить васъ? Да я, право, и не помню, училъ ли я его когда чему. Пизистратъ, если тебѣ дорого мое благословеніе, я тебѣ приказываю считать своимъ родоначальникомъ сэра Уильяма де-Какстонъ, героя Босвортскаго. Пойдемъ, пойдемъ!
— Я старый дуракъ, сказалъ дядя Роландъ — какъ ни смотри на это. А вы! эдакій щенокъ! онъ теперь смѣется надъ нами обоими!
— Я велѣла подать завтракать на лужайкѣ, сказала моя мать, сходя съ крыльца, съ радушной улыбкой на губахъ, — и я надѣюсь, что нашъ чай вамъ сегодня понравится.
Птицы пѣли надъ нашими головами, или довѣрчиво прыгали, подбирая крошки, которыя бросали имъ, солнце грѣло не сильно, листья тихо перешептывались въ утреннемъ воздухѣ. Мы сѣли за столъ, примиренные и готовые такъ же искренно благодарить Бога за всѣ красоты міра, какъ если бы рѣка полей Босвортскихъ никогда не обагрялась кровью, какъ будто бы достойный мистеръ Какстонъ не всполошилъ всего человѣчества раздражительнымъ изобрѣтеніемъ, въ тысячу разъ болѣе взволновавшимъ наши воинственныя склонности, нежели звукъ трубъ и видъ развѣвающагося знамени!
— Братъ, пойдемъ погулять къ Римскому стану, — сказалъ мои отецъ.
Капитанъ понялъ, что это предложеніе было лучшимъ залогомъ примиренія, какой только могъ выдумать отецъ: во-первыхъ, прогулки была длинная, а отецъ ненавидѣлъ длинныя прогулки; во-вторыхъ онъ жертвовалъ цѣлымъ днемъ труда надъ своимъ большимъ сочиненіемъ. Но съ той нѣжной, чувствительностью, которая есть принадлежность великодушныхъ сердецъ, дядя Роландъ, сейчасъ же, принялъ предложеніе. Если бъ онъ отказался, горькое чувство цѣлый бы мѣсяцъ тревожило душу моего отца. Могло ли бы итти успѣшно сочиненіе, если бъ сочинителя возмущало раскаяніе?
Полчаса послѣ завтрака, братья, взявшись объ руку, пошли. Я слѣдовалъ за ними въ нѣкоторомъ отдаленіи и дивился твердой поступи стараго солдата, съ его пробочной ногой. Весело было слушать бесѣду двухъ эксцентрическихъ созданій матери-природы, у которой нѣтъ стереотиповъ; я думаю, даже, что невозможно найти двухъ блохъ, совершенно между собою сходныхъ.
Мой отецъ не былъ особеннымъ наблюдателемъ красотъ сельской природы. У него такъ мало былъ развитъ органъ памяти мѣстъ, что, кажется, онъ могъ бы заблудиться въ своемъ собственномъ саду, но капитанъ живо воспринималъ внѣшнія впечатлѣнія: ни одна черта ландшафта не ускользала отъ него. Онъ останавливался передъ каждымъ пнемъ, прихотливо-изуродованнымъ; слѣдилъ взоромъ за жаворонкомъ, вспорхнувшимъ изъ-подъ его ногъ; съ наслажденіемъ вдыхалъ, расширяя ноздри, каждую струйку вѣтерка, прилетавшаго съ горы. Отецъ мой, не смотря на всю свою ученость, на всѣ сокровищницы языковъ, открытыхъ передъ нимъ наукою, рѣдко бывалъ краснорѣчивъ. Капитанъ говорилъ съ такимъ жаромъ, съ такой страстью, движенія его были такъ оживлены, голосъ такъ звученъ, что всякая рѣчь его дѣлалась на половину поэтическою. Гордость дышала въ каждой фразѣ дяди Роланда, въ каждомъ звукѣ его голоса и игрѣ лица. Въ моемъ отцѣ вы не нашли бы гордости и на столько, сколько ея въ гомеопатической крупинкѣ: онъ не гордился даже и тѣмъ, что не имѣлъ гордости. Напрасно трудился бы тотъ, кто захотѣлъ бы раздразнить и расшевелить въ немъ желчь: раздуйте всѣ его перья, — и все-таки вы нашли бы только голубя. Отецъ всегда былъ кротокъ и тихъ, дядя — горячъ и вспыльчивъ; отецъ рѣдко ошибался въ сужденіяхъ; дядя рѣдко былъ совершенно правъ; отецъ говорилъ о немъ: «Роландъ такъ исходитъ всѣ кусты, что всегда выгонитъ птицу, которую мы искали; ошибается самъ для того, чтобы показать намъ что справедливо». Въ дядѣ все было рѣзко, строго, угловато; въ отцѣ моемъ — гладко, нѣжно и округлено природной граціей. Характеръ дяди, подобно готическому зданію подъ сѣвернымъ небомъ, бросалъ тысячу многообразныхъ тѣней; отецъ стоялъ свѣтелъ на полуденномъ солнцѣ, подобно Греческому храму подъ южнымъ небомъ. Лица ихъ соотвѣтствовали внутреннимъ свойствамъ. Орлиный носъ дяди Роланда, смуглый цвѣтъ лица, огненный взоръ, дрожащая верхняя губа, составляли яркую противоположность съ нѣжнымъ профилемъ отца, его тихимъ, спокойнымъ взоромъ, добродушной кротостью его задумчивой улыбки. Лобъ Роланда былъ очень высокъ, возвышаясь къ вершинѣ, гдѣ френологи полагаютъ органъ благоговѣнія, но узокъ и прорѣзанъ глубокими морщинами. Лобъ Огюстена былъ тоже высокъ, но мягкія, шелковистыя кудри, віясь небрежно, скрывали высоту, а не широту чела, на коемъ не было видно ни одной морщины. Между тѣмъ въ обоихъ братьяхъ семейное сходство было разительно. Покоряясь какому-нибудь нѣжному чувству, Роландъ глядѣлъ взглядомъ Огюстена; когда возвышенное чувство одушевляло моего отца, можно было принятъ его за Роланда. Послѣ, наученный жизнью и людьми, я часто думалъ, что если бъ въ молодости они обмѣнялись судьбами, если бъ Роландъ предался литературѣ, а отецъ принужденъ былъ дѣйствовать въ свѣтѣ, то каждый изъ нихъ пріобрѣлъ бы большіе успѣхи. Энергія и страстный характеръ Роланда дали бы занятіямъ сильный и немедленный всходъ: изъ него вышелъ бы поэтъ или историкъ. Не наука создаетъ писателя, а настойчивая сосредоточенность его прилежанія. Въ разумѣ, какъ въ каминѣ, который теперь горитъ передо мною, нужно съузить струю воздуха, чтобъ огонь горѣлъ ярко и горячо. Съ другой стороны, если бы отецъ пустился въ міръ практическій, спокойная глубина его пониманія, свѣтлый умъ, опредѣленная точность однажды пріобрѣтенныхъ и обдуманныхъ познаній, вмѣстѣ съ невозмутимымъ никакими невзгодами и неудачами характеромъ и совершеннымъ отсутствіемъ самолюбія, суетности, страстей и предразсудковъ, — могли бы сдѣлать изъ него умнаго совѣтника въ важныхъ дѣлахъ жизни, адвоката, государственнаго человѣка, дипломата, и даже полководца — если бы чрезвычайное человѣколюбіе не стояло для него за пути военной математики.
Но, при настоящемъ ходѣ вещей, душа моего отца, не подстрекаемая ни дѣятельностью, ни ученымъ честолюбіемъ, безпрепятственно расширяла свой кругъ, покуда не слилась съ безбрежнымъ океаномъ созерцанія.
Страстная энергія дяди Роланда, постоянно раздражаемаго препятствіями, въ борьбѣ съ людьми, и сокращаемая, по мѣрѣ того какъ она должна была входить въ узкую колею долга и дисциплины, не исполнила высокаго своего призванія, и вмѣсто поэта вышелъ просто юмористъ!
И однако же, тотъ, кто когда-нибудь зналъ васъ, могъ ли желать видѣть иными васъ, невинныя, любящія, честныя, простыя создавія! — Да, простыя оба, не взирая на ученость одного, предубѣжденія, сумасбродства и всѣ странности другаго! Вотъ, вы сидите оба на вершинѣ древняго Римскаго стана, съ волюмомъ стратагемъ Поліэна (или Фронтина), разогнутымъ на колѣнахъ у моего отца: овцы пасутся въ разсѣлинахъ окружающихъ валъ; волъ останавливается передъ вами посреди широкаго поля, гдѣ сбирались Римскія когорты, словно любопытствуя взглянуть на васъ…. Вотъ стоитъ за вами, сложа руки, юноша-біографъ, и слушаетъ, попеременно, то чтеніе ученаго, то поясненія воина, который костылемъ своимъ указываетъ важныя мѣста войны и населяетъ сельскій ландшафтъ орлами Агриппы и колесницами Боадицеи, съ воинами, вооруженными косами….
— Въ этой сторонѣ не бываетъ два часа сряду одна и та же погода! — сказалъ дядя Роландъ, когда послѣ обѣда или, вѣрнѣе, послѣ дессерта, мы пошли къ матушкѣ въ гостиную.
Дѣйствительно уже шелъ мелкій, холодный дождикъ и хотя былъ Іюль, на дворѣ стало вдругъ холодно, какъ въ Октябрѣ. Матушка шепнула мнѣ на ухо и я вышелъ; черезъ пять минутъ сухія, толстыя полѣна (мы жили въ лѣсной сторонѣ) весело трещали въ каминѣ. — Отчего матушка не позвонила, чтобы приказать слугѣ развести огонь? Любезный читатель, дядя Роландъ былъ бѣденъ, и считалъ экономію большой добродѣтелью.
Оба брата подвинули стулья къ камину, отецъ слава, дядя справа; мы съ матушкой сѣли къ столу и принялась раскладывать пасіансъ.
Принесли кофе — одну чашку для капитана: прочіе собесѣдники избѣгали этого горячительнаго напитка. На чашкѣ былъ портретъ его свѣтлости, Герцога Веллингтона!
Пока мы совершили путешествіе къ Римскому стану, матушка выпросила каретку мистера Скиля и нарочно съѣздила въ городъ, чтобы доставить капитану удовольствіе взглянуть на портретъ своего прежняго генерала.
Дядя перемѣнился въ лицѣ, всталъ, поцѣловалъ руку матушки и, молча, сѣлъ за свое мѣсто.
Спустя нѣсколько минутъ капитанъ сказалъ: — Я слышалъ, что Маркизъ Гастингсъ, который съ головы до ногъ солдатъ и джентельменъ, а этимъ сказано не мало, потому что въ немъ росту семьдесятъ пять дюймовъ, — когда принималъ въ Доннигтонѣ (въ то время изгнанника) Лудовика XVIII, убралъ свои покои по подобію тѣхъ, которые занималъ Его Величество въ Тюильри: это вниманіе истинно царское (вы знаете, что Милордъ Гастингсъ происходитъ самъ отъ Плантагенетовъ), стоившее чести принять у себя короля. Денегъ пошло не мало, было и много шума. Женщина можетъ явить то же вниманіе, ту же нѣжность сердца, какой-нибудь фарфоровой чашкой, и такъ тихо и незамѣтно, что мы, мужчины, сочтемъ это за предлогъ къ прогулкѣ. Не такъ ли, братъ Остенъ?
— Вы такой поклонникъ женщинъ, Роландъ, что грустно видѣть васъ вдовымъ. Вамъ надо опять жениться.
Дядя сперва улыбнулся, потомъ нахмурился и, наконецъ, глубоко вздохнулъ.
— Тяжко будетъ проходить надъ вами время, въ вашей старой башнѣ, — продолжалъ отецъ — съ одной дочерью.
— А прошедшее, — отвѣчалъ дядя, — прошедшее, этотъ необъятный міръ.
— Вы все читаете ваши старыя рыцарскія книги: Фруасара, лѣтописцевъ, Палмерина и Амадиса?
— О, — сказалъ, краснѣя, дядя, — я старался заняться болѣе существенными предметами. Ну, а потомъ (прибавилъ онъ, лукаво улыбаясь) будетъ у насъ ваша большая книга, не на одну длинную зиму.
— Гм! — скромно отвѣчалъ отецъ.
— Знаете ли, продолжалъ дядя, что мистрисъ Примминсъ очень умная женщина: исполненная фантазіи и славная разскащица?
— Не правда ли, дядюшка? — воскликнулъ я, оставивъ пасіансъ на углу стола. — Ахъ, еслибы вы слышали, какъ она мнѣ разсказывала повѣсть о Заколдованномъ Озерѣ и Королѣ Артурѣ, и другую о страшной бѣлой женщинѣ.
— Я слышалъ обѣ повѣсти, — отвѣчалъ дядя.
— Чортъ бы побралъ васъ, братецъ! Душа моя, за этимъ надо наблюдать намъ. Эти капитаны джентельмены опасны въ порядочномъ семействъ. Гдѣ же, прошу сказать, могли вы найти случай къ такимъ короткимъ сношеніямъ съ мистрисъ Примминсъ?
— Разъ, отвѣчалъ дядя не запинаясь, когда я вошелъ въ ея горницу, покуда она чинила мой чулокъ, да разъ….
Тутъ дядя остановился и посмотрѣлъ въ сторону.
— Да разъ…. когда?
— Когда она грѣла мою постель, — сказалъ дядя шепотомъ.
— То-то, сказала простодушно матушка, — и явилась большая дыра на простынѣ. Я тотчасъ подумала, что это отъ грѣлки.
— Мнѣ, право, ужасно совѣстно — пролепеталъ дядя.
— И есть отъ чего — сказалъ отецъ — женщина, которая дожила до сихъ поръ безъ малѣйшаго пятна на ея нравственности; ну, да полно ужъ, — продолжалъ онъ, замѣчая, что дядя смотрѣлъ невесело, вы сами всегда была славный разскащикъ и сказочникъ…. Повѣдайте-ка намъ, Роландъ, какую-нибудь свою исторію, что-нибудь такое, что оставило въ васъ сильное впечатлѣніе.
— Сперва спросимъ огня, — сказала матушка.
Свѣчи принесли, опустили сторы, и мы всѣ придвинули стулья къ камину. Но, этимъ временемъ, дядя впалъ въ грустную задумчивость; когда мы всѣ приступили къ нему съ просьбой чтобъ онъ начиналъ разсказъ, онъ, казалось, боролся съ мрачными воспоминаніями.
— Вы хотите, чтобы я, — началъ онъ, — разсказалъ вамъ что-нибудь такое, что сдѣлало на меня сильное впечатлѣніе: я разскажу вамъ одно приключеніе изъ моей жизни: оно часто меня преслѣдуетъ. Оно печально и странно, миледи.
— Что за милэди, братецъ? — сказала матушка, съ упрекомъ кладя маленькую свою руку на широкую, загорѣлую ладонь, которую протянулъ капитанъ.
— Остенъ — сказалъ дядя — у тебя жена ангелъ! — И онъ былъ чуть ли не первый человѣкъ, рѣшившійся произнести столь смѣлый приговоръ.
— Это бы 40 въ Испаніи, что до того, гдѣ и какъ. Я взялъ въ плѣнъ Французскаго офицера, одного со мной чина: тогда я былъ лейтенантъ. Столько было сходства въ нашихъ чувствахъ, что мы сдѣлались искренними друзьями; да, сестра, онъ былъ моимъ лучшимъ другомъ, выключая васъ всѣхъ: онъ былъ простой солдатъ, не балованный жизнію, но онъ никогда не жаловался ни на кого и говорилъ, что не заслужилъ счастія. Честь была его кумиръ, и чувство чести вознаграждало его за недостатокъ во всемъ; мы оба были въ это время волонтерами въ чужой службѣ, въ самой непріятной службѣ, потому что участвовали въ междоусобной войнѣ, онъ съ одной стороны, я съ другой, оба можетъ быть, разочарованные въ дѣлѣ, которое защищали. И въ нашихъ семейныхъ отношеніяхъ было что-то сходное. У него былъ сынъ: ребенокъ, который, послѣ отечества и долга, былъ для него все въ жизни. И у меня въ то время былъ такой же сынъ, хотя помоложе. (Капитанъ на минуту замолчалъ; мы всѣ переглянулись, и чувство грусти овладѣло всѣми слушателями.) Мы часто говорили между собою о дѣтяхъ, рисовали ихъ будущность, сравнивали надежды наши и сны. Мы надѣялись и мечтали одинаково. Не много нужно было времени, чтобы упрочить взаимную довѣренность. Плѣнника моего отослали въ главную квартиру и вскорѣ размѣняли.
До прошлаго года, мы не встрѣчались. Будучи въ Парижѣ, я сталъ отыскивать моего стараго друга и узналъ, что онъ живетъ въ Р., въ нѣсколькихъ миляхъ отъ столицы. Я поѣхалъ къ нему. Домъ его стоялъ пустъ. Въ день моего посѣщенія его посадили въ тюрьму, обвиненнаго въ ужасномъ преступленіи. Я навѣстилъ его въ тюрьмѣ и отъ самого его узналъ все дѣло. Сынъ его былъ воспитанъ — такъ думалъ онъ — въ правилахъ чести; окончивъ воспитаніе, онъ пріѣхалъ къ отцу и поселился съ нимъ въ Р. Молодой человѣкъ привыкъ часто ѣздить въ Парижъ. Moлодой Французъ любитъ удовольствіе, сестрица, а въ Парижѣ за этимъ дѣло не станетъ. Отецъ находилъ поѣздки очень естественными, и отказывалъ себѣ во многихъ удобствахъ жизни, для удовлетворенія сыновнихъ прихотей.
Вскорѣ по пріѣздѣ молодого человѣка въ Р., мой другъ замѣтилъ, что его обокрали. Были вынуты деньги изъ его бюро, но какъ и кѣмъ, нельзя было понять. Воровство, рѣшилъ онъ, случилось ночью. Разъ онъ спрятался, чтобъ подстеречь вора. Вдругъ, видитъ, крадется тѣнь, вкладываетъ фальшивый ключь. Онъ бросается изъ засады, хватаетъ бездѣльника и узнаетъ собственнаго сына. Что тутъ дѣлать отцу? я спрашиваю не васъ, сестрица! я спрашиваю этихъ двухъ мужичнъ: сына и отца. Я спрашишиваю васъ!
— Выгнать его изъ дома! воскликнулъ я.
— Исполнивъ свой долгъ, наставить несчастнаго на путь, — сказалъ отецъ — Nemo repente turpissimus unquam fuit…. никто не сдѣлался дурнымъ съ разу, вдругъ.
Отецъ и сдѣлалъ то, что вы совѣтуете, братъ: принялъ въ разсчетъ молодость. Онъ всѣми силами старался внушить сыну всѣ правила нравственности и отдалъ ему ключъ отъ бюро: «возьмите все, что я могу дать, сказалъ онъ сыну, мнѣ легче быть нищимъ, нежели знать, что сынъ мой воръ.»
— И дѣльно! — воскликнулъ батюшка. — И сынъ раскаялся и сдѣлался честнымъ человѣкомъ.
Капитанъ Роландъ только покачалъ головой.
Юноша, казалось, раскаивался и обѣщалъ исправиться. Онъ говорилъ объ искушеніяхъ Парижа, объ игрѣ и Богъ знаетъ о чемъ еще; онъ пересталъ ѣздить въ Парижъ и, повидимому, сталъ заниматься наукой. Вскорѣ за тѣмъ все сосѣдство встревожилось отъ слуховъ о ночныхъ разбояхъ по дорогѣ. Вооруженные люди, въ маскахъ, останавливали прохожихъ и проѣзжихъ, даже вламывались въ дома.
Наконецъ полиція должна была вступиться. Однажды ночью, одинъ старый товарищъ по службѣ моего друга постучался къ нему въ домъ. Было поздно: другъ мой лежалъ въ постели (и у него была деревянная нога, также какъ у меня: странная случайность!): — поспѣшно всталъ онъ, когда слуга разбудилъ его докладомъ, что раненый и весь окровавленный офицеръ проситъ убѣжища подъ его кровлей. Рана, однако, была не опасная. На гостя напали на дорогѣ и ограбили его. Поутру послали за начальникомъ города: ограбленный объявилъ, что у него пропалъ портфель, на которомъ вытисненъ былъ его вензель съ короной (онъ былъ виконтъ) и съ портфелемъ нѣсколько пятисотъ-франковыхъ билетовъ. Онъ остался обѣдать. Поздно вечеромъ пришелъ сынъ. Увидавъ его, гость смутился: мой пріятель замѣтилъ его блѣдность. Гость, подъ предлогомъ слабости, ушелъ въ свою комнату и послалъ за своимъ козлиномъ.
«Другъ мой, — сказалъ онъ ему: сдѣлайте мнѣ одолженіе, съѣздите въ судъ и велите задержать мои показанія….»
«Этого нельзя — отвѣчалъ хозяинъ. Да и съ чего это вамъ вздумалось? — Гость вздрогнулъ.
„Я одумался — сказалъ онъ. Не хочу, на старости лѣтъ, быть не милосердымъ къ другимъ. И кто знаетъ, какому искушенію поддался разбойникъ? у него могутъ быть связи, честные люди, которыхъ его преступленіе опозоритъ. Боже мой! да развѣ вы не знаете, другъ мой, что за это, если откроется, галеры, да, галеры?“
„Ну, такъ что жъ? разбойникъ зналъ чему подвергался?“
„А отецъ его? зналъ, что ли?“ — воскликнулъ гость. Неожиданный лучь свѣта поразилъ моего несчастнаго товарища: онъ схватилъ гостя за руку.
„Вы поблѣднѣли, когда вошелъ мой сынъ, гдѣ вы его видали прежде? говорите!….“
„Прошедшую ночь, по дорогѣ изъ Парижа, маска упала съ него на минуту…. Подите же, возьмите назадъ мое объявленіе!!“
„Вы ошибаетесь, — спокойно сказалъ мой другъ. Я видѣлъ моего сына въ постели и благословилъ его, преѣде нежели легъ самъ!“
„Вѣрю, вѣрю — отвѣчалъ гость; я никогда не повторю моего поспѣшнаго подозрѣнія, — но все-таки надо взять назадъ показаніе.“
Передъ вечеромъ гость уѣхалъ въ Парижъ. Отецъ сталъ говорить съ сыномъ о его занятіяхъ, проводилъ его въ его горницу и, выждавъ покуда онъ легъ, собрался итти къ себѣ, но молодой человѣкъ сказалъ ему:
„Батюшка! вы забыли благословить меня!
Отецъ вернулся, положилъ руку на голову юноши и сталъ молиться. Онъ былъ довѣрчивъ: — таковы отцы. И, увѣренный, что старый его товарищъ ошибся, онъ легъ и скоро заснулъ!“
Вдругъ онъ просыпается посреди ночи и слышитъ (помню даже всѣ его слова): „слышу, — говоритъ, будто разбудилъ меня кто-то и говоритъ мнѣ: встань и ищи! Я поспѣшно всталъ, зажегъ свѣчу и пошелъ въ комнату сына“ Дверь была заперта. Я — стучаться; разъ, два, три…. Нѣтъ отвѣта. Кликнуть громко не посмѣлъ, чтобъ не разбудить слугъ. Схожу внизъ, иду на дворъ, отворяю конюшню. Моя лошадь стоитъ въ стойлѣ, лошади сына нѣтъ! Моя лошадь заржала: такая же старуха какъ и я, — была подо мною подъ Мон-Сен-Жаномъ! — Я воротился вверхъ, подкрался опять къ комнатѣ сына и погасилъ свѣчу. Мнѣ казалось, что я самъ воръ.»
— Братецъ! — прервала матушка, задыхаясь, разсказывайте своими словами, не повторяя словъ несчастнаго отца: мочи нѣтъ слушать.
Капитанъ наклонилъ голову.
Передъ разсвѣтомъ, другъ мой услышалъ, что задняя дверь дома тихо растворяется. Кто-то вошелъ по лѣстницѣ и ключемъ отворилъ дверь: отецъ въ темнотѣ вошелъ въ комнату, вслѣдъ за сыномъ. Огниво ударяло о кремень; зажжена была свѣчка, но отецъ успѣлъ спрятаться за занавѣсъ окна. Фигура постояла передъ нимъ нѣсколько времени не шевелясь и, повидимому, прислушиваясь, потомъ посмотрѣла направо, налѣво, — лицо было покрыто черной, отвратительной маской, какія употребляютъ во время карнавала, и, наконецъ, свяла маску.
Могло ли это быть лице его сына? — Сына честнаго человѣка? — Блѣдное, съ выраженіемъ воровского страха: за лбу стояли капли гнуснаго пота; глаза сверкали, налитые кровью…. Весь человѣкъ смотрѣлъ такъ, какъ долженъ смотрѣть разбойникъ, когда передъ нимъ стоитъ смерть….
Молодой человѣкъ съ усиліемъ дотащился до конторка, отворилъ ее, выдвинулъ потайной ящикъ, и положилъ въ него все, что было у него въ карманахъ, и страшную маску; отецъ быстро подошелъ, взглянулъ ему черезъ плечо и увидалъ портфель съ вензелемъ своего товарища. Сынъ вынулъ осторожно пистолеты, сталъ осторожно разряжать ихъ, чтобы спрятать, какъ вдругъ отецъ остановилъ его руку: «Разбойникъ, они сейчасъ будутъ нужны!»
Колѣна молодаго человѣка подкосились: онъ готовъ былъ молить о пощадѣ, но когда, обернувшись, увидалъ не когти полицейскаго чиновника, какъ воображалъ, а руки роднаго отца, наглая дерзость, которая знаетъ только страхъ вередъ силой, — не стыдъ, возвратила ему какое-то спокойствіе.
— «Сэръ! — сказалъ онъ, теперь не до упрековъ; я боюсь, жандармы попали на слѣдъ. Хорошо, что вы здѣсь: вы можете присягнуть, что я провелъ ночь дома, въ постель…. Пустите меня. Надо спрятать всѣ эти улики.» — И онъ указывалъ на платья, еще мокрыя и обрызганныя грязью дорога. Едва договорилъ онъ это, послышался подъ окномъ топотъ лошадиныхъ подковъ по мостовой.
«Вотъ они! воскликнулъ сынъ. — Смѣлѣе, старый чортъ!»
«Галеры! галеры! — сказалъ отецъ, едва держась на ногахъ. — Правда. Онъ сказалъ: галеры!»
Поднялся страшный стукъ въ ворота. Жандармы окружили домъ. «Именемъ закона, отоприте!» Не было отвѣта. Дверь не отворялась; нѣсколько человѣкъ обошли на заднюю сторону дона, гдѣ была конюшня. Изъ окна сыновней комнаты отецъ видѣлъ дрожащій свѣтъ факеловъ, мрачныя формы солдатъ. Онъ слышалъ звукъ оружія, когда они слѣзали съ лошадей. Вдругъ голосъ закричалъ:
«Да вотъ и сѣрая лошадь разбойника…. она еще не отдышалась и вся въ мылъ.» Тогда и спереди и сзади, у каждой двери опять начался стукъ, и крикъ: «Именемъ закона, отоприте!»
Въ окнахъ сосѣднихъ домовъ начали показываться огни: окрестность наполнилась любопытными, пробужденными отъ сна; сходились изъ дальнихъ улицъ: толпа окружила домъ; всѣмъ хотѣлось узнать, какое преступленіе, какой позоръ скрывался подъ кровомъ стараго солдата.
Вдругъ раздался выстрѣлъ, и черезъ нѣсколько минутъ, дверь отворилась, и старый воинъ вышелъ къ жандармамъ.
«Войдите, сказалъ онъ имъ, что вамъ надо?»
«Мы ищемъ разбойника, который долженъ быть здѣсь.»
«Знаю, войдите на верхъ: я вамъ покажу дорогу.»
Онъ взошелъ по лѣстницѣ, отворилъ горницу сына, за нимъ вошли полицейскіе служители: на полу лежало тѣло разбойника. Жандармъ, въ недоумѣніи посмотрѣли другъ на друга.
«Возьмите, что вамъ, оставили, — сказалъ отецъ; — возьмите мертваго, освобожденнаго отъ галеръ, возьмите и живаго, на чьихъ рукахъ его кровь.»
Я присутствовалъ при судѣ надъ моимъ другомъ. Подробности дѣла давно были извѣстны. Спокоенъ стоялъ онъ передъ своими судьями, покрытый сѣдинами, съ изувѣченными членами, глубокимъ рубцомъ на лицѣ и крестомъ почетнаго легіона на груди; разсказавъ всю свою грустную повѣсть, онъ кончилъ слѣдующими словами:
«Я спасъ сына, котораго воспитывалъ для Франціи отъ приговора, который сохранилъ бы ему жизнь со стыдомъ». Неужели эта преступленіе? Отдаю вамъ мою жизнь, въ замѣнъ позора моего сына. Развѣ нужна моему отечеству жертва? Я жилъ для славы моего отечества, я готовъ умереть, довольный тѣмъ, что исполняю его законы; убѣжденный въ томъ, что если вы и осудите меня, то презирать не станете, и въ томъ, что руки, предавшія меня палачу, осыплютъ цвѣтами мою могилу. Я исповѣдываю все. Я солдатъ, смотрю кругомъ и вижу націю воиновъ; именемъ звѣзды, которая горитъ на моей груди, вызываю отцовъ съ цѣлой Франціи осудить меня!"
Стараго война оправдали; судьи произнесли приговоръ соотвѣтстѣующій тому что называется у насъ: убійствомъ, вызваннымъ необходимостію. Въ залѣ поднялся шумъ, котораго не могъ остановить и голосъ судей. Толпа хотѣла на рукахъ вынести обвиненнаго, но его взглядъ остановилъ это намѣреніе: онъ воротился домой, и на другой день его нашли мертвымъ, подлѣ той колыбели, у которой онъ произнесъ первую молитву надъ безгрѣшнымъ ребенкомъ. Теперь, отецъ и сынъ, я спрашиваю васъ, осуждаете вы этого человѣка?
Отецъ мой раза три прошелся взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ остановился у камина и, глядя на своего брата, сказалъ:
— Я осуждаю это убійство, Роландъ! Гордость и слѣпое себялюбіе — самое благосклонное осужденіе такому человѣку. Я понимаю, почему Брутъ долженъ былъ убить своихъ сыновей. Этой жертвой онъ спасалъ отечество! Что спасъ этотъ несчастный, фанатикъ уродливаго убѣжденія? только свое имя. Онъ не могъ стереть преступленія съ души сына, ни безчестія съ его памяти. Онъ только удовлетворялъ суетному чувству личной гордости, и потерявъ всякое сознаніе, онъ поступилъ по наученію врага, всегда соблазняющаго сердце человѣка: «Бойся мнѣнія людскаго больше закона Божія!» — Да, любезный братъ, чего должны больше всего беречься люди подобные вамъ? Конечно, не низости порока, но того порока, который облекается въ мнимое благородство, заимствуя царственное величіе добродѣтели!
Дядя пошелъ къ окну, отворилъ его, высунулся на минуту, какъ будто бы для того чтобы вдохнуть струю свѣжаго воздуха, потомъ тихонько затворилъ и воротился къ своему мѣсту; но пока окно было отворено, мотылекъ влетѣлъ въ комнату.
— Такія повѣсти, — продолжалъ отецъ жалобнымъ голосомъ, — будь онѣ разсказаны трагически, или просто, — приносятъ пользу. Онѣ проникаютъ сердце, умудряя его, но, всякая мудрость милосерда, мой добрый Роландъ. Онѣ предлагаютъ тотъ же вопросъ: можемъ ли мы осудить этого человѣка? Разсудокъ отвѣчаетъ, какъ я отвѣчалъ; мы осуждаемъ поступокъ, но жалѣемъ о человѣкѣ. Мы…. смотрите мотылекъ попадетъ на свѣчку. Мы…. Фшь, фшь! — И отецъ остановился, чтобъ прогнать мотылька. Дядя обернулся, и отнявъ отъ лица платокъ, которымъ закрывалъ свое волненіе, сталъ отгонять мотылька отъ огня. Мать отодвинула свѣчку. Я принялся ловить его соломенной шляпой отца. А въ мотылька точно чортъ вселился! онъ смѣялся надъ всѣми нами, то кружась подъ потолкомъ, то вдругъ бросаясь съ вышины къ проклятой свѣчкѣ. Какъ бы сговорившись, отецъ подвинулъ одну свѣчу, дядя — другую, и пока мотылекъ леталъ вокругъ, въ недоумѣніи, которую изъ нихъ избрать своимъ костромъ, объ свѣчи разомъ погасли. Дрова слабо тлились въ каминѣ, мы очутились въ совершенной темнотѣ, и тихій голосъ моего отца звучалъ словно голосъ невидимаго духа.
"Мы остались въ темнотѣ для того чтобы спасти отъ смерти мотылька, — меньше ли, братъ, должны мы дѣлать для ближняго? Погасить надо, человѣколюбиво погасить свѣтъ нашего разума, если мракъ можетъ благопріятствовать состраданію.
Прежде чѣмъ зажгли свѣчи, дядя ушелъ изъ комнаты. Братъ его пошелъ за нимъ, а мы съ матушкой усѣлись рядомъ и шепотомъ стали разговаривать.
Я всегда любилъ вставать рано. Счастливъ тотъ, кто держится этой привычки! Каждое утро, день приходитъ къ нему съ дѣвственной любовью, полный цвѣта, чистоты, свѣжести. Юность природы заразительна, какъ радость счастливаго ребенка. Не думаю, чтобы можно было называть человѣка «старымъ», покуда онъ встаетъ рано и рано гуляетъ; за то, юноша — замѣтьте это — юноша въ халатѣ и туфляхъ, безстрастно сидящій за завтракомъ въ 12 часовъ, — блѣдный и безжизненный снимокъ съ того, который видитъ первую улыбку солнца надъ горами и первыя капли росы, сверкающія на цвѣтущихъ изгородахъ.
Проходя мимо батюшкина кабинета, я съ удивленіемъ увидѣлъ, что окны его растворены, но удивился еще больше, когда, бросивъ взглядъ въ комнату, увидѣлъ отца окруженнаго книгами: я зналъ, что онъ всегда садился за работу позавтракавши. Ученые люди рѣдко встаютъ рано, потому что вообще ученые ни въ какія лѣта молоды не бываютъ. Рѣшено, значитъ! Большая книга должна быть непремѣнно кончена! Дѣло, видно, пошло не на шутку: это ужъ былъ настоящій трудъ.
Я отворилъ калитку и вышелъ на дорогу. Въ нѣкоторыхъ сельскихъ домикахъ видны были признаки возвращавшейся жизни, но часъ работы еще не насталъ и никто по дорогѣ не пожелалъ мнѣ добраго утра. Вдругъ, на поворотѣ, заслоненномъ густою зеленью клена, я неожиданно столкнулся съ дядей Роландомъ.
— Сэръ, это вы? и такъ рано? слышите, бьетъ пять часовъ?
— Да больше и нѣтъ! Находился же я съ своей деревяшкой; до Л…. взадъ и впередъ будетъ больше четырехъ миль.
— Вы ходили въ Л., не за дѣломъ же? И души, я чай, еще нѣтъ живой?
— О, въ гостинницахъ всегда найдешь кого-нибудь на ногахъ. Конюхи никогда не спятъ. Я нанялъ пару лошадей и повозку. Я сегодня прощусь съ вами, племянникъ.
— Ахъ, дядюшка, мы васъ обидѣли! А все я съ этимъ проклятымъ типо….
— Ба! отвѣчалъ живо дядя. Дитя, меня обидѣть нельзя!
И онъ крѣпко пожалъ мою руку.
— Отъ чего же вы вдругъ рѣшились ѣхать? Еще вчера, въ Римскомъ станѣ, вы съ батюшкой сбирались въ С….
— На чудака никогда полагаться не должно. Мнѣ къ ночи надо быть въ Лондонѣ.
— А завтра пріѣзжайте назадъ.
— На врядъ ли, — сказалъ дядя, мрачно. И помолчавши немного, взялъ меня подъ руку и продолжалъ:
— Молодой человѣкъ, вы мнѣ понравились. Я люблю это открытое, смѣлое лице, на которомъ природа написала: «вѣрьте мнѣ.» Люблю эти свѣтлые глаза, которые глядятъ въ лицо прямо. Намъ надо познакомиться покороче…. гораздо короче. Пріѣзжайте когда-нибудь ко мнѣ, въ древнюю башню нашихъ предковъ.
— Пріѣду, пріѣду! И вы мнѣ покажете старую башню?
— И слѣды прочихъ укрѣпленій, воскликнулъ дядя, поднимая палку.
— И родословное дерево….
— Конечно; и вооруженіе пращура, въ которомъ онъ былъ подъ Марстонмуромъ.
— И бронзовую дощечку въ церкви, дядюшка?
— Ишь, бѣсенокъ! Подойдите-ка сюда, сэръ! Смерть мнѣ хочется разбить ему голову!
— Экая жалость, что никто не разбилъ головы негоднаго типографщика, прежде нежели онъ осмѣлился имѣть нисходящихъ!
Капитанъ Роландъ хотѣлъ разсердиться, но не могъ.
— Ба! сказалъ онъ, остановившись и нюхая табакъ. — Міръ мертвыхъ великъ, за чѣмъ намъ мѣшаться съ тѣнями?
— Мы отъ нихъ никуда не уйдемъ, дядюшка: онѣ всегда за нами. Нельзя думать или дѣйствовать безъ помощи инаго человѣка, прежде насъ жившаго и указавшаго дорогу. Мертвые не умираютъ, особенно съ тѣхъ поръ….
— Съ какихъ поръ? Это все дѣло.
— Съ тѣхъ поръ, какъ нашъ великій предокъ ввелъ книгопечатаніе, отвѣчалъ я величественно. — Дядя сталъ насвистывать: Marlberough s’en va-t-en guerre.
У меня не хватило духа дразнить его болѣе.
— Миръ! — сказалъ я, тихо входя въ кругъ, который начертилъ онъ палкой.
— Ни за что!…. Не смѣть….
— Миръ, дядюшка, миръ! и опишите мнѣ мою маленькую кузину, вашу прекрасную дочку. Я увѣренъ, что она красавица.
— Миръ! сказалъ, улыбаясь, дядя. — Сами пріѣзжайте и судите тогда.
Дядя Роландъ уѣхалъ. Передъ отъѣздомъ онъ больше часу сидѣлъ, запершись въ кабинетѣ съ отцемъ, который, потомъ проводилъ его до воротъ, а мы всѣ окружили его, когда онъ садился въ коляску. Когда капитанъ уѣхалъ, я попытался узнать отъ отца причину неожиданнаго отъѣзда. Но отецъ былъ непроницаемъ во всемъ, что касалось до тайнъ его брата. Повѣрилъ ли ему дядя или нѣтъ причины гнѣва на сына — этотъ вопросъ не давалъ мнѣ покоя — отецъ все-таки былъ нѣмъ на этотъ счетъ и съ матушкой, и со мною. Дня два или три, мистеръ Какстонъ былъ явно подъ вліяніемъ какой-то тревоги. Онъ ни разу не дотронулся до большой книги, прогуливался одинъ безъ книги, и развѣ съ своей уткой. Но мало по малу трудолюбивыя привычки взяли верхъ, матушка очинила перья, и работа опять закипѣла
Что касается до меня, то проводя дни я, въ особенности, утра одинъ, я началъ думать о будущемъ. Неблагодарный! — Домашнее мое счастіе перестало удовлетворять меня. Мнѣ слышался издали шумъ большаго свѣта, и въ нетерпѣніи бродилъ я по берегу.
Наконецъ, однимъ вечеромъ, отецъ съ нѣсколькими скромными «гы, гм!» и непритворнымъ румянцемъ на прекрасномъ челѣ, прочелъ нѣсколько отрывковъ изъ своего большаго сочиненія. Не могу пересказать того, что я почувствовалъ, слушая это чтеніе…. Почтительный восторгъ волновалъ мнѣ душу. Объемъ этого сочиненія былъ такъ великъ, выполненіе требовало такихъ разнообразнымъ свѣдѣній, что мнѣ казалось, будто какой-нибудь духъ открылъ мнѣ новый міръ, міръ, бывшій всегда у меня подъ носомъ, но доселѣ скрытый отъ меня человѣческой слѣпотою. Невѣроятное терпѣніе, съ которымъ были собраны всѣ эти матеріалы, годъ за годомъ, легкость, съ какою здѣсь они, величественною силою генія, казалось, какъ бы сами пришли въ порядокъ и систему, безсознательная скромность, съ которою ученый предлагалъ сокровища трудолюбивой жизни: — все это вмѣстѣ было страшнымъ укоромъ моему нетерпѣнію и самолюбію, но возбудило такое уваженіе къ отцу, которое спасло мою гордость отъ мученій. Это была одна изъ тѣхъ книгъ, которыя поглощаютъ цѣлую жизць, подобно словарю Бэля или исторіи Гибона, или Fasti Helenici, Клинтона. Тысячи другихъ книгъ нужны были только для того, чтобы рѣзче выказать собственную оригинальность: золотые сосуды многихъ вѣковъ расплавились въ этомъ горнилѣ, и произвели новую монету въ единственномъ отпечаткѣ, ксчастію, предметъ дозволялъ сочинителю предаваться вполнѣ своему простодушному и ироническому характеру, спокойному, глубокому своему юмору! Сочиненіе моего отца было: Исторія человѣческихъ заблужденій, т. е. нравственная исторія человѣчества, разсказанная съ тою серіозною истиною, которая не исключаетъ своего рода улыбки. Правда, иногда эта улыбка вызывала слезы. Но во всякомъ истинномъ юморѣ лежитъ его зародышъ: паѳосъ. Да, — ссылаюсь на богиню Морію, — отецъ въ этомъ дѣлѣ былъ какъ у себя дома! Сперва разсматривалъ онъ человѣка въ дикомъ состояніи, соображаясь больше съ положительными разсказами путешественниковъ, нежели съ миѳами древности и мечтами спекулаторовъ на наше первобытное состояніе. Австралія и Абиссинія описаны были въ своей безъискусственной простотѣ, такими вѣрными красками, что можно было подумать, что отецъ всю жизнь провелъ съ Бушменами и съ дикими. Потомъ, перешедъ Атлантику, онъ представилъ Американскаго Индійца, съ его благородной природой, освѣщеннаго зарей цивилизаціи, въ то время, когда квакеръ Пенъ похитилъ у него прирожденныя права, а Англо-Саксы опять втолкнули его въ прежній мракъ. Онъ показывалъ аналогію и противоположности образцовъ рода человѣческаго и другихъ племенъ, равно отдаленныхъ и отъ просвѣщенія и отъ дикости: Арабовъ — къ ихъ палаткахъ, Тевтоновъ въ лѣсахъ, Гренландцевъ на лодкахъ, Финновъ въ саняхъ на оленяхъ. Возникали грубыя божества сѣвера, возстановлялся друидизмъ, переходя изъ вѣры безъ храмовъ въ состояніе болѣе испорченное: идолопоклонство. Рядомъ съ этими вѣрованіями являлся Сатурнъ Финикіянъ, мистическій Будда Индійцевъ, стихійные боги Пеласговъ, Найтъ и Сераписъ Египтянъ, Оримуздъ Персіянъ, Ваалъ Вавилоніи и крылатые геніи прекрасной Этруріи. Онъ объяснялъ, какимъ образомъ природа и жизнь дали мысль религіи?…. Какимъ образомъ религія образовала нравы? Какъ и вслѣдствіе какихъ вліяній, нѣкоторыя племена созданы были для усовершенствованія, между тѣмъ какъ другія обречены были на бездѣйственность или поглощеніе другими войною и рабствомъ? Всѣ эти важные вопросы объяснены были въ книгѣ отца моего съ ясной и сильной точностію, будто голосомъ самой судьбы. Не только филологъ и антикварій, но анатомъ и философъ, отецъ пользовался всѣми учеными разборами о различіи породъ. Онъ показывалъ, какъ смѣшеніе до извѣстной степени улучшаетъ породы; какъ всѣ смѣшанныя породы были одарены особенными способностями; онъ прослѣдилъ успѣхъ и удаленіе Эллиновъ отъ ихъ мистической колыбели, Ѳессаліи, и показывалъ, какъ племена, поселившіяся на берегахъ морей и вынужденныя вступить въ торговыя сношенія съ чужеземцами, дали Греціи чудеса ея искусства и литературы, эти цвѣты древняго міра; какъ другія, напр. Спартанцы, жившіе преимущественно въ лагеряхъ, всегда на-сторожѣ отъ сосѣдей, сохранили свою Дорійскую чистоту происхожденія, но не удѣлили въ сокровищницу мысли, ни художниковъ, ни поэтовъ, ни философовъ. — Взявъ Кельтовъ, Кимировъ Киммерійцевъ, онъ сравнивалъ Кельта, сохранившаго въ Валлисѣ, Шотландскихъ горахъ, Бретани и не понятой Ирландіи чистоту своей крови и древній характеръ, съ Кельтомъ, который, съ кровью смѣшанной на тысячу способовъ изъ Парижа предписываетъ обычаи міру. Онъ сравнилъ Нормана, въ его Скандинавской родинъ, съ нимъ же, уже чудомъ гражданственности и рыцарства, послѣ его постепеннаго, нечувствительнаго сліянія съ Готами, Франками и Англо-Саксами. Онъ сравнивалъ Сакса, не движущагося впередъ въ родинѣ Горзы, съ колонизаторомъ-просвѣтителемъ земнаго шара, которому невозможно уже отличить различные источники пылкой своей крови (Французскіе, Фламандскіе, Датскіе, Шотландскіе, Ирландскіе). И изъ всѣхъ этихъ выводовъ, которымъ я сдѣлалъ такую бѣдную и краткую оцѣнку, у него вытекала святая истина, несущая надежду и въ землю Каффра, и въ хижину Бушмена, что нѣтъ ни въ черномъ цвѣтѣ кожи, ни въ плоскомъ черепѣ ничего такого, что бы отвергало вѣчный законъ, что, въ силу того же самаго начала, которое возводитъ собаку, животное, въ дикомъ состояніи, низкое, на первое мѣсто послѣ человѣка, — вы можете возвысить до величія и силы отверженцевъ человѣчества, заслуживающихъ теперь только сожалѣнія и презрѣнія. Когда же, оставивъ приготовительныя разсужденія, отецъ доходилъ до сущности своей задачи, онъ съ жадностію хватался за мудрость мудрецовъ; когда онъ разсматривалъ самое просвѣщеніе, его школы, портики, академіи; когда обнажалъ нелѣпости, скрывавшіяся подъ коллегіумами Египтянъ и Грековъ; когда доказывавъ что, въ любимой наукѣ своей, метафизикѣ, Греки были дѣти, а Римляне, въ практической области политики — мечтатели и скоморохи; когда, слѣдя за ходомъ заблужденій въ средніе вѣка, упоминалъ ребячество Агриппы, цинизмъ Кардана, и съ спокойной улыбкой переходилъ въ салоны Парижскихъ умниковъ XVIII вѣка, — о! тогда иронія его была иронія Лукіана, смягченная кроткой любезностью Эразма. Даже и здѣсь его сатира не была напитана холодностью Мефистофелевой школы. Изъ этой повѣсти лжи и заблужденій отецъ любилъ выводить свѣтлыя эры истины. Онъ показывалъ, какъ серьезные люди никогда не думаютъ по пустому, хотя ихъ выводы и могутъ быть ошибки. Онъ доказывалъ, какъ вѣкъ, смѣняясь вѣкомъ, составляютъ огромные циклы, въ которыхъ умъ человѣческій продолжаетъ свой непрерывный ходъ, подобно океану, отступающему здѣсь, — тамъ подающемуся впередъ; какъ изъ умозрѣній Грековъ родилась истинная философія, изъ учрежденій Римскихъ — всѣ прочныя системы управленій; изъ выходокъ удали Сѣвера — рыцарство, утонченныя понятія вашего времени о чести и кроткое, примиряющее вліяніе женщинъ. Онъ выводилъ нашихъ Сиднеевъ и Баярдовь отъ Генгистовъ, Гензериковъ и Аттилъ. Полна любопытныхъ анекдотовъ, новыхъ поясненій и утонченнѣйшаго знанія, происходящихъ отъ вкуса, обработаннаго до послѣднихъ предѣловъ, книга моего отца забавляла, привлекала и восхищала. Ученость теряла свой педантизмъ, то въ простотѣ Монтэня, то въ проницательности Лабрюйера. Авторъ словно жилъ въ томъ времени, о которомъ говорилъ, а время воскресло въ немъ. Ахъ! какимъ бы сдѣлался онъ романистомъ, еслибъ что?…. если бъ онъ въ той же степени обладалъ горькой опытности въ дѣлѣ страстей, какъ пониманіемъ склонностей человѣческихъ. Но тотъ, кто хочетъ видѣть картину берега, долженъ искать его отраженіе въ рѣкѣ, а не въ океанѣ. Рѣка отражаетъ и кривое дерево, и остановившееся стадо, и сельскую колокольню, и весь романъ ландшафта, а море отражаетъ только безконечный очеркъ прибрежья и измѣненія свѣта въ небесной тверди.
— Можно поставить Ломбардскую улицу противъ померанцоваго орѣшка[1]! — сказала дядя Джакъ.
— Неужели такъ много шансовъ въ пользу книги? Я боюсь, что вы говорите не изъ опытности, братъ Джакъ! отвѣчалъ отецъ, прекративъ чтеніе и нагибаясь, чтобы почесать утку подъ лѣвымъ ухомъ.
— Джакъ Тиббетсъ — не Огюстинъ Какстонъ! Джакъ Тиббетсъ не ученый, не геній, не…. не….
— Постойте! воскликнулъ отецъ.
— Мистеръ Тиббетсъ не далекъ отъ истины, сказалъ мистеръ Скиль. Я не льстецъ, но мѣсто, гдѣ вы сравниваете черепъ разныхъ породъ, превосходно. Ни Лауренсъ, ни Докторъ Причардъ не могли бы написать лучше. Такая книга не должна пропасть для свѣта, и я согласенъ съ М. Тиббетсомъ, что ее надобно напечатать какъ можно скорѣе.
— Писать и издать разница, сказалъ отецъ нерѣшительно. — Когда посмотришь на всѣхъ великихъ людей, издававшихъ свои сочиненія, когда подумаешь, что придется смѣло втираться въ сообщество съ Аристотелемъ, Бекономъ, Локкомъ, Гердеромъ, со всѣми глубокомысленными философами, наклоняющими къ природѣ чело, отягченное мыслями, позволительно пріостановиться, призадуматься и….
— Ба! прервалъ дядя Джакъ, наука не клубъ: это океанъ. Онъ открытъ для челнока, какъ для фрегата. Одинъ везетъ грузъ слишкомъ, другой идетъ на ловлю сельдей. Кто исчерпаетъ море? Кто скажетъ мысли: бездны философіи заняты!
— Славно сказано! воскликнулъ мистеръ Скиль.
— Такъ вы, друзья мои, сказалъ отецъ, пораженный краснорѣчивыми доводами дяди Джака, — рѣшительно совѣтуете мнѣ оставить моихъ пенатовъ, ѣхать въ Лондонъ, и, такъ какъ мы собственная библіотека не удовлетворяетъ моимъ требованіемъ, поселиться возлѣ Британскаго музеума и поскорѣе кончить хоть одну часть.
— Этимъ вы обязаны передъ вашимъ отечествомъ, — сказалъ торжественно дядя Джакъ.
— И передъ самимъ собою, прибавилъ Скиль. Должно помогать естественнымъ изверженіямъ мозга…. Вамъ смѣшно, сэръ? — Смѣйтесь; но я замѣтилъ, что когда у человѣка слишкомъ полна голова, онъ долженъ дать, исходъ мысли, иначе она давитъ его, и теряется равновѣсіе всего организма. Изъ отвлеченнаго человѣкъ становится тупымъ. Сила давленія поражаетъ нервы, и я не отвѣчаю, что вы не будете поражены параличемъ.
— Остинъ! воскликнула матушка, нѣжно обнимая руками шею отца.
— Сознайте себя побѣжденными, сэръ, — сказалъ я.
— А съ тобой что будетъ, Систи? спросилъ отецъ. Съ нами что ли ты поѣдешь, и откажешься отъ университета?
— Дядя звалъ меня къ себѣ, въ свой замокъ. Покуда я останусь здѣсь, буду работать и смотрѣть за уткой.
— Одинъ-то? сказала матушка:
— Какъ одинъ? Надѣюсь, Дядя Джакъ, по прежнему, будетъ навѣщать меня.
Дядя Джакъ покачалъ головой.
— Нѣтъ, дитя мое, сказалъ онъ, мнѣ должно ѣхать съ отцемъ, въ Лондонъ. Вы всѣ, въ этихъ дѣлахъ, ничего не смыслите: я повидаюсь съ книгопродавцами; я знаю, какъ съ этими господами говорить. Нужно и литературные круги приготовить къ появленію книги. Конечно съ моей стороны это жертва. Журналъ мой пострадаетъ, это я знаю; но дружба и польза отечества для меня выше всего.
— Добрый Джакъ! сказала ласково матушка.
— Я этого не потерплю, сказалъ отецъ. Здѣсь вы имѣете хорошій доходъ вы полезны себѣ, а что касается до книгопродавцевъ, то когда сочиненіе совсѣмъ будетъ готово, вы можете пріѣхать въ городъ на недѣлю и уладить дѣло.
— Бѣдный Остинъ! сказалъ дядя Джакъ, съ чувствомъ превосходства и состраданія — недѣля! Сэръ! успѣхъ книги требуетъ цѣлыхъ мѣсяцовъ приготовленія. Я не геній, я человѣкъ практическій) я знаю, что нужно. Оставьте мена въ покоѣ. — Но отецъ продолжалъ упрямиться, и дядя наконецъ замолчалъ. Путешествіе въ Лондонъ за славой было рѣшено, но отецъ не хотѣлъ и слышать, чтобъ я остался,
— Нѣтъ, Пизистрату тоже надо ѣхать въ Лондону посмотрѣть на свѣтъ; утка какъ-нибудь ужъ тутъ сама…..
Мы послали съ вечера занять необходимое число мѣстъ — всего четыре (въ томъ числѣ мѣсто для миссиссь Примминсъ) въ публичной каретѣ, подъ фирмою Солнца, которая была заведена издавна для удобства окрестности населенія.
Это свѣтило, восходившее въ небольшомъ городкѣ, миляхъ въ семи отъ насъ, сперва описывало нѣсколько неопредѣленную орбиту между окрестными деревнями, потомъ уже выходило на большую дорогу освѣщенія, по которой и продолжало путь въ виду смертныхъ, съ величественной быстротою шести съ половиною миль въ часъ. Отецъ мой съ карманами, набитыми книгами и съ in guarto Джебена «о первобытномъ мірѣ» (для легкаго чтенія) подъ мышкой, мать съ небольшой корзинкой, наполненной сандвичами и бисквитами собственнаго печенія; миссиссъ Примминсъ, съ новымъ зонтикомъ, купленнымъ для этого случая, — клѣткой, въ которой сидѣла канарейка, — ея любимица не столько за голосъ, сколько за почтенныя лѣта, и съ трубочкой, которою она успѣшно ее кормила, и я: всѣ мы ждали у воротъ, готовясь привѣтствовать небеснаго гостя. Садовникъ, съ телѣжкой набитой ящиками и чемоданами, стоялъ не много поодаль; а человѣкъ, который долженъ былъ пріѣхать, лишь только мы найдемъ квартиру, взобрался на пригорокъ, съ тѣмъ, чтобы высмотрѣть восходъ ожидаемаго солнца и извѣстить насъ о его появленіи, посредствомъ условленнаго знака носовымъ платкомъ, привязаннымъ на палкѣ.
Старый домъ нашъ печально глядѣлъ на насъ во всѣ свои опустѣвшія окна. У порога и въ открытыхъ сѣняхъ валялись остатки соломы и сѣна, употребленныхъ на укладку, корзинки и ящики, осмотрѣнные и потомъ оставленные за негодностью; другіе, перевязанные и сложенные въ кучу, которые долженъ былъ доставить человѣкъ; двѣ служанки, которымъ было отказано и которыя стояли на половинѣ дороги между домомъ и калиткой сада, перешептываясь и усталыя, какъ будто бы не спали онѣ нѣсколько недѣль сряду: — все давало этому зрѣлищу, обыкновенно спокойному и стройному, видъ какого-то грустнаго одиночества и запустѣнія. Какъ будто нашъ домашній геній упрекалъ насъ въ измѣнѣ. Я чувствовалъ, что предзнаменованія были не въ нашу пользу, и со вздохомъ отвернулся отъ мѣстъ, которыя покидалъ, потому что къ намъ уже подвигалась карета, во всемъ своемъ величіи. Какой-то человѣкъ, чрезвычайно важной наружности, не смотря на жаръ, закутанный въ теплую шинель и любившій, чтобъ его называли "смотрителемъ, " сошелъ съ рыжей, золотистой лошади, и учтиво объяснилъ намъ, что осталось всего только три мѣста, два внутри и одно снаружи, которыми мы вольны располагать; остальныя были заняты еще недѣли за двѣ до того, когда были получены наши требованія.
Зная, что миссиссъ Примминсъ была необходима моимъ родителямъ (тѣмъ болѣе, что она когда-то жила въ Лондонѣ и хорошо знала тамошніе обычаи), я предложилъ ей занять наружное мѣсто, а самъ рѣшился предпринять путь пѣшкомъ — давній и первобытный способъ перемѣщенія, имѣющій свою пріятную сторону для молодого человѣка, одареннаго крѣпкимъ сложеніемъ тѣла и веселымъ расположеніемъ духа. Уже протянувшаяся рука смотрителя не дала моей матери времени противиться моему предложенію, на которое батюшка изъявилъ свое согласіе безмолвнымъ пожатіемъ моей руки. Давъ обѣщаніе отыскать изъ въ гостинницѣ, близъ Стрэнда, которую имъ хвалилъ мистеръ Скиль за особенную опрятность и спокойствіе, и въ послѣдній разъ махнувъ рукой въ знакъ прощанія съ матерью, продолжавшей высовать въ окно добродушное свое лицо во все время, покуда карета не скрылась въ облакѣ, подобно колесницамъ Омировыхъ героевъ, я вошелъ въ домъ, уложилъ кое-какія необходимыя вещи въ котомку, нѣкогда припадлежавшую моему дѣду (отцу моей матери), которую я нашелъ въ чуланѣ, взвалилъ ее на плечи и, взявъ въ руки здоровую палку, отправился въ великій городъ, такимъ быстрымъ шагомъ, какъ будто путь мой лежалъ не дальше сосѣдней деревни. Вотъ почему, часамъ къ двѣнадцати я усталъ и проголодался; и увидавъ возлѣ дороги одну изъ тѣхъ веселенькихъ гостинницъ, которыя принадлежатъ исключительно Англіи, и, благодаря желѣзнымъ дорогамъ, скоро будутъ причислены къ явленіямъ допотопнымъ, сѣлъ за столъ подъ стрижеными липами, отстегнулъ свою котомку и потребовалъ свою скромную трапезу, съ достоинствомъ человѣка, который въ первый разъ самъ заказываетъ себѣ обѣдъ и платитъ изъ собственнаго кармана.
Между тѣмъ какъ я занялся ломтемъ свинаго сала и кружкой пива, два пѣшехода, пришедшіе по одной дорогѣ со мной, остановились, разомъ взглянули на предметъ моихъ занятій и, безъ сомнѣнія, увлеченные моимъ примѣромъ, сѣли подъ тѣми же деревьями, но за другимъ концомъ стола. Я осмотрѣлъ вновь прибывшихъ съ любопытствомъ, свойственнымъ моему возрасту.
Старшему могло быть лѣтъ тридцать, хотя глубокія морщины и лицо, вѣроятно нѣкогда цвѣтущее, а теперь довольно блѣдное, обличавшее труды, заботу, или утомленіе отъ неправильной жизни, старѣли его на видъ: наружность не говорила особенно въ его пользу. Въ одеждѣ его пробивалась какая-то претензія, не приставшая къ пѣшеходу: сертукъ его былъ узокъ и подложенъ ватой; двѣ огромныя булавки, соединенныя цѣпочкой, украшали крутой, атласный, голубой галстукъ, усѣянный желтыми звѣздами; его руки были покрыты очень грязными перчатками, когда-то соломеннаго цвѣта и играли тростью изъ китоваго уса, съ огромнымъ набалдашникомъ, что придавало трости видъ кистеня; когда онъ снялъ бѣлую шляпу, совершенно истертую, и сталъ заботливо и осторожно вытирать ее правымъ рукавомъ, множество правильныхъ кудрей разомъ обличило старанія искусства и плоды человѣческихъ рукъ. Парикъ его, котораго нельзя было не замѣтить (въ родѣ того, въ коемъ, на простонародныхъ картинкахъ, изображается Георгъ IV, въ молодости), низко спускался на лобъ и потокъ страшно подымался на макушкѣ; онъ былъ намазанъ масломъ и къ нему пристало немалое количество пыли, а масло и пыль въ равной степени оставили слѣды на лбу и щекахъ его хозяина. Сверхъ этого, выраженіе его лица было частію нахально и беззаботно; что-то насмѣшливое проглядывало въ углахъ его глазъ.
Младшій былъ, повидимому, моихъ лѣтъ и развѣ годомъ или двумя меня старше — судя, впрочемъ, по его гибкому, мускулистому сложенію, а не по ребяческому очертанію лица. Но это лицо, хотя ребяческое, не могло не обратить на себя вниманіе самаго безстрастнаго наблюдателя. Оно не только было смугло, какъ цыганское, но и имѣло характеръ цыганскій: большіе блестящіе глаза, черные, какъ смоль, волосы, длинные и волнистые, но не кудрявые, орлиныя и тонкія черты; когда юноша говорилъ, онъ показывалъ зубы ослѣпительной бѣлизны, подобной жемчугу. Нельзя было не удивляться его замѣчательной красотѣ; но это лицо носило отпечатокъ хитрости и дикости, вложенныхъ враждой съ обществомъ въ черты того племени, которое онъ мнѣ напоминалъ. Со всѣмъ этимъ, въ молодомъ странникѣ было и что-то такое напоминавшее джентельмена. Онъ былъ одѣтъ въ плисовой охотничьей курткѣ или, пожалуй, коротенькомъ фракѣ, подпоясанномъ широкимъ ремнемъ, широкихъ бѣлыхъ панталонахъ и фуражкѣ, которую небрежно бросилъ на столъ, когда утиралъ потъ съ лица, — съ нетерпѣніемъ и даже гордостью отвернувшись отъ своего товарища. Онъ окинулъ меня быстрымъ и внимательнымъ взглядомъ своихъ пронзительныхъ глазъ, потомъ растянулся на скамейкѣ и, казалось, дремалъ или мечталъ, покуда, вслѣдствіе приказанія его спутника, столъ былъ уставляемъ всѣми холодными мясами, какія только были въ гостинницѣ.
— Говядина, — сказалъ его товарищъ, вставляя лорнетъ въ правый глазъ, говядина; что это за говядина! — Ягненокъ; — старенекъ, — сыроватъ; — баранина…. пфу!…. Пирогъ; — суховатъ. — Телятина; — нѣтъ, свинина.. — Виноватъ! Чего вы хотите?
— Берите себѣ, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, съ ужимикой садясь за столъ и посмотрѣлъ съ презрѣніемъ на поданное мясо; потомъ, подождавши довольно долго, онъ отвѣдалъ и того, и другаго, и третьяго, подергивая плечаии и съ явными выраженіями неудовольствія. Вдругъ онъ поднялъ голову и спросилъ водки; и, къ моему недоумѣнію (совѣстно признаться), даже къ моему удивленію, онъ выпилъ съ полстакана этого яда, не разбавливая его ничѣмъ и съ такою миной, что должно было заключитъ, что онъ привыкъ къ нему.
— Напрасно, — сказалъ его товарищъ, придвигая къ себѣ бутылку и въ надлежащей мѣрѣ смѣшивая алкоголь съ водой. — Покровы желудка скоро истираются, если чистить ихъ по вашему. Лучше обратиться къ искрометной пѣнѣ, какъ говоритъ нашъ безцѣнный Билль. Вотъ этотъ молодой джентельменъ подаетъ вамъ хорошій примѣръ. И, съ этимъ, онъ обратился ко мнѣ, фамильярно кивая мнѣ головой. Какъ ни былъ я неопытенъ, однако сейчасъ смекнулъ, что онъ намѣренъ познакомиться съ тѣмъ, кого такъ привѣтствовалъ.
— Позвольте вамъ предложить что-нибудь? — сказалъ этотъ общительный индивидуумъ, описывая полукружіе концомъ своего ножа.
— Покорно васъ благодарю, сэръ, я ужъ обѣдалъ.
— Такъ что жъ? пуститесь въ новое поприще злодѣйствъ, какъ говоритъ Авонскій Лебедь, сэръ[2]; — не хотите? Такъ предлагаю вамъ выпить со мной рюмку Канарійскаго. А далеко изволите итти, если смѣю спросить?
— Въ Лондонъ, если съумѣю дойдти.
— О! — сказалъ путешественникъ, въ то время, какъ товарищъ его поднялъ на меня глаза, и я опять остался, пораженъ ихъ пронзительностію и блескомъ.
— Лондонъ — самое лучшее мѣсто въ мірѣ, для молодаго человѣка съ умомъ. Посмотрите, что тамъ за жизнь: «зеркало моды и первообразъ формы.»[3] Вы любите театръ, сэръ?
— Я никогда его не видалъ.
— Можетъ ли это быть! — воскликнулъ онъ, опуская черенокъ своего ножа и горизонтально приподымая конецъ его: — если такъ, молодой человѣкъ, прибавилъ онъ торжественно, вамъ предстоитъ…. но я не скажу вамъ, что вы увидите; не скажу, нѣтъ, даже, если бы вы могли усыпать этотъ столъ золотыми гинеями и воскликнуть съ благороднымъ жаромъ, который такъ увлекателенъ въ молодости: «мистеръ Пикокъ, все это ваше, если вы только скажете мнѣ, что мнѣ предстоитъ увидѣть!»
Я расхохотался во все горло — да простятъ мнѣ это самохвальство, но еще въ школѣ я былъ извѣстенъ за мой громкій и непринужденный смѣхъ. При этихъ звукахъ, лицо молодаго человѣка помрачилось; онъ оттолкнулъ тарелку и вдохнулъ.
— А вотъ мой товарищъ, — продолжалъ его пріятель, — а вотъ мой товарищъ, который, я думаю, вамъ ровесникъ, могъ бы сказать вамъ, что такое театръ, и что такое жизнь. Онъ видѣлъ городское обращеніе, онъ взглянулъ на торгашей, какъ поэтически замѣчаетъ лебедь. Не такъ ли, пріятель, а?
Юноша взглянулъ на него съ презрительной улыбкой.
— Да, я знаю что такое жизнь, и говорю, что въ жизни, какъ въ бѣдности, мало ли съ кѣмъ случается сближаться. Спросите у меня теперь, что такое жизнь, — я скажу вамъ: мелодрама; спросите у меня тоже самое, черезъ двадцать лѣтъ, и я скажу….
— Фарсъ, — прервалъ его товарищъ.
— Нѣтъ, трагедія, или комедія, какъ писалъ Мольеръ.
— Какъ это? — спросилъ я, заинтерессованный и даже удивленный тономъ моего ровесника.
— Комедія…. У моего пріятеля такъ вотъ нѣтъ шансовъ!
— Это похвала сэру Губерту Стэнлэй…. гмъ…. да…. гмъ…. Пикокъ можетъ быть уменъ, но онъ не плутъ.
— Это не совсѣмъ мое мнѣніе, — сказалъ сухо юноша.
— Шишъ за ваше мнѣніе, какъ говорятъ Лебедь. — Эй вы, сэръ, хозяинъ! уберите со стола, да дайте вамъ чистыхъ стакановъ, горячей воды, сахару, лимону, да бутылочку! Курите, сэръ! — И мистеръ Пикокъ предложилъ мнѣ сигару.
Я отказался, а онъ осторожно свернулъ какой-то далеко не заманчивый обращикъ апокрифическаго Гаванскаго произрастенія, намочилъ его весь, наподобіе того, какъ поступаетъ боа-констрикторъ съ быкомъ, котораго собирается проглотить, откусилъ одинъ конецъ, зажегъ другой опредѣленной на это машинкой, вынутой имъ изъ кармана, и скоро весь предался страшному усилію отравить окружавшую атмосферу. Тогда молодой человѣкъ, изъ соревнованія, или по чувству самосохраненія, вынулъ изъ кармана красивую, бархатную сигарочницу, вышитую, вѣроятно, какой-нибудь хорошенькой ручкой; потому что на ней можно было ясно разобрать слова: «отъ Джуліетты», и выбралъ сигару съ виду лучшую той, которая занимала его товарища: казалось, онъ также привыкъ обходиться съ табакомъ, какъ съ водкой.
— Вотъ человѣкъ, сэръ, — говорилъ мистеръ Пикокъ, прерывая рѣчь усиліями отчаянной борьбы съ своей незавидной жертвой — ему непремѣнно (пуфъ, пуфъ) нужно…. (пуфъ, пуфъ) настоящія сильва. Фу ты пропасть! опять погасла![4] — И мистеръ Пикокъ опять принялся за свою фосфорную машнику. Ни этотъ разъ его терпѣніе и настойчивость увѣнчались успѣхомъ, и середина сигарки отвѣтила скромною, красною искрою (стороны же остались неприкосновенны) на неусыпныя старанія ея поклонника.
Совершивъ этотъ подвигъ, мистеръ Пикокъ торжественно произнесъ:
— Ну, дѣтки, что Вы теперь скажете о картахъ? Насъ трое…. вистъ…. съ болваномъ…. ничего не можетъ быть лучше…. а?
Онъ вытащилъ изъ кармана сертука красный, шелковый платокъ, связку ключей, колпакъ, зубную щетку, кусокъ мыла для бритья, четыре куска сахару, бритву и колоду картъ. Отложивъ послѣднее, и повергнувъ остальной хламъ въ бездну, изъ котораго тотъ возникъ, онъ указательнымъ и большимъ пальцемъ, оборотилъ трефоваго валета и, положивъ его сверху, важно разложилъ карты по столу.
— Вы очень любезны, но не умѣю играть въ вистъ, сказалъ я.
— Не играете въ вистъ, не были, въ театрѣ, не курите! Сдѣлайте одолженіе, молодой человѣкъ (сказалъ онъ величественно и хмурясь), что же вы умѣете, что вы знаете?
Пораженный этой выходкой и устыдясь моего совершеннаго невѣдѣнія въ томъ, что мистеръ Пикокъ считалъ первымъ основаніемъ знанія, я наклонилъ голову и опустилъ глаза.
— Это хорошо, — продолжалъ мистеръ Пикокъ, ласковѣе прежняго: — въ васъ есть невинный стыдъ молодости. Это подаетъ надежды на будущее. "Смиреніе есть лѣстница его молодаго честолюбія, " говоритъ Лебедь. Взойдите на первую ступень и познаете вистъ, — "съ начала по шести пенсовъ очко.
Не смотря на мою неопытность въ дѣлѣ практической жнэии, я имѣлъ счастіе узнать кое-что объ открывавшемся передо мной поприщѣ изъ руководителей, столько разъ оклеветанныхъ, которые зовутъ романами, или повѣстями, — сочиненія, въ отношеніи къ внутреннему міру, имѣющія значеніе географическихъ картъ для внѣшняго. Мнѣ внезапно пришло на умъ нѣсколько воспоминаній изъ Жиль-Блаза и Векфильдскаго Священника. Я не имѣлъ желанія итти по стопамъ достойнаго Моисея и чувствовалъ, что въ сношеніяхъ съ этимъ новымъ мистеромъ Дженкинсономъ, я даже не могъ бы похвалиться шагреновыми очками. Потому, покачавъ головой, я спросилъ счетъ. Когда я вынулъ кошелекъ, связанный мнь моею матерью, содержавшій одну золотую и нѣсколько серебряныхъ монетъ, я замѣтилъ, что глаза мистера Пикока засверкали.
— Не хорошо, сэръ! не хорошо, молодой человѣкъ! «Скупость запала глубоко.» Прекрасно выразился Лебедь. Кто ничѣмъ не рискуетъ, тотъ ничего не выигрываетъ!
— У кого нѣтъ ничего, тому и рисковать не чѣмъ, — отвѣчалъ я, его же словами.
— Какъ нѣтъ ничего? — Молодой человѣкъ, развѣ вы сомнѣваетесь въ моей состоятельности, въ моемъ капиталѣ, въ моемъ золотѣ?
— Я говорилъ о себѣ, сэръ. Я не довольно богатъ, чтобы играть съ вами на деньги.
— Что вы этимъ хотите сказать, сэръ? — воскликнулъ мистеръ Пикокъ, въ добродѣтельномъ негодованіи. — Вы меня оскорбляете.
И онъ грозно всталъ и надвинулъ свою бѣлую шляпу на парикъ.
— Оставьте его, Галь, — сказалъ презрительно юноша. — Если онъ дерзокъ, ударьте его. (Это относилось ко мнѣ.)
— Дерзокъ! ударить! — воскликнулъ мистеръ Пековъ, ужасно покраснѣвъ! Но замѣтивъ улыбку на губахъ товарища, онъ сѣлъ и погрузился въ молчаніе.
Я заплатилъ деньги по счету, и когда, исполнивъ эту обязанность, которая рѣдко доставляетъ удовольствіе, хватился моей дорожной котомки, то увидѣлъ, что она была въ рукахъ молодого человѣка. Онъ хладнокровно читалъ адресъ, который я на всякій случай прилѣпилъ къ ней: Пизистратусъ Какстонъ, Эск., въ N. гостинницѣ, N. улицѣ, близъ Стрэнда.
Я взялъ у него котомку. Такое нарушеніе законовъ приличія, со стороны молодаго джентельмена, хорошо знавшаго жизнь, поразило меня болѣе, нежели уязвилъ бы меня подобный поступокъ отъ мистера Пикока. Онъ не извинился, но кивнулъ мнѣ головой, какъ бы желая проститься, и растянулся по лавкѣ во всю свою длину. Мастеръ Пикокъ, углубившійся въ раскладываніе пасьянса, даже не отвѣтилъ на мой прощальный привѣтъ, и на слѣдующее мгновеніе я былъ одинъ на большой дорогѣ. Мысли мои долго обращались къ молодому человѣку, сожалѣя о будущности, предстоящей человѣку съ его привычками въ подобномъ обществѣ, я невольно удивлялся не столько его красивой наружности, сколько развязности, смѣлости и беззаботному вліянію надъ товарищемъ, много старшимъ.
Было довольно поздно, когда я увидѣлъ передъ собою колокольню города, въ которомъ рѣшился переночевать. Рогъ нагонявшей меня кареты заставилъ меня обернуться, и въ то время, когда карета проѣзжала мимо меня, я увидѣлъ на наружномъ мѣстѣ мистера Пикока, все еще боровшагося съ сигарой, едва ли не тою же самой, и его молодаго пріятеля, который, развалясь на имперіалѣ посреди поклажи, склонился на руку прекрасной головой, и, вѣроятно, не замѣчалъ ни меня, ничего другаго.
Я могу, судя можетъ быть черезъ-чуръ лично, т. е. по собственному опыту, опредѣлить данныя молодаго человѣка на то, что зовутъ практическимъ успѣхомъ въ жизни, по двумъ, на первый взглядъ, весьма обыкновеннымъ его способностямъ: любопытству и необычайной живости извѣстнаго рода. Любопытство, которое торопится узнать все, что для него новое, и нервозная дѣятельность, близкая къ безпокойству, которое рѣдко позволяетъ тѣлесной усталости стать между человѣкомъ и цѣлью этихъ двухъ свойствъ, по моему, достаточны, чтобы пуститься въ свѣтъ.
Какъ ни усталъ я, но совершивъ омовеніе и, въ столовой гостинницы, гдѣ я остановился, освѣжавшись обыкновеннымъ напиткомъ пѣшехода, простымъ и нерѣдко оклеветываемымъ, чаемъ, я не могъ противиться искушенію широкой, шумной улицы, освѣщенной гасомъ и виднѣвшейся сквозь тусклыя окна столовой. Я прежде никогда не видывалъ большаго города, и противоположность между свѣтлой дѣятельной ночью улицы и скромной, безжизненное ночью деревень и полей сильно меня поразила.
Поэтому я выскочилъ на улицу и прыгая, и смѣясь, то глазѣлъ въ окна, то какъ будто спѣшилъ по теченію жизни, покуда очутился у трактира, около котораго толпилась небольшая кучка женщинъ, гражданъ, и голодныхъ, повидимому, дѣтей. Въ то время, какъ я разсматривалъ толпу и удивлялся, почему главная забота большинства земнаго населенія о томъ, какъ, когда и гдѣ поѣсть, слухъ мой былъ пораженъ слѣлующвми словами:
— Дѣйствіе происходитъ въ Троѣ, говоритъ знаменитый Билль.
Оглянувшись, я увидѣлъ мистера Пикока, указывавшаго тростью во отворенный, рядомъ съ трактиромъ, крытый ходъ, освѣщенный гасонъ я надъ дверью котораго, на оконномъ стеклѣ, было написано черными буквами: «Билліарды». Присоединяя дѣйствіе къ слову, Пикокъ разомъ вошелъ въ отворенную дверь и исчезъ. Юноша-товарищъ слѣдовалъ за нимъ лѣниво, какъ вдругъ замѣтилъ меня. Легкій румянецъ выбѣжалъ на его темныя щеки; онъ остановился и опираясь о дверь, долго и какъ-то странно смотрѣлъ ма меня, прежде нежели сказалъ:
— Вотъ мы и опять встрѣтились, сэръ! Не сладко вамъ, я думаю, проводить время въ этомъ мѣстѣ: ночи длинны внѣ Лондона.
— О, отвѣчалъ я простодушно, — меня все здѣсь тѣшитъ: освѣщеніе, лавки, давка; потому что все это для меня новость.
Юноша оставилъ свое мѣсто и, какъ бы приглашая меня слѣдовать за вамъ, сталъ, съ выраженіемъ какой-то горькой насмѣшки, хотя въ словахъ его просвѣчивала будто грусть:
— Одно, не можетъ быть ново для насъ, — старая истина, которую мы знали прежде даже, нежели отняли у насъ кормилицу: все, что имѣетъ какую-нибудь цѣну, должно быть куплено; ergo, кто купить ничего не можетъ, у того ничего и не будетъ.
— Не думаю, сказалъ я, чтобы всѣ лучшія вещи можно намъ купить. Посмотрите на этого бѣдняка, худаго, больнаго ювелира, что стоитъ передъ своей лавкой: его лавка лучшая за этой улицѣ, — а я увѣренъ, что онъ съ радостью отдалъ бы ее всю вамъ, или мнѣ, за наше здоровье и крѣпкія ноги. Нѣтъ! я скорѣе соглашусь съ моимъ отцомъ: лучшее въ жизни дано всѣмъ, т. е. природа и трудъ.
— Это говоритъ вашъ отецъ, и вы за нимъ! Впрочемъ всѣ отцы проповѣдуютъ и это и другія мудрыя истины; но не вижу я, чтобы отцы часто находили въ сыновьяхъ довѣрчивыхъ слушателей.
— Тѣмъ хуже для сыновей! — сказалъ я рѣшительно.
— Природа, — продолжалъ мой собесѣдникъ, не обращая вниманія на мое восклицаніе, — природа дѣйствительно даетъ намъ много и учитъ каждаго изъ насъ, какъ употреблять ея дары. Если природа вложила въ васъ наклонность въ лошадиному труду, вы будете трудиться, какъ лошадь; если она вложила въ меня побужденіе къ возвышенію, самолюбіе что ли, и отвращеніе отъ труда, я могу итти въ гору, но работать вѣрно не буду.
— Стало, вы согласны съ Скилемъ, сказалъ я, — и вѣрите тому, что нами руководятъ шишки нашего черепа?
— Да, и кровь нашихъ жилъ, и молоко матери. Мы наслѣдуемъ все, наравнѣ съ подагрой и чахоткой. Такъ вы всегда дѣлаете то, что говоритъ вамъ отецъ…. Вы добрый мальчикъ!
Я былъ обиженъ. Никогда не могъ я понять, отчего бываетъ человѣку стыдно, когда его хвалятъ за доброту: но тогда я былъ недоволенъ. Однако я рѣзко отвѣчалъ:
— Если бъ у васъ былъ такой отецъ, какъ у меня, вамъ бы не показалось неестественнымъ поступать по его словамъ.
— А, такъ у васъ хорошій отецъ? И велико должно быть его довѣріе въ вашу умѣренность и безстрастіе, что позволяетъ онъ вамъ однимъ шататься по свѣту?
— Я иду въ Лондонъ, вслѣдъ за нимъ.
— Въ Лондонъ? Такъ онъ въ Лондонѣ?
— Да, онъ проживетъ тамъ нѣсколько времени.
— Стало, мы еще, можетъ быть, встрѣтимся. Я тоже ѣду въ Лондонъ.
— Ну, такъ навѣрное встрѣтимся? — сказалъ я съ непритворною радостью, потому что участіе мое къ молодому человѣку не уменьшилось отъ его словъ, какъ ни мало нравились мнѣ чувства, ими выраженныя.
Онъ улыбнулся, и какимъ-то страннымъ образомъ. Смѣхъ его былъ тихъ и музыкаленъ, но какъ будто принужденъ.
— Встрѣтимся? Лондонъ не деревня: гдѣ же мнѣ васъ найти!
Я, не колеблясь, сказалъ ему адресъ гостинницы, гдѣ надѣялся найти моего отца; хотя изъ самовольнаго осмотра сдѣланнаго имъ моей котомкѣ, онъ, безъ сомнѣнія, уже зналъ его. Онъ внимательно выслушалъ меня, два раза повторилъ сказанное мною, чтобы, не забыть; мы шли оба молча, поворотивъ узкимъ переулкомъ, и вдругъ очутились на пространномъ погостѣ, по которому діагональю бѣжала тропинка къ рынку, съ погостомъ граничившему. На одной изъ надгробныхъ плитъ сидѣлъ Савояръ, держа на колѣняхъ свой инструментъ (не знаю право какъ назвать его); онъ глодалъ корку и кормилъ ею же бѣлыхъ мышекъ, стоявшихъ передъ нимъ на заднихъ лапкахъ. Савояръ былъ также беззаботенъ, какъ если бы сидѣлъ въ самомъ веселомъ мѣстѣ земнаго шара.
Мы оба остановились. Мальчикъ, увидавъ насъ, склонилъ на сторону свою полную жизни, головку, показалъ свои бѣлые зубы, въ минуту счастливой улыбки, столько свойственной его племени, такъ весело просящаго милостыни, — и разъ повернулъ ручку своего инструмента.
— Бѣдный ребенокъ! сказалъ я.
— Вамъ жалко его? Отъ чего же? по вашему же правилу, М. Какстонъ, онъ совсѣмъ не такъ жалокъ; больной ювелиръ столько же дастъ за его здоровье и молодость, сколько за наши! Скажите мнѣ, сынъ мудраго отца, отчего никто не жалѣетъ бѣднаго, больнаго ювелира, а всякому жалко здороваго Савояра? — Это потому, сэръ, — то есть грустная истина, преодолѣвающая всѣ Спартанскія нравоученія, — что бѣдность наибольшее зло. Оглянитесь. Гдѣ память по бѣдности на могилахъ? Посмотрите же не этотъ большой памятникъ, съ оградой кругомъ; прочтите длинную надпись: добродѣтели, примѣрный супругъ, нѣжно любимый отецъ, — безутѣшное горе, — покоятся въ радостной надеждѣ, и т. д. и т. д. А эти могилы безъ камней? Неужели думаете вы, что онѣ не скрываютъ праха справедливаго или добраго человѣка? А никакая эпитафія не исчисляетъ его добродѣтелей, не описываетъ скорби супругъ, не обѣщаетъ имъ радостныхъ надеждъ.
— Что жъ изъ этого? Богу нѣтъ дѣла до надгробныхъ надписей.
— Date my qualche cosa, сказалъ Савояръ на своемъ трогательномъ нарѣчіи, все улыбаясь и протягивая маленькую руку, въ которую я бросилъ незначительную монету. Мальчикъ выразилъ свою благодарность новымъ поворотомъ ручки инструмента.
— Это не трудъ, — сказалъ мой спутникъ, — и если бы вы нашли его за работой, то не дали бы ему ничего. У меня есть и инструментъ, на которомъ я играю, и мыши, о которыхъ долженъ заботиться. До свиданія!
Онъ махнулъ рукой и побѣжалъ по могиламъ въ то направленіе, откуда мы пришли.
Я остановился передъ прекрасной могилой съ прекрасной надписью. Савояръ внимательно смотрѣлъ на меня.
Савояръ внимательно смотрѣлъ на меня. Мнѣ хотѣлось вступить съ нимъ въ разговоръ. Это было не легко. Однакоже, я началъ:
Пизистратъ. Вы должно быть часто бываете голодны, мой бѣдный мальчикъ. Мыши вѣрно васъ не прокормятъ?
Савояръ надѣваетъ шляпу на бокъ, качаетъ головой и ласкаетъ мышей.
Пизистратъ. Вы очень ихъ любите: я думаю, онѣ ваши единственные друзья.
Савояръ, видимо понимая Пизистрата, тихо третъ свое лицо о мышей, потомъ тихо кладетъ ихъ на плиту и начинаетъ опять вертѣть; мыши безпечно играютъ на плитѣ.
Пизистратъ, показывая сначала на мышей, потомъ на инструментъ: Кого вы любите больше, мышей или это?
Савояръ показываетъ зубы, смотритъ въ глаза, растягивается по травѣ, играетъ съ мышами и бѣгло отвѣчаетъ.
Пизистратъ, при помощи Латыни понимая, что Савояръ говоритъ, что мыши живыя, а инструментъ не живой: — Да, живой другъ лучше мертваго. Mortus est hurda-gurda!
Савояръ быстро подымаетъ голову. — No, no, eccelenza, non е morta! и начинаетъ играть живую арію на осмѣянномъ инструментѣ. Лице Савояра воодушевляется: онъ счастливъ; мыши съ плиты бѣгутъ къ нему за пазуху.
Пизистратъ, тронутый (по-Латыни): Есть у васъ отецъ?
Савояръ, отварачиваясь. No, eccelenza; потомъ, помолчавъ говоритъ: si, si, и играетъ какую-то торжественную арію, останавливается и, положивъ одну руку на инструментъ, другую подымаетъ къ небу.
Пизистратъ понимаетъ. — Отецъ, подобно инструменту, въ одно время и умеръ и живъ. Самая форма мертвая вещь, но музыка живетъ. Пизистратъ бросаетъ на землю другую серебряную монету и уходитъ. Богъ тебѣ помощь, Савояръ! спасибо тебѣ! Ты сдѣлалъ много добра для Пизистрата, ты далъ славный урокъ черствой мудрости молодаго джентельмена въ бархатной курткѣ; лучше его поступилъ Пизистратъ, что остался послушать тебя.
У выхода съ погоста я оглянулся: Савояръ сидѣлъ по прежнему между могилъ, подъ Божьимъ небомъ. Онъ также пристально смотрѣлъ на меня, и когда наши взоры встрѣтились, прижалъ руку къ сердцу и улыбнулся. Богъ тебѣ помощь, бѣдный Савояръ!
Когда я на слѣдующее утро вышелъ изъ моей комнаты трактирный слуга, сердцемъ котораго я завладѣлъ лишними шестью пенсами, данными ему для того, чтобы онъ меня разбудилъ во время, услужливо извѣстилъ меня, что могу сократить свое путешествіе на цѣлую милю и, вмѣстѣ съ этимъ, насладиться пріятной прогулкой, если пройду по тропинкѣ черезъ паркъ одного джентельмена, который узнаю по сторожкѣ у входа и увижу миляхъ въ семи отъ города.
— Вамъ покажутъ и садъ, если вы вздумаете посмотрѣть его, — сказалъ слуга. — Только не ходите къ садовнику: онъ захочетъ взять съ васъ полкроны; тамъ есть старуха, которая покажетъ вамъ все, что стоитъ смотрѣть, — аллеи, большой каскадъ, за какіе-нибудь пустяки; спросите ее отъ моего имени, — прибавилъ онъ съ гордостью, — скажите Бобъ, что служитъ въ гостинницѣ Льва. Она моя тетка, и всегда ужъ старается угодить, коли кто придетъ отъ меня.
Не сомнѣваясь въ томъ, что только доброжелательство вызвало эти совѣты, я поблагодарилъ за нихъ моего толстоголоваго пріятеля, и, на всякій случай, спросилъ, кому принадлежитъ паркъ.
— Мистеру Тривеніону, извѣстному члену Парламета, отвѣчалъ слуга. — Вы вѣрно слыхали объ немъ, сэръ.
Я покачалъ головой, съ каждымъ часомъ болѣе и болѣе удивляясь тому какъ еще въ ней было мало.
— Въ гостинницѣ Ягненка есть "Журналъ умѣреннаго человѣка, " и тамъ говорятъ, что онъ одинъ изъ самыхъ умныхъ въ Нижней Палатѣ, — продолжалъ слуга шепотомъ. Но мы подписываемся на «Грозу Народа» и лучше знаемъ этого мистера Тривеніона: онъ такъ…. вертушка…. молоко съ водой, — не ораторъ…. не настоящее дѣло, — понимаете?
Совершенно убѣжденный, что я изъ всего этого ничего не понялъ, я улыбнулся и сказалъ: — разумѣется! и, вскинувъ на плеча котомку, опять пустился въ дорогу, между тѣмъ какъ слуга кричалъ мнѣ вслѣдъ:
— Смотрите, сэръ, не забудьте же сказать тетушкѣ, что васъ прислалъ я.
Городъ едва оказывалъ слабые признаки возвращенія къ жизни, когда я проходилъ по улицамъ. На лицѣ лѣниваго Феба блѣдное, больное выраженіе смѣнило лихорадочный, чахоточный румянецъ вчерашняго вечера; мастеровые, которые мнѣ попадались, скользили мимо меня, истощенные и будто измученные; немногія раннія лавки были отворены; человѣка два пьяныхъ вывалились изъ переулковъ и тащились домой съ разбитыми трубками въ зубахъ; объявленія, большими своими буквами, просившія о вниманіи къ «Лучшимъ фамильнымъ чаямъ по 4 шиллинга за фунтъ», «Прибывшему каравану дикихъ звѣрей мистера Сломена» и "Парацельсіевымъ пилюлямъ безсмертія, " какого-то доктора, — печально торчали на стѣнахъ пустыхъ, развалившихся домовъ, скудно-освѣщенныя восходомъ туманнаго солнца, которое мало содѣйствовало очарованію. Я былъ очень доволенъ когда оставилъ за собою городъ, увидѣлъ жнецовъ на поляхъ и услышалъ щебетанье птицъ. Я пришелъ къ сторожкѣ, о которой говорилъ слуга: то былъ домикъ въ деревенскомъ вкусѣ, полузакрытый деревьями и кустарникомъ, съ двумя большими чугунными воротами для пріятелей хозяина и маленькой калиткой для прохожихъ, вслѣдствіе странной небрежности хозяина и невниманія мѣстныхъ властей сохранившихъ право проходить черезъ владѣнія богача и любоваться ихъ великолѣпіемъ — ограничиваясь исполненіемъ просьбы, прописанной на дощечкѣ: ходить по дорожкамъ. Не было и осьми часовъ; времени я имѣлъ довольно: вотъ почему, пользуясь экономическимъ внушеніемъ трактирнаго слуги, я вошелъ въ сторожку и спросилъ старую даму, тетку мистера Бобъ. Молодая женщина, занятая приготовленіемъ завтрака, отвѣчала на мое требованіе учтивымъ поклономъ, и, подбѣжавъ къ грудѣ платья, которую тогда только я увидѣлъ въ одномъ изъ угловъ комнаты, громко сказала: — Бабушка, этотъ джентельменъ хочетъ посмотрѣть на водопадъ.
Груда платья зашевелилась и, повернувшись, обличила человѣческій образъ, озарившійся особеннымъ выраженіемъ въ ту минуту, когда внучка, обратившись ко мнѣ, простодушно сказала:
— Стара она, голубушка, а все еще любитъ нажить себѣ шесть пенсовъ! — И, взявши въ руку костыль, между тѣмъ какъ внучка надѣвала ей хорошенькую шляпу, эта промышленная дама выступила шагомъ, бодрость котораго меня поразила.
Я покушался вступить въ разговоръ съ моей путеводительницей, но она казалась мало склонна къ общительности, а красота долинъ и рощь, которыя открывались передо мной, безъ труда склоняла меня къ молчанію.
Много разныхъ мѣстностей видѣлъ я съ тѣхъ поръ, но не нашелъ ландшафта красивѣе того, что тогда раскидывался передо мною съ его чисто-Англійскимъ характеромъ. Въ немъ не было ни одного изъ феодальныхъ признаковъ старинныхъ парковъ: ни огромныхъ дубовъ, ни фантастически-остриженвыхъ деревьевъ, ни овраговъ, поросшихъ папоротникомъ, ни оленей, собравшихся на скатахъ; напротивъ того, все это, за исключеніемъ развѣ нѣсколькихъ прекрасныхъ деревьевъ, всего болѣе березъ, производило впечатлѣніе новой, искусственной мѣстности. Возвышенія на травѣ показывали, что здѣсь нѣкогда были ограды, теперь уничтоженныя; луга были заново раздѣлены мелкими желѣзными рѣшетками; молодыя деревья, размѣщенныя съ удивительнымъ вкусомъ, но безъ достопочтенной правильности аллей и не въ шахматномъ порядкѣ (по которымъ познаются парки, ведущіе свое происхожденіе отъ временъ Елисаветы или Іакова), разнообразили огромное пространство зелени; вмѣсто оленей паслись быки и коровы, съ короткими рогами, самыхъ лучшихъ породъ, и овцы, которыя непремѣнно бы заслужили призъ на сельско-хозяйственной выставкѣ. На каждомъ шагу встрѣчались явныя доказательства улучшенія, энергіи, достатка, богатства; но издержки явно были сдѣланы не съ одной цѣлью прибыли. Мысль о красотѣ видимо преобладала надъ мыслью о выгодѣ; или, точнѣе, хозяинъ согласенъ былъ извлечь все возможное изъ своей земли, а не изъ своихъ денегъ.
Но упорное желаніе старухи заработать шесть пенсовъ привело меня къ неблагопріятному заключенію о характерѣ хозяина.
— Здѣсь, думалъ я, — всѣ признаки богатства, а этой бѣдной женщинѣ, живущей на порогѣ роскоши, недостаетъ шести пенсовъ.
Эти предположенія, въ которыхъ я видѣлъ доказательство моей смѣтливости, были доведены до степени убѣжденія тѣми немногими изрѣченіями, которыя я наконецъ успѣлъ вырвать у старухи.
— Мистеръ Тривеніонъ долженъ быть богатый человѣкъ, сказалъ я.
— Довольно-богатый, — проворчала моя путеводительница.
— И ему нужно много рукъ здѣсь? Работы довольно? — сказалъ я, оглядывая огромное пространство, засаженное молодымъ кустарникомъ и покрытое грядами и клумбами, по которому вилась наша дорога, то выдаваясь въ луга и овраги и обсаженная рѣдкими садовыми деревьями, то (ибо всякая неровность почвы была обращена въ пользу красоты ландшафта) спускаясь въ долины, то взбираясь по пригоркамъ, то направляя зрѣніе къ какому-нибудь произведенію изящнаго искусства или очаровательницы-природы.
— Да, конечно! Кто жъ говоритъ, что онъ не найдетъ работы для тѣхъ, кому она нужна. Да имѣніе-то ужъ не то теперь, что было въ мое время.
— Такъ оно прежде было въ другихъ рукахъ?
— Какъ же! Оно еще за мою память принадлежало Гогтонамъ…. вотъ были господа! Мой мужъ былъ тогда садовникомъ — не то что нынѣшніе щеголи — джентельмены, которые и за заступъ-то взяться не умѣютъ!
Бѣдная старушка!
Я начиналъ ненавидѣть неизвѣстнаго владѣльца. Ясно было, что, купивъ имѣніе прежняго простого и гостепріимнаго семейства, онъ оставлялъ въ небреженіи старыхъ слугъ, предоставивъ имъ снискивать себѣ пропитаніе показываніемъ водопадовъ.
— Вотъ и вода! Куда хороша! Не то было въ мое время, — сказала моя спутница.
Вдругъ неожиданно открылся взорамъ ручей, журчаніе котораго слышалось еще издали, и довершилъ прелесть картины. Когда, погрузившись опять въ молчаніе, мы пошли по его теченію, подъ навѣсомъ каштановъ и тѣнистыхъ липъ, на противоположной сторонѣ открылся намъ домъ самого владѣльца: новое, современное зданіе изъ бѣлаго камня, съ прекраснымъ Коринѳскимъ портикомъ, которому подобнаго мнѣ никогда не приходилось видѣть въ этой сторонѣ.
— А славный домъ! сказалъ я. — Долго живетъ здѣсь мистеръ Тривеніонъ?
— Онъ-то почти никогда не выѣзжаетъ отсюда, да все оно не то, что было въ мое время: Гогтоны живали здѣсь круглый годъ; только въ тепломъ домѣ, не въ этомъ.
Добрая старушка, и вы, бѣдные изгнанники, Гогтоны! подумалъ я. Проклятый выскочка! Я былъ доволенъ, когда поворотъ въ кустахъ скрылъ отъ насъ домъ, котя мы, на самомъ дѣлъ, подходили къ нему ближе. И я увидѣлъ хваленый каскадъ, чей ревъ слышался мнѣ уже нѣсколько минутъ.
Въ Альпахъ подобный водопадъ показался бы ничтожнымъ, но въ противуположности съ тщательно-обработанной почвой и при отсутствіи другихъ рѣзкихъ чертъ природы, онъ производилъ впечатлѣніе разительное и даже величественное. Берега сходились здѣсь ближе: скалы, частью природныя, частью, безъ сомнѣнія, искусственныя, придавали имъ дикій видъ; каскадъ падалъ съ значительной вышины въ быстротекущія воды, по выраженію моей спутницы, смертельно-глубокія.
— Въ прошломъ Іюнѣ минуло два года съ того дня какъ какой-то сумасшедшій перепрыгнулъ на ту сторону, вотъ съ этого мѣста, гдѣ вы теперь стоите, — сказала старуха.
— Сумасшедшій! отчего же? — сказалъ я, оглянувъ узкое разстояніе между двухъ краевъ пропасти глазомъ, привыкшимъ къ гимнастикѣ еще въ институтѣ. — Не надо быть сумасшедшимъ для этого, мой добрая леди, — сказалъ я.
И, съ этими словами, по одному изъ тѣхъ порывовъ, которые было бы неумѣстно приписывать благородному чувству храбрости, я отступилъ на нѣсколько шаговъ и перескочилъ черезъ пропасть. Но когда съ другаго берега я оглянулся и увидѣлъ, что промахъ былъ бы моей смертью, у меня закружилась голова, и я почувствовалъ, что перепрыгнуть назадъ не рѣшился бы даже и съ тѣмъ, чтобы сдѣлаться владѣльцемъ всего имѣнія.
— Какъ же я теперь вернусь? — спросилъ я отчаяннымъ голосомъ у старухи, которая въ недоумѣніи глядѣла за меня съ противоположнаго берега. — А, вижу, вижу: внизу мостъ!
— Да пройти-то нельзя черезъ мостъ: у моста калитка, а баринъ держитъ ключъ при себѣ. Вы теперь въ той части сада, куда чужихъ не пускаютъ. Бѣда! — Сквайръ ужасно будетъ сердиться, если узнаетъ. Вамъ надо воротиться, а васъ увидятъ изъ дому. Господи, Господи! Что я стану дѣлать? А нельзя вамъ перепрыгнуть опять?
Тронутый этими жалостными восклицаніями и не желая подвергнуть старушку гнѣву ея господина, я рѣшился собраться съ духомъ и опять перескочить черезъ опасную пропасть.
— Хорошо, не бойтесь, — сказалъ я ей. — Что было сдѣлано разъ, то должно сдѣлаться и два раза, когда необходимо. Посторонитесь!
И я отступилъ нѣсколько шаговъ: почва была слишкомъ неровна, и разбѣжаться передъ скачкомъ не позволяла. Сердце мое билось объ ребра, и я понялъ, что порывъ производитъ чудеса тамъ, гдѣ приготовленія не ведутъ ровно ни къ чему.
— Пожалуйста поскорѣе! — сказала старуха.
Гадкая старуха! Я начиналъ меньше уважать ее. Я стиснулъ зубы и готовъ былъ прыгнуть, когда сзади меня кто-то сказалъ:
— Подождите, молодой чедовъкъ, я васъ пропущу черезъ калитку.
Я обернулся и увидѣлъ возлѣ себя (удивительно только, что я не видѣлъ его прежде) человѣка, чье простое, однако не рабочее платье, повидимому, обличало главнаго садовника, о которомъ говорила моя спутница. Онъ сидѣлъ на камнѣ подъ каштановымъ деревомъ; у ногъ его лежала отвратительная собака, которая заворчала на меня, когда я обернулся.
— Спасибо, пріятель! — сказалъ я съ радостью. — Признаюсь откровенно, я боялся скачка.
— Какъ же вы говорили, что то, что было сдѣлано одинъ разъ, можетъ быть сдѣлано и два раза.
— Я не говорилъ можетъ, а должно быть сдѣлано.
— Гмъ! Вотъ эдакъ будетъ лучше!
Онъ всталъ; собака подошла, понюхала мои ноги и, словно убѣдившись, что я человѣкъ заслуживающій уваженія, замотала концомъ хвоста.
Я посмотрѣлъ на ту сторону, на старуху, и къ моему удивленію, увидѣлъ, что она убѣгала назадъ, какъ только могла скорѣе.
— Знаете ли, — сказалъ я смѣясь, — бѣдная старушка боится, чтобы вы не сказали барину: — вы, вѣдь, старшій садовникъ, должно быть? Но я одинъ виноватъ. Вы такъ и скажите, если станете разсказывать! — Я вынулъ полъ-кроны и подалъ ее моему новому путеводителю.
Онъ отказался отъ денегъ, прибавивъ тихо: — гмъ, не дурно! потомъ, громко: — Вамъ не зачѣмъ подкупать меня, молодой человѣкъ: я все видѣлъ.
— Я боюсь, вашъ баринъ очень крутъ съ старыми слугами бѣдныхъ Гогтоновъ.
— Будто? Да, такъ баринъ-то. То есть — вы полагаете — мистеръ Тривеніонъ.
— Да.
— Это, въ самомъ дѣлѣ, говорятъ. Вотъ дорога. — И онъ повелъ меня отъ водопада внизъ по узкому оврагу.
Нѣтъ человѣка, который бы не замѣтилъ, что избѣжавъ большой опасности, удивительно ободряешься духомъ и приходишь въ состояніе пріятнаго веселія. Такъ было и со мной: я говорилъ съ садовникомъ совершенно-откровенно и не догадывался, что его односложные отвѣты всѣ вели къ тому, чтобы вывѣдать отъ меня короткую повѣсть о моемъ путешествіи, ученіи у доктора Германа и большой книгѣ моего отца. Только тогда замѣтилъ я возникшую между нами короткость, когда, обошедъ извилистую дорожку, мы опять подошли къ рѣчкѣ и остановились у желѣзной двери, вдѣланной въ сводъ, сложенный изъ обломковъ скалъ, и мой товарищъ сказалъ очень просто: — а имя ваше, молодой человѣкъ? — какъ ваше имя?
Я сначала поколебался, но слышавъ, что объ этомъ обыкновенно спрашиваютъ у посѣтителей, любопытствующихъ видѣть какія бы то ни было достопримѣчательности, отвѣчалъ:
— Мое имя очень почтенное, въ особенности если вашъ баринъ охотникъ до книгъ, мое имя: Какстонъ.
— Какстонъ, воскликнулъ садовникъ съ живостію, — въ Кумберландѣ есть эта фамилія.
— Это наше семейство, и мой дядя Роландъ его глава.
— А вы сынъ Огюстена Какстона?
— Да. Такъ вы слыхали о батюшкѣ?
— Теперь мы не пройдемъ черезъ калитку: ступайте за мной. — И, круто поворотивъ, онъ пошелъ по узкой тропинкѣ; прежде чѣмъ я могъ опомниться отъ удивленія, ярдахъ во сто передъ нами вдругъ открылся домъ.
— Извините меня, — сказалъ я, — да куда же мы идемъ, любезный другъ?
— Любезный другъ, любезный другъ! Это хорошо сказано, сэръ. Вы идете къ добрымъ друзьямъ. Я былъ въ школѣ съ вашимъ отцомъ. Я даже нѣсколько зналъ вашего дядюшку. Мое имя Тривеніонъ.
Въ ту минуту, когда мой проводникъ сказалъ мнѣ свое имя, я былъ смущенъ отъ непростительной ошибки. Небольшое, ничего не выражавшее лицо вдругъ облеклось въ моихъ глазахъ достоинствомъ; простое платье, толстаго, темнаго сукна преобразилось въ обыкновенное и приличное déshabillé деревенскаго джентельмена, въ предѣлахъ его владѣній. Даже гадкая собака обратилась въ Шотландскаго терріера самой рѣдкой породы.
Проводникъ добродушно посмѣялся моему недоумѣнію, и, потрепавъ меня по плечу, сказалъ:
— Вамъ надо извиняться передъ садовникомъ, а не передо мною. Онъ очень красивый малый, футовъ шести ростомъ.
Я не могъ выговорить ни одного слова, покуда мы поднимались по широкимъ ступенямъ портика, и прошли черезъ большія сѣни, уставленныя статуями и померанцовыии деревьями; мой спутникъ, вступивъ въ небольшую комнату украшенную картинами и гдѣ все было приготовлено къ завтраку, сказалъ дамъ, сидѣвшей за самоваромъ: — Милая Эллиноръ, представляю вамъ сына нашего стараго друга, Огюстена Какстонъ. Удержите его здѣсь, на сколько ему это будетъ возможно. Повѣрьте, молодой человѣкъ, что вы видите въ леди Эллиноръ Тривеніонъ особу, — съ которою вы должны быть хорошо знакомы: семейная дружба должна быть наслѣдственна!
Мистеръ Тривеніонъ произнесъ эти слова съ особеннымъ выраженіемъ и потомъ, взглянувъ на большой мѣшокъ, лежавшій на столѣ, вытащилъ изъ него кипу писемъ и газетъ, опустился въ кресла и, казалось, совершенно позабылъ о моемъ существованіи.
Дама на минуту пришла въ недоумѣніе: я замѣтилъ, что она нѣсколько разъ перемѣнилась въ цвѣтѣ лица, переходя отъ блѣднаго къ красному и отъ краснаго къ блѣдному, прежде нежели подошла ко мнѣ съ очаровательной прелестью непритворной ласки, взяла меня за руку, усадила возлѣ себя и такъ радушно стала разспрашивать меня объ отцѣ, дядѣ и обо всемъ моемъ семействѣ, что черезъ пять минутъ я былъ какъ у себя дома. Леди Эллиноръ слушала съ улыбкой (хотя и съ влажными глазами, которыя, по временамъ утирала) простодушныя подробности моего разсказа. Наконецъ она сказала:
— Вы никогда не слыхали отъ батюшки обо мнѣ…. то есть о Тривеніонахъ?
— Никогда, — отвѣчалъ я, — да это бы и очень меня удивило; къ тому же мой отецъ, какъ вы и сами знаете, не разговорчивъ.
— Будто бы! Когда я знала его, онъ былъ, напротивъ, преживой и преразговорчивый! — Она отвернулась и вздохнула.
Въ эту минуту вошла молодая леди, свѣжая, цвѣтущая и милая: у меня въ головѣ не осталось ни одной мысли! Леди вошла, распѣвая какъ птичка; моему очаровательному взору казалось, что она родилась на небѣ.
— Фанни, — сказала леди Эллиноръ, — дай руку мистеру Какстонъ, сыну человѣка, котораго я не видала съ тѣхъ поръ, когда еще была немногимъ старѣе тебя, во котораго помню, какъ будто его видѣла только вчера.
Миссъ Фанни покраснѣла, улыбнулась и подала мнѣ руку съ непринужденностью, которой я напрасно старался подражать. Во время завтрака, мистеръ Тривеніонъ продолжалъ читать письма и просматривалъ бумаги, иногда восклицая: — «Гмъ! Все вздоръ!» и безсознательно глотая между тѣмъ чай или небольшіе куски поджаренаго хлѣба. Потомъ, съ быстротой свойственной всѣмъ его движеньямъ, онъ всталъ и на минуту погрузился въ размышленіе. Онъ снялъ шляпу съ широкими полями, покрывавшую его брови: первое отрывистое движеніе и послѣдовавшая за нимъ неподвижность обратили на себя мое любопытное вниманіе, и я еще болѣе стыдился моей ошибки. Лицо его, истощенное заботой, пылкое, но въ то же время задумчивое, впалые глаза и глубоко-врѣзанныя черты принадлежали одной изъ тѣхъ натуръ, одаренныхъ достоинствомъ и нѣжностію, при помощи того умственнаго образованія, которымъ отличается истинный аристократъ, т. е. человѣкъ отъ рожденія острый и умный, прекрасно воспитанный. Это лицо въ молодости могло бытъ хорошо, потому что всѣ черты, хотя и мелкія, были удивительно опредѣленны, — лобъ, отчасти лысый, былъ породистъ и высокъ, а въ очертаніи губъ пробивалась почти женская нѣжность. Выраженіе всего лица было повелительно, но грустно. Нерѣдко, сдѣлавшись уже опытнѣе въ дѣлахъ жизни, мнѣ казалось, что на этомъ челѣ я читаю повѣсть могучаго честолюбія, подчиненнаго философіи и строгой совѣсти; но въ то время я прочелъ на немъ только какую-то недовольную грусть, которая, не знаю почему, опечалила меня.
Тривеніонъ опять подошелъ къ столу, собралъ свои письма и скрылся въ двери.
Глаза жены нѣжно слѣдили за нимъ. Эти глаза напоминали мнѣ глаза моей матери, вѣроятно подобно всѣмъ глазамъ, выражавшимъ привязанность. Я подвинулся къ ней, и мнѣ захотѣлось пожать ея бѣлую руку, которая небрежно лежала передо мной.
— Хотите пройтиться съ нами? — сказала миссъ Тривеніонъ, обращаясь ко мнѣ.
Я поклонился, и черезъ нѣсколько минутъ очутился въ комнатѣ одинъ. Покуда дамы отправились за своими шляпами и шалями, я, отъ нечего дѣлать, взялъ газеты, которыя мистеръ Тривеніонъ оставилъ на столѣ. Мнѣ бросилось въ глаза его собственное имя: оно встрѣчалось часто, и во всѣхъ газетахъ. Въ одной его бранили, въ другой хвалили безъ мѣры; но одна статья той изъ газетъ, которая, повидимому, хотѣла показаться безпристрастною, поразила меня и осталась у меня въ памяти. Я увѣренъ, что все еще сумѣю передать ея содержаніе, хоть и не слово въ слово. Помнится, тутъ было что-то въ родѣ слѣдующаго:
«При настоящемъ положеніи партій, наши современники естественно посвятили много мѣста достоинствамъ и недостаткамъ мистера Тривеніонъ. Несомнѣнно, что это имя стоитъ высоко въ Нижней Палатѣ; но несомнѣнно и то, что оно возбуждаетъ мало сочувствія въ народѣ. Мистеръ Тривеніонъ по преимуществу восторженный членъ Парламента. Онъ скоръ и точенъ въ дебатахъ; онъ удивительно говоритъ въ комитетахъ. Хотя онъ никогда не былъ на службѣ, продолжительный опытъ въ дѣлѣ общественной жизни, его сердечное вниманіе къ общественнымъ дѣламъ, даютъ ему почетное мѣсто между тѣми практическими государственными людьми, изъ которыхъ выбираются министры. Онъ — человѣкъ съ незапятнанной славой и благонамѣренный, — въ этомъ нѣтъ сомнѣнія; и въ немъ всякій кабинетъ имѣлъ бы члена честнаго и полезнаго. Вотъ все, что можно сказать въ похвалу ему. Какъ оратору, ему недостаетъ того огня, которымъ снискивается сочувствіе народа. Его слушаютъ въ Палатѣ, но сердце народа не лежитъ къ нему. Оракулъ вопроса второстепенной важности, онъ, сравнительно, мелокъ въ политикѣ. Онъ никогда искренно не придерживается никакой партіи, никогда не обнимаетъ вопроса вполнѣ и не сродняется съ нимъ. Умѣренность, которою кичится онъ, нерѣдко проявляется въ насмѣшливыхъ придиркахъ и въ притязаніи на стоицизмъ, издавна заслужившихъ ему отъ его враговъ славу человѣка нерѣшительнаго. Обстоятельства могутъ дать такому человѣку временную власть, но способенъ-ли онъ на долго сохранить вліяніе? Нѣтъ. Пускай же мистеръ Тривеніонъ остается при томъ, что указали ему и природа, и его положеніе въ обществѣ, — пусть будетъ онъ неподкупнымъ, независимымъ и способнымъ членомъ Парламента и примирителемъ умныхъ людей обѣихъ сторонъ, когда партіи вдаются въ крайности. Онъ пропадетъ, если сдѣлать его кабинетнымъ министромъ. Зазрѣнія его совѣсти ниспровергнутъ всякій кабинетъ, а его нерѣшительность помрачила бы его личную репутацію.»
Едва окончилъ я чтеніе этого параграфа, вошли дамы.
Хозяйка, увидѣвъ листокъ въ моихъ рукахъ, сказала съ принужденной улыбкой:
— Опять какія-нибудь нападки на мистера Тривеніона?
— Пустое, — сказалъ я не совсѣмъ умѣстно. — Статья, которая показалась мнѣ столь безпристрастною, была желчнѣе всѣхъ — пустое!
— Я теперь никогда не читаю газетъ, т. е. политическихъ статей: онѣ слишкомъ грустны. А было время, онѣ доставляли мнѣ столько удовольствія, — когда началось его поприще и слава его еще не была сдѣлана.
Леди Эллиноръ отворила дверь, выходившую на террасу, я спустя нѣсколько минутъ, мы очутились въ той части сада, которую хозяева оградили отъ общественнаго любопытства. Мы прошли мимо рѣдкихъ растеній, странныхъ цвѣтовъ, длинными рядами теплицъ, гдѣ цвѣли и жили всѣ диковинныя произведенія Африки и обѣихъ Индій.
— Мистеръ Тривеніонъ охотникъ до цвѣтовъ? спросилъ я.
Хорошенькая Фанни засмѣялась:
— Не думаю, чтобъ онъ умѣлъ отличить одинъ отъ другаго.
— Я и самъ не похвалюсь, и врядъ ли отличу одинъ цвѣтокъ отъ другаго, когда ихъ не вижу.
— Ферма васъ больше займетъ, — сказала леди Эллиноръ.
Мы подошли къ зданію фермы, недавно отстроенной по послѣднимъ правиламъ. Леди Эллиноръ показала имъ машины и орудія самаго новаго изобрѣтенія, назначенныя къ сокращенію труда и усовершенствованію механизма въ хозяйствѣ.
— Такъ мистеръ Тривеніонъ большой хозяинъ?
Фанни опять засмѣялась:
— Батюшка одинъ изъ оракуловъ агрономіи, одинъ изъ первыхъ покровителей ея успѣховъ, но что касается до хозяйства, онъ, право, не скажетъ вамъ, когда ѣдетъ по своимъ полямъ.
Мы воротились домой. Миссъ Тривеніонъ, чья открытая ласка произвела слишкомъ глубокое впечатлѣніе на юное сердце Пизистрата II, предложила показать мнѣ картинную галлерею. Собраніе ограничивалось произведеніями Англійскихъ художниковъ. Миссъ Тривеніонъ остановила меня передъ лучшими.
— Мистеръ Тривеніонъ любитель картинъ?
— Опять таки нѣтъ! — сказала Фанни, покачавъ выразительно головкой. — Моего отца считаютъ удивительнымъ знатокомъ, а онъ покупаетъ картины потому только, что считаетъ себя обязаннымъ поощрять нашихъ художниковъ. А какъ купитъ картину, — врядъ ли когда и взглянетъ на нее!
— Что же онъ?…. — Я остановился, почувствовавъ невѣжливость моего, впрочемъ весьма основательнаго, вопроса.
— Что онъ любитъ, — хотѣли вы спросить? Я, конечно, знаю его съ тѣхъ поръ какъ что-нибудь знаю, но не умѣла еще открыть что любитъ мой отецъ. Онъ даже не любитъ и политики, хоть и живетъ весь въ политикѣ. Вы какъ будто удивляетесь; когда-нибудь вы его лучше узнаете, а никогда не разрѣшите тайны о томъ, что любить мистеръ Тривеніонъ.
— Ты ошибаешься, — сказала леди Эллиноръ, вошедшая въ комнату вслѣдъ за вами, неслышно для насъ. — Я сейчасъ тебѣ назову что отецъ твой болѣе нежели любитъ и чему служитъ каждый часъ своей благородной жизни: — справедливость, благотворительность, честь и свое отечество. Тому, кто любитъ все это, можно простить равнодушіе къ какому-нибудь гераніуму, къ новому плугу и даже (хотя это болѣе всего оскорбитъ тебя, Фанни) къ лучшему произведенію Лендесера или послѣдней модѣ, удостоенной вниманія миссъ Фанни Тривеніонъ.
— Мама! сказала умоляющимъ голосомъ Фанни, — и слезы брызнули изъ глазъ.
Неописанно-хороша была, въ то время, леди Эллиноръ: глаза ея блистали, грудь подымалась высоко. Женщина, взявшая сторону мужа противъ дочери и понимавшая такъ хорошо то, чего дочь не чувствовала, не смотря на опытъ каждаго дня, то, что свѣтъ никогда не узналъ бы, не смотря на бдительность его похвалъ и порицаній, — эта женщина была, по моему, лучшая картина всего ихъ собранія.
Выраженіе ея лица смягчилось, когда она увидѣла слезы въ блестящихъ, карихъ глазахъ Фанни: она протянула ей руку, которую дочь нѣжно поцѣловала, и потомъ, сказавъ шепотомъ:
— Не останавливайтесь на всякомъ пустомъ моемъ словѣ, маменька: иначе придется каждую минуту что-нибудь прощать мнѣ, — миссъ Тривеніонъ ускользнула изъ комнаты.
— Есть у васъ сестра? — спросила леди Эллиноръ.
— Нѣтъ.
— А у Тривеніона нѣтъ сына, — сказала она грустно. — На щекахъ моихъ выступилъ яркій румянецъ. — Какой же я сумасшедшій опять! Мы оба замолчали; дверь отворилась и вошелъ мистеръ Тривеніонъ.
— Я пришелъ за вами, — сказалъ онъ улыбаясь, когда увидѣлъ меня; — и эта улыбка, такъ рѣдко появлявшаяся на его лицѣ, была исполнена прелести. — Я поступилъ невѣжливо; извините. Эта мысль только теперь пришла мнѣ въ голову, и я сейчасъ же бросилъ мои голубыя книжки и моего письмоводителя, чтобъ предложить вамъ прогуляться со иною полчасика, — только полчаса; болѣе никакъ не могу: въ часъ ко мнѣ должна быть депутація! — Вы, конечно, обѣдаете и ночуете у насъ?
— Ахъ, сэръ! матушка будетъ безпокоиться, если я не поспѣю въ Лондонъ къ вечеру.
— Пустое, — отвѣчалъ членъ Парламента, — я пошлю нарочнаго сказать, что вы здѣсь.
— Не надо, не надо, благодарю васъ.
— Отчего же?
Я колебался.
— Видите ли, сэръ, отецъ мой и мать въ первый разъ въ Лондонѣ: и хотя я самъ тамъ никогда не бывалъ, все-таки могу имъ понадобиться, бытъ имъ полезенъ. — Леди Эллиноръ положила мнѣ руку на голову и гладила мнѣ волосы, покуда я говорилъ.
— Хорошо, молодой человѣкъ: вы уйдете далеко въ свѣтѣ, какъ ни дуренъ онъ. Я не думаю, чтобы вы въ немъ имѣли успѣхъ, какъ говорятъ плуты: это другой вопросъ, но если вы и не подниметесь, то навѣрное и не упадете. Возьмите шляпу и пойдемте со иной; мы отправимся къ сторожкѣ… и вы еще застанете дилижансъ.
Я простился съ леди Эллиноръ и хотѣлъ просить ее передать отъ меня поклонъ миссъ Фанни, но слова остановились у меня въ горлѣ, а мистеръ Тривеніонъ уже выходилъ изъ терпѣнія.
— Хорошо бы опять намъ свидѣться поскорѣе! — сказала леди Эллиноръ, провожая насъ до двери.
Мистеръ Тривеніонъ шелъ скоро и молча: онъ держалъ одну руку за пазухой, а другою небрежно махалъ толстой тростью.
— Мнѣ надо пройти къ мосту, — сказалъ я, — потому что я позабылъ свою котомку. Я снялъ ее передъ тѣмъ какъ собрался прыгать, и старушка врядъ ли захватила ее.
— Такъ пройдемте здѣсь. Сколько вамъ лѣтъ?
— Семнадцать съ половиной.
— Вы конечно знаете Латинскій и Греческій языки, какъ ихъ знаютъ въ школахъ?
— Думою, что знаю порядочно, сэръ.
— А батюшка что говоритъ?
— Батюшка очень взыскателемъ, однако онъ увѣряетъ, что вообще доволенъ моими познаніями.
— Такъ и я доволенъ. А математика?
— Немножко.
— Хорошо!
Здѣсь разговоръ на время былъ прервалъ. Я нашелъ, котомку, пристегнулъ ее, и мы уже подходили къ сторожку когда мистеръ Тривеніонъ отрывисто сказалъ мнѣ:
— Говорите, мой другъ, говорите…. я люблю слушать васъ, когда вы говорите; это меня освѣжаетъ. Въ послѣднія десять лѣтъ никто не говорилъ со мной просто, естественно.
Эти слова разомъ остановили потокъ моего простодушнаго краснорѣчія; я ни за что на свѣтѣ не могъ бы послѣ этого говорить непринужденно.
— Видно я ошибся, — добродушно замѣтилъ мой спутникъ, увидѣвъ мое замѣшательство. — Вотъ мы и пришли къ сторожкѣ. Карета проѣдетъ минутъ черезъ пять; вы можете, покамѣстъ, послушать какъ старуха хвалитъ Гогтоновъ и бранитъ меня. Вотъ еще что, сэръ: не ставьте никогда ни во что похвалу или порицаніе; похвала и порицаніе здѣсь, — и онъ ударилъ себя рукою по груди, съ какимъ-то страннымъ воодушевленіемъ. — Вотъ вамъ примѣръ: эти Гогтоны были язва околодка; они были необразованы и скупы; ихъ земля была дичь, деревня — свиной хлѣвъ. Я пріѣзжаю съ капиталомъ и пониманіемъ дѣла; я улучшаю почву; изгоняю бѣдность, стараюсь все просвѣтить вокругъ себя; — у меня, говорятъ, нѣтъ заслуги: — я только выраженіе капитала, направляемаго воспитаніемъ, — я машина. И не одна эта старуха станетъ увѣрять васъ, что Гогтоны были ангелы, а я — извѣстная антитеза ангеловъ. А хуже-то всего то, сэръ, — и все оттого что эта старуха, которой я даю десять шиллинговъ въ недѣлю, такъ хлопочетъ объ какихъ-нибудь шести пенсахъ, а я ей не запрещаю этой роскоши — хуже всего то, что всякій посѣтитель, какъ только поговоритъ съ ней, уходитъ отсюда съ мыслью, что я, богатый мистеръ Тривеніонъ, предоставляю ей кормиться какъ она знаетъ и тѣмъ, что выпроситъ она у любопытныхъ, которые приходятъ посмотрѣть садъ. Судите же что все это значитъ? — Прощайте, однакожъ. Скажите вашему отцу, что его старинный пріятель желаетъ его видѣть; пользуйтесь его кротостію; его пріятель часто дѣлаетъ глупости и груститъ. Когда вы совсѣмъ устроетесь, напишите строчку въ Сентъ-Джемсъ-Скверъ: тогда я буду знать гдѣ васъ найти. Вотъ и все; довольно!
Мистеръ Тривеніонъ пожалъ мнѣ руку и удалился.
Я не сталъ дожидаться дилижанса и пошелъ къ калиткѣ, гдѣ старуха (увидавъ или издали почуявъ вознагражденіе, котораго я былъ олицетвореніемъ),
«Молча и въ мрачномъ покоѣ, утренней ждала добычи.»
Мои мнѣнія на счетъ ея страданій и добродѣтелей Гогтоновъ до того измѣнились, что я уронилъ въ ея открытую ладонь только ровно условленную сумму. Но ладонь осталась открыта, между тѣмъ какъ пальцы другой руки вцѣпились въ меня, а крестъ калитки удерживалъ меня, какъ патентованный штопоръ держитъ пробку.
— А три-то пенса племяннику Бобу? — сказала старуха.
— Три пенса Бобу? за что?
— Онъ всегда беретъ три пенса, когда присылаетъ джентельменовъ. Вѣдь вы не захотите, чтобы я платила ему изъ того, что я получаю, потому что онъ непремѣнно потребуетъ трехъ пенсовъ, а то онъ у меня отыметъ мой доходъ. Бѣднымъ людямъ надо платить за ихъ труды.
Ея увѣщанія меня не тронули, и, отъ души препоручая Боба тому джентельмену, котораго ноги много бы выиграли, если бы надѣть на нихъ сапоги, я повернулъ рогатку и убѣжалъ.
Къ вечеру добрался я до Лондона. Кто, увидавъ Лондонъ въ первый разъ, не былъ разочарованъ? — Длинныя предмѣстья, незамѣтно сливающіяся съ столицей, мѣшаютъ любоваться ею. Постепенность вообще разрушаетъ очарованіе. Я счелъ нужнымъ нанять фіакра и отправился въ гостинницу; подъѣздъ ея выходилъ на переулокъ Стрэнда, а большая часть всего зданія — на эту шумную улицу. Я нашелъ отца въ весьма затруднительномъ положеніи: въ небольшой комнаткѣ, по которой ходилъ онъ взадъ и впередъ, онъ былъ похожъ на льва, только что пойманнаго и посаженнаго въ клѣтку. Бѣдная матушка жаловалась на все, и въ первый разъ въ жизни видѣлъ я ее не въ духѣ. Разсказывать о моихъ приключеніяхъ въ такое время казалось неумѣстнымъ. Въ пору было послушать. Они цѣлый день понапрасну проискали квартиры. У отца вытащили изъ кармана новый Индійскій фуляровый платокъ. Примминсъ, которой Лондонъ былъ такъ хорошо знакомъ, не узнавала ровно ничего и объявила, что его оборотили вверхъ ногами, и даже всѣмъ улицамъ дали другія названія. Новый шелковый зонтикъ, на пять минутъ оставленный безъ призрѣнія, былъ въ сѣняхъ подмѣненъ старымъ коленкоровымъ, въ которомъ оказалось три дыры.
Только тогда разсказалъ я о моемъ новомъ знакомствѣ съ мистеромъ Тривеніонъ, когда матушка, вспомнивъ, что я непремѣнно перестану владѣть всѣми членами, если она сама не присмотритъ за тѣмъ, какъ будутъ провѣтривать мою постель, скрылась для этого, вмѣстѣ съ мносиссъ Примминсъ и бойкой служанкой, которая, повидимому, полагала, что мы не стоимъ особенныхъ хлопотъ.
Отецъ, кажется, не слушалъ до той минуты, когда я произнесъ имя: Тривеніонъ; тогда онъ ужасно поблѣднѣлъ и молча сѣлъ.
— Продолжай, — сказалъ онъ, замѣтивъ, что я пристально смотрю на него.
Когда я разсказалъ все и передалъ ему ласковое порученіе, возложенное на меня мужемъ и женой, онъ слегка улыбнулся; потомъ, закрывъ лицо рукою, погрузился въ размышленія, вѣроятно невеселыя, и раза два вздохнулъ.
— А Эллиноръ? — спросилъ онъ, наконецъ, не поднимая глазъ, — Леди Эллиноръ, хотѣлъ я сказать…. все также…. также….
— Также…. что вы хотите сказать, сэръ?
— Также хороша?
— Хороша! очень хороша; но я больше думалъ о ея обращеньи, нежели о лицѣ. Ктому жь миссъ Фанни…. миссъ Фанни…. такъ молода!
— А! — замѣтилъ отецъ, произнося, сквозь зубы и по-Гречески, знаменитыя строки, извѣстныя всякому изъ перевода Попе:
«Like leaves on trees the race of man is found:
Now green in youth, now withering on the ground!»*
- Родъ человѣческій, подобно листьямъ древеснымъ, то зеленъ въ молодости, то разсыпается по землѣ.
— Такъ она хочетъ меня видѣть? Кто это сказалъ? Эллиноръ…. Леди Эллиноръ или ея…. ея мужъ?
— Конечно, мужъ; леди Эллиноръ дала это почувствовать, но не сказала.
— Посмотримъ, — продолжалъ батюшка. — Отвори окно. Что за духота здѣсь!
Я отворилъ окно, которое выходило на Стрэндъ. Шумъ, голоса, звукъ шаговъ по камнямъ, стукъ колесъ, вдругъ сдѣлались слышнѣе. Отецъ высунулся изъ окна и, на нѣсколько мгновеній, остался въ этомъ положеніи; я стоялъ за нимъ. Потомъ онъ спокойно обратился ко мнѣ:
— Каждый муравей въ кучкѣ тащитъ свою ношу, и домъ его сложенъ только изъ того, что онъ добылъ. Какъ счастливъ я! какъ долженъ я благословлять Бога! Какъ легка моя ноша, и какъ безопасенъ мой домъ!
Въ эту минуту вошла матушка. Онъ подошелъ къ ней, обнялъ ее и поцѣловалъ. Подобныя ласки не потеряли цѣны своей отъ привычки къ нимъ: лицо матушки, передъ тѣмъ грустное, вдругъ просіяло. Однако она посмотрѣла ему въ глаза, пораженная сладкою неожиданностью.
— Я теперь думалъ, — сказалъ отецъ, какъ бы въ объясненіе своего поступка, — сколькимъ я вамъ обязанъ, и какъ сильно я васъ люблю!
Теперь взгляните на насъ, три дня послѣ моего прибытія, какъ мы расположились въ Рёссель-Стритѣ квартала Бломсбери, во всей пышности и величіи собственнаго дома: библіотека музея у насъ подъ рукою. Отецъ проводитъ каждое утро въ этихъ lata silentia, какъ называетъ Виргилій міръ замогильный. И, въ самомъ дѣлѣ, можно назвать замогильнымъ міромъ этотъ міръ духовъ: собраніе книгъ.
— Пизистратъ, — сказалъ мнѣ однимъ вечеромъ отецъ, укладывая передъ собой свои бумаги и вытирая очки, — Пизистратъ, мѣсто подобное Большой Библіотекѣ, внушаетъ благоговѣніе. Тутъ схоронено. Все оставшееся отъ людей, со времени потопа.
— Это кладбище! — Замѣтилъ дядя Роландъ, отыскавшій насъ въ этотъ день,
— Это Ираклія, — сказалъ батюшка.
— Пожалуйста безъ этихъ выраженій! — сказалъ капитанъ, качая головой.
— Ираклія была страна чернокнижниковъ, гдѣ вызывали они умершихъ…. Хочу я бесѣдовать съ Цицерономъ? и вызываю его. Хочу поболтать на Аѳинской площади, и послушать новостей, которымъ теперь двѣ тысячи лѣтъ? — пишу заклинаніе на лоскуткѣ бумаги, и магикъ вызываетъ мнѣ Аристофана. И всѣмъ этимъ мы обязаны нашему пред…
— Братъ!
— Нашимъ предкамъ, которые писали книги…. благодарю.
Тутъ дядя Роландъ поднесъ свою табакерку отцу, который, хоть я ненавидѣлъ табакъ, однако смиренно понюхалъ и вслѣдствіе этого чихнулъ пять разъ, что подало поводъ дядѣ Роланду пять разъ повторить съ чувствомъ:
— На здоровье, братъ Остинъ!
Оправившись, отецъ мой продолжалъ, съ слезами на глазахъ, но также спокойно какъ передъ тѣмъ, когда былъ прерванъ (онъ держался философіи стоиковъ):
— Но это все не страшно. Страшно совмѣстничество съ высокими умами, страшно сказать имъ: посторонитесь, я тоже требую мѣста между избранными. Я тоже хочу говорить съ живыми, цѣлыя столѣтія послѣ смерти, которая изведетъ мой прахъ. Я тоже…. ахъ, Пизистратъ! Зачѣмъ дядя Джакъ не отправился къ чорту, прежде нежели притащилъ меня въ Лондонъ и поселилъ между этихъ учителей міра.
Покуда отецъ говорилъ, я хлопоталъ за висячими полками для этихъ избранныхъ умовъ, потому что матушка, всегда предусмотрительная, когда дѣло шло о спокойствіи отца, предугадавъ необходимость этой утвари въ наемномъ домѣ, не только привезла съ собою ящикъ съ инструментами, но даже сама утромъ закупила всѣ нужные матеріалы.
— Батюшка! — сказалъ я, останавливая бѣгъ рубанка по гладкой еловой доскѣ, — еслибы я въ институтѣ пріучилъ себя смотрѣть съ такимъ благоговѣніемъ на болвановъ, которые меня опередили, я навсегда остался бы послѣднимъ въ малолѣтномъ отдѣленіи.
— Пизистратъ, ты такой же безпокойный человѣкъ, какъ твой историческій тёзка, — замѣтилъ, улыбаясь, отецъ. — Ну ихъ совсѣмъ, этихъ болвановъ!
Въ это время вошла матушка, въ хорошенькомъ вечернемъ чепчикѣ, съ улыбкой на лицѣ и въ прекрасномъ расположеніи духа, вслѣдствіе оконченнаго ею устройства комнаты для дядя Роланда, заключенія выгоднаго условія съ прачкой и совѣщанія съ миссиссъ Примминсъ о средствахъ предохраненія себя отъ плутенъ Лондонскихъ торговцевъ. Довольная и собою, и цѣлымъ свѣтомъ, она поцѣловала въ лобъ отца, углубившагося въ свои выписки и подошла къ чайному столу, за которымъ недоставала только предсѣдательствующаго божества. Дядя Роландъ, съ своей обычной вѣжливостью, подбѣжалъ къ ней съ мѣднымъ чайникомъ, въ рукѣ (потому что нашъ самоваръ — у насъ былъ свой, самоваръ — еще не былъ выложенъ) и, исполнивъ съ точностію солдата обязанность, взятую, имъ на себя, подошелъ ко мнѣ и сказалъ:
— Есть сталь болѣе приличная для рукъ молодаго человѣка хорошаго происхожденія, чѣмъ рубанокъ столяра.
— Можетъ быть, дядюшка, но это зависитъ отъ….
— Отъ чего?
— Отъ того, на что ее употребляютъ. Дѣятельность Петра Великаго, какъ кораблестроителя, заслуживаетъ болѣе уваженія, нежели дѣятельность Карла XII, какъ рубаки.
— Бѣдный Карлъ XII! — сказалъ дядя, глубоко вздыхая, — славный былъ малый! Жаль, что онъ такъ мало любилъ дамъ!
— Нѣтъ человѣка совершеннаго, — сказалъ дядя важно. — Но, серьёзно, вы, какъ мужчина, теперь единственная надежда всего семейства…. вы теперь…. Онъ остановился, а лицо его помрачилось. Я видѣлъ, что онъ думалъ о своемъ сынѣ, объ этомъ таинственномъ сынѣ! И, взглянувъ на него нѣжно, я замѣтилъ, что его глубокія морщины стали еще глубже, сѣдые волосы — еще сѣдѣе. На его лицѣ было слѣды недавнихъ страданій, и хоть не сказалъ онъ намъ ни слова о дѣлѣ, по поводу котораго тогда насъ оставилъ, не много нужно было смѣтливости, чтобы удостовѣриться, что оно кончилось неблагопріятно.
— Съ незапамятныхъ временъ, — продолжалъ дядя Роландъ, — каждое поколѣніе нашего семейства давало отечеству воина. Теперь, я смотрю кругомъ; только одна вѣтвь зеленѣетъ на старомъ деревѣ и….
— Ахъ, дядюшка! Что же скажутъ они? Неужели вы думаете, что я не захотѣлъ бы быть солдатомъ? Не искушайте меня!
Дядя мой искалъ спасенія въ своей табакеркѣ; въ эту минуту, на бѣду тѣхъ лавровъ, которые можетъ быть когда-нибудь и увѣнчали бы чело Пизистрата Англіи, всѣ разговоры были прерваны неожиданнымъ и шумнымъ входомъ дяди Джака. Ни чье явленіе не было неожиданнѣе.
— Вотъ и я, мои друзья! Ну что вы всѣ дѣлаете, какъ поживаете? Капитанъ де-Какстонъ, имѣю честь кланяться. Слава Богу, я теперь свободенъ. Я бросилъ заниматься этой несчастной провинціальной газетой. Я былъ рожденъ не для этого. Океанъ въ чайной чашкѣ! Я — и эти мелкіе, грязные, тѣсные интерессы; я, чье сердце обнимаетъ все человѣчество. Ну что между этимъ общаго?
Отецъ мой, замѣтившій наконецъ его краснорѣчіе, которое уничтожало всякую возможность дальнѣйшаго продолженія его сочиненія на нынѣшній вечеръ, вздохнулъ и отодвинулъ въ сторону свои замѣтки.
Дядя Джакъ совершилъ три эволюціи, ни въ чемъ не соотвѣтствовавшія его любимой теоріи величайшаго счастія отъ величайшихъ чиселъ; во-первыхъ, онъ вылилъ въ чашку, которую взялъ изъ рукъ моей матери, половину скуднаго количества молока, обыкновенно вмѣщаемаго Лондонскими молочниками, потомъ значительно уменьшилъ объемъ пирога, вырѣзавъ изъ него три треугольника, и, наконецъ, подошелъ къ камину, затопленному изъ угожденія Капитану де-Какстонъ, подобралъ полы сертука и, продолжая пить чай, совершенно затмилъ источникъ свѣта, къ которому сталъ спиной.
— Человѣкъ созданъ для себя подобныхъ. Мнѣ давно надоѣло возиться съ этими себялюбивыми провинціалами. Вашъ отъѣздъ совершенно убедилъ меня. Я заключилъ условіе съ однимъ Лондонскимъ торговымъ домомъ, извѣстнымъ по уму, капиталу и обширнымъ филантропическимъ видамъ. Въ субботу я оставилъ службу мою олигархіи. Теперь я въ моей сферъ: я покровитель милліона. Программа моя напечатана: она у меня здьсь, въ карманъ. Еще чашку чаю, сестрица, да не много побольше сливокъ, да другой кусокъ пирога. Позвонить что ли? — Освободившись отъ чашки и блюдца, дядя Джакъ вытащилъ изъ кармана сырой листъ печатной бумаги, въ заглавіи котораго было напечатано крупными буквами: «Антимонопольная Газета» Онъ съ торжественнымъ видомъ вертѣлъ его передъ глазами отца.
— Пизистратъ, — сказалъ отецъ, — посмотри сюда. Вотъ какое клеймо дядя Джакъ теперь кладетъ на кружки свого масла. — Хорошо, Джакъ! хорошо, хорошо!
— Онъ якобинецъ! — воскликнулъ Капитанъ.
— Должно быть, — замѣтилъ отецъ, — но познаніе лучшій девизъ въ міръ, какой только можно изобразить на кружкахъ масла, назначеннаго на рынокъ.
— Какіе кружки масла? я не понимаю, — сказалъ дядя Джакъ.
— Чѣмъ меньше вы понимаете, Джакъ, тѣмъ лучше будетъ продаваться масло, — отвѣчалъ ему отецъ, принимаясь опять за свои занятія.
Дядя Джакъ думалъ было поселиться съ нами, и матушка съ трудомъ могла объяснить ему, что у насъ не было и кровати для него.
— Это предосадно, — сказалъ онъ. — Какъ только я пріѣхалъ въ городъ, меня завалили приглашеніями, но я отказался отъ всѣхъ, чтобъ остановиться у васъ.
— Какъ это мило! Какъ это похоже на васъ! — отвѣчала матушка. — Но вы сами видите…
— Стало быть, мнѣ теперь надо отыскивать себѣ комнату. Не безпокойтесь: вы знаете, я могу завтракать и обѣдать съ вами, т. е. когда мои другіе знакомые отпустятъ меня. Ко мнѣ будутъ страшно приставать. — Сказавъ это, дядя Джакъ положилъ въ карманъ свою программу и пожелалъ намъ доброй ночи.
Пробило одиннадцать часовъ; матушка ушла въ свою комнату, отецъ оставилъ книги и спряталъ въ футляръ очки. Я кончилъ свою работу и сидѣлъ у камина, мечтая то о карихъ глазахъ Фанни Тривеніонъ, то о походахъ, сраженіяхъ, лаврахъ и славѣ, между тѣмъ какъ дядя Роландъ, скрестивъ руки и опустивъ голову, глядѣлъ на тихо-потухавшіе уголья. Отецъ мой обвелъ глазами комнату и, поглядѣвъ нѣсколько минутъ на брата, произнесъ почти шопотомъ:
— Сынъ мой видѣлъ Тривеніоновъ; они насъ помнятъ, Роландъ.
Капитанъ вскочилъ и сталъ свистать, что дѣлалъ онъ обыкновенно, когда былъ сильно встревоженъ.
— И Тривеніонъ хочетъ насъ видѣть. Пизистратъ обѣщался дать ему нашъ адресъ: какъ вы думаете, Роландъ?
— Какъ вамъ угодно! — отвѣчалъ Роландъ, принимая воинственную осанку и вытягиваясь до того, что, казалось, дѣлался футовъ семи росту.
— Я бы очень не прочь! — сказалъ смиренно отецъ. — Вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ мы не видались.
— Больше двадцати, — сказалъ дядя съ грустной улыбкой; — помните, стояла осень….
— Каждыя семь лѣтъ, измѣняются и фибры человѣка, и весь его матеріальный составъ, а въ трижды семь лѣтъ есть время измѣниться и внутреннему человѣку. Могутъ ли двое прохожіе любой улицы менѣе быть похожи одинъ ни другаго, нежели похожа сама на себя душа въ данный мигъ и черезъ двадцать лѣтъ? Братъ, ни плугъ не проходитъ даромъ по почвѣ, ни забота черезъ сердце человѣка. Новые посѣвы измѣняютъ характеръ почвы, и плугъ долженъ глубоко проникнуть въ землю, прежде нежели дотронется первозданнаго ея основанія.
— Пожалуй, пустъ пріѣдетъ Тривеніонъ, — воскликнулъ дядя; потомъ, обратившись ко мнѣ, отрывисто сказалъ:
— Какое у него семейство?
— Одна дочь.
— Сына нѣтъ?
— Нѣтъ.
— Это должно огорчать бѣднаго, суетнаго честолюбца. Васъ, конечно, очень удивилъ этотъ мистеръ Тривеніонъ. Да, его пылкость, отборныя выраженія и смѣлыя мысли должны бросаться въ глаза юношѣ.
— Да, ужь выраженія, дядюшка: и огонь! Послушавъ мистера Тривеніонъ, я готовъ сказать, что его слогъ такъ простъ, что удивительно какимъ образомъ онъ могъ пріобрѣсти славу хорошаго оратора.
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Плугъ прошелъ и тутъ, — сказалъ отецъ.
— Но не плугъ заботы: онъ богатъ, извѣстенъ, Эллиноръ его жена, и у него нѣтъ сына.
Роландъ взглянулъ сперва на моего отца, потомъ на меня.
— Въ самомъ дѣлѣ, — сказалъ онъ отъ души, — съ Богомъ, пускай его пріѣдетъ. Я могу подать ему руку какъ подамъ ее товарищу-солдату. Бѣдный Тривеніонъ! Напишите къ нему сейчасъ, Систи!
Я сѣлъ и повиновался. Запечатавъ письмо, я поднялъ глаза и увидѣлъ, что Роландъ зажигаетъ свѣчу на столѣ у отца. Отецъ, взявъ его за руку, сказалъ ему что-то потихоньку, Я догадался, что дѣло шло о его сынѣ, потому что онъ покачалъ головой о отвѣчалъ грустнымъ, но рѣшительнымъ голосомъ:
— Вспоминайте горе, если хотите, но не стыдъ. Объ этомъ — ни слова!
По утрамъ, предоставленный самому себѣ, я съ вниманіемъ бродилъ одинокій по обширной пустынѣ Лондона. Постепенно свыкался я съ этимъ люднымъ уединеніемъ. Я пересталъ грустить по зеленымъ полямъ. Дѣятельная энергія вокругъ меня, на первый взглядъ однообразная, сдѣлалась забавной и наконецъ заразительной. Для ума промышленнаго нѣтъ ничего заманчивѣе промышленности. Я сталъ скучать золотымъ праздникомъ моего беззаботнаго дѣтства, — вздыхать по труду, искать себѣ дороги. Университетъ, котораго я прежде ожидалъ съ удовольствіемъ, теперь представлялся мнѣ безцвѣтнымъ отшельничествомъ, а погранивши Лондонскую мостовую, пуститься ходить по монастырямъ значило идти назадъ въ жизни. День ото дня духъ мои мужалъ: онъ выходилъ изъ сумерекъ отрочества; онъ терпѣлъ муки Каина, блуждая подъ палящимъ солнцемъ.
Дядя Джакъ скоро погрузился въ новыя спекуляціи для пользы человѣчества и, исключая завтрака и обѣда (къ которымъ, по истинѣ, являлся, почти всегда исправно, не скрывая однако принесенныхъ имъ жертвъ, приглашеній, не принятыхъ ради насъ), мы рѣдко его видѣли. Капитанъ тоже уходилъ послѣ завтрака, рѣдко съ нами обѣдалъ и, большею частію, приходилъ домой поздно. У него былъ особый ключъ и, по этому, онъ могъ входить когда хотѣлъ. Иногда (комната его была рядомъ съ моею) меня пробуждали его шаги по лѣстницѣ, иногда я слышалъ какъ онъ въ волненіи ходилъ по комнатѣ, или до меня доносился тихій вздохъ. Каждый день, болѣе и болѣе, его лице омрачалось заботой, волоса, будто съ каждымъ днемъ, сѣдѣли. Но онъ по прежнему говорилъ съ нами непринужденно и весело: и я думалъ, что одинъ во всемъ домъ замѣчалъ тяжкія страданія, которыя твердый, старый Спартанецъ прикрывалъ завѣсой приличія.
Жалость, смѣшанная съ удивленіемъ, родила во мнѣ любопытство узнать, въ чемъ проводилъ онъ внѣ дома дни, которые вели за собою такія тревожныя ночи, Я чувствовалъ, что, узнавъ его тайну, получу право утѣшать его и помогать ему.
Наконецъ, послѣ долгихъ соображеній, я рѣшился удовлетворитъ любопытство, которое извиняли его причины.
По этому, однимъ утромъ, подкарауливъ его выходъ изъ дома, я послѣдовалъ за нимъ въ нѣкоторомъ разстояніи.
И вотъ очеркъ этого дня. Онъ пошелъ, сначала твердыми шагомъ, не смотря на хромоту, — выпрямивъ свою тощую фигуру и выставляя впередъ солдатскую грудь изъ вытертаго, но до крайности чистаго сертука. Сперва, онъ шелъ къ Дистеръ-Скверу; потомъ прошелъ нѣсколько разъ, взадъ и впередъ, перешеекъ, ведущій изъ Пиккедилли къ этому общему притону иностранцевъ, равно переулки и площадки, ведущія оттуда къ церкви св. Мартина. Часъ или два спустя, походка его сдѣлалась медленнѣе, и онъ, по временамъ, сталъ приподнимать гладкую, вытертую шляпу и утирать лобъ. За тѣмъ, онъ пошелъ къ двумъ большимъ театрамъ, остановился передъ афишками, какъ будто бы, въ самомъ дѣлѣ, размышляя о томъ который изъ нихъ доставитъ ему большее число предлагаемыхъ удовольствій; потомъ тихо побродилъ по переулкамъ, окружающимъ эти храмы музъ и опять по Стрэнду. Тутъ онъ пробыли съ часъ въ небольшой харчевнѣ (cook-shop), и когда я прошелъ мимо окна то увидѣлъ его сидящимъ за незатѣйливымъ обѣдомъ, къ которому онъ едва прикасался: между тѣмъ, онъ просматривалъ объявленія «Times» Прочитавъ Times и проглотивъ безъ малѣйшаго вкуса нѣсколько кусковъ, капитанъ молча вынулъ шиллингъ, взялъ шесть пенсовъ сдачи, и я едва успѣлъ отскочить въ сторону, какъ онъ уже показался на порогѣ. Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя; но я принялъ свои мѣры къ тому, чтобъ онъ меня не замѣтилъ. Тогда онъ отправился въ самые людные кварталы. Было ужъ заполдень и, не смотря на время года, улицы кишили народомъ. Когда онъ вышелъ на Ватерлооскую площадь, по ней, на красивой гнѣдой лошади, проѣхалъ маленькимъ галопомъ человѣкъ, съ виду ничего не значущій, застегнутый до верху, какъ и самъ Роландъ: — взоры толпы были устремлены на этого человѣка. Дядя Роландъ остановился и приложилъ руку къ шляпѣ; всадникъ тоже дотронулся своей шляпы, указательнымъ пальцемъ, и поскакалъ дальше. Дядя Роландъ обернулся и смотрѣлъ ему вслѣдъ.
— Кто этотъ джентельменъ на лошади? — спросилъ я у лавочника, стоявшаго возлѣ меня и тоже смотрѣвшаго во всѣ глаза.
— Это Герцогъ, — отвѣчалъ мальчикъ.
— Герцогъ?
— Веллингтонъ! — Что за глупый вопросъ!
— Покорно благодарю! — сказалъ я тихо.
Дядя Роландъ пустился по Риджентсъ-Стритъ (улицѣ Регента), но шелъ скорѣе прежняго, какъ будто видъ стараго начальника ободрилъ стараго солдата. И опять онъ сталъ ходить взадъ и впередъ, до того что я, слѣдя за нимъ по другой сторонѣ улицы, какъ ни былъ здоровъ ходить, едва не свалился отъ усталости. Но Капитанъ не совершилъ еще и половины своего дневнаго труда. Онъ вынулъ часы, поднесъ ихъ къ уху и положивъ ихъ опять въ карманъ, прошелъ въ Бондъ-Стритъ, а оттуда въ Гейдъ-Паркъ. Здѣсь, видимо утомленный, онъ прислонился къ рѣшеткѣ, у бронзовой статуи, въ положеніи, выражавшемъ отчаяніе Я сѣлъ на траву возлѣ статуи и глядѣлъ на него: паркъ былъ пустъ въ сравненіи съ улицами, но въ немъ, однако же, нѣсколько человѣкъ каталось верхомъ и было много пѣшеходовъ. Дядя осматривалъ всѣхъ ихъ внимательно: разъ или два джентельмены воинственной наружности (я ужъ выучился узнавать ихъ) останавливались, смотрѣли на него, подходили къ нему и заговаривали съ нимъ, но капитанъ, казалось, стыдился ихъ привѣтствій. Онъ отвѣчалъ отрывисто и отворачивался.
День кончался. Подходилъ вечеръ. — Капитанъ опять посмотрѣлъ на часы, покачалъ головой и подошелъ къ скамьѣ, на которую сѣлъ, совершенно недвижимъ, надвинувъ шляпу и скрестивъ руки: онъ пробылъ въ этомъ положеніи до тѣхъ поръ, покуда взошелъ мѣсяцъ. Я ничего не ѣлъ съ самого завтрака и былъ голоденъ, но все-таки остался на своемъ постѣ, какъ древній Римскій часовой.
Наконецъ капитанъ всталъ и пошелъ опять по направленію къ Пиккедилли, но какъ измѣнилось выраженіе его лица и походка! Истомленный и изнуренный, съ ввалившейся грудью и повѣсивъ голову, онъ съ трудомъ передвигалъ члены, и жалко было смотрѣть на его хромоту. Какая противуположность между слабымъ инвалидомъ ночи и бодрымъ ветераномъ утра!
Какъ хотѣлось мнѣ подбѣжать къ нему и подать ему руку! Но я не смѣлъ.
Капитанъ остановился возлѣ мѣста, гдѣ стоятъ наемные кабріолеты. Онъ опустилъ руку въ карманъ, вынулъ кошелекъ, провелъ по немъ пальцами; кошелекъ опять скользнулъ въ карманъ, и, какъ бы дѣлая надъ собою геройское усиліе, дядя приподнялъ голову и продолжалъ путъ свой.
— Куда еще? подумалъ я. — Навѣрное домой. Нѣтъ, онъ былъ безжалостенъ.
Капитанъ остановился только у входа одного изъ небольшихъ театровъ Стрэнда: тутъ онъ прочелъ афишу и спросилъ началась ли вторая половина представленія, "Только что началась, " отвѣчали ему; — Капитанъ вошелъ. Я тоже взялъ билетъ и взошелъ вслѣдъ за нимъ. Проходя мимо отворенной двери буфета, я подкрѣпилъ себя бисквитами и содовой водой. И, минуту спустя, я въ первый разъ въ жизни увидѣлъ театральное представленіе. Но оно меня не занимало. Я попалъ въ серединѣ какой-то забавной интермедіи. Около меня раздавался оглушительный смѣхъ. Я не находилъ ничего смѣшнаго, и, высматривая всякій уголъ, наконецъ разглядѣлъ въ самомъ верхнемъ ярусѣ лицо, печальное не менѣе моего. Это было лицо Капитана.
— Зачѣмъ ему ходить въ театръ? — подумалъ я, — когда онъ доставляетъ ему такъ мало удовольствія: лучше бы ему, бѣдному старику, истратить шиллингъ на кабріолетъ.
Вскорѣ къ уединенному углу, гдѣ сидѣлъ капитанъ, подошли какіе-то шегольски одѣтые мужчины и разряженныя дамы. Онъ вышелъ изъ терпѣнья, вскочилъ и скрылся. Я тоже вышелъ и сталъ у двери съ тѣмъ, чтобы подстеречь его. Онъ сошелъ внизъ; я спрятался въ тѣни: онъ, простоявши на мѣстѣ минуту или двѣ, какъ бы въ недоумѣніи, смѣло вошелъ въ буфетъ или залу.
Съ тѣхъ поръ какъ я вышелъ оттуда, буфетъ наполнился народомъ, а я, теперь, проскользнулъ незамѣченный. Странно и смѣшно, но, вмѣстѣ, и трогательно было видѣть стараго солдата въ кругу этой веселой толпы. Онъ ростомъ своимъ отличался отъ всѣхъ, подобно Герою Омирову; онъ былъ головою выше самыхъ рослыхъ, и наружность его была такъ замѣчательна, что сейчасъ же обратила на себя вниманіе прекраснаго пола. Я, въ простотѣ моей, думалъ, что только врожденная нѣжность этого любезнаго и проницательнаго пола, такъ легко умѣющаго подстеречь душевную скорбь и всегда готоваго ее утѣшить, заставила трехъ дамъ въ шелковыхъ платьяхъ и изъ которыхъ на одной была шляпа съ перомъ, а на двухъ другихъ множество локоновъ, отойти отъ кружка джентельменовъ, съ ними разговаривавшихъ, и стать передъ дядей. Я пробѣжалъ сквозь толпу, чтобы послушать, что тамъ происходило.
— Вы вѣрно кого-нибудь ищете, — сказала одна изъ нихъ, ударяя его по рукѣ опахаломъ.
Капитанъ вздрогнулъ.
— Вы не ошиблись — отвѣчалъ онъ.
— Не могу ли я замѣнить то, чего вы ищете? — перебила другая.
— Вы слишкомъ добры, покорно васъ благодарю: но этого нельзя, — сказалъ Капитанъ, съ самымъ учтивымъ поклономъ.
— Выпейте стаканъ нигаса,[5] — сказала третья, когда ея пріятельница уступила ей мѣсто. — Вы, кажется, устали; я — тоже. Пройдемте сюда. — И она схватила его за руку съ тѣмъ, чтобы подвести къ столу. Капитанъ грустно покачалъ головой, а потомъ, какъ бы внезапно понявъ какого рода было вниманіе, ему оказываемое, взглянулъ на прелестныхъ Армидъ съ такимъ укоромъ, съ такимъ нѣжнымъ состраданіемъ (не отнимая своей руки, по свойственному ему рыцарскому чувству къ женскому полу, распространявшемуся и на его отверженицъ), что и самые смѣлые глаза опустились. Рука робко и невольно вырвалась изъ-подъ его руки, и дядя пошелъ своей дорогой.
Онъ пробился черезъ толпу и вышелъ въ наружныя двери, между тѣмъ какъ я, угадавъ его намѣреніе, уже ждалъ его выхода на улицѣ.
— Слава Богу, подумалъ я, — теперь домой! — И опять я ошибся! Дядя сперва отправился въ тотъ притонъ черни, который — я нынѣ узналъ — называется: "Тѣни, " но онъ скоро вышелъ оттуда и постучался въ дверь какого-то дома, въ одной изъ улицъ Сентъ-Джемскаго предмѣстья. Дверь сейчасъ же отворилась осторожно, и лишь только онъ вошелъ, ее заперли, оставивъ меня на улицѣ. Какой могъ быть это домъ! Покуда я стоялъ и высматривалъ мѣстность, къ дому подошли другія лица, повторился тихій ударъ, дверь опять осторожно отворилась: и всѣ таинственно входили.
Мимо меня нѣсколько разъ прошелъ полицейскій.
— Не поддавайтесь искушенію, молодой человѣкъ, — сказалъ онъ, внимательно вглядываясь въ меня; — послушайтесь моего совѣта: ступайте домой!
— Чтожь это за домъ? — спросилъ я, содрогаясь отъ зловѣщаго предостереженія.
— Вы знаете.
— Право нѣтъ: я еще недавно въ Лондонѣ.
— Это адъ, — отвѣчалъ полицейскій, заключившій изъ моего откровеннаго обхожденія, что я говорю правду.
— Господи! что же это такое? Я васъ вѣрно не разслышалъ.
— Адъ, адъ, т. е. игорный домъ!
— А!…. И я пошелъ далѣе. Неужели Капитанъ Роландъ, строгій, бережливый, бѣдный, неужели онъ игрокъ? Внезапный свѣтъ озарилъ меня: несчастный отецъ, безъ сомнѣнія, искалъ своего сына! Я прижимался къ столбу и сдѣлалъ страшное усиліе, чтобъ не зарыдать.
Черезъ нѣсколько минутъ дверь отворилась, Капитанъ вышелъ и отправился по направленію къ дому. Я побѣжалъ впередъ и пришелъ прежде его, къ невыразимому удовольствію отца и матери, которые не видали меня съ самаго завтрака и которыхъ равно тревожило мое отсутствіе. Охотно рѣшился я выслушать ихъ выговоръ. Я сказалъ, что глазѣя зашелъ слишкомъ далеко и сбился съ дороги. Я спросилъ поужинать и бросился въ постель; черезъ пять минутъ Капитанъ, неровными шагами, медленно взбирался по лѣстницѣ.
— Не знаю, — сказалъ мой отецъ.
Чего это онъ не знаетъ? Отецъ мой не знаетъ, точно ли счастье есть конечная цѣль нашей жизни.
Зачѣмъ онъ отвѣчаетъ въ такихъ скептическихъ выраженіяхъ на истину такъ мало оспориваемую?
Читатель, вотъ ужъ полчаса, какъ мистеръ Тривеніонъ сидитъ въ нашей маленькой гостиной. Онъ получилъ двѣ чашки чаю изъ прекрасныхъ рукъ моей матери, и у насъ уже какъ дома. Съ мистеромъ Тривеніонъ пришелъ другой пріятель моего отца, сэръ Сэдлей Бьюдезертъ, который не видалъ его съ тѣхъ поръ, когда они вышли изъ коллегіума.
Представьте себѣ теплую ночь: часъ десятый въ началѣ; ночь, не то лѣтняя не то осенняя. Окны отворены; въ нашемъ домѣ есть балконъ, который матушка озаботилась уставить цвѣтами; воздухъ, хоть мы и въ Лондонѣ, тихъ и свѣжъ; улица спитъ; развѣ изрѣдка проѣдетъ карета или наемный кабріолетъ; немногіе пѣшеходы, украдкой и безъ шума, возвращаются по домамъ. Мы на классической почвѣ, близъ стариннаго и почтеннаго Музея, этого мрачнаго вмѣстилища сокровищъ учености, пощаженныхъ вкусомъ нашего вѣка: миръ этого храма словно освящаетъ его окрестность. Капитанъ Роландъ сидитъ у камина, и, хотя нѣтъ въ каминѣ огня, закрываетъ лицо ручнымъ экраномъ; отецъ мой и мистеръ Тривеніонъ сдвинули свои стулья на серединѣ комнаты; сэръ Сэдлей Бьюдезертъ прислонился къ стѣнѣ у окна, позади моей матери, которая милѣе и веселѣе обыкновеннаго, затѣмъ что около ея Остена собрались его старые пріятели; я, облокотившись на столъ и держа въ рукѣ подбородокъ, смотрю съ особеннымъ удивленіемъ на сэра Сэдлей Бьюдезертъ.
О, рѣдкій образецъ породы нынѣ быстро исчезающей! — Образецъ истиннаго джентельмена, какъ былъ онъ до того дня, когда слово денди сдѣлалось общеизвѣстно, позволь мнѣ, здѣсь, описать тебя! — Сэръ Сэдлей Бьюдезертъ былъ современникъ Тривеніона и моего отца; но не стараясь придать себѣ видъ молодости, онъ все еще казался молодъ. — Костюмъ, тонъ, наружность, пріемы, все въ немъ было молодо; но все это сливалось въ какое-то неизъяснимое достоинство, несвойственное молодости. Двадцати пяти лѣтъ онъ достигъ того, что составило бы славу Французскаго маркиза стараго времени, т. е. былъ самымъ пріятнымъ человѣкомъ своего времени, общеизвѣстенъ между нашимъ поломъ и пользовался расположеніемъ вашего, милая читательница. Напрасно, по моему, думаютъ что и безъ особеннаго таланта можно имѣть успѣхъ въ фешенебльномъ мірѣ: во всякомъ случаѣ, сэръ Сэдлей имѣлъ неоспоримый успѣхъ и былъ человѣкъ съ талантомъ. Онъ много путешествовалъ, много читалъ, преимущественно по части мемуаровъ, исторіи и изящной словесности, писалъ стихи не лишенные прелести, своеобразнаго ума и граціознаго чувства; онъ говорилъ восхитительно, былъ вѣжливъ и любезенъ, храбръ и благороденъ; онъ умѣлъ льстить на словахъ, но въ дѣлахъ былъ искренъ.
Сэръ Садлей никогда не былъ женатъ. Но, какъ ни былъ онъ въ лѣтахъ, съ виду всякій сказалъ бы, что за него можно выдти замужъ по любви. Онъ происходилъ отъ извѣстнаго рода, былъ богатъ, любимъ всѣми, и, не смотря на это, въ его прекрасныхъ чертахъ было выраженіе грусти; на челѣ, не стянутомъ морщинами честолюбія и не отягченномъ занятіями учеными, явно лежала тѣнь печали.
— Не знаю! — сказалъ отецъ мой; — я до сихъ поръ еще не встрѣчалъ человѣка, конечною цѣлью котораго было бы счастье. Одинъ хочетъ нажить состояніе, другой прожить его; тотъ добивается мѣста, этотъ — имени, но всѣ они очень хорошо знаютъ, что то, чего каждый изъ нихъ ищетъ, не есть счастье. Ни одинъ утилитарій не былъ движимъ личнымъ интересомъ, когда, бѣдняга, принимался марать всѣ эти жалкіе доводы въ пользу того, что этотъ личный интересъ движетъ всѣми! Что же касается до того замѣчательнаго различія между грубымъ чувствомъ личнаго интереса и тѣмъ же чувствомъ уже просвѣщеннымъ, то несомнѣнно, что чѣмъ больше оно просвѣщается, тѣмъ меньшимъ оказывается его вліяніе на насъ. Если вы скажете молодому человѣку, который только что написалъ хорошую книгу или произнесъ дѣльную рѣчь, что онъ не будетъ счастливѣе, если достигнетъ славы Мильтона или политическаго значенія Питта, и что, для его же счастья, ему полезнѣе бы обработывать ферму и жить въ деревнѣ, и тѣмъ отодвинуть, на сколько можно, къ концу жизни подагру и разслабленіе, — онъ простодушно отвѣтитъ вамъ: — «Все это я понимаю не хуже васъ, но я не намѣренъ думать о томъ, буду ли я счастливъ или нѣтъ. Я рѣшился, если можно, быть великимъ ораторомъ или первымъ министромъ!» И это правило общее всѣмъ мыслящимъ дѣтямъ міра. Наступательное движеніе есть всеобщій естественный законъ. Безполезно говорить дѣтямъ, а людямъ и цѣлымъ обществамъ подавно: — Сидите на мѣстѣ и не таскайте башмаковъ.
— Стало быть, — сказалъ Тривеніонъ, — если я вамъ скажу, что я несчастливъ, вы мнѣ только отвѣтите, что я подчиняюсь закону необходимости.
— Нѣтъ, я не говорю, что неизбѣжно, чтобъ человѣкъ не былъ счастливъ, но неизбѣжно то, что человѣкъ, наперекоръ самому себѣ, живетъ для чего-нибудь высшаго его собственнаго счастья. Онъ не можетъ жить только въ самомъ себѣ или для себя, какъ бы ни старался быть себялюбивыхъ. Всякое его желаніе связываетъ его съ другими. Человѣкъ не машина: онъ только часть машины.
— Правда ваша, братъ: онъ солдатъ, а не армія, — сказалъ капиталъ Роландъ.
— Жизнь — драма, а не монологъ, — продолжалъ отецъ. — Слово драма происходитъ отъ Греческаго глагола, который значитъ: дѣйствовать. На всякомъ лицъ драмы лежитъ какое-нибудь дѣйствіе, способствующее ходу Цѣлаго: для этого всѣ эти лица и созданы; исполняйте свою роль и не мѣшайте ходу Великой Драмы.
— Положимъ, — отвѣчалъ Тривеніонъ, — но въ исполненіи роли и лежитъ вся трудность. Всякое дѣйствующее лице способствуетъ развязкѣ представленія, и должно исполнять свою роль, не зная чѣмъ все это кончится. Къ какой развязкѣ ведутъ его? Чѣмъ разрѣшится цѣлое? — Трагедіей или комедіей? Слушайте: я скажу вамъ единственную тайну моей политической жизни — она и объяснитъ ея безуспѣшность (потому что, не смотря на мое положеніе, я не достигъ своей цѣли) и всѣ мои сожалѣнія: у меня недостаетъ убѣжденія.
— Такъ, такъ, — сказалъ отецъ, — въ каждомъ вопросѣ есть двѣ стороны, а вы смотрите на обѣ.
— Именно, — отвѣчалъ Тривеніонъ, улыбаясь. Для общественной жизни человѣку надо быть одностороннимъ; онъ долженъ дѣйствовать за какую-нибудь партію, а партія утверждаетъ, что щитъ серебряный, тогда какъ, еслибъ она дала себѣ трудъ взглянуть съ другой стороны, то увидѣла бы, что изнанка щита золотая. Горе тому, кто сдѣлалъ такое открытіе одинъ, и покуда сторона, которой онъ держится, еще распинается, что щитъ серебряный; и это не одинъ разъ въ жизни, но каждый день!
— То, что вы сказали, слишкомъ достаточно убѣждаетъ меня, что вы не должны принадлежать ни къ какой партіи, но не довольно этого, чтобъ увѣрить меня, что вы не должны быть счастливы, — сказалъ батюшка.
— Не помните ли вы, — спросилъ сэръ Сэдлей Бьюдезертъ, — анекдота о первомъ герцогѣ Портъ-Эндскомъ? Въ большой конюшнѣ его виллы была галлерея, гдѣ каждую недѣлю давали по концерту, на пользу и удовольствіе его лошадей! Я не сомнѣваюсь, что лошади отъ этого выходили хорошія. Вотъ этого концерта и нужно Тривеніону. Онъ не живетъ безъ сѣдла и шпоръ. И все-таки, кто ему не позавидуетъ? Если жизнь драма, его имя на афишкѣ стоитъ высоко, и, изображено на стѣнахъ крупными буквами.
— Завидовать мнѣ! — воскликнулъ Тривеніонъ — мнѣ! нѣтъ, вотъ вамъ такъ можно позавидовать: у васъ только одно горе въ жизни, и такое нелѣпое, что я заставлю васъ краснѣть, если раскрою его. Слушайте, мудрый Остинъ и добрый Роландъ! Оривареца преслѣдовало видѣніе, — Сэдлея Бьюдезерта — преслѣдуетъ страхъ старости.
— Такъ что же? — сказала матушка: — я думаю, чтобъ примириться съ мыслью о старости, нужно глубокое религіозное чувство, или, по крайней мѣрѣ, имѣть дѣтей, въ которыхъ мы молодѣемъ.
— Вы такъ удивительно говорите, — сказалъ сэръ Сэддей, слегка покраснѣвшій отъ замѣчанія Тривеніона, — что даете мнѣ силу повиниться въ моей слабости. Я, точно, боюсь состарѣться. Всѣ радости моей жизни были радости молодости. Я такъ былъ счастливъ однимъ чувствомъ жизни, что старость, приближаясь, пугаетъ меня своимъ печальнымъ взглядомъ и сѣдиной. Я жилъ жизнію бабочки. Прошло лѣто, цвѣты мои вянутъ, и уже чувствую я, что сковываетъ мои крылья дуновеніе зимы. Да, я завидую Тритону, потому что въ политической жизни человѣкъ никогда не молодъ, а покуда онъ можетъ работать — онъ не старъ.
— Что вы скажете объ этихъ двухъ несчастныхъ, братъ Роландъ? — спросилъ отецъ.
Капитанъ съ трудомъ повернулся на стулѣ: его мучили ревматизмъ плеча и острыя боли въ ногѣ.
— По моему, — отвѣчалъ Роландъ, — эти господа устали отъ перехода изъ Брентфорда до Виндзора: не знаютъ они ни бивуаковъ, ни битвъ.
Оба недовольные взглянули разомъ на ветерана: глаза ихъ сначала остановились на морщинахъ орлинаго лица, потомъ упали разомъ на пробочную ногу.
Въ это время матушка тихо встала, и подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы взять работу, лежавшую на столѣ возлѣ капитана, подошла къ нему, потупясь, и пожала его руку.
— Господа! — сказалъ мой отецъ, — братъ врядъ ли когда слышалъ о Греческомъ комикѣ Нихокорѣ, а между тѣмъ очень удачно передалъ его мысль: «лучшее средство отъ пьянства — неожиданное несчастье.» Противъ запоя, непрерывная цѣпь несчастій дѣйствительно должна принести пользу.
На эти слова не было возраженія; отецъ мой взялъ со стола большую книгу.
— Друзья мои, — сказалъ отецъ, поднявъ глаза надъ книгой и обращаясь къ двумъ гостямъ: — есть вещь, полегче несчастій, которая обоимъ вамъ сдѣлала бы много добра.
— Что такое? — спросилъ сэръ Сэдлей.
— Мѣшечекъ съ шафраномъ: носить его подъ ложкой!
— Остинъ, другъ мой! — съ упрекомъ сказала матушка.
Отецъ, не обращая вниманія на ея восклицанія, продолжалъ:
— Ничего лучше быть не можетъ! Роланду не нужно шафрана: онъ воинъ; желаніе сражаться и надежда побѣды преисполняютъ думъ такого жара, который способствуетъ продолжительности жизни и поддерживаетъ весь организмъ.
— Вотъ вздоръ! сказалъ Тривеніонъ.
— Но люди въ вашемъ положеніи обязаны прибѣгать къ искусственнымъ средствамъ. Напримѣръ: растворъ селитры, отъ трехъ гранъ до десяти (скотъ отъ этого жирѣетъ); или запахи, въ родѣ тѣхъ, какіе есть въ огурцахъ, въ капустѣ. Я зналъ одного знаменитаго лорда, который каждое утро послѣ сна клалъ себѣ подъ носъ комокъ свѣжей земли, завернутой въ салфеткѣ. Хорошо мочить голову масломъ, смѣшаннымъ съ розовыми листьями и солью; но, въ сущности, я совѣтую шафранный мѣшокъ къ….
— Систи, душа моя, сходи пожалуйста за моими ножницами, — сказала матушка.
— Что за вздоръ вы говорите! — воскликнулъ М. Тривеніонъ.
— Вздоръ? — сказалъ отецъ, выпучивъ глаза: — я даю вамъ совѣтъ Лорда Бэкона. Вы хотите убѣжденія: убѣжденіе родится отъ страсти, страсть отъ физической бодрости, бодрость отъ шафраннаго мѣшка. Вы, Бьюдезертъ, хотите быть молодымъ. Тотъ дольше молодъ, кто дольше живетъ. Ничто такъ не содѣйствуетъ долголѣтію, какъ шафранный мѣшечекъ, конечно если его носить на….
— Систи, наперстокъ!
— Вы шутите, — сказалъ Бьюдезертъ, улыбаясь: — и одно и то же средство, по вашему мнѣнію, поможетъ намъ обоимъ?
— Непремѣнно! — отвѣчалъ отецъ; — въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Подъ ложечкой центральный узелъ всѣхъ нервовъ: оттуда они дѣйствуютъ на голову и на сердце. М. Скилль доказалъ намъ это; помнишь, Систи?
— Помню, — сказалъ я, — но я никогда не слыхалъ отъ него про шафранный мѣшечекъ.
— Какой ты глупый ребенокъ….
— Всего хуже имѣть слишкомъ взыскательную совѣсть! — замѣтилъ членъ Парламента.
— Ну, не знаю, лучше ли потерять одинъ изъ переднихъ зубовъ, — сказалъ сэръ Садлей.
Этимъ временемъ отецъ привсталъ и, пропустивъ руку за жилетъ, какъ дѣлалъ всегда, произнесъ свою знаменитую «рѣчь о связи между убѣжденіемъ и рѣшимостью.»
Эта рѣчь была знаменита въ нашемъ домашнемъ кругу и до сихъ поръ не выходила изъ него. Но такъ какъ читатель, вѣроятно, въ этихъ мемуарахъ о Какстонахъ не ищетъ проповѣдей, то пусть рѣчь моего отца и останется, безъизвѣстною по прежнему. Я скажу объ ней только, что это была славная рѣчь, неопровержимо доказавшая мнѣ, по крайней мѣрѣ, пользительное дѣйствіе шафраннаго мѣшечка, приложеннаго къ главному центру нервной системы. Мудрый Али говоритъ, что безумный не знаетъ, что именно дѣлаетъ его ничтожнымъ, и не хочетъ слушать совѣтовъ, которые даютъ ему. Я не могу утверждать, что всѣ пріятели моего отца были безумные, но они, конечно, подходили подъ это опредѣленіе безумія.
Прекрасная рѣчь, повела не къ убѣжденію, а къ спорамъ. Тривеніонъ былъ логиченъ, Бьюдезертъ сентименталенъ. Отецъ стоялъ на шафранномъ мѣшкѣ. Когда Іаковъ І-й посвятилъ. Герцогу Букингаму свое Размышленіе о молитвѣ Господней, онъ нашелъ прекрасную причину, почему именно ему дѣлалъ честь этого посвященія: «Это размышленіе, — сказалъ Король, — написано на молитву простую и краткую, и потому болѣе всего приспособлено для придворнаго, ибо придворные не имѣютъ ни охоты, ни времени читать длинныя молитвы, предпочитая короткія молитвы и длинные обѣды!» Я полагаю, что по такой же причинѣ отецъ мой посвятилъ члену Парламента и отцвѣтшему щеголю свое простое и краткое нравоученіе, т. е. рѣчь о шафранномъ мѣшечкѣ. Онъ явно былъ убѣжденъ, что мѣшечекъ непремѣнно привелъ бы къ желаемой цѣли, еслибъ только добиться до того, чтобъ они его употребили, — и что на другія средства у нихъ не станетъ ни охоты, ни времени. И этотъ мѣшечекъ съ шафраномъ являлся непремѣнно къ каждому слову въ его аргументахъ! Окончательно, и мистеръ Тривеніонъ, послѣ безчисленныхъ возгласовъ и восклицаній, и сэръ Сэдлей Бьюдезертъ, послѣ разныхъ любезныхъ гримасъ, оба были побѣждены, хотя и не сознавались въ этомъ.
— Довольно, — сказалъ членъ Парламента, — я вижу, что вы меня не понимаете: мнѣ придется продолжать дѣйствовать по собственному внушенію.
Для крайнихъ случаевъ была у отца книга: Бесѣды Эразма; онъ обыкновенно говорилъ, что эти бесѣды на каждой страницѣ представляютъ объясненія на всѣ цѣли жизни. На этотъ разъ, оставивъ въ сторонѣ Эразма, онъ отвѣтилъ Тривеніону:
— Рабирій, желая разбудитъ раба своего Сируса, закричалъ ему…. но, я хотѣлъ сказать о шафранномъ мѣшечкѣ…
— Ну его къ чорту, вашъ шафранъ! — воскликнулъ Тривеніонъ гнѣвно. — Потомъ, надѣвая перчатки, обратился къ матушкѣ и сказалъ ей учтивѣе обыкновеннаго:
— Кстати, дорогая миссиссъ Какстонъ, я долженъ сказать вамъ, что завтра леди Эллиноръ будетъ въ городъ съ тѣмъ, чтобъ быть у васъ; мы пробудемъ здѣсь нѣсколько времени, Остинъ, и хотя Лондонъ теперь пустъ, я бы желалъ кое-кому представить и васъ, и всѣхъ вашихъ.
— Нѣтъ, — сказалъ мой отецъ: вашъ міръ и мой міръ вещи разныя. Мнѣ — книги, вамъ — люди. Ни Китти, ни я не можемъ измѣнить нашихъ привычекъ, даже для дружбы: ей надо кончить работу, мнѣ тоже. Горы не могутъ трогаться съ мѣста, но Магометъ можетъ прійти къ горамъ,
М. Тривеніонъ настаивалъ, и сэръ Сэдлей Бьюдезертъ любезно присоединилъ свои просьбы. Оба хвалились знакомствомъ съ писателями, съ которыми, быть можетъ, пріятно было бы встрѣтиться и моему отцу. Отецъ не вѣрилъ возможности встрѣтиться съ писателемъ краснорѣчивымъ болѣе Цицерона, забавнымъ болѣе Аристофана, и замѣтилъ, что если и есть такіе, то онъ охотнѣе встрѣтится съ ними въ ихъ сочиненіяхъ, нежели въ гостиной. Одномъ словомъ, онъ былъ непоколебимъ, также какъ и капитанъ Роландъ, не позаботившійся даже о доводахъ.
Тогда мистеръ Тривеніонъ обратился ко мнѣ:
— По крайней мѣрѣ вашему сыну надо бы взглянуть на свѣтъ.
Нѣжные глаза моей матери заблистали.
— Благодарю васъ, другъ мой, — сказалъ отецъ, тронутый, — мы объ этомъ поговоримъ съ Пизистратомъ.
Наши гости уѣхали. Мы всѣ четверо вышли на балконъ, и въ молчаніи наслаждались свѣжимъ воздухомъ и луннымъ сіяніемъ.
— Остинъ, — сказала наконецъ матушка, — я боюсь, не для меня ли ты отказываешься видѣть старинныхъ друзей: ты зналъ, что меня стѣснилъ бы большой свѣтъ и….
— И мы болѣе осьмнадцати лѣтъ были счастливы безъ него, Китти! Мои бѣдные друзья несчастливы, а мы счастливы. Довольствоваться своей судьбой — золотое правило, стоящее всего Пиѳагора. Женщины Бубастиса, душа моя, — мѣсто въ Египтѣ, гдѣ поклонялись кошкамъ, — всегда удалялись отъ мужчинъ Аеривиса, которые поклонялись хорькамъ. Кошка животное домашнее, хорекъ — злое и хищное: не найти тебѣ нигдѣ, Китти, образца лучше женъ Бубастиса.
— Какъ Тривеніонъ перемѣнился! — сказалъ Роландъ разсѣянно; — онъ былъ такой пылкій, такой живой.
— Онъ сначала слишкомъ скоро побѣжалъ съ горы и скоро запыхался, — отвѣчалъ мой отецъ.
— А леди Эллиноръ? спросилъ нерѣшительно дядя Роландъ: — увидите вы ее завтра?
— Непремѣнно, — отвѣчалъ спокойно отецъ.
Во время разговора капитана Роланда что-то въ тонѣ его вопросовъ какъ будто освѣтило сердце моей матери: она соображала быстро, какъ и всѣ женщины; она какъ будто вздрогнула, не смотря на свѣтъ мѣсяца, видимо поблѣднѣла, уставила глаза на отца, и рука ея, лежавшая въ моей рукѣ, судорожно сжалась.
Я ее понялъ. Да, эта леди Эллиноръ была та прежняя соперница, которой имя она до сихъ поръ не знала. Она уставила глаза на отца, и видя, что онъ былъ совершенно спокоенъ, вздохнула свободнѣе, вынула свою руку изъ моей и положила ее нѣжно на его плечо. Нѣсколько мгновеній спустя мы стояли у окна одни, капитанъ Роландъ и я.
— Вы молоды, племянникъ! сказалъ капитанъ, — и должны поддержать имя падающей фамиліи. Отецъ хорошо сдѣлалъ, что не отказался для васъ отъ предложенія Тривеніона ввести васъ въ большой свѣтъ. Мое дѣло въ Лондонѣ, кажется, кончено: я не могу найти то, чего искалъ, я послалъ за дочерью; ворочусь къ моей башнѣ, и пусть старикъ и развалины разрушаются вмѣстѣ.
— Полноте, дядюшка! я буду работать и наживу денегъ: тогда мы исправимъ старую башню и купимъ опять родовое имѣніе. Отецъ продастъ красный кирпичный домъ; мы устроимъ ему библіотеку въ башнѣ, и будемъ жить всѣ вмѣстѣ, мирно и въ довольствѣ, какъ жили наши предки.
Пока я говорилъ это, дядя, не сводя глазъ, смотрѣлъ на одинъ изъ угловъ улицы, гдѣ неподвижно стояла какая-то фигура, на половину въ тѣни, на половину освѣщенная луной.
— А! — сказалъ я, слѣдя за взоромъ капитана, — я уже раза два или три замѣтилъ, что этотъ человѣкъ проходилъ взадъ и впередъ по той сторонѣ улицы и все оборачивался на наши окны. Но здѣсь были гости, а батюшка горячо разсказывалъ, иначе бы я….
Прежде нежели я успѣлъ кончить фразу, дядя, заглушая невольное восклицаніе, оставилъ меня, бросился изъ комнаты, бѣгомъ спустился съ лѣстницы и уже былъ на улицѣ, а я все еще не могъ опомниться отъ удивленья. Я остался у окна, и все смотрѣлъ на таинственную фигуру. Я видѣлъ, что капитанъ съ непокрытой головой перебѣжалъ улицу; фигура вздрогнула, обогнула уголъ и скрылась.
Тогда я пошелъ за дядей, и поспѣлъ во время, чтобы не дать ему упасть; онъ положилъ мнѣ голову на грудь и едва слышно произнесъ:
— Это онъ, это онъ! Онъ насъ искалъ! Онъ раскаивается!
На другой день пріѣхала леди Эллиноръ, но, къ моему немалому отчаянію, безъ Фанни.
Удовольствіе ли по поводу происшествія прошлой ночи помолодило дядю — не знаю, но когда вошла леди Эллиноръ, онъ показался мнѣ десятью годами моложе. Какъ тщательно былъ вычищенъ до верху застегнутый фракъ его! Какъ новъ и блестящъ черный галстукъ! Бѣдный капитанъ тряхнулъ стариной, и какъ гордо смотрѣлъ онъ! На щекахъ игралъ румянецъ, въ глазахъ горѣлъ огонь; голова была откинута назадъ, весь видъ его былъ строгъ, воинственъ и величественъ, какъ будто бы готовился онъ произвести аттаку на Французскихъ кирасиръ, въ главѣ своего отряда. Отецъ, напротивъ, былъ какъ всегда (исключая до обѣда, когда постоянно одѣвался изъ уваженья къ своей Китти), въ своемъ покойномъ шлафорѣ и туфляхъ, и только незначительное измѣненіе въ положеніи его губъ, продолжавшееся цѣлое утро, свидѣтельствовало въ немъ объ ожиданіи этого посѣщенія и волненіи отъ него.
Леди Эллиноръ выдержала себя какъ нельзя лучше. Она не могла скрыть едва замѣтное нервическое потрясеніе, когда въ первый разъ дотронулась до руки, протянутой ей отцемъ, и въ видѣ трогательнаго укора капитану за его холодный поклонъ, протянувъ ему другую руку, взглянула на него такъ, что Роландъ сразу очутился на ея сторонѣ. То была измѣна своимъ знаменамъ, которой не представляетъ подобной исторія и есть не ровняющаяся поступку Нея при возвращеніи Наполеона съ Эльбы. Не ожидая никакихъ прелиминарій и не давъ никому сказать олова, леди Эллиноръ подошла къ матушкѣ, такъ просто, такъ привѣтливо, — она придала столько прелести и ласки свой улыбкѣ, голосу, манерамъ, что, коротко-знакомый съ простымъ и любящимъ сердцемъ моей матери, я не могъ надивиться, какъ матушка не кинулась ей на шею, не принялась цѣловать ее. И если не сдѣлала она этого, вѣрно не легко ей было побѣдитъ себя! За тѣмъ пришла моя очередь; заговоривъ со мной и обо мнѣ, леди Эллиноръ скоро поставила всѣхъ въ самое непринужденное положеніе, — такъ, по крайней мѣрѣ, казалось.
Что было говорено — я не помню, да врядъ ли помнилъ и кто другой изъ насъ. Не прошло и часа — бесѣда сдѣлалась общая.
Съ напряженнымъ любопытствомъ и стараясь быть безпристрастнымъ, сравнивалъ я леди Эллиноръ съ моей матерью. И я понялъ, какъ знатная леди въ ея ранней молодости очаровала обоихъ братьевъ, столько другъ съ другомъ не схожихъ. Характеристическая черта всей ея личности была невыразимая прелесть. То не была одна грація утонченнаго воспитанія, хотя и эта сторона была не забыта; это было очарованіе, происходившее какъ бы отъ врожденной симпатіи. Тотъ, съ кѣмъ она заговаривала, на время сосредоточивалъ на себѣ какъ бы все ея вниманіе, всѣ способности ея ума. Она въ рѣдкой степени обладала умѣніемъ пріятно бесѣдовать. Ея слова были всегда какъ бы продолженіемъ того, что было сказано другимъ. Казалось, она угадывала ваша мысли и только высказывала ихъ. Умъ ея былъ образованъ тщательно, но безъ малѣйшей тѣни педантизма. Однимъ намекомъ иногда показывала она человѣку образованному объемъ своихъ знаній, не смущая притомъ и не оскорбляя невѣжды. Да, она была единственная женщина изъ встрѣченныхъ моимъ отцемъ въ теченіе всей его жизни, достойная сдѣлаться подругой его ума, способная объ руку съ нимъ, проходить поле науки и рвать цвѣты, въ то время какъ онъ очищалъ его дороги. Съ другой стороны, въ чувствахъ леди Эллиноръ было какое-то врожденное благородство, которое должно было затронуть самую чувствительную струну природы Роландовой; и эти чувства краснорѣчиво выражались взглядомъ, миной, спокойнымъ достоинствомъ всѣхъ ея пріемовъ. Да, она была бы достойною Ориндою любаго Амадиса. Не трудно было увидѣть, что леди Эллиноръ была честолюбива, что она любила славу для славы, что она была горда и до крайности цѣнила высоко мнѣніе свѣта. Это было замѣтно, когда она говорила о мужѣ, даже о дочери. Мнѣ казалось, что она измѣряла умъ одного и красоту другой ступенями общественнаго мнѣнія или свѣтскаго блеска. Она мѣрила дары природы, подобно тому какъ докторъ Германъ училъ меня измѣрять вышину башни длиною ея тѣни по землѣ.
Добрый батюшка! съ такой женой вы никогда бы не прожили осьмнадцати лѣтъ въ нерѣшимости надъ вашимъ сочиненіемъ.
Добрый дядюшка, съ такой женой вы бы не удовольствовались пробочной ногой и Ватерлооской медалью! И я понимаю, почему М. Тривеніонъ, честолюбивый и пылкій, какъ говоритъ, что былъ въ молодости, съ способностями къ практическому успѣху въ жизни, добился руки богатой наслѣдницы. Но вы видите, что мистеръ Трмвеніонъ не заботился о томъ, чтобъ быть счастливымъ! Рядомъ съ матушкой, теперь ее слушающей, ей удивляющейся, съ ея влажными голубыми глазами, не говоря уже о коралловыхъ губахъ, леди Эллиноръ кажется отцвѣтшею. Была ли она когда-нибудь такъ мила, какъ матушка теперь? Никогда. Но она была лучше собою. Какая нѣжность въ чертахъ и, не смотря на нѣжность, какъ рѣзко обозначены всѣ онѣ. Бровь будто нарисована, профиль слегка орлиный и чисто вырѣзанный, ноздря нѣсколько приподнята, что, если вѣрить физіономистамъ, обличаетъ глубокую раздражительность; губы — классическія, и, еслибы не эта ямка, онѣ были бы надмѣнны. Но на этомъ лицѣ слѣдъ и мукъ и слезъ. Нервозный, раздражительный темпераментъ помогъ волненіямъ честолюбиваго жизненнаго поприща. Любезный дядюшка, я до сихъ поръ не знаю вашей частной жизни; что же касается до моего отца, я увѣренъ, что еслибъ онъ женился на леди Эллиноръ, то менѣе гораздо былъ бы достоинъ неба, хотя можетъ быть и болѣе бы сдѣлалъ на землѣ.
Этотъ визитъ, сколько понялъ я, составлявшій предметъ страха для трехъ членовъ нашего семейства, заключился моимъ обѣщаніемъ обѣдать въ этотъ день у Тривеніоновъ.
Когда мы опять остались одни, отецъ вздохнулъ всею грудью, я посмотрѣвъ вокругъ себя веселѣе прежняго, сказалъ:
— Если Пизистратъ насъ оставляетъ, давайте утѣшимся, пошлемъ за братомъ Джакомъ и всѣ четверо поѣдемъ въ Ричмондъ пить чай.
— Спасибо, Остинъ, — сказалъ Роландъ, — для меня не надо, увѣряю тебя.
— Будто бы? — спросилъ отецъ шепотомъ.
— Клянусь честью.
— Такъ и я не хочу.
— А мы пойдемъ погулять: Китти, Роландъ и я; воротимся къ тому времени, когда будетъ одеваться Пизистратъ: посмотримъ, хорошъ ли будетъ этотъ юный анахронизмъ въ нынѣшнемъ Лондонскомъ нарядѣ. По настоящему, ему бы слѣдовало итти съ яблокомъ въ рукъ и голубемъ за пазухой. Виноватъ, я и забылъ, что этой моды не было у Аѳинянъ до Алкивіада.
Вы можете судить о дѣйствіи обѣда у мистера Тривеніонъ и послѣдовавшаго за нимъ разговора съ леди Эллнноръ, изъ того, что, воротившись домой и удовлетворивъ всѣ вопросы родительскаго любопытства, я дрожа и нерѣшаясь взглянутъ въ глаза моему отцу, сказалъ:
— Батюшка, мнѣ бы очень хотѣлось, если вы ничего не имѣетъ противъ этого, мнѣ бы….
— Что такое, душа моя? — спросилъ ласково отецъ.
— Принять предложеніе, которое сдѣлала мнѣ леди Эллиноръ отъ имени мистера Тривеніонъ. Ему нуженъ секретарь. Онъ на столько снисходителенъ, что принимаетъ въ разсчетъ мою неопытность и говоритъ, что я скоро пойму дѣло и могу быть ему полезенъ. Лоди Эллиноръ говоритъ (я продолжалъ уже съ достоинствомъ), что это будетъ очень полезно для меня, какъ начало къ общественной жизни; во всякомъ случаѣ, батюшка, я бы узналъ свѣтъ и выучился-бы вещамъ болѣе полезнымъ тѣхъ, которымъ учатъ въ коллегіумѣ.
Матушка съ недоумѣніемъ посмотрѣла на отца.
— Это бы въ самомъ дѣлѣ было очень полезно для Систи! — сказала она робко; потомъ, ободрившись, прибавила: — онъ родился именно для этого рода жизни.
— Гмъ!…. — сказалъ дядя.
Отецъ задумчиво потерь очки и, помолчавъ нѣсколько времени, отвѣчалъ:
— Ты, можетъ быть, и права, Китти: я не думаю, чтобы Пизистратъ могъ сдѣлаться ученымъ; дѣятельная жизнь скорѣй по немъ. Но къ чему поведетъ это мѣсто?
— Къ общественнымъ должностямъ, сэръ, — отвѣчалъ я рѣшительно: — къ службѣ отечеству.
— Если такъ, — замѣтилъ Роландъ, — я не говорю ни слова. Но я думалъ, что для юноши съ умомъ, потомка старыхъ де-Какстоновъ, служба въ арміи…
— Въ арміи! — воскликнула матушка, всплеснувъ руками и невольно взглянувъ на пробочную ногу капитана.
— Въ арміи! — сердито повторилъ отецъ. — Тебѣ не хотѣлось бы въ военную службу, Пизистратъ?
— Конечно нѣтъ, сэръ, если это огорчитъ васъ и матушку; иначе….
— Та-та-та-та! — прервалъ меня отецъ. — Это все отъ того, миссиссъ Какстонъ, что вы дали ребенку это честолюбивое, безпокойное имя; что обѣщаетъ любому человѣку имя Пизистратъ, какъ не мученіе? Идея такимъ образомъ служить своему отечеству совершенно въ духѣ Пизистрата. Еслибъ у меня былъ другой сынъ, того бы еще назвать Геростратомъ: онъ бы сжегъ ужъ соборъ Св. Павла, который, сколько я помню, построенъ изъ развалинъ храма Діаны! Однако, Пизистратъ, я подумаю о твоей просьбѣ и поговорю съ Тривеніономъ.
— Лучше съ леди Эллиноръ, — сказалъ я неосторожно: матушка слегка вздрогнула и выпустила мою руку. Сердце мое болѣзненно сжалось отъ опрометчивости языка.
— Такъ ужъ пусть говоритъ матъ, — отвѣчалъ сухо отецъ, — если ей нужно удостовѣриться, что кто-нибудь будетъ заботиться о твоемъ бѣльѣ. Вѣдь, я думаю, они хотятъ, чтобъ ты и жилъ у нихъ.
— О нѣтъ, — воскликнула матушка: — эдакъ все равно отпустить его въ коллегіумъ. Я думала, что онъ будетъ жить съ нами; ходить туда по утрамъ, а ночевать здѣсь.
— Я хоть и немного знаю Тривеніона, — сказалъ мой отецъ, — но увѣренъ, что его секретарю не много удастся поспать. Дитя! не знаешь ты и самъ, чего добываешься. И однако въ твои лѣта, я…. отецъ вдругъ остановился — Нѣтъ! продолжалъ онъ, помолчавъ и какъ будто говоря съ самимъ собою, — нѣтъ, человѣкъ никогда не ошибается, покуда живетъ для другихъ. Философъ, озирающій міръ съ высоты скалы, менѣе заслуживаетъ уваженія, нежели мореходецъ, который храбро борется съ бурей. Зачѣмъ было бы двое насъ здѣсь? И могъ ли бы онъ быть вторымъ мною, alter ego, даже еслибъ я захотѣлъ этого? Невозможно.
Отецъ повернулся на креслѣ, положилъ лѣвую ногу на правое колѣно и, улыбаясь глядѣлъ мнѣ прямо въ глаза.
Здѣсь большой скачекъ въ моемъ повѣствованіи.
Я живу у Тривеніоновъ. Краткая бесѣда съ государственнымъ мужемъ послужила къ совершенному убѣжденію моего отца; сущность ея лежала въ слѣдующей истинѣ, сказанной Тривеніономъ: — Я обѣщаю вамъ одно: онъ никогда не будетъ празденъ!
Оглядываясь назадъ, я увѣренъ, что отецъ мой былъ правъ и понималъ мой характеръ и искушенія, къ которымъ я болѣе всего былъ склоненъ, когда позволилъ мнѣ отказаться отъ коллегіума и вступить такъ рано на поприще свѣта. Я отъ природы былъ такъ склоненъ къ удовольствіямъ, что сдѣлалъ бы себѣ изъ университетской жизни праздникъ, а потомъ, въ вознагражденіе, доработался бы до чахотки.
Отецъ мой былъ правъ и въ томъ, что хотя я и могъ учиться, но не былъ созданъ для того, чтобъ сдѣлаться ученымъ.
Наконецъ, это былъ опытъ: времени было у меня впереди довольно; еслибъ опытъ не удался, годъ отсрочки не значилъ еще потерянный годъ.
И такъ, я совершенно поселился у М. Тривеніона. Я ужь пробылъ у него нѣсколько мѣсяцевъ. — Зима на исходѣ: засѣданія Парламента и сезонъ начались. Я работаю крѣпко, вотъ какъ крѣпко, и больше, нежели пришлось бы работать въ коллегіумѣ. Возьмите въ примѣръ одинъ день.
Тривеніонъ встаетъ въ осемь часовъ, и во всякую погоду часъ ѣздитъ верхомъ до завтрака; въ девять часовъ онъ завтракаетъ въ жениной уборной; въ половинѣ десятаго приходитъ въ кабинетъ. Къ этому времени онъ ожидаетъ найти тамъ изготовленную его секретаремъ работу, которую я сейчасъ опишу.
Возвращаясь домой, или, вѣрнѣе, передъ тѣмъ какъ онѣ отходитъ ко сну, что бываетъ обыкновенно послѣ треть часовъ, М. Тривеніонъ имѣетъ привычку оставлять на столѣ, въ упомянутомъ кабинетъ, памятную записку для секретаря. Нижеслѣдующая, которую я беру на удачу изъ множества записокъ, у меня сохранившихся, дастъ вамъ понятіе о ихъ разнообразіи:
1) Отыскать въ отчетахъ Комитета Палаты Перовъ за послѣднія 7 лѣтъ все сказанное о выдѣлываніи льна; сдѣлать выписки.
2) Тамъ же: о переселеніи Ирландцевъ.
3) Найти 2-ю часть Исторіи человѣка, Кема, и въ ней статью о Логикѣ Рейда. Я не знаю гдѣ эта книга!
4) Какъ кончается строка: Lumina conjurent inter…. У Грея что ли? Найти!
5) Фраскаторій пишетъ. Quantum hoc infecit vitium, quod advereit urbes. — Посмотрите, не нужно ли, по строгой грамматикѣ, писать infecerit вмѣсто infeceit? Если не знаете, напишите къ отцу.
6) Написать 4 письма по замѣткамъ, мною прилагаемымъ, т. е. о духовныхъ судахъ.
7) Возьмите народныя переписи и выложите за пять лѣтъ разницу между рожденіемъ и смертностью въ графствахъ Девонскомъ и Ланкастерскомъ.
8) Отвѣчайте учтивымъ отказомъ на эти шесть просительныхъ писемъ.
9) Въ другихъ шести, къ избирателямъ — что я въ глазахъ правительства не имѣю особеннаго вѣса.
10) Посмотрѣть, если успѣете, не хламъ ли нѣкоторыя изъ новыхъ книгъ на кругломъ столѣ.
11) Мнѣ надо знать все о кукурузѣ.
12) Лонгинъ гдѣ-то говоритъ что-то о занятіяхъ не согласныхъ съ призваніемъ (вѣроятно объ общественной жизни): что такое? Лонгина нѣтъ въ моемъ Лондонскомъ каталогѣ: онъ долженъ быть въ ящикѣ, въ кладовой.
13) Повѣрить мои исчисленія о нищихъ: я гдѣ-то ошибся, и т. д.
Мой отецъ не ошибся въ Тривеніонъ: онъ не думалъ о томъ, что его секретарю нужно спать! Чтобы приготовить къ половинъ десятаго все вышеписанное, я всталъ при огнѣ. Въ половинѣ десятаго я искалъ Лонгина — вошелъ М. Тривеніонъ съ пачкой писемъ.
Мнѣ досталось отвѣчать на половину. Я получаю словесныя наставленія въ отрывистомъ разговорѣ. Покуда я пишу, М. Тривеніонъ читаетъ журналы, просматриваетъ мою работу, дѣлаетъ изъ нея выписки, иныя для Парламента, другія для бесѣды, третьи для переписки; пробѣгаетъ утреннія парламентскія бумаги и набрасываетъ замѣтки для выписокъ, сокращеній и сравненія ихъ съ другими, иногда лѣтъ за двадцать. Въ одиннадцать часовъ онъ идетъ въ Комитетъ Нижней Палаты, а я работаю до половины четвертаго — времени его возвращенія. Въ четыре, голова Фанни показывается въ кабинетъ, а я теряю свою. Четыре раза въ недѣлю М. Тривеніонъ исчезаетъ на остальное время дня, обѣдаетъ у Беллами, или въ клубѣ, ждетъ меня въ Парламентѣ въ осемь часовъ, на случай какой-нибудь надобности, справки или цитаты. Тогда онъ отпускаетъ меня съ новымъ запасомъ инструкцій. Но есть у меня и праздники. По середамъ и субботамъ М. Тривеніонъ даетъ обѣды, на которыхъ я вижу самыя замѣчательныя личности обѣихъ партій: Тривеніонъ самъ принадлежитъ къ обѣимъ партіямъ, или ни къ одной изъ нихъ, что все равно. По вторникамъ леди Эллиноръ даетъ мнѣ билетъ въ оперу, и я попадаю туда во время къ балету. Сверхъ того я получаю много приглашеній, ибо на меня смотрятъ какъ на единственнаго сына, имѣющаго право на большія надежды. Со мной обходятся какъ прилично обходиться съ Какстономъ, имѣющимъ право, буде желаетъ, ставить передъ своимъ именемъ, частичку де. Я занимаюсь моимъ туалетомъ и пристрастился къ нарядамъ, что весьма естественно въ осемнадцать лѣтъ. Я люблю все, что дѣлаю, и все меня окружающее. Я съ головой и по уши влюбленъ въ Фанни Тривеніонъ, которая надрываетъ мое сердце, ибо кокетничаетъ съ двумя перами, однимъ гвардейскимъ офицеромъ, тремя старыми членами Парламента, сэромъ Сэдлемъ Бьюдезертъ, однимъ посланникомъ, всѣми его подчиненными и въ довершеніе (какова!) съ епископомъ въ парикѣ, который, говорятъ, собирается опять жениться.
Пизистратъ блѣднѣетъ и худѣетъ. Его мать говоритъ, что онъ похорошѣлъ; самъ онъ приписываетъ это естественному дѣйствію искусства Штолца и Гоби. Дядя Джакъ говоритъ, что онъ совершенный молодой человѣкъ. Отецъ смотритъ и пишетъ къ Тривеніону:
«Любезный Т. — Я отказался отъ жалованья для сына. Дайте ему лошадь, и пусть его ѣздитъ верхомъ два часа въ день. Вашъ О. K.»
На другой день я сижу на отличной гнѣдой кобылѣ и ѣду рядомъ съ Фанни Тривеніонъ. Господи! Господи!
Я не упоминаю о дядѣ Роландѣ; онъ уѣхалъ за границу, за дочерью. Онъ остался тамъ дольше, нежели мы думали. Ищетъ ли онъ и тамъ своего сына, какъ здѣсь? Отецъ кончилъ первую часть своего сочиненія въ двухъ большихъ томахъ. Дядя Джакъ, который недавно былъ что-то грустенъ и теперь все сидитъ дома, выключая субботъ, когда всѣ мы сходимся за обѣдомъ у моего отца, дядя Джакъ, говорю, взялся продать сочиненіе отца.
— Не горячитесь! — говоритъ дядя Джакъ, укладывая рукопись въ два красныхъ картона, нѣкогда принадлежавшіе одной изъ покойныхъ компаній: — не ожидайте большой платы. Эти издатели никогда не рискуютъ много на первый опытъ. Еще какъ ихъ уговоришь просмотрѣть книгу.
— О, — отвѣчалъ отецъ, — лишь бы они издали ее на свой счетъ, я бы не стоялъ за другими условіями. "Отъ продажнаго пера не родилось никогда ничего великаго, " сказалъ Драйденъ.
— Удивительно глупо это замѣчаніе Драйдена, — возразилъ дядя Джакъ: — ему бы, кажется, можно было получше знать свое ремесло.
— Да онъ и зналъ его — сказалъ я, — потому что употреблялъ свое перо на то, чтобы набивать свои карманы, бѣдняжка!
— Да перо-то не было продажно, господинъ анахронизмъ, — замѣтилъ отецъ. — Хлѣбника нельзя назвать продажнымъ за то, что онъ продаетъ свои хлѣбы: онъ продаженъ, если продаетъ самого себя. Драйденъ только продавалъ свои хлѣбы.
— А намъ надо продать ваши, — восторженно сказалъ дядя Джакъ, — Тысячу фунтовъ стерлинговъ за томъ: настоящая цъна, а?
— Тысячу фунтовъ стерлинговъ за томъ! — воскликнулъ отецъ: — да Гиббонъ, я думаю, получалъ не больше?
— Кто его знаетъ! но у Гиббона не было дяди Джака, который бы присмотрѣлъ за дѣломъ, — сказалъ М. Тиббетсъ, улыбаясь и потирая свои гладкія руки. — Нѣтъ? двѣ тысячи за оба волюма: и это уступка, но я предупреждалъ, что надо быть умѣреннымъ.
— Я очень буду радъ, если что-нибудь можно выручить изъ книги, — сказалъ отецъ, видимо поддаваясь обольщенію: — этотъ молодой джентельменъ таки мотоватъ; ну, и половина суммы, можетъ быть, пригодится вамъ, любезный Джакъ!
— Мнѣ, братъ, мнѣ! — воскликнулъ дядя Джакъ: — да если новое мое предпріятіе удастся, я буду милліонеръ.
— Вы задумали новую спекуляцію, дядюшка, — спросился я робко. — Что такое?
— Тише! — сказалъ дядя, прикладывая свой палецъ къ губамъ и какъ бы осматривая всѣ углы комнаты. — Тсъ! Тсъ!
Пизистратъ. Не большую ли національную компанію для взрыва зданій двухъ Палатъ?
Мистеръ Какстонъ. Признаюсь, я ожидалъ чего-нибудь поновѣе; имъ же, если вѣрить журналамъ, не нужно помощи брата Джака, чтобы подорвать другъ друга.
Дядя Джакъ (таинственно). Журналамъ? Вы не часто читаете журналы, Остинъ Какстонь!
Какстонъ. Грѣшный человѣкъ, Джакъ Тиббетсъ.
Дядя Джакъ. Ну, а если моя спекуляція заставать васъ читать журналъ каждый день?
М. Какстонь. Заставить меня читать журналъ каждый день?
Дядя Джонъ (протягивая руки къ огню). Такой же величины какъ Times!
М. Какстонъ (съ безпокойствомъ). Джакъ, вы меня пугаете!
Дядя Джакъ. И если заставлю васъ писать въ немъ…. да еще главныя статьи!
М. Какстонъ (отодвигаетъ стулъ, хватаетъ единственное сподручное ему оружіе и мечетъ въ дядю Джака Греческую сентенцію): Τοὺς μὲν γὰρ εἶμαι χαλεποὺς ὅσε καὶ ἀνϑρωποφαγεῖν. T. e. были люди до того необразованные и звѣрскіе, что ѣли себѣ подобныхъ!
Дядя Джакъ (ни мало не смущаясь). И по-Гречески можете писать туда сколько хотите!
М. Какстонъ (успокоившись). Любезный Джакъ, вы великій человѣкъ: мы васъ слушаемъ.
Дядя Джакъ началъ говорить. Читатели мои, можетъ быть, замѣтили, что этотъ достославный спекулаторъ дѣйствительно былъ счастливъ на идеи. Его предпріятія всегда были чрезвычайно здравы въ зернѣ, — но крайне пусты по плоду; оттого и былъ онъ такъ опасенъ. Настоящая мысль дяди Джака, навѣрное, обогатитъ кого-нибудь въ самомъ непродолжительномъ времени; поэтому, я разсказываю о ней со вздохомъ, особенно сообразивъ, сколько потеряло наше семейство отъ ея невыполненія. Знайте же, что это было не менѣе, какъ изданіе ежедневнаго журнала по плану Times, но посвященнаго исключительно искусствамъ, литературѣ и наукѣ, словомъ, умственному прогрессу; я говорю по плану Times, потому что нужно было перенять могучій механизмъ ежедневнаго просвѣтителя. Этотъ журналъ долженъ былъ сдѣлаться литературнымъ Салмонеемъ политическаго Юпитера, и переносить свои громы черезъ мостъ познаній. Онъ долженъ былъ имѣть корреспондентовъ во всѣхъ частяхъ земнаго шара; въ этомъ фокусѣ свѣта имѣло мѣсто все, относящееся къ лѣтописямъ ума, отъ труда миссіонера на островахъ Южнаго океана, или изысканій путешественника преслѣдующаго миражъ, называемый Томбукту до какого-нибудь Парижскаго романа или послѣдняго коментарія Германскаго университета на Греческую частицу. Онъ долженъ былъ забавлять, поучать, занимать: всѣ эти цѣли обнимала его дѣятельность. Не нашлось бы человѣка читающаго, не только въ трехъ Соединенныхъ Королевствахъ, не только въ Великобританскихъ владѣніяхъ, но и на всемъ земномъ шарѣ, которому бы не затронулъ этотъ журналъ — сердце, голову или карманъ. Самый взыскательный членъ общины ума нашелъ бы въ немъ конька для себя.
— Подумайте, — воскликнулъ дядя Джакъ, — подумайте о движеніи ума, подумайте о страсти къ дешевому познанію, подумайте о томъ, какъ мало всѣ эти мѣсячные, недѣльные и другіе журналы удовлетворяютъ большинству потребностей времени! Не все ли равно еженедѣльный журналъ для политики, что такой же журналъ для всѣхъ другихъ предметовъ, занимающихъ большинство публики болѣе политики. Лишь только появится мой литературный Times, всѣ будутъ дивиться какъ можно было жить безъ него! Сэръ, никто и не жилъ безъ него: всѣ прозябали, всѣ жили въ ямахъ и пещерахъ, какъ Трогледики…
— Троглодиты, — прервалъ тихо отецъ: — отъ троглъ — пещера, и думи — скрываться. Они жили въ Эѳіопіи; жены у нихъ были общія.
— Что касается послѣдняго пункта, — простодушно замѣтилъ дядя Джакъ, — я не утверждаю, чтобы публика дошла до этого; нѣтъ сравненія, которое было бы выдержано со всѣхъ сторонъ. Но публика все-таки трогледикская, или, какъ вы тамъ называете, въ сравненіи съ тѣмъ, что будетъ она при свѣтѣ моего литтературнаго Times. Сэръ, это будетъ переворотъ для всего земнаго шара. Онъ перенесетъ литературу съ облаковъ въ гостиную, въ лачугу, на кухню. И денди изъ денди, и леди изъ леди найдутъ въ немъ что-нибудь по своему вкусу; самый дѣловый членъ торговли или промышленности обогатитъ свои практическія познанія новымъ пріобрѣтеніемъ. Практическій человѣкъ увидитъ успѣхи богословія, медицины, юриспруденціи. Сэръ, Индіецъ будетъ читать меня подъ бананомъ; я буду въ сераляхъ Востока, и надъ моими листами Сѣверо-Американецъ будетъ курить люльку мира. Мы дадимъ политикѣ настоящее мѣсто въ дѣлахъ жизни, возведемъ литературу на должную ступень между интересами и нуждами людей. Это великая мысль, и сердце мое бьется самодовольно, когда я ее разсматриваю.
— Любезный Джакъ, — сказалъ отецъ торжественно и съ волненіемъ, привставъ, — это, истинно, великая мысль, и я уважаю васъ за нее! Вы правы: это сдѣлаю бы переворотъ! Это нечувствительно бы воспитало родъ человѣческій. Признаюсь, я бы счелъ за честь написать туда…. хоть что-нибудь. Джакъ, вы обезсмертите себя!
— Думаю! — скромно отвѣчалъ дядя Джакъ; но я еще не успѣлъ сказать ни слова о главномъ….
— Что такое?
— Объявленія-то! — воскликнулъ дядя, разводя руками и потомъ переплетая пальцы подобно ниткамъ паутины. — Объявленія-то! Подумайте-ка: вѣдь это сущее Эльдорадо! Объявленія, сэръ, по меньшей мѣрѣ, принесутъ намъ въ годъ 50,000 ф. стерл.! — Пизистратъ, мой другъ, я никогда не женюсь: вы будете моимъ наслѣдникомъ. Обнимите меня!
Сказавъ это, дядя Джакъ бросился на меня и выдавилъ изъ моей груди благоразумное сомнѣніе, готовившееся выступить на уста.
Бѣдная матушка, смѣясь и рыдая, проговорила:
— Такъ мой братъ заплатитъ его сыну за все то, чѣмъ онъ пожертвовалъ для меня!
Отецъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, болѣе взволнованный нежели случалось мнѣ видѣть его когда-либо, и ворчалъ:
— Что за несчастная, безполезная тварь былъ я до сихъ поръ! А, кажется, я охотно сталъ бы служить общей пользѣ! Право, сталъ бы.
Послужилъ ей за то этимъ временемъ дядя Джакъ! Онъ нашелъ единственную въ мірѣ приманку, на которую можно было поймать такую рыбу, каковъ былъ мой отецъ: «haeret lethalis arundo.» Я видалъ, что смертельный крючекъ былъ на разстояніи инча отъ носа моего отца и что онъ уже готовъ былъ проглотить его
Но, благо это забавляло моего отца! Ребенокъ! — далѣе этого я не видалъ. Я долженъ сознаться, что и самъ былъ обольщенъ и, можетъ быть, по ребяческому чувству злобы радовался ослѣпленію ближнихъ. Маленькой рыбкѣ было весело видать волненіе воды, въ то время какъ большая рыба вертѣла хвостомъ и раздувала жабры.
— Однако! — сказалъ дядя Джакъ, — ни слова объ этомъ ни Тривеніону, ни кому!
— Отчего же?
— Какъ отъ чего? Да въ своемъ ли вы умѣ: если узнаютъ о моемъ планѣ, развѣ вы думаете, что не поторопятся привести его въ исполненіе? Да вы меня пугаете. Обѣщайте же мнѣ быть нѣмымъ какъ могила!
— Мнѣ бы хотѣлось послушать мнѣніе Тривеніона.
— Такъ ужъ все равно влѣзть на колокольню, да прокричатѣ оттуда! Сэръ, я довѣрился вамъ. Сэръ, тайны домашняго очага священны. Сэръ, я….
— Любезный дядюшка Джакъ, вы сказали довольно. Я не скажу ни слова….
— Я думаю право, что ему можно довѣриться, Джакъ, — сказала матушка.
— И я довѣряю ему тайну несмѣтнаго богатства, — отвѣчалъ дядя. — Позвольте попросить воды и немножко рому, да бисквитъ или, пожалуй, сандвичъ. Я проголодался что-та
Я взглянулъ на дядю Джака. Бѣдный дядя Джакъ: онъ, въ самомъ дѣлѣ, похудалъ!
Докторъ Лютеръ говорятъ: «Когда я увидалъ, что докторъ Годе принялся считать свои колбасы, висѣвшія въ каминѣ, я сказалъ ему, что онъ проживетъ не долго!»
Жалѣю я, что крупными буквами не выписалъ этихъ словъ изъ сочиненія Лютера и не показалъ ихъ за завтракомъ моему отцу, утромъ того роковаго дня, когда дядя Джакъ убѣждалъ его считать его колбасы.
Но теперь я припоминаю, что дядя Джакъ повѣсилъ въ трубу колбасы, но считать ихъ — отца не убѣждалъ.
Помимо неопредѣленнаго предположенія о томъ, что половина развѣшенныхъ tomacula доставитъ завтракъ для дядя Джака и что юношескій аппетитъ Пизистрата распорядится остальною, мой отецъ не остановился ни ни минуту на питательномъ свойствѣ колбасъ, — другими словами, на двухъ тысячахъ фунтовъ стерлинговъ, висѣвшихъ въ трубѣ. Во всемъ, что касалось его большаго сочиненія, отецъ думалъ только о его изданіи, не о барышахъ. Не скажу, чтобъ онъ не жаждалъ похвалы, но вполнѣ увѣрентъ что онъ не ставилъ ни во что колбасы. Тѣмъ не менѣе появленіе какихъ бы то ни было колбасъ становилось зловѣщимъ и мрачнымъ предзнаменованіемъ для Остина Какстонъ, въ особенности потому, что онѣ были изготовлены гладкими руками дяди Джака! Ни одна изъ тѣхъ колбасъ, которыя онъ, бѣдняга, развѣшивалъ всю свою жизнь, въ своей ли трубѣ, или въ чужой, не обратилась въ дѣйствительную колбасу, но всѣ онѣ были только, фантомы и тѣни колбасъ. Не думаю, чтобъ дядя Джакъ много зналъ о Демокритѣ Абдерскомъ. Но онъ, безспорно, подвергся вліянію философа мечтателя. Онъ населялъ воздухъ образами гигантскаго размѣра, которые управляли его снами и предсказаніями, и отъ чьихъ вліяній зависѣли и ощущенія его, и помыслы. Все его существованіе, и во снѣ, и на яву, было только отраженіемъ большихъ фантастическихъ колбасъ!
Едва М. Тиббетсъ взялъ два тома «Исторіи Человѣческихъ Заблужденій», онъ естественно получилъ надъ монмъ отцомъ власть, которая до тѣхъ поръ скользила у него изъ рукъ. Онъ обрѣлъ то, по чемъ такъ давно вздыхалъ, ту точку опоры, на которой могъ основать Архимедовъ винтъ. Крѣпко уперъ онъ его въ «Исторію Человѣческихъ Заблужденій» и сталъ ворочать міръ семейства Какстоновъ.
День или два спустя послѣ бесѣды, приведенной мною въ послѣдней главѣ, дядя Джакъ вышелъ изъ дверей отцова банкира; съ того времени оказалось, что не было уже причинъ мистеру Тиббетсъ не посѣщать своихъ родственниковъ по буднямъ, также какъ по воскреснымъ днямъ. Въ самомъ дѣлѣ, не проходило дня безъ длиннаго совѣщанія между нимъ и отцомъ. Много говорилъ онъ о своихъ свиданіяхъ съ издателями. Въ этихъ совѣщаніяхъ онъ невольно возвращался къ великой мысли о «литературномъ Times'ѣ», такъ сильно ослѣпившей воображеніе моего отца; а раскаливъ уже желѣзо, дядя Джакъ, какъ человѣкъ весьма опытный, не забывалъ ковать его, пока оно было горячо.
Когда я вспоминаю простоту, обнаруженную моимъ отцомъ въ столь важномъ случаѣ его жизни, я долженъ признаться, что не столько сожалѣлъ о великодушномъ ученомъ, сколько дивился ему. Мы видѣли, что двадцатилѣтняя ученая лѣнь преобразилась въ самолюбіе, этотъ инстинктъ геніальнаго человѣка, а приготовленіе сочиненія на судъ свѣта незамѣтно возобновило права шумнаго свѣта на отшельника. Вслѣдъ за этимъ явилось благородное раскаяніе въ томъ, что такъ мало сдѣлалъ онъ до сихъ поръ для себѣ подобныхъ. Достаточно ли было писать in-quarto о прошедшей исторіи человѣческихъ заблужденій? Не было ли его обязанностію, при первомъ удобномъ случаѣ, вступить въ настоящій, ежедневный и ежечасный бой съ заблужденіями — это истое рыцарство знанія? Св. Георгій разсѣкалъ не мертвыхъ драконовъ, онъ дрался съ живыми. И Лондонъ, съ той магнетической атмосферой большихъ столицъ, которая-какъ бы наполняетъ грудь возбуждающими атомами, содѣйствовалъ еще ускоренію спокойнаго пульса ученаго. Въ деревнѣ онъ читалъ своихъ любимыхъ писателей, и жилъ съ ними въ прошедшемъ. Въ городѣ же, мой отецъ, въ промежутки занятій своимъ сочиненіемъ, и тѣмъ болѣе теперь, когда оно пріостановилось, обозрѣвалъ литтературу настоящаго времени. Онъ не принадлежалъ къ тому извѣстному разряду ученыхъ и читателей, которые въ суевѣрномъ уваженіи къ смерти всегда рады принести ей въ жертву живыхъ. Онъ отдавалъ полную справедливость диковинному обилію ума, отличающему произведенія нынѣшняго времени. Подъ настоящимъ временемъ я понимаю все время отъ начала вѣка. — Нынѣшняя литтература, — сказалъ однажды отецъ въ спорѣ съ Тривеніономъ, всего болѣе отличается человѣчностью. Не видишь, чтобы ученый обращался къ ученымъ, видишь людей, обращающихся къ людямъ, и не оттого, чтобы рѣже стали ученые, а оттого, что увеличился кругъ читающей публики. Писатели всѣхъ временъ обращали вниманіе на то, что занимаетъ читателей,; не могутъ занимать цѣлое общество тѣ вещи, надъ которыми сидитъ десятокъ монаховъ или книжниковъ. Общее освѣщеніе цѣлой атмосферы мѣшаетъ вамъ съ точностію различать величину каждой отдѣльной звѣзды. Развѣ не видите вы, что съ просвѣщеніемъ проснулась литтература чувствъ и ощущеній? Каждое чувство находитъ своего историка, каждое ощущеніе — свой оракулъ. Какъ нѣкогда Энименидъ, я спалъ въ пещерѣ; всталъ и вижу, что тѣ, кого я оставилъ дѣтьми, сдѣлались мужи, — города встали тамъ, гдѣ были прежде безмолвныя пустыни! —
Изъ этого читатель увидитъ причины перемѣны въ моемъ отцѣ. Подобно тому, что говоритъ Робертъ Голль про доктора Кипниса, «онъ вбилъ себѣ въ голову столько книгъ, что мозгъ не могъ продолжать своихъ отправленій». Но теперь электричество проникло въ сердце и оживленная сила этого благороднаго органа возбудила дѣятельность въ головѣ. Оставляю, покуда, отца подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ впечатлѣній и въ нескончаемой бесѣдѣ съ дядей Джакомъ, и берусь опять за клубокъ моей жизненной нити.
Благодаря мистеру Тривеніонъ, привычки мои не благопріятствовали дружбѣ съ людьми праздными, но я пріобрелъ нѣсколько знакомствъ между молодыми людьми, немного меня старшими, частію уже занимавшими мѣста въ гражданской службѣ, частію готовившимися въ адвокаты. Не было въ этихъ людяхъ недостатка въ способностяхъ, но всѣ они мало еще были знакомы съ суровою прозой жизни. Часы занятій только болѣе располагали ихъ къ наслажденію часами отдыха. И когда мы сходились, какъ весело и добродушно было ваше общество! Мы не имѣли ни довольно денегъ на то, чтобы бросать ихъ, ни довольно досуга, чтобы не дорожить имъ; но тѣмъ не менѣе проводили время чрезвычайно пріятно. Новые мои пріятели обладали удивительными познаніями въ дѣлѣ всего, что касалось до театровъ. Отъ оперы до балета, отъ Гамлета до послѣдняго фарса, взятаго съ Французскаго, они знали по пальцамъ всю литературу подмостковъ. Они имѣли прекрасное и обширное знакомство между актерами и актрисами и были до тонкости посвящены въ подробности скандалезныхъ хроникъ. Отдавая имъ справедливость, нельзя не упомянуть, однакожъ, что они были не равнодушны и къ болѣе достойному знанію, необходимому въ семъ грѣшномъ міръ. Они съ одинаковою непринужденностію говорили и о настоящихъ актерахъ дѣйствительной жизни. Они до точности умѣли опредѣлять притязанія государственныхъ людей, соперничествовавшихъ между собою. Они не выдавали себя за посвященныхъ въ тайны чужихъ кабинетовъ (за исключеніемъ одного молодаго человѣка, служившаго при Министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, хвалившагося тѣмъ, что будто бы знаетъ на вѣрное что думаютъ Русскіе), но должно повиниться, что большинство ихъ проникло сокровеннѣйшіе замыслы нашего кабинета. Правда, что слѣдуя системѣ раздѣленія труда, каждый изъ нихъ бралъ для своихъ личныхъ наблюденій одинъ изъ составныхъ членовъ управленія, подобно тѣмъ искуснымъ хирургамъ, которые хотя и глубоко исчерпали общую структуру нашего тѣла, но основываютъ славу анатомовъ на свѣтѣ, брошенномъ имя на одну изъ его отдѣльныхъ частей, и потому занимаются: одинъ — мозгомъ, другой двѣнадцатиполой кишкой, третій спиннымъ хребтомъ, между тѣмъ какъ четвертый, быть можетъ, владѣетъ всѣми признаками, на которые указываетъ нерѣшительный еще палецъ. Такимъ образомъ одинъ изъ моихъ пріятелей занимался внутренними дѣлами, другой — колоніями; третій же, на котораго всѣ мы смотрѣли, какъ на будущаго Талейрана (или, по крайней мѣрѣ, де Реца) посвятиль себя спеціальному изученію Роберта Пиля, и узнавалъ, по тому, какъ этотъ глубокомысленный и непроницаемый мужъ разстегивалъ фракъ, какія намѣренія волновали его грудь! Адвокаты и юристы, они всѣ имѣли высокое мнѣніе о себѣ, и обширныя познанія о томъ, чѣмъ со временемъ быть имъ, но не о томъ, что дѣлать. По словамъ царя всѣхъ юныхъ джентельменовъ о себѣ самомъ, въ перифразѣ Волтера, «у нихъ были въ карманахъ письма, адресованныя къ потомству, но могли же они и позабыть отдать ихъ.» Было въ нихъ, конечно, и что-то мелочно-самолюбивое, за то въ сущности они были гораздо занимательнѣе людей, преданныхъ исключительно удовольствіямъ. Всѣ они, какъ бы схожія дѣти одного семейства, были одарены избыткомъ жизненной дѣятельности, веселымъ и обильнымъ честолюбіемъ, искреннимъ прилежаніемъ во время труда, школьною непринужденностію въ часы отдохновенія.
Рѣзкую противоположность этихъ молодыхъ людей составлялъ сэръ Сэдлей Бьюдезертъ, которой былъ особенно расположенъ ко мнѣ; домъ этого холостяка былъ всегда отворенъ для меня послѣ полудня: до этого времени сэръ Сэдлей былъ невидимъ, развѣ для своего слуги. И что за чудный домъ былъ у холостяка! Окна выходили на Паркъ: въ углубленіяхъ оконъ были разставлены диваны, на которыхъ могли вы нѣжиться вдоволь, подобно философу у Лукреція,
«Despicere unde queas alios, passimque videre,
Errare».
и слѣдить за веселыми толпами, ходившими взадъ и впередъ по Rotten Row (Роттенъ Poo), не подвергаясь усталости, въ особенности, когда вѣтеръ дулъ съ запада.
Въ комнатахъ не было притязаній на пышность, ни того, что драпировщики называютъ изысканностію, но во всемъ безусловно преобладалъ комфортъ. Здѣсь было мѣсто всякому патентованному креслу, послужившему къ утонченію искусства нѣги; и возлѣ каждаго кресла стоялъ столикъ, на который вы могли положить вашу книгу или поставить чашку кофе, давъ себѣ только трудъ слегка протянуть руку. Для зимы не было ничего теплѣе его стеганыхъ занавѣсокъ и Эксминстерскихъ ковровъ; для лѣта — воздушнѣе и свѣжѣе кисейныхъ занавѣсокъ и Индѣйскихъ рогожекъ. И не вѣрю я, чтобы тотъ, кто не обѣдалъ у сэра Садлея Бьюдезертъ, имѣлъ понятіе о томъ, до какого совершенства можетъ быть доведенъ обѣдъ. Еслибъ этотъ замѣчательный человѣкъ былъ эгоистомъ, онъ былъ бы счастливѣйшимъ человѣкомъ на-свѣтѣ. Но, къ его личному несчастію, онъ былъ до крайности любезенъ и добродушенъ. Онъ былъ преисполненъ искренняго состраданія къ людямъ, живущимъ безъ патентованныхъ креселъ и принадлежащихъ къ нимъ столиковъ, къ людямъ, въ чьихъ квартирахъ окна не выходили на Паркъ и были безъ покойныхъ, мягкихъ дивановъ. Генрихъ IV желалъ, чтобъ у каждаго человѣка былъ свой pot-au-feu, — сэръ Сэдлей Бьюдезертъ, будь это въ его власти, озаботился бы непремѣнно о томъ, чтобъ каждому человѣку подавали зеленый огурчикъ къ рыбѣ и графинъ воды со льдомъ къ хлѣбу и сыру. Наивная простота, которую оказывалъ онъ въ дѣлахъ политики, составляла удивительную противоположность съ его проницательностію въ дѣлѣ вкуса. Я помню его замѣчаніе во время разговора по поводу билля о пивѣ: «не надо бы бѣднымъ людямъ позволять пить пиво: оно неимовѣрно располагаетъ къ ревматизмамъ лучшій напитокъ при тяжелой работѣ — шампанское, отнюдь не тогда, когда оно шипитъ! Я испыталъ это, охотясь въ болотахъ.»
Лѣнивая изнѣженность сэра Сэдлея невѣроятно содѣйствовала брешамъ въ его богатствѣ.
Во первыхъ, какъ землевладѣлецъ, онъ безконечно былъ осаждаемъ несчастными фермерами, нищими стариками, благотворительными обществами и охотниками, которыхъ лишилъ онъ промысла, отдавъ право пользованія лѣсами наемщикамъ своихъ дачъ.
Потомъ, имѣлъ законныя притязанія на него весь прекрасный полъ, какъ на человѣка извѣстнаго своею преданностію удовольствіямъ. Начиная отъ покинутой герцогини, чье изображеніе было скрыто за потайной пружиной его табакерки, и до отцвѣтшей уже прачки, которой когда либо случилось ему изъявить свое благоволеніе за превосходно выглаженное жабо, стоило быть дочерью Еввы, чтобы найти по Адаму основательныя права на наслѣдство отъ сэра Сэдлея.
Наконецъ, къ сострадательной улыбкѣ сэра Сэдлея Бьюдезертъ, любителя искусства и покорнаго слуги всякой музы, обращались всѣ тѣ, кому публика перестала покровительствовать: живописецъ, актеръ, поэтъ, музыкантъ, — подобно тому, какъ умирающій подсолнечникъ обращается къ солццу. Прибавьте къ этому всю разнообразную толпу, наслышанную о неимовѣрной щедрости сэра Сэдлея, и вы поймете чего стоила ему его слава. И хотя на дѣлѣ сэръ Сэдлей не издерживалъ на свою персону и пятой доли своего, весьма значительнаго, дохода, нѣтъ сомнѣнія, что къ концу года ему трудно было сводить концы съ концами. Если же онъ и сводилъ ихъ, то былъ этимъ обязанъ двумъ правиламъ, издавна усвоеннымъ его философіей: онъ никогда не дѣлалъ долговъ и никогда не игралъ. И я думаю, что за эти отступленія отъ общей рутины всѣхъ свѣтскихъ джентельменовъ, онъ долженъ былъ благодарить особенную нѣжность своего характера. Онъ особенно жалѣлъ о тѣхъ, кого преслѣдовали заимодавцы:
— Бѣдняга! — говорилъ онъ — ужасно должно быть всю жизнь свою говорить: нѣтъ! — Вотъ до чего не зналъ онъ этихъ вѣчныхъ обѣщателей: какъ будто бы человѣкъ, преслѣдуемый за долги, сказалъ когда нибудь: «нѣтъ!» Подобно Бруммелю, отвѣчавшему на вопросъ: любитъ ли онъ овощи? что онъ съѣлъ разъ горошинку, сэръ Сэдлей Бьюдезертъ признавался, что онъ однажды игралъ въ большую игру въ пикетъ, — я имѣлъ несчастіе выиграть, — заключалъ онъ, разсказывая свой проступокъ; — и никогда не забуду я выраженія лица моего противника, когда онъ платилъ мнѣ. Не говоря уже о томъ, что можно всегда проиграть, игра для меня была бы сущимъ наказаніемъ.
Замѣтьте теперь огромную разницу въ щедротахъ сэра Сэдлея и М. Тривеніонъ. Мистеръ Тривеніонъ ненавидѣлъ частную милостыню. Онъ рѣдко опускалъ руку въ кошелекъ, но давалъ записки къ своимъ банкирамъ. Былъ ли приходъ безъ церкви, селеніе безъ школы, рѣка безъ поста, мистеръ Тривеніонъ принимался за вычисленія, находилъ искомое рѣшеніе съ помощію алгебраическихъ иксовъ и игрековъ и выдавалъ потребную сумму, какъ будто бы платилъ своему мяснику. Правда, что несчастный, котораго онъ находилъ заслуживающимъ помощи, прибѣгалъ къ нему не по пустому. Но удивительно, какъ давалъ онъ мало этимъ путемъ. Трудно было, въ самомъ дѣлѣ, убѣдить мистера Тривеніонъ, чтобы человѣкъ, достойный участія, могъ дойти до того, чтобы нуждаться въ подаяніи.
Что Тривеніонъ, при всемъ этомъ, дѣлалъ гораздо болѣе истиннаго добра, нежели сэръ Сэдлей, — въ этомъ я убѣжденъ: но у него это была операція ума, отнюдь не слѣдствіе внушенія сердца. Грустно мнѣ сказать здѣсь, что несчастіе какъ бы сбиралось вокругъ сэра Сэдлея, и бѣжало присутствія Тривеніона. Гдѣ являлся послѣдній съ своимъ прямымъ, дѣятельнымъ и проницательнымъ умомъ, тамъ рождалась энергія, начинался успѣхъ. Куда приходилъ первый, съ своимъ теплымъ, нѣжнымъ сердцемъ, — подъ его лучами распространялось какое-то оцѣпенѣніе: при видѣ Тривеніона народъ вскакивалъ, какъ бы отъ вліянія свѣжей, живительной зимы, — при видѣ Сэдлея, лежалъ и нѣжился какъ бы на палящемъ солнцѣ лѣниваго Итальянскаго лѣта. Что зима благодѣтельная живительница, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, но мы всѣ однако предпочитаемъ ей лѣто.
Лучшее доказательство любезности сэра Сэдлея то, что я его любилъ, хотя и ревновалъ его. Изъ всѣхъ спутниковъ, окружавшихъ мою прелестную Цинѳію, Фанни Тривеніонъ, я болѣе всего боялся этого свѣтила любезности. Напрасно говорилъ я себѣ, со всею самоувѣренностію молодости, что сэръ Сэдлей Бьюдезертъ однихъ лѣтъ съ отцомъ Фанни: когда ихъ видѣли вмѣстѣ, онъ могъ прослыть сыномъ Тривеніона. Никто изъ молодаго поколѣнія не былъ такъ хорошъ, какъ Сэдлей Бьюдезертъ. На первый взглядъ, конечно, не мудрено было перещеголять его обиліемъ кудрей и цвѣтомъ лица; но стоило ему заговорить, улыбнуться, чтобы затмить цѣлую когорту юныхъ дэнди. Цѣлое его выраженія было обворожительно: въ его добротѣ, въ его нѣжности было что-то особенное. И какъ хорошо зналъ онъ женщинъ! Онъ такъ незамѣтно льстилъ ихъ слабостямъ; онъ снискивалъ ихъ сочувствіе съ такимъ граціознымъ достоинствомъ. Помимо всѣхъ своихъ совершенствъ, особенной репутаціи, продолжительности холостой жизни и кроткой грусти, которою были проникнуты всѣ его выраженіе, онъ всегда старался заинтересовать женщинъ. Не было ни одной любезной женщины, которою бы не казался онъ плѣненъ! Видали ль вы, когда великолѣпная форель, въ прозрачной струѣ, задумчиво плаваетъ взадъ и впередъ вокругъ вашей удочки, какъ будто въ нерѣшимости, съ которой стороны подступить къ ней, какъ схватить ее? И что за форель! Сущая бы жалость не поймать ея, при такомъ ея прекрасномъ расположеніи! Эта форель, граціозная дѣвушка или милая вдова, продержала бы васъ отъ утра до вечера, и вы все бы волновали струю и тянули удочку. Сравнительно, я не желаю моему злѣйшему двадцатипятилѣтнему врагу такого соперника, каковъ былъ Сэдлей Бьюдезертъ, не смотря на его сорокъ семь лѣтъ.
Фанни, дѣйствительно, приводила меня въ отчаяніе. Иногда мнѣ казалось, что она любитъ меня, но едва я успѣвалъ придти въ восторгъ отъ такого предположенія, оно рушилось отъ равнодушнаго взгляда или холодной стрѣлы насмѣшливой улыбки. Балованное дитя свѣта, она казалась до того невинна въ своемъ безмѣрномъ счастіи, что нельзя было не забыть всѣхъ ея недостатковъ въ этой атмосферѣ радости, которую разливала она вокругъ себя. И, не взирая на ея очаровательную надменность, безпрестанно проглядывало нѣжное сердце женщины! Когда она замѣчала, что огорчила васъ, то дѣлалась мила, кротка, ласкова до тѣхъ поръ, покуда залечивала рану. Но тогда, какъ бы замѣтивъ, что черезъ чуръ вамъ понравилась, маленькая фея успокоивалась только, если удавалось ей помучить васъ опять. Понятно, что, какъ наслѣдница богатаго отца или, вѣрнѣе, богатой матери (состояніе шло со стороны леди Эллиноръ) она была окружена поклонниками, не вовсе безкорыстными. И хорошо дѣлала она, что мучила ихъ, а меня-то? Бѣдный ребенокъ, почему-же я долженъ былъ казаться безкорыстнѣе другихъ; какъ могла она замѣтить все, что лежало сокрыто въ молодомъ, темномъ сердцу? Развѣ между всѣми ея искателями я не былъ послѣдній, и не долженъ ли я былъ, по этому, казаться самымъ корыстолюбивымъ — я, который никогда не думалъ о ея состояніи, а когда эта мысль внезапно настигала меня, блѣднѣлъ и приходилъ въ ужасъ? И отъ первой ея улыбки, ужасъ исчезалъ, какъ видѣнія на зарѣ. Какъ трудно убѣдить въ житейскомъ неравенствѣ молодость, которая видитъ всегда предъ собою будущее и населяетъ его золотыми, волшебными замками! Я, въ моей прихотливой и безподобной мечтательности, смотрѣлъ въ эту необозримую даль, и видѣлъ себя ораторомъ, государственнымъ человѣкомъ, министромъ, посланникомъ, Богъ знаетъ чѣмъ еще, повергающимъ лавры, которые принималъ за банковые билеты, къ ногамъ Фанни.
То, что Фанни можетъ быть и замѣтила о состояніи моего сердца, казалось бездною, не заслуживающею изслѣдованія, и Тривеніону, и леди Эллиноръ. Первый, дѣйствительно, былъ слишкомъ занятъ своими дѣлами, чтобъ заниматься такими пустяками. А леди Эллиноръ смотрѣла на меня, какъ на ребенка, правда, какъ на своего ребенка: она такъ была нѣжна со мною. Но она и вообще мало замѣчала вещи, непосредственно ее окружавшія. Въ блестящей бесѣдѣ съ поэтами, учеными, государственными людьми, въ непрерывномъ сочувствіи къ трудамъ супруга, и самолюбивыхъ помыслахъ о его возвышеніи, леди Эллиноръ жила жизнью искусственною. Ея большіе, блестящіе глаза, выражавшіе какое-то лихорадочное безпокойство, смотрѣли далеко, какъ бы отыскивая новые міры и то, что было подъ ея ногами, ускользало отъ луча ея зрѣнія. Она любила свою дочь, гордилась ею, но, самолюбиво въ ней увѣренная, она не наблюдала за ней. Леди Эллиноръ стояла одна на горѣ, и посреди облака.
Однажды Тривеніоны всей семьей отправились за городъ, навѣстить отставного министра, дальняго родственника леди Эллиноръ, и принадлежавшаго къ небольшому числу тѣхъ лицъ, къ которымъ самъ Тривеніонъ обращался, иногда за совѣтомъ. Весь этотъ день былъ у меня свободный. Мнѣ вздумалось сходить къ сэру Сэдлею Бьюдезертъ. Давно хотѣлъ я дознаться отъ него объ одной вещи, и никогда не осмѣливался. На этотъ разъ, я рѣшился собраться съ духомъ.
— А, молодой человѣкъ! — сказалъ онъ, переставая разсматривать незатѣйливую картину молодаго артиста, только что снисходительно имъ пріобрѣтенную, — я думалъ объ васъ сегодня утромъ. Подождите минуту. Соммерсъ (это относилось къ слугѣ), возьмите эту картину, уложите ее и отправьте въ деревню. Этотъ родъ живописи — прибавилъ онъ, обращаясь опять ко мнѣ — требуетъ обширнаго помѣщенія. У меня есть старая галлерея, съ маленькими окнами, почти не впускающими свѣтъ. Удивительно, какъ это будетъ удобно!
Отправивъ картину, сэръ Сэдлей глубоко вздохнулъ, какъ-бы отдѣлавшись отъ тяжкаго труда, и продолжалъ веселѣе:
— Да, я думалъ объ васъ; и если вы простите мнѣ участіе въ вашихъ дѣлахъ, какъ старому пріятелю вашего отца, я счелъ бы за особенную честь, еслибъ вы позволили мнѣ спросить у Тривеніона, въ чемъ онъ видитъ окончательную пользу отъ тѣхъ ужасныхъ трудовъ, которыми васъ заваливаетъ.
— Но, любезный сэръ Сэдлей, я люблю работать, я совершенно доволенъ.
— Довольны, но не съ тѣмъ, чтобы остаться навсегда секретаремъ человѣка, который, если бы не нашелъ работы между людей, принялся бы учить муравьевъ строить муравейники по правиламъ архитектуры! Любезный другъ, Тривеніонъ страшный человѣкъ, ужасный человѣкъ: пробывъ съ нимъ въ одной комнатѣ три минуты, устаешь! Въ ваши лѣта, въ этомъ возрастѣ, который долженъ быть такъ счастливъ, — продолжалъ сэръ Сэдлей съ совершенно ангельскимъ состраданіемъ, — грустно имѣть такъ мало удовольствій.
— Увѣряю васъ, сэръ Сэдлей, вы ошибаетесь, я вполнѣ доволенъ моей участью; развѣ вы сами не признавались, что можно быть празднымъ и не быть счастливымъ?
— Я не говорилъ этого до тѣхъ поръ, пока не исполнилось мнѣ сорока лѣтъ! — сказалъ сэръ Сэдлей; и брови его слегка нахмурились.
— Никто и не скажетъ, что вамъ исполнилось сорокъ лѣтъ! — замѣтилъ я съ преднамѣренной лестью, чтобы дойти до моего главнаго предмета. — Хоть бы миссъ Тривеніонъ и…
Я остановился. Сэръ Сэдлей взглянулъ на меня внимательно, своими блестящими темно-голубыми глазами.
— Миссъ Тривеніонъ, хоть я и вы сказать?
— Миссъ Тривеніонъ, которую окружаетъ лучшая молодежь всего Лондона, видимо предпочитаетъ васъ всъмъ другимъ. — Я сказалъ это съ большимъ усиліемъ. Но мнѣ непремѣнно хотѣлось разъяснить себѣ мракъ моихъ опасеній.
Сэръ Сэдлей всталъ; онъ ласково положилъ свою руку на мою и сказалъ:
— Не давайте Фанни Тривеніонъ мучить васъ болѣе, нежели мучитъ васъ ея отецъ!
— Я васъ не понимаю, сэръ Седлей.
— А я васъ понимаю, и это главное. Дѣвочка, подобная миссъ Тривеніонъ, жестока до тѣхъ поръ, пока не откроетъ она, что у ней есть сердце. Неблагоразумно рисковать своимъ сердцемъ для женщины, покуда она не перестала быть кокеткой. Юный другъ мой, если бы вы смотрѣли ни жизнь не съ такой серьезной стороны, я избавилъ бы васъ отъ труда слушать эти наставленія. Одинъ сѣетъ цвѣты, другой сажаетъ деревья: вы сажаете дерево, подъ которымъ — вы скоро увидите — не будетъ ни одного цвѣтка. Хорошо еще, если дерево можетъ привести плоды и дать тѣнь; но берегитесь, чтобы рано или поздно вамъ не пришлось вырвать его: тогда что будетъ? за что вырвете вы всю вашу жизнь съ его корнями!
Сэръ Сэдлей произнесъ послѣднія слова съ такимъ непритворнымъ воодушевленіемъ, что я раскаявался въ смущеніи, произведенномъ во мнѣ началомъ его рѣчи. Онъ замолчалъ, ударилъ по табакеркѣ, тихо понюхалъ табаку, и продолжалъ съ живостію, болѣе ему свойственною:
— Показывайтесь въ свѣтъ, сколько можете, повторяю вамъ, веселитесь. И опять таки спрашиваю, къ чему ведетъ теперешній вашъ трудъ? Всякой другой человѣкъ хоть и далеко понезначительнѣе Тривеніона, счелъ бы себя обязаннымъ, въ благодарность за послуги, помочь вамъ на поприщъ практической жизни, найти вамъ мѣсто въ службъ, а ему что? Онъ не рискнетъ ничемъ своей независимости для того, чтобы обратиться съ просьбой къ министру. Онъ до того считаетъ занятія наслажденіемъ жизни, что занимаетъ васъ единственно изъ любви къ вамъ. Онъ не ломаетъ себѣ головы надъ вашимъ будущимъ. Онъ думаетъ, что объ этомъ позаботится вашъ отецъ, и не беретъ въ разсчетъ того, что, покуда, ваши труды не ведутъ ни къ чему! Подумайте обо всемъ этомъ. Я сказалъ, кажется, довольно.
Я былъ ошеломленъ и нѣмъ: какъ эти практическіе, свѣтскіе люди нападаютъ на насъ върасплохъ! Я пришелъ извѣдать сэръ Сэдлея, и я же былъ разобранъ насквозь, измѣренъ, осмѣянъ, вывороченъ на изнанку, не проникнувъ на инчь далѣе поверхности этого улыбающагося, недальновиднаго, спокойнаго хладнокровія. При этомъ сэръ Сэдлей, съ своей неизмѣнной деликатностію, вопреки всей его неумолимой откровенности, не сказалъ ни слова, которое могло бы оскорбить чувствительнѣйшія струны моего самолюбія, ни слова о неравенствѣ между мною и Фанни Тривеніонъ и неосновательности моихъ притязаній, вслѣдствіе этого неравенства. Если бы мы были Селадонъ и Хлоя какого-нибудь села, онъ не могъ счесть насъ равнѣе, какъ ни далеко раздѣлялъ насъ свѣтъ. И въ заключеніе, онъ скорѣе давалъ понять, что бѣдная Фанни, богатая наслѣдница, была недостойна меня, а не я недостоенъ Фанни.
Я чувствовалъ, что было бы неумѣстно запираться и представлять возраженія или двусмысленныя отговорки, и потому протянулъ руку сэру Сэдлей, взялъ шляпу и отправился. Безсознательно направилъ я путь мой къ дому отца. Я не былъ дома уже нѣсколько дней. Не только изъ-за моихъ сильныхъ занятій, но — стыдно сказать — и изъ-за того, что удовольствія отняли у меня и все свободное время, а миссъ Тривеніонъ, въ особенности, наполнила его, я далъ возможность отцу все болѣе и болѣе запутаться въ сѣтяхъ дяди Джака: слабѣе и слабѣе отбивался онъ отъ нею. Когда я очутился въ Рессель-Стритѣ, я, нашелъ ихъ вмѣстѣ, и паука и муху. Дядя Джакъ вскочилъ мнѣ на встрѣчу и воскликнулъ:
— Поздравьте вашего отца. Поздравьте его! или нѣтъ, поздравьте весь свѣтъ.
— Что такое, дядюшка? — спросилъ я, дѣлая надъ собою усиліе, чтобы раздѣлить его радость: — развѣ литтературный Times уже пущенъ въ ходъ?
— Все давнымъ давно сдѣлано. Вотъ и обращикъ шрифта, который мы выбрали для главныхъ статей.
И дядя Джакъ, чьи карманы не жили никогда безъ какого-нибудь мокраго, печатнаго листа, вытащилъ только что родившееся бумажное чудовище, которое, по величинѣ, относилось къ литтературному Times, какъ мамонтъ къ слону.
— Все кончено. Мы теперь только сбираемъ сотрудниковъ, и выпустимъ программу на будущей недѣлѣ, или предбудущей. Нѣтъ, Пизистратъ, я говорю о сочиненіи отца.
— Какъ я радъ, любезный батюшка! Такъ оно, въ самомъ дѣлѣ, продано?
— Гм! — сказалъ отецъ.
— Продано! — воскликнулъ дядя Джакъ: — продано! нѣтъ, сэръ, мы бы его не продали! Не продали бы, если бы всѣ книгопродавцы упали передъ нами на колѣна, что непремѣнно случится рано или поздно; этой книги не должно бы продавать! сэръ, эта книга — эпоха, эта книга освободительница генія изъ кабалы: эта книга….
Я въ недоумѣніи смотрѣлъ то на отца, то на дядю, и въ душѣ готовъ былъ взять назадъ мои поздравленія. Мистерѣ Какстонъ, слегка краснѣя и тихо потирая очки, сказалъ:
— Ты видишь, Пизистратъ, что не смотря на неимовѣрныя усилія дяди Джака убѣдить издателей въ достоинствѣ, найденномъ имъ въ Исторіи Человѣческихъ Заблужденій, — это не удалось ему.
— Нисколько. Они всѣ признаютъ ея диковинную ученость, ея..
— Правда, но они не думаютъ, чтобъ она могла разойтися въ скоромъ времени, отчего и не хотятъ купить ее. Одинъ книгопродавецъ, конечно, согласенъ на сдѣлку со мной, но съ тѣмъ, чтобы я выпустилъ все связанное о Готтентотахъ и Каффрахъ, о Греческихъ мудрецахъ и Египетскихъ жрецахъ, и, ограничиваясь только обществомъ просвѣщеннымъ, назвалъ сочиненіе "Анекдотическою исторіею дворовъ Европы, « древнихъ и новыхъ.
— Невѣжда! — проворчалъ дядя Джакъ.
— Другой совѣтовалъ раздѣлить его на небольшія отдѣльныя статьи, выкинуть цитаты и назвать: „Люди и Нравы.“ Третій былъ на столько любезенъ, что замѣтилъ, что хотя это сочиненіе вѣроятно и не найдетъ потребителей, но какъ по видимому я имѣю кое-какія историческія познанія, то онъ былъ бы счастливъ получить историческій романъ моего живописнаго пера, — не такъ ли онъ выразился, Джакъ?
Джакъ не нашелся даже отвѣчать.
— Но съ тѣмъ еще, чтобъ я ввелъ любовную интригу и сдѣлалъ три тома небольшаго формата, въ 23 строки страницу, ни больше, ни меньше. Наконецъ нашелся одинъ добрый человѣкъ, который показался мнѣ и честнымъ и предпріимчивымъ. Послѣ разныхъ вычисленій и соображеній, доказавшихъ, что выгодъ ожидать нельзя, онъ великодушно предложилъ мнѣ принять на себя половину убытковъ, съ тѣмъ, чтобъ я взялъ на себя другую. Въ то время, какъ я обсуживалъ про себя послѣднее предложеніе, дядѣ пришла удивительная мысль, которая бросила мою книгу въ бурю ожиданія.
— И эта мысль? — спросился я безнадежно.
— Эта мысль, — отвѣчалъ дядя Джакъ, какъ бы приходя въ себя, — просто и коротко, въ слѣдующемъ: съ незапамятныхъ временъ писатели были добычей издателей. Сэръ, писатели жили на чердакахъ, подъ открытымъ небомъ, давились коркой хлѣба, хоть бы тотъ несчастный, что писалъ для сцены!
— Отуей! — сказалъ отецъ — но это не правда; ну да все равно, не о томъ.
— Милтонъ, сэръ, какъ извѣстно всякому, продалъ Потерянный Рай за десять фунтовъ стерл., за десять фунтовъ, сэръ! Ну да что тутъ? Всѣхъ примѣровъ этого рода не перескажешь. А книгопродавцы, сэръ, это левіаѳаны: они купаются въ океанахъ золота. Они сосутъ кровь писателей, какъ вампиры кровь маленькихъ дѣтей. Наконецъ, терпѣніе достигло своихъ границъ, власть издателей пропала, писатели сломали свои цѣпи. И мы думаемъ основать Большое общество соединенныхъ писателей, съ помощью котораго, Пизистратъ, съ помощью котораго — замѣтьте это — всякій писатель самъ и издатель, разумѣется тотъ писатель, который принадлежитъ къ Обществу. Нѣтъ болѣе зависимости безсмертнаго творенія отъ спекулаторовъ, отъ грязныхъ вкусовъ, нѣтъ тяжелыхъ торговъ и отчаяній! нѣтъ корокъ хлѣба для безпріютныхъ поэтовъ! Потерянный Рай не будетъ продаваться за 10 ф. ст.! Авторъ приноситъ свою книгу въ избранный комитетъ, нарочно составленный: все это люди деликатные, воспитанные, образованные, сами писатели; они читаютъ сочиненіе, общество издаетъ, и, за скромнымъ вычетомъ въ пользу суммъ общества, кассиръ выдаетъ выручку автору.
— Если все такъ, дядюшка, всякій авторъ, не нашедшій для себя издателя, непремѣнно прибѣгнетъ къ обществу. Братство будетъ многочисленно.
— Разумѣется.
— Но спекуляція — разорительна.
— Разорительна? Отчего?
— Оттого, что во всѣхъ торговыхъ предпріятіяхъ разорительно употреблять капиталъ на тѣ предметы, на которые нѣтъ потребности. Вы беретесь издавать книги, которыхъ не хотятъ издавать книгопродавцы. Отчего не хотятъ? оттого что они не могутъ продать ихъ. Вѣроятно, что вы продадите ихъ не лучше книгопродавцевъ. Стало быть, чѣмъ больше у васъ дѣла, тѣмъ больше убытокъ. Чѣмъ многочисленнѣе ваше общество, тѣмъ незавиднѣе положеніе: это очевидно.
— Да комитетъ рѣшитъ какія книги издавать.
— Гдѣ жъ тутъ къ чорту выгода для авторовъ? Мнѣ все равно подвергнуть мою книгу разсмотрѣнію книгопродавца или избраннаго комитета писателей.
— Право, племянникъ, вы дѣлаете плохой комплиментъ сочиненію вашего отца, отъ котораго отступились всѣ книгопродавцы.
Это возраженіе было чрезвычайно искусно, и я замолчалъ. Мистеръ Какстонъ замѣтилъ съ многозначительной улыбкой:
— Дѣло въ томъ, Пизистратъ, что я хочу издать мою книгу, не уменьшая нисколько небольшое состояніе, которое со временемъ долженъ оставить тебѣ. Дядя Джакъ намѣренъ основать общество, чтобы издать его. Дай Богъ здоровья и многія лѣта обществу дяди Джака. Даровому коню въ зубы не смотрятъ.
Въ это время вошла матушка, раскраснѣвшаяся вслѣдствіе экспедиціи по лавкамъ съ миссиссъ Примминсъ, — и, отъ радости о томъ, что я могу остаться обѣдать, все остальное было забыто. Какимъ-то образомъ дядя Джакъ былъ дѣйствительно отозванъ на обѣдъ, о чемъ я не жалѣлъ. У него кромѣ „литературнаго Times и общества писателей“ калилось въ огнѣ и другое желѣзо: онъ затѣялъ проэктъ дѣланія крышъ изъ войлока (что, если не ошибаюсь, другими руками исполнено;) и нашелъ какого-то богатаго человѣка, вѣроятно шляпнаго фабриканта, который казался расположенъ къ этому проэкту, и просилъ его обѣдать, чтобъ выслушать отъ него изложеніе его плана.
Вотъ мы теперь, послѣ обѣда, сидимъ всѣ трое у отвореннаго окна, семейно, какъ въ бывалое, счастливое время; матушка говоритъ шопотомъ, боясь безпокоить отца, который, повидимому, погруженъ въ размышленія.
Кр-кр-кр-кр-крр! Вотъ оно! вотъ, вотъ! Гдѣ? Что? Гдѣ? Ударьте, бросьте на полъ! Ловите же! Ради Бога, посмотрите что такое! Крррр-крррр-- вотъ, здѣсь, тутъ — въ волосахъ, въ рукавѣ, въ ухѣ…. Крр-крр.
Объявляю торжественно и завѣряю честью, что я принялся за эту главу въ какомъ-то грустномъ и мечтательномъ расположенія: перо незамѣтно скользнуло у меня изъ рукъ, я развалился въ креслахъ, и вздумалъ смотрѣть на огонь. Конецъ Іюня; вечеръ замѣчательно холоденъ по времени года. Въ то время, читательница, какъ я разсѣянно глядѣлъ на огонь, я почувствовалъ, что что-то ползетъ у меня по затылку. Безсознательно, механически и продолжая разсѣянно мечтать, я поднялъ руку и схватилъ…. что? Вотъ это-то меня и приводитъ въ недоумѣніе. То было что-то черное, довольно большое, гораздо большее, нежели я ожидалъ. Я такъ испугался, что изо всей силы отряхнулъ руку, и это что-то исчезло, куда? не знаю. Что и куда? въ этомъ-то все затрудненіе. Едва оно пропало, я сталъ раскаяваться, что не разсмотрѣлъ этого повнимательнѣе, не удостовѣрился, что это такое. Это могъ быть клещакъ[6], большая, матерая самка, далеко ушедшая на томъ пути, по которому идутъ клещаки-самки, горячо любящія своихъ самцовъ. Я питаю глубокое отвращеніе къ клещакамъ, я знаю, что они забираются въ уши. Объ этомъ безполезно спорить со мной, по философскимъ основаніямъ. Живо помню я исторію, разсказанную мнѣ миссиссъ Примминсъ: какъ одна леди много лѣтъ сряду страдала мучительными головными болями, какъ, по выраженію надгробныхъ камней, „лекаря не помогли“, какъ она умерла; какъ вскрыли ея голову и какъ нашли въ ней эдакое гнѣздо клещаковъ! Да, читательница, гнѣздо! Клещаки удивительно плодовиты и неимовѣрно способны къ размноженію! Они высиживаютъ яйца какъ курицы, и дѣти, какъ только родятся, подползаютъ подъ нихъ, какъ бы ища защиты — что чрезвычайно трогательно! Вообразите же такую колонію въ тимпанѣ уха!
Но то, что видѣлъ я было больше клещака. Это было насѣкомое изъ рода Labidoura, семейства, чудовище, имѣющее антенны съ тридцатью сочлененіями. Есть видъ этого насѣкомаго въ Англіи, гораздо большій обыкновеннаго клеща, или Forficulida auriculana: онъ встрѣчается чрезвычайно рѣдко, къ немалому неудовольствію естествоиспытателей и къ чести природы. Ужъ не оводъ ли это? Голова черная, большіе щупальцм. Я питаю еще большее отвращеніе къ оводамъ, нежели къ клещамъ. Два овода способны убить человѣка, а три — большую, возовую лошадь. Однако, козявка исчезла. Да, но куда? Куда я такъ неосторожно бросилъ ее? Она, пожалуй, упала въ складку моего халата, или въ мои туфли, наконецъ, мало ли куда? — въ одно изъ тѣхъ разнообразныхъ убѣжищъ, которыя представляетъ мужской костюмъ клещамъ и оводамъ. Я удовлетворился до времени тѣмъ, что разсудилъ, что не одинъ же я въ комнатѣ, а на мнѣ нѣтъ козявки. Я взглянулъ на коверъ, на чехолъ, на кресла, въ угольницу. Нѣтъ, какъ нѣтъ. Польстивъ себя немилосердой надеждой, что козявка жарится подъ этимъ чернымъ углемъ, который свалился къ самой рѣшеткѣ, я сбираюсь съ духомъ, осторожно распологаюсь въ противоположномъ концѣ комнаты, начинаю опять мою главу, честь-честью, и размышляю обо всемъ приключившемся. Только что проникся я моимъ предметомъ, вдругъ опять кр-кр-кр-кр-кр-краул-крии-крии, вообразите, рѣшительно на томъ же самомъ мѣстѣ, какъ прежде. Боже ты мои! Я забылъ всѣ мои ученыя сожалѣнія о томъ, что прежде не изслѣдовалъ субъекта науки. Я сдѣлалъ отчаянное движеніе обѣими руками, знаете какъ будто бъ меня кто хотѣлъ задушить или зарѣзать. Козявка опять исчезла. Куда еще? Увѣряю васъ, это страшный вопросъ. Дважды явившись, вопреки всѣмъ моимъ предосторожностямъ, и на одномъ и томъ же мѣстѣ, насѣкомое обнаруживаетъ расположеніе поселиться гдѣ-нибудь на мнѣ, избрать себѣ постоянное мѣстопребываніе; это просто страшно, это противоестественно. Увѣряю васъ, нѣтъ на мнѣ живаго мѣста, которое бы не кричало кр-кр-кр, которое бы не содрогалось; судите же сами, какую главу можно написать при этомъ. Другъ мой, возьми, пожалуйста свѣчку и посмотри хорошенько подъ столомъ. Сдѣлай милость, душа моя: черная такая, съ двумя рогами, довольно толстая. Кавалеры и дамы, занимавшіеся финикійскимъ нарѣчіемъ, должны знать, что Велзевулъ, разсмотрѣнный этимологически и энтомологически, есть- не иное что какъ Ваалзебубъ, Юпитерова муха, эмблема разрушительной силы, болѣе или менѣе, во несомнѣнно встрѣчаемой во всѣхъ классахъ насѣкомыхъ. Вслѣдствіе такихъ причинъ, какъ замѣчаетъ мистеръ Пейнъ Найтъ въ своемъ Изслѣдованіи символическихъ нарѣчій, Египетскіе жрецы брились съ головы до ногъ, не исключая даже бровей, чтобы не дать возможности нигдѣ укрыться мелкимъ зебубамъ великаго Ваала. Будь я хоть сколько-нибудь увѣренъ, что это черное насѣкомое все еще на мнѣ, и что жертвою моихъ бровей я лишу его пристанища, клянусь тѣнями Птоломеевъ, я пожертвовалъ бы ими, непремѣнно бъ пожертвовалъ. Позвони пожалуйста, душа моя![7] Джонъ, мою сигарочницу! Нѣтъ ни одного насѣкомаго въ мірѣ, которое могло бы ужиться съ дымомъ Гаванны! Полноте, сэръ, не одинъ я разрѣшаю мои мысли о холодной стали, какъ эту главу, дымомъ и пф-пф-пф!
Каждая вещь на свѣтѣ имѣетъ свою цѣль, даже гадкое насѣкомое, которому вздумается сѣсть на затылокъ. Какая-нибудь невѣдомая гримаса, къ чему она? Я употреблю ее для сравненія!
Милостивая государыня, вы, я полагаю, допустите, что еслибы приключилось съ вами обстоятельство, подобное описанному мною, т. е. если бы, при должномъ отвращеніи съ вашей стороны къ клещамъ (хотя бы нѣжнымъ къ своимъ рожденіямъ) и оводамъ, и всѣмъ породамъ насѣкомыхъ Съ черными головками, рогами и другими аттрибутами, одно изъ нихъ поселилось бы гдѣ нибудь по сосѣдству вашего уха, я полагаю, говорю, что если бы приключилось съ вами такое обстоятельство, вы допустите, что не легко бы вамъ было сразу возвратиться къ прежнему спокойствію и продолжать рукодѣліе. Вы бы почувствовали что что-то беспокоитъ ваши нервы, что по васъ что-то ползаетъ. А всего хуже то что вы бы стыдились признаться въ этомъ. Вы считали бы себя обязанною не только принимать участіе въ разговоръ, но быть веселой и любезной, а не дѣлать никакихъ особенныхъ движеній, не стряхивать безпрестанно фалбору вашего платья, не заглядывать въ темный уголъ вашего передника. Такъ бываетъ во многихъ случаяхъ жизни, и безъ насѣкомыхъ. У каждаго человѣка своя тайная забота, отвлеченная, нѣчто среднее между чувствомъ и воспоминаніемъ, свое черное, невѣдомое насѣкомое, которое анализировать не осмѣливался никто.
И такъ, я сидѣлъ съ моей матерью, усиливаясь смѣяться и болтать, какъ въ бывалое время, но стараясь притомъ подвинуться впередъ, хорошенько осмотрѣться и убѣжать отъ моего внутренняго одиночества, раздѣть, такъ сказать, разоблачить мою душу и дознаться что, такъ испугало меня, что волновало, ибо и испугъ и какое-то волненіе овладѣли мною совершенно. А матушка, всегда (Богъ съ ней!) любопытная во всемъ, касавшемся до ея любимца, въ этотъ вечеръ была особенно любопытна. Она заставляла меня повторять ей и гдѣ я былъ, и что дѣлалъ, и какъ провожу время, и…. Фанни Тривеніонъ (которую она, этимъ временемъ, видѣла три или четыре раза и которую считала первою красавицею всего свѣта) о, ей непремѣнно нужно было знать въ подробности все что я думалъ о Фанни Тривеніонъ!
Отецъ все казался погруженъ въ размышленіе. Облокотясь на матушкины кресла и держа ея руки въ моихъ, я отвѣчалъ на ея вопросы, то запинаясь, то съ принужденною бѣглостію; когда вопросъ ударялъ мнѣ прямо въ сердце, я отварачивался и встрѣчалъ взглядъ моего отца, устремленный на меня. Онъ смотрѣлъ на меня такъ какъ, въ то время, когда ребенкомъ еще я, неизвѣстно отчего, мучился и сохъ, а онъ говорилъ: — „ему надо въ школу!“ Этотъ взглядъ былъ исполненъ заботливой нѣжности. Нѣтъ! мысль его въ это время принадлежала не его сочиненію, — онъ углубился въ разборъ послѣднихъ страницъ жизни существа, къ которому былъ преисполненъ всею отеческою привязанностію. Мои глаза встрѣтились съ его глазами, и мнѣ захотѣлось броситься къ нему на шею, и сказать ему все. Все? Читательница, я также не зналъ что сказать ему, какъ не понималъ какая черная козявка мучила меня во весь тотъ вечеръ!
— Мой добрый Остенъ, замѣтила матушка, — онъ кажется очень спокоенъ.
Отецъ покачалъ головой и раза два-три прошелся по комнатѣ.
— Не позвонить ли, сэръ, чтобъ дали свѣчей: смеркается, а вы можетъ быть хотите читать?
— Нѣтъ, Пизистратъ, ты будешь читать, и сумерки приличнѣе всего для книги, которую я отворю передъ вами.
Сказавъ это, онъ поставилъ кресло между матушкой и мною, тихо сѣлъ, помолчалъ нѣсколько времени, потомъ, поочередно взглянувъ на обоихъ насъ, началъ такъ:
— Любезная жена, я намѣренъ говорить о себѣ въ то время, когда еще не зналъ тебя.
Хотя и становилось темно, я замѣтилъ въ матушкѣ легкій признакъ безпокойства.
— Ты уважала мои тайны, Китти, нѣжно, честно. Пришло время, когда я могу повѣрить ихъ и тебѣ, и нашему сыну.
— Я рано лишился матери; отецъ (человѣкъ добрый, но до того лѣнивый, что онъ рѣдко даже приподнимался съ своего кресла и иногда проводилъ цѣлые дни въ молчаніи, подобно Индѣйскому дервишу) предоставилъ и Роланду и мнѣ воспитывать себя сообразно съ нашими вкусами. Роландъ стрѣлялъ, охотился, ловилъ рыбу, читалъ поэтовъ и всѣ рыцарскія книги, какія только могъ найти въ собраніи моего отца, весьма богатаго сочиненіями этого рода; по нѣскольку разъ списывалъ старую родословную, единственную вещь къ которой отецъ оказывалъ наибольшее участіе въ жизни. Рано позналъ я страсть къ занятіямъ болѣе дѣльнымъ, и къ моему счастію, Китти, нашелъ руководителя въ мистерѣ Тиббетсъ, который, не оскорбляя его скромности, могъ бы быть соперникомъ Порсона. По своему трудолюбію второй Будей, онъ говорилъ, какъ тотъ, что единственный потерянный день въ его жизни былъ тотъ, въ который онъ женился, потому что въ этотъ день онъ могъ употребить на чтеніе только шесть часовъ. При такомъ наставникѣ, я не могъ не сдѣлаться ученымъ. Я вышелъ изъ Университета съ такимъ отличіемъ, что не могъ уже смотрѣть на мое будущее поприще въ жизни безъ предубѣжденія въ свою пользу.
Я возвратился къ мирному крову моего отца, съ тѣмъ чтобы отдохнуть и обдумать какую мнѣ избрать дорогу къ славѣ. Пасторскій домъ стоялъ у подножія той горы, на вершинѣ которой разпалины замка, впослѣдствіи пріобрѣтеннаго Роландомъ. Хотя и не питалъ я къ руинамъ того романическаго уваженія, какимъ былъ преисполненъ къ нимъ братъ (ибо сны мои оттѣнялись болѣе воспоминаніями классическими, нежели феодальными), но все-таки любилъ подняться на эту гору, съ книгой въ рукѣ, и строилъ свои воздушные замки между развалинами, которыя время разметало по землѣ.
Однажды, войдя на старый, заросшій всякой травою дворъ, я увидѣлъ женщину, которая сидѣла на моемъ любимомъ мѣстѣ и срисовывала развалины. Эта женщина была молода и, въ моихъ глазахъ, лучше всѣхъ женщинъ, которыхъ случалось мнѣ видѣть прежде. Словомъ, я былъ очарованъ, или, какъ говорится, околдованъ. Я сѣлъ въ небольшомъ разстояніи, и сталъ любоваться ею, не желая даже говорить. Нѣсколько мгновеній спустя, съ другой стороны развалинъ, въ то время необитаемыхъ, подошелъ высокій и важный, почтенныхъ лѣтъ джентельменъ добродушной наружности; съ нимъ была собачка. Собачка подбѣжала ко мнѣ и залаяла. Это обратило на меня вниманіе джентельмена и дѣвушки. Джентельменъ подошелъ, кликнулъ собаку и учтиво извинился передо мной. Оглядѣвъ меня съ нѣкоторымъ любопытствомъ, онъ принялся разспрашивать о развалинахъ, о мѣстѣ и о родѣ, которому оно нѣкогда принадлежало, и называлъ имена предковъ, хорошо ему знакомыхъ. Мало по малу объяснилось что я происхожу отъ этого рода и что я младшій сынъ бѣднаго пастора, нынѣ, его представителя. Тогда джентельменъ рекомендовался мнѣ Графомъ Ренсфортсъ, главнымъ землевладѣльцемъ околодка; такъ какъ онъ чрезвычайно рѣдко бывалъ въ графствѣ во время моего дѣтства и первой молодости, то я прежде никогда и не видалъ его. Единственный сынъ его, молодой человѣкъ подававшій прекрасныя надежды, былъ однакожъ вмѣстѣ со мною въ Университетѣ. Молодой лордъ много читалъ и хорошо занимался, и мы уже были слегка знакомы, когда онъ оставилъ Университетъ и отправился путешествовать.
Услышавъ мое имя, лордъ Ренсфортсъ дружески взялъ мою руку и, подводя меня къ дочери, сказалъ: — Вообрази, Эллиноръ, какой счастливый случай! это мистеръ Какстонъ, о которомъ такъ часто говорилъ твой братъ.
Словомъ, Пизистратъ, ледъ былъ проломанъ, знакомство сдѣлано и лордъ Ренсфортсъ, объявивъ мнѣ что онъ пріѣхалъ искупить продолжительное свое отсутствіе изъ своихъ владѣній и намѣренъ прожить въ Комптнѣ большую часть года, настоятельно просилъ меня навѣстить его. Я отправился къ нему. Расположеніе лорда Ренсфортса ко мнѣ росло: я сталъ бывать у него чаще.
Мой отецъ остановился, и увидавъ что мать уставила на него свои глаза, выражавшіе какую-то особенную грусть, и судорожно сжала руки, привсталъ и поцѣловалъ ее въ лобъ:
— Какъ тебѣ не стыдно, дитя моя! — сказалъ онъ. — Въ первый разъ при мнѣ обращался онъ къ матери какъ отецъ. Но никогда, до этого времени, и не говорилъ онъ такъ важно и торжественно: у него не вырвалось даже ни одного цитата, это было невѣроятно; не отецъ мой говорилъ, а другой человѣкъ. Онъ продолжалъ:
— И такъ, я часто бывалъ у нихъ. Лордъ Ренсфортсъ былъ человѣкъ замѣчательный. Щекотливость, впрочемъ безъ малѣйшей примѣси гордости (что довольно рѣдко) и любовь къ литтературнымъ занятіямъ, не дали ему принять то личное участіе въ жизни общественной, для котораго онъ былъ одаренъ такъ щедро; но слава его ума и прямодушіе дали ему не маловажное вліяніе, я думаю, и въ составленіи кабинетовъ; однажды, его даже убѣдили принять на себя исполненіе важной дипломатической должности, и не сомнѣваюсь я въ томъ, что онъ былъ въ ней на столько несчастливъ, на сколько можетъ быть несчастливъ добрый человѣкъ. Теперь онъ съ восторгомъ покидалъ свѣтъ и смотрѣлъ на него лишь издали, изъ своего уединенія. Лордъ Ренсфортсъ оказывалъ глубокое уваженіе къ дарованію и теплое сочувствіе къ молодымъ людямъ, которые казались ему одаренными имъ. Въ самомъ дѣлѣ, семейство его возвысилось черезъ дарованіе, и всегда отличалось имъ. Его дядя, первый въ семействѣ перъ, былъ знаменитый юрисконсультъ; отецъ прославился учеными трудами; дѣти, Эллиноръ и лордъ Пендервисъ, были высоко образованы. Такимъ образомъ все семейство усвоило себѣ аристократію ума. Этого не теряйте изъ виду, впродолженіи всего моего разсказа.
Леди Эллиноръ раздѣляла и вкусы и привычки отца (она тогда еще не была наслѣдницей). Лордъ Ренсфортсъ говорилъ со мной о моемъ будущемъ.
Мало по малу лордъ Ренсфортсъ полюбилъ меня до того, что склонялъ меня занять мѣсто въ Нижней Палатѣ. Членъ Парламента могъ добиться чего-нибудь, а вліянія и вѣса лорда Ренсфортва стало бы на то чтобы заставить избрать меня. Такое будущее было ослѣпительно для юноши, только что оторвавшагося отъ Ѳукидида, и знавшаго наизусть Демосѳена. Тогда, сынъ мой, я былъ не тотъ что теперь: я любилъ леди Эллиноръ Копитъ, и потому былъ честолюбивъ. Вы знаете сколько въ ней честолюбія до сихъ поръ. Но не могъ я выкраивать мое честолюбіе по ея честолюбію. Я не умѣлъ смотрѣть на мѣсто въ сенатѣ моей родины глазами человѣка, зависящаго отъ партіи или покровителя, заботящагося только о своей карьерѣ и при всякомъ выборѣ обязаннаго думать о томъ что и на сколько онъ сдѣлаетъ пользы себѣ. И я не зналъ даже согласовались-ли политическія убѣжденія лорда Ренсфортса съ моими. Да и могли-ли согласоваться виды человѣка опытнаго въ дѣлѣ жизни и юнаго, пылкаго студента? Но если бъ и были они одинаковы, я чувствовалъ, что никогда не достигну равенства съ дочерью моего патрона. Нѣтъ! я готовъ былъ пожертвовать моей любовью къ наукамъ, направить всѣ мои силы, всю мою энергію къ тому, чтобы сдѣлаться адвокатомъ, пренебречь задушевнымъ моимъ путемъ къ счастію, и достигнувъ независимости…, что тогда? къ чему бы послужили право говорить о любви и стремленія къ власти? Въ моихъ видахъ не было ничего общаго съ видами леди Эллиноръ. Поприще юриста или адвоката казалось ей трудомъ недостойнымъ, безполезнымъ: въ немъ ничто не плѣняло ея воображенія. Она слушала меня съ тою же очаровательной прелестью, которую сохранила и до сей поры, и съ помощью которой она какъ бы сливается съ тѣмъ, кто съ ней разговариваетъ. Она смотрѣла на меня умоляющимъ взоромъ, когда отецъ ея съ воодушевленіемъ распространялся о блестящей будущности людей, имѣющихъ успѣхъ въ Парламентѣ, ибо онъ (хотя самъ и не имѣлъ успѣха, но всегда жилъ съ людьми имѣвшими успѣхъ) слишкомъ высоко цѣнилъ его и, повидимому, всегда хотѣлъ насладиться имъ черезъ чье-нибудь посредство. Когда я въ свою очередь говорилъ объ адвокатурѣ (the bar), о независимости, лицо Эллиноръ помрачалось. Съ нею вездѣ былъ свѣтъ, на каждомъ шагу проглядывало его вліяніе, — честолюбіе свѣта, всегда направленное къ власти и тщеславію! — Одна сторона дома выходила на востокъ и была, по этому, подвержена непріятному восточному вѣтру. — Насадите деревьевъ на полугорѣ! — сказалъ я какъ-то разъ. — Сажайте! — замѣтила леди Эллиноръ: — да и ждите двадцать лѣтъ пока они выростутъ. Нѣтъ, батюшка, постройте каменную стѣну и закройте ее плющемъ! — Вотъ вамъ очеркъ всего ея характера. Подождать покуда выростутъ деревья — она не могла; стѣну, разумѣется, можно было вывести гораздо скорѣе, а какія-нибудь чужеядныя растенія были бы болѣе пріятны для вида! Не смотря на все это, она была прекрасное, благородное созданіе. А я былъ влюбленъ! И я еще не до такой степени терялъ надежду, какъ вы думаете; лордъ Ренсфортсъ самъ ободрялъ меня и такъ, что не трудно было понять это! Не требуя отъ искателя руки своей дочери ни особеннаго значенія въ свѣтѣ, ни чрезмѣрно-большаго состоянія, онъ видѣлъ во мнѣ все чего было нужно ему: джентельмена стараго рода, въ комъ дѣятельный его умъ нашелъ бы осуществленіе того рода умственнаго честолюбія, котораго былъ преисполненъ самъ онъ, и которое до сихъ поръ не имѣло исхода. А Эллиноръ! Сохрани меня Богъ сказать, что она меня любила, но что-то заставляло меня думать что это могло случиться. При всѣхъ этихъ данныхъ, заглушивъ всѣ мои надежды, я сдѣлалъ надъ собой большое усиліе, высвободился изъ подъ разнообразныхъ впечатлѣній меня окружавшихъ и рѣшился избрать поприще, которое считалъ наиболѣе достойнымъ всѣхъ насъ. Я отправился въ Лондонъ готовиться въ адвокаты.
— Въ адвокаты! Неужели? — воскликнулъ я. — Отецъ грустно улыбнулся.
— Тогда все казалось маѣ возможнымъ. Я занимался уже нѣсколько мѣсяцевъ. За это время я по немногу приглядѣлся къ моей дорогѣ, обнялъ предстоявшія мнѣ трудности и созналъ, что во мнѣ заключалось все необходимое для того чтобы побѣдить ихъ. Воспользовавшись первымъ свободнымъ временемъ, я возвратился въ Кумберландъ. Я нашелъ тамъ Роланда. Со своею страстью къ приключеніямъ, съ жаждой къ дѣятельности, онъ, еще не вступая въ армію, въ два года исходилъ пѣшкомъ едва-ли не всю Великобританію и Ирландію. Я отъ души обнялъ рыцаря-странника и выслушалъ отъ него упреки за избранный мною путь. Во всемъ семействѣ, отъ роду, не было адвоката! Чуть-ли не въ это время ошеломилъ я его моимъ открытіемъ на счетъ типографщика! Когда-же я узналъ отъ Роланда о его короткомъ знакомствѣ съ владѣльцами Комптна, не знаю что именно овладѣло мною: ревность, страхъ, или предчувствіе, но знаю что мнѣ стало ужасно больно. Роландъ встрѣтился съ лордомъ Ренсфортсъ у кого то изъ джентельменовъ околодка, и лордъ Ренсфортъ изъявилъ свое удовольствіе что имѣлъ случай познакомиться съ нимъ, сначала изъ-за меня, а потомъ сошелся и съ самимъ Роландомъ.
— Ни за что на свѣтѣ, — продолжалъ мой отецъ, — не могъ я рѣшиться спросить у Роланда нравится ли ему Эллиноръ; но когда я замѣтилъ, когда удостовѣрился, что и онъ не предлагалъ мнѣ этого вопроса, мнѣ сдѣлалось страшно! Мы отправились въ Комптнъ вмѣстѣ, и мало говорили дорогой. Мы пробыли тамъ нѣсколько дней.
Здѣсь отецъ заткнулъ руку за жилетъ. У всякаго человѣка есть ничтожные на видъ привычки и пріемы, иногда означающіе весьма важное. Когда мой отецъ затыкалъ руку за жилетъ, это было всегда знакомъ умственнаго усилія: онъ собирался, въ такомъ случаѣ, сильно доказывать, опровергать, или проповѣдывать. По этому хотя я и слушалъ обѣими ушами, по съ той минуты, когда отецъ заложилъ руку за жилетъ, у меня, право, выражаясь магнетически или месмерически, выросла какъ бы другая пара ушей.
— Нѣтъ ни одного мистическаго созданія, типа, символа или поэтическаго вымысла, назначеннаго для выраженія тайнаго, отвлеченнаго и непостижимаго смысла, который не былъ бы представленъ въ женскомъ родъ, — сказалъ отецъ, держа руку за жилетомъ. — Сфинксъ, Химера, Изида, чьего покрывала не поднималъ никто, — это все женщины, Китти! Такъ и Персефона, которая должна была быть или на небъ или въ аду, Геката, — которая была ночью одна, днемъ другая. Сивиллы были женщины; женщины же были Горгоны, Гарпіи, Фуріи, Парки, Тевтонскія Валкиріи, Норніи, и сама Гела: словомъ, всѣ изображенія идеи темныхъ, загадочныхъ, зловъщихъ, — женскаго рода.
Слава тебѣ Господи! Огюстенъ Какстонъ опять сталъ самимъ собой! Я началъ бояться, чтобъ разсказъ моего отца не пропалъ для меня, затерявшись въ лабиринтъ учености. Но, къ счастію, когда отецъ остановился чтобъ перевести дыханіе, взоръ его встрѣтилъ прозрачные, голубые глаза моей матери, ея прекрасныя брови, въ которыхъ, конечно, не было ничего общаго съ Сфинксами, Химерами, Фуріями или Валкиріями, и сердце ли отошло у него или разсудокъ объяснилъ ему что онъ вдался въ разсужденія крайне странныя и неосновательныя, — дѣло въ томъ что наморщенный лобъ разгладился, и онъ продолжалъ съ улыбкой:
— Эллиноръ менѣе всякой другой женщины въ міръ была способна обманывать сознательно. Неужели обманывала она и Роланда и меня, когда оба мы, не будучи самолюбивыми хвастунами, были увѣрены, что если бы осмѣлились открыто говорить съ ней о любви, то это было бы не по пустому? или думаешь ты, Китти, что женщина можетъ любить (не много, а хоть сколько-нибудь) двухъ человѣкъ или трехъ, или полдюжины, въ одно и то же время.
— Невозможно! — воскликнула матушка. — Что касается этой леди Эллиноръ, она, право, меня удивляетъ; я не знаю какъ назвать это!
— И я не знаю, душа моя, — отвѣчалъ отецъ, тихо вытаскивая руку изъ подъ жилета, какъ будто бы усиліе превышало его силы и задача была неразрѣшима — но я думаю, съ вашего позволенія, что молодая женщина, прежде нежели дѣйствительно, истинно и сердечно сосредоточитъ свою привязанность на одномъ лицъ, даетъ своей фантазіи, своему воображенію, желанію власти, любопытству, или Богъ знаетъ чему, средства представлять ея же уму блѣдныя отраженія свѣтила еще не вошедшаго: это тогда пареліи, предшествующія солнцу. Не суди о Роландѣ по тому что онъ теперь, Пизистратъ: сѣдъ, сумраченъ и формалистъ. Вообрази себѣ натуру парящую высоко въ средѣ смѣлыхъ помысловъ, щедро одаренную невыразимою поэзіею юности, складъ красивый и гибкій, глазъ исполненный огня, сердце, изъ котораго летѣли всѣ благородныя чувства, какъ искры отъ наковальни. У леди Эллиноръ было воображеніе пылкое, безпокойное. Отважная, огненная натура Роланда должна была возбудить ея участіе. Съ другой стороны, у ней былъ умъ обработанный, широкій, пытливый. И я безъ самохвальства, по прошествіи столькихъ лѣтъ, могу сказать что въ моемъ умѣ ея умъ находилъ себѣ товарища. Когда женщина любитъ, выходитъ за мужъ, устанавливается, почему жизнь ея дѣлается полна? Но въ дѣвушкѣ, подобной леди Эллиноръ, было нѣсколько женщинъ. Сама разнообразная, она, очевидно, любила всякое разнообразіе. Я увѣренъ что если бы одинъ изъ насъ смѣло выговорилъ завѣтное слово, леди Эллиноръ взглянула бъ въ свое собственное сердце, спросила бы его, и дала бы искренній и великодушный отвѣтъ. И тотъ кто сталъ бы говорить первый, имѣлъ бы вѣроятно лучшій шансъ получить отвѣтъ не отрицательный. Но ни одинъ не говорилъ. Можетъ быть, даже въ ней было болѣе любопытства узнать произвела ли она впечатлѣніе, нежели желанія произвести его. Не то чтобы она насъ обоихъ обманывала, но вся ея атмосфера была обманъ, обольщеніе. Туманъ бываетъ до солнечнаго восхода. Какъ бы то ни было, мы съ Роландомъ скоро поняли другъ друга. Отсюда произошла сначала холодность, потомъ ревность, наконецъ ссора.
— Батюшка, видно, въ самомъ дѣлѣ, любовь ваша была сильна, что разрознила она сердца двухъ такихъ братьевъ?
— Да! — сказалъ отецъ. Это было между старыхъ развалинъ замка, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я въ первый разъ увидѣлъ леди Эллиноръ: я нашелъ его сидящимъ среди репейника и камней, съ потупленной головой, полузакрытой руками; я подошелъ къ нему, обнялъ его и сказалъ: братъ, мы оба любимъ эту женщину! Моя натура хладнокровнѣе, я менѣе почувствую потерю. Протянемъ руку другъ другу, Богъ помощь вамъ, а я ѣду!
— Остинъ! — прошептала матушка, опуская голову на грудь отца.
— Тутъ же мы и поссорились. Роландъ вздумалъ настаивать на противномъ, а слезы такъ и лились; онъ стучалъ ногой объ землю и увѣрялъ что онъ вмѣшался въ чужое счастіе, что не имѣетъ никакой надежды, что онъ сумасшедшій, безумный, что надо ѣхать ему! Покуда мы спорили, старый слуга моего отца пришелъ на развалины съ запиской ко мнѣ отъ леди Эллиноръ, въ которой она просила книги, которую я ей похвалилъ. Роландъ узналъ ея руку и, покуда я въ нерѣшимости вертѣлъ записку, и прежде нежели я ее распечаталъ, онъ исчезъ.
Домой онъ не возвращался. Мы не знали что съ нимъ сдѣлалось: зная эту впечатлительную, волканическую натуру, я сталъ сильно безпокоиться. Я отправился отыскивать его, напалъ на слѣдъ и нашелъ его, наконецъ, въ бѣдной хижинѣ, среди одной изъ самыхъ грустныхъ и глухихъ степей, изъ которыхъ состоитъ большая часть Кумберланда. Онъ такъ перемѣнился, что я едва его узналъ. Словомъ, мы кончили тѣмъ что условились отправиться вмѣстѣ въ Комптнъ. Эта неизвѣстность была невыносима. Одному изъ насъ нужно было наконецъ собраться съ духомъ и узнать свою судьбу. Но кому говорить первому? Мы бросили жеребій: досталось мнѣ.
И теперь, когда мнѣ дѣйствительно нужно было перейти черезъ Рубиконъ, теперь, когда мнѣ предстояло разъяснить надежды, такъ давно меня оживлявшія, бывшія для меня новою жизнію, что же я чувствовалъ? Дитя моя, повѣрь что счастливѣе всѣхъ тотъ возрастъ, когда не могутъ уже волновать насъ тѣ чувства, которыя волновали меня въ то время. Въ свѣтломъ порядкѣ величественной жизни есть ошибки, которыя небо назначило на долю мыслящихъ людей. Наши души на земли должны быть какъ звѣзды, не какъ метеоры и мучимыя кометы. Что могъ я предложить леди Эллиноръ, ея отцу? Что, кромѣ будущаго, терпѣливаго труда? А съ другой стороны, какое страшное несчастіе ожидало меня: или все мое существованіе разбивалось въ дребезги, или благородное сердце Роланда!
И такъ, мы пріѣхали въ Комптнъ. Прежде мы бывали тамъ единственными гостями. Лордъ Ренсфортсъ не больно любилъ посѣщеніе сосѣднихъ сквейровъ, тогда менѣе воспитанныхъ нежели теперь. То и извиняетъ леди Эллиноръ, что она въ этомъ обширномъ и скучномъ домѣ, изъ мужчинъ своихъ лѣтъ, видѣла почти исключительно насъ двоихъ. Какъ только кончился Лондонскій сезонъ и домъ ихъ наполнился, не было уже возможности по прежнему безпрестанно быть съ молодой хозяйкой, непринужденно говорить съ ней, отчего прежде мы составляли какъ бы одно семейство. Важныя леди, лучшее общество окружали ее; взглядъ, улыбка, мимолетное слово — вотъ все чего я имѣлъ право ожидать. И разговоръ сдѣлался совсѣмъ другой! Прежде, я могъ говорить о книгахъ: я былъ какъ дома; Роландъ преслѣдовалъ свои сны, свою рыцарскую любовь къ прошедшему, свой дерзкій вызовъ неизвѣстному будущему. И Эллиноръ, просвѣщенная и романическая, могла сочувствовать обоимъ. И ея отецъ, ученый и джентельменъ, тоже могъ сочувствовать. Но теперь….
— Живя въ свѣтѣ нѣтъ ни какой пользы знать нарѣчія, излагаемыя въ грамматикахъ и объясняемыя въ лексиконахъ, — сказалъ отецъ — если не выучишься языку свѣтскому. Это особенный языкъ, Китти! — воскликнулъ онъ, разгорячившись. — Это анаглифы, чистые анаглифы, мой другъ! Если бы ты и знала по пальцамъ Египетскіе іероглифы, а анаглифы были бы тебѣ неизвѣстны, ты все таки ничего бы не поняла въ истинныхъ тайнахъ жрецовъ![8]
Ни Роландъ, ни я не зналъ ни одной изъ символическихъ буквъ этихъ анаглифовъ. Говорили, говорили, говорили, все о людяхъ, о которыхъ мы никогда не слыхивали, о вещахъ, о которыхъ никогда не заботились. Все что мы считали важнымъ было ребячество, педантизмъ, мелочь; все что по нашему было мелко и пошло — являлось великимъ дѣломъ въ жизни! Если, встрѣтивъ школьника, который, воспользовавшись свободнымъ временемъ, удитъ пискарей на кривую булавку, вы начнете говорить ему о всѣхъ чудесахъ глубины морской, о законахъ прилива и отлива, о допотопныхъ остаткахъ игванодона и ихѳіозавра, если станете разсказывать ему о ловлѣ жемчуга, о коралловыхъ скалахъ, о водяныхъ келпіяхъ или найадахъ, ребенокъ, навѣрное, скажетъ: „Отстаньте отъ меня съ этими глупостями! Оставьте меня удить моихъ пискарей!“ Я думаю, что онъ былъ бы по своему правъ: онъ вышелъ, бѣдный ребенокъ, удить пискарей, а не слушать исторію игванодоновъ и водяныхъ келпій!
Все общество Комптна удило пискарей, и мы не могли сказать ни одного слова о нашихъ жемчужныхъ ловляхъ и кораллахъ. Если же бы насъ заставили ловить пискарей, то увѣряю тебя, Пизистратъ, что менѣе гораздо удивились бы мы предложенію ловить сиренъ! Понимаешь ли ты теперь одну изъ причинъ почему я такъ рано пустилъ тебя въ свѣтъ? Да. Но одинъ изъ этихъ рыболововъ ловилъ пискарей съ такими пріемами, что пискари казались болѣе сомовъ.
Тривеніонъ былъ со мною въ Кембриджѣ. Мы даже были довольно коротки. Онъ былъ почти однихъ лѣтъ со мной, ему также нужно было сдѣлать себѣ дорогу. Бѣденъ какъ я, онъ принадлежалъ, подобно мнѣ, къ древнему, но падшему роду. Была, однакожъ, и разница между нами. У него были связи въ большомъ свѣтѣ, у меня — нѣтъ. Главный его денежный рессурсъ, также какъ и мой, заключался въ университетской стипендіи. Тривеніонъ вынесъ изъ университета завидную славу, менѣе какъ ученый (хотя и съ этой стороны слава его была недурна) нежели какъ человѣкъ имѣвшій данныя на успѣхъ въ жизни. Всякая способность его была энергія. Онъ стремился ко всему: иное терялъ, другаго достигалъ. Онъ отлично говорилъ въ обществѣ, былъ членомъ какого-то политико-экономическаго клуба. Рѣчь его была блестяща, разнообразна, пародоксальна, цвѣтуща, не то что теперь. Боясь своего воображенія, онъ всю свою жизнь употребилъ на то чтобы обуздать его. Но весь его умъ привязывался къ тому, что мы, Англичане, называемъ solide, прочнымъ; этотъ умъ былъ широкъ, подобенъ, милая Китти, не киту плавающему по океану знанія изъ удовольствія плавать, а полипу, который протягиваетъ всѣ свои щупальцы, съ тѣмъ, чтобы схватить что-нибудь. Тривеніонъ прямо изъ Университета отправился въ Лондонъ: его репутація и бесѣда ослѣпили его знакомыхъ, и недаромъ. Они употребили всѣ свои силы и помѣстили его въ Парламентъ: онъ держалъ рѣчь, имѣлъ успѣхъ. Въ Комптнъ явился онъ въ сіяніи своей юношеской славы. Не умѣю передать вамъ, знающимъ его теперь, съ его озабоченнымъ лицомъ, отрывистыми, сухими пріемами, отъ вѣчной борьбы обратившагося въ кожу и кости, — что это былъ за человѣкъ въ то время, когда онъ ступилъ на жизненное поприще.
Вы видите, мои слушатели, что мы тогда всѣ были народъ молодой, т. е. также похожи на то что мы теперь, какъ зеленѣющая лѣтомъ вѣтвь на сухое дерево изъ котораго строятъ корабли или дѣлаютъ столбы для воротъ. Ни человѣкъ, ни дерево не становится годнымъ въ жизни прежде той поры, когда осыпятся листья и вытечетъ сокъ. И дѣла жизни преображаютъ насъ въ странныя вещи, другихъ наименованій: дерево ужь не дерево, оно столбъ или корабль; юноша — не юноша, онъ или солдатъ объ одной ногѣ, или государственный человѣкъ съ ввалившимися глазами, или ученый въ очкахъ и въ туфляхъ! Когда Мициллъ (рука полѣзла опять за жилетъ), когда Мициллъ спросилъ у пѣтуха, нѣкогда бывшаго Пиѳагоровъ,[9] точно ли дѣло подъ Троей было такъ, какъ разсказываетъ Омиръ, пѣтухъ отвѣчалъ гнѣвно: „какъ могъ Омиръ знать что нибудь объ этомъ? — онъ въ то время былъ верблюдомъ въ Бактріи.“ — Такъ, Пизистратъ, если задаться ученіемъ о переселеніи душъ, ты могъ быть верблюдомъ въ Бактріи, когда то, что было въ моей жизни осадой Трои, видѣло Тривеніона и Роланда у ея стѣнъ.
Что Тривеніонъ былъ хорошъ собой — это вы видите; но красота всей его личности тогда была въ вѣчной игрѣ его физіогноміи, ея разумной оживленности; а бесѣда его была такъ пріятна, такъ разнообразна, такъ жива, и сверхъ этого, такъ полна современнаго интересса! Пробудь онъ пятьдесятъ лѣтъ жрецомъ Сираписа, онъ не могъ бы лучше знать анаглифы! Поэтому онъ проникъ своимъ любознательнымъ и упорнымъ свѣтомъ всѣ трещины и поры этого пустаго общества. Поэтому, всѣ удивлялись ему, говорили о немъ, слушали его, и всякій заключалъ: „Тривеніонъ идетъ въ гору!“
Но я тогда не отдавалъ ему справедливости, какъ теперь: мы, ученые и отвлеченные мыслители, въ первой молодости бываемъ способны судить глубину чьихъ-нибудь познаній или ума, но не довольно умѣемъ цѣнить пространство ими занимаемое. Гораздо болѣе воды въ текучей струѣ, глубиною въ четыре фута, и болѣе силы и цѣлебности, нежели въ мрачномъ прудѣ, хотя бы и было въ немъ тридцать ярдовъ глубины! Я не отдавалъ справедливости Тривеніону. Я не видѣлъ, что онъ естественно осуществлялъ идеалъ леди Эллиноръ. Я сказалъ, что она заключала въ себѣ какъ бы нѣсколькихъ женщинъ: въ Тривеніонѣ была цѣлая тысяча мужчинъ. Ученость его должна была понравиться ея уму, краснорѣчіе — плѣнить ея воображеніе, красота — очаровать ея зрѣніе, честолюбіе — затронуть ея тщеславіе; открытая, благородная и добросовѣстная рѣшимость — удовлетворить ея понятіямъ. И, болѣе всего, онъ былъ честолюбивъ, честолюбивъ не такъ, какъ я или Роландъ, а какъ сама Эллиноръ, ревнуя не къ тому, чтобы осуществить одинъ изъ великихъ идеаловъ въ глубинѣ сердца, а къ тому, чтобы пріобрѣсти практическія, положительныя выгоды, внѣ сердца лежавшія.
Эллиноръ была дитя большаго свѣта: онъ тоже.
Всего этого тогда не видѣлъ ни я, ни братъ Роландъ, и, казалось, Тривеніонъ не ухаживалъ особенно за леди Эллиноръ.
Приближалось время, когда мнѣ приходилось говорить. Домъ сталъ пустѣть. Лорду Ренсфортсъ былъ досугъ возобновить прежнія, непринужденныя бесѣды со мной: однажды, гуляя со мною по саду, онъ далъ мнѣ удобный случай объясниться. Не нужно говорить тебѣ, Пизистратъ, — замѣтилъ отецъ глядя на меня пристально, — что честный человѣкъ, въ особенности если онъ принадлежитъ къ низшему слоя общества, обязанъ, прежде нежели откроетъ чувства свои дочери, поговорить съ тѣмъ изъ родителей, чьею довѣренностію онъ пользуется. — Я опустилъ голову и покраснѣлъ.
— Не знаю какъ это случилось, — продолжалъ мой отецъ, — но лордъ Ренсфортсъ обратилъ разговоръ къ леди Эллиноръ. Упомянувъ о надеждахъ, возложенныхъ имъ на сына, онъ сказалъ: „но онъ скоро вступитъ на поприще общественной жизни, скоро, — я увѣренъ — женится, заживетъ своимъ домомъ, и я рѣдко буду видѣться съ нимъ. А моя Эллиноръ! мнѣ невыносима мысль что я совсѣмъ разстанусь съ нею: поэтому-то, если сказать ужь всю правду, я никогда и не желалъ чтобъ она вышла за богача и такимъ образомъ покинула меня навсегда. Я все надѣялся что она отдастся человѣку, который будетъ согласенъ прожить со мною большую часть года, который сдѣлался бы моимъ вторымъ сыномъ и не отнялъ бы дочь. Я не вздумалъ бы требовать чтобъ онъ проводилъ свою жизнь въ деревнѣ: его занятія, вѣроятно, привязывали бы его къ Лондону. Мнѣ нѣтъ дѣла того, гдѣ мой домъ, я хлопочу изъ того чтобы у меня былъ свой домъ. Вы знаете (прибавилъ онъ съ многозначительной улыбкой), я часто объяснялъ вамъ что для Эллиноръ у меня нѣтъ пошлаго честолюбія. Ея состояніе будетъ очень незначительно, потому что у меня есть сынъ, а я всю жизнь привыкъ проживать весь мой доходъ, и надѣяться отложить теперь что-нибудь — поздно“ Но ея вкусы не требуютъ большихъ издержекъ; и покуда я живъ, нечего перемѣнять въ ея образѣ жизни. Пусть бы она только выбрала человѣка, чьи наклонности и способности, сродныя ей, сдѣлали бы ему карьеру, — и лишь бы эта карьера была сдѣлана прежде нежели я умру.»" — Лордъ Ренсфортсъ остановился; тогда, какъ и въ какихъ словахъ — не знаю, все лопнуло! и полилась моя такъ долго скрываемая, робкая, недовѣрчивая любовь. Какую странную энергію придала она натурѣ, до тѣхъ поръ скрытной и спокойной! Эта родившаяся вдругъ преданность къ адвокатурѣ, это убѣжденіе что съ такой наградой я буду имѣть успѣхъ — было какъ бы перенесеніемъ труда отъ одного занятія къ другому. Трудъ долженъ былъ одолѣть все, а привычка усладить всѣ пути. Адвокатство, конечно, было поприще не столь блестящее какъ сенатъ. Но первымъ стремленіемъ бѣднаго человѣка должна была быть независимость. Главное, Пизистратъ, главное то, что, бѣдный эгоистъ, я въ эти минуты позабылъ Роланда, и говорилъ какъ человѣкъ, который чувствуетъ что въ его словахъ вся его жизнь.
Когда я кончилъ, лордъ Ренсфортсъ посмотрѣлъ на меня съ участіемъ, но неутѣшительно.
«Любезный Какстонъ, — сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ: — я признаюсь что нѣкогда и самъ этого желалъ; желалъ этого съ того часа когда узналъ васъ; но отчего вы такъ медлили? Я этого никогда не подозрѣвалъ, да и Эллиноръ наврядъ ли»…. Онъ остановился и живо прибавилъ: «впрочемъ, идите, говорите съ Эллиноръ, какъ говорили со мной. Ступайте, можетъ еще не поздно. И однако…. но идите, идите….»
— Поздно! Что значили эти слова? Лордъ Ренсфортсъ поспѣшно свернулъ на другую дорожку, предоставивъ мни одному добиваться смысла отвѣта, скрывавшаго загадку. Я скоро пошелъ черезъ домъ, отыскивая леди Эллиноръ, на половину надѣясь, на половину боясь найти ее одну. Была небольшая комната рядомъ съ теплицей, въ которой она обыкновенно сидѣла по утрамъ. Я пошелъ къ той комнатѣ.
Эта комната, вижу ее теперь! стѣны были покрыты картинами ея руки: многія были виды мѣстностей, которыя мы посѣщали вмѣстѣ; — во всемъ простота, женственность, но не изнѣженность: на столѣ, столько знакомомъ по частымъ бесѣдамъ за нимъ, лежали книги. Вотъ Тассъ, въ которомъ мы вмѣстѣ читали эпизодъ о Клориндѣ, вотъ Эсхилъ, откуда я переводилъ ей Прометея. Многимъ это покажется педантствомъ; можетъ и было тутъ педантство, но въ этомъ же заключались и доказательства сходства между молодымъ ученымъ и дочерью большаго свѣта. Эта комната была домъ моего сердца! Такой воздухъ — шептало мнѣ самолюбіе — долженъ наполнить мой будущій домъ Я посмотрѣлъ на всѣ стороны, смущенный и тронутый, и увидѣлъ передъ собой леди Эллиноръ: она сидѣла облокотившись на руку лицомъ, щеки, ея были румянѣе обыкновеннаго; на глазахъ висѣли слезы. Я подошелъ молча и, подвинувъ стулъ къ столу, увидѣлъ на полу перчатку. Перчатка была мужская. Знаете-ли, однажды, я былъ еще очень молодъ, мнѣ случилось видѣть Голландскую картину, подъ названіемъ «Перчатка»: сюжетъ ея былъ убійство. На ней былъ заплесневѣлый, полузаросшій травою прудъ: печальный ландшафтъ наводилъ мысль на злодѣйство, исполнялъ ужаса. Двое мужчинъ, проходившихъ какъ бы случайно стояли у пруда: одинъ изъ нихъ указывалъ пальцемъ на окровавленную перчатку; они пристально смотрѣли другъ на друга, какъ будто не нужно имъ было словъ. Перчатка была сама исторія! Картина долго преслѣдовала мое дѣтское воображеніе, но никогда не производила она на меня такого тяжелаго, страшнаго впечатлѣнія, какъ эта перчатка на полу. Отчего? Любезный Пизистратъ, теорія предчувствій заключаетъ въ себѣ одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, вслѣдствіе которыхъ приходится всегда говорить: «отчего?» Болѣе потерявшись нежели передъ отцемъ, я однакожъ, собрался съ духомъ, наконецъ, и сталъ говорить съ Эллиноръ. —
Отецъ остановился: мѣсяцъ всталъ и освѣщалъ всѣмъ своимъ сіяніемъ, и комнату, и его лицо. Лицо его измѣнилось: впечатлѣнія молодости возвратили ему молодость: онъ казался юношей. Но что за скорбь была въ его чертахъ! Если могло такъ потрясти его одно воспоминаніе, этотъ призракъ страданія, какова же была живая дѣйствительность! Я невольно схватилъ отца за руку! Онъ пожалъ мою судорожно и сказалъ съ глубокимъ вздохомъ:
— Я опоздалъ. Тривеніонъ былъ счастливымъ женихомъ леди Эллиноръ, избраннымъ и объявленнымъ. Добрая Катарина, я теперь не завидую ему: взгляни на меня, добрый другъ, взгляни!
— Эллиноръ — отдать ей справедливость — была смущена моимъ безмолвнымъ отчаяніемъ. Ни одни уста не умѣли бы выразить болѣе нѣжное сочувствіе, болѣе благородное себяобвиненіе; но все это не исцѣляло моей раны. Такъ я оставилъ ихъ домъ, такъ не обратился уже къ адвокатурѣ: такъ весь пылъ, всѣ побужденія къ дѣятельности пропали у меня навсегда, такъ я зарылся въ книгахъ. И до конца дней моихъ остался бы я грустнымъ, отчаяннымъ и ни къ чему не годнымъ мизантропомъ, еслибъ небо, въ своемъ милосердіи, не послало поперегъ моей дороги твоей матери, Пизистратъ; и днемъ и ночью, я благодарю Бога и ее, потому что я и былъ, и теперь…. о, конечно, я счастливый человѣкъ!
Матушка, громко рыдая, бросилась къ отцу за грудь и, не говоря ни слова, вышла: глаза отца наполненные слезъ, слѣдили за ней. Нѣсколько минутъ молча походивъ по комнатѣ, онъ подошелъ ко мнѣ и, положивъ руку на мое плечо, прошепталъ:
— Догадываешься-ли ты теперь къ чему я разсказалъ все это?
— Отчасти: благодарю васъ, батюшка. — Я запинался и сѣлъ, потому что мнѣ почти сдѣлалось дурно.
— Есть сыновья, — сказалъ отецъ, садясь возлѣ меня — которые въ безумствахъ и заблужденіяхъ отцовъ нашли бы извиненія своихъ ошибокъ: ты этого не сдѣлаешь, Пизистратъ.
— Я не вижу ни безумства, ни заблужденія, сэръ все очень естественно и очень грустно.
— Погоди заключать это, — сказалъ отецъ. — Велико было безумство, велико и заблужденіе, позволявшее мечтамъ рождаться безъ основанія, хотѣвшее связать дѣятельность и пользу цѣлой жизни съ волей такого же смертнаго существа, какъ и самъ я. Небо не назначало страсти любви для мученія: этого не видно и на опытѣ, между большинствомъ. Мечтатели, т. е. одинокіе ученые, какъ я или полупоэты, какъ бѣдный Роландъ, сами создаютъ себѣ несчастія. Сколько лѣтъ, уже и послѣ того когда твоя мать дала мнѣ такое полное семейное счастіе, столь долго мною не оцѣненное, сколько лѣтъ я томился! Главная пружина моего существованія была сломана: на время я не обращалъ вниманія. По этому, ты видишь, поздно въ жизни проснулась Немезида. Я смотрю назадъ съ сожалѣніемъ о пренебреженныхъ силахъ, о случаяхъ, пропущенныхъ безъ вниманія. Развѣ съ помощью галванизма могу я иногда воротить на время энергію дѣятелей парализированныхъ отъ бездѣйствія: теперь ты видишь меня спокойнымъ и ни къ чему не годнымъ, погруженнымъ во что же? въ нелѣпости какого-нибудь дяди Джака! — Теперь я посмотрѣлъ снова на Эллиноръ, и спрашиваю себя съ удивленіемъ: какъ? все это…. все это…. все…. все безумство, все это увлеченіе для этого поблекшаго лица, для этого свѣтскаго ума? Такъ всегда въ жизни. Смертное вянетъ; безсмертное свѣжѣетъ съ каждымъ шагомъ къ могилѣ.
— Ну, а Роландъ, сэръ? Какъ принялъ онъ все это?
— Со всѣмъ негодованіемъ человѣка гордаго и безразсуднаго. Онъ больше злился, бѣдняга, за меня нежели за себя. И до того оскорбилъ и разсердилъ онъ меня всѣмъ тѣмъ, что говорилъ объ Эллиноръ, до того бѣсился на меня за то что я не хотѣлъ раздѣлить его гнѣва, что мы опять поссорились. Мы разъѣхались въ разныя стороны, и много лѣтъ не встрѣчались. Неожиданно получили мы наше небольшое состояніе. Онъ, какъ ты вѣроятно знаешь, употребивъ свою долю на покупку старыхъ развалинъ и коммиссіи въ арміи (а commission in the army) что всегда, было предметомъ его сновъ, и опять уѣхалъ, все еще сердитый. Моя часть обезпечивала мою лѣнь: она удовлетворяла всѣмъ моимъ нуждамъ; и когда умеръ мой старый опекунъ, а его дочь сдѣлалась моей питомицей, потомъ, такъ или иначе, моей женой, я рѣшился оставить прежнее общество и зажилъ посреди книгъ, какъ книга: одно утѣшеніе, однакожъ было дано мнѣ еще до моей женитьбы, и Роландъ говоритъ что онъ тѣмъ же самымъ былъ утѣшенъ не менѣе меня: Эллиноръ получила наслѣдство. Бѣдный братъ ея умеръ, и все состояніе ея отца досталось ей. Состояніе раздѣлило насъ бездной, большей нежели ея бракъ. Будь Эллиноръ бѣдна, не смотря на ея положеніе въ свѣтѣ, я могъ бы работать, трудиться какъ лошадь. Но Эллиноръ богатая — это бы меня уничтожило! Значитъ, тутъ было утѣшеніе. И однако прошедшее было неотвязно со мною, прошедшее, это мучительное сознаніе объ утраченномъ, о томъ что существенное жизни было оторвано отъ жизни, и все болѣе, болѣе! То что осталось мнѣ, было не горе, а пустота. Живи я больше съ людьми, меньше съ мечтами и книгами, я умѣлъ бы пріучить себя переносить утрату какой-нибудь страсти. Но въ уединеніи мы живемъ только въ самихъ себѣ. Нѣтъ растенія, которому солнце и воздухъ были бы такъ нужны, какъ человѣку. Теперь я понимаю отчего лучшіе и замѣчательнѣйшіе люди жили въ столицахъ, и по этому я опять таки говорю, что довольно одного ученаго въ семьѣ. Довѣряясь твоему доброму сердцу и строгой чести, я спозаранку пустилъ тебя въ свѣтъ. Ошибся ли я? докажи что нѣтъ, дитя мое; знаешь что сказалъ одинъ очень хорошій человѣкъ: «слушай мои совѣты и слѣдуй имъ, а не моему примѣру!»
— Свѣтъ такъ созданъ, такъ важна всякая дѣятельность что, по видимому, каждая вещь твердитъ человѣку: дѣлай что-нибудь, дѣлай то, — дѣлай это![10]
Я былъ глубоко тронутъ, и привсталъ ободренный и исполненный надежды, какъ вдругъ дверь растворилась…. Что или кто собирался войти? Кто бы то ни былъ, онъ, она, оно или они, — не войти тому въ эту главу! На этотъ счетъ я рѣшился. Да, прекрасная леди, мнѣ чрезвычайно лестно: я понимаю ваше любопытство, но право не скажу болѣе ни слова, ни одного слова. Впрочемъ, извольте; если вамъ непремѣнно угодно, — вы смотрите на меня такъ соблазнительно, — если вы хотите звать кто или что вошло, остановивъ во всѣхъ насъ дыханіе, не давъ даже времени выговорить: «съ вашего позволенія!», заставивъ насъ разинуть рты отъ удивленія и безсмысленно вытаращить глаза, — знайте, что
вошла въ гостиную дома моего отца въ Рессель-Стритѣ, — вошла эльфа! эльфа, одѣтая вся въ бѣломъ, маленькая, нѣжная, съ черными локонами, падавшими на плеча, съ глазами до того большими и свѣтлыми, что они свѣтили черезъ всю комнату и такъ, какъ не могутъ свѣтить человѣческіе глаза. Эльфа подошла и смотрѣла на насъ. Это видѣніе было такъ неожиданно, явленіе такъ странно, что мы на нѣсколько мгновеній не умѣли выговорить ни слова. Наконецъ, отецъ, смѣлѣйшій и умнѣйшій изъ двухъ, какъ наиболѣе способный имѣть дѣло съ непостижимыми вещами другаго міра, возимѣлъ рѣшимость подойти къ этому маленькому созданію и, привставъ чтобъ разсмотрѣть ея лицо, спросилъ:
— Что вы хотите, мое прекрасное дитя?
Прекрасное дитя! Будто бъ это было только прекрасное дитя? Увы, хорошо бы если все то, что мы приняли на первый взглядъ за фей, разрѣшалось просто въ прекрасное дитя!
— Пойдемте! — отвѣчало дитя, съ иностраннымъ удареніемъ, взявъ отца за полу сертука, — пойдемте, бѣдный папа ужасно боленъ! Я боюсь! Пойдемте, надо спасти его.
— Конечно! — поспѣшно воскликнулъ отецъ: — гдѣ моя шляпа, Систи? Конечно, дитя мое, пойдемъ, надо спасти папеньку!
— Да гдѣ же папа? — спросилъ Пизистратъ, чего никогда бы не пришло въ голову моему отцу. Онъ никогда не спрашивалъ гдѣ и кто больные отцы тѣхъ бѣдныхъ дѣтей, которыя хватали его за полу. — Гдѣ папа?
Ребенокъ строго посмотрѣлъ на меня, — крупныя слезы катились изъ большихъ, свѣтлыхъ глазъ, — и не отвѣчалъ ни слова. Въ эту минуту высунулось изъ за порога и показалось изъ тѣни полное лицо, и вслѣдъ за тѣмъ очутилась передъ ними толстая и здоровая, молодая женщина. Она довольно неловко присѣла (dropp а curtsy) и сказала, тихо:
— О, миссъ, вы напрасно не подождали меня и безпокоили господъ, вбѣжавши сюда такимъ манеромъ. Съ вашего позволенія, сэръ, я торговалась съ кабменомъ[11], онъ такой несговорчивый: они подлецы всѣ такіе, когда… то есть съ нами, сэръ, бѣдными женщинами, и….
— Да въ чемъ дѣло? — воскликнулъ я: — отецъ, лаская ребенка, взялъ его на руки, а ребенокъ все плакалъ.
— Вотъ видите ли, сэръ, (она опять присѣла) они, всего прошедшую ночь, изволили пріѣхать въ нашу гостинницу, сэръ…. въ гостинницу Ягненка, рядомъ съ Лондонскимъ мостомъ, да и заболѣли, и до сихъ поръ какъ будто не въ своемъ умѣ; мы послали за докторомъ, докторъ посмотрѣлъ на дощечку ихъ дорожнаго мѣшка, посмотрѣлъ потомъ въ придворный Альманахъ и сказалъ: «есть какой-то мистеръ Какстонъ въ Большой-Рессель-Стритѣ, не родня ли?» — а вотъ эта леди сказала «это папенькинъ братъ»; — мы и поѣхали сюда. Никого изъ прислуги не было дома, я и взяла кабріолетъ, миссъ захотѣла непремѣнно ѣхать, ѣхать со мною и….
— Роландъ…. Роландъ боленъ! Скорѣй, скорѣй, скорѣй! — закричалъ отецъ; и, держа ребенка въ рукахъ, онъ сбѣжалъ по лѣстницѣ. Я послѣдовалъ за нимъ съ его шляпой, которую впопыхахъ онъ забылъ. Ксчастію, мимо подъѣзда проѣзжалъ кабріолетъ, но горничная не дала намъ сѣсть въ него, покуда не удостовѣрилась, что это былъ не тотъ кабріолетъ, котораго она отпустила. По совершеніи этого предварительнаго осмотра, мы сѣли и понеслись къ Ягненку.
Горничная, сидѣвшая на переднемъ мѣстѣ, проводила время въ безполезныхъ предложеніяхъ подержать дѣвочку, которая все прижималась къ моему отцу и въ длинномъ, разбитомъ на эпизоды, разсказѣ о причинахъ побудившихъ ее отпустить давишняго фіакра, разсудившаго, для увеличенія своей выручки, сдѣлать крюкъ; сверхъ того она безпрестанно хваталась за чепчикъ, и, оправляя платье, извинялась въ безпорядкѣ своего туалета, въ особенности когда взоръ ея упалъ ея на мой атласный галстукъ и блестящіе сапоги.
Когда мы пріѣхали въ гостинницу, горничная съ сознательнымъ достоинствомъ повела насъ вверхъ по лѣстницѣ, которая казалась нескончаемою. Вошедши на третій этажъ, она остановилось чтобы перевести духъ, и объявила намъ, что домъ теперь полонъ, но что если джентельмену угодно будетъ пробыть здѣсь дальше пятницы, то его переведутъ въ № 54, гдѣ прекрасный видъ и каминъ; маленькая кузина моя, соскочивъ съ рукъ отца, бѣжала вверхъ по лѣстницѣ, приглашая насъ слѣдовать за нею. Исполнивъ это, мы подошли къ двери, у которой ребенокъ остановился и прислушался; потомъ, снявъ башмаки, онъ вошелъ на цыпочкахъ. Мы вошли за ней.
При свѣтѣ одинокой свѣчи, мы увидѣли лицо дяди: оно горѣло отъ лихорадки, глаза его были недвижны и смотрѣли тѣмъ безжизненнымъ, тупымъ взглядомъ, съ которымъ такъ страшно встрѣтиться. Не такъ ужасно найти тѣло уже опустѣвшимъ, черты обличающія борьбу съ жизнію, какъ смотрѣть на лицо, въ которомъ нѣтъ выраженія мысли, глаза, лишенные способности узнавать. Такое зрѣлище страшный ударъ тому безсознательному, привычному матеріализму, съ которымъ мы всегда бываемъ склонны смотрѣть на тѣхъ, кого любимъ; ибо, не находя уже той мысли, того сердца, той привязанности, которыя летѣли на встрѣчу намъ, мы внезапно заключаемъ что было что-то внутри этой формы, не сама форма, что было намъ такъ мило. Форма все тутъ, и развѣ слегка измѣнилась; но уста не улыбаются намъ привѣтливо, глазъ блуждаетъ по намъ какъ по чужимъ, ухо не различаетъ нашихъ голосовъ, и нѣтъ друга, котораго искали мы! Даже любовь наша какъ бы остыла, родится какой-то неопредѣленный, суевѣрный страхъ. Нѣтъ, не матерія, и теперь присущая, соединяла въ себѣ всѣ эти невидныя, безчисленныя чувства, которыя сплетаются и сливаются въ словѣ «привязанность», а то воздушное, неосязаемое, электрическое нѣчто чье отсутствіе теперь бросаетъ насъ въ дрожь.
Я стоялъ нѣмъ, отецъ тихо подкрался и взялъ руку, которая не отвѣчала ему пожатіемъ: только ребенокъ, казалось, не раздѣлялъ нашихъ впечатлѣній, но влѣзъ на постель, прильнулъ щекой къ груди отца и молчалъ.
— Пизистратъ, — шепнулъ отецъ, — (я подошелъ, удерживая дыханіе) Пизистратъ, еслибъ мать была здѣсь!
Я кивнулъ головой. Намъ обоимъ пришла одна и та же мысль. Его глубокая мудрость и моя дѣятельная юностъ, обѣ разомъ, почувствовали что были безполезны здѣсь. Въ комнатѣ больнаго мы, оба безпомощные, сознали что недостаетъ женщины.
Я вышелъ, спустился съ лѣстницы и, уже на свѣжемъ воздухѣ, остановился въ какомъ-то непонятномъ раздумьи. Звукъ шаговъ, шумъ колесъ, словомъ, Лондонъ — оживили меня. Что за заразительная сила въ практической жизни, убаюкивающая сердце и возбуждающая дѣятельность мозга, какая скрытая уму тайна въ ея обычной атмосферѣ! Минуту спустя, я, какъ бы по вдохновенію, выбралъ изъ большаго числа кабріолетовъ тотъ, который казался на видъ всѣхъ легче и былъ запряженъ лучшею лошадью, и былъ уже на пути не къ матушкѣ, но къ доктору М. Г., жившему на Манчестеръ-скверѣ и котораго я зналъ за доктора Тривеніоновъ. Къ счастью, этотъ любезный и даровитый врачь былъ дома, и обѣщалъ мнѣ быть у больнаго даже прежде меня. Тогда я поскакалъ въ Рессель-Стритъ и передалъ матушкѣ, какъ съумѣлъ осторожнѣе, порученіе возложенное на меня отцомъ.
Когда мы пріѣхали съ ней подъ вывѣску Ягненка, то нашли доктора занятаго прописываніемъ рецептовъ: поспѣшность его доказывала опасность. Я полетѣлъ за хирургомъ, который прежде насъ уже былъ у больнаго. Счастливы тѣ, кому незнакома печальная тишина, подъ часъ царствующая въ комнатѣ больнаго и борьба между жизнію и смертью, грудь съ грудью и рука съ рукой, — когда бѣдная, безсильная, безсознательная плоть ведетъ войну съ страшнымъ врагомъ; черная кровь течетъ — течетъ, рука на пульсѣ, и на лицахъ недоумѣніе, каждый взоръ направленъ къ наморщенной брови врача. Вотъ кладутъ горчичники къ ногамъ, ледъ къ головѣ; порой, сквозь тишину или шопотъ, слышится безсвязный голосъ страдальца, которому грезятся зеленыя поля и волшебныя страны, въ то время какъ надрывается сердце присутствующихъ! Вотъ, наконецъ, сонъ; въ этомъ снѣ, можетъ быть, переломъ. Все сторожитъ, не смѣя дохнуть, все ходитъ не дотрогиваясь до полу. Вотъ первыя здравыя слова, прежняя улыбка, хотя еще и слабая. Во всѣхъ очахъ слезы, тихія, благодарственныя; на всѣхъ устахъ: «слава Богу! слава Богу!»
Вообразите все это: это ужь прошло. Роландъ проговорилъ, онъ пришелъ въ память; матушка наклонилась надъ нимъ; маленькія ручки дочери обвились вокругъ его шеи; хирургъ, пробывшій тутъ шесть часовъ, взялся за шляпу и, раскланиваясь, весело улыбается, а отецъ, прислонившись къ стѣнѣ, закрываетъ лицо руками.
Все это было такъ неожиданно, что, выражаясь истертой фразой — нѣтъ ни одной болѣе выразительной — было похоже на сонъ: я созналъ безусловную, гнетущую потребность уединенія, открытаго воздуха. Избытокъ признательности давилъ меня, комната казалась мнѣ слишкомъ тѣсна для сердца, переполненнаго. Въ ранней молодости, если трудно подавлять чувства, еще труднѣе обнаруживать ихъ въ присутствіи другихъ. До двадцати лѣтъ, когда что поражаетъ насъ, мы запираемся въ своей комнатѣ или бѣжимъ на улицу, въ поле; въ молодости мы всѣ дѣти дикой природы и дѣлаемъ то, что дѣлаютъ животныя: раненый олень покидаетъ стадо, а когда ляжетъ что-нибудь на вѣрное сердце собаки, она забивается куда нибудь въ уголъ.
Я вышелъ изъ гостинницы и отправился бродить по улицамъ, которыя еще были пусты. Былъ первый часъ разсвѣта, самое спокойное время, особенно въ Лондонъ! Въ холодномъ воздухъ была какая-то животворная свѣжесть, въ пустынномъ безмолвіи — что-то успокоительное. Любовь, которую возбуждалъ дядя, была чрезвычайно замѣчательна по своему началу: она была не та тихая привязанность, которою обыкновенно должны удовлетворяться люди уже въ лѣтахъ; нѣтъ, она рождала то болѣе живое сочувствіе, какое будить молодость. Въ немъ всегда было столько живости и огня, и въ его заблужденіяхъ и капризахъ столько юношескаго увлеченія, что трудно было вообразить себѣ его не молодымъ. Эти преувеличенныя, Донъ-Кихотскія понятія о чести, эта исторія чувства, котораго не могли извести ни горе, ни заботы, ни несчастія, ни разочарованія, (явленіе странное въ такое время, когда 22-хъ — лѣтніе юноши объявляютъ себя разочарованными), казалось, оставили ему всю прелесть молодости. Одинъ Лондонскій сезонъ сдѣлалъ меня человѣкомъ свѣтскимъ болѣе его и старшимъ его сердцемъ. А грусть глодала его такъ упорно, такъ неотступно. Да, капитанъ Роландъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые овладѣваютъ всѣми вашими помыслами, которые сливаютъ свою жизнь съ вашею! Мысль, что Роландъ долженъ умереть, умереть съ бременемъ на сердцѣ не облегченномъ, выходила изъ всѣхъ законовъ природы, была внѣ всѣхъ стремленій жизни, моей, по крайней мѣрѣ. Ибо одною изъ цѣлей моего существованія я положилъ себѣ: возвратить отцу сына, возвратить улыбку нѣкогда веселую на желѣзныя уста, стянутыя горемъ. Но теперь Роландъ былъ внѣ опасности и, подобно человѣку, спасенному отъ кораблекрушенія, я боялся оглянуться на прошедшее; гулъ и ревъ всепоглощающей бездны все еще раздавался у меня въ ушахъ. Погруженный во всѣ эти размышленія, я безсознательно остановился, услышавъ бой часовъ: пробило четыре; осмотрѣвшись, я замѣтилъ, что удалился отъ центра Сити и нахожусь въ одной изъ улицъ, ведущихъ къ Стрэнду. Непосредственно передо мной, на ступеняхъ крыльца большой лавки, чьи закрытыя ставни выражали такое упорное молчаніе, какъ будто бы хранили онѣ тайны семнадцати вѣковъ, въ одной изъ улицъ Помпеи, я увидѣлъ человѣческую фигуру, погруженную въ глубокій сонъ: рука была оперта въ жесткій камень, служившій изголовьемъ; члены неловко лежали на ступеняхъ. Одежда спавшаго была грязна, какъ отъ дороги, и изтерта, но носила слѣды какой-то претензіи: видъ поблекшаго, затасканнаго, нищенскаго щегольства давалъ бѣдности выраженіе тѣмъ болѣе грустное, что доказывалъ неспособность человѣка бороться съ нею. Лицо его было изнеможенно и блѣдно, но выраженіе его, и во снѣ, было дерзко и смѣло. Я подошелъ поближе: я узналъ и правильныя черты, и черные какъ смоль волосы, даже эту, какую-то особенную, грацію въ позѣ: передо мной лежалъ молодой человѣкъ, котораго я встрѣтилъ въ гостинницѣ, дорогой, и который оставилъ меня на погостѣ, съ Савояромъ и его мышами. Стоя въ тѣни одной изъ колоннъ, я разсуждалъ съ самимъ собой о томъ, давало ли мнѣ дорожное знакомство право разбудить спавшаго, какъ вдругъ полицейскій, выходя изъ за угла улицы, положилъ конецъ моему раздумью, съ рѣшительностію, свойственною его практическому призванію: онъ взялъ руку молодаго человѣка и потресъ ее, съ словами: — зачѣмъ вы тутъ лежите? вставайте и идите домой! — Спавшій проснулся, быстро вскочилъ, протеръ глаза, осмотрѣлся во всѣ стороны и остановилъ на полицейскомъ взглядъ до того надменный, что достойный блюститель порядка вѣроятно подумалъ, что такое, не свойственное человѣку, ложе было избрано имъ не изъ одной необходимости, и, съ большимъ уваженіемъ, сказалъ:
— Вы вѣрно выпили, молодой человѣкъ; найдете ли вы дорогу домой?
— Найду! — отвѣчалъ молодой человѣкъ, располагаясь по прежнему: — вы видите, нашелъ.
— Фу ты, чортъ возьми! — проворчалъ полицейскій: — пожалуй опять уснетъ! Вставайте-же, вставайте; а то мнѣ придется проводить васъ.
Мой старый знакомый обернулся: — Пріятель — сказалъ онъ съ странной улыбкой: — что, по вашему, стоитъ это помѣщеніе? Не на ночь; ночь, видите, прошла, а на два часа? Помѣщеніе — первобытное, но мнѣ оно годится; я думаю, шиллингъ хорошая цѣна за него, а?
— Вы любите шутить, сэръ, — сказалъ полицейскій; ласковѣе и механически отворяя руку.
— Хотите шиллингъ, такъ дѣло слажено! Я нанимаю у васъ квартиру въ долгъ. Доброй ночи: разбудите меня въ шесть часовъ.
Молодой человѣкъ такъ рѣшительно опять расположился спать, а лицо полицейскаго выразило такую ошалѣлость, что я лопнулъ со смѣху и вышелъ изъ моей засады. Полицейскій посмотрѣлъ на меня:
— Знаете вы этого…. этого….
— Джентельмена? — перебилъ я важно. — Предоставьте его мнѣ. — Я отдалъ полицейскому условленное за квартиру. Онъ посмотрѣлъ на шиллингъ, посмотрѣлъ на меня, посмотрѣлъ на улицу вверхъ и внизъ, покачалъ головой и пошелъ. Я подошелъ къ юношѣ, слегка толкнулъ его и сказалъ:
— Помните вы меня, сэръ; а куда вы дѣвали мистера Пикока?
Незнакомецъ (помолчавъ). Я васъ помню: ваше имя Какстонъ.
Пизистратъ. А ваше?
Незнакомецъ. Дайте припомнить! (оглядывая меня съ ногъ до головы) Свѣтъ вамъ, кажется, улыбнулся, мистеръ Какстонъ! И вы не стыдитесь говорить съ несчастнымъ; который лежитъ на камняхъ? Но, впрочемъ, теперь конечно никто васъ не видитъ:
Пизистратъ (сентенціально). Если бы я жилъ въ прошломъ вѣкѣ, я нашелъ бы лежащимъ на камняхъ Самуэля Джонсона.
Незнакомецъ (вставая). Вы испортили мни сонъ; вы имѣете право на то, съ той минуты, какъ заплатили за квартиру. Я пройду съ вами немного; не бойтесь, по карманамъ я еще не лазаю!
Пизистратъ. Вы говорите, что свѣтъ мнѣ улыбнулся; вамъ, боюсь, онъ сдѣлалъ гримасу. Я не говорю вамъ: смѣлѣе! — смѣлости у васъ, кажется, довольно; я скажу только: «терпѣнье!» Эта добродѣтель рѣже первой.
Незнакомецъ. Гм! (опять смотритъ на меня, дерзко) Для какого чорта заговариваете вы со мной, останавливаетесь, — съ человѣкомъ, о которомъ ничего не знаете, или хуже чѣмъ ничего?
Пизистратъ. Потому что я часто думалъ объ васъ; потому что вы меня интересуете; потому что — простите — я бы помогъ вамъ, если бы смогъ, то есть, если вамъ нужна помощь.
Незнакомецъ. Нужна! Я весь нужда, я самъ нужда! Нужда сна, нужда пищи, нужда терпѣнія, которое вы предписываете, терпѣнія для того, чтобъ околѣть и сгнить. Я прошелся пѣшкомъ изъ Парижа въ Булонь съ двѣнадцатью су въ карманѣ. Изъ этихъ двѣнадцати сберегъ я четыре; съ этими четырьмя явился я въ Булони къ биліарду и выигралъ ровно столько, сколько нужно было заплатить за переѣздъ и за три маленькихъ хлѣба. Вы видите, дайте мнѣ капиталъ, и я сдѣлаю себѣ огромное состояніе. Если съ четырьмя су я могу выиграть двадцать франковъ въ ночь, что могу я выиграть на капиталъ въ четыре соверена, и въ теченіи года? Это задача тройнаго правила, — но теперь у меня черезъ-чуръ болитъ голова, почему я разрѣшать ея и не стану. Эти три хлѣбца продержались у меня три дня; послѣднюю корку съѣлъ я за ужиномъ прошлой ночью. Поэтому, берегитесь, предлагая мнѣ денегъ (подъ помощью разумѣются деньги). Вы видите, для меня нѣтъ выбора: надо взять. Но предупреждаю васъ: не ожидайте благодарности; во мнѣ нѣтъ ея!
Пизистратъ. Вы не такъ дурны, какъ говорите. Я сдѣлалъ бы для васъ болѣе, нежели далъ вамъ взаймы ту бездѣлицу, которую могу теперь предложить. Обѣщаете вы быть со мною откровенны?
Незнакомецъ. Смотря…. Но, кажется, я до сихъ поръ былъ довольно откровененъ.
Пизистратъ. Правда: такъ и я буду откровененъ. Не называйте мнѣ своего имени и сословія, если не хотите, но скажите мнѣ, есть у васъ какіе-нибудь родственники, къ которымъ могли бы вы обратиться? Вы качаете головой. Ну, такъ хотите вы трудиться для себя? Или только умѣете вы пробовать счастіе на билліардѣ (извините) и думаете, что только за билліардомъ можно сдѣлать 10 франковъ изъ 4-хъ су.
Незнакомецъ. Я васъ понимаю; до сихъ поръ я никогда не трудился: я ненавижу трудъ. Но отчего не попробовать, способенъ ли я къ труду?
Пизистрать. Способны, непремѣнно: человѣкъ, умѣющій пройти отъ Парижа до Булони съ двѣнадцатью су въ карманѣ, и сберечь изъ нихъ четыре для какой-нибудь цѣли, человѣкъ, который рискуетъ этими четырьмя су по одной увѣренности въ свое искусство, будь это даже на билліардѣ, и на четвертый день просыпается на мостовой столицы, съ такимъ присутствіемъ духа и гордымъ взглядомъ, какъ вы, — такой человѣкъ имѣетъ всѣ средства къ тому, чтобы покорить судьбу.
Незнакомецъ. А вы трудитеть?
Пизистрать. Тружусь, и очень.
Незнакомецъ. И я готовъ трудиться, если такъ.
Пизистратъ. Хорошо. Что-же вы знаете, что умѣете?
Незнакомецъ (съ обычной улыбкой). Много полезныхъ вещей. Могу разрѣзать пулю о перочинный ножикъ: знаю тайную тьерсу Кулона, знаменитаго фехтовальнаго учителя, говорю на двухъ языкахъ, кромѣ Англійскаго, какъ на родномъ; играю въ карты во всѣ игры; могу быть актеромъ, разыграю комедію, трагедію, фарсъ; перепью самого Бахуса. Умѣю заставить любую женщину влюбиться въ меня, разумѣется, женщину, ни къ чему не годную. Скажите, можно изъ всего этого пожать достаточныя средства къ жизни — носить оленьи перчатки, разъѣзжать въ кабріолетѣ? Вы видите, желанія мои скромны?
Пизистратъ. Вы говорите на двухъ языкахъ, какъ на своемъ, — вѣроятно и по Французски?
Незнакомецъ. Да.
Пцзнатратъ. Хотите учить Французскому языку?
Незнакомецъ (гордо). Нѣтъ. Je suis gentilhomme, что значитъ или больше или меньше, — чѣмъ джентельменъ. Gentilhomme значитъ человѣкъ хорошаго происхожденія.
Пизистратъ (безсознательно подражая мистеру Тривеніонъ). Какіе пустяки!
Незнакомецъ (смотритъ сердито, потомъ смѣется). Правда. Въ моихъ башмакахъ становиться на ходули не приходится! Но я не умѣю учить: Боже оборони тѣхъ, кого бы я сталъ учить. Другое что-нибудь.
Пизистратъ. Что-нибудь другое! Вы оставляете мнѣ широкое поле. Вы бѣгло говорите по Французски, и пишете также, какъ говорите? Это много. Дайте мнѣ адрессъ, гдѣ бы мнѣ васъ найти, или отыщите меня.
Незнакомецъ. Нѣтъ! Я встрѣчусь съ вами какъ-нибудь вечеромъ, въ сумерки: какой мнѣ вамъ дать адрессъ! Показывать эти отрепья въ чужомъ домѣ тоже нельзя.
Пизистратъ. Стало быть, въ девять часовъ вечера, здѣсь, же въ Стрэндѣ, въ будущій четвергъ. Можетъ быть къ тому времени я и найду что нибудь по вашему вкусу. Покуда (суетъ въ руку незнакомца кошелекъ. NB. Кошелекъ не очень полонъ)….
Незнакомецъ кладетъ кошелекъ въ карманъ, съ миной человѣка, дѣлающаго одолженіе; столько поразительнаго въ этомъ отсутствіи малѣйшаго волненія вслѣдствіе неожиданнаго спасенія отъ голодной смерти, что Пизистратъ восклицаетъ:
— Не знаю, право, почему я принимаю такое участіе въ васъ. Дерево, изъ котораго вы сдѣланы, жестко и суковато; а все таки, въ рукахъ искуснаго рѣщика, оно стоило бы дорого.
Незнакомецъ (испугавшись). Будто бы? Никакому до сихъ поръ это въ голову не приходило. А я, пожалуй, скажу вамъ, почему вы принимаете участіе во мнѣ: сильное сочувствуетъ сильному. Вы то же могли бы побѣдить судьбу!
Пизистратъ. Постойте; если такъ, если есть сходство между нами, пусть привязанность будетъ взаимна. Обѣщайте-же мнѣ это. Половина моей надежды помочь вамъ въ возможности тронуть ваше сердце.
Незнакомецъ (видимо смягченный). Если бъ я былъ такой негодяй, какимъ бы долженъ быть, мнѣ было бы легко отвѣчать. Но, теперь, я отложу отвѣтъ. Прощайте, до четверга (исчезаетъ въ лабиринтѣ аллей, окружающихъ Листеръ-Сквэръ).
Возвратившись въ гостинницу, я засталъ дядю тихо и спокойно спящимъ; послѣ утренняго посѣщенія хирурга и его увѣреній, что лихорадка скоро пройдетъ и миновали причины безпокойства, я нашелъ нужнымъ отправиться домой, т. е. къ Тривеніону, дабы объяснить, почему не ночевалъ дома. Но семейство еще не вернулось изъ деревни. Самъ Тривеніонъ пріѣхалъ послѣ обѣда и казался очень пораженъ болѣзнію дяди. Хотя очень занятой, какъ всегда, онъ вмѣстѣ со мной отправился въ гостинницу, повидать отца и развлечь его. Роландъ продолжалъ поправляться, по предсказанію хирурга, и когда мы воротились въ Сентъ-Джемсъ-Сквэръ, Тривеніонъ былъ на столько внимателенъ, что освободилъ меня на нѣсколько дней отъ занятій для него. Освободившись отъ безпокойства за Роланда, я всею мыслью отдался моему новому пріятелю. Не безъ основанія допрашивалъ я его о Французскомъ языкѣ. Тривеніонъ велъ большую заграничную переписку на Французскомъ языкѣ. Въ этомъ дѣлѣ я мало могъ быть ему полезенъ. Самъ онъ хотя говорилъ и писалъ по Французски бѣгло и грамматически-правильно, но не обладалъ знаніемъ этого нѣжнаго и дипломатическаго нарѣчія въ той степени, которая бы удовлетворила его классическій пуризмъ. Тривеніонъ до мелочности любилъ выбирать слова: его взыскательный вкусъ былъ мучителемъ жизни, и его и моей. Его приготовленныя рѣчи были самыми оконченными образцами того холоднаго краснорѣчія, какое когда либо могло родиться подъ мраморнымъ портикомъ Стоиковъ. Онѣ были до того выглажены и вычищены, обработаны и округлены, что столь же мало допускали мысль, которая могла бы согрѣть сердце, сколько фразу, которая оскорбила бы ухо. Онъ питалъ такое отвращеніе къ вулгарности, что, подобно Кеннингу, охотно бы сказалъ двѣ строки лишнихъ для того, чтобы избѣжать слова: «кошка.» Только въ простомъ разговорѣ могъ иногда нескромно блеснуть лучъ его природнаго дарованія, Не трудно понять, къ какому неимовѣрному труду эта изъисканность вкуса обязывала человѣка, переписывавшагося на иностранномъ языкѣ съ значительными государственными людьми и учеными обществами, и знавшаго этотъ языкъ ровно на столько, чтобы умѣть цѣнить всѣ достоинства его, которыхъ онъ не могъ достигнуть. Въ эту эпоху моего разсказа Тривеніонъ занимался статистическимъ трудомъ, назначеннымъ для Копенгагенскаго общества, котораго онъ былъ почетнымъ членомъ. Слишкомъ три недѣли это занятіе было мученіемъ всего дома, особенно Фанни, лучше всѣхъ насъ вмѣстѣ знавшей Французскій языкъ. Но Тривеніонъ нашелъ ея фразеологію слишкомъ жидкою, слишкомъ женственною, называя ея языкъ языкомъ будуаровъ. Здѣсь стало быть представлялся прекрасный случай ввести моего новаго пріятеля и испытать способности, которыя я чаялъ найти въ немъ. Съ этою цѣлію я осторожно навелъ рѣчь на «Замѣтки объ ископаемыхъ сокровищахъ Великобританіи и Ирландіи» (заглавіе сочиненія, назначеннаго для просвѣщенія Датскихъ ученыхъ), и, съ помощью извѣстныхъ оговорокъ, объявилъ о моемъ знакомствѣ съ однимъ молодымъ джентельменомъ, до тонкости знающимъ языкъ и могущимъ быть полезнымъ для просмотра рукописи. Я на столько зналъ Тривеніона, что ни коимъ образомъ не могъ позволить себѣ раскрыть обстоятельства, сопровождавшія это знакомство: онъ былъ человѣкъ слишкомъ практическій и растерялся бы совершенно при мысли довѣрить такого рода занятіе человѣку, подобному моему новому знакомому, если бы зналъ его исторію. Но, занятый до чрезвычайности и разнымъ, Тривеніонъ ухватился за мое предложеніе, принялъ его и, передъ отъѣздомъ своимъ изъ Лондона, повѣрилъ мнѣ свою рукопись.
— Мой пріятель бѣденъ, — сказалъ я робко.
— О, если такъ, — рѣзко возразилъ Тривеніонъ, — если рѣчь идетъ о подаяніи, располагайте моимъ кошель, комъ, но пожалѣйте моей рукописи! Если же говорить о трудѣ, о работѣ, — надо мнѣ сначала обсудить ее, а потомъ сказать, чего она стоитъ: можетъ быть и ничего!
Вотъ до чего страненъ былъ этотъ достойный человѣкъ даже въ своихъ лучшихъ качествахъ!
— Разумѣется, — сказалъ я — тутъ рѣчь о способности человѣка, и мы сперва испытаемъ ее.
— Въ такомъ случаѣ, — отвѣчалъ Тривеніонъ въ заключеніе разговора и застегивая свои карманы, — если мнѣ не понравится сдѣланное вашимъ знакомымъ, я не дамъ ничего; если понравится, дамъ двадцать гиней. Гдѣ вечернія газеты?
Минуту спустя, членъ Парламента забылъ объ чемъ говорилъ, и горячился читая Globe или Іип.
Въ четвергъ дядя былъ уже въ такомъ положеніи, что его можно было перевезти къ намъ въ домъ; вечеромъ этого дня я отправился на свиданіе, обѣщанное незнакомцу. Пробило девять часовъ, когда мы встрѣтились. Пальма исправности принадлежала обоимъ равно. Онъ воспользовался этимъ промежуткомъ времени для исправленія наиболѣе-очевидныхъ недостатковъ его гардероба; и хотя во всей его наружности было что-то дикое, безпорядочное, иностранное, но въ гибкости его стана, въ рѣшительной увѣренности его походки было и такое что-то, что природа даетъ только своей аристократіи, ибо, на сколько не обманываютъ меня мои наблюденія, то, что называется «le grand air» (и что не значитъ учтивость или особенная грація въ человѣкѣ высокаго происхожденія) всегда сопровождается, а можетъ быть и порождается, двумя качествами: храбростію и желаніемъ повелѣвать. Оно больше свойственно натурѣ полудикой, нежели цивилизировавной до тонкости. Оно есть у Араба, у Индійца Америки: и я подозрѣваю, что оно было болѣе обыкновенно между рыцарями и баронами среднихъ вѣковъ, нежели между благовоспитанными джентельменами современныхъ гостиныхъ.
Мы подали другъ другу руки и нѣсколько мгновеній ходили молча; наконецъ, такъ началъ незнакомецъ:
— Вы, я думаю, теперь убѣдились, что не такъ легко, какъ воображали вы, поставить стоймя пустой мѣшокъ. Если предположить, что третья доля рожденныхъ для труда, работы найти не могутъ, почему мнѣ найти ее?
Пизистратъ. Я такъ упрямъ, что увѣренъ, что трудъ всегда можно найти тому, кто ищетъ его серьезно. Человѣкъ, извѣстный тѣмъ, что всегда держалъ свое слово, сказалъ: «если я обѣщалъ вамъ желудь и ни одинъ дубъ въ Англіи не произвелъ ни однаго желудя, я пошлю за нимъ въ Норвегію.» Если бы мнѣ нужна была работа и не нашелъ я ея въ старомъ свѣтѣ, то нашелъ бы дорогу въ новый. Но къ дѣлу: я нашелъ вамъ занятіе, которое, надѣюсь, не будетъ противно вашему вкусу и которое дастъ вамъ средства къ честной независимости. На улицѣ объясняться не ловко: куда бы намъ….
Незнакомецъ (послѣ недолгой нерѣшимости). У меня есть квартира недалеко отсюда, и я не краснѣя могу принять васъ, потому что живу не между плутовъ и отверженцевъ.
Пизистратъ (очень довольный, беретъ его подъ руку). Такъ пойдемте.
Пизистратъ и незнакомецъ переходятъ Ватерлооскій мостъ и останавливаются передъ небольшимъ домомъ благовидной наружности. Незнакомецъ отворяетъ калитку, идетъ впередъ къ третьему этажу, зажигаетъ свѣчку, которая освѣщаетъ чистую комнату, гдѣ все въ порядкѣ. Пизистратъ объясняетъ, въ чемъ состоитъ принесеиная работа, и развертываетъ рукопись. Незнакомецъ непринужденно подвигаетъ стулъ къ огню и бѣгло просматриваетъ страницу за страницей, Пизистратъ содрогается, увидѣвъ, что онъ остановился на длинномъ рядѣ цыфръ и вычисленій. Конечно, онѣ смотрятъ не заманчиво, но это часть труда, который ограничавается только поправками словъ.
Незнакомецъ (коротко). Тутъ должна быть ошибка! Позвольте… Вижу. (Быстро поварачиваетъ назадъ нѣсколько страницъ и съ неимовѣрною точностію исправляетъ промахъ въ какомъ-то сложномъ и мудреномъ вычисленіи).
Пизистратъ (удивленный). Да вы должны быть отличный математикъ?
Незнакомецъ. Я говорилъ вамъ, что я искусникъ на всѣ игры, гдѣ смѣшаны разсчетъ и счастье? Для этого нужна математическая способность; хорошій карточный игрокъ всегда можетъ быть акціонерокъ. Я увѣренъ, что вы никогда не найдете человѣка счастливаго на торфѣ или за карточнымъ столомъ, чья голова была бы создана не для цифръ, Ну, а языкъ по видимому здѣсь изряденъ; есть однако нѣсколько оборотовъ, мѣстами, въ строгомъ смыслѣ, скорѣе Англійскихъ, нежели Французскихъ. Но все это — работа едва стоющая малѣйшей платы.
Пизистратъ. Головная работа предполагаетъ цѣну соразмѣрную не количеству, а качеству. Когда за этимъ придти?
Незнакомецъ. Завтра. (Кладетъ рукопись въ ящикъ.)
За тѣмъ мы около часа разговаривали о разныхъ предметахъ, и увѣренность моя въ дарованіи и способностяхъ юноши не только укрѣплялась, но и росла. Но эта способность въ направленіи своемъ и инстинктахъ была такъ же ложна и превратна, какъ способность Французскихъ новеллистовъ. Казалось, онъ обладалъ въ высокой степени наибольшею долею способностей разума, но безъ того свойства, которое скрашиваетъ характеръ, мягчитъ и очищаетъ разсудокъ — безъ воображенья. Ибо хотя насъ слишкомъ много учатъ остерегаться воображенія, тѣмъ не менѣе, вмѣстѣ съ капитаномъ Роландомъ, я думаю, что оно лучшая изъ способностей нашего мышленія и менѣе всѣхъ другихъ даетъ намъ сбиваться съ дороги. Конечно, въ юности, оно причиняетъ заблужденія; но всѣ онѣ не грязнаго, не унизительнаго свойства. Ньютонъ говоритъ, что одно изъ конечныхъ дѣйствій кометъ — приводить въ нормальное положеніе моря и планеты чрезъ сгущеніе паровъ и испареній; такъ произвольныя вспышки свѣта воображенія истинно-здраваго и могучаго углубляютъ наши познанія и освѣщаютъ наши понятія; — онѣ приводятъ въ должное соотношеніе наши звѣзды и наши моря. Въ дѣлѣ такихъ вспышекъ мой пріятель былъ такъ невиненъ, какъ только могъ желать самый отъявленный матеріалистъ. Мыслей было у него бездна, и въ томъ числѣ весьма дурныя, но воображенія ни искорки! У него былъ одинъ изъ тѣхъ умовъ, которые вѣчно живутъ въ тюрьмѣ логики и не хотятъ или не могутъ видѣть далѣе рѣшетки: такія натуры бываютъ, въ одно и то же время, и положительны и скептичны. О безчисленныхъ сложностяхъ жизни общества, онъ разомъ заключалъ по своей личной горькой опытности: такимъ образомъ вся система общественной жизни, по его мнѣнію, была война и взаимный обманъ. Еслибъ міръ состоялъ только изъ плутовъ, онъ навѣрное бы сдѣлалъ свою дорогу. И эта, наклонность ума, хотя непріятная и довольно злая, могла бы еще быть безопасною при темпераментѣ летаргическомъ, но она грозила сдѣлаться вредною и страшною въ человѣкѣ, при недостаткѣ воображенія, обладавшемъ избыткомъ страсти: таковъ былъ юный отверженецъ. Страсть въ немъ обнимала многіе, изъ самыхъ худшихъ двигателей, которые ополчаются на счастіе человѣка. Нельзя было противорѣчить ему, онъ сейчасъ же сердился; нельзя было говорить съ нимъ о богатствѣ: онъ сейчасъ же блѣднѣлъ отъ зависти. Удивительныя, врожденныя свойсгва бѣднаго юноши: его красота, его быстрая способность, этотъ смѣлый умъ, которымъ дышалъ онъ, какъ бы какой-то огненной атмосферой, обратили его самоувѣренность въ такую гордость, что права его на общее удивленіе становились предосудительны ему самому. Завистливый, раздражительный, наглый, дурной не до конца, онъ прикрывалъ всѣ этѣ угловатости холоднымъ, отвратительнымъ цинизмомъ, выражая внутреннія движенія свои нечеловѣческою улыбкою. Въ немъ, повидимому, не было нравственной впечатлительности, и, что еще болѣе замѣчательно въ натуръ самолюбивой, ни малѣйшаго слѣда настоящаго point d’honneur. До болѣзненной крайности доходило въ немъ то побужденіе, которое обыкновенно называется честолюбіемъ, но оно не было желаніемъ славы, или уваженія, или любви себѣ подобныхъ, а какою-то странною потребностью успѣть, не блестѣть, не быть полезнымъ, — успѣть для того, чтобы имѣть право презирать свѣтъ, который смѣется надъ его мнѣніемъ о себѣ, и насладиться удовольствіями, которыхъ, повидимому, настоятельно требовала натура нервозная и щедрая. Таковы были самыя явныя принадлежности характера, который, какъ ни былъ онъ дуренъ, все таки возбуждалъ во мнѣ участіе, казался исправимымъ, и заключалъ въ себѣ грубыя начала извѣстной силы. Не обязаны ли мы сдѣлать что-нибудь дѣльное изъ юноши, менѣе нежели двадцатилѣтняго, въ высшей степени одареннаго быстротою пониманія и смѣлостью исполненія? Съ другой стороны, во всемъ великомъ, во всемъ сильномъ лежитъ способность ко всему доброму. Въ дикомъ Скандинавѣ, въ безжалостномъ Франкѣ — сѣмена Сиднеевъ и Баярдовъ. Чѣмъ бы былъ лучшій изъ насъ, еслибы вдругъ заставить его вести войну съ цѣлымъ свѣтомъ? А этотъ дикій умъ былъ въ воинѣ съ цѣлымъ свѣтомъ, войнѣ, которой быть можетъ, и самъ искалъ онъ, но тѣмъ не менѣе была война.
До всѣхъ этихъ убѣжденій дошелъ я не въ одно свиданье и не въ одну бесѣду; я собралъ здѣсь впечатлѣнія, оставленныя во мнѣ съ теченіемъ времени тою личностью, чью участь я намѣревался взять на свою отвѣтственность.
На первый разъ, уходя, я сказалъ:
Однако на всякій случай есть же какое-нибудь у васъ здѣсь имя: кого мнѣ спросить завтра?
— Теперь, разумѣется, я могу сказать вамъ свое имя — отвѣчалъ онъ улыбаясь: — меня зовутъ Франсисъ Вивіенъ.
Мнѣ памятно одно утро, когда еще ребенкомъ, шатаясь возлѣ старой стѣны, я занялся наблюденіемъ операцій садоваго паука, котораго ткань, повидимому, была въ большомъ ходу. Сначала, когда я подошелъ, паукъ былъ очень спокойно занятъ мухой изъ рода домашнихъ, съ которою онъ управлялся свободно и съ достоинствомъ. Какъ разъ въ то время, какъ онъ наиболѣе былъ погруженъ въ это увлекательное занятіе, явилась чета жуковъ, потомъ комаръ и, наконецъ, большая зеленая муха, — всѣ въ разныхъ углахъ паутины. Никогда бѣдный паукъ не былъ развлеченъ такимъ неожиданнымъ благополучіемъ! Онъ явно не зналъ, за кого хватиться сперва. Бросивъ первую жертву, онъ до полдороги скользнулъ къ жукамъ; тогда одинъ изъ его осьми глазъ увидѣлъ зеленую муху, и онъ понесся по направленію къ ней: вдругъ услышалъ онъ жужжаніе комара и, посреди всего этого, слетѣлъ на паутину съ особенной яростью юный шмель! Тогда паукъ лишился присутствія духа и совершенно растерялся; постоявъ недвижно и въ недоумѣніи въ центрѣ своихъ сѣтей, минуты съ двѣ, онъ пустился изо всѣхъ силъ бѣжать къ своей норѣ, предоставивъ гостямъ своимъ распорядиться какъ имѣ угодно.
Признаюсь, я находился въ дилеммѣ привлекательнаго и любезнаго насѣкомаго, которое я только что описалъ. Все еще шло кое-какъ, покуда надо было смотрѣть за одною домашнею мухой. Но теперь, когда въ каждомъ концѣ моей сѣти непремѣнно бьется хоть что-нибудь (а въ особенности со времени прибытія молодаго шмеля, который жужжитъ въ ближайшемъ углу), я рѣшительно не знаю, за что мнѣ взяться сперва; и увы! нѣтъ у меня, какъ у паука; норки, куда бы скрыться мнѣ, и ткача, которому могъ бы довѣрить я работу; но постараюсь подражать пауку по мѣрѣ возможности; и, покуда все вокругъ меня жужжитъ и бьется; не зная ни часа ни времени, я намѣренъ уединиться въ тайникъ моей собственной жизни.
Болѣзнь дяди и возобновленное знакомство съ Вивіеномъ естественно отвлекли мои мысли отъ дерзкой и неблагопріятной любви къ Фанни Тривеніонъ. За время отсутствія всего семейства изъ Лондона (они пробыли въ деревнѣ болѣе нежели предполагали), я умѣлъ припомнить трогательную исторію отца и ея ясную мораль для меня; я составилъ себѣ столько прекрасныхъ предположеній, что при возвращеніи въ Лондонъ привѣтствовалъ Фанни рукою ни мало недрожавшею и твердо, по возможности, бѣжалъ чаръ ея сообщества. Медленное выздоровленіе дяди представляло основательный предлогъ къ прекращенію вашихъ прогулокъ верхомъ. Время, не нужное для Тривеніона, я естественно проводилъ съ моимъ семействомъ: я не ѣздилъ ни на балъ, ни на вечера. Я отлучался отъ обѣдовъ Тривеніона. Миссъ Тривеніонъ сначала смѣялась надъ моимъ отшельничествомъ съ свойственной ей живостью. Но я продолжалъ достойно довершать мое мученье и всячески старался, чтобъ ни одинъ недовольный взглядъ на беззаботность и веселье, которыя меня томили, не обличилъ моей тайны. Тогда Фанни казалась то обиженной, то равнодушной, и съ своей стороны взбѣгала входить въ кабинетъ отца; вдругъ она перемѣняла свою тактику и впадала въ странную жажду познанія, которая приводила ее въ кабинетъ десять разъ въ день, то за книгой, то съ какимъ-нибудь вопросомъ. Я оставался твердъ противъ всѣхъ искушеній, но, сказать правду, былъ глубоко несчастливъ. Когда, теперь, оглядываюсь назадъ, меня пугаетъ одно воспоминаніе моихъ страданій! здоровье мое не на шутку портилось; я одинаково боялся и искушеній дня, и безпокойства ночи. Единственнымъ развлеченіемъ моимъ были посѣщенія мои Вивіену, единственное убѣжище — домашній кругъ. Этотъ кругъ былъ моей защитой и спасеніемъ въ настоящемъ переломѣ жизни. Его атмосфера скромной честности и спокойной добродѣтели укрѣпляла меня въ моихъ намѣреніяхъ; она давала мнѣ новыя силы для борьбы съ самой могучей изъ страстей, допускаемыхъ молодостью, и противодѣйствовала вреднымъ испареніямъ воздуха, которымъ дышалъ и въ которомъ двигался ядовитый умъ Вивіена. Безъ вліянія такого круга, я, можетъ быть, и не отступилъ бы отъ законовъ чести въ отношеніи къ тѣмъ, въ чьемъ домѣ былъ пользующимся довѣріемъ гостемъ, но врядъ ли бы умѣлъ устоятъ противъ заразъ того горькаго и болѣзненнаго озлобленія на судьбу и свѣтѣ, къ которому такъ легко, приводитъ страсть, безуспѣшная изъ-за матеріальныхъ разсчетовъ, и для выраженія котораго Вивіенъ обладалъ всѣмъ краснорѣчіемъ, свойственнымъ всякому убѣжденію, въ истинѣ ли или въ заблужденіи. Какъ бы то ни было, я никогда не оставлялъ спокойной комнаты, скрывавшей ужасное страданіе, воплощенное въ лицѣ стараго солдата, котораго губа часто дрожавшая отъ внутренней муки, никогда не пропускала ропота; — спокойной мудрости, послѣдовавшей за ранними испытаніями отца (похожими на мои испытанія); — исполненной любви улыбки нѣжнаго лица моей матери; невинной прелести Бланшь (такъ называли нашу эльфу), которую я уже любилъ, какъ сестру: — никогда не покидалъ я всего этого, не почувствовавъ, что эти четыре стѣны были сильны усладить жизнь, будь она по край полна желчи и ѵссопа.
Тривеніонъ былъ болѣе нежели доволенъ трудомъ Вивіена: онъ былъ пораженъ имъ. Хотя поправки въ фразеологіи были весьма ограничены числомъ, но вели дальше измѣненія въ словахъ, потому что предлагали такія слова, которыя улучшали мысли; кромѣ же значительной поправки ариѳметической ошибки, которой не могъ не оцѣнить умъ Тривеніона, одна или двѣ замѣтки на поляхъ были чрезвычайно смѣлы, какъ намекавшія на большую связь въ цѣпи разсужденій или указывавшія на необходимость большей ясности въ положительномъ вопросѣ. И все это былъ плодъ природной и чистой логики остраго ума, безъ помощи малѣйшаго знанія въ дѣлѣ даннаго предмета. Тривеніонъ сталъ давать Вивіену и довольно работы, и достаточное вознагражденіе, такъ что обѣщанія мои о независимости начинались сбываться. И не разъ онъ говорилъ мнѣ, чтобъ я ему представилъ моего знакомаго. Этого, однако же, я по прежнему избѣгалъ, и право не изъ ревности, но единственно, изъ опасенія, чтобы пріемы Вивіеня и его рѣчи не поразили непріятно человѣка, ненавидѣвшаго всякую самоувѣренность и недопускавшаго эксцентричностей ни въ комъ, кромѣ себя.
Занятія Вивіена были, конечно, серьезны, но не многочисленны, и ему приходилось употреблять на нихъ лишь нѣсколько часовъ въ день: поэтому я боялся, чтобъ онъ отъ одной праздности не. впалъ въ прежнія привычки, не обратился къ старымъ знакомствамъ. Съ циническимъ простодушіемъ допускалъ самъ онъ ихъ пагубное вліяніе, что еще болѣе оправдывало опасность предполагаемыхъ послѣдствій: на этомъ основаніи я старался удосуживаться и, по вечерамъ, приходилъ раздѣлять его скуку, сопровождалъ его въ прогулкахъ по освѣщеннымъ гасомъ улицамъ, а иногда и въ театръ.
Первая забота Вивіена, по пріобрѣтеніи денежныхъ средствъ, была о собственной персонѣ; эти двѣ способности наблюденія и подражанія, которыми всегда такъ отмѣнно владѣютъ быстрые умы, дали ему возможность достигнуть граціозной оконченности въ нарядѣ, свойственной предпочтительно Англійскому джентельмену. Въ первые дни его превращенія были еще замѣтны слѣды его прирожденной любви къ выставкѣ на показъ, къ площадному сообществу, но по немногу они изчезали. Сначала явился великолѣпный галстукъ съ отвороченными воротничками; потомъ пропала пара шпоръ; наконецъ исчезло и дьявольское орудіе, которое онъ называлъ тростью, и которое при помощи подвижной пули могло служить кистенемъ съ одного конца, между тѣмъ какъ въ другомъ скрывало кинжалъ, — орудіе, замѣнявшее обыкновенную трость, усвоенную для прогулокъ по нашей мирной метрополіи. Одинаковая перемѣна, хотя въ меньшей степени, происходила въ его пріемахъ и разговорѣ. Онъ дѣлался менѣе рѣзокъ въ однихъ, болѣе спокоенъ, можетъ быть болѣе веселъ, въ другомъ. Явно было, что онъ постигалъ высокое удовольствіе обезпечивать себя занятіями, имѣвшими цѣну, или чувствовать въ первый разъ, что его способности приносили ему осязаемую пользу. Какъ заря занимался надъ нимъ новый міръ, хотя еще и темный, хотя и видный сквозь туманъ.
Таково тщеславіе всѣхъ бѣдныхъ смертныхъ, что, вѣроятно, участіе мое къ Вивіену выросло, а отвращеніе ко многому въ немъ смягчилось потому, что я замѣтилъ, что имѣю какое-то вліяніе на его дикую натуру. Когда мы въ первый разъ встрѣтились дорогой, потомъ разговорились на погостѣ, вліяніе, конечно, было не на моей сторонѣ. Но теперь я являлся передъ нимъ изъ такой сферы общества, въ какой доселѣ не вращался онъ. Я насмотрѣлся и наслушался замѣчательнѣйшихъ людей цѣлой Англіи. Что въ то время меня ослѣпляло, теперь только возбуждало сожалѣніе. Съ другой стороны его дѣятельный умъ не могъ не замѣтить перемѣны во мнѣ; и изъ зависти ли, или по чувству болѣе возвышенному, онъ у меня же хотѣлъ выучиться затмить меня и по прежнему взять верхъ надо мной: не быть выше меня — бѣсило его. По этому онъ съ вниманіемъ слушалъ меня, когда я показывалъ ему книги, находившіяся въ соотношеніи къ разнымъ предметамъ, которыми занималъ его Тривеніонъ. Но хоть онъ вообще былъ менѣе способенъ къ наукамъ, нежели всѣ другіе, встрѣчавшіеся мнѣ люди, равные ему по уму, и прочиталъ мало въ сравненіи съ количествомъ пріобрѣтенныхъ имъ понятій и съ похвальбой немногими сочиненіями, съ которыми добровольно ознакомился — онъ, однако, рѣшительно сталъ заниматься, не смотря на то, что ученыя занятія были ему положительно противны; тѣмъ выгоднѣе заключилъ я по этимъ даннымъ о его рѣшимости заняться тѣмъ, что въ настоящее время было для него тягостно, изъ того только, чтобы привести въ исполненіе намѣренія свои въ будущемъ. Но похвалилъ ли бы я это намѣреніе, если бы я его понялъ — это другой вопросъ! Въ его прошедшей жизни и въ его характерѣ были бездны, въ которыя я не могъ проникнуть. Въ немъ были въ одно время и беззаботная откровенность и бдительная скрытность: откровенность его проявлялась въ разговорѣ о всѣхъ непосредственно-предстоявшихъ предметахъ, въ совершенномъ отсутствіи всякаго усилія казаться лучшимъ, нежели былъ онъ на самомъ дѣлѣ. Скрытность его выказывалась въ ловкомъ уклоненіи отъ всякаго рода признаній, которыя бы могли навести меня на извѣстныя тайны его жизни: на то, гдѣ родился онъ, выросъ, воспитывался; по какимъ причинамъ былъ предоставленъ собственнымъ средствамъ, чѣмъ онъ прежде жилъ, чѣмъ содержалъ себя; все это были предметы, о которыхъ не говорилъ онъ, словно, поклялся Гарпократу, богу молчанія. Въ то же время онъ разсказывалъ множество анекдотовъ о томъ, что видѣлъ, о странныхъ товарищахъ, которыхъ никогда не называлъ, и съ которыми ему когда-то приходилось знаться. Чтобъ отдать ему справедливость, я долженъ замѣтить, что, не взирая на то, что ранняя его опытность была собрана изъ трущобъ и закоулковъ, почерпнута изъ грязныхъ стоковъ жизни, что не былъ, онъ, по видимому, въ разладѣ съ зломъ, и что смотрѣлъ на добродѣтель и порокъ съ равнодушіемъ, подобно поэту, который видитъ въ нихъ болѣе всего содержаніе для искусства, — онъ однакоже въ самомъ себѣ не обнаруживалъ ни одного нарушенія честности. Онъ смѣялся надъ разсказомъ о какомъ-нибудь затѣйливомъ обманѣ, которому присутствовалъ, и казался равнодушенъ къ его безнравственности, но говорилъ о немъ въ тонѣ безпристрастнаго свидѣтеля, а не дѣятельнаго участника. Когда мы стали болѣе коротки, онъ постепенно понялъ тотъ невольный стыдъ, который должно производить сношеніе съ людьми, привыкшими отличать правое отъ неправаго, и прежніе разсказы прекратились. Никогда не упоминалъ онъ о своемъ семействѣ; разъ только проговорился, и то странно и отрывисто.
— Ахъ! — воскликнулъ онъ, однажды, неожиданно остановившись передъ магазиномъ эстамповъ, — какъ это напоминаетъ мнѣ мою добрую, добрую мать.
— Которая? — спросилъ я, недоумѣвая между гравюрами: «Рафаэлевой Мадонны» и «Жены разбойника.»
Вивіенъ не удовлетворилъ моего любопытства и потащилъ меня, вопреки моему сопротивленію.
— Такъ вы любили вашу мать? — сказалъ я, помолчавъ.
— Да, какъ собаченка тигрицу.
— Странное сравненіе!
— Или какъ бульдогъ травильщика, его хозяина! Это вамъ больше нравится?
— Не очень; неужели это сравненіе понравилось бы вашей матери?
— Ей? Она умерла, — выговорилъ онъ какъ бы съ трудомъ.
Я крѣпче прижалъ его руку.
— Я васъ понимаю, — продолжалъ онъ съ своей цинической, отвратительной улыбкой. — Но вы напрасно жалѣете о моей утратѣ. Я ее чувствую, но никто изъ людей, принимающихъ во мнѣ участіе, не можетъ сочувствовать этому моему горю.
— Отчего?
— Оттого что моя мать была не то, что люди называютъ хорошей женщиной. Я ее любилъ отъ этого не менѣе. Но перемѣнимте предметъ разговора.
— Нѣтъ, ужь если вы столько сказали, Вивіенъ, мнѣ бы хотѣлось заставить васъ говорить дальше. Отецъ вашъ живъ?
— Скажите пожалуйста, монументъ стоитъ?
— Я думаю, да что жъ изъ этого?
— Ну то-то, ни которому изъ насъ до этого нѣтъ дѣла; мой вопросъ отвѣтъ на вашъ!
Продолжать разспросы послѣ этого я не могъ, и никогда не сдѣлалъ я впередъ ни шагу. Должно признаться, что если Вивіенъ съ своей стороны былъ не щедръ на признанія, то и отъ меня не требовалъ откровенности. Съ вниманіемъ слушалъ онъ, когда я разсказывалъ о Тривеніонѣ (я сказалъ ему о моихъ отношеніяхъ къ нему, хотя, вы можете быть увѣрены, не промолвился словечкомъ о Фанни) и о блестящемъ обществѣ, которое было доступно мнѣ, потому именно, что я жилъ у такого лица. Но лишь только, отъ переполненнаго сердца, я заводилъ рѣчь о моихъ родителяхъ, о домѣ, онъ или изъявлялъ такую нахальную скуку или такъ зло и гадко улыбался, что я убѣгалъ отъ него и отъ разговора съ негодованіемъ и отвращеніемъ. Разъ особенно, когда я предложилъ ему ввести его въ домъ къ моему отцу, чего мнѣ дѣйствительно хотѣлось, ибо я считалъ невозможнымъ, чтобы самъ чортъ не смягчился отъ этого прикосновенія, — онъ отвѣчалъ мнѣ съ своимъ презрительнымъ смѣхомъ:
— Любезный Какстонъ, когда я былъ ребенкомъ, мнѣ до того надоѣлъ Телемакъ, что для того, чтобъ сдѣлать его сноснымъ, я сдѣлалъ на него пародію.
— Такъ что же?
— Вы не боитесь, чтобъ подобное злое расположеніе духа не сдѣлало каррикатуры вашего Улисса?
Три дня не видалъ я Вивіена послѣ этой бесѣды, и врядъ ли бы увидѣлся я съ нимъ и по истеченіи этого срока, если бъ мы, случайно, не встрѣтились подъ колоннадой опернаго театра. Вивіенъ, прислонившись къ колоннѣ, наблюдалъ за толпой, стремившейся къ единственному модному храму, который удержало за собой искусство въ Англійскомъ Вавилонѣ. Кареты и коляски, украшенныя гербами и коронами, кабріолеты скромнаго цвѣта, но удивительныхъ фасоновъ, съ гигантами-лошадьми и пигмеями-грумами, съ шумомъ катились мимо него. Красивыя женщины, блестящіе наряды, звѣзды и ленты, честь и красота аристократическаго свѣта, проносились передъ нимъ. И я не могъ устоять противъ состраданія, которое внушала одинокая, бездомная, озлобленная, недовольная натура, смотрѣвшая на эту роскошь, на это обиліе, для которыхъ считала себя рожденною, со всею силою желанія, со всѣмъ отчаяніемъ исключенія. По одному проблеску загадочной позы, я прочелъ все, что происходило въ его сердцѣ. Впечатлѣніе врядъ ли было пріятно, мысли — врядъ ли благоразумны, но были ли и то и другія неестественны? Я испыталъ кое-что подобное не въ отношеніи къ людямъ хорошо одѣтымъ, не въ отношеніи достатка и праздной лѣни, удовольствія и fashion’и; но стоя у дверей парламента, когда, не замѣчая меня, проходили къ своей великой аренѣ люди, снискавшіе себѣ славное имя, люди, чье слово имѣло вліяніе на судьбы Англіи; или, когда среди праздничной толпы и безсмысленной торжественности, я слышалъ шопотъ славы вкругъ благороднаго труженика искусства или науки. Кто не чувствовалъ когда нибудь этой противоположности между славой, въ одно и то же время и близкой и далекой, и своей личной неизвѣстностью, какъ сознавалъ я ее не разъ! Увы, не одинъ юноша, которому не суждено быть Ѳемистокломъ, сознается однакоже, что трофеи Мильтіада не давали ему спать. И такъ, я подошелъ къ Вивіену и положилъ руку на его плечо.
— А! воскликнулъ онъ любезнѣе обыкновеннаго — я радъ видѣть васъ и извиниться: я оскорбилъ васъ намедни. Но вы, право, не дождетесь любезныхъ отвѣтовъ отъ душъ чистилища, если вздумаете говорить съ ними о счастіи рая. Не говорите со мной никогда ни о семействахъ, ни объ отцахъ. Но довольно, я вижу вы прощаете меня. Отчего вы не идете въ оперу? Вамъ можно?
— Да и вамъ, я думаю, коли очень хочется. Билетъ конечно стоитъ очень дорого, однако, если вы любите музыку, это роскошь, которую вы можете себѣ позволить.
— Вы льстите мнѣ, если думаете, что меня удерживаетъ благоразуміе и бережливость. Я былъ въ оперѣ недавно, но другой разъ не пойду. Музыка! Когда вы ходите въ оперу, неужели это для музыки?
— Отчасти, разумѣется: освѣщеніе, сцена, блескъ влекутъ меня столько же. Но я не думаю, чтобъ опера была полезнымъ удовольствіемъ для насъ съ вами. Другое дѣло люди праздные: для тѣхъ она забава также невинная, какъ и другія, но по моему опера какъ-то грустно разслабляетъ.
— По моему напротивъ, ужасно возбуждаетъ. Знаете Какстонъ — это, пожалуй, покажется вамъ непріятнымъ — я теряю терпѣніе отъ этой честной независимости. Къ чему она ведетъ? Платье, квартира, столъ; можетъ она когда-нибудь привести мнѣ еще что-нибудь?
— Сначала, Вивіенъ, вы ограничивали ваши желанія замшевыми перчатками и кабріолетомъ: она ужъ принесла вамъ замшевыя перчатки, по немногу она принесетъ вамъ и кабріолетъ!
— Желанія наши растутъ по мѣръ того, какъ удовлетворяются. Вы живете въ большомъ свѣтѣ, можете имѣть поощреніе, когда захотите; я хочу поощренія, мнѣ нуженъ свѣтъ, нуженъ просторъ для моего ума, понимаете?
— Вполнѣ, и сочувствую вамъ, бѣдный мой Вивіенъ, но все это придетъ; терпѣніе, какъ говорилъ я вамъ, когда заря такъ грустно занималась для васъ надъ улицами Лондона. Вы не теряете времени: обогащайте умъ вашъ, читайте, учитесь, дѣлайте себя способными къ честолюбію. Зачѣмъ желать летѣть, покуда нѣтъ еще крыльевъ? Живите въ книгахъ: онѣ роскошные замки и открыты всѣмъ намъ, богатому и бѣдному.
— Книги, книги! Да, вы сынъ ученаго! Не посредствомъ книгъ люди дѣлаютъ успѣхи въ свѣтѣ и въ то же время наслаждаются жизнью.
— Не знаю; но вы хотите и того и другаго разомъ; успѣть въ свѣтѣ, какъ только можетъ успѣть трудъ, и наслаждаться жизнью, какъ наслаждается ею безпечная лѣнь. Вы хотите жить бабочкой и получить медъ трудолюбивой пчелы; а всего хуже что вы, какъ бабочка, требуете отъ цвѣтка, чтобъ онъ выросъ въ одно мгновенье, и какъ пчела хотите, чтобы сотъ былъ готовъ въ четверть часа! Терпѣнье, терпѣнье, терпѣнье!
Вивіенъ тяжело вздохнулъ.
— Я думаю, — сказалъ онъ послѣ минуты безпокойнаго молчанья, — что бродяжничество и прежнія привычки все еще во мнѣ, потому что мнѣ хочется возвратиться къ старому образу жизни, которая была вся дѣятельность и не давала мнѣ размышлять.
Покуда онъ кончилъ, мы обошли кругомъ колоннады и очутились въ узкомъ проходѣ, гдѣ особенный подъѣздъ къ оперъ. У этого подъѣзда стояло нѣсколько молодыхъ людей. Когда Вивіенъ кончилъ, до насъ долетѣлъ голосъ одного изъ нихъ сквозь общій смѣхъ.
— О, — сказалъ этотъ голосъ, вѣроятно въ отвѣтъ на вопросъ: — мой путь къ богатству гораздо проще: я намѣренъ жениться на богатой наслѣдницѣ. — Вивіенъ вздрогнулъ и посмотрѣлъ на говорившаго: онъ выглядѣлъ очень хорошо. Вивіенъ продолжалъ осматривать его съ ногъ до головы; тогда онъ отвернулся съ довольной и многозначительной улыбкой.
— Конечно, — сказалъ я серьезно (объясняя себѣ улыбку) — вы правы; вы даже лучше собою, чѣмъ этотъ….
Вивіенъ покраснѣлъ; но прежде чѣмъ онъ собрался отвѣчать, другой изъ молодыхъ людей, въ то время, какъ общество приходило въ себя послѣ смѣха, возбужденною хвастливой выходкой, сказалъ:
— Если вамъ непремѣнно нужна богатая наслѣдница, такъ вотъ одна изъ самыхъ богатыхъ во всей Англіи, но чтобы имѣть право искать руки Фанни Тривеніонъ, надо быть, по крайней мѣрѣ, графомъ, а не младшимъ въ семействѣ, съ тремя жизнями между васъ и Ирландскимъ перствомъ.
Звукъ этого имени пронзилъ меня, я чувствовалъ дрожь, и, поднявъ глаза, увидѣлъ леди Эллиноръ и миссъ Тривеніонъ, спѣшившихъ изъ кареты ко входу въ оперу. Онѣ обѣ узнали меня, и Фанни воскликнула:
— Вы здѣсь! Какъ это хорошо! Проводите насъ до ложи; послѣ, если хотите, можете уйти.
— Я не такъ одѣтъ, — отвѣчалъ я, смущенный.
— Какой вздоръ! — сказала миссъ Тривеніонъ, потомъ, понизивъ голосъ, прибавила: — отчего вы такъ упрямо убѣгаете насъ? — и, взявъ меня за руку, почти насильно увлекла въ корридоръ. Молодые люди, стоявшіе у входа, разступились передъ нами и осматривали меня, безъ сомнѣнія, съ завистью.
— Помилуйте! — сказалъ я, претворяясь улыбающимся, увидѣвъ, что миссъ Тривеніонъ ждетъ моего отвѣта, — вы знаете, какъ мало у меня времени для такого рода удовольствій, а дядюшка….
— Мы сегодня ѣздили навѣстить вашего дядюшку: онъ почти здоровъ; не правда ли, мама? я не умѣю сказать вамъ, до какой степени я его люблю, и какъ ему удивляюсь. Такимъ воображаю я себѣ Дугласа прежняго времени. Мама начинаетъ терять терпѣніе. Вамъ надо завтра обѣдать съ нами — обѣщайтесь! — не а до свиданья! — И Фанни взяла руку матери. Леди Эллиноръ, всегда ласковая и благосклонная ко мнѣ, внимательно дождалась конца этаго діалога, или лучше монолога.
Когда я возвратился къ выходу, я нашелъ Вивіена ходившимъ по немъ взадъ и впередъ; онъ зажегъ сигару и курилъ энергически.
— Эта богатая наслѣдница, — сказалъ онъ, смѣясь, — которая, сколько я могъ разглядѣть ее подъ ея капишономъ, кажется, столько же хороша, сколько и богата, должна быть дочь того мистера Тривеніонъ, котораго щедроты вы такъ любезно передавали мнѣ. Такъ онъ очень богатъ? Вы этого никогда не говорили, однако это бы, кажется, надо было знать мнѣ: но вы видите, что я ничего не знаю о вашемъ beau monde — даже и того, что миссъ Тривеніонъ одна изъ самыхъ богатыхъ наслѣдницъ цѣлой Англія.
— Да, мистеръ Тривеніонъ богатъ, — сказалъ я, удерживая вздохъ — очень богатъ.
— И вы его секретарь! любезный другъ, вамъ можно проповѣдывать мнѣ терпѣнье, потому что вамъ большая его доля совершенно лишняя.
— Я васъ не понимаю.
— Однако не хуже меня, слышали, что говоритъ тотъ молодой джентльменъ, и вы живете въ одномъ домѣ съ наслѣдницею.
— Вивіенъ!
— Что такое?
— Вы говорите объ молодомъ человѣкѣ; развѣ вы не слыхали отвѣта его товарища: «надо по крайней мѣрѣ бытѣ графомъ, чтобы искать руки Фанни Тривеніонъ?
— По этому надо быть милліонеромъ, чтобы имѣть право на милліонъ! — Я думаю однако, что тѣ, которые наживаютъ милліоны, по большей части начинаютъ съ пенсовъ.
— Такое убѣжденіе должно успокоивать васъ и придать вамъ бодрости, Вивіенъ. Прощайте, у меня много дѣла.
— Прощайте же, — сказалъ Вивіенъ. — И мы разстались. Я пошелъ къ дому мистера Тривеніонъ и въ его кабинетъ. Тамъ ждало меня огромное количество запущенной работы; я сперва сѣлъ за нее съ твердой рѣшимостью; но постепенно мои мысли стали убѣгать отъ нескончаемыхъ книгъ и перо скользнуло изъ руки, посреди выписки изъ донесенія о Сіерра-Леонѣ. Пульсъ мой бился громко и скоро. Я былъ въ состояніи нервической лихорадки, которое можетъ быть произведено только сильнымъ волненіемъ. Сладкій голосъ Фанни звучалъ въ моихъ ушахъ; ея глаза, какъ я видѣлъ ихъ въ послѣдній разъ, необыкновенно ласковые, почти умоляющіе, глядѣли на меня, куда бы ни по» вернулся я, и тутъ, какъ бы на смѣхъ, я опять слышалъ эти слова: «нужно, по крайней мѣрѣ, быть графомъ, чтобы искать руки ея.» — О! неужели я искалъ этой руки? — Неужели я до такой степени обезумѣлъ? Неужели я до того измѣнилъ гостепріимству? Нѣтъ! нѣтъ! Такъ за чѣмъ же я остался подъ одной кровлей съ нею? — за чѣмъ оставаться и впивать этотъ ядъ, отравляющій всѣ источники моей жизни? При этомъ вопросѣ, который, будь я годомъ или двумя старше, я предложилъ бы себя ужъ давно, мною овладѣлъ смертельный ужасъ, кровь хлынула отъ сердца, и оставила меня совершенно холоднымъ, холоднымъ какъ ледъ. Оставить домъ! оставить Фанни! Никогда больше не видѣть этихъ глазъ, никогда не слышать ея голоса! Лучше умереть отъ сладкой отравы, нежели отъ самовольнаго лишенія. Я всталъ, отворилъ окно, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ; я не зналъ, на что рѣшиться, не могъ думать ни о чемъ. Съ твердымъ желаніемъ переломить себя подошелъ я опять къ столу. Я рѣшился принудить себя работать, хоть бы для того только, чтобы собрать силы и сдѣлать ихъ способными перенести мои мученія. Я нетерпѣливо перебиралъ книги, какъ вдругъ…. какъ вдругъ, зарытое между ними, взглянуло на меня лицо самой Фанни! То былъ ея портретъ въ миніатюрѣ. Я зналъ, что нѣсколько дней тому назадъ его дѣлалъ одинъ молодой художникъ, которому покровительствовалъ Тривеніонъ. Онъ вѣроятно принесъ его въ кабинетъ и забылъ объ немъ. Художникъ уловилъ ея особенное выраженіе — ея невыразимую улыбку, такую очаровательную, плутовскую, даже ея любимую позу, съ головкой, обращенной къ округленному, какъ у Гебы, прекрасному плечу; глаза сверкали изъ подъ рѣсницъ. Не знаю, какое новое сумасбродство овладѣло мной; я упалъ на колѣни и цѣлуя портретъ, залился слезами; и что это были за слезы! Я не слышалъ, какъ отворилась дверь, не видѣлъ, какъ скользнула по полу тѣнь; легкая рука коснулась моего плеча и дрожала; я тоже вздрогнулъ — надо мною стояла сама Фанни!
— Что съ вами? — спросила она нѣжно — что вы? вашъ дядюшка, семейство…. всѣ здоровы? о чемъ вы плачете?
Я не могъ отвѣчать, но упорно закрывалъ руками портретъ.
— Вы не хотите отвѣчать? Развѣ я не другъ вашъ? Я почти ваша сестра. Не позвать-ли маменьку?
— Да, да, ступайте, ступайте!
— Нѣтъ, я не пойду. Что у васъ тутъ? — что вы прячете?
И невинно и непринужденно ея руки схватили мои руки, такъ что портретъ сталъ виденъ! Сдѣлалось мертвое молчаніе. Я взглянулъ сквозь слезы: Фанни отошла на нѣсколько шаговъ, щеки ея покрылись яркимъ румянцемъ, глаза были опущены. Мнѣ казалось, что я совершилъ преступленье, однако я удержалъ, да, слава Богу, я удержалъ крикъ, рвавшійся у меня изъ сердца, который просился на уста: Пожалѣйте меня, потому что я люблю васъ! Я удержалъ его, и у меня вырвалось рыданіе, скорбь о потерянномъ счастьи. Я всталъ, положилъ портретъ на столъ я голосомъ, который, кажется, былъ твердъ, сказалъ:
— Миссъ Тривеніонъ, вы были ко мнѣ добры, какъ сестра; поэтому я, какъ братъ, прощался съ вашимъ портретомъ: онъ такъ похожъ.
— Прощались? — сказала Фанни, все еще не подымая глазъ.
— Прощайте, сестрица! Я смѣло сказалъ это слово, потому что…. потому что…. — Я выбѣжалъ къ двери и прибавилъ, помнится, съ улыбкой — потому что дома говорятъ, что я…. что я не здоровъ; мнѣ это надоѣло; вы знаете, матери иногда странны; и…. и…. я завтра же хочу говорить съ вашимъ отцомъ….. доброй ночи…. Прощайте…. миссъ Тривеніонъ!
И отецъ отодвинулъ книги.
О юный читатель, или читатель, который былъ молодъ, помнишь ли то время, когда съ безпокойствомъ и грустью, еще хранимыми въ тайнъ, ты, изъ суроваго и непріязненнаго свѣта, открывшагося тебѣ при первомъ шагъ за домашній порогъ, возвратился къ четыремъ мирнымъ стѣнамъ, между которыхъ невозмутимо сидятъ старики, помнишь ли, съ какою досадой ты смотрѣлъ на ихъ спокойствіе и миръ? Какъ недвижно-далеко отъ буйной молодости кажется это поколѣніе, предшествовавшее тебѣ на пути страстей, поколѣніе твоихъ родителей (иногда, по лѣтамъ, не слишкомъ много отъ тебя разное)! Въ немъ спокойствіе классическаго вѣка, античное, подобно статуямъ Грековъ. Какъ странно противорѣчатъ твоему лихорадочному раздраженію: это мирное однообразіе колеи, въ которое погрузились они, этѣ прежнія жизни, — занятія, которыхъ достаточно для ихъ счастія, занятія у камина, въ креслѣ и углѣ, каждымъ присвоенныхъ! И они даютъ тебѣ мѣсто, привѣтствуютъ тебя, и принимаются опять за прерванныя занятія, какъ будто бы не случилось ничего! Ничего не случилось! А въ сердцѣ твоемъ, между тѣмъ, быть можетъ, земля соскочила съ оси и стихіи объявили другъ другу войну…. И вы садитесь, задавленные невозмутимымъ счастіемъ, котораго уже не можете раздѣлять, безсознательно смѣетесь, смотрите въ огонь; и можно отвѣчать десять противъ одного, что вы не скажете ни слова, покуда не придетъ время сна: тогда вы берете свѣчу и тащитесь грустные въ одинокую горницу.
Если, среди зимы, три пассажира дилижанса сидятъ въ немъ тепло и спокойно, и четвертый, покрытый снѣгомъ и обмерзшій, слѣзаетъ съ наружнаго мѣста и внезапно помѣщается между нихъ, они начинаютъ тѣсниться, оправляютъ воротники шинелей, подвигаютъ подушки, лежащіе подъ ногами, и обнаруживаютъ неудовольствіе отъ потери теплорода: новый гость, значить, произвелъ впечатлѣніе. Будь же въ вашемъ сердцѣ всѣ снѣга горъ Грампіанскихъ, вы войдете незамѣченные: не наступите только на ноги кому-нибудь, никто и не подумаетъ о васъ, — ничто не тронется съ мѣста и на инчь!
Я не смыкалъ глазъ и даже не ложился въ ночь, послѣдовавшую за прощаніемъ съ Фанни Тривеніонъ: утромъ, едва встало солнце, я вышелъ, куда? самъ не знаю. Остались лишь смутно въ воспоминаніи: длинныя, сѣрыя, пустыя улицы; рѣка, которая въ мрачномъ молчаніи текла далеко, далеко, въ какую-то невидимую вѣчность; деревья, зелень, веселыя голоса дѣтей. Я вѣроятно прошелъ съ одного конца великаго Вавилона на другой, но память моя прояснилась только, когда, уже послѣ полудня, я постучался у дверей отцовскаго дома, и, съ трудомъ поднявшись на лѣстницу, очутился въ гостинной, обыкновенномъ мѣстѣ сборища небольшаго семейства. Съ тѣхъ поръ, какъ мы жили въ Лондонѣ, у отца не было особенной комнаты для занятій: онъ устроилъ себѣ "уголъ, " уголъ на столько просторный, что въ немъ вмѣщались два стола, этажерка, и нѣсколько стульевъ заваленныхъ книгами. На противоположной сторонѣ этого объемистаго угла сидѣлъ дядя, почти совершенно оправившійся, и записывалъ что-то такое въ маленькую, красную счетную книжку: вы знаете, что дядя Роландъ, въ своихъ издержкахъ, былъ человѣкъ самый методичный.
Лицо моего отца было веселѣе обыкновеннаго, ибо передъ нимъ лежалъ первый оттискъ его перваго творенія, его единственнаго творенія, Большой Книги! Она, таки нашла себѣ издателя. А спросите у любаго автора, что значитъ первый оттискъ перваго творенія? Матери моей не было: она, безъ сомнѣнія, съ вѣрною миссисъ Примминсъ, отправилась въ лавки или на рынокъ. Такъ какъ оба брата были заняты, естественно, что появленіе мое не произвело того впечатлѣнія, какое произвела бы бомба, пѣвецъ, ударъ грома или послѣдняя новость сезона, или всякая иная вещь, производившая шумъ въ бывалое время. Ибо что производитъ впечатлѣніе, что надѣлаетъ шума теперь? Теперь, когда удивительнѣе всѣхъ вещей наша привычка къ вещамъ удивительнымъ?
Дядя кивнулъ мнѣ головой, и что-то проворчалъ; отецъ….
— Отодвинулъ книги, — да вы ужь сказали намъ это. —
Сэръ, вы крайне ошибаетесь: онъ не тогда отодвинулъ книги, ибо тогда онъ былъ занятъ не ими, а пробнымъ оттискомъ. Онъ улыбнулся, многозначительно показалъ на него (на оттискъ), какъ бы желая сказать: «чего ты теперь можешь ожидать, Пизистратъ! Мой новорожденный-то, и еще не во всей формѣ!»
Я поставилъ стулъ между ними, взглянулъ на одного, потомъ на другаго, и — да проститъ мнѣ небо! — почувствовалъ возмутительное, неблагодарное зло на обоихъ: глубока, видно, была горечь моего расположенія, что пролилась она въ эту сторону. Юношеское горе — ужасный эгоистъ, и это правда. Я всталъ и подошелъ къ окну: оно было открыто; снаружи висѣла клѣтка съ канарейкой Миссисъ Примминсъ. Лондонскій воздухъ пришелся по ней и она весело пѣла. Увидавъ меня противъ клѣтки, стоявшимъ съ мрачнымъ видомъ и внимательно на нее смотрѣвшимъ, канарейка остановилась и свѣсила голову на сторону, подозрительно глядя на меня, какъ бы изъ подлобья. Но замѣтивъ, что я не замышляю дурнаго, она, робко и вопросительно, стала пускать отрывистыя ноты, по временамъ прерывая ихъ молчаніемъ; наконецъ, такъ какъ я не дѣлалъ возраженіи, она, очевидно, сочла себя разрѣшившею недоумѣніе, ибо постепенно перешла къ такимъ сладкимъ и серебрянымъ аккордамъ, что я понялъ, что ей хотѣлось утѣшить меня, меня, ея стараго друга, котораго неосновательно подозрѣвала она. Никогда никакая музыка не трогала меня такъ глубоко, какъ ея длинные, жалобные переливы. Замолчавъ, птичка сѣла на рѣшетку клѣтки, и внимательно смотрѣла на меня своими свѣтлыми, понятливыми глазами. Я чувствовалъ слезы на моихъ глазахъ, отвернулся и остановился по серединѣ комнаты, не рѣшаясь, что дѣлать, куда итти. Отецъ, кончивъ занятіе сочиненіемъ, погрузился въ свои фоліанты. Роландъ закрылъ свою счетную книжку, спряталъ ее въ карманъ, тщательно обтеръ перо и смотрѣлъ на меня изъ подъ своихъ густыхъ, задумчивыхъ бровей.
— Да бросьте вы эти проклятыя книги, братъ Остинъ! Посмотрите, что у него на лицѣ такое! Ну-ка, разрѣшите это, если умѣете!
И отецъ отодвинулъ книги, и поспѣшно всталъ. Онъ снялъ очки, тихо потеръ ихъ, но не сказалъ ни слова, а дядя, поглядѣвъ на него съ минуту, какъ бы пораженный его молчаніемъ, воскликнулъ:
— О, понимаю! онъ попался въ какую-нибудь глупую продѣлку, а вы сердитесь! Не хорошо! молодой крови нужно теченіе, Остинъ: нужно. Я за это не сержусь: другое дѣло когда…. подите сюда, Систи! Говорятъ вамъ, подите сюда!
Отецъ тихо отвелъ руку капитана и, подойдя ко мнѣ, открылъ мнѣ свои объятія. Мигъ спустя, я рыдалъ у него на груди.
— Что это значитъ? — воскликнулъ капитанъ Роландъ: — неужели никто этого не скажетъ мнѣ? Денегъ что-ли, денегъ, вѣрно, надо этому повѣсѣ! Ксчастію, есть дядя, у котораго ихъ болѣе, нежели нужно ему. Сколько? пятьдесятъ? сто, двѣсти? Почемъ-же мнѣ знать, если вы не скажете?
— Полноте, братъ! вашими деньгами тутъ ничего не поправишь. Бѣдный Систи! Что, отгадалъ я? Отгадалъ я намедни, когда….
— Отгадали, сэръ, отгадали! Мнѣ было такъ грустно. Но теперь легче: я могу сказать вамъ все.
Дядя тихо пошелъ къ двери: утонченное чувство деликатности навело его на мысль, что онъ могъ быть лишнимъ въ откровенной бесѣдѣ между сыномъ и отцемъ.
— Нѣтъ, дядюшка, — сказалъ я, удерживая его за руку, — постойте: вы тоже можете посовѣтовать мнѣ, поддержать меня. Я до сихъ поръ былъ вѣренъ чести: помогите мнѣ не измѣнить ей!
При звукѣ слова: честь, капитанъ молча остановился и приподнялъ голову.
Тутъ я сказалъ все, сначала довольно безсвязно, потомъ, по немногу, яснѣе и полнѣе. Теперь я знаю, что влюбленные не имѣютъ обычая ввѣряться отцамъ и дядямъ. Научаясь изъ зеркаловъ жизни, театральныхъ пьесъ и повѣстей, они выбираютъ лучше: слугъ и горничныхъ или друзей, съ которыми сошлись на улицѣ, какъ я съ бѣднымъ Франсисомъ Вивіеномъ; имъ раскрываютъ они сердечныя треволненія. Для отцовъ и дядей они нѣмы, непроникаемы, застегнуты до подбородка. Какстоны были самое эксентрическое семейство, и не дѣлали никогда ничего, какъ другіе. Когда я кончилъ, я поднялъ глаза и жалобно спросилъ:
— Ну, теперь скажите мнѣ, есть надежда? или никакой?
— Отчего не быть? — поспѣшно отвѣчалъ капитанъ. Де-Какстоны такая же фамилія, какъ Тривеніоны; что до васъ лично, я думаю, что молодая леди можетъ выбрать гораздо хуже, для своего собственнаго счастія.
Я пожалъ дядину руку и со страхомъ повернулся къ отцу, ибо зналъ, что, не смотря на его привычку къ уединенію, онъ такъ здраво судилъ о всѣхъ свѣтскихъ отношеніяхъ, какъ немногіе, — если нужно было ему для другаго взглянуть на нихъ вблизи. Странная вещь: какую глубокую мудрость оказываютъ ученые и поэты въ чужихъ дѣлахъ, и какъ рѣдко употребляютъ ее въ своихъ! И почему все это такъ на свѣтѣ? Я взглянулъ на отца, и надежда, возбужденная во мнѣ Роландомъ, быстро разсѣялась.
— Братъ, — сказалъ отецъ тихо и качая головой, — свѣтъ, который предписываетъ законы тѣмъ, кто живетъ въ немъ, не даритъ большимъ вниманіемъ родословную, когда не связано съ ней права на владѣнія.
— Тривеніонъ былъ не богаче Пизистрата, когда женился на Эллиноръ, — отвѣчалъ дядя.
— Правда, но леди Эллиноръ была тогда не наслѣдница, и отецъ ея смотрѣлъ на эти вещи, какъ ни одинъ, можетъ быть, перъ въ цѣлой Англіи. Самъ Тривеніонъ, я думаю, не имѣетъ предразсудковъ на счетъ сословія, но онъ строгъ въ практическомъ смыслѣ. Онъ кичится тѣмъ, что человѣкъ практическій. Безразсудно было бы говорить съ нимъ о любви, объ увлеченіяхъ юности. Въ сынѣ Огюстена Какстонъ, живущаго процентами съ какихъ-нибудь 16 или 10 т. ф., онъ увидѣлъ бы такую партію, которую не похвалилъ-бы ни одинъ благоразумный человѣкъ въ его положеніи. Ну, а леди Эллиноръ….
— Она много еще должна намъ, Остинъ! — воскликнулъ Роландъ, насупившись.
— Леди Эллиноръ та женщина, которая — знай мы ее лучше прежде — и обѣщала быть честолюбивой, блестящей, свѣтской. Неправда ли, Пизистратъ?
Я не отвѣчалъ ничего. Я слишкомъ много чувствовалъ. — А дѣвушка-то любитъ васъ? — ну да это ясно, что любятъ! — замѣтилъ Роландъ, — Судьба, судьба! злополучно это семейство для насъ! Впрочемъ, это ваша вина, Остинъ! Зачѣмъ было пускать его туда?
— Сынъ мои теперь не ребенокъ, — сердцемъ, по крайней-мѣрѣ, если не лѣтами: гдѣ жь мнѣ оберечь его отъ опасностей и искушенья? Нашли же онъ меня, братъ, въ нашихъ развалинахъ! — тихо отвѣчалъ отецъ.
Длдя прошелъ раза три по комнатѣ, остановился, скрестилъ руки и рѣшилъ:
— Да, если дѣвушка васъ любитъ, недоумѣніе вдвойнѣ понятно: нельзя пользоваться ея расположеніемъ. Вы хорошо сдѣлали, что оставили ихъ домъ, искушеніе было бы непосильно.
— Но что мнѣ сказать Тривеніону? — спросилъ я робко — какую исторію я выдумаю? Сколько беззаботенъ онъ, покуда вѣритъ человѣку, столько проницателенъ, когда начинаетъ подозрѣвать: онъ пойметъ, онъ увидитъ насквозь всѣ мои хитрости и… и….
— Это просто и прямо, какъ пика, — коротко возразилъ дядя — тутъ никакихъ хитростей не нужно: — «Я долженъ разстаться съ вами, мистеръ Тривеніонъ» — «Почему?» — «Не спрашивайте.» — Онъ настаиваетъ. — «Если такъ, сэръ, если вы непремѣнно хотите знать почему, — я люблю вашу дочь. У меня нѣтъ ничего, она богатая наслѣдница. Вы этой любви сочувствовать не можете, я и оставляю васъ!» — Вотъ какъ долженъ поступить Англійскій джентельменъ, а, Остинъ?
— Вы всегда правы, когда говорятъ ваши инстинкты, Роландъ! — отвѣчалъ отецъ. — Скажешь ты это, Пизистратъ, или мнѣ сказать за тебя?
— Пусть скажетъ самъ! — сказалъ Роландъ, — пусть самъ судитъ объ отвѣтѣ. Онъ молодъ, смышленъ, пусть дѣйствуетъ въ свѣтѣ своимъ лицомъ. А Тривеніонъ пусть отвѣчаетъ. Пожавъ лавры, умѣйте покорить даму, какъ древніе рыцари. Во всякомъ случаѣ, помните, что услышите недоброе.
— Я пойду — сказалъ я твердо.
Я взялъ шляпу и вышелъ. Между тамъ какъ я выкодилъ на лѣстницу, я услышалъ легкіе шаги, спускавшіеся съ верхней лѣстницы, и маленькая ручка схватила мою. Я живо обернулся и встрѣтилъ полные, темные, мрачно-тихіе глаза Бланшь.
— Не уходите, Систи, — сказала она ласково. — Я ждала васъ, я слышала вашъ голосъ, но боялась войти и помѣшать.
— Для чего-жь вы меня ждали, Бланшь?
— Для чего? Такъ, чтобъ васъ видѣть. У васъ глаза красны. О, братецъ! — И, прежде нежели замѣтилъ я ея дѣтскій порывъ, она прыгнула мнѣ на шею и цѣловала меня. Бланшь была не похожа на большую часть дѣтей, и была скупа на ласки: стало быть она цѣловала меня отъ глубины своего ребяческаго сердца. Я отплатилъ ей тамъ-же, не сказавъ ни слова, спустился скоро по лѣстницѣ и выбѣжалъ на улицу. Не далеко отошелъ я, когда услышалъ голосъ отца: онъ нагналъ меня, взялъ меня подъ руку и сказалъ:
— Развѣ не двое насъ страдальцевъ? Пойдемъ вмѣстѣ!
Я пожалъ его руку, и мы пошли, молча. Когда мы поравнялись съ домомъ Тривеніона, я, нерѣшительно, спросилъ:,
— Не лучше-ли, сэръ, войти мнѣ одному. Если должно быть объясненіе между Тривеніономъ и мной, не покажется-ли ваше присутствіе или просьбой къ нему, которая унизитъ обоихъ насъ, или сомнѣніемъ во мнѣ, которое….
— Разумѣется, ты войдешь одинъ: я подожду….
— Не на улицѣ-же, батюшка! — воскликнулъ я, невыразимо тронутый.
Все это было такъ противно привычкамъ моего отца, что меня уже мучило раскаяніе въ томъ, что я вмѣшалъ юношескія мои треволненія въ тихое достоинство его безоблачной жизни.
— Сынъ мой, ты не знаешь, какъ я тебя люблю. Я самъ узналъ это недавно. Посмотри, я весь живу въ тебѣ, моемъ первенцѣ, не въ моемъ другомъ сынѣ, Большой Кингѣ. Надо-же и мнѣ дѣйствовать по моему разумѣнію: войди-же; вотъ дверь? Развѣ не эта?
Я пожалъ руку отца и почувствовалъ тогда, что покуда эта рука будетъ отвѣчать на мое пожатіе, даже потеря Фанни Тривеніонъ не сдѣлаетъ для меня изъ свѣта пустыню. Сколько у насъ впереди въ жизни, покуда есть у насъ родители! Какъ многаго еще можемъ мы домогаться и надѣяться! Какой поводъ побѣждать наше горе въ томъ, чтобы они не горевали съ нами!
Я вошелъ въ кабинетъ Тривеніона. Въ этотъ часъ онъ рѣдко бывалъ дома, но я объ этомъ не подумалъ, и безъ малѣйшаго удивленія увидѣлъ, что онъ, противъ привычки, сидитъ въ своемъ креслѣ и читаетъ одного изъ своихъ любимыхъ классиковъ, вмѣсто того чтобъ быть въ одномъ изъ комитетовъ Нижней-Палаты.
— Хорошъ мальчикъ! — сказалъ онъ, взглянувъ на меня, — оставляетъ меня на все утро, и Богъ знаетъ отчего. А комитетъ мой отложенъ, ораторъ боленъ: больнымъ лучше бы не ходить въ Нижнюю-Палату. Вотъ я и сижу, да любуюсь на Проперція, а Парръ правъ: у него нѣтъ щегольства Тибуллова. Да фу, чортъ возьми, что съ вами дѣлается? Что-жь вы не садитесь? Гм! Вы что-то заняты какъ будто чѣмъ-нибудь? Вамъ надо сказать что-нибудь мнѣ: говорите!
И, положивъ Проперція, Тривеніонъ перемѣнилъ острое выраженіе своего лица на внимательное и серьёзное.
— Любезный мистеръ Тривеніонъ — сказалъ я, какъ умѣлъ тверже; — вы всегда были добры ко мнѣ, и, внѣ моего семейства, нѣтъ человѣка, кого бы я любилъ и уважалъ больше васъ.
Тривеніонъ. Гм! Что это все значитъ? (понижая голосъ) обмануть что-ли хотятъ меня?
Пизистратъ. Не считайте-же меня неблагодарнымъ, когда я скажу, что пришелъ къ вамъ съ тѣмъ, чтобы оставить мою должность при васъ, разстаться съ домомъ, гдѣ я былъ такъ счастливъ.
Тривепіопъ. Оставить домъ! Ба! я завалилъ васъ работой. Впередъ я буду снисходительнѣе. Вы должны простить политико-эконому: свойство нашей братьи — смотрѣть на людей, какъ на машинъ.
Пазистратъ (слегка улыбаясь). О нѣтъ, не то! Мнѣ жаловаться не на что! Не къ чему желать перемѣны въ чемъ-бы то ни было, если бы я могъ остаться.
Тривеніонъ (всматриваясь въ меня задумчиво). А отецъ вашъ согласенъ, чтобы вы меня оставили такимъ образомъ?
Пизистратъ. Вполнѣ.
Тривеніонъ (подумавъ съ минуту). Я вижу, ему хочется послать васъ въ Университетъ, сдѣлать изъ васъ такого-же книжника, какъ самъ онъ. Напрасно: этого не будетъ никогда, вы никогда не сдѣлаетесь въ строгомъ смыслѣ ученымъ; это не въ вашей природѣ. Молодой человѣкъ, я, хоть и кажусь безпечнымъ, умѣю угадывать характеры, когда захочу, и очень скоро. Вы дурно дѣлаете, что оставляете меня: вырождены для свѣта, для дѣятельнаго участія въ его жизни; я могу открыть вамъ славную каррьеру. Я хочу этого! Леди Эллиноръ тоже хочетъ этого, она этого требуетъ, столько же для вашего отца, сколько для васъ самихъ. Я никогда не просилъ никакого одолженія у министровъ, не буду просить. Но (въ это время Тривеніонъ быстро всталъ и, съ выраженіемъ откровенности и рѣзкимъ жестомъ рукою, прибавилъ) — но самъ министръ можетъ располагать своимъ покровительствомъ, какъ ему угодно. Смотри же, это до сихъ поръ тайна, и я ввѣряю ее вамъ. Но, не кончится годъ — и я буду въ кабинетѣ. Останьтесь при мнѣ, я отвѣчаю вамъ за блестящее будущее: три мѣсяца тому я не сказалъ бы этого. Мало по малу я открою вамъ Парламентъ: теперь еще рано; покуда работаніе. А теперь, садитесь и пишите мои письма: мы ужасно запустили дѣло!
— Добрый, добрый мистеръ Тривеніонъ! — сказалъ я, до того тронутый, что едва могъ говорить, и взялъ его руку, которую крѣпко сжалъ: — я не смѣю благодарить юсъ, не могу! Вы не знаете моего сердца: тутъ не честолюбіе. Нѣтъ! О, если бъ можно было мнѣ навсегда остаться на тѣхъ же условіяхъ, здѣсь, здѣсь (я грустно смотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ наканунѣ вечеромъ, стояла Фанни)…. Но это не возможно! Еслибы вы знали все, вы первые предложили бы мнѣ оставить васъ.
— Вы надѣлали долговъ? — сказалъ свѣтскій человѣкъ холодно. — Это дурно, очень дурно, но….
— Нѣтъ, сэръ, нѣтъ: хуже!
— Хуже врядъ-ли можетъ быть, молодой человѣкъ, да, едва-ли! Впрочемъ, дѣлайте какъ хотите: вы хотите оставить меня и не хотите сказать, отчего. Прощайте. Чего-жь вы ждете? Дайте мнѣ вашу руку, и ступайте.
— Такъ я не оставлю васъ ни за что: я…. я…. сэръ, вы должны узнать истину. Я на столько безуменъ и безразсуденъ, что не умѣлъ смотрѣть на миссъ Тривеніонъ, и, въ то же время, забыть, что я бѣденъ, и….
— А! — прервалъ Тривеніонъ, тихо и поблѣднѣвъ: — это, въ самомъ дѣлѣ, несчастіе! А я-то, говорилъ, что понимаю характеры. Правда, правда: всѣ мы хваленые практическіе люди — сумасшедшіе, сумасшедшіе. И вы ухаживали за моей дочерью?
— Сэръ, М. Тривеніонъ! нѣтъ, никогда, никогда не былъ я такъ низокъ! Въ вашемъ домѣ, пользуясь вашимъ довѣріемъ…. какъ вы могли это подумать? Можетъ быть, я осмѣлился любить, можетъ быть понялъ, что не безчувственъ къ искушенію, для меня слишкомъ сильному. Но, сказать это вашей дочери, требовать любви отъ нее — я скорѣе взломилъ бы вашу конторку! Я откровенно признаюсь вамъ въ моемъ безумствѣ: это — безумство, не низость!
Тривеніонъ быстро подошелъ ко мнѣ — я прислонился къ полкѣ съ книгами — схватилъ мою руку съ сердечной лаской и сказалъ:
— Простите меня! Вы поступили, какъ сынъ вашего отца! Я завидую ему въ такомъ сынѣ! Теперь, выслушайте меня: я не могу отдать вамъ моей дочери….
— Повѣрьте, сэръ, я никогда….
— Постойте, выслушайте! Я не могу за васъ отдать мою дочь. Я ничего не говорю о неравенствѣ: всѣ джентельмены равны; если же и нѣтъ, то всякое притязаніе на преимущество, въ такомъ случаѣ, было бы крайне неумѣстно въ человѣкъ, который самъ обязанъ своимъ состояніемъ женѣ. Теперь у меня твердое мѣсто въ свѣтѣ, и снискалъ я его не однимъ состояніемъ, но трудомъ цѣлой жизни: я подавилъ половину моей натуры, — избилъ, обтесалъ и погнулъ все, что было славою и радостью мой юности, для того чтобы сдѣлаться Англійскимъ государственнымъ вѣкомъ! Это положеніе постепенно выразилось своимъ естественнымъ результатомъ, властью. Я говорю вамъ, что я скоро буду играть важную роль въ администраціи: я надѣюсь оказать большія услуги Англіи, ибо мы, Англійскіе политики, что ни говорятъ о насъ толпа и журналы, не себялюбивые искатели мѣстъ. Десять лѣтъ тому назадъ я отказался отъ того самаго мѣста, котораго жду теперь. Мы вѣримъ въ наше мнѣніе и кланяемся власти, которая можетъ привести его въ исполненіе. Въ этомъ кабинетѣ у меня будутъ враги. О, не думайте, чтобы мы оставляли зависть позади себя, у дверей Даунингъ-стритъ! Я буду однимъ изъ меньшинства. Я очень хорошо знаю, что должно случиться: подобно всѣмъ людямъ съ властью, мнѣ надо искать опоры въ головахъ и рукахъ, помимо моихъ собственныхъ. Дочь моя породнитъ меня съ домомъ Англіи, наиболѣе мнѣ нужнымъ. Жизнь моя распадется до основанія, какъ карточный домикъ ребенка, если расточу я — не говорю на васъ — на людей съ состояніемъ вдесятеро, большимъ вашего, средства къ силѣ, которыя къ моимъ услугамъ въ рукѣ Фанни Тривеніонъ. Объ этомъ я ужъ думалъ, а мать ужъ хлопотала: эти домашнія дѣла входятъ въ число надеждъ мужчины, но принадлежатъ къ политикѣ женщины. Довольно объ насъ. — Что до васъ, мой добрый, благородный, искренній другъ, что до васъ, будь я не отецъ Фанни, а вашъ ближайшій родственникъ, и было бы также легко получить Фанни, какъ пожелать этого, не смотря на ея княжеское приданое (оно, точно, княжеское), — вамъ я бы сказалъ: бѣгите отъ бремени на сердце, на дарованіе, на энергію, на гордость, на умъ, — отъ бремени, котораго не вынесетъ и одинъ человѣкъ изъ десяти тысячъ; бѣгите отъ проклятія быть чѣмъ нибудь обязаннымъ женщинѣ: это противно всякому естественному положенію, это — пощечина всему, что есть въ насъ человѣческаго! Вы не знаете, что это такое: я знаю! Состояніе моей жены пришло лишь послѣ женитьбы: это еще хорошо; это спасло меня много отъ славы искателя богатства. Но я увѣряю васъ честью, что, если бъ этого состоянія не было, я былъ бы болѣе гордымъ, великимъ и счастливымъ человѣкомъ, нежели былъ или могу быть когда-нибудь; при всѣхъ его выгодахъ, оно для меня, какъ жерновъ на шеѣ. И, однако, Эллиноръ никогда не промолвилась ни однимъ словомъ, которое бы задѣло мое самолюбіе. Была ли бы дочь ея также осторожна? Какъ ни много люблю я Фанни, но сомнѣваюсь, чтобъ было въ ней возвышенное сердце ея матери. Вы смотрите недовѣрчиво: естественно! О, вы думаете, я пожертвую счастіемъ моего ребенка честолюбію политика. Безуміе юности! Фанни была бы несчастна съ вами. Теперь, конечно, она бы этого не подумала, а лѣтъ черезъ пять! Фанни будетъ удивительная герцогиня, графиня, важная леди, но не жена она человѣку, который былъ бы обязанъ ей всѣмъ; нѣтъ, нѣтъ…. не мечтайте объ этомъ! Я не понесу на жертву ея счастія, вѣрьте этому! Я говорю просто, какъ мужчина съ мужчиной, какъ человѣкъ пожившій, съ человѣкомъ, только что вступающимъ въ жизнь, во всякомъ случаѣ какъ не-ребенокъ съ не-ребенкомъ. Вы что скажете?
— Я подумаю обо всемъ, что вы мнѣ сказали. Я знаю, что вы говорили со мной великодушно, какъ бы отецъ: теперь позвольте мнѣ идти, и да сохранитъ Богъ и васъ и всѣхъ вашихъ.
— Идите, желаю вамъ того же, идите! Я не оскорблю васъ предложеніями услугъ, но помните, что вы всегда имѣете право требовать ихъ отъ меня, во всякое время, въ какомъ бы ни было случаѣ. Постойте! захватите съ собой утѣшеніе, грустное теперь, большое въ будущемъ. Въ положеніи, которое должно бъ было возбудить гнѣвъ, презрѣніе, сожалѣніе, вы заставили человѣка съ сухимъ сердцемъ уважать васъ и удивляться вамъ. Вы, еще мальчикъ, заставили меня, съ моими сѣдыми волосами, измѣнить къ лучшему мое мнѣніе о цѣломъ свѣтѣ. Скажите это вашему отцу!….
Я заперъ дверь и вышелъ тихо, тихо. Когда я вошелъ въ залу, Фанни неожиданно отворила дверь изъ столовой, и, казалось, и взглядомъ и жестомъ, звала меня войти туда. Лицо ея было очень блѣдно, и на тяжелыхъ вѣкахъ были слѣды слезъ.
Я остановился на, мгновенье, сердце мое сильно билось. Пробормотавъ что-то невнятно, я низко поклонился и поспѣшилъ къ двери.
Мнѣ показалось, впрочемъ, быть можетъ, слухъ обманулъ меня, что было произнесено мое имя; къ несчастію, рослый швейцаръ приподнялся съ своего кожанаго кресла, и, положивъ свою газету, уже отворилъ дверь на подъѣздъ. Я подошелъ къ отцу.
— Все кончено, — сказалъ я съ рѣшительной улыбкой. — Теперь, добрый батюшка, теперь-то чувствую я, какъ долженъ я благодарить васъ за все, чему ваши уроки, ваша жизнь научили меня; повѣрьте, я не несчастливъ.
Мы воротились къ отцову дому, и на лѣстницѣ встрѣтили мою мать, встревоженную многозначительными взглядами Роланда и страннымъ отсутствіемъ ея Остина. Отецъ спокойно направилъ путь свой къ маленькой комнаткѣ, которую занимала матушка вмѣстѣ съ Бланшь, и, положивъ мою руку въ ту, которая помогла ему съ каменистаго пути сойти въ тихія юдоли жизни, сказалъ мнѣ:
— Природа даетъ тебѣ здѣсь утѣшителя — и вышелъ.
И это была правда. "О матушка! какіе глубокіе родники утѣшенія природа вложила въ твое простое, любящее сердце! Мы приходимъ къ мужчинамъ за мудростью, къ женщинамъ — за утѣшеніемъ. Всю эту тысячу слабостей и сожалѣній, острыя песчинки мелочей, производящихъ горе, все то, чего не могъ повѣрить я мужчинѣ, даже ему добрѣйшему и нѣжнѣйшему изъ мужчинъ: все это раскрылъ я передъ тобой, безъ малѣйшаго стыда! Твои слезы, которыя падали на мои щеки, были слаще бальзама Аравіи; сердце мое наконецъ лежало убаюканное и успокоенное, подъ взглядомъ влажныхъ, милыхъ глазъ!
Я сдѣлалъ надъ собой усиліе и присоединился къ маленькому обществу на время обѣда: съ благодарностью чувствовалъ я, что не было съ ихъ стороны особенныхъ усилій успокоить меня, — ничего, кромѣ привязанности тихой, невозмутимой. Даже маленькая Бланшь, какъ бы по инстинкту своей симпатіи, забыла свою болтовню, и, когда подошла чтобъ сѣсть возлѣ меня, старалась ступать не слышно. Но послѣ обѣда, когда мы всѣ перешли въ гостинную, зажгли свѣчи, и опустили сторы, и только мимолетный звукъ колесъ напоминалъ, что былъ и внѣ всего этого еще міръ, отецъ началъ говорить. Онъ отложилъ всѣ свои занятія, младшее и менѣе безпокойное чадо, и началъ говорить.
— Извѣстная вещь — сказалъ онъ задумчиво — что есть лекарства, травы, которыя полезны для тѣла, въ случаяхъ его разстройства. Когда мы больны, мы не на удачу отворяемъ домашнюю аптеку, не беремъ стклянку или порошокъ, какъ они попадутъ подъ руку. Искусный врачъ тотъ, кто соразмѣряетъ пріемъ съ болѣзнію.
— Въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія, — возразилъ капитанъ Роландъ, — я помню замѣчательное подтвержденіе справедливости того, что вы говорите. Когда я былъ въ Испаніи, мы оба заболѣли въ одно время: моя лошадь и я; и ей и мнѣ предписано было лекарство; по проклятой ошибкѣ, я принялъ то, что было для нее, а она, бѣдная, — мое.
— И что же вышло? — спросилъ отецъ.
— Лошадь пала! — отвѣчалъ Роландъ, печально: — дорогая была лошадь и славная: свѣтло-гнѣдая, со звѣздочкой!
— А вы?
— Я? докторъ говорилъ, что пріему слѣдовало убить меня, но чтобъ убить человѣка въ моемъ полку, нужно было что-нибудь побольше бутылки какого-нибудь лекарства.
— Тѣмъ не менѣе, мы пришли къ одному заключенію, — сказалъ отецъ, — я съ моей теоріей, вы — съ вашимъ опытомъ, — что нельзя въ выборѣ лекарства вѣрить случаю, и что ошибка въ стклянкѣ можетъ убить лошадь. Когда дѣло идетъ объ исцѣленіи духа, какъ мало думаемъ мы о золотомъ правилѣ, которое здравый смыслъ прилагаетъ къ тѣлу!
— Это что еще? — сказалъ капитанъ — будто есть медицина для духа? Шекспиръ что-то сказалъ объ этомъ, и, если не ошибаюсь, утверждаетъ, что нѣтъ лекарства для разстроеннаго духа.
— Не думаю, братъ: онъ говорилъ, что духу не помогутъ пилюли и микстуры. И Шекспиръ самъ, конечно, менѣе всякаго другаго ошибался въ дѣйствіи своего искусства: онъ былъ великій врачь духа.
— Опятъ за то-же, братъ, опять эти книги! Такъ вы думаете, что когда у человѣка надрывается сердце, или онъ потеряетъ состояніе, или дочь (Бланшь, дитя мое, поди сюда), то стоитъ только приложить печатный пластырь къ больному мѣсту, и все хорошо. Желалъ бы я, чтобы нашли мнѣ эдакое леченіе !
— Хотите попробовать?
— Коли не по-Гречески — отвѣчалъ дядя.
— Если — сказалъ отецъ, — и рука полѣзла далеко подъ жилетъ — если положиться на авторитетъ Діодора въ дѣлѣ надписи надъ большою Египетскою библіотекой, — я не вижу, почему Діодоръ не можетъ быть также близокъ къ истинѣ, какъ и всякій другой? — прибавилъ онъ вопросительно, озирая кругомъ все общество.
Матушка приняла этотъ вопросъ на свой счетъ, и подтвердила авторитетъ Діодора граціознымъ наклоненіемъ головы. Удовольствовавшись этимъ подтвержденіемъ его мнѣнія, отецъ продолжалъ:
— Если, говорю я, положиться на авторитетъ Діодора, — надъ Египетской библіотекою было написано: «Медицина духа.» Нынѣ, эта фраза открыто сдѣлалась истертою, я всякій безсмысленно повторяетъ, что книги — лекарства для духа.
— Это вы сказали намъ и прежде, два раза — рѣзко замѣтилъ капитанъ — но какое тутъ дѣло Діодору, я также не знаю, какъ житель луны.
— Такъ я никогда не дойду до цѣли, --отвѣчалъ отецъ, не то съ упрекомъ, не то голосомъ просьбы.
— Будьте умны, дѣти, Роландъ и Бланшь, — сказала матушка, оставивъ работу и грозя иголкой; потомъ она уколола капитана въ плечо.
— Rem асu tetigisti — сказалъ отецъ, заимствуя у Цицерона его извѣстную остроту.[12] — Теперь все пойдетъ какъ по бархату. Я говорю, что книги, если брать ихъ безъ разбора, не исцѣлятъ скорбей и разстройствъ духа. Нуженъ цѣлый міръ науки, чтобъ умѣть обращаться съ ними. Я зналъ людей, которые, въ большомъ горѣ, прибѣгали къ повѣсти или къ легонькой, модной книжкѣ. Все равно употребить настой изъ розоваго листа отъ чумы! Легкое чтеніе не ведетъ ни къ чему, когда на сердцѣ, въ самомъ дѣлѣ, тяжело. Мнѣ говорили, что Гёте, когда потерялъ сына, сталъ изучать науку, новую для него. А Гёте былъ врачь, который зналъ свое дѣло. Въ такомъ горѣ, не развлечь вамъ духа, не разщекотать его: нужно оторвать его отъ самаго себя, отвлечь, схоронить его въ бездну, запутать его въ лабиринтѣ. Поэтому для неизлечимыхъ скорбей средняго и стараго возраста, я совѣтую послѣдовательный курсъ науки и строгаго мышленія, въ видѣ контръ-ирритаціи. Заставьте мозгъ дѣйствовать на сердце. Если наука черезъ-чуръ не по силамъ (не у всѣхъ насъ математическія головы), необходимо занятіе доступное понятію второстепенному, но любопытное и для высшаго, — новый языкъ; Греческій, Арабскій, Скандинавскій, Китайскій, Галльскій! Въ случаѣ потери состоянія, лекарство должно относиться менѣе непосредственно къ интеллектуальной способности: я бы далъ что-нибудь слегка-успокоивающее. Если отъ потеря въ дѣлѣ привязанности наиболѣе страдаетъ и мучится сердце, — отъ потери денежной скорѣе болитъ голова. Тутъ прекрасное средство — поэты перваго достоинства. Ибо замѣтьте, что поэты съ наибольшимъ и обширнѣйшимъ геніемъ заключаютъ въ себѣ двухъ отдѣльныхъ людей, всегда другъ отъ друга различныхъ, человѣка воображенія и человѣка практическаго: это-то счастливое смѣшеніе двухъ началъ и полезно противъ разстройствъ духа, на половину воображаемыхъ, на половину дѣйствительныхъ. Возьмите Омира, то теряющагося между богами, то нисходящаго до людей самыхъ обыкновенныхъ, настоящаго поэта of circumstance. какъ остроумно назвалъ его Грей, всегда имѣющаго довольно воображенія, чтобы очаровать и приласкать человѣка самаго тяжелаго, до той степени, чтобы заставить его, хоть на время, забыть маленькое пятно на конторкѣ, которое можетъ прикрыть книга его банкира. Есть еще Виргилій, который конечно гораздо ниже его,
. . . . . . . . . . . . . . . .Virgil the wise,
Whose verse walk highest, but not flies,*
- Мудрый Виргилій, котораго стихъ поднимается высоко, но никогда не летитъ.
какъ выразился Каулей. Но и у Виргилія генія на столько, что въ немъ два человѣка, на столько, чтобъ свести васъ въ поле и заставить слушать пастушескій рожокъ и жужжаніе пчелъ, и, въ то же время, научить употребить съ возможною пользой почву и виноградникъ. Есть Горацій, любезный свѣтскій человѣкъ, который вмѣстѣ съ вами будетъ грустить о потерѣ вашего состоянія, но и не унизитъ ни за что хорошихъ вещей сего бреннаго міра, и все таки покажетъ вамъ, что человѣкъ можетъ быть счастливъ съ vile modicum или parva rira (т. е. при умѣренныхъ условіяхъ или съ малыми полями). Есть, наконецъ, Шекспиръ, который, болѣе всѣхъ поэтовъ, олицетворяетъ въ себѣ эту таинственную двойственность строгаго смысла и эмпирической фантазіи, — и многіе другіе, которыхъ нѣтъ надобности называть, но которые всѣ, если вы возьметесь за нихъ съ толкомъ, не скажутъ вамъ, какъ вашъ отъявленный философъ — несговорчивый стоикъ, что вы ничего не потеряли, а постепенно увлекутъ васъ изъ этаго міра, съ его утратами и тяжкими крестами, и перенесутъ васъ въ другой міръ, прежде нежели хватитесь вы, — въ міръ, гдѣ вы приняты радушно, хотя бы изъ потерянныхъ вами акровъ не унесли вы съ собой земли болѣе, нежели сколько прилипло ея къ подошвѣ вашихъ башмаковъ. Затѣмъ, противъ ипохондріи и пресыщенности, что можетъ быть дѣятельнѣе живаго и разнообразнаго курса путешествій, особенно путешествій раннихъ, выходящихъ изъ ряда обыкновенныхъ, полумиѳическихъ, исполненныхъ легендъ. Какъ они освѣжаютъ чувства и умъ! Какъ они вырываютъ васъ изъ состоянія однообразной зѣвоты, въ которое погружены вы. Посмотрите съ Геродотомъ, какъ юная Греція рождается къ жизни, или замѣчайте вмѣстѣ съ нимъ, какъ диковинный, древне-восточный міръ падаетъ громадной развалиной; или отправляйтесь въ Тартарію, съ Карпини и Рубрикисомъ, встрѣчать повозки Джагатаи, нагруженныя домами, и воображайте, что къ вамъ подходитъ большой путешествующій городъ.[13] — Полюбуйтесь на дикую Тартарію, гдѣ потомки Чингиса множатся и разсыпаются по необъятной пустынѣ, безбрежной какъ океанъ. Плывите съ первыми сѣверными мореходцами, проникните до сердца зимы, между морскихъ змѣй, и медвѣдей, и моржей съ клыками и человѣческими лицами. А что думаете вы о Колумбѣ, о мужествѣ Кортеца, объ имперіи Мехика, о страшномъ золотомъ городѣ Перувіанцевъ, съ смѣлымъ животнымъ, Пизарро! А Полинезы, которые для всего свѣта тоже, что древніе Бретанцы? А Американскіе Индѣйцы, и островитяне Южнаго Океана? — Какъ веселъ, молодъ, любознателенъ и живъ долженъ сдѣлаться нашъ ипохондрикъ отъ такого леченія! Теперь, противъ той болѣзни духа, которую я называю сектаріанизмомъ, не въ религіозномъ значеніи этого слова, — нѣтъ, я говорю о мелкихъ, тѣсныхъ предразсудкахъ, которые заставляютъ васъ ненавидѣть вашего ближайшаго сосѣда за то, что у него яйца сварены въ крутую, между тѣмъ какъ у васъ въ смятку; — противъ сплетенъ и вмѣшательства въ чужія дѣла, противъ злословія, противъ мысли, что земля и небо сойдутся, если вѣникъ задѣнетъ паутину, которой вы дали вырости надъ оконнымъ косякомъ вашего мозга, что можетъ сравниться съ обширнымъ и щедрымъ, тихо разрѣшающимъ (прости меня, душа моя!) курсомъ исторіи! Какъ разгоняетъ она жаръ головы! — лучше чемерицы, которою старые коновалы среднихъ вѣковъ очищали можжечекъ. Среди этаго великаго вихря и какъ говорятъ Нѣмцы, государствъ и народовъ, племенъ и вѣковъ, какъ высоко паритъ, духъ вашъ надъ этимъ мелкимъ, лихорадочнымъ раздраженіемъ на Джона Стейлесъ, или надъ этимъ несчастнымъ предубѣжденіемъ, что весь свѣтъ принимаетъ участіе въ вашемъ неудовольствіи на какого-нибудь Тома Стоксъ и его жену!
— Вы видите, я могу говорить только о немногихъ предметахъ этой великолѣпной аптеки: ея средства неистощимы, но нужна самая строгая осторожность. Я помню, что вылечилъ безутѣшнаго вдовца, упорно отказывавшагося отъ всякаго другаго пособія, строгимъ курсомъ геологіи. Я окунулъ его глубоко въ гнейсъ и сланецъ; среди первыхъ пластовъ, я далъ слезамъ обратиться въ прохлаждающія, кристализован6ныя массы, а покуда я доводилъ его до третичнаго періода, между переходныхъ известняковъ Мейстрихта и конхиліеносныхъ марлей Гозаускихъ, онъ уже былъ совсѣмъ готовъ для другой жены. Китти, мой другъ, смѣяться нечего! Не менѣе замѣчательно мое леченіе молодаго студента въ Кембриджѣ, назначавшаго себя для духовнаго званія, и внезапно одержаннаго холоднымъ припадкомъ вольнодумства и сомнѣнія, вслѣдствіе перехода отъ его занятій къ Спинозѣ. Ни одинъ изъ богослововъ, за которыхъ сначала пронимался я, не сдѣлалъ ему ни малѣйшей пользы; тогда я обратился къ другому средству и тихо навелъ его на главы о вѣрѣ въ книгѣ Авраама Токкера (тебѣ-бы надо прочесть его, Систи); потомъ далъ большіе пріемы Фихте, послѣ этого я посадилъ его на Шотландскихъ метафизиковъ, окуная въ нѣкоторыхъ Германскихъ трансценденталистовъ; и, убѣдивъ его, что вѣра не есть анти-филосовское состояніе духа и что онъ можетъ вѣрить не боясь за разумъ, ибо онъ былъ сильно настроенъ на этотъ ладъ, — я принялся за моихъ богослововъ, которыхъ переварить онъ уже былъ приготовленъ; съ тѣхъ поръ его богословское сложеніе стало до того здорово, что онъ проѣлъ два пресвитерства и одинъ декаріатъ! У меня есть планъ для библіотеки, гдѣ заголовки будутъ не: филологія, естественныя науки, поэзія и т. д., а сообразны съ разстройствами, тѣлесными и духовными, которымъ противодѣйствуетъ тотъ или другой предметъ, начиная отъ самаго ужаснаго несчастія или мученій подагры, до припадка сплина или легкаго катарра; въ послѣднемъ случаѣ предписывается ваше легкое чтеніе вмѣстѣ съ сывороткой и ячной водой. Если же, — продолжалъ отецъ, болѣе важно — если какое нибудь горе, все-таки исправимое, овладѣваетъ вашимъ духомъ, подобно мономаніи, если вы задумали что вся жизнь ваша должна быть пробѣломъ, на томъ основаніи, что небо отказало вамъ въ томъ или другомъ, на что разсчитывало ваше сердце, — тогда лечитесь хорошенько біографіей, біографіей добрыхъ и великихъ людей. Взгляните, какъ мало мѣста дѣйствительно занимаетъ горе въ жизни. Посмотрите, едва страница посвѣщена скорби, схожей съ вашей, и какъ торжественно паритъ надъ нею жизнь! Выдумали, что сломали крыло! Нѣтъ, смято одно только перушко! Посмотрите, что жизнь оставляетъ за собою, когда все кончено — сумму положительныхъ фактовъ, далекихъ отъ области горя и страданій, связанныхъ съ существованіемъ всего міра. Да, здѣсь лекарство — біографія! Вы говорили, Роландъ, что хотѣли бы испытать мое леченіе; вотъ вамъ.
И отецъ взялъ книгу и подалъ ее капитану.
Дядя взглянулъ: то была Жизнь Роберта Галль.
— Братъ, онъ былъ диссентеръ (т. е. отступникъ отъ Англійской церкви), а я Англиканецъ, душой и тѣломъ.
— Робертъ Галль былъ храбрый человѣкъ, настоящій воинъ Великаго Вождя, — сказалъ краснорѣчиво отецъ.
Капитанъ механически приложилъ указательный палецъ къ своему лбу, по военному обычаю, и почтительно отдалъ честь книгѣ.
— У меня есть другой экземпляръ для тебя, Пизистратъ: Роланду далъ я свой. Тотъ, который я сегодня купилъ для тебя, ты береги.
— Благодарю васъ, сэръ, — сказалъ я разсѣянно, не понимая въ чемъ заключалась для меня большая польза Жизни Роберта Галль, или почему одно и то же лекарство должно было помочь избитому бурей дядѣ и племяннику, еще не достигшему двадцатилѣтняго возраста.
— Я не сказалъ ни слова — заключилъ отецъ, слегка наклоняя голову, — о книгѣ книгъ, ибо она дерево жизни (lignum vitae), универсальное лекарство отъ всего. Тѣ только ея помощники, ея сподвижники, потому что ты вѣроятно и помнишь это, Китти (я сказалъ это прежде), нельзя требовать совершенной правильности въ экономіи нашего тѣла, если не дѣйствовать на центръ узловой системы, откуда нервы тихо распространяютъ свое вліяніе на все тѣло.
На слѣдующее утро, послѣ завтрака, я взялъ шляпу и собрался идти, но отецъ мой, посмотрѣвъ на меня и заключивъ, что я не спалъ, ласково спросилъ:
— Пизистратъ, ты еще не пробовалъ моего лекарства?
— Какого, сэръ?
— Роберта Галль.
— Нѣтъ еще, — отвѣчалъ я улыбаясь.
— Такъ попробуй, другъ мой, прежде нежели выйдешь: повѣрь, ты болѣе насладишься прогулкой.
Признаюсь, я повиновался неохотно. Я воротился въ мою комнату и сѣлъ какъ бы за урокъ. Есть ли между васъ, моя юные читатели, такіе, которые не читали жизни Роберта Галль? Если есть, — именемъ великаго Капитана Коттль[14] заклинаю васъ, «если найдете эту книгу, замѣтьте ее». Къ какому бы исповѣданію ни принадлежали вы, будьте вы эпископаліанецъ, пресвитеріанецъ, анабаптистъ, піедабаптистъ, индепендентъ, квакеръ, унитарій, философъ, скептикъ, вольнодумецъ; пошлите за Робертомъ Галль! Да, если существуетъ еще на земли одинъ изъ послѣдователей тѣхъ важныхъ ересей, которыя въ дни оны надѣлали столько шума; люди, которые вѣрятъ съ Базилидомъ, что столько же сферъ небесныхъ, сколько дней въ году; или раздѣлаютъ вѣру Керонѳіицевъ, Эбіонитовъ и Назаритовъ (послѣдніе открыли, что жену Ноеву звали Уріей и что она сожгла ковчегъ); или, подобно Валентіанцамъ, что было 30 Aeones, вѣковъ или міровъ, рожденныхъ отъ Глубины (Bathos), мужскаго начала, и Безмолвія, женскаго; или слѣдуютъ Марцитамъ, Коларбазіамъ и Гераклеонитамъ, которые придерживались толковъ объ эонахъ; или Офитамъ, поклонявшимся змѣю; или, — Архонтикамъ, Аскоѳинтамъ, Цордрнійцамъ, Марціонитамъ, послѣдователямъ Апеллеса, Севера, (послѣдній былъ чаепіецъ и утверждалъ, что вино изобрѣтеніе сатаны!) или Татіана, вѣрившимъ, что всѣ потомки Адама безвозвратно обречены проклятію, за исключеніемъ ихъ самихъ (эти есть еще и теперь); или Катафригійцами, называемымъ и Таскодрантами, потому что они совали указательные пальцы въ ноздри, въ изъявленіе своей набожности; или Пепуціанамь Квинтиліанамъ, или Артотиритамъ или…. но довольно. Если я стану перебирать всѣ заблужденія людей въ дѣлѣ вѣры, я никогда не доберусь ни до конца моей главы, ни до Роберта Галль; и такъ, кто бъ ни былъ ты, мой читатель, къ какому бы ни принадлежалъ, вѣроисповѣданію, пошли за жизнью Роберта Галль! это жизнь человѣка, на которую смотрѣть — приноситъ пользу человѣчеству,
Я кончилъ чтеніе біографіи, довольно короткой, и размышлялъ надъ нею, когда услышалъ на лѣстницѣ стукъ деревянной ноги капитана. Я отворилъ дверь; онъ вошелъ, держа въ рукѣ книгу; я встрѣтилъ его съ той же книгой.
— Ну что, сэръ? — спросилъ Роландъ, садясь: — сдѣлало вамъ пользу лекарство?
— Да, дядюшка, и большую.
— И мнѣ то же. Клянусь Юпитеромъ, Систи, молодецъ былъ этотъ Галль! Удивительно, если лекарство одними и тѣми же путями прошло въ обоихъ! Скажите мнѣ сначала, какъ оно подѣйствовало на васъ?
— Во первыхъ, любезный дядюшка, я думаю, что книга, подобная этой, должна приносить пользу всякому человѣку, живущему въ свѣтѣ обыкновеннымъ образомъ, потому что вводитъ насъ въ область, о которой — подозрѣваю я, мы вообще заботимся мало. Здѣсь человѣкъ, непосредственно связывающій себя съ небесною цѣлью, и обработывавшій значительныя способности на одинъ этотъ конецъ, — силящійся возвести духъ свой до возможнаго, дабы онъ дѣлалъ наибольшее добро на земли и удостоился высшаго Счастія на небѣ, — словомъ, живущій какъ бы на небѣ и до того преисполненный сознаніемъ безсмертія, до того сильный связью между божествомъ и человѣкомъ, что онъ, безъ малѣйшаго притворства въ стоицизмѣ и не будучи безчувственнымъ къ страданію, (по нервическому темпераменту даже воспринимая его до крайности), однакожь наслаждается счастіемъ совершенно независимымъ отъ всего. Нельзя не содрогаться отъ удивленія, въ одно и тоже время возвышающаго и гнетущаго васъ, при чтеніи его торжественнаго «посвященія себя Бory.» Это приношеніе духа и плоти, времени, здоровья, славы, дарованій — божественному и невидимому началу добра, проводитъ насъ къ сознанію себялюбивости нашихъ взглядовъ и надеждъ, пробуждаетъ отъ того эгоизма, который требуетъ всего, а не уступаетъ ничего. Но эта книга наиболѣе задѣла по струнѣ моего сердца тою чертою, которую отецъ приписывалъ всякой біографіи. Это — жизнь замѣчательной полноты, жизнь обширнаго труда, великой мысли, великой дѣятельности; и, при этомъ — прибавилъ я, краснѣя — какъ мало мѣста занимаютъ въ ней тѣ чувства, которые владѣли мною до того, что все прочее дѣлали въ моихъ глазахъ пустымъ и безплоднымъ! И не то чтобы человѣкъ этотъ былъ холодный аскетъ; — легко видѣть въ немъ замѣчательную нѣжность и теплыя чувства, но съ тѣмъ вмѣстѣ строгую волю и страсть всѣхъ сильныхъ натуръ. Да! Теперь я лучше понимаю, чѣмъ должна быть жизнь для настоящаго человѣка.
— Все это дѣло — отвѣчалъ капитанъ — но меня это не поразило. Я видѣлъ въ этой книгѣ мужество. Тутъ бѣдное созданіе, катающееся по полу въ мученіяхъ, отъ колыбели до могилы, мучимое таинственнымъ, неизцѣлимымъ недугомъ, недугомъ, подобнымъ "внутреннему аппарату мученія, " — созданіе, при помощи своего героизма, болѣе нежели переносящее мученіе, — отнимающее у него силу дѣйствовать на него; и хотя (какъ сказано въ книгѣ) удѣлъ его днемъ и ночью было страданіе, но высокая радость была закономъ всей его жизни. Робертъ Галль даетъ мнѣ урокъ, мнѣ, старому солдату, считавшему себя выше всѣхъ уроковъ, въ дѣлѣ мужества, по крайней мѣрѣ. И когда я дошелъ до того мѣста, гдѣ онъ говоритъ въ послѣднемъ пароксизмѣ передъ смертью: «Я не жаловался, — развѣ я жаловался? И я не хочу жаловаться!» я вскочилъ и воскликнулъ: Роландъ де-Какстонъ, ты былъ трусъ! и еслибъ не было у тебя твоихъ заслугъ, тебя бы слѣдовало разжаловать и давно выгнать изъ полка подъ барабанный бой!
— Стало быть мой отецъ не много ошибся: онъ хорошо поставилъ пушки, и открылъ мѣткій огонь.
— Онъ поставилъ ихъ вѣроятно между 6° и 9° надъ гребнемъ парапета, — отвѣчалъ дядя; — это, сколько знаю я, лучшее возвышеніе и для пушекъ и для ядръ, когда нужно подорвать укрѣпленіе.
— Такъ что-жь, капитанъ? беремте ранцы, и въ походъ!
— Съ праваго фланга — прямо! — воскликнулъ дядя, вытягиваясь на подобіе колонны.
— И не оглядываться, если съумѣемъ.
— Прямо на фронтъ непріятеля. На-руку!
— Англія ожидаетъ, что всякій человѣкъ исполнятъ свой долгъ.
— Кипарисъ или лавръ! — воскликнулъ дядя, махая книгой надъ головою.
Я вышелъ съ намѣреніемъ извѣстить Франсиса Вивіена, ибо, оставивъ мистера Тривеніонъ, я безпокоился о будущей судьбѣ моего новаго пріятеля. Но Вивіена не было дома, и отъ его квартиры я отправился бродить по предмѣстьямъ по ту сторону рѣки, и сталъ размышлять о томъ, что слѣдовало теперь предпринять мнѣ. Оставляя настоящее занятіе, я отказывался отъ будущаго, болѣе блестящаго, болѣе успѣшнаго, нежели могъ я надѣяться отъ всякаго другаго вступленія въ жизнь. Но я сознавалъ необходимость болѣе серьезнаго занятія, болѣе послѣдовательнаго и дѣльнаго труда, дабы укрѣпиться въ томъ здравомъ состояніи духа, до котораго дошелъ. Мысли мои опять полетѣли къ университету, и миръ его затворничества, на время моего ослѣпленія блескомъ Лондонской жизни и до тѣхъ поръ покуда горе не притупило острія моихъ живыхъ желаній и надеждъ, казавшійся мнѣ печальнымъ и однообразнымъ, принялъ видъ привлекательный. Онъ представлялъ то, въ чемъ наиболѣе нуждался я: новую сцену, новую арену, извѣстное возвращеніе къ юности, успокоеніе страстей, преждевременно родившихся, дѣятельность для умственныхъ способностей въ новыхъ направленіяхъ. Времени не потерялъ я въ Лондонѣ: я пріобрѣлъ — если не чисто-классическіе познанія, — привычку къ занятіямъ я изощрялъ вообще мои понятія и обогатилъ мои средства. Вслѣдствіе всего этого, воротившись домой, я рѣшился говорить съ отцомъ. Но оказалось, что онъ уже предупредилъ меня; когда я вошелъ, матушка повела меня на верхъ въ свою комнату, и съ улыбкой, настроенной подъ ладъ моей, объявила, что она и ея Остинъ разсудили, что лучше всего для меня оставить Лондонъ какъ можно скорѣе, что отецъ теперь на нѣсколько мѣсяцевъ можетъ обойтись безъ библіотеки музея, что срокъ, на который нанята наша квартира, кончится черезъ нѣсколько дней, что лѣто уже давно наступило, городъ несносенъ, деревня прекрасна, — словомъ, что мы поѣдемъ домой. Тамъ я могъ готовиться къ Кембриджу, впродолженіе вакацій. Матушка прибавила (нерѣшительно и съ предварительнымъ остереженіемъ чтобъ я берегъ мое здоровье) что отецъ мой, котораго состояніе съ трудомъ удовлетворитъ необходимымъ моимъ потребностямъ, надѣется, что я скоро облегчу его издержки, заслуживъ университетскую стипендію. Я понялъ сколько предусмотрительной нѣжности было во всемъ этомъ, даже въ этой мысли о стипендіи, имѣвшей цѣлью возбудить мою дѣятельность и внушить мнѣ новое честолюбіе. Я столько же былъ радъ, сколько благодаренъ.
— А бѣдный Роландъ? — сказалъ я — и маленькая Бланшь: съ нами они поѣдутъ?
— Боюсь, что нѣтъ, — отвѣчала матушка, — потому что Роландъ спѣшитъ воротиться къ своей старой башнѣ, и, черезъ день или два, онъ будетъ въ состояніи ѣхать.
— Не думаете-ли вы, милая матушка, что такъ или иначе этотъ потерянный сынъ виною болѣзни Роландовой, что болѣзнь была скорѣе душевная, нежели физическая?
— Я не сомнѣваюсь въ этомъ, Систи; какое сухое, дурное сердце должно быть у молодого человѣка!
— Дядюшка, кажется, потерялъ всякую надежду найти его въ Лондонѣ; иначе, какъ ни былъ онъ боленъ, я увѣренъ, что мы бы не могли удержать его дома. Такъ онъ возвращается къ старой башнѣ. Бѣдняга, ему тамъ должно быть порядочно-скучно! Надо намъ постараться извѣстить его. Говоритъ когда-нибудь Бланшь о братѣ?
— Нѣтъ; они, кажется, мало жили вмѣстѣ, по крайней-мѣрѣ, она его не помнитъ. Какъ она мила! Мать у ней вѣрно была красавица.
— Чудесный ребенокъ, но какой странный родъ красоты! Какіе огромные глаза! Какъ она нѣжна, какъ любитъ Роланда!
Здѣсь разговоръ кончился.
Послѣ такихъ предположеній, я необходимо долженъ былъ, и не теряя времени, видѣться съ Вивіеномъ и озаботиться объ устройствѣ его будущаго. Пріемы его до такой степени потеряли свою угловатость, что я почелъ за возможное представить его лично Тривеніону, а я зналъ, что, послѣ всего происшедшаго, Тривеінонъ радъ будетъ обязать меня. Я рѣшился посовѣтоваться объ этомъ съ отцомъ. До сихъ поръ я не нашелъ ни разу или не искалъ случая говорить съ отцомъ объ этомъ предметѣ: такъ былъ онъ занятъ; а еслибъ онъ и согласился увидѣться съ моимъ новымъ пріятелемъ, какой отвѣтъ далъ бы я ему, послѣ циническихъ выраженій Вивіена? Теперь же, такъ какъ мы уѣзжали, послѣднее обстоятельство не имѣло значенія, а что до перваго, ученый не совсѣмъ еще присѣлъ опять за свои книги. Выждавъ, для этого, время, когда отецъ отправлялся въ музей, я догналъ его, взялъ подъ руку и, коротко и скоро, разсказалъ ему всѣ обстоятельства моего страннаго знакомства и настоящее положеніе Вивіена. Разсказъ мой менѣе возбудилъ участіе отца, нежели ожидалъ я, и онъ не понялъ всѣ противорѣчія и сложности Вивіенова характера; — но какъ было понять ему? Онъ отвѣчалъ сухо:
— Я думаю, что для молодаго человѣка, по видимому, не имѣющаго никакихъ средствъ къ жизни, и съ такимъ ограниченнымъ воспитаніемъ, надежда на Тривеніона будетъ ограничена и неопредѣленна. Поговори съ дядей Джакомъ: онъ можетъ найти ему какое-нибудь мѣсто, я въ этомъ увѣренъ, — корректора въ типографіи или стенографа какого-нибудь журнала, если онъ на это способенъ. Но если ты хочешь для него что-нибудь основательное, надо найти ему занятіе правильное.
Тѣмъ отецъ и кончилъ, и исчезъ въ сѣняхъ Музея. — Корректоромъ въ типографіи, стенографомъ журнала! Для молодаго человѣка съ познаніями и гордымъ тщеславіемъ Франсиса Вивіена, котораго притязанія распространялись много выше замшевыхъ перчатокъ и кабріолета! — Эта мысль была безнадежна; грустный и исполненный сомнѣній, я пошелъ къ квартирѣ Вивіена. Я нашелъ его дома, празднымъ, стоящимъ у окна съ скрещенными руками и до того погруженнымъ, въ задумчивость, что онъ не замѣтилъ моего появленія, покуда не дотронулся я его плеча.
— А! — сказалъ онъ, съ однимъ изъ своихъ короткихъ, быстрыхъ и нетерпѣливыхъ вздоховъ, — я думалъ, что вы меня бросили, и забыли, но вы что-то блѣдны и какъ будто устали. Можно подумать, что вы похудѣли въ послѣдніе дни.
— О, не заботьтесь обо мнѣ, Вивіенъ: я пришелъ поговорить съ вами объ васъ. Я оставилъ Тривеніона и рѣшено, что я вступлю въ университетъ: мы всѣ ѣдемъ черезъ нѣсколько дней….
— Черезъ нѣсколько дней! Всѣ? Кто-жь эти всѣ?
— Мое семейство: отецъ, мать, братъ, кузина и я. Теперь подумайте, что вамъ дѣлать. Я могу васъ представить Тривеніону.
— А!
— Но Тривеніонъ человѣкъ тяжелый, хоть и добрый; сверхъ того, такъ какъ онъ часто перемѣняетъ предметы своихъ занятій, можетъ случиться, что черезъ мѣсяцъ или болѣе, ему нечего будетъ дать вамъ. Вы говорили, что готовы трудиться: согласитесь ли вы не жаловаться, если нельзя будетъ трудиться въ замшевыхъ перчаткахъ? Молодые люди, высоко поднимавшіеся въ свѣтѣ, начинали — это извѣстно — съ того, что были стенографами. Это должность, чрезвычайно уважаемая: на нее много охотниковъ и даже не легко добиться ея, я думаю; однако…
Вивіенъ поспѣшно прервалъ меня:
— Благодарю васъ тысячу разъ! но то, что вы сказали, утверждаетъ меня въ намѣреніи, которое я принялъ до вашего посѣщенія. Я сойдусь съ моимъ семействомъ я ворочусь домой.
— О, я радъ отъ души. Какъ это умно!
Вивіенъ отвернулся и прибавилъ:
— Ваши картины семейной жизни и домашняго мира, видите вы — соблазнили меня болѣе, нежели вы ожидали. Когда вы ѣдете?
— Да, я думаю, въ первыхъ дняхъ будущей недѣли.
— Такъ скоро — сказалъ Вивіенъ, задумчиво. — Хорошо, я, можетъ быть, попрошу ввести меня къ мистеру Тривеніонъ, потому что — кто знаетъ? — мы можемъ опять не поладить съ семьей. Но я объ этомъ подумаю. Я, помнится, слышалъ отъ васъ, что Тривеніонъ старый пріятель вашего отца или дяди?
— Да, онъ старый пріятель обоимъ, т. е. скорѣе леди Эллиноръ.
— По этому онъ обратитъ вниманіе на вашу рекомендацію. Но можетъ быть я обойдусь безъ нее. А вы, по доброй волѣ, оставили положеніе, которое, мнѣ кажется, должно быть гораздо пріятнѣе коллегіума; а вы его оставили; зачѣмъ вы его оставили?
И Вивіенъ устремилъ на меня свои свѣтлые глаза, большіе и проницательные.
— Я былъ тамъ на время, для опыта, — отвѣчалъ я, — какъ у кормилицы, до тѣхъ поръ, пока отворила мнѣ свои объятія наша alma mater, Университетъ: и онъ, дѣйствительно, будетъ нѣжною матерью для сына моего отца.
Вивіенъ казался недоволенъ моимъ объясненіемъ, но далѣе разспрашивать не сталъ. Онъ какъ будто бы съ намѣреніемъ обратилъ разговоръ на другой предметъ и сдѣлалъ это съ большею нѣжностію противъ обыкновеннаго. Онъ разспрашивалъ вообще о нашихъ планахъ, о вѣроятности нашего возвращенія въ Лондонъ, и требовалъ отъ меня описанія нашего сельскаго Тускулумъ. Онъ говорилъ тихо и покорно, и разъ или два мнѣ показалось, что свѣтлые глаза были влажны. Мы разсталось съ большею искренностію юношеской дружбы, нежели было ее прежде между нами, — по крайней мѣрѣ съ моей стороны, а, по видимому, и съ его; до сихъ поръ недоставало цемента сердечной привязанности въ отношеніяхъ, гдѣ одна сторона отказывалась отъ малѣйшаго довѣрія, а другая соединяла боязнь съ нѣжнымъ участіемъ и сострадательнымъ удивленіемъ.
Тѣмъ же вечеромъ, прежде нежели подали свѣчи, отецъ, обратившись ко мнѣ, отрывисто спросилъ, видѣлъ ли я моего пріятеля, и на чемъ мы съ ними порѣшили.
— Онъ хочетъ воротиться къ своему семейству, — сказалъ я.
Роландъ, по видимому дремавшій, неловко повернулся на креслѣ.
— Кто возвращается къ своему семейству? — спросилъ капитанъ.
— Надо знать — сказалъ отецъ — что Систи поймалъ пріятеля, о которомъ данныя врядъ ли бы удовлетворили полицейскаго чиновника, и котораго судьбу онъ считаетъ себя обязаннымъ взять подъ свое покровительство. Счастливъ ты, что онъ не выворотилъ тебѣ кармановъ, Систи, — но онъ пожалуй сдѣлалъ это, а ты этого не замѣтилъ? Какъ его имя?
— Вивіенъ — сказалъ я — Франсисъ Вивіенъ.
— Хорошее имя, Корнваллійское — сказалъ отецъ. — Нѣкоторые производятъ его отъ Римскаго Vivianus, другіе отъ Целтическаго слова, которое значитъ…
— Вивіенъ! — прервалъ Роландъ. — Вивіенъ! Неужли это сынъ полковника Вивіенъ.
— Онъ, непремѣнно, долженъ быть сынъ джентельмена — сказалъ я, — но онъ никогда не говорилъ мнѣ ничего ни о своемъ семействѣ, ни о родствѣ.
— Вивіенъ — повторилъ дядя — бѣдный полковникъ Вивіенъ! Такъ молодой человѣкъ возвращается къ своему отцу? Онъ: долженъ быть онъ. А!
— Что вы знаете о полковникѣ Вивіенъ и его сынѣ? — спросилъ я. — Разскажите пожалуйста, я принимаю такое участіе въ этомъ молодомъ человѣкъ.
— Я ничего не знаю ни о томъ, ни о другомъ, кромѣ кое-какихъ слуховъ, — отвѣчалъ дядя не въ духѣ. Мнѣ говорили, что полковникъ Вивіенъ, отличный офицеръ и достойный человѣкъ, былъ ужасно…. ужасно…. (голосъ Роланда задрожалъ) сердитъ на сына, которому не позволилъ — почти еще ребенку — вступить въ неровный бракъ, и который убѣжалъ, думали, въ Америку. Эта исторія тогда меня тронула! — прибавилъ дядя, силясь говорить хладнокровно.
Мы всѣ молчали, ибо чувствовали, почему дядя былъ такъ разстроенъ и почему горе полковника Вивіена такъ задѣло его. Сходство въ несчастіяхъ дѣлаетъ братьями даже незнакомыхъ.
— Такъ вы говорите, что онъ собирается вернуться къ своему семейству: сердечно радуюсь этому! — сказалъ любезный, старый солдатъ.
Подали свѣчи, и, двѣ минуты спустя, мы сидѣли съ дядей другъ подлѣ друга; я читалъ надъ его плечомъ, а палецъ его безмолвно указывалъ на мѣсто, которое такъ поразило его: «Я не жаловался; развѣ я жаловался? и я не буду жаловаться».
Предположеніе дядя о родствѣ Франсиса Вивіена казалось мнѣ положительнымъ открытіемъ. Весьма было естественно, что своевольный мальчикъ свелъ какія-нибудь непристойныя знакомства, которыхъ не могъ допустить ни одинъ отецъ, и, такимъ образомъ, разсерженный и озлобленный, оторвался отъ отца и бросился въ жизнь. Это объясненіе было мнѣ пріятнѣе всякаго другаго, ибо оправдывало все, что казалось мнѣ подозрительнымъ въ таинственности, окружавшей Вивіена. Я не выносилъ мысли, что онъ когда-либо сдѣлалъ что-нибудь низкое и преступное, хотя и вѣрилъ, что онъ былъ и необузданъ и виноватъ во многомъ. Естественно, что одинокій путникъ былъ брошенъ въ общество, котораго двусмысленный характеръ едва не возстановилъ противъ всего пытливый умъ и горячій темпераментъ; но естественно не менѣе, что привычки хорошаго рода и воспитанія, которое вообще Англійскіе джентельмены получаютъ отъ колыбели, могли оберечь его честь, неприкосновенную, не взирая на все. Конечно, самолюбіе, понятія, даже ошибки и проступки человѣка хорошаго происхожденія, остались въ немъ въ полной силѣ; — отчего-же не остаться и лучшимъ качествамъ, если и задушеннымъ отъ времени? Я чувствовалъ себя признательнымъ къ мысли, что Вивіенъ возвращался къ началу, въ которомъ могъ возобновить духъ свой, приспособливался къ сферѣ, куда принадлежалъ, — признательнымъ за то, что мы могли опять встрѣтиться и настоящая наша полу-короткость обратиться въ прочную дружбу.
Въ этихъ мысляхъ, на слѣдующее утро взялъ я шляпу и отправился къ Вивіену для того, чтобы убѣдиться, нашли ли мы настоящій ключъ, какъ вдругъ мы были поражены звукомъ, для всѣхъ насъ весьма непривычнымъ, стукомъ въ дверь почтальона. Отецъ мой былъ въ музеѣ; матушка — въ глубокомъ разсужденіи и приготовленіяхъ къ близкому уже отъѣзду нашему съ миссиссъ Примминсъ; въ комнатѣ были только Роландъ, я и Бланшь.
— Письмо не ко мнѣ, — сказалъ Пизистратъ.
— Вѣрно и не ко мнѣ! — сказалъ капитанъ.
Вошла служанка и опровергла его слова; письмо было къ нему. Онъ поднялъ его съ удивленіемъ и недоумѣніемъ, какъ Глумдалклитчь Гулливера или какъ натуралистъ поднимаетъ невѣдомое насѣкомое, которое, не знаетъ онъ, не укуситъ ли его или не уколетъ-ли. А! Такъ оно васъ укололо или укусило, капитанъ Роландъ! Вы измѣняетесь въ лицѣ, вы удерживаетесь отъ восклицанія, ломая печать, вы безпокойно дышете, читая, и письмо, хоть, кажется, и коротко, отнимаетъ у васъ много времени, потому что вы перечитываете его нѣсколько разъ. Потомъ вы складываете его, мнете, и, запихнувъ въ боковой карманъ, смотрите кругомъ, какъ бы человѣкъ, проснувшійся отъ сна. Какой-же это сонъ, — грустный или веселый? Право, не могу отгадать, ибо нѣтъ на орлиномъ лицѣ ни горя, ни радости; а скорѣе страхъ, волненіе, смущеніе. Но глаза свѣтлы, а на желѣзной губѣ — улыбка.
Дядя посмотрѣлъ вокругъ себя, говорю, и, спросивъ «поскорѣе» шляпу и палку, принялся застегиваться до верху, хотя день былъ на столько жаркій, что, какъ подъ тропиками, можно было идти даже съ вовсе непокрытой грудью.
— Вы ужь не идете-ли, дядюшка?
— Да. Да.
— Совсѣмъ-ли вы здоровы? Позвольте мнѣ идти съ вами.
— Нѣтъ, сэръ. Бланшь, поди сюда. (Онъ взялъ ребенка на руки, посмотрѣлъ на него внимательно и поцѣловалъ). Я отъ тебя не видалъ никогда никакого горя, Бланшь; скажи: Богъ съ вами, батюшка, Богъ помощь!
— Богъ съ вами, Богъ помощь, мой милый, милый папа! — сказала Бланшь, складывая маленькія ручки свои, какъ для молитвы.
— Вотъ такъ! это принесетъ мнѣ счастіе, Бланшь! сказалъ капитанъ, весело и сажая ее.
Потомъ взявъ изъ рукъ служанки трость, и съ какимъ-то рѣшительнымъ выраженіемъ надѣвъ шляпу, онъ бодро вышелъ: по улицъ шелъ онъ также весело, какъ будто бы осаждалъ Бадайоцъ.
— Богъ тебѣ помощь! — сказалъ и я невольно.
А Бланшь взяла меня за руку и, съ однимъ изъ граціознѣйшихъ своихъ пріемовъ (а граціозныхъ пріемовъ было у ней много), сказала:
— Я бы хотѣла, чтобы вы поѣхали съ нами, братецъ Систи, и помогли мнѣ любить папеньку. Бѣдный папа! Мы оба ему нужны: ему нужна вся любовь, которую мы можемъ дать ему!
— Это правда, милая Бланшь; я думаю, что большая ошибка, что мы не живемъ всѣ вмѣстѣ. Вашему папа незачѣмъ ѣхать въ свою башню, на конецъ свѣта, а лучше пріѣхать въ нашъ славный, чудный домъ, съ садомъ и бездной цвѣтовъ: вы бы были царица Мая, отъ Мая до Ноября; — я ужь не говорю объ уткѣ, которая умнѣе, нежели всѣ эти звѣри въ басняхъ, что я намедни давалъ вамъ.
Бланшь засмѣялась и захлопала въ ладоши.
— Ахъ! какъ бы это было славно, но — она остановилась преважно и прибавила, — но тогда не будетъ башни, которая бы любила папеньку, а я увѣрена, что башня его очень любитъ, потому что онъ ее ужасно любитъ.
Была моя очередь смѣяться.
— Понимаю я, чего вамъ хочется, маленькая колдунья! Вамъ хочется утащить насъ съ собой и заставить жить съ совами: по мнѣ пожалуй, я радъ бы отъ всей души.
— Систи — сказала Бланшь, съ страшною торжественностію на лицѣ — знаете-ли, о чемъ я думала?
— Не знаю, миссъ, не знаю! Вѣрно о чемъ-нибудь страшномъ, ужасномъ; да, да, вы глядите такъ серьёзно.
— Я думала, — продолжала она также серьёзно и не краснѣя ни мало, — я думала, что буду вашей маленькой женой, и тогда мы всѣ будемъ жить вмѣстѣ.
Бланшь не покраснѣла, а я покраснѣлъ.
— Скажите мнѣ это черезъ десять лѣтъ, если осмѣлитесь, шалунья эдакая, безстыдница; а покуда, бѣгите къ миссиссъ Примминсъ, и скажите ей, чтобъ она тутъ присмотрѣла за вами, потому что мнѣ надо идти.
Но Бланшь не побѣжала, и достоинство ея казалось неимовѣрно оскорблено моимъ пріемомъ ея предложенію, потому что она, надувшись, забилась въ уголъ и сѣла съ большой важностію.
Я оставилъ ее и пошелъ къ Вивіену. Его не было дома; увидавъ на столѣ книги и не имѣя дѣла, я рѣшился дождаться его. Не даромъ былъ я сынъ моего отца и сей часъ обратился къ обществу книгъ; кромѣ нѣкоторыхъ дѣльныхъ книгъ, мною же рекомендованныхъ, я нашелъ тутъ нѣсколько романовъ на Французскомъ языкѣ, которыя онъ взялъ изъ кабинета чтенія. Во мнѣ родилось любопытство прочесть ихъ, ибо, кромѣ классическихъ романовъ Франціи, эта многовѣтвистая отрасль ея литературы еще была нова для меня. — Вскорѣ было затронуто мое участіе, но что это было за участіе! — участіе, которое бы возбудилъ кошмаръ, еслибъ можно было, проснувшись, приняться разсматривать его. Помимо ослѣпительной проницательности и глубокаго знанія трущобъ и угловъ человѣческой системы, о которыхъ вѣроятно говоритъ Гете (если не ошибаюсь и не клеплю на него, за что не отвѣчаю), что «есть непремѣнно что-нибудь такое въ сердцѣ каждаго человѣка, что, если бы могли знать мы, заставило бы насъ ненавидѣть его», помимо этого и многаго другаго, свидѣтельствовавшаго о неимовѣрной смѣлости и энергіи разумной способности, какое странное преувеличеніе, какое ложное благородство чувства, какое непостижимое злоупотребленіе разсудка, какая, дьявольская безнравственность! Истинный художникъ, въ романѣ ли или въ драмѣ, нерѣдко необходимо заставить насъ принятъ участіе въ преступномъ характерѣ, но онъ не отниметъ у насъ средства негодовать на порокъ или преступленіе. А здѣсь меня не только вынуждали на участіе къ дурному (что весьма можно бы было допустить: я сознаю большое участіе къ Макбету и Ловласу), но заставляли удивляться и сочувствовать дурному. Не смѣшеніе неправаго и праваго въ одномъ и томъ же характерѣ особенно смущало меня, а картина всего общества, писанная такими отвратительными красками. — Бѣдный Вивіенъ! — подумалъ я, вставая, — если ты читаешь эти книги съ удовольствіемъ, или по привычкѣ, не диво, что ты кажешься мнѣ такъ тупъ въ дѣлѣ праваго и неправаго, и что у тебя пустое мѣсто тамъ, гдѣ слѣдовало бы быть органу совѣстливости въ полномъ развитіи!
Тѣмъ не менѣе, — отдать справедливость этимъ писателямъ, — я съ ихъ зачумленной помощью незамѣтно провелъ столько времени, что, взглянувъ на часы, удивился, какъ ужь было поздно. Только что я рѣшился написать строчку, дабы назначить свиданіе на другой день, и идти, какъ вдругъ услышалъ внизу стукъ въ дверь, стукъ Вивіена, стукъ чрезвычайно-характеристическій, рѣзкій, нетерпѣливый, неправильный, не чистый, гармоническій, раздѣльный, хладнокровный, — стукъ, который казался вызовомъ и дому и цѣлой улицѣ, ужасно нахальный, стукъ сердитый и оскорбительный, impiger et iracundus.
Но шагъ по лѣстницѣ не соотвѣтствовалъ стуку въ дверь: онъ былъ легокъ, хоть твердъ, — тихъ, хоть и упругъ.
Служанка, отворившая дверь, безъ сомнѣнія предупредила Вивіена о моемъ посѣщеніи, потому что онъ не былъ удивленъ, увидѣвъ меня; но онъ бросилъ по комнатѣ тотъ бѣглый подозрительный взглядъ, на который способенъ человѣкъ, оставившій незапертыми свои бумаги, когда находитъ постороннее лицо, къ кому не имѣетъ довѣрія, сидящимъ посреди не охраняемыхъ ничѣмъ тайнъ. Взглядъ этотъ былъ не лестенъ, но совѣсть моя была такъ чиста, что я сложилъ весь стыдъ на обычную, подозрительность Вивіенова характера.
— Я здѣсь пробылъ три часа, — сказалъ съ намѣреніемъ.
— Три часа?
Тотъ же взглядъ.
— И вотъ худшая тайна, которую я открылъ…. — я показалъ на этихъ литературныхъ манихеянъ.
— О! отвѣчалъ онъ беззаботно: — Французскіе романы! Не дивлюсь я, что вы просидѣли такъ долго. Я не могу читать ваши Англійскіе романы: они плоски и безтолковы, а тутъ истина и жизнь.
— Истина и жизнь! — воскликнулъ я, и каждый волосъ на головѣ поднялся у меня отъ удивленія. — Стало быть, да здравствуетъ ложь и смерть!
— Они вамъ не нравятся? вкусы необъяснимы.
— Извините, я объясняю ваши, если вы дѣйствительно считаете за истину и жизнь такія тяжелыя и прискорбныя нелѣпости. Ради Бога, не думайте, чтобъ въ Англіи кто нибудь могъ довести себя до чего-нибудь, кромѣ Стараго Бойле или острова Норфолка, еслибы сталъ соразмѣрять свой образъ дѣйствій съ превратными понятіями о свѣтѣ, которыя нашелъ я здѣсь.
— Сколько лѣтъ старше вы меня, — спросилъ Вивіенъ съ насмѣшкой, — что вы разъигрываете роль ментора, и поправляете мое незнаніе свѣта
— Вивіенъ, не лѣта и опытность говорятъ здѣсь, а что-то болѣе ихъ мудрое: инстинктъ сердца и честь джентельмена.
— Хорошо, хорошо! — сказалъ Вивіенъ, нѣсколько сбитый, оставьте бѣдныя книги, вы знаете мое мнѣніе: такъ или иначе книги мало дѣйствуютъ на насъ.
— Клянусь Египетской библіотекой и тѣнью Діодора! Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ вы послушали моего отца объ этомъ предметѣ! Пойдемте — прибавилъ я, съ глубокимъ состраданіемъ, — пойдемте, еще не поздно, дайте мнѣ представить васъ моему отцу. Я согласенъ читать Французскіе романы всю жизнь, если послѣ одной бесѣды съ Остиномъ Какстонъ вы не уйдете домой съ облегченнымъ сердцемъ и свѣтлымъ лицомъ. Пойдемте къ намъ обѣдать!
— Не могу, — сказалъ Вивіенъ, какъ бы смущенный, — не могу, потому что на дняхъ оставляю Лондонъ. Въ другое время, пожалуй, — прибавилъ онъ — мы можемъ встрѣтиться опять.
— Надѣюсь — сказалъ я, пожимая ему руку, — и это очень вѣроятно, тѣмъ болѣе съ тѣхъ поръ, какъ, на смѣхъ вамъ, я разгадалъ вашу тайну, ваше происхожденіе и родство.
— Какъ! — воскликнулъ Вивіенъ, поблѣднѣвъ и кусая губу — что вы хотите сказать? говорите.
— Развѣ вы не сынъ полковника Вивіенъ? Скажите правду, довѣрьтесь мнѣ.
Вивіенъ нѣсколько разъ тяжело вздохнулъ, сѣлъ и положилъ голову на столъ, смущенный, что былъ открытъ.
— Близко отъ дѣла — сказалъ онъ наконецъ — но не спрашивайте больше покуда. Придетъ время! — воскликнулъ онъ съ увлеченіемъ и вскакивая, — придетъ время, вы узнаете все: да, когда нибудь, если я буду живъ, когда это имя будетъ высоко стоять въ свѣтѣ, да, когда міръ будетъ у моихъ ногъ!
Онъ протянулъ свою правую руку, какъ будто бы желая захватить пространство, и все его лицо освѣтилось гордымъ энтузіазмомъ. Но блескъ потухъ, и при неожиданномъ возвращеніи къ своей злобной улыбкѣ, онъ сказалъ:
— Сны, опять сны! А, посмотрите-ка на эту бумагу.
Онъ вытащилъ какую-то бумагу, всю исписанную цифрами.
— Тутъ, кажется, весь денежный долгъ мой вамъ; черезъ нѣсколько дней я надѣюсь кончить его. Дайте мнѣ вашъ адресъ.
— О! — сказалъ я оскорбленный, — какъ вамъ не стыдно говорить мнѣ о деньгахъ, Вивіенъ.
— Это одинъ изъ тѣхъ инстинктовъ чести, которые вы такъ часто приводите, — отвѣчалъ онъ, краснѣя. — Простите меня.
— Вотъ мой адресъ, — сказалъ я, принявшись писать для того, чтобы скрыть мое волненіе. — Вамъ, надѣюсь, онъ часто будетъ нуженъ, и пишите мнѣ, что вы здоровы и счастливы.
— Если буду счастливъ, вы объ этомъ узнаете.
— Не хотите рекомендацій къ Тривеніону?
Вивіенъ подумалъ.
— Нѣтъ, не надо, я думаю. А если понадобится, напишу вамъ.
Я взялъ шляпу и собрался идти, ибо былъ оскорбленъ и обиженъ, какъ вдругъ, по невольному влеченію, Вивіенъ быстро подбѣжалъ ко мнѣ, обвилъ руками мою шею и цѣловалъ меня, какъ мальчикъ своего брата.
— Простите меня! — воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ: — я не думалъ, чтобы могъ любить кого-нибудь такъ, какъ вы заставили меня любить васъ, хоть и противъ моей натуры. Если вы не мой добрый ангелъ, это потому только, что моя натура и привычки сильнѣе васъ. Несомнѣнно, мы когда-нибудь встрѣтимся. Мнѣ, покуда, будетъ досугъ поразсмотрѣть, можетъ ли «свѣтъ быть моей раковиной?» Я хочу быть aut Caesar, aut nullus! Вообще мало знаю я латинскихъ цитатовъ!
— Вивіенъ!
— Идите теперь, добрый другъ мой, покуда я еще въ такомъ расположеніи, идите, чтобы я опять не смутилъ васъ выходкой прежняго человѣка. Идите, идите!
И взявъ меня тихо подъ руку, Франсисъ Вивіенъ проводилъ меня изъ своей комнаты и, вернувшись, заперъ дверь.
О, если бъ могъ я оставить ему Роберта Галль, вмѣсто этихъ неистовыхъ тифоновъ! Но было ли бы въ этомъ случаѣ полезно лекарство, или должна была суровая опытность прописать ему болѣе горькіе пріемы своей желѣзной рукою?
Когда я вернулся домой, къ самому обѣду, Роланда еще не было: онъ пришелъ уже поздно вечеромъ. Всѣ глаза были устремлены на него, въ ту минуту, какъ мы его привѣтствовали; лицо его было подобно маскѣ, мертво, строго, непроницаемо.
Внимательно затворивъ за собой дверь, онъ подошелъ къ камину, облокотился на него, стоя, и, черезъ нѣсколько мгновеній, спокойно спросилъ:
— Бланшь ушла спать?
— Ушла — сказала матушка, — но вѣрно еще не спитъ: она просила сказать ей, когда вы вернетесь.
Бровь Роланда разгладилась.
— Завтра, сестра, — сказалъ онъ тихо, — закажите ей, пожалуйста, траурное платье! Сынъ мой умеръ.
— Умеръ! — воскликнули мы всѣ въ одинъ голосъ, окружая его.
— Умеръ? Быть не можетъ…. Вы бы не выговорили это такъ спокойно. Умеръ? почемъ вы знаете? Васъ обманули. Кто вамъ сказалъ? Да почему вы это думаете?
— Я видѣлъ его тѣло, — отвѣчалъ дядя, съ тѣмъ же мрачнымъ спокойствіемъ. — Мы всѣ оплачемъ его. Пизистратъ, вы теперь также наслѣдникъ моего имени, какъ и отцова. Доброй ночи; извините меня всѣ вы, которые любите меня…. Я измучился….
Дядя зажегъ свою свѣчу и оставилъ насъ какъ бы подъ вліяніемъ громоваго удара: онъ скоро вернулся, посмотрѣлъ кругомъ, взялъ свою книгу, открытую на любимомъ мѣстѣ, опять поклонился и опять исчезъ. Мы взглянули другъ на друга, какъ будто бы намъ предстало видѣніе. Отецъ всталъ, вышелъ изъ комнаты и пробылъ въ Роландовой далеко, далеко за полночь. Мы съ матушкой не ложились, пока не вернулся онъ. Добродушное лицо его было очень грустно.
— Ну что, сэръ? Можете вы намъ сказать что-нибудь?
Отецъ покачалъ головой.
— Роландъ проситъ, чтобъ мы такъ же мало говорили объ его сынѣ теперь, какъ до сихъ поръ. Миръ живымъ, также, какъ мертвымъ. Китти, это перемѣняетъ наши планы: намъ надо ѣхать въ Кумберландъ; нельзя такъ оставить Роланда.
— Бѣдный, бѣдный Роландъ! — сказала матушка сквозь слезы. — И подумать, что отецъ и сынъ не помирились. Но Роландъ прощаетъ ему теперь, о, да,!
— Не Роланда можемъ мы упрекать! — сказалъ отецъ довольно строго, — а…. но что ужъ тутъ. Надо намъ выбраться изъ города какъ можно скорѣе: Роландъ оживетъ отъ родимаго воздуха своихъ старыхъ развалинъ.
Мы пошли спать, грустные.
— А я-то — подумалъ я — теряю одну изъ важныхъ цѣлей моей жизни…. Я надѣялся свести ихъ, примирить! Но, увы! есть-ли примиритель, подобный могилѣ?
Дядя три дня не выходилъ изъ своей комнаты и провелъ ихъ въ переговорахъ съ адвокатомъ (lawyer), а изъ нѣсколькихъ словъ, которыя обронилъ мой отецъ, можно было понять, что умершій оставилъ долги, и бѣдный капитанъ дѣлалъ заемъ подъ свое небольшое имущество. Такъ какъ Роландъ сказалъ, что онъ видѣлъ тѣло своего сына, я ожидалъ, что будутъ похороны, но объ этомъ не было ни слова. На четвертый день, Роландъ, въ глубокомъ траурѣ, сѣлъ въ наемную карету съ адвокатомъ, и отлучился часа на два. Воротившись домой, онъ опять заперся и не хотѣлъ даже видѣть отца. Но на слѣдующее утро, онъ явился, какъ всегда, и мнѣ даже показалось, что онъ былъ беззаботнѣе, нежели зналъ я его когда-либо: было ли это притворство, или худшее уже прошло и могила была для него сноснѣе неизвѣстности. На другой день, мы всѣ поѣхали въ Кумберландъ.
Этимъ временемъ дядя Джакъ безпрестанно бывалъ у насъ и — отдать ему справедливость — казался непритворно огорченъ несчастіемъ, постигшимъ Роланда. Въ самомъ дѣлѣ, не было въ Джакѣ недостатка въ сердцѣ, когда бы вы ни обратились къ нему, но трудно было найти сердце, если вы задумали пролагать путь черезъ карманы. Достойному спекулатору нужно было кончить многія дѣла съ отцомъ до нашего отъѣзда. Анти-издательское общество было открыто, и съ упорною помощью этого братства должно было родиться на свѣтъ Большое сочиненіе отца. Новый журналъ, литтературный Times, тоже далеко подвинулся, хотя и не выходилъ еще, и отецъ мой имѣлъ въ немъ большое участіе. Приготовленія къ нему дѣлались на почтенной ногѣ; три джентельмена, одѣтые въ черномъ, одинъ похожій на адвоката, другой на типографщика, третій нѣсколько на жида, являлись дважды съ бумагами неимовѣрной величины. По окончаніи всѣхъ этихъ прелиминарій, дядя Джакъ, ударивъ отца по спинѣ, сказалъ:
— И слава я состояніе обезпечены теперь! идите спокойно спать, вы оставляете меня здѣсь. Джакъ Тиббетсъ никогда не спитъ!
Мнѣ казалось страннымъ, что со времени моего неожиданнаго выхода изъ дома Тривеніона, они разу ни подумали ни объ комъ изъ насъ, ни самъ онъ, ни леди Эллгагаръ. Но вечеромъ, на канунѣ нашего отъѣзда, пришла любезная записка ко мнѣ отъ Тривеніона изъ его любимаго загороднаго дома (при ней были рѣдкія книги, въ подарокъ моему отцу): онъ писалъ коротко, что у нихъ въ семействѣ «хворали», что вынудило ихъ оставить городъ для перемѣны воздуха, но что леди Эллиноръ надѣется на будущей недѣлѣ навѣститъ мою мать; что онъ нашелъ между своими книгами любопытныя сочиненія о Среднихъ Вѣкахъ, и въ томъ числѣ полное изданіе Кардана, которыя имѣть, вѣроятно, отецъ будетъ радъ, почему и посылаетъ ихъ. На происшедшее между нами не было и намека.
Въ отвѣтѣ на эту записку, послѣ изъявленія благодарности за отца, который бросился на Кардана (Ліонское изданіе, 1063, 10 ч. in f.), какъ шелковичный червь на шелковицу, я выразилъ общія сожалѣнія наши о томъ, что не было никакой надежды видѣться съ леди Эллиноръ, потому что мы собрались ѣхать. Я бы прибавилъ что-нибудь о потерѣ дядиной, но отецъ подумалъ, что, такъ какъ Роландъ избѣгалъ всякаго разговора о сынѣ даже въ домашнемъ кругу, то тѣмъ болѣе желалъ, чтобъ вѣсть о его горѣ не выходила изъ этого круга.
А въ семействѣ Тривеніона хворали! Кто жъ это хворалъ? Общимъ выраженіемъ не удовлетворялся я, и вмѣсто того, чтобъ послать отвѣтъ Тривеніону по почтѣ, я понесъ его самъ въ его домъ. Въ отвѣтъ на мои вопросы, привратникъ сказалъ, что ждутъ все семейство въ концѣ недѣли, что слышно, что леди Эллиноръ и миссъ Тривеніонъ обѣ были нездоровы, но теперь имъ лучше. Я оставилъ мое письмо, приказавъ отправить его, и, уходя, чувствовалъ, что раны мои открылись снова.
Для нашего путешествія заняли мы цѣлый дилижансъ, и безмолвно было оно, это путешествіе, пока не пріѣхали мы въ небольшой городокъ, лежавшій въ восьми миляхъ отъ дядина имѣнія, куда намъ надо было ѣхать уже не большой дорогой.. Дядя настоялъ на томъ, чтобъ ему отправиться впередъ, и, хотя онъ еще до нашего отъѣзда увѣдомилъ о нашемъ прибытіи, онъ безпокоился объ томъ, чтобы бѣдная башня не приняла насъ какъ можно лучше: онъ и уѣхалъ одинъ, а мы расположились въ гостинницѣ.
На другой день мы взяли карету особеннаго объема, ибо обыкновенный экипажъ не вмѣстилъ бы насъ съ книгами моего отца, и поплелись черезъ лабиринтъ весьма непривлекательныхъ дорогъ, которыхъ не вызвалъ еще отъ ихъ первобытнаго хаоса ни одинъ Маршалъ Бадъ. Болѣе всего оказались чувствительными къ толчкамъ бѣдная миссиссъ Примминсъ и ея канарейка: первая, сидѣвшая на переднемъ мѣстѣ, качаясь на связкахъ разной величины и вида, на которыхъ (безъ исключенія) было надписано: берегитесь, чтобы нижнее не положить на верхъ (зачѣмъ — не знаю, ибо все это были книги, и какъ бы ни лежали онѣ, это вѣроятно не измѣнило бы ихъ матеріальнаго достоинства), — первая, говорю, старалась протянуть свои руки надъ этими dissecta membra, и, хватаясь правой рукой за одну дверцу, лѣвой за другую, уподоблялась Австрійскому орлу. Канарейка исправно отвѣчала крикомъ удивленія на всякое: «помилосердуйте!» и «Господи, ты Боже мой!» которыя вырывали изъ устъ миссиссъ Примминсъ паденіе колеса въ колею и скачекъ изъ нея, со всею эмфатическою скорбью извѣстнаго Αἴ, αἴ! въ Греческихъ хорахъ.
Отецъ, надвинувъ на брови широкую шляпу, былъ погруженъ въ размышленія. Передъ нимъ вставали картины его юности, и память его, легкая какъ крыло духа, летѣла черезъ колеи и пригорки. А матушка, сидѣвшая рядомъ съ нимъ, положивъ руку на его плечо, ревниво слѣдила за выраженіями его лица. Думала-ли она, что на этомъ задумчивомъ челѣ было сожалѣніе о старой любви? Бланшь, до сихъ поръ печальная и все плакавшая съ тѣхъ поръ, какъ на нее надѣли трауръ, и сказали, что уже не было у ней брата (хотя и не помнила она его), стала изъявлять дѣтское любопытство и непремѣнно первая хотѣла увидѣть любимую отцову башню. Бланшь сидѣла у меня на колѣняхъ; я раздѣлялъ ея нетерпѣніе. Наконецъ показался церковный шпицъ, церковь, рядомъ съ ней — большое четвероугольное зданіе — пресвитерство (прежній дома, моего отца), длинная, неправильная улица хижинъ и бѣдныхъ лавокъ, съ немногими лучшими домами между нихъ; на заднемъ планѣ, сѣрая, обезображенная масса стѣнъ и развалинъ, расположенныхъ на одномъ изъ тѣхъ возвышеній, гдѣ Датчане любили раскидывать лагерь или строить укрѣпленіе, — съ высокою, простою, Англо-Норманскою башнею, подымающеюся изъ ихъ середины. Кругомъ ея было нѣсколько деревьевъ, тополей и сосенъ, осѣненныхъ могучимъ дубомъ, цѣлымъ и невредимымъ. Теперь дорога вилась позади пресвитеріи и поднималась круто. Что за дорога! Весь приходъ слѣдовало бы наказать за нее. Еслибы я сдѣлалъ такую дорогу даже на картѣ, и подалъ ее доктору Герману, мнѣ, кажется, не было бы покоя на цѣлую недѣлю!
Карста наша вдругъ остановилась.
— Выйдемте! — сказалъ я, отворивъ дверь и соскочивъ на землю для примѣра.
Бланшь послѣдовала за мною, потомъ мои почтенные родители. Когда дошла очередь до миссиссъ Примминсъ, отецъ замѣтилъ:
— Я думаю, миссиссъ Примминсъ, что вамъ надо остаться, чтобы удержать на мѣстѣ книги.
— Что вы, Богъ съ вами! — воскликнула Примминсъ, въ ужасѣ.
— Отвлеченіе такой массы или moles (тяжесть, грузъ), мягкой и упругой, каково всякое мясо, могущей войти во всѣ углы мертвой матеріи, такое отвлеченіе миссиссъ Примминсъ оставитъ пустоту, которой не выдержитъ ни одна система въ природѣ, ни одна искусственная организація. Начнется правильная пляска атомовъ, миссиссъ Примминсъ; книги мои полетятъ туда, сюда, на полъ, изъ окна!
Corporis officium est quoniam omnia deorsum.
Назначеніе тѣла, подобнаго вашему, миссиссъ Примминсъ, — тяготѣть надъ всѣми вещами, удерживать ихъ въ равновѣсіи, какъ вы узнаете о томъ на этихъ же дняхъ, то есть, если сдѣлаете мнѣ удовольствіе прочесть Лукреція и усвоить себѣ ту матеріальную философію, которой вы, миссиссъ Примминсъ — говорю это безъ лести — живое олицетвореніе.
Эти первыя слова отца съ отъѣзда нашего изъ гостинницы, казалось, убѣдили матушку, что не зачѣмъ было ей бояться его задумчивости: она стала весела и, смѣясь, сказала:
— Посмотри на бѣдную Примминсъ, а потомъ на этотъ пригорокъ.
— Можешь распоряжаться Примминсъ, если берешься отвѣчать за остальное, Китти. Только я предупреждаю тебя, что это противъ законовъ физики.
Сказавъ это, онъ пошелъ довольно скоро; потомъ, взявъ меня подъ руку, остановился, посмотрѣлъ кругомъ и громко и свободно вдохнулъ родимый воздухъ.
— Однако — сказалъ отецъ, исполнивъ это изъявленіе благодарности и любви, — однако, надо признаться, что нѣтъ нигдѣ мѣста хуже, кромѣ Графства Кембриджскаго![15]
— Напротивъ — сказалъ я — оно широко и просторно, у него своя красота. Въ этихъ необозримыхъ, волнующихся, невоздѣланныхъ, безлѣсныхъ степяхъ вся прелесть первобытнаго безмолвія! И какъ онѣ подходятъ къ характеру развалинъ! Все здѣсь феодально: я теперь лучше понимаю Роланда.
— Не случилось бы чего съ Карданомъ! — воскликнулъ отецъ: — онъ отлично переплетенъ; онъ такъ славно упирался въ самую мясистую часть этой безпокойной Примминсъ.
Бланшь, между тѣмъ, убѣжала далеко впередъ, и я поспѣшилъ за ней. Тутъ еще сохранились остатки глубокой траншеи (окружавшей развалины съ трехъ сторонъ, между тѣмъ какъ съ четвертой былъ изломанный парапетъ), любимаго вида укрѣпленія Тевтонскихъ племенъ. Насыпь, сдѣланная на кирпичныхъ сводахъ, замѣнила прежній подъемный мостъ, а наружныя ворота были только масса живописныхъ развалинъ. На дворѣ стараго замка была площадка, гдѣ нѣкогда творилось правосудіе, и посреди его, сравнительно пощаженная временемъ, высилась башня, изъ которой вышелъ къ намъ на встрѣчу владѣлецъ-ветеранъ.
Предки его, можетъ быть, приняли бы насъ великолѣпнѣе, но едва-ли болѣе ласковый привѣтъ могли они сдѣлать намъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ своемъ владѣніи, Роландъ казался другимъ человѣкомъ. Его угловатость, отталкивавшая тѣхъ, кто не понималъ ея, исчезала. Онъ казался менѣе гордъ, потому именно, что онъ и его гордость, на этой землѣ, были въ ладу между собой. Какъ любезно протянулъ онъ правую руку свою моей матери, не подражая неумѣстной развязности современныхъ рыцарей, какъ осторожно и внимательно провелъ онъ ее черезъ репейники, кусты и камни, къ низкой двери надъ сводомъ, гдѣ высокаго роста слуга, въ которомъ не трудно было узнать стараго солдата, въ ливреѣ, сообразной безъ сомнѣнія съ цвѣтами его герба (чулки его были красные), стоялъ, выпрямившись, какъ часовой. Когда мы вошли въ залу, она смотрѣла такъ весело, что мы были поражены удивленіемъ. Въ ней былъ большой каминъ и, хотя было лѣто, въ каминѣ горѣлъ огонь! Но это ни мало не казалось лишнимъ, потому что въ залѣ не было потолка, а окна были такъ малы и узки, и устроены такъ высоко и глубоко, что можно было подумать, что мы вошли въ подземелье. И все-таки эта комната имѣла видъ, веселый и пріятный, въ особенности благодаря огню, частію же пестрымъ обоямъ съ одной стороны, а съ другой, соломенной рогожкѣ, утвержденной вдоль нижней части стѣнъ, и меблировкѣ, свидѣтельствовавшей о живописномъ вкусѣ дяди. Когда мы наглядѣлись и насмотрѣлись вдоволь на залу, дядя повелъ насъ не по одной изъ тѣхъ широкихъ лѣстницъ, какія видите вы въ нынѣшнихъ домахъ, а по маленькой, каменной, винтообразной, — показывать комнаты, назначенныя для его гостей. Была, во первыхъ, узкая комната, которую онъ назвалъ кабинетомъ моего отца, по истинѣ устроенная для философа, ревнующаго отрѣшиться отъ міра; нужно было влѣзть на лѣстницу, чтобъ выглянуть въ окно, и тогда зрѣніе человѣка, даже не близорукаго, не могло обнять, ничего болѣе небольшаго отверстія въ стѣнѣ, которое представляло взору одно небо Кумберланда, и изрѣдка на немъ летѣвшую ворону. Но отецъ — я кажется, уже сказалъ это прежде, — не заботился о картинахъ природы, и съ удовольствіемъ смотрѣлъ на келью, назначенную для него.
— Можно, когда хотите, прибить полки для вашихъ книгъ — сказалъ дядя, потирая руки.
— Доброе бы дѣло! — отвѣчалъ отецъ — онѣ такъ долго находились въ лежачемъ положеніи, и имъ вѣрно было бы пріятно порасправиться, бѣдняжкамъ. Любезный Роландъ, эта комната назначена для книгъ, такъ кругла она и глубока. Я буду здѣсь, какъ Истина въ колодцѣ.
— А вотъ комната для васъ, сестрица, прямо изъ этой — сказалъ дядя, отворяя небольшую дверь въ прекрасную комнату, съ низкимъ окномъ и желѣзнымъ балкономъ, — а рядомъ, спальня. Что касается до васъ, Пизистрать, я боюсь, чтобы не пришлось вамъ покуда помѣститься по солдатски. Но не бойтесь: въ день или въ два мы устроимъ все это достойно полководца вашего славнаго имени; онъ былъ великій полководецъ, Пизистратъ I, не правда-ли?
— Говорятъ, — отвѣчалъ отецъ, — не люблю я его.
— Здѣсь вы можете говорить все, что хотите! — отвѣчалъ Роландъ весело, и повелъ меня вверхъ по лѣстницамъ, продолжая извиняться передо мной, такъ что я думалъ, что мнѣ придется жить въ тюрьмѣ или въ конурѣ. Подозрѣнія мои мало разсѣялись, когда я увидѣлъ, что мы выходили изъ башни и шли по направленію къ тому, что казалось мнѣ кучей однѣхъ развалинъ, на правой сторонѣ двора. Но я былъ пріятно пораженъ, найдя посреди этихъ развалинъ комнату съ просторнымъ окномъ, откуда былъ видъ на всю мѣстность, и построенную непосредственно надъ клочкомъ земли, обработаннымъ на подобіе сада. Убранство было хорошо, хоть и просто, стѣны и полы — покрыты рогожками, и, не взирая на необходимость переходить весь дворъ, для сообщенія съ домомъ и лишеніе въ современномъ удобствѣ, называемомъ сонеткой, я разсчелъ, что ничего лучше не могъ желать я.
— Да это удивительная комната, любезный дядюшка! Повѣрьте, что здѣсь былъ будуаръ прежнихъ дамъ де-Какстонъ, миръ праху ихъ!
— Нѣтъ — сказалъ дядя важно. — Я думаю, что это была комната капеллана, потому что правѣе отъ васъ была домашняя церковь: раньше была церковь въ самой башнѣ; рѣдко встрѣтите вы настоящій укрѣпленный замокъ безъ домашней церкви, колодца и залы. Я могу показать вамъ часть крыши первой: послѣдніе цѣлы; колодецъ прелюбопытенъ, онъ вырытъ въ стѣнѣ въ одномъ изъ угловъ залы. При Карлѣ I, нашъ предокъ опустилъ туда въ ведрѣ своего единственнаго сына, во время осады замка бунтовщиками. Я не говорю вамъ, что самъ старикъ не спрятался отъ этой сволочи: не тотъ былъ человѣкъ. Сынъ остался живъ, сдѣлался расточителемъ и держалъ въ колодцѣ вино. Онъ пропилъ не одинъ изъ отцовскихъ акровъ.
— Я бы его вычеркнулъ изъ родословной, на вашемъ мѣстѣ. Но, скажите, пожалуйста, не дознались вы, гдѣ была комната того великаго сэра Вилльяма, на счетъ котораго отецъ изъявляетъ такой постыдный скептицизмъ?
— Сказать вамъ по секрету — отвѣчалъ капитанъ, слегка толкнувъ меня пальцемъ въ бокъ, — въ ней-то я и помѣстилъ отца! Тамъ въ гербѣ Іоркской розы есть буквы В. К., а число, три года передъ Босвортскою битвой, вырѣзано на каминѣ.
Я не могъ не раздѣлить смѣха дяди по поводу этой характеристической шутки, и, поздравивъ его съ такимъ благоразумнымъ средствомъ проводить свое убѣжденіе, спросилъ, какимъ образомъ онъ умѣлъ такъ хорошо поддержать башню, тѣмъ болѣе, что такъ рѣдко навѣщалъ ее съ тѣхъ поръ, какъ выкупилъ.
— Видите ли — сказалъ дядя — нѣсколько лѣтъ тому назадъ, этотъ несчастный, котораго вы видите теперь у меня въ услуженіи, — садовникъ, ключникъ, келарь, дворецкій и все, куда вы захотите его употребить, получилъ отставку какъ инвалидъ. Я помѣстилъ его сюда, и, такъ какъ онъ превосходный плотникъ и кромѣ того прекрасно воспитанъ, я объяснилъ ему, въ чемъ заключаются мои желанья, и каждый годъ откладывалъ небольшую сумму для поддержекъ и омеблированія. Удивительно какъ все это мнѣ дешево стоитъ: Болтъ, бѣдняга, (это его имя) такъ хорошо понимаетъ дѣло, и большую часть мебели (которая — вы видите — древняя, и прилична) онъ собралъ по хижинамъ и фермамъ околодка. Однакожъ все еще пропасть комнатъ пустыхъ, но что дѣлать? — прибавилъ онъ, слегка перемѣняясь въ лицѣ, — въ послѣднее время я не могъ отложить ничего. Но пойдемте — заключилъ онъ, съ видимымъ усиліемъ — посмотрите мою казарму: она по ту сторону залы и выстроена, безъ сомнѣнія, изъ бывшихъ службъ.
Проходя чрезъ дворъ, мы увидѣли нашу карету, только что остановившуюся у входа въ башню. Голова отца была просунута въ окно; онъ собиралъ свои книги и, подобно оракулу, металъ въ миссиссъ Примминсъ, за пустоту ею оставленную, проклятія на разные тоны; миссиссъ Примминсъ, поднявъ передникъ, получала книги и проклятія, вынося ихъ съ ангельскимъ терпѣніемъ, возводя очи къ небу, и что-то шептала про «бѣдныя, старыя кости.» Кости миссиссъ Примминсъ уже двадцать лѣтъ обратились въ миѳы, и вы скорѣе бы нашли плезіозавръ въ жирной почвѣ болота Ромнейскаго, нежели кость въ этихъ слояхъ мяса, въ которые бѣдный отецъ мой полагалъ тщательно закутать своего Кардена.
Предоставивъ имъ мириться между собою и пройдя низкимъ ходомъ, мы вошли въ комнату Роланда. О, конечно, Болтъ понималъ свое лѣло! онъ проникъ до задушевныхъ струнъ Роландова сердца. Бюффонъ говоритѣ: lé style — c’est l’homme, въ слогѣ видѣнъ человѣкъ; здѣсь о человѣкѣ можно было заключить по комнатѣ. Невыразимая, солдатская, методическая опрятность, свойственная Роланду поражала прежде всего: она же была отличительною чертой цѣлаго. Потомъ переходя къ подробностямъ, стояли тутъ на высокихъ дубовыхъ полкахъ; книги, которыми отецъ любилъ попрекать одареннаго пылкимъ воображеніемъ брата: Фруассаръ, Барантъ, Жоанвиль, Смерть Артура, Амадисъ, Царица фей Спенсера, богатый экземпляръ Горды Струтта; Сѣверныя Древности Маллета, Гомеръ Поппе, — сочиненія о литьѣ пушекъ, стрѣльбѣ изъ лука, о соколиной охотѣ; о фортификаціи; древнее рыцарство и нынѣшняя война лежали рядомъ.
Древнее рыцарстѣо и современная война! Взгляните этотъ кованый шлемъ, съ гербомъ Какстоновъ; взгляните на этотъ трофей, рядомъ съ нимъ, — Французскую кирассу — на этотъ старый штандартъ (почетную принадлежность руки царя) и скрещенные надъ нимъ штыки. А надъ каминомъ чистые и свѣтлые (ихъ, увѣряю васъ, чистятъ каждый день), сабля, чушки и пистолеты самаго Роланда. Вотъ и сѣдло, на которомъ зашатался онъ, когда нога…. Я вздохнулъ, я тяжело вздохнулъ, тихо отошелъ, и, не будь тутъ Роланда; я поцѣловалъ бы этотъ мечь, столько же почтенный какъ если бы былъ онъ Баярдовъ или Сиднеевъ.
Дядя слишкомъ былъ скроменъ, чтобъ объяснить себѣ мое смущеніе: онъ скорѣе думалъ, что я, отвернувшись, хотѣлъ скрыть смѣхъ, возбужденный во мнѣ его суетностію, и сказалъ стыдливымъ тономъ извиненія:
— Да вѣдь это все Болтъ!
Нашъ хозяинъ угощалъ насъ съ гостепріимствомъ, рѣзко противоположнымъ его Лондонской бережливости. Безъ сомнѣнія, Болтъ поймалъ огромную щуку, явившуюся въ главпира; Болтъ, конечно, содѣйствовалъ воспитанію превосходныхъ цыплятъ ab ovo; Болтъ же дѣлалъ Испанскую яичницу; для остальнаго добровольными помощниками ему были скотный дворъ и огородъ, столько различные отъ тѣхъ торговыхъ источниковъ, въ которыхъ черпаютъ столичные кондотьеры, мясникъ, и зеленщикъ, для угощенія горожанъ.
Вечеръ прошелъ превесело: Роландъ, противъ обыкновеннаго, управлялъ бесѣдой. Пробило одиннадцать часовъ, когда Болтъ явился съ фонаремъ, для того чтобы проводить меня черезъ дворъ и развалины къ моей спальнѣ; и каждую ночь, будь она свѣтла или темна, онъ стоялъ на точномъ исполненіи этого обряда.
Долго не могъ я заснуть, долго не могъ я повѣрить, что такъ немного дней прошло съ того времени, когда Роландъ услышалъ о смерти своего сына, этого сына, котораго участь такъ долго его мучила; и никогда Роландъ не казался такъ беззаботенъ! Было ли это естественно, было ли тутъ усиліе? Нѣсколько дней не умѣлъ я разрѣшить этого вопроса, и разрѣшилъ его все-таки не совсѣмъ удовлетворительно. Усиліе ли это было, или, вѣрнѣе, преднамѣренная, систематическая рѣшимость? Мгновеніями голова Роланда наклонялась, брови хмурились, весь человѣкъ видимо опускался. Все же это были только мгновенія; онъ ободрялся, какъ задремавшій скакунъ при звукѣ трубы, и сбрасывалъ гнетущее бремя. Но, въ силу ли его рѣшимости или помощью другой цѣпи размышленій, я не могъ не замѣтить, что тоска Роланда была не такъ тяжела и горька, какъ прежде, не такъ, какъ должно было предполагать. Казалось, онъ со дня на день, болѣе и болѣе, переносилъ привязанность свою отъ умершаго на окружавшее его, особенно на Бланшь и меня. Онъ явно показывалъ, что смотритъ теперь на меня, какъ на своего законнаго наслѣдника, на будущую опору его имени: онъ любилъ повѣрять мнѣ свои небольшіе планы и совѣтоваться со мною на этотъ счетъ. Онъ обходилъ со мной всѣ свои владѣнія (о которыхъ скажу болѣе вслѣдъ за симъ), показывалъ, съ каждаго возвышенія, куда взбирались мы, какъ обширныя земли, принадлежавшія его предкамъ, простирались до небокрая; смущенною рукой развертывалъ разсыпавшуюся родословную, и тихо останавливался на предкахъ, занимавшихъ военныя должности, или павшихъ на полѣ сраженія. Былъ тутъ одинъ крестоносецъ, послѣдовавшій за Ричардомъ въ Аскалонъ; былъ рыцарь, сражавшійся при Аженкурѣ; былъ одинъ кавалеръ (котораго изображеніе уцѣлѣло) съ прекрасными кудрями, павшій подъ Ворчестеромъ, безъ сомнѣнія тотъ, который отправилъ сына своего прохлаждаться въ колодецъ, посвященный сыномъ болѣе пріятному употребленію. Но изъ всѣхъ этихъ знаменитостей ни одной не чтилъ дядя наравнѣ съ апокрифическимъ сэръ Вилліамомъ, можетъ быть по духу противорѣчія, а почему? потому что, когда измѣнникъ Стенлей рѣшилъ участь Босвортскаго сраженія и раздался отчаянный крикъ: измѣна, измѣна! сорвавшійся съ устъ послѣдняго изъ Плантагенетовъ, этотъ вѣрный изъ вѣрныхъ, этотъ истый воинъ бросился съ отвагою льва вслѣдъ за Ричардомъ.
— Вашъ отецъ говоритъ, что Ричардъ былъ убійца и узурпаторъ — сказалъ какъ-то дядя. — Сэръ, это можетъ быть и правда и нѣтъ; но не на полѣ сраженія было разсуждать подчиненнымъ о характерѣ вождя, имъ вѣрившаго, въ особенности когда стояла противъ нихъ дружина чужеземныхъ наемниковъ. Я не согласился бы происходить отъ этого отступника Стенлея, сдѣлайте вы меня владѣльцемъ всѣхъ земель, какими могутъ похвалиться всѣ графы Дерби. Сэръ, когда есть привязанность къ государю, человѣкъ сражается и умираетъ за великое начало, за бладородную страсть; сэръ Вилліамъ платалъ послѣднему изъ Плантагенетовъ за благодѣянія, полученныя имъ отъ перваго.
— И все-таки подвержено сомнѣнію — замѣтилъ я съ намѣреніемъ — не Вильямъ ли Какстонъ типографщикъ….
— Муки, чума и огонь этому Вильяму Какстонъ и его изобрѣтенью! восклинулъ звѣрски дядя. — Когда было книгъ не много, по крайней мѣрѣ онѣ были хороши. А теперь, когда онѣ такъ обильны, онѣ сбиваютъ разсудокъ, уродуютъ умъ, изгоняютъ изъ уваженія хорошія книги и проводятъ борозду нововведеній по всякому клочку старой почвы; развращаютъ женщинъ, изнѣживаютъ до женственности мужчинъ, рождаютъ племя самоувѣренныхъ и пустыхъ празднослововъ, всегда могущихъ найти бездну книгъ въ объясненіе неисполненія своего долга; утончаютъ древнія, старыя добродѣтели до того, что обращаютъ ихъ въ остротъ; и сентиментальность! Прежде все воображеніе тратилось на благородную дѣятельность, отвагу, предпріимчивость, высокіе подвиги и стремленія; теперь воображеніе имѣетъ только тотъ, кто поддерживаетъ раздраженіе страстей, которыхъ никогда не раздѣлялъ, и все, что есть въ немъ жизненной силы, онъ соритъ на призрачную любовь Бондъ и Сенъ-Джемсъ-стрита. Сэръ, рыцарство кончилось, когда родилось книгопечатаніе. И навязывать мнѣ въ предки изъ всѣхъ людей, когда-нибудь жившихъ и мыслившихъ, человѣка который разрушилъ болѣе другихъ то, что уважаю я болѣе всего, который, съ своимъ проклятымъ изобрѣтеніемъ, возстановилъ противъ уваженія ко всѣмъ предкамъ вмѣстѣ, — да это варварство, на какое никогда бы не былъ способенъ мой братъ, еслибъ не овладѣлъ имъ этотъ злой духъ типографщика!
Чтобъ въ благословенномъ девятнадцатомъ вѣкѣ человѣкъ могъ быть такимъ Вандаломъ! Дядя говорилъ такъ, какъ постыдился бы говорить Атила, и такъ скоро послѣ ученой рѣчи отца о гигіенической силѣ книгъ: это повергало въ отчаяніе на счетъ успѣха ума и способности къ уровершенствованію человѣческаго рода. А я увѣренъ, что, въ то время у дяди была въ карманахъ пара книгъ, и одна изъ нихъ Робертъ Галль! въ самомъ дѣлѣ, онъ впалъ въ какое-то воодушевленіе и не зналъ, какія говорилъ безсмыслицы. Но эта вспышка капитана Роланда прервала нить моего разсказа. Уфъ! Надо передохнуть и начать съизнова! Да, не взирая на мою дерзость, старый солдатъ явно привязывался ко мнѣ болѣе и болѣе. И, кромѣ нашихъ критическихъ наблюденій надъ имѣніемъ и родословной, онъ бралъ меня съ собою на продолжительныя прогулки къ отдаленнымъ селеніямъ, гдѣ только можно было встрѣтить что-нибудь замѣчательное, напоминавшее о Какстонахъ: древнее вооруженіе, надпись на памятникѣ. И онъ заставлялъ меня смотрѣть на топографическія сочиненія и историческія преданія (забывая, Готѳъ эдакой, что всѣмъ этимъ свидѣтельствамъ былъ обязанъ отвергаемому типографщику!) для того только, чтобъ найти какой нибудь анекдотъ о любимыхъ покойникахъ. Въ самомъ дѣлѣ, околодокъ, миль на нѣсколько кругомъ, представлялъ слѣды старыхъ Какстоновъ: ихъ рука была не на одной сломаной стѣнѣ. Какъ ни были темны эти слѣды въ сравненіи съ великимъ труженикомъ въ Вестминстерѣ, къ которому прицѣплялся мой отецъ, однакожъ, изъ общаго уваженія и наслѣдственной привязанности къ старому имени, и въ хижинахъ и въ замкахъ, было очевидно, что прошедшія времена, освѣщавшія ему путь, озаряли блескомъ не обезчещенные гербы. Забавно было видѣть почтеніе, оказываемое этому маленькому гидалго едва трехсотлѣтнему, — патріархальную нѣжность, съ которой онъ за него отплачивалъ. Роландъ заходилъ въ хижину, клалъ свою пробочную ногу у очага, и по цѣлымъ часамъ толковалъ съ хозяиномъ о предметахъ наиболѣе близкихъ къ его сердцу. Есть особенное пониманіе аристократизма между сельскими жителями: они любятъ старыя имена и фамиліи, они сродняются съ почестями рода, какъ бы своего клана. Они не обращаютъ такъ много вниманія на состояніе, какъ городскіе жители и среднее сословіе; они питаютъ сожалѣніе, полное уваженіе къ бѣдности хорошаго рода. Ктому-же этотъ Роландъ, обѣдавшій у кухмистера (in а cook shope) и бравшій сдачу съ шиллинга, отказывавшій себѣ въ разорительной роскоши наемнаго кабріолета, здѣсь становился до безмѣрія расточительнымъ къ окружавшимъ его. На своихъ наслѣдственныхъ акрахъ онъ дѣлался другимъ человѣкомъ. Скромно одѣтый капитанъ, терявшійся въ вихрѣ Лондона, здѣсь являлся щедрымъ и расточительномъ, такъ что ему подивился бы самъ Честерфильдъ. И если истинный признакъ учтивости — нравиться, я бы желалъ, чтобы вы взглянули, какъ всѣ лица улыбались капитану Роланду, когда шелъ онъ по селенію, кланяясь на обѣ стороны.
Однажды добрая, простая старуха, знавшая Роланда мальчикомъ, увидѣвъ его опиравшимся на мою руку, остановила насъ, какъ говорила она, чтобы наглядѣться на меня.
Ксчастію я былъ довольно изряднаго роста, чтобъ не бояться даже смотра матроны Кумберланда. Послѣ привѣтствія, чрезвычайно понравившагося Роланду, она сказала мнѣ, показывая на Роланда:
— Вамъ есть еще время, сэръ. Пользуйтесь имъ, чтобы сдѣлаться такимъ же, какъ онъ…. Вы будете такіе-же, если Богъ вамъ дастъ пожить: это вѣрно. На этомъ деревѣ никогда не было дурныхъ вѣтокъ. Милостивы къ маленькимъ людямъ: всѣ вы были такіе изстари. Богъ да благословитъ старое имя, хоть не велико наслѣдіе! Это имя для бѣднаго звучитъ какъ червонецъ! —
— Видите теперь, — сказалъ Роландъ, когда мы разстались съ старухой, — чѣмъ мы обязаны именемъ, чѣмъ обязаны нашимъ предкамъ? видите, что самый далекій изъ нихъ имѣетъ право на уваженіе и благодарность: онъ былъ отцомъ цѣлаго рода. «Чти отца твоего….» Не сказано: чти твоего сына…. Если сынъ обезчеститъ насъ, и умершихъ, и святость наслѣдственныхъ добродѣтелей, словомъ, имя, если….
Капитанъ остановился и съ чувствомъ прибавилъ:
— Но теперь вы мой наслѣдникъ, я не боюсь теперь! И что до горя безумнаго старика! имя, это наслѣдіе поколѣній, спасено, слава Богу… имя…
Загадка была разрѣшена: я понялъ, почему, несмотря на всю грусть о потерѣ сына, честолюбивый отецъ былъ утѣшенъ. Онъ самъ былъ менѣе отецъ, нежели сынъ нескончаемой смерти. Изъ каждой могилы, гдѣ спалъ предокъ, онъ слышалъ голосъ. Онъ согласился бы на всякое лишеніе, лишь бы не страдали предки. Роландъ былъ болѣе, нежели на половину Римлянинъ: сынъ всегда бы звучалъ въ его нѣжномъ сердцѣ, но предки были часть его вѣрованія.
Но мнѣ бы слѣдовало работать и приготовляться къ Кембриджу. Да, куда тутъ къ чорту. Болѣе всего нужно было заняться мнѣ Греческимъ сочиненіемъ. Я приходилъ къ отцу, который, какъ извѣстно, въ этомъ дѣлѣ былъ какъ дома. Но увы, мудрено найти ученаго, который былъ бы хорошій учитель.
Добрый батюшка! Если удовлетвориться тѣмъ, что вы по природѣ своей, нельзя найти лучшаго наставника для сердца, головы, правилъ вкуса, когда, замѣтивъ, что нужно вылечить рану, исправить недостатокъ, вы вытираете очки или суете руку между рубашкой и жилетомъ. Но подходить къ вамъ, коротко и сухо, однообразно, правильно, съ книгой и упражненіемъ въ рукѣ, видѣть мрачное терпѣніе, съ которымъ вы отрываетесь отъ большаго волюма Кардана, въ медовый мѣсяцъ обладанія имъ, слѣдить за тѣмъ, какъ спокойныя брови постепенно измѣняются въ ломаныя линіи надъ ложнымъ количествомъ или варваризмомъ, пока не вырвется у васъ это ужасное: рарае! значущее — я въ томъ увѣренъ — въ вашихъ устахъ гораздо болѣе, нежели въ то время, когда Латынь была живой языкъ и рарае, было восклицаніе естественное и не педантическое, — нѣтъ, я лучше соглашусь тысячу разъ запутаться въ моемъ собственномъ мракѣ, нежели зажигать мой ночникъ у лампы этого рарае береговъ Флегетона!
И тогда отецъ, задумчиво, ласково и удивительно-тихо вычеркивалъ три четверти стиховъ своего любимца и замѣнялъ ихъ другими, которые явно были превосходны, но почему — этого опредѣлительно не было видно. Тогда, если спросить: почему? отецъ въ отчаяніи началъ головой и говорилъ: — должно чувствовать почему!
Короче, ученость была для него тоже, что поэзія: онъ также не могъ учить васъ ничему, какъ Пиндаръ не показалъ бы вамъ, какъ написать оду. Вы обоняли ароматъ, но схватить и разобрать его, вы не могли также, какъ нельзя ладонью вытянуть запахъ изъ розы. Я скоро оставилъ моего отца съ Карданомъ и большою книгой, которая, сказать мимоходомъ, подвигалась плохо. Дядя Джакъ настоялъ чтобъ она была издана in quarto и съ пояснительными рисунками. Эти рисунки отнимали бездну времени и должны были стоить пропасти денегъ, но издержки были дѣло Антииздательскаго Общества. А самому мнѣ какъ было заняться? Только что уходилъ я въ свою комнату, pemius orbe divisas, убѣжденный, что отдѣлился отъ свѣта, слышался стукъ въ дверь. То матушка, добровольно взявшаяся устроить занавѣски у всѣхъ оконъ (пустое излишество, которое забылъ или пренебрегъ Болтъ) является спросить, какъ устроены дрепри у миссиссъ Тривеніонъ — предлогъ, чтобъ видѣть собственными глазами, не грустенъ-ли я, ибо съ той минуты, какъ она услышитъ, что я заперся у себя въ комнатѣ, она увѣрена, что это съ горя. То Болтъ, дѣлающій полки для моего отца, хочетъ посовѣтоваться со мной на всякомъ шагу, особенно съ тѣхъ поръ, какъ я далъ ему готическій рисунокъ, который неимовѣрно ему нравится. То Бланшь, которую въ какую-то несчастную минуту, я обѣщался учить рисовать, крадется на цыпочкахъ, увѣряя, что не будетъ мѣшать мнѣ, и сидитъ такъ спокойно, что выводитъ меня изъ терпѣнья. То наконецъ, и это всего чаще, капитанъ зоветъ меня гулять, ѣздить верхомъ, ловить рыбу. И вотъ, о Св. Губертъ, покровитель охоты! приходитъ блестящій Августъ: въ пустыхъ поляхъ явилась дичь, дядя далъ мнѣ ружье, изъ котораго онъ стрѣлялъ въ мои лѣта, одноствольное съ кремнемъ; вы, конечно, не смѣялись бы надъ нимъ, если бъ видѣли его доблестныя дѣла въ рукахъ Роланда, за-то въ моихъ…. Я всегда могъ свалить срамъ на кремень! Время, такимъ образомъ, шло скоро, и если у Роланда и у меня были часы грусти, мы поднимали ихъ прежде, нежели садились они, и подстрѣливали ихъ въ крыло, лишь, только взлетали они.
Кромѣ того, хотя ближайшія окрестности были безплодны и пусты, мѣстность, на нѣсколько миль, была такъ полна занимательныхъ предметовъ, видовъ столь поэтически-величественныхъ или милыхъ сердцу; и, по временамъ, мы отрывали отца отъ Кардановъ и проводили цѣлые дни на прибрежьи какого-нибудь славнаго озера.
Въ числѣ этихъ прогулокъ, я предпринялъ одну къ тому дому, гдѣ мой отецъ узналъ радость и муки той печальной первой любви, которая все еще оставляла слѣды въ моей собственной памяти. Домъ, большой и величественный, стоялъ запертъ: Тривеніоны не были здѣсь много лѣтъ; паркъ былъ весьма сокращенъ. Не было положительнаго разрушенія, развалинъ: этого никогда бы не потерпѣлъ Тривеніонъ, но вездѣ былъ грустный видъ отсутствія и пустоты, Я вошелъ въ домъ съ помощью моей визитной карты и полу-кроны. Я увидѣлъ достопамятный будуаръ, я воображалъ себѣ мѣсто, на которомъ отецъ выслушалъ приговоръ, измѣнившій теченіе всей его жизни. И когда я вернулся домой, я съ новой нѣжностію смотрѣлъ на невозмутимое чело моего отца, и снова благословлялъ нѣжную помощницу, терпѣливой своей любовью прогнавшую съ него всякую тѣнь.
Насколько дней послѣ нашего пріѣзда я получилъ письмо отъ Вивіена. Оно было адресовано въ домъ моего отца, коротко, но показалось весело. Онъ говорилъ, что полагаетъ, что попалъ на прямую дорогу, что будетъ держаться ея, что онъ теперь въ лучшемъ отношеніи къ свѣту, нежели прежде. Онъ присоединилъ банковый билетъ, нѣсколько превышавшій его долгъ мнѣ, и просилъ меня возвратить ему этотъ излишекъ, когда онъ потребуетъ его милліонеромъ. Адреса онъ не писалъ, но на конвертѣ было клеймо Годалминга. Я имѣлъ дерзкое любопытство заглянуть въ старое Топографическое описаніе графства Суррей и, въ приложенномъ путеводителѣ, нашелъ слѣдующее «По лѣвую сторону кленоваго лѣса, три мили отъ Годалинига, вамъ представляется прекрасный видъ владѣнія Франсиса Вивіенъ, Эск.» Судя по времени сочиненія, этотъ Франсисъ Вивіенъ могъ бытъ дѣдомъ моего пріятеля, и его тезка. Не оставалось сомнѣнія о происхожденіи и родѣ этаго блуднаго сына.
Длинныя вакаціи скоро кончались и всѣ гости капитана должны были оставить его. Въ самомъ дѣлѣ, мы долго пользовались его гостепріимствомъ. Рѣшено было, что я провожу отца и мать къ давно-покинутымъ пенатамъ и потомъ отправилось въ Кембриджъ.
Разлука была печальна, даже миссисъ Примминсъ проливала слезы, пожимая руку Болта. Болтъ, какъ старый солдатъ, былъ крайне любезный кавалеръ. Братья, не только жали руки, но и нѣжно обнялись, какъ рѣдко обнимаются братья въ настоящее время, развѣ на подмосткахъ. А Бланшь, охвативъ одною рукою шею моей матери, другою — мою, шептала мнѣ въ ухо; — я хочу быть вашей маленькой женой, хочу! Въ заключеніе, карета еще разъ приняла насъ въ свои объятія, всѣхъ, исключая бѣдной Бланшь: мы смотрѣли кругомъ и не досчитывались ея.
Alma mater, alma mater! Нынѣшнее поколѣніе, съ широкими теоріями воспитанія, можетъ находить недостатки въ тебѣ. Но ты все таки настоящая мать, строгая и неумолимая, какъ та древняя матрона, которая принесла первый камень противъ сына своего Павзанія; строгая и неумолимая, говорю, къ недостойному, но полная величественной нѣжности къ достойному.
Для молодаго человѣка, отправляющагося въ Кембриджъ (не говорю объ Оксфордѣ, ничего о немъ не зная) только въ силу рутины, для того, чтобы какъ нибудь проболтаться три года до степени между и οἱ πολλοὶ, — для такого, сама Оксфордская улица, къ которой такъ немилосердо обращается безсмертный Opium-eater[16] — мать беззаботная и съ каменнымъ сердцемъ. Но тому, кто хочетъ читать, кто хочетъ заниматься, воспользоваться предоставляемыми ему выгодами, разсудительно выбирать друзей, отличать, въ этомъ обширномъ броженіи юной мысли въ ея цвѣтущей силѣ, дурное отъ хорошаго, тому — полная возможность собрать въ эти три года плоды не преходящіе; и три года будутъ истрачены благородно, хотя бы и нужно было перейти мостъ Ословъ, чтобы попасть въ храмъ Славы.
Важныя перемѣны объявлены недавно въ академической системѣ, и особенныя отличія обѣщаны успѣшнымъ ученикамъ по части наукъ моральныхъ и естественныхъ. Рядомъ съ древнимъ трономъ башни Маѳезисъ, поставлено два весьма полезныхъ Вольтеровскіе кресла. Я не имѣю противъ этого никакого возраженія, но въ трехъ годахъ такой жизни не столько, по моему, важно то, чему выучишься, сколько эта упорная настойчивость выучиться чему-нибудь.
Счастливо было для меня, съ одной стороны, что я нѣсколько узналъ жизнь дѣйствительную, столичную, и прежде нежели вступилъ въ подражаніе ей, жизнь затворническую. То, что въ послѣдней называлось удовольствіемъ и что бы соблазнило меня, попади я въ нее прямо изъ школы, — теперь не имѣло для меня прелести. Сильно пить и играть въ большую игру, какая-то смѣсь грубости и неистовства, — вотъ въ чемъ было занятіе праздныхъ, когда я былъ въ университетѣ, sub consulo Planco, когда Вордсвортсъ былъ главнымъ начальникомъ коллегіума Троицы: теперь это, быть можетъ, измѣнилось.
Но я уже пережилъ всѣ эти искушенія и естественнымъ образомъ былъ выброшенъ изъ общества праздныхъ и долженъ былъ попасть въ кругъ трудолюбивыхъ.
Однако, говоря откровенно, не было у меня уже прежней любви къ книгамъ. Если мое сближеніе съ большимъ свѣтомъ ослабило искушеніе ребяческихъ излишествъ, за то и увеличило мое прирожденное стремленіе къ практической дѣятельности. И увы! на смѣхъ всему добру, которое извлекъ изъ Роберта Галль, были времена, когда воспоминанія дѣлались до того тяжки, что я былъ вынужденъ бѣжать изъ одинокой горницы, называемой икусительными видѣніями, и гнать лихорадку сердца утомленіемъ тѣла. Пылъ, свойственный ранней юности, который она такъ прекрасно посвящаетъ познанію, былъ преждевременно принесенъ на алтарь, менѣе священный. По этому я, хоть и работалъ, но работалъ съ тѣмъ сознаніемъ труда, котораго (какъ узналъ я въ позднѣйшемъ періодѣ моей жизни) настоящій, торжествующій труженикъ науки не знаетъ никогда. Наука, это мраморное изваяніе, согрѣвается до жизни, не работою рѣзца, а духомъ ваятеля. Механическій работникъ находитъ только безгласный камень,
У дяди вещь, подобная журналу, была рѣдкимъ явленіемъ. Въ Кембриджѣ, даже между людьми дѣльными, они имѣли свою важность. Политика стояла высоко, и не пробылъ я трехъ дней въ Кембриджѣ, какъ уже услышалъ имя Тривеніона. Журналы, по этому, имѣли для меня свою прелесть. Предсказаніе Тривеніона о самомъ себѣ, повидимому, должно было исполниться. Носились слухи о перемѣнахъ въ кабинетѣ. Имя Тривеніона являлось то здѣсь, то тамъ, переходило отъ похвалы къ охужденію, подымалось и опускалось, подобно мячику, когда имъ играютъ дѣти. Однакоже перемѣнъ еще не было, и кабинетъ держался крѣпко. Ни слова въ Morning Post подъ рубрикой fashionable intelligence, о слухахъ, которые болѣе взволновали бы меня, нежели паденіе и возвышеніе кабинетовъ, ни одного намека на «предстоящій въ непродолжительномъ времени союзъ дочери и единственной наслѣдницы извѣстнаго и богатаго члена Нижней Палаты;» только по временамъ, когда начислялся блестящій кругъ гостей въ домѣ главы какой-нибудь партіи, сердце мое рвалось на уста, когда я встрѣчалъ имя леди Эллиноръ и миссъ Тривеніонъ.
Но гдѣ же, между всѣмъ этимъ многочисленнымъ исчадіемъ періодической литтературы, отдаленнымъ потомствомъ моего великаго предка (я держусь убѣжденій моего отца), гдѣ же былъ литтературный Times? Что такъ долго задержало обѣщанное его цвѣтеніе? Ни листа его подъ видомъ объявленія не появилось еще изъ его родной земли. Я отъ души надѣялся, что это предпріятіе было оставлено, и я не упоминалъ объ немъ въ моихъ письмахъ домой, чтобъ не оживить мысли о немъ. Но, за неимѣніемъ литтературнаго Times, явился новый журналъ, также ежедневный; длинный, худой и тощій юноша съ огромной головой въ видѣ программы, представлявшейся въ продолженіи трехъ недѣль передъ началомъ главныхъ статей, съ жидкимъ туловищемъ изъ параграфовъ и съ ножками, въ видѣ объявленій, до того маленькими, что ни одному журналу не устоять бы на немъ! Этотъ бѣдный журналъ имѣлъ полновѣсный и тучный титулъ, титулъ пахнувшій черепахой и дичью, титулъ алдерменскій, видный, величественный, фальстафовскій: онъ назывался Капиталистъ. И всѣ его щедушные параграфы были напичканы рецептами, какъ дѣлать деньги. Въ каждой фразѣ былъ цѣлый Элдорадо. Если повѣрить этому журналу, никто до сихъ поръ не находилъ настоящаго оборота своимъ фунтамъ, шиллингамъ я пенсамъ. Вы бы, послѣ него, отвернули носъ отъ 80 %. Было тутъ много объ Ирландіи, не о несчастіяхъ ея, слава Богу! а о ея рыбныхъ ловляхъ; изслѣдованіе о томъ, куда дѣвались жемчужныя ловли, которыми нѣкогда такъ славилась Великобританія; ученое разсужденіе о какихъ-то потерянныхъ золотыхъ рудахъ, нынѣ, къ счастію вновь открытыхъ; затѣйливое предложеніе обратить дымъ Лондона въ удобреніе, посредствомъ новаго химическаго процесса; совѣты бѣднымъ выводить цыплятъ по образу Египтянъ; хозяйственные проэкты о засѣяніи въ Англіи полей лукомъ, по системѣ принятой близь Бедфорда, съ чистымъ барышомъ въ сто фунтовъ съ акра. Три дня въ клубѣ потолковали объ этомъ журналѣ, посмѣялись, пожали плечами, до тѣхъ поръ покуда какой-то недоброжелательный математикъ, только что кончившій курсъ, отправилъ письмо въ Morming-Chronicle, гдѣ доказывалъ, что въ статьѣ, на которую редакторъ Капиталиста наиболѣе обращалъ общее вниманіе, больше ошибокъ, нежели нужно ихъ, чтобы вымостить весь островъ Лиллипуть. Послѣ этого, ни одна душа не читала Капиталиста, Какъ долго продлилъ онъ свое существованіе — не знаю, но несомнѣнно, что онъ умеръ не отъ изнурительной болѣзни.
Не подумалъ я, когда вмѣстѣ съ другими смѣялся надъ Капиталистомъ, что лучше бы мнѣ послѣдовать за нимъ къ его могилѣ, съ чернымъ крепомъ и плерезами! Подобно иному поэту, о Капиталистъ! ты не былъ оцѣненъ и признанъ до тѣхъ поръ, когда умеръ ты — схоронили тебя и объявили подписку на памятникъ тебѣ!
Первый годъ моего курса былъ конченъ, когда я получилъ отъ матушки письмо, до того безпокойное, грустное, и на первый взглядъ непонятное, что я только могъ заключить, что насъ постигло большое несчастіе; и упалъ на колѣни, чтобы помолиться за тѣхъ, кому, по видимому, наиболѣе угрожало это несчастіе, и потомъ уже къ концу прочелъ разъ, два и три, нѣсколько строкъ нѣсколько вытертыхъ и которыя сначала я не могъ разобрать. — Слава Богу! воскликнулъ я, наконецъ — такъ это только деньги!
На слѣдующее утро, на имперіалѣ «Кембриджскаго Телеграфа» сидѣлъ путникъ, который, вѣроятно, далъ прочимъ пассажирамъ высокое понятіе о своихъ познаніяхъ въ мертвыхъ языкахъ, ибо онъ не произнесъ ни одного склада изъ живаго языка съ той минуты, когда поднялся на высоту, и до той, когда опять спустился на землю. «Сонъ — говоритъ простодушный Санхо — закрываетъ человѣка лучше плаща». Мнѣ стыдно за тебя, мой добрый Санхо! Ты — жалкій плагіарій; Тибуллъ сказалъ почти тоже самое до тебя:
Te somnus fusco velavit amietu.
Но будто молчаніе не тотъ же плащь, что сонъ? Развѣ не закрываетъ оно человѣка тою же темной и непроницаемой складкой? Молчаніе — какой міръ заключаетъ оно! Сколько дѣльныхъ предположеній, сколько блестящихъ надеждъ и темныхъ опасеній, какое честолюбіе или какое отчаяніе! Случалось-ли вамъ, увидавъ человѣка, нѣсколько часовъ сряду сидящаго въ обществѣ нѣмымъ, не почувствовать безпокойнаго любопытства и желанія пробить стѣну, которую воздвигаетъ онъ между собою и другими? Не занимаетъ ли онъ васъ гораздо болѣе, нежели краснорѣчивый ораторъ и остроумный любезникъ, чьи стрѣлы тщетно ударяются о мрачную броню молчальника! О безмолвіе, братъ ночи и Эреба, какъ, полоса на полосу, тѣнь на тѣнь, мракъ на мракъ, ты ложишься отъ ада до неба надъ твоими избранными пріютами, сердцемъ человѣка и могилою!
Такъ, закутавшись въ широкій плащь и въ молчаніе, совершилъ я мое путешествіе. На вечеръ втораго дня я достигъ стараго кирпичнаго дома. Какъ грустно раздался въ моихъ ушахъ звонокъ! какъ страненъ и зловѣщъ моему нетерпѣнію показался свѣтъ, дрожавшій около оконъ залы! какъ билось мое сердце, когда я вглядывался въ лицо слуги, отворявшаго мнѣ дверь!
— Всѣ здоровы? — спросилъ я.
— Всѣ, сэръ, — отвѣчалъ слуга весело. — Мистеръ Скилль у мистера Какстона, но, впрочемъ, кажется, нѣтъ ничего такого….
На порогѣ явилась матушка, и я уже былъ въ ея объятіяхъ.
— Систи, Систи, мой милый! мы разорены, можетъ-быть, и все я виновата, я….
— Вы? Пойдемте въ эту комнату, чтобъ насъ не слышали; вы?
— Да, да! Если бъ не было у меня брата, если бъ я не увлеклась, а напротивъ, какъ должна была, уговорила бѣднаго Остина не….
— Добрая матушка, вы обвиняете себя въ томъ, что, по моему, только несчастіе дяди, даже не его вина! (Тутъ я прилгнулъ). Нѣтъ, вы сложите вину на настоящія плечи, на покойныя плечи ужаснаго предка, Вилліама Какстонъ, типографщика; я, хоть и не знаю подробностей того, что случилось, готовъ биться объ закладъ, что все это въ связи съ проклятымъ изобрѣтеніемъ книгопечатанія. Пойдемте. Батюшка здоровъ, не правда ли?
— Слава Богу.
— И вы то же, и я, и Роландъ, и маленькая Бланшь! Вы правы, что благодарите Бога: ваши настоящія сокровища невредимы. Садитесь же и разскажите имъ.
— Ничего не умѣю разсказать и ничего не понимаю, кромѣ того, что онъ, мой братъ, запуталъ Остина въ…. въ….
Послѣдовали слезы.
Я утѣшалъ, бранилъ, смѣялся, проповѣдывалъ и умолялъ въ одно и то же время. Потомъ тихо приподнявъ матушку, вошелъ въ кабинетъ отца.
У стола сидѣлъ Скилль съ перомъ въ рукѣ; возлѣ него былъ стаканъ съ его любимымъ пуншемъ. Отецъ стоялъ у камина, слегка блѣдный, но съ рѣшительнымъ выраженіемъ на лицѣ, несвойственнымъ его задумчивой и кроткой натурѣ. Онъ поднялъ глаза, когда отворилась дверь, и взглянувъ на мать, приложилъ палецъ къ губамъ и сказалъ весело:
— Тутъ еще нѣтъ бѣды. Не вѣрь ей: женщины всегда преувеличиваютъ и обращаютъ въ дѣйствительность свои видѣнія: это недостатокъ ихъ живаго воображенія, какъ доказалъ это очень ясно Віерусъ при объясненіи разныхъ знаковъ на тѣлѣ, которыми награждаютъ онѣ невинныхъ дѣтей, прежде даже ихъ рожденія. Любезный другъ — прибавилъ отецъ, послѣ того какъ я поцѣловалъ его и улыбнулся ему — спасибо тебѣ за эту улыбку. Богъ да благословитъ тебя.
Онъ пожалъ мнѣ руку и на минуту отвернулся.
— Большое еще утѣшеніе — продолжалъ отецъ, — если, когда случится несчастіе, знаешь, что нельзя было отвратить его. Скилль открылъ, что у меня нѣтъ шишки предусмотрительности; стало быть, говоря кранеологически, еслибъ я избѣжалъ одной ошибки, я бы ударился головой объ другую голову.
— Человѣкъ съ вашимъ организмомъ рожденъ для того, чтобъ остаться въ дуракахъ, — сказалъ Скилль въ видѣ утѣшенія.
— Слышишь, Китти? а ты еще имѣешь духъ сердиться на Джака, бѣдное созданіе, одаренное шишкой, которая способна обмануть весь Лондонскій банкъ? Рано или поздно, она запутаетъ человѣка въ свои невидимыя сѣти, не такъ ли, Скилль? Заколотитъ его въ неизбѣжной кельѣ мозга. Тамъ его ждетъ его участь.
— Совершенно справедливо, — замѣтилъ Скилль. — Какой бы вышелъ изъ васъ удивительный френологъ!
— Ступай же, душа моя, — сказалъ отецъ, — и не вини никого, кромѣ этого жалкаго мѣста моего черепа, гдѣ предусмотрительности нѣтъ! Вели дать ужинать Систи; Скилль говоритъ, что у него удивительно развиты математическіе органы, а намъ нужна его помощь. У насъ тутъ тьма дѣла съ цифрами, Пизистратъ.
Матушка взглянула грустно, и, покорно повинуясь, вышла изъ двери, не вымолвивъ ни слова. Но на порогѣ она обернулась и сдѣлала мнѣ знакъ, чтобъ я слѣдовалъ за ней.
Я сказалъ нѣсколько словъ на ухо отцу и вышелъ. Матушка стояла въ сѣняхъ, и при свѣтѣ лампы я видѣлъ, что она утерла свои слезы, и ея лицо, хотя еще невеселое, было болѣе спокойно.
— Систи, — сказала она голосомъ, которому силилась придать твердость, — Систи, обѣщай мнѣ разсказать мнѣ все, что-бы тутъ ни было. Они отъ меня скрываютъ, въ этомъ самое страшное для меня наказаніе, когда я не знаю всего, отъ чего онъ…. отъ чего Остинъ страдаетъ; мнѣ кажется, что я потеряла его привязанность. Систи, дитя мое, не бойся. Я буду счастлива, чтобы ни случилось съ нами, лишь бы мнѣ отдали назадъ мое право. Мое право, Систи, утѣшать, дѣлить и счастіе и несчастіе: понимаешь?
— Да, да, матушка! съ вашимъ здравымъ смысломъ, съ вашей женской проницательностію, лишь бы вы чувствовали, какъ они нужны намъ, вы будете нашимъ лучшимъ совѣтникомъ. Не бойтесь: между мною и вами не будетъ тайнъ.
Матушка поцѣловала меня и ушла еще спокойнѣе.
Когда я вошелъ опять въ кабинетъ отца, онъ обнялъ меня и сказалъ въ смущеніи:
— Сынъ мои, если скромныя твои надежды погибли….
— Батюшка, батюшка, можете ли вы думать обо мнѣ въ такую минуту, обо мнѣ? Можно ли погубить меня, съ этими силами и нервами, съ воспитаніемъ, которое вы дали мнѣ — этими силами и нервами духа! о, нѣтъ, мнѣ судьба не страшна!
Скилль вскочилъ и, утирая глаза одной рукой, крѣпко ударилъ меня по плечу другою и воскликнулъ:
— Я горжусь тѣмъ, что пекся о васъ въ дѣтствѣ, Мастеръ Какстонъ. Вотъ что значитъ укрѣплять спозаранку органы пищеваренія. Такія чувства — доказательства удивительной узловой системы и ея отличнаго порядка. Когда у человѣка языкъ такъ чистъ, какъ, безъ сомнѣнія, у васъ, онъ скользитъ, по несчастію, подобно угрю.
Я засмѣялся отъ души. Отецъ улыбнулся тихо. Я сѣлъ, подвинулъ къ себѣ бумагу, исписанную Скилемъ, и сказалъ:
— Такъ надо найдти неизвѣстную величину. Да это что такое? «Примѣрная цѣна книгъ — 760 ливровъ….» Батюшка, да это невозможно. Я былъ готовъ ко всему, кромѣ этого. Ваши книги — ваша жизнь!
— Что жъ изъ этого? — сказалъ отецъ. Онѣ — всему причина; по этому и должны сдѣлаться главными жертвами. Кромѣ того, я думаю, что многія изъ нихъ знаю наизусть. А мы теперь только дѣлаемъ смѣну всей наличности для того, что бы удостовѣриться, — прибавилъ гордо отецъ, — что мы не обезчещены, что бы ни случилось.
— Не противорѣчьте ему, — шепнулъ Скилль: — мы спасемъ книги. — Потомъ онъ прибавилъ громко, положивъ палецъ на мой пульсъ: — разъ, два, три, около семидесяти: прекрасный пульсъ, спокоенъ и полонъ; онъ все вынесетъ…. надо сказать ему все.
Отецъ сдѣлалъ знакъ головой.
— Конечно. Но, Пизистратъ, надо пожалѣть твоей бѣдной матери. За что вздумала она пѣнять на себя потому, что бѣдный Джакъ, чтобъ обогатить насъ, избралъ ложный путь: я этого понять не могу. Но, я и прежде имѣлъ случай замѣтить это, Сфинксъ и Енигма — имена женскія.
Бѣдный отецъ! То было тщетное усиліе поддержать твое безпечное расположеніе. Губы дрожали.
Тутъ я узналъ все дѣло. Кажется, когда было рѣшено предпринять изданіе литтературнаго Times, неутомимая дѣятельность Джака собрала изрядное число акціонеровъ: имя моего отца стояло въ главѣ этого сообщества, какъ владѣльца четвертой доли всего капитала. Если въ этомъ отецъ поступилъ неосторожно, не сдѣлалъ онъ, однако жь, ничего, что по обыкновеннымъ соображеніямъ ученаго, уединеннаго отъ свѣта, могло бы казаться раззорительнымъ. Но именно въ тѣ минуты, когда мы всего болѣе были заняты нашимъ ускореннымъ отъѣздомъ, дядя Джакъ объяснилъ моему отцу, что, можетъ-быть, нужно будетъ нѣсколько измѣнить планъ газеты, и для того, чтобы разширить кругъ читателей, нѣсколько болѣе коснуться повседневныхъ извѣстій и современныхъ интересовъ. Перемѣна въ планѣ могла повести къ перемѣнѣ заглавія; и онъ внушилъ моему отцу мысль оставить гладкія руки мистера Тибетсъ несвязанными столько же въ отношеніи къ заглавію, сколько къ плану изданіе. На это отецъ мой легкомысленно согласился, слыша, что прочіе акціонеры тоже согласны. Мистеръ Пекъ, типографщикъ чрезвычайно богатый и уважаемый, согласился ссудить нужную сумму для изданія первыхъ нумеровъ, подъ обезпеченіе акта компаніи и подписи моего отца къ документу, уполномочивавшему м. Тибетса на всякую перемѣну въ планѣ или заглавіи газеты, соразмѣрную съ потребностію и соотвѣтствующую общему согласію другихъ дольщиковъ.
Мистеръ Пекъ, вѣроятно, въ предварительныхъ объясненіяхъ съ мистеромъ Тибетсъ плеснулъ много холодной воды на мысль о литтературномъ Times, и говорилъ въ пользу того, что бы затронуло вниманіе торговой публики, ибо впослѣдствіи открылось, что книгопродавецъ, чьи предпріимчивыя наклонности были сходны съ Джаковыми, имѣлъ доли въ трехъ или четырехъ спекуляціяхъ, на которыя обратить вниманіе публики онъ былъ радъ всякому случаю. Словомъ, едва отецъ успѣлъ отвернуться, литтературный Times былъ непосредственно оставленъ, и мистеръ Пекъ съ мастеромъ Тибетсъ стали сосредоточивать свои глубокія познанія на томъ знаменитомъ и подобномъ кометѣ явленіи, которое окончательно явилось подъ заглавіемъ Капиталистъ.
Отъ этой перемѣны въ предпріятіи удалился самый благоразумный и отвѣтственный изъ всѣхъ первоначальныхъ дольщиковъ. Большинство, правда, осталось еще; но то были почти все дольщики такого рода, которые подчинялись вліянію дяди Джака, и готовы принимать участіе въ чемъ угодно, потому что сами не имѣютъ ничего.
Удостовѣрившись въ состоятельности моего отца, предпріимчивый Пекъ употребилъ всѣ свои старанія на то, чтобы дать сильный ходъ Капиталисту. Всѣ стѣны были обвѣшаны его объявленіями; циркуляры о немъ летали съ одного конца королевства на другой. Были пріисканы агенты, корреспонденты, цѣлыми массами. Не такъ глубокомысленно было разсчитано нашествіе Ксеркса на Грековъ, какъ нашествіе Капиталиста на довѣрчивость и скупость рода человѣческаго.
Но подобно тому, какъ провидѣніе снабжаетъ рыбъ плавательными крыльями для того, чтобы онѣ могли держаться на водѣ и управлять движеніями то быстрыми, то сомнительными среди этой глубины, по которой не проложено ни одной дороги, — холоднокровныя созданія нашей собственной породы, принадлежащія къ роду дѣловыхъ людей, снабжены свойствами благоразумія и прозорливости, съ помощію коихъ они величественно плаваютъ по необозримому океану спекуляцій. Короче, рыба, за которой былъ выброшенъ неводъ, отдѣлилась отъ поверхности съ первой же тони. Нѣкоторыя потомъ подходили и обнюхивали петли, но опять убѣгали какъ можно скорѣе, исчезая въ глубинѣ и укрываясь подъ скалами и кораллами. Метафоры въ сторону, капиталисты застегнули свои харманы и не желали имѣть никакого дѣла съ своимъ тезкой. Ни слова объ этой перемѣнѣ, столько противной всѣмъ убѣжденіямъ бѣднаго Огюстина Какстонъ, не сказали ему ни Пекъ, ни Тибетсъ. Онъ ѣлъ, спалъ, трудился надъ большою книгой, по временамъ удивляясь, что не слышитъ ничего о литературномъ Times, не подозрѣвая всей страшной отвѣтственности, которую возложилъ на него Капиталистъ, и не зная о немъ ровно также, какъ не зналъ онъ о послѣднемъ займѣ Ротшильдовъ.
Трудно было для всякой другой человѣческой натуры, кромѣ отцовой, не разразиться негодующимъ проклятіемъ надъ затѣйливой головою свояка, нарушившаго такимъ образомъ самыя священныя обязанности довѣрія и родства, и запутавшаго бѣднаго философа. Но, отдать справедливость Джеку Тибетсъ, — онъ былъ твердо убѣжденъ, что Капиталистъ обогатитъ моего отца, и если не извѣстилъ онъ его о странномъ и необыкновенномъ развитіи, въ слѣдствіе коего сонный хризолитъ литературнаго Times пріобрѣлъ могучія крылья, это было единственно по убѣжденію, что предразсудки моего отца (какъ называлъ онъ ихъ), помѣшаютъ ему сдѣлаться Крезомъ. И въ самомъ дѣлѣ, дядя Джакъ такъ сердечно вѣрилъ въ свое собственное предпріятіе, что онъ совершенно отдался во власть мистеръ Пека, подписалъ на свое имя нѣсколько огромныхъ документовъ, и теперь сидѣлъ въ Флитъ[17], откуда и прислалъ свою грустную и отчаянную исповѣдь, пришедшую въ одно время съ краткимъ письмомъ отъ мистера Пека, гдѣ почтенный типографщикъ увѣдомлялъ моего отца, что онъ на свою голову продолжалъ изданіе Капиталиста на столько, сколько допускало благоразумное попеченіе отца семейства, что открытіе вседневной газеты — предпріятіе чрезвычайно обширное; что издержки на Капиталиста были несоизмѣримо болѣе издержекъ на чисто-литтературное изданіе, какъ было предположено сначала; и что теперь, будучи вынужденнымъ обратиться къ акціонерамъ за своими ссудами, простирающимися до многихъ тысячъ, онъ проситъ моего отца разсчитаться съ нимъ непосредственно, осторожно прибавляя, что самъ онъ ужъ по возможности разсчитается съ другими акціонерами, изъ коихъ многіе, грустно признаться, хотя и представленные ему мастеромъ Тибетсъ за людей состоятельныхъ, оказались на дѣлъ ничего неимущими.
Въ этомъ была еще не вся бѣда. Большое анти-издательское общество, вообще съ трудомъ поддерживавшее свое существованіе, начавшееся съ объявленій о непрерывномъ рядѣ занимательныхъ и дѣльныхъ сочиненій, между которыми въ спискѣ великолѣпныхъ поэмъ, драмъ, назначенныхъ не для сцены, опытовъ Филевеѳроса, Филантропоса, Филополиса, Филодема и Филалета, выскакивала Исторія человѣческихъ заблужденій, томы I и II in q°, съ картинами, — анти-издательское общество, говорю, которое до сихъ поръ произвело одни только цвѣточки, умерло отъ внезапнаго удара въ ту минуту, когда его солнце, въ лицѣ дяди Джака, сѣло въ киммерійскихъ странахъ Флита; а учтивое письмо отъ другаго типографщика (о Вилліамъ Какстонъ, Вилліамъ Какстонъ, досадный предокъ!) увѣдомлявшаго моего отца объ этомъ происшествіи, почтительно доводило до его свѣдѣнія, что къ нему, какъ наиболѣе достойному члену этого общества, вынужденъ былъ онъ, типографщикъ, обратиться за покрытіемъ издержекъ не только по дорогому изданію «Исторіи человѣческихъ заблужденій», но и по тѣмъ, которыхъ стоило печатаніе и бумага поэмъ, драмъ, назначенныхъ не для сцены, опытовъ Филевеѳроса, Филантропоса, Филополиса, Филодема и Филалета, безъ сомнѣнія весьма достойныхъ, но тѣмъ не менѣе сопряженныхъ съ значительными потерями съ точки зрѣнія денежной.
Признаюсь, когда я узналъ обо всѣхъ этихъ пріятныхъ происшествіяхъ и удостовѣрился отъ м. Скилля, что отецъ дѣйствительно принялъ на себя законную отвѣтственность удовлетворить всѣмъ этимъ требованіямъ, я упалъ на мое кресло, удивленный и ошеломленный.
— Ты видишь, — сказалъ отецъ, — что до сихъ поръ мы боремся съ чудовищами во мракѣ. А въ темнотѣ всякое чудовище кажется больше и страшнѣе. Даже Августъ Цезарь, хотя, конечно, всегда умѣлъ найдти столько видѣній, сколько нужно было ему, не любилъ однакожь ихъ неожиданныхъ посѣщеній и никогда не сидѣлъ въ потемкахъ одинъ. До чего простирается сумма, которой требуютъ отъ меня, мы не знаемъ; чего можно ждать отъ другихъ дольщиковъ, также темно и неопредѣленно. Но прежде всего нужно вытащить бѣднаго Джака изъ тюрьмы.
— Джака изъ тюрьмы? — воскликнулъ я. — По моему, сэръ, вы слишкомъ далеко простираете прощеніе.
— Далеко? Онъ не былъ бы теперь въ тюрьмѣ, если бъ я не закрылъ глаза на его слабость. Надо мнѣ было знать его лучше. Глупая самоувѣренность ослѣпила меня; я вздумалъ печатать Большую книгу, какъ будто бы (м. Какстонъ оглянулъ полки) и безъ того не довольно большихъ книгъ на свѣтѣ! Я вздумалъ распространять и поощрять познанія подъ видомъ журнала, я, не знавшій на столько характеръ моего свояка, чтобы спасти самаго себя отъ гибели! Будь, что будетъ, а я сочту себя ничтожнѣйшимъ изъ всѣхъ людей, если дамъ сгнить въ тюрьмѣ бѣдному созданію, на которое мнѣ слѣдовало смотрѣть, какъ на мономана, — потому только, что мнѣ, Остину Какстонъ, не достало здраваго смысла. И (заключилъ съ рѣшимостію отецъ) онъ братъ твоей матери, Пизистратъ. Мнѣ бы надо было сейчасъ же ѣхать въ городъ; но услышавъ, что жена писала къ тебѣ, я ждалъ тебя, чтобы оставить ее въ сообществѣ надежды и утѣшенія — двухъ благъ, которыя улыбаются каждой матери на лицѣ такого сына, какъ ты. Завтра я ѣду.
— И думать не смѣйте! — твердо отвѣчалъ мистеръ Скилль. — Какъ медикъ, я запрещаю вамъ ѣхать прежде шести дней.
— Сэръ, — продолжалъ мистеръ Скилль, откусивъ кончикъ сигары, которую вытащилъ изъ кармана, — вы согласитесь со мною, что васъ призываетъ въ Лондонъ весьма важное дѣло.
— Въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, — отвѣчалъ отецъ.
— А хорошо или худо сдѣлается дѣло — это зависитъ отъ состоянія здоровья, — самодовольно воскликнулъ Скилль. — Знаете-ли, мистеръ Какстонъ, что покуда вы смотрите такъ спокойно, нарочно для того, чтобъ поддержать вашего сына и обмануть жену, знаете-ли, что вашъ пульсъ, который бьется обыкновенно не много болѣе шестидесяти разъ, теперь дѣлаетъ до ста ударовъ? Знаете-ли вы, что ваши слизистыя оболочки въ состояніи раздраженія, очевидномъ на papillis кончика вашего языка? И если при такомъ пульсѣ и при такомъ языкѣ вы думаете дѣлать денежныя дѣла съ людьми, которые надъ ними посѣдѣли, я могу только сказать, что вы человѣкъ пропадшій.
— Но…. началъ было отецъ.
— Развѣ сквэръ Ролликъ, — продолжалъ мистеръ Скилль — сквэръ Ролликъ, самая коммерческая голова, развѣ сквэръ Ролликъ не продалъ свою прекрасную ферму, Скрэнниголтъ, тридцатью процентами дешевле ея настоящей цѣны? Все графство съ ума сошло! А что было причиной? У него были первые признаки припадка желтухи, дававшаго ему печальный взглядъ и на всю жизнь, и на интересы земледѣлія! Съ другой стороны, развѣ знаменитый Куль (Cool), благоразумнѣйшій изъ всего населенія трехъ соединенныхъ королевствъ и до того методичный, что всѣ часы ставились по его часамъ, однимъ утромъ, очертя голову, не бросился въ безумную спекуляцію воздѣлыванія Ирландскихъ болотъ (часы его шли невѣрно впродолженіи цѣлыхъ трехъ мѣсяцевъ, отчего все наше графство на часъ ушло впередъ отъ всей Англіи!) А что было причиной этого, не зналъ никто, пока не позвали меня: я нашелъ кожицу черепа въ состояніи остраго раздраженія, вѣроятно, въ полостяхъ органовъ пріобрѣтенія и мечтательности. Нѣтъ, мистеръ Какстонъ, вы останетесь дома и примете успокоивающую микстуру, которую я пришлю вамъ, изъ соку латука и бузины. А я, — продолжалъ Скилль, зажигая свою сигарку и дѣлая двѣ отчаянныя затяжки, — а я поѣду въ городъ я обдѣлаю все дѣло за васъ, и кстати возьму съ собой этого молодаго джентельмена, котораго пищеварительныя отправленія въ состояніи безопасно бороться съ ужасными началами диспепсіи, — неумолимыми должниками.
Мистеръ Скилль, говоря это, съ намѣреніемъ наступилъ мнѣ на ногу. Отецъ кротко отвѣчалъ:
— Хоть я вамъ и очень благодаренъ, Скилль, за ваше любезное предложеніе, но не вижу я необходимости принять его. Я не такой дурной философъ, какъ вы, по видимому, воображаете; и ударъ, который я получилъ, хоть разстроилъ мой организмъ, но не сдѣлалъ меня неспособнымъ продолжать мои дѣла.
— Гы! — проворчалъ Скилль, вскакивая и хватая пульсъ отца; — девяносто-шесть, девяносто-семь біеній! А языкъ, сэръ!
— Вотъ вздоръ, — отвѣчалъ отецъ: — вы и не видали моего языка.
— Нѣтъ нужды: я знаю, каковъ онъ, по состоянію вѣкъ: кончикъ красенъ, а бока шаршавы, какъ подпилокъ!
— Какъ хотите, — сказалъ Скилль торжественно, — мои долгъ предупредить, (вошла матушка съ извѣстіемъ, что готовъ былъ мой ужинъ), и я объявляю вамъ, миссиссъ Какстонъ, и вамъ, мистеръ Пизистратъ Какстонъ, какъ непосредственно здѣсь заинтересованнымъ, что, если вы, сэръ, отправитесь въ Лондонъ по этому дѣлу, я не отвѣчаю за послѣдствія.
— Остинъ, Остинъ! — воскликнула матушка, бросаясь на шею къ отцу.
Я, между тѣмъ, менѣе напуганный серьезнымъ тономъ и видомъ Скилля, представилъ безполезность личнаго присутствія мистеръ Какстона на первое время. Все, что могъ онъ сдѣлать по пріѣздѣ въ городъ, было отдать дѣло въ руки хорошаго адвоката: это могли и мы сдѣлать за него; достаточнымъ казалось послать за нимъ, когда, мы удостовѣримся въ настоящемъ смыслѣ всей исторіи. Между тѣмъ Скилль не выпускалъ изъ рукъ пульса отца, а мать висѣла у него на шеѣ.
— Девяносто-шесть, девяносто-семь! — ворчалъ Скилль мрачно.
— Не вѣрю, — воскликнулъ отецъ почти сердито, — никогда не чувствовалъ я себя лучше и хладнокровнѣе.
— А языкъ! посмотрите на его языкъ, миссиссъ Какстонъ: языкъ, который такъ свѣтится, что можно читать при его свѣтѣ!
— Остинъ, Остинъ!
— Душа моя, языкъ мой тутъ ни при чемъ, увѣряю тебя, — сказалъ отецъ сквозь зубы; — но этотъ человѣкъ столько же знаетъ объ моемъ языкѣ, сколько о таинствахъ элевзинскихъ.
— Покажите-же его! — воскликнулъ Скилль, — и если онъ не такой, какъ я говорю, вотъ вамъ мое разрѣшеніе отправиться въ Лондонъ и бросить все ваше состояніе въ двѣ большія ямы, которыя вы ему вырыли. Покажите!
— Мистеръ Скилль! — сказалъ отецъ, краснѣя, — стыдитесь!
— Добрый, милый Остинъ! у тебя рука прегорячая; у тебя вѣрно лихорадка.
— Ничуть не бывало.
— Сэръ, но только для того, чтобъ утѣшить мистера Скилль, — сказалъ я умоляющимъ голосомъ.
— Вотъ вамъ! — сказалъ отецъ, вынужденный къ повиновенію и робко высунувъ на минуту оконечность побѣжденнаго органа краснорѣчія.
Скилль вытаращилъ свои жадные глаза.
— Красенъ, какъ морской ракъ, и колючь, какъ крыжовникъ! — воскликнулъ Скилль голосомъ дикаго восторга.
Была-ли возможность одному бѣдному языку, до того униженному и преслѣдованному, оскорбленному, осмѣянному и осиленному, противустоять тремъ языкамъ, соединившимся противъ него.
Окончательно отецъ мой уступилъ, и Скилль, возгордясь, объявилъ, что пойдетъ ужинать со мной, чтобы не дать мнѣ съѣсть что-нибудь такое, что бы ослабило его довѣріе къ моему организму. Оставивъ матушку съ ея Остиномъ, добрый хирургъ взялъ меня подъ руку, и, когда мы вошли въ сосѣднюю комнату, онъ осторожно притворилъ дверь, вытеръ себѣ лобъ и сказалъ:
— Я думаю, мы спасли его!
— Будто это въ самомъ дѣлѣ сдѣлало бы столько вреда моему отцу?
— Столько вреда! развѣ вы не видите, что при его незнаніи дѣлъ, когда они касаются лично его (хотя въ чужихъ дѣлахъ ни Ролликъ, ни Куль не имѣли лучшаго сужденія), и при дон-кихотскихъ понятіяхъ о чести, доведенныхъ до состоянія раздраженія, онъ бы бросился къ мистеру Тибетсъ и воскликнулъ; «сколько вы должны? вотъ вамъ!» кончилъ бы счеты не хуже Тибетса, и воротился-бы безъ пенса; между тѣмъ какъ вы и я можемъ осмотрѣться хладнокровно и довести воспаленіе до ничтожества!
— Понимаю и сердечно благодарю васъ, Скилль.
— Сверхъ того, — сказалъ хирургъ съ большимъ чувствомъ, — отецъ вашъ дѣйствительно сдѣлалъ надъ собой благородное усиліе. Онъ болѣе страдаетъ, нежели вы думаете; не за себя (будь онъ одинъ на свѣтѣ, онъ на вѣкъ былъ-бы счастливъ, еслибъ могъ спасти 60 фун. годоваго дохода и свои книги), а за вашу мать и за васъ; новый припадокъ раздраженія, все нервическое безпокойство поѣздки въ Лондонъ по такому дѣлу, могло-бы кончиться параличемъ или эпилепсіей. Теперь мы задержали его здѣсь; и худшія извѣстія, которыя мы будемъ вынуждены дать ему, все-таки будутъ лучше того, что бы онъ самъ надѣлалъ. Но вы не ѣдите?
— Не ѣмъ; да куда тутъ? Бѣдный отецъ!
— Дѣйствіе горя на питательные соки черезъ систему нервовъ очень замѣчательно, --сказалъ Скилль глубокомысленно, гложа кость; — оно увеличиваетъ жажду и въ то же время убиваетъ голодъ. Нѣтъ, портвейна не троньте: горячитъ! хересъ съ водой.
Дверь дома затворилась за Скиллемъ, обѣщавшимъ мнѣ завтракать со мною на слѣдующее утро, для того, чтобы мы могли сѣсть въ дилижансъ у нашихъ воротъ. Я остался одинъ и, сидя за столомъ, гдѣ мы ужинали, размышлялъ обо всемъ слышанномъ, когда вошелъ отецъ.
— Пизистратъ, — сказалъ онъ важно, оглянувъ комнату, — твоя мать… предполагая худшее…. первая забота твоя по этому обезпечить ее чѣмъ-нибудь. Мы съ тобой мужчины: мы не можемъ нуждаться, пока есть у насъ здоровье духа и тѣла; но женщина…. и если что-нибудь случится со мной….
Губы отца дрожали въ то время, какъ онъ произносилъ эти отрывистыя слова.
— Добрый, добрый батюшка! — сказалъ я, съ трудомъ сдерживая слезы, — всякое несчастіе, сами вы говорите, всегда кажется хуже издали. Невозможно, чтобы все ваше состояніе было тутъ запутано. Газета выходила не многія недѣли, и напечатана только первая часть вашего сочиненія. Кромѣ того, нѣкоторые другіе акціонеры вѣроятно заплотятъ свои доли. Повѣрьте мнѣ, я чувствую, что наша поѣздка будетъ имѣть успѣхъ. А бѣдную матушку, увѣряю васъ, оскорбляетъ не потеря состоянія — объ этомъ она очень мало заботится, — а потеря вашего довѣрія.
— Моего довѣрія?
— Да! повѣрьте ей всѣ ваши предчувствія, всѣ ваши надежды. Не дайте вашему нѣжному сожалѣнію исключить ее ни изъ одного угла вашего сердца.
— Да, да, Остинъ, мой мужъ, моя радость, моя гордость, моя душа, мое все! — вскрикнулъ тихій и дрожащій голосъ.
Матушка прокралась въ комнату, незамѣченная нами.
Отецъ посмотрѣлъ на насъ обоихъ, и слезы, стоявшія въ глазахъ, полились. Открывъ свои объятія, въ которыя его Китти кинулась съ восторгомъ, онъ поднялъ влажные глаза къ небу, и по движенію его губъ я видѣлъ, что онъ благодарилъ Бога.
Я вышелъ изъ комнаты. Я чувствовалъ, что двумъ сердцамъ нужно быть однимъ, биться и слиться безъ свидѣтелей. И съ этого часа я убѣжденъ, что Огюстинъ Какстонъ пріобрѣлъ философію болѣе твердую, нежели философія стоиковъ. Силы, которая уничтожаетъ горе, уже не было нужно, потому что горе ужь не чувствовалось.
Мистеръ Скилль и я совершили путешествіе безъ приключеній, и, такъ какъ мы были не одни на имперіалѣ, почти безъ разговора. Мы остановились въ небольшой гостинницѣ, въ Сити, и на утро я отправился къ Тривеніону, ибо мы разсудили, что онъ лучше всѣхъ дастъ намъ совѣты. Но на Сенъ-Джемсъ-скверѣ я имѣлъ неудовольствіе услышать, что все семейство уѣхало въ Парижъ, три дня тому назадъ, и что ждутъ его возвращенія не прежде, какъ къ открытію парламента.
Это было очень непріятное обстоятельство, потому что я много разсчитывалъ на свѣтлую голову Тривеніона и, этотъ необычайный даръ къ практическимъ занятіямъ, которымъ въ полномъ смыслѣ обладалъ мой бывшій патронъ. Слѣдовало, поэтому, найдти его адвоката, ибо Тривеніонъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ повѣренные должны быть способны и дѣятельны, но оказалось, что онъ оставлялъ такъ мало дѣла для адвокатовъ, что, покуда я зналъ его, онъ не имѣлъ случая сноситься ни съ однимъ; поэтому я и не зналъ настоящаго имени его адвоката, а привратникъ, которому былъ порученъ домъ, тоже не могъ сказать мнѣ ничего. Къ счастію я вспомнилъ про сэра Седлея Бьюдезертъ, который безъ сомнѣнія долженъ былъ вывести меня изъ затрудненія, и во всякомъ случаѣ могъ рекомендовать мнѣ адвоката. Я отправился къ нему.
Я нашелъ сэра Седлея за завтракомъ съ молодымъ джентельменомъ, которому казалось около двадцати лѣтъ. Добрый баронетъ былъ въ восторгѣ, увидавъ меня; но мнѣ показалось, что, представляя меня своему двоюродному брату, лорду Кастльтонъ, онъ былъ нѣсколько сконфуженъ, что не соотвѣтствовало его обычной развязности. Имя это было мнѣ очень знакомо, хотя я прежде и не встрѣчался ни разу съ молодымъ патриціемъ.
Маркизъ де-Кастльтонъ былъ дѣйствительно предметомъ зависти праздныхъ юношей и интересныхъ разговоровъ сѣдовласыхъ политиковъ. Часто случалось мнѣ слышать: «счастливецъ этотъ Кастльтонъ; какъ только онъ вступитъ въ совершеннолѣтіе, онъ будетъ хозяиномъ одного изъ тѣхъ состояніи, которыя бы осуществили сны Алладина, состоянія, которое все растетъ съ его дѣтства!» Часто слышалъ я, какъ важныя старухи спорили о томъ, приметъ-ли Кастльтонъ дѣятельное участіе въ общественной жизни. Его мать, еще живая, была женщина необыкновенная, и посвятила себя отъ его дѣтства на то, чтобы замѣнить ему потерю отца и приготовить его къ высокому положенію въ свѣтѣ. Говорили, что онъ былъ съ дарованіемъ, что былъ воспитанъ опекуномъ удивительно-ученымъ, и долженъ былъ скоро кончить курсъ въ Оксфордѣ. Этотъ молодой маркизъ былъ дѣйствительно главою одного изъ тѣхъ немногихъ домовъ Англіи, которые еще сохранили за собой свою феодальную важность. Онъ имѣлъ вѣсъ не только по своему званію и состоянію, но и по огромному кругу сильныхъ связей; по способности его двухъ предковъ, которые были глубокіе политики и министры; по предубѣжденію въ его пользу, сроднившемуся съ его именемъ; по особенному свойству его владѣній, вслѣдствіе котораго онъ имѣлъ шесть парламентскихъ голосовъ въ Великобританіи и Ирландіи, помимо того посредственнаго вліянія, которое постоянно имѣлъ глава Кастльтоновъ на многихъ сильныхъ и благородныхъ родственниковъ этого княжескаго дома. Я не зналъ, что онъ былъ родня сэру Седлею, чья дѣятельность была такъ далека отъ политики, и не беезъ удивленія и участія услыхалъ я объ этомъ, едва не съ послѣдней ступени бѣдности смотря на юнаго наслѣдника сказочнаго Эльдорадо.
Ясно было, что лордъ Кастльтонъ былъ воспитанъ въ сознаніи своего будущаго величія и всей отвѣтственности послѣдняго. Онъ стоялъ неизмѣримо-высоко надъ всѣми ухватками, свойственными юнымъ патриціяхъ низшаго разряда. Его не выучили цѣнить себя по покрою платья или формѣ шляпы. Его міръ былъ далеко выше Сенъ-Джемсъ-стрита и клубовъ. Онъ былъ одѣтъ очень просто, хотя въ стилѣ, ему лично принадлежащимъ: на немъ былъ бѣлый галстукъ (что въ то время было не такъ необыкновенно, какъ теперь) панталоны безъ штрипокъ, башмаки и гетры. Въ его пріемахъ не было и слѣда той нахальной неподвижности, которая отличаетъ денди, введеннаго къ человѣку, которому, не знаетъ онъ, поклониться ли ему съ балкона White'скаго клуба: ни одного изъ признаковъ площаднаго фатства не было у лорда Кастльтонъ, но въ то же время трудно было найдти молодаго джентельмена болѣе фата. Ему безъ сомнѣнія было сказано, что, какъ глава дома, который самъ по себѣ составлялъ цѣлую партію, онъ обязанъ быть учтивъ и внимателенъ ко всякому; и эта обязанность, будучи возложена на натуру неимовѣрно холодную и необщительную, выражалась учтивостію, въ одно время, до того гордой и до того снисходительной, что бросала всякаго въ краску, не смотря на то, что это минутное неудовольствіе уравновѣшивалось забавною противоположностію между граціознымъ величіемъ его пріемовъ и ничтожною наружностію ребяческаго, безбородаго лица. Лордъ Кастльтонъ, при знакомствѣ нашемъ, не удовольствовался однимъ поклономъ. Къ немалому удивленію моему онъ сказалъ мнѣ небольшую рѣчь, какъ Людовикъ XIV провинціальному дворянину. Эта небольшая рѣчь, въ которой были перемѣшаны и ученость моего отца, и заслуги дяди, и любезное свойство вашего покорнаго слуги, произнесенная фалцетомъ, казалась выученною наизусть, хотя безъ сомнѣнія была импровизирована. Кончивъ ее, онъ сѣлъ и сдѣлалъ граціозный знакъ головою и рукою, какъ будто бы позволяя мнѣ тоже сѣсть.
Завязался разговоръ, скачками и прыжками, разговоръ, который лордъ Кастльтонъ до того выводилъ изъ предѣловъ обыкновеннаго понятія и любезной бесѣды бѣднаго сэра Седлея, что послѣдній, какъ ни привыкъ онъ быть корифеемъ за своимъ столомъ, на этотъ разъ долженъ былъ молчать. При его легкой начитанности, знаніи анекдотовъ и веселой опытности по части гостиныхъ, онъ не находилъ ни одного слова, которое могъ бы помѣстить между важныхъ и серьезныхъ предметовъ, занимавшихъ лорда Кастльтонъ, по временамъ прихлебывавшаго изъ стакана. Только самые важные и практическіе вопросы, повидимому, влекли этого будущаго путеводителя человѣчества. Дѣло въ томъ, что лордъ Кастльтонъ преимущественно изучалъ все, что относится къ собственности, — понятію, заключающее ему обширный объемъ. Ему было сказано: «вы будете богатымъ владѣльцемъ: для вашего самосохраненія необходимо основательное знаніе. Вы будете обмануты, запутаны, осмѣяны, одурачены, затруднены на каждый день вашей жизни, если не освоитесь со всѣмъ, что угрожаетъ или обезпечиваетъ собственность, уменьшаетъ или увеличиваетъ ее. Вы имѣете значительный вѣсъ въ государствѣ, вамъ надо знать интересы всей Европы, даже всего просвященнаго свѣта, потому-что эти интересы имѣютъ вліяніе на отдѣльную страну, а интересы вашей страны чрезвычайно важны для личныхъ интересовъ маркиза де-Кастльтонъ». Въ слѣдствіе этого молодой лордъ обсуждалъ и излагалъ въ полудюжинѣ сентенціальныхъ фразъ: состояніе материка; политику Меттерниха; вопросъ о папствѣ и расколахъ; отношеніе земледѣльческаго класса къ мануфактурному; хлѣбные законы; монетный курсъ; законы о платѣ за трудъ; разборъ главныхъ ораторовъ Нижней-палаты, со вставочными замѣчаніями о важности удобренія скота; введеніе льна въ Ирландіи; переселенія; пауперизмъ; патологію картофеля; связь между картофелемъ, пауперизмомъ и патріотизмомъ, и другіе, не менѣе для размышленія важные, предметы, болѣе или менѣе связанные съ идеею о собственности Кастльтоновъ, — оказывая притомъ немалозначительную ученость и какое-то торжественное направленіе ума. Странность была въ томъ, что предметы, такимъ образомъ избранные и обсуживаемые, принадлежали не молодому адвокату или не зрѣлому политику-эконому, а гордой лиліи поля. О человѣкѣ менѣе высокаго званія всякій бы сказалъ: онъ не безъ дарованія, но черезъ-чуръ самолюбивъ; а въ лицѣ, рожденномъ съ такимъ состояніемъ и имѣвшемъ всю возможность весь вѣкъ свои нѣжиться на солнцѣ, нельзя было не уважать добровольнаго участія къ чужимъ интересамъ; нельзя было не сознаться, что въ молодомъ маркизѣ были всѣ данныя человѣка чрезвычайно замѣчательнаго.
Бѣдный сэръ Седлей, которому всѣ эти вопросы были столько же чужды, сколько богословіе Талмуда, послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ усилій свести разговоръ на болѣе благодарную почву, наконецъ отказался отъ всякой надежды и съ сострадательной улыбкой на прекрасномъ лицѣ, окунувшись совершенно въ свое покойное кресло, принялся разсматривать свою табакерку.
Къ немалому удовольствію нашему слуга доложилъ, что пріѣхалъ экипажъ лорда Кастльтонъ; сказавъ мнѣ другую рѣчь съ невыносимой любезностію, и холодно пожавъ руку сэра Седлея, лордъ вышелъ.
Комната, гдѣ мы завтракали, выходила на улицу, и, между тѣмъ какъ сэръ Седлей провожалъ своего гостя, я невольно подошелъ къ окну. У подъѣзда стояла дорожная карета, запряженная четверкой почтовыхъ лошадей: слуга, казавшійся иностранцемъ, ждалъ съ шубой своего господина. Когда лордъ Кастльтонъ остановился на улицѣ, и сталъ кутаться въ дорогой мѣхъ, я, болѣе, нежели въ комнатѣ, замѣтилъ слабость его сложенія и неимовѣрную блѣдность его безстрастнаго лица; вмѣсто зависти я почувствовалъ сожалѣніе къ владѣльцу всей этой роскоши величія, почувствовалъ, что ни за что бы не промѣнялъ моего здоровья, непринужденной веселости и живучей способности наслаждаться вещами самыми обыкновенными и самыми общедоступными, на состояніе и вѣсъ, которымъ такъ много служилъ этотъ бѣдный юноша, можетъ-быть, потому, что такъ мало употреблялъ ихъ на служеніе удовольствію.
— Ну, что, — сказалъ сэръ Седлей, — что вы объ немъ думаете?
— Это одинъ изъ тѣхъ людей, которые особенно нравятся Тривеніону, — отвѣчалъ я довольно разсѣянно.
— Это правда, — сказалъ сэръ Седлей серьезно и съ вниманіемъ глядя на меня; — вы слышали? Впрочемъ нѣтъ, вы не могли еще слышать.
— Что такое?
— Мой добрый другъ, — отвѣчалъ любезнѣйшій и деликатньншій изъ всѣхъ джентельменовъ, отворачиваясь, чтобъ не видѣть моего волненія, — лордъ Кастльтонъ ѣдетъ въ Парижъ къ Тривеніонамъ. Задушевная мысль леди Эллиноръ приведена въ исполненіе, и наша прекрасная Фанни должна сдѣлаться маркизою де-Кастльтонъ, лишь только ея жениху исполнятся лѣта, то есть черезъ шесть мѣсяцевъ. Матери давно это устроили между собою.
Я не отвѣчалъ, и все смотрѣлъ въ окно.
— Въ этомъ союзѣ, — продолжалъ сэръ Седлей, — все, что нужно Тривеніону для упроченія его положенія. Какъ только откроется парламентъ, онъ получитъ важное мѣсто. Бѣдняга! Какъ я буду жалѣть его! Странно, — сказалъ сэръ Седлей, начавшій ходить по комнатѣ, чтобъ дать мнѣ время оправиться, — какъ заразительна эта страсть къ дѣламъ въ нашей туманной Англіи! И не одинъ Тривеніонъ, вы видите, болѣнъ ею до такой сложной степени, а и бѣдный мой двоюродный братъ, который такъ молодъ (сэръ Седлей вздохнулъ) и могъ-бы такъ наслаждаться жизнію; онъ теперь хуже васъ, когда Тривеніонъ мучилъ васъ до смерти. Конечно, славное имя и высокое положеніе, какъ у Кастльтоновъ, тяжелая забота для человѣка совѣстливаго. Вы видите, какъ сознаніе его отвѣтственности состарѣло его; у него, положительно, двѣ морщины подъ глазами. При всемъ томъ, я удивляюсь ему и уважаю его опекуна; почва, по природѣ, боюсь, чрезвычайно-жидкая, тщательно обработана, и Кастльтонъ, съ помощью Тривеніона, будетъ первымъ между перами, и когда-нибудь, право, первымъ министромъ. И когда я думаю объ этомъ, какъ благодаренъ я всякій разъ его отцу и матери, которыя произвели его на свѣтъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ, потому что, еслибъ онъ не родился, я былъ бы несчастнѣйшій человѣкъ, да, рѣшительно: этотъ ужасный маркизатъ перешелъ бы на меня! Я не умѣю безъ глубокаго сочувствія подумать о сожалѣніяхъ Ораса Вальполя, когда онъ сталъ графомъ Орфолдъ, безъ содроганія — о несчастій, отъ котораго добрая леди Кастльтонъ имѣла любезность спасти меня, благодаря водамъ Эмса и послѣ двадцати лѣтъ брачной жизни!…. Скажите-же, мой добрый другъ, что у васъ дѣлается дома?
Когда великій актеръ еще не прибылъ на сцену, или нужно ему переодѣться, или еще не оправился онъ отъ излишняго пріема горячительныхъ жидкостей, и зеленая занавѣсь, по этому, противъ обыкновеннаго, замедляетъ свое восхожденіе, вы замѣчаете, что въ оркестрѣ контрабассъ, великодушно посвятивъ себя на прелюдію удивительно щедрую, вызываетъ Лодоиску или Фрейшюца, чтобы протянуть время и дать замѣшкавшемуся истріону досугъ надѣть панталоны тѣлеснаго цвѣта и придать себѣ сложеніе, приличное Коріолану или Макбету; — точно такъ сэръ Седлей сказалъ свою длинную рѣчь, не требовавшую возраженій, и продолжилъ ее до той точки, гдѣ могъ онъ искусно кончить ее росчеркомъ заключительнаго вопроса, чтобъ дать бѣдному Пизистрату и время и средства оправиться. Есть особенная нѣжность и заботливое участіе въ этомъ рѣдкомъ дарѣ утонченной внимательности: теперь, оправившись, когда я оглянулся и увидѣлъ, что кроткіе, голубые глаза сэра Седлея спокойно и ласково были обращены на меня, между тѣмъ какъ, съ граціей, которой отъ временъ Поппе не было ни у одного человѣка, нюхавшаго табакъ, онъ освѣжился щепоткой прославленной "Бьюдезертовой смѣси, " сердце мое исполнилось признательности къ нему, словно сдѣлалъ онъ мнѣ неизмѣримое одолженіе. И этотъ вопросъ «что у васъ дѣлается дома?» совершенно возвратилъ мнѣ мое присутствіе духа и на время отвлекъ отъ горькаго потока мыслей.
Я отвѣчалъ короткимъ объясненіемъ неудачи отца, скрывая наши опасенія за всю ея важность и говоря о ней болѣе какъ о предметѣ скучномъ, нежели возможномъ поводѣ къ разоренію, и просилъ сэра Седлея дать мнѣ адресъ адвоката Тривеніонова.
Добрый баронетъ слушалъ съ большимъ вниманіемъ: быстрая проницательность, свойственная свѣтскому человѣку, дала ему понять, что я смягчилъ разсказъ мой болѣе, нежели слѣдовало вѣрному разскащику.
Онъ покачалъ головой, и, сѣвъ на диванъ, далъ мнѣ знакъ, чтобъ я сѣлъ рядомъ съ нимъ; потомъ, положивъ руку на мое плечо, сказалъ своимъ вкрадчивымъ, любезнымъ тономъ:
— Мы, молодые люди, должны понять другъ друга, когда будемъ говорить о денежныхъ дѣлахъ. Я могу сказать вамъ, чего не скажу моему почтенному старшему — тремя годами, вашему доброму отцу. Откровенно говоря, я думаю — это прескверное дѣло! Я вообще мало знаю о газетахъ, кромѣ того, что подписываюсь на одну въ моемъ графствѣ, которая стоитъ мнѣ пустяки; но знаю, что Лондонская ежедневная газета можетъ разорить человѣка въ нѣсколько недѣль. Что касается до дольщиковъ, я разъ былъ дольщикомъ въ каналѣ, который проходилъ черезъ мое владѣніе на окончательно унесъ у меня 30,000 фунт.! Другіе акціонеры потонули въ немъ, какъ фараонъ и его войско въ Чермномъ морѣ. Но вашъ отецъ ученый; его не надо мучить подобными дѣлами. Я ему многимъ обязанъ. Онъ былъ очень добръ ко мнѣ въ Кембриджѣ, и развилъ во мнѣ вкусъ къ чтенію, чему я одолженъ пріятнѣйшими минутами моей жизни. Такъ, когда вы съ адвокатомъ рѣшите до чего простирается убытокъ, мы вмѣстѣ съ вами посмотримъ, какъ его поисправить. Въ самомъ дѣлѣ, мой юный другъ, у меня нѣтъ жены и дѣтей. И я не несчастный милліонеръ, какъ этотъ бѣдный Кастльтонъ, у котораго столько обязанностей къ обществу, что онъ не можетъ бросить шиллингъ иначе, какъ для общественнаго блага. Идите же, другъ мой, къ адвокату Тривеніона: онъ и мой то же. Славная голова, тонокъ какъ иголка: мистеръ Пикъ, на Большой Ормондской улицѣ; вы увидите его имя на бронзовой доскѣ. Когда онъ опредѣлитъ вамъ сумму потери, мы, молодые вѣтреники, какъ-нибудь поможемъ другъ другу, не говоря ни слова старикамъ.
Какъ полезно для человѣка на всю жизнь встрѣчать въ молодости такіе примѣры ласки и великодушія!
Не къ чему упоминать, что я былъ слишкомъ вѣрный представитель ученой гордости моего отца и его разборчивой независимости ума, почему и не принялъ этаго предложенія: вѣроятно сэръ Седлей, богатый и щедрый, и не воображалъ, къ чему бы вынудило исполненіе его предложенія. Я изъявилъ мою признательность такимъ образомъ, чтобы она понравилась и тронула этиго послѣдняго преемника де-Коверлейевъ, и отъ него отправился къ м. Пику, съ рекомендательной запиской отъ сэра Седлея. Я нашелъ въ м. Пикѣ того человѣка, какого ожидалъ по характеру Тривеніона: проворнаго, немногословнаго, понятливаго, въ вопросахъ и отвѣтахъ; довольно важнаго, нѣсколько методичнаго; не заваленнаго дѣломъ, но имѣвшаго его достаточно, чтобы снискать довѣріе и достигнуть опытности; ни стараго, ни молодаго, ни педанта, подобнаго старому пергаменту, ни модника, съ притязаніями на свѣтскость.
— Дѣло скверное! — сказалъ онъ мнѣ: — тутъ нужна осторожность! Оставьте все это въ моихъ рукахъ на три дня. Не ходите ни къ мистеру Тиббетсъ, ни къ мистеру Пекъ; въ субботу, если зайдете сюда въ 2 ч. по полудни, узнаете мое мнѣніе.
Мистеръ Пикъ взглянулъ на часы, и я взялъ шляпу и вышелъ.
Нѣтъ мѣста восхитительнѣе большой столицы, когда вы расположены въ ней со всѣми удобствами и такъ правильно устроили свое время, что умѣете въ должной пропорціи заняться дѣломъ и удовольствіями. Но та же столица, когда вы пріѣхали въ нее налетомъ, живете въ гостинницѣ, и еще въ гостинницѣ Сити, съ тяжелымъ бременемъ дѣла на умѣ, о которомъ вамъ, въ добавокъ, не суждено слышать цѣлые три дня, — и съ безпокойнымъ горемъ на сердцѣ, какое было у меня, не дающимъ вамъ возможности ни заняться дѣломъ, ни принять участія въ удовольствіяхъ; та-же столица кажется пустою, утомительною! Она — замокъ Лѣни, не тотъ, который построилъ Томсенъ, но который нарисовалъ Бекфордъ въ своемъ романѣ: она — неизмѣримое пространство, по которому вы ходите взадъ и впередъ, она — необозримая зеленѣющая степь Австраліи, по которой носится полудикій конь: да, эта степь — лучшій пріютъ для человѣка, у котораго нѣтъ своего крова, и чья рука безпрестанно прижимается къ сердцу, гдѣ столько гнетущаго, однообразнаго горя.
Мистеръ Скилль на слѣдующій вечеръ утащилъ меня въ одинъ изъ небольшихъ театровъ: онъ отъ души смѣялся всему, что видѣлъ и слышалъ. Между тѣмъ какъ съ судорожнымъ насиліемъ я старался также смѣяться, я внезапно узналъ въ одномъ изъ актеровъ лицо, которое прежде гдѣ-то видѣлъ. Пять минутъ спустя, я бросилъ Скилля и былъ въ этомъ странномъ мірѣ, который называется кулисами.
Актеръ былъ слишкомъ занятъ важностію своей роли, и не далъ мнѣ возможности подойдти къ нему до конца пьесы. Но когда пьеса кончилась, я подошелъ къ нему въ ту минуту, какъ онъ принялся дружно дѣлить горшокъ портера съ джентельменомъ въ черныхъ штанахъ и блестящемъ жилетѣ, — сбиравшимся играть роль несчастнаго отца въ трехъ-актной семейной драмѣ, которою должны были заключиться увеселенія этого вечера.
— Извините меня, — сказалъ я; — но, какъ весьма основательно замѣчаетъ Лебедь:
«Should auld acquaintance be forgot?»*
- Развѣ должно забывать старое знакомство?
— Лебедь, сэръ? — воскликнулъ актеръ: — онъ никогда не говорилъ съ такимъ сквернымъ шотландскимъ удареніемъ.
— У Твида свои лебеди, у Эвона свои, м. Пикокъ!
— Тсс! — пробормоталъ актеръ, видимо смущенный, и принялся разглядывать меня съ напряженной внимательностію изъ-подъ своихъ начерненныхъ бровей. Потомъ онъ взялъ меня за руку, и оттащивъ, на сколько позволяли тѣсные предѣлы сцены, сказалъ:
— Сэръ, вы имѣете преимущество надо мной: я васъ не помню. Не притворяйтесь, не корчите удивленнаго: увѣряю васъ, меня нельзя обмануть. Я играю на чистоту: если вы хотите играть съ джентельменами, сэръ, надо быть готовымъ къ послѣдствіямъ.
Я поспѣшилъ успокоить этого достойнаго человѣка.
— Дѣйствительно, мистеръ Пикокъ, вы помните, я отказался играть съ вами; но у меня не было и на умѣ оскорбить васъ, а теперь я пришелъ поздравить васъ съ вашимъ удивительнымъ искусствомъ, и узнать отъ васъ, но слыхали ли вы чего въ послѣднее время о вашемъ молодомъ пріятелѣ мистеръ Вивіенѣ.
— Вивіенѣ? Никогда не слыхалъ этого имени, сэръ. Вивіенъ! Ба, да вы меня хотите одурачить! Прекрасно!
— Увѣряю васъ, мистеръ Пик….
— Тс, тс! Какимъ чортомъ вы узнали, что меня прежде звали Пик…. то есть, это было просто пріятельское прозвище, не больше. Бросьте его, сэръ, или
«Вы возбудите благородный гнѣвъ!»
— Хорошо, хорошо!
«Подъ всякимъ именемъ благоухаетъ роза!»
какъ замѣчаетъ Лебедь, на этотъ разъ по крайней мѣрѣ справедливо. У мистеръ Вивіена тоже, кажется, разныя имена. Припомните: молодой человѣкъ, черноволосый, почти ребенокъ, съ которымъ я встрѣтилъ васъ однажды на дорогѣ.
— А-а! — сказалъ мистеръ Пикокъ, успокоившись; — понимаю, о комъ вы говорите, хотя и не помню, что имѣлъ удовольствіе видѣть васъ прежде. Нѣтъ, не слыхалъ я о немъ давно ничего; а хотѣлось-бы мнѣ знать, куда онъ дѣвался. Этотъ джентельменъ былъ по сердцу мнѣ. Вилль обрисовалъ его какъ нельзя вѣрнѣе:
«The courtier’s, soldier s, scholar’s eye, tongue, sword.»*
- Глазъ придворнаго, языкъ ученаго, храбрость солдата.
И что за рука для кія! Посмотрѣли бы вы, какъ онъ искалъ мыльнаго пузыря славы у самой пасти пушки! Я могу сказать, — продолжалъ мистеръ Пикокъ восторженно, — что это былъ замѣчательный человѣкъ; что за складъ! просто кирпичъ.
Потомъ, вглядываясь въ меня еще больше и сложивъ руки и пальцы подобно Тальмѣ, когда онъ произносилъ знаменитое: qu’en dis-tu? онъ прибавилъ тихо и мѣрно:
— Когда вы его ви….дѣ….ли, мо….лодой человѣкъ?
Видя, что такимъ образомъ невыгода начинала обращаться противъ меня, и не желая дать мистеру Пикоку орудій противъ Вивіена, который, казалось, окончательно прекратилъ это знакомство, я отвѣчалъ нѣсколькими неопредѣленными фразами, для того чтобы обмануть его любопытство, пока не позвали его къ переодѣванью для роли въ драмѣ. Такъ мы разстались.
Я такъ же отъ души ненавижу подробности процесса, какъ, вѣроятно, мои читатели, и по этому я только скажу имъ, что, благодаря распоряженіямъ мистера Пика, по прошествіи не трехъ дней, а двухъ недѣль, дядя Джакъ былъ выпущенъ изъ тюрьмы, а отецъ освобожденъ отъ всякой отвѣтственности, посредствомъ суммы, двумя третями меньшей той, которая сначала такъ смутила насъ: дѣло кончилось такимъ образомъ, что оно удовлетворило бы самаго точнаго формалиста. Все-таки сумма была чрезвычайно велика въ отношеніи къ цѣлому состоянію моего бѣднаго отца. И вмѣстѣ съ долгами Джака, требованіями анти-издателъскаго общества со включеніемъ дорогихъ рисунковъ къ «Исторіи человѣческихъ заблужденій», напередъ отпечатанныхъ въ большомъ количествѣ, а въ особенности со всѣми издержками для Капиталиста (ибо мистеръ Пекъ устроилъ журналъ на большой ногѣ, и всѣ закупленные типографскіе матеріалы надо было продать за треть цѣны; онъ не забылъ также поставить въ счетъ деньги, выданныя стенографамъ и корреспондентамъ, нанятымъ на годъ, и которыхъ права переживали журналъ, убитый и схороненный ими); словомъ, за всѣмъ тѣмъ, что соединенная изобрѣтательность дяди Джака и типографщика Пека сдѣлала для совершеннаго раззоренія семейства Какстонъ, послѣ всѣхъ вычетовъ и уступокъ, послѣ всего, что только можно было извлечь изъ привидѣній, называемыхъ дольщиками, состояніе моего отца равнялось 8,000 фун., что, считая по 4 % давало въ годъ 573 ф. 10 шил. Этого было довольно на прожитокъ моему отцу, но не хватало на то, чтобъ вмѣстѣ съ тѣмъ дать его сыну Пизистрату воспитаніе въ Кембриджскомъ коллегіумѣ Троицы. Ударъ, стало быть, падалъ болѣе на меня, чѣмъ на отца, и я безъ большаго сопротивленія подставилъ ему мои молодыя плечи.
Когда все это кончилось къ общему удовольствію, я явился къ cэpy Седлею съ прощальнымъ визитомъ. Во все время моего пребыванія въ Лондонѣ онъ былъ чрезвычайно внимателенъ ко мнѣ. Я довольно часто завтракалъ и обѣдалъ у него; я представилъ ему Скилля, который, едва бросилъ взглядъ на его роскошное сложеніе, сей-часъ описалъ его характеръ съ самой мелочною точностію и какъ необходимое послѣдствіе его естественнаго расположенія къ удовольствіямъ жизни: эта философія утѣшила и привела въ восторгъ сэра Сэдлея. Мы оба ни разу не возвращались къ Фанни, и какъ бы безмолвно сговорились не упоминать о Тривеніонахъ. Въ этотъ послѣдній визитъ, онъ, сохраняя прежнее молчаніе о Фанни, сталъ говорить о ея отцѣ.
— Ну, мой молодой Аѳинянинъ, — сказалъ онъ, поздравивъ меня съ исходомъ моихъ хлопотъ и опять тщетно предложивъ мнѣ принять на себя хоть какую-нибудь долю въ потерѣ отца, — ну, я вижу, что въ этомъ я не могу помочь вамъ; по крайней мѣрѣ, вы позволите мнѣ изъявить вамъ мое участіе вліяніемъ моимъ, которое я употребилъ бы на то, чтобы достать вамъ какое-нибудь мѣсто въ администраціи. Тривеніонъ, конечно, могъ бы быть полезнѣе, но я понимаю, что вамъ употреблять его на это дѣло теперь бы не хотѣлось.
— Признаться-ли вамъ, добрый сэръ Сэдлей, у меня нѣтъ расположенія къ общественнымъ должностямъ съ тѣхъ поръ, какъ я побывалъ въ дядиной башнѣ, я объясняю себѣ въ половину мой характеръ кровью пограничныхъ племенъ Англіи, которая течетъ во мнѣ. Я сомнѣваюсь, чтобъ я былъ рожденъ для городской жизни, и у меня въ головъ вертятся какія-то безсвязныя, летучія мысли, которыя послужатъ къ моей забавѣ, когда я ворочусь домой и, пожалуй, подадутъ поводъ къ задачамъ и планамъ. Но, чтобы перемѣнить предметъ нашей бесѣды, позвольте спросить, какого рода человѣкъ занялъ послѣ меня мѣсто секретаря при Тривеніонѣ?
— О, онъ взялъ къ себѣ какого-то сутуловатаго, серьезнаго господина, въ очкахъ и бумажныхъ чулкахъ, — который писалъ, кажется, «о доходахъ»: вопросъ, воображаемый по отношенію къ нему, потому что самъ онъ, безъ сомнѣнія, никогда не получалъ никакого, да врядъ ли и сдѣлалъ кому другому. Впрочемъ, онъ одинъ изъ нашихъ политико-экономовъ, и совѣтовалъ Тривеніону продать свои картины, какъ мертвый капиталъ. Менѣе добродушенъ, нежели Поппева Нарсисса, онъ былъ бы способенъ «для какого-нибудь умыванья сварить ребенка.»[18] Кромѣ этого оффиціальнаго секретаря, Тривеніонъ много довѣряетъ очень способному и благовидному юношѣ, къ которому весьма расположенъ.
— А его имя?
— Гауеръ, должно-быть побочный сынъ Гауеровъ.
Въ это время вошли двое знакомыхъ сэра Сэдлея, и визитъ мой кончился.
— Клянусь, — воскликнулъ дядя, — что это будетъ!
И, насупивъ бровь, онъ, съ гнѣвнымъ взоромъ, схватилъ злополучный документъ.
— Нѣтъ, право, братъ, этого не надо, — сказалъ отецъ, кладя блѣдную и мирную руку на загорѣлый, воинственный и костлявый кулакъ капитана, между тѣмъ какъ, протянувъ другую, защищалъ ею дрожавшую, угрожаемую жертву.
Ни слова не слыхалъ дядя о нашихъ потеряхъ, покуда не были кончены всѣ счеты и деньги сполна заплачены, потому что мы всѣ знали, что иначе, при первомъ порывѣ великодушія дяди Роланда, пропала бы старая башня, т. е. была бы продана сосѣднему сквайру или какому-нибудь аферисту. Остинъ въ опасности! Остинъ разоренъ! Дядя не посидѣлъ бы на мѣстѣ до тѣхъ поръ, пока не явился бы на помощь къ нему съ деньгами въ рукахъ. По этому, говорю, я и не писалъ къ капитану до того дня, когда все было кончено; и тогда я увѣдомилъ его обо всемъ случившемся въ самомъ веселомъ тонѣ. Но не смотря на притворное равнодушіе, съ которымъ я представилъ наши неудачи, письмо принесло капитана къ красному кирпичному дому въ самый вечеръ моего пріѣзда и только часъ спустя. Онъ не продалъ своей башни, а явился приготовленный тащить насъ туда vi et armis. Онъ требовалъ, чтобъ мы ѣхали жить съ нимъ и на его счетъ, чтобъ мы оставили или продали кирпичный домъ и приложили вырученное изъ него къ доходамъ моего отца, чтобъ наростить ихъ и увеличить. И находя сопротивленіе моего отца все еще упрямымъ и неуступчивымъ, дядя, вышедъ въ сѣни, гдѣ оставилъ свой дорожный мѣшокъ и прочее, воротился съ старымъ дубовымъ ящикомъ и подавилъ его пружину: изъ него выплыла родословная Какстоновъ.
Она выплыла, покрывая столъ и волнуясь подобно Нилу, пока не раскинулась по книгамъ, бумагамъ, рабочему ящику моей матери и чайному прибору (ибо столъ былъ обширенъ и обиленъ, какъ эмблема ума его владѣльца) и упавъ на коверъ, продолжала свое теченіе до рѣшетки камина.
— Видите ли, — сказалъ дядя торжественно, — между вами, Остинъ, и мною никогда не было никакихъ причинъ къ раздору, кромѣ двухъ. Одна кончилась; за чѣмъ переживетъ ее другая? Ага! я знаю, отчего вы упрямитесь: вы думаете, что мы будемъ ссориться изъ за-этого.
— Изъ-за чего, Роландъ?
— Изъ-за этого. Но покарай же меня Богъ, если это случится! — воскликнулъ дядя, краснъя. Я долго думалъ объ этомъ и не сомнѣваюсь теперь, что вы правы. Вотъ я и принесъ съ собою старый пергаментъ и сей-часъ наполню пробѣлъ по вашему. Стало-быть вамъ можно ѣхать и жить со мной. Не о чемъ теперь намъ будетъ спорить.
Говоря это, дядя Роландъ оглядывался за перомъ и чернилами; и нашедъ ихъ, не безъ затрудненія, ибо онѣ исчезли подъ наводненіемъ родословной, онъ уже готовился наполнить пробѣлъ или hiatus, подавшій поводъ къ столькимъ достопримѣчательнымъ спорамъ, — именемъ Вилльяма Какстонъ, типографщика аббатства, когда отецъ, оправившись, подошелъ, чтобъ помѣшать этому. Сладко было бы вашему сердцу послушать ихъ: такъ безусловно, въ силу непостоянства человѣческой природы, измѣнили себѣ обѣ стороны въ одномъ и томъ же вопросѣ, что отецъ мой былъ за сэра Вилльяма де-Какстонъ, героя босвордскаго, а дядя за безсмертнаго типографщика. Они все болѣе и болѣе горячились, глаза ихъ блестѣли, голоса возвышались; голосъ Роланда былъ звученъ и грозенъ, голосъ Остина тонокъ и проницателенъ. Мистеръ Скилль заткнулъ себѣ уши; дошло до того, что дядя, выбившись изъ силъ, закричалъ:
— Клянусь, что это будетъ!
А отецъ, испытывая послѣднее средство своего паѳоса, нѣжно взглянулъ въ глаза Роланду и умоляющимъ голосомъ произнесъ:
— Ну, право, братъ, не надо!
Между тѣмъ сухой пергаментъ кряхтѣлъ, морщился и дрожалъ каждою жилой своей желтой ткани.
— Но я не вижу, — сказалъ я, являясь подобно божеству Горація, — по какому праву оба вы, господа, располагаете моими предками. Ясно, что у человѣка нѣтъ собственности въ потомствѣ. Онъ можетъ принадлежать потомству, но что ему за дѣло, или какую пользу можетъ принести онъ праправнукамъ.
Скилль. Слушайте, слушайте.
Пизистрать (горячась). Но предки человѣка — его положительная собственность. Сколько наслѣдуетъ онъ отъ своихъ самыхъ отдаленныхъ предковъ не одними акрами, но и темпераментомъ, правилами, сложеніемъ, характеромъ! Развѣ безъ предка родился бы онъ, развѣ какой-нибудь Скилль воззвалъ бы его къ жизни, или выносила его кормилица upo kolpo?
Скилль. Слушайте, слушайте.
Пизистратъ (съ восторженнымъ волненіемъ). По этому ни одинъ человѣкъ не имѣетъ права отнимать у другаго предка однимъ почеркомъ пера, какая ни будь на то причина, хотя бы и дружелюбная. Въ настоящемъ случаѣ вы, можетъ быть, скажете, что предокъ, о которомъ идетъ рѣчь, — апокрифъ, будь это типографщикъ или рыцарь; положимъ; но гдѣ сомнѣвается исторія, ужели рѣшитъ безотчетное чувство. Покуда оба сомнительны, мое воображеніе привязывается къ обоимъ. Я могу уважать то изобрѣтательность и ученость типографщика, то храбрость и преданность рыцаря. Это благодѣтельное сомнѣніе даетъ мнѣ двухъ великихъ предковъ, и черезъ нихъ, два направленія мысли, которая будетъ руководить мною въ различныхъ обстоятельствахъ. Я не позволю вамъ, капитанъ Роландъ, отнять у меня одного изъ моихъ предковъ, одно изъ направленій моей мысли. Оставьте же этотъ священный пробѣлъ ненаполненнымъ и примите это выраженіе рыцарскаго чувства: покуда отецъ мой будетъ жить съ капитаномъ, мы будемъ вѣрить въ типографщика; когда разстанемся съ капитаномъ, твердо станемъ за рыцаря.
— Хорошо, — воскликнулъ дядя Роландъ, когда я остановился.
— А я думаю, — тихо сказала матушка, — что все это можно устроить къ удовольствію всѣхъ. Грустно подумать, что бѣдный Роландъ и добрая маленькая Бланшь будутъ одни въ башнѣ; я думаю, что мы были бы гораздо счастливѣе всѣ вмѣстѣ.
— И дѣло! — торжествуя, воскликнулъ Роландъ; — если вы не самое упрямое, жестокосердое, безчувственное животное на свѣтѣ, чего я никакъ не думаю объ васъ, братъ Остинъ, то послѣ этой дѣйствительно прекрасной рѣчи вашей жены, нельзя сказать и слово.
— Но мы не дослушали Китти до конца, Роландъ.
— Тысячу разъ прошу извинить меня, миледи…. сестрица, — сказалъ капитанъ, кланяясь.
— Я хотѣла прибавить, — отвѣчала матушка, — что мы поѣдемъ и будемъ жить съ вами, Роландъ, и соединимъ наши небольшіе доходы. Бланшь и я займемся хозяйствомъ, и вмѣстѣ мы будемъ вдвое богаче, нежели порознь.
— Хорошо будетъ мое гостепріимство, — проворчалъ капитанъ. — Не ожидалъ я отъ васъ этого. Нѣтъ, нѣтъ, вамъ надо откладывать для этого юноши; что съ нимъ будетъ!
— Да мы всѣ будемъ откладывать для него — отвѣчала матушка просто, — вы также, какъ Остинъ. Тѣмъ легче будетъ откладывать, чѣмъ больше мы будемъ издерживать.
— А, откладывать: легко сказать. Стало, пріятно было бы откладывать! — сказалъ капитанъ грустно.
— А что же со мной-то будетъ? — сказалъ Скилль. — Неужели вы меня оставите здѣсь на старости лѣтъ? И ни души, съ кѣмъ бы поговорить: и въ цѣлой деревнѣ ни одного мѣста, гдѣ-бы можно было достать каплю сноснаго пунша. «Проклятіе надъ обоими домами вашими!» какъ говорилъ намедни на сценѣ одинъ изъ актеровъ.
— Есть мѣсто для врача въ нашемъ сосѣдствѣ, м. Скилль, — замѣтилъ капитанъ. — Джентельменъ вашего званія, который насъ пользуетъ, ищетъ, я знаю, передастъ свою практику.
— Гм! — отвѣчалъ Скилль, — должно быть ужасно здоровый околодокъ.
— Да, есть немножко, м. Скилль, — сказалъ дядя съ улыбкой. — Но съ вашей помощью можетъ произойдти въ этомъ отношеніи большая перемѣна къ лучшему.
М. Скилль собирался отвѣчать, когда послышался нетерпѣливый и прерывистый звукъ колокольчика у рѣшетки, такъ что всѣ мы вскочили и посмотрѣли другъ на друга удивленные. Кто бы это могъ быть? Не долго оставались мы въ нерѣшимости: спустя мгновеніе, голосъ дяди Джека, всегда ясный и звучный, раздался въ сѣняхъ, и мы все еще смотрѣли другъ на друга въ недоумѣніи, когда м. Тибетсъ съ толстымъ шерстянымъ шарфомъ на шеѣ и въ удивительно-роскошномъ пальто изъ двойнаго саксонскаго сукна, совершенно новомъ, ввалился въ комнату, внеся съ собою изрядное количество холоднаго воздуха, который поспѣшилъ согрѣть сначала въ объятіяхъ матери. Послѣ этого онъ бросился-было къ капитану, но капитанъ скрылся за этажеркой съ словами:
— Гм! мистеръ…. сэръ Джакъ…. сэръ…. Гм, гм!….
Обманувшись съ этой стороны, м. Тибетсъ вытеръ остававшійся на пальто холодъ о вашего покорнаго слугу, ударилъ по-пріятельски Скилля по спинѣ и сталъ располагаться на своемъ любимомъ мѣстѣ передъ каминомъ.
— Что, удивилъ! — сказалъ дядя Джакъ, усѣвшись; — нѣтъ, васъ это не должно удивлять; вы должны были знать сердце Джака; вы, по крайней мѣрѣ, Остинъ Какстонъ, которые знаете всякую вещь, вы должны были видѣть, что оно было переполнено самыми нѣжными и родственными чувствами: что однажды избавленный изъ этой проклятой Флитъ (вы не можете себѣ представить, что это за мѣсто, сэръ), я не найду покоя ни днемъ, ни ночью, покуда не прилечу сюда, бѣдный раненный голубь, сюда, къ милому семейному гнѣзду! — съ чувствомъ прибавилъ дядя Джакъ, вынимая носовый платокъ свой изъ пальто, которое бросилъ на отцовы кресла.
Не было ни слова отвѣта на это краснорѣчивое и трогательное обращеніе. Матушка наклонила прекрасную головку, какъ будто бы пристыженная. Дядя совершенно забился въ уголъ, поставивъ передъ собою этажерку такимъ образомъ чтобъ устроить рѣшительное укрѣпленіе. Мистеръ Скилль схватилъ перо, которое уронилъ Роландъ, и принялся гнѣвно чинить его, то есть рѣзать на куски, осязаемо намѣкая на то, какъ поступилъ-бы онъ съ дядей Джакомъ, если бъ онъ живой попался ему въ руки. Я нагнулся надъ родословной, а отецъ вытиралъ свои очки.
Безмолвіе испугало-бы всякаго человѣка: ничто не пугало дядю Джака.
Дядя Джакъ оборотился къ огню, погрѣлъ одну ногу, другую, и, совершивъ эту пріятную операцію, опять повернулся къ обществу, и, какъ будто бы отвѣчая какимъ-то воображаемымъ возраженіямъ, продолжалъ задумчиво:
— Да, да, вы правы, и чортъ-знаетъ что за несчастная спекуляція! Но обошелъ меня этотъ бездѣльникъ Пекъ. Говорилъ я ему, говорилъ: Капиталистъ! Тутъ нѣтъ общихъ интересовъ: это не относится къ большинству публики. Капиталисты — классъ не многочисленный, лучше обратимся къ интересамъ толпы. Да, говорилъ я, назовите его Антикапиталистомъ. Завѣряю васъ, сэръ, мы бы тутъ надѣлали чудесъ; но я поддался чужому вліянію. — какая мысль! обратиться ко всему читающему міру, сэръ: Анти-капиталистъ, сэръ! мы бы разбѣжались по мануфактурнымъ городамъ, какъ блудящіе огни. Но что-жь мнѣ дѣлать!
— Джакъ Тибетсъ! — сказалъ отецъ торжественно, — капиталистъ или анти-капиталистъ, ты имѣлъ право преслѣдовать твою мысль, какая бы ни была она, но съ тѣмъ условіемъ, чтобъ это дѣлалось твоими деньгами. Ты видишь вещь, Джакъ Тибетсъ, не съ настоящей точки зрѣнія; и немножко раскаянія въ лицѣ тѣхъ, кого ты запуталъ, было бы не лишнее сыну твоего отца и брату твоей сестры!
Никогда такой строгій выговоръ не исходилъ изъ кроткихъ устъ Остина Какстонъ; съ жалостію и ужасомъ взглянулъ я на Джака Тибетса, ожидая, что, того и гляди, онъ провалится сквозь коверъ.
— Раскаяніе! — воскликнулъ дядя Джакъ, вскочивъ, какъ будто бы его подстрѣлили; — да развѣ вы думаете, что у меня сердце изъ камня или изъ пемзы! развѣ вы думаете, что я не раскаиваюсь! Я только и дѣлаю, что раскаиваюсь: я буду раскаиваться всю свою жизнь.
— Такъ и говорить нечего, Джакъ, — сказалъ отецъ тише и протягивая ему руку.
— Да! — отвѣчалъ м. Тибетсъ, схвативъ руку и прижимая ея къ сердцу, которое защищалъ отъ подозрѣнія, будто бы оно изъ пемзы, — да, дернуло же меня повѣрить этому деревянному, проклятому шуту Пеку: какъ не раскаиваться, что я далъ ему назвать журналъ Капиталистомъ, на смѣхъ всѣмъ моимъ убѣжденіямъ, между тѣмъ какъ Анти…
— Ба! — прервалъ отецъ, отнимая руку.
— Джакъ! — сказала матушка важно, со слезами въ голосѣ, — вы забываете, кто избавилъ васъ отъ тюрьмы, вы забываете, кого вы чуть-чуть не отправили самаго въ тюрьму, вы забываете….
— Тише, тише! — перебилъ отецъ, — это не то. Ты забываешь, чѣмъ я обязанъ Джаку. Онъ уменьшилъ состояніе мое на половину — это правда; но я думаю, что онъ увеличилъ вдвое три сердца, гдѣ лежатъ мои настоящія сокровища. Пизистратъ, другъ мой, позвони!
— Милая Китти, — сказалъ дядя Джакъ жалобно и подходя къ матери, — не будьте такъ строги ко мнѣ: я думалъ обогатить всѣхъ васъ, право думалъ.
Вошелъ слуга.
— Велите отнести вещи мистера Тибетсъ въ его комнату, и чтобъ затопили каминъ! — сказалъ отецъ.
— И — продолжалъ дядя Джакъ громче,. — я обогащу васъ непремѣнно: все это у меня вотъ здѣсь. — Онъ ударилъ себя по лбу.
— Погоди немножко, — сказалъ отецъ слугѣ, уже отошедшему къ двери, — погоди, — сказалъ онъ испуганный, — можетъ быть мистеръ Тибетсъ предпочитаетъ остановиться въ гостиница
— Остинъ, — сказалъ дядя Джакъ въ волненіи, — если бъ я былъ собака, не имѣлъ жилья кромѣ конуры, и вы пришли бы ко мнѣ за ночлегомъ, я поворотился бы и отдалъ бы вамъ лучшій клочекъ соломы.
На этотъ разъ отецъ насквозь растаялъ.
— Примминсъ распорядится, чтобъ устроить все въ комнатѣ мистера Тибетсъ, — сказалъ отецъ, Дѣлая рукою знакъ слугѣ. — Китти, душа моя, вели приготовить намъ чего-нибудь получше къ ужину и побольше пунша. Вы любите пуншъ, Джакъ?
— Пуншъ, Остинъ? — сказалъ дядя Джакъ, прикладывая къ глазамъ носовой платокъ.
Капитанъ оттолкнулъ этажерку, прошелъ черезъ комнату и пожалъ руку дяди Джака; матушка наклонила голову въ фартукъ и вышла, а Скилль шепнулъ мнѣ на ухо:
— Все это происходитъ отъ желчныхъ отдѣленій! Нельзя понятъ этого, не зная особенную, превосходную организацію печени вашего отца.
Эгира совершилась; мы всѣ основали свое пребываніе въ старой башнѣ. Книги отца пріѣхали съ транспортомъ и спокойно расположились въ своемъ новомъ жилищѣ, наполнивъ покои, назначенные ихъ владѣльцу, включая спальню и двѣ другихъ комнаты. Утка тоже пріѣхала, подъ крыломъ миссиссъ Примминсъ, и помирилась съ садкомъ, у котораго отецъ нашелъ дорожку, вознаграждающую его за персиковую, въ особенности же съ тѣхъ поръ, какъ онъ познакомился съ разными почтенными карпами, которые позволяютъ ему кормить себя послѣ утки: отецъ естественно гордится этой привиллегіей (когда кто другой подходитъ, карпы сейчасъ разбѣгаются). Всѣ привиллегіи цѣнятся тѣмъ выше, чѣмъ исключительнѣе наслажденіе ими.
Съ той минуты, когда первый карпъ съѣлъ хлѣбъ, брошенный ему отцомъ, мистеръ Какстонъ рѣшилъ про себя, что столь довѣрчивая порода никогда не должна быть принесена въ жертву Церерѣ и Примминсъ. Но всѣ рыбы владѣній моего дяди находились въ непосредственномъ распоряженіи Протея Болта, а Болтъ не такой человѣкъ, чтобъ позволить карпамъ ѣсть хлѣбъ, не платя дани нуждамъ общины. Каковъ господинъ, таковъ и слуга. Онъ былъ болѣе Роландъ, нежели самъ Роландъ, въ своемъ уваженіи къ звучнымъ именамъ и древнимъ фамиліямъ, и на эту-то удочку отецъ мой поймалъ его съ такою ловкостію, что если бы Остинъ Какстонъ былъ рыболовомъ, онъ непремѣнно каждый день наполнялъ бы корзину свою по края, будь солнце или дождикъ.
— Замѣтьте, Болтъ, — сказалъ отецъ, начиная искусно, — что эти рыбы, какъ ни глупы кажутся онѣ вамъ, способны къ силлогизмамъ; если онѣ увидятъ, что пропорціонально къ ихъ учтивости ко мнѣ вы будете уничтожать ихъ, онъ сведутъ свои разсчеты и откажутся отъ знакомства со мною. Человѣкъ животное менѣе силлогистическое, нежели многія твари, которыхъ вообще считаютъ низшими. Да, пусть одна изъ этихъ кипринидъ, съ своимъ тонкимъ чувствомъ логика, замѣтитъ, что когда ей подобныя поѣдятъ хлъба, та будутъ извлечены изъ ихъ элемента и исчезнутъ навсегда; тогда ломайте имъ хлѣбъ въ четыре фунта, они будутъ смѣяться вамъ въ глаза, но не подойдутъ. Если бы я былъ такъ логиченъ, какъ эти животныя, я бы никогда не проглотилъ той приманки…. Ну да Богъ съ ней. А возвращаясь къ кипринидамъ….
— Какъ вы называете этихъ карповъ? — спросилъ Болтъ.
— Киприниды, семейство изъ рода желудочныхъ малакоптеригіевъ, — отвѣчалъ мистеръ Какстонъ. Зубы у нихъ чрезвычайно-близко къ пищепріемному горлу, что и отличаетъ ихъ между прочимъ отъ рыбъ обыкновенныхъ и хищныхъ.
— Сэръ, — отвѣчалъ Болтъ, глядя на садокъ, — если бъ я звалъ, что это семейство такой важности, я бы, конечно, обходился съ ними съ большимъ уваженіемъ.
— Это семейство чрезвычайно древнее, Болтъ: оно основалось въ Англіи съ XIV столѣтія. Младшая линія расположилась въ одномъ изъ прудовъ петергофскаго сада (тамъ знаменитый дворецъ Петра Великаго, Императора, котораго весьма уважаетъ мой братъ за его военныя заслуги). Когда приходитъ часъ обѣда для русскихъ кипринидъ, ихъ извѣщаютъ объ этомъ колокольчикомъ. Стало-быть, вы видите, Болтъ, что было бы непростительно убивать членовъ такого достойнаго и почтеннаго семейства.
— Сэръ, — сказалъ Болтъ, — я очень радъ, что вы мнѣ это сказали. Я догадывался и самъ, что карпы благородныя рыбы, такъ они робки и осторожны: таковы всѣ люди хорошей породы.
Отецъ улыбнулся и потеръ руки: онъ достигъ своей цѣли, и киприниды изъ рода малакоптеригіевъ съ этого времени сдѣлались такъ же священны въ глазахъ Болта, какъ кошки и ихневмоны въ глазахъ жрецовъ египетскихъ.
Бѣдный батюшка! съ какой искренней и непритворной философіей ты поддѣлывался къ наибольшей перемѣнѣ въ твоей тихой и беззаботной жизни, съ тѣхъ поръ, какъ она вышла изъ короткаго и жгучаго цикла страстей. Потерянъ былъ домъ твой, этотъ домъ, освященный для тебя столькими безвредными побѣдами духа, столькими нѣмыми исторіями сердца, ибо одинъ лишь ученый знаетъ, какая глубокая прелесть въ однообразіи, въ старыхъ привычкахъ, въ старыхъ дорожкахъ, въ правильномъ распредѣленіи мирнаго времени. Конечно, домъ можно замѣнить; сердце вездѣ строитъ домъ свой вокругъ себя, и старая башня вознаградитъ за потерю кирпичнаго дома, а дорожка у садка сдѣлается столько-же милой, сколько была мила тебѣ персиковая аллея. Но что замѣнитъ тебѣ свѣтлый сонъ твоего невиннаго честолюбія, это крыло ангела, которое пронеслось надъ тобою между восходомъ и закатомъ солнца твоихъ дней? Что замѣнитъ тебѣ Magnum Opus, твое большое сочиненіе, красивое и развѣсистое дерево, одинокое въ пустынѣ ландшафта, теперь вырванное съ корнями? Кислородъ отнятъ изъ воздуха твоей жизни. Сострадательные читатели, со смертію анти-издательскаго общества, кровообращеніе Большаго сочиненія остановилось, пульсъ пересталъ биться, полное сердце его замерло. Три тысячи экземпляровъ первыхъ семи листовъ in q°, съ безчисленными рисунками, анатомическими, архитектурными и графическими, изображавшими разные виды человѣческаго черепа, этого храма заблужденія, отъ Готентота до Грека; древніе памятники Циклоповъ и Пелазговъ; пирамиды и слѣды племенъ, чья рука проходила по этимъ стѣнамъ; виды мѣстностей для объясненія вліянія природы на обычаи, вѣрованія и философію людей, какъ напримѣръ, пустыни Халдеи, заставлявшія наблюдать теченіе звѣздъ; изображенія зодіака для объясненія таинствъ поклоненія символамъ; фантастическіе очерки земли непосредственно послѣ потопа, для разъясненія раннихъ суевѣрій первобытными силами природы; виды гористыхъ тѣснинъ Лакедемоніи, Спарта по сосѣдству съ безмолвными Амиктами, — географическое указаніе на желѣзные обычаи воинственной колоніи (колоніи ультра-торіевъ среди шумныхъ и промышленныхъ демократій Эллады), въ противоположность съ морями, прибрежьемъ и губами Аттики и Іоніи, побуждавшимъ къ торговлѣ, морскимъ путешествіямъ и мѣнѣ. Отецъ мой хотѣлъ, чтобы въ этихъ рисункахъ карандашъ художника столько же освѣтилъ дѣтскій возрастъ земли и ея обитателей, сколько его ученое слово. Рисунки и печатные листы теперь остались въ мирѣ и пыли, сдружившись съ мракомъ и смертію, на могильныхъ полкахъ чердака, куда были препровождены эти лучи, не дошедшіе до своего назначенія, эти недоношенные міры. Прометей былъ связанъ, и огонь, который укралъ онъ съ небесъ, лежалъ безъ искры въ нѣдрахъ его скалъ. Такъ великолѣпна была форма, подъ которою дядя Джакъ и анти-издательское общество хотѣли выпустить эту выставку человѣческаго заблужденія, что каждый книгопродавецъ отворачивался отъ нея, ослѣпленный, какъ филинъ отъ дневнаго свѣта, какъ заблужденіе отъ Истины. Тщетно мы съ Скиллемъ, передъ отъѣздомъ изъ Лондона, приносили программу Большаго сочиненія къ самымъ богатымъ и самымъ смѣлымъ книгопродавцамъ-издателямъ. Издатель за издателемъ приходилъ въ ужасъ, какъ будто бы мы прикладывали имъ къ уху заряженный пистолетъ. Вся улица Paternoster-Row кричала: «Боже оборони!» Человѣческое заблужденіе не нашло ни одной жертвы, которая-бы согласилась на свой собственный счетъ издать два волюма in quarto съ перспективой еще двухъ другихъ; я надѣялся, что отецъ для блага человѣчества рѣшится рискнуть еще часть (и конечно не маловажную) оставшагося капитала, чтобъ окончить изданіе, столь прекрасно начатое. Но онъ былъ непреклоненъ. Никакія слова о человѣчествѣ и пользѣ не рожденныхъ еще поколѣній не могли подвинуть его и на инчь.
— Вздоръ, — говорилъ мистеръ Какстонъ рѣшительно; — первая обязанность къ человѣчеству и потомству начинается съ собственнаго сына; разоривъ половину своего наслѣдства, я никакъ не намѣренъ издерживать другую на удовлетвореніе моего тщеславія: это истина. Человѣкъ долженъ искупить свою глупость. Я погрѣшилъ черезъ книгу; пусть книга и отвѣчаетъ за это. Пусть она лежитъ на полкахъ чердака, и когда-нибудь тотъ, кто пройдетъ мимо этого великолѣпнаго памятника человѣческаго заблужденія, станетъ мудрѣе и смирится.
По истинѣ, я не знаю, какъ отецъ могъ равнодушно смотрѣть на эти свѣжіе обломки отъ самаго себя, эти пласты формаціи Какстоновъ, лежавшіе одинъ на другомъ, какъ будто бы въ ожиданіи пытливаго генія какого-нибудь моральнаго Мурчиссона или Мантёлья. Что до меня, я никогда не могъ пройдти мимо мрачнаго кенотафа, не оказавъ себѣ: мужайся, Пизистратъ! вотъ для чего нужно жить тебѣ; трудись и богатѣй, и Большое сочиненіе узритъ свѣтъ Божій!
Между тѣмъ я бродилъ по окрестностямъ, знакомился съ фермерами и съ управляющимъ Тривеніона, человѣкомъ крайне-способнымъ и отличнымъ агрономомъ, научившимъ меня лучше узнать свойство земли дядиныхъ владѣній. Эти владѣнія занимали огромное пространство, которое теперь ничего не стоило. Но подобная же почва еще недавно была высушена самымъ простымъ способомъ, нынѣ извѣстнымъ въ Кумберландѣ, и, съ капиталомъ, торфяныя болота Роландовы сдѣлались-бы цѣнною собственностію. Но капиталъ, гдѣ его взять? Природа даетъ намъ все, кромѣ средствъ обратить ее въ торговую цѣнность или, какъ замѣчаетъ старикъ Плавтъ: «день, ночь, воду, солнце, и мѣсяцъ — все это вы имѣете даромъ, а остальное….»
Не было слышно ничего о дядѣ Джакѣ. Передъ отъѣздомъ нашимъ изъ кирпичнаго дома капитанъ пригласилъ его въ свою башню, болѣе, полагаю, изъ вѣжливости къ моей матери, нежели по непрошенному порыву собственнаго желанія. Но мистеръ Тибетсъ тонко отклонилъ это предложеніе. Въ бытность свою въ кирпичномъ домѣ онъ получилъ и написалъ бездну писемъ; нѣкоторыя изъ полученныхъ оставались въ селеніи на почтѣ подъ загадочными адресами AB или YZ. Никакая неудача не обезсиливала энергіи дяди Джака. На всю зиму несчастія онъ правда, исчезалъ, но въ то же время все-таки прозябалъ. Онъ былъ похожъ на тѣ algae, называемыя protococcus, которыя даютъ розовый цвѣтъ полярнымъ снѣгамъ, ихъ скрывающимъ, и цвѣтутъ незамѣченныя среди общаго разрушенія природы. Дядя Джакъ былъ такъ-же живъ, здоровъ и дѣятеленъ, какъ всегда, хотя и начиналъ уже проявлять неопредѣленныя намѣренія бросить общую пользу себѣ подобныхъ, и съ этого времени заняться своей собственной, чѣмъ отецъ мой, къ немалому оскорбленію моей вѣры въ его филантропію, оказывался чрезвычайно-доволенъ. И я подозрѣваю, что, когда дядя, снова облачившись въ свое пальто изъ саксонскаго сукна, пустился въ обратный путь, онъ взялъ съ собою болѣе, нежели желаніе моего отца, въ помощь его себялюбивой философіи.
— Этотъ человѣкъ поправится, — сказалъ отецъ, когда исчезъ у насъ изъ-вида дядя Джакъ, стоявшій на козлахъ дилижанса рядомъ съ почтальономъ, частію для того, чтобъ сдѣлать намъ знакъ рукой (мы стояли у воротъ), частію для того, чтобы спокойнѣе закутаться въ дорожную шинель съ шестью воротниками, которою ссудилъ его кучеръ.
— Поправится, сэръ? — сказалъ я сомнительно, — позвольте спросить, почему?
М. Какстонъ. По своей кошачьей натурѣ: онъ падаетъ неимовѣрно легко. Бросьте его со шпица Святаго-Павла, онъ черезъ минуту полѣзетъ на Монументъ.
Пизистратъ. Но самая живучая кошка ограничена, говорятъ, девятью жизнями, а дядя Джакъ, должно-быть, теперь много ужь зажилъ изъ осьмой.
М. Какстонъ (не обращая вниманія на отвѣтъ и заткнувъ руку за жилетъ). Земля, согласно Апулею въ его Трактатѣ о философіи Платона, состоитъ изъ прямоугольныхъ треугольниковъ; огонь и воздухъ — изѣ неправильныхъ треугольниковъ, которыхъ углы, не зачѣмъ и напоминать объ этомъ, рѣзко отличаются отъ угловъ прямоугольнаго треугольника. Я думаю, есть на свѣтѣ люди, о которыхъ можно основательно судить единственно чрезъ приложеніе этихъ математическихъ началъ къ ихъ своеобразному сложенію; ибо, когда въ насъ преобладаетъ огонь или воздухъ, мы — треугольники неправильные, когда земля — прямоугольные. Теперь, такъ какъ воздухъ столь замѣтно обнаруживается въ конформаціи Джека, онъ nolens-volens сложенъ сообразно преобладающему въ немъ началу. Онъ — неправильный треугольникъ, и долженъ быть обсуждаемъ по законамъ о неправильныхъ линіяхъ, между тѣмъ какъ вы и я, обыкновенные смертные, подобно землѣ, нашему преобладающему началу, всѣ состоимъ изъ треугольниковъ прямоугольныхъ, правильныхъ и полныхъ, за что будемъ благодарить провидѣніе и будемъ снисходительны къ тѣмъ, которые вѣтрены и гасообразны изъ-за этого несчастнаго неправильнаго треугольника, по коему они были сложены, треугольника, который — вы видите — въ непрерывномъ противорѣчіи съ математическимъ построеніемъ земли.
Пизистратъ. Я очень радъ, что слышу такое простое, свободное и понятное объясненіе особенностей дяди Джака; но я только надѣюсь, что на будущее время стороны его неправильнаго треуголнника никогда не столкнутся съ нашими прямоугольными сложеніями.
М. Какстонъ (сходя съ своихъ ходулъ и съ видомъ такого укора, какъ будто-бы я посмѣялся надъ добродѣтелями Сократа). Ты не отдаешь справедливости дядѣ, Пизистратъ: онъ человѣкъ очень способный, и я увѣренъ, что, не смотря на его непрямоугольное сложеніе, онъ былъ бы честнымъ, т. е. (продолжалъ мистеръ Какстонъ, поправившись) не романически-честнымъ, а какъ всѣ люди, еслибъ онъ могъ достаточно удержать голову надъ водою; но извѣстно, что когда честнѣйшій человѣкъ на свѣтѣ тонетъ, онъ хватается за все, что попадаетъ ему подъ руки, и можетъ утопить лучшаго друга, который бросится спасать его.
Пизистратъ. Совершенно справедливо, сэръ; но дядя Джакъ распоряжается такъ, что всегда тонетъ.
М. Какстонъ (простодушно). Да можетъ-ли это быть иначе, если онъ до сихъ поръ носилъ въ своихъ карманахъ всѣхъ себѣ подобныхъ? Теперь, такъ какъ онъ сбросилъ этотъ опасный грузъ, не диво, что онъ поплыветъ какъ пробка.
Пизистратъ (который съ анти-капиталиста сдѣлался отъявленнымъ анти-джакіанцемъ). Но если вы, сэръ, дѣйствительно предполагаете такую сильную любовь къ себѣ подобнымъ въ дядѣ Джакѣ, это еще не худшее его свойство.
М. Какстонъ. О придирчивый аргументаторъ, нечувствительный къ истинной логикѣ аттической ироніи! Развѣ ты не можешь понять, что привязанность можетъ быть искренна въ человѣкѣ, но вредна и ложна по отношенію къ другимъ? Человѣкъ можетъ искренно вѣрить, что любитъ себѣ подобныхъ, когда жаритъ ихъ, какъ Торквемада, или обезглаваетъ, какъ Юстинъ! Къ счастію, неправильный треугольникъ дяди Джака, состоя болѣе изъ воздуха, нежели изъ огня, не даетъ его филантропіи воспалительнаго характера, отличающаго инквизиторовъ и революціонеровъ. Поэтому филантропія принимаетъ болѣе невинную и жидкую форму и проявляетъ свою силу въ надуваніи бумажныхъ шаровъ, съ которыми падаетъ и Джакъ и всѣ тѣ, кого уговоритъ онъ подняться съ ними. Нѣтъ сомнѣнія, что человѣколюбіе дяди Джака искренно, когда онъ обрѣзываетъ веревку и уносится за предѣлы обыкновеннаго зрѣнія, но искренность мало помогаетъ, когда шаръ лопнетъ и самъ онъ съ своими спутниками падаетъ. Широко должно быть то сердце, которое умѣетъ заключить въ себѣ все человѣчество, и велика должна быть его сила, когда несетъ оно такую тяжесть. Джакъ не такого свойства: онъ — треугольникъ неправильный; онъ не кругъ. И все-таки у него по своему доброе сердце, да, очень доброе сердце, — продолжалъ отецъ, увлекаясь до нѣжности, которую, по отношенію ко всему случившемуся, нельзя не назвать дѣтскою. — Бѣдный Джакъ! Какъ это было славно сказано: «если бъ я былъ собака, и не было бы у меня ничего, кромѣ моей конуры, я бы уступилъ вамъ лучшее мѣсто на соломѣ!» Бѣдный Джакъ!
Такъ кончилась наша бесѣда, впродолженіе которой дядя Джакъ, подобно дѣйствующему лицу въ Spectator'ѣ, «отличился» глубокимъ молчаніемъ.
Бланшь присоединилась ко мнѣ, если не въ дѣятельныхъ набѣгахъ по околодку и знакомствѣ съ фермерами, по крайней мѣрѣ, въ моихъ домашнихъ досугахъ. Въ ней есть какая-то безмолвная прелесть, которую трудно опредѣлить, и которая по видимому происходитъ изъ прирожденнаго сочувствія къ вкусамъ и прихотямъ тѣхъ, кого она любитъ. Когда вы веселы, въ ея серебристомъ смѣхѣ есть что-то такое, что вы готовы принять за самую веселость; когда вы скучны и забиваетесь въ уголъ, прячете голову въ руки и задумываетесь понемногу, именно въ ту минуту, когда вы намечтались до-сыта, и сердцу нужно что-нибудь такое, что бы освѣжило его и подкрѣпило, вы чувствуете у себя на шеѣ двѣ невинныхъ ручки, смотрите: надъ вами кроткіе глазки Бланшь, полные нѣжнаго состраданія; она имѣетъ тактъ никогда не спрашивать; она хочетъ грустить съ вашею грустью, — больше ей не нужно ничего. Странный ребенокъ! Она безстрашна, и все-таки любитъ тѣ вещи, которыя внушаютъ страхъ дѣтямъ, всѣ эти сказки о феяхъ, духахъ и привидѣніяхъ, которыя нескончаемо выбрасываетъ изъ своей памяти миссиссъ Примминсъ, подобно тому какъ фокусникъ бросаетъ изъ шляпы одинъ горячій блинъ за другимъ. При всемъ этомъ Бланшь такъ увѣрена въ своей собственной невинности, что этѣ сказки никогда не смущаютъ ея сновъ въ ея одинокой маленькой горенкѣ, полной мрачныхъ угловъ, и не смотря на то, что вѣтры воютъ надъ развалинами, а окна башни хрипло шумятъ. Она бы не побоялась пройдти въ темнотѣ черезъ эту залу, населенную духами, или черезъ кладбище, на которомъ,
«При трепетномъ свѣтѣ луны»,
такъ страшно смотрятъ могильные камни, и тѣнь изъ лежитъ на зелени. Когда брови Роланда надвинуты и губы его выражаютъ глубокую грусть, будьте увѣрены, что Бланшь лежитъ у его ногъ, ожидая мгновенія, когда онъ тяжело, вздохнетъ, и она знаетъ, что вызоветъ улыбку, если вспрыгнетъ къ нему на колѣни. Прекрасно слѣдить за нею, когда она взбирается по изломаннымъ ступенькамъ башни или остановится въ углубленіи стараго окна. Вы дивитесь тогда, какія мысли неопредѣленнаго страха и торжественнаго удовольствія работаютъ подъ этимъ тихимъ, спокойнымъ челомъ. Она чрезвычайно быстро понимаетъ все, чему ее учатъ, и уже истощила запасы знанія моей матери. Отецъ перерылъ всю свою библіотеку, ища книгъ, чтобы напитать или погасить ея жажду учиться, и обѣщалъ ей въ золотомъ времени неизвѣстнаго будущаго уроки французскаго и итальянскаго языка; обѣщаніе это было принято съ такой благодарностію, что можно подумать, что Бланшь принимаетъ Телемака и Novelle morali за игрушки и куклы. Пошли ей Богъ болѣе счастья съ французскимъ и итальянскимъ языкомъ, нежели Пизистрату съ его уроками въ греческомъ языкѣ отъ мистера Какстонъ! У ней есть ухо, о которомъ мать моя, недурной судья въ этомъ дѣлѣ, отзывается съ отличной стороны. Къ счастію, миляхъ въ десяти отъ насъ есть старый итальянецъ, который слыветъ за отличнаго музыкальнаго учителя и объѣзжаетъ сосѣдство два раза въ недѣлю. Я выучилъ ее рисовать; и она уже сдѣлала эскизъ съ натуры, который, кромѣ перспективы, не такъ дуренъ: въ самомъ дѣлѣ, у ней есть способность идеализировать, обѣщающая оригинальность: она умѣла къ ивѣ, свѣсившейся надъ рѣкой, прибавить вѣтку, которой недоставало ей; она умѣетъ смягчать слишкомъ рѣзкія черты. Боюсь я только, чтобы Бланшь не сдѣлалась слишкомъ мечтательна и задумчива. Бѣдный ребенокъ, — ей не съ кѣмъ играть. По этому я озаботился найдти ей собаку рѣзвую и молодую, которая вообще ненавидитъ сидячихъ занятій, чорную какъ смоль, съ ушами падающими до земли. Я назвалъ ее въ честь аддисонова Катона и во уваженіе ея курчавой шерсти и мавританскаго сложенія. Бланшь не смотритъ уже такою воздушною, когда скользитъ по развалинамъ, если Джуба несется возлѣ нея и, лая, вспугиваетъ птицъ.
Однажды я долго ходилъ взадъ и впередъ по залѣ, которая была пуста; видъ вооруженій и портретовъ, нѣмыхъ свидѣтелей дѣятельной и романической жизни ея старыхъ обитателей, какъ будто бы упрекавшихъ меня въ моей лѣни и неизвѣстности, посадилъ меня на одного изъ тѣхъ пегасовъ, на которыхъ юность поднимается въ поднебесье, избавляя на скалахъ дѣвъ, убивая горгонъ и чудовищъ, — какъ вдругъ влетѣлъ, а за нимъ вошла Бланшь, держа въ рукѣ соломенную шляпку.
Бланшь. Я подумала, что вы здѣсь, Систи; можно мнѣ остаться?
Пизистратъ. За чѣмъ, душа моя! День такъ хорошъ, что, вмѣсто того, чтобъ сидѣть дома, лучше всего теперь бѣгать по полю съ Джуба.
Джуба. Бау — ау!
Бланшь. А вы пойдете? Если Систи останется дома, Бланшь не хочетъ бѣгать за бабочками.
Пизистратъ (видя, что нить его мечтаній прервана, соглашается; на порогѣ Бланшь останавливается и смотритъ, какъ будто бы хочетъ сказать что-нибудь важное). Что такое, Бланшь? За чѣмъ вы завязываете узлы на лентѣ и пишете на полу какія-то непонятныя буквы этой маленькой ножкой?
Бланшь (таинственно). Я нашла новую горницу, Систи. Какъ вы думаете, можно намъ посмотрѣть ее съ вами?
Пизистратъ. Конечно; если не запретила вамъ этого какая-нибудь Синяя-Борода. Гдѣ она?
Бланшь. На верху, на лѣво.
Пизистратъ. Гдѣ эта дверь, куда спускаются двумя ступеньками, и которая всегда затворена.
Бланшь. Да. Сегодня она не затворена. Она немножко растворилась, и я только заглянула въ нее, но не хотѣла войдти, не спросивъ у васъ, можно-ли.
Пизистратъ. Это очень хорошо. Я не сомнѣваюсь, что тутъ жилище какого-нибудь духа, однакожь подъ покровительствомъ Джубы, я думаю, мы можемъ рѣшиться воидти.
Пизистратъ, Бланшь и Джуба поднимаются по лѣстницъ и исчезаютъ на лѣво, въ темномъ корридорѣ, въ сторону отъ жилыхъ комнатъ.
Мы подходимъ къ полукруглой двери, сдѣланной изъ дубовыхъ плотно-сбитыхъ досокъ, отворяемъ ее и видимъ лѣстницу винтомъ внизъ! эта комната надъ комнатой Роланда.
Насъ поразилъ запахъ сырости: комната, вѣроятно, была отворена для очищенія воздуха; вѣтеръ дуетъ въ открытыя окна и полѣно горитъ въ каминѣ. Въ цѣломъ — здѣсь привлекательный, чарующій видъ, свойственный какому-нибудь издавна заброшенному чердаку, который, не знаю я и самъ почему, всегда такъ занимаетъ и уноситъ воображеніе молодости. Сколько сокровищъ подъ часъ лежитъ въ этихъ спокойныхъ сундукахъ и углахъ, которыми старшія поколѣнія пренебрегли, какъ бездѣлицами! Всѣ дѣти по природѣ антикваріи и любятъ рыться въ какой угодно старинѣ. Однако въ порядкѣ и точности вещей, расположенныхъ въ этой горницѣ, видѣнъ былъ намекъ на то, что изъ нея не хотѣли сдѣлать обыкновеннаго чердака: нигдѣ не было слѣда закоренѣлой старины и ржавчины, придающихъ какую-то таинственную занимательность вещамъ, оставленнымъ на разрушеніе.
Въ одномъ углу были наставлены ящики и походные сундуки, по видимому иностранные, съ буквами Р. Д. К., выбитыми мѣдными гвоздиками. Мы отошли отъ нихъ съ невольнымъ уваженіемъ и кликнули Джубу, который забрался за сундуки, преслѣдуя, вѣроятно, какую-нибудь воображаемую мышь. Въ другомъ углу было что-то такое, что я почелъ за колыбель, не англійскую, конечно: она была изъ дерева, похожаго на испанское розовое, съ небольшими колоннами по сторонамъ въ видѣ ограды. Я, можетъ-быть, и не призналъ бы въ этомъ колыбели, если бъ не было тутъ стеганаго одѣяльца и подушечекъ, указывавшихъ на назначеніе этой утвари. Надъ колыбелью были прислонены къ самой стѣнѣ разныя вещи, нѣкогда, быть можетъ, веселившія дѣтское сердце: сломанныя игрушки съ стертою краскою, маленькая сабля и труба, насколько разрозненныхъ книгъ, большею частію испанскихъ, по величинѣ и виду безъ сомнѣнія дѣтскихъ. Рядомъ съ этимъ, на полу, стояла картина, лицомъ къ стѣнѣ. Джуба, прогнавъ мышь, которую такъ упорно преслѣдовала его фантазія, выскочилъ и чуть не уронилъ картины, такъ что я долженъ былъ протянуть руки, чтобъ поддержать ее. Я поднялъ ее къ свѣту, и былъ удивленъ, увидѣвъ старый фамильный портретъ: то былъ джентельменъ въ шитомъ камзолѣ и фрезѣ, относившихся къ царствованію Елисаветы, человѣкъ благородной и бодрой наружности; въ уголкѣ былъ поблекшій гербъ и рядомъ надпись: «Гербертъ де-Какстонъ, Эск. ann. aetat. 35.» На изнанкѣ полотна была надпись, сдѣланная рукою Роланда, моложе и тверже, нежели онъ писалъ теперь. Она состояла изъ слѣдующихъ словъ: «лучшій и храбрѣйшій изъ нашего рода. Онъ сражался съ Сиднеемъ на полѣ Цутфена; бился на кораблѣ Драка противъ испанской Армады. Если когда-нибудь у меня будетъ….» — остальное, по видимому, было стерто.
Я отвернулся и почувствовалъ стыдъ раскаянія въ томъ, что такъ далеко довелъ мое любопытство, если можно назвать этимъ именемъ могучее участіе, которое завлекло меня. Я оглянулся на Бланшь: она отошла отъ меня къ двери и, закрывая глаза руками, плакала. Подходя къ ней, я увидѣлъ на стулѣ книгу, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ всѣхъ этихъ остатковъ дѣтства нѣкогда чистаго и безоблачнаго. По стариннымъ серебрянымъ застежкамъ я узналъ Библію Роланда. Мнѣ казалось, что я сдѣлалъ только что не святотатство. Я отвелъ Бланшь; мы неслышно спустились по лѣстницамъ, и уже очутившись на нашемъ любимомъ мѣстѣ, возвышенномъ пригоркѣ, гдѣ нѣкогда творилась феодальная расправа, рѣшился я отереть ея слезы поцѣлуемъ и спросить о ихъ причинѣ.
— Бѣдный братецъ! — сказала она, рыдая! — это, вѣрно, все было его, и мы никогда, никогда не увидимъ его! А папенькина Библія, которую онъ читаетъ, когда очень, очень грустенъ! Я не довольно плакала, когда братъ мой умеръ. Я теперь лучше знаю, что такое смерть! Бѣдный папа, бѣдный папа!… Не умрите и вы, Систи.
Въ это утро не было охоты за бабочками, и долго не могъ я утѣшить Бланшь. Много, много дней еще носила она въ своемъ тихомъ взглядѣ слезы горя, и часто спрашивала меня съ вздохомъ:
— Какъ вы думаете: не дурно-ли я сдѣлала, что позвала васъ туда?
Бѣдная маленькая Бланшь, истая дочь Еввы! она даже не хотѣла отдать мнѣ мою долю вины. Съ этого времени Бланшь, казалось, болѣе еще любила Роланда, и сравнительно, оставляла меня и все сидѣла съ нимъ, пока, бывало, не взглянетъ онъ на нее и скажетъ:
— Дитя мое, ты блѣдна! поди побѣгай за бабочками!
Тогда она говорила ужь ему, а не мнѣ:
— Пойдемте вмѣстѣ!
И тащила его на солнце, рукою, которая ни за что не хотѣла выпустить своей добычи.
Изъ всей родословной Роланда, этотъ Гербертъ де-Какстонъ былъ лучшій и самый храбрый! А онъ никогда не называлъ его мнѣ, никогда не выставляя никого въ сравненіе съ сомнительнымъ и миѳическимъ сэромъ Вилліамомъ. Теперь я вспомнилъ, что, однажды, разсматривая родословное дерево, я остановился на имени Герберта, единственнаго во всей родословной, и спросилъ: "кто это, дядюшка? — а Poландъ что-то проворчалъ неслышно и отвернулся. Я вспомнилъ также, что въ комнатѣ Роланда былъ на стѣнѣ знакъ висѣвшей картины подобнаго размѣра. Она была снята оттуда передъ нашимъ первымъ пріѣздомъ, но чтобъ, оставить такой слѣдъ на стѣнѣ, должна была висѣть на одномъ мѣстѣ многіе годы: можетъ быть она была повѣшена Болтомъ, въ продолжительное отсутствіе Роланда. «Если когда-нибудь у меня будетъ»…. Что значили эти слова? Увы! Не относились-ли онѣ къ сыну, потерянному навсегда, но, видимо, все еще не забытому?
Дядя сѣлъ съ одного угла камина, мать съ другаго, а я у маленькаго столика, между нихъ, готовясь записывать плоды ихъ совѣщанія, потому что они собрались для совѣта, чтобы, соединивъ свои состоянія, рѣшить, что употреблять на общія издержки, что на частныя, и что откладывать для приращенія капитала. Мать, какъ настоящая женщина, имѣла женскую страсть «казаться», слыть въ околодкѣ женщиною съ состояніемъ: она хотѣла, чтобъ шиллингъ шелъ не только на то, на что можетъ идти шиллингъ, но чтобъ онъ въ оборотѣ, если можно, блестѣлъ какъ гинея. Она не думала ослѣплять поддѣльнымъ или заемнымъ блескомъ, подобно кометѣ или сѣверному сіянью, но хотѣла распространять вокругъ себя скромные лучи, какъ добрая и благодѣтельная звѣздочка.
Я уже имѣлъ случаи замѣтить читателю, что мы всегда занимали довольно почетное мѣсто въ мнѣніи околодка кирпичнаго дома: мы были на столько общительны, сколько допускали привычки моего отца; у насъ были небольшіе вечера и обѣды, и, не смотря на то, что мы никогда не вступали въ совмѣстничество съ богатыми сосѣдями, при искусствѣ моей матери показывать свои шиллингъ, во всемъ была такая опрятность, такая аккуратность, такая хозяйственная распорядительность, что не осталось на семь миль кругомъ ни одной старой дѣвы, которая не называла бы вечера наши удивительными, а важная миссиссъ Ролликъ, платившая сорокъ фунтовъ въ годъ ученому повару и домоправителю, всякій разъ, когда мы обѣдали въ ея замкѣ, обращалась за столомъ къ матушкѣ (которая, по этому, краснѣла до ушей), прося извинить ее за клубничное желе. Правда, когда мы возвращались домой и матушка заводила рѣчь объ этой внимательной любезности тономъ, свидѣтельствовавшимъ о тщеславіи человѣческомъ, — отецъ, для того ли, чтобы обратить свою Китти къ христіанскому смиренію, или по свойственной ему проницательности, замѣчалъ, что миссиссъ Ролликъ женщина безпокойнаго характера, что комплиментъ ея относился не къ матушкѣ, а скорѣе имѣлъ цѣлью подзадорить знаменитаго повара и домоправителя, которому ключникъ, безъ сомнѣнія, передастъ двусмысленный апологъ.
Переѣхавъ въ башню и принявъ бразды хозяйства, матушка, естественно, заботилась о томъ, чтобы башня, этотъ старый, избитый инвалидъ, держала себя на возможно-лучшей ногѣ. Разныя визитныя карточки, не смотря на малочисленность сосѣдства, были оставлены у входа; приглашенія, которыя дядя доселѣ отклонялъ, сдѣлались обильнѣе съ той поры, когда распространилась вѣсть о нашемъ пріѣздѣ, такъ что матушка видѣла обширное поле для ея гостепріимныхъ намѣреній и достаточное основаніе, чтобы заставить башню поднять голову, какъ прилично башнѣ, гдѣ живетъ глава семейства.
О, добрая матушка! когда ты сидишь здѣсь, противъ суроваго капитана, въ бѣломъ фартукѣ, гладко-причесанныхъ и блестящихъ волосахъ и утреннемъ чепцѣ съ голубыми лентами, такъ кокетливо наколотыми, что какъ будто бы боишься ты, что малѣйшее опущеніе въ нарядѣ отниметъ у тебя сердце твоего Остина, — худо зналъ-бы тебя тотъ, кто бы подумалъ, что тебя волнуютъ только пустыя прихоти женскихъ видѣній объ удовольствіяхъ и удобствахъ жизни. Ибо прежде и выше всего твое желаніе, чтобы твой Остинъ какъ можно менѣе чувствовалъ перемѣну въ своемъ положеніи, какъ можно менѣе имѣлъ недостатка въ разсѣяніи отъ его отвлеченныхъ занятій, прерываемыхъ только его невыносимымъ рарае! — разсѣяніи, которое принесло бы ему пользу и освѣжило бы потокъ его мыслей. Кромѣ того, ты была убѣждена что небольшое общество, нѣсколько добрыхъ сосѣдей и гордое удовольствіе показывать развалины и хозяйничать при гостяхъ въ залѣ своихъ предковъ отвлекутъ Роланда отъ мрачной задумчивости, въ которую онъ все еще впадаетъ по временамъ. Въ-третьихъ, ты думала о насъ, молодомъ народѣ: развѣ не нужно было Бланшь найдти подругъ между дѣтьми ея лѣтъ? Въ ея большихъ черныхъ глазахъ уже было что-то задумчивое, грустное, какъ въ глазахъ всѣхъ дѣтей, которыя живутъ только съ старшими; а что касается до Пизистрата, съ его разстроенными надеждами и съ гнетущимъ воспоминаніемъ на сердцѣ, которое онъ старается утаить отъ самаго себя, — что не ускользало отъ глазъ матери (и матери, которая любила), могло-ли для него быть что-нибудь лучше сношенія и столкновенія съ окружающимъ всякаго человѣка свѣтомъ, какъ бы тѣсенъ ни былъ онъ? Съ Пизистратомъ было не то, что съ славнымъ флорентинцемъ, который ходилъ
«Sopra lor vanita che par persona»,
т. e. надъ тѣнями, представлявшимися ему живыми существа или нѣтъ, ему живыя существа казались тѣнями,
Что за отступленіе! Уже-ли я не могу никогда разсказывать мою исторію, все впередъ и впередъ? Я вѣрно родился подъ знакомъ Рака, потому что всѣ мои движенія такъ неправильны, то направлены въ сторону, то назадъ.
— Я думаю, Роландъ, — сказала матушка, — что прислуги въ домѣ довольно: Болтъ, который идетъ за троихъ; Приммиссъ, кухарка и ключница; Молли, добрая и старательная дѣвка (хоть и не безъ труда убѣдила я ее, бѣдняжку, чтобъ она не давала себя называть Анна-Маріей!) Ихъ жалованіе не большая сумма, мой добрый Роландъ.
— Гм! — сказалъ Роландъ, — если мы не можемъ обойтись безъ этаго числа слугъ, дѣлать нечего; надо назвать ее небольшою.
— Да такъ! — отвѣчала матушка кротко, но положительно. — А, при своей дичи и рыбѣ, своей зелени и птичникѣ, при своихъ баранахъ, хозяйство не будетъ намъ стоить почти ничего.
— Гм! — опять сказалъ упрямый капитанъ, слегка сдвинувъ темныя брови. — Почти ничего; вы правы, миледи…. сестра; оно можетъ казаться вамъ тѣмъ, чѣмъ кажется лавка мясника отелю Нортумберланда, но огромная бездна между «ничѣмъ» и «почти ничѣмъ.»
Эта рѣчь была такъ похожа на отцовы, она была такое простодушное подражаніе риторической фигурѣ, называемой antanaclasis (повтореніе однихъ и тѣхъ же словъ въ разномъ смыслъ), что я засмѣялся, а матушка улыбнулась, Но она улыбнулась почтительно, не думая объ antanaclasis и, кладя руку свою на плечо капитана, отвѣчала еще болѣе страшною фигурой, epiphonema (воззваніе):
— Однакоже, при всей вашей экономіи, вы брались содержать насъ….
— Позвольте, — воскликнулъ дядя, отбивая воззваніе мастерскою апозіопезисъ; — позвольте; еслибы вы сдѣлали то, чего я хотѣлъ, я бы имѣлъ болѣе удовольствія за мои деньги.
Риторическій арсеналъ бѣдной моей матери не представилъ ей оружія для отраженія этой искусной апозіопезисъ: она бросила въ сторону всю риторику и явилась съ безъискусственнымъ краснорѣчіемъ, прирожденнымъ ей, наравнѣ съ другими великими финансовыми преобразователями:
— Полноте, Роландъ; я хорошая хозяйка, увѣряю васъ, и не бранитесь; но вы никогда не бранитесь, а я хотѣла сказать, не смотрите такъ, какъ будто бы вы сбирались браниться; дѣло въ томъ, что, если даже положить сто фунтовъ съ въ годъ на наши небольшіе семейные вечера и обѣды….
— Сто фунтовъ въ годъ! — воскликнулъ капитанъ испуганный.
Матушка продолжала не смущаясь:
— Да, сто фунтовъ мы легко можемъ назначить на это; и не считая вашего полупенсіона, который вы должны оставить себѣ на карманныя издержки и гардеробъ вашъ и Бланшинъ, я разочла, что мы можемъ дать Пизистрату полтораста ф. въ годъ, чего, вмѣстѣ съ стипендіей, которую онъ получитъ, будетъ для него достаточно въ Кембриджѣ (при этомъ я сомнительно покачалъ головой, ибо стипендія была еще только однимъ изъ удовольствій Надежды); и все-таки, — продолжала матушка, не обращая вниманія на знакъ моего несогласія, — намъ останется что откладывать.
Смѣшанное чувство состраданія и ужаса придало лицу капитана забавное выраженіе: онъ видимо подумалъ, что несчастія разстроили мозговыя отправленія моей матери.
Его мучитель продолжалъ:
— Проценты состоянія Остина — сказала матушка съ граціознымъ наклоненіемъ головы и обращая указательный палецъ правой руки къ пяти пальцамъ лѣвой, — 370 ф., и 50, которые мы получимъ за наемъ нашего дома, составляютъ 420 ф. Прибавьте ваши 330 отъ сбора съ фермы, скотнаго двора и луговъ: всего 750 ф. При всемъ томъ, что мы для хозяйства имѣемъ даромъ, какъ сказала я прежде, намъ очень достаточно 500 ф. въ годъ, и мы даже можемъ жить очень хорошо. Если дать Систи 150 ф., мы все-таки можемъ откладывать по 100 ф. для Бланшь.
— Стойте, стойте, стойте! — воскликнулъ капитанъ въ страшномъ волненіи. — Кто вамъ сказалъ, что у меня 330 ф. дохода въ годъ?
— Кто? Болтъ: не сердитесь на него за это.
— Болтъ — дуракъ. Изъ 330 ф., отымите 200: остатокъ — весь мой доходъ, кромѣ моего полуненсіона.
Матъ выпялила глаза, я тоже.
— Къ этимъ 130 прибавьте ваши 130. Все, что у васъ останется, принадлежитъ вамъ, Остину или вашему сыну, но ни шиллинга не нужно на роскошь бѣдному, старому солдату. Понимаете вы меня?
— Нѣтъ, Роландъ, — сказала мать, — совсѣмъ не понимаю. Развѣ ваши владѣнія не приносятъ вамъ 330 ф. въ годъ?
— Да, но на нихъ ежегодный долгъ въ 200 ф., — отвѣчалъ капитанъ не-хотя и съ усиліемъ.
— О Роландъ! — сказала нѣжно матушка, подходя къ нему такъ близко, что, если бы отецъ былъ тутъ, она навѣрное поцѣловала-бы суроваго капитана, хотя я никогда не видалъ его болѣе строгимъ и менѣе достойнымъ поцѣлуя; — о Роландъ, — сказала матушка, заключая славную epiphouema, которую прежде прервала aposiopesie моего дяди, — а вы все-таки брались содержать насъ, которые богаче васъ вдвое, и хотѣли лишить себя послѣдняго.
— А! — сказалъ Роландъ, стараясь улыбнуться, — покрайней мѣрѣ тогда бы исполнилось мое желаніе, еслибъ я не уморилъ васъ съ голода. Такъ не говорите объ удовольствіяхъ и другихъ подобныхъ вещахъ. Но не обращайте-же дѣла противъ меня и не думайте своими 420 ф. пополнить мои 130.
— Ни мало, — сказала матушка великодушно, — но вы забываете, что вы приносите въ хозяйство: запасы и произведенія вашихъ владѣній стоютъ, покрайней мѣрѣ, 300 ф. въ годъ.
— Миледи…. сестрица, — сказалъ капитанъ, — я увѣренъ, что вы не хотите оскорблять меня; я скажу вамъ въ послѣдній разъ, что, если вы прибавите къ моимъ 130 ф. такую-же сумму, это все, что я могу позволить. Остальное не будетъ лишнимъ Пизистрату въ коллегіумѣ.
Оказавъ это, капитанъ всталъ, поклонился, и прежде чѣмъ мы могли остановить его, вышелъ изъ комнаты.
— Милый Систи! — сказала матушка, всплеснувъ руками, — я вѣрно разсердила его. Но почемъ мнѣ было знать, что на его имѣніи такой большой долгъ?
— Не заплатилъ-ли онъ долги за сына; не это-ли причина?
— Ахъ! — прервала матушка и заплакала, — такъ вотъ что его мучило, а я и не догадалась; что теперь дѣлать!
— Начать новый разсчетъ и оставить капитана дѣлать, что онъ хочетъ.
— Но тогда, — сказала матушка, — дядя умретъ со скуки, а у отца не будетъ отдыха: ты видишь, что книги не занимаютъ его по прежнему. А Бланшь? а ты? Если мы прибавимъ отъ себя только 130 ф., я не вижу, какимъ образомъ съ 260 ф. мы можемъ принимать сосѣдей. Что скажетъ Остинъ! мнѣ одной этого не разрѣшить. Пойду, провѣрю счетныя книги съ Примминсъ.
Я смотрѣлъ на старую рыцарскую залу, величественную въ ея одинокомъ разрушеніи. И сны, которые начиналъ ласкать я всѣми силами сердца, овладѣли мной и унесли меня далеко, далеко, въ тѣ золотыя страны, куда надежда манитъ юность. Исправить состояніе моею отца, оживить замершее честолюбіе, прежде его волновавшее, отстроить этѣ развалившіяся стѣны, обработать безплодныя болота, воротить славу древняго имени и радость стараго солдата, сдѣлаться для обѣихъ братьевъ тѣмъ, что потерялъ Роландъ, — сыномъ: вотъ въ чемъ были мои сны, мои мечты. И они привели меня къ твердому убѣжденію, къ положительной цѣли. Мечтай, мечтай, о юность, мечтай смѣло и благородно, и твои мечты, твои сны сдѣлаются прорицателями!
Письмо отъ Пизистрата Какстонь къ Алберту, Эск. Чл. Пар.
(Признаніе юноши, который въ Старомъ-Свѣтѣ находитъ себя лишнимъ).Любезный мистеръ Тривеніонъ!
Сердечно благодаримъ васъ я и всѣ мы за вашъ отвѣтъ на мое письмо, гдѣ я увѣдомлялъ васъ о непріятныхъ западняхъ, чрезъ которыя мы прошли, оставивъ въ нихъ, если не жизнь и кости, — покрайней мѣрѣ клочки шкуры, что, соображая съ числомъ ловушекъ (ихъ было три) и остротою зубцовъ, все-таки меньше того, чего мы могли ожидать. Мы убрались въ пустыню, какъ настоящія лисицы, и я не думаю, чтобъ теперь еще можно было поймать на какую-нибудь приманку лисицу-отца. Дѣло другое лисица-сынъ, и я намѣренъ доказать вамъ, что онъ сбирается исправить семейныя неудачи. О добрый м. Тривеніонъ! если вы заняты вашими «голубыми книгами», когда получите это письмо, остановитесь и отложите ихъ въ сторону на нѣсколько времени. Я хочу открыть вамъ мое сердце и просить васъ, такъ хорошо знающихъ свѣтъ, помочь мнѣ выбраться за эти flammantia moena, которыми для меня огражденъ міръ. Вотъ видите-ли, сэръ, вы и отецъ мой были правы, когда говорили, что жизнь книгъ не для меня. И все-таки, какъ избѣжать этой жизни молодому человѣку, который хочетъ пройдти свою дорогу по обыкновеннымъ и условленнымъ ступенямъ. Всѣ ремесла, всѣ званія подбиты книгами, окаймлены книгами, завалены книгами, такъ что, куда ни простираю я мои руки, жаждущія дѣятельности, вездѣ встрѣчаю стѣны изъ иноктавовъ, заборы изъ инквартовъ. Для начала — жизнь коллегіума: три года книга на книгѣ, сущее Мертвое море передъ человѣкомъ впродолженіи трехъ лѣтъ, а яблоки, которыя зрѣютъ на его берегахъ, полны прахомъ разныхъ шрифтовъ. По окончаніи трехъ лѣтъ начинается жизнь общественная: все-таки книга, книга, если вы не хотите ограничить для себя весь міръ школьной оградой. Сдѣлаюсь-ли я писателемъ, авторомъ по ремеслу — книги и книги. Хочу-ли быть адвокатомъ — книги, книги и книги. Ars longa, vita brevis, а это въ переводъ значитъ, что не скоро дождетесь вы, чтобы кліентъ принесъ вамъ дѣло. Сдѣлаюсь я врачемъ — опять книги, чтобы убивать время до тѣхъ поръ, когда, въ сорокъ лѣтъ, счастливый случай позволитъ мнѣ убивать что-нибудь другое. Словомъ, кромѣ благороднаго званія воина, которое не всегда еще путь къ счастію, можете-ли вы указать мнѣ какое-нибудь средство избѣжать вѣчныхъ книгъ, этого умственнаго однообразія и тѣлесной летаргіи? Гдѣ-же найдетъ исходъ эта страсть къ жизни, которая течетъ по всѣмъ моимъ жиламъ; куда употреблю я мое прекрасное сложеніе, широкую грудь, въ этомъ парникѣ мозговаго воспаленія? Я знаю, что во мнѣ, я знаю, что имѣю всѣ качества, соотвѣтствующія хорошему сложенію и сильной груди. У меня простой здравый смыслъ, быстрота пониманія и соображенія, любовь къ опасностямъ, терпѣніе въ неудачахъ, — качества, за которыя я благословляю небо, потому что всѣ онѣ полезны въ частной жизни. Но на форумѣ, на этомъ рынкѣ счастія, развѣ онѣ не flacci, nauci, nihili?
Словомъ, въ этомъ многолюдномъ Старомъ-Свѣтѣ нѣтъ уже того простора, который былъ для нашихъ предковъ. Теперь намъ надо сидѣть, какъ мальчикамъ за уроками и учить ихъ, округляя плечи, до боли въ пальцахъ. Былъ вѣкъ пастушескій, вѣкъ охотничій, вѣкъ воинственный. Мы живемъ въ вѣкѣ сидячемъ. Дальше другихъ уходятъ тѣ люди, которые сидятъ больше другихъ: все это люди нѣжнаго сложенія, которыхъ руки только что управляются съ перомъ, а глаза до того утомлены свѣтомъ ночной лампы, что нѣтъ для нихъ, уже радости въ свѣтѣ солнца (которое влечетъ меня въ поле, какъ жизнь все живое), — которыхъ пищеварительные органы истощены и измучены безостановочнымъ бичеваніемъ мозга. Конечно, если это царство разума, то безполезно противиться ему и биться противъ уколовъ, но такимъ образомъ всѣ мои прирожденныя способности къ дѣятельности пропадутъ ни за что. Если бъ я былъ богатъ, тѣмъ лучше, я-бы стрѣлялъ, охотился, отдавалъ въ наймы свои фермы, путешествовалъ и, пожалуй, ломалъ-бы себѣ пальцы о честолюбіе. Если бъ я былъ такъ бѣденъ, что могъ-бы сдѣлаться лѣсничимъ или стремяннымъ, что иногда дѣлали въ старину бѣдные джентельмены, все-бы хорошо: я-бы упражнялъ мою страсть къ дѣятельности въ ночныхъ битвахъ съ нарушителями законовъ объ охотѣ, въ скачкахъ черезъ рвы и каменныя стѣны. Если бъ я былъ до того мелокъ духомъ, что безъ угрызенія совѣсти могъ-бы жить на ограниченныя средства отца и воскликнуть съ Клавдіаномъ: «земля даетъ мнѣ праздники, которые ничего не стоютъ», — и то-бы ничего: это была-бы жизнь, достойная прозябаемаго или поэта послѣдняго разряда. Но съ моими понятіями и при моихъ данныхъ, — здѣсь я открою вамъ вторую половину моего сердца! — Сказать, что будучи бѣденъ, я хочу составить себѣ состояніе, значитъ сказать, что я Англичанинъ. Свойство нашего практическаго племени — привязаться къ чему-нибудь положительному. Даже въ снахъ нашихъ, когда мы строимъ воздушные замки, то не «замки Нѣги», и даже не замки, потому что они болѣе всего похожи на одинъ изъ банковъ Темпль-бара. И такъ, я хочу сдѣлать себѣ состояніе, но я отличаюсь отъ моихъ соотечественниковъ во-первыхъ тѣмъ, что хочу того, что богатые люди называютъ небольшимъ состояніемъ, во-вторыхъ тѣмъ, что не хочу употребить на это всю мою жизнь. Теперь сообразите мое личное положеніе.
Если я послѣдую общей колеѣ, мнѣ надо начать съ того, что взять у моего отца изрядную часть дохода, безъ которой онъ обойдется съ трудомъ. По моимъ соображеніямъ, родителямъ моимъ и дядѣ нужно все то, что у нихъ осталось, а если отнять годовую сумму, которую нужно проживать Пизистрату, покуда не будетъ онъ въ состояніи жить собственными трудами, это будетъ сопряжено для нихъ съ лишеніемъ главныхъ удобствъ жизни. Если я ворочусь въ Кембриджъ, при всей экономіи, я все-таки стѣсню rei anguaka demi; потомъ, когда кончу курсъ и выступлю на жизненное поприще, не снискавъ себѣ даже стипендіи члена университетскаго общества, что довольно вѣроятно, сколько лѣтъ долженъ я трудиться или скорѣе, увы! не трудиться надъ приготовленіемъ къ адвокатурѣ (которая кажется мнѣ лучшей дорогой), прежде нежели буду въ состояніи въ свою очередь обеспечивать нужды тѣхъ, которые до того времени будутъ обдѣлять себя для меня? Я вступлю въ зрѣлый возрастъ, а они успѣютъ состарѣться, покуда не упадутъ ко мнѣ гинеи кліента. Я-бы хотѣлъ, что бы, если я разбогатѣю, моимъ богатствомъ наслаждались тѣ, кого я люблю, пока еще есть въ нихъ способность къ наслажденію; чтобы отецъ мой увидѣлъ «Исторію человѣческихъ заблужденій» стоящею, на полкахъ, полною и въ богатомъ переплетѣ; чтобъ матушка имѣла невинныя удовольствія, которыя удовлетворяютъ ее, прежде нежели лѣта унесутъ съ ея устъ улыбку; чтобы, прежде нежели волоса Роланда въ бѣлизнѣ уподобятся снѣгу (увы! снѣга на его головѣ накопляются скоро!), капитанъ, опираясь на мою руку, отправился со мною рѣшать, какую часть развалинъ исправлять, какую предоставить совамъ, и гдѣ должна быть засѣяна зерномъ эта необозримая пустыня. Ибо вы знаете свойство почвы Кумберланда, вы, имѣющіе на ней столько владѣній и обработавшіе столько акровъ, нѣкогда безплодныхъ; вы знаете, что вся земля моего дяди, кромѣ одной фермы, едва стоющая по шиллингу за акръ, нуждается въ капиталѣ для того, чтобъ сдѣлаться болѣе выгодною, нежели была она для его предковъ. Вы это знаете, потому что вы положили большой капиталъ на ту-же землю, и сдѣлавъ это, сколько благословеній вы вызвали, сколько ртовъ накормили, сколько рукъ употребили (о чемъ вы, можетъ-быть, и не догадываетесь въ вашей лондонской библіотекѣ)! Я разсчелъ, что болота моего дяди, теперь едва прокармливающія двухъ или трехъ пастуховъ, могли бы при деньгахъ продовольствовать двѣсти семействъ отъ ихъ собственнаго труда. Все это стоитъ попробовать! Для этого Пизистрату нужно денегъ. И немного: ему не нужно милліоновъ; нѣсколько тысячъ фунтовъ стерлинговъ было бы слишкомъ достаточно. И съ скромнымъ капиталомъ для начала, Роландъ сдѣлался бы настоящимъ сквайромъ, настоящимъ землевладѣльцемъ, и пересталъ-бы быть хозяиномъ пустыни: Добрый м. Тривеніонъ, посовѣтуйте мнѣ, какимъ образомъ, при моихъ способностяхъ, достать этотъ капиталъ, и такъ, чтобы это было не слишкомъ поздно и чтобы обогащеніе не заняло меня до могилы.
Съ отчаяніемъ отворотился я отъ этого образованнаго свѣта къ другому свѣту, который старше нашего, и къ третьему наконецъ, едва выходящему изъ дѣтства. Здѣсь Индія, тамъ Австралія! Что скажете вы, сэръ, вы, которые безстрастно видите вещи, носящіяся передъ моими глазами въ золотой призрачной дали. Таково мое довѣріе къ вашему сужденію, что, если вы скажете: «безумный, брось твое Эльдорадо и оставайся дома, садись къ столу за книги, подави избытокъ жизнености, тебя волнующей, сдѣлайся умственной машиной, твои физическія дарованія негодны ни къ чему, твое мѣсто между рабами лампы», — я послушаюсь безъ возраженій. Но если я правъ, если у меня есть свойство, которое здѣсь сбыта не находитъ, если мое отвращеніе — инстинктъ природы, которая побуждаетъ меня перенестись на юную почву, дайте мнѣ, умоляю васъ, совѣтъ, который бы помогъ мнѣ обратить мою мечту въ осязаемую дѣйствительность. Понятно-ли я объяснился?
Мы здѣсь рѣдко видимъ газеты; но иногда иныя попадаютъ сюда изъ пресвитерства. Я недавно порадовался на одинъ параграфъ, гдѣ говорятъ о вашемъ близкомъ вступленіи въ администрацію, какъ о вещи вѣрной. Пишу къ вамъ прежде, нежели вы сдѣлались министромъ: вы видите, что то, чего я ищу, — внѣ предѣловъ оффиціальнаго покровительства. Я не ищу мѣста. Я пишу къ вамъ откровенно, зная ваше теплое, благородное сердце, и какъ-бы къ моему отцу. Позвольте мнѣ прибавить мои искреннія поздравленія по случаю близкаго союза миссъ Тривеніонъ съ человѣкомъ достойнымъ если не ея, по крайней мѣрѣ, ея положенія въ свѣтѣ: я исполняю обязанность того, кому вы позволили оставить за собою право молиться за счастіе ваше и всѣхъ вашихъ.
Любезный мистеръ Тривеніонъ, вотъ вамъ длинное письмо, и я не рѣшаюсь перечитывать его; если же перечту, то не пошлю. Примите его со всѣми его ошибками, и судите его съ тѣмъ снисхожденіемъ, съ которымъ всегда судили вашего покорнаго и преданнаго слугу
На каѳедрѣ ***! Придется намъ помучиться еще часа съ два. Я убѣжалъ въ библіотеку и посвящаю эти два часа вамъ. Не увлекайтесь черезъ-чуръ моей похвалой: ваше собственное изображеніе, которое вы сдѣлали мнѣ, поразило меня своей оригинальностью. Положеніе духа, которое вы описываете такъ живо, въ нашемъ періодѣ просвѣщенія, должно быть чрезвычайно общее, хотя до сихъ поръ оно не являлось мнѣ такъ рѣзко. Я думалъ о васъ цѣлый день. И сколько въ этомъ Старомъ-Свѣтѣ должно быть молодыхъ людей, подобно вамъ способныхъ, понятливыхъ, дѣятельныхъ и довольно трудолюбивыхъ, и все-таки не приспособленныхъ къ успѣху въ одномъ изъ нашихъ условныхъ ремеслъ и званій. Ваше письмо, мой юный художникъ, — прекрасная картина философіи колонизаціи; прочитавъ его, я лучше понимаю древнія греческія переселенія, высылку изъ страны черезъ-чуръ населенной не только излишка, но и изряднаго числа единицъ достойныхъ людей, исполненныхъ способностей и жизненной силы, подобно вамъ сливающихъ въ этихъ мудрыхъ cleruchiae извѣстную долю аристократизма съ началомъ болѣе демократическимъ; — той колонизаціи, которая не выбрасывала на новую почву ни къ чему негодную сволочь, а пересаживала въ чужія земли выводки благоустроенной страны, сообразно направленію метрополій, не только заботясь о томъ, чтобы избавиться отъ голодныхъ ртовъ, но доставляя исходъ обильному избытку ума и рѣшимости, избытку, который дома дѣйствительно не нуженъ.
Что касается до меня, въ моемъ идеалѣ переселеній я считаю, что всякое переселеніе, какъ и въ древности, должно имѣть своихъ вождей и начальниковъ, но непремѣнно людей такихъ, которымъ извѣстная степень воспитанія дала быстроту пониманія и способность распоряженія, для того, чтобы другіе имѣли довѣріе къ нимъ. Греки это понимали. Съ успѣхомъ колоніи, по мѣрѣ того, какъ ея главный городъ обращается въ столицу, я думаю, что было-бы благоразумно идти далѣе, не только перенести туда просвѣщеніе метрополіи, но и привести колонію въ большую связь съ послѣднею, облегчить сообщеніе плодовъ ума, воспитанія и гражданственности. Я знаю, что многіе изъ моихъ вольнодумныхъ пріятелей посмѣются надъ этою мыслію, но я увѣренъ, что, когда колоніи достигли-бы такой степени, всякій понялъ бы пользу моихъ предположеній. И когда придетъ время колоніямъ сдѣлаться странами независимыми, мы имѣли бы утѣшеніе видѣть, что перенесли въ нихъ управленіе и просвѣщеніе, подобное нашему. Повѣрьте, Новый-Свѣтъ будетъ другъ или врагъ Старому не пропорціонально родству племенъ, а пропорціонально сходству обычаевъ и постановленій, — истина, для которой мы колонизаторы до сихъ поръ были слѣпы.
Переходя отъ этихъ общихъ теорій къ частности, вы должны видѣть изъ сказаннаго мною, что я сочувствую вашимъ предположеніямъ, и, разобравъ ихъ по вашему желанію, сообразивъ ваши способности и цѣли, я даю вамъ совѣтъ переселиться.
Этотъ совѣтъ, однакожь, основанъ на той гипотезѣ, что вы говорите отъ души, и удовлетворитесь жизнію труженика съ умѣреннымъ состояніемъ на концѣ ея. Не думайте о переселеніи, если хотите нажить милліонъ или десятую долю милліона. Не думайте о переселеніи, если не надѣетесь, что съумѣете насладиться всѣми его условіями: переносить ихъ не довольно.
Австралія — вотъ страна для васъ, какъ вы, кажется, и сами это предполагаете. Австралія — прекрасное мѣсто для двухъ родовъ переселенцевъ: 1) для того, у кого нѣтъ ничего, кромѣ способности и много ея; 2) для того, кто имѣетъ не большой капиталъ и согласенъ употребить десять лѣтъ до то, чтобы утроить его. Возьмите съ собой 3,000 ф., и прежде, нежели исполнится вамъ тридцать лѣтъ, вы воротитесь съ 10,000 или 12,000 фунтами. Если этого вамъ достаточно, думайте серьезно объ Австраліи. Завтра съ дилижансомъ пришлю вамъ лучшія сочиненія и отчеты по этому предмету, и справки, какія только можно будетъ собрать въ Департаментѣ управленія колоніями. Прочитавъ все это и обдумавъ съ вниманіемъ, проживите нѣсколько мѣсяцевъ на пастбищахъ Кумберланда; учитесь всему, чему будетъ можно, и о къ всѣхъ пастуховъ, начиная отъ Тирсиса, до Меналка. Сдѣлайте болѣе, приготовьтесъ всячески къ жизни въ Австраліи, куда не проникла еще теорія раздѣленія труда. Сдѣлайтесь немножко кузнецомъ, немножко плотникомъ; учитесь дѣлать много съ наименьшимъ числомъ орудій; учитесь стрѣлять; укрощайте всѣхъ дикихъ лошадей и клеперовъ, которыхъ достанете. Если, переселившись, вы и не будете нуждаться въ каждомъ изъ этихъ ремеслъ, все-таки они могутъ пригодиться вамъ въ непредвиденномъ случаѣ. Бросьте всѣ ваши джентельменскія привычки, отъ головы до ногъ, и сдѣлаетесь чрезъ это самымъ высшимъ аристократомъ, ибо тотъ болѣе всѣхъ аристократъ, кто самъ исполняетъ всѣ свои нужды: тотъ человѣкъ самъ хозяинъ надъ собою, потому что ему не нужно прислуги. Кажется, Сенека гдѣ-то сказалъ объ этомъ прежде меня, и я привелъ бы вамъ его слова, но боюсь, что его сочиненій нѣтъ въ библіотекѣ Нижней-палаты. Теперь (что это такое? да, *** кончилъ, и входитъ на каѳедру S.; всѣ эти вызовы поощряютъ нападеніе на меня. О, какъ бы мнѣ хотѣлось имѣть ваши лѣта и ѣхать съ вами въ Австралію!) Теперь — продолжаю прерванный періодъ, — о главномъ дѣлѣ, о капиталѣ. Вамъ нуженъ капиталъ, если вы не хотите ѣхать въ Австралію для того, чтобъ быть пастухомъ и тогда проститься съ 10,000 ф. черезъ десять лѣтъ. Вы видите, что съ перваго шага нимъ нужно прибѣгнуть къ вашему отцу, но — скажите вы, съ тою разницею, что вы возьмете у него капиталъ съ надеждой отдать его, вмѣсто того, чтобы годъ за годомъ проживать его доходъ до тѣхъ поръ, пока не исполнится вамъ тридцать восемь или сорокъ лѣтъ. Все-таки, Пизистратъ, вы такимъ образомъ не упрощаете семейныхъ отношеній, и я не хочу, чтобъ мой старый другъ лишился въ одно и то же время и сына своего и денегъ. Вы говорите, что пишете ко мнѣ, какъ къ отцу; вы знаете, что я ненавижу лесть, и если вы не думаете того, что говорите, вы оскорбили меня смертельно. Но какъ отецъ, я пользуюсь правами отца и скажу все, что у меня на душъ. У одного моего пріятеля, м. Гольдинга, есть сынъ, — буйная голова, которая въ Англіи легко попадетъ во всякаго рода непріятность — одаренный многими прекрасными качествами, безъ недостатка въ талантѣ, но съ недостаткомъ въ благоразуміи. Онъ будетъ прекраснымъ колонистомъ (въ Австраліи нѣтъ тѣхъ искушеній!), если присоединить къ нему такого юношу, какъ вы. Я предлагаю, чтобъ отецъ его далъ ему капиталъ въ 1600 ф., который, однакоже, будетъ не въ его рукахъ, а въ вашихъ; вы съ своей стороны будете имѣть такую же сумму, которую займете., у меня на три года, безъ процентовъ. Потомъ начнутся проценты, и, по возвращеніи вашемъ, и капиталъ и проценты будутъ выплачены мнѣ или моимъ наслѣдникамъ. Пообжившись въ Австраліи, осмотрѣвшись и попривыкши къ дѣлу, вы можете смѣло занять еще 1600 ф. у вашего отца; покуда, вы съ вашимъ товарищемъ будете имѣть 3000 ф. для начала. Вы видите, что въ этомъ предложеніи нѣтъ и тѣни подарка и никакого риска для меня, даже на случай вашей смерти. Если вы умрете несостоятельнымъ, я обѣщаю вамъ обратиться къ вашему отцу: тогда все равно ему будетъ много-ли или мало останется отъ его состоянія… Я сказалъ все, и никогда не прощу вамъ, если вы откажетесь отъ помощи, которая будетъ вамъ такъ полезна, а мнѣ не стоитъ ничего.
Благодарю за поздравленіе съ бракомъ Фанни съ лордомъ де-Кастльтонъ. Въ то время, когда по возвращеніи вашемъ изъ Австраліи вы еще будете человѣкъ молодой, она (хоть теперь о вашихъ лѣтъ) станетъ женщиной зрѣлой, съ головой набитой предразсудками и тщеславіемъ. У дѣвушекъ молодость коротка, для всѣхъ одинаково; но когда онѣ выходятъ замужъ, женщина становится женщиной своего сословія. Что касается до меня и мѣста, о которомъ говорятъ общіе слухи, помните что сказалъ я вамъ передъ нашей разлукой и…. но вошелъ Д. и говоритъ, что меня ждутъ на каѳедру для отвѣта М., который вызываетъ мои возраженія: Палата набита биткомъ и жаждетъ дебатовъ. Такъ я (человѣкъ Стараго-Свѣта) препоясываю мои бедра и прощаюсь со вздохомъ съ свѣжею дѣвственностію Юнаго;
«Ne tibi sit duros acuisse in proelia dentes!»
Албертъ Тривеніонъ."
Такимъ образомъ, читатель, ты знаешь тайну моего сердца.
Не дивись, что сынъ книжника и, въ извѣстные періоды жизни, самъ книжникъ, хотя и занимавшій еще ничтожную ступень въ этомъ почтенномъ сословіи въ переходномъ возрастѣ отъ юношества къ зрѣлости, съ нетерпѣніемъ отвернулся отъ книгъ. Многіе ученые, въ томъ или другомъ періодѣ жизни, созвали потребность этого неумолкающаго голоса природы, который вызываетъ каждаго сына Адамова на дѣятельность. Но не всѣ великіе ученые непремѣнно были люди для практической дѣятельности, хотя тѣ славные дѣятели, о которыхъ говоритъ исторія, рѣдко были вовсе не ученые. Мысли, которыя пробуждаются книгами, не всегда могутъ удовлетворяться ими. Царственный питомецъ Аристотеля хотя и спалъ съ Омиромъ подъ подушкой, но дѣлалъ это не для того чтобы писать эпопеи, а для того, чтобы покорять новые Иліоны въ Азіи. И не одинъ человѣкъ, хотя и не похожій на Александра, долженъ взять его за образецъ въ цѣли, которой можетъ достигнуть только практическая дѣятельность, какова-бы ни была книга, которую положитъ онъ подъ подушку. И какъ тайныя судьбы, управляющія человѣкомъ, вводятъ первые намеки свои на его будущее съ ранняго дѣтства! Моя старая няня не даромъ съ первыхъ дней потѣшала меня легендами и сказками; доблести странствующихъ рыцарей и другихъ баснословныхъ героевъ пустили ростки свои въ моемъ воображеніи, и въ теплицѣ лондонскаго общества я ускорялъ развитіе моей страсти къ приключеніямъ. Къ поэзіи воспоминаній первыхъ лѣтъ присоединилась поэзія первой любви, поощряемой тщетными надеждами и возложившей на себя одну изъ тѣхъ жертвъ, которыя поэтизируютъ долгъ. Этимъ торжествомъ надъ самимъ собою заключилось мое воспитаніе, и съ нетерпѣніемъ хотѣлось мнѣ испытать мою смѣлость и способность.
Трудно было мнѣ опять сдѣлаться школьникомъ и ужиться съ отшельническимъ однообразіемъ Кембриджа. Любовь къ моему отцу, правда, помирила меня съ этимъ неудовольствіемъ, но я не могъ уже хладнокровно возвратиться въ университетъ, потому что зналъ, что продолженіе моего курса поведетъ къ лишеніямъ для моего семейства. Подъ предлогомъ, что я не довольно приготовленъ для продолженія занятій, я выпросилъ позволеніе остаться въ башнѣ и заниматься про себя. Это давало мнѣ время обсудить мои планы, и разными окольными путями довести до согласія на нихъ, тѣхъ, съ кѣмъ мнѣ нужно было разстаться. Но какъ это сдѣлать? Тяжело дѣйствовать въ жизни, но самый тяжелый шагъ — первый за порогъ любимаго дома. Какъ же это сдѣлать?
Бланшь, вы сегодня не можете идти со мною; я выхожу на нѣсколько часовъ, и прежде нежели возвращусь, уже будетъ поздно.
Домъ, home! это слово меня душитъ. Джуба въ отчаяніи крадется къ своей госпожѣ; Бланшь, стоя за нашемъ любимомъ возвышеніи, слѣдитъ за мною недовольная; цвѣты, которые рвала она, небрежно падаютъ изъ ея корзинки; матушка, работая у раствореннаго окна, въ полголоса поетъ…. Какъ тутъ быть-то! Какъ это сдѣлать?
Да будетъ позволено мнѣ назвать ловкими увертками невинныя хитрости, посредствомъ которыхъ я старался снискать расположеніе и согласіе моего семейства для исполненія моего плана. Прежде всего я началъ съ Роланда. Мнѣ было легко уговорить его прочесть нѣкоторыя изъ книгъ, присланныхъ мнѣ Тривеніономъ, и наполненныхъ заманчивыми описаніями жизни въ Австраліи; и эти описанія нашли столько сочувствія въ его склонности къ блуждающей жизни и свободномъ, полудикомъ умъ, скрывавшемся подъ его грубой солдатской природой, что казалось, будто онъ первый возбудилъ во мнѣ мое собственное пламенное желаніе. Подобно истощенному трудами Тривеніону, и онъ вздыхалъ о томъ, что уже не моихъ лѣтъ, и самъ раздувалъ огонь, который сожигалъ меня. Когда-же я наконецъ, гуляя какъ-то съ нимъ по дикимъ тундрамъ, и зная его отвращеніе отъ правовѣдѣнія и юристовъ, сказалъ ему:
— И какъ подумаешь, дядюшка, что мнѣ не осталось ничего кромѣ адвокатуры, капитанъ Роландъ сердито воткнулъ палку въ трясину и воскликнулъ:
— Адвокатура! адвокатура съ нескончаемымъ рядомъ плутней! когда передъ вами, сэръ, открывается цѣлый міръ, въ томъ дѣвственномъ видѣ, въ какомъ онъ вышелъ изъ рукъ Творца.
— Вашу руку, дядюшка: мы понимаемъ другъ друга. Теперь помогите мнѣ уговорить домашнихъ.
— Типунъ-бы мнѣ на языкъ! что это я сдѣлалъ! — сказалъ, ошалѣвъ, капитанъ; потомъ, подумавъ немного и уставивъ на меня свои темные глаза, онъ проворчалъ: — я подозрѣваю, сэръ, что вы мнѣ подставили ловушку и что я въ нее попался какъ старый дуракъ.
— Сэръ! Если вы предпочитаете званіе адвоката!….
— Плутъ!
— Или я, можетъ-быть, въ самомъ дѣлѣ, могу получить мѣсто прикащика въ купеческой конторѣ.
— Въ такомъ случаѣ я вычеркну васъ изъ нашей родословной.
— Такъ да здравствуетъ-же Австралія!
— Хорошо, хорошо, хорошо, — сказалъ дядюшка,
"Съ улыбкой на устахъ, съ слезами на глазахъ, "
кровь викинговъ возьметъ свое: солдатъ или мореходецъ — вамъ нѣтъ другаго выбора. Мы будемъ грустить и жалѣть объ васъ; но кто-же удержитъ въ гнѣздѣ орленка?
Мнѣ было труднѣе убѣдить отца, который сперва слушалъ меня, какъ будто я говорилъ о поѣздкѣ на луну. Но я искусно привелъ греческія Клерухіи, о которыхъ упоминалъ и Тривеніонъ, и онъ такъ увлекся любимымъ конькомъ своимъ, что, послѣ краткаго отклоненія въ Эвбею и Херсонесъ, скоро почти-совершенно растерялся въ малоазіатскихъ колоніяхъ Іонянъ. Тогда я ловко сбилъ его на любимую имъ науку, этнологію, и, въ то время, когда онъ разсуждалъ о происхожденіи американскихъ дикарей и соображалъ притязанія Киммерійцевъ, Израильтянъ и Скандинавовъ, я сказалъ спокойно:
— И вы, сэръ, которые думаете, что всякое усовершенствованіе въ человѣчествѣ зависитъ отъ смѣшенія породъ, вы, сэръ, чья вся Теорія есть не иное что, какъ положительное оправданіе эмиграціи, пересаживанія и взаимнаго усовершенствованія людей, вы менѣе всякаго другаго должны удерживать въ родной землѣ вашего сына, вашего старшаго сына, потому-что вотъ младшій сынъ открыто проповѣдуетъ дальнія странствованія.
— Пизистратъ, — сказалъ мой отецъ, — твое заключеніе синекдоха: оно краснорѣчиво, но не логично.
И съ этимъ, рѣшившись болѣе не слушать ничего, отецъ мои ушелъ въ свой кабинетъ.
Вниманіе его, однакожъ, было возбуждено; съ этого времени онъ сталъ пристально слѣдить на моими склонностями и предрасположеніемъ, сдѣлался молчаливъ и задумчивъ и, наконепъ, пустился въ долгія совѣщанія съ Роландомъ. Результатомъ всего этого было, что, однимъ весеннимъ вечеромъ, когда я разсѣянно, лежалъ въ травѣ и папоротникѣ, росшихъ между развалинами, я почувствовалъ прикосновеніе руки къ моему плечу; и батюшка, усѣвшись возлѣ меня на обломкѣ камня, серьёзно сказалъ мнѣ:
— Поговоримъ-ка, Пизистратъ; — я ожидалъ лучшаго отъ твоихъ занятій Робертомъ Галлемъ.
— Батюшка, лекарство оказало мнѣ большую пользу: послѣ него я пересталъ жаловаться, и спокойно и весело, гляжу на жизнь. Но Робертъ Галль исполнилъ свое призваніе, и я-бы хотѣлъ исполнить мое.
— Да развѣ тебѣ нѣтъ призванія въ родной странѣ? Безпокойная душа! — сказалъ батюшка съ сострадательнымъ укоромъ.
— Что для великихъ людей стремленіе генія, то для людей посредственныхъ инстинктъ призванія. Во всякомъ человѣкъ есть невидимая магнитная стрѣла, а въ томъ, что онъ можетъ выполнить лучше всего, лежитъ для него притягательныя сила.
— И неужели, — сказалъ отецъ — тебя не привлекаетъ ничто, кромѣ большаго материка Австраліи?
— Сэръ, если вы будете смѣяться, я не скажу ничего больше.
Батюшка нѣжно взглянулъ на меня, когда я грустно и въ смущеніи опустилъ голову.
— Сынъ мой, — сказалъ онъ, — неужели ты думаешь, что я въ самомъ дѣлѣ могу шутить, когда дѣло идетъ о томъ, раэдѣлить-ли насъ пространными морями и долгими годами.
Я прижался ближе къ нему и не отвѣчалъ ничего.
— Но я въ послѣднее время наблюдалъ за тобой, — продолжалъ онъ, — и замѣтилъ, что прежнія твои занятія тебѣ опротивѣли, и (я говорилъ объ этомъ съ Роландомъ) что твое желаніе сильнѣе и основательнѣе, нежели пустая блажь мальчика. Я спросилъ себя, какую будущность представлю тебѣ дома, которою-бы ты удовольствовался, и не вижу ничего такого; поэтому, я-бы сказалъ тебѣ «иди себѣ своей дорогой и помоги тебѣ Богъ», но твоя мать, Пизистратъ!
— Увы, сэръ, въ этомъ-то и весь вопросъ, и тутъ я, право, не знаю, что дѣлать. Но чѣмъ-бы я ни былъ, сдѣлайся я адвокатомъ, или займи я общественную должность, мнѣ все-таки придется разстаться съ нею и съ домомъ. Ктому-же она васъ такъ любитъ, что….
— Нѣтъ, — прервалъ батюшка, — такими доводами не тронешь сердца матери. Здѣсь можетъ дѣйствовать только одно убѣжденіе: тебѣ полезно оставить ее. Если такъ, не нужно лишнихъ словъ. Но не будемъ спѣшить разрѣшеніемъ этого вопроса; останемся вмѣстѣ еще два мѣсяца. Принеси свои книги и сиди со мной; когда тебѣ захочется походить, ударь меня по плечу и скажи: «пойдемте.» — Когда пройдутъ эти два мѣсяца, я скажу тебѣ: «ступай» или «останься.» И положись на меня; а если я скажу послѣднее, ты послушаешься?
— Послушаюсь, сэръ, непремѣнно.
Заключивъ этотъ договоръ, батюшка оставилъ всѣ свои занятія; онъ посвятилъ мнѣ всѣ свои мысли, и, своей кроткой мудростью, стараясь отвлечь меня отъ преслѣдовавшей меня идеи, искалъ въ своей пространной книжной аптекѣ лекарствъ, которыя измѣнили-бы систему моихъ мыслей. И едва-ли приходило ему на умъ, что его собственная нѣжность и мудрость дѣйствовали противъ него, потому-что при всякомъ новомъ его усиліи сердце мое громко говорило: «Не для того-ли, батюшка, рвусь я отъ тебя въ чужбину, чтобы вознаградить тебя за твою нѣжность и прославить твою мудрость?»
Два мѣсяца прошли, и отецъ мой, видя, что стрѣлка неизмѣнно обращается къ материку Австраліи, сказалъ мнѣ:
— Ступай, успокой свою мать. Я сказалъ ей о твоемъ намѣреніи и подкрѣпилъ его моимъ согласіемъ, потому-что и самъ теперь убѣдился, что оно принесетъ тебѣ пользу.
Я нашелъ матушку въ комнаткѣ, которую она устроила себѣ возлѣ отцова кабинета. Въ этой комнатѣ было что-то такое, какой-то паѳосъ, котораго я не умѣю выразить словами: въ ея цѣломъ ясно выражалась мягкая, кроткая, женственная душа моей матери. Съ какой заботливостью перенесла она изъ кирпичнаго дома и размѣстила здѣсь всѣ эти милыя ей воспоминанія прошедшаго: черный силуэтъ моего отца въ полномъ академическомъ нарядѣ, въ токѣ и мантіи (какъ это онъ согласился позировать?), въ рамкѣ и за стекломъ на почетномъ мѣстѣ надъ каминомъ, и ребяческіе эскизы мои въ Эллинскомъ институтѣ; мои первые опыты сепіей и тушью, висѣвшіе по стѣнамъ, возвращали ее, когда она задумчиво сидѣла тутъ въ сумерки, къ тому счастливому времени, когда они съ Систи бросали другъ въ друга полевыя астры; тутъ-же, подъ стекляннымъ колпакомъ и тщательно вытираемая каждый день ея собственной рукою, стояла маленькая ваза, купленная Систи на деньги, вырученныя изъ продажи коробочки съ домино, при достопамятномъ случаѣ, когда онъ узналъ, какъ дурное поправляется хорошимъ. Въ одномъ углу было небольшое деревенское фортепіано, которое я помнилъ всю жизнь мою, старомодное, съ дребезжащимъ голосомъ, обличавшимъ близость разрушенія: оно связалось для меня съ такими мелодіями, какихъ мы послѣ дѣтства никогда болѣе не слышимъ! А на скромныхъ полкахъ, такъ нарядно разукрашенныхъ лентами, кистями и шелковыми снурками, стояла матушкина библіотека, говорившая сердцу болѣе, чѣмъ всѣ эти холодные премудрые поэты, которыхъ души отецъ вызывалъ въ своей Иракліи. Тутъ была: библія, на которую я, еще не умѣя читать, смотрѣлъ съ какимъ-то неопредѣленнымъ страхомъ и любовью, когда она лежала открытая на колѣняхъ моей матери, толковавшей мнѣ ея истины сладкимъ и важнымъ голосомъ, — собранные всѣ вмѣстѣ мои первые учебники, и, въ голубомъ съ золотомъ переплетѣ, тщательно обернутомъ въ бумагу, «стихотворенія Каупера», подарокъ моего отца въ то-время, когда онъ ухаживалъ за моей матерью, — драгоцѣнный кладъ, котораго я даже не имѣлъ права трогать и который матушка вынимала только въ дни тяжелыхъ испытаній супружеской жизни, если, напримѣръ, съ разсѣянныхъ устъ ученаго срывалось какое-нибудь неласковое слово. И всѣ эти бѣдные пенаты, всѣ, казалось, глядѣли на меня съ кроткимъ негодованіемъ; всѣ они какъ-будто говорили мнѣ: «безчувственный, неужели ты оставишь насъ?» И посреди ихъ матушка, убитая горемъ какъ Рахиль, тихо плакала!
— Матушка, матушка! — воскликнулъ я, бросаясь къ ней на шею, — простите меня…. все прошло… я не могу разстаться съ вами.
— Нѣтъ…. нѣтъ! это для твоей пользы…. Остинъ говоритъ. Поѣзжай…. это, былъ только первый порывъ.
Тогда я открылъ передъ матушкой всю глубину тайниковъ, скрытыхъ мною отъ ученаго и отъ солдата; я вылилъ передъ нею необузданныя, тревожныя мысли, порожденныя безнадежною любовью, и повѣдалъ ей то, въ чемъ едва-ли прежде сознавался и самому себѣ. И, когда я показалъ ей картину этой темной стороны моей души, я съ болѣе-гордымъ лицомъ и твердымъ голосомъ разсказалъ ей о лучшихъ надеждахъ и высшихъ цѣляхъ, свѣтившихъ мнѣ сквозь развалины и пустыню и указывавшихъ путь мой.
— Матушка, не говорили-ли вы какъ-то, что вы чувствуете какъ-бы раскаяніе въ томъ, что отецъ мой отжилъ такъ тихо, не обвиняли-ли вы вполовину счастье, дарованное ему вами, въ томъ, что оно убило въ немъ всякое честолюбіе? Не открылось-ли новой цѣли въ моей жизни, когда это честолюбіе было-ожило и вамъ послышались рукоплесканія свѣта вокругъ келіи ученаго? Не раздѣляли ли вы мечты вашего брата и не восклицали-ли вы: «ахъ, еслибъ мой братъ могъ сдѣлаться орудіемъ его возвышенія!» и когда вамъ показалось, что мы нашли дорогу къ славѣ и богатству, не вырвались-ли у васъ изъ глубины души эти слова: «и мой братъ отплатитъ его сыну за все, чѣмъ онъ мнѣ пожертвовалъ.»
— Мочи нѣтъ, Систи!…. перестань, перестань!
— Нѣтъ, матушка; но неужели вы не понимаете меня? Не многимъ-ли будетъ лучше, что вашъ сынъ…. возвратитъ вамъ…. вашему Остину все имъ утраченное, какимъ-бы-то ни было образомъ. Матушка, если черезъ вашего сына вы откроете свѣту геній вашего мужа…. или вы возвратите силу его падшему духу и увѣнчаете славой его исканія…. если вы возвысите знаменитое дѣдовское имя, которымъ гордится бѣдный Роландъ, потерявшій своего сына…. если вашъ сынъ съумѣетъ оживить старыя развалины и поднять изъ праха весь домъ, въ который вы вошли кроткимъ ангеломъ-хранителемъ?…. Если все это будетъ выполнено, оно будетъ вашимъ дѣломъ, потому-что не раздѣлите вы моего честолюбія, не осушите вы этихъ глазъ, не улыбнитесь вы мнѣ и не велите вы мнѣ веселымъ голосомъ пуститься въ путь…. я опять упаду духомъ и опять скажу: я не могу разстаться съ вами!
Матушка обняла меня, и мы оба плакали и не могли говорить…. но мы оба были счастливы.
Самое трудное было ужь сдѣлано, и матушка была тверже всѣхъ насъ. И такъ я не шутя сталъ готовиться къ отъѣзду и слѣдовалъ наставленіямъ Тривеніона съ такою настойчивостью, съ какою въ тѣ раннія лѣта я ни за что бы не могъ посвятить себя мертвой жизни съ книгами. Наши кумберландскія овчарни были для меня хорошей школой первоначальныхъ правилъ простаго хозяйства, свойственнаго жизни пастушеской. М. Сиднэй, въ своемъ Australian Hand-Book, совѣтуетъ молодымъ людямъ, готовящимся въ колонисты этой отдаленной части свѣта, предварительно прожить три мѣсяца на бивакахъ въ Салисберійской долинѣ. Въ то время книга эта еще не была написана, а то-бы я послушался его совѣта; но я думаю, при всемъ должномъ уваженіи къ его авторитету, что я прошелъ рядъ приготовительныхъ занятій не менѣе полезныхъ для будущаго переселенца. Я охотно сходился съ добрыми поселянами и рабочими, которые сдѣлались моими наставниками. Съ какой гордостью я подарилъ отцу пюпитръ, а матушкѣ рабочій ящикъ моей собственной работы! Я сдѣлалъ Болту замокъ къ поставцу, въ которомъ хранилась посуда и (послѣднее было мое magnum opus), поправилъ и положительно пустилъ въ ходъ старинные часы на нашей башнѣ, которые съ незапамятныхъ временъ показывали два часа. И всякій разъ, когда они били, я охотно поддавался мысли, что слышащіе ихъ звонъ будутъ вспоминать обо мнѣ. Но болѣе всего занимали меня стада. Овцы, которыхъ я пасъ и помогалъ стричь, — ягненокъ, котораго я вытащилъ изъ большаго болота и три почтенныя суягныя овцы, которыхъ я вылечилъ вовремя падежа, возмущавшаго всю окрестность — не принадлежитъ-ли все это къ твоей исторіи, о родъ Какстоновъ?
И теперь, когда большая часть успѣха моихъ предпріятій зависѣла отъ отношеній, въ которыя я долженъ былъ поставить себя къ будущему дольщику, я написалъ къ Тривеніону, чтобы онъ попросилъ молодаго человѣка, который долженъ былъ ѣхать со мной и чьимъ капиталомъ я долженъ былъ завѣдывать, — пріѣхать навѣстить насъ. Тривеніонъ исполнилъ мое желаніе, и къ намъ пріѣхалъ длинный юноша, ростомъ немного побольше шести футовъ, отвѣчавшій на имя Гай Больдингъ, въ куцой охотницей курткѣ, съ свисткомъ въ одной изъ петлицъ, въ короткихъ сѣрыхъ штанахъ, штиблетахъ и жилетѣ съ разнаго рода странными потаенными карманами. Гай Больдингъ прожилъ полтора года въ Оксфордѣ, какъ слѣдуетъ славному малому, такъ славно, что въ цѣломъ Оксфордѣ едва-ли нашелся-бы купецъ, въ чьей долговой книгѣ не встрѣтилось-бы его имя.
Отецъ его былъ принужденъ взять его изъ университета, гдѣ онъ ужь имѣлъ честь быть отставленнымъ отъ экзамена; а когда у молодаго джентельмена спросили, къ какого рода занятіямъ онъ чувствуетъ себя способнымъ, онъ отвѣчалъ, что онъ умѣлъ-бы осадить карету. Старикъ-отецъ, который обязанъ былъ своимъ мѣстомъ Тривеніону, въ отчаяньи обратился къ нему за совѣтомъ, и совѣтъ этотъ даровалъ мнѣ спутника для моихъ странствованій.
Первое впечатлѣніе произведенное, на меня славнымъ малымъ, было глубокое разочарованіе и сильное отвращеніе. Но я рѣшился не быть слишкомъ взыскательнымъ; и, будучи одаренъ счастливой способностью уживаться со всякаго рода характерами (безъ чего человѣку лучше и не думать объ Австраліи), я еще до конца первой недѣли отъискалъ столько точекъ соприкосновенія между нами, что мы сдѣлались самыми короткими пріятелями. Его веселость была неистощима. Препятствія и лишенія были ему ни почемъ. Одно выраженіе: «вотъ забавно!» съ хохотомъ срывалось съ его языка въ такія минуты, когда всякій другой человѣкъ сталъ-бы ворчать и браниться. Сбивались-ли мы съ дороги въ непроходимыхъ болотахъ, прогуливали-ли обѣдъ и только что не умирали съ голода, Гай Больдингъ потиралъ руки, которыми онъ могъ-бы пришибить быка, и говорилъ: «вотъ забавно!» Случалось-ли намъ увязнуть въ трясинѣ или заставала насъ гроза, приходилось-ли летѣть черезъ голову съ дикихъ жеребцовъ, которыхъ мы принимались объѣзжать, элегическое расположеніе его выражалось опять словами «вотъ забавно!» Но это конечное выраженіе его философіи оставляло его при видѣ открытой книги. Я даже думаю, что, въ то время, онъ не нашелъ-бы ничего смѣшнаго въ самомъ Донъ-Кихотѣ. Этотъ веселый темпераментъ не былъ однако лишенъ чувствительности; едва-ли существовало когда нибудь сердце добрѣе его сердца; но это сердце постоянно билось подъ такой странный размѣръ, въ родѣ размѣра тарантеллы, что было въ безпрестанномъ волненіи. Поэтому-то онъ и былъ одинъ изъ тѣхъ добрыхъ, услужливыхъ малыхъ, которые сами никогда не бываютъ спокойны, а, если могутъ, не оставляютъ въ покоѣ и другихъ. Но главный недостатокъ Гая была положительная расточительность. Еслибы вы утромъ влили въ его карманы цѣлые потоки золота, они къ двѣнадцати часамъ дня были-бы суше пустыни Сагары. Что дѣлалъ онъ съ деньгами — это было тайной и для него и для другихъ. Его отецъ писалъ мнѣ, что онъ видѣлъ, какъ онъ разъ кидалъ полукронами въ воробьевъ. Что въ Англіи такого рода молодой человѣкъ не могъ дожить ни до чего хорошаго, это было ясно. Однакожъ извѣстно, что многіе люди, кончавшіе жизнь и не въ рабочемъ домѣ, были въ такой-же степени невоздержны въ отношеніи къ деньгамъ. Когда Шиллеру нечего было больше отдавать, онъ отдавалъ платье, въ которое былъ одѣтъ, а Гольдсмитсъ — наволочки съ своей постели. Заботливыя руки домашнихъ считали нужнымъ опоражнивать карманы Бетговена, передъ тѣмъ, когда онъ выходилъ изъ дома. Завоеватели, не совѣстившіеся грабить весь міръ, были такъ-же расточительны, какъ бѣдные поэты и музыканты. Александръ, при раздѣлѣ добычи, оставилъ себѣ «надежду», а Юлій Цезарь былъ долженъ два милліона, когда пустилъ послѣднюю полукрону въ галльскихъ воробьевъ. Ободренный знаменитыми примѣрами, я надѣялся на Гая Больдинга, тѣмъ болѣе, что онъ самъ до такой степени сознавался въ своей слабости, что остался совершенно-доволенъ распоряженіемъ, вслѣдствіе котораго я сдѣлался его казначеемъ, и даже умолялъ меня не давать ему его собственныхъ денегъ, какъ-бы онъ умильно ни просилъ ихъ у меня. Наконецъ я, въ самомъ дѣлѣ, пріобрѣлъ большое вліяніе на его простую, щедрую, беззаботную натуру, и даже умѣлъ найдти ему предлогъ для бережливости, искусно затронувъ его нѣжныя струны напоминаніемъ о тѣхъ неоцѣненныхъ пожертвованіяхъ, которыми онъ былъ одолженъ своему отцу, и прямой обязанности скопить хоть небольшое приданое маленькой сестрѣ своей, которой будущее состояніе, почти до половины было употреблено на уплату его университетскихъ долговъ.
Я выбралъ еще трехъ товарищей для нашей клерухіи. Первый былъ сынъ нашего стараго пастуха, недавно женившійся, но еще не успѣвшій обзавестись дѣтьми, хорошій пастухъ и смѣтливый, дѣльный парень. Второй былъ человѣкъ совсѣмъ другаго свойства: онъ приводилъ въ ужасъ окрестныхъ землевладѣльцевъ. Никто смѣлѣе и хитрѣе его не стрѣлялъ чужой дичи. Знакомство мое съ этимъ новымъ лицомъ, которое звали Билль Патерсонъ, началось слѣдующимъ образомъ: въ рощицѣ, около мили отъ нашего дома, единственномъ, лоскуткѣ земли бѣдныхъ владѣній, который изъ учтивости можно было назвать лѣсомъ, Болтъ подсмотрѣлъ и выходилъ выводокъ фазановъ. Эта молодая колонія была опустошена съ неимовѣрной смѣлостью, и населеніе ея уменьшено, не взирая на двухъ караульщиковъ, сторожившихъ сонъ ея вмѣстѣ съ Болтомъ въ продолженіе цѣлой недѣли. Набѣги были неимовѣрно-дерзки; сзади, спереди, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ сторожей раздавались выстрѣлы, — стрѣлокъ исчезалъ и добыча уносилась прежде, чѣмъ успѣвали прибѣжать на мѣсто. По смѣлости и искусству врага, опытные хранители узнали въ немъ Вилли, и до того боялись они его силы и храбрости, такъ безусловно сомнѣвались они въ своей способности спорить съ нимъ въ быстротѣ и хитрости, что послѣ седьмой ночи сторожа положительно отказались продолжать поиски, и бѣдный Болтъ слегъ въ постель въ припадкѣ, который медикъ назвалъ-бы ревматизмомъ, а моралистъ досадой, и негодованіе мое и сочувствіе были сильно возбуждены этой оскорбительной неудачей, а любопытство возрасло вслѣдствіе анекдотовъ объ Виллѣ; поэтому, однажды ночью, я вышелъ, вооруженный толстой дубинкой, и направилъ путь къ рощѣ. Деревья еще были покрыты листьями, и я не понимаю, какимъ образомъ хищникъ могъ различать свои жертвы въ этой чащѣ. Я услышалъ пять выстрѣловъ, увѣнчанныхъ успѣхомъ, и ни разу даже не могъ увидать его. Тогда я пробрался къ опушкѣ и терпѣливо выжидалъ его на одномъ углу, съ котораго зрѣніе обнимало двѣ стороны лѣса. Заря только начинала заниматься, когда онъ показался ярдахъ въ двадцати отъ меня. Я придержалъ дыханье, далъ ему отойдти нѣсколько шаговъ отъ рощи, проползъ такъ, чтобы отрѣзать ему отступленіе, и вдругъ выскочилъ, да еще какимъ прыжкомъ! Рука моя была на его плечѣ…. но пр…. пр…. никакой угорь не могъ быть увертливѣе его. Онъ улизнулъ отъ меня, какъ существо безтѣлесное, и ужь бѣжалъ по болоту съ быстротой, — которая спасла-бы его не отъ одного сельскаго увальня съ тяжелыми башмаками, подбитыми гвоздями. Но знаменитый институтъ классическою гимнастикою развилъ въ своихъ питомцахъ способности ко всѣмъ тѣлеснымъ упражненіямъ, и хотя Билль Патерсонъ бѣжалъ изрядно для деревенскаго жителя, онъ все-таки не могъ сравниться въ быстротѣ съ юношей, который провелъ свое дѣтство въ основательномъ изученіи лапты, баръ и другихъ не менѣе полезныхъ игръ: — я наконецъ догналъ его.
— Стойте! — сказалъ онъ задыхаясь и наводя на меня ружье, — предваряю васъ, что оно заряжено.
— Хорошо, — сказалъ я, — но хоть ты и отчаянный охотникъ, а не посмѣешь выстрѣлить въ человѣка. Отдай ружье, сейчасъ!
Это его удивило, онъ не выстрѣлилъ. Я отвелъ стволъ и подступилъ къ нему ближе. Мы схватились довольно плотно, и покуда мы боролись, ружье выпалило. Онъ пустилъ меня.
— Помилуй Богъ! я васъ не ранилъ? — спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Нѣтъ, пріятель, — сказалъ я; — и теперь бросимъ ружье и дубинку и подеремся просто на кулакахъ, какъ слѣдуетъ честнымъ Англичанамъ, или присядемъ да потолкуемъ по-пріятельски.
Билль почесалъ въ затылкѣ и засмѣялся.
— Странный вы человѣкъ, — сказалъ онъ и, опустивъ ружье, сѣлъ.
Мы поговорили, и я наконецъ добился до того, что Патерсонъ обѣщалъ мнѣ не трогать нашихъ фазановъ, и тутъ мы съ нимъ такъ подружились, что онъ проводилъ меня до дома, и даже, робко и какъ-бы въ извиненіе, просилъ меня принять пятокъ застрѣленныхъ фазановъ. Съ тѣхъ поръ я часто отыскивалъ его. Ему не было и двадцати четырехъ лѣтъ; я узналъ, что онъ занялся своимъ ремесломъ по врожденной склонности къ охотѣ и вслѣдствіе неяснаго убѣжденія, что право охотиться дано ему природой. Я скоро убѣдился, что онъ годенъ на что-нибудь лучшее, нежели на то, чтобы изъ двѣнадцати мѣсяцевъ года проводить шесть въ тюрьмѣ и кончить жизнь на висѣлицѣ за убійство какого-нибудь лѣснаго сторожа. Мнѣ казалось, что такова неминуемо будетъ его участь въ Старомъ-Свѣтѣ, почему я и старался возбудить въ немъ желаніе переселиться въ Новый, и онъ, въ самомъ дѣлѣ, много помогалъ намъ въ нашемъ переселеніи.
Третій выборъ мой палъ на человѣка, который мало могъ содѣйствовать намъ физической силой, но у котораго было больше ума (хотя ложно направленнаго), нежели у всѣхъ другихъ вмѣстѣ взятыхъ. Его звали Майльсъ Скуэръ. Такъ какъ я, быть-можетъ, и не упомяну больше о Майльсѣ Скуэрѣ, то думаю, что не неумѣстно здѣсь сказать, что онъ поѣхалъ со мной въ Австралію и имѣлъ тамъ много успѣха, сперва какъ пастухъ, потомъ какъ управляющій, а наконецъ, какъ землевладѣлецъ, когда уже накопилъ довольно денегъ, и что, не смотря на свои понятія о войнѣ и другомъ кое-чемъ, онъ, лишь только обзавелся собственнымъ уютнымъ кровомъ, сталъ удивительно-храбро защищать его отъ нападеній туземцевъ, имѣвшихъ, по его прежнимъ понятіямъ, одинаковыя съ нимъ права на почву, и что, когда впослѣдствіи онъ пріобрѣлъ новой участокъ со всѣмъ обзаведеніемъ, то написалъ, изданное въ Сиднеѣ, сочиненіе о неприкосновенности права собственности. Передъ моимъ отъѣздомъ изъ колоніи, онъ, по случаю неповиновенія двухъ строптивыхъ помощниковъ, принанятыхъ имъ по случаю распространенія его владѣній, отличился противу-равенственной рѣчью объ обязанностяхъ слугъ къ наемщикамъ. Въ Старомъ Свѣтѣ врядъ-ли-бы было съ нимъ тоже самое.
Я не спѣшилъ моими приготовленіями, потому-что независимо отъ моего желанія ознакомиться съ немногими простыми производствами и ремеслами, которыя могли быть нужны при томъ родѣ жизни, гдѣ каждый человѣкъ составляетъ самостоятельную единицу, естественно, что я хотѣлъ пріучить родственниковъ къ мысли о нашей разлукѣ и доставить имъ въ замѣнъ моей утрачиваемой личности всѣ занятія и развлеченія, какія только могли представиться моему богатому воображенію. Прежде всего, для Бланшь, для Роланда и для матушки, я уговорилъ капитана согласиться на предложеніе моей матери соединить доходы и дѣлить все пополамъ, не обращая вниманія на то, кто сколько принесетъ въ домъ. Я объяснилъ ему, что матушка должна будетъ обходиться безъ многихъ привычныхъ занятій, этихъ домашнихъ удовольствій, необходимыхъ для женщины, если онъ не пожертвуетъ своею гордостью, а въ такомъ случаѣ не возможно будетъ видѣться ни съ кѣмъ изъ сосѣдей, и тогда матушка, не зная куда дѣвать лишнее время, только и будетъ думать да безпокоиться объ отсутствующемъ. Я даже сказавъ ему, что, если онъ не отступится отъ своей неумѣстной гордости, я буду просить батюшку оставить башню. Старанія мои увѣнчались успѣхомъ; въ старомъ замкѣ начали показываться гости; около моей матери собрался кружокъ кумушекъ; кучки смѣющихся дѣтей разшевелили тихую Бланшь, и самъ капитанъ сталъ веселѣе и общительнѣе. Батюшку просилъ я окончить знаменитое сочиненіе.
— Дайте цѣль моимъ трудамъ, наградите мое прилежаніе — сказалъ я ему. — Отъ васъ зависитъ, чтобы, при видѣ соблазнительнаго удовольствія или порока, покупаемаго дорогой цѣной, меня не оставляла мысль, что я коплю деньги для вашего сочиненія; такъ воспоминаніе объ отцѣ моемъ спасетъ сына отъ заблужденій. Видите, сэръ, м. Тривеніонъ предлагалъ дать мнѣ взаймы 1,500 ф., необходимыхъ для начала моего предпріятія; и вы великодушно и съ перваго-же раза сказали мнѣ: «нѣтъ, ты не долженъ вступать въ жизнь подъ бременемъ этого долга.» Я зналъ, что вы были правы, и согласился съ вами, согласился тѣмъ охотнѣе, что принять что-нибудь отъ отца миссъ Тривеніонъ значило-бы уронить чувство человѣческаго достоинства. Поэтому я взялъ этѣ деньги у васъ, когда этихъ денегъ почти-бы достало на то, чтобы обезпечить въ свѣтѣ судьбу вашего младшаго, вашего лучшаго дѣтища. Позвольте мнѣ возвратить ихъ ему-же, или я не возьму ихъ. Я буду смотрѣть на этотъ капиталъ, какъ на собственность вашего Большаго сочиненія; обѣщайте-же мнѣ, что Большое сочиненіе будетъ кончено, когда вашъ странникъ вернется и отдастъ вамъ отчетъ въ талантѣ, ему ввѣренномъ.
Батюшка позамялся немножко и отеръ очки, какъ-бы подернувшіяся туманомъ. Но я рѣшился не оставлять его въ покоѣ, покуда онъ не далъ мнѣ слово, что Большое сочиненіе пойдетъ исполинскими шагами; и я имѣлъ удовольствіе видѣть, что онъ отъ души опять принялся за него, и колесо всей этой тихой жизни опять пошло своимъ обыкновеннымъ ходомъ.
Наконецъ я увѣнчалъ мою дипломацію тѣмъ, что уговорилъ сосѣдняго аптекаря уступить свою практику и помогать Скиллю на условіяхъ, на которыя послѣдній охотно согласился, потому-что онъ, бѣдный, оплакивалъ своихъ любимыхъ паціентовъ, хоть и Богу извѣстно, какъ мало способствовали они къ приращенію его доходовъ. Что касается до моего отца, никто не забавлялъ его больше Скилля, хотя и обвинялъ онъ его въ матеріализмѣ, и травилъ его цѣлой стаей спиритуалистовъ, отъ Платона и Зенона до Рейда и Абрагама Туккера.
Хотя я довольно-бѣгло обозначилъ теченіе времени, но съ тѣхъ поръ, какъ мы переселились въ башню, до дня, назначеннаго для моего отъѣзда, прошелъ цѣлый годъ.
Между-тѣмъ, не смотря на рѣдкое появленіе газетъ между нами, мы, однакоже, не до такой степени были отрѣшены отъ происходившаго въ далекомъ отъ насъ свѣтѣ, чтобы не дошло до насъ извѣстіе о перемѣнѣ въ управленіи и о назначеніи Тривеніона къ одной изъ высшихъ должностей государства. Я не продолжалъ моей переписки съ Тривеніономъ послѣ того письма, за которымъ послѣдовалъ пріѣздъ Гая Больдинга; но теперь я письменно поздравилъ его; его отвѣтъ былъ коротокъ и набросанъ на скорую руку.
Больше этого удивило меня и глубже затронуло извѣстіе, доставленное мнѣ мѣсяца три до моего отъѣзда управляющимъ Тривеніона. Разстроенное здоровье лорда Кастльтонъ заставило отложить бракъ, который сначала думали совершить немедленно по достиженіи имъ совершеннолѣтія. Онъ вышелъ изъ университета со всѣми академическими почестями и, повидимому, оправлялся уже отъ дѣйствія занятій, которыя для него должны были быть утомительнѣе, чѣмъ для человѣка одареннаго болѣе блестящими и быстрыми способностями, какъ вдругъ простудился на одномъ провинціальномъ митингѣ, гдѣ первый шагъ его на поприщѣ общественной жизни вполнѣ оправдалъ самыя горячія надежды его партіи, — схватилъ воспаленіе въ легкихъ, и скончался. Эта рѣзкая противоположность смерти и праха съ одной стороны, съ другой цвѣтущей юности, высокаго званія, несмѣтныхъ богатствъ, самонадѣянныхъ ожиданій славнаго поприща и перспективы счастья, улыбавшагося глазами Фанни, — эта противоположность обдала меня страннымъ, невыразимымъ ужасомъ: смерть кажется такъ близка къ намъ, когда она поражаетъ тѣхъ, кому жизнь расточаетъ улыбки и ласки. Откуда это необъяснимое сочувствіе къ сильнымъ міра, когда Клепсидра указываетъ ихъ послѣдній часъ и неумолимая коса рѣжетъ нить ихъ дней? Еслибы знаменитая встрѣча между Александромъ и Діогеномъ произошла не прежде, а послѣ того, какъ первый изъ нихъ совершилъ подвиги, снискавшіе ему имя Великаго, можетъ-быть циникъ и не позавидовалъ-бы ни наслажденіямъ, ни славѣ героя, ни даже прелестямъ Статоры или тіарѣ Мидянина; но если-бы, день спустя, раздался кличь: "Александръ Великій умеръ, " я убѣжденъ, что Діогенъ забился-бы въ свою бочку и почувствовалъ-бы, что съ тѣнью героя солнце, котораго онъ больше не затмитъ собою, лишилось части своего блеска и тепла. Въ природѣ человѣка самаго ничтожнаго и самаго сухаго есть что-то живо сочувствующее всему прекрасному и счастливому, — свойство, которымъ обязанъ онъ надеждѣ и желанію, хоть-бы въ видъ призраковъ ребяческаго сна.
— Зачѣмъ вы здѣсь сидите одни, братецъ? Какъ холодно и тихо между могилами!
— Садитесь возлѣ меня, Бланшь; на кладбищѣ не холоднѣе луга.
Бланшь сѣла подлѣ меня, подвинулась ко мнѣ и положила головку на мое плечо. Мы оба долго молчали; былъ свѣтлый и тихій вечеръ начала весны: розовыя полосы мало-по-малу блѣднѣли на темно-сѣрыхъ, фантастическихъ тучахъ; на небѣ рисовались верхушки тополей, еще не одѣвшихся листьями и стоявшихъ стройнымъ рядомъ въ долинѣ между кладбищемъ и горой, увѣнчанной развалинами; тѣни ложились мрачно и тяжело на всѣ зеленѣющія деревья кладбища, такъ-что очерки ихъ не ясно сливались съ сумерками; кругомъ была глубокая тишина, которую нарушали только дроздъ, вылетавшій изъ кустовъ, да толстые листья лавра, какъ-бы не хотя приходившіе въ движеніе и опять погружавшіеся въ безмолвіе. Первые весенніе вечера наводятъ какую-то грусть; это дѣйствіе природы признано всѣми, но объяснить его очень трудно. Таинственный процессъ пробужденія жизни, выразившійся еще не почкой и цвѣтомъ, а только большею ясностью воздуха, большимъ продолженіемъ медленно-прибывающихъ дней, менѣе-пронзительною свѣжестью бальзамической атмосферы сумерекъ, болѣе-живою, но еще безпокойною пѣснію птицъ, слетающихся къ своимъ гнѣздамъ, — а подъ этимъ движеніемъ, еще носящимъ снаружи мрачный и дикій характеръ зимы, смутное ощущеніе ежечасно, ежеминутно происходящаго переворота, возвращеніе молодости природы, одѣвающей могучимъ цвѣтомъ голые остовы предметовъ: всѣ эти вѣстники отъ сердца природы къ сердцу человѣка естественно трогаютъ и волнуютъ человѣка; но отчего они наводятъ грусть? Никакая мысль наша не связываетъ и не объясняетъ эти тихіе и сладкіе голоса. Здѣсь не мысль отвѣчаетъ и умствуетъ, а чувство слышитъ и мечтаетъ. Люди, не разсматривайте этой таинственной грусти строгимъ глазомъ разсудка; ваша логика не объяснитъ вамъ ея проблемы, затверженныя въ школахъ, не опредѣлятъ ея волшебнаго круга. Порубежники двухъ міровъ, — мертваго и живаго, прислушайтесь къ звукамъ и склонитесь душой къ тѣнямъ и образамъ, въ этотъ періодъ превращенія встающимъ изъ таинственнаго порубежнаго міра!
Блашиь (шопотомъ) О чемъ вы думаете?…. скажите, Систи!
Пизистратъ. Я не думалъ, Бланшь, а если и думалъ, мысль моя исчезла при первомъ усиліи удержать ее.
Бланшь (послѣ минуты молчанія). — Я знаю, что вы хотите сказать. Со мной это тоже бываетъ часто…. часто, когда я одна. Ну точно та исторія, что Примминсъ разсказывала намъ, помните, вечеромъ: какъ была въ ея деревнѣ женщина, которая видѣла въ кускѣ хрусталя, небольше моей руки[19], вещи и людей: они были ростомъ такіе-же, какъ живые; но это были только узоры въ хрусталѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ я слышала эту сказку, всякій разъ, когда тетушка спрашиваетъ меня, о чемъ я думаю, мнѣ хочется сказать: я не думаю, я вижу узоры въ хрусталѣ.
Пизистратъ. Скажите это батюшкѣ, это ему понравится. Въ этомъ больше философіи, чѣмъ вы думаете, Бланшь. Были очень умные люди, которые думали, что весь міръ «съ его суетой, блескомъ и переворотами» одно видѣніе — узоры хрусталя.
Бланшь. И я увижу, увижу насъ обоихъ, и эту звѣздочку, что взошла вонъ-тамъ: я все это увижу въ моемъ хрусталѣ. Когда вы уѣдете…. уѣдете, братецъ!
И Бланшь опустила головку.
Было что-то особенно тихое и глубокое въ нѣжности этого ребенка, не имѣвшаго матери, что трогало васъ не поверхностно, какъ громкая, мгновенная ребяческая привязанность, въ которой, видимъ мы, первая игрушка займетъ наше мѣсто. Я поцѣловалъ блѣдное лицо Бланшь и сказалъ:
— И у меня тоже, Бланшь, есть свой хрусталь; я ужасно разсержусь, когда увижу въ него, что вы сидите однѣ и грустите: это эгоизмъ. Богъ создалъ насъ не для того только, чтобы мы тѣшились узорами хрусталя, предавались пустымъ мечтамъ, или грустили о томъ, чему мы помочь не можемъ, а для того, чтобы мы были веселы и дѣятельны и составляли счастье другихъ. Теперь, Бланшь, послушайте, что я вамъ поручу. Вы должны замѣнить меня для всѣхъ, кого я покидаю. Вы должны приносить свѣтъ и радость всюду, куда ни придете вы вашимъ робкимъ и легкимъ шагомъ, къ вашему-ли отцу, когда онъ насупитъ брови и скреститъ руки, (это вы, впрочемъ, всегда дѣлаете), къ моему-ли отцу, когда книга упадетъ у него изъ рукъ и онъ тревожно заходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ: тогда подойдите къ нему, возьмите его за руку, усадите его опять за книги и скажите ему тихо: что скажетъ Систи, когда онъ вернется, а ваше сочиненіе не будетъ кончено? А бѣдная матушка, Бланшь! какой вамъ дать совѣтъ для нея, какъ сказать, чѣмъ вы ее успокоите? Бланшь, вкрадьтесь въ ея сердце и будьте ей дочерью. Но чтобъ исполнить мое тройное порученіе, недостаточно сидѣть да глядѣть въ ваше стеклушко; понимаете?
— Понимаю, — сказала Бланшь, взглянувъ на меня; слезы катились у нее изъ глазъ, и она съ рѣшимостью сложила руки на груди.
— Мы, сидя на этомъ мирномъ кладбищѣ, сбираемся съ духомъ для новой борьбы съ трудностями и заботами жизни, а вотъ, посмотрите, одна за другой восходятъ звѣзды и улыбаются намъ; и эти свѣтлые міры исполняютъ свое назначеніе. И, по всему видимому, чѣмъ больше жизни и движенія въ какой-нибудь вещи, тѣмъ больше приближается она къ Творцу. Всѣхъ дѣятельнѣе и всего покорнѣе своему назначенію, конечно, должна быть душа человѣка. Скоро и пышно вырастаетъ трава изъ самыхъ могилъ, но далеко не такъ скоро, Бланшь, какъ надежда и утѣшеніе изъ людскихъ горестей!
Есть прекрасное и оригинальное мѣсто у Данта (которое можетъ-быть не обратило на себя должнаго вниманія), въ которомъ мрачный Флорентинецъ защищаетъ Фортуну отъ нареканій толпы. Онъ видитъ въ ней силу, подобную ангеламъ, опредѣленную Божествомъ на то, чтобы направлять ходъ человѣческаго величія; она повинуется волѣ Творца, благословенная, не внемлетъ хулящимъ ее и, спокойная, на ряду съ прочими ангельскими силами, наслаждается своимъ блаженствомъ[20].
Это понятіе не раздѣляется большинствомъ, но еще Аристофанъ, глубоко-понимавшій вещи популярныя, выразилъ его устами своего Плутуса. Плутусъ объясняетъ причину слѣпоты своей тѣмъ, что, будучи еще ребенкомъ, онъ имѣлъ неосторожность посѣщать только добрыхъ людей, что возбудило такую зависть къ нимъ въ Юпитерѣ, что онъ на всегда лишилъ зрѣнія бѣднаго бога денегъ. Когда на это Хремилъ спрашиваетъ у него: сталъ-ли бы онъ опять посѣщать добрыхъ, еслибы ему возвратили зрѣніе, Плутусъ отвѣчаетъ: «конечно, потому-что я ихъ давно не видалъ.» «Да и я то-же — возражаетъ жалостно Хремилъ — хоть и смотрю въ оба.»
Но мизантропическій отвѣтъ Хремила сюда не относится, я только отвлекаетъ насъ отъ настоящаго вопроса о томъ, что такое судьба: добрый ангелъ или слѣпое и ограниченное старое языческое божество. Что касается до меня, я держусь мнѣнія Данта, и если-бъ я хотѣлъ и была-бы у меня въ этомъ мѣстѣ моихъ записокъ дюжина лишнихъ страницъ, я могъ-бы представить на это довольно уважительныхъ причинъ. Какъ-бы то ни было, наше дѣло ясно: на кого бы ни была похожа Фортуна, на Плутуса или на ангела, бранить ее напрасно — не все-ли равно, что кидать камни въ звѣзду. По моему, если присмотрѣться поближе къ ея дѣйствіямъ, мнѣ кажется, что она хоть разъ въ жизни непремѣнно улыбается каждому человѣку, и если онъ не упуститъ случая воспользоваться ею, она снова навѣшаетъ его, иначе — itur ad astra. При этомъ я вспомнилъ случай, прекрасно разсказанный Маріанна въ его исторіи Испаніи, какъ королевская испанская армія была выведена изъ затруднительнаго положенія своего въ ущельи Лозы съ помощью одного пастуха, показавшаго ей дорогу; но — замѣчаетъ Маріанна въ скобкахъ, — нѣкоторые думаютъ, что этотъ пастухъ былъ ангелъ, потому-что послѣ того, какъ онъ показалъ дорогу, его никогда больше не видали. Тутъ его ангельская природа доказывается тѣмъ, что его только видѣли одинъ разъ и что когда онъ вывелъ войско изъ затруднительнаго положенія, то предоставилъ ему сражаться или бѣжать, по благоусмотрѣнію. Я вижу въ этомъ пастухѣ прекрасное олицетвореніе моего понятія о фортунѣ, о судьбѣ. Видѣніе между скалъ и ущелій указало мнѣ путь къ большой битвѣ жизни, а тамъ ужь держись и бей крѣпче!
Вотъ я и въ Лондонѣ съ дядей Роландомъ. Конечно, мои бѣдные родители желали-бы проводить искателя приключеній до самаго корабля, но я уговорилъ ихъ остаться дома, зная, что имъ будетъ не такъ страшно разстаться со мной въ виду домашняго очага и покуда имъ можно будетъ сказать себѣ: теперь онъ съ Роландомъ, онъ еще не выѣхалъ изъ родины…. И такъ, слово прощанья было сказано. Но Роланду, старому солдату, нужно было дать мнѣ столько практическихъ наставленій, онъ могъ мнѣ быть такъ полезенъ въ выборѣ вещей, которыя мнѣ надо было взять съ собой и въ приготовленіяхъ къ моему путешествію, что я рѣшился не разставаться съ нимъ до конца. Гай Больдингъ, который поѣхалъ прощаться съ своимъ отцомъ, долженъ былъ отъискать меня уже въ Лондонѣ, такъ-же какъ и мои прочіе второстепенные, кумберландскіе спутники.
Такъ какъ мы съ дядей были одного мнѣнія касательно экономическаго вопроса, то мы и поселились съ нимъ въ одной изъ гостинницъ Сити; здѣсь я впервые узналъ такую часть Лондона, знакомствомъ съ которой похвалились-бы не многіе изъ моихъ благовоспитанныхъ читателей. Я и не думаю смѣяться надъ Сити, мой почтенный алдерменъ: это пошло и старо. Я не намекаю ни на какія особенные улицы или переулки; то, что меня теперь занимаетъ, можно видѣть въ западной части Лондона не такъ хорошо, какъ въ восточной, но все-таки и тамъ можно видѣть крыши домовъ.
Крыши! Какое отрезвляющее дѣйствіе ихъ видъ производитъ на душу! Но много нужно условій, чтобы хорошенько выбрать точку зрѣнія для этого. Недостаточно поселиться на чердакѣ: ваши ожиданія будутъ обмануты, если вашъ чердакъ выходитъ на улицу. Во-первыхъ вашъ чердакъ долженъ непремѣнно выходить на дворъ; во-вторыхъ домъ, къ которому онъ принадлежитъ, долженъ немного возвышаться надъ окружающими его домами; въ-третьихъ окно не должно быть въ одной плоскости съ крышей — въ такомъ случаѣ зрѣлище ограничится частью того свинцоваго купола, который самолюбивые Лондонцы называютъ небосклономъ; оно должно быть отвѣсно и не закрыто до половины парапетомъ рва, обыкновенно называемаго желобомъ; наконецъ перспектива должна быть такъ устроена, чтобы вамъ нигдѣ не было видно мостовой; если-же вы хоть разъ увидите жизнь дола, все очарованіе этого горняго міра будетъ разрушено. Положимъ, что всѣ эти условія выполнены: отворите окно, подоприте подбородокъ объими руками, уткните покойно локоть въ косякъ и созерцайте необыкновенное явленіе, открывающееся передъ вами. Вамъ трудно повѣрить, чтобы жизнь могла быть такъ спокойна вверху, когда она внизу такъ шумна и тревожна. Какое удивительное спокойствіе! Элліотъ Уарбёртонъ (соблазнительный чародѣй) совѣтуетъ спуститься внизъ по теченію Нила тому, кто хочетъ убаюкать взвoлнoвàнный духъ свой. Легче и дешевле нанять чердакъ въ Гольборнъ. У васъ не будетъ крокодиловъ, но будутъ за то животныя, не менѣе ихъ почитаемыя Египтянами, кошки. И какъ много гармоніи между ландшафтомъ и этими кроткими созданіями; какъ тихо онъ скользятъ въ отдаленіи, останавливаются, оглядываются и исчезаютъ. Только съ чердака вы можете оцѣнить живописность нашихъ домашнихъ тигровъ. Серну надо видѣть въ Альпахъ, кошку — на крышъ.
Мало-по-малу глазъ начинаетъ различать подробности предстоящаго зрѣлища; во-первыхъ, какое фантастическое разнообразіе въ вышинѣ и формахъ печныхъ трубъ. Однѣ стоятъ ровнымъ рядомъ: тѣ однообразны и красивы, но ни мало не занимательны; другія, напротивъ, поднимаются черезъ мѣру и непремѣнно заставляютъ васъ доискиваться причины такой вышины. Разсудокъ говоритъ, что это только домашнее средство дать болѣе свободный выходъ дыму, между-тѣмъ какъ воображеніе представляетъ вамъ и копоть, и дымъ, и хлопоты, и заботы, досаждавшія владѣтелю самой высокой трубы до того времени, когда онъ, поустроивъ ее, освободился отъ всѣхъ этихъ неудобствъ. Вамъ представляется отчаяніе кухарки, когда мрачный губитель «какъ волкъ на долину» пускается на праздничное жаркое. Вы слышите возгласы хозяйки (можетъ быть новобрачной — домъ только что отстроенъ), вышедшей въ гостиную въ бѣломъ передникѣ и чепчикѣ и вдругъ встрѣченной веселой пляской монадъ, собирательно называемыхъ сажею. Вы справедливо негодуете на неуча молодаго, который, преслѣдуемый дымомъ, выбѣгаетъ изъ двери и кричитъ, что его опять выкурили и что онъ отправится обѣдать въ клубъ. Все это могло происходятъ, когда труба еще не была поднята на нѣсколько футовъ ближе къ небу, а теперь, можетъ быть, долго-страдавшее семейство самое счастливое въ цѣлой улицѣ. Сколько выдумокъ, чтобъ отдѣлаться отъ дыма! Не всѣ только надстроиваютъ свою трубу, другіе покрываютъ ея вершину всякаго рода наколками и колпаками. Здѣсь привилегированные снаряды вертятся, какъ флюгера, во всѣ стороны вмѣстѣ съ вѣтромъ; другіе стоятъ на мѣстѣ, какъ будто-бы рѣшили дѣло однимъ sic jubeo. Но изо всѣхъ этихъ домовъ, мимо которыхъ проходишь по улицѣ, не подозрѣвая, что дѣлается внутри ихъ, нѣтъ и одного на сотню, гдѣ-бы хоть когда-нибудь не хлопотали, чортъ знаетъ какъ, о томъ, чтобы печи не дымили. Въ этомъ случаѣ и философія отказывается и рѣшаетъ, что, гдѣ-бы мы ни жили, въ хижинѣ или въ палатахъ, первое дѣло — заняться очагомъ и обезпечить себя отъ дыма.
Новыя красоты останавливаютъ наше вниманіе. Какое безконечное разнообразіе спусковъ и возвышеній: здѣсь отлогость, тамъ острый уголъ! Съ какимъ величественнымъ презрѣніемъ возвышается кровля тамъ, на-лѣво. Безъ сомнѣнія, это палата генія или джина (послѣднее есть настоящее арабское наименованіе духовъ, строившихъ изъ ничего дома, служившіе Аладдину). При одномъ видѣ крыши этого дворца, какъ свѣтлы становятся ваши созерцанія. Можетъ-быть на его вершинѣ блеститъ звѣзда, и вы далеко, уноситесь въ сладкихъ мечтахъ, тогда какъ внизу, у порога…. …нѣтъ, грустные призраки, мы не видимъ васъ съ нашего чердака. Посмотрите, какой крутой спускъ, какъ бѣденъ и ветхъ видъ этой крыши! Тотъ, кто прошелъ-бы пѣшкомъ черезъ это ущелье, котораго мы видимъ однѣ живописныя вершины, долженъ заткнуть носъ, отворотить глаза, придержать карманы и поспѣшно выбираться изъ этого отвратительнаго притона мрачныхъ лондонскихъ лаццарони. Но когда вы смотрите на нее съ-высока, какъ живописно рисуется ея силуэтъ. Непозволительно было-бы замѣнить этотъ картинно-расположенный провалѣ мертвою поверхностью однообразныхъ и скучныхъ крышъ. Взгляните сюда: какъ восхитительно! этотъ разоренный домъ совсѣмъ безъ крыши, опустошенъ и обезображенъ послѣднимъ лондонскимъ пожаромъ. Вы можете различить зеленые съ бѣлымъ обои, еще не отставшіе отъ стѣны, и мѣсто, въ которомъ когда-то устроенъ былъ шкапъ; черныя тѣни, скопившіяся тамъ, гдѣ прежде былъ очагъ. Увидьте вы его снизу, — какъ скоро прошли-бы вы мимо! Эта большая трещина предвѣщаетъ обвалъ; кажется, вы-бы придержали дыханіе, чтобъ онъ не обрушился вамъ на голову. Но когда вы смотрите свысока, сколько любопытнаго и занимательнаго представляетъ вамъ остовъ этой развалины. Силою воображенія вы вновь населяете этѣ комнаты; люди, беззаботно прощаясь другъ съ другомъ, отходятъ ко сну, не зная, что имъ грозитъ участь Помпеи; мать на цыпочкахъ пробирается къ малюткѣ съ тѣмъ, чтобы еще разъ взглянуть на него. Ночь: все погружено въ мракъ и тишину; вдругъ выползаетъ багряный змѣй. Слышите его дыханіе, его свистъ? Вотъ онъ извивается, вотъ онъ высоко поднимаетъ гордую грудь и алчный языкъ! Сонъ прерывается, люди бросаются изъ стороны въ сторону, мать бѣжитъ къ колыбели, въ окнѣ раздается крикъ, стучатъ въ двери, сверху бѣгутъ къ лѣстницамъ, ведущимъ внизъ къ безопасности, и дымъ поднимается высоко, какъ адское курево. Всѣ отскакиваютъ задушенные и ослѣпленные; полъ качается подъ ними какъ челнокъ на водѣ. Вотъ раздается громкій стукъ колесъ, подъѣзжаютъ пожарныя трубы. Ставьте лѣстницы: вотъ тутъ, сюда, къ окну, гдѣ стоитъ мать съ груднымъ ребенкомъ! Пѣнясь и кипя плещетъ вода, пламя слабѣетъ и вдругъ опять разливается, врагъ вызываетъ на бой врага, стихія стихію. Какъ великолѣпна эта борьба! Но давайте лѣстницу…. лѣстницу, вотъ сюда, къ окошку! Всѣ другіе спаслись: прикащикъ съ книгами, адвокатъ съ долговыми обязательствами въ жестяномъ футлярѣ, хозяинъ дома съ страховымъ полисомъ, купецъ съ банковыми билетами и золотомъ; всѣ спасены, кромѣ матери съ ребенкомъ. Что за толпа на улицахъ, какъ дико пламя окрашиваетъ любопытныхъ, сколько ихъ! Всѣ этѣ лица стались какъ-бы въ одно лицо, выражающее страхъ. Никто не рѣшается взобраться по лѣстницѣ. Такъ…. молодецъ, Богъ подалъ тебѣ благую мысль, Богъ поможетъ тебѣ! Какъ явственно я его вижу. Его глаза закрыты, зубы стиснуты; чудовище поднялось, оно лижетъ его своимъ языкомъ, обхватываетъ раскаленнымъ дыханьемъ. Толпа отхлынула, какъ море, и густо надъ нею клубится дымъ. Что это такое виднѣется на лѣстницѣ, вотъ оно подходитъ ближе и ближе — тутъ съ трескомъ валятся черепицы — горе, ахъ! нѣтъ, раздается крикъ радости «слава Богу», — и женщины пробиваются сквозь толпу мужчинъ къ ребенку и его матери. Все исчезло: остался одинъ остовъ развалины. Но развалина видна. Искусство! изучай жизнь съ кровель.
Мнѣ опять не удалось видѣть Тривеніона. Засѣданій не было по случаю Святой недѣли, и онъ отправился къ одному изъ своей братьи министровъ, куда-то въ сѣверную часть Англіи. Но леди Эллиноръ была въ Лондонѣ и приняла меня: ничто не могло быть радушнѣе ея обращенія, хотя видъ ея, блѣдный и истомленный, выражалъ какую-то грусть.
Послѣ самыхъ ласковыхъ разспросовъ о моихъ родителяхъ и капитанѣ, она съ большимъ сочувствіемъ стала говорить о моихъ планахъ и предположеніяхъ, которыя, говорила она, передалъ ей Тривеніонъ. Дѣльная заботливость моего прежняго патрона (не смотря на его неудовольствіе за то, что я не принялъ предложенной имъ ссуды) не только спасла меня и моихъ спутниковъ отъ хлопотъ бумажныхъ, но и снабдила насъ совѣтами о выборѣ мѣстоположенія и почвы, внушенными практическимъ знаніемъ дѣла и которые впослѣдствіи были для насъ чрезвычайно-полезны. Когда леди Эллиноръ вручила мнѣ небольшую связку бумагъ съ замѣтками на поляхъ руки Тривеніона, она сказала съ полу-вздохомъ:
— Албертъ просилъ меня сказать вамъ, что онъ очень желалъ бы такъ вѣрить своему успѣху въ кабинетѣ, какъ вашему въ Австраліи.
За тѣмъ она обратилась къ видамъ и надеждамъ своего мужа, и лицо ея стало измѣняться. Глаза ея заблистали, краска выступила на щеки.
— Но вы одинъ изъ тѣхъ, которые знаютъ его — замѣтила она. — Вы знаете, какъ онъ жертвуетъ всѣмъ: радостью, досугомъ, удовольствіемъ, для своего отечества. Въ его природѣ нѣтъ ни одного себялюбиваго помысла. И все эта зависть, эти препятствія! А ктому-же (глаза ея склонились на ея платье, и я увидѣлъ, что оно было траурное, хоть и не глубокое) небу угодно было отнять у него того, кто былъ-бы достоинъ связи съ нимъ.
Я былъ тронутъ за гордую женщину, хотя ея смущеніе, повидимому, болъе проистекало изъ самолюбія, нежели изъ настоящей грусти. И, можетъ быть, высшее достоинство лорда Кастльтонъ, въ ея глазахъ, заключалось въ томъ, что онъ долженъ былъ послужить вліянію ея мужа и ея личному честолюбію. Молча наклонилъ я голову и задумался о Фанни. А она, жалѣла-ли о потерянномъ величіи или грустила объ утраченномъ любовникѣ?
Спустя мгновеніе, я сказалъ нерѣшительно:
— Не знаю, до какой степени мнѣ дано право горевать съ вами, леди Эллиноръ, но, вѣрьте, не много вещей такъ непріятно поразили меня, какъ смерть, на которую вы намекаете. Надѣюсь, что здоровье миссъ Тривеніонъ не очень пострадало. Не увижу я ея до моего отъѣзда изъ Англіи?
Леди Эллиноръ уставила на меня вопросительно свои чудные глаза и, вѣроятно оставшись довольною испытаніемъ, потому-что протянула мнѣ руку съ нѣжной искренностью, сказала:
— Еслибъ у меня былъ сынъ, первымъ желаніемъ моимъ было-бы, чтобы вы женились на моей дочери.
Я вздрогнулъ, румянецъ выбѣжалъ на мои щеки, потомъ я сдѣлался блѣденъ какъ смерть. Я съ упрекомъ взглянулъ на леди Эллиноръ и слово «безжалостная!» замерло на моихъ устахъ.
— Да — продолжала леди Эллиноръ грустно — это была моя мысль и мое сожалѣніе, когда я увидѣла васъ впервые. Но, при настоящихъ обстоятельствахъ, не считайте меня черезъ-чуръ суетною и безчувственною, если я напомню вамъ Французскую поговорку: noblesse oblige. Слушайте, мой юный другъ: мы, можетъ-быть, никогда не встрѣтимся опять, и я бы не хотѣла, чтобъ сынъ вашего отца дурно думалъ обо мнѣ, при всѣхъ моихъ слабостяхъ. Съ ранняго дѣтства я была честолюбива, не такъ какъ обыкновенно женщины, на богатство и знатность, а какъ благородные мужчины, на власть и славу. Женщина можетъ удовлетворить такое честолюбіе только — если осуществитъ его въ другомъ. Не богатство, не знатность влекла меня къ Алберту Тривеніонъ, а его натура, которая умѣетъ обойдтись безъ богатства и распоряжаться знатнымъ. И можетъ-быть (продолжала она слегка-дрожавшимъ голосомъ) и встрѣтила я въ моей молодости человѣка, прежде нежели знала Тривеніона (она замолчала и продолжала скорѣе), которому, чтобы осуществить мои идеалъ, недоставало только честолюбія. Можетъ быть, что, выходя за мужъ, — говорили, по любви — я меньше любила сердцемъ, нежели всѣмъ умомъ. Теперь я могу сказать это, теперь, когда каждый ударъ этого пульса для того, съ кѣмъ я мечтала, предполагала, надѣялась, съ кѣмъ росла я за одно, съ кѣмъ я дѣлила борьбу, а теперь дѣлю торжество, осуществляя такимъ образомъ видѣніе моей юности!
Опять заблистали яркимъ свѣтомъ очи этой дщери большаго свѣта, превосходнаго типа этого нравственнаго противорѣчія — честолюбивой женщины.
— Не умѣю сказать вамъ — продолжала леди Эллиноръ спокойнѣе — какъ я обрадовалась, когда вы поселились-было у насъ. Отецъ вашъ, быть-можетъ, говорилъ вамъ обо мнѣ и о нашемъ первомъ знакомствѣ?
Леди Эллиноръ вдругъ остановилась и опять посмотрѣла, на меня. Я молчалъ.
— Можетъ-быть онъ и обвинялъ меня? — прибавила она, опять краснѣя.
— Никогда, леди Эллиноръ.
— Онъ имѣлъ право на это, хотя и сомнѣваюсь я, что обвинилъ-бы меня за дѣло. Однакоже нѣтъ; онъ никогда не могъ оскорбить меня такъ, какъ, давно уже, оскорбилъ м. де-Какстонъ въ письмѣ, котораго горечь обезоруживала всякій гнѣвъ, гдѣ упрекалъ меня, что я кокетничала съ Остиномъ, съ нимъ даже! Онъ, по-крайней-мѣрѣ, не имѣлъ права упрекать меня, — продолжала леди Эллиноръ горячѣе и презрительно приподнявъ свою губу, — потому-что, если я и питала сочувствіе къ его необузданной жаждѣ романической славы, это было въ той надеждѣ, что избытокъ жизненности одного брата возбудитъ другаго къ честолюбію, которое сдѣлало-бы пользу его уму и подстрекнуло энергію. Но это теперь все старыя сказки о глупостяхъ и иллюзіяхъ; я скажу только то, что, всякій разъ, когда я думаю о вашемъ отцѣ и даже о дядѣ, я чувствую, что моя совѣсть напоминаетъ мнѣ о долгѣ, который мнѣ хочется заплатить, если не имъ, такъ ихъ дѣтямъ. По этому, съ первой минуты, какъ я увидѣла васъ, повѣрьте мнѣ, ваши интересы, ваша карьера сейчасъ вошли въ число моихъ заботъ. Но я ошиблась, увидѣвъ ваше прилежаніе къ предметамъ серьёзнымъ и вашъ свѣжій и не по лѣтамъ дѣльный умъ; и, вся погруженная въ планы и соображенія, далеко превышающія обыкновенный кругъ домашнихъ занятій женщины, я ни разу не подумала, когда вы поселились у насъ, объ опасности для васъ или Фанни. Вамъ больно, простите меня; надо-же мнѣ оправдаться. Повторяю, что если-бъ у насъ былъ сынъ, который могъ-бы наслѣдовать наше имя и нести бремя, которое свѣтъ возлагаетъ на родившихся для вліянія на судьбы другихъ людей, нѣтъ человѣка, которому-бы и Тривеніонъ и я съ такой охотою ввѣрили счастье дочери, какъ вамъ. Но дочь моя единственная представительница женской линіи и имени отца: одно ея счастье нельзя мнѣ класть на вѣсы, а и ея долгъ, долгъ ея рожденію, карьерѣ благороднѣйшаго изъ патріотовъ Англіи, долгъ ея — говорю безъ преувеличенія — къ странѣ, которой посвящена вся эта карьера!
— Довольно, леди Эллиноръ, довольно: я васъ понимаю. У меня нѣтъ надежды, никогда не было надежды; это было безуміе, оно прошло. И только, какъ другъ, спрашиваю я опять, можно-ли мнь видѣть миссъ Тривеніонъ при васъ, прежде…. прежде нежели отправлюсь я въ эту долгую, добровольную ссылку, для того чтобы — почемъ знать? — оставить прахъ мои въ чужой землѣ! Да посмотрите мнѣ въ лицо: вамъ нечего бояться за мою рѣшимость, за мою искренность, за мою честь. Но въ послѣдній разъ, леди Эллиноръ, въ послѣдній! Ужели просьбы мои напрасны?
Леди Эллиноръ была, видимо, неимовѣрно-тронута. Я стоялъ какъ-бы сбираясь упасть на колѣни. Отеревъ свои слезы одной рукой, она нѣжно положила другую мнѣ на голову и тихо произнесла:
— Умоляю васъ не просить меня; умоляю васъ не видѣться съ моей дочерью. Вы доказали, что вы не эгоистъ; докончите побѣду надъ собой. Что сдѣлаетъ такое свиданье, какъ-бы вы ни были осторожны, какъ не взволнуетъ мою дочь, возмутитъ ея миръ….
— Не говорите этого: она не раздѣляла моихъ чувствъ.
— Если-бъ и было противное, можетъ-ли въ этомъ сознаться ея мать? Когда вы вернетесь, всѣ эти сны будутъ забыты; тогда мы можемъ встрѣтиться по старому, я буду вашей второю матерью, и опять ваша карьера будетъ моей заботой; но не думайте, что мы дадимъ вамъ прожить въ этой ссылкѣ столько, сколько вы, по видимому, располагаете. Нѣтъ, нѣтъ: это путешествіе, экскурсія, отнюдь не поѣздка за состояніемъ. Ваше состояніе, ваше счастье — предоставьте ихъ намъ, когда вы вернетесь!
— Такъ я не увижу ея больше! — прошепталъ я, всталъ и молча пошелъ къ окну, чтобъ закрыть лицо. Большія борьбы жизни ограничены мгновеніями. На то, чтобы склонить голову на грудь, чтобы прижать руку къ брови, мы издерживаемъ едва секунду изъ дарованнаго намъ писаніемъ семидесятилѣтія, но какой переворотъ подъ-часъ совершается внутри насъ, покуда эта маленькая песчинка неслышно падаетъ въ клепсидръ.
Твердою стопою возвратился я къ леди Эллиноръ и спокойно сказалъ:
— Разсудокъ говоритъ мнѣ, что вы правы, и я покоряюсь, простите меня! и не считайте меня неблагодарнымъ и чрезмѣрно-гордымъ, если я прибавлю, что вамъ надо оставить мнѣ ту цѣль въ жизни, которая утѣшаетъ меня и поощряетъ во всѣхъ случаяхъ.
— Что такое? — спросила леди Эллиноръ нерѣшительно.
— Независимость для меня самого и достатокъ для тѣхъ, кому жизнь еще сладка. Вотъ моя двойная цѣль, а средства достигнуть ее должны быть мое собственное сердце и мои собственныя руки. Прошу васъ передать вашему супругу мою признательность и принять мои горячія молитвы за васъ и за нее, кого я не хочу называть. Прощайте, леди Эллиноръ.
— Нѣтъ, не оставляйте меня такъ скоро. Мнѣ нужно обо многомъ поговорить съ вами, разспросить васъ. Скажите, какъ вашъ батюшка переноситъ свои потери? скажите, есть-ли надежда, что онъ позволитъ намъ сдѣлать что-нибудь для него? При настоящемъ вліяніи Тривеніона, въ его распоряженіи много мѣстъ, которыя пришлись-бы по вкусу прихотливой лѣни ученаго. Будьте откровенны?
Я не могъ противостоять такому участію, опять сѣлъ и, какъ умѣлъ спокойнѣе, отвѣчалъ на вопросы леди Эллиноръ и старался убѣдить ее, что отецъ мой чувствуетъ свои потери лишь на столько, на сколько онѣ касаются меня, и что не въ силахъ Тривеніона вырвать его изъ его уединенія или вознаградить его чѣмъ-нибудь за перемѣну въ его привычкахъ. — За тѣмъ, послѣ моихъ родителей, леди Эллиноръ спросила о Роландѣ, и, узнавъ, что онъ пріѣхалъ въ городъ со мной, изъявила непремѣнное желаніе видѣть его. Я сказалъ, что передамъ ему ея желаніе, а она задумчиво спросила:
— У него есть сынъ, кажется, и я слышала, что между ними была какая-то размолвка.
— Кто могъ вамъ сказать это? — спросилъ я удивленный, зная, какъ тщательно дядя скрывалъ тайны своихъ семейныхъ непріятностей.
— Я слышала отъ кого-то, кто зналъ капитана Роланда, забыла я, когда и гдѣ, но дѣло не въ томъ.
— У Роланда нѣтъ сына.
— Какъ?
— Его сынъ умеръ.
— Какъ эта потеря должна была огорчить его!
Я не отвѣчалъ.
— Но вѣрно-ли, что его сынъ умеръ? Какая бы радость, еслибъ это была ошибка, еслибъ сынъ его оказался живъ!
— У дяди твердый характеръ и онъ смирился; но, простите мое любопытство, слышали вы что-нибудь объ этомъ сынѣ?
— Я? что мнѣ слышать? Но мнѣ бы хотѣлось послушать отъ вашего дяди все, что согласился-бы онъ повѣрить мнѣ о своемъ горѣ, и есть-ли какая-нибудь надежда на то, что….
— На что?
— На то, что сынъ его живъ.
— Не думаю — сказалъ я — и сомнѣваюсь, чтобы вы могли узнать что-нибудь отъ дяди. А въ вашихъ словахъ есть что-то двусмысленное, что заставляетъ меня подозрѣвать, что вы знаете болѣе, нежели хотите сказать.
— Дипломатъ! — сказала леди Эллиноръ, полу-улыбаясь; потомъ, придавъ своему лицу строгое и серьёзное выраженіе, она прибавила: — страшно подумать, что отецъ можетъ ненавидѣть своего сына!
— Ненавидѣть? Роландъ ненавидѣлъ своего сына! Что это за клевета?
— Такъ это неправда? Удостовѣрьте меня въ этомъ: я буду такъ счастлива, если узнаю, что меня обманули.
— Могу увѣрить васъ въ этомъ, но болѣе ничего сказать не могу, потому-что больше ничего не знаю: если когда-нибудь отецъ сосредоточивалъ на сынѣ боязнь, надежду, радость, горе, все отражающееся на отцовскомъ сердцѣ, отъ тѣней на жизни сына, такимъ отцомъ былъ Роландъ, покуда былъ живъ его сынъ.
— Я не могу не вѣрить вамъ! — воскликнула леди Эллиноръ тономъ удивленія. — Я непремѣнно хочу видѣть вашего дядю.
— Я употреблю всѣ силы на то, чтобъ онъ навѣстилъ васъ и узналъ отъ васъ то, что вы явно скрываете отъ меня.
Леди Эллиноръ отыгралась неопредѣленнымъ отвѣтомъ, и вслѣдъ за этимъ я покинулъ домъ, гдѣ я узналъ счастіе, которое приноситъ безуміе, и горе, которое даетъ мудрость.
Я всегда питалъ теплую и нѣжную сыновнюю привязанность къ леди Эллиноръ, независимо отъ ея родства съ Фанни и благодарности, которую порождало во мнѣ ея расположеніе, ибо есть привязанность, по природѣ своей чрезвычайно-своеобразная и иногда доходящая до высокой степени, которая происходитъ отъ соединенія двухъ чувствъ, не часто связанныхъ между собою, — сожалѣнія и удивленія. Не было возможности не дивиться рѣдкимъ дарованіямъ и высокимъ качествамъ леди Эллиноръ и не имѣть сожалѣнія при видѣ заботъ, безпокойствъ и горестей, мучившихъ женщину, которая, со всей своей чувствительностію, жила тяжелою жизнью мужчины.
Исповѣдь моего отца отчасти уменьшила степень моего уваженія къ леди Эллиноръ, оставивъ во мнѣ грустное убѣжденіе, что она издѣвалась и надъ глубоко-нѣжнымъ сердцемъ отца и надъ восторженнымъ сердцемъ Роланда. Разговоръ, произошедшій между нами, далъ мнѣ возможность судить о ней съ большей справедливостью, и увидѣть, что она дѣйствительно раздѣляла чувство, внушенное ею ученому, — но что честолюбіе перемогло любовь, и честолюбіе, если и неправильное и въ строгомъ смыслѣ не женское, во всякомъ случаѣ не площадное, не грязное. Изъ намековъ ея и пріемовъ я объяснялъ себѣ и то, почему Роландъ не понялъ ея видимаго предпочтенія къ нему: въ необузданной энергіи старшаго брата она видѣла только двигателя, которымъ надѣялась возбудить флегматическія способности младшаго. Въ странной кометѣ, горѣвшей передъ нею, она думала найдти и утвердить рычагъ, который привелъ-бы въ движеніе звѣзду. И не могъ я утаить мое уваженіе отъ женщины, которая, хотя вышла за мужъ не по любви, но едва связала свою натуру съ человѣкомъ ея достойнымъ, посвятила своему супругу всю жизнь, какъ-будто-бы онъ былъ предметомъ ея перваго романа и дѣвичьяго чувства. Не смотря на то, что ребенокъ шелъ у ней послѣ мужа и что смотрѣла она на судьбу его съ той точки, съ которой эта судьба могла сдѣлаться полезною будущему Тривеніона, нельзя было, однакожъ, признавъ ошибку супружескаго самоотверженія, не удивляться женщинѣ, хотя-бы и обвинивъ мать. Оставивъ эти размышленія, я, съ эгоизмомъ влюбленнаго, посреди грустныхъ мыслей о томъ, что больше не увижу Фанни, почувствовалъ радостный трепетъ. Ужели это было правда, какъ намекала леди Эллиноръ, что Фанни все была привязана къ воспоминанію обо мнѣ, которое, при краткомъ свиданіи, при послѣднемъ прощаньи, пробудилось-бы съ опасностію для ея душевнаго мира? Но слѣдовало-ли мнѣ ласкать такую мысль?
Что могла слышать она о Роландѣ и его сынѣ? Неужели потерянный сынъ былъ еще живъ? Задавая себѣ эти вопросы, я дошелъ до нашей квартиры и нашелъ капитана занятымъ разсматриваніемъ предметовъ, необходимыхъ для переселенца въ Австралію. Старый солдатъ стоялъ у окна, осматривая ручную пилу, топоръ и охотничій ножъ; когда я подошелъ къ нему, онъ, изъ подъ своихъ густыхъ бровей, посмотрѣлъ на меня съ сожалѣніемъ и сказалъ презрительно:
— Хороши оружія для сына джентельмена — Кусочикъ стали подъ видомъ меча стоитъ всѣхъ ихъ.
— Оружіе, которымъ покоряютъ судьбу, всегда благородно въ рукахъ честнаго человѣка, дядюшка!
— У него отвѣтъ на все — замѣтилъ капитанъ, улыбаясь и вынимая кошелекъ, чтобъ заплатить купцу.
Когда мы остались одни, я сказалъ ему:
— Дядюшка, вамъ надо повидаться съ леди Эллиноръ: она поручила мнѣ сказать вамъ это.
— Ба!
— Не хотите?
— Нѣтъ.
— Дядюшка, мнѣ кажется, она хочетъ сказать вамъ что-то насчетъ…. простите меня…. насчетъ….
— На счетъ Бланшь?
— Нѣтъ, насчетъ того, кого я никогда не видалъ.
Роландъ сдѣлался блѣденъ и, падая на кресло, пробормоталъ:
— Насчетъ его, насчетъ моего сына?
— Да; но я не думаю, чтобъ надо было ожидать отъ нея непріятнаго извѣстія. Дядюшка, вы увѣрены, что сынъ вашъ умеръ?
— Что? Какъ вы смѣете…. кто въ этомъ еще сомнѣвается? Умеръ…. умеръ для меня навсегда. Дитя, неужели бы вамъ хотѣлось, чтобъ онъ жилъ на срамъ этихъ сѣдыхъ волосъ?
— Сэръ, сэръ, простите меня; дядюшка, простите меня; но пожалуйста повидайтесь съ леди Эллиноръ, потому-что, повторяю вамъ, то, что она вамъ скажетъ, не поразитъ васъ непріятно.
— Не непріятно, и объ немъ?
Невозможно передать читателю отчаяніе, которымъ были полны эти слова.
— Можетъ-быть — сказалъ я послѣ долгаго молчанія, ибо я пришелъ въ ужасъ, — можетъ-быть, если онъ и умеръ, онъ передъ смертью раскаялся во всѣхъ своихъ оскорбленіяхъ вамъ.
— Раскаялся? ха-ха.
— Или, если онъ не умеръ….
— Молчите, молчите.
— Гдѣ жизнь…. тамъ надежда на раскаяніе.
— Видите-ли, племянникъ — сказалъ капитанъ, вставъ и скрестивъ руки на груди — я желалъ, чтобъ этого имени же произносили никогда. Я еще не проклялъ моего сына; но, еслибы онъ воротился къ жизни, проклятіе могло-бы упасть на него! Вы не знаете, какія мученія произвели во мнѣ ваши слова, и въ ту минуту, когда я открылъ мое сердце другому сыну и нашелъ этого сына въ васъ. Со всѣмъ уваженіемъ къ утраченному, у меня теперь только одна просьба, вы знаете эту просьбу оскорбленнаго сердца: чтобы никогда это имя не доходило до моего слуха!
Сказавъ эти слова, на которыя я не рѣшился отвѣчать, капитанъ принялся безпокойно ходить по комнатѣ, и вдругъ, какъ-будто-бы ему было мало мѣста здѣсь или душила его эта атмосфера, онъ схватилъ свою шляпу и выбѣжалъ на улицу. Оправившись отъ удивленія и смущенія, я бросился за нимъ, но онъ упросилъ меня предоставить его собственнымъ размышленіямъ, такимъ строгимъ и грустнымъ голосомъ, что я не могъ не повиноваться ему. Я зналъ уже во опыту, какъ нужно уединеніе, когда одолѣваетъ горе и волнуется мысль.
Часы бѣжали, а капитанъ не возвращался домой. Я началъ безпокоиться и собрался отыскивать его, хотя и не зналъ, куда направить путь. Однакоже, мнѣ казалось вѣроятнымъ, что онъ не съумѣлъ противустоять желанію извѣстить леди Эллиноръ, почему я и пошелъ сначала въ Сенъ-Джемсъ скверъ. Предположенія мои оказались основательными: капитанъ былъ у нея два часа передо мной. Сама леди Эллиноръ выѣхала вскорѣ послѣ него. Покуда привратникъ объяснялъ мнѣ все это, у подъѣзда остановилась карета и соскочившій лакей подалъ ему записку и небольшую связку книгъ съ словами: «отъ маркиза де-Кастльтонъ.» При звукѣ этого имени, я обернулся и увидѣлъ въ каретѣ сэра Седлея Бьюдезертъ, выглядывавшаго изъ окошка съ выраженіемъ какой-то тоски и отчаянія, чрезвычайно ему несвойственнымъ, развѣ при видѣ сѣдаго волоса или въ случаѣ зубной боли, когда они напоминали ему, что ему давно уже не двадцать-пять лѣтъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ немъ была такая пезсмѣна, что я воскликнулъ: «неужели это сэръ Седлей Бьюдезертъ?» Лакей посмотрѣлъ на меня и, Приложивъ руку къ шляпѣ, сказалъ съ снисходительной улыбкой:
— Да, сэръ: теперь маркизъ де-Кастльтонъ.
Тогда, впервые послѣ смерти молодаго лорда, я вспомнилъ о выраженіяхъ благодарности сэра Седлея къ леди Кастльтонъ и водамъ Эмса за спасеніе его отъ «этого несноснаго маркизатства.» Старый пріятель мой, покуда замѣтивъ меня, воскликнулъ:
— Мистеръ Какстонъ! Какъ я радъ васъ видѣть. Отворите дверцу, Томасъ: садитесь, садитесь.
Я повиновался, и новый лордъ Кастльтонъ далъ мнѣ мѣсто возлѣ себя.
— Спѣшите вы куда-нибудь? — спросилъ онъ: — еслиже нѣтъ, посвятите мнѣ полчаса, покуда мы доѣдемъ до Сити.
Такъ какъ я не зналъ, по какому направленію предпочтительно продолжать мои поиски и счелъ за лучшее воротиться домой, чтобъ узнать не бывалъ-ли капитанъ, я отвѣчалъ, что буду очень счастливъ сопровождать лорда, хотя — прибавилъ я съ улыбкой — Сити странно звучитъ въ устахъ сэра Седлея, виноватъ, лорда….
— Не говорите такихъ вещей и дайте мнѣ слышать этотъ счастливый звукъ: сэръ Седлей Бьюдезертъ. Затворите дверцу, Томасъ. Гресчорчъ-стритъ, къ мм. Фэджъ и Фиджетъ!
Карета покатилась.
— Со мной случилось большое горе! — сказалъ маркизъ — и никто не пожалѣетъ меня.
— Однако всякій, кто и не былъ знакомъ съ покойнымъ лордомъ, вѣроятно былъ пораженъ смертью такого молодаго человѣка, столько обѣщавшаго….
— Во всѣхъ отношеніяхъ столько способнаго нести бремя славнаго имени Кастльтоновъ и ихъ состоянія; и все-таки это убило его. Да, еслибъ онъ былъ простой джентельменъ или еслибъ не было у него такого щепетильнаго желанія исполнить всѣ свои обязанности, онъ жилъ бы до старости. Я теперь знаю кое-что объ этомъ. О, еслибъ вы видѣли этѣ груды писемъ на моемъ столѣ! Я положительно боюсь почты. Всѣ эти колоссальныя улучшенія и владѣніи, которыя предпринялъ онъ, бѣдный, теперь надо кончать мнѣ. Зачѣмъ, вы думаете, несетъ меня къ Фэджу и Фиджету? Сэръ, они агенты по угольной копи, которую открылъ покойный двоюродный братъ въ Дёргэмѣ, чтобъ измучить мою жизнь лишними 50 т. ф. с. въ годъ! Куда я дѣну деньги? Куда я ихъ дѣну? У меня теперь есть управляющій, холодная голова, который увѣряетъ, что милостыня самое страшное преступленіе знатнаго человѣка, что она деморализируетъ бѣднаго. Потомъ, отъ того, что съ полдюжины фермеровъ прислали мнѣ прошеніе о томъ, что съ нихъ берутъ слишкомъ-большую аренду, а я отвѣчалъ имъ что ее облегчатъ, поднялся такой гвалтъ! вы бы подумали, что земля сошлась съ небомъ. И закричали: «если человѣкъ въ положеньи лорда Кастльтонъ подастъ примѣръ спустить цѣну съ земли, что будетъ дѣлать бѣднымъ сквейрамъ? а если они и останутся при прежнемъ, не несправедливо-ли подвергать ихъ нареканіямъ, названіямъ въ родѣ жадныхъ землевладѣльцевъ, вампировъ, кровопійцъ? Ясно, что, если лордъ Кастльтонъ спуститъ цѣны на землю (онѣ и безъ того невысоки), онъ нанесетъ смертельный ударъ своимъ сосѣдямъ, выгодамъ тѣхъ, кто ему послѣдуетъ, — характеру тѣхъ, кто не послѣдуетъ.» Нельзя сказать, какъ трудно дѣлать добро, хотя-бы Фортуна дала человѣку сто тысячъ ф. въ годъ и сказала: «дѣлай съ этимъ добро!» Седлей Бьюдезертъ могъ дѣлать какъ хотѣлъ, и все, что бы онъ ни сдѣлалъ, сваливалось на то, что «пустой-де малый, вѣтреная голова.» Но еслибъ лордъ Кастльтонъ вздумалъ поступать сообразно съ своимъ побужденіемъ, его бы сочли за Катилину, покусившагося на миръ и счастье цѣлой націи!
Онъ остановился и тяжело вздохнулъ; потомъ, оборотившись съ мыслями на другой путь, продолжалъ:
— Ахъ, еслибы вы только увидѣли этотъ огромный домъ, въ которомъ мнѣ придется жить, зарытому въ высокихъ мертвыхъ стѣнахъ, вмѣсто моихъ чудныхъ комнатъ, съ окнами на паркъ; а балы, которыхъ отъ меня ожидаютъ, а парламентскіе интерессы, которые я долженъ соблюдать, а предложеніе принять на себя обязанности лорда-каммергера или лорда-гофмейстера! О, Пизистратъ, счастливы вы: вамъ нѣтъ и двадцати одного года и нѣть у васъ 200 т. ф. стерл. дохода!
Бѣдный маркизъ продолжать сѣтовать на свое несчастіе и наконецъ воскликнулъ съ тономъ еще горшаго отчаянія:
— И всѣ говорятъ, что мнѣ непремѣнно надо жениться, что не долженъ погаснуть родъ Кастльтоновъ. И Бьюдезерты, сколько знаю я, старая фамилія, не хуже Кастльтоновъ, но Великобританія ничего бы не потеряла, еслибъ они исчезли въ могилѣ Капулетовъ. Но чтобы вымерло перство Кастльтоновъ — это мысль о преступленіи и ужасѣ, на которую фалангой возстаютъ всѣ матери Англіи! Такимъ образомъ, вмѣсто того чтобы вымещать грѣхи праотцевъ на сыновьяхъ, отецъ долженъ быть принесенъ въ жертву третьему и четвертому поколѣніямъ.
Не смотря на мое невеселое расположеніе, я не могъ удержаться отъ смѣха; мой спутникъ обратилъ на меня взглядъ, исполненный упрека.
— По-крайней-мѣрѣ — сказалъ я — лордъ Кастльтонъ имѣетъ одно утѣшеніе въ горести: если ему надо жениться, онъ можетъ выбрать, что ему угодно.
— Это-то именно могъ Седлей Бьюдезертъ, а лордъ Кастльтонъ не можетъ — сказалъ маркизъ важно. — Положеніе сэра Седлея Бьюдезертъ было прекрасное и завидное: ему можно было жениться на дочери пастора или герцога, — тѣшить свои очи или травить свое сердце, какъ ему вздумается. А лордъ Кастльтонъ долженъ жениться не для того, чтобы имѣть жену, а маркизу, жениться на женщинѣ, которая за него несла-бы бремя его положенія, взяла-бы изъ его рукъ тяжесть блеска, и дала-бы ему спрятаться въ уголъ, для того чтобы помечтать, что онъ опять Сэдлей Бьюдезертъ! Да, этого не миновать: послѣдняя жертва совершится у алтаря. Но бросимте мои жалобы. Тривеніонъ увѣдомляетъ меня, что вы отправляетесь въ Австралію; правда это?
— Правда, и совершенно.
— Говорятъ тамъ неурожай на дамъ.
— Тъмъ лучше; я буду трудиться настойчивѣе.
— И то сказать! Видѣли вы леди Эллиноръ?
— Да, сегодня утромъ,
— Бѣдная женщина, ужасный ударъ для нея: мы старались утѣшить другъ друга. Фанни, вы знаете, въ Сёрреѣ, у леди Кастльтонъ, въ Окстонѣ; бѣдная леди такъ ее любитъ, и никто не умѣетъ утѣшить ее такъ, какъ Фанни.
— Я не зналъ, что миссъ Тривеніонъ нѣтъ въ городѣ.
— Всего на нѣсколько дней; послѣ онѣ съ леди Эллиноръ поѣдутъ на сѣверъ, къ Тривеніону: вы знаете, онъ у лорда Н.; они совѣтуются о…. но увы! они теперь и со мной говорятъ объ этѣхъ вещахъ; стало быть это тайна не моя. У меня Богъ знаетъ сколько голосовъ! Бѣдный я! честное слово, будь леди Эллиноръ вдова, я бы непремѣнно ударилъ за ней: удивительно-способная женщина, ни что ей не надоѣстъ (маркизъ зѣвнулъ; сэръ Седлей Бьюдезертъ никогда не зѣвалъ). Тривеніонъ хлопочетъ о своемъ шотландскомъ секретарѣ и намѣренъ достать мѣсто въ Foreign office этому Гауеру, котораго, сказать между нами, я не люблю. Но онъ околдовалъ Тривеніона!
— Что за человѣкъ этотъ м. Гауеръ? Помнится, вы говорили, онъ съ способностями и хорошей наружности.
— Это правда, но это не способность юности: онъ сухъ и саркастиченъ, какъ будто-бы его пятьдесятъ разъ обманули и сто разъ одурачили! А наружность его не то рекомендательное письмо, которымъ обыкновенно называютъ пріятное лицо. Въ цѣломъ его выраженія и пріемовъ есть что-то очень похожее на любимую борзую лорда Гертфордъ, когда входитъ въ комнату незнакомый. Она, эта гончая, славная собака, конечно: и красивая, и благовоспитанная, и удивительно-ручная; но стоитъ вамъ взглянуть на углы ея глазъ, и вы сознаетесь, что только привычка къ гостиной подавляетъ природное стремленіе схватить васъ за горло вмѣсто того, чтобы подать вамъ лапу. Но все-же у м. Гауера чрезвычайно-замѣчательная голова: что-то мавританское или испанское, точно картина Мурилло. Я на половину подозрѣваю, что онъ менѣе Гауеръ, нежели цыганъ.
— Что вы говорите? — воскликнулъ я, слушая это описаніе съ напряженнымъ вниманіемъ. У него должно быть лицо очень темное, высокій узкій лобъ, черты слегка орлиныя, но очень нѣжныя, и зубы такіе блестящіе, что все его лицо точно освѣщается во время улыбки, хотя улыбается одна губа, а не глазъ.
— Вотъ-вотъ именно какъ вы говорите; такъ вы сталобыть его видѣли?
— Не знаю навѣрное; вы говорите, что его имя Гауеръ?
— Онъ говоритъ, его его имя Гауеръ, — отвѣчалъ лордъ Кастльтонъ, нюхая табакъ своего изобрѣтенія.
— А гдѣ онъ теперь? съ м. Тривеніонъ?
— Да, я думаю. Но вотъ и Фэджь и Фиджетъ. Moжетъ-быть, — прибавилъ лордъ Кастльтонъ съ лучемъ надежды въ голубыхъ глазахъ, — можетъ-быть, ихъ нѣтъ дома.
Увы! то была «обманчивая надежда», какъ выражаются поэты XIX столѣтія. Господа Яэджъ и Фиджетъ всегда были дома для такихъ кліентовъ, какъ маркизъ Кастльтонъ: съ глубокимъ вздохомъ и измѣнившимся выраженіемъ лица, жертва Фортуны тихо спустилась по ступенькамъ подножки.
— Я не могу просить васъ ждать меня, — сказалъ онъ, — одинъ Богъ знаетъ, сколько времени меня тутъ продержатъ! Возьмите карету, куда хотите, и пришлите мнѣ ее сюда.
— Благодарю васъ, любезный лордъ; мнѣ хочется походить. Но вы позволите мнѣ явиться къ вамъ передъ моимъ отъѣздомъ?
— Не позволяю, а требую; я покуда на старомъ мѣстѣ, подъ предлогомъ, — прибавилъ онъ, значительно подмигнувъ, — что отель Кастльтоновъ нужно покрасить.
— Такъ завтра, въ двѣнадцать?
— Завтра въ двѣнадцать. Увы! въ это время долженъ явиться м. Скрю, управляющій моей лондонской собственности… два сквера, семь улицъ и одинъ переулокъ!
— Можетъ-быть, вамъ будетъ удобнѣе въ два?
— Въ два! тутъ будетъ м. Плозибль, одинъ изъ партизановъ Кастльтоновъ, который настаиваетъ на томъ, чтобы объяснить мнѣ, почему его совѣсть не позволяетъ ему подать голосъ за Тривеніона.
— Въ три?
— Въ три мнѣ надо видѣться съ секретаремъ казначейства, который обѣщался успокоить совѣсть м. Плозибля. Да приходите обѣдать; увидите душеприкащиковъ.
— Нѣтъ, сэръ Сэдлей…. т. е. любезный лордъ; я лучше попробую зайти къ вамъ послѣ обѣда.
— И прекрасно; мои гости не занимательны. Что за твердая походка у этого плутишки! Да, двадцать, всего какихъ-нибудь двадцать лѣтъ, и ни одного акра на шеѣ!
Сказавъ это, маркизъ грустно покачалъ головой и исчезъ неслышно въ рѣзной двери, за которою гг. Фэджъ и Фиджетъ ждали несчастнаго смертнаго съ отчетами по большой угольной копи Кастльтоновъ.
На обратномъ пути къ дому я рѣшился заглянуть въ скромную таверну, гдѣ мы съ капитаномъ обыкновенно обѣдывали. Былъ почти часъ обѣда, и онъ могъ ждать меня тамъ. Едва подошелъ я къ крыльцу таверны, наемная карета прогремѣла по мостовой, и остановилась передъ гостинницей, болѣе благовидной той, которую посѣщали мы, и нѣсколькими дверями далѣе нашей. Когда карета остановилась, взоръ мой былъ пораженъ ливреею Тривеніоновъ, чрезвычайно оригинальною. Думая, что я ошибаюсь, я подошелъ ближе къ тому, на комъ была эта ливрея. Этотъ человѣкъ только что сошелъ съ имперіала и, расплачиваясь съ кучеромъ, отдавалъ приказанія слугѣ, вышедшему изъ гостинницы: «портера съ элемъ пополамъ, да живѣе!» Звукъ голоса показался мнѣ знакомъ, и когда этотъ человѣкъ поднялъ голову, я узналъ черты м. Пикока. Да, это былъ онъ, безъ всякаго сомнѣнія. Бакенбарды были сбриты, но остались слѣды пудры на волосахъ или парикѣ; и на этомъ почтенномъ персонажѣ, котораго я въ послѣдній разъ видѣлъ въ блестящемъ костюмѣ была ливрея Тривеніоновъ съ гербовыми пуговицами и всѣмъ прочимъ. Но это былъ Пикокъ: Пикокъ, переодѣтый, а все-таки Пикокъ. Прежде нежели опомнился я отъ удивленія, изъ кабріолета, по видимому, ожидавшаго пріѣзда кареты, выскочила женщина, и бросилась къ м. Пикоку, съ словами, которые выговаривала съ нетерпѣніемъ, свойственнымъ прекрасному полу:
— Какъ вы поздно! Я ужь хотѣла ѣхать: мнѣ надо быть въ Окстонѣ къ ночи.
Окстонъ! миссъ Тривеніонъ въ Окстонѣ! Я стоялъ позади этой четы и слушалъ и сердцемъ и ухомъ.
— Да будете, моя душа, будете; войдите-же, хотите?
— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ всего осталось десять минутъ ждать кареты. Есть у васъ письмо ко мнѣ отъ м. Гауера? какъ-же мнѣ быть увѣренной, если я не увижу его руки.
— Тише, — сказалъ м. Пикокъ, понижая голосъ до того, что я только поймалъ слова: — не называйте именъ — письма — ба — я вамъ скажу. Онъ отвелъ ее въ сторону и нѣсколько минутъ шептался съ ней. Я подсмотрѣлъ лицо женщины, обращенное къ ея собесѣднику: оно показывало быструю понятливость. Она нѣсколько разъ кивала головой въ знакъ нетерпѣливаго согласія на то, что онъ ей говорилъ; пожавъ ему руку, она побѣжала къ кабріолету; потомъ, какъ-будто мелькнула ей новая мысль, она воротилась и сказала:
— А если миледи не поѣдетъ, если будетъ перемѣна въ планѣ?
— Не будетъ перемѣны, будьте покойны; положительно завтра, не очень рано, понимаете?
— Хорошо, хорошо; прощайте.
Женщина, которая была одѣта съ опрятностью, свойственною горничной богатаго дома, въ черномъ платьѣ съ длиннымъ капишономъ изъ той особенной матеріи, которую, какъ-бы нарочно, дѣлаютъ для барынь-горничныхъ, такой же шляпѣ съ красными и черными лентами, — съ прежней поспѣшностью бросилась въ кабріолетъ, который, спустя мгновеніе, умчалъ ее съ неимовѣрной быстротой.
Что все это значило? Въ это время слуга принесъ м. Пикоку его напитокъ. Онъ мигомъ отправилъ его по назначенію и пошелъ къ ближайшему мѣсту, гдѣ стояли кабріолеты. Я послѣдовалъ за нимъ; и, въ ту самую минуту, когда онъ помѣстился въ одинъ изъ кабріолетовъ, подъѣхавшихъ къ нему на встрѣчу, я вскочилъ на подножку и сѣлъ возлѣ него.
— Теперь, м. Пикокъ, — началъ я, — вы скажите мнѣ, почему вы носите эту ливрею, или я прикажу кабмену везти насъ къ леди Эллиноръ Тривеніонъ и спрошу объ этомъ у ней.
— Что за чортъ! А! вы тотъ джентельменъ, что приходилъ ко мнѣ на сцену; помню.
— Куда прикажете, сэръ? — спросилъ кабменъ.
— Къ…. къ Лондонскому мосту, — сказалъ м. Пикокъ.
— Вижу по вашему лицу, что вы собираетесь солгать; совѣтую вамъ говорить правду.
— Не знаю, какая вамъ нужда спрашивать меня, — сказалъ м. Пикокъ, недовольный, и, посмотрѣвъ на свои сжатые кулаки, оглянулъ меня съ многозначительнымъ выраженіемъ гнѣва, который я прервалъ словами:
— Смѣетесь вы надъ домомъ, что-ли? какъ говоритъ Лебедь; приказать развѣ кучеру ѣхать въ Сентъ-Джемсъ-скверъ?
— A! вы знаете мою слабую струну, сэръ: всякій, кто можетъ цитировить Билля, добраго Билля, сдѣлаетъ изъ меня что хочетъ — возразилъ м. Пикокъ, смягчаясь и разжавъ кулаки. — Но когда человѣкъ падаетъ въ жизни и, имѣвъ прежде слугъ, принужденъ самъ сдѣлаться слугою,
«Не стану я стыдиться
Вамъ разсказать, кто я»….
— Говоритъ Лебедь, но Лебедь говоритъ: «кто я быль.» Но довольно шутить, м. Пикокъ: кто помѣстилъ васъ къ м. Тривеніонъ?
М. Пикокъ на минуту опустилъ глаза; потомъ, уставивъ ихъ за меня, сказалъ:
— Пожалуй, я скажу вамъ: вы спрашивали меня, когда мы встрѣтились въ послѣдній разъ, о молодомъ джентельменѣ, мистерѣ…. мистерѣ…. Вивіенѣ.
Пизистратъ. Дальше.
Пикокъ. Я знаю, вы не желаете ему вреда. Кромѣ этого «онъ обладаетъ удивительнымъ искусствомъ» и рано или поздно, помните мои слова, или вѣрнѣе слова моего друга Билля:
«Онъ какъ колоссъ чрезъ этотъ тѣсный міръ
Перешагнетъ.»
Именно перешагнетъ, и какъ колоссъ,
«А мы пигмеи….»
Пизистратъ (съ угрозой). Продолжайте вашъ разсказъ.
Пикокъ (съ досадой). Продолжаю. Вы меня сбиваете; что бишь я сказалъ? Да; меня только что разсчитали: въ карманѣ не было ни одного пени; и еслибъ вы видѣли мой сертукъ! а все-таки онъ былъ лучше штановъ! Такъ это было на Оксфордъ-стритъ…. нѣтъ въ Стрендѣ, близь Лаутсера
«Свѣтило солнце, гордый день
Сіялъ надъ радостью вселенной.»
Пизистратъ (опуская стекло). На Сентъ-Джемсъ-скверъ.
Пикокъ. Нѣтъ, нѣтъ, къ Лондонскому мосту «Года родятъ привычку въ человѣкѣ!» Продолжаю, честное слово. И-такъ, я встрѣтилъ м. Вивіена, и, такъ какъ онъ зналъ меня въ мои счастливѣйшіе дни, и у него доброе сердце, онъ сказалъ:
«Гораціо, иль я себя не помню.»
Пизистратъ берется за снурокъ.
Пикокъ (поправляясь). То есть, Джонсонъ, другъ сердечный.
Пизистратъ. Джонсонъ! Такъ васъ зовутъ не Пикокъ?
Пикокъ. Джонсонъ и Пикокъ, и то и другое (съ достоинствомъ). Если вы знаете свѣтъ, какъ я его знаю, сэръ, вы должны знать, что трудно пробиться въ немъ безъ лишней перемѣны именъ въ чемоданѣ. «Джонсонъ, сказалъ онъ, другъ сердечный», и вынулъ кошелекъ. Сэръ, отвѣчалъ я, лишь-бы только «уволенный отъ публичной должности» я нашелъ, что дѣлать, когда весь выйдетъ этотъ презрѣнный металлъ. Въ Лондонѣ каждый камень поученье, конечно, но не на все-же оно годится, — замѣчаніе, которое я бы позволилъ себѣ сдѣлать Лебедю, еслибы онъ, увы! не былъ теперь безплотное созданіе видѣнія.
Пизистратъ. Берегитесь!
Пикокъ (поспѣшно). Итакъ, м. Вивіенъ сказалъ: «если вамъ не противно носить ливрею, покуда не найду я вамъ что-нибудь лучшее, такъ есть у меня для васъ мѣсто у Тривеніона.» Сэръ, я принялъ это предложенье, и вотъ почему я ношу эту ливрею.
Пизистратъ. Скажите-же пожалуйста, какое дѣло имѣли вы до этой женщины, которая, я полагаю, горничная мимсъ Тривеніонъ? Зачѣмъ явилась она изъ Окстона повидаться съ вами?
Я ожидалъ, что эти вопросы собьютъ м. Пикока, но если и дѣйствительно было въ нихъ что-нибудь сбивчивое, бывшій актеръ слишкомъ хорошо воспользовался своимъ ремесломъ и прекрасно нашелся. Онъ улыбнулся и, самодовольно поглаживая чрезвычайно-измятую манишку, отвѣчалъ: О, сэръ, фи!
«Изъ этой штучки
Малютка-Купидонъ сковалъ свою стрѣлу.»
Если вамъ нужно знать мои любовныя дѣла, эта молодая женщина, по-просту сказать, моя- душенька.
— Ваша душенька, — воскликнулъ я, удивительно успокоенный, и въ то-же время сознавая возможность этого предположенія. — Однако — прибавилъ я подозрительно — если это такъ, зачѣмъ-же ждетъ она письма отъ м. Гауера?
— Вы славно слышите, сэръ; но хотя она
…."вся и долгъ и послушаніе,
Терпѣніе, покорность, нетерпѣнье",
молодая женщина не хочетъ выходить за ливрейнаго лакея, этакая гордая тварь! ужасно гордая! а м. Гауеръ-то, вотъ видите, зная объ этомъ, вступился за меня, да и сказалъ ей, если позволите мнѣ пародировать Лебедя:
Чтобъ никогда она съ Джонсономъ
Не вѣдала тревогъ душевныхъ,
и что онъ мнѣ доставить мѣсто, настоящее мѣсто: полуумная дѣвка требовала этого обѣщанія на бумагѣ, какъ будто м. Гауеръ станетъ писать къ ней…. Теперь, сэръ — продолжалъ м. Пикокъ съ важной простотой — вы, конечно, имѣете полную свободу сказать моей госпожѣ все, что вамъ угодно; но я надѣюсь, что вы не захотите отнять у меня хлѣбъ изо рта за то, что я ношу ливрею и на столько безуменъ, что люблю служанку, я, сэръ, который могъ жениться на леди, игравшихъ первыя роли въ жизни…. на столичной сценѣ.
Нечего было возражать на этѣ объясненія: онѣ казались вѣроподобны; и, хотя я сначала подозрѣвалъ, что онъ прибѣгнулъ къ плутовству и цитатамъ для того, чтобы выиграть время на выдумки или отвлечь мое вниманіе отъ какого-нибудь скачка въ его разсказѣ, но къ концу, когда исторія сдѣлалась вѣроятною, я расположенъ былъ вѣрить, что шутовство лежитъ въ его характерѣ. Поэтому я только спросилъ:
— Откуда-же вы теперь?
— Отъ м. Тривеніона, изъ деревни, съ письмами къ леди Эллиноръ.
— А! такъ молодая женщина знала, что вы будете въ городъ?
— Какъ-же, сэръ: м. Тривеніонъ за нѣсколько дней сказалъ мнѣ, когда я поѣду.
— А что вы собирались дѣлать съ ней завтра, если не будетъ перемѣны въ планѣ?
Тутъ мнѣ показалось, что м. Пикокъ слегка и едва-замѣтно измѣнился въ лицѣ; однако онъ скоро отвѣчалъ:
— Завтра…. маленькое свиданье, если удастся намъ вырваться.
«Ухаживай за мной: въ такомъ расположеньи
Я, можетъ быть, и соглашусь»
опять Лебедь, сэръ.
— Гм! Такъ м. Гауеръ и м. Вивіенъ одно и то-же?
Пикокъ колебался.
— Это не моя тайна, сэръ: «я связанъ клятвою священной.» Вы на столько джентельменъ, что не захотите смотрѣть насквозь завѣсы неизвѣстности и спрашивать меня, носящаго эти плюшевые штаны и аксельбанты, про тайны тѣхъ, кому «посвящены мои услуги.»
Какъ человѣку за тридцать лѣтъ легко обмануть двадцатилѣтняго! Какое преимущество жизнь даетъ самому незатѣйливому уму! Я прикусилъ губу и замолчалъ.
М. Пикокъ продолжалъ:
— А если-бъ знали вы, какъ этотъ м. Вивіенъ, о которомъ вы спрашивали, любитъ васъ! Когда я ему какъ-то случайно сказалъ, что одинъ молодой джентельменъ приходилъ на сцену спросить меня объ немъ, онъ заставилъ меня описать васъ и потомъ сказалъ съ грустью: «если я когда-нибудь буду тѣмъ, чѣмъ надѣюсь быть, какъ счастливъ буду я пожать хоть разъ эту добрую руку!»" Это его слова, сэръ; честное слово!
«Я думаю, и нѣтъ и не было на свѣтѣ человѣка,
Который искреннѣй и ненавидѣлъ-бы и полюбилъ!»
И если м. Вивіенъ имѣетъ причины все еще скрываться, если участь его зависитъ отъ того, скроете или разболтаете-ли вы его тайну, я думаю, вы не тотъ человѣкъ, кого ему нужно бояться. Живъ не буду! «Хотѣлъ-бы я такъ быть увѣреннымъ въ хорошемъ обѣдѣ!» какъ чувствительно восклицаетъ Лебедь. Я готовъ поклясться, что это желаніе часто было на устахъ Лебедя въ его домашней жизни!
Сердце мое было тронуто не паѳосомъ столько профанированнаго Лебедя, а безприкрашеннымъ повтореніемъ Пикокомъ словъ Вивіена. Я отвернулся отъ моего спутника; кабріолетъ остановился у Лондонскаго моста.
Не о чѣмъ мнѣ еще было спрашивать и все-таки мучило меня какое-то безпокойное любопытство: не было-ли тутъ ревности? Вивіенъ такъ хорошъ и смѣлъ: онъ можетъ видѣть богатую наслѣдницу; леди Эллиноръ можетъ-быть не предполагаетъ тутъ опасности. Но я…. я все-таки былъ влюбленъ и…. ну не безумство-ли это?
— Пріятель — сказалъ я экс-актёру — я не желаю вреда ни м. Вивіену (если долженъ называть его такъ), ни подражающимъ ему въ разнообразіи именъ. Но скажу откровенно, что мнѣ не нравится видитъ васъ въ услугѣ у Тривеніона, и совѣтую вамъ оставить его какъ можно скорѣе. Покуда, не скажу ничего больше, я намѣренъ пообдумать хорошенько все, что вы мнѣ сказали.
Я пошелъ, а м. Пикокъ продолжалъ путь свой одинъ по Лондонскому мосту.
Среди всего, что терзало мое сердце или тревожило голову въ этотъ достопримѣчательный день, я получилъ, наконецъ, хоть одно пріятное впечатлѣніе, когда, воротившись домой, засталъ дядю:
Капитанъ положилъ на столѣ передъ собою большую Библію, которою ссудила это хозяйка. Онъ никогда не предпринималъ никакого путешествія безъ своей собственной Библіи, но та была напечатана мелкимъ шрифтомъ, а глаза капитана къ ночи стали измѣнять ему. Эта Библія была крупнаго шрифта; съ каждой стороны стояло по свѣчѣ; капитанъ, облокотившись на столъ, придерживалъ себѣ лобъ обѣими руками, какъ-будто-бы для того, чтобъ изгнать искушеніе и сосредоточить весь духъ свой на страницѣ.
Онъ сидѣлъ — изображеніе желѣзной воли: въ каждой чертѣ его лица была рѣшимость. «Не буду слушать моего сердца; буду читать эту книгу и учиться страдать какъ должно христіанину!»
Было столько грустнаго въ живой позѣ страдальца, что она выражала этѣ слова, какъ-будто произносилъ онъ ихъ устами.
Старый солдатъ! ты велъ себя, какъ храбрый, не на одномъ кровавомъ полѣ; но еслибы я могъ показать свѣту твое мужество, я бы нарисовалъ тебя, какъ видѣлъ въ эту минуту!
Когда я вошелъ, капитанъ взглянулъ на меня, и борьба, изъ которой вышелъ онъ, была написана на его лицъ.
— Чтеніе принесло мнѣ пользу, — сказалъ онъ просто, и закрылъ книгу.
Я сѣлъ возлѣ него и положилъ руку на его плечо.
— Стало нѣтъ хорошихъ извѣстій? — спросилъ я шопотомъ.
Капитанъ покачалъ головой и приложилъ палецъ къ губамъ.
Не было возможности къ размышленіямъ дяди Роланда примѣшивать разсказъ о происшествіяхъ, возбудившихъ во мнѣ столько безпокойства, потому-что они ни мало не связывались съ его горемъ.
Когда, не находя сна, я, лежа въ постели, припомнилъ о возобновившихся отношеніяхъ Вивіена къ человѣку столь двусмысленному, каковъ былъ Пикокъ, о помѣщеніи имъ послѣдняго въ услугу къ Тривеніону, его заботливости скрыть отъ меня перемѣну имени и короткость въ домѣ, куда я прежде предлагалъ ему представить его, — фамильярность, съ которою Пикокъ объяснялся съ горничною миссъ Тривеніонъ, ихъ разговоръ, хотя и объясненный, но все-же подозрительный, а пуще всего мои грустныя воспоминанія о недремлющемъ честолюбіи и далеко не надежныхъ правилахъ Вивіена, впечатлѣніи, произведенномъ на него нѣсколькими словами о богатствѣ Фанни; всѣ этѣ мысли одна за другою до того одолѣли меня и измучили въ темнотѣ ночи, что я просилъ у судьбы послать мнѣ на помощь человѣка болѣе меня опытнаго въ дѣлахъ жизни и который посовѣтывалъ-бы мнѣ, на что рѣшиться. Долженъ-ли я былъ предупредить леди Эллиноръ? и о чемъ? о характерѣ-ли слуги или о намѣреніяхъ ложнаго Гауера? Противъ перваго я могъ сказать, если не много положительнаго, однакоже довольно и на столько, чтобы заставить благоразуміе удалитъ его. Но о Гауерѣ или Вивіенѣ, что могъ сказать я такое, не измѣнивъ его довѣренности, которой впрочемъ онъ никогда ко мнѣ не оказывалъ, — вѣрнѣе, тѣмъ изъявленіямъ дружбы, которыми добровольно осыпалъ я его самъ? Быть-можетъ онъ уже открылъ Тривеніону всѣ свои настоящія тайны; если-же нѣтъ, я могъ дѣйствительно разрушить его предположенія объясненіемъ псевдонимовъ, подъ которыми онъ скрывался. Но откуда являлось это желаніе открывать и предостерегать? Изъ подозрѣній, которыхъ я и самъ не умѣлъ анализировать, подозрѣній большею частью уже довольно объясненныхъ. При всемъ томъ, когда встало утро, я былъ въ нерѣшимости, что дѣлать, и, увидѣвъ на лицѣ Роланда выраженіе такой грустной заботы, что не благоразумно было-бы приступать къ нему со всѣмъ этимъ дѣломъ, я вышелъ изъ дома, надѣясь, что на свѣжемъ воздухѣ соберусь съ мыслями и разрѣшу задачу, меня затруднявшую. Не мало было мнѣ еще хлопотъ о предстоявшемъ отъѣздѣ, и, вмѣстѣ съ исполненіемъ порученій Больдинга, онѣ должны были занять меня на нѣсколько часовъ. Исправивъ кое-какія дѣла, я замѣтилъ, что направляю путь мой къ западу: оказалось, что я механически пришелъ къ полурѣшимости отправиться къ леди Эллиноръ и, не подавая ей ни малѣйшаго вида, разспросить ее и о Гауерѣ и о новомъ слугѣ.
Я уже былъ въ улицѣ Регента, когда дорожная карета, запряженная почтовыми лошадьми, быстро пронеслась по мостовой, разгоняя на право и на лѣво болѣе-скромные экипажи, и мчась, какъ-будто-бы дѣло шло о жизни и смерти, къ широкой улицѣ, упирающейся въ Портлэндскую площадь. Какъ ни скоро промелькнулй колеса, я явственно разглядѣлъ въ каретѣ лицо Фанни Тривеніонъ: на немъ было странное выраженіе, похожее на горе и страхъ, а рядомъ съ ней сидѣла чуть-ли не та самая женщина, которую я видѣлъ съ Пикокомъ. Лица послѣдней я не видѣлъ, но мнѣ казалось, что я узналъ платье, шляпу и это особенное выраженіе всей ея головы. Если я и ошибся на ея счетъ, не могъ я ошибиться на счетъ слуги, сидѣвшаго за каретой. Оглянувшись на мальчишку-мясника, едва не задѣтаго каретой и извергавшаго тьму восклицаній изъ національнаго лондонскаго нарѣчія, м. Пикокъ далъ мнѣ возможность совершенно узнать себя.
Первое движеніе мое, оправившись отъ неожиданности, было вспрыгнуть за карету; въ этомъ порывъ я закричалъ «стой!» но карета исчезла изъ глазъ, спустя мгновенье, и восклицанія мои разсыпались въ воздухъ. Постоявъ съ минуту, полный Богъ знаетъ какихъ, предчувствій, я прибавилъ шагу и остановился только тогда, когда, едва переводя дыханіе, очутился на Сентъ-Джемсъ-скверѣ у подъѣзда Тривеніоновь. Я вбѣжалъ въ сѣни. Швейцаръ, встрѣтившій меня, держалъ въ рукахъ газету.
— Гдѣ леди Эллиноръ? мнѣ надо видѣть ее сію минуту.
— Надѣюсь, нѣтъ еще худшихъ извѣстій?
— Худшихъ извѣстій? о комъ? о м. Тривеніонъ?
— Развѣ вы не знаете, сэръ, что онъ внезапно заболѣлъ, что вчера вечеромъ пріѣзжалъ нарочный? леди Эллиноръ въ десять пасовъ уѣхала къ нему.
— Въ десять часовъ вечера, вчера?
— Да, сэръ; слова посланнаго такъ испугали миледи.
— Кто-же пріѣхалъ? Новый слуга, рекомендованный м. Гауеромъ?
— Да, сэръ Гэнри, отвѣчалъ швейцаръ, глядя на меня съ удивленіемъ — да вотъ не угодно-ли прочесть здѣсь о болѣзни м. Тривеніона. Я думаю Гэнри разсказалъ объ ней въ конторѣ этого журнала, прежде нежели попалъ сюда, что съ его стороны очень дурно; но мнѣ кажется, онъ какъ-будто не въ своемъ умѣ.
— Не въ томъ дѣло. А миссъ Тривеніонъ, я ее сейчасъ видѣлъ, она не поѣхала съ матерью? Куда-же она ноѣхала?
— Не угодно-ли въ гостиную?
— Нѣтъ, нѣтъ, говорите.
— Изволите-ли видѣть, сэръ; леди Эллиноръ передъ отъѣздомъ, боясь, чтобы какое-нибудь извѣстіе одного изъ журналовъ не испугало миссъ Фанни, послала Гэнри къ леди Кастльтонъ просить ее, чтобы она какъ-нибудь предупредила всякую неожиданность, да, кажется, Гэнри проболтался миссиссъ Моль.
— Кто такая мис. Моль?
— Горничная миссъ Тривеніонъ, сэръ, новая горничная; а мис. Моль проболталась молодой леди, она испугалась и настояла на томъ, чтобы ѣхать въ городъ. Леди Кастльтонъ, которая сама больна и въ постель, не могла удержать ее, вѣрно отъ того, что Гэнри сказалъ, что она еще застанетъ здѣсь миледи. Бѣдная миссъ Тривеніонъ пришла въ отчаяніе, что не нашла уже своей маменьки и приказала привести свѣжихъ лошадей, и уѣхала, хоть миссиссъ Бетсъ, — ключница, изволите знать? — и бранилась съ мисснесъ Моль, которая совѣтывала ѣхать и…. — Боже мой, зачѣмъ же миссиссъ Бетсъ не поѣхала?
— Вы знаете, сэръ, какая старуха м. Бетсъ, а молодая леди такъ добра, что и слышать объ этомъ не хотѣла, потому-что сбирается ѣхать день и ночь, а м. Моль сказала, что она съ своей прежней леди объѣхала весь свѣтъ.
— А… понимаю. Гдѣ м. Гауеръ?
— М. Гауеръ, сэръ?
— Да; отчего-жъ вы не отвѣчаете?
— Онъ, должно-быть, съ м. Тривеніонъ, сэръ.
— Адресъ?
— Лорду Н. въ Ц. близъ В.
Больше я не слушалъ.
Убѣжденіе въ готовившемся черномъ и низкомъ заговорѣ освѣтило меня какъ молнія. Почему, если Тривеніонъ въ самомъ дѣлѣ былъ боленъ, хитрый слуга скрылъ отъ меня это? Почему далъ онъ мнѣ время разговаривать съ нимъ, вмѣсто того, чтобы спѣшить къ леди Эллиморъ? Какимъ образомъ, если его привела въ Лондонъ внезапная болѣзнь Тривеніона, какимъ образомъ могъ онъ знать, когда пріѣдетъ, что говорился онъ и что доказывало свиданіе съ ожидавшей его женщиной? Сверхъ того, почему, если не было никакого особаго намѣренія противъ миссъ Тривеніонъ, почему было не исполнить благоразумной предусмотрительности ея матери и воспользоваться врожденной привязанностью и быстрымъ порывомъ юности, чтобы поднять на ноги и отправить въ дорогу дѣвочку, которой ея положеніе запрещало предпринимать такое путешествіе безъ надежнаго спутничества, — противно, вѣроятно, и желанію и приказаніямъ леди Эллиноръ? Одна, совершенно одна? Стало быть Фанни Тривеніонъ въ рукахъ двухъ слугъ, орудій и повѣренныхъ отчаяннаго Вивіена; переговоры между слугами, отложенное до-завтра свиданіе въ связи съ именемъ Вивіена, до неимовѣрности разожгли страшное предчувствіе влюбленнаго.
Я бросился изъ дома.
Я побѣжалъ къ Гей-маркту, крикнулъ кабріолетъ, и поскакалъ какъ можно было скорѣе домой, потому-что у меня не было съ собой довольно денегъ для дороги; пославъ трактирнаго слугу за почтовыми лошадьми, я бросился въ нашу комнату, гдѣ къ счастью нашелъ Роланда, и воскликнулъ:
— Дядюшка, ѣдемте со мной, берите денегъ, больше! Не знаю самъ, что такое затѣваютъ противъ Тривеніоновъ. Мы, можетъ-быть, еще поспѣемъ. Разскажу вамъ все дорогой. идемте, ѣдемте!
— Разумѣется, но въ чемъ-же дѣло? Вы забываете ихъ положеніе; успокойтесь. Да кто-же это?
— Тотъ, котораго я любилъ какъ друга, кому я самъ помогъ сойдтися съ Тривеніономъ, Вивіенъ, Вивіенъ!
— Вивіенъ, а, тотъ молодой человѣкъ, о которомъ вы говорили. Да что-же это такое; почему-жь противъ Тривеніоновъ?
— Вы мучите меня съ вашими вопросами. Слушайте: Вивіенъ, я его хорошо знаю, ввелъ въ домъ подъ видомъ слуги агента способнаго на все; этотъ слуга помогъ ему подкупить ея горничную, т. е. Фанни…. т. е. миссъ Тривеніонъ. Миссъ Тривеніонъ богатая наслѣдница, Вивіенъ человѣкъ, который рѣшится на все. У меня голова кружится; ничего не умѣю объяснить вамъ. А! напишу строчку къ лорду Кастльтонъ, разскажу ему мой страхъ и подозрѣніе: онъ, я знаю, поѣдетъ вслѣдъ за нами или сдѣлаетъ все, что будетъ къ лучшему.
Я схватилъ чернила и бумагу и принялся поспѣшно писать. Дядя подошелъ и посмотрѣвъ. мнѣ черезъ плечо. Вдругъ Онъ воскликнулъ, хватая меня эй руку:
— Гауеръ, Гауеръ! это что за имя? Вы сказали Вивіенъ.
— Вивіенъ и Гауеръ — одинъ и тотъ-же.
Дядя бросился вонъ изъ комнаты. Естественно было ему оставить меня заняться приготовленіями къ нашему отъѣзду.
Я дописалъ письмо, запечаталъ и, когда, пять минутъ спустя, подъѣхала почтовая коляска, я отдалъ его слугѣ, который привелъ лошадей, приказывая ему сейчасъ-же доставить его лорду Кастльтонъ въ собственныя руки.
Дядя сѣлъ возлѣ меня и очень спокойно сказалъ:
— Успокойтесь. Мы, можетъ-быть, и ошибаемся.
— Ошибаемся? Да вы не знаете этого молодаго человѣка. Онъ имѣетъ всѣ способности завлечь дѣвочку подобную Фанни и, боюсь я, ни одного благороднаго чувства, которое бы стало поперегъ дороги его честолюбія. Я сужу объ немъ теперь какъ бы по откровенію…. слишкомъ поздно; Боже мой, если будетъ слишкомъ поздно!
Глухой стонъ вырвался у Роланда. Я почелъ его за выраженіе его сочувствія ко мнѣ, и сжалъ его руку: она была холодна, какъ у мертваго.
Во всемъ случившемся ничто не оправдывало подозрѣній, которыми я мучился, кромѣ впечатлѣнія, произведеннаго на меня характеромъ Вивіена.
Читатель, не случалось ли тебѣ въ молодости, когда вообще такъ легко и беззаботно сближаешься, сойдтися съ человѣкомъ, котораго привлекательныя и блестящія качества не затемнили въ тебѣ природнаго отвращенія къ его слабостямъ или порокамъ и твоей способности понимать ихъ, и, въ этомъ возрастѣ, когда мы поклоняемся всему хорошему, даже когда сами впадаемъ въ погрѣшности и восторгаемся благороднымъ чувствомъ или добродѣтельнымъ поступкомъ, ты принималъ живое участіе въ борьбѣ между дурными началами твоего сверстника, которыя тебя отъ него отталкивали, и хорошими, которыя влекли къ нему? Ты, можетъ-быть, на время потерялъ его изъ виду; вдругъ ты слышишь, что онъ сдѣлалъ что-нибудь выходящее изъ общаго порядка добрыхъ или дурныхъ дѣлъ, и въ обоихъ случаяхъ, будь его дѣло доброе или дурное, ты мысленно перебѣгаешь прежнія воспоминанія и восклицаешь: «именно, только онъ и могъ это сдѣлать?»
Вотъ что я чувствовалъ въ отношеніи къ Вивіену. Отличительныя черты его характера были страшная способность соображенія и неудержимая смѣлость, качества, ведущія къ славѣ или безславію, смотря по тому, до какой степени развито нравственное чувство и какъ направлены страсти. Еслибы я увидѣлъ приложеніе этихъ двигателей къ доброму дѣлу и другіе не рѣшились-бы приписать его Вивіену, я-бы воскликнулъ: «это онъ: доброе начало одержало верхъ!» Съ такою-же (увы! еще съ большей) поспѣшностью, когда дѣло было дурное и дѣятель также еще былъ неизвѣстенъ, я почувствовалъ, что этѣ качества обличили человѣка, и что побѣда осталась за дурнымъ началомъ.
Много миль и много станцій проѣхали мы по скучному, нескончаемому сѣверному шоссе. Я разсказалъ моему спутнику яснѣе прежняго, что именно заставляло меня опасаться; капитанъ сначала вслушивался жадно, потомъ вдругъ остановилъ меня:
— Тутъ можетъ и не быть ровно ничего! — сказалъ, онъ, — сэръ, мы должны быть мужчинами; наши головы должны остаться свѣжи, а мысли свѣтлы: постойте!
Больше онъ не хотѣлъ говорить и забился вглубь кареты, а когда наступила ночь, онъ, казалось, заснулъ. Я сжалился надъ его усталостью и молча переносилъ мои мученья. На каждой станціи мы слышали о тѣхъ, кого преслѣдовали. На первой станціи или на первыхъ двухъ мы опоздали меньше нежели на часъ; но, по мѣрѣ того какъ подвигались впередъ, мы стали все больше и больше отставать отъ нихъ, не смотря на щедроты, расточаемыя нами почтарямъ. Наконецъ мнѣ пришло въ голову, что мы сравнительно подвигаемся такъ медленно только потому, что на каждой станціи мѣняемъ и экипажъ и лошадей; когда я сказалъ объ этомъ Роланду, онъ вызвалъ хозяина гостинницы, (мы около полуночи смѣняли лошадей) и заплатилъ ему за право удержать экипажъ до конца путешествія. Это было такъ мало похоже на обыкновенную бережливость Роланда въ отношеніи къ моимъ деньгамъ или своимъ собственнымъ, и такъ мало оправдывалось нашими средствами, что я нехотя вздумалъ-бы я о отговориться отъ такой издержки.
— Знаете, отчего я былъ скупъ? — спросилъ Роландъ спокойно,
— Не то что скупы, а бережливы развѣ; это часто бываетъ съ военными.
— Я былъ скупъ, — повторилъ капитанъ, съ особеннымъ удареніемъ. — Я сталъ привыкать къ этому въ то время, когда мой сынъ еще былъ ребенкомъ; мнѣ казалось, что онъ отъ природы тщеславенъ и склоненъ къ расточительности. «Что-жъ», сказалъ я самъ себѣ — «я буду копить для него; молодость должна взять свое». Впослѣдствіи, когда онъ пересталъ быть ребенкомъ (по-крайней-мѣрѣ его пороки были пороки взрослаго), я опять сказалъ себѣ: «надо подождать; можетъ-быть онъ еще и исправится, такъ я ужь буду копить деньги для того, чтобы дѣйствовать на чувство его личныхъ выгодъ, если нельзя дѣйствовать на сердце. Хоть этимъ средствомъ я опять приведу его на путь чести!» А тамъ…. послѣ…. Богъ видѣлъ, что я былъ очень гордъ, и я былъ наказанъ; велите имъ ѣхать скорѣй…. скорѣй…. да мы тащимся какъ улитки!….
Всю эту ночь, весь слѣдующій день до вечера мы продолжали наше путешествіе не останавливаясь и не питаясь ни чѣмъ, кромѣ корки хлѣба и стакана вина; мы начинали наверстывать проигранное время и нагонять карету. Ужь совсѣмъ стемнѣло, когда мы пріѣхали на станцію, гдѣ съ большой сѣверной дороги сворачиваютъ къ помѣстью лорда Н. Здѣсь мои опасенія оправдались тѣмъ, что мы услышали въ отвѣтъ на наши обычные вопросы. Карета, за которой мы гнались, смѣнила лошадей всего за часъ до нашего пріѣзда, и отправилась не по дорогѣ къ лорду Н., а прямо по тракту въ Шотландію. Люди въ гостинницѣ не видали леди, которая сидѣла въ карстѣ, потому-что была темно; лошадей-же требовалъ лакей (они описывали его ливрею).
Тутъ исчезла послѣдняя надежда на то, что мы ошиблись въ нашихъ предположеніяхъ о преднамѣренномъ заговорѣ. Капитана это сначала, казалось, поразило болѣе меня, но онъ очень скоро оправился. — Будемъ продолжать путь верхомъ! — сказалъ онъ, и побѣжалъ въ конюшню. Всѣ отговорки пали передъ золотомъ. Черезъ пять минутъ мы ужь сидѣли на лошадяхъ, также какъ и почталіонъ, который долженъ былъ провожать насъ. Мы проѣхали первую станцію почти на цѣлую треть времени скорѣе, чѣмъ бы при прежнемъ средствѣ сообщенія: я едва поспѣвалъ за Роландомъ. Мы пересѣли на другихъ лошадей, опоздавъ только двадцатью минутами противъ кареты. Мы были увѣрены, что нагонимъ ее прежде, чѣмъ она успѣетъ доѣхать до сосѣдняго города…. взошелъ мѣсяцъ…. мы видѣли далеко передъ собой…. мы неслись во всю прыть Мимо насъ мелькали одинъ за другимъ дорожные, столбы, а кареты все еще не было видно. Мы прискакали въ городъ или, вѣрнѣе, въ мѣстечко, гдѣ должны были перемѣнить лошадей; тутъ былъ только одинъ почтовый дворъ. Мы долго стучались въ гостинницѣ…. полусонная прислуга объявила, что передъ нами не было кареты и что послѣдняя карета проѣхала здѣсь около полудня.
Какая еще тутъ была тайна!
— Назадъ, назадъ! — сказалъ дядя Роландъ, съ быстрымъ соображеніемъ солдата, и поскакалъ со двора, пришпоривая, усталую лошадь. — Они своротили на перекресткѣ или, проѣхали проселкомъ. Мы отыщемъ ихъ по слѣдамъ подковъ ихъ лошадей или по слѣду колесъ.
Почталіонъ сталъ-было ворчать, указывая на запыхавшихся лошадей. Въ отвѣтъ на это, Роландъ показалъ ему руку съ червонцами. И мы опять понеслись черезъ грустную сонную, деревню по шоссе, освѣщенному мѣсяцемъ. Мы доѣхали до поворота, но нашъ путь лежалъ прямо, все прямо. Такъ проѣхали мы около половины дороги до города, въ которомъ въ послѣдній разъ перемѣнили лошадей, какъ вдругъ съ проселка выѣхали на большую дорогу два почталіона съ лошадьми въ заводу.
Нашъ проводникъ тронулъ впередъ и громко привѣтствовалъ своихъ товарищей. Въ нѣсколькихъ словахъ получили мы показанія, которыхъ искали. Одно изъ колесъ кареты соскочило съ оси на самомъ поворотъ дороги, и молодая леди съ прислугой должна была искать убѣжища въ небольшой гостинницѣ, стоящей на нѣсколько ярдовъ въ сторону отъ дороги; лакей отпустилъ почталіоновъ, какъ только лошади ихъ немного отдохнули, и приказалъ имъ вернулся на слѣдующее утро и привести съ собой кузнеца, чтобъ починить колесо.
— Какъ-же это колесо соскочило? — спросилъ Роландъ.
— Да должно-быть чека совсѣмъ вытерлась, да и выпала.
— А человѣкъ? слѣзалъ онъ послѣ того какъ вы выѣхали со станціи, и передъ тѣмъ какъ все это съ вами случилось?
— Да, сэръ; онъ сказалъ, что колеса загараются, что оси не патентованныя и что онъ позабылъ велѣть ихъ смазать.
— И онъ осмотрилъ колесо; и скоро послѣ этаго чека выпала? Такъ что-ли?
— Такъ, сэръ, такъ! — отвѣчалъ почталіонъ, вылупивъ глаза, — да, точно такъ и было, сэръ.
— Ѣдемъ, Пизистрать, ѣдемъ! мы поспѣли во-время: только молите Бога… молите Бога…. чтобы…. Капитанъ воткнулъ шпоры въ лошадь, и не слышалъ уже остальныхъ словъ.
Нѣсколько ярдовъ въ сторонѣ отъ дороги стояла, отдѣленная отъ нея лужайкой, гостинница — мрачное, старинное зданіе, построенное изъ дикаго камня, глядѣвшее непривѣтно при свѣтѣ луны; съ одной стороны нѣсколько скалъ бросали на него черную тѣнь. Какая глушь! возлѣ него не было ни дома, ни хижины. Если содержатели гостинницы люди такого рода, что злодѣи могли-бы разсчитывать на ихъ содѣйствіе, а невинность не должна была надѣяться на ихъ помощь, такъ, сверхъ того, не нашлось бы и сосѣдей, которыхъ-бы можно было поставить на ноги: вблизи не было другаго убѣжища. Мѣсто было искусно выбрано.
Двери были заперты; въ комнатахъ нижняго яруса былъ огонь, но ставни были закрыты снаружи. Дядя остановился на минуту и потомъ спросилъ у почтальона:
— Знаешь ты задній входъ въ домъ?
— Нѣтъ, сэръ; я не часто бываю въ этой сторонѣ, и содержатели-то новые: говорятъ, у нихъ дѣла идутъ плохо.
— Постучись въ дверь…. мы покуда постоимъ въ сторонѣ. Если у тебя спросятъ, что тебѣ нужно, скажи только, что ты хочешь говорить съ лакеемъ, что ты нашелъ кошелекъ: на вотъ, возьми мой!
Мы съ Роландомъ слѣзли съ лошадей, и дядюшка поставилъ меня у самой двери вплоть къ стѣнѣ. Замѣтивъ, что я съ нетерпѣніемъ выдерживалъ то, что казалось для меня пустыми прелиминаріями, онъ сказалъ мнѣ на ухо:
— Тише; если имъ надо скрыть что-нибудь, намъ не прежде отворятъ, какъ уже узнавши, кто стучится; если насъ увидятъ, намъ не отопрутъ. Но почтальона они сперва примутъ за одного изъ тѣхъ, которые пріѣхали съ каретой, и ничего не подумаютъ. Готовьтесь вломиться въ дверь какъ только отодвинутъ засовъ.
Долговременная опытность дяди не обманулась: и почтальону отвѣчало сначала одно молчаніе; свѣтъ быстро перебѣгалъ по окнамъ, какъ будто кто-нибудь ходилъ въ домѣ. По поданному Роландомъ знаку, почтальонъ постучалъ еще — и еще разъ; наконецъ, въ слуховомъ окошкѣ показалась голова, и какой-то голосъ сказалъ:
— Кто тамъ?…. что надо?
— Я почталіонъ изъ гостинницы Краснаго Льва; мнѣ нужно видѣть лакея, что пріѣхалъ въ коричневой каретѣ: я кошелекъ нашелъ.
— А, только-то…. подожди маленько.
Голова скрылась; мы подползли подъ высунувшіяся наружу балки дома; мы слышали, какъ отнимали запоръ; дверь осторожно отворилась; я сдѣлалъ скачекъ и уперся въ нее спиной, чтобы впустить Роланда.
— Эй, помогите!…. воры…. помогите, — громко кричалъ какой-то голосъ, и я чувствовалъ, что рука ухватила меня за горло; въ тѣснотѣ, я махнулъ на удачу, но не безъ послѣдствіи, потому-что за моимъ ударомъ послышался стонъ и ругательство.
Роландъ, между тѣмъ, набрелъ на лучь свѣта, падавшій черезъ щель двери, выходившей въ сѣни; руководимый имъ, онъ пробрался въ ту самую комнату, въ окнахъ которой, какъ видѣли мы со двора, свѣтъ переходилъ съ мѣста на мѣсто. Когда онъ отворилъ дверь, я влетѣлъ вслѣдъ за нимъ въ горницу, что-то въ родѣ гостиной, и увидѣлъ двухъ женщинъ: одна изъ нихъ была мнѣ незнакома (должно быть это была сама содержательница гостинницы) другая — измѣнница горничная. Ихъ лица выражали ужасъ.
— Гдѣ миссъ Тривеніонъ? — спросилъ я, бросившись къ послѣдней изъ нихъ.
Вмѣсто отвѣта женщина страшно завизжала. Въ это время показался еще свѣтъ съ лѣстницы, противъ самой двери, и я услышалъ голосъ, въ которомъ узналъ голосъ Пикока, кричавшій:
— Кто тамъ? Что случилось?
Я кинулся къ лѣстницѣ; увѣсистая образина (трактирщика, оправившагося отъ моего удара) на минуту заградила мнѣ дорогу, но тутъ-же была мною повергнута долу. Я взобрался вверхъ по лѣстницѣ; Пикокъ, узнавшій меня, отступилъ, погасивъ при этомъ свѣчку. Брань, ругательства, визгъ раздавались въ темнотѣ. Посреди всего этаго я услышалъ вдругъ слова: «сюда! сюда! помогите!» Это былъ голосъ Фанни. Я сталъ пробираться вправо, откуда мнѣ послышались слова; но получилъ сильный ударъ. Ксчастью онъ попалъ на руку, которую я протянулъ, какъ обыкновенно протягиваютъ руку, когда ищутъ дороги въ темнотѣ. Ктому-же это была не правая рука, и я схватился съ моимъ противникомъ. Тутъ подоспѣлъ Роландъ со свѣчкой; при видѣ его, мои противникъ, который былъ не кто иной, какъ Пикокъ, вырвался отъ меня и проскользнулъ-было къ лѣстницѣ. Но здѣсь капитанъ схватилъ его своей желѣзной рукой. Не опасаясь за Роланда, когда ему приходилось вѣдаться не больше какъ съ однимъ непріятелемъ, и думая только о спасеніи той, чей голосъ опять доходилъ до меня, я ужь (прежде чѣмъ погасла свѣча дяди Роланда въ его схваткѣ съ Пикокомъ) разглядѣлъ дверь, въ концѣ корридора, и съ розмаха полетѣлъ на нее: она была заперта, но затрещала и покачнулась отъ моего натиска.
— Не подходите, кто бы вы ни были! — закричалъ голосъ изнутри комнаты; но это былъ не тотъ, крикъ отчаянья, который направлялъ мои шаги. Не подходите, если вамъ жизнь дорога!
Этотъ голосъ, эта угроза удвоили мои силы; дверь слетѣла съ петель. Я стоялъ въ комнатѣ. Я увидѣлъ Фанни у моихъ ногъ, хватавшую мои руки; потомъ она встала, оперлась на мое плечо и тихо произнесла:
— Я спасена!
Передо мною, съ лицомъ, обезображеннымъ отъ гнѣва, съ глазами, буквально горѣвшими дикимъ огнемъ, раздутыми ноздрями и раствореннымъ ртомъ, стоялъ человѣкъ, котораго я звалъ Франсисомъ Вивіенъ.
— Фанни…. миссъ Тривеніонъ…. что это за обида?…. Что за злодѣйство? Вы не по собственной волѣ сошлись здѣсь съ этимъ человѣкомъ…. о, говорите!
Вивіенъ выскочилъ впередъ.
— Не спрашивайте никого кромѣ меня, оставьте эту леди…. она моя невѣста…. она будетъ моей женой.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ…. не вѣрьте ему, — кричала Фанни — я была обманута моими людьми… меня привезли сюда, я не знаю какъ! Я слышала, что отецъ мои боленъ; я ѣхала къ нему; этотъ человѣкъ встрѣтилъ меня здѣсь и осмѣлился….
— Миссъ Тривеніонъ…. да, я осмѣлился сказать, что люблю васъ.
— Защитите меня отъ него! вы защитите мема отъ него?
— Нѣтъ, миссъ Тривеніонъ, — сказалъ за мною торжественный голосъ, — я требую права защитить васъ отъ этаго человѣка; я теперь защищу васъ рукою, которая должна быть неприкосновенна даже для него, я, который съ этого мѣста призываю на его голову…. проклятіе отца. Обличенный соблазнитель, преступившій священный долгъ гостепріимства, ступай, иди по пути къ удѣлу, избранному тобой; Богъ смилуется надо мной и дастъ мнѣ сойдти въ могилу прежде чѣмъ ты кончишь жизнь на каторгѣ или — на висѣлицѣ.
Мнѣ стало дурно, по жиламъ пробѣжалъ морозъ, я отшатнулся и искалъ опереться о стѣну. Роландъ обнялъ рукою Фанни, а она, слабая, дрожа, прильнула къ его широкой груди и со страхомъ смотрѣла ему въ лицо. И никогда не видалъ я въ этомъ лицѣ, изрытомъ страданіемъ и омраченномъ неизъяснимою горестью, такого величественнаго выраженія, не смотря на гнѣвъ и отчаянье. Слѣдя за направленіемъ его глазъ, темныхъ и неподвижныхъ, какъ глаза человѣка, предрекающаго будущность или прорицающаго чью-нибудь участь, я трясся, глядя на сына. Онъ опустился и дрожалъ, какъ будто проклятіе ужь исполнилось: смертная блѣдность покрыла его щеки, которыя обыкновенно цвѣли яркимъ, румянцемъ дѣтей востока, колѣни стучали одно о другое. Съ слабымъ крикомъ страданія, похожимъ на крикъ человѣка, которому наносятъ послѣдній, смертельный ударъ, онъ закрылъ лицо обѣими руками, ноги сто подогнулись, и онъ остался недвижимъ.
Безсознательно выступилъ я впередъ и сталъ между отцомъ и сыномъ, сказавши тихо:
— Пощадите его! посмотрите, какъ его давитъ его собственное сознаніе.
Потомъ я подошелъ къ сыну и шепнулъ ему;
— Ступайте, ступайте; преступленіе не было совершено, и можно будетъ уничтожить проклятіе.
Но слова мои затронули ложную струну этой темной и строптивой души. Молодой человѣкъ отнялъ руки отъ лица и гнѣвно и нагло поднялъ голову. Онъ оттолкнулъ меня въ сторону и громко сказалъ:
— Прочь! я ни за кѣмъ не признаю власти надъ моими поступками и надъ моей участью; я не допускаю посредниковъ между этой леди и мной. Сэръ, — продолжалъ онъ, грозно смотря на отца, — сэръ, вы позабыли нашъ договоръ. Связь наша разорвана, ваша власть надо мной уничтожена; я не ношу больше вашего имени, для васъ я былъ и продолжаю быть какъ-бы мертвымъ. Я отказываю вамъ въ правѣ становиться между мною и тѣмъ, что для меня дороже жизни. О (при этомъ онъ протянулъ руки къ Фанни), миссъ Тривеніонъ, не откажите мнѣ въ одной просьбѣ, въ чемъ-бы вы меня ни обвиняли. Позвольте мнѣ видѣть васъ на-единѣ хоть на одну минуту, позвольте мнѣ доказать вамъ, что если былъ я преступенъ, то не изъ тѣхъ низкихъ видовъ, которые мнѣ здѣсь приписываютъ, говоря, что я будто-бы хотѣлъ соблазнить богатую наслѣдницу; нѣтъ, а хотѣлъ тронуть женщину; поймите вы меня!
— Нѣтъ, нѣтъ; — говорила Фанни, прижимаясь ближе къ Роланду, не оставляйте меня. Если онъ точно, какъ кажется, вашъ сынъ, я прощаю его; но велите ему уйдти, мнѣ страшенъ его голосъ!
— Неужели вы-бы въ самомъ дѣлѣ хотѣли уничтожить во мнѣ воспоминаніе о связи, которая существуетъ между нами — сказалъ Роландъ глухимъ голосомъ, — неужели вы-бы хотѣли, чтобы я, видя въ васъ только низкаго вора и обманщика, выдалъ васъ въ руки правосудія, или растянулъ у моихъ ногъ. Ступайте, и пусть спасетъ васъ это воспоминанье!
Я было опять подступился къ преступному сыну; но онъ опять уклонился отъ меня.
— Я одинъ, — сказалъ онъ, скрестивши руки на груди, — имѣю право распоряжаться въ домѣ; всѣ тѣ, которые въ немъ находятся, должны исполнять мои приказанія. Вы, сэръ, которые цѣните такъ высоко славу, имя и честь, какъ-же вы не видите, что вы ихъ оти я я и-бы навсегда у этой леди, которую вы хотите защитить отъ моей позорной привязанности? Какъ приметъ свѣтъ повѣсть о спасеніи миссъ Тривеніонъ?…. О простите меня…. миссъ Тривеніонъ…. Фанни…. простите меня! я схожу съ ума, только выслушайте меня на-единѣ…. меня одного, а тамъ, если и вы скажете «прочь!» я безъ ропота подчинюсь вашему приговору; я не признаю судьи, кромѣ васъ.
Но Фанни прижималась все ближе и ближе къ Роланду. Въ эту минуту услышалъ внизу шумъ голосовъ и топотъ, и, думая, что соучастники этого заговора опять собрались съ духомъ, можетъ-быть для того, чтобы идти на помощь своего руководителя, я потерялъ состраданіе, смягчавшее во мнѣ ужасъ, произведенный на меня преступленіемъ молодаго человѣка, и недоумѣніе, въ которое привело меня, его сознаніе. По-этому я теперь такъ схватилъ Вивіена, что онъ не могъ ужь у меня вырваться, и сказалъ ему сухо:
— Смотрите, не усиливайте обиды! Если будетъ схватка, такъ не у отца съ сыномъ, а….
Фанни выступила впередъ.
— Не стращайте этого человѣка, я не боюсь его, сэръ, я готова выслушать васъ одна.
— Никогда! — сказали мы съ Роландомъ, оба разомъ.
Вивіенъ со злостью взглянулъ на меня и съ горечью на отца и, какъ-бы отказываясь отъ своей просьбы, сказалъ:
— Хорошо-же! Я буду говорить даже въ присутствіи тѣхъ, которые такъ строго судятъ меня.
Онъ остановился и, придавши своему голосу выраженіе страсти, которое въ самомъ дѣлѣ могло-бы показаться трогательнымъ, если-бъ его проступокъ внушалъ менѣе отвращенья, продолжалъ, обращаясь къ Фанни:
— Сознаюсь, что, когда я въ первый разъ увидѣлъ васъ, я можетъ-быть и мечталъ о любви, какъ честолюбивый бѣднякъ думаетъ о пути къ богатству и власти. Но этѣ мысли исчезли, и въ моемъ сердцѣ осталась одна безумная любовь. Я былъ какъ въ бреду, когда я соображалъ всю эту продѣлку. Неужели вы, которыя, по-крайней-мѣрѣ въ этомъ видѣніи, были моею, неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, на вѣки для меня потеряны?
Въ голосѣ и пріемахъ этаго человѣка было что-то такое, происходившее или отъ самаго искуснаго притворства или отъ истиннаго, но извращеннаго чувства, что, по моему, непремѣнно должно было отозваться въ сердцѣ женщины, если она когда-нибудь любила его, какъ-бы она ни была оскорблена имъ; вотъ почему я обратилъ на миссъ Тривеніонъ холодный и пытливый взглядъ. Когда она въ страхѣ обернулась, ея глаза нечаянно встрѣтилась съ моими, и мнѣ кажется, что она поняла мои сомнѣнья: она глядѣла на меня какъ-бы съ грустнымъ упрекомъ, послѣ чего ея губы гордо стянулись, какъ у матери, и я въ первый разъ увидѣлъ на ея лицѣ выраженіе гнѣва.
— Хорошо, что вы сказали все это при другихъ; при нихъ-же я заклинаю васъ чсстью, которую сынъ этаго джентельмена можетъ мгновенно забыть, но на чей призывъ онъ не можетъ остаться глухъ, я умоляю васъ сказать: подала-ли вамъ я, Фанни Травеніонъ, дѣломъ, словомъ или знакомъ, какой-нибудь поводъ надѣяться, что я отвѣчаю на чувство, которое вы, какъ говорите, питали ко мнѣ, или что я согласна на ваше покушеніе овладѣть мною?
— Нѣтъ! — сказалъ Вивіенъ не запинаясь, при чемъ губы его дрожали — нѣтъ! Но когда я любилъ васъ такъ глубоко, когда я отдавалъ всю мою будущность за одинъ удобный случай съ глаза на глазъ признаться вамъ въ этомъ, я не думалъ, что такая любовь заслужитъ только презрѣніе и гнѣвъ. Ужели сотворенъ я такъ бѣдно природою, что мнѣ никогда не отвѣтятъ любовью на мою любовь? Развѣ я по рожденію недостоинъ породниться съ знатью? Послѣднее, по-крайней-мѣрѣ, долженъ-бы опровергнутъ этотъ джентельменъ, который позаботился внушить мнѣ, что мое происхожденіе оправдываетъ самыя смѣлыя надежды и сулитъ безграничное честолюбіе. Мои надежды, мое честолюбіе — были вы. Миссъ Тривеніонъ, правда, что я-бы пренебрегъ всѣми законами свѣта и всѣми врагами, кромѣ того, который теперь передо мной, чтобы владѣть вами! Да, повѣрьте, повѣрьте, что еслибъ я дошелъ до того, къ чему стремился, вамъ не пришлось-бы каяться въ вашемъ выборѣ; имя, за которое я не благодарю моего отца, не сдѣлалось-бы предметомъ презрѣнія ни той женщины, которая-бы простила мнѣ мою смѣлость, ни того, кто теперь увеличиваетъ мое горе и проклинаетъ меня въ моемъ отчаяніи.
Роландъ не пытался прерывать сына ни однимъ словомъ; напротивъ того, онъ съ какимъ-то лихорадочнымъ напряженіемъ, которому я, втайнѣ, сердечно сочувствовалъ, казалось, ловилъ каждый слогъ, хоть немного смягчавшій нанесенную обиду, или даже оправдывавшій низость употребленныхъ средствъ болѣе-возвышенными цѣлями. Но, когда сынъ заключилъ несправедливыми упреками и выраженіемъ страшнаго отчаянія, оправданіе, обличавшее его въ неизмѣнной гордости, извращенномъ краснорѣчіи, и совершенномъ непониманіи начала чести, боготворимаго отцомъ, Роландъ закрылъ рукою глаза, которые передъ тѣмъ, какъ-бы очарованный, уставилъ на ожесточеннаго преступника, и, притянувъ опять къ себѣ Фанни, сказалъ:
— Его дыханіе отравляетъ воздухъ, которымъ должны дышать невинность и добродѣтель. Онъ говоритъ, что въ этомъ домѣ все повинуется его приказаніямъ, такъ за чѣмъ-же намъ оставаться здѣсь?…. Пойдемте! — Онъ пошелъ къ двери вмѣстѣ съ Фанни.
Между тѣмъ шумъ внизу утихъ, но послышались шаги. Вивіенъ подбѣжалъ и сталъ передъ нами:
— Нѣтъ, нѣтъ, вы такъ не можете оставить меня, миссъ Тривеніонъ. Я отказываюсь отъ васъ… пусть такъ; я даже не прошу у васъ прощенья. Но какъ-же вы оставите этотъ домъ, безъ кареты, безъ прислуги, безъ объясненія? стыдъ падаетъ на меня…. такъ и должно быть. Но по-крайней-мѣрѣ предоставьте мнѣ загладить то, что я еще могу загладить, что еще оставлено мнѣ, защитивъ чистоту вашего имени.
Говоря, онъ не замѣтилъ (потому-что стоялъ лицомъ къ намъ, а къ двери спиною), что на сцену вошло новое дѣйствующее лицо, и, молча остановившись у порога, слышало его слова.
— Имя мессъ Тривеніонъ, сэръ! И съ чего это вы вздумали защищать его? — спросилъ только что вошедшій маркизъ де-Кастльтонъ, выступая впередъ и окинувъ Вивіена взглядомъ, который могъ-бы показаться презрительнымъ, если-бы не былъ такъ спокоенъ.
— Лордъ Кастльтонъ! — воскликнула Фанни, отнимая отъ лица руки, которыми она его закрывала.
Вивіенъ отошелъ, съ досадой стиснувъ зубы.
— Сэръ, — сказалъ маркизъ — я жду вашего отвѣта, потому-что я не допущу, чтобы въ моемъ присутствіи вы даже позволили себѣ намекнуть, что имя этой леди въ чемъ-нибудь не чуждо нареканія.
— Умѣрьте ваши выраженія, лордъ Кастльтонъ! — сказалъ Вивіенъ — въ васъ, наконецъ, я нахожу человѣка, котораго я не обязанъ беречь. Преступленіе, совершенное мною, было вызвано желаніемъ спасти эту леди отъ холоднаго честолюбія ея родителей и не допустить, чтобы ея молодость и красота были принесены въ жертву человѣку, котораго единственное достоинство — званіе и богатство; это желаніе побудило меня пожертвовать всѣмъ для одного часа, въ который молодость могла-бы оправдаться передъ молодостью, а это самое даетъ мнѣ теперь право говорить, что отъ меня зависитъ защитить имя этой леди, чью руку ваша рабская преданность боготворимому вами свѣту не позволитъ вамъ теперь просить у ея холодно-честолюбивыхъ родителей, готовыхъ пожертвовать ею своему тщеславію. Да, будущая маркиза де-Кастльтонъ на дорогѣ въ Шотландію съ бѣднымъ искателемъ приключеній! Если я буду молчать, кто-же заставитъ молчать соучастниковъ моей тайны? Я не стану разглашать тайны съ условіемъ, что вы не будете торжествовать тамъ, гдѣ я претерпѣлъ неудачу; я могу потерять то, что я любилъ, но я не уступлю этого другому; такъ, лордъ Кастльтонъ! тронулъ я васъ теперь или нѣтъ?
— Нѣтъ, сэръ, и я почти прощаю вамъ черный поступокъ, котораго вы не совершили, за то, что вы первые сообщили мнѣ, что родители миссъ Тривеніонъ простили-бы мнѣ мою смѣлость, еслибы я вздумалъ искать ея руки. Не заботьтесь о томъ, что могутъ сказать ваши соумышленники; они ужь покаялись и въ вашемъ покушеніи и въ своемъ содѣйствіи. И теперь, удалитесь, сэръ!
Лордъ Кастльтонъ подошелъ къ Фанни съ кроткимъ отеческимъ взглядомъ и величественной граціей. Робко оглянувшись, она поспѣшно подала ему руку и этимъ, можетъ-быть, отклонила новое покушеніе со стороны Вивіена, чья грудь, сильно-приподнимавшаяся отъ волненія, и глаза, налитые кровью, служили доказательствомъ, что и стыдъ не могъ покорить его бѣшеныя страсти. Но онъ и не пытался остановить ихъ, и его языкъ приросъ къ губамъ. Проходя къ двери, они прошли мимо Роланда, который стоялъ неподвижно и съ растерянными глазами, какъ-бы изваянный изъ камня; съ удивительною нѣжностью (за которую я и теперь благословляю тебя, Фанни, когда вспоминаю объ этомъ) она положила другую руку на руку Роланда и сказала:
— Пойдемте съ нами; мнѣ нужна и ваша рука!
Но Роландъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и не могъ тронуться съ мѣста; голова его опустилась на грудь, глаза закрылись. Самъ лордъ Кастльтонъ былъ такъ пораженъ (хоть и не могъ онъ отгадать истинной и страшной причины припадка), что на время забылъ свое намѣреніе какъ можно скорѣе выбраться оттуда и сказалъ, съ привычной добротой:
— Вы больны, вамъ дурно; дайте ему руку, Пизистратъ!
— Это ничего, — сказалъ Роландъ, слабымъ голосомъ и тяжело опираясь на мою руку; а я поворотилъ голову и глазами, исполненными выраженія горькаго упрека, искалъ того, чье мѣсто я теперь занималъ. И, слава Богу, взглядъ этотъ былъ не напрасенъ. Въ ту-же минуту сынъ былъ у ногъ отца.
— Простите…. простите! Какъ ни несчастливъ я, какъ ни виноватъ, я погну голову подъ проклятіе, но пусть оно падаетъ на меня…. на меня одного, а не будетъ въ вашемъ сердцѣ!
Фанни облилась слезами и всхлипывая произнесла:
— Простите его, какъ я его прощаю.
Роландъ не слушалъ ея.
— Онъ думаетъ, — сказалъ старикъ такимъ слабымъ голосомъ, что онъ едва былъ слышенъ, — что сердце мое не разбилось прежде, чѣмъ я произнесъ проклятіе!
Онъ возвелъ глаза къ небу; губы его шевелились, какъ-будто онъ внутренно молился. Немного погодя, онъ простеръ руки надъ головою сына и, отвернувъ отъ него лицо, сказалъ:
— Я снимаю проклятіе. Моли Бога о прощеніи.
Не довѣряя, можетъ-быть, больше самому себѣ, онъ переломилъ себя и поспѣшно вышелъ изъ комнаты.
Мы молча пошли за нимъ. Въ концѣ корридора, дверь, которую мы не заперли, вдругъ захлопнулась съ шумомъ.
Когда этотъ звукъ дошелъ до меня, во мнѣ родилось такое сильное сознаніе одиночества, въ которомъ остался Вивіенъ, такой страхъ за то, что его сильныя страсти родятъ въ немъ (въ этомъ отчаянномъ положеніи) какой-нибудь ужасный порывъ, что я невольно остановился и побѣжалъ опять къ той комнатѣ. Такъ какъ замокъ былъ ужь прежде сломанъ, то мнѣ ничто не помѣшало войдтм. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и увидѣлъ картину такого страданія, какую представятъ себѣ только видѣвшіе то горе, которое не можетъ быть разсѣяно разсудкомъ, которому ничто не представляетъ утѣшеній! Гордость, повергнутая въ прахъ; честолюбіе, разбитое въ дребезги; любовь (или то чувство, которое ошибочно принималось за нее), какъ пыль, развѣянная по вѣтру; жизнь, съ перваго шага лишенная самыхъ священныхъ связей, оставленная самымъ вѣрнымъ проводникомъ; стыдъ, мучимый желаніемъ мести; раскаянье, которому чужда молитва: все это соединялось, но не смѣшивалось въ ужасномъ зрѣлищѣ сына-преступника.
А мнѣ было только двадцать лѣтъ, и сердце мое въ теплой атмосферѣ счастливой домашней жизни еще сохранило ребяческую нѣжность, и я любилъ этого человѣка и тогда уже, когда считалъ его чужимъ, а это былъ сынъ Роланда! Онъ лежалъ и бился на полу; при видѣ его отчаянья, я забылъ все: я бросился къ нему, обнялъ его, и какъ онъ ни отталкивалъ меня, я шепталъ ему:
— Успокойтесь, успокойтесь…. жизнь долга! Вы искупите прошедшее, сотрете пятно, и отецъ еще благословитъ васъ!
Я недолго пробылъ съ моимъ несчастнымъ двоюроднымъ братомъ, но все-же думалъ, что карета лорда Кастльтона ужь уѣхала изъ гостинницы; поэтому, когда, проходя черезъ сѣни, увидѣлъ, что она стояла у подъѣзда, я испугался за Роланда: его волненье могло кончиться какимъ-нибудь припадкомъ. Опасенія мои оказались основательны. Въ комнатѣ, гдѣ мы сперва нашли двухъ женщинъ, я увидѣлъ Фанни, стоявшую на колѣняхъ возлѣ стараго солдата; она мочила ему виски; лордъ Кастльтонъ перевязывалъ ему руку, а камердинеръ маркиза, присоединявшій къ прочимъ своимъ достоинствамъ искусство фершела, обтиралъ клинокъ перочиннаго ножа, служившаго ему ланцетомъ. Лордъ Кастльтонъ кивнулъ мнѣ головой.
— Не безпокоитесь, — сказалъ онъ, — это былъ легкій обморокъ…. мы пустили ему кровь. Теперь онъ внѣ опасности; посмотрите, онъ приходитъ въ память.
Когда Роландъ открылъ глаза, онъ посмотрѣлъ на меня робкимъ, вопрошающимъ взглядомъ. Я, улыбаясь, поцѣловалъ его въ лобъ и съ чистой совѣстью шепнулъ ему нѣсколько словъ, которыя не могли не утѣшить отца и христіанина.
Спустя нѣсколько минутъ мы оставили этотъ домъ. Карета лорда Кастльтона была двумѣстная: онъ сперва усадилъ въ нее миссъ Тривеніонъ и Роланда, а самъ спокойно усѣлся на задкѣ и пригласилъ меня сѣсть съ нимъ рядомъ, такъ какъ тутъ было довольно мѣста для обоихъ. (Его человѣкъ отправился впередъ на одной изъ тѣхъ лошадей, на которыхъ пріѣхали мы съ Роландомъ). Мы не стали говорить: Лордъ Кастльтонъ былъ въ сильномъ волненіи, а у меня какъ-то не вязались слова.
Когда мы пріѣхали въ гостинницу, миль на шесть дальше, гдѣ лордъ Кастльтонъ перемѣнилъ лошадей, онъ настоялъ на томъ, чтобы Фанни отдохнула нѣсколько часовъ: она, въ самомъ дѣлѣ, выбилась изъ силъ.
Я проводилъ дядюшку въ его комнату; на слова мои о раскаяніи его сына, онъ только пожалъ мнѣ руку, пошелъ въ самой дальній уголъ горницы и тамъ опустился на колѣна. Когда онъ всталъ, онъ былъ послушенъ и сговорчивъ, какъ ребенокъ. Онъ далъ мнѣ раздѣть себя, легъ въ постель, отвернулъ лицо отъ свѣта и послѣ нѣсколькихъ тяжелыхъ вздоховъ, казалось, тихо и сладко заснулъ. Я прислушивался къ его дыханію, покуда оно не стало тихо и ровно; тогда я вышелъ въ общую комнату, гдѣ остался лордъ Кастльтонъ, который просилъ меня придти туда.
Маркизъ, задумчивый и печальный, сидѣлъ передъ каминомъ.
— Я радъ, что вы пришли — сказалъ онъ, давая мнѣ мѣсто подъ навѣсомъ камина — потому-что, увѣряю васъ, мнѣ давно не было такъ грустно. Мы многое должны объяснить другъ другу. Начните вы пожалуйста; говорятъ, звукъ колокола разгоняетъ громовыя тучи; ничто такъ не разгонитъ тучи, которыя набѣгаютъ на душу, когда мы думаемъ о нашихъ проступкахъ и о назначеніи другихъ, какъ голосъ прямаго, честнаго человѣка…. Но простите меня…. этотъ молодой человѣкъ вашъ родственникъ…. сынъ вашего добраго дядюшки! Можетъ-ли это быть?
Мои объясненія лорду Кастльтонъ были поневолѣ коротки и неполны. Разрывъ между Роландомъ и его сыномъ, незнаніе причинъ его, убѣжденіе въ смерти послѣдняго, случайная встрѣча съ мнимымъ Вивіеномъ, участіе, принятое въ немъ мною, мысль, что онъ воротился туда, гдѣ, думали мы, его семейство, успокоившая меня насчетъ его будущности, обстоятельства, родившія во мнѣ подозрѣніе, оправданное результатомъ: все это было разсказано очень скоро.
— Извините меня, — сказалъ маркизъ, прерывая меня — неужели въ вашей дружбѣ съ человѣкомъ, который даже по вашимъ собственнымъ пристрастнымъ словамъ такъ мало похожъ на васъ, вамъ никогда не приходило на мысль, что вы наткнулись на вашего двоюроднаго брата?
— Такая мысль никогда не могла придти мнѣ въ голову.
Здѣсь я долженъ замѣтить, что, хотя читатель при первомъ появленіи Вивіена можетъ-быть и отгадалъ эту тайну, но проницательность читателя совершенно различна отъ прозорливости человѣка, который самъ участвуетъ въ передаваемомъ происшествіи; что я напалъ на одно изъ тѣхъ странныхъ стеченій обстоятельствъ въ романѣ дѣйствительной жизни, которыхъ читатель ищетъ и выжидаетъ въ продолженіи разсказа, этого я не имѣлъ права предположить по многимъ разнообразнымъ причинамъ. Не было ни малѣйшаго семейнаго сходства между Вивіеномъ и кѣмъ-бы то ни было изъ его родственниковъ, и такъ-ли или иначе все-же я представалъ себѣ сына Роланда и съ наружностію и съ характеромъ совершенно-другими. Мнѣ казалось не возможнымъ чтобы мой двоюродной братъ обнаруживалъ такъ мало любопытства узнать что-нибудь о нашихъ общихъ семейныхъ дѣлахъ; чтобы онъ оказывалъ такъ мало вниманія, даже скучалъ, когда я говорилъ о Роландѣ, и ни словомъ ни особеннымъ выраженіемъ голоса никогда не высказалъ своего сочувствія къ роднѣ. Къ тому-же другое мое предположеніе было такъ правдоподобно, что онъ сынъ полковника Вивіена, чьимъ именемъ онъ и называлъ себя. А это письмо съ почтовымъ штемпелемъ «Годальмингъ!» А мое убѣжденіе въ смерти моего двоюроднаго брата! Даже теперь меня не удивляетъ, что эта мысль тогда не пришла мнѣ въ голову.
Я прекратилъ исчисленіе всѣхъ этихъ оговорокъ моей тупости, увидѣвъ, что прекрасный лобъ лорда Кастльтонъ сталъ морщиться: онъ воскликнулъ:
— Сколько разъ онъ долженъ былъ быть обманутъ, чтобы сдѣлаться такимъ искуснымъ обманщикомъ!
— Это правда, и противъ этого я не могу сказать ничего, — сказалъ я. — Но настоящее его наказаніе ужасно: будемъ надѣяться, что за нимъ послѣдуетъ раскаяніе. И хоть онъ дѣйствительно по собственной волѣ оставилъ кровъ родительскій, но при такихъ обстоятельствахъ, я думаю отчасти можно объяснить вліяніемъ дурнаго товарищества подозрительность, которую рождаетъ въ насъ открываемое зло. обращая ее въ какое-то превратное знаніе свѣта. И въ этомъ послѣднемъ и худшемъ изо всѣхъ его поступковъ….
— Чѣмъ оправдать это?
— Оправдать…. Боже мой…. оправдать это Да я не оправдываю; я только говорю, — какъ ни покажется оно странно — что я убѣжденъ, что въ своей привязанности къ миссъ Тривеніонъ онъ любилъ именно ее: онъ говорилъ это въ такомъ отчаянномъ положеніи, въ которомъ и самый скрытный человѣкъ пересталъ-бы притворяться. Но, довольно объ этомъ…. она спасена, слава Богу!
— И вы вѣрите, — сказалъ задумчиво лордъ Кастлътонъ, — что онъ говорилъ правду, когда онъ хотѣлъ мнѣ дать почувствовать, что я….
Маркизъ приостановился, слегка покраснѣлъ и потомъ продолжалъ: — Какъ-бы ни смотрѣли на это леди Эллиноръ и Тривеніонъ, они никогда-бы до такой степени не забыли своего достоинства; они не открылись-бы въ такомъ важномъ дѣлѣ ему, мальчику, только что не чужому, они никому-бы въ этомъ не открылись.
— Вивіенъ, я хотѣлъ сказать мой двоюродный братъ, объяснялъ мнѣ это только немногими и то не связными словами; леди Н., у которой онъ гостилъ, кажется не чуждалась этой мысли; по-крайней-мѣрѣ такъ думалъ мой двоюродный братъ.
— А это можетъ быть, — сказалъ лордъ Кастльтонъ, при чемъ взоръ его прояснился. — Мы съ леди Н. росли вмѣстѣ, мы съ ней въ перепискѣ; она мнѣ что-то намѣкала объ этомъ … Да, понимаю…. нескромная женщина…. вотъ что выходитъ изъ корреспонденціи съ дамами.
Лордъ Кастльтонъ прибѣгнулъ къ знаменитому табаку своего изобрѣтенія; потомъ, какъ будто желая скорѣе перемѣнить предметъ разговора, началъ своя объясненія. Получивъ мое письмо, онъ нашелъ еще болѣе причинъ предположить заговоръ нежели я, потому-что въ это-же утро получилъ письмо отъ Тривеніона, а Тривеніонъ не говорилъ ни слова о своей болѣзни; когда-же онъ обратился къ газетамъ и увидѣлъ въ нихъ статью «о неожиданной и опасной болѣзни м. Тривеніона», маркизъ предположилъ какія-нибудь происки партій или глупую шутку, ибо почта, съ которой ему было доставлено письмо, вѣроятно ѣхала не тише посланнаго, доставившаго извѣстіе газетѣ. Онъ однако сейчасъ-же послалъ спросить въ конторѣ журнала, на какомъ основаніи объявленіе это напечатано, а между тѣмъ отправилъ другаго человѣка въ Сентъ-Джемсъ-скверъ. Контора отвѣчала, что извѣстіе доставлено лакеемъ въ ливреѣ м. Тривеніона, но что оно было признано достовѣрнымъ только тогда, когда узнали въ домѣ министра, что леди Эллиноръ получила такое-же извѣщеніе и вслѣдствіе этого уѣзжала изъ города.
— Я подумалъ о томъ, какъ должна безпокоиться леди Эллиноръ, — сказалъ лордъ Кастльтонъ, — и самъ право не зналъ что дѣлать; но мнѣ все-таки казалось, что на самомъ дѣлѣ опасаться нечего, покуда я не получилъ вашего письма. Вы писали, что вы убѣждены, что въ этой исторіи замѣшанъ м. Гауеръ и что подѣ этимъ кроется замыселъ противъ Фанни: я тотчасъ и понялъ, въ чемъ дѣло. Къ лорду Н. чуть-ли не до послѣдней станціи ѣздятъ прямо по шотландскому тракту, и смѣлый и не очень совѣстливый искатель приключеній легко могъ съ помощью прислуги миссъ Тривеніонъ увезти ее въ Шотландію и тамъ владѣть ею, или, если онъ могъ разсчитывать на ея склонность, выманить у нея согласіе на шотландскій бракъ. Вы понимаете, что поэтому я отправился какъ можно было скорѣе. Но, такъ какъ вашъ посланный пришелъ изъ Сити пѣшкомъ, да можетъ-быть и тише нежели могъ придти, а все-же еще надобно было справить карету и послать за лошадьми, такъ я и опоздалъ противъ васъ слишкомъ на полтора часа. Ксчастью однако я ѣхалъ очень скоро, и вѣроятно догналъ-бы васъ на половинѣ дороги, если-бы переѣзжая черезъ плотину карета не зацѣпила за какую-то повозку и не опрокинулась. Это меня немножко задержало. Пріѣхавъ въ городъ, откуда сворачиваютъ къ лорду Н., я былъ очень радъ когда услышалъ, что вы отправились по тому направленію, которое по моему должно было оказаться настоящимъ; а гадкую гостинницу показали мнѣ почталіоны, пріѣхавшіе съ каретой миссъ Тривеніонъ и встрѣтившіе васъ на дорогѣ. Подъѣзжая къ гостинницѣ, мы увидѣли двухъ человѣкъ, разговаривавшихъ у крыльца. Когда мы остановились у подъѣзда, они вбѣжали въ гостинницу, но не прежде какъ когда мой человѣкъ, Соммерсъ (ловкій малый, вы знаете, который ѣздилъ со мной отъ Нубіи и до Норвегіи) соскочилъ съ своего мѣста и ворвался въ домъ, куда и я за нимъ пошелъ такимъ шагомъ, который не уступилъ бы въ скорости и вашему. Да что! мнѣ тогда могло быть двадцать-одинъ годъ. Два человѣка ужь сшибли съ ногъ Соммерса и ужь много дрались. Знаете что? — сказалъ маркизъ, прерываясь, съ видомъ серіозно-комическаго униженія — нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, знаете что…. нѣтъ, вы этому никогда не повѣрите… помните, что это, должно остаться между нами… я положительно сломалъ трость о плечи одного изъ этихъ негодяевъ! Посмотрите (при этомъ онъ показалъ мнѣ обломокъ этого испорченнаго оружія)! И я подозрѣваю, хотя навѣрное сказать не могу, что я даже былъ вынужденъ нанести ударъ своей рукой…. да еще кулакомъ!…. точь-въ-точь какъ бывало въ Этенѣ…. честное слово!…, каково!
И маркизъ, который, по своимъ величественнымъ пропорціямъ, въ этомъ возрастѣ полнаго развитія мужчины, хотя и не самомъ воинственномъ, показался бы опаснымъ противникомъ двумъ самымъ отъявленнымъ бойцамъ (предполагая, что онъ еще нѣсколько помнилъ этонскія теоріи на случай такого рода встрѣчъ), маркизъ смѣялся съ веселостью школьника, отъ мысли о совершеномъ-ли подвигѣ или о противуположности между грубой, первобытной расправой и его лѣнивыми привычками и почти женственнымъ добродушіемъ. Но скоро, вспомнивъ, какъ мало я былъ расположенъ дѣлить его веселость, онъ оправился и продолжалъ, уже безъ смѣха:
— Намъ еще нужно было время на то, чтобы…. не поразить нашихъ враговъ, а связать ихъ, что я и счелъ за необходимую предосторожность. Одинъ мерзавецъ, слуга Тривеніона, удивилъ меня все время цитатами изъ Шекспира. Послѣ этого мгѣ подвернулось подъ руку платье, владѣтельница котораго долго старалась оцарапать меня, но ксчастью это была маленькая женщина, и она не достала до моихъ глазъ. Платье вырвалось и упорхнуло въ кухню. Я побѣжалъ за нимъ и нашелъ горничную миссъ Тривеніонъ. Она была въ большомъ испугѣ и старалась придать себѣ видъ раскаянья. Я, признаюсь вамъ, не забочусь о пересудахъ мужчинъ, но когда женщина начинаетъ сплетничать на женщину, въ особенности если горничная говоритъ о своей леди, мнѣ кажется, что всегда стоитъ увѣриться въ ея молчаніи; поэтому я согласился простить эту женщину, но съ условіемъ, что она чѣмъ-свѣтъ явится сюда. Отъ нея не выйдетъ ничего. Такъ, видите, прошло нѣсколько минутъ прежде нежели я могъ сойдтись съ вами; объ этомъ я не хлопоталъ, услышавъ, что вы и капитанъ были на верху съ миссъ Тривеніонъ; но, такъ какъ я и во снѣ не могъ вообразить себѣ, что виновникъ всего этого вамъ родня, то удивлялся, что вы могли оставаться съ нимъ такъ долго, опасаясь только, признаюсь, услышать, что сердце миссъ Тривеніонъ склонялось къ этому гм…. гм…. красивому… молодому гм….. гм….. Этого кажется бояться нечего — прибавилъ робко лордъ Кастльтонъ, уставивъ въ меня свои блестящіе глаза….
Я чувствовалъ, что краснѣлъ, но отвѣчалъ не запинаясь:
— Чтобы отдать полную справедливость миссъ Тривеніонъ, я долженъ прибавить, что несчастный въ ея присутствіи и въ моемъ признался, что онъ никогда не имѣлъ ни малѣйшей причины думать, что она одобряетъ его привязанность, которая ослѣпила и завлекла его, и что съ ея стороны его покушеніе ничѣмъ не оправдывается.
— Я вѣрю вамъ, потому-что думаю….
Лордъ Кастльтонъ замялся, посмотрѣлъ на меня, всталъ съ своего мѣста и сталъ ходить по комнатѣ, въ видимомъ смущеніи; потомъ, какъ будто-бы войдя какое-нибудь заключеніе, онъ опять подошелъ къ камину и остановился противъ меня:
— Другъ мой! — сказалъ онъ съ своей неотразимой откровенностью, — настоящія обстоятельства должны все извинять между нами, даже мою наглость. Вы отъ начала до конца вели себя такъ, что я отъ души желалъ-бы имѣть дочь, которую могъ-бы предложить вамъ и къ которой вы бы чувствовали то, что, я думаю, чувствуете къ миссъ Тривеніонъ. Это не пустыя слова; нечего вамъ стыдиться и опускать глаза. Если-бы я могъ похвалиться въ жизни такитъ постояннымъ самопожертвованіемъ долгу и чести, какое я видѣлъ въ васъ, я-бы гордился этимъ больше, чѣмъ всѣми маркизатствами въ мірѣ.
— Милордъ! Милордъ!
— Выслушайте меня. Что вы любите Фанни Тривеніонъ, это я знаю; что она невинно, робко, почти безсознательно отвѣчала на вашу привязанность, — это мнѣ кажется вѣроятно. Но….
— Я знаю что вы хотите сказать; пощадите меня…. я все знаю.
— Но это не возможно, и если-бы леди Эллиноръ могла согласиться, она всю жизнь такъ-бы жалѣла объ этомъ, на васъ лежали-бы такія тяжелыя обязанности, что…. я повторяю, это невозможно! Но подумайте-ка о бѣдной дѣвушкѣ. Я знаю ее лучше нежели вы можете знать ее, я знаю ее съ дѣтства; знаю всѣ ея достоинства…. они очаровательны; всѣ ея недостатки…. они подвергаютъ ея опасности. Ея родители съ ихъ геніемъ и честолюбіемъ можетъ-быть управятся съ Англіей и будутъ имѣть вліяніе на весь свѣтъ, но устроить судьбу дочери не ихъ дѣло.
Лордъ Кастльтонъ былъ тронутъ; онъ остановился; ревность моя воротилась не безъ прежней горечи.
— Я не говорю ничего, — продолжалъ маркизъ — объ этомъ странномъ положеніи, въ которое миссъ Тривеніонъ поставлена безъ всякой вины съ ея стороны. Леди Эллиноръ съ ея знаніемъ свѣта и женскимъ умомъ съумъегъ выйдти изъ него. Но все-таки оно не ловко и требуетъ большой осмотрительности. Но оставимъ это даже въ сторонѣ; если вы положительно убѣждены, что миссъ Тривеніонъ для васъ потеряна, можете-ли вы свыкнуться съ мыслью, что она только какъ цифра войдетъ въ разсчетъ свѣтскаго величія политическаго кандидата, что ее выдадутъ за министра, который будетъ слишкомъ занятъ, чтобы наблюдать за ней, или за герцога, который въ ея состояніи увидитъ средства выкупить свои заложенныя помѣстья, — за министра или за герцога, въ которыхъ только увидятъ средства поддержать власть Тривеніона или усилить его партію въ кабинетѣ. Будьте увѣрены, что судьба ея вѣроятно будетъ такова, или, что по-крайней-мѣрѣ она начнется такъ, и можетъ кончиться грустно. Теперь я говорю вамъ, что тотъ, кто женится на Фанни Тривеніонъ, сначала почти не долженъ имѣть въ виду ничего другаго, кромѣ исправленія ея недостатковъ и развитія ея добрыхъ качествъ. Повѣрьте человѣку, заплатившему, увы! слишкомъ дорого за это знаніе женщинъ; ея характеръ еще долженъ быть выработанъ. Такъ если этотъ кладъ потерянъ для васъ, можетъ-ли васъ когда-нибудь утѣшить мысль, что онъ достался человѣку, который знаетъ, какую отвѣтственность онъ беретъ на себя, и который искупитъ собственную свою жизнь, до сихъ поръ прожитую безъ пользы, медленнымъ стараніемъ выполнить все должное. Можете-ли вы взять эту руку и пожать ее, даже если это рука соперника?
— Милордъ, слышать это отъ васъ такая честь, что….
— Вы не хотите взять моей руки. Такъ повѣрьте, что я не захочу огорчить васъ.
Тронутый, взволнованный, смущенный такимъ великодушіемъ къ моему возрасту и положенію въ свѣтѣ со стороны человѣка, стоявшаго такъ высоко, я пожалъ эту руку и поднесъ ее было къ губамъ (и это выраженіе почти не уровило-бы никого изъ насъ), но онъ по своей природной скромности тихо выхватилъ ее у меня. У меня не достало силъ говорить болѣе объ этомъ предметѣ, а я пробормоталъ, что пойду посмотрѣть на дядюшку, взялъ свѣчу и пошелъ на верхъ. Я безъ шума пробрался въ комнату Роланда и, прикрывъ свѣчу рукой, увидѣлъ, что лицо его было очень взволновано, хоть онъ и спалъ. И я подумалъ: «что мое молодое горе въ сравненіи съ его горемъ!» и, усѣвшись у кровати, остался тутъ до утра, разсуждая съ самимъ собой.
Когда взошло солнце, я сошелъ въ общую комнату, рѣшившись написать къ отцу, чтобы онъ пріѣхалъ къ намъ, чувствуя сколько Роландъ нуждается въ его увѣщаніяхъ и совѣтахъ; къ тому-же до башни было не такъ далеко. Я удивился, найдя лорда Кастльтонъ все еще сидящимъ передъ каминомъ; видно было, что онъ не ложился въ постель.
— Вотъ это такъ! — сказалъ онъ — мы обязаны помогать другъ другу поддерживать физическія силы.
При этомъ онъ показалъ на завтракъ, приготовленный на столѣ.
Я передъ тѣмъ долго ничего не ѣлъ, но чувствовалъ голодъ только по какому-то разслабленію: я сталъ ѣсть почти безсознательно, и мнѣ почти было стыдно убѣдиться, что пища меня подкрѣпила.
— Я полагаю, — сказалъ я, — что вы скоро отправитесь къ лорду Н.
— Нѣтъ, да развѣ я не говорилъ вамъ, что я послалъ Соммерса съ письмомъ къ леди Эллиноръ, въ которомъ прошу ее пріѣхать сюда. Подумавъ хорошенько, я не зналъ, прилично-ли мнѣ будетъ пріѣхать съ миссъ Тривеніонъ одному, даже безъ горничной, въ домъ, набитый гостями падкими на сплетни. Если-бы даже вашъ дядюшка былъ въ состояніи проводить насъ, его присутствіе подало-бы новый поводъ къ удивленію, вотъ почему, какъ только вы ушли отсюда къ капитану, я сейчасъ-же написалъ письмо и отправилъ человѣка. Я думаю, что леди Эллиноръ будетъ здѣсь въ девятомъ часу. Между-тѣмъ я ужь видѣлъ эту мерзавку, горничную, и принялъ мѣры, чтобы отвратить опасныя послѣдствія ея болтливости, и вы вѣроятно не безъ удовольствія услышите, что мнѣ уже пришла мысль, какъ удовлетворить свѣтское любопытство. Мы предположимъ, что лакей Тривеніона сошелъ съ ума: это еще милостиво и вашъ батюшка назвалъ-бы это философскимъ предположеніемъ. Всякая важная плутня — сумасшествіе. Свѣтъ не могъ-бы существовать, если-бы правда и добро не были природными стремленіями нѣкоторыхъ умовъ. Понимаете?
— Не совсѣмъ.
— Дѣло вотъ въ чемъ: лакей сошелъ съ ума и выдумалъ эту глупую исторію о болѣзни Тривеніона; до смерти испугалъ своей химерой леди Эллиноръ и миссъ Тривеніонъ, и отправилъ ихъ обѣихъ одну за другой. Но такъ какъ я получилъ письмо отъ Тривеніона и зналъ, что онъ не могъ быть боленъ при отъѣздѣ лакея, то, какъ старый другъ дома, естественно отправился по слѣдамъ миссъ Тривеніонъ и спасъ ее отъ глупостей лунатика, который бѣсился все болѣе и болѣе, и везъ ея ужь чортъ-знаетъ куда, а потомъ написалъ къ леди Эллиноръ, чтобы она пріѣхала за ней. Надъ нами только посмѣются и свѣтъ будетъ доволенъ. Если вы не хотите, чтобы онъ жалѣлъ васъ или кусалъ, заставьте его смѣяться; свѣтъ тотъ-же Церберъ: онъ хочетъ съѣсть васъ…. такъ вы заткните ему ротъ пирогомъ. Къ тому-же, — продолжалъ этотъ новый Аристиппъ, въ которомъ было столько мудрости подъ наружной пустотой и безпечностью — обстоятельства помогутъ намъ сыграть наши роли. Если этотъ бездѣльникъ лакей такъ-же часто приводилъ цитаты изъ Шекспира въ передней, какъ въ то время когда я вязалъ его въ кухнѣ, этого довольно, чтобы всѣ люди стали подтверждать, что онъ сошелъ съ ума, а если мы найдемъ это недостаточнымъ, мы можемъ уговорить его отправиться въ Бедлемъ на мѣсяцъ или на два. Отсутствіе горничной то-же покажется естественно: или я или леди Элиноръ прогнали ее за то, что она имѣла глупость довѣриться этому дураку. Это можетъ показаться несправедливо; но подобная несправедливость вещь очень обыкновенная. Надо-же на чемъ-нибудь выместить свой гнѣвъ. Ну вотъ хоть моя бѣдная палка; хоть и лучше было-бы привести въ примѣръ ту трость, которую Людовикъ XIV сломалъ о плеча лакея, выведенный изъ терпѣнія принцемъ королевскаго дома, на чьи плеча его величество не могло излить свое негодованіе. И такъ вы видите, — прибавилъ лордъ Кастльтонъ, понизивъ голосъ, — что вашъ дядюшка можетъ хоть не много успокоиться при мысли, что имя его сына будетъ пощажено. И молодой человѣкъ самъ легче можетъ исправиться, если ему не нужно будетъ отчаяваться въ возможности искупленія, требуемаго свѣтомъ отъ тѣхъ, которые…. Да и къ чему отчаиваться; жизнь долга!
— Это мои слова, — сказалъ я; — повторенныя вами они имѣютъ смыслъ предсказанія.
— Послушайтесь моего совѣта, и не теряйте изъ вида вашего двоюроднаго брата, покуда гордость его еще унижена и сердце можетъ-быть еще не ожесточено. Это я говорю не для него только. Нѣтъ, я думаю о вашемъ дядюшкѣ: благородный старикъ! А теперь, я думаю, я обязанъ передъ леди Эллиноръ загладить, какъ только съумѣю, слѣды трехъ безсонныхъ ночей и безпрестаннаго безпокойства на лицѣ человѣка, уже ступившаго на пятый десятокъ.
Лордъ Кастльтонъ оставилъ меня, а я написалъ къ отцу, прося его пріѣхать къ намъ на слѣдующую станцію (это была ближайшая точка большой дороги къ старой башнѣ) и отправилъ письмо съ верховымъ. Окончивъ это дѣло, я подперъ голову рукою, и на меня нашла страшная тоска, не смотря на всѣ мои старанія глядѣть прямо въ лицо будущности, думать только объ обязанностяхъ жизни и забыть о ея горестяхъ.
Въ девятомъ часу пріѣхала леди Эллиноръ и прямо прошла къ миссъ Тривеніонъ. Я убѣжалъ въ комнату дяди. Онъ ужь проснулся и былъ спокоенъ, но такъ еще слабъ, что даже и не пробовалъ вставать; это спокойствіе пугало меня: оно было похоже на спокойствіе совершенно-истощеннаго организма. Когда я сталъ уговаривать его поѣсть чего-нибудь, онъ повиновался мнѣ машинально, какъ больной принимающій безъ всякаго сознанія лекарство, которое вы ему подаете. На мои слова онъ слегка улыбался, но подалъ мнѣ знакъ, которымъ, кажется, просилъ меня молчать. Послѣ этого онъ отвернулся отъ меня и уткнулъ лицо въ подушку; и я подумалъ-было, что онъ опять заснулъ, но онъ опять привсталъ и, стараясь ухватить мою руку, сказалъ едва внятнымъ голосомъ:
— Гдѣ онъ?
— Не хотите-ли его видѣть?
— Нѣтъ, нѣтъ: это-бы убило меня…. да къ тому-же…. что будетъ и съ нимъ?
— Онъ обѣщалъ мнѣ свиданье, и въ этомъ свиданьи, я увѣренъ, что онъ исполнитъ ваши желанія, какія-бы они ни были.
Роландъ ничего не отвѣчалъ.
— Лордъ Кастльтонъ такъ устроилъ все, его имя и его сумасбродство (будемте такъ называть его поступокъ) никогда не сдѣлаются извѣстны никому.
— Гордость, гордость! все гордость! — шопотомъ проговорилъ старый солдатъ; — имя, имя…. хорошо, это ужъ много; но душа его!…. я-бы желалъ, чтобы здѣсь былъ Остинъ.
— Я послалъ за нимъ, сэръ.
Роландъ пожалъ мнѣ руку и опять замолчалъ. Потомъ онъ тихо сталъ говорить, казалось, что-то несвязное про пиренейскій полуостровъ, повиновеніе полученнымъ приказаніямъ, про то, какъ какой-то офицеръ разъ ночью разбудилъ лорда Веллеслэя чтобы объяснить ему, что вотъ это (я не понялъ что именно: выраженіе было техническое, военное) невозможно, и какъ лордъ Веллеслэй спросилъ книгу, въ которую вносились приказы, и сказалъ: «это не невозможно, оно стоитъ въ приказѣ», и послѣ этого лордъ Веллеслэй повернулся и заснулъ. Тутъ Роландъ приподнялся вполовину и произнесъ звучнымъ и внятнымъ голосомъ:
— Но лордъ Велдеслэй, хоть онъ и великій полководецъ, все-же не болѣе какъ человѣкъ; онъ самъ могъ ошибаться, а приказы были дѣло его слабыхъ рукъ…. Дайте мнѣ Библію!
Ахъ Роландъ, Роландъ! и я могъ бояться за твой умъ!
Я сошелъ внизъ, досталъ Библію, напечатанную крупнымъ шрифтомъ, положилъ ее передъ нимъ на постели, и, отворивъ ставни, впустилъ Божій свѣтъ на Божье слово.
Едва успѣлъ я это сдѣлать, кто-то слегка постучался въ дверь. Я отворилъ ее; то былъ лордъ Кастльтонъ. Онъ шопотомъ спросилъ у меня, можетъ-ли видѣть дядю. Я тихо ввелъ его въ комнату и показалъ ему воина жизни, учившагося ничего не находить невозможнымъ въ книгѣ нечеловѣческихъ велѣній.
Лордъ Кастльтонъ глядѣлъ на него, измѣняясь въ лице, и, не потревоживъ дяди, вышелъ вонъ. Я пошелъ за нимъ, тихо затворивъ дверь.
— Вы должны спасти его сына, — произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, — непремѣнно должны, да научите меня, какъ помочь вамъ. Какое зрѣлище!… никакая проповѣдь не трогала меня столько! Теперь пойдемте внизъ, вы должны выслушать благодарность леди Эллиноръ. Мы ѣдемъ. Она хочетъ, чтобы я самъ разсказалъ выдуманную мною повѣсть моему старому знакомому свѣту: такъ я ужь и поѣду съ ними. Пойдемте!
При входѣ моемъ въ общую комнату гостиницы, леди Элллворъ подошла ко мнѣ и отъ души обняла меня. Я считаю лишнимъ повторять выраженія ея благодарности и ея похвалы; я но слушалъ ихъ и не обращалъ на нихъ вниманія. Взоръ мой обратился въ ту сторону, гдѣ съ глазами, опущенными къ землѣ, на которыхъ были слѣды недавнихъ слезъ, стояла Фанни. Сознаніе ея прелестей, воспоминаніе объ удивительно-нѣжномъ вниманіи, оказанномъ ею несчастному отцу, великодушное ея прощеніе сыну, взгляды, брошенные ею на меня въ эту ночь, въ которыхъ выразилось такоё довѣріе ко мнѣ, мигъ, въ который она искала защиты на моей груди, и я чувствовалъ на моей щекѣ ея теплое дыханіе: все это промелькнуло мимо меня, и я понялъ, что мнѣ приходилось опять начать борьбу, продолжавшуюся столько мѣсяцевъ, что я никогда не любилъ ее такъ, какъ въ то время, когда увидѣлъ ее для того только, чтобы опять навсегда разстаться съ нею! И тутъ я въ первый (утѣшаюсь мыслью, что это было и въ послѣдній) разъ горько возсталъ противъ жестокости судьбы и неравенства въ жизни. Что я отвѣчалъ — не помню, и не знаю, какъ долго стоялъ я тутъ, прислушиваясь къ звукамъ, не имѣвшимъ, казалось мнѣ, никакого значенія, покуда я не услышалъ другіе звуки, пробудившіе усыпленныя чувства, и отъ которыхъ у меня кровь хлынула къ сердцу: топотъ лошадей, стукъ колесъ и голосъ у двери «все готово.»
Тогда Фанни подняла глаза, они встрѣтились съ моими — и невольно и торопливо на нѣсколько шаговъ подошла ко мнѣ, а я прижалъ правую руку къ сердцу, какъ-бы для того, чтобы остановить его біеніе, и не трогался съ мѣста. Лордъ Кастльтонъ наблюдалъ за нами. Я чувствовалъ, что на насъ смотрятъ, но до этой минуты не встрѣчалъ его взгляда; когда-же я отвелъ глаза отъ Фанни, этотъ взглядъ, мягкій, сострадательный, ласковый, упалъ прямо на меня. Вдругъ маркизъ обратился къ леди Эллиноръ, съ выраженіемъ неизъяснимаго благородства, и сказалъ:
— Позвольте мнѣ разсказать вамъ старую повѣсть. Одинъ мой пріятель, человѣкъ моихъ лѣтъ, имѣлъ смѣлость думать, что ему когда-нибудь удастся снискать расположеніе одной молодой леди, которая по лѣтамъ могла бы быть его дочерью, и которую въ силу обстоятельствъ и влеченій собственнаго сердца онъ предпочелъ всѣмъ особамъ ея пола. У моего пріятеля было много соперниковъ, и это не удивитъ васъ: вы видѣли эту леди. Въ числѣ ихъ былъ молодой джентельменъ, жившій нѣсколько мѣсяцевъ въ одномъ домѣ съ нею (позвольте, леди Эллиноръ, выслушайте меня; вы не слышали самаго занимательнаго); онъ уважалъ неприкосновенность семьи, въ которую былъ принятъ, и оставилъ ее, когда почувствовалъ, что любитъ, потому-что онъ былъ бѣденъ, а леди богата. Скоро послѣ этаго молодой человѣкъ спасъ эту дѣвушку отъ большой опасности: это было не за долго до его отъѣзда изъ Англіи (позвольте-же, позвольте!). Мой пріятель присутствовалъ при встрѣчѣ молодыхъ людей, которымъ вѣроятно послѣ этого долго не было суждено видѣться, такъ-же какъ и мать молодой леди, чью руку онъ надѣялся со временемъ получить. Онъ видѣлъ, что его молодому сопернику хотѣлось сказать послѣднее «прости» и притомъ безъ свидѣтелей; это «прости» было все, что позволяли ему сказать и его совѣсть и его разсудокъ. Пріятель мой видѣлъ, что леди чувствовала очень-естественную благодарность за оказанную услугу и состраданіе къ великодушной и несчастной привязанности; такъ по крайней-мѣрѣ объяснилъ онъ себѣ вздохъ, дошедшій до его слуха. Что, вы думаете, сдѣлалъ мой пріятель? Вашъ высокій умъ сразу отгадалъ это. Онъ сказалъ себѣ: «если я когда-нибудь долженъ обладать сердцемъ, которое надѣюсь привязать къ себѣ, не смотря на разницу въ лѣтахъ, я хочу показать, до какой степени я увѣренъ въ его стойкости и невинности; пусть-же заключится романъ первой молодости и будутъ произнесены слова прощанья двухъ чистыхъ сердецъ, невозмущенныхъ ни однимъ низкимъ подозрѣніемъ неумѣстной ревности». Съ этой мыслью, которую вы, леди Эллиноръ, вѣроятно одобрите, онъ подалъ руку благородной матери, тихо повелъ ее къ двери и, спокойный и увѣренный въ послѣдствіяхъ и положившись на честь дѣвушки и чувство долга мужчины, далъ имъ возможность безъ свидѣтелей сказать послѣднее прости.
Все эти было сказано и сдѣлано такъ увлекательно, что слушатели были тронуты, слова и пріемы такъ не подражаемо-хорошо согласовались между собою, что очарованіе миновалось только тогда уже, когда голосъ замолкъ и дверь уже была заперта.
Эта грустная радость, которой я такъ добивался, наконецъ была представлена мнѣ: я остался одинъ съ той, которой голосъ чести и разсудка позволяли сказать мнѣ одно послѣднее прости!
Мы не сейчасъ опомнились и, что остались одни.
Останьтесь на всегда въ тайникѣ моего сердца, печальныя мгновенья, которыя я теперь могу вспомнить почти безъ грусти. Да, каково ни было взаимное признаніе нашей слабости, мы не были недостойны этаго довѣрія, которому обязаны были грустнымъ утѣшеніемъ прощанья. Пошлыя любовныя объясненія съ обѣщаніями, которыя не должны быть исполнены, и надеждами, которыя не могутъ осуществиться, не занимали насъ. Но въ этомъ пробужденіи отъ сладкихъ сновъ нашихъ, видъ новаго свѣта казался намъ холоденъ, и хотя, какъ дѣти (мы тогда въ самомъ дѣлѣ были дѣти) мы избѣгали этого свѣта, но все же мы не клеветали на солнце и не говорили: «все мракъ здѣсь!»
Мы только старались утѣшить другъ друга и взаимно побуждали себя перенести то, чего нельзя было отвратить; не пытаясь скрыть нашего горя, мы только обѣщали другъ другу бороться съ нимъ, и не давали другихъ обѣтовъ кромѣ того, что каждый изъ насъ ради другаго будетъ искать насладиться тѣми радостями, которыя еще оставлены ему небомъ. Да, я могу сказать, что мы были дѣти. Не знаю, содержали-ли несвязныя слова, обличавшія наши сердечныя страданія, то, что люди, подмѣчающіе въ страсти только бури и вихри, назвали-бы любовью болѣе зрѣлаго возраста, любовь согрѣвающую стихъ пѣвца и создавшую для сцены трагедію, но знаю, что въ томъ, о чемъ грустили эти дѣти, не было ни мысли, ни слова ропота противъ небеснаго Отца.
Дверь опять отворилась, и Фанни твердымъ шагомъ подошла къ своей матери и, остановившись возлѣ нея, протянула мнѣ руку и сказала мнѣ:
— Богъ не оставитъ васъ!
Леди Эллиноръ сказала мнѣ еще ласковое слово, соперникъ мой бросилъ мнѣ откровенную добродушную улыбку, а Фанни — послѣдній взглядъ своихъ кроткихъ глазъ, и меня обдало одиночество, какъ что-то видимое, осязаемое, гнетущее: мнѣ казалось, что я видѣлъ его въ солнечномъ лучѣ, что я слышалъ его въ дуновеніи воздуха, что оно подымалось передо мною какъ тѣнь, въ томъ пространствѣ, которое за минуту до этого еще наполнялось ея присутствіемъ. Мнѣ казалось, что міръ лишился чего-то, что въ немъ чего-то недоставало; все мое существо потряслось какимъ-то страшнымъ переворотомъ, похожимъ на смерть. Когда я очнулся и опять сталъ приходить въ сознаніе, я понялъ что миновалась моя молодость и міръ ея поэзіи и что я безсознательно и безвозвратно переступилъ въ область положительнаго труда зрѣлаго возраста.
— Позвольте васъ спросить, сэръ, не къ вамъ-ли эта записка? — спросилъ трактирный слуга.
— Ко мнѣ; да, это мое имя.
Я не узнавалъ руки, не смотря на то, что записка была отъ человѣка, котораго руку я прежде видѣлъ часто. Но прежде почеркъ былъ прямой и ломаный, (поддѣльный, хоть я и не догадывался въ поддѣлкѣ;) теперь, напротивъ, онъ казался бѣглымъ, неровнымъ, какъ-бы нетерпѣливымъ; едва-ли была одна доконченная буква, дописанное слово, и со всѣмъ этимъ онъ былъ удивительно-четокъ, какъ всегда бываетъ почеркъ человѣка смѣлаго. Я небрежно развернулъ записку и прочелъ:
«Я слѣдилъ за вами все утро. Я видѣлъ, какъ она уѣхала. Что-жъ, я не бросился подъ ноги лошадей! Я пишу это въ гостинницѣ недалеко отъ васъ. Хотите отправиться за человѣкомъ, подавшимъ вамъ записку, и видѣть еще разъ отверзженника, котораго весь свѣтъ будитъ убѣгать теперь?»
Хоть я и не узнавалъ руки, но не могъ не догадаться, кто писалъ эти слова.
— Мальчикъ спрашиваетъ, будетъ-ли отвѣтъ, — сказалъ слуга.
Я кивнулъ ему головой, взялъ шляпу и вышелъ. На дворѣ стоялъ оборванный мальчикъ; сказавъ ему словъ съ шесть, я пошелъ за нимъ по узкому переулку, начинавшемуся отъ гостинницы и кончавшемуся рогаткой. Здѣсь мальчикъ остановился, сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобъ я шолъ дальше, и, посвистывая, отправился назадъ. Я прошелъ черезъ рогатку и очутился на лугу, гдѣ рядъ чахлыхъ изъ свѣсился надъ ручейкомъ. Я посмотрѣлъ кругомъ, и увидѣлъ Вивіена (такъ я все еще буду звать его), стоявшаго почти на колѣняхъ, и видимо занятаго чѣмъ-то лежавшимъ въ травѣ.
Я машинально посмотрѣлъ въ то мѣсто, куда онъ глядѣлъ. На короткомъ дернѣ сидѣла одна-одинешенька еще не оперившаяся птичка, слишкомъ рано оставившая свое гнѣздо, открывъ клювъ какъ-бы въ ожиданіи корма и безпокойно глядя на насъ. Мнѣ казалось, что видъ этой жалкой птички возбудилъ во мнѣ еще больше участія къ бѣдному юношѣ, котораго она могла быть изображеньемъ.
— Теперь спрашивается, — сказалъ Вивіенъ, вполовину самому себѣ, вполовину обращаясь ко мнѣ, — выпала-ли птичка изъ гнѣзда, или оставила его по своему произволу? Она лишена защиты отца и матери. Замѣтьте, что я не обвиняю ихъ; можетъ-быть виноватъ одинъ только неугомонный дѣтенышъ. Но видите, родителей нѣтъ, а непріятель здѣсь; вонъ-тамъ посмотрите!
И молодой человѣкъ показывалъ на большую пеструю кошку, которая, испуганная нашимъ неблагопріятнымъ сосѣдствомъ, несмѣла подойдти къ своей добычѣ, но стерегла ея въ нѣсколькихъ шагахъ, тихо помахивая хвостомъ и лукаво глядя круглыми глазами, опускавшимися отъ солнца, съ выраженіемъ полузлымъ и полуиспуганнымъ, свойственныхъ ея породѣ, когда человѣкъ становится между хищникомъ и жертвой.
— Вижу, — сказалъ я, — но пришолъ человѣкъ, и птичка спасена.
— Постойте, — сказалъ Вивіенъ, взявъ меня за руку, и съ прежней горькой улыбкой, — неужели вы считали за благодѣяніе спасти птицу? Отъ чего? и зачѣмъ? Отъ естественнаго врага, короткаго страданія и скорой смерти! Полноте! не лучше-ли это долгихъ мученій голодной смерти, или, если вы еще больше заботитесь о ней, — рѣшетки ея клѣтки. Вы не можете опять посадить ее въ гнѣздо и позвать стариковъ; такъ будьте основательнѣе въ вашихъ благодѣяніяхъ: предоставьте птичку менѣе-горькой участи.
Я пристально посмотрѣлъ на Вивіена; съ лица его исчезла горькая улыбка. Онъ всталъ и отошелъ. Я старался поймать бѣдную птичку, во она не узнавала своихъ друзей, и бѣжала отъ меня, жалостно чирикая, прямо въ пасть жестокаго врага. Я еле-еле успѣлъ отогнать кошку, которая вскочила на дерево, и глядѣла внизъ черезъ вѣтки; тогда я пошелъ за птичкой, и тутъ услышалъ, не знаю откуда, отрывистый жалобный звукъ. Откуда? вблизи или издали? съ земли? съ неба! Бѣдная матка! какъ материнская любовь, звукъ слышался то близко, то далеко, то на землѣ, то на небѣ.
Вдругъ, неожиданно, Богъ знаетъ откуда, надо мной затрепетали маленькія крылышки.
Птенчикъ остановился, и я тоже.
— Хорошо, — сказалъ я, — вы отыскали другъ друга; теперь распоряжайтесь какъ знаете.,
Я воротился къ Вивіену.
Пизистратъ. Какъ вы узнали что мы остановились въ этомъ городу?
Вивіенъ. Неужели вы думаете, что я могъ остаться тамъ, гдѣ вы меня оставили? Я вышелъ и побрелъ сюда. Когда я на зарѣ проходилъ по той улицѣ, у воротъ гостинницы собралась прислуга; я прислушался къ разговору, и такимъ образомъ узналъ, что вы всѣ въ гостинницѣ… всѣ… (онъ вздохнулъ глубоко).
Пизистратъ. Вашъ бѣдный отецъ очень-боленъ; скажите, какъ могли вы отвергнуть столько любви?
Вивіенъ. Любовь!…. его…. моего отца!
Пизистратъ. Неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, не вѣрите, что вашъ отецъ любилъ васъ?
Вивіепъ. Если-бъ я вѣрилъ его любви, я-бы никогда не покинулъ его. Сокровища обѣихъ Индій не заставили-бы меня оставить мою мать.
Пизистратъ. Это, въ самомъ дѣлѣ, странное заблужденіе: если вамъ удастся осилить его, можно будетъ еще все исправить. Неужели и теперь еще между нами должны оставаться тайны? (убѣдительно) Садитесь-ка, да разскажите мнѣ все.
Поколебавшись немного, Вивіенъ согласился; его лицо прояснилось, и звукъ голоса даже измѣнился, почему я былъ увѣренъ, что онъ не будетъ стараться скрытъ истину. Такъ-какъ я впослѣдствіи слышалъ тотъ-же разсказъ отъ его отца, то вмѣсто того, что бы повторять слова Вивіена, искажавшаго факты (не съ намѣреніемъ, но въ силу особенной склонности ума, по-большей-части ложно направленнаго), я разскажу только, какъ я его понялъ, настоящее отношеніе этихъ двухъ лицъ, такъ несчастливо противупоставленныхъ другъ другу. Читатель, прости меня, если разсказъ мой будетъ утомителенъ и если тебѣ покажется, что я сужу не довольно строго о преступномъ его героѣ, вспомни, что разсказчикъ судитъ такъ, какъ сынъ Остина долженъ былъ судить сына Роланда.
"Во время войны въ Испаніи тяжелая рана и послѣдовавшая за тѣмъ горячка удержали Роланда въ домѣ одной вдовы, Испанки. Его хозяйка когда-то была богата, но ея состояніе было разорено бѣдствіями, постигшими все ея отечество. У нея была единственная дочь, помогавшая ей ходить за раненнымъ Англичаниномъ. Когда приблизилось время отъѣзда Роланда, простодушное горе молодой Рамуны вполнѣ обличило впечатлѣніе, произведенное гостемъ на ея чувства. Благодарность и отчасти можетъ-быть утонченное пониманіе чести помогли весьма-естественному очарованію, произведенному на сердце Роланда красотой молодой сидѣлки, и состраданію къ ея потерянному состоянію и горестному положенію.
Въ одномъ изъ необдуманныхъ движеній, свойственныхъ благороднымъ натурамъ, (которыя кнесчастію слишкомъ часто заставляютъ насъ забывать о правилахъ спасительнаго благоразумія), Роландъ имѣлъ неосторожность жениться на дѣвушкѣ, о происхожденіи и семейныхъ связяхъ которой онъ не зналъ ничего, а изъ свойствъ ея онъ зналъ только теплую, быструю впечатлительность. Черезъ нѣсколько дней послѣ этой странной сватьбы, Роландъ отправился вслѣдъ за англійской арміей, и ему удалось воротиться въ Италію не ранѣе, какъ послѣ Ватерлоо.
Лишившись одного члена, съ слѣдами многихъ, благородныхъ, только-что зажившихъ ранъ, Роландъ спѣшилъ къ домашнему очагу, воспоминанія о которомъ услаждали его страданія, и теперь заняли мѣсто прежнихъ мечтаній о славѣ. Въ его отсутствіе у него родился сынъ, сынъ, котораго онъ хотѣлъ воспитать на то, чтобы онъ со временемъ занялъ его собственное мѣсто на службѣ отечеству, и которому предстояло на полѣ будущихъ сраженій продолжать поприще, не осуществившее романа его собственнаго, древне-рыцарскаго честолюбія. Какъ-скоро до него дошло это извѣстіе, первой его заботой было пріискать ребенку няньку-Англичанку, что-бы съ первыми нѣжными словами матери дитя могло слышать также и родные звуки отца. Родственница Болта, поселившаяся въ Испаніи, согласилась взять на себя эту обязанность. Какъ ни естественно было такое распоряженіе со стороны истаго Англичанина, оно не понравилось его пылкой и страстной Рамунѣ. Ревность матери, развивающаяся сильнѣе въ людяхъ менѣе-образованныхъ, и гордость, свойственная ея соотечественникамъ безъ различія званіи и состояній, страдали въ ней при видѣ Англичанки у колыбели ребенка.
Что Роланду, когда онъ возвратился подъ испанскій кровъ свой, предстояло быть обманутымъ въ предположеніяхъ объ ожидавшемъ его счастьи, это было естественнымъ послѣдствіемъ такого брака, потому-что Роландъ, не смотря на видимую сухость солдата, обладалъ утонченной, можетъ-быть отчасти и лишней, чувствительностью, свойственной характерамъ по преимуществу поэтическимъ. Когда прошло первое очарованіе любви, оказалось, что мало могло быть общаго между его возвышеннымъ умомъ и женщиной, отличавшейся отъ него совершеннымъ отсутствіемъ всякаго воспитанія и рѣзко-выдававшимися національными воззрѣніями и привычками, однако разочарованіе вѣроятно было глубже того, какое обыкновенно сопровождаетъ такіе браки, потому-что, вмѣсто того, чтобы увезти жену въ свою старую башню, (переселеніе, которому вѣроятно она стала-бы сопротивляться до послѣдней крайности), онъ скоро послѣ своего возвращенія въ Испанію, не смотря на свое увѣчье, принялъ военный постъ, предложенный ему королемъ Фердинандомъ. Рыцарскія правила и незыблемая преданность Роланда законнымъ государямъ, помимо всякихъ разсужденій, привязали его къ службѣ престола, возстановленнаго англійскимъ оружіемъ.
Пылкій дядя воротился къ своимъ пенатамъ не переставая жить надеждами. Его сынъ былъ ужъ не ребенокъ и слѣд., естественно долженъ былъ перейдти на его попеченіе. Восхитительное занятіе! — При этой мысли, его семейный кровъ опять улыбался ему.
Теперь взгляните на самое пагубное обстоятельство этого союза.
Отецъ Ракуны происходилъ отъ того страннаго таинственнаго племени, которое въ Испаніи отличается столькими особенными чертами отъ племенъ одного съ нимъ происхожденія, населяющихъ болѣе-образованныя государства. Гитано, или испанскій цыганъ, — не только бродяга, встрѣчающійся въ нашихъ селеніяхъ и около городовъ: удерживая отчасти многія начала, не совмѣстныя ни съ какими законами, и склонность къ хищничеству, онъ часто переселяется въ города, гдѣ пускается въ разнаго рода промыслы, и нерѣдко богатѣетъ. Богатый Гитано женился на Испанкѣ: жена Роланда была плодъ этого союза. Гитано умеръ, когда Рамуна была еще очень-молода, и вліяніе ея родственниковъ съ отцовской стороны не отозвалось на ея молодости. Но хоть ея мать сохранила свою религію и воспитала Рамуну въ тои-же вѣрѣ, убѣгая безбожнаго суевѣрія Гитановъ, и по смерти мужа совершенно отдѣлилась отъ его племени, но ея сношенія съ ея собственными родственниками и соотечественниками то-же прекратились. Между-тѣмъ какъ она старалась возобновить ихъ, ея состояніе, которое одно еще могло-бы позволить ей разсчитывать на успѣхъ такого предпріятія, рушилось, такъ что она осталась совершенно-одна, и, въ отсутствіе Роланда, не могла найдти никого, чтобъ оживить одиночество Рамуны. Но покуда дядя еще находился на службѣ Фердинанда, вдова умерла, и тогда Рамуну окружили одни родственники ея отца. Они не пытались отъискивать своихъ родственныхъ правъ, покуда ея мать была жива, но теперь они. Дѣлали это изъ привязанности и ласки къ ея сыну. Такой поступокъ ихъ разомъ открылъ имъ домъ и сердце Рамуны. Нянька-Англичанка, (которая, не смотря на все то, отъ чего этотъ домъ былъ невыносимъ для нее, изъ одной сильной любви къ ввѣренному ей ребенку до конца исполняла свою обязанность), умерла нѣсколько недѣль послѣ матери Рамуны, и тогда ужъ ничто не могло противиться вліянію тѣхъ вредныхъ дѣятелей, которымъ подвергался наслѣдникъ честнаго, стараго дома Какстоновъ. Но Роландъ возвратился въ свой домъ въ расположеніи быть довольнымъ всѣмъ. Онъ весело прижалъ жену къ груди, мысленно упрекалъ себя въ томъ, что выносилъ слишкомъ-мало, а требовалъ слишкомъ многаго, и обѣщался теперь быть умнѣе. Онъ былъ въ восхищеньи отъ красоты, ума и гордой осанки мальчика, который игралъ его темлякомъ, и убѣжалъ съ его пистолетами какъ-бы съ добычей.
Узнавъ о пріѣздѣ Англичанина, родственники Рамуны перестали посѣщать домъ; но они любили мальчика и онъ любилъ ихъ, и между имъ и его полудикими сверстниками, хоть и тайно, но тѣмъ не менѣе часто были свиданія. Роландъ мало-по-малу открывалъ глаза. Когда, свыкнувшись съ нимъ, мальчикъ забылъ прежнюю осторожность, вызванную страхомъ и хитростью, Роландъ былъ несказанно пораженъ смѣлыми правилами сына и его окончательною неспособностью понимать простую мораль и прямую честь, которыя англійскій солдатъ считалъ врожденными всякому и дарованными свыше. Скоро послѣ этого Роландъ открылъ, что въ его хозяйствѣ происходитъ систематическій грабежъ съ помощью его жены и участіемъ сына, въ пользу лѣнивыхъ брави и распутныхъ бездѣльниковъ. Человѣкъ болѣе-терпѣливый, нежели Роландъ, былъ-бы выведенъ изъ себя такимъ открытіемъ; разсудительнаго оно-бы поразило. Онъ поступилъ очень-естественно (въ сущности можетъ-быть и слишкомъ настойчиво, не принявъ въ разсчетъ недостатокъ образованія и пылкія страсти своей жены), тутъ-же велѣлъ ей сбираться къ отъѣзду и прекратить всѣ сношенія съ ея родственниками.
На это послѣдовалъ рѣзкій отказъ; но уступить въ этомъ было не въ духѣ Роланда, и, наконецъ, притворная покорность и раскаянье смягчили его негодованіе и вызвали его прощеніе. Они уѣхали за нѣсколько миль отъ мѣста, гдѣ жили прежде, но куда-бы ни перемѣстились они, вездѣ слѣдовало за ними тайно нѣсколько человѣкъ, и кнесчастью худшіе изъ этого отверженнаго племени. Какъ ни была сильна прежняя любовь Рамуны къ Роланду, она должна была миноваться вслѣдствіе совершеннаго отсутствія сочувствія между ними и разлуки, всегда возобновляющей сильную привязанность, но уничтожающей уже ослабшую. Мать и сынъ обожали другъ друга всею силой могучей и дикой природы. И при обыкновенныхъ обстоятельствахъ тщетно истощается вліяніе отца на сына-ребенка, если мать возьмется противодѣйствовать ему, что-же могъ теперь, въ этомъ жалкомъ положеніи, честный, но сухой и отчасти грубый Роландъ, (разлученный съ сыномъ въ самую воспріимчивую пору его дѣтства), противупоставить сильному вліянію матери, которая потворствовала всѣмъ порокамъ и удовлетворяла всѣ желанія своего баловня?
Съ отчаянія у Роланда сорвалась угроза, что если будутъ продолжать сопротивляться ему, онъ сочтетъ обязанностью удалить сына отъ матери. Эта угроза ожесточила противъ него и сына и мать… Жена описывала Роланда сыну какъ тирана и врага, какъ человѣка разрушившаго счастье, которымъ они наслаждались одинъ въ другомъ, котораго строгость доказывала, что онъ ненавидѣлъ своего сына; и мальчикъ вѣрилъ ей. Въ домѣ Роланда составился тѣсный союзъ противъ него, обороняемый хитростью, этою силою слабыхъ.
Не смотря на все это, Роландъ никогда не забывалъ ни нѣжной заботливости, съ которой молодая сидѣлка ходила за раненнымъ, ни любви, которая, въ то время, была искренна, хотъ и происходила не изъ чувствъ не измѣняющихся мы отъ заботъ, ни отъ слезъ, и о которой шептали ему въ-дни-оны чудныя уста. Этѣ мысли непремѣнно должны были становиться между его чувствами и его сужденіемъ, чтобы сдѣлать его положеніе еще болѣе горестнымъ и еще больше растерзать его сердце. И если, побужденный чувствомъ долга, составлявшимъ главную силу его характера, онъ могъ-бы рѣшиться выполнить угрозу, во всякомъ случаѣ человѣколюбіе заставляло его выжидать: Рамуна скоро опять должна была сдѣлаться матерью. Родилась Бланшь. Какъ могъ онъ отнять младенца отъ груди матери, или предоставятъ дочь тому вредному вліянію, отъ котораго онъ только съ страшнымъ усиліемъ могъ избавить сына?
Бѣдный Роландъ! не удивительно, что глубокія морщины изрыли твой лобъ, а волоса твои посѣдѣли прежде времени!
Ксчастью, можетъ-быть и для всѣхъ, жена Роланда умерла, покуда Бланшь была еще ребенкомъ. Она заболѣла горячкой и умерла въ безпамятствѣ, прижимая къ груди сына и моля св. угодниковъ защищать его отъ жестокаго отца. Какъ часто восноминаніе объ этомъ смертномъ одрѣ тревожило сына, и оправдывало его убѣжденіе, что не было родительской нѣжности въ сердцѣ того, который теперь единственная его защита отъ свѣта и отъ «ударовъ неумолимой бури!»[21] Бѣдный Роландъ! Я знаю, что при рѣзкомъ, ненавистномъ разрывѣ этѣхъ священныхъ узъ, ты въ своемъ добромъ великодушномъ сердцѣ позабылъ всю ихъ тягость; тебѣ опять видѣлись нѣжные глаза, склонившіеся надъ ранненымъ чужеземцемъ, слышалось въ тихомъ шопотѣ признаніе въ той страстной немощи, въ которой женщины юга не стыдятся сознаваться. И теперь все это кончилось съ криками ненависти и взорами выражавшими ужасъ!
Роландъ уѣхалъ во Францію и поселился въ окрестностяхъ Парижа. Онъ помѣстилъ Бланшь въ сосѣдній монастырь, гдѣ навѣщалъ ее ежедневно; а самъ занялся, воспитаніемъ сына. Мальчикъ былъ способенъ къ ученью; но самая трудная задача была — разучить его, и на это нужна была или безстрастная опытность и неистощимое терпѣніе искуснаго наставника, или одна любовь, довѣріе и мягкое, уступчивое сердце ученика. Роландъ чувствовалъ, что ему не приходилось быть наставникомъ, и что сердце ребенка постоянно было для него закрыто. Роландъ сталъ высматривать, и нашелъ на другомъ концѣ Парижа человѣка по-видимому годившагося въ преподаватели, молодого Француза, получившаго нѣкоторую извѣстность въ литературѣ, но въ особенности въ наукахъ, краснорѣчиваго, какъ и всѣ Французы въ разговорахъ, исполненныхъ громкихъ чувствъ, которыя нравились романической восторженности капитана; Роландъ, увлекаясь надеждами, отдалъ сына на попеченіе этого человѣка. Быстрыя способности мальчика позволяли ему пріобрѣтать очень-скоро познанія, нравившіяся ему; онъ съ удивительной легкостью выучился говорить и писать правильно по-французски. Его твердая память и гибкость органовъ отъ которыхъ происходитъ особенная способность къ изученію языковъ, съ помощью англійскаго учителя послужили ему къ возстановленію первыхъ свѣдѣній въ языкѣ отца, и дали ему возможность бѣгло изъясняться на немъ, хоть онъ навсегда сохранилъ въ произношеніи что-то такое странное, поразившее меня; но не подозрѣвая въ немъ иностранца, я видѣлъ въ его выговорѣ только произвольную вычурность. Въ наукахъ онъ ушолъ не далеко, немного дальше самыхъ общихъ свѣдѣній въ математикѣ; но онъ пріобрѣлъ способность считать необыкновенно-скоро. Онъ съ жадностью читалъ попадавшіяся ему книги пустаго и легкаго содержанія, и почерпнулъ оттуда извѣстнаго рода познанія, открываемыя романами и драматическими произведеніями, познанія въ добрѣ или злѣ, смотря по степени нравственности писателя, развивающія понятіе, и дающія страсти болѣе-благородное направленіе, или только развращающія воображеніе и унижающія человѣческое достоинство. Но сынъ Роланда остался попрежнему невѣждой во всемъ томъ, чему-бы хотѣлось отцу чтобъ онъ выучился. Между прочими несчастными обстоятельства брака капитанова было и то, что его жена имѣла всѣ предразсудки Испанки-католички, и съ ними-то его сынъ какъ-то безсознательно связалъ ученіе, почерпнутое имъ изъ суевѣрнаго язычества Гитановъ.
Роланду хотѣлось поручить воспитаніе сына протестанту. По имени преподаватель точно былъ протестантъ. Онъ былъ такого рода протестантъ, какимъ, какъ говоритъ одинъ изъ защитниковъ Вольтера, былъ-бы этотъ знаменитый человѣкъ, еслибъ жилъ онъ въ странѣ протестантской. Французъ своими насмѣшками разрушилъ всѣ предразсудки юноши, оставивъ въ немъ только язвительный скептицизмъ энциклопедистовъ, даже безъ всякихъ основаній эѳики.
Этотъ наставникъ, безъ сомнѣнія, и самъ не понималъ всей важности вреда, который дѣлалъ ученику, или онъ отъ души вѣрилъ въ ту простую и удобную систему, которую въ послѣднее время стали рекомендовать и въ Англіи: «дѣйствуйте на умъ, остальное придетъ само по себѣ, учите читать что-нибудь, и все будетъ хорошо; слѣдуйте наклонностямъ ребенка: такимъ-образомъ вы разовьете дарованіе, которому отнюдь не противорѣчьте.» Умъ, дарованье: прекрасныя вещи! Но чтобъ воспитать всего человѣка, нужно воспитать что-нибудь побольше этаго. Не отъ недостатка въ умѣ и дарованіи Борджіи и Нероны оставили имена свои памятниками позора человѣчества. Гдѣ-же, въ этомъ воспитаніи былъ хоть одинъ урокъ, который-бы согрѣлъ сердце или направилъ-бы душу?
О, моя Матушка! еслибы могъ этотъ мальчикъ, стоя у колѣнъ твоихъ, услышать изъ устъ твоихъ, зачѣмъ дана намъ жизнь, чѣмъ она разрѣшится, и какъ для насъ открыто небо и день и ночь! О, батюшка! еслибъ былъ ты его учителемъ не по книгамъ, а въ простой мудрости сердца. О, еслибъ онъ могъ выучиться отъ тебя, изъ правилъ, подтвержденныхъ примѣрами, счастью самопожертвованія, и тому, какъ добрыя дѣла исправляютъ зло!
Къ несчастію этого мальчика, въ его ослѣпительной красотѣ, въ его наружности и пріемахъ, было что-то такое, вызывавшее на снисходительное участіе и сострадательное удивленіе. Французъ любилъ его, повѣрилъ его исторіи, считалъ его мученикомъ суроваго Англичанина-солдата. Всѣ Англичане были тогда такъ нелюдимы, и въ особенности солдаты, а капитанъ однажды на-смерть разобидѣлъ Француза, назвавъ Веллингтона великимъ человѣкомъ, и съ негодованіемъ опровергнувъ мысль, что Англичане отравили Наполеона! Поэтому, вмѣсто того, чтобъ учить сына любить и уважать отца, Французъ пожималъ плечами, когда ребенокъ приносилъ какую-нибудь жалобу на отца, и заключалъ:
— Другъ ты мой, твой отецъ Англичанинъ: что-жь тутъ говорить!
Между-тѣмъ, такъ-какъ ребенокъ быстро развивался, ему стали давать полную свободу въ часы досуга, и онъ пользовался ею со всею необузданностью своего природнаго характера. Онъ сводилъ знакомство съ молодыми посѣтителями кофеенъ и расточителями столицы, онъ сдѣлался отличнымъ стрѣлкомъ и фехтовальщикомъ, и пріобрѣлъ познанія во всѣхъ играхъ, гдѣ ловкость помогаетъ счастью. Онъ рано выучился добывать деньги картами и билліардомъ.
Но, довольный жизнью у учителя, онъ старался скрывать свои недостатки и облагораживать свои пріемы на время отцовыхъ посѣщеній, при немъ выставлялъ все лучшее изъ ничтожныхъ своихъ знаній, и, при своей удивительной способности къ подражанію, обнаруживалъ самыя возвышенныя чувства, какія находилъ въ повѣстяхъ и драмахъ. Какой отецъ не довѣрчивъ? Роландъ повѣрилъ всему и плакалъ отъ радости. И онъ думалъ, что пришла пора взять сына и воротиться къ старой башнѣ съ достойнымъ наслѣдникомъ. Онъ благодарилъ и благословилъ наставника, и взялъ сына. Но, подъ предлогомъ, что ему нужно еще усовершенствоваться въ нѣкоторыхъ предметахъ, юноша упросилъ отца не возвращаться покуда въ Англію, и позволить ему еще нѣсколько мѣсяцевъ воспользоваться уроками учителя. Роландъ согласился, съѣхалъ съ своей старой квартиры и нанялъ для себя и для сына другую въ томъ-же предмѣстьи, гдѣ жилъ учитель. Вскорѣ послѣ того, какъ зажили они подъ однимъ кровомъ, привычныя наклонности молодаго человѣка и отвращеніе къ власти отца обнаружились вполнѣ. Отдать справедливость моему несчастному двоюродному брату — онъ хоть и имѣлъ способность къ скрытности, но не былъ на столько лицемѣръ, чтобы систематически продолжать обманъ. Онъ умѣлъ нѣсколько времени разыграть роль, и самъ радовался своей ловкости, но онъ не могъ носить личину съ терпѣніемъ хладнокровнаго притворства. Кчему входить въ грустныя подробности, такъ легко отгадываемыя прозорливымъ читателемъ! Проступки сына были именно тѣ, къ которымъ Роландъ менѣе всего снисходилъ. Къ обыкновеннымъ проступкамъ молодости никто, я въ этомъ увѣренъ, не могъ быть снисходительнѣе его, но когда что нибудь казалось низко, подло, оскорбляло его какъ джентельмена и солдата, ни за что на свѣтѣ не выдержалъ-бы я его гнѣвнаго взгляда и презрѣнія, звучавшаго въ его голосѣ. И когда, послѣ многихъ тщетныхъ предостереженій и угрозъ, Роландъ нашелъ своего сына, середь ночи, въ обществѣ игроковъ и негодяевъ, стоявшаго съ кіемъ въ рукѣ, въ торжествѣ передъ кучкой пяти-франковыхъ монетъ, вы поймете, съ какимъ бѣшенствомъ гордый и вспыльчивый капитанъ разогналъ тростью все это общество, бросая ему вслѣдъ выигрышъ сына, и съ какимъ униженіемъ сынъ долженъ былъ идти за отцомъ. Роландъ увезъ его въ Англію, но не въ старую башню; очагъ его предковъ былъ слишкомъ святъ для него, а безумный наслѣдникъ могъ еще осквернить его своей стопою!
И, опираясь на всѣ доказательства, какія могъ найдти въ головѣ, Роландъ сталъ говорить сыну объ обязанностяхъ каждаго человѣка, помимо обязанности къ отцу, къ имени предковъ; потомъ его гордость, всегда живая и вспыльчивая, возмутилась, и безъ сомнѣнія показалась сыну слишкомъ-холодною и взыскательною. Эта гордость, ни мало не послуживъ къ добру, напротивъ сдѣлала бездну вреда, потому-что юноша понялъ обиду отца съ ложной стороны, и сказалъ себѣ:
— А, такъ мой отецъ имѣетъ славное имя, у него знаменитые предки, у него помѣстья я замокъ, а мы живемъ такъ скромно, и онъ безпрестанно стѣсняетъ мои издержки! Но если онъ находитъ причины гордиться всѣми этими покойниками, отчего не быть ей и для меня? Эта квартира, этотъ образъ жизни не приличны джентельмену, каковъ я по его словамъ!
Даже въ Англіи цыганская кровь не измѣняла себѣ: юноша, Богъ знаетъ гдѣ и какъ, отъискалъ себѣ безпутныхъ товарищей; странныя лица, одѣтыя въ смѣсь поблекшей роскоши и постояннаго безвкусія, поджидали его на углу улицы или поглядывали въ окно, боясь только попасться Роланду; но Роландъ не могъ же сцѣдить за своимъ сыномъ какъ шпіонъ. И сердце сына все болѣе и болѣе вооружалось противъ отца, а лицо отца теперь уже не улыбалось сыну. Потомъ явились заемные акты, и въ дверь постучались должники. Какое-же впечатлѣніе должны были произвести заемныя письма и должники на человѣка, который дрожалъ при мысли о долгѣ, какъ горностай отъ пятна на своей шкуркѣ? И короткій отвѣтъ сына на всѣ выговоры заключался въ слѣдующемъ:
— Развѣ я не джентельменъ? это прилично джентельмену.
Потомъ, быть-можетъ вспомнивъ опытъ сдѣланный пріятелемъ-Французомъ, Роландъ отворилъ свою конторку и сказалъ:
— Разоряй меня если хочешь, но не должай. Въ этихъ ящикахъ есть деньги; они не заперты.
Такое довѣріе навсегда-бы вылечило отъ излишествъ человѣка съ высокимъ и утонченнымъ чувствомъ чести: воскормленникъ Титановъ не понялъ этого; онъ счелъ слова отца за весьма-естественное, хотя и не добровольное, разрѣшеніе брать что ему нужно, — и взялъ! Роланду это показалось воровствомъ, и воровствомъ самымъ грубымъ: но когда онъ сказалъ это сыну, тотъ пришолъ въ негодованіе, и въ томъ, что было такимъ трогательнымъ обращеніемъ къ его чести, онъ увидѣлъ только западню. Словомъ, ни одинъ изъ нихъ не понималъ другаго. Роландъ запретилъ сыну выходить изъ дома; молодой человѣкъ въ ту-же ночь ушелъ, рѣшась по-своему познакомиться съ бѣлымъ свѣтомъ и насладиться жизнью или насмѣяться надъ ней.
Утомительно было-бы слѣдовать за нимъ, его разнообразными приключеніями и попытками покорить Фортуну, если-бъ даже всѣ онѣ были извѣстны мнѣ. Оставивъ въ сторонѣ его настоящее имя, добровольно имъ брошенное, и не желая затруднять читателя всѣми употребленными имъ псевдонимами, я буду называть моего несчастнаго двоюроднаго брата тѣмъ именемъ, подъ которымъ я впервые узналъ его, до тѣхъ поръ, (дай Богъ, чтобъ это время пришло!) когда, искупивъ прошедшее, онъ будетъ имѣть право на свое собственное. Вступивъ въ труппуу странствующихъ актеровъ Вивіенъ познакомился съ Пикокомъ; этотъ почтенный человѣкъ, у котораго всегда было на лукѣ болѣе одной тетивы, скоро замѣтилъ неимовѣрное умѣнье Вивіена владѣть кіемъ, и увидѣлъ въ этомъ лучшее средство къ совокупному обогащенію, нежели въ доходахъ странствующаго Ѳесинса. Вивіенъ послушался его совѣтовъ, и, на первыхъ-же порахъ ихъ дружбы, я встрѣтилъ ихъ на большой дорогѣ. Эта случайная встрѣча (если позволено вѣрить увѣреніямъ Вивіена), произвела сильное, и, на первый мигъ, благопріятное впечатлѣніе на Вивіена. Относительная невинность и свѣжесть юношескаго ума были, новы для него; простодушная живость, которою сопровождались эти прекрасные дары природы, поразила его противуположностью съ его притворной веселостью и тайной грустью, И этотъ мальчикъ былъ его двоюродный братъ!
Прибывъ въ Лондонъ, онъ явился въ Стрэндъ къ отелю, котораго адресъ я далъ ему, узналъ, гдѣ мы живемъ, и, проходя однажды ночью по улицѣ, увидѣлъ у окна дядю, узналъ его и убѣжалъ. Такъ-какъ у него тогда были кое какія деньжонки, онъ бросилъ общество, къ которому было прилѣпился, и собрался вернуться во Францію, гдѣ хотѣлъ искать болѣе-честныхъ средствъ къ жизни. Онъ не нашелъ счастья въ свободѣ, которой добился наконецъ, ни простора для честолюбія, которое начинало глодать его, предавшись наклонностямъ, отъ которыхъ тщетно предостерегалъ его отецъ. Безукоризненнѣе всѣхъ его друзей былъ его прежній наставникъ; онъ рѣшился идти къ нему. Онъ отъискалъ его; но наставникъ женился и теперь былъ самъ отецъ, почему въ его эѳикѣ произошла удивительная перемѣна. Онъ уже не считалъ нравственнымъ помогать сыну въ возмущеніи противъ отца. Съ перваго раза Вивіенъ обнаружилъ свою обычную насмѣшливость, и ему учтиво предложили оставить домъ. Тогда, поневолѣ, пришлось ему и въ Парижѣ возвратиться къ своему трактирному искусству; но нашлось много людей поискуснѣе его. На-бѣду онъ попался въ полицейское дѣло, не по поводу личнаго преступленія, но за неосторожное знакомство, почему и счелъ благоразумнымъ оставить Францію. Такимъ-образомъ я опять его встрѣтилъ голоднаго и оборваннаго на лондонской мостовой.
Между-тѣмъ Роландъ, послѣ первыхъ тщетныхъ поисковъ, уступилъ негодованію и отвращенію, съ которыми долго боролся. Его сынъ отвергъ его власть, потому-что она предохраняла его отъ безчестья. Его понятія о дисциплинѣ были строги, и терпѣніе было наконецъ изгнано изъ его сердца. Онъ подумалъ, что сможетъ отдать сына на произволъ судьбы, отречься отъ него и сказать: — у меня нѣтъ болѣе сына! — Въ этомъ расположеніи духа явился онъ впервые въ нашемъ домѣ. Но когда, въ тотъ достопамятный вечеръ, онъ разсказалъ намъ грустную повѣсть о сынѣ своего товарища, обличивъ передъ быстрою проницательностью моего отца свое личное горе и страданіе, немного нужно было братскаго чувства, чтобы понять или отгадать всю его исторію, — и немного краснорѣчія со стороны Остина, чтобъ убѣдить Роланда въ томъ, что онъ употребилъ еще не всѣ средства къ отъисканію бѣглеца и возвращенію блуднаго сына на путь истинный. Тогда-то онъ поѣхалъ въ Лондонъ, сталъ посѣщать всѣ мѣста, гдѣ только могъ надѣяться встрѣтить молодаго отверженца, лишалъ себя даже необходимаго, чтобъ имѣть возможность быть во всѣхъ театрахъ и игорныхъ домахъ, и платить полицейскимъ агентамъ. Тогда-же видѣлъ онъ эту фигуру, которой искалъ, и по которой страдалъ, на улицѣ подъ окномъ, и въ радости воскликнулъ: — Онъ раскаевается! — Однажды дядя получилъ черезъ своего банкира письмо отъ Французскаго учителя, который не зналъ другаго средства писать къ Роланду какъ черезъ банкирскій домъ, откуда прежде получалъ свое жалованье, и увѣдомлялъ его о посѣщеніи его сына. Роландъ сейчасъ-же отправился въ Парижъ. Пріѣхавъ туда, онъ могъ узнать о сынѣ только черезъ полицію, и то лишь, что его видѣли въ обществѣ отъявленныхъ плутовъ, уже отданныхъ въ руки правосудія, — что его самого, какъ не признаннаго виновнымъ, выпустили изъ Парижа, и что онъ вѣроятно отправился въ Англію. Надорвалось твердое сердце бѣднаго капитана: сынъ его товарищъ мошенниковъ! почемъ знать, не участникъ-ли онъ ихъ? Если-же и нѣтъ, какъ ничтожно разстояніе между товариществомъ и соучастничествомъ! Капитанъ взялъ дочь изъ монастыря, вернулся въ Англію, и впалъ въ горячку и бредъ, по-видимому въ тотъ самый день или наканунѣ того дня, когда сынъ его, безъ крова, безъ пищи, заснулъ на лондонской мостовой.
— Но когда вы, не зная меня, — продолжалъ разсказъ свой Вивіенъ, — явились мнѣ на помощь, когда вы ободрили меня, когда отъ васъ впервые услышалъ я слова, дававшія мнѣ цѣну, и вы нашли во мнѣ качества, обѣщавшія, что я могу еще бытъ чѣмъ-нибудь замѣчательнымъ, увы! (прибавилъ онъ грустно) я помню ваши собственныя слона, — новый свѣтъ блеснулъ надо мною, неопредѣленный и тѣсный, но все-таки свѣтъ; честолюбіе, которое заставило меня отыскать подлаго Француза, ожило, приняло лучшую и болѣе опредѣленную форму. Я далъ себѣ слово выкарабкаться изъ грязи, сдѣлать себѣ имя, возвыситься въ жизни!
Голова Вивіена склонилась, но онъ поспѣшно поднялъ ее, и засмѣялся своей тихой, саркастической улыбкой. Все что слѣдуетъ за этимъ, я разскажу вкратцѣ. Продолжая питать къ отцу прежнее чувство, онъ рѣшилъ по-прежнему сохранять свое инкогнито, и сталъ называть себя именемъ, которое должно было сбить всякое соображеніе, еслибы я и заговорилъ о немъ въ моемъ семействѣ: онъ помнилъ, что Роландъ зналъ, какъ отъ полковника Вивіена убѣжалъ его сынъ; въ-самомъ-дѣлѣ разсказъ объ этомъ происшествіи подалѣ и ему первую мысль о побѣгѣ. Онъ ухватился за мысль познакомиться съ Тривеніономъ, но онъ имѣлъ причины къ тому, чтобы быть введену къ нему не черезъ меня, и чтобы заставить меня потерять его слѣдъ: рано или поздно наше знакомство должно было открыть мнѣ его настоящее имя. Ксчастью для тѣхъ плановъ, которые онъ начиналъ обдумывать, мы всѣ собирались оставить Лондонъ; поле осталось передъ нимъ свободно. Онъ прежде всего обратился къ разрѣшенію того, что считалъ главною задачею жизни, т.-е. къ тому, чтобы достигнуть извѣстной денежной независимости и совершенію высвободиться изъ-подъ отцовскаго контроля. Зная рыцарское уваженіе бѣднаго Роланда къ своему имени, твердо убѣжденный, что Роландъ не имѣлъ любви къ сыну, но только страхъ, чтобы сынъ не обезчестилъ его, онъ рѣшился воспользоваться предразсудками, своего отца, чтобы достигнуть своей цѣли.
Онъ написалъ короткое письмо къ Роланду (то самое, которое преисполнило бѣднягу такой непритворной радостью, и послѣ котораго онъ сказалъ Бланшь: «молись за меня»), гдѣ объяснилъ, — что желалъ-бы видѣться съ отцомъ, и назначилъ для свиданія одну изъ тавернъ Сити.
Послѣдовало свиданіе. Когда Роландъ, съ любовью и забвеніемъ въ сердцѣ, но (и кто-же обвинялъ его за это?) съ достоинствомъ на челѣ и строгостью во взорѣ, явился передъ нимъ, готовый по одному его слову броситься на грудь юноши, Вивіенъ, глядя на одну его наружность и объясняя ее своими личными чувствами, скрестилъ руки на груди и холодно сказалъ:
— Избавьте меня отъ упрековъ, сэръ: они не поведутъ ни къ чему. Я вызвалъ васъ только для того, чтобы предложить вамъ спасти ваше имя и отказаться отъ вашего сына.
За тѣмъ, заботясь о томъ только, чтобы достигнуть своей цѣли, несчастный юноша объявилъ свою твердую рѣшимость никогда не жить съ отцомъ, никогда не признавать его власти, и идти дорогой имъ избранной, какова-бы ни была эта дорога, не объясняя даже ни одного изъ обстоятельствъ, наиболѣе говорившихъ противъ него, можетъ-быть въ томъ убѣжденіи, что чѣмъ хуже будетъ мнѣніе о немъ отца, тѣмъ легче достигаетъ онъ своей цѣли.
— Все, что я прошу у васъ, — сказалъ онъ — заключается въ слѣдующемъ: дайте мнѣ средствъ сколько хотите меньше, но на столько, чтобы предохранить меня отъ искушенія воровать или необходимости околѣть съ голода; я съ своей стороны обѣщаю вамъ не быть вамъ въ тягость никогда въ жизни и не обезчестить васъ моею смертью: каковы-бы ни были мои преступленія, онъ никогда не отразятся на васъ, потому-что вы не узнаете преступника! Имя, которое вы цѣните такъ высоко, будетъ спасено.
Въ отчаяньи, возмущенный Роландъ не дѣлалъ никакихъ возраженій: въ холодномъ тонѣ сына было что-то такое отнимавшее всякую надежду, и противъ чего въ негодованіи возставало его самолюбіе. Человѣкъ болѣе мягкій сталъ-бы выговаривать, умолять, плакать: это было не въ натурѣ Роланда. Ему оставалось только изъ трехъ средствъ одно, сказать сыну: безумный, я приказываю тебѣ идти за мной; или: негодяй, такъ-какъ ты хочешь отказаться отъ меня какъ чужой, я какъ чужой говорю тебѣ: ступай, околѣй себѣ или воруй какъ тебѣ угодно! — или, наконецъ, наклонить гордую голову, ошеломленную отъ удара, и сказать: ты отказываешься въ сыновнемъ повиновеніи, ты хочешь умереть для меня. Я не могу спасти тебя отъ порока, не могу наставить тебя къ добродѣтели. Ты хочешь возвратить мнѣ имя, которое я получилъ и носилъ незапятнанное: будь но твоему! Назначай цѣну!
Выборъ Роланда палъ на близкое къ послѣднему.
Онъ выслушалъ сына, и долго молчалъ; наконецъ онъ тихо произнесъ:
— Подумайте прежде нежели рѣшитесь.
— Я долго думалъ, рѣшимость моя неколебима: сегодня наше послѣднее свиданье. Я теперь вижу передъ собою путь къ счастью, прекрасный, честный: вы можете помочь мнѣ только тѣмъ способомъ, какъ я уже сказалъ. Откажитесь вы отъ этого, можетъ-быть нынѣшній случай не вернется въ другой разъ.
Роландъ сказалъ самому себѣ:
— Я сберегалъ и копилъ для этого сына; о чемъ мнѣ думать, если будетъ у меня довольно на то, чтобы прожить безъ долга, забиться въ уголъ и дождаться моего послѣдняго дня? и чѣмъ больше я дамъ ему, тѣмъ болѣе возможности, что онъ откажется отъ дурнаго сообщества и ложнаго пути.
Такимъ-образомъ изъ небольшаго своего дохода Ролаядъ назначилъ непокорному сыну болѣе половины.
Вивіенъ не зналъ состоянія своего отца, онъ не предполагалъ, чтобы издержка двухъ-сотъ фунтовъ стерлингъ въ годъ была такъ несоразмѣрна съ средствами Роланда; однако, когда сумма была назначена, онъ былъ пораженъ великодушіемъ того, кому самъ далъ право сказать:
— Помни-же, я дѣлаю по твоему: «ровно на столько, чтобъ не умереть съ голода»! — но вдругъ ненавистный цинизмъ, почерпнутый имъ отъ дурныхъ людей и глупыхъ книгъ, и который онъ называлъ знаніемъ свѣта, родилъ въ немъ мысль: «это онъ дѣлаетъ не для меня, а для своего имени»; и онъ сказалъ уже громко:
— Я согласенъ на ваши условія, сэръ: вотъ адресъ нотаріуса, гдѣ вы можете облечь ихъ въ должную форму. Прощайте навсегда.
Услышавъ послѣднія слова, Роландъ остолбенѣлъ и протянулъ свои руки въ пространствѣ, какъ слѣпой. Но Вивіенъ отворилъ окно и вскочилъ на подоконье (комната была въ уровень съ землей).
— Прощайте, — повторилъ онъ, — скажите свѣту, что я умеръ.
Онъ исчезъ на улицѣ, отецъ всплеснулъ руками, схватился за сердце и произнесъ:
— Что-жъ — стало-быть мое дѣло въ этомъ мірѣ людей, кончено! Ворочусь я къ старой башнѣ, этой развалинѣ развалинъ, и видъ могилъ, которыя мнѣ удалось спасти отъ безчестья, утѣшитъ меня во всемъ!
До-сихъ-поръ планы Вивіена удавались: у него былъ доходъ, дававшій ему возможность пользоваться всѣми наружными принадлежностями джентельмена, и независимостью, конечно скромной, но все-же независимостью. Мы всѣ уѣхали изъ Лондона. Письмо ко мнѣ съ почтовымъ клеймомъ города, близъ котораго жилъ полковникъ Вивіенъ, достаточно подтверждали мои предположенія насчетъ его семейства и того, что онъ воротился къ нему. Тогда онъ представился Тривеніону какъ молодой человѣкъ, употребленный мною для члена парламента; и зная, что я никогда не упоминалъ его имени, ибо безъ позволенія Вивіена, и, изъ уваженія къ его видимому довѣрію ко мнѣ, не долженъ былъ рѣшиться на это безъ его согласія, онъ назвалъ себя именемъ Гауера, которое выбралъ на-удачу изъ стараго придворнаго альманаха, на томъ основаніи, что оно съ многими именами высшаго англійскаго дворянства и въ противуположность древнимъ именамъ менѣе-извѣстныхъ дворянскихъ родовъ, не ограничивалось членами одного семейства. И когда, съ свойственною ему ловкостью, онъ отложилъ въ сторону или смягчилъ все то, что въ его пріемахъ могло не понравиться Тривеніону, и достаточно возбудилъ участіе, какое государственный мужъ всегда оказывалъ дарованію, онъ однажды простодушно признался въ присутствіи леди Эллиноръ (ибо его опытность выучила его тому, что сочувствіе женщины всего легче возбуждается тѣмъ, что дѣйствуетъ на воображеніе или по-видимому выходитъ изъ обыкновеннаго порядка вещей), что онъ имѣетъ причины покуда скрывать свои семейныя отношенія и думать, что я догадываюсь о нихъ, и по превратному взгляду на его пользу извѣщу его родственниковъ о мѣстѣ его пребыванія. Поэтому онъ просилъ Тривеніона, на случай если онъ будетъ писать ко мнѣ, не упоминать о немъ. Тривеніонъ далъ ему это обѣщаніе, хотя не безъ отвращенія; добровольная исповѣдь сама по себѣ вызывала это обѣщаніе; но такъ-какъ онъ ненавидѣлъ всякаго рода тайны, признаніе могло сдѣлаться неблагопріятнымъ для дальнѣйшаго сближенія его съ Вивіеномъ, и при такихъ сомнительныхъ предзнаменованіяхъ не было-бы для Вивіена шанса достигнуть въ домѣ Тривеніона той короткости, которой онъ добивался, не случись тутъ одно обстоятельство, которое разомъ открыло ему этотъ домъ какъ свой собственный, Вивіенъ всегда сохранялъ локонъ волосъ своей матери, отрѣзанный у нее на смертномъ одрѣ; когда онъ еще былъ у Французскаго учителя, первая издержка его карманныхъ денегъ была на медаліонъ для этихъ волосъ, на которомъ онъ велѣлъ написать свое и материно имя. Во всѣхъ своихъ странствіяхъ онъ берегъ эту святыню, и въ самыхъ крутыхъ переходахъ нужды никакой голодъ не имѣлъ силы заставятъ его разстаться съ нею. Вдругъ однимъ утромъ ленточка, на которой висѣлъ медаліонъ, оборвалась, и когда глаза его упали на имена, вырѣзанныя на золотѣ, онъ въ своемъ неясномъ понятіи о правомъ и неправомъ, какъ ни было оно несовершенно, разсудилъ, что по его договору съ отцомъ онъ обязанъ вытеретъ эти имена; для этого онъ отправился въ Поккедилли къ одному ювелиру, которому объяснилъ свое желаніе, не замѣтивъ присутствія дамы въ глубинѣ магазина. Медаліонъ по уходѣ Вивіена, остался на прилавкѣ; дама, подошедъ, увидѣла его, и прочла вырѣзанныя на немъ имена. Она была поражена особеннымъ звукомъ голоса, слышаннаго ею передъ этимъ, и въ тотъ-же день м. Гауеръ получилъ записку отъ леди Эллиноръ Тривеніонъ, въ которой она просила его придти къ ней. Крайне-удивленный, онъ пришолъ. Подавая ему медаліонъ, она съ улыбкой сказала:
— Только одинъ человѣкъ на свѣтѣ называется де-Какстонъ, или можетъ носить это имя — его сынъ. А, я теперь понимаю, почему вы хотѣли закрыться отъ моего пріятеля Пизистрата. Но что это значитъ? Неужели между вами и отцомъ какое-нибудь недоразумѣніе? Признайтесь мнѣ, или я почту себя обязанной написать къ нему.
Привычка къ притворству вдругъ измѣнила Вивіену, такъ неожиданно было все это. Онъ не нашолъ инаго средства, какъ довѣрить свою тайну леди Эллиноръ, и умолялъ ее не выдать его. Послѣ этого онъ съ горечью заговорилъ о чувствахъ къ нему отца и его личномъ намѣреніи доказать несправедливость отцовской ненависти положеніемъ, которое онъ сдѣлаетъ себѣ въ свѣтѣ. Покуда отецъ считаетъ его умершимъ, и можетъ-быть не къ своему неудовольствію. Онъ не желаетъ разрушать это убѣжденіе до-тѣхъ-поръ, пока не искупитъ дѣтскихъ проступковъ, и не заставитъ свою семью гордиться имъ.
Хотя леди Эллиноръ съ трудомъ могла повѣрить, чтобы Роландъ ненавидѣлъ своего сына, она готова была согласиться, что капитанъ строгъ и вспыльчивъ, по привычкѣ къ военной дисциплинѣ; исторія молодаго человѣка тронула ее, его намѣреніе понравилось ея мечтательному уму; всегда романическая и готовая сочувствовать всякому честолюбивому желанію, она вступилась въ планы Вивіена съ усердіемъ, которое поразило самого его. Она восхищалась мыслію устроить судьбу сына и окончательно помирить его съ отцомъ: ея содѣйствіе въ этомъ дѣлѣ загладило-бы невольныя ошибки, въ которыхъ въ прошедшемъ могъ обвинять ее Роландъ.
Она рѣшилась подѣлиться этой тайной съ Тривеніономъ, потому-что у ней не было тайнъ отъ него, и увѣриться въ его помощи.
Здѣсь я вынужденъ нѣсколько отступить отъ хронологическаго порядка моего объяснительнаго разсказа, чтобы сообщить читателю, что при первомъ за тѣмъ свиданіи леди Эллиноръ съ Роландомъ, холодность обращенія капитана отняла у ней всякую охоту открыть ему тайну Вивіена. Когда-же она, все-таки давъ себѣ слово помирить ихъ, начала издалека выхвалять новаго пріятеля Тривеніона, м. Гауеръ, въ капитанѣ родились подозрѣнія о томъ, что м. Гауеръ долженъ быть его сыномъ: это-то и заставило его принять такое участіе въ спасеніи миссъ Тривеніонъ. Но до того героически бѣдный солдатъ старался противостоять своему собственному страху, что въ дорогѣ онъ даже избѣгалъ дѣлать мнѣ тѣ вопросы, отвѣты на которые могли-бы парализировать его энергію, столько ему нужную. Онъ говорилъ моему отцу:
— Я чувствовалъ какъ кровь приливала у меня въ вискахъ, и еслибъ я сказалъ Пизистрату: опишите мнѣ этого человѣка, — и въ его описаніи узналъ-бы моего сына и подумалъ-бы, что будетъ уже поздно, чтобы удержать его отъ этого страшнаго преступленія, я-бы сошелъ съ ума; такъ я и не посмѣлъ!
Возвращаюсь къ нити моего разсказа. Съ того времени какъ Вивіенъ открылся леди Эллиноръ, путь къ самымъ честолюбивымъ его надеждамъ просвѣтлѣлъ, и, хотя познанія его не были на столько основательны и разнообразны, чтобы Тривеніонъ могъ сдѣлать изъ него своего секретаря, однакоже, онъ сдѣлался въ домѣ почти такъ-же коротокъ, какъ былъ я, и только не жилъ у нихъ.
Между надеждами Вивіена на будущее, мысль добиться руки и сердца богатой наслѣдницы стояла не на послѣднемъ планъ его сближенія съ домомъ, какъ вдругъ Фанни была просватана за молодого лорда Кастльтонъ. Но онъ не могъ смотрѣть равнодушно на миссъ Тривеніонъ (увы! кто съ сердцемъ еще свободнымъ могъ устоять противъ такихъ прелестей?). Онъ позволялъ любви необузданной, какую понимала его полудикая, полуобразованная натура, закрасться ему въ душу, овладѣть имъ; однако покуда былъ живъ молодой лордъ, онъ не питалъ надежды, не ласкалъ ни одного предположенія. Съ смертью своего жениха, Фанни сдѣлалась свободной: онъ сталъ надѣяться, но еще не дѣлалъ плановъ. Случайно встрѣтился онъ съ Пикокомъ, и, частію по необдуманности, сопровождавшей ложную доброту, ему свойственную, частію съ неопредѣленной мыслію, что этотъ человѣкъ можетъ пригодиться ему, опредѣлилъ своего бывшаго товарища въ услуженіе къ Тривеніону. Пикокъ скоро узналъ тайну о любви Вивіена къ Фанни, и, ослѣпленный выгодами отъ союза съ миссъ Тривеніонъ для своего покровителя, а слѣд. и для себя, и восхищенный случаемъ употребить въ дѣло своя драматическія способности на сценѣ дѣйствительной жизни, прежде всего приложилъ къ дѣлу театральный урокъ о томъ, чтобы связать интригу съ горничной, для того чтобы помочь планамъ и успѣху главнаго любовника. Если Вивіенъ и имѣлъ случаи изъявлять свое удивленіе къ миссъ Тривеніонъ, она съ своей стороны не помогала ему въ этомъ. Но ея природная теплота и граціозная любезность, окружавшія ее подобно атмосферѣ, безсознательно вытекавшія изъ дѣвичьяго желанія нравиться, обманывали его. Его личныя свойства были такъ-необыкновенны, и впечатлѣніе, которое производили они во время его бродячей жизни; до того усилило въ немъ вѣру въ нихъ, что онъ думалъ, что былъ-бы только случай, а не успѣть ему невозможно. Онъ былъ уже въ этомъ состоянія умственнаго опьянѣнія, когда Тривеніонъ, помѣстивъ своего шотландскаго секретаря, взялъ его съ собой къ лорду Н. Хозяйка дома была одна изъ тѣхъ свѣтскихъ женщинъ среднихъ лѣтъ, которыя любятъ покровительствовать и поощрять молодыхъ людей, и принимаютъ признательность за ихъ снисходительность, какъ дань ихъ красотѣ. Она была поражена наружностью Вивіена, и этой «живописностью» взгляда и пріемовъ, ему одному свойственной. Отъ природы болтливая и нескромная, она была черезъ-чуръ откровенна съ питомцомъ, котораго хотѣла познакомить съ большимъ свѣтомъ. Такъ, въ числѣ другихъ новостей и слуховъ, она стала говорить о миссъ Тривеніонъ, и выразила свое убѣжденіе, что настоящій лордъ Кастльтонъ всегда принадлежалъ къ числу ея самыхъ горячихъ поклонниковъ, но что онъ, только сдѣлавшись маркизомъ, задумалъ о женитьбѣ, потому-что, зная виды леди Эллиноръ, понималъ, что только маркизу де-Кастльтонъ можно достигнуть того, въ чемъ было-бы отказано сэру Седлею Бьюдезертъ. Потомъ, чтобы подкрѣпить эти предсказанія, она повторила, можетъ-быть въ преувеличенномъ видѣ, отвѣты лорда Кастльтонъ на ея слова объ этомъ предметѣ. Все это очень подстрекнуло Вивіена. Безразсудныя страсти легко помрачали умъ, давно извращенный, и совѣсть, по привычкѣ спавшую. Въ каждой сильной привязанности, благородной или нѣтъ, есть какой-то инстинктъ, дающій ревности силу предчувствія. Такъ, прежде, изъ всѣхъ блестящихъ поклонниковъ, окружавшихъ Фанни Тривеніонъ, ревность моя болѣе всего падала на сэра Седлея Бьюдезертъ, хотя, по-видимому, и безъ причины. По тому-же самому инстинкту, Вивіенъ питалъ ту-же ревность, которая въ своемъ началѣ еще соединилась съ ненавистью къ сопернику, задѣвшему его самолюбіе. Маркизъ, не позволявшій себѣ ни съ кѣмъ ни быть гордымъ, ни неучтивымъ, никогда не оказывалъ въ отношеніи къ Вивіену той любезной предупредительности, съ какою обращался со мной, и точно избѣгалъ короткости съ нимъ; въ то-же время личное самолюбіе Вивіена страдало при видѣ успѣховъ, которые безъ усилія имѣлъ въ гостиныхъ этотъ сердцеѣдъ по преимуществу, и которые бросали тѣнь и на молодость и на красоту (болѣе оригинальную, но гораздо менѣе привлекательную) предпріимчиваго соперника. Поэтому досада на лорда Кастльтонъ соединились съ страстью Вивіена къ Фанни, к вызвала все, что было худшаго въ этой безпокойной и дерзкой головѣ, и по природѣ и отъ жизни.
Повѣренный его, Пикокъ, изъ своего знанія сцены, подалъ ему мысль о заговорѣ, которую живой Вивіенъ поспѣшилъ одобрить и привести въ исполненіе. Въ горничной миссъ Тривеніонъ Пикокъ нашелъ женщину, готовую на все, съ тѣмъ чтобы въ награду сдѣлаться его женой, и получить пожизненную пенсію. Два или три письма ихъ скрѣпили эти условія. Старый пріятель его, тоже актеръ, снялъ гостинницу на сѣверной дорогѣ, и на него можно было считать. Въ этой гостинницѣ рѣшено было Вивіену встрѣтить миссъ Тривеніонъ, которую Пикокъ взялся привезти съ помощью горничной. Единственное затрудненіе, которое всякому другому показалось-бы главнымъ, заключалось въ томъ, чтобы склонить миссъ Тривеніонъ на шотландскій бракъ. Но Вивіенъ вѣрилъ въ свое краснорѣчіе, искусство и страсть: по необдуманности, хоть и странной, но довольно-естественной въ такомъ извращенномъ умѣ, онъ предполагалъ, что если настоитъ на намѣреніи ея родителей пожертвовать ея молодостью человѣку, къ которому онъ наиболѣе ревновалъ ее, если представитъ ей неровность лѣтъ, осмѣетъ слабости и мелочность своего соперника и наговоритъ ей нѣсколько общихъ мѣстъ о красотѣ, приносимой въ жертву честолюбію, то склонитъ ее на свою сторону и вооружитъ ее противъ выбора ея родителей. Планъ былъ приведенъ въ исполненіе, время пришло: Пикокъ отпросился у Тривеніона на нѣсколько дней; Вивіенъ, за день до срока, тоже выпросился подъ предлогомъ, что хочетъ осмотрѣть окрестность. Такимъ-образомъ и случилось все до извѣстнаго уже происшествія.
— Я не спрашиваю — сказалъ я, тщетно стараясь скрыть мое негодованіе — какъ миссъ Тривеніонъ приняла ваше безумное предложеніе!
Блѣдныя щеки Вивіена еще поблѣднѣли, но онъ не отвѣчалъ.
— А еслибы мы не пріѣхали, что-бы вы сдѣлали? Рѣшитесь-ли вы взглянуть въ эту бездну позора, изъ которой вы спасены теперь?
— Послушайте, я не могу, я не хочу это вытерпѣть! — воскликнулъ Вивіенъ, вскакивая. — Я открылся вамъ весь, и съ вашей стороны не великодушно, безчеловѣчно такъ растравлять раны. Вы можете морализировать, вы можете говорить холодно, а я…. я любилъ!
— А развѣ вы думаете, — перебилъ я — что я-то не любилъ? развѣ не любилъ я дольше васъ, лучше васъ; развѣ не было у меня болѣе мучительныхъ, темныхъ дней, болѣе безсонныхъ ночей, нежели у васъ; а однакожъ….
Вивіенъ схватилъ меня за руку.
— Стойте! — воскликнулъ онъ — правда-ли это? Я думалъ, что у васъ было къ миссъ Тривеніонъ пустое, преходящее чувство, и что вы его осилили и забыли. Невозможно любить и добровольно лишить себя всякой надежды, какъ вы это сдѣлали, оставить домъ, бѣжать самому ея присутствія! Нѣтъ, нѣтъ! То была не любовь!
— То была любовь! И я молю Бога, чтобъ онъ позволилъ вамъ когда-нибудь узнать, какъ мало, въ вашей привязанности, было тѣхъ чувствъ, которыя дѣлаютъ любовь столько-же возвышенною, какъ честь. О, чѣмъ-бы вы могли ужь быть теперь съ вашими блестящими способностями! И чѣмъ еще, я надѣюсь, вы будете, если раскаятесь! Не говорите о вашей любви: я не говорю о моей! Любовь отнята у обоихъ насъ. Возвратитесь къ дальному прошедшему, къ важнымъ ошибкамъ, къ вашему отцу, этому благородному сердцу, которое вы такъ необдуманно измучили, этой многотерпѣливой любви, которую вы такъ мало поняли!
Тогда, со всѣмъ жаромъ глубокаго смущенія, я продолжалъ открывать ему свойство чести и Роланда (это одно и то-же); разсказалъ ему мученія, надежды, безпокойства, которыхъ я былъ свидѣтелемъ и плакалъ, хоть я и не сынъ его; объяснилъ ему бѣдность и лишенія, на которыя, на-послѣдокъ, осудилъ себя отецъ, для того чтобъ сынъ не вздумалъ извинять себѣ грѣхи, которые нужда нашептываетъ слабому. Все это выговорилъ я съ убѣжденіемъ, которое придаетъ голосу истина, и не давая ему прерывать меня. Наконецъ жосткая, озлобленная, циническая натура уступила, и молодой человѣкъ, рыдая, упалъ къ моимъ ногамъ и громко сказалъ:
— Пожалѣйте меня! Помилосердуйте! Я все теперь вижу! Я былъ безумецъ!
Оставивъ Вивіена, я и не думалъ обѣщать ему сейчасъ-же прощеніе Роланда. Я не совѣтовалъ ему стараться видѣть отца. Я чувствовалъ, что еще не пришло время, ни для прощенія, ни для свиданія. Я довольствовался побѣдой, уже одержанной. Я счолъ необходимымъ чтобы размышленіе, одиночество и страданіе глубже врѣзали слова урока, и приготовили путь къ твердой рѣшимости на исправленіе. Я оставилъ его сидящимъ на берегу рѣки, и обѣщалъ ему дать знать въ гостинницу, гдѣ онъ остановился, о здоровьи Роланда.
Воротившись въ гостинницу, я былъ непріятно пораженъ, когда замѣтилъ, сколько времени прошло уже съ тѣхъ поръ какъ я оставилъ дядю. Войдя въ его комнату, я, къ моему удивленію и удовольствію, нашелъ его на ногахъ и одѣтымъ, съ выраженіемъ спокойствія на лицѣ, хотя и усталомъ. Онъ не спрашивалъ меня, гдѣ я былъ, можетъ-быть изъ уваженія къ моимъ впечатлѣніямъ по поводу разлуки съ миссъ Тривеніонъ, можетъ-быть по предположенію, что этѣ впечатлѣнія отняли у меня не все мое время. Онъ только сказалъ:
— Вы, кажется, говорили, что послали за Остиномъ?
— Да, сэръ, но я просилъ его пріѣхать въ ***, какъ ближайшее мѣсто отъ башни.
— Такъ поѣдемте сейчасъ отсюда: я поправлюсь отъ дороги. А здѣсь меня измучитъ любопытство, безпокойство и все это! — сказалъ онъ всплеснувъ руками, — велите запрягать!
Я вышелъ изъ комнаты, чтобъ отдать приказаніе, и, покуда закладывали, я побѣжалъ туда, гдѣ оставилъ Вивіена. Онъ сидѣлъ на томъ-все мѣстѣ, въ томъ-все положеніи, закрывая руками лицо, какъ-будто чтобы спрятаться отъ солнца. Я вкратцѣ передалъ ему о Роландѣ, о нашемъ отъѣздѣ, и спросилъ у него, гдѣ я его найду въ Лондонѣ. Онъ велѣлъ мнѣ приходить на ту-же квартиру, гдѣ я уже столько разъ навѣщалъ его.
— Если не будетъ тамъ мѣста, — сказалъ онъ — я оставлю вамъ два слова, гдѣ меня найдти. Но я-бы хотѣлъ опять поселиться тамъ, гдѣ я жилъ прежде нежели….
Онъ не кончилъ фразы. Я пожалъ ему руку, и ушолъ.
Прошло нѣсколько дней: мы въ Лондонѣ и отецъ мой съ нами. Роландъ позволялъ Остину разсказать мнѣ его исторію, и узналъ черезъ Остина все слышанное мною отъ Вивіена, и все, что въ его разсказѣ служило къ извиненію прошлаго или подавало надежду на искупленіе въ будущемъ. И Остинъ невыразимо успокоилъ брата. Обычная строгость Роланда миновалась, взглядъ его смягчился, голосъ сталъ тихъ. Но онъ мало говоритъ и никогда не смѣется. Онъ не дѣлаетъ мнѣ вопросовъ, не называетъ при мнѣ своего сына, не вспоминаетъ о путешествіи въ Австралію, не спрашиваетъ, почему оно отложено, не хлопочетъ о приготовленіяхъ къ нему, какъ прежде: у него нѣтъ участія ни къ чему.
Путешествіе отложено до отплытія перваго корабля; я два или три раза видѣлъ Вивіена, и результатъ этихъ свиданій приводитъ меня въ отчаяніе. При видѣ нашего новаго Вавилона, эта смѣсь достатка, роскоши, богатства, блеска, нужды, бѣдности, голода, лохмотьевъ, которые соединяетъ въ себѣ этотъ фокусъ цивилизація, возбудила въ Вивіенѣ прежнія наклонности: ложное честолюбіе, гнѣвъ, злость, и возмутительный ропотъ на судьбу. Была только одна надежная точка — раскаянье въ винѣ его противъ отца: это чувство не оставляло его, и, основываясь на немъ, я нашолъ въ Вивіенѣ болѣе прямой чести, нежели прежде думалъ. Онъ уничтожилъ условіе, по которому онъ получалъ содержаніе отъ отца.
— По-крайней-мѣрѣ — говорилъ онъ — я не буду ему въ тягость!
Но если съ этой стороны раскаянье казалось искренне, не то было въ его образъ дѣйствій въ отношеніи къ миссъ Тривеніонъ. Его цыганское воспитанье, его дурные товарищи, безпутные Французскіе романы, его театральный взглядъ на интриги и заговоры: все это, казалось, становилось между его пониманіемъ и должной оцѣнкой всѣхъ его проступковъ, и въ особенности послѣдней продѣлки. Онъ, по-видимому, болѣе стыдился гласности, нежели вины; онъ чувствовалъ болѣе отчаянія отъ неудачи, нежели благодарности, за то что избѣжалъ преступленія. Словомъ, не вдругъ можно было переработать дѣло цѣлой жизни, по-крайней-мѣрѣ мнѣ, неискусному мастеру.
Послѣ одного изъ моихъ свиданій съ нимъ, я тихонько прокрался въ комнату, гдѣ сидѣлъ Остинъ съ Роландомъ, и выждавъ благопріятную минуту, когда Роландъ, открывъ свою библію, принялся за нее, какъ я уже прежде замѣтилъ, съ своей желѣзной рѣшимостью, я вызвалъ отца изъ комнаты.
Пизистратъ. Я опять видѣлъ моего двоюроднаго брата. Я не успѣваю такъ, какъ-бы мнѣ хотѣлось. Надо-бы повидать его вамъ.
М. Какстонъ. Мнѣ? Конечно, непремѣнно надо, если я могу быть полезенъ. Но послушается-ли онъ меня?
Пизнапратъ, Я надѣюсь. Человѣкъ молодой часто уважаетъ въ старшемъ то, что считаетъ оскорбительнымъ слушать отъ ровесника.
М. Какстонъ. Можетъ-быть. (Подумавъ), Но ты описываешь мнѣ этого страннаго юношу какъ разбитое судно! За какую часть этихъ обломковъ ухвачусь я спасительнымъ багромъ? Мнѣ кажется, здѣсь не достаетъ всего того, на чтобы мы могли понадѣяться, если-бъ хотѣли спасти другаго: религіи, чести, воспоминаній дѣтства, любви къ домашнему очагу, сыновней покорности, даже и понятія о личной выгодѣ, въ философскомъ смыслѣ этого слова. А я-то, вѣдь я весь свой вѣкъ возился только съ книгами! Другъ мой, я отчаяваюсь!
Пизистратъ. Нѣтъ не отчаивайтесь: вамъ надо имѣть успѣхъ, потому-что, если вы не успѣете, что будетъ съ дядей Роландомъ! Развѣ вы не видите, что его сердце разрывается?
М. Какстонъ. Принеси мнѣ мою шляпу: пойду спасу этого Измаила; не отойду отъ него, покуда онъ не будетъ спасенъ!
Пизистратъ (нѣсколько минутъ, по дорогѣ къ квартирѣ Вивіена). Вы спрашиваете у меня, за что уцѣпиться вамъ. Есть вещь очень надежная, сэръ.
М. Какстопъ. А! какая-же?
Пизистратъ. Привязанность! Въ глубинѣ этого необузданнаго характера лежитъ сердце, способное къ сильной привязанности. Онъ умѣлъ любить свою мать: при ея имени онъ плачетъ, онъ скорѣе-бы умеръ, нежели разстался съ послѣднимъ залогомъ ея любви. Его ожесточила и вооружила увѣренность въ равнодушіи и даже ненависти къ нему отца: я побѣждаю его отвращенье и обуздываю его страсти только разсказами о томъ, какъ этотъ отецъ любилъ его. Вы будете имѣть дѣло съ привязанностью: отчаяваетесь вы?
Отецъ взглянулъ на меня своимъ невыразимо добрымъ и кроткимъ взглядомъ и тихо сказалъ:
— Нѣтъ.
Мы дошли до дома, гдѣ жилъ Вивіенъ; когда мы стали стучаться въ дверь, отецъ обратился ко мнѣ:
— Если онъ дома, оставь меня: ты задалъ мнѣ трудную задачу; надо мнѣ разрѣшать ее одному.
Вивіенъ былъ дома, и дверь затворилась за посѣтителемъ. Отецъ остался у него нѣсколько часовъ.
Воротившись домой, я, къ крайнему удивленію, нашолъ съ дядей Тривеніона. Онъ отыскалъ насъ, хотя вѣроятно не безъ затрудненій. Но у Тривеніона добрый порывъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ слабыхъ побужденій, которыя останавливаются при видѣ перваго препятствія. Онъ пріѣхалъ въ Лондонъ нарочно для того, чтобы повидаться съ нами и благодарить насъ. Не думалъ я до этого времени, чтобы столько утонченной деликатности могъ совмѣстить въ себя человѣкъ, котораго постоянныя занятія по неволѣ дѣлали сухимъ и подчасъ угловатымъ въ движеніяхъ и дѣйствіяхъ. Я съ трудомъ узналъ нетерпѣливаго Тривеніона въ этѣхъ выраженіяхъ ласковаго и нѣжнаго уваженія, которое болѣе вызывало признательности, нежели говорило о ней, и которымъ онъ старался дать почувствовать, на сколько онъ обязанъ отцу, не упоминая о винѣ противъ него сына. Роландъ по-видимому едва замѣчалъ эту утонченную и трогательную любезность, которая показывала, на сколько благородная натура Тривеніона сама по себѣ стояла выше той сухости ума и чувства, въ которую погружаются люди практической дѣятельности. Роландъ сидѣлъ у гаснувшаго камина, опустившись весь въ свое глубокое кресло и склонивъ голову на грудь; только по рѣдкимъ приливамъ крови къ его блѣднымъ щекамъ вы бы замѣтили, что онъ отличалъ отъ обыкновеннаго гостя человѣка, котораго дочь онъ помогъ спасти. У министра, у этаго важнаго члена государства, располагавшаго мѣстами, перствами, золотыми жезлами, лентами, не было ничего такого, чѣмъ бы утѣшилась больная душа солдата. Передъ этой бѣдностью, этимъ горемъ, этой гордостью, совѣтникъ короля былъ безсиленъ. Только тогда уже, когда Тривеніонъ собрался ѣхать, что-то близкое къ сознанію благородной цѣли этого посѣщенія какъ-будто-бы нарушило спокойствіе старика, и сверху пробило ледъ: онъ проводилъ Тривеніона до двери, пожалъ ему обѣ руки, повернулся и сѣлъ на прежнее мѣсто. Тривеніонъ подалъ мнѣ знакъ; мы вмѣстѣ спустились по лѣстницѣ и вошли въ комнатку, гдѣ не жилъ никто.
Послѣ нѣсколькихъ замѣчаній на счетъ Роланда, исполненныхъ глубокаго и почтительнаго чувства, и одного поспѣшнаго воспоминанія о его сынѣ, для того, чтобы увѣрить меня, что его покушеніе навсегда останется неизвѣстнымъ, Тривеніонъ обратился ко мнѣ, съ горячностью и настойчивостью, которыя поразили меня.
— Послѣ всего, что случилось — воскликнулъ онъ, — я не могу допустить, чтобъ вы такъ оставили Англію. Не такъ какъ съ вашимъ дядей, я съ вами не соглашусь, чтобъ не было ничего въ моей власти, чѣмъ-бы я могъ отплатить… нѣтъ, я не такъ скажу…. оставайтесь и служите нашему отечеству дома: это моя просьба, это просьба Эллиноръ. При всей моей власти, хоть можетъ-быть и трудно, будетъ, но я все таки отыщу что-нибудь такое, что вамъ понравится.
Потомъ Тривеніонъ съ лестной стороны говорилъ о правахъ моего рожденія и способностей на важныя мѣста, и развернулъ передо мной картину политической дѣятельности, ея выгодъ и отличій, которая на минуту по-крайней-мѣрѣ заставила сердце мое биться и грудь волноваться сильнѣе, но въ то-же время — была-ли это безразсудная гордость?-- я почувствовалъ, что для меня мучительна и унизительна мысль быть обязаннымъ моей карьерой отцу женщины, которую я любилъ и которой не смѣлъ искать: болѣе-же всего оскорбило-бы меня сознаніе, что мнѣ заплатили за услугу, вознаградили меня за потерю. Разумѣется я не могъ приводить этѣ причины, къ тому-же великодушіе и краснорѣчіе Тривеніона на первый мигъ до того тронули меня, что я могъ только изъявить ему мою признательность и обѣщать ему, пообдумавъ, извѣстить его о моемъ рѣшеніи.
Онъ былъ вынужденъ удовольствоваться этимъ обѣщаніемъ, и сказалъ, чтобъ я писалъ къ нему въ его любимое помѣстье, куда отправлялся въ тотъ-же день, оставивъ меня. Я оглянулъ кругомъ скромную комнатку бѣднаго дома, и слова Тривеніона вновь явились передо мною какъ отблескъ золотаго свѣта. Я вышелъ на открытый воздухъ, и побрелъ по оживленнымъ улицамъ, взволнованный и безпокойный.
Прошло еще нѣсколько дней; большую часть каждаго изъ нихъ отецъ проводилъ въ квартирѣ Вивіена. Но онъ ничего не говорилъ о своемъ успѣхѣ, умолялъ меня не спрашивать его объ этомъ, и даже на время прекратить мои посѣщенія Вивіена. Дядя отгадалъ или зналъ обязанность, которую принялъ на себя его братъ: я замѣтилъ, что всякій разъ, когда Остинъ тихо сбирался идти, глаза его свѣтились, и краска лихорадочно приливала къ щекамъ. Наконецъ, однимъ утромъ, отецъ подошелъ ко мнѣ съ дорожнымъ мѣшкомѣ въ рукѣ, и сказалъ:
— Я отправлюсь на недѣлю или на двѣ. Не отходи отъ Роланда до моего возвращенья.
— Съ нимъ?
— Съ нимъ.
— Это хорошій знакъ.
— Надѣюсь: это всё, что я могу сказать покуда.
Не прошло и недѣли, когда я получалъ отъ моего отца письмо, которое предлагаю читателю, и вы можете судить, до какой степени онъ былъ занятъ обязанностью добровольно на себя принятою, если замѣтите, какъ мало, говоря относительно, это письмо содержитъ мелочныхъ и педантическихъ выходокъ (да простится мнѣ послѣднее слово! оно здѣсь совершенно у мѣста), которыя обыкновенно не покидали моего отца, даже въ самыхъ трудныхъ положеніяхъ его жизни. Здѣсь онъ, какъ-будто навсегда, бросилъ книги, и, положивъ передъ глазами своего питомца сердце человѣческое, сказалъ:
— Читай и разучивайся!
"Не нужно говорить тебѣ какія препятствія пришлось побѣждать мнѣ, ни повторять всѣ средства, которыя, дѣйствуя по твоимъ справедливымъ внушеніямъ, употребилъ я на то, чтобы пробудить чувства давно уснувшія или смутныя, и заглушить другія спозаранку дѣятельныя и сильно развившіяся. Все зло состояло въ слѣдующемъ: въ одномъ лицѣ были совмѣщены знаніе человѣка взрослаго во всемъ дурномъ и незнаніе ребенка во всемъ хорошемъ. Какая неимовѣрная острота въ дѣлахъ чисто-житейскихъ! Какая грубая и непостижимая тупость въ отвлеченныхъ понятіяхъ о правомъ и неправомъ! То я напрягаю весь бѣдный умъ мой, чтобы помочь ему въ борьбѣ съ запутанными тайнами общественной жизни, то вожу непокорные пальцы по букварю самыхъ очевидныхъ нравственныхъ правилъ. Здѣсь іероглифы, тамъ буквы какъ на вывѣскахъ! Но покуда есть въ человѣкѣ способность къ привязанности, все еще можно дѣйствовать на его натуру. Надо смести весь соръ, которымъ завалена она, пробить дорогу къ этой натурѣ, и начать воздѣлыванье сызнова: это средство единственное.
"Постепенно я нашелъ эту дорогу, терпѣливо дождавшись, покуда грудь, довольная своимъ отдыхомъ, выбросила весь свои мусоръ, ни раза не ворча, не дѣлая даже упрековъ, повидимому сочувствуя ему и стараясь, чтобы онъ, выражаясь словами Сократа, осудилъ самъ себя. Когда я увидѣлъ, что онъ уже не боится меня, что мое общество сдѣлалось для него удовольствіемъ, я предложилъ ему небольшое путешествіе, не сказавъ куда.
"Избѣгая, какъ можно болѣе, большую сѣверную дорогу (потому-что я, ты и самъ догадываешься, боялся подлить масла на огонь), а гдѣ это оказывалось невозможнымъ, путешествуя ночью, я довелъ его въ окрестности старой башня. Я не хотѣлъ вводить его подъ эту кровлю; но ты знаешь небольшую гостинницу, въ трехъ миляхъ отъ рѣки, гдѣ еще есть форели: въ ней-то поселились мы.
"Я привелъ его въ селеніе, не говоря никому, кто онъ. Я заходилъ съ нимъ въ хижины и наводилъ рѣчь на Роланда. Ты знаешь, какъ обожаютъ твоего дядю; ты знаешь, какіе анекдоты о его рыцарской горячей юности, о его доброй и благотворительной старости сыплются съ болтливыхъ устъ! Я заставилъ его смотрѣть собственными глазами, слушать собственными ушами, какъ любятъ и уважаютъ Роланда всѣ знающіе его, кромѣ его роднаго сына. Потомъ я водилъ его по развалинамъ (все-таки не давая ему войдти въ домъ), потому-что этѣ развалины ключъ къ характеру Роланда: глядя на нихъ объясняешь себѣ трогательную слабость его фамильной гордости. Тамъ на мѣстѣ, не трудно отличить это чувство отъ нахальнаго высокомѣрія счастливцевъ этого міра, и понять, что оно немного превышаетъ простое уваженіе къ смерти, нѣжное поклоненіе могилѣ. Мы садились на грудахъ камней поросшихъ мохомъ, и тутъ-то объяснялъ я ему, чѣмъ Роландъ былъ въ молодости и что мечталъ онъ найти въ томъ, кто будетъ его сыномъ. Я показывалъ ему могилы его предковъ, и объяснялъ ему, почему онѣ были священны въ глазахъ Роланда. Много уже успѣлъ я сдѣлать, когда онъ изъявилъ желаніе войдти въ домъ, который долженъ былъ принадлежать ему, но мнѣ не трудно было заставить его самого отвѣчать на это требованіе, словами:
" — Нѣтъ, мнѣ надо сначала сдѣлаться достойнымъ этого!
"Потомъ, ты-бы засмѣялся, злой сатирикъ, если-бы послушавъ, какъ объяснялъ я этому остроумному юношѣ, что мы, простые люди, понимаемъ подъ словомъ home, сколько въ этомъ понятіи истины и довѣрія, простой святости, неимовѣрнаго счастья, которое относится къ свѣту, какъ совѣсть къ уму человѣческому. Послѣ этого я завелъ рѣчь о его сестрѣ, которую до-тѣхъ-поръ онъ едва-ли называлъ когда, и о которой, повидимому, мало заботился. Я ввелъ ея образъ, чтобъ прикрасить образъ отца и пополнить картину семейнаго счастья. Вы знаете, сказалъ я, что еслибы Роландъ умеръ, обязанность ея брата — замѣнить его мѣсто, защищать ея невинность, ея имя. Стало-быть доброе имя что-нибудь значитъ. Стало-быть отецъ вашъ не даромъ такъ высоко цѣнитъ его. Вы-бы любили ваше имя, еслибы знали, что сестра гордится поддержать его!
"Покуда мы говорили, неожиданно прибѣжала Бланшь, и бросилась въ мои объятія. Она посмотрѣла на него какъ на чужаго, но я видѣлъ, что колѣнки его задрожали. Она кажется ужъ собиралась протянуть ему руку, но я удержалъ ее. Неужели я былъ жестокъ? Такъ подумалъ онъ по-крайней-мѣрѣ. Отпустивъ ее, я отвѣчалъ на его. упрекъ:
" — Ваша сестра часть дома. Если вы считаете себя достойнымъ принадлежать къ нему, идите предъявить ваши права: я ничего не имѣю противъ этого.
" — У ней глаза моей матери, — сказалъ онъ, и отошолъ.
"Я далъ ему помечтать надъ развалинами, а самъ зашолъ провѣдать твою бѣдную мать и объяснить ей, почему я еще не могу воротиться домой. Короткое свиданье съ сестрою произвело на него глубокое впечатлѣніе. Теперь я дошолъ до того, что кажется мнѣ главнымъ затрудненіемъ. Онъ горячо желаетъ искупить свое доброе имя и вернуться къ родному очагу: до-сихъ-поръ все хорошо. Но онъ все еще не можетъ смотрѣть на честолюбіе иначе, какъ глазами смертными, и съ точки зрѣнія осязаемыхъ выгодъ. Онъ все еще мечтаетъ, что болѣе всего нужно ему нажить денегъ, добиться власти и одного изъ тѣхъ выигрышей большой лоттереи, которые нерѣдко достаются намъ легче съ помощью нашихъ пороковъ, нежели съ помощью добродѣтелей (здѣсь слѣдуетъ цитатъ изъ Сенеки, который выпущенъ какъ ненужный). Онъ даже не всегда понимаетъ меня, или, если понимаетъ, считаетъ за сухаго книжника, когда я внушаю ему, что, будь онъ бѣденъ, неизвѣстенъ и находись онъ въ самомъ низу колеса фортуны, мы все-таки могли-бы уважать его. Онъ предполагаетъ, что для того, чтобы искупить свое имя, стоитъ ему только прикрыть его наружнымъ лоскомъ. Не сочти меня за пристрастнаго отца, если я прибавлю здѣсь, что надѣюсь въ этомъ дѣлѣ не безъ пользы употребить тебя. Завтра, на обратномъ пути въ Лондонъ я намѣренъ поговорить съ нимъ о тебѣ, о твоихъ видахъ на будущее: о послѣдствіяхъ узнаешь.
"Въ эту минуту (уже за полночь) я слышу его шаги въ комнатѣ надо мною. Окно отворяется…. въ третій разъ; да позволитъ небо, чтобъ онъ понялъ настоящую астрологію звѣздной системы! Вотъ онѣ, этѣ звѣзды: свѣтлыя, благосклонныя; а я хлопочу о томъ, чтобы связать эту блуждающую комету съ гармоніей всѣхъ этихъ міровъ! Задача лучшая задачи астрологовъ и астрономовъ: кто изъ нихъ можетъ развязать поясъ Оріона? Но кому изъ насъ не позволилъ Богъ имѣть вліяніе на движеніе и орбиту души человѣческой?
О. К."
Два дня по полученіи этого письма, пришло слѣдующее, и, хотя я и охотно-бы выпустилъ обращенія ко мнѣ, которыя нельзя не приписать отцовскому пристрастію, но ихъ нужно удержать по связи ихъ съ Вивіеномъ, почему я и долженъ отдать этѣ лестныя похвалы на снисходительный судъ моихъ читателей.
"Я не ошибся на счетъ впечатлѣнія, котораго ожидалъ отъ твоей простой исторіи. Не останавливая его вниманія на противоположности его образу дѣйствій, я просто описалъ ему ту сцену, когда, въ борьбѣ между долгомъ и любовью, ты явился спросить нашего совѣта и помощи; какъ Роландъ далъ тебѣ сеичасъ-же совѣтъ все сказать Тривеніону и какъ, въ этомъ горѣ, какое, въ юности, сердце едва переноситъ, ты инстинктивно обратился къ правдѣ, и правда спасла тебя отъ кораблекрушенія. Я передалъ ему твою безмолвную и мужественную борьбу, твою рѣшительность не дать эгоизму совратить тебя отъ цѣлей того духовнаго испытанія, которое мы называемъ жизнію. Я показалъ тебя такимъ, какимъ ты всегда былъ: заботливымъ о насъ, принимавшимъ участіе во всемъ до насъ касающемся, улыбающимся намъ, чтобъ мы не могли догадаться, что ты плачешь иногда! О, сынъ мой, сынъ мой! уже-ли ты думаешь, что, въ то время, я не чувствовалъ и не молился за тебя? Покуда онъ былъ тронутъ моимъ смущеніемъ, я отъ любви твоей перешолъ къ твоему честолюбію. Я показалъ ему, что и ты испыталъ это тревожное безпокойство, столько свойственное молодымъ пылкимъ натурамъ; что и у тебя есть сны о счастіи, притязанія на успѣхъ. Но я изобразилъ это честолюбіе его настоящими красками: то не было желаніе личнаго чувства сдѣлаться чѣмъ-нибудь для себя одного, чѣмъ-нибудь, взобравшимся на одну или двѣ ступеньки по общественной лѣстницѣ, только для удовольствія смотрѣть свысока на тѣхъ, кто остался ниже, — нѣтъ, то былъ теплый порывъ великодушнаго сердца; твое честолюбіе заключалось въ томъ, чтобъ вознаградить потери отца, польстить его слабостямъ въ его суетномъ желаніи извѣстности, замѣнить дядѣ того, кого потерялъ онъ въ своемъ наслѣдникѣ, направить успѣхъ свой къ цѣлямъ полезнымъ, интересы твои, къ интересамъ твоего семейства; ты искалъ награды въ гордой и признательной улыбкѣ тѣхъ, кого ты любишь. Вотъ къ чему стремилось твое честолюбіе, мой милый анахронизмъ! И когда, заключая мой очеркъ, я сказалъ:
" — Простите меня: вы не знаете, какой восторгъ чувствуетъ отецъ, когда, отпустивъ отъ себя сына на поприще жизни, онъ можетъ такъ говорить и думать о немъ? Но не въ этомъ, вижу я, ваше честолюбіе. Поговоримъ о томъ, какъ-бы намъ нажить денегъ, да проѣхаться по скучному свѣту въ каретѣ четверней!
"Двоюродный братъ твой впалъ въ глубокую думу, и когда онъ очнулся отъ нее, это было похоже на пробужденіе земли послѣ весенней ночи: голыя деревья произвели почки.
"И, нѣсколько времени спустя, онъ присталъ ко мнѣ съ просьбой, чтобъ я позволилъ ему, съ согласія его отца, ѣхать съ тобою въ Австралію. Единственный отвѣтъ, который далъ я ему до-сихъ-поръ, былъ выраженъ вопросомъ:
" — Спросите себя сами, долженъ-ли я допустить это? Я не могу желать, чтобы Пизистратъ измѣнился, и если вы не сойдетесь съ нимъ во всѣхъ убѣжденіяхъ и предположеніяхъ, долженъ-ли я подвергать его опасности, что вы передадите ему ваше понятіе о свѣтѣ и привьете ему ваше честолюбіе?
"Онъ былъ пораженъ, и на столько скроменъ, что и не пытался возражать.
"Недоумѣніе, выраженное мною ему, Пизистратъ, то, которое я чувствую; и не сердись за мои выраженія: только этимъ, простымъ способомъ, не какими-нибудь тонкими аргументами могу я объясняться съ этимъ необтесаннымъ Скиѳомъ, который точно изъ какихъ-нибудь степей бѣжитъ цѣловать меня въ портикѣ.
"Съ одной стороны, что будетъ съ нимъ въ старомъ-свѣтѣ? Въ его лѣта, съ его непосидчивостію невозможно будетъ удержать его съ нами въ нашихъ кумберландскихъ развалинахъ: скука и нетерпѣніе разрушили-бы все, что намъ удалось сдѣлать. А пустить его по одному изъ тѣхъ путей, гдѣ и безъ того давка отъ соревнователей, бросить его въ среду этихъ неравенствъ общественной жизни, отдать его на съѣдѣніе всѣмъ этимъ искушеніямъ, на которыя онъ и безъ того такъ падокъ; это опытъ, который, боюсь я, будетъ не по-силамъ его еще не полному обращенію. Въ новомъ-свѣтѣ, его силы безъ сомнѣнія найдутъ лучшее поле, и даже бродяжническія и дикія привычки его дѣтства получатъ полезное приложеніе. Жалобы на неравенство просвѣщеннаго свѣта, встрѣчаютъ болѣе легкое, хотя болѣе рѣзкое возраженіе отъ политико-экономовъ, нежели отъ стоиковъ. "Вы не любите ихъ, вы находите что трудно покориться имъ, — говоритъ политико-экономъ, но это — законы просвѣщеннаго государства, и вы не въ силахъ измѣнить ихъ. Люди поумнѣе васъ брались за это, и не успѣли, хотя и оборачивали землю вверхъ-ногами! Хорошо; но земля обширна: ступайте туда, гдѣ нѣтъ просвѣщенныхъ государствъ. Неравенства стараго свѣта исчезаютъ въ новомъ! Переселеніе — отвѣтъ природы на возмущеніе противъ искусства. Вотъ что говоритъ политико-экономы и увы! даже въ твоемъ положеніи, сынъ мой, я не нашелъ-бы возраженій на эти сужденія. Я понимаю также, что Австралія лучше всякаго другаго мѣста откроетъ клапанъ для желаній и побужденій твоего двоюроднаго брата, но знаю я и другую истину, что не позволительно честному человѣку развращать себя въ пользу другихъ. Это единственная истина изъ высказанныхъ Жанъ-Жакомъ, съ которой я могу согласиться! Чувствуешь-ли ты въ себѣ довольно силы, чтобъ устоять противъ всѣхъ вліяній такого сообщества, довольно силы, чтобы нести его ношу такъ-же, какъ и свою; будешь-ли ты на столько бдителенъ, чтобы умѣть отвратить этѣ вліянія отъ тѣхъ, кого ты взялся руководить и чья участь тебѣ повѣрена? Подумай хорошенько объ этомъ, потому-что отвѣтъ твой не долженъ быть слѣдствіемъ великодушнаго порыва. Я думаю, что твой двоюродный братъ подчиняется тебѣ съ искреннимъ желаніемъ исправленія, но между желаніемъ и твердымъ исполненіемъ разстояніе необъятное, даже для лучшаго изъ насъ. Будь это не для Роланда и имѣй я на зерно меньше довѣрія къ тебѣ, я бы не допустилъ мысли возложить на твои молодыя плеча такую страшную отвѣтственность. Но всякая новая отвѣтственность для человѣка дѣльнаго новая опора добродѣтели; а я теперь только прошу тебя вспомнить, что твоя новая обязанность важна и священна, и что ты не долженъ брать ее на себя, не измѣривъ вполнѣ силы, которою долженъ будешь нести ее.
"Черезъ два дни мы будемъ въ Лондонѣ. Твой, какъ и всегда, нѣжно-любящій
Я читалъ это письмо въ моей комнатѣ, и едва успѣлъ его кончить, какъ, поднявъ глаза, увидѣлъ, что противъ меня стоитъ Роландъ.
— Это отъ Остина,; — спросилъ онъ; потомъ, помолчавъ съ минуту, сказалъ, самымъ покорнымъ тономъ: — читать мнѣ? да можно-ли?
Я подалъ ему письмо, и отошелъ на нѣсколько шаговъ, чтобы онъ не подумалъ, что я наблюдаю за нимъ, покуда онъ читаетъ. Я только замѣтилъ, что онъ дошолъ до конца, по тяжкому и безпокойному вздоху, но это не былъ вздохъ отчаянья. Тогда я обернулся, глаза наши встрѣтились: во взглядѣ Роланда былъ и вопросъ и просьба; я понялъ все это вдругъ.
— Успокойтесь, дядюшка, — сказалъ я съ улыбкой, — я все это обдумалъ, и ни мало не боюсь послѣдствій. Прежде нежели мой отецъ написалъ это, то, о чемъ онъ говоритъ, успѣло сдѣлаться моимъ тайнымъ желаніемъ. Что касается до нашихъ прочихъ спутниковъ, ихъ простыя натуры устоятъ противъ всѣхъ этихъ софизмовъ…. но онъ и безъ того уже на половину вылечился отъ нихъ. Отпустите его со мной, и когда онъ вернется, онъ будетъ достоенъ мѣста въ вашемъ сердцѣ, на-равнѣ съ Бланшь. Я чувствую это, и обѣщаю вамъ: не бойтесь за меня! Эта обязанность будетъ талисманомъ для самаго меня. Я буду остерегаться всякой ошибки, которую можетъ-быть иначе бы и сдѣлалъ, чтобы не подать ему примѣра къ заблужденію,
Я знаю, что въ юности, въ предразсудкѣ о первой любви, мы бываемъ расположены вѣрить, что единственное счастье — любовь и обладаніе любимымъ предметомъ. Но я смѣло утверждаю, что, когда дядя открылъ мнѣ свои объятья и назвалъ меня надеждой своей старости, опорой своего дома, въ то время, какъ сладкіе звуки похвалъ отца все еще раздавались въ моемъ слухѣ, я смѣло утверждаю, что я испыталъ блаженство болѣе полное, нежели еслибы Тривеніонъ положилъ руку Фанни въ мою и сказалъ: «она ваша.»
Дѣло было рѣшено, день отъѣзда назначенъ. Безъ сожалѣнія написалъ я къ Тривеніону, и отказался отъ его предложеній. Эта жертва была вовсе не такъ велика, если даже отложить въ сторону весьма-понятную гордость, которая сначала подвинула меня, какъ покажется она инымъ, потому-что, при моемъ довольно-безпокойномъ характеръ, я все время моей жизни стремился не къ тѣмъ цѣлямъ, которыхъ домогаются ставящіе на границахъ честолюбія изображенія двухъ земныхъ идоловъ, власти и знатности. Развѣ не былъ я за сценой, развѣ не видѣлъ я, сколькихъ радостей стоило Тривеніону домогательство власти, какъ мало счастья знатность дала человѣку подобно лорду Кастльтонъ, обладавшему столькими счастливыми свойствами? Между-тѣмъ первая изъ этѣхъ натуръ было столько-же рождена для власти, сколько послѣдняя для знатности! Удивительно, съ какою щедростью провидѣнье вознаграждаетъ за частныя обиды фортуны. Независимость или благородное стремленіе къ ней; привязанность съ ея надеждами и сокровищами; жизнь съ помощью искусства, только приспособленная лучше показать природу, въ которой физическія удовольствія чисты и здоровы, гдѣ нравственныя способности развиваются соотвѣтственно съ умственными, и сердце въ ладу съ головой: будто-бы это пустая цѣль для честолюбія, и будто-бы она такъ недосягаема для человѣка, "Познай самаго себя, " говоритъ древняя философія. "Усовершенствуй самаго себя, « говоритъ новая. Главная цѣль временнаго гостя міра не въ томъ, чтобы истратить всѣ свои страсти и способности на видимыя вещи, которыя онъ оставитъ за собою; онъ обязанъ воздѣлывать внутри себя то, что можетъ онъ взять съ собою въ вѣчность. Мы всѣ здѣсь похожи на школьниковъ, которыхъ жизнь начинается тамъ, гдѣ кончается школа; наши битвы съ школьными товарищами, игрушки, которыя мы дѣлили съ ними, имена, которыя вырѣзывали высоко или низко на стѣнахъ, на столахъ — долго-ли объ всемъ этомъ помнимъ мы впослѣдствіи? По мѣрѣ того, какъ будутъ копиться надъ нами новыя событія, могутъ-ли прежнія проноситься въ памяти иначе, нежели улыбкой или вздохомъ? Оглянитесь на ваши школьные годы, и отвѣчайте?
Съ предыдущей главы прошло двѣ недѣли: въ послѣдній разъ на долгое время провели мы ночь на англійской землѣ. Вечеръ: Вивіенъ допущенъ къ свиданью съ отцомъ. Они пробыли вмѣстѣ болѣе часа, и мы съ отцомъ не рѣшились мѣшать имъ. Но часы бьютъ; ужъ поздно, корабль отправляется съ ночи, пора намъ ѣхать. Дверь тихо отворяется, тяжолые шаги спускаются по лѣстницѣ: отецъ опирался на руку сына. Посмотрѣли-бы вы, какъ робко сынъ поддерживаетъ невѣрную походку отца. Когда свѣтъ упалъ на ихъ лица, я увидѣлъ слезы на глазахъ Вивіена; выраженіе Роланда казалось спокойно и счастливо. Счастливо! въ ту минуту, когда онъ разстается съ сыномъ и можетъ-быть навсегда? Да, счастливо, потому-что онъ въ первый разъ нашелъ сына, и онъ не думаетъ ни о годахъ, ни объ отсутствіи, ни о возможности смерти, а благодаритъ божье милосердіе и утѣшается неземной надеждой. Если вы удивляетесь, почему Роландъ счастливъ въ такое время, стало-быть по пустому старался я заставить его дышать, жить и двигаться передъ вами!
Мы на кораблѣ; поклажа наша пріѣхала прежде насъ. Я имѣлъ время, съ помощью плотника, сколотить въ трюмѣ каюты для Вивіена, Гая-Больдинга и меня; чтобы какъ можно скорѣе отложить въ сторону наши европейскія джентельменскія привычки, по совѣту Тривеніона, мы взяли мѣста низшаго разряда для сбереженія нашихъ финансовъ. Сверхъ того мы имѣли то удобство, что находились между своими; наши Кумберланцы окружали насъ въ одно и то-же время и какъ друзья и какъ слуги.
Мы на кораблѣ, и въ послѣдній разъ взглянули на тѣхъ, кого покидаемъ, и стоимъ на палубѣ, опираясь одинъ о другаго. Мы на кораблѣ, и отъ столицы, то близко, то далеко, еще смотрятъ на насъ огни; въ небѣ взошли звѣзды, привѣтливыя и свѣтлыя, какъ нѣкогда для первобытныхъ мореходцевъ. Странные звуки, грубые голоса, трескъ снастей, по временамъ вопли женщинъ, все это мѣшается съ ругательствами матросовъ. Вотъ первый взмахъ и качка судна, грустное чувство изгнанія закрадывается тѣмъ болѣе, чѣмъ далѣе корабль подвигается по водѣ. Мы все стояли, смотрѣли и слушали, безмолвно и безсознательно прижимаясь другъ къ другу.
Ночь стемнѣла, городъ исчезъ изъ вида: не осталось ни одного луча изъ миріады его огней! Рѣка дѣлалась шире и шире. Какой поднялся холодный вѣтеръ! ужъ не дыханіе-ли это моря? Звѣзды поблѣднѣли, мѣсяцъ зашолъ, и теперь какъ грустно смотрѣли волны передъ утреннимъ свѣтомъ! Мы вздрогнули, посмотрѣли другъ на друга, пробормотали что-то такое, что было не самою искреннею мыслью нашихъ сердецъ, и полѣзли въ наши каюты, въ увѣренности, что не для сна. А сонъ все-таки пришолъ тихъ и сладокъ. Океанъ качалъ изгнанниковъ какъ на груди матери….
Занавѣсъ опущенъ. Отдохните, достойные слушатели; пусть каждый говоритъ съ своимъ сосѣдомъ. Вы, миледи, въ вашей ложѣ, возьмите зрительную трубку, и смотрите вокругъ себя. Ты, счастливая мать двушиллинговой галлереи, побалуй апельсинами маленькаго Тома и хорошенькую Салли! Вы, мои добрые сидѣльцы и мастеровые, сидящіе въ райкѣ, беритесь за орѣхи! И вы, сильные, важные, почтенные господа перваго ряда партера, опытные критики и старые отъявленные театралы, покачивающіе головами при появленіи новыхъ актеровъ и сценическихъ произведеній, твердо стоящіе за вѣрованія вашей юности (за что вамъ честь и слава!) и убѣжденье, что мы на цѣлую голову не доросли до нашихъ предковъ-великановъ, смѣйтесь или браните, какъ хотите, покуда занавѣсъ закрываетъ отъ васъ сцену. Вамъ нужно развлеченіе, почтенные зрители, потому-что междудѣйствіе длинно. Всѣмъ актерамъ надо перемѣнить костюмы: машинисты хлопочатъ, вставляя виды новаго міра по назначеннымъ мѣстамъ; въ великомъ презрѣніи къ единству времени и мѣста, вы удостовѣритесь изъ афишки, что мы имѣемъ большую надобность въ вашемъ воображеніи. Васъ просятъ предположить, что мы постарѣли на пять лѣтъ съ-тѣхъ, поръ какъ вы послѣдній разъ видѣли насъ на подмосткахъ. Пять лѣтъ! авторъ въ особенности совѣтуетъ намъ, въ помощь этому предположенію, оставить занавѣсъ опущеннымъ между лампами и сценой дольше обыкновеннаго.
Играйте, скрипки и турецкіе барабаны! срокъ прошолъ. Бросьте свистокъ, молодой человѣкъ! шляпы долой въ партерѣ! Музыка кончена, занавѣсь поднимается; смотрите прямо передъ собою.
Чистая, свѣтлая, прозрачная атмосфера, свѣтлая и блестящая какъ на Востокѣ, но здоровая и укрѣпляющая какъ воздухъ Сѣвера; широкая и красивая рѣка, катящая свои волны по пространнымъ и тучнымъ долинамъ; тамъ въ дали разстилаются обширные, вѣчнозеленѣющіе лѣса, и пологіе скаты разнообразятъ прямую линію безоблачнаго горизонта; взгляните на пастбища, не хуже аркадскихъ, съ сотнями и тысячами овецъ? Тирсисъ и Меналкъ съ трудомъ сосчитали-бы ихъ, и не досугъ, боюсь я, было-бы имъ воспѣвать здѣсь Дафну. Но увы! Дафны здѣсь рѣдки: по этимъ пастбищамъ не рѣзвится ни одна нимфа съ гирляндой и посохомъ.
Смотрите теперь на-право, ближе къ рѣкѣ: отрѣзанный низенькой изгородой отъ тридцати акровъ земли, назначенныхъ не для выгодъ, (которыя здѣсь получаются отъ барановъ), а для удовольствія или удобства, представляется вамъ садъ. Не глядите такъ сердито на это первобытное садоводство: такіе сады рѣдкость въ Австраліи. Я сомнѣваюсь, чтобы герцогъ Девонширскій съ такой-же гордостью смотрѣлъ на свою знаменитую теплицу, гдѣ можно разъѣзжать въ экипажахъ, съ какою сыны Австраліи смотрятъ на растенія и цвѣты, которые вѣять на нихъ воспоминаніемъ отечества. Идите дальше, и взгляните на эти патріархальные палаты: онѣ деревянныя, ручаюсь вамъ, но развѣ не всегда палаты тотъ домъ, который мы строимъ своими руками? Строили-ли вы когда-нибудь въ дѣтствѣ? Владѣльцы этого дворца вмѣстѣ съ тѣмъ владѣльцы всей земли, на сколько обнимаетъ ее ваше зрѣніе, и этихъ безчисленныхъ стадовъ, но, что всего лучше, они владѣютъ здоровьемъ, которому-бы позавидовалъ допотопный жилецъ нашей планеты, и нервами, до того укрѣпленными отъ привычки укрощать лошадей, пасти скотъ, драться съ туземцами, то преслѣдуемыми ими то преслѣдующихъ ихъ на жизнь или смерть, что если и волнуютъ груди царей Австраліи какія-нибудь страсти, во всякомъ случаѣ страхъ вычеркнутъ изъ ихъ списка.
Посмотрите, кое-гдѣ на ландшафтѣ, поднимаются простыя хижины, подобныя жильямъ владѣльцевъ: въ нихъ живутъ грубые и дикіе помощники ихъ труда: изобиліе и надежда, рука всегда щедро-открытыя, но твердая, глазъ зоркій, но справедливый — содержатъ ихъ въ повиновеніи.
Но вотъ изъ этихъ лѣсовъ, по зеленѣющей долинѣ, скачетъ, съ волосами, дико развѣвающимися по вѣтру, всадникъ, бородатый какъ Турокъ или барсъ, и котораго вы узнаете. Всадникъ слѣзаетъ, и къ нему подходитъ другой старый знакомецъ вашъ, передъ тѣмъ разговаривавшій съ пастухомъ о предметахъ, вѣроятно никогда не мучившихъ Тирсиса и Меналка, чьи бараны, сколько извѣстно, не вѣдали подсѣдовъ и поршей.
Пизистратъ. Мой добрый Гай, куда это васъ Богъ носилъ?
Гай Больдинѣ (съ торжествомъ вынимая изъ кармана книгу). Вотъ вамъ! Джонсонова „Жизнь поэтовъ“. Ни за что не могъ уговорить пріѣзжаго колониста уступить мнѣ „Кенильворта“, хоть и давалъ ему за него трехъ барановъ. Скучный, должно-быть, старикъ этотъ докторъ Джонсонъ; тѣмъ лучше: дольше будемъ читать книгу. А вотъ журналъ изъ Сиднея: ему всего два мѣсяца (Гай отвязываетъ отъ шляпы коротенькую трубочку, набиваетъ ее, и закуриваетъ).
Пизистратъ. Вы, значитъ, объѣздили не меньше тридцати миль. Кто-бы подумалъ, что вы сдѣлаетесь охотникомъ за книгами, Гай!
Гай (сентенціально). Да, вотъ подите! Никогда не знаешь цѣны вещи, пока не потеряешь ея. Не смѣйтесь надо мной, мой добрый другъ: вы сами говаривали, что зареклись брать въ руки книги, помните, до-тѣхъ-поръ пока не хватились какъ длинны безъ нихъ вечера. За-то какъ достали мы новую книгу, старый волюмъ „Зрителя“, что это былъ за праздникъ!
Пизистратъ. Правда, правда. Безъ васъ бурая корова отелилась. А знаете, Гай, я думаю у насъ въ этомъ году не будетъ короста въ стадѣ. Коли такъ, можно будетъ отложить изрядную сумму! Дѣла, кажется, теперь пойдутъ хорошо.
Гаи. Да, разумѣется, совсѣмъ не такъ какъ два первые года. Тогда у васъ таки повытянулось лицо. Какъ умно поступили вы, что настояли на томъ, чтобы мы сперва поучились на чужомъ участкѣ, прежде нежели пустили въ оборотъ собственный капиталъ! Но, право, эти бараны въ началѣ совсѣмъ сбились толку. Разъ — дикія собаки и навернулись же въ то самое время, когда мы ихъ вымыли и хотѣли стричь; потомъ, эта проклятая паршивая овца Джоя Тиммса, что тагкъ любезно почесывалась о нашихъ бѣдныхъ барановъ! Дивлюсь я какъ мы просто не убѣжали. Но patientia sit…. какъ бишь это у Горація! Забылъ я теперь. Вы знаете, впрочемъ, у меня нѣтъ памяти ни на Горація, ни на Виргилія. Да, — а Вивіенъ былъ?
Пизистратъ. Нѣтъ еще, но вѣрно пріѣдетъ сегодня.
Гай. Онъ выбралъ себѣ лучшее. То-ли дѣло ходить за лошадьми, да за крупнымъ скотомъ, скакать за этими дикими чертями! заблудишься въ лѣсу: буйволы мычатъ; несешься на лошади съ горы на гору, по камнямъ, по скаламъ, черезъ ручьи и деревья; кнутъ щелкаетъ, люди кричатъ, летишь сломя голову, падаешь, и только что не сломилъ себѣ шею, а дикій быкъ бросается на тебя! Чудо! Тошно смотрѣть на барановъ послѣ такой охоты!
Пизистратъ. Всякій выбираетъ по своему вкусу въ Австраліи. Легче и вѣрнѣе нажить деньги по буколическому департаменту, и можетъ-быть веселѣе; но больше наживешь и скорѣе, при постоянномъ трудѣ и заботливости, по части пастушеской; а наше дѣло, я думаю, воротиться въ Англію какъ можно скорѣе.
Гай. Гм! Я-бы радъ и жить и умереть въ Австраліи: чего-бы лучше, еслибы не были такъ рѣдки женщины. Подумаешь, сколько незамужнихъ женщинъ у насъ тамъ, а здѣсь не увидишь ни одной на тридцать миль окружности, кромѣ Бетти Годжинсъ, конечно, да и та объ одномъ глазѣ! Но о Вивіенѣ; почему, вы думаете, намъ больше его хочется, какъ можно скорѣе вернуться въ Англію?
Пизистратъ. Ничуть не больше. Но вы видѣли, что ему нужно было побужденіе посильнѣе того, какое мы находимъ въ баранахъ. Вы знаете, что онъ дѣлался мраченъ, скученъ, и мы должны были продать его стадо. Что-жь, и хорошо продали! А потомъ доргэйскіе волы и йоркшерскія лошади, которыхъ вамъ и мнѣ прислалъ въ подарокъ м. Тривеніонъ, признаюсь, были такое искушеніе, что я вздумалъ присоединить одну спекулацію къ другой; а такъ-какъ нужно было одному изъ насъ принять подъ свое вѣдѣніе департаментъ буколическій, а двумъ другимъ пастушескій, то, по-моему, Вивіенъ всего лучше долженъ былъ управиться съ первымъ; и до-сихъ-поръ вышло не дурно.
Гаи. О, конечно. Вивіенъ тутъ на своемъ мѣстѣ: вѣчно въ движеніи, вѣчно отдаетъ приказанія. Дайте ему быть первымъ во всякой вещи, и не найдете человѣка болѣе способнаго, лучшаго характера…. исключая наше общество. Слушайте, собаки лаютъ; вотъ и арапникъ: это онъ. Теперь, я думаю, намъ можно и обѣдать.
Входитъ Вивіенъ. Формы его развились; глазъ его, менѣе безпокойный, смотритъ вамъ прямо въ лицо. Улыбка его открытая, но въ его выраженіи какая-то грусть, какая-то мрачная задумчивость. Нарядъ на немъ тотъ-же, что на Пизистратѣ и Больдингѣ: бѣлая куртка и штаны, свободноповязанная косынка свѣтлаго цвѣта, широкая шляпа, похожая на капустный листъ; у него усы и борода расчесаны съ большею тщательностію, нежели у насъ. Въ рукъ онъ держитъ длииный арапникъ, за плечами виситъ ружье. Слѣдуетъ обмѣнъ поклоновъ, взаимные разспросы о рогатомъ скотѣ и овцахъ, о послѣднихъ лошадяхъ отправленныхъ на индѣйскій рынокъ. Гай показываетъ „Жизнь поэтовъ“, Вивіенъ спрашиваетъ, нельзя-ли достать жизнь Клива или Наполеона, или экземпляръ Плутарха. Гай качаетъ головой, и говоритъ, что можно достать „Робинсона Крузое“, что видѣлъ онъ одинъ экземпляръ, хотя и въ грустномъ видѣ, но дешево его не купишь, потому-что слишкомъ много на него требованій.
Общество отправляется въ хижину. Несчастныя созданія во всѣхъ странахъ свѣта холостяки! Но всего несчастнѣе они въ Австраліи. Что значитъ подруга изъ прекраснаго пола — этого не знаетъ вполнѣ человѣкъ въ Старомъ свѣтѣ, гдѣ женщина вещь самая обиходная. Въ Австраліи-же женщина, буквально, плоть вашей плоти, ваше ребро, ваша лучшая половина, вашъ ангелъ-хранитель, ваша Евва эдема, словомъ, она все, что воспѣвали поэты, все, что говорили юные ораторы за публичными обѣдами, когда предлагаемъ былъ тостъ за дамъ! Увы, мы трое холостяки, но наша доля все еще сноснѣе доли многихъ холостяковъ въ Австраліи, потому-что жена пастуха, котораго я привезъ съ собой изъ Кумберданда, дѣлаетъ намъ съ Больдингомъ честь жить въ нашей палаткѣ, и занимается нашимъ домашнимъ хозяйствомъ. Съ тѣхъ поръ какъ мы въ Австраліи, у ней родилось двое дѣтей; по случаю этаго приращенія ея семейства, къ хижинѣ сдѣлана пристройка. Дѣти, мнѣ кажется, могутъ иногда быть очень скучнымъ развлеченіемъ въ Англіи, но объявляю, что когда вы съ утра до вечера окружены большими людьми, обросшими бородой, даже въ крикѣ и плачѣ ребенка есть что-то пріятное, музыкальное, говорящее христіанскому чувству. Вонъ оно, началось; Богъ съ ними! Что касается до моихъ прочихъ кумберландскихъ товарищей, Майльсъ Скуеръ, самый честолюбивый изъ всѣхъ, оставилъ меня давно, и уже главнымъ управляющимъ у богатаго овцевода, миляхъ въ двухъ стахъ отъ насъ; Патерсонъ отданъ въ распоряженіе Вивіена: онъ иногда находитъ случай изощрять прежнія свои охотничьи стремленія надъ попугаями, голубыми кингуру и другими птицами. Пастухъ живетъ съ нами: бѣднякъ, по-видимому, не желаетъ себѣ ничего лучшаго; въ немъ есть этотъ шотландскій духъ клановъ, который подавляетъ честолюбіе, столь-общее въ Австраліи. А его жена сущее сокровище! Увѣряю васъ, въ ея добромъ, улыбающемся лицѣ, съ которымъ встрѣчаетъ она насъ, когда мы передъ ночью возвращаемся домой, даже въ шорохѣ ея платья, когда она ворочаетъ на уголькахъ пироги, есть что-то благодатное, ангельское! Какое счастье, что кумберландскій пастушокъ нашъ не ревнивъ! Не то чтобъ было изъ-за чего ревновать счастливцу, но должно замѣтить, что тамъ гдѣ такъ рѣдки Десдемоны, Отеллы ихъ всѣ чрезвычайно-щекотливы: они всѣ примѣрные супруги, въ этомъ нѣтъ сомнѣнья, и не разъ подумаешь, прежде нежели рѣшишься въ Австраліи разыгрывать роль Кассіо…. Вотъ она, безцѣнное созданье! Она кладетъ вилки и ножи, стелетъ скатерть, ставятъ на столъ солонину, послѣднюю банку огурчиковъ въ уксусѣ, произведенія нашего сада и птичника, какія есть не у многихъ въ Австраліи, пироги, и по чашкѣ чая для каждаго; нѣтъ ни вина, ни пива, никакихъ крѣпкихъ напитковъ: мы бережемъ ихъ на время стрижки овецъ. Мы только что прочли послѣобѣденную молитву (родной обычай, сохраненный нами!) какъ вдругъ…. Боже мой, что это такое? Что это за шумъ? Лай, топотъ лошадиныхъ ногъ…. Кого это Богъ даетъ? Въ Австраліи радъ всякому гостю. Можетъ-быть какой-нибудь купецъ ищетъ Вивіена; можетъ-быть это тотъ проклятый колонистъ, котораго овцы вѣчно пристаютъ къ нашимъ. Что за дѣло: милости просимъ, друзья вы или, недруги! Дверь отворяется: входятъ одинъ, два, три незнакомца. Тарелокъ и ножей; подвигайтесь счастливыя къ обѣду. Сначала откушайте, а потомъ, что новаго?
Въ то время, когда незнакомцы садятся, у двери слышенъ голосъ:
— Молодой человѣкъ, обратите особенное вниманье на эту лошадь, поводите ее немного, а потомъ вытрите соленой водой; отвяжите кобуры, дайте ихъ сюда. Онѣ крѣпки: бояться нечего, я знаю: но тутъ важныя бумаги. Отъ этѣхъ бумагъ зависитъ благоденствіе колоніи. Что-бы сталось съ вами, еслибъ съ ними приключилось что-нибудь! Страшно и подумать!
За симъ, одѣтый въ охотничьемъ платьѣ, на которомъ блестятъ золотыя пуговицы съ весьма-извѣстнымъ девизомъ, и шляпѣ, имѣющей видъ капустнаго листа, съ лицомъ, какое рѣдко встрѣтишь въ Австраліи, отлично выбритымъ, чистымъ, опрятнымъ и благообразнымъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь, держа подъ мышками кобуры и вдыхая запахъ обѣда, входитъ дядя Джакъ.
Пизистрать (бросаясь къ нему). Можетъ-ли быть? Вы въ Австраліи?
Дядя Джакъ (не узнавая сначала Пизистрата, который выросъ и въ бородѣ, отступаетъ, и восклицаетъ). Кто вы такой? я васъ никогда не видалъ, сэръ! Вы, того и гляжу, скажете, что я вамъ что-нибудь долженъ.
Пизистрать. Дядюшка Джакъ!
Дядя Джакъ (бросая кобуры). Племянникъ! Слава Богу! Въ мои объятья!
Они обнимаются; взаимно представляются другъ-другу: м. Вивіенъ, м. Больдингъ съ одной стороны, майоръ макъ-Бларне, м. Белліонъ, м. Еммануель Спекъ съ другой. Майоръ макъ-Бларне красивый мужчина съ легкимъ дублинскимъ нарѣчіемъ: онъ жметъ вамъ руку, какъ пожалъ-бы губку. М. Белліонъ гордъ и остороженъ, носитъ зеленые очки и подаетъ вамъ одинъ палецъ. М. Еммануель Спекъ одѣтъ удивительно-щегольски для Австраліи: на немъ голубой атласный шарфъ и блуза, какія часто носятъ въ Германіи, вышитая по швамъ, и съ такимъ числомъ кармановъ, что было-бы куда Бріарею спрятать за разъ всѣ свои руки; Спекъ худъ, учтивъ; онъ нагибается, кланяется, улыбается и опять садится за столъ, какъ человѣкъ привыкшій пользоваться обстоятельствами.
Дядя Джакъ (набивъ ротъ говядиной). Отличная говядина! Это у васъ своя, а? Мудреное дѣло откармливать скотъ (опрокидываетъ на свою тарелку банку съ огурчиками). Надо учиться подвигаться впередъ въ Новомъ-свѣтѣ; теперь время желѣзныхъ городъ! Мы можемъ ему дать одну или двѣ…. а, Белліонъ? (Мнѣ на ухо) Страшный капиталистъ этотъ Белліонъ! Посмотрите за него!
М. Белліонъ (важно). Акцію или двѣ! Если у него есть капиталъ, м. Тиббетсъ (ищетъ огурчиковъ; зеленые очки останавливаются на тарелкѣ дяди Джака).
Дядя Джокъ. Этой колоніи только и нужно нѣсколько такихъ людей, какъ мы: съ капиталами и умомъ. Вмѣсто того чтобъ платить бѣднымъ за то, что они переселяются, лучше-бы платить богатымъ; а, Спекъ?
Между-тѣмъ какъ дядя Джакъ обращается къ мистеру Спекъ, мистеръ Белліонъ втыкаетъ вилку въ одинъ изъ огурчиковъ, лежащихъ на тарелкѣ Джака, и переноситъ его на свою, замѣчая, не столько объ огурчикѣ, сколько вообще въ видѣ философской истины:
— Здѣсь, господа, нужно только вниманіе; надо быть всегда на готовъ и хвататься за первую выгоду: средства неисчислимы!
Дядя Джакъ, взглянувъ на свою тарелку, и, не найдя огурчика и предупреждая м. Спекъ, беретъ послѣдній картофель, подобно и. Белліонъ, дѣлая слѣдующее философское и общее замѣчанье:
— Здѣсь главное предупредить другаго; открытіе и изобрѣтательность, быстрота и рѣшимость: вотъ что нужно…. Но знаете что бѣда: здѣсь совсѣмъ разучишься говорить; право, на что это похоже? Что-бы сказалъ на это бѣдный отецъ вашъ? Ну что, какъ онъ — добрый Остинъ? Хорошо! и прекрасно; а сестра? Проклятый этотъ Пекъ! А что она, все помнитъ „Антикапиталиста“? Но я все это теперь поправлю. Господа, наливайте стаканы…. я предлагаю тостъ!
М. Спекъ (натянуто). Я готовъ отвѣчать стаканомъ на это чувство. Но гдѣ-же стаканы?
Дядя Джакъ. Тостъ за здоровье будущаго милліонера, котораго представляю вамъ въ лицѣ моего племянника и единственнаго наслѣдника, Пизистрата Какстонъ. Да, господа, торжественно объявляю вамъ, что этотъ джентельменъ будетъ наслѣдникомъ всего моего достоянія: земель, лѣсовъ, земледѣльческихъ и рудокопательныхъ акцій, и когда я лягу въ холодную могилу, (вынимаетъ носовой платокъ), и не будетъ на свѣтѣ бѣднаго Джака Тиббетсъ, взгляните на этого джентельмена и скажите: Джакъ Тиббетсъ живетъ въ немъ!
М. Спекъ (напѣвая).
„Выпьемъ кубокъ въ круговую!“
Гай Больдингъ. Виватъ, браво, ура! трижды три раза! Вотъ это дѣло!
Водворяется порядокъ; очищаютъ столъ; всѣ закуриваютъ трубки.
Вивіенъ. Что новаго изъ Англіи?
М. Белліонъ. Въ публичныхъ фондахъ, сэръ?
М. Спекъ. Вы, вѣроятно, скорѣе хотите знать о желѣзныхъ дорогахъ: въ этихъ оборотахъ наживется не одинъ человѣкъ, сэръ; но все-таки, я думаю, наши здѣшнія предпріятія….
Вивіенъ. Извините, если я перебью васъ, сэръ: мнѣ казалось, по послѣднимъ газетамъ, что въ отношеніяхъ Франціи есть что-то непріязненное; нѣтъ надежды на войну?
Майоръ макъ-Бларне. Вы хотите идти на службу, молодой человѣкъ? Если связи мои по министерству могутъ вамъ пригодиться, очень радъ! Вы заставите гордиться этимъ майора макъ-Бларне.
М. Белліонъ (тономъ авторитета). Нѣтъ, сэръ, мы не хотимъ войны: капиталисты Европы и Австраліи не хотятъ ея. Пусть только Ротшильды и нѣсколько другихъ, которыхъ мы называть не будемъ, сдѣлаютъ это, сэръ (Белліонъ застегиваетъ свои карманы), и мы также сдѣлаемъ; что тогда будетъ съ вашей войной, сэръ? (Ударяя рукой по столу, м. Белліонъ въ горячности разбиваетъ свою трубку, оглядывается кругомъ изъ-подъ зеленыхъ очковъ, и беретъ трубку м. Спека, которую этотъ джентельменъ небрежно положилъ возлѣ себя),
Вивіенъ. А кампанія въ Индіи?
Майоръ, О, если вы говорите объ Индійцахъ….
М. Белліонь (набивъ трубку Спека изъ больдингова кисета, прерываетъ майора), Индія другое дѣло. Противъ этого, я не скажу ни слова! Тамъ война болѣе полезна для капиталистовъ, чѣмъ всякой другой рынокъ.
Вивіенъ. А что тамъ новаго?
М. Белліонъ. Не знаю; у меня нѣтъ индійскихъ акцій.
М. Спекъ. И у меня нѣтъ. Время Индіи прошло: теперь наша Индія здѣсь. (Хватается своей трубки, видитъ ее во рту у Белліона, и смотритъ на него въ отчаяніи). Нужно замѣтить, что эта трубка не простая, а пѣнковая, въ Австраліи не замѣнимая).
Пизистратъ. Скажите-же пожалуйста, дядюшка, я все еще не понимаю, какимъ вы теперь заняты предпріятіемъ: вѣрно какое-нибудь доброе дѣло, что-нибудь такое для блага человѣчества, филантропическое, великое?
М. Белліонъ (удивленный). Что вы, молодой человѣкъ? Неужели вы еще такъ зелены?
Пизистратъ. Я, сэръ, нѣтъ, Боже меня упаси! А мой (дядя Джакъ съ умоляющимъ взглядомъ поднимаетъ палецъ, и проливаетъ чай на панталоны племянника; Пизистратъ, котораго чай обжогъ и сдѣлалъ нечувствительнымъ къ жесту дяди, поспѣшно продолжаетъ) мой дядя…. Какая нибудь большая національная, колоніальная, антимонопольная….
Дядя Джакъ (прерывая его). Ха-ха-ха, какой повѣса!
М. Белліонъ (торжественно). Съ такими теоріями, которыя даже въ шутку не могутъ относиться къ моему почтенному и благоразумному другу, (дядя Джакъ кланяется), вы, м. Какстопъ, боюсь я, никогда не успѣете въ жизни. Не думаю я, чтобъ ваши спекулаціи были вамъ по сердцу. Однако становится поздно, господа: намъ пора.
Дядя Джакъ (вскакивая). А мнѣ еще столько нужно сказать ему. Извините насъ: вы понимаете чувства дяди (беретъ меня за руку, выводитъ изъ хижины, и ужъ на дворѣ говоритъ). Вы разорите насъ: себя, меня, вашего отца, мать. Для кого, вы думаете, тружусь я и мучусь, если не для васъ и для вашихъ? Вы просто насъ разорите, если будете говорить въ такомъ смыслѣ при Белліонь: у него сердце такое-же какъ у Англійскаго-банка, и онъ, разумѣется, правъ. Человѣчество, ближніе…. гиль! Я отказался отъ этого очарованія, отъ этѣхъ великодушныхъ увлеченій моей юности! Наконецъ я начинаю жить для себя, т.-е. для себя и для родныхъ. И на этотъ разъ я успѣю, увидите!
Пизистратъ. Повѣрьте, дядюшка, что я отъ души готовъ надѣяться; и, отдать вамъ справедливость, во всѣхъ вашихъ идеяхъ непремѣнно есть что-нибудь свѣтлое, но ни одна изъ нихъ никогда….
Дядя Джокъ (прерывая со вздохомъ). Какія состоянія другіе нажили отъ моихъ идей! страшно подумать. Да! и уже-ли еще будутъ упрекать меня въ томъ, что я не хочу болѣе жить для этого сброда тунеядцевъ, жадныхъ и неблагодарныхъ шутовъ? Нѣтъ, нѣтъ! Теперь я, я, и я! А васъ, мой другъ, васъ, я сдѣлаю Крезомъ; непремѣнно сдѣлаю!
Пизистратъ, изъявивъ свою признательность за всѣ этѣ обѣщаемыя въ будущемъ блага, спрашиваетъ, какъ давно дядя Джакъ въ Австраліи, что заставило его приѣхать въ колоніи, и въ чемъ заключаются его настоящіе виды. Къ удивленію своему онъ узнаетъ, что дядя Джакъ уже четыре года здѣсь; что онъ выѣхалъ изъ Англіи годъ послѣ Пизистрата, побужденный къ тому, говоритъ онъ, этимъ достохвальнымъ примѣромъ и тайнымъ порученіемъ отъ управленія колоній или отъ компаніи переселеній, котораго впрочемъ объяснить не хочетъ. Дядя Джакъ удивительно дѣлаетъ дѣла съ тѣхъ-поръ, какъ забылъ о ближнихъ. Первая его спекуляція по пріѣздѣ въ колоши была покупка домовъ въ Сиднеѣ, которые (по причинѣ непостоянства цѣнъ въ колоніяхъ, гдѣ за-частую одинъ человѣкъ вмѣстѣ съ надеждой взлетаетъ на радугу, а другой съ отчаяніемъ тонетъ въ безднахъ Ахерона,) достались ему чрезвычайно дешево и были проданы имъ чрезвычайно-дорого. Но главнымъ его дѣломъ было содѣйствіе первому населенію Аделаиды, которой онъ считаетъ себя однимъ изъ первыхъ основателей, и такъ-какъ въ потокѣ переселенія, обильно приливавшемъ предпочтительно къ одному мѣсту въ первые годы его существованія и увлекшимъ съ собою всякаго рода довѣрчивыхъ и неопытныхъ любителей приключеній, были растеряны значительныя суммы, то изъ этѣхъ суммъ человѣкъ съ ловкостью и рѣшимостью дяди Джака не могъ не подобрать кое-какіе обломки и осколки. Дядя Джакъ умѣлъ промыслить себѣ отличныя рекомендательныя письма къ важнымъ лицамъ колоній: онъ вошолъ въ ближайшія связи съ нѣкоторыми изъ главныхъ владѣльцевъ, стремившихся къ устроенію монополіи поземельной собственности, (что съ-тѣхъ-поръ и приведено въ исполненіе, чрезъ повышеніе цѣнъ и исключеніе изъ обществъ мелкихъ капиталистовъ), и представилъ имъ себя, какъ человѣка съ обширнымъ знаніемъ дѣла, пользующагося довѣріемъ сильныхъ людей въ Англіи, и особеннымъ вѣсомъ въ англійской журналистикѣ и т. д. И это не должно ронять ихъ прозорливости, потому-что Джакъ, когда хотѣлъ, умѣлъ распорядиться такъ, что нельзя было устоять противъ него. Такъ онъ вступилъ въ компанію съ людьми дѣйствительно-богатыми капиталомъ и долгой практической опытностью въ умѣніи какъ можно лучше употреблять его. Онъ сдѣлался дольщикомъ м. Белліона, одного изъ самыхъ-сильныхъ овцеводовъ и землевладѣльцевъ колоніи, и который, имѣя многія спекуляціи, самъ жилъ постоянно въ Сиднеѣ, предоставляя каждое изъ своихъ частныхъ предпріятій управленію надсмотрщиковъ и повѣренныхъ. Но обрабатываніе земель было любимымъ занятіемъ Джака, и когда какой-то замысловатый Нѣмецъ объявилъ, что въ окрестностяхъ Аделаиды скрываются ископаемыя сокровища, послѣ того и найденныя, и. Тиббетсъ уговорилъ Белліона и другихъ джентлеменовъ, теперь ему сопутствовавшихъ, предпринять безъ шума и огласки, поѣздку изъ Сиднея въ Аделаиду, для того, чтобы удостовѣриться на сколько справедливы предположенія Нѣмца, которымъ до-сихъ-поръ плохо вѣрили. „Если-же-бы къ почвѣ не оказалось руды“ говорилъ дядя Джакъ — „всегда можно найдти руду не менѣе выгодную въ карманахъ тѣхъ неопытныхъ и предпріимчивыхъ спекулаторовъ, которые бываютъ готовы на первый годъ купить дорого, а на слѣдующій ту-же вещь продать дешево.“
— Но — заключилъ дядя Джакъ, улыбаясь многозначительно и толкнувъ меня пальцемъ въ бокъ — я имѣлъ дѣло съ рудою и прежде, и знаю, что это такое. Главнаго моего, плана я не скажу никому, кромѣ васъ: вы, если хотите, можете идти въ долю. Мой планъ простъ, какъ задача Ефклида; если Нѣмецъ правъ и есть тутъ руда, надо разработать руду. Стало нужны рудокопы; но рудокопамъ надо ѣсть, пить, издерживать свои деньги. Дѣло въ томъ, чтобы забрать этѣ деньги. Понимаете?
Пизистратъ. Нискокько.
Дядя Джакъ (важно). Депо грока и съѣстнаго! Рудокопамъ нуженъ грокъ, нужно и съѣстное: они придутъ въ ваше депо, а вы и берите съ нихъ деньги; что и требовалось доказать! Берите акціи, а! Билетики, какъ мы говаривали въ школѣ! Давайте тысячу или двѣ ф. ст., и пойдемъ пополамъ.
Пизистратъ (поспѣшно). Ни за всѣ руды міра.
Дядя Джакъ (весело). Ваша добрая воля, но вамъ отъ этого хуже не будетъ. Я не перемѣню моего завѣщанія, не-смотря на ваше недовѣріе ко мнѣ. А вашъ товарищъ, вы кажется называли его мистеръ Вивіенъ…. Этотъ молодой человѣкъ съ умнымъ взглядомъ…. поживѣе другаго, вижу…. не возьметъ-ли онъ доли?
Пизистратъ. На счетъ грока-то? Да вы-бы его спросили?
Дядя Джакъ. Что это? Вы хотите быть аристократомъ въ Австраліи? Ха-ха, прекрасно? Постойте; да, это они меня зовутъ: надо ѣхать.
Пизистратъ. Я провожу васъ на нѣсколько миль. А вы какъ, Вивіенъ! Вы что на это скажете, Гай?
Все общество передъ этимъ подошло къ намъ.
Гай предпочитаетъ лежать на солнцѣ и читать „Жизнь поэтовъ“; Вивіенъ согласенъ ѣхать: мы провожаемъ гостей до заката солнца. Майоръ макъ-Бларне предлагаетъ намъ свои услуги на какомъ-угодно пути жизни, и увѣряетъ насъ, что въ особенности, если у насъ есть дѣло по инженерной части, насчетъ топографіи, съемки, или рудокопства, онъ весь къ нашимъ услугамъ, и даромъ, или почти даромъ. Мы подозрѣваемъ, что майоръ макъ-Бларне гражданскій инженеръ, живущій подъ вліяніемъ невиннаго очарованія, что служилъ въ арміи.
М. Спекъ по секрету объявляетъ мнѣ, что м. Белліонъ неимовѣрно-богатъ, и что онъ нажилъ себѣ состояніе изъ ничего, и потому-что никогда не пропустилъ благопріятнаго случая. Я вспоминаю огурчикъ дяди Джака и трубку м. Спека, и заключаю съ почтительнымъ удивленіемъ, что м. Белліонъ постоянно дѣйствуетъ по одной великой системѣ. Десять минутъ спустя, м. Белліонъ, тоже по секрету, говоритъ, что м. Спекъ, не-смотря на то, что такъ учтивъ и вѣчно улыбается, тонокъ какъ иголка, и что если я вздумаю принять участіе въ новой спекуляціи или въ другой какой-нибудь, всего вѣрнѣе обратиться мнѣ прямо къ м. Белліонъ, который не обманетъ меня ни за какія сокровища.
— Не то чтобы я могъ что-нибудь сказать противъ м. Спекъ — заключаетъ м. Белліонъ: — онъ человѣкъ способный и теплый, сэръ, а когда у человѣка есть теплота, я менѣе всякаго другаго думаю о его недостаткахъ, и ни за что ужь не отвернусь отъ него.
— Прощайте! — сказалъ дядя Джакъ, вынимая во второй разъ свой носовой платокъ — поклонъ отъ меня всѣмъ вашимъ! — Потомъ онъ прибавилъ шопотомъ: — Племянникъ, если вы когда-нибудь перемѣните мнѣніе насчетъ депо грока и прочаго, сердце дяди всегда вамъ открыто!
Когда мы съ Вивіеномъ повернули къ дому, была ужь ночь. Ночь въ Австраліи! Невозможно описать ея красоту. Въ Новомъ-свѣтѣ небо кажется ближе къ землѣ. Каждая звѣзда такъ свѣтла, какъ-будто-бы только что вышла изъ рукъ Творца. А мѣсяцъ подобенъ серебряному солнцу: каждый предметъ, на который свѣтитъ онъ, такъ явственно видѣнъ.[22] По временамъ какой-нибудь звукъ нарушаетъ безмолвіе, но звукъ до того ему соотвѣтственный, что онъ только довершаетъ его прелесть. Слушайте! вотъ тихія вздохъ ночной птицы несется изъ этой луговины, окаймленной небольшими сѣрыми холмами, вотъ вдалекѣ лай собаки или странное, тихое рычанье дикой собаки, отъ которой первая стережетъ стадо. Вотъ эхо, поймавъ звукъ, несетъ его отъ возвышенія къ возвышенію, дальше, дальше, — все дальше, и все опять замерло, а цвѣты высокихъ-высокихъ акацій висятъ, не шевелясь, надъ вашей головой. Воздухъ буквально пропитанъ ароматами, но это благоуханіе становится даже тяжело какъ-то. Вы ускоряете шаги, и вотъ вы опять на открытомъ мѣстѣ; мѣсяцъ все свѣтитъ; между тонкихъ лѣтокъ чайнаго дерева блеститъ рѣка, и сквозь этотъ прекрасный воздухъ вамъ слышится ея сладкій шопотъ.
Пизистратъ. И эта страна сдѣлалась наслѣдіемъ нашего народа! Когда я смотрю вокругъ, мнѣ кажется, что предначертанія Всеблагаго отца видны во все продолженіе исторіи человѣчества. Какъ таинственно, покуда Европа воспитываетъ свои племена и исполняетъ свое назначеніе въ дѣлѣ просвѣщенія, скрыты отъ нея этѣ страны. И онѣ становятся намъ извѣстны въ ту минуту, когда цивилизація требуетъ разрѣшенія своихъ задачъ; и вотъ убѣжище для лихорадочныхъ энергій, затертыхъ въ толпѣ, хлѣбъ для голоднаго, надежда для отчаявшагося. Новый-свѣтъ пополняетъ всѣ недостатки Стараго: Какой Лаціумъ для странниковъ, „гонимыхъ бурями, по разнымъ морямъ!“ Здѣсь проходитъ передъ глазами настоящая Энеида. Въ этѣхъ изгнанничьихъ хижинахъ, разсѣянныхъ по другой Италіи, родится по словамъ поэта, „племя, отъ котораго произойдутъ новые Албанцы и прославятъ второй Римъ“.
Вивіенъ (грустно). Такъ второй Римъ будетъ основанъ преступниками изъ рабочаго дома, изъ тюрьмы и съ галеръ?
Пизистратъ. Въ этой новой почвѣ, въ трудѣ, на который она позываетъ, въ надеждѣ, которую вселяетъ, и въ понятіи о собственности, на которое наводитъ осязаемо, есть что-то побуждающее къ нравственному перерожденію. Возьмите всѣхъ этихъ теперешнихъ колонистовъ: что-бы ихъ ни привело сюда, какого-бы ни были они происхожденія, — здѣсь они составляютъ прекрасное племя, трудолюбивое, смѣлое, откровенное, и все еще грубое въ этой части Австраліи, но которое окончательно сдѣлается, я увѣренъ, столько-же честнымъ и просвѣщеннымъ, какъ населеніе южной Австраліи, откуда исключены приговоренныя преступники: и это очень благоразумно, потому-что такое отличіе возбудитъ соревнованіе. Въ отвѣтъ на вашъ вопросъ я прибавлю только, что, по-моему, даже самая-необузданная часть нашего народа врядъ-ли хуже разбойниковъ, которые сходились вокругъ Ромула.
Вивіенъ. Но развѣ не были они солдаты? Я говорю о первыхъ Римлянахъ.
Пизистратъ. Другъ мой, мы далеко ушли отъ этихъ отверженцевъ, потому-что можемъ владѣть землями, домами и жонами (хотя послѣднее и мудрено, и хорошо что нѣтъ въ сосѣдствѣ бѣлыхъ Сабинянокъ) безъ того насилія, которое было необходимымъ условіемъ ихъ существованія.
Вивіенъ (помолчавъ). Я написалъ къ моему отцу и къ вашему еще подробнѣе: въ одномъ письмѣ опредѣлилъ мое желаніе, въ другомъ старался объяснить чувства, меня побуждающія.
Пизистратъ. И письма отправлены?
Вивіенъ. Отравлены.
Пизистратъ. И вы не показали ихъ мнѣ?
Вивіенъ. Не упрекайте меня. Я обѣщалъ вашему отцу раскрыть передъ нимъ вполнѣ мое сердце, какъ только оно будетъ смущено и безпокойно. Обѣщаю вамъ теперь, что послушаюсь его совѣта.
Пизистратъ (грустно). Что въ этой военной жизни такого, что вы думаете найдти въ ней болѣе возбудительныхъ средствъ о занимательныхъ приключеній, нежели въ настоящемъ вашемъ положеніи?
Вивіенъ. Отличіе! Вы не видите разницы между нами. Вамъ надо только нажить состояніе, а мнѣ — искупить имя; вы спокойно смотрите въ будущее, мнѣ нужно смыть чорное пятно изъ прошедшаго.
Пизистратъ (нѣжно). Оно смыто. Пять лѣтъ не безплодного сожалѣнья, а мужественного преобразованія, постояннаго труда и такого поведенія, что даже Гай, на которого я смотрю, какъ на воплощеніе англійской честности, почти сомнѣвается способны-ли вы управлять однимъ изъ нашихъ заведеній, — характеръ до того благородный, что я не дождусь времени, когда вы примете опять незапятнанное имя вашего отца и дадите мнѣ возможность гордиться передъ свѣтомъ нашимъ родствомъ: все это, навѣрное, достаточно искупаетъ ошибки, произошедшія отъ дѣтства, лишеннаго воспитанія, и бродяжнической юности.
Вивіенъ (нагибаясь на лошади и положивъ руку на мое плечо). Добрый другъ мой, сколькимъ я вамъ обязанъ! (оправившись отъ смущенія, продолжаетъ спокойнѣе). Но развѣ вы не видите, что чѣмъ яснѣе и полнѣе становится во мнѣ чувство долга, тѣмъ совѣсть моя дѣлается впечатлительнѣе и больше упрекаетъ меня, и чѣмъ лучше я понимаю моего благороднаго отца, тѣмъ болѣе я долженъ желать сдѣлаться тѣмъ, чего онъ ждалъ отъ своего сына. Неужели, вы думаете, онъ будетъ доволенъ, если увидитъ меня пасущимъ стадо или торгующимся съ колонистами? Развѣ не было любимой его мечтою, чтобъ я избралъ его карьеру? Развѣ не слыхалъ я отъ самихъ васъ, что не будь вашей матери, онъ и васъ-бы уговорилъ вступить въ военную службу? У меня нѣтъ матери. Тысячи-ли я наживу, десятки-ли тысячъ этимъ ремесломъ, отцу моему это не сдѣлаетъ и половины того удовольствія, какое почувствовалъ-бы онъ, еслибы прочелъ имя мое, похваленное въ отчетѣ о военныхъ дѣйствіяхъ? Нѣтъ, нѣтъ! Вы выгнали цыганскую кровь: теперь говоритъ солдатская. О, хоть-бы одинъ день я могъ прославиться на одномъ пути съ нашими славными предками, хоть-бы одинъ день потекли слезы гордости изъ тѣхъ глазъ, которые плакали отъ стыда за меня, чтобъ и она въ своемъ блескѣ, сидя рядомъ съ своимъ любезнымъ лордомъ, сказала: „да, сердцемъ онъ былъ не низокъ!“ Не спорьте со мной: это не поведетъ ни къ чему. Молитесь, лучше, чтобы исполнилось мое желанье, потому-что, увѣряю васъ, если я буду осужденъ остаться здѣсь, я громко роптать не стану, я съумѣю двигаться въ этомъ кругу необходимыхъ обязанностей, подобно животному которое приводитъ въ движеніе колесо мельницы! но сердце мое изноетъ, и скоро придется вамъ написать надъ моей могилой эпитафію бѣдного поэта, о которомъ вы говорили, что его настоящее горе была жажда славы: „здѣсь лежитъ тотъ, чье имя было написано на водѣ“.
У меня не было отвѣта: это заразителыюе честолюбіе согрѣло кровь въ моихъ жилахъ, заставило и мое сердце биться громче. Среди видовъ первобытной природы при спокойномъ лунномъ сіяніи Новаго-свѣта, Старый-свѣтъ звалъ своего сына и во мнѣ, колонистѣ душой. Но мы все ѣхали-ѣхали, и воздухъ, хоть и живительный, но успокоивающій, возвратилъ меня къ любви мирной природы. Вотъ и овцы, снѣговыми глыбами, спятъ освѣщенныя звѣздами!… слушайте!…. привѣтствіе сторожевыхъ собакъ; вотъ блеститъ свѣтъ изъ полуоткрытой двери. И, остановившись, я громко сказалъ:
— Нѣтъ, много славы закладывать основаніе сильнаго государства, хоть и не прославятъ вашей побѣды трубы, хоть и не осѣнятъ лавры вашей могилы.
Я оглянулся, въ ожиданіи отвѣта отъ Вивіена, но, прежде нежели я кончилъ говорить, онъ ускакалъ впередъ отъ меня, и я видѣлъ, какъ дикія собаки отбѣгали отъ подковъ его лошади, въ то время, какъ онъ несся по муравѣ при мѣсячномъ сіяньи.
Недѣли и мѣсяцы проходили, и, наконецъ, пришли отвѣты на письма Вивіена; слишкомъ вѣрно предвидѣлъ ихъ содержаніе. Я зналъ, что отецъ мой не будетъ противиться горячему и обдуманному желанію человѣка, который теперь уже достигъ полной силы разсудка и которому, поэтому, должна была быть предоставлена свобода въ выборѣ своего поприща. Уже много времени спустя увидѣлъ я письмо Вивіена къ моему отцу; его бесѣда мало приготовила меня къ трогательному признанію ума, замѣчательнаго столько-же по своей силѣ, сколько по своей слабости. Родись онъ въ средніе вѣка или подвергнись вліянію религіознаго энтузіасма, онъ, съ своей натурой, сталъ-бы бороться съ врагомъ въ пустынѣ, или пошолъ-бы на невѣрного, босый, замѣнивъ броню власяницей, мечь крестомъ! Теперь нетерпѣливая жажда искупленія приняла направленіе болѣе мірское, но въ его усердіи было что-то духовное. И эта восторженность смѣшивалась съ такой глубокой задумчивостью. Не дайте вы ей исхода, она обратилась бы въ бездѣйственность, или даже въ безуміе; дайте исходъ, она оживитъ и оплодотворитъ на столько-же, на сколько увлечетъ.
Отвѣтъ моего отца на его письмо былъ таковъ, какъ должно было ожидать. Въ немъ припоминались старые уроки о различіи между потребностью къ самосовершенствованію, никогда не безплодною, и болѣзненною страстью къ похвалѣ, которая замѣняетъ совѣсть мнѣніемъ суетнаго свѣта, называя его славой. Но въ своихъ совѣтахъ отецъ не думалъ противиться рѣшимости, такъ твердо направленной, а скорѣе старался руководить ее на предполагаемомъ пути. Необъятно море человѣческой жизни. Мудрость можетъ дать мысль путешествія, но нужно ей сперва взглянуть на свойства корабля и товаровъ, которые придется мѣнять. Не всякое судно, отплывающее изъ Тарса, можетъ привезти золото Офира; но неужели за это гнить ему въ гавани? Нѣтъ, вы дайте ему погулять по вѣтру съ распущенными парусами! Что касается до письма Роланда, я ожидалъ, что въ немъ будетъ и радость и торжество; радости не было, а торжество, хотя и было, но спокойное, серьезное и сдержанное!. Въ согласіи стараго солдата на желаніе сына, въ полномъ сочувствіи къ побужденіямъ, столько сроднымъ его собственной натурѣ, пробивалась видимая грусть: казалось даже, онъ какъ, будто-бы принуждалъ себя къ этому согласію. Нисколько разъ перечитавъ это письмо, я едва разгадалъ чувства Роланда въ то время, какъ онъ писалъ его. Теперь, по прошествіи столького времени, я вполнъ понимаю ихъ. Пошли онъ въ огонь сына мальчикомъ свѣжимъ въ жизни, не знающимъ зла, исполненнымъ чистымъ энтузіасмомъ его собственного юношеского пыла, онъ со всею радостью солдата заплатилъ-бы эту дань своему отечеству; но здѣсь онъ видѣлъ гораздо-менѣе увлеченіе, нежели желаніе искупленія; и съ этою мыслью допускалъ предчувствія, которыя иначе и не имѣли-бы мѣста, такъ что по концу письма можно было подумать, что его писалъ не воинственный Роландъ, а робкая, нѣжная мать. Онъ совѣтовалъ и умолялъ не пренебрегать никакою предосторожностью, убѣждая сына, что лучшіе солдаты всегда были и самые-благоразумные: и это писалъ пылкій ветеранъ, который, во главѣ охотниковъ, влѣзъ на стѣну при ***, съ саблею въ зубахъ!
Но каковы-бы ни были его предчувсівія, Роландъ, получивъ письмо сына, поспѣшилъ исполнить его желаніе, выхлопоталъ ему чинъ въ одномъ изъ дѣйствующихъ въ Индіи полковъ; патентъ, написанный на имя сына, съ приказаніемъ отправиться къ полку какъ можно скорѣе, былъ приложенъ при письмѣ.
Вивіенъ, показывая мнѣ на имя, написанное въ патентѣ, воскликнулъ:
— Да, теперь я опять могу носить это имя, и оно будетъ священно для меня! Оно поведетъ меня къ славѣ, или мой отецъ, не стыдясь меня, прочтетъ его на моей могилѣ!
Вижу его какъ теперь: онъ стоялъ приподнявъ голову; темные глаза его горѣли какимъ-то торжественнымъ огнемъ, его улыбка была такъ искренна, его лицо выражало столько благородства, какъ прежде не замѣчалъ я никогда. Уже-ли это былъ тотъ человѣкъ, котораго страшный цинизмъ отталкивалъ меня, чье дерзкое покушеніе потрясло всего меня, тотъ, кого я оплакивалъ какъ несчастнаго отверженца? Какъ мало благородство выраженія зависитъ отъ правильности чертъ и отъ соразмѣрности частей лица! На какомъ лицѣ написано достоинство, если не оживлено оно высокою мыслью?
Онъ уѣхалъ, онъ оставилъ за собою какую-то пустоту для меня. Я такъ привыкъ любить его, я такъ гордился, когда другіе цѣнили его. Моя любовь была родъ себялюбія: я смотрѣлъ на него отчасти какъ на дѣло моихъ рукъ.
Долго не могъ я съ спокойнымъ сердцемъ возвратиться къ моей пастушеской жизни. Передъ отъѣздомъ моего двоюродного брата, мы свели всѣ счеты и подѣлили барыши на части. Когда Вивіенъ отказался отъ содержанія, которое давалъ ему отецъ, Роландъ, тайно отъ него, вручилъ мнѣ сумму, равную той, какую внесъ и я, и Гай Больдингъ. Роландъ занялъ эту сумму подъ залогъ, и хотя процентъ на этотъ заемъ, въ сравненіи съ прежнимъ содержаніемъ сына, была издержка незначительная, но капиталъ былъ гораздо полезнѣе для сына, нежели ежегодный пансіонъ. Такимъ-образомъ общій капиталъ нашъ простирался на 4500 ф. с., сумму довольно значительную для колонистовъ въ Австраліи. Первые два года мы не пріобрѣли ничего, употребивъ большую часть первого года на изученье нашего ремесла у одного стараго колониста. Но въ концѣ третьяго года стада наши весьма расплодились, и мы получили выгоды, превышавшія всякія надежды. Къ отъѣзду брата, на шестомъ году, на долю каждаго приходилось по 4000 ф. с., исключая цѣнность двухъ нашихъ фермъ. Вивіенъ сначала хотѣлъ, чтобъ я отослалъ его долю отцу, но потомъ сообразилъ, что Роландъ ни за что не возметъ ея и было рѣшено, чтобъ она осталась въ моихъ рукахъ, чтобъ я пустилъ ее въ оборотъ и высылалъ ему 5 % остающееся за тѣмъ въ прибыли употреблялъ на приращеніе его капитала. Такимъ-образомъ я распоряжался 12000 ф. с., и мы могли считать себя весьма-порядочными капиталистами. Съ помощью Патерсона я увеличилъ стадо рогатаго скота, и, черезъ два года по отъѣздъ Вивіена, продалъ и стадо и ферму чрезвычайно выгодно. Такъ-какъ, въ то-же время, наше овцеводство шло чрезвычайно-успѣшно, и я уже пользовался по этой части прекрасной репутаціей, я разсудилъ, что мы теперь можемъ распространить наши занятія на новые обороты. Ухватясь вмѣстѣ и за мысль перемѣнить мѣсто моихъ дѣйствій, я предоставилъ Больдингу надзоръ за овчарнями, а самъ отправился въ Аделаиду, потому-что слава нового города начинала уже возмущать спокойствіе Австраліи. Я нашелъ дядю Джака по близости Аделаиды въ прекрасной виллѣ, живущимъ со всѣми признаками колоніальнаго богатства; по-видимому слухи не преувеличили нажитыхъ имъ барышей: дяди была на лукѣ не одна тетива, и казалось каждая изъ его стрѣлъ долетѣла до цѣли. Я уже считалъ себя довольно-знающимъ и опытнымъ, чтобы рѣшиться воспользоваться идеями Джака, не боясь разориться, если вступлю съ нимъ въ компанію: мнѣ показалось справедливымъ употребить его умъ на поправленіе состоянія тѣхъ, кого его мечтательность, слѣдуя Скилю, такъ сильно разстроила; и здѣсь я долженъ признаться съ благодарностью, что многимъ обязанъ его изобрѣтательности. Изслѣдованія и розыски по дѣлу рудниковъ показались неудовлетворительными м. Белліонъ: они и были открыты уже нѣсколько лѣтъ спустя, но Джакъ былъ убѣжденъ въ ихъ существованіи, и купилъ на собственный счетъ и за безцѣнокъ участокъ безплодной земли, въ увѣренности, что онъ рано или поздно сдѣлается его Голкондой. Такъ-какъ разработка рудниковъ была отложена, то ксчастью не состоялось и открытіе депо грока и съѣстнаго, и дядя Джакъ участвовалъ въ основаніи Портъ-Филиппа. Пользуясь его совѣтомъ, я въ этомъ новомъ предпріятіи сдѣлалъ кое-какія небольшія пріобрѣтенія, которыя сбылъ съ значительной выгодой. Не забыть-бы мнѣ однакожъ упомянуть здѣсь вкратцѣ, что, со времени отъѣзда моего изъ Англіи сталось съ министерской карьерой Тривеніона.
Неимовѣрная утонченность и доведенная до мелочности политическая совѣстливость, характеризовавшія его какъ не зависимаго члена парламента и, въ мнѣніи друзей и враговъ, снискавшій репутацію неспособного къ практической дѣятельности человѣку во всѣхъ подробностяхъ преимущественно-трудолюбивому и практическому, быть-можетъ и сдѣлали-бы ему славу хорошаго министра, еслибъ онъ могъ быть министромъ безъ товарищей и умѣлъ съ должной высоты выставить передъ свѣтомъ свою честность, благонамѣренность и удивительную способность къ дѣламъ государственнымъ. Но Тривеніонъ не могъ сродниться съ другими, особенно-же въ политикѣ, которая вѣроятно была такъ не по сердцу ему, политикѣ, которая, въ послѣдніе годы, не принадлежала какой-нибудь особенной партіи, а до того воодушевляла самыхъ замѣчательныхъ политическихъ вождей обѣихъ сторонъ, что человѣкъ, склонный къ снисходительной оцѣнкѣ вещей, пожалуй, готовъ счесть ее за выраженіе, потребности времени или за слѣдствіе общей необходимости. Конечно, не въ этой книгѣ мѣсто скучнымъ отчетамъ о спорахъ политическихъ партій; и гдѣ-же мнѣ много знать о нихъ? Я только скажу здѣсь, что, правая или неправая, эта политика должна была быть въ вѣчномъ разладѣ съ каждымъ принципомъ убѣжденій Тривеніона, и потрясать каждую фибру его нравственнаго сложенія. Связь съ родомъ Кастльтоновъ и усиленіе, поэтому, его аристократическихъ приверженцевъ, можетъ-быть и упрочили его положеніе въ кабинетѣ, но все это былъ еще очень-слабый оплотъ противъ того направленія, которое уже являлось заразительнымъ повѣтріемъ времени. Я понялъ, какъ должно было подѣйствовать на него его положеніе, когда прочелъ въ одной газетѣ слѣдующее: „Носятся слухи, и по-видимому основательные, что м. Тривеніонъ просилъ увольненія, но что его уговорили подождать, потому-что въ настоящее время его удаленіе имѣло-бы вліяніе на весь кабинетъ“. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя уже писали: „М. Тривеніонъ внезапно занемогъ, и опасаются, чтобы болѣзнь его не отняла у него возможности возвратиться къ должностнымъ занятіямъ“. За тѣмъ парламентъ былъ закрытъ. Передъ открытіемъ его вновь, въ придворной газетъ было объявлено, что м. Тривеніонъ сдѣланъ графомъ Ульверстонъ, — титулъ и прежде бывшій въ его родѣ — и вышелъ изъ администраціи, будучи не въ силахъ переносить трудности государственныхъ занятій. Человѣку обыкновенному возведеніе въ графство помимо переходныхъ ступеней перства показалось-бы прекраснымъ вѣнцомъ политической карьеры; но я чувствовалъ, какое глубокое отчаянье отъ препятствій къ пользѣ, какія схватки съ сотрудниками, которымъ онъ по совѣсти не могъ сочувствовать, ни противиться, въ силу своихъ понятій, заставили Тривеніона покинуть эту бурную арену. Верхняя палата для такого дѣятельного ума была то-же, что монастырь для какого-нибудь древняго рыцаря. Газета, объявлявшая о возведеніи Тривеніона въ перство, была съ тѣмъ вмѣстѣ объявленіемъ, что Албертъ Тривеніонъ пропалъ для міра государственныхъ людей. И, въ-самомъ-дѣлѣ, съ того дня карьера его исчезла изъ виду: Тривеніонъ умеръ; графъ Ульверстонъ не оказывалъ признака жизни.
До-сихъ-поръ только два раза писалъ я изъ Австраліи къ леди Эллиноръ: разъ, чтобы поздравить ее съ бракомъ Фанни и лорда Кастльтона, совершеннымъ шесть мѣсяцевъ спустя послѣ моего отъѣзда изъ Англіи, а другой, когда благодарилъ ея мужа за присланный имъ въ подарокъ мнѣ и Больдингу скотъ: лошадей, овецъ и быковъ. По возведеніи Тривеніона въ званіе графа, я написалъ опять, и, по истеченіи извѣстнаго времени, получилъ отвѣтъ, согласный съ моими личными впечатлѣніями: онъ былъ полонъ горечи и жолчи, обвиненій противъ свѣта, опасеній за страну; самъ Ришльё не могъ смотрѣть на вещи со стороны болѣе мрачной, когда приверженцы его начали оставлять его, и власть его по-видимому падала до извѣстной „journée des dupes“. Одинъ только лучь утѣшенія согрѣвалъ грудь у леди Ульверстонъ, и, поэтому, сулилъ міру благопріятную будущность: у лорда Кастльтонъ родился второй сынъ; къ этому сыну должно было перейдти графство Ульверстонское и владѣнія съ нимъ сопряженныя! Никогда никакой ребенокъ не рождалъ такихъ надеждъ! Самъ Вергилій, когда, по случаю рожденія сына Полліонова, взывалъ къ музамъ Сициліи, не умѣлъ создать ни одного диѳирамба подобного тамъ, къ которымъ подало поводъ рожденіе второго внучка леди Эллиноръ.
Время все шло; дѣла продолжались успѣшно. Однажды, когда я выходилъ съ довольнымъ видомъ изъ банка, меня остановили на улицъ едва-знакомые люди, которые прежде и не думали пожимать мнѣ руку. Теперь они подали мнѣ ее, и кричали:
— Поздравляемъ васъ, сэръ. Этотъ храбрецъ, вашъ однофамилецъ, конечно вамъ родственникъ.
— Что вы хотите сказать?
— Развѣ вы не видали журналовъ? Вотъ они: „Подвигъ прапорщика де-Какстонъ, пожалованнаго слѣдующимъ чиномъ на полѣ сраженія.“
Я отеръ слезы, и воскликнулъ:
— Слава Богу…. это мой двоюродный братъ!
Рукопожатія продолжались, новыя группы сходились около меня. Мнѣ казалось, что я выросъ на цѣлую голову. Намъ ворчунамъ-Англичанамъ, вѣчно ссорящимся между собой, міръ за-частую кажется тѣсенъ, и однакоже, когда въ далекой сторонѣ соотчичъ совершитъ славное дѣло, какъ мы умѣемъ чувствовать, что мы братья! какъ наши сердца тепло бьются на встрѣчу другъ другу! Какое письмо я написалъ домой, и какъ веселъ воротился въ свою колонію! Патерсонъ былъ въ это время на своей фермѣ. Я сдѣлалъ пятьдесятъ миль объѣзда, чтобъ подѣлиться съ нимъ извѣстіями, показать ему газету: я торопился сообщить ему, что его бывшій хозяинъ Вивіенъ тоже Кумберландецъ…. Какстонъ. Бѣдный Патерсонъ! Чай въ этотъ день удивительно смахивалъ вкусомъ на пуншъ. Патеръ Матью, прости насъ: еслибъ ты былъ Кумберландецъ, и послушалъ какъ, Патерсонъ запѣлъ….. и твой-бы чай, я думаю, вынелъ-бы не изъ чайнаго цибика.
Большая перемѣна произошла въ нашемъ домашнемъ быту. Отецъ Гая умеръ, утѣшенный въ послѣдніе годы своей жизни извѣстіями о трудолюбіи и успѣхахъ своего сына, и трогательными доказательствами этого, представленными самимъ Гаемъ. Гай настоялъ на томъ, чтобы заплатить отцу долги, сдѣланные имъ въ коллегіумѣ, и 1800 ф. с., данныхъ ему передъ отправленіемъ, прося, чтобъ эту сумму приложили къ сестриной части. Теперь, по смерти старика, сестра рѣшилась пріѣхать жить съ братомъ. Къ хижинѣ сдѣлана другая пристройка. Начинаются приготовленія для нового каменного дома, который долженъ быть поставленъ въ будущемъ году;. а Гай привезъ изъ Аделаиды не только сестру, но, къ вящшему моему удивленію, и жену — въ лицѣ прекрасной, подруги, сопутствовавшей его сестрѣ. Молодая леди поступила, чрезвычайно-благоразумно, что пріѣхала въ Австралію, если хотѣла выйдти за мужъ. Она была чрезвычайно-хороша собою, и всѣ львы Аделаиды сейчасъ-же окружили ее. Гай влюбился съ перваго дня; на второй имѣлъ тридцать соперниковъ, на третій былъ въ отчаяньи, на четвертый сдѣлалъ предложеніе, и не прошло еще двухъ недѣль, какъ онъ уже былъ женатъ, торопясь вернуться во-свояси съ своимъ сокровищемъ, въ полной увѣренности, что весь свѣтъ сговорился похитить его у него. Его сестра была такъ-же хороша, какъ и ея подруга; она тоже получила много предложеній съ первой-же минуты своего пріѣзда, но была какъ-то мечтательна и разборчива, и мнѣ кажется, что Гай сказалъ ей, что я созданъ именно для нея.
Однакожъ, какъ ни была она очаровательна, съ ея голубыми глазами, съ открытой улыбкой ея брата на лицѣ, я не былъ очарованъ. Мнѣ сдается, что она потеряла всякое право на мое сердце, когда прошла по двору въ шолковыхъ башмакахъ.
Еслибъ я остался жить въ Австраліи, я-бы искалъ въ женѣ подругу, которая умѣла-бы хорошо ѣздить верхомъ, скакать черезъ ровъ, могла-бы ходить со мною на охоту, сама съ ружьемъ въ рукѣ. Но я не смѣю продолжать списка требованій супруга въ Австраліи.
Вся эта перемѣна, по разнымъ причинамъ, еще болѣе подстрекаетъ во мнѣ желаніе воротиться домой. Прошло десять лѣтъ, и я нажилъ большсе состояніе, нежели разсчитывалъ. Къ искреннему горю Гая, я покончилъ всѣ наши счеты, и раздѣлился съ нимъ, потому-что онъ рѣшилъ кончить жизнь въ колоніи, что ни мало не удивляетъ меня: у него была красавица жена, которая все болѣе и болѣе привязывалась къ нему. Я собрался на родину, но не-смотря на всѣ побудительныя причины, которыя влекли меня домой, не безъ участья въ горѣ моихъ старыхъ товарищей, простился я съ тѣми, которыхъ быть-можетъ мнѣ не суждено болѣе видѣть никогда по сю сторону могилы. Послѣдній изъ моихъ подчиненныхъ сдѣлался мнѣ другомъ, и когда этѣ грубыя руки пожимали мою, и изъ иной груди, нѣкогда вызывавшейся на бой съ цѣлымъ свѣтомъ, вырывалось тихое благословеніе родинѣ, нѣжное воспоминаніе о старой Англіи, бывшей имъ злою мачихой, я почувствовалъ такое смущеніе, какое вѣроятно не часто встрѣчается въ дружескихъ отношеніяхъ улицъ Мэйферъ и Сэнтъ-Джемсъ. Я былъ вынужденъ ограничиться нѣсколькими словами, между-тѣмъ какъ думалъ сказать длинную рѣчь: быть-можетъ отрывочныя слова болѣе понравились слушателямъ. Я поскакалъ, и, выѣхавъ на небольшое возвышеніе, оглянулся назадъ: эти добрые люди стояли кружкомъ, провожая меня глазами, снявъ шляпы и руками защищая глаза отъ солнца. А Гай бросился на землю, и я явственно слышалъ его громкія рыданія. Жена его, опершись на его плечо, старалась его успокоить. Прости ему, прекрасная помощница, ты будешь для него всѣмъ на свѣтѣ…. завтра! А голубоглазая сестра, гдѣ-жъ она? неужели не было у ней слезъ для искренняго друга, который смѣялся надъ ея толковыми башмаками, и училъ ее, какъ держать поводья и никогда не бояться, чтобы старый клеперъ понесъ подъ ней? Гдѣ-же была она? Если слезы и были пролиты, онѣ были скрыты. Въ нихъ нѣтъ стыда, прекрасная Елена! Съ тѣхъ поръ ты проливала слезы надъ твоимъ перворожденнымъ: этѣ слезы давно смыли всю горечь невинныхъ воспоминаній первой дѣвичьей мечты.
Представьте мое удивленье: дядя Джакъ сейчасъ былъ со мною, и…. но послушайте нашъ разговоръ:
Дядя Джакъ. Такъ вы положительно возвращаетесь въ эту дымную, затхлую, старую Англію, и въ то самое время, когда вы на пути къ милліону. Да, милліонъ, сэръ, по-крайней-мѣрѣ! Всѣ говорятъ, что въ цѣлой колоніи нѣтъ молодого человѣка, успѣвающаго лучше васъ. Я думаю Белліонъ взялъ-бы васъ теперь въ долю; куда-жь вы такъ торопитесь?
Пизистратъ. Видѣть отца, мать, дядю Роланда и…. (хотѣлъ назвать кого-то, но останавливается). Видите-ли, любезный дядюшка, я пріѣзжалъ сюда только съ намѣреніемъ вознаградить потери отца въ этой несчастной спекуляціи съ Капиталистомъ.
Дядя Джакъ (кашляетъ): Проклятый Пекъ!
Пизистратъ. И имѣть нѣсколько тысячъ фунтовъ стерлинговъ, чтобы положить ихъ на владѣнія бѣдного Роланда. Цѣль эта достигнута. Зачѣмъ-же мнѣ оставаться?
Дядя Джакъ. Какія-нибудь несчастныя тысячи, когда много-много черезъ двадцать лѣтъ, вы-бы купались въ золотѣ!
Пизистратъ. Въ Австраліи выучишься быть счастливымъ при постоянномъ трудѣ и небольшихъ деньгахъ. Я примѣню этотъ урокъ въ Англіи.
Дядя Джакъ. Вы совершенно рѣшились?
Пизистратъ. И взялъ мѣсто на кораблѣ.
Дядя Джакъ. Такъ и говорить больше нечего (кашляетъ, смотритъ на ногти, прекрасно обстриженные. Вдругъ, поднявъ голову). Этотъ Капиталистъ! Онъ съ тѣхъ поръ все у меня на совѣсти, племянникъ, и, такъ или иначе, съ того дня, когда я пересталъ заботиться о ближнихъ, мнѣ кажется, что я болѣе заботился о моей роднѣ.
Пизистратъ (улыбаясь отъ воспоминанія объ удачномъ предсказаніи отца). Разумѣется, дядюшка: всякій ребенокъ знаетъ, что когда бросишь камень въ воду, кругъ, разширяясь, исчезаетъ.
Дядя Джакъ. Совершенно-справедливо! я запишу эту мысль, она пригодится мнѣ въ моей будущей рѣчи въ защиту того, что они называютъ Монополіей Земли. Благодарю васъ: камень, кругъ! (пишетъ въ свою памятную книгу). Но, возвращаясъ къ дѣлу: я теперь въ изрядномъ положеньи, у меня нѣтъ ни жены, ни дѣтей, и я чувствую, что мнѣ надо принять на себя часть потерь вашего отца; предпріятіе было общее. А отецъ вашъ, добрый этотъ Остинъ, сверхъ всего еще заплатилъ мои долги. И что это былъ за пуншъ въ тотъ вечеръ, когда вашей матери такъ хотѣлось побранить бѣдного Джака! А 500 ф. с., которыми ссудилъ меня отецъ на прощанье: племянникъ, въ нихъ было мое спасенье! они тотъ жолудь, который я пересадилъ сюда. Такъ вотъ вамъ (дядя Джакъ, вытащивъ изъ кармана банковые балеты на 3 или на 4 т. ф. с., подаетъ ихъ мнѣ съ геройскимъ усиліемъ). Ну, кончено теперь: я спокойнѣе буду спать теперь (Дядя Джакъ встаетъ, и поспѣшно выходитъ изъ комнаты.)
Пизистратъ (одинъ). Брать-ли мнѣ эти деньги? Впрочемъ, почему-же? тутъ дѣло чистое. Джакъ дѣйствительно долженъ быть богатъ, и можетъ обойдтись безъ этой суммы. Вся вина потери въ Капиталистѣ джакова, а тутъ нѣтъ и половины того, что заплатилъ мой отецъ. Но развѣ это не благородно со стороны Джака! Да, отецъ мой былъ правъ въ своемъ сужденіи о Джакъ: не должно осуждать человѣка, когда онъ въ нуждѣ и въ несчастьи. Мысли, которыя приводятся въ исполненіе на деньги сосѣда, никогда не цѣнятся такъ, какъ тѣ, которыя осуществляются собственными средствами.
Дядя Джакъ (просовывая голову въ комнату). Видите-ли, вы можете удвоить эту сумму, если оставите ее въ моихъ рукахъ на годикъ-другой: вы не знаете, что у меня теперь на умѣ. Говорилъ я вамъ? Нѣмецъ былъ правъ: мнѣ ужъ давали за мои земли всемеро противъ того, что я за нихъ заплатилъ. Но я теперь собираюсь основать компанію: берите-ка акціи хоть на эту сумму. Сто на сто, ручаюсь вамъ! (Дядя Джакь вытягиваетъ свои знаменитыя, гладкія руки, сопровождая это особеннымъ движеніемъ десяти краснорѣчивыхъ пальцевъ).
Пизистратъ. А, дядюшка, если вы каетесь….
Дядя Джакь. Каюсь? Когда я предлагаю вамъ капиталъ на капиталъ, за моимъ личнымъ ручательствомъ.
Пизистратъ (кладя банковые билеты въ боковой карманъ). Ну такъ, если вы не каетесь, дядюшка, и не жалко вамъ этѣхъ денегъ, позвольте мнѣ пожать вашу руку и прибавить, что я не соглашусь уменьшить уваженіе и удивленіе, которое родило во мнѣ ваше прекрасное побужденіе, смѣшавъ его съ разсчетами, процентами и барышами. Вы понимаете, что съ той минуты, какъ эта сумма заплачена моему отцу, я не имѣю права располагать ею безъ его позволенія.
Дядя Доіеакъ (тронутый). Уваженье, удивленье, прекрасное побужденье! Хороши этѣ слова въ вашихъ устахъ, племянникъ! (пожимая мнѣ руку и улыбаясь). Вишь, хитрый какой! Вы правы, спрячьте ихъ. Да слушайте, сэръ: не попадайтесь вы на мою дорогу, отниму у васъ до послѣдняго пенни! (Дядя Джакь опять выходитъ и притворяетъ дверь. Пизистратъ осторожно вынимаетъ билеты изъ кармана, на половину боясь, чтобы они не обратились въ сухіе листья, какъ въ сказкахъ; потомъ, убѣдившись, что билеты настоящіе, изъявляетъ радость и удивленіе.)
Прости, прекрасная страна! Ханаанъ изгнанниковъ, Араратъ не одного разбитого ковчега! Прекрасная колыбель племени, чье безконечное наслѣдіе въ будущемъ, которого не предвидитъ ни одинъ мудрецъ, и не предскажетъ ни одинъ колдунъ, лежитъ далеко въ обѣтованныхъ золотомъ свѣтѣ времени, — племени, быть-можетъ назначеннаго воротить міру его юность, почерпнувъ ее изъ грѣховъ и несчастій просвѣщенія, борющагося съ собственными началами тлѣнія, и изъ рода въ родъ прославить геній старой Англіи! Всѣ климаты, наиболѣе содѣйствующіе произведеніямъ земли, наиболѣе помогающіе разнообразнымъ семьямъ человѣческого. рода раздѣлиться по характерамъ и темпераментамъ, льютъ на тебя свои вліянія съ неба, а оно такъ благосклонно улыбается тѣмъ, которые нѣкогда не знали, какъ спастись отъ вѣтра, гдѣ укрыться отъ немилосердаго солнца! Здѣсь и свѣжій воздухъ родного острова, и беззнойная теплота италіанской осени, и ослѣпительная растительность тропиковъ. И, при всѣхъ дарахъ разныхъ климатовъ, вѣчно-живая надежда!
Прости, моя добрая кормилица, моя вторая мать! Послѣднее, долгое прости! Никогда не покинулъ-бы я тебя, еслибы не этотъ болѣе громкій голосъ природы, который зоветъ ребенка къ родной матери и отрываетъ насъ отъ самого-любимого занятія къ волшебнымъ образамъ домашняго очага
Никто не съумѣетъ выразить, какъ дорого воспоминаніе о жизни въ Австраліи тому, кто испыталъ ее приготовившись къ ней напередъ. Какъ часто является ему картина этой жизни среди, избитыхъ сценъ просвѣщенной жизни: ея опасности, это чувство физического здоровья, эта жажда приключеній, эти промежутки беззаботного отдыха; эти поѣздки верхомъ по равнинамъ, необозримымъ какъ море, ночныя прогулки по лѣсамъ, никогда не перемѣняющимъ листьевъ, эта луна, которая не уступаетъ въ свѣтѣ солнцу и серебритъ этѣ кисти цвѣтовъ!…. Съ какимъ усиліемъ примиряешься съ вседневными заботами и мучительными удовольствіями европейской жизни, когда возвратишься къ нимъ!…. Какъ памятно мнѣ это выраженіе Каулэя:
„Здѣсь мы живемъ среди необъятныхъ и высокихъ явленій природы, тамъ — между жалкими выдумками просвѣщенія; здѣсь мы ходимъ въ свѣтѣ и по открытымъ путямъ благости божіей, тамъ тащимся ощупью въ темномъ и запутанномъ лабиринтѣ человѣческой хитрости.“
Но я наскучилъ вамъ, читатель. Новый-свѣтъ исчезаетъ…. вотъ еще черта; вотъ едва-видныя точки. Повернемся лицомъ къ Старому-свѣту.
Между моими спутниками по кораблю, сколько есть такихъ, которые возвращаются домой сердитые, въ отчаяніи, обѣднѣвшіе, разоренные, къ бѣднымъ, ничего не подозрѣвающимъ пріятелямъ, разставшимся съ ними въ надеждѣ не свидѣться никогда. Я долженъ предупредить васъ, читатель, что не всѣмъ такое счастье въ Австраліи, какъ Пизистрату. Въ-самомъ-дѣлѣ бѣдный ремесленникъ Лондона или всякого другого большого промышленного города (имѣющій болѣе первого способность сродниться съ новыми привычками колоніи) имѣетъ всѣ шансы на успѣхъ въ Австраліи, но для класса, къ которому принадлежу я, предстоитъ бездна разочарованій, и успѣхъ — исключенье: я говорю о молодыхъ людяхъ съ воспитаніемъ и довольно-изнѣженными привычками, съ небольшими капиталами и неизмѣримыми надеждами. Но виною этого, девяноста-девять разъ на сто, не колонія, а переселенцы. Чтобы небольшому капиталисту нажить состоянье въ Австраліи, нужны ему особенное направленье ума, счастливое соединеніе физическихъ свойствъ, невзыскательного характера и быстрого соображенія. И еслибы вы могли видѣть этихъ акулъ, плавающихъ вокругъ человѣка только-что прибывшаго въ Аделаиду или Сидней съ тысячью или двумя фунт. ст. въ карманѣ! Спѣшите сейчасъ-же изъ городовъ, мой юный переселенецъ; не слушайте, до времени по-крайней-мѣрѣ, никакихъ спекулаторовъ, познакомьтесь съ какимъ-нибудь старымъ, опытнымъ колонистомъ; проживите нѣсколько мѣсяцевъ въ его заведеньи, прежде нежели пустите въ оборотъ свой капиталъ; вооружитесь твердымъ намѣреніемъ переносить все и не вздыхать ни по чемъ; употребите всѣ свои способности на ваше занятіе; никогда не призывайте Геркулеса, если плугъ вашъ остановится въ землѣ, и чѣмъ-бы ни занялись вы, овцами или рогатымъ скотомъ, успѣхъ вашъ дѣло времени.
Что касается до меня, я, помимо природы, былъ обязанъ кое-чѣмъ и счастью. Я купилъ барановъ съ небольшимъ по 7 шиллинговъ голову. Когда я уѣзжалъ, ни одинъ изъ нихъ не стоилъ дешевле 16-ти, а лучшіе цѣнились въ 1 ф. ст. У меня былъ превосходный пастухъ, и я день и ночь заботился только объ усовершенствованіи моего стада. Счастье мое было и то, что я пріѣхалъ въ Австралію до введенія системы, несправедливо названной Ваксфильдовой, убавившей число рабочихъ рукъ и поднявшей цѣну на землю. Это нововведеніе значительно увеличило цѣну моей собственности, за то было страшнымъ ударомъ для общихъ интересовъ колоніи. Я былъ не менѣе счастливъ и рогатымъ скотомъ и табунами лошадей, на которыхъ въ пять лѣтъ выручилъ втрое, кромѣ выгодной продажи самой фермы. Такъ-же везло мнѣ и въ покупкѣ и продажѣ земель по рекомендаціи дяди Джака. Словомъ, я отошолъ во-время, убѣжавъ отъ чрезвычайно-неблагопріятного для колоній переворота, произошедшого — беру смѣлость утверждать это — отъ мудрованій и хитростей нашихъ домосѣдовъ-теоретиковъ, которые вѣчно хотятъ поставить всѣ часы по Гринвичу, забывая, что въ иной части свѣта утро въ то время, когда они бьютъ у себя зорю!
И опять Лондонъ! Какъ странно, непріятно и дико мнѣ на этѣхъ улицахъ! Мнѣ стыдно, что я такъ здоровъ и силенъ, когда я смотрю на этѣ нѣжныя формы, согнутыя спины, блѣдныя лица. Я пробираюсь черезъ толпу съ снисходительною робостью великана-добряка. Я боюсь наткнуться на человѣка, при мысли, что это столкновенье убьетъ его. Я даю дорогу адвокату, склеенному точно изъ бумаги, и дивлюсь, почему меня не раздавитъ омнибусъ; но мнѣ кажется, что я-бы могъ раздавить его! Я замѣчаю, въ то-же время, что есть во мнѣ что-то странное, неумѣстное, чужое. Прекрасный Бруммель конечно не далъ-бы мнѣ никакого права на джентельменство, потому-что едва-ли не каждый прохожій оглядывается на меня. Я прячусь въ мою гостинницу, посылаю за сапожникомъ, шляпникомъ, портнымъ, куаферомъ. Я очеловѣчиваюсь съ головы до ногъ. Даже Улиссу нужно было прибѣгнуть къ искуству Минервы, и, говоря не метафорически, принарядиться, прежде нежели вѣрная Пенелопа рѣшилась узнать его.
Художники обѣщали поторопиться. Тѣмъ временемъ я поспѣшилъ возобновить знакомство съ моей родиной, при помощи цѣлыхъ кипъ Times’а, Morning-Post'а, Cronicleа и Heraldа. Я ничего не оставлялъ безъ вниманія, кромѣ статей объ Австраліи: отъ нихъ я отворачивался съ презрительнымъ скептицизмомъ, свойственнымъ практическимъ людямъ.
Не было уже толковъ о Тривеніонѣ, похвалъ ему, упрековъ: „шпора Перси охолодѣла“. Имя лорда Ульверстонъ являлось только въ придворныхъ извѣстіяхъ, или фешенебльныхъ. То у лорда Ульверстонъ обѣдаетъ одинъ изъ принцевъ королевскаго дома, то лордъ Ульверстонъ обѣдаетъ у него; то онъ пріѣхалъ въ Лондонъ, то выѣхалъ. Много-много, если, въ воспоминаніе прежней своей жизни, лордъ Ульверстонъ въ палатѣ перовъ скажетъ нѣсколько словъ о какомъ-нибудь вопросѣ, не касающемся ни до одной партіи, и о которомъ можно говорить не боясь быть прерваннымъ крикомъ: „слушайте, слушайте“, и быть услышаннымъ галлереею, хотя-бы онъ и касался интересовъ нѣсколькихъ тысячъ или милліоновъ людей; или лордъ Ульверстонъ предсѣдательствуетъ въ какомъ-нибудь митингѣ сельскаго хозяйства, или благодаритъ за тостъ въ его честь за обѣдомъ въ Тильдъ-галлѣ.
Дочь идетъ къ верху на-столько, на-сколько отецъ къ низу, хотя и въ совершенно другомъ кругѣ дѣятельности; напримѣръ, статья: „Первый балъ сезона въ отелѣ Кастльтонъ.“ Слѣдуетъ подробное описаніе комнатъ, общества, всего, и хозяйки въ особенности. Стихи на портретъ маркизы де Кастльтонъ сэра Фицрой Фидльдума, начинающіеся такъ: „Не ангелъ-ли ты съ неба?“ Другой параграфъ понравился мнѣ больше; то было описаніе школы въ Раби-паркѣ, открытой леди Кастльтонъ; потомъ были еще статьи: леди Кастльтонъ, новая попечительница въ Альмакѣ; удивительный и восторженный разборъ брилліантового убора леди Кастльтонъ, только-что отдѣланного у Сторра и Мортимера; бюстъ леди Кастльтонъ, работы Вестмэкота; портретъ леди Кастльтонъ и ея дѣтей въ древнемъ нарядѣ, работы Ландсира. Не было ни одного номера Morning-Post’а, гдѣ-бы леди Кастльтонъ не блестѣла межъ другихъ женщинъ
„….Velut inter ignes
Luna minores.“
- Какъ луна межъ меньшихъ свѣтилъ.
Кровь прилила мнѣ къ лицу. Неужели къ этой блестящей звѣздѣ аристократического горизонта дерзала порываться, обращать завистливые взгляды моя безъизвѣстная бѣдная юность? А это что такое? „Извѣстія изъ Индіи: искусное отступленіе подъ начальствомъ капитана де-Какстонъ.“ Ужъ капитанъ! какое число этого журнала! — Ему три мѣсяца. Статья посвящена похваламъ храбраго офицера. А въ моемъ сердцѣ не примѣшивается-ли къ радости зависть! Какъ темна была моя дорога, какъ бѣдна лаврами моя битва съ несчастіемъ! Полно, Пизистратъ, я стыжусь за тебя. Неужели этотъ проклятый Старый-свѣтъ успѣлъ заразить тебя своей лихорадочной завистью? Бѣги домой, скорѣй, въ объятія матери, отца, слушай благословенія Роланда, за то, что ты помогъ ему спасти его сына. Если ты опять дѣлаешься честолюбивъ, ищи удовлетворенія твоей потребности не въ грязи Лондона. Пусть оживится она спокойною атмосферою мудрости; пусть, какъ росою, увлажится нѣжными домашними отношеніями!
Солнце садилось, когда я крался по развалинамъ, оставивъ почтовыхъ лошадей у спуска съ горы. Хотя тѣ, къ кому я пріѣхалъ, и знали о возвращеніи моемъ въ Англію, но ожидали они меня не ранѣе слѣдующаго дня. Я предупредилъ разсчетъ ихъ сутками. И теперь, не смотря на все нетерпѣнье, мучившее меня до-сихъ-поръ, я боялся войдти, боялся увидѣть перемѣну, сдѣланную десятью годами въ лицахъ, для которыхъ, въ моей памяти, время не двигалось. Роландъ еще до моего отъѣзда постарѣлъ преждевременно. Отецъ мой тогда былъ въ цвѣтѣ жизни, а теперь подвигался къ закату дней. Матушка, которую я помнилъ еще прекрасною, какъ-будто-бы свѣжесть ея сердца охранила румянецъ щекъ, теперь быть-можетъ…. но я не могъ вынести мысли, что она уже не молода. А Бланшь, которую я оставилъ ребенкомъ! Бланшь, съ которою я постоянно переписывался впродолженіе десяти лѣтъ изгнанія, Бланшь, писавшая ко мнѣ со всѣми мелкими подробностями, которыя составляютъ всю прелесть корреспонденціи, и такъ, что я въ ея письмахъ, видѣлъ соразмѣрное съ самымъ ея почеркомъ развитіе ея ума: ея почеркъ былъ сначала неопредѣленный и дѣтскій, потомъ нѣсколько-принужденъ и переходилъ уже къ первой граціи бѣглой руки, и. наконецъ сдѣлался свободенъ, легокъ и смѣлъ; на послѣдній годъ онъ сталъ твердъ, развязенъ и съ тѣмъ вмѣстѣ совершенно непринужденъ; за-то вмѣстѣ съ усовершенствованіемъ чистописанія, я съ горестью замѣтилъ вкравшуюся въ ея слогъ осторожность: желанія моего возвращенія были выражаемы менѣе отъ ея лица, нежели отъ другихъ, слова прежней дѣтской короткости исчезли; „милый Систи“ было замѣнено холодною формулой; „любезный братецъ.“ Этѣ письма, приходившія ко мнѣ въ странѣ, гдѣ слова дѣвушка и любовь, подобно миѳамъ, призракамъ или eidola, допускались только въ области воображенія, мало-по-малу закрадывались въ затаенные уголки моего сердца, и изъ развалинъ прежняго романа, одиночество и мечта умѣли построить волшебный замокъ будущаго. Мать моя въ своихъ письмахъ никогда не забывала упоминать о Бланшь, о ея ранней понятливости и нѣжной дѣятельности, о ея добромъ сердцѣ и рѣдкомъ характерѣ; изъ этѣхъ картинъ ихъ домашняго быта я видѣлъ, что Бланшь не заглядывалась въ хрусталь, а помогала моей матери въ ея добрыхъ дѣлахъ, ходила съ ней по селенію, учила молодыхъ, утѣшала больныхъ, — что она по старому рисунку библіотеки моего отца росписала для дяди гербъ со всѣми его подробностями, или порхала вокругъ кресла моего отца, выжидая, чтобъ онъ взглянулъ на какую-нибудь книгу, за которою самому ему подняться всегда было лѣнь. Бланшь сдѣлала новый каталогъ, и, выучивъ его наизусть, знала всегда, изъ какого угла Иракліи вызвать ей духа. Матушка не опустила ни одной изъ этѣхъ подробностей, но, такъ или иначе, она, въ особенности въ два послѣдніе года, никогда не говорила, хороша-ли Бланшь или нѣтъ. Это былъ пренепріятный пробѣлъ. Я все сбирался спросить объ этомъ, прямо-ли или тонко и дипломатично, но не знаю, почему ни разу не рѣшился: ктому-же Бланшь непремѣнно прочла-бы мое письмо…. и какое, мнѣ было дѣло до этого? А если она была дурна, какой вопросъ былъ-бы неумѣстнѣе и для спрашивающаго и для отвѣчающаго? Въ дѣтствѣ у Бланшь было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя въ юности могутъ сдѣлаться и прекрасными, и оправдать опасенія, что оно сморщится и станетъ похоже на лицо колдуньи. Да, Бланшь, это сущая правда! Еслибы эти большіе, чорные глаза приняли выраженіе повелительное, вмѣсто нѣжнаго, еслибъ этотъ носъ, который еще не рѣшался, быть ему прямымъ или орлинымъ, принялъ послѣднее очертаніе, съ воинственнымъ, римскимъ и повелительнымъ характеромъ мужественной физіономіи Роланда; еслибъ это лицо, въ дѣтствѣ слишкомъ-худое, дало-бы мѣсто румянцу юности на двухъ выпуклостяхъ подъ висками (воздухъ Кумберланда знаменитъ тѣмъ, что содѣйствуетъ развитію челюстныхъ костей!), еслибъ все это случилось, и оно могло случиться, тогда, о Бланшь, я-бы желалъ, чтобы ты никогда не писала мнѣ всѣ этѣ прекрасныя письма; — и благоразумнѣе поступилъ-бы я тогда, еслибы не защищалъ такъ упрямо моего сердца противъ голубыхъ глазъ и шолковыхъ башмаковъ красавицы Елены Больдингъ. Соединивъ всѣ этѣ сомнѣнія и предчувствія, ты не удивишься, читатель, почему я такъ осторожно крался по двору, пробрался на другую сторону башни, съ безпокойствомъ глядѣлъ на слишкомъ-высокія, увы! окны залы, освѣщенныя заходящимъ солнцемъ, и не рѣшался войдти, борясь, такъ сказать, съ моимъ собственнымъ сердцемъ.
Шаги! чувство слуха такъ утончается въ Австраліи! шаги, столько-же легкіе, какъ тѣ, которые роняютъ росу съ цвѣтовъ! я подползъ подъ полусводъ башни, закрытый плюшемъ. Кто-то выходитъ изъ маленькой двери въ углу развалинъ; это формы женщины. Не мать-ли моя? Нѣтъ, это, не тотъ ростъ, и походка черезъ-чуръ живая. Она обходитъ кругомъ стѣны, оборачивается, и нѣжный голосъ, странный, но знакомый, ласково, но съ упрекомъ, зоветъ отставшую собаку; бѣдный Джуба! его уши тащутся по землѣ, онъ очевидно въ дурномъ расположеніи; вотъ онъ остановился, поднялъ носъ на воздухъ. Бѣдный Джуба, я оставилъ тебя такимъ складнымъ и живымъ: теперь ты какъ-то обрюзгъ, уходился отъ лѣтъ и сдѣлался тяжолъ какъ Примминсъ. Слишкомъ много заботились о твоихъ чувственныхъ позывахъ, о сладострастный Мавританецъ! Однако, по инстинкту, ты теперь ищешь чего-то, чего время не изгладило изъ твоей памяти. Ты глухъ, на голосъ твоей владычицы, хотя кротокъ онъ и нѣженъ. Такъ, такъ; подойдите, Бланшь: дайте мнѣ хорошенько посмотрѣть на васъ. Проклятая эта собака! она бѣжитъ отъ нея, попала на слѣдъ, идетъ прямо къ своду. Вотъ влѣзла, застрѣла, и визжитъ. И я опять не увижу ея лица: оно исчезло въ длинныхъ космахъ чорной шерсти Джубы. Она цѣлуетъ собаку! Несносная Бланшь, изливать на нѣмое животное то, чему, я увѣренъ, была-бы ужасно-рада не одна добрая, христіанская душа! Джуба напрасно упрямится, его уносятъ. Не думаю я, чтобъ выраженье этихъ глазъ было гордое, и чтобъ при этомъ голосѣ, похожемъ на воркованіе голубя, могъ быть у ней орлиный носъ Роланда.
Я выхожу изъ моей досады, я крадусь за голосомъ. Куда она пошла? Не далеко. Она взбирается на возвышеніе, гдѣ нѣкогда владѣльцы замка творили судъ, откуда видны далекая окрестность и послѣдній лучь заходящаго солнца. Какъ граціозна эта задумчивая поза! Въ какія гармоническія складки одѣваетъ ее платье! какъ вырѣзывается прекрасный образъ на пурпуровомъ небѣ! И вотъ опять этотъ голосъ, веселый какъ у птички: онъ то поетъ, то зоветъ мрачного, четвероногого друга. Она говоритъ ему что-то такое, отъ чего тотъ поднимаетъ свои чорныя уши; я слышу слова: „онъ пріѣдетъ“ и „домой“.
Мнѣ не видно изъ-за кустовъ и развалинъ, какъ садится солнце, но я чувствую, по свѣжести воздуха, по вечерней тишинѣ, что огненный шаръ не освѣщаетъ болѣе ландшафта. Смотрите, вотъ взошелъ Весперъ; по его знаку, одна за другою, просыпаются и другія звѣзды. Голосъ тоже замолкъ.
Тихо спускается дѣвушка по противоположной сторонѣ возвышенія, и исчезаетъ. Что за прелесть въ сумеркахъ! Посмотрите, опять ея тѣнь скользитъ межъ разваливъ по пустому двору. Темное и вѣрное сердце, отгадываю-ли я воспоминанье, которое руководитъ тобою? Я иду по твоему слѣду вдоль лавровыхъ деревьевъ, и вижу твое лицо, обращенное къ звѣздамъ, это лицо, которое съ грустью наклонялось надо мною передъ разлукой, много лѣтъ тому, назадъ, тамъ на могилѣ, гдѣ сидѣли мы, я мальчикомъ, ты ребенкомъ; вотъ, Бланшь, вотъ твое прекрасное лицо, прекраснѣе всего, что снилось мнѣ въ моемъ изгнаніи? и вотъ уже не вижу я тебя.
— Бланшь, сестрица, это я! Вотъ мы опять вмѣстѣ, и оба живые межъ мертвыхъ; посмотрите, Бланшь, это я.
— Идите впередъ; приготовьте ихъ, добрая Бланшь; я подожду у двери: не затворяйте ея, чтобъ они мнѣ были видны.
Роландъ прислонился къ стѣнѣ! надъ сѣдой головой воина висятъ старыя вооруженія. Я было-взглявулъ на темное лицо и нависшую бровь; въ нихъ нѣтъ ни малѣйшей перемѣны, никакого признака разрушенья. Кажется даже, что Роландъ моложе, нежели въ то время, когда я разстался съ нимъ. Спокойно его выраженіе, въ немъ нѣтъ стыда теперь; губы, прежде стянутыя, легко улыбаются; ненужно усилія, чтобъ подавить въ груди жалобу. Все это увидѣлъ я однимъ мигомъ.
— Рарае!-- говоритъ мой отецъ, и я слышу, что упала книга. — Не разберу ни строки. Онъ пріѣдетъ завтра! завтра! Еслибъ мы прожили вѣкъ Маѳусаила, Китти, и то-бы не согласовать намъ философіи съ человѣкомъ; т.-е. если бѣдняжку судьба накажетъ добрымъ, нѣжнымъ сыномъ!
Отецъ встаетъ, и начинаетъ ходить. Еще минута, батюшка, одна минута, и я въ твоихъ объятіяхъ! И съ тобою время поступило, какъ поступаетъ оно всегда съ тѣми, надъ кѣмъ страсти и заботы не точатъ его косы. Широкій лобъ кажется еще шире, потому-что волоса порѣдѣли и повыпали, но все ни одной морщины.
Откуда этотъ вздохъ?
— Который часъ, Бланшь? Смотрѣли вы на башнѣ? Подите, посмотрите еще.
— Китти! — замѣчаетъ отецъ — ты не только три раза въ десять минутъ спросила, который часъ, но и смотрѣла на мои часы, на большой хронометръ Роланда, на голландскіе часы, что висятъ въ кухнѣ; и всѣ они поютъ тебѣ ту-же пѣсню: сегодня не завтра.
— Они всѣ врутъ, я знаю — говоритъ матушка, съ кроткою твердостью, — и никогда не шли вѣрно, съ-тѣхъ-поръ, какъ нѣтъ его.
Вотъ принесли письмо: я слышу, какъ шумитъ бумага. Кто-то пошелъ по направленію къ лампѣ, и вотъ милое, доброе, женское лицо, все еще прекрасное, да, всегда прекрасное для меня, прекрасное, какъ когда она наклонялась надъ моимъ изголовьемъ, во время моей первой дѣтской болѣзни, или когда мы бросали другъ въ друга цвѣтами на лужайкѣ. Вотъ Бланшь что-то шепчетъ матушкѣ на ухо, дрожитъ и вскрикиваетъ.
— Правда, правда! Дайте руки, матушка; крѣпче, крѣпче, какъ въ доброе старое время. Батюшка, Роландъ! О радость, радость. Я опять дома, и навсегда!
Видѣвъ во снѣ Австралію, рычанье дикихъ собакъ и воинственные крики дикихъ людей, я проснулся и увидѣлъ солнце свѣтившее на меня сквозь жасмины, которые Бланшь сама посадила подъ окнами, мои старыя школьныя книги, стоявшія въ порядкѣ вдоль стѣны, удочки, ракеты, рапиры, старое ружье, мать, сидящую у моей постели, и Джубу, карабкающагося на меня, чтобъ поднять меня. Неужели, добрая матушка, я принялъ твое тихое благословеніе за крикъ дикарей, а скромный лай Джубы за рычанье дикихъ собакъ?
И настали для меня дни тихаго, домашняго счастья, прогулки съ Роландомъ и разговоры о томъ, кто нѣкогда былъ предметомъ нашего стыда, а теперь предметъ нашей гордости: съ какимъ искуствомъ старикъ направляетъ прогулки къ селенію, для того чтобы одна изъ любимыхъ кумушекъ спросила его:
— Что нового о вашемъ сынѣ?
Я стараюсь уговорить дядю согласиться на мои планы исправить развалины, и обработать этѣ обширныя болота и топи: но отчего онъ отворачивается и смотритъ какъ-то нерѣшительно? А! я догадываюсь: теперь у него есть настоящій наслѣдникъ. Онъ не можетъ позволить мнѣ употребить этотъ презрѣнный металлъ, которому, кромѣ изданія Большого сочиненія, я не давалъ инаго назначенія, на домъ и земли, которые должны перейдти къ его сыну: онъ даже не хочетъ позволить, чтобъ я употребилъ на это капиталъ его сына, который все еще въ моемъ распоряженіи. Конечно, при его поприщѣ, моему двоюродному брату нужно, чтобы деньги его постоянно были въ оборотѣ. А я-то, у меня нѣтъ карьеры: щекотливость моего дяди лишитъ меня половины удовольствія, какое я обѣщалъ себѣ за десять лѣтъ труда. Надо какъ-нибудь уговорить дядю: что еслибъ онъ отдалъ мнѣ домъ и земли на аренду на неопредѣленное время? Ктому-же есть по сосѣдству небольшое, но прекрасное имѣніе, которое я могу купить, и куда переселился-бы, еслибъ двоюродный братъ, какъ прямой наслѣдникъ, вернулся въ башню, и можетъ-быть, съ женою. Все это надо пообдумать и поговорить съ Болтомъ, когда чувство домашняго счастья оставитъ мнѣ свободную минуту; покуда, я возвращаюсь къ моей любимой пословицѣ: найдешь, коли поискать захочешь!
Что за улыбки и слезы у матушки въ ея милыхъ бесѣдахъ со мною, какіе вопросы о томъ, не отдалъ-ли я сердца въ Австраліи! Какіе уклончивые отвѣты, съ моей стороны, чтобъ наказать ее за то, что не писала она мнѣ ни разу о томъ, какъ хороша Бланшь!
— Я думалъ, Бланшь стала похожа на своего отца, у котораго, конечно, прекрасная воинственная физіономія, но врядъ-ли былъ-бы онъ хорошъ въ юбкѣ. Почему-же вы такъ упорно молчали о предметѣ, столько интересномъ?
— Бланшь такъ хотѣла….
Почему, дивлюсь я? И я задумываюсь.
Какіе пріятные часы провожу я съ отцомъ въ его кабинетѣ или у садка, гдѣ онъ по-прежнему кормитъ карпій, обратившихся въ кипринидъ-левіаѳановъ. Утка, увы! умерла: она единственная жертва, унесенная подземнымъ богомъ; поэтому я грущу, но не ропщу на эту справедливую дань природѣ. Прискорбно мнѣ, что Большое сочиненіе подвинулось не много: оно далеко не готово къ изданію, потому-что авторъ рѣшилъ, что оно явится въ свѣтъ не по частямъ, а все сполна, totus, teres atque rotundus. Содержаніе пролилось за предположенные сначала предѣлы: не менѣе 5 томовъ, самого-большого формата, будетъ Исторія человѣческихъ заблужденій. Однакожъ большая часть 4-го ужь написана, и не должно торопить Минерву.
Отецъ въ восторгѣ отъ благороднаго поступка (это его слова) дяди Джака, но онъ бранитъ меня за то, что я взялъ деньги, и думаетъ, не возвратить-ли ему ихъ. Въ этихъ случаяхъ отецъ столько-же похожъ на Донъ-Кихота, какъ и Роландъ. Я вынужденъ прибѣгнуть къ посредничеству моей матери; она разрѣшаетъ наши споры слѣдующими словами;
— Остинъ! развѣ ты не обидишь меня, если изъ гордости не примешь того, что тебѣ долженъ мой братъ?
— Velit, nolit, quod amica — отвѣчаетъ отецъ, снявъ очки и утирая ихъ, — это значитъ, Китти, что, когда человѣкъ женатъ, у него нѣтъ своей воли. Подумаешь, — прибавилъ мистеръ Какстонъ задумчиво — въ этомъ мірѣ нельзя быть увѣреннымъ въ самомъ-простомъ математическомъ опредѣленіи! Ты видишь, Пизистратъ, что углы трехугольника, до такой степени неправильного, какъ тотъ, изъ какихъ сложенъ дядя Джакъ, могутъ подойдти къ угламъ прямоугольного.
Продолжительность лишенія въ книгахъ воротила во мнѣ склонность къ нимъ. Сколько мнѣ теперь нужно читать! Какой планъ чтенія дѣлаемъ мы съ отцомъ! Я предвижу занятія на столько, чтобъ наполнить всю мою жизнь. Но, такъ или иначе, греческій и латинскій языки я оставляю въ покоѣ: ничто не нравится мнѣ такъ, какъ италіанскій. Мы съ Бланшь читаемъ Метастазіо, къ немалому негодованію отца, который называетъ это мелкимъ, и хочетъ замѣнитъ его Дантомъ. Теперь у меня нѣтъ сочувствія къ душамъ
„Che son consenti
Nel fuoco;“
я ужь попалъ въ число beate gente. Однакожъ, не взирая на Метастазіо, мы съ Бланшь не въ тѣхъ короткихъ отношеніяхъ, какъ должно быть близкимъ родственникамъ. Когда мы случайно останемся одни, я молчу, какъ Турокъ, или держу себя, какъ сэръ Чарльсъ Грандисонъ. Разъ даже я поймалъ себя въ томъ, что назвалъ ее „миссъ Бланшь“!
Я не имѣю права забыть тебя, мой добрый Скилль, твою радость моему успѣху и здоровью, твое гордое восклицанье (въ то время, какъ ты взялъ меня за пульсъ): — Все это отъ моей желѣзной окиси; нѣтъ ничего лучше для дѣтей; она имѣетъ удивительное дѣйствіе на развитіе органовъ надежды и смѣлости. — Не долженъ я также забыть упомянуть о бѣдной миссисъ Примминсъ, которая по-прежнему называетъ меня: мастеръ Систи, и оскорбляется, что я не хочу носить новую фланелевую фуфайку, которую она дѣлала съ такимъ удовольствіемъ. — Молодые люди, говоритъ она, которые растутъ, всѣ подвержены изнурительнымъ болезнямъ! — Она увѣряетъ, что знала точно такого молодого человѣка, какъ мастеръ Систи, который пропалъ ни за что, и только потому-что не хотѣлъ носить фланелевой фуфайки. Матушка серьезно замѣчаетъ на это: — Никогда нельзя быть довольно-осторожнымъ!….
Вдругъ приходитъ въ смятенье вся окрестность: Тривеніонъ, виноватъ — лордъ Ульверстонъ долженъ поселиться въ Комптнѣ. Пятьдесятъ рукъ постоянно заняты и спѣшатъ привести въ порядокъ имѣніе. Фургоны, вагоны и другіе локомотивы извергаютъ все нужное для человѣка такого сана: то, въ чемъ будетъ онъ ѣсть и пить, на чемъ будетъ спать, вины, книги, картины, провизію. Я узнаю въ этомъ моего бывшаго патрона: онъ не любитъ шутить ни чѣмъ. Я встрѣчаю моего старого пріятеля, его управляющаго, который говоритъ, что лордъ Ульверстонъ находитъ любимое помѣстье свое близь Лондона слишкомъ-безпокойнымъ, что сверхъ того, сдѣлавъ въ немъ всѣ улучшенія, какія допускали только его силы и энергія, онъ не находитъ въ немъ земледѣльческихъ занятій, къ которымъ все болѣе и болѣе пристращается, а здѣсь надѣется найдти пищу для этой наклонности.
— Онъ хорошій фермеръ — говоритъ управляющій, — покуда дѣло идетъ о теоріи; но, по-моему, намъ здѣсь на сѣверѣ не у кого учиться, какъ владѣть плугомъ.
Чувство собственного достоинства задѣто въ управляющемъ, но онъ добрый малый, и радъ отъ души, что семейство лорда намѣрено поселиться здѣсь.
Они пріѣхали, съ ними Кастльтоны и цѣлая стая гостей. Мѣстная газета графства наполнена славными именами.
— Какъ-же это лордъ Ульверстонъ говорилъ, что ему хочется избавиться отъ докучливыхъ посѣтителей?
— Любезный Пизистратъ — отвѣчалъ отецъ на мое восклицанье, — не тѣ посѣтители, которые пріѣзжаютъ, а тѣ, которые уѣзжаютъ, возмущаютъ спокойствіе Ульверстона. Во всей этой процессіи ему видятся только Брутъ и Кассій, которыхъ нѣтъ на-лицо! И, повѣрь, когда онъ жилъ близко отъ Лондона, его собранія дѣлали не довольно шума. Вотъ видишь, этотъ государственный мужъ, оставившій дѣла, похожъ на эту карпію: чѣмъ болѣе она удаляется отъ воды, выскакивая изъ нея, тѣмъ больше блеститъ она, падая на траву берега. Но — прибавилъ отецъ съ видомъ раскаянья — эта шутка вовсе не у мѣста, и я позволилъ себѣ ее только потому, что сердечно радуюсь, что Тривеніонъ, кажется, напалъ на свое настоящее призваніе. И лишь-только все это высокое общество, которое онъ привезъ съ собою, оставитъ его одного въ его библіотекѣ, я увѣренъ, что онъ отдастся этому призванію, и станетъ счастливѣе, нежели былъ до-сихъ-поръ.
— А это призваніе, сэръ?
— Метафизика — сказалъ отецъ. — Онъ будетъ совершенно какъ дома, когда займется Беркелейемъ, и поразсмотритъ, въ какой степени кресло оратора и прочія оффиціальныя занятія, соотвѣтствовали его прирожденнымъ склонностямъ. Большое будетъ для него утѣшенье, когда онъ согласится съ Беркелейемъ и удостовѣрится, что былъ обманутъ воображеніемъ, какими-то видѣніями.
Отецъ мой былъ правъ. Тонкій, пытливый, жаждущій истины, Тривеніонъ, мучимый совѣстью до-тѣхъ-поръ, пока не разсмотритъ онъ всякій вопросъ со всѣхъ сторонъ (послѣдній вопросъ имѣетъ болѣе двухъ и по-крайней-мѣръ шесть сторонъ), гораздо-болѣе былъ способенъ открывать начало идей, нежели убѣждать кабинеты и націи, что 2x2=4, истина, на счетъ которой онъ и самъ бы пожалуй согласился съ Абрагамомъ Тукеромъ, даровитѣйшимъ изъ всѣхъ англійскихъ метафизиковъ, который говоритъ: „хоть я убѣжденъ я въ томъ, что 2x2=4, но еслибъ мнѣ случилось встрѣтиться съ человѣкомъ, заслуживающимъ довѣрія, и онъ сталъ бы искренно подвергать это сомнѣнію, я-бы выслушалъ его, потому-что я не болѣе увѣренъ въ этой истинѣ, нежели въ томъ, что цѣлое больше части, противъ чего, впрочемъ, я самъ могъ-бы представить кое-какія соображенія.“ Живо представляю я себѣ Тривеніона, прислушивающимся къ опроверженію извѣстной истины, что 2x2=4 однимъ изъ лицъ заслуживающихъ довѣрія и искреннихъ! Извѣстіе о пріѣздѣ его и леди Кастльтонъ привело меня въ немалое смущеніе, и я предался длиннымъ, одинокимъ прогулкамъ. Въ моемъ отсутствіи всѣ они навѣстили хозяевъ старой башни: лордъ и леди Ульверстонъ, Кастльтоны съ дѣтьми, когда я вернулся домой, всѣ, по утонченному чувству уваженія къ старымъ воспоминаніямъ, мало говорили при мнѣ о ихъ посѣщеніи. Роландъ, такъ-же какъ и я, избѣжалъ свиданія съ ними. Бланшь, бѣдное дитя, не знавшая о прошедшемъ, говорила больше другихъ. И предпочтительною темою своего разговора она избрала грацію и красоту леди Кастльтонъ!
Убѣдительное приглашенье провести нѣсколько дней въ замкѣ было изъявлено всѣмъ. Я одинъ принялъ его, и написалъ, что буду.
Да, я жаждалъ испытать силу побѣды надъ собою, и до точности узнать свойство чувствъ меня волновавшихъ. Чтобы осталось во мнѣ какое-нибудь чувство, которое можно было назвать любовью къ леди Кастльтонъ, женѣ другого, и такого человѣка, который имѣлъ столько правъ на мою привязанность, это я считалъ нравственно-невозможнымъ. Но со всѣми живыми впечатлѣніями ранней юности, еще! хранимыми сердцемъ, впечатлѣніями образа Фанни Тривеніонъ, какъ прекраснѣйшаго изъ всѣхъ существъ, могъ-ли я считать себя въ правѣ любить вновь? Имѣлъ-ли я право связать съ собою навсегда полную и дѣвичью страсть другой, когда была еще возможность и сравнить и пожалѣть? Нѣтъ, или мнѣ нужно увѣриться, что Фанни, еслибы и сдѣлалась опять свободной, и могла-бы быть моею, перестала быть тою, которую-бы я выбралъ изъ женщинъ всего свѣта, или, если я сочту любовь умершею, я останусь вѣренъ ея памяти и праху. Матушка вздыхала, и смотрѣла невесело все утро дня, въ который я собирался въ Комптнъ. Она даже казалась не въ духѣ, въ третій разъ въ жизни, и не удостоила ни однимъ комплиментомъ мистера Штольца, когда я замѣнилъ охотничій костюмъ чорнымъ фракомъ, который называлъ блестящимъ этотъ славный художникъ, и не обратила на малѣйшаго вниманія ни на содержаніе моего чемодана, ни на превосходный покрой моихъ бѣлыхъ жилетовъ и галстуховъ, что въ подобныхъ случаяхъ прежде дѣлала всегда. Была также какая-то оскорбленная, грустная и весьма-трогательная нѣжность въ ея тонѣ, когда она заговаривала съ Бланшь; причина этого, ксчастью, оставалась темна и непроницаема для той, которая не могла видѣть, гдѣ прошедшее наполняло урны будущаго изъ источника жизни. Отецъ понялъ меня лучше, пожалъ мнѣ руку, Когда я садился въ коляску, и прошепталъ этѣ слова Сенеки: non tanquam transfuga, sed tanquam exploratory.»
Онъ былъ правъ.
Сообразно съ общимъ обычаемъ большихъ домовъ, меня, какъ только я пріѣхалъ въ Комптнъ, провели въ особую комнату, гдѣ я могъ, по моему усмотрѣнію, заняться моимъ туалетомъ или помечтать на-единѣ: до обѣда оставался часъ. Не прошло, однакожъ, и десяти минутъ, отворилась дверь, и вошолъ Тривеніонъ (такъ хотѣлось-бы мнѣ по-прежнему называть его). Поклонъ его и привѣтствіе были чрезвычайно-радушны; усѣвшись возлѣ меня, онъ завелъ разговоръ въ обыкновенномъ своемъ духѣ, разговоръ отрывисто-краснорѣчивый и беззаботно-ученый, который и продолжался около получаса. Онъ говорилъ объ Австраліи, о Ваксфильдовой системѣ, о скотоводствѣ, о книгахъ, затрудненіяхъ для него привести въ порядокъ свою библіотеку, планахъ объ усовершенствованіи своихъ владѣній и ихъ украшеніи, о своемъ восторгѣ, что нашолъ отца такимъ здоровымъ, и намѣреніи часто видаться съ нимъ, захочетъ-ли этого его старый товарищъ или нѣтъ. Словомъ, онъ говорилъ обо всемъ, исключая политики и своей прошедшей карьеры, показывая этимъ только свое сожалѣніе. Но, помимо дѣйствія времени, онъ, при своемъ бездѣлья, смотрѣлъ и утомленнѣе и скучнѣе, нежели когда былъ заваленъ занятіями; прежняя отрывочность его пріемовъ, казалось, обратилась въ лихорадочное раздраженіе. Я надѣялся, что отецъ мой согласится видаться съ нимъ часто, потому-что его безпокойному уму нужно было участіе.
Послѣ второго звонка къ обѣду, я вошолъ въ гостиную. Тамъ было до двадцати человѣкъ гостей, планетъ моды или знатности съ ихъ спутниками. Я разсмотрѣлъ преимущественно два лица: во-первыхъ лорда Кастльтонъ, украшенного орденомъ Подвязки, нѣсколько потолстѣвшаго и посѣдѣвшаго, но все еще не лишенного той красоты, которой прелесть менѣе всего зависитъ отъ молодости, происходя изъ счастливого соединенія обращенія, пріемовъ и особенной граціи выраженія, прямо дѣйствующей на сердце, и до-того нравящейся, что есть даже удовольствіе любоваться на нее. Въ-самомъ-дѣлѣ про лорда Кастльтона можно было сказать то-же, что про Алкивіада, что онъ былъ прекрасенъ во всякія лѣта. Дыханіе мое прерывалось и глаза мои заволокло какъ-бы туманомъ, когда лордъ Кастльтонъ повелъ меня черезъ толпу, и передо мною явилось свѣтлое видѣніе Фанни Тривеніонъ, чрезвычайво-измѣпившейся, но въ полномъ смыслѣ ослѣпительной.
Я чувствовалъ прикосновеніе этой бѣлоснѣжной руки, но по моимъ жиламъ не пробѣжалъ преступный трепетъ. Я слышалъ голосъ, музыкальный какъ всегда, болѣе тихій чѣмъ прежде, болѣе твердый отъ самоувѣренности, совсѣмъ уже не дрожащій: это былъ уже не тотъ голосъ, отъ которого у меня «душа переходила въ уши.». Времени прошло много, и я понялъ, что сонъ навсегда отлетѣлъ отъ меня.
— А вотъ еще старый другъ! — сказала леди Ульверстонъ, отдѣляясь отъ небольшой группы дѣтей, и ведя за руку девятилѣтняго мальчика, между-тѣмъ-какъ другой, двухъ- или трехлѣтній, держался за ея платье. — Еще старый другъ — сказала она послѣ первого ласкового привѣтствія, — и два новыхъ, если не станетъ старыхъ.
Легкая грусть ея разсѣялась, когда, представивъ мнѣ маленького виконта, она приподняла болѣе-робкого лорда Алберта, напоминавшаго соименного дѣда выраженіемъ глазъ и всего лица.
Лордъ Кастльтонъ, съ тактомъ, исполненнымъ вниманія, скоро отклонилъ все, что было для меня неловкого въ этомъ положеніи: онъ взялъ меня подъ руку, и представилъ тѣмъ изъ гостей; которые были ближайшіе нацши сосѣди; по ихъ обращенію, мнѣ казалось, что они были приготовлены къ знакомству со мной.
Доложили, что кушанье готово, и я съ восторгомъ ухватился за возможность успокоиться и уединиться, что не трудно бываетъ въ этихъ многочисленныхъ и разнообразныхъ сборищахъ.
Я пробылъ въ замкѣ три дня. Какъ правъ былъ Тривеніонъ, когда говорилъ, что Фанни будетъ превосходною знатною леди; какая гармонія ея пріемовъ и положеній; она на столько сохраняла дѣвичьей нѣжности и обворожительнаго желанія нравиться у на сколько было нужно ихъ для того, чтобы смягчить это достоинство эту важность, съ которыми сроднилась она безсознательно, и менѣе, все-таки какъ знатная дама; нежели какъ супруга и мать. Ея любезность можетъ-быть была нѣсколько натянута въ сравненіи съ любезностью ея мужа, у которого это свойство вытекало прямо изъ его природы, и не было и въ ней ни тѣни сничходительности, или утонченного нахальства. Съ какою граціей, вовсе лишенной жеманства, принимала она лесть своихъ поклониковъ. Обращаясь отъ нихъ къ дѣтямъ, взглядывая на лорда Кастльтонъ съ непринужденностью, которая разомъ окружала ее двойнымъ щитомъ ея супружескихъ и дѣтскихъ отношеній.
И, конечно, леди Кастльтонъ была неоспоримо прекраснѣе Фанни Тривеніонъ.
Во всемъ этомъ я удостовѣрился не со вздохомъ и досадой, но съ искреннимъ чувствомъ гордости и восторга. Быть-можетъ я любилъ безумно и самонадѣянно, какъ бываетъ съ юношами; но я любилъ достойно: моя любовь не дѣлала пятна на моемъ зрѣломъ возрастѣ, а счастье совершеннымъ и окончательнымъ исцѣленіемъ всѣхъ ранъ моего сердца, до этого времени не закрывшихся. Будь она недовольна, грустна, не найди она радости въ своихъ семейныхъ отношеніяхъ, болѣе было-бы для меня опасности скорбѣть о прошедшемъ, оплакивать потерю его кумира. Теперь ея не было. Она еще похорошѣла, но выраженіе ея красоты измѣнилось до-того, что Фанни Тривеніонь и леди Кастльтонъ, казалось, были двѣ отдѣльныя личности. Теперь, наблюдая и прислушиваясь къ ней, я могъ хладнокровно открывать такія различія между нашими натурами, которыя оправдывали убѣжденіе Тривеніона, поразившее меня тогда, какъ что-то уродливое, «что мы-бы не были счастливы, еслибы судьба позволила намъ соединиться.» Она была чиста сердцемъ и проста, хоть и жила въ этомъ искусственномъ свѣтѣ, но все-же этотъ свѣтъ былъ ея стихіей; его интересы занимали ее, и съ ея устъ лилась его рѣчь, хоть и чуждая соблазна. Говоря словами человѣка придворного и замѣчательного до-того, что онъ даже могъ смѣяться надъ Честерфильдомъ: «она усвоила себѣ этотъ особенный складъ разговора, похожій на позолоту, который можетъ служить величайшимъ украшеніемъ тамъ, гдѣ онъ сопровождается еще чѣмъ-нибудь.» Я не прибавлю, «что онъ самъ-по-себѣ имѣетъ самую пустую цѣну», потому-что этого нельзя отнести къ разговору леди Кастльтонъ, можетъ-быть потому, что онъ былъ не «самъ-по-себѣ», и позолота казалась тѣмъ лучше, чѣмъ ея было меньше, потому-что она не могла скрыть ровной поверхности нѣжной и милой природы, которую она только прикрывала. Все же это былъ не тотъ умъ, въ которомъ-бы я теперь, при болѣе-зрѣлой опытности, сталъ искать сочувствія къ моей дѣятельности или общенія съ удовольствіями моихъ болѣе разумныхъ досуговъ.
Въ этой прекрасной любимицѣ природы и счастья была сверхъ всего какая-то безпомощность или слабость, которая, въ ей высокомъ положенія, имѣла своего рода прелесть быть можетъ помогала ей упрочить ея домашнее спокойствіе, потому-что привлекала къ ней тѣхъ, которые имѣли вліяніе на нее, и счастливо сопровождалась особенной нѣжностью. Но еслибы она была менѣе балована обстоятельствами, яснѣе ограждена отъ всякаго вѣтра черезъ-чуръ бурнаго, и, сдѣлавшись женою человѣка, который былъ-бы ниже ея во своему рожденію, она-бы упала съ высокой ступени, назначенной для любимцевъ Фортуны. Эта самая слабость, эта нѣжность сдѣлались бы взыскательными и придирчивыми. Я вспомнилъ о бѣдной Еленѣ Больдингъ и ея шолковыхъ башмакахъ. Фанни Тривеніонъ, казалось, родилась на свѣтъ въ шолковыхъ башмакахъ и не для того, чтобъ ходить тамъ, гдѣ есть камни и терніи! Въ разговорѣ окружавшихъ меня лицъ я услышалъ вещи, подтвердившія этотъ взглядъ на характеръ леди Кастльтонъ и въ то-же время увеличившія мое удивленіе къ ея супругу, и доказавшія мнѣ, на сколько благоразуменъ былъ ея выборъ, и съ какою рѣшимостью онъ приготовилъ себя оправдать свой собственный. Однажды вечеромъ, я сидѣлъ въ особой комнатѣ, гдѣ кромѣ меня было два лица, принадлежавшія къ высшему лондонскому кругу; я только прислушивался къ ихъ бесѣдѣ, имѣвшей предметомъ сплетни и анекдоты міра, мнѣ вовсе чуждого. Одинъ изъ этихъ господъ сказалъ:
— Да, я не знаю женщины, которую можно-бы сравнить съ леди Кастльтонъ: она такъ любитъ своихъ дѣтей, а тонъ ея съ лордомъ Кастльтонъ именно тотъ, какимъ онъ долженъ быть: такой нѣжный, а все-таки исполненный уваженія. Всего-же болѣе дѣлаетъ ей чести то, что она, говорятъ, не была влюблена въ него до сватьбы: какъ онъ ни хорошъ, онъ все-таки старше ея вдвое! И нѣтъ женщины, за которой-бы такъ ухаживали, такъ волочились, какъ за леди Кастльтонъ. Къ стыду моему я долженъ признаться, что счастье Кастльтона задача для меня, потому-что оно исключенье изъ правила, которое я вывелъ изъ опытности.
— Любезный ***, — отвѣчалъ другой, одинъ изъ тѣхъ мудрыхъ эпикурейцовъ, которые иногда поражаютъ насъ своей ученостью, при которой довольствуются одною славою гостиныхъ, людей, кажущихся всегда пустыми, но повидимому читавшихъ все на свѣтѣ, постоянно-равнодушныхъ ко всему, что дѣлается у нихъ на глазахъ, но знающихъ характеры и отгадывающихъ тайны всякого, — любезный ***, — отвѣчалъ другой — вы-бы не удивлялись, еслибъ изучили лорда Кастльтонъ, вмѣсто того, чтобъ изучать его супругу. Изъ всѣхъ побѣдъ, когда-нибудь одержанныхъ Сэдлеемъ Бьюдезертъ, за улыбки которого двѣ прелестныя дамы Сёнъ-Жермейскаго предмѣстья дрались въ Булонскомъ лѣсу, ни одна не стоила ему тѣхъ трудовъ, ни одна не доказала такъ блистательно его знанія женщинъ, какъ побѣда, одержанная имъ послѣ брака надъ женою! Онъ не довольствовался тѣмъ, что владѣлъ ея рукою, онъ рѣшился овладѣть всѣмъ ея сердцемъ, и успѣлъ! Ни одинъ мужъ не былъ такъ бдителенъ и такъ мало ревнивъ: ни одинъ не ввѣрялся такъ великодушно во все, что есть въ его женѣ лучшаго, и не былъ въ одно и то-же время такъ готовъ защитить и предостеречь ее, лишь-только она слабѣла. Когда на второй годъ ихъ женитьбы, этотъ опасный Нѣмецъ, князь фонъ-Лейбенфельсъ, такъ неотступно преслѣдовалъ леди Кастльтонъ, и любители сплетень навострили уши въ надеждѣ на жертву, я наблюдалъ за Кастль-тономъ съ большимъ вниманіемъ, — нежели сталъ-бы смотрѣть на Дешапелля, играющаго въ шахматы. Вы вѣрно не видали никогда такой мастерской игры: онъ отбивался отъ его свѣтлости съ холодною самоувѣренностью не слѣпого супруга, а счастливого соперника. Онъ превосходилъ его утонченностью своей внимательности, затмѣвалъ его своимъ беззаботнымъ великолѣпіемъ. Лейбенфельсъ имѣлъ дерзость прислать леди Кастльтонъ букетъ рѣдкихъ цвѣтовъ, которые въ то время были въ модѣ. Кастльтонъ за часъ до этого уставилъ весь ея балконъ тѣми-же, самыми дорогими, эксотическими цвѣтами, какъ-будто-бы они не стояли того, чтобъ ихъ употребить на букетъ, а развѣ на то, чтобы процвѣсти день одинъ. Какъ ни былъ молодъ и одаренъ всѣми совершенствами Лейбенфельсъ, Кастльтонъ затмѣвалъ его своей граціей, и одурачилъ его своимъ умомъ: онъ поднялъ на-смѣхъ его усы и гитару; онъ увезъ его на охоту съ борзыми (хотя лордъ Кастльтонъ самъ и не охотился съ-тѣхъ-поръ какъ ему минуло тридцать лѣтъ), и вытащилъ его, изрыгавшаго нѣмецкія проклятія, изъ грязной лужи; онъ сдѣлалъ его посмѣшищемъ клубовъ, онъ постепенно вывелъ его изъ моды, и съ такой учтивостью и спокойнымъ сознаніемъ своего превосходства, что вы конечно никогда не видали такъ превосходно-разыгранной комедіи. Бѣдный Нѣмецъ, который имѣлъ неосторожность побиться объ закладъ съ Французомъ о томъ, что будетъ имѣть успѣхъ въ Англичанкахъ вообще и въ леди Кастльтонъ въ особенности, отъѣхалъ съ лицомъ, вытянувшимся наподобіе Донъ-Кихотова. Еслибъ вы видѣли его въ С….. наканунѣ его отъѣзда изъ Англіи, и его комическую гримасу, когда Кастльтонъ подчивалъ его табакомъ своего изобрѣтенія! Нѣтъ! дѣло въ томъ, что Кастльтонъ сдѣлалъ себѣ цѣлью своего существованья, образцомъ своего искусства, упрочить свой домашній бытъ и обезпечить полное обладаніе женина сердца. Первые два или три года стоили ему вѣроятно большихъ трудовъ, нежели кому-нибудь стоила жена, но теперь онъ можетъ быть покоенъ: леди Кастльтонъ принадлежитъ ему я душой и сердцемъ, и навсегда!
Въ то время, когда разскащикъ кончилъ, прекрасное чело лорда Кастльтонъ поднялось надъ группой его окружавшей, и я увидѣлъ, что леди Кастльтонъ съ усталымъ взглядомъ отвернулась отъ одного благовидного молодого щеголя, съ намѣреніемъ говорившаго съ ней тихо; встрѣтивъ глаза мужа, этотъ взглядъ вдругъ превратился въ такую сладкую и нѣжную улыбку, въ такую искреннюю и явную женственную гордость, что онъ казался прямымъ отвѣтомъ на слова: «леди Кастльтонъ принадлежитъ ему и душой и тѣломъ, и навсегда».
Да, эта исторія увеличила мое удивленіе къ лорду Кастльтонъ, она въ полномъ смыслѣ показала мнѣ, съ какою предусмотрительностью и какимъ сознаніемъ своей отвѣтственности онъ принялъ на себя бремя чужой жизни и взялся направить характеръ еще неразвитый: она окончательно сняла съ него славу вѣтреника, которою пользовался Сэдлей Бьюдезертъ. И болѣе чѣмъ когда-нибудь я былъ доволенъ тѣмъ, что такая обязанность досталась въ удѣлъ человѣку, столько способному къ ней по своему темпераменту и опытности. Этотъ нѣмецкій князь бросалъ меня въ дрожь отъ сочувствія къ супругу и какому-то относительному стражу за самого себя. Случись этотъ эпизодъ со мною, я-бы никогда не умѣлъ вывесть изъ него высокую комедію, и ни за что-бы такъ счастливо не кончился пятый ея актъ щепоткой нюхательного табаку! Нѣтъ, нѣтъ, въ моемъ скромномъ понятіи о жизни и обязанностяхъ мужчины, я не находилъ ничего привлекательного въ перспективѣ, подобно Аргусу, стеречь отъ соблазнителя Меркурія, золотое дерево сада. Мою жену не нужде будетъ стеречь, развѣ въ болѣзни или горѣ! Хвала небу, что моя жизнь не ведетъ меня по розовымъ путямъ, осаждаемымъ нѣмецкими князьями, принимающими заклады на вашу погибель, или модниками, готовыми любоваться на искусство вашей игры и уменіе защищать ферязь! Каждому званію, каждому характеру — свои законы. Я сознаюсь, что Фанни превосходная маркиза, а лордъ Кастльтонъ несравненный маркизъ. Но если я съумѣю снискать твое искреннее, простое сердце, Бланшь, я увѣренъ, что начну съ пятаго дѣйствія высокой комедіи, и скажу передъ алтаремъ: она моя, моя навсегда!
Я поѣхалъ домой верхомъ на лошади, которою ссудилъ меня мои хозяинъ; лордъ Кастльтонъ провожалъ меня часть дороги, также верхомъ, и съ двумя своими мальчиками, которые отважно управлялись съ шотландскими клеперами, и ѣхали впереди насъ. Я поздравилъ его съ умомъ и понятливостью его дѣтей, чего они вполнѣ заслуживали.
— Да — замѣтилъ маркизъ, съ гордостью весьма позволительной отцу, — я надѣюсь, ни который изъ нихъ не посрамитъ своего дѣда, Тривеніона. Албертъ, хоть онъ далеко и не чудо, какъ говоритъ бѣдная леди Ульверстонъ, все-таки развивается слишкомъ-рано; я дѣлаю все, что могу, чтобъ его не испортила лесть его способностямъ, которая, по-моему, опасное всякой другой лести, хоть-бы лести, оказываемой знатности, которая болѣе еще грозиъ старшему брату, не взирая на наслѣдство ожидающее Алберта. Этонъ скоро выбиваетъ изъ головы всякую неумѣстную спѣсь. Я помню, лордъ *** (вы знаете, какой онъ теперь славный малый, и безъ всякихъ претензій!)…. да, лордъ***: онъ еще мальчикомъ вышелъ разъ на дворъ, гдѣ мы прогуливались въ свободное время, съ важной осанкой и поднявъ носъ; подбѣгаетъ къ нему Дикъ Джонсонъ (теперь онъ сдѣлался страшнымъ садоводомъ!) и говоритъ: докажите, пожалуйста, кто вы такой, сэръ?" — «Я? — отвѣчаетъ спроста бѣдняжка — я лордъ***, старшій сынъ маркиза***» — «Вотъ что! — говорить Джонсонъ — такъ вотъ вамъ разъ за лорда, да два за маркиза!» — И онъ три раза хватилъ его ногой въ спину. Я не охотникъ до такихъ мѣръ исправленія, но не думаю, чтобы когда-нибудь какая-нибудь мѣра принесла болѣе пользы, нежели выдуманная Джонсономъ. Но когда ребенка хвалятъ черезъ-чуръ за его способности, и Этонъ не выбьетъ изъ него глупую спѣсь. Пусть онъ будетъ послѣднимъ въ своемъ классѣ, пусть его бьютъ каждый день, и за дѣло, всегда найдутся люди, которые будутъ кричать, что наши публичныя школы не годятся для геніевъ. И десять разъ на одинъ отецъ принужденъ взять его домой, и дать ему частнаго учителя, который и сдѣлаетъ изъ него дурака на вѣкъ. Фатъ въ своихъ нарядахъ (сказалъ маркизъ, улыбаясь) — человѣкъ пустой, которого мнѣ можетъ-быть и не приходится осуждать, но я, признаюсь, охотнѣе смотрю на франта, нежели на какого-нибудь замарашку; но фатство въ идеяхъ! — чѣмъ моложе человѣкъ, тѣмъ оно неестественнѣе и непріятнѣе. Нутка, Албертъ, перепрыгни черезъ этотъ плетень.
— Черезъ этотъ плетень, папа? Клеперъ ни за что не пойдетъ!
— Если такъ — отвѣчалъ лордъ Кастльтонъ, учтиво приподнявъ шляпу, — мнѣ очень-жалко, что вы лишите насъ удовольствія вашего общества.
Ребенокъ улыбнулся, и поѣхалъ къ плетню, хотя и видно было по перемѣнѣ въ лицѣ, что ему было немного-страшно. Клеперъ не могъ перескочить черезъ плетень, но онъ былъ уменъ и находчивъ, и перебрался по-кошачьи, съ немалымъ впрочемъ ущербомъ для прекрасной голубой курточки мальчика.
Лордъ Кастльтонъ замѣтилъ съ улыбкой:
— Вы видите, я учу ихъ выбираться изъ затруднительного положенія тѣмъ или другимъ способомъ. Между нами сказать — прибавилъ онъ серьезно — я замѣчаю, что вокругъ нынѣшняго поколѣнія поднимается міръ, чрезвычайно разный отъ того, въ которомъ вращался и наслаждался я. Я намѣренъ воспитывать моихъ дѣтей соображаясь съ этимъ. Богатые дворяне нынче должны быть люди полезные, и гдѣ имъ нельзя перескочить черезъ кусты, тамъ надо перелѣзть. Согласны вы сл мной?
— Отъ души.
— Женитьба дѣлаетъ человѣка многимъ-умнѣе, — продолжалъ маркизъ, помолчивъ. — Мнѣ теперь смѣшно, когда я подумаю, какъ часто я вздыхалъ при мысли о старости. Теперь я мирюсь съ сѣдыми волосами, и не думая о парикѣ, и все еще наслаждаюсь юностью, потому-что (показывая на дѣтей) она здѣсь!
— Онъ почти нашолъ тайну шафранного мѣшечка! — замѣтилъ отецъ весело и потирая руки, когда я передалъ ему разговоръ мой съ лордомъ Кастльтонъ. — А бѣдный Тривеніонъ — прибавилъ онъ сострадательнымъ голосомъ, — боюсь я, все еще далеко не понялъ совѣта лорда Бакона. А жена его, ты говоришь, изъ любви къ нему все поетъ на старый ладъ.
— Вамъ надо поговорить съ ней, сэръ.
— Поговорю — отвѣчалъ сердито отецъ, — и побраню ее, безумную женщину! Я напомню ей совѣтъ Лютера принцу Ангальтскому.
— Какой это совѣтъ, сэръ?
— Бросить въ волны Малдоны грудного ребенка, потому-что кромѣ матери онъ высосалъ молоко пяти кормилецъ, затѣмъ что, безъ-сомнѣнія, былъ подкидышъ. Помилуй, ея честолюбіе способно поглотить молоко съ цѣлого свѣта. И что за проклятый подкидышъ, какой хитрый, какой жадный! О, она броситъ его въ рѣку, клянусь всѣмъ святымъ! — воскликнулъ отецъ, и, присоединяя дѣйствіе словамъ, онъ швырнулъ въ садокъ очки, которые сердито потиралъ въ послѣднія минуты разговора. — Рарае! — пробормоталъ отецъ, нѣсколько смущенный, между-тѣмъ-какъ киприниды, принявъ это движеніе за приглашеніе къ обѣду, подплыли къ берегу. — Это все ты виноватъ! — замѣтилъ мистеръ Какстонъ, оправившись. — Поди принеси мнѣ новыя черепаховыя очки и большой ломоть хлѣба. Ты видишь, что рыбы, когда онѣ живутъ въ садкѣ, узнаютъ своего благодѣтеля, чего не сдѣлаютъ онѣ, когда, живя на волѣ, въ рѣкѣ, гоняются за мухами, или ищутъ червяковъ. Гм! I Это идетъ къ Ульверстонамъ. Кромѣ хлѣба и очковъ, посмотри тамъ хорошенько, да принеси мнѣ старинный экземпляръ «Рѣчи къ рыбамъ», св. Антонія.
Прошло нѣсколько недѣль со времени возвращенія моего въ башню. Кастльтоны и всѣ гости Тривеніоновъ уѣхали. Впродолженіе этого времени, свиданія между обоими семействами участились, и связь между нами все упрочивается. Отецъ имѣлъ два большихъ разговора съ леди Ульверстонъ (мать моя теперь ужь не ревнуетъ), да послѣдствія ихъ уже становится замѣтны. Леди Ульверстонъ перестала сѣтовать на свѣтъ и людей) перестала поддерживать оскорбленную гордость супруга своимъ раздражающимъ сочувствіемъ. Она принимаетъ участіе въ его настоящихъ занятіяхъ, такъ-же какъ принимала въ прежнихъ: она интересуется фермой, садами, цвѣтами и тѣми «философическими персиками, растущими на академическихъ деревьяхъ», которые воспитывалъ сэръ Вилліамъ Темпль въ своемъ роскошномъ уединеніи. Этого мало: она сидитъ возлѣ мужа въ библіотекѣ, читаетъ книги, которыя онъ читаетъ, прося его перевести ей то, что по-латыни. Незамѣтно наводитъ она его на занятія все болѣе и болѣе отдаленные отъ парламентскихъ преній и отчетовъ, да, употребляя сравненіе моего отца, «ведетъ его къ свѣтлымъ мірамъ да пробиваетъ ему дорогу»[23]. Они сдѣлались неразлучны. Вы увидите ихъ вмѣстѣ и въ библіотекѣ, и въ саду, въ кабріолетѣ, для которого лордъ Ульверстонъ оставилъ своего верхового коня, столько освоившагося съ привычками безпокойного и вѣчно-занятого Тривеніона. Прекрасно и трогательно это зрѣлище! И какую побѣду одержала надъ собою гордая женщина: теперь ни намека на ропотъ, ни одного слова, которое-бы опять оторвало честолюбца отъ философіи, гдѣ дѣятельный умъ его нашолъ себѣ убѣжище. И, благодаря этому усилію, ея чело прояснилось. Озабоченное выраженіе, прежде искажавшее ея тонкія черты, почти исчезло. Всего болѣе утѣшаетъ меня мысль, что этой перемѣной, которая и поведетъ его къ счастью, она обязана совѣтамъ Остина, умѣвшаго затронуть ея здравый смыслъ и привязанность.
— Въ васъ — сказалъ онъ ей — долженъ Тривеніонъ искать болве нежели утѣшенія: — любви и нѣжной привязанности. Дочь ваша оставила васъ, свѣтъ тоже: будьте всѣмъ одинъ для другого.
Такимъ-образомъ сошлись съ столь-различныхъ дорогъ и въ зрѣлыя лѣта люди, разошедшіеся въ молодости. На томъ-же самомъ мѣстѣ, гдѣ было первое знакомство Остина и Эллиноръ, онъ теперь помогалъ ей залечиватъ раны, нанесенныя честолюбіемъ ихъ разлучившимъ, и оба они совѣтовались о томъ, какъ бы упрочить счастіе соперника, которого предпочла она.
Тривеніонъ и Эллиноръ, послѣ столькихъ лѣтъ мученій, безпокойствъ и честолюбивыхъ замысловъ, болѣе и болѣе сближавшіеся и впервые узнавшіе прелесть уединенной, домашней жизни, были-бы прекрасною темою элегіи для любого Тибулла.
Но тѣмъ-же временемъ другая любовь, молодая, которой не нужно было вытирать чорныхъ страницъ изъ своего прошедшаго, употребила съ пользой прекрасное лѣто.
«Весьма близки два сердца, между которыми нѣтъ хитростей», говоритъ пословица, приписываемая Конфуцію. О, вы, дни яснаго солнечного свѣта, отраженіе насъ самихъ, — мѣста, освященныя взглядомъ, звукомъ, улыбкой, многозначительнымъ безмолвіемъ; золотое время, когда каждый день болѣе и болѣе раскрывалъ передо мною эту натуру нѣжную и робкую, любезную и серьезную, столько пріученную къ привязанности и, благодаря размышленіямъ и уединенію, столько полную той поэзіи, которая скрашиваетъ самыя-простыя обязанности домашняго быта и обращаетъ обыденныя дѣла жизни въ какую-то музыку! Здѣсь рожденіе и состояніе соотвѣтствовали другъ другу; мы сходились во всемъ: и въ притязаніяхъ нашихъ, и во вкусахъ, и въ цѣляхъ; мы одинаково жаждали дѣятельности, но рады были найдти ее вокругъ себя, не завидуя богатымъ и сильнымъ; каждый изъ насъ, по своей природной наклонности, смотрѣлъ на свѣтлую сторону жизни, и находилъ отрадные источники и свѣжую зелень тамъ, гдѣ глаза, привыкшіе только къ городамъ, нашли-бы только пески и миражъ. Покуда я вдали (какъ и слѣдуетъ мужчинѣ) былъ занятъ трудомъ, который, миря съ судьбою, даетъ сердцу время забыть объ утратахъ, и узнать цѣну любви, въ ея настоящемъ смыслѣ, условливаемомъ дѣйствительною жизнію, передъ роднымъ порогомъ росло молодое дерево, которому суждено было осѣнить этотъ кровъ своими вѣтвями, и усладить мое существованіе своимъ благоуханіемъ.
Общая молитва тѣхъ, кого я покидалъ, заключалась въ томъ, чтобы небо послало мнѣ эту награду; и каждый изъ нихъ, по-своему, содѣйствовалъ къ тому, чтобы сдѣлать это прекрасное существо способнымъ радовать и утѣшать того, кто хотѣлъ и охранять и любить его. Роландъ далъ ей это глубокое, строгое понятіе о чести, мужское по силѣ, женское по утонченности. Ему-же была обязана она своимъ сочувствіемъ ко всему высокому въ поэзіи и въ природѣ: глазъ ея блестѣлъ, когда она читала о Баярѣ, стоявшемъ на мосту и спасавшемъ цѣлую армію, или плакалъ надъ страницею, гдѣ была повѣсть о Сиднеѣ, отнимавшемъ ковшъ съ водою отъ горячихъ устъ. Уже-ли инымъ такое направленіе покажется не приличнымъ женщинѣ? Нѣтъ, мнѣ дайте женщину, которая можетъ отвѣчать на всѣ благородные помыслы мужчины! Но тотъ-же глазъ, подобно Роландову, останавливался на каждой частичкѣ безграничной красоты природы. Никакой ландшафтъ не казался ей тѣмъ-же сегодня, чѣмъ былъ вчера, тѣнь отъ лѣсовъ измѣняла видъ болотъ; полевые цвѣты, пѣніе какой-нибудь птички, прежде не слышанное, разнообразили ея безъискуственныя впечатлѣнія. Уже-ли нѣкоторые найдутъ этотъ источникъ удовольствія черезъ-чуръ простымъ или пошлымъ? Пусть кажется онъ такимъ тѣмъ, которымъ нужны возбудительныя средства городской жизни! Но если-же мы рады проводить такимъ образомъ все наше время, стало есть въ нашихъ вкусахъ особенная наклонность не признавать въ природѣ однообразія. — Все это было дѣло роландово; отецъ, съ своей предусмотрительной мудростью, прибавилъ къ этимъ наклонностямъ на-столько познаній, заимствуемыхъ изъ книгъ, чтобъ сдѣлать ихъ привлекательнѣе, и чтобы къ прирожденному пониманію красоты и добра присоединить то образованіе, которое беретъ отъ красоты ея самую-тонкую сторону и обращаетъ хорошее въ лучшее, потому-что возвышаетъ точку зрѣнія: познаній ея доставало на то, чтобы сочувствовать умственнымъ вопросамъ, но не достало-бы на то, чтобы оспоривать чье-нибудь личное мнѣніе. Словомъ, объ ея природныхъ наклонностяхъ и пріобрѣтенномъ ею я выражусь словами поэта: «въ ея глазахъ были прекрасные сады, въ ея умѣ избранныя книги!» И все-таки, о мудрый Остинъ, и ты, Роландъ, поэтъ, не написавшій въ жизни ни одного стиха, ваше дѣло было-бы неполно, если-бы не помогла вамъ женищина, и моя мать не научила той, изъ которой хотѣла сдѣлать себѣ дочь, всѣмъ домашнимъ добродѣтелямъ, любви къ ближнему, кроткимъ словамъ, отвращающимъ гнѣвъ и горе, ангельскому снисхожденію къ грубымъ проступкамъ мужчины, и тому терпѣнію, которое умѣетъ выждать время, и, не ссылаясь на права женщины, покоряетъ насъ, восхищенныхъ, невидимому игу.
Помнишь-ли ты, моя Бланшь, тотъ чудный лѣтній вечеръ, когда желанія и клятвы, давно выражавшіяся глазами, наконецъ упали съ устъ? Жена моя! подойди ко мнѣ, посмотри на меня, покуда я пишу: что это!… твои слезы залили страницу! Развѣ это не слезы счастья, Бланшь? Скажемъ ли мы свѣту еще что-нибудь? Ты права, моя Бланшь, слова не должны осквернятъ мѣсто, куда упали этѣ слезы!
И я охотно-бы кончилъ здѣсь; но увы! увы! почему не могу я еще по сю сторону могилы раздѣлить всѣ наши надежды съ тѣмъ, кого мы до самого дня моей сватьбы ожидали съ такою увѣренностью, и кто долженъ былъ явиться къ домашнему очагу занять мѣсто, теперь для него очищенное, — удовлетворенный славой и готовый къ мирному счастью, на которое ему дали право долгіе годы раскаянія и испытаній.
Роковое извѣстіе о его кончинѣ пришло еще на первомъ году моей женитьбы, вскорѣ послѣ отчаянного его подвига въ славномъ дѣлѣ, покрывшаго его новыми лаврами, и въ то самое время, когда мы, въ тщеславномъ ослѣпленіи человѣческой гордости, болѣе всего считали себя счастливыми. Краткое поприще кончилось. Онъ умеръ, какъ, безъ-сомнѣнія, желалъ умереть, на исходѣ дня, навсегда достопамятнаго въ лѣтописяхъ той страны, которую мужество, не допускающее ни какихъ сравненій, присоединило къ престолу Англіи. Онъ умеръ въ объятіяхъ Побѣды, и послѣдняя его улыбка упала на благородного вождя, который даже въ этотъ часъ не могъ остановить своего торжественное шествія для жертвы, брошенной Побѣдой на кровавомъ пути.
— Одну милость, — пробормоталъ умирающій: — у меня дома отецъ, онъ тоже солдатъ. Въ моей палаткѣ мое завѣщаніе: я отдаю ему все, и онъ можетъ взять все не стыдясь. Этого не довольно! Напишите къ нему вы, своей рукою, и скажите, какъ сынъ его умеръ.
Герой исполнилъ эту просьбу, и его письмо для Роланда дороже длинныхъ свитковъ родословного дерева. Природа взяла свое, и предки уступили мѣсто сыну.
Въ одномъ изъ придѣловъ старой готической церкви, между почернѣвшими могильными камнями героевъ Акры и Азенкура, новая плита напоминаетъ о кончинѣ Герберта де-Какстонъ, простою надписью:
Онъ умеръ на полѣ чести;
Отечество оплакало его,
Отецъ его утѣшился.
Прошли года съ-тѣхъ-поръ, какъ положена здѣсь эта плита, и мало-ли какія перемѣны сдѣлались въ томъ уголкѣ земли, гдѣ вращается нашъ маленькій міръ. Красивые покои построены среди развалинъ; веселыя поля, засѣянныя хлѣбомъ, замѣнили необозримыя грустныя болота. Земля содержитъ болѣе фермеровъ, нежели встарину вмѣщала вассаловъ, сходившихся подъ знамена ея бароновъ, и Роландъ съ высоты своей башни можетъ озирать владѣнія, съ каждымъ годомъ болѣе и болѣе отнимаемыя отъ безплодной пустыни, въ увѣренности, что плугъ скоро покоритъ ему участокъ, много-лучшій тѣхъ, какими его феодальные предки бывали когда-нибудь обязаны своему мечу. Веселость, убѣжавшая отъ развалинъ, опять сдѣлалась обычнымъ гостемъ нашей залы: богатый и бѣдный, большой и малый, всѣ привѣтствовали возрожденіе старого дома изъ праха разрушенія. Всѣ сны юности роландовой осуществились, но это не такъ радуетъ его, какъ мысль, что его сынъ наконецъ сдѣлался достойнымъ его рода, и надежда, что уже не будетъ между ними бездны за земнымъ предѣломъ, когда прошедшее и будущее сольются тамъ, гдѣ исчезаетъ время. Никогда не бывалъ забываемъ утраченный! Никогда имя его не произносилось безъ слезъ на глазахъ, и каждое утро поселянинъ, идя на работу, встрѣчалъ Роланда, выходившаго изъ низкой двери часовни. Никто не дерзаетъ слѣдовать за нимъ, или мѣшаться въ его торжественныя размышленія, потому-что-тамъ, передъ этой плитою, онъ молится, и воспоминаніе о покойномъ составляетъ какъ бы долю его общенія съ небомъ. Но походка старика все еще тверда, взглядъ его бодръ, и по его выраженію вы согласитесь, что не было пустого самохвальства въ словахъ: «отецъ его утѣшился.» Вы, которые сомнѣваетесь, чтобы христіанское смиреніе могло совмѣстить въ себѣ такую римскую твердость, подумайте, каково было бояться за сына постыдной жизни, и потомъ спрашивайте, можетъ-ли быть для отца такимъ ужаснымъ горемъ славная смерть сына!
Прошли еще года: двѣ хорошенькія дочки играютъ на колѣняхъ у Бланшь, или ползаютъ вокругъ кресла Остинова, терпѣливо ожидая его поцѣлуя, когда онъ подниметъ глаза съ Большого сочиненія, которое, теперь почти приходитъ къ концу, или, если входитъ въ комнату Роландъ, забываютъ свою скромность, и, не обращая вниманія на ужасное рарае! кричатъ, что хотятъ на качели, или требуютъ, чтобъ имъ въ пятидесятый разъ разсказали балладу «Chevу-Chase.»
Я съ своей стороны радъ всѣмъ благамъ, которыя посылаютъ мнѣ боги, и доволенъ Дѣвочками, у которыхъ глаза матери; но Роландъ, неблагодарный, начинаетъ ворчать на то, что мы пренебрегаемъ правами мужского поколѣнія. Онъ не знаетъ, сложить-ли вину на Скилля, или на насъ; быть-можетъ онъ даже предполагаетъ между нами заговоръ, чтобы сдѣлать женщинъ представительницами воинственного рода де-Какстонъ! Кто-бы тутъ ни былъ виноватъ, грустный пробѣлъ въ прямой линіи родословной наконецъ пополненъ: миссисъ Примминсъ опять влетаетъ или, вѣрнѣе, вкатывается (по движенію, свойственному тѣламъ шарообразнымъ и сферическимъ) въ комнату моего отца, съ словами:
— Сэръ, сэръ: мальчикъ!
Сдѣлалъ-ли въ это время мой отецъ вопросъ, столько затрудняющій метафизиковъ-изслѣдователей: «что такое мальчикъ?» не знаю; я скорѣе предполагаю, что ему не осталось досуга на такой отвлеченный вопросъ, потому-что весь домъ кинулся на него, а матушка съ силою бури, свойственной особенно элементамъ женского духа, рода бури съ солнечнымъ свѣтомъ средняго между смѣхомъ и слезами, подняла его, и унесла съ собою взглянуть на новорожденного. Съ этого дня прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Зимній вечеръ. Мы всѣ сидимъ въ залѣ, которая опять сдѣлалась вашимъ обычнымъ мѣстопребываніемъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ ея расположеніе позволяетъ каждому изъ насъ заниматься въ ней, не мѣшая другому. Большія ширмы отдѣляютъ ту ея часть, гдѣ сидитъ отецъ за своими учеными занятіями; скрытый отъ насъ этой непроницаемой стѣною, онъ занятъ окончаніемъ краснорѣчивого заключенія, которое должно удивить свѣтъ, если когда-нибудь, по особенной милости неба, наборщики кончатъ печатаніе «Исторіи человѣческихъ заблужденій.» Въ другой уголъ забился дядя: онъ одной рукой мѣшаетъ кофе въ чашкѣ, столько лѣтъ тому назадъ подаренной ему матерью, и по какому-то чуду избѣжавшей общей участи своей хрупкой собратіи, въ другой его рукѣ волюмъ Ливенгу; но несмотря на всѣ достоинства произведенія чародѣя-Шотландца, взглядъ его устремленъ не на книгу. На стѣнѣ, надъ нимъ, виситъ изображеніе сэра Герберта де-Какстонъ, воинственного сверстника Сиднея и Драка; подъ этимъ изображеніемъ Poландъ повѣсилъ шпагу своего сына и письмо съ извѣстіемъ о его кончинѣ, за стекломъ и въ рамѣ: шпага и письмо стали послѣдними, не менѣе другихъ уважаемыми, пенатами башни; сынъ сдѣлался предкомъ.
Неподалеку отъ дяди сидитъ мистеръ Скилль, занятый френологическими наблюденіями надъ слѣпкомъ съ черепа островитянина, отвратительного подарка, который, вслѣдствіе ежегодного его требованія, я привезъ ему вмѣстѣ съ чучелой «уомбата» и большой пачкой сарсапарели (для успокоенія его паціентовъ, я обязанъ затѣтить въ скобкахъ, что черепъ и уомбатъ, животное, занимающее средину между маленькимъ поросенкомъ и только-что родившимся ягненкомъ, были уложены особо отъ сарсапарели). Далѣе стоитъ открытое, но ни кѣмъ не занятое, новое фортепіано, подъ которое, передъ тѣмъ какъ отецъ подалъ знакъ, что принимается за Большое сочиненіе, мать моя и Бланшь усиливались заставить меня спѣть съ ними пѣсню «про ворону и про ворона»: старанье это осталось тщетно, несмотря на всѣ лестныя увѣренія ихъ, что у меня прекрасный басъ, и что надо мнѣ только выучиться владѣть имъ. Ксчастію для слушателей, это попеченіе нынѣ отложено. Матушка не на-шутку занята вышиваньемъ по послѣдней модѣ краснощекаго трубадура, играющаго на лютнѣ подъ балкономъ цвѣта семги: обѣ дѣвочки съ вниманіемъ смотрятъ на трубадура, спозаранку, боюсь я, влюбленныя въ него; мы съ Бланшь уединились въ уголъ, по странному какому-то предположенію, увѣренные, что насъ не видитъ никто; въ углу-же стояла колыбель новорожденного. Но это, право, не наша вина: этого требовалъ Роландъ; да и славное-же такое дитя, никогда не кричитъ; такъ, по-крайней-мѣрѣ, говорятъ Бланшь и матушка; какъ бы то ни было, оно не кричитъ сегодня. Въ-самомъ-дѣлъ этотъ ребенокъ — сущее чудо! онъ какъ-будто зналъ горячее желаніе нашихъ сердецъ, и, чтобъ исполнить его, явился на свѣтъ; сверхъ того, съ-тѣхъ-поръ, какъ Роландъ, вопреки всякому обычаю, не позволивъ ни матери, ни кормилицъ, ни иному существу женского рода, держать его на рукахъ во время крестинъ, наклонилъ надъ новымъ христіаниномъ свое смуглое, мужественное лицо, напоминая собою орла, спрятавшаго ребенка въ гнѣздо и осѣнявшаго его крыльями, боровшимися съ бурей, — съ-тѣхъ-поръ, говорю, мои новорожденный, названный Гербертомъ, казалось, узнавалъ больше Роланда, нежели кормилицу или даже мать, какъ-будто понимая, что, давъ ему имя Герберта, мы хотѣли еще разъ дать Роланду сына. Какъ-только старикъ подходитъ къ нему, онъ улыбается и протягиваетъ къ нему свои рученки: тогда я и его мать отъ удовольствія пожимали другъ другу руку, но не ревновали ребенка къ дядѣ.
И такъ Блаишь и Пизистратъ сидѣли у колыбели и разговаривали шопотомъ, какъ вдругъ отецъ отодвинулъ ширмы, и сказалъ:
— Ну, кончено! Теперь можно печатать когда хотите.
Посыпались поздравленія: отецъ принялъ ихъ съ своимъ обычнымъ хладнокровіемъ, потомъ, ставъ передъ каминомъ и засунувъ руку за жилетъ, замѣтилъ:
— Въ числѣ человѣческихъ заблужденій мнѣ приходилось упоминать о фантазіи Руссо насчетъ вѣчнаго мира, и прочихъ пастушескихъ снахъ, предшествовавшихъ кровавымъ воинамъ, которыя болѣе тысячи лѣтъ нотрясали землю.
— И если судить по журналамъ — перебилъ я, — тѣ-же заблужденія, вѣрнѣе, тѣ-же иллюзіи, возобновляются опять. Добровольные утописты предрекаютъ миръ, какъ вещь положительно-вѣрную, выводя ее изъ той сивиллиной книги, которая называется банкирскимъ резстромъ: намъ, по-ихнему, никогда не придется покупать пушекъ, лишьбы мы могли вымѣнивать хлопчатую бумагу на хлѣбъ.
М. Скилль (который, почти прекративъ занятія по своему званію, за неимѣніемъ лучшаго, сталъ писать для журналовъ, и съ-тѣхъ-поръ толкуетъ все о прогрессѣ, о духѣ времени, и о томъ, что, дескать, мы — дѣти девятнадцатаго вѣка). Я вѣрю отъ души, что эти добровольные утописты правдивые оракулы. Въ-теченіе моей практики я имѣлъ случай убѣдиться, что люди легко и скоро оставляютъ этотъ міръ, если даже не рубить ихъ въ куски и не взрывать на воздухъ. Война — большое зло.
Бланшь (подходить къ Скиллю, показывая на Роланда). Тсъ!
Роландъ молчитъ.
М. Какстонъ. Война большое зло, но провидѣнье допускаетъ зло и физическое и нравственное въ механизмѣ мірозданія. Существованіе зла ставило въ тупикъ головы посильнѣе вашей, Скилль. Но нѣтъ сомнѣнія, что есть существо высшее, которое имѣетъ на это свои причины. Органъ воинственности столько-же свойственъ нашему черепу, какъ и всякій другой; а если есть это въ нашемъ тѣлѣ, будьте увѣрены, что все это не безъ основанія. Столько-же несправедливо со стороны людей предполагать, сколько безумно приписывать распорядителю надъ всѣмъ, чтобы война единственно могла происходить отъ преступленій или безразсудствъ человѣческихъ, чтобы она только вела ко злу, не будучи никогда порождаема временными потребностями общества, и не содѣйствовала исполненіямъ предначертаній Всевѣдущаго. Не было еще ни одной войны, которая-бы не оставила за собою сѣмянъ, дозрѣвшихъ въ неисчислимыя пользы.
М. Скиллъ (ворча въ знакъ несогласія): О — о — о!
Несчастный Скилль! на-врядъ-ли онъ предвидѣлъ ливень учености, обрушившійся на его голову вслѣдъ за его дерзкимъ восклицаніемъ. Сначала явилась на сцену Персидская война съ толпами Индійцевъ, извергающими поглощенные ими во время странствія по востоку цѣлые потоки искусствъ, наукъ и всѣхъ понятій, которыя мы наслѣдовали отъ Греціи; отецъ напустился со всѣмъ этимъ на Скилля, доказывая ему, что безъ Персидской воины Греція никогда-бы не сдѣлалась наставницею міра. Прежде нежели утомленная жертва успѣла перевесть духъ, Гунны, Готѳы и Вандалы напали на Италію и на Скилля.
— Какъ, сэръ! — воскликнулъ мой отецъ, — неужели вы не видите, что отъ этѣхъ нападеній на безнравственный Римъ произошло возрожденіе челопѣчсского рода, очищеніе земли отъ послѣднихъ пятенъ язычества, и отдаленное начало христіанегва?
Скилль приподнялъ руки, подобно человѣку, которому удалось вынырнуть изъ-подъ воды. Но отецъ явился съ Карломъ Великимъ, паладинами и всѣмъ прочимъ! и тутъ онъ былъ въ полной мѣрѣ краснорѣчивъ. Какую представилъ онъ картину необузданныхъ и запутанныхъ началъ общества въ его варварскомъ состояніи. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ шла рѣчь о мощной длани Великого Франка, распредѣлявшей народы и закладывавшей основанія нынѣшней Европы, Скилль рѣшительно растерялся: на него нашолъ столбнякъ, но онъ какъ-бы ухватился за соломенку, услышавъ слово «крестовые походы», и пробормоталъ:
— Тутъ что вы скажете?
— Что я скажу! — воскликнулъ отецъ; и вы-бы подумали, что поднялся океанъ. Отецъ только слегка коснулся второстепенныхъ доводовъ въ пользу крестовыхъ походовъ и бѣгло упомянулъ о свободныхъ художествахъ, распространенныхъ въ Европѣ черезъ это нашествіе на востокъ, какъ оно послужило просвѣщенію, давъ исходъ грубымъ и необузданнымъ порывамъ рыцарства, внеся въ общество начало разрушенія феодальной тираніи, освобожденія общинъ и уничтоженія рабства. Но самыми живыми красками, какъ бы заимствованными имъ у самаго неба востока, описалъ онъ обширное распространеніе магометанства, опасность, которой угрожало оно Европѣ христіанской, и вывелъ Готфридовъ, Танкредовъ и Ричардовъ, какъ необходимыя слѣдствіи союза вѣка съ необходимостью противъ страшного успѣха меча и Корана.
— Вы называете ихъ безумцами, — воскликнулъ отецъ, — но неистовство націй — политика судьбы. Почемъ вы знаете, что, не будь этого страха, распространенное воинами, шедшими на Іерусалимъ, луна водрузилась-бы на однѣхъ тѣхъ владѣніяхъ, которыя Мавры отняли у Родрика. Еслибы христіанство у крестоносцевъ было страстью менѣе сильной, и эта страсть менѣе воодушевила-бы Европу, почемъ вы знаете, что вѣра Арабовъ, не заложила-бы своихъ мечетей на форумѣ Рима и на площади Парижской Богоматери?
Отецъ замолчалъ. Скилль не подавалъ признака жизни.
— Такимъ-же образомъ, — продолжалъ м. Какстонъ спокойнѣе, — если новѣйшія войны приводятъ насъ въ затрудненіе, и мы не умѣемъ отыскать пользу, которую извлечетъ изъ ихъ золъ мудрѣйшее Существо, наше потомство за-то такъ-же ясно пойметъ ихъ назначеніе, какъ мы теперь видимъ перстъ Провидѣнія надъ холмами Мараѳона, или въ побужденіяхъ Петра-пустынника къ битвамъ въ Палестинѣ. Если-же мы даже и допустимъ зло отъ войны для современного ей поколѣнія, не можемъ мы по-крайней-мѣрѣ опровергать ту истину, что многія изъ добродѣтелей, составляющихъ украшеніе и силу мира, обязаны своимъ началомъ войнѣ.
Здѣсь Скилль началъ подавать кое-какіе знаки жизни, какъ вдругъ отецъ опять обдалъ его однимъ изъ тѣхъ великолѣпныхъ цитатовъ, которые всегда держала въ запасѣ его неимовѣрная память.
— Не безъ основанія выведено изъ этого однимъ философомъ, чрезвычайно-искусившимся по-крайнѣй-мѣрѣ въ практической опытности (Скилль опять закрылъ глаза и сдѣлался бездыханенъ), замѣчаніе, что странно вообразить себѣ, что война — страсть самыхъ возвышенныхъ умовъ. Въ-самомъ-дѣлѣ война наиболѣе скрѣпляетъ узы товарищества, въ ней наиболѣе оказывается взаимная привязанность, потому-что героизмъ и филантропія почти одно и то-же.[24]
Отецъ замолчалъ и задумался. Скилль, если, можетъ, и былъ живъ, но по-видимому счелъ за благоразумное притвориться несуществующимъ.
— Я никакъ не спорю противъ того, что обязанность каждого изъ насъ не пристращаться къ тому, на что мы должны смотрѣть преимущественно какъ на грустную необходимость. Вы сказали правду, мистеръ Скилль, война зло, если кто подъ пустыми, предлогами отворяетъ двери храма Януса, этого свирѣпого бога!
М. Скилль послѣ продолжительного молчанія, посвященного имъ на приведеніе въ исполненіе самыхъ-простыхъ средствъ къ оживленію утопленниковъ, какъ-то: приближенія къ огню въ полу стоячемъ положеніи, осторожныхъ оттираній отдѣльныхъ членовъ и обильныхъ пріемовъ извѣстныхъ теплыхъ возбуждающихъ средствъ, приготовленныхъ для него моею сострадательною рукою, потянулся, и слабо произнесъ:
— Короче, чтобъ не продолжать этого разсужденія, вы бы пошли на войну для защиты вашего отечества. Стойте, сэръ, стойте ради Бora! Я согласенъ съ вами, я согласенъ съ вами! но ксчастью мало поводовъ думать, чтобы какой-нибудь новый Бонапартъ сталъ оснащать суда въ Булоньи, чтобъ напасть на насъ.
— Я въ этомъ не увѣренъ, мистеръ Скилль (Скилль опять упалъ въ свое кресло, съ явнымъ выраженіемъ ужаса на лицѣ). Я не часто читаю журналы, но прошедшее помогаетъ мнѣ судить о настоящемъ.
Затѣмъ отецъ мой серьезно совѣтовалъ Скиллю прочесть со вниманіемъ извѣстныя мѣста Ѳукидида, относящіяся къ началу Пелопонезской войны (Скилль выразилъ головою знакъ совершенного согласія), и вывелъ остроумную параллель между признаками, предшествовавшими той войнѣ, и его ожиданіемъ близкой войны, выводимымъ изъ послѣднихъ гимновъ въ честь мира. И послѣ многихъ дѣльныхъ замѣчаній, служившихъ къ тому, чтобъ показать, гдѣ именно дозрѣвали сѣмяна войны, онъ заключилъ слѣдующими словами:
— Поэтому, разсматривая этотъ вопросъ со всѣхъ сторонъ, я полагаю, что всего благоразумнѣе сохранить въ себѣ на столько воинственного духа, чтобъ не считать за несчастье, если намъ придется сражаться за наши ступки, за наши акціи, земли, замки, и все прочее. Должно, конечно, рано или поздно придти время, когда весь міръ будетъ прясть бумагу и печатать узоры на коленкорѣ; мы его не увидимъ, Скилль, но этотъ юный джентельменъ въ колыбели, которому вы недавно помогли увидѣть свѣтъ божій, доживетъ до этого.
— И если это случится, — замѣтилъ дядя, въ первый разъ прерывая свое молчаніе, — если это за алтарь и очагъ….
Отецъ укусилъ себѣ губу, потому-что видѣлъ, что попался самъ въ сѣти своего собственного краснорѣчія.
Роландъ снялъ со стѣны шпагу своего сына, подошелъ къ колыбели, положилъ ее съ ножнами возлѣ ребенка, и обратилъ на всѣхъ насъ умоляющій взглядъ. Бланшь инстинктивно наклонилась надъ колыбелью, какъ-будто для того, чтобъ защитить новорожденного, но ребенокъ, проснувшись, отвернулся отъ нея, и, соблазнившись блескомъ рукоятки, схватилъ ее одной рукою, а другою, улыбаясь, показалъ на Роланда.
— Подъ тѣмъ условіемъ, какъ сказалъ батюшка, — замѣтилъ я нерѣшительно: — за очагъ и алтарь.
— И даже въ этомъ случаѣ, — замѣтилъ отецъ, — присоедини щитъ къ мечу! — и по другую сторону ребенка онъ положилъ роландову Библію, омоченную столькими святыми слезами.
Всѣ мы стояли вокругъ юного существа, сосредоточивавшаго въ себѣ столько надеждъ и опасеній, рожденного для битвы жизни, будь это въ войнѣ или въ мирѣ. Младенецъ, не знавшій, что сковало уста наши молчаніемъ и вызвало на глаза слезы, самъ отъ себя оставилъ блестящую игрушку, и обнялъ своими рученками Роланда.
— Гербертъ! — шепталъ старикъ, а Бланшь тихонько вынула шпагу, но оставила Библію.
- ↑ Т. е. можно отвѣчать сто противъ одного.
- ↑ Шекспиръ, Генрихъ V, дѣйствіе IV.
- ↑ Шекспиръ: Ibidem.
- ↑ Въ подлинникѣ сказано: the jaws of darkness have devoured it up. (Шекспиръ: Сонъ въ Лѣтнюю Ночь).
- ↑ Нигасъ: вода съ виномъ, сахаромъ и пряностями.
- ↑ Earwig, forbicine, perce-oreille.
- ↑ Это, вѣроятно, обращеніе автора къ дочери. Прим. перев.
- ↑ Анаглифы были извѣстны только жрецамъ Египетскимъ, іероглифы — образованнымъ людямъ всѣхъ сословій. Прим. Авт.
- ↑ Луціанъ: Сонъ Мицилла.
- ↑ Remains of the Rev. Richard Cecil p. 349.
- ↑ The man of the cab, l’homme du cabriolet, le cocher, — фіакръ.
- ↑ Цицеронъ сказалъ сенатору, который былъ сынъ портнаго: — Ты коснулся вещи остро! (Другой смыслъ: иголкой, асы), Прим. Авт.
- ↑ Rubriquis, Sect. XII.
- ↑ Дѣйств. лицо Диккенсова романа: «Домби и Сынъ»
- ↑ Этого нельзя сказать вообще о Кумберландѣ, одной изъ лучшихъ странъ Великобританіи. Но тотъ участокъ, о которомъ говоритъ М. Какстонъ, дикъ, безплоденъ и пустъ. Прим. Авт.
- ↑ Сочиненіе главнаго критика, Кенси (M. de Quincy).
- ↑ Долговая тюрьма.
- ↑ Слова Поппе, въ Сатирическихъ посланіяхъ.
- ↑ Въ нѣкоторыхъ селеніяхъ западной части Англіи встрѣчается, иди по-крайней-мѣрѣ не давно еще встрѣчался, предразсудокъ, что отсутствующихъ можно увидать въ кускѣ хрусталя. Я видѣлъ нѣсколько этихъ волшебныхъ зеркалъ, прекрасно-описанныхъ, между прочими, Спенсеромъ. Онѣ величиной и формой похожи на лебединое яйцо. Не всякій, однако, можетъ разбирать въ зеркалахъ: подобно ясновидѣнію, это особенный даръ.
- ↑ Дантъ видимо соединяетъ Фортуну съ вліяніемъ планетъ, какъ понимаютъ его астрологи. Едва-ли Шиллеръ когда-нибудь читалъ Данта; но въ одномъ изъ самыхъ глубокомысленныхъ стихотвореній своихъ онъ такъ-же берется защищать Фортуну. Примѣч. Авт.
- ↑ The pelting of the pitiless storm. Шекспиръ, король Лиръ. Дѣйствіе III. Явл. VI.
- ↑ Нерѣдко — говорить м. Вилкинсонъ, въ своемъ неоцѣненномъ сочиненіи о южной Австраліи — я путешествовалъ въ такую ночь, и представивъ лошад идти по произволу, я любилъ читать при лунномъ свѣтѣ. Прим. автора.
- ↑ Allures tо brighter worlds, and leads the way. Goldsmith.
- ↑ Шефтсбёри.