Семья Бѣлинскаго послѣ его смерти. «Новости» напечатали чрезвычайно интересную бесѣду своего парижскаго корреспондента съ дочерью Бѣлинскаго. Она разсказывала ему о положеніи семьи Бѣлинскаго послѣ его смерти: «Послѣ смерти отца мы остались совершенно безъ средствъ, — говорила она, — матушка въ положеніи (она вскорѣ родила сестру Вѣру), тетушка я я. Я, разумѣется, не помню бѣдствій перваго времени. Но уже помню, хотя смутно, нашъ переѣздъ въ Москву. Матушка до замужества воспитывалась и служила въ Александровскомъ институтѣ въ Москвѣ. Начальница института, швейцарка родомъ, г-жа Шарпіо, угнавъ о ея положеніи, предложила ей мѣсто кастелянши въ институтѣ, съ жалованьемъ 11 рублей въ мѣсяцъ… Между голодной смертью и этимъ заработкомъ выбора, конечно, не могло быть, и мы въ ноябрѣ или декабрѣ отправились въ Москву. Помню закрытый дилижансъ, въ замерзшія окна котораго ничего нельзя было видѣть и въ которомъ мы путешествовали вшестеромъ: матушка, тетушка, кормилица, сестра — грудной ребенокъ, я и папина собака, Малка. Помню, какъ мнѣ было тѣсно, и я все норовила вынуть руки, расправить ихъ, а мнѣ ихъ все прятали и совали подъ одѣяло, чтобы я ихъ не отморозила. Затѣмъ вспоминаю нашъ пріѣздъ въ Москву, въ институтъ. Должность кастелянши [состояла въ надзорѣ за прачками и за бѣльемъ въ институтѣ (своего рода lingère en chef). Вы можете себѣ представить общественное положеніе, трезвость и, вообще, поведеніе этихъ прачекъ особливо въ то время, когда понятія о человѣческомъ достоинствѣ, о гигіенѣ и т. п. были менѣе, чѣмъ элементарны. Никогда не забуду перваго впечатлѣнія, перваго появленія этихъ 6 прачекъ, встрѣчи ихъ будущей начальницы! Намъ отвели большую комнату, какъ разъ надъ прачешной. Съ содроганіемъ вспоминаю эту комнату во флигелѣ, угловую, большую въ 5 оконъ: 2 окна къ одной стѣнѣ и три въ другой рядомъ; отовсюду дуло; холодъ былъ такой, что вода въ графинѣ замерзала черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ ее приносили въ комнату. У насъ у всѣхъ были тѣневые — какъ изъ ввали — сапоги на мѣху, и то ноги мерзли! Тетушка — мастерица на этотъ счетъ — обила всѣ окна войлокомъ, оставивъ одно только оконцо для свѣта, но это, разумѣется, мало помогло. Меня, я помню, держали изъ-за холода 8 мѣсяцевъ въ году въ постели, — меня, живого, рѣзваго ребенка! Я ужасно отъ этого страдала. къ этому холоду надо прибавить жизнь почти впроголодь. Насъ было четыре человѣка на одну порцію, которую отпускали матушкѣ, а на одиннадцать рублей въ мѣсяцъ многаго не прибавишь къ одной порціи на четверыхъ! Но ужаснѣе всего были постоянный угаръ и дымъ, проникавшіе къ намъ снизу. Я до сихъ поръ не могу понять, какъ мы остались живы… Потомъ, правда, прачешную перевели въ другое мѣсто и нижнюю комнату топили только разъ въ мѣсяцъ, но я разъ въ мѣсяцъ угаръ, какъ диверсія отъ холода, — это было ужасно! Сестра вскорѣ сдѣлалась жертвой этой ужасной жизни и обстановки и умерла… Я тоже заболѣла; призванный институтскій врачъ оказался разумнымъ человѣкомъ и понялъ мою болѣзнь: „Да ее кормить надо — не то и она умретъ!“ Вынесла же горя и страданій моя матушка: всѣ несчастія обрушились на нее. Даже съ квартирой ей не повезло: у нея была помощница, та уже давно была на мѣстѣ и имѣла свою квартиру, а моя матушка пріѣхала новичкомъ и ей отвели первую попавшуюся комнату. Да, вотъ, эта помощница! Она, очевидно, относилась враждебно въ моей матушкѣ, которую она, вѣроятно, считала помѣхой для своей карьеры (!), для своего положенія — une intrue — и интриговала, какъ и гдѣ могла. Помню, какъ всѣ эти матеріальныя и моральныя мученія отражались на матушкѣ, которая всегда и раньше была нервная, больная… Боже мой! эти семейныя сцены горя и слезъ въ комнатѣ кастелянши! А подчиненныя матушки! Сцены, при которыхъ ей приходилось присутствовать! Рѣчи, которыя ей приходилось слышать! Помню, разъ прибѣжала помощница съ крикомъ: „барыня, барыня! Идите скорѣе внизъ: такая-то и такая-то подрались“. Матушка поспѣшила внизъ, я, воспользовавшись суматохой, изъ дѣтскаго любопытства шмыгнула въ открытую дверь за матушкой, и Боже мой! Какая картина представилась моимъ глазамъ: двѣ прачки въ изодранномъ въ клочки платьѣ, съ распущенными, растрепанными въ дракѣ волосами, съ окровавленными лицами, оглашали прачешную ужасной бранью!»
Когда тетка получила въ томъ же институтѣ мѣсто классной дамы въ 25 р. въ мѣсяцъ, то жизнь семьи стала легче. Дочь Бѣлинскаго говоритъ по этому поводу: «11 да 25—это уже было цѣлое богатство для насъ; да потомъ еще намъ выхлопотали литературную пенсію… Матушка ничего не жалѣла, чтобы дать мнѣ приличное образованіе и воспитаніе. Въ классы я не ходила вслѣдствіе нѣжности здоровья, но институтскіе учителя ходили ко мнѣ между уроками и занимались со мною, беря за уроки удешевленную плату. Иностраннымъ языкамъ, какъ и всѣмъ предметамъ, я, такимъ образомъ, выучилась дома. Я росла совершенно одна, безъ подругъ, особенно первые годы, такъ какъ въ институтѣ, вѣдь, меньше девяти-десяти лѣтъ и дѣтей-то не было. Начальницы ко мнѣ относились неровно — я всегда была робкая и боялась ихъ. Помню нашъ институтскій садъ, — мое любимѣйшее мѣсто въ теченіе всего нашего пребыванія въ институтѣ. Особенно дорогъ былъ мнѣ садъ весною и лѣтомъ, я уходила въ него и пряталась гдѣ-нибудь съ книгою и читала» Помню, когда, бывало, завижу начальницу, и испуганно отъ нея пряталась съ книгою. Не это мнѣ не всегда удавалось, и тогда, смотря по настроенію начальницы (помню особенно княгиню Козловскую), со мною облагались ласково, или же сурово говорили: «Что вы здѣсь дѣлаете? Уходите: скоро воспитанницы придутъ!» Такъ жили мы въ институтѣ, пока мнѣ не минулъ 21 годъ.
«Да, много бываетъ горя и страданія на свѣтѣ, но я удивляюсь, какъ мы вынесли эти страданія въ годы нашей жизни въ институтѣ. Потомъ пошло хорошо. Затѣмъ появилось и нѣкоторое благостояніе, благодаря гонорару за изданія сочиненій отца, такъ что мы оставили институтъ и даже поѣхали за границу дли поправленія здоровья»…