Семь арестов (Салиас)/ДО

Семь арестов
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1898. Источникъ: az.lib.ru • (Из воспоминаний).

СЕМЬ АРЕСТОВЪ.
(Изъ воспоминаній).

Когда мнѣ приходится иногда разсказывать кое-что изъ моего прошлаго, то многіе меня убѣждаютъ, что мнѣ бы слѣдовало написать хоть вкратцѣ мои воспоминанія о томъ, что я видѣлъ и кого зналъ. Я всегда отвѣчаю на это, что такъ какъ моя жизнь — въ особенности первая ея половина — прошла нѣсколько необычно и незаурядно, то, конечно, разсказать изъ нея кое-что, было бы, если не важно, не значительно, то все-таки занимательно и забавно…

Когда я вспоминаю, какъ приходилось мнѣ, подобно многимъ, выбиваться съ проселка на большую дорогу, и кого встрѣчалъ я въ пути, то въ памяти моей возстаетъ цѣлая курьезная одиссея, а въ воображеніи проходитъ цѣлая вереница личностей, съ громкими именами, съ выдающимся значеніемъ на страницахъ лѣтописи россійской за вторую половину этого столѣтія. И я искренно и твердо обѣщаю себѣ засѣсть за писаніе своихъ воспоминаній… завтра! Иначе говоря обѣщаніе я даю себѣ уже лѣтъ съ пятнадцать.

Быть можетъ, я не одинъ, а насъ цѣлый легіонъ въ этомъ положеніи, и всякаго останавливаетъ не одна лѣнь, а и многое другое.

Во-первыхъ, какъ узнать, стоитъ ли печатно говорить о томъ, что любопытно въ дружеской бесѣдѣ?.. Во-вторыхъ, хорошо ли говорить о томъ, что случайно знаешь о лицахъ, уже «умолкнувшихъ», и обнажать ихъ частную жизнь «при всемъ честномъ народѣ»? Наконецъ, сумѣешь ли разсказать?.. Можно передать самый интересный фактъ скучнѣйшимъ образомъ.

Вотъ уже лѣтъ съ 20—30, какъ въ запискахъ и воспоминаніяхъ недостатка нѣтъ… Появились и появляются ежедневно воспоминанія и о временахъ очаковскихъ и о вчерашнемъ днѣ. Но если всякіе мемуары почти поглощаютъ журналы и литературу, то поглощаютъ ли они всегда… вниканіе читателя?!

Вотъ въ этомъ и бѣда. Записки и воспоминанія должны быть интереснѣе романовъ или… не быть. А вмѣстѣ съ тѣмъ онѣ должны быть прежде всего правдивы… Творчество, въ данномъ случаѣ, получитъ наименованіе иное, будетъ — лганье.

Такимъ образомъ, на вопросъ: писать ли свои воспоминанія, я отвѣтилъ себѣ: попробовать. Начать съ отрывковъ и эпизодовъ.

И вотъ недавно совершенно случайно мнѣ пришло на умъ взять изъ далекаго и близкаго прошлаго an pea de toat… Вырвать нѣсколько извѣстныхъ страницъ изъ книги жизни и сшить ихъ вмѣстѣ, безъ ущерба смыслу. Это сочетаніе будетъ потому возможно, что на каждой изъ этихъ страницъ жизни повторяется тотъ же мотивъ, тотъ же припѣвъ: «какъ я долженъ былъ быть арестованъ за свои вины или безвинно и какъ избѣгнулъ ареста».

Цѣль моя и претензія не велики, — просто занять читателя. Если иной мой арестъ получитъ оттѣнокъ историческій, благодаря обстоятельствамъ и лицамъ, о которыхъ я говорю, то рядомъ другой арестъ — просто шутливый анекдотъ или забавное приключеніе, имѣющіе лишь одну цѣну: правда изъ дѣйствительности, а не прикрашенный вымыселъ.

Долженъ предупредить, однако, и объяснить слѣдующее.

Разсказать, какъ человѣка хотѣли за что либо арестовать, можно, конечно, въ двухъ-трехъ словахъ. Слѣдовательно я подробно распространяюсь не о самыхъ арестахъ, которыхъ я вдобавокъ избѣгнулъ, а о тѣхъ обстоятельствахъ, при которыхъ бѣда мнѣ грозила, и о тѣхъ лицахъ, которыя случайно соприкасались или имѣли какое либо соотношеніе къ этимъ арестамъ.

Всѣхъ этихъ покушеній власти и закона на мою особу, при которыхъ никакой habeas corpus не помогъ бы, было около десяти, но я разскажу только семь.

И этого бы, кажется, достаточно?.. Иной мирный гражданинъ (а я всегда имъ былъ) ни единаго раза въ жизни не бывалъ на волосокъ отъ кары, въ видѣ крѣпости, тюрьмы или кутузки. Почему у меня было такое счастье, такая удача на аресты, — право, не знаю.

I.

Если разсказывать избѣгнутыя мною заарестованія, то ужъ, конечно, нельзя обойти молчаніемъ самое первое, приключившееся когда мнѣ было всего десять лѣтъ.

Была весна 1860 года. Прошлая зима была знаменательною въ семьѣ нашей, — она принесла переломъ въ жизни моей матери.

Въ сороковыхъ годахъ моя мать жила съ дѣтьми своими беззаботно, въ домѣ своего отца, ветерана и героя отечественной войны, В. А. Сухово-Кобылина, жившаго въ Москвѣ, въ качествѣ подольскаго предводителя дворянства. Если я называю дѣда «героемъ», то потому что онъ участвовалъ во всѣхъ крупныхъ сраженіяхъ 1812 года, былъ не разъ раненъ, потерялъ глазъ отъ контузіи и былъ кавалеромъ русскаго «Георгія» и прусскаго «Pour le Mérité» полученныхъ изъ рукъ Константина Павловича и Блюхера. А эти ордена въ тѣ времена давались нѣсколько осмотрительнѣе…

Дѣдъ мой нанималъ огромный домъ, принадлежавшій тогда графу Гудовичу, и нынѣ существующій рядомъ съ генералъ-губернаторскимъ домомъ и протянувшійся по Тверской и по Брюсову переулку. Дѣдъ жилъ широко, «помосковски», съ дѣтьми и внуками.

Къ 60-му году вся семья какъ-то распалась, всѣ разъѣхались въ равныя стороны.

Дѣдъ былъ назначенъ опекуномъ надъ огромнымъ состояніемъ и Выксунскими желѣзными заводами своихъ родственниковъ Шепелевыхъ. Изъ двухъ сестеръ моей матери одна незадолго передъ тѣмъ вышла замужъ, а другая, обладая крупнымъ дарованіемъ пейзажиста, уѣхала въ Крымъ учиться рисовать съ натуры. Дядя А. В. Сухово-Кобылинъ купилъ себѣ домъ и поселился отдѣльно. Въ этомъ именно домѣ (нынѣ Нарышкиной на Нарышкинскомъ скверѣ) писалась «Свадьба Кречинскаго», а пять лѣтъ спустя праздновалось первое представленіе комедіи, которая вотъ уже сорокъ лѣтъ не сходитъ со сцены. На этомъ празднованіи, ужинѣ, я впервые увидѣлъ вблизи Щепкина, Садовскаго, Шумскаго и Васильева.

Моей матери пришлось, конечно, тоже поселиться отдѣльно и самостоятельно, такъ какъ она не захотѣла покинуть Москву. Состояніе, которымъ она располагала, было, однако, очень небольшое. И къ чему же это повело?.. Къ тому, что ради заработка, явилась въ русской литературѣ «Евгенія Туръ» и неустанно затѣмъ работала, не выпуская пера, въ продолженіе 43 лѣтъ.

Недостаточность средствъ, которыми она располагала для жизни съ двумя дѣтьми въ Москвѣ, именно и побудила ее попробовать писать. Еще будучи очень юной, она много переводила съ французскаго, и одинъ ея переводъ, сдѣланный еще въ 16 лѣтъ, былъ напечатанъ въ одномъ московскомъ журналѣ тридцатыхъ годовъ.

Затѣмъ около двадцати лѣтъ подъ рядъ, любя писать, она писала урывками, иногда, кой-что, но для себя и друзей, да вдобавокъ исключительно пофранцузски.

Теперь друзья уговорили ее попробовать писать порусски. Эта проба была повѣсть «Ошибка», имѣвшая большой успѣхъ.

Первое произведеніе, замѣченное публикой и расхваленное критикой, конечно, ввело мою мать сразу въ тогдашній литературный кругъ, и въ домѣ нашемъ стали бывать такія личности, какъ Грановскій, Шевыревъ, Сушковъ, Станкевичъ… Но вмѣстѣ съ ними снова появились и старые друзья, Раичъ (переводчикъ «Энеиды») и М. А. Максимовичъ, прежніе наставники матери по русскому языку и литературѣ. Они ликовали, что ихъ ученица стала писательницей.

Вскорѣ же въ этомъ литературномъ кружкѣ случилось почти событіе. Всеобщій идолъ, T. Н. Грановскій, никогда ничего никому не посвящавшій, вдругъ посвятилъ моей матери сочиненіе «Пѣсни Эдды о Нифлунгахъ», а знаменитая поэтесса, графиня Ростопчина, ей написала «анонимное» хвалебное посланіе, ходившее по рукамъ и которое сохраняется у меня и теперь…

Послѣ огромнаго дома на Тверской, гдѣ была пропасть парадныхъ комнатъ, гдѣ давались большіе балы, гдѣ держали до двадцати лошадей на конюшнѣ и ораву дворовыхъ людей, мы очутились въ крошечномъ домикѣ съ тремя крѣпостными людьми и съ парой лошадей. Наша столовая, самая большая комната, была вдвое меньше размѣромъ, нежели спальня матери въ домѣ Гудовича.

Поселились мы около Сухаревой башни, въ З-й Мѣщанской, почти на углу площади. Причина выбора такой дальней окраины Москвы и такого демократическаго квартала обусловливалась исключительно тѣмъ, что сестра моя была отдана въ знаменитый тогда пансіонъ Гларнеръ, находившійся по близости, въ 4-й Мѣщанской.

Я тогда готовился къ поступленію въ гимназію, но учился плохо… За то я много читалъ и, помнится, съ переѣздомъ на квартиру къ Сухаревой башнѣ, нѣсколько ночей не спалъ, вскрикивалъ и бѣжалъ спасаться въ нянѣ.

Старушка чрезъ силу подымалась, быстро являлась на мой зовъ о помощи со словами:

— Полно! Полно! Спи!.. Эхъ, проклятыя книжки.

Я только что прочелъ «Вія» Гоголя… Но не Вій смущалъ меня своими ночными визитами, а красавица вѣдьма, погубившая Хому Брута, все летала въ гробу вокругъ меня.

Вмѣстѣ съ тѣмъ въ эту пору я началъ читать Плутарха пофранцузски, котораго мнѣ подарилъ съ надписью Грановскій, и который, конечно, тоже цѣлъ до сихъ поръ. Я совершенно не понимаю, какимъ образомъ, — вѣроятно, изъ уваженія къ Грановскому, — могъ Плутархъ нравиться мнѣ почти не меньше «Вечеровъ близъ Диканьки».

Всякій день около двухъ часовъ я отправлялся въ гимнастическое заведеніе Пуарэ и Билье на Неглинной, куда меня провожали или лакей Иванъ Рѣпинъ, или горничная Лукерья, крошечнаго роста, съ громкой фамиліей — Трубецкая.

Это отсутствіе прислуги изъ дому часа на два среди дня было неудобно. И вотъ, однажды, въ началѣ апрѣля, когда вся Москва была въ ручейкахъ и рѣкахъ, въ прудахъ и озерахъ (тогда снѣгъ не кололи и не увозили), моя мать рѣшилась на важный шагъ. Она призвала меня и сказала:

— Ты большой мальчикъ; теперь тебѣ скоро минетъ десять лѣтъ. Поэтому тебѣ пора уже выходить изъ дома одному. Но ты обѣщаешься мнѣ осторожно переходить улицы, не лѣзть подъ лошадей и быть вообще умникомъ.

Я обѣщался и былъ гордъ.

Тотчасъ же я собрался въ «гимнастику». Ради перваго дебюта — няня, Лукерья и еще кто-то вышли меня провожать на крыльцо, чтобы поглядѣть, «какъ я пойду».

Я пошелъ и оглядывался… Я шелъ, важно размахивая маленькой тросточкой… Но когда я завернулъ за уголъ и двинулся по Садовой, а домикъ нашъ и крыльцо скрылись изъ виду… то я сразу нѣсколько струхнулъ.

И то, что случилось чрезъ какихъ нибудь пять минутъ, часто потомъ заставляло меня призадумываться или «философствовать».

Я не прошелъ по Садовой и пятнадцати саженъ, какъ встрѣтилъ трехъ мальчугановъ, которые, перейдя улицу отъ церкви Николы въ Грачахъ, вошли на тротуаръ прямо на меня.

И всѣ трое сразу мной заинтересовались… Старшему, долговязому, было лѣтъ тринадцать, остальнымъ двумъ отъ восьми до десяти. Они впились въ меня глазами и тотчасъ же начали насмѣшливо ухмыляться. Что привлекло ихъ вниманіе? Я думаю, что это былъ мой видъ «паиньки», скромнаго мальчика, очевидно, трусившаго отъ своего одиночества на улицѣ.

— Эй, воробей! Ты куда это? — сказалъ старшій, налѣзая на меня, и такъ какъ я попятился, то чрезъ мгновеніе былъ уже прижать къ забору. Старшій сталъ предо мной вплотную, двое другихъ стояли за нимъ, и всѣ трое ухмылялись и озорно.

— Вишь, воробей. Еще какъ картузъ надѣлъ. Вотъ какъ надо…

И онъ передернулъ картузъ на моей головѣ, а затѣмъ пришлепнулъ по немъ.

— Что вы! Какъ вы смѣете! — произнесъ я такимъ упавшимъ отъ страха голосомъ, что всѣ трое расхохотались на всю улицу.

— Ишь глазища-то, точно у вороны! — сказалъ старшій и ткнулъ меня пальцемъ въ щеку.

Я замахнулся своей тростью… но чувствовалъ, что это только для виду, но куражу не хватить…

Я за все мое дѣтство ни разу не подрался ни съ кѣмъ, развѣ съ сестрой, но это, конечно, въ счетъ не идетъ.

— Какъ вы смѣете? — повторилъ я.

— А! Ты палкой!? — вскрикнулъ старшій, какъ бы обиженный. — Ладно… Погоди…

И шустрый мальчуганъ досталъ откуда-то, длинную хворостину, помочилъ ее въ водѣ, которая струилась по канавкѣ, и хлестнулъ ею по мнѣ.

Моментально мое платье, картузъ, лицо — все было въ грязи, а холодная вода потекла съ головы за воротъ. И я, трусишка, какъ не знаю, но такъ ударилъ его моей тростью, что только половина ея осталась у меня въ рукѣ…

И, вѣроятно, не отъ удара, а отъ моего бѣшенаго вида и лица всѣ трое припустились бѣжать внизъ по Садовой… Я хотѣлъ преслѣдовать, ибо злоба душила меня.

Но въ тотъ же мигъ сильная рука схватила меня за воротъ… Я обернулся, хотѣлъ ударить половинкой палки, но отъ изумленія рука опустилась.

Меня держалъ за воротъ высокій, полный и красивый… дьяконъ или священникъ.

— Ахъ, ты, озорникъ. Нешто можно такъ драться. Шутка! Палку сломалъ.

— Они дерутся… Они меня въ грязи выпачкали.

— По дѣломъ. За озорничество. Пойдемъ-ка, пойдемъ…

Батюшка взялъ меня за руку у плеча и повелъ черезъ улицу…

Куда — я не понималъ, но шелъ поневолѣ и чрезъ нѣсколько мгновеній понялъ. Предъ нами около церкви Николы въ Грачахъ была будка…

— Батюшка… Я, ей-Богу… началъ я…

— Хорошо. Хорошо… Отсидишь, не будешь озорничать, — отвѣтилъ онъ просто, какъ бы бесѣдуя со мной. — Эй, бутырь! — крикнулъ онъ.

Но будочника не оказалось. Одна алебарда стояла прислоненная къ стѣнѣ будки. Очевидно, въ эту минуту блюститель порядка не былъ, по выраженію Кузьмы Пруткова, цвѣткомъ «незабудкой», ибо былъ за буткой.

— Обида… Ну, обождемъ, — сказалъ батюшка.

Мы стали ждать будочника, которому онъ, очевидно, хотѣлъ меня передать для острастки и попросить запереть у себя на нѣкоторое время. Не знаю, имѣлъ ли право будочникъ приравнять меня въ пьяницамъ, грубіянамъ и мазурикамъ, которыхъ обыкновенно сажали въ будки въ видѣ предварительнаго заключенія.

Но покуда будочникъ не являлся, батюшка сталъ разспрашивать, гдѣ «озорникъ» живетъ, кто родители и т. д.

— Такъ ты, графчикъ? — изумился онъ. — Не врешь?

Я побожился и разсказалъ подробно, какъ было дѣло, удивляясь, что батюшка не видалъ всего предъидущаго до моего удара палкой.

— Да я изъ-зa угла вышелъ, — объяснилъ онъ. — Только и видѣлъ какъ «вы» этого мальчишку вытянули. Ну, извините. Счастливо оставаться.

Будь будочникъ цвѣткомъ, я бы отсидѣлъ навѣрное съ четверть часа, ради острастки.

Тотчасъ же вернулся я домой и разсказалъ свой дебютъ «большого» мальчика, которому, якобы можно гулять одному.

И еще мѣсяца съ два до самаго отъѣзда въ деревню на лѣто меня провожала въ гимнастику или Лукерья Трубецкая или лакей. Только въ началѣ зимы дебютировалъ я вновь и удачнѣе «пошелъ» одинъ.

II.

Второй мой арестъ, наименѣе интересенъ, тѣмъ болѣе, что такимъ арестамъ подвергались и продолжаютъ подвергаться многіе — всѣ тѣ, кто учится въ школахъ и гимназіяхъ. Это было, кажется, въ пятьдесятъ второмъ или третьемъ году. Я былъ уже давно ученикомъ 3-ей реальной гимназіи.

Считаю нелишнимъ и отчасти характернымъ сказать, на какихъ условіяхъ моя мать отдала меня въ гимназію. Это были Николаевскія времена со своими особыми порядками. Вопросъ о томъ, учиться ли мнѣ дома или въ казенномъ заведеніи, былъ вопросомъ крайне важнымъ для моей матери по той простой причинѣ, что учился я плохо, проводя дни въ чтеніи романовъ и не имѣя по этому времени готовить уроки. А на лѣнивыхъ учениковъ во всѣхъ казенныхъ учебныхъ заведеніяхъ еще царствовала розга, въ иныхъ же заведеніяхъ царила безпощадно.

Между тѣмъ моя мать не могла допустить мысли о возможности тѣлеснаго наказанія по отношенію ко мнѣ. Помнится мнѣ смутно, что вопросъ объ отдачѣ меня въ гимназію длился по крайней мѣрѣ около года, и, наконецъ, я былъ отданъ въ 3-ю гимназію, въ которой директоромъ былъ Погорѣльскій, извѣстный математикъ и равно извѣстный своимъ суровымъ нравомъ и строгостью. Моей матерью было поставлено условіе и принято Погорѣльскимъ, что для меня будутъ допущены только три рода наказанія: на колѣни въ классѣ, карцеръ и, съ исключеніемъ всѣхъ другихъ послѣдующихъ степеней, прямо увольненіе. Эти исключенныя другія степени были: пять, десять, двадцать пять и изрѣдка, для самыхъ отчаянныхъ и лѣнтяевъ — пятьдесятъ розогъ.

Хорошо помню, какъ однажды послѣ русской рубашки и шароваръ на меня напялили какое-то орудіе пытки, которое перехватило мнѣ тисками грудь, перехватило горло и такъ подперло подбородокъ, что я не могъ ни двигаться, ни дышать. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я все-таки былъ гордъ и, проходя мимо зеркалъ, невольно любовался на самого себя, на красный воротникъ съ галуномъ и на серебряныя пуговицы.

Помню, что именно 11-го октября 1861 года мой наставникъ Е. М. Ѳеоктистовъ, привезъ меня на Лубянку въ зданіе гимназіи, которая и теперь, черезъ сорокъ пять лѣтъ, все на томъ же мѣстѣ. Кто-то принялъ меня съ рукъ на руки, провелъ длиннымъ коридоромъ, ввелъ въ довольно большую комнату, гдѣ были пюпитры и скамьи, на которыхъ пестрѣли красные воротники, и посадилъ на самой послѣдней… Все, что было въ классѣ маленькихъ человѣчковъ, сразу обернулось и оборачивалось на меня. Нѣсколько разъ учитель, сидѣвшій на каѳедрѣ, кричалъ и стучалъ карандашамъ по столу, приглашая быть внимательнѣе и оставитъ безъ вниманія вновь поступившаго, но усилія его были тщетны. Новый товарищъ среди учебнаго сезона былъ явленіемъ незауряднымъ.

Разумѣется, по окончаніи урока, едва только прозвонилъ колокольчикъ, и учитель вышелъ изъ класса, какъ вся орава мальчугановъ обступила меня съ вопросомъ:

— Какъ твоя фамилія?

И тутъ произошло со мной нѣчто, что, вѣроятно, происходило и будетъ происходить со всѣми, кто поступаетъ въ школу. Тотчасъ же, какъ и въ жизни, оказались друзья и враги, нахалы и заступники, и затѣмъ понемногу въ этомъ классѣ я занялъ подобавшее мнѣ, по моему характеру, «общественное» положеніе. У меня оказалось два, три врага, изъ коихъ одинъ заклятый врагъ. Богъ вѣсть за что и почему! Но большинство стало добрыми товарищами, человѣкъ же пять — настоящими друзьями.

Въ этотъ же первый день, послѣ окончанія ученія, ко мнѣ подошелъ высокій и плотный человѣкъ съ красноватымъ лицомъ, свѣтло-бѣлокурыми, почти бѣлыми, волосами и свѣтло-сѣрыми, но какъ бы слегка мутными глазами. Черты лица его были грубоваты, но первое, что бросалось въ глаза, было добродушіе.

Это былъ младшій надзиратель, подъ вѣдѣніемъ котораго находились первые два класса. Вѣроятно, многіе изъ моихъ товарищей помнятъ, вспомнятъ и помянутъ добромъ этого человѣка, который какъ-то безсознательно, не изъ принципа, а по натурѣ своей, смягчалъ существовавшіе школьные порядки, смягчалъ тотъ гнетъ, который лежа на всемъ, лежалъ, разумѣется, и на дѣтяхъ.

Это былъ Михаилъ Гавриловичъ Пушкинъ, пробывшій надзирателемъ З-ей гимназіи такъ долго, что я не могу и приблизительно сказать, сколько поколѣній москвичей знаютъ его, познакомясь съ нимъ еще дѣтьми.

Я напомню лишь одну черту Михаила Гавриловича: онъ былъ страшно вспыльчивъ и неразборчивъ на слова. Его обязанности заключались въ томъ, чтобы смотрѣть за тишиной и порядкомъ въ классахъ, въ особенности въ тѣ минуты, когда звонокъ заставлялъ учениковъ уже разсаживаться по лавкамъ, а учитель еще не являлся изъ залы въ классъ.

Во время отдыха между звонками тоже не позволялось очень шумѣть, но все-таки можно было двигаться, громко разговаривать, и только не бѣгать по классу или по коридору. Но разъ прозвонилъ звонокъ и всѣ на мѣстахъ, почему-то требовалась безусловная, гробовая тишина, какъ если бы дѣти находились въ храмѣ за обѣдней.

Вотъ въ эти-то минуты являвшійся въ классъ Пушкинъ сердился, пылилъ и, по своей привычкѣ хваталъ у ближайшаго ученика его книжку, стараясь выбрать таковую безъ переплета, клалъ ее на столъ и начиналъ со всей мочи стучать по ней кулакомъ. При этомъ онъ сыпалъ тѣми отборными словами, которыя не попадаютъ въ печать, а которыя и попадаютъ, печатаются съ восклицательными знаками. Самыми простыми эпитетами, обыкновенными, были: мерзавецъ, подлецъ, каналья. Самый частый, его любимый эпитетъ, состоящій изъ двухъ словъ, былъ… не сынъ отечества. Однако, я спѣшу прибавить, что въ данномъ случаѣ Пушкинъ слѣпо подражалъ всѣмъ воспитателямъ всѣхъ учебныхъ заведеній, какія тогда существовали на Руси. Зато этотъ же Пушкинъ постоянно, но якобы случайно, или нечаянно, якобы по ошибкѣ, смягчалъ наказаніе дѣтей-учениковъ, которые заслуживали того.

Хорошо помню, какъ однажды, проходя по коридору мимо директора князя Ширинскаго-Шихматова съ большимъ листомъ въ рукахъ и Пушкина, стоящаго передъ нимъ на вытяжку, я собственными ушами слышалъ фразу, сказанную сурово и строго:

— Почему же это вы ни въ чемъ не разсѣяны, а въ наказаніяхъ всегда ссылаетесь на разсѣянность? Странно это, г. Пушкинъ!

Это было въ субботу. Листъ, который держалъ директоръ въ рукахъ, именовался между учениками «вызывательнымъ» листомъ. Въ немъ были прописаны имена учениковъ разныхъ классовъ, а затѣмъ передъ ихъ именами стояло слово «карцеръ» или цифра. Но это были не баллы: такой системы балловъ, какъ 15—20 и т. д., не существуетъ.

Каждую субботу послѣ самаго длиннаго антракта и завтрака (почему непремѣнно послѣ завтрака — этого я не знаю), Пушкинъ появлялся съ вызывательнымъ листомъ и, прося у учителя позволенія перервать на минуту ученіе, становился около каѳедры и начиналъ читать: «Петровъ, Слободзинскій, Чмутовъ, Семирамидскій, Фришманъ, Гуськовъ» и т. д.

Называю эти имена не наобумъ, а потому, что мнѣ кажется, что теперь уже не существуетъ и не могутъ существовать ученики, подобные мною названнымъ. Ихъ сѣкли аккуратно всякую недѣлю, прилагая къ нимъ максимальныя наказанія. Вызванные уходили за Пушкинымъ и возвращались въ классъ черезъ полчаса, иногда черезъ часъ. И никогда вернувшагося не встрѣчали насмѣшливой улыбкой или шуткой… На него старались не глядѣть…

По поводу этого субботняго обычая приведу заповѣдь нашего сочиненія: «Шесть дней ничего не дѣлай и сотвориши въ нихъ всѣ единицы и нули твоя, въ день же седьмый работа господину Пушкину твоему».

Всѣ эти мелочи къ моему самому обыкновенному и неинтересному аресту совершенно нейдутъ. Я увлекся невольно, вспомнивъ это дикое и въ то же время дорогое время. Перейду прямо къ моему второму аресту, или къ тому, какъ, я заслужилъ попасть въ карцеръ, но по «разсѣянности» Пушкина избѣгнулъ наказанія.

Я былъ уже въ третьемъ классѣ.

Въ числѣ другихъ учителей былъ у насъ учитель нѣмецкаго языка, г. Манке. Нѣмцевъ почему-то въ гимназіяхъ тогда вообще не любили, но на бѣду нашего ментора у него былъ такой физическій недостатокъ, при которомъ право немыслимо было состоять учителемъ и имѣть дѣло со школьниками.

Малѣйшая мелочь, странная или смѣшная, подмѣчается дѣтьми больше, чѣмъ взрослыми, а у нѣмца Манке былъ такой недостатокъ, который кидался въ глаза и, разумѣется, приводилъ въ восторгъ всякаго школьника. Въ такой восторгъ, который не уменьшался и не смягчался временемъ и привычкой. У Манке вся кисть правой руки не существовала или же была отрѣзана, и поэтому изъ рукава вицъ-мундира не виднѣлось ничего… Орудовалъ и писалъ онъ лѣвой рукой.

И, разумѣется, всякій день, изъ недѣли въ недѣлю, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ сезона въ сезонъ, постоянно, ежедневно, если не ежечасно, повторялось въ четырехъ классахъ, гдѣ Манке училъ, все одно и то же… Нѣтъ никакой человѣческой возможности представить себѣ и уразумѣть, какимъ образомъ это повторявшееся и длившееся, какъ длится время, то-есть непрерывно, не надоѣдало самимъ мальчуганамъ, цѣлымъ поколѣніямъ мальчугановъ. А равно не уразумѣть титаническаго терпѣнія нѣмца педагога.

Помню, что каждый разъ, что «herr» Манке появлялся въ классъ и садился на каѳедру, за одинъ урокъ, по крайней мѣрѣ человѣкъ пять-шесть и десять приближались къ каѳедрѣ, стараясь какъ можно глубже всунуть правую руку въ рукавъ. И, разумѣется, сейчасъ же являлась расправа. Виноватый шелъ или на колѣни къ печкѣ или выгонялся изъ класса. Иногда же, послѣ призыва надзирателя Пушкина, самый упрямый издѣватель отправлялся для нравоученія къ директору. Причемъ, конечно, эпилогъ нравоученія откладывался до субботы.

Разумѣется, если бы herr Манке никогда не обращалъ никакого вниманія, всунута или высунута кисть правой руки ученика, то эта глупая забава, эта страсть дразнить его, уничтожилась бы сама собой. Но нѣмецъ, болѣзненный и желчный, наоборотъ, былъ настолько чувствителенъ къ этой насмѣшкѣ, что часто случались даже недоразумѣнія. Такъ случилось оно и со мной.

Я, по характеру, не былъ способенъ дразнить человѣка тѣмъ, что у него нѣтъ руки отъ природы или несчастія, а между тѣмъ однажды Манке накинулся вдругъ на меня и тоже отправилъ меня на колѣни къ печкѣ. Ему показалось, что я, отвѣчая урокъ, тоже прячу правую руку въ рукавъ. Обиженный несправедливостью, я сталъ горячо оправдываться и объяснилъ, что я самъ хромаю отъ недостатка въ ногѣ. Въ классѣ поднялся почему-то безумный хохотъ и крики: «Хромой съ безрукимъ сцѣпились». И вышелъ цѣлый скандалъ.

Наконецъ, однажды, мы дождались, что на нашей улицѣ былъ особенный праздникъ… Случайность ли это была или невѣроятная дѣтская изобрѣтательность, или результатъ озлобленія противъ нѣмца, — сказать теперь не могу. Случилось нѣчто простое. Однажды, именно послѣ Пасхи, вернувшись въ классъ, мы узнали, что нѣкоторые изъ нашихъ учителей, въ томъ числѣ два любимца: всей Москвѣ хорошо извѣстный, покойный Лекторскій — учитель математики, и равно извѣстный тоже многимъ поколѣніямъ учитель чистописанія Градобоевъ, были произведены въ слѣдующій чинъ.

Въ этомъ извѣстіи для насъ, мальчугановъ, не было ничего ни удивительнаго, ни особеннаго. Удивительнымъ или, лучше сказать, умышленно-удивительнымъ показалось намъ, что и нашъ «Манка», у котораго манкируетъ рука, тоже удостоился производства.

Когда всѣ собрались снова приниматься за ученье, гулко и весело разсказывая другъ другу, какъ кто провелъ праздники, вдругъ пронеслась эта вѣсть и упала среди насъ, какъ бомба:

— Herr Манке получилъ чинъ!

— Скажите, пожалуйста. Каковъ!

— Ахъ, подлецъ!

— Манка-то, Манка!

И т. д. въ этомъ родѣ восклицали всѣ.

При появленіи въ классѣ учителей, произведенныхъ въ слѣдующій чинъ, мы всѣ послѣ молитвы, еще не садясь на лавки, кланялись и говорили:

— Поздравляемъ съ чиномъ! съ чиномъ!

При этомъ тѣ же Лекторскій или Градобоевъ, улыбаясь, отвѣчали:

— Спасибо! и продолжали: — Ну, ну, спасибо! Полно шалить. Садитесь. Будетъ!

И болѣе ничего не приключилось.

Когда появился herr Манке, то раздалось то же самое, съ тѣмъ же поклономъ:

— Съ чиномъ! Съ чиномъ!

— Danke sehr! — отозвался нѣмецъ, сладко улыбаясь и даже пріятно удивленный такой любезностью своихъ ненавистниковъ.

— Съ чиномъ! Съ чиномъ! — все-таки гудѣло въ классѣ.

— Ошенъ карашо. Товольно! Шпасибо! Садитба. Пфуй! Довольно! — убѣждалъ herr Манке.

Передніе смолкли и тотчасъ сѣли, но серединные и задніе продолжали повторять, кланяясь въ поясъ и чуть не ударяя лбами по столамъ:

— Съ чиномъ! Съ чиномъ!

Тишина, однако, наступила только тогда, когда въ дверяхъ изъ коридора показался Пушкинъ, привлеченный необычнымъ шумомъ.

— Это что? Ахъ, подлецы!

— Мы поздравляемъ! — заявили мы невинно.

Разумѣется, въ эту минуту, когда всѣ усѣлись и начали снова долбить и повторять наизусть заданные нѣмецкіе діалоги, никто не думалъ, что произойдетъ впослѣдствіи.

Черезъ день или два, когда herr Манке снова явился въ классъ, вошелъ на каѳедру и, простоявъ, покуда ученикъ читалъ молитву, собрался сѣсть, — въ классѣ вдругъ раздалось, какъ ура на улицѣ:

— Съ чиномъ!!

Нѣмецъ сразу окрысился, оглянулъ всѣхъ, по крайней мѣрѣ человѣкъ пятьдесятъ и, обведя озлобленнымъ взоромъ съ высоты и своего величія и каѳедры весь классъ, крикнулъ:

— Молтшать!

Но классъ гудѣлъ:

— Съ чиномъ! Съ чиномъ!

И снова на этотъ гулъ влетѣлъ Михаилъ Гавриловичъ, выхватилъ изъ рукъ ближайшаго къ двери ученика его грамматику, швырнулъ на столъ и заколотилъ изо всей мочи кулакомъ, повторяя выразительныя слова и эпитеты. Затѣмъ онъ назвалъ фамиліи трехъ-четырехъ человѣкъ. Названные вышли изъ-за своихъ столовъ и затѣмъ скрылись въ дверяхъ за надзирателемъ…

Наступила тишина. Что было съ этими, выведенными Пушкинымъ, я не помню, но хорошо помню, что было черезъ нѣсколько дней, когда снова былъ урокъ нѣмецкаго языка. Снова появился несчастный herr Манке, и снова послѣ молитвы начался чуть слышный въ классѣ, совсѣмъ неслышный въ коридорѣ, согласный, ласковый, но похожій на шипѣніе змѣи, шепотъ:

— Съ чиномъ! Съ чиномъ! Съ чиномъ!

Нѣмецъ, сидя за столикомъ, вытаращилъ глаза. Этотъ макіавелизмъ со стороны дѣтей поразилъ его… Безобразіе то же, ехидство то же, а между тѣмъ очевидно, что это новое «съ чиномъ» можетъ продолжаться хотя бы часъ, такъ какъ въ коридорѣ не слышно, и самъ Пушкинъ не влетитъ въ дверь на помощь.

Прослушавши этотъ шепотъ пятидесяти человѣкъ въ продолженіе добрыхъ щгги минутъ, нѣмецъ наконецъ замоталъ головой укоризненно и проговорилъ:

— Ахъ, звиньи, звиньи, звиньи!…

Разумѣется, шепотъ втрое усилился. Herr Манке тихо всталъ и направился къ дверямъ. Вызвавъ солдата изъ коридора, онъ послалъ его за Пушкинымъ. Черезъ минуту появился Михаилъ Гавриловичъ. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ развелъ руками.

— Дѣлать нечего-съ, — обратился онъ къ Манке, — доложу директору! Надо взыскать примѣрно.

Послѣ урока Пушкинъ пригрозился намъ пожаловаться директору, обѣщая строгую расправу.

Мы унялись. Около недѣли прошло благополучно, и о новомъ коллежскомъ ассесорѣ, нѣмцѣ, какъ будто весь классъ забылъ. Но затѣмъ вдругъ черезъ недѣлю или десять дней, невѣдомо съ чего, снова началось то же. И снова длилось безобразіе, по крайней мѣрѣ, уроковъ пять подрядъ. Каждый разъ, что herr Манке послѣ молитвы садился въ кресло, аккуратно раздавалось, или шепотомъ или вполголоса, но удивительно согласно и единодушно:

— Съ чиномъ! Съ чиномъ!

Начальство очевидно вышло изъ себя, и однажды весь нашъ классъ былъ раздѣленъ на три категоріи и даже, можно сказать, на четыре.

Одинъ изъ учениковъ, самый отчаянный, котораго мы звали Ванька-Каинъ, за что именно, не помню, былъ исключенъ. Десять человѣкъ высѣкли, человѣкъ двадцать отправили на колѣни въ залу во время отдыха и завтрака учителей. Это считалось постыднымъ, ибо приходилось стоять на колѣняхъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ проходили не только всѣ служащіе въ гимназіи, но и посторонніе посѣтители.

Наконецъ, человѣкъ пятнадцать, а въ томъ числѣ и я, были подведены подъ наказаніе карцеромъ.

Но, видно, мнѣ въ жизни было не суждено быть арестованнымъ. На меня за всю жизнь производились только покушенія.

На этотъ разъ, когда послѣ окончанія ученія толпа человѣкъ въ двѣсти посыпала изъ воротъ гимназіи на Лубянку и на Кузнецкій мостъ, мы отправились, подъ командой солдата, во дворъ и направо въ угольный флигель. Но едва только мы достигли крыльца этого домика, какъ изъ него появился Пушкинъ, разводя руками и стараясь скрыть невольную усмѣшку на губахъ.

— Я не знаю, что мнѣ съ вами, мерзавцами, дѣлать! — выговорилъ онъ. — Въ карцеръ этакая орава заразъ не влѣзетъ. Придется нѣкоторыхъ разсадить въ простыхъ комнатахъ. Ну, идите!

И мы вступили въ коридоръ вслѣдъ за Михаиломъ Гавриловичемъ, пересмѣиваясь и почти довольные тѣмъ, что въ такомъ большомъ обществѣ будемъ отбывать самое нелѣпое наказаніе, когда оно неодиночное и непродолжительное.

Отправивъ трехъ человѣкъ съ солдатомъ въ карцеръ, самъ Пушкинъ ввелъ остальныхъ въ комнаты, совершенно очищенныя отъ мебели, гдѣ очевидно что-то передѣлывалось, полы или стѣны, и распредѣлилъ насъ въ трехъ такихъ пустыхъ комнатахъ. Въ третью попалъ я съ двумя товарищами.

Заперевъ предыдущихъ на ключъ, Михаилъ Гавриловичъ явился къ намъ и выговорилъ шопотомъ:

— Ну, а вы, мерзавцы поздравители, пошли вонъ!… Домой! Только не хвастать. Чтобы другими было неизвѣстно. Да тише. Кто нашумитъ, того верну и запру!

Разумѣется, я, подобно товарищамъ, такъ аккуратно вышелъ нацыпочкахъ, что и второй арестъ въ моей жизни не состоялся.

Прибавлю два слова, ради характеристики тогдашнихъ гимназическихъ порядковъ, объ одномъ нововведеніи, которое не привилось у насъ и потерпѣло фіаско, но которое до 1856 года, говорятъ, процвѣтало въ другихъ гимназіяхъ.

Въ 1853 или 54 году, хорошо не помню, намъ, т. е. ученикамъ, «пришелъ карачунъ», какъ мы выражались. Житья на свѣтѣ не было… Конечно, отъ девяти часовъ и до трехъ, за все всемя пребыванія въ классѣ.

Къ двумъ надзирателямъ, Вердану и Пушкину, прибавился третій имъ въ помощь. Съ его появленіемъ, что бы въ классѣ ни говорилось, ни дѣлалось, — все было ему извѣстно и за все взыскивалось. Онъ завелъ сыщиковъ и шпіоновъ, что въ разношерстной средѣ учениковъ было найти нетрудно. Длилось это до тѣхъ поръ, покуда одного изъ нихъ, нынѣ занимающаго довольно видный постъ, не исколотили жестоко на Рождественскомъ бульварѣ. Я въ избіеніи не участвовалъ, конечно, но радовался, подобно всѣмъ. «Фискалка», какъ мы выражались, исчезъ, т. е. вышелъ добровольно изъ гимназіи, ибо ему обѣщали бить его безконечно. Остальные струхнули, и шпіонство прекратилось, по крайней мѣрѣ, въ мелочахъ.

Замѣчательно то, что мы неоднократно жаловались Пушкину, что между нами завелись «фискалки», и онъ, начальство, отвѣчалъ:

— Пронюхайте сами, подлецы, кто іудействуетъ, и я того въ субботу угощу отдѣльно, глазъ на главъ. Въ кисель обращу!

III.

Не помню, въ какомъ году, но помню, что я былъ еще въ гимназіи, стало быть, приблизительно въ пятьдесятъ третьемъ или четвертомъ году, Москва въ концѣ зимы особенно волновалась. Разумѣется, Москва не съ Ильинки и Зарядья, не съ Ордынки или съ Бутырокъ. Выражаясь «Москва», я хочу сказать «московскій большой свѣтъ», много отличный отъ теперешняго, такъ именуемаго, и затѣмъ московскій передовой кружокъ, состоявшій изъ писателей, ученыхъ и профессоровъ.

Не надо забывать что въ эти дни были живы такіе люди, какъ Сергѣй Тимоѳеевичъ Аксаковъ съ сыновьями, Хомяковъ, Грановскій и Кудрявцевъ. Были равно и такіе, какъ Шевыревъ, Погодинъ и Сушковъ со cвоимъ литературнымъ кружкомъ. Былъ, наконецъ, на зенитѣ своей славы Михаилъ Семеновичъ Щепкинъ. Вотъ этотъ-то міръ, которымъ руководили подобные люди, волновался пуще всѣхъ другихъ кружковъ Москвы. Отсюда ясно, что мотивъ и причины этихъ волненій были не простые.

Въ Москвѣ появилась временно одна личность, одна знаменитость всесвѣтная. Москва знала уже о ней кое-что по газетамъ и по слухамъ, но извѣстно, что ученая и талантливая Москва отличается въ данномъ случаѣ большимъ скептицизмомъ.

Когда знаменитость появилась въ Первопрестольной, то я хорошо помню, что Петръ Николаевичъ Кудрявцевъ, на вопросъ, стоитъ ли видѣть это свѣтило, пожалъ плечами и заявилъ:

— Трудно сказать… Француженка — вотъ что! А французы изъ шовинизма всегда изъ своей мухи слона дѣлаютъ.

Пріѣзжая знаменитость была не кто иная, какъ безсмертная въ лѣтописяхъ театра и памятная смертнымъ, ее видѣвшимъ, высоко одаренная, неподражаемая, въ самомъ точномъ смыслѣ этого слова, Рашель.

Когда появилось объявленіе о томъ, что la célèbre tragédienne будетъ давать спектакли въ Маломъ театрѣ, и открылся абонементъ, то едва не былъ закрытъ тотчасъ же: охотниковъ абонироваться почти не нашлось. Но послѣ перваго же представленія, кажется, «Андромахи», если не «Горація», всѣ билеты отъ партера до райка были расхватаны въ два дня, а затѣмъ уже перепродавались неудачникамъ за страшную цѣну.

Приведу маленькую подробность, считая ее характерною особенностью воспитанія, которое я получалъ.

Въ домѣ возникъ вопросъ о томъ, пустить ли меня на всѣ представленія Рашель, или только на нѣкоторыя трагедіи, въ родѣ Баязета, Полиэвкта и какой-то невинной классической комедіи. Вопросъ этотъ былъ предложенъ моей матерью при мнѣ профессору П. Н. Кудрявцеву, А. Д. Галахову и еще третьему лицу.

Помню живо, какъ я ждалъ рѣшенія своей участи. Меня, конечно, интересовала не Рашель, а интересовали отчасти произведенія Расина и Корнеля, а главнымъ образомъ «французскія» представленія. Я съ ранняго дѣтства любилъ этотъ на половину родной мнѣ языкъ, а до тѣхъ поръ со сцецы никогда его не слыхалъ.

Помню, что этотъ тріумвиратъ, составившій изъ себя трибуналъ, рѣшилъ вопросъ не сразу, а я, подсудимый, сидѣлъ, затаивъ дыханіе и ожидая въ нѣкоторомъ смыслѣ обвиненія или оправданія. Кудрявцевъ прямо выразился:

— Конечно «да» — и на всѣ представленія. Французскіе классики, да еще при классической передачѣ такимъ дарованіемъ, какъ Рашель, могутъ быть только полезны.

Третья личность прямо заявила, что такія вещи, какъ «Федра» или «Адріенна Лекувреръ» и не помню, что еще, немыслимы для слуха и вредны для воображенія двѣнадцати или тринадцати-лѣтняго мальчика. Алексѣй Дмитріевичъ Галаховъ былъ сначала ни за, ни противъ, но очень быстро согласился съ мнѣніемъ Кудрявцева.

Врядъ ли какой оправданный подсудимый выскакиваетъ изъ суда на улицу съ такой радостью, съ какой я выскочилъ изъ дому, получивъ около пятнадцати рублей для абонемента на всѣ представленія Рашель. И недѣли три сподрядъ я бывалъ въ театрѣ чуть не всякій день, такъ какъ сталъ получать билеты ѣъ подарокъ и на представленія внѣ абонемента.

Передать теперь душевное состояніе за то время нѣтъ никакой возможности. Я былъ въ какомъ-то чаду… И это извинительно, когда люди, подобные Грановскому, Кудрявцеву и моей матери, были тоже въ чаду. Все время, что геніальная артистка была въ Первопрестольной, все время, что чередовались «Федра», «Камилла», «Роксана», «Андромаха» и другія, предъ очарованнымъ взоромъ и слухомъ Москвы, ученой, литературной, а равно и свѣтской, не было иныхъ интересовъ и разговоровъ, какъ о Рашели.

Съ тѣхъ поръ за всю жизнь мнѣ не случалось видѣть ни такого громаднаго дарованія, ни такого пылкаго увлеченія имъ среди лицъ самыхъ разнообразныхъ кружковъ. Что были знаменитыя m-lle Жоржъ, или Дорвалъ, или Марсъ, каждая въ свое время, сказать нельзя ихъ невидавшему. Предполагаю, что онѣ ниже Рашели и скажу, что послѣ Рашели, такой талантъ, какъ Ристори, кажется не крупнымъ дарованіемъ. Нечего и говорить, конечно, сравнительно съ Рашелью о такой мелкотѣ, какъ Сарра Бернаръ и даже Леонора Дузэ. Эти двѣ являются крупными величинами, если ихъ сравнивать съ Плесси, Розой Шери и сестрами Броганъ.

Не вдаваясь въ оцѣнку дарованія Рашели, которое хорошо извѣстно въ лѣтописяхъ театра, я скажу только, что дикція ея была какая-то особенная. Сила влагаемая ею въ нѣкоторыя сцены, была такъ сверхъестественно «властна», что, напримѣръ, теперь, сорокъ слишкомъ дѣть спустя, я еще слышу ея голосъ, и интонація нѣкоторыхъ словъ, фразъ и монологовъ еще звучитъ въ ушахъ.

Глубоко убѣжденъ, что всякій, видѣвшій Рашель, и теперь помнить сердечный крикъ Роксаны: Bajaset, je sens que je vons aime. Или Адріенну Лекувреръ, говорящую: Ce front qui ne rougit jamais! Или, наконецъ, знаменитое «imprécation» Камиллы въ Гораціяхъ, начинающееся съ фраэы: «Borne, Punique objet de mon ressentiment», и кончающееся словами: «Moi seule en être cause, et mourir de plaisir!»

Можно сказать, что каждая строка этого проклятія или «проклинанія» звучала отдѣльнымъ чувствомъ, которое передавалось и зрителю. Въ продолженіе какой нибудь минуты приходилось перечувствовать самому все человѣческое, переходить отъ горя и страданія къ восторженному счастью, отъ страшнаго отчаянія къ безумной радости, отъ пылкой любви къ злобной ненависти, отъ грознаго подъема титаническаго гнѣва къ безпомощнымъ стенаніямъ и слезамъ бѣдной несчастной дѣвушки.

Да, кто видѣлъ Рашель хотя бы одинъ разъ въ жизни, тотъ всегда придетъ въ восторгъ при одномъ воспоминаніи объ ней. А тотъ, кто не видалъ ея, никогда не уразумѣетъ, до какихъ Геркулесовыхъ столбовъ и «за нихъ» можетъ дойти сценическое дарованіе. Впрочемъ, Рашель не дарованіе, а геніальный поэть.

Помню хорошо, что Михаилъ Семеновичъ Щепкинъ послѣ одного изъ представленій, на вопросы, обращенные къ нему у насъ въ домѣ, не отвѣчалъ ни слова, а только взялъ себя обѣими руками съ растопыренными пальцами за голову, а потомъ, отнявъ руки, сталъ ими легко помахивать. И онъ вовсъ не шутилъ, лицо его было серьезно, одушевленно. А жестъ говорилъ ясно:

— Нѣтъ, не говорите… Не спрашивайте! Обсужденіе — профанація.

Выразительность этого жеста меня поразила. Я думаю, что въ Щепкинѣ отъ игры Рашель звучала какая-то такая струна, звукъ которой другимъ понятенъ быть не могъ. Да и позволить другимъ услышать этотъ звукъ — профанація его. И иногда, теперь я себя спрашиваю, какіе дни долженъ былъ пережить нашъ великій артистъ предъ этимъ гигантомъ или исполиномъ искусства.

Однако, спросятъ у меня, что же общаго между Рашелью, восторгомъ Москвы, восторгомъ передовыхъ москвичей въ родѣ Грановскаго и Щепкина — съ моимъ арестомъ? Вѣдь я же собирался только разсказать изъ моей жизни одни неудавшіеся аресты. Отвѣчаю… Между всеобщимъ московскимъ увлеченьемъ Рашелью, которое я, еще будучи мальчикомъ, пылко, но и вполнѣ сознательно раздѣлялъ, и моимъ арестомъ — много общаго.

Спустя лѣтъ пять, если не менѣе, будучи уже юношей, я жилъ въ Парижѣ, но довольно много учился, готовясь вернуться въ Россію, чтобы поступить въ университетъ. Однажды, до нашей квартиры, гдѣ собрались многіе изъ русской колоніи и изъ парижанъ писателей и артистовъ, достигла вѣсть, которая гулко пробѣжала по всему Парижу, но и въ нашей семьѣ отозвалась шумно.

Пришло извѣстіе, что Рашель умерла на югѣ Франціи, въ Каннахъ, послѣ долгой борьбы съ злой чахоткой.

Черезъ нѣсколько дней Парижъ ожидалъ прибытія по Ліонской желѣзной дорогѣ останковъ знаменитой артистки. Весь Парижъ только и говорилъ, что о блестящихъ похоронахъ, которыя предстоитъ увидать, о многотысячной толпѣ, которая будетъ провожать великую артистку на кладбище.

Что до меня касается, то, вѣроятно, благодаря сильной впечатлительности отъ природы и немалому воображенію, я былъ еще весь попрежнему подъ впечатлѣніемъ игры Рашели въ Москвѣ. Предо мной при извѣстіи объ ея смерти живо, какъ наяву, возстали вновь и Адріенна, и Камилла, и Роксана, и иные женскіе облики, хорошо знакомые и любимые, въ родѣ кокетки Лидіи въ крошечной, граціознѣйшей вещицѣ изъ римской жизни, кажется, В. Гюго.

Разумѣется, я сказалъ себѣ, что не только пойду за ея гробомъ, но сочту просто священнѣйшимъ долгомъ видѣть, какъ ее опустятъ въ могилу. Но вдругъ я узналъ нѣчто, что привело меня въ отчаяніе. Я узналъ, что могу идти съ многотысячной толпой черезъ весь Парижъ на кладбище Père Lachaise, но видѣть, какъ опустятъ ее въ землю, — дано только избраннымъ.

Рашель, какъ извѣстно, была еврейка, не перемѣнившая, конечно, своей религіи, несмотря на старанія и совѣты ея друзей, и потому должно было похоронить ее на еврейскомъ кладбищѣ, прислоненномъ къ огромному Père Lachaise. Въ это сравнительно не большое кладбище публика должна была допускаться только по особымъ пригласительнымъ билетамъ. Получить такой билетъ въ городѣ съ милліоннымъ населеніемъ, гдѣ, конечно, нашлось тогда до ста тысячъ поклонниковъ покойной, было мнѣ, восемнадцатилѣтнему иностранцу, немыслимо.

Отецъ мой, видя мою неподдѣльную печаль, вызвался похлопотать и обратился къ Теофилю Готье и къ своему хорошему пріятелю, посредственному драматургу Латуру. Теофиль Готье отозвался полной невозможностью, такъ какъ билеты въ ограниченномъ количествѣ были уже всѣ росписаны. Но Латуръ обѣщался дать пропускъ на еврейское кладбище, интимный, не настоящій, незаконный, но такой, на который смотрятъ сквозь пальцы. Подобнаго рода билетъ я и получилъ. Но, увы, онъ былъ доставленъ на квартиру черезъ часъ послѣ моего выхода изъ дому.

Билетъ ли этотъ опоздалъ, или я, рано поднявшись, нетерпѣливо собрался скорѣе идти встрѣтить похоронную процессію, которая двигалась черезъ Парижъ?.. Во всякомъ случаѣ я встрѣтилъ процессію на вокзалѣ и двинулся среди страшной массы народа съ надеждой проводить погребальную колесницу только до кладбища. Дѣйствительно, у небольшихъ воротъ, отдѣльныхъ отъ главнаго входа и ведущихъ на еврейское кладбище, стояла въ огромномъ количествѣ полиція, конная и пѣшая. Гробъ сняли съ колесницы и понесли, а за нимъ двинулась большая толпа, но горсть людей, сравнительно съ массой народу, дошедшаго сюда чрезъ весь Парижъ.

Во главѣ этой толпы избранниковъ былъ весь цвѣтъ тогдашней Франціи, литературной и политической.

Большая кучка лицъ изъ той части толпы, въ которой я стоялъ, одновременно двинулась на самое кладбище Père Lachaise и двинулась съ такой быстротой, съ такой рѣшимостью и смысломъ, что я понялъ, что это движеніе происходитъ не случайно. И, разумѣется, я пустился за другими. Вѣдь не бѣгутъ же они глядѣть памятники кладбища! Имъ бы слѣдовало возвращаться теперь домой, а они сразу устремились куда-то влѣво.

Не помню какъ, но я очутился въ числѣ сотни молодыхъ людей, которые шибко, почти бѣгомъ, пустились по одной изъ аллей Père Lachaise, забирая все правѣе. Около меня среди гула голосовъ слышенъ былъ итальянскій и русскій языки, а еще ближе, яснѣе — англійскій. Рослый и красивый англичанинъ, лѣтъ не болѣе двадцати, обратилъ на себя мое вниманіе своимъ страшно оживленнымъ лицомъ.

Зная поанглійски только нѣсколько словъ, я, однако, понялъ, что мой англичанинъ имѣетъ какое-то опредѣленное намѣреніе.

По той отвагѣ, которой дышало его лицо и вся фигура, я понялъ тоже, что онъ это свое намѣреніе непремѣнно приведетъ въ исполненіе. Какое же могло быть у него намѣреніе, помимо чего либо, касающагося похоронъ… Конечно, ничего иного! Все, что мыслили, чувствовали и дѣлали въ это мгновеніе всѣ эти люди, — все это можно было перевести однимъ словомъ: Рашель, Рашель!

Кучка молодежи, надъ которой, головой выше всѣхъ, царила фигура моего англичанина, на рысяхъ летѣла по дорожкѣ, между высокими и красивыми памятниками. Я двигался вмѣстѣ со всѣми, но старался держаться какъ можно ближе къ англичанину, который вдругъ какъ бы оказался нашимъ командиромъ.

Наконецъ, кучка остановилась, и кто-то что-то скомандовалъ. Что — я не понялъ, но увидѣлъ, что компанія дружно лѣзетъ на разные памятники, а направо оказалась высокая въ сажень каменная стѣна. Разумѣется, и я, въ числѣ прочихъ, полѣзъ тоже на первый попавшійся мнѣ высокій мраморный крестъ.

Такъ какъ я былъ довольно изряднымъ гимнастомъ, то, несмотря навышину креста, легко взобрался по немъ, какъ по дереву, и сѣлъ верхомъ на его горизонтальной части. И отсюда увидалъ я, что умно поступилъ, слѣдуя за англичаниномъ и подражая… Оказалось, что съ моего креста черезъ каменную стѣну все еврейское кладбище было какъ на ладони и невдалекѣ, саженяхъ въ десяти-двѣнадцати, толпилась небольшая кучка вокругъ вырытой могилы.

Направо среди памятниковъ тихо двигалась процессія, которую мы обогнали. Несли гробъ Рашели, а за нимъ двигалась черная, если не туча, то черное большое облако. Именно это-то облако и была вся знаменитая и талантливая Франція, гдѣ въ числѣ прочихъ были и знаменитости особаго рода, какъ, напримѣръ, Ротшильды, одинъ Бонапартъ (Петръ) и одинъ Орлеанскій принцъ, пріѣхавшій на похороны и уѣхавшій тотчасъ, чтобы не быть арестованнымъ.

Шествіе остановилось у могилы и будто нарочно, ради насъ — публики, сидящей верхомъ на надгробныхъ памятникахъ, всѣ выстроились передъ нами, а спиной къ намъ былъ только раввинъ и съ десятокъ лицъ. Но въ ту минуту, когда я, а равно, конечно, и мои незнакомые товарищи, всѣ мы были въ восторгѣ, что увидимъ все, раздался какой-то гулъ, крики, движеніе, бѣготня, брань, свистки…

Оглянувшись направо, я увидѣлъ, что цѣлая бригада сержантовъ орудуетъ… приказываетъ слѣвать съ монументовъ, а ослушниковъ преспокойно сталкиваетъ и стаскиваетъ. Разумѣется, я не сталъ дожидаться, чтобы какой-нибудь полицейскій грубо потащилъ меня съ креста за ноги, и добровольно повиновался, даже прежде чѣмъ получилъ личное приказаніе.

И всѣ мы, за мгновеніе счастливые, были снова на землѣ предъ высокой каменной стѣной, — глупой стѣной! И всѣ равно, помню это хорошо, стояли унылые, почти несчастные. Но кто врѣзался въ мою память — это былъ мой юный англичанинъ. Онъ не хотѣлъ слѣзать съ какого-то мавзолея съ херувимами и равными бронзовыми украшеніями и думалъ, что, сидя высоко, какъ и я, отдѣлается. Но, увы! одинъ сержантъ нагнулся, подсадилъ другого сержанта себѣ на плечи, а этотъ достигъ и повисъ на ногахъ сына Альбіона. Волей-неволей пришлось британцу уже не слѣзть, а просто свергнуться на землю.

Полиція быстро очистила всѣ монументы, и это, конечно, было очень умно, такъ какъ видъ людей, сидящихъ верхомъ на крестахъ или ангелахъ, не имѣлъ въ себѣ ничего поучительнаго и красиваго. Когда полиція удалилась, я и нѣсколько человѣкъ молодыхъ людей, болѣе полудюжины, очутились вмѣстѣ кучкой и стали вдругъ разсуждать. Насъ сближало общее горе: стоять упершись лбомъ въ каменную стѣну, за которой «все…», и ничего не видя изъ этого «всего».

Мой англичанинъ, казалось, былъ въ полномъ отчаяніи. Моя печаль передъ его печалью была ничто. Не помню, о чемъ шла рѣчь, но я вдругъ услыхалъ слова, крики, даже вопли:

— Да, конечно… Что за важность! Да и сойдетъ съ рукъ даромъ. Право… Только одному нельзя… Всѣмъ надо…

— Allons! Gourage!

— Конечно! Браво! Я готовъ! — воскликнулъ англичанинъ.

— И я тоже! — воскликнулъ я, совершенно не зная, въ чемъ дѣло, но зная, что я пойду на все, на что пойдутъ эти мои случайные товарищи.

— Bravo! Esqualadons! — крикнулъ кто-то.

— En avant! Marrrrche!! — заоралъ другой.

И я со всѣми двинулся къ самой стѣнѣ.

Нѣсколько человѣкъ заразъ начали подскакивать, чтобы ухватиться за верхъ стѣны и влѣзть. Въ эту только минуту я понялъ, что было рѣшено сѣсть на каменную стѣну, чтобы видѣть съ нея похороны такъ же хорошо, какъ и съ памятниковъ.

Гимнастика, конечно, помогла мнѣ. Нѣсколько человѣкъ напрасно подпрыгнули нѣсколько разъ и ничего не достигли, но трое изъ насъ: англичанинъ, французъ крикнувшій: «escaladons», и я, вспрыгнули сразу, уцѣпились и, какъ истые цирковые лицедѣи, во мгновеніе ока очутились на стѣнѣ и усѣлись. Но еще чрезъ два, три мгновенія еще нѣсколько человѣкъ допрыгались до верхушки стѣны и тоже появились рядомъ съ нами, а мои двое, англичанинъ и французъ, спрыгнули внутрь еврейскаго кладбища.

Въ тотъ же мигъ нѣсколько полицейскихъ отдѣлились отъ толпы около могилы и бросились къ намъ навстрѣчу. Двое схватили француза и повели въ выходу. Двое или трое хотѣли сдѣлать тоже съ англичаниномъ, но напрасно… Онъ оказался на ихъ бѣду отличный гимнастъ и великолѣпный боксеръ, да вдобавокъ еще разъяренный неудачей. И для него потребовалось не трое, а полдюжины сержантовъ.

Я живо помню, какъ изловчался и барахтался сынъ Альбіона, и какъ сержанты отскакивали отъ него, какъ мячики отъ стѣны, а трехуголки летѣли во всѣ стороны. Но наконецъ блюстители насѣли на малаго и торжественно повели… тоже, разумѣется, въ выходу, но и на расправу за ратоборство.

Въ тотъ же моментъ сосѣдъ мой по стѣнѣ, французъ, спрыгулъ долой, а я почти машинально послѣдовалъ его примѣру. И оба мы двинулись прямо къ кружку лицъ, стоявшихъ вокругъ могилы и слушавшихъ въ полной тишинѣ чью то рѣчь, произносимую взволнованнымъ голосомъ. Я старался приближаться какъ можно тише, благообразнѣе, какъ бы желая выразить всей моей фигурой, что я не озорникъ, не ради скандала являюсь. Едва только мы приблизились и стали за нѣсколько шаговъ отъ раввина, какъ два сержанта тихо подошли къ намъ, дѣлая едва видимые, но понятные энаки, которые можно передать словомъ: «Пожалуйте!».

Французъ безпрекословно послѣдовалъ за тѣмъ полицейскимъ, который подошелъ къ нему. Я собирался тоже слѣдовать за молодымъ, какъ теперь помню, рыжимъ, подобнымъ Іудѣ, сержантомъ. Онъ и былъ для меня въ этотъ мигъ Іудой Предателемъ.

Но, вѣроятно, лицо мое выражало такое тоскливое уныніе, что многіе, обернувшіеся въ мою сторону, смотрѣли на меня совершенно благосклонно… Одинъ изъ нихъ, нѣсколько плотный, пожилой человѣкъ, съ полнымъ лицомъ, съ короткими курчавыми волосами и съ какими-то особенными, небольшими, но яркоблестящими и будто отчаянно смѣющимися глазами, шепнулъ обращаясь къ сержанту:

— Allons donc, laissez-le! Видите, онъ ничего не дѣлаетъ, а его упорство произведетъ шумъ.

Сержантъ почтительно приложился бѣлой перчаткой къ своей треуголкѣ и отошелъ, а я, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ очутился уже не съ краю, а въ срединѣ какой-то группы. Я сообразилъ, что сержанты, которые увели моихъ соучастниковъ по преступленію, вернутся и могутъ, узнавъ меня въ лицо, снова пробовать удалить.

Впрочемъ, раза два обернулся я на полнаго господина съ курчавыми волосами и смѣющимися глазами и краснорѣчиво, взглядомъ, просилъ его въ случаѣ чего заступиться. Онъ, будто понимая выраженіе моего лица, благосклонно усмѣхнулся и какъ-то тряхнулъ головой, будто говоря: «Стойте, стойте здѣсь, не бойтесь!».

Такимъ образомъ мечта моя исполнилась… Я былъ не только на похоронахъ Рашели, но и при опусканіи тѣла въ могилу стоялъ отъ нея въ какихъ нибудь пяти шагахъ. Не прошло получаса, какъ все было кончено, и кучка сѣроватой глинистой земли появилась въ видѣ холмика, а всѣ присутствовавшіе двинулись тихо отъ могилы.

Когда оставалось не болѣе десятка человѣкъ, я подошелъ въ холмику, нагнулся и взялъ большой комъ земли, въ кулакъ величиной. Когда я поднялся, то незнакомый мнѣ высокій господинъ обратился ко мнѣ съ удивленіемъ:

— Que faites vous la? — спросилъ онъ.

Я объяснилъ, что беру комъ земли на память.

— Tiens! C’est une idée! — отозвался онъ, нагнулся и тоже взялъ небольшой комочекъ.

Затѣмъ я вмѣстѣ съ послѣдними двинулся въ выходу еврейскаго кладбища. Господинъ, послѣдовавшій моему примѣру, ибо поступокъ мой ему пришелся по душѣ, идя около меня, задалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ. Кто я? По всей вѣроятности, иностранецъ? Къ какой націи принадлежу? Почему знаю Рашель? Не я ли перескочилъ съ другими черезъ ограду? и т. д.

Удовлетворивъ его любопытство, я, завидя впереди моего полнаго и курчаваго покровителя и понимая, что всѣ тѣ, кто были ближе къ могилѣ, должны быть непремѣнно знаменитостями, я спросилъ:

— Скажите, пожалуйста, не можете ли вы назвать мнѣ вотъ этого господина?

— Celui-là? — отозвался онъ и разсмѣялся. — Стыдно бы было всякому французу не назвать его по имени. Но вамъ, jeune homme, его имя врядъ ли что либо скажетъ. Это писатель. C’est Dumas père.

Но мой незнакомецъ ошибся. Для меня въ это время Александръ Дюма-отецъ было нѣчто особенное, — такое особенное, что при этомъ отвѣтѣ у меня, какъ выражаются порусски, искры изъ глазъ посыпались и сердце ёкнуло… Я чуть не сѣлъ среди дорожки отъ полученнаго нравственнаго удара. Какъ разъ за годъ предъ тѣмъ, живя въ Венеціи, а затѣмъ въ Швейцаріи, я въ пять или шесть мѣсяцевъ прочелъ всего Александра Дюма, начавъ съ Monte-Cristo и Reine Margot и кончая даже такими романами, которые впослѣдствіи оказались апокрифическими, въ родѣ Aimé Yert. Весь Дюма былъ мною проглоченъ. «А теперь въ это мгновеніе онъ, онъ самъ, живой, наяву, стоитъ предо мной! Онъ говорилъ со мной! Заступился!»

Долго вспоминалъ я потомъ о странной случайности, что на похоронахъ знаменитой женщины, отъ которой я еще мальчикомъ сходилъ съ ума, я встрѣтилъ другую знаменитость, отъ которой тоже сходилъ съ ума уже юношей.

Долженъ прибавить, что, когда я выходилъ изъ воротъ, то главный полицейскій съ нѣсколькими медалями и въ томъ числѣ за Крымскую кампанію подошелъ ко мнѣ, погрозилъ мнѣ пальцемъ у самаго носа и выговорилъ:

— Vous l’avez échappé belle! Слѣдовало бы васъ теперь все-таки забрать.

Я отвѣчалъ, что самъ одинъ не рѣшился бы на подобное, но былъ увлеченъ примѣромъ другихъ. Едва я произнесъ нѣсколько словъ, какъ начальствующій вымолвилъ:

— Вы не французъ?

— Нѣтъ, русскій!

— Русскій?

— Да!

— Ба! — удивился онъ и прибавилъ: — что же васъ интересовало! Еврейскія похороны?

— Нѣтъ… Мнѣ очень хотѣлось быть ближе…

И я объяснился… Полицейскій удивлялся и трясъ годовой.

— Да. Актриса… А ее весь свѣтъ зналъ, потому что путешествовала! — рѣшилъ онъ.

«Стало быть, думалось мнѣ, стоитъ только и тебѣ поѣхать путешествовать, да всесвѣтно блюсти за порядкомъ, и ты сдѣлается тоже всесвѣтною знаменитостью».

IV.

Слѣдующій мой арестъ могъ быть настоящимъ, en toute forme, серьезнымъ, и если бы состоялся, то могъ бы принести много волненій и хлопотъ всей семьѣ. Разумѣется, я былъ бы освобожденъ въ концѣ концовъ, но не ранѣе двухъ-трехъ дней. Вдобавокъ пришлось бы просидѣть Богъ вѣсть въ какой конурѣ и въ какой компаніи.

Случай, по поводу котораго я чуть не былъ арестованъ, былъ самое крупное и извѣстное покушеніе на жизнь императора Наполеона III. Оно надѣлало много шуму во всемъ мірѣ. Не надо забывать что цивилизованный міръ не могъ тогда предвидѣть цѣлаго ряда покушеній на монарховъ всѣхъ странъ.

Было это въ Парижѣ, въ 1858 году и, кажется мнѣ, въ концѣ зимы.

Правительство Наполеона успѣшно боролось съ легитимистами, орлеанистами и республиканцами, и во Франціи все сравнительно было тихо.

Парижъ, какъ всегда, гудѣлъ и веселился. Императорскій дворъ своими празднествами и блескомъ много содѣйствовалъ тому, чтобы столица была настоящимъ новымъ Вавилономъ.

Если теперь народонаселеніе Парижа почти удвоилось, дошло до двухъ милліоновъ, а при Наполеонѣ не насчитывалось и милліона парижанъ, то все-таки я долженъ сказать, что въ памяти моей «императорскій» Парижъ затмеваетъ теперешній демократическій и республиканскій. Было болѣе пышности, болѣе блеска, шума и смѣха… и болѣе жизни.

Дворецъ Тюльери былъ центромъ, гдѣ весь дворъ и новая знать, казалось, движутся и веселятся напоказъ: не для себя, а для толпы, для ослѣпленія ея и интимидаціи, укрощенія…

Была масса военныхъ въ мундирахъ, чего теперь нѣтъ. Наполеоновскій кавалерійскій полкъ, именовавшійся Cent-Oardes, пропасть зуавовъ въ ихъ оригинальныхъ костюмахъ съ странными лицами будто офранцуженныхъ турокъ, наконецъ, оригинальный конвой императора — тюркосы, которые набирались изъ разныхъ племенъ Алжира и Туниса.

Къ этой пестротѣ надо прибавить нѣчто, вдругъ вошедшее въ моду. У двора и у знати, во главѣ которой стояли равные свѣжіе маршалы, въ родѣ Malakoff, и Pelikao, а отчасти и у настоящей аристократіи Сенъ-Жерменскаго предмѣстья явился новый обычай ѣздить à la Domon иди, какъ стали называть, à la Моту, по имени перваго друга и наперсника императора. При красивой запряжкѣ, кучера и лакеи были въ какихъ-то театральныхъ костюмахъ, иногда и въ скромныхъ, но всѣ непремѣнно въ напудренныхъ парикахъ. Благодаря часто попадающимся на улицахъ блестящимъ мундирамъ, оригинальнымъ костюмамъ не то воиновъ, не то театральныхъ статистовъ, и наконецъ красивымъ экипажамъ, съ оригинальною упряжкой и пудренною прислугой, улицы и толпа казались элегантнѣе и будто веселѣе.

Въ эту зиму было особенно шумно въ Тюльери, ибо было дано нѣсколько большихъ баловъ. Императрица Евгенія постоянно устроивала всякія parties de plaisir. Двѣ ея пріятельницы и заклятые враги между собой: г-жа Персиньи — жена министра, и г-жа Меттернихъ — жена австрійскаго посла, тоже веселили все общество и на всѣ лады.

И все это было, какъ я уже сказалъ, настолько умышленно напоказъ, что малѣйшія мелочи при самомъ дворѣ и въ обществѣ, къ нему примыкающемъ, становились тотчасъ достояніемъ толпы. И хотя не все проникало въ печать, не все разрѣшалось для огласки строжайшей цензурой, но всегда все обѣгало Парижъ въ видѣ слуха. И не только все это интересовало, но даже какъ будто волновало всѣхъ парижанъ, а не одно, только высшее по состоянію и положенію общество.

Парижъ, однимъ словомъ, жилъ дворомъ. Помнится, иногда въ продолженіе цѣлыхъ двухъ недѣль не было проходу отъ какого нибудь случая или новаго анекдота придворнаго, новой эатѣи, новой сплетни или клеветы, и отъ безчисленныхъ ихъ варіантовъ и пересказовъ. Г-жа Персиньи и г-жа Меттернихъ, герцогъ Морни съ женой (рожденной княжной Трубецкой), принцесса Матильда и Жеромъ Бонапартъ заставляли о себѣ говорить болѣе всѣхъ.

Но въ особенности «отличались», вѣрнѣе, кувыркались двѣ дамы, очень не красивыя, — изъ коихъ одна, ей-Богу, не помню которая, была даже поразительно дурна, — г-жи Персиньи и Метгернихъ. Обѣ онѣ безумно щеголяли и славились своими туалетами, не слѣдуя, конечно, за модой, а ведя ее за собой и имѣя во главѣ самое красавицу императрицу, добрую, ограниченную, пустую и легкомысленную женщину.

Эти три женщины, основательницы того, что терпимъ мы теперь: безумной измѣнчивости женскихъ костюмовъ. Онѣ первыя додумались затѣять всякаго рода новинки модъ, соперничая между собой и ухитряясь qui mieux mieux. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онѣ впутывались въ самые важные государственные вопросы и доводили степеннаго Наполеона до отчаянія. Онѣ три и привели Францію къ Седану. Имперія рухнула и канула въ Лету… Но, увы, новинки въ женскомъ туалетѣ, перемѣны безъ конца, «моды» остались намъ въ наслѣдство. Женщины XVIII вѣка сто лѣтъ проносили почти одинъ покрой одѣянія, а женщины нашего времени пятьдесятъ покроевъ за пятьдесятъ лѣтъ. Теперь элегантная женщина — хамелеонъ.

Вернусь, однако, къ моему повѣствованію.

Въ самый разгаръ эффектнаго, но безумнаго, бьющаго въ глаза образа жизни двора и общества, вдругъ грянулъ громъ и оглушилъ всю Францію, раскатившись эхомъ по всей Европѣ.

Послѣдовало въ Парижѣ страшное покушеніе на жизнь Наполеона со стороны партіи итальянскихъ патріотовъ, мечтавшихъ о возрожденіи и объединеніи Италіи.

Нѣтъ сомнѣнія, что Наполеонъ вмѣстѣ съ своимъ апокрифическимъ или почти неизвѣстнымъ братомъ, рано умершимъ, былъ въ юности карбонаріемъ и имѣлъ въ Италіи прежнихъ, теперь имъ забытыхъ и отверженныхъ, друзей революціонеровъ.

Они не могли простить товарищу, ставшему императоромъ, его «предательской» роли по отношенію къ возрождающейся Италіи.

Во главѣ этой партіи объединенія стояли тогда извѣстный Нанинъ и знаменитый Мадзини, оба ненавидѣвшіе Наполеона.

Покушеніе на его жизнь было задумано, конечно, всей партіей, но приведено въ исполненіе четырьмя лицами, имена которыхъ я, конечно, помню хорошо, такъ какъ помню покушеніе, какъ очевиденъ, въ мельчайшихъ подробностяхъ, какъ если бы оно случилось вчера.

Эти четверо человѣкъ были: Орсини, Пьетри, Рудіо и Гомесъ. Изъ нихъ, Пьетри, какъ мнѣ смутно помнится, подозрѣвали въ корсиканскомъ происхожденіи. Что касается до послѣдняго, то его фамилія прямо говоритъ, что онъ былъ не итальянецъ, а чистѣйшей крови испанецъ. Гомесъ или Лопесъ въ Испаніи все равно, что Ивановъ у насъ.

Однажды, помнится, въ мартѣ предстояло блестящее представленіе въ оперѣ. Какой-то извѣстный французскій пѣвецъ или Роберъ, или Рожеръ, что-то въ этомъ родѣ, долго не появлявшійся на сценѣ, долженъ былъ пѣть въ четырехъ актахъ изъ четырехъ разныхъ оперъ. Незадолго передъ тѣмъ Полина Віардо сдѣлала тоже самое и имѣла громадный успѣхъ. Поэтому, вѣроятно, и этотъ Роберъ-Рожеръ надумалъ то же, а, будучи покровительствуемъ дворомъ, добился, что на спектакль явится императоръ съ императрицей.

Моя мать уговорилась съ одною русскою дамой взять ложу и ѣхать на это представленіе. Ложу эту, помнится, достали съ большимъ трудомъ и не въ бельэтажѣ. Представленіе должно было быть интересно, конечно, не изъ-за пѣвца уже преклонныхъ лѣтъ, а изъ-за того, что именно будетъ и кто появится въ театральной залѣ. Весь Парижъ и масса иностранцевъ.

Вечеромъ, около сами часовъ, эта русская дама, не кто иная, какъ г-жа Нарышкина, рожденная Кноррингъ, вышедшая впослѣдствіи замужъ за Александра Дюма-сына, заѣхала за нами, за моей матерью и мною съ сестрой. Но мы отправились втроемъ, такъ какъ наканунѣ сестра была приглашена на балъ и поѣхала съ отцомъ въ Сенъ-Жерменское предмѣстье.

Мы двинулись съ улицы Сенъ-Лазаръ, гдѣ жили, въ открытой четверомѣстной коляскѣ и, чтобы не ѣхать переулками, спустились по chaussée d’Antin прямо на бульвары.

Здѣсь была легкая иллюминація газовыми звѣздами, которыя тогда только что были изобрѣтены, и страшная толпа. Черное море колыхалось на протяженіи всѣхъ ближайшихъ къ Мадденѣ бульваровъ. Экипажей была тоже масса, и мы двигались чуть не шагомъ.

Наконецъ, только чрезъ добрыхъ двадцать минуть мы поравнялись съ улицей Le Peletier, гдѣ была тогда Опера — зданіе самое обыкновенное, которое когда либо существовало, нѣчто въ родѣ Московскаго Малаго театра.

Когда мы заворачивали съ бульвара въ улицу, то вдали какъ будто слышался гулъ, который несся отъ улицы Мира. Едва мы проѣхали шагомъ саженъ пятьдесятъ по улицѣ Le Peletier, какъ на бульварахъ уже раскатисто пронесся тотъ же гулъ. Черное колыхавшееся море ревѣло:

— Vive l’Empereur!

Когда же мы приблизились къ подъѣзду Оперы, то услыхали голоса сержантовъ: vite, vite, vite! относившіеся къ публикѣ. Наконецъ, одинъ изъ нихъ подскочилъ къ нашей коляскѣ и крикнулъ:

— Plue vite, mesdames! Императоръ подъѣзжаетъ! Скорѣй!

Императоръ долженъ былъ подъѣхать тутъ же, но проѣхать нѣсколько шаговъ далѣе подъ особенный крытый подъѣздъ. Моя мать и г-жа Нарышкина-Дюма быстро вышли изъ коляски и стали подниматься по наружной лѣстницѣ, шириной во все зданіе.

Я обратился къ матери и заявилъ, что такъ какъ я ни разу еще не видалъ Наполеона совершенно вблизи, то мнѣ хочется остаться, чтобы быть при его проѣздѣ у самаго экипажа. Моя мать согласилась, конечно, но г-жа Дюма отозвалась:

— Стоитъ ли того? Что тутъ любопытнаго? Купите мнѣ лучше антрактъ!

Я отвѣчалъ, что антрактъ, то-есть афишу, я успѣю всегда купить, а что видѣть совершенно вблизи, за два шага, Наполеона и Евгенію мнѣ, можетъ быть, еще цѣлый мѣсяцъ или два не случится.

Я часто вспоминаю этотъ пустой разговоръ потому именно, что поневолѣ часто философствую, отъ какого пустяка зависитъ иногда жизнь человѣческая. Это благо, которымъ мы такъ дорожимъ, ежечасно, даже ежеминутно, ежесекундно, виситъ на волоскѣ. Лишиться портмоне, право, гораздо мудренѣе, чѣмъ лишиться жизни. Не явился женскій капризъ имѣть скорѣе афишу, я былъ бы неминуемо убитъ, а при удачѣ раненъ или изуродованъ.

На мою просьбу обождать афишу г-жа Дюма упрямо отозвалась:

— Все это вздоръ! Купите мнѣ поскорѣй антрактъ и принесите въ ложу.

Я невольно подосадовалъ, и когда она вмѣстѣ съ моей матерью скрылись въ коридорахъ театра, я быстро бросился направо въ какой-то пассажъ, существующій, кажется, и теперь. «Авось, успѣю!» — думалось мнѣ.

Но продавцы мелкихъ газетъ, торгующихъ афишами, какъ на смѣхъ отсутствовали. Вѣроятно, всѣ они выскочили на улицу, чтобы развлечься тѣмъ, чего и я хотѣлъ — видѣть императора и императрицу поближе. Розыскавъ наконецъ въ толпѣ газетчика, и купилъ антрактъ, шибко перебѣжалъ въ двери театра и еще быстрѣе поднялся въ ложу… надѣясь поспѣть обратно.

Но едва только я подалъ m-me Dumas газетку, какъ вздрогнулъ… Но вмѣстѣ со мной, казалось, вздрогнула и вся опера, вздрогнулъ и весь ближайшій Парижъ.

Это былъ какъ бы выстрѣлъ изъ огромной пушки. Черезъ секунды двѣ раздался такой же второй ударъ, отъ котораго зданіе Оперы задрожало еще сильнѣе… И наконецъ, запощдавъ немного, секундъ на шесть, на восемь, раздался третій ударъ, но въ половину менѣе гулкій и сильный.

Вся зрительная зала сразу ожила, всѣ повскакали, всѣ волновались, огладывались во всѣ стороны, почти вертѣлись на мѣстѣ… Представленіе прекратилось, оркестръ смолкъ… И вдругъ «невидимка» влетѣла въ зрительную залу и будто что-то сказала вслухъ, такъ какъ всѣ заразъ и въ партерѣ, и въ ложахъ, и въ райкѣ узнали, что случилось.

Первыя пять минутъ послѣ трехъ ударовъ мнѣ описать довольно трудно. Театръ изображалъ собой, если не волнующееся море, то волнующееся черное osepo. Весь театръ, казалось, какъ-то колыхался. Двери ложъ хлопали, люди незнакомые разговаривали въ волненіи, съ восклицаніями, въ партерѣ приливомъ и отливомъ швырялась публика то къ выходамъ, то къ сценѣ, въ коридорахъ стоялъ гудъ отъ бѣготни и голосовъ. И за эти пять минуть, по крайней мѣрѣ, десятокъ равныхъ вѣстей, противорѣчащихъ другъ другу, облетѣли залу. Первое изъ нихъ, конечно, было: attentat!!

— Раненъ опасно!

— Убитъ!

— Раненъ легко!

— Невредимъ… Но императрица убита!

— Живы оба, но маршалъ Рога, сопровождавшій ихъ, убить пулей въ затылокъ!

— Конвой перебитъ весь! Много убитыхъ въ толпѣ!

И наконецъ послѣдній слухъ, упорно державшійся съ цѣлую минуту:

— Императоръ убитъ наповалъ, и его тѣло уже увезено въ Тюльери.

Покуда гудѣлъ театръ, и носились всѣ эти скороспѣлыя вѣсти, изрѣдка въ партерѣ раздавались зычные голоса, обращавшіеся къ публикѣ:

— Un médecin! Au nom de l’Empereur! Tous les médecins! Просятъ всѣхъ докторовъ! Масса раненыхъ!

Доктора, находившіеся въ театрѣ, стали выходить тотчасъ на помощь пострадавшимъ.

Но въ ту минуту, въ самый разгаръ волненія, когда императора уже считали тѣломъ, лежащимъ въ каретѣ и увозимымъ маршъ-маршемъ во дворецъ, въ парадной большой ложѣ налѣво появились: Наполеонъ въ черномъ сюртукѣ, съ красненькой ленточкой въ петличкѣ, а за нимъ императрица, въ свѣтло-сиреневомъ шелковомъ платьѣ. Разумѣется, «vive l’Empereur!» «vive l’Imperatrice!» заставило дрогнуть зданіе Оперы не хуже, чѣмъ минувшіе три удара, будто три пушечные залпа.

Наполеонъ былъ страшно блѣденъ, или, вѣрнѣе, былъ, по французскому выраженію, «livide», съ оловяннымъ цвѣтомъ лица и, мѣрно кланяясь публикѣ, держалъ носовой платокъ у виска и щеки. За нимъ, слѣва и отступя на шагъ, точно такъ же кланялась, граціозно склоняясь, Евгенія, головой, если не болѣе, выше мужа. И она казалась вовсе не испуганной; она улыбалась и поправляла то ленты на груди, то прическу. Даже лицо ея, на которое я внимательно смотрѣлъ въ бинокль, было только немного удивлено и какъ будто озадачено. Мнѣ и теперь сдается, что Евгенія въ эту минуту еще не сообразила, что была на волосъ отъ смерти.

Что касается Наполеона, то онъ былъ страшно взволнованъ и казалось, вздрагивалъ, все отираясь носовымъ платкомъ, гдѣ виднѣлась кровь. Впослѣдствіи объяснилось, что онъ былъ раненъ въ лицо только осколкомъ каретнаго стекла. Раскланявшись и несмотря на все длящіеся бурные клики и аплодисменты, императоръ и, императрица тотчасъ же скрылись изъ ложи и уѣхали въ Тюльери.

Разумѣется, я тотчасъ же бросился на улицу, но засталъ уже окончаніе трагедіи. На томъ самомъ именно мѣстѣ, гдѣ мы выходили изъ коляски и гдѣ сержантъ кричалъ намъ: «скорѣй, императоръ подъѣзжаетъ!» — стояла четверомѣстная карета, среди лужи крови и превращенная въ рѣшето. Лошади были отпряжены и уведены, но одна убитая лошадь въ хомутѣ растянулась недалеко отъ дышла, впереди стояли еще двѣ раненыя лошади, изъ коихъ одна съ сѣдломъ, наконецъ позади кареты валялась тоже осѣдланная лошадь… безъ головы!… Газъ кругомъ потухъ, и былъ полумракъ. Всѣ стекла оконъ прилегающихъ къ Оперѣ домовъ исчезли, а часть крышки или навѣса надъ лѣстницей, оторвавшись, странно висѣла въ воздухѣ. Въ ближайшей аптекѣ наискось была страшная толкотня отъ кучи народу и крики, стоны… Самая же улица была запружена сплошною толпой любопытныхъ, сбѣжавшеюся съ бульваровъ.

Потомъ я узналъ, что во всѣхъ аптекахъ, ближайшихъ въ Оперѣ, была тоже въ этотъ вечеръ масса народу. Сколько было убитыхъ и раненыхъ, конечно, теперь сказать не могу, но не преувеличу, если приведу цифру человѣкъ въ триста, изъ коихъ болѣе полусотни убитыхъ. Однимъ словомъ, все, что въ эту минуту было неподалеку отъ проѣзжавшей кареты, все было перебито и переранено. Кромѣ того, были пострадавшіе и въ собственныхъ квартирахъ, которые изъ любопытства высунулись въ окошки.

На утро Парижъ узналъ, что покушеніе итальянцевъ должно было неминуемо удаться и не удалось, только благодаря удивительной наполеоновской полиціи и благодаря трусости двухъ наемниковъ въ средѣ злоумышленниковъ. Какъ должны были дѣйствовать четверо заговорщиковъ, не было вполнѣ выяснено даже и впослѣдствіи, когда ихъ судили, но я могу точно передать то, что говорилъ Парижъ еще до слѣдствія и суда.

Орсини, главное дѣйствующее лицо, долженъ былъ ждать, чтобы Рудіо бросилъ свою бомбу, начиненную взрывчатымъ веществомъ и пулями. Затѣмъ долженъ былъ бросить бомбу самъ Орсини. Пьетри долженъ былъ кинуться на императора въ тотъ моментъ, когда онъ, конечно, поневолѣ, если только живъ, станетъ выходить изъ экипажа, и при этомъ онъ долженъ былъ поразить его кинжаломъ, которымъ, въ качествѣ корсиканца, владѣлъ, какъ мастеръ. И наконецъ третью бомбу, въ случаѣ неуспѣха съ кинжаломъ, долженъ былъ бросить Гомесъ въ ноги Наполеона, не щадя ни себя, ни Пьетри.

Если вѣрно, что все это было такъ точно расписано у заговорщиковъ и не удалось, то можно прибавить, что, по счастью, это всегда такъ бываетъ въ дѣйствительности. Судьба захотѣла, чтобы за десять минуть до пріѣзда Наполеона Пьетри, разгуливавшій около Оперы, повстрѣчалъ детектива, какъ именуются агенты тайной полиціи. Этотъ господинъ, фамилія котораго была Пьерри (и къ трагедіи примѣшивается иногда водевиль), былъ знаменитымъ сыщикомъ наполеоновской полиціи.

Если для поэта и музыканта необходимо дарованіе, то для полицейскаго сыщика оно еще болѣе, кажется, необходимо. Пьерри былъ вѣроятно, виртуозъ, и, разумѣется, его зналъ лично самъ Наполеонъ.

Детективъ, гуляя около стѣнъ Оперы и видя, что помимо него есть еще какой-то господинъ, точно такъ же гуляющій, не входя и не уходя, сталъ къ нему присматриваться… И тутъ произошло нѣчто почти невѣроятное. Пьерри узналъ Пьетри, котораго не видѣлъ въ глаза нѣсколько лѣтъ, но знавалъ прежде, давно, какъ опаснаго человѣка, какъ карбонарія или, выражаясь новѣйшимъ терминомъ, какъ анархиста.

Разумѣется, тотчасъ же Пьерри подошелъ къ Пьетри и попросилъ у него огня — закурить папироску. У Пьетри спичекъ не оказалось, но тотчасъ же оказалась на лицѣ чрезвычайная блѣдность, отъ догадки, что онъ пойманъ. Черезъ нѣсколько мгновеній — по знаку Пьерри — Пьетри очутился уже въ обществѣ трехъ-четырехъ человѣкѣ, которые попросили его прогуляться съ ними подальше отъ Оперы. Въ это мгновеніе, двинувшись, Пьетри очень искусно швырнулъ что-то на мостовую, но его спутники тоже не менѣе искусно замѣтили, что онъ что-то бросилъ, и подняли отличный и острый, какъ бритва, кинжалъ.

Не успѣли они отойти отъ Оперы, какъ экипажъ императора приблизился, и здѣсь Орсини, тщетно прождавшій, чтобы первую бомбу бросилъ Рудіо, запоздалъ бросить свою и кинулъ ее неловко изъ густой толпы. Затѣмъ онъ же тотчасъ бросилъ другую бомбу, но увидѣлъ, что пострадалъ только экипажъ, страшно пострадала толпа любопытныхъ кругомъ, а Пьетри съ кинжаломъ не появляется.

Спустя нѣкоторое время Рудіо, наконецъ, бросилъ свою бомбу. Имъ удалось ускользнуть. Однако въ тотъ же вечеръ иностранецъ, нѣчто въ родѣ лакея, искалъ по ближайшимъ аптекамъ своего барина, раненаго, и не могъ найти, а когда у него спросили, кто этотъ баринъ, онъ смутился и началъ путать, не желая его назвать. Это былъ Гомесъ, искавшій Орсини, который былъ самъ раненъ въ голову одной изъ брошенныхъ имъ же бомбъ.

Но, однако?.. спроситъ читатель: — Орсини бросалъ бомбы, а васъ захотѣли арестовать? Такъ что ли?…

Не буду распространяться поэтому о послѣдствіяхъ покушенія на Наполеона, а перейду скорѣе къ тому, что обѣщалъ разсказать, т. е. къ покушенію на мою личность и свободу.

Какимъ образомъ оказался я причастенъ къ дѣлу покушенія на жизнь Наполеона III вмѣстѣ съ Орсини и другими, такъ глупо, что почти невѣроятно. Это можно только объяснить крайнимъ напряженіемъ нравственнымъ, въ которомъ находился весь Парижъ въ продолженіе тѣхъ, часовъ, покуда злоумышленники не были разысканы и арестованы.

На другой день послѣ покушенія по улицѣ Le Peletier не пропускали экипажей, но любопытныхъ допускали. И въ этотъ день весь Парижъ перебывалъ около зданія Оперы, разглядывая слѣды разрывныхъ бомбъ на мостовой и на стѣнахъ и вывѣскахъ.

Около полудня я отправился тоже и не ради личнаго любопытства. У меня былъ въ Парижѣ знакомый, петербургскій молодой чиновникъ, добрый малый, но чрезвычайно ограниченный, попросту сказать, пѣтый дуракъ. Пофранцузски онъ еле-еле мараковалъ. Надоѣдалъ онъ мнѣ невыносимо, но я изъ жалости проводилъ съ нимъ иногда два-три часа, показывая ему Парижъ. Назову его просто буквой Z., хотя знаю, что онъ уже на томъ свѣтѣ.

И вотъ ради него я отправился въ улицу Le Peletier. Показавъ ему зданіе Оперы, мѣсто, гдѣ вчера видѣлъ карету и убитыхъ лошадей, и гдѣ могъ быть самъ убитъ, я собрался домой. Z. интересовался всѣмъ, а затѣмъ заявилъ мнѣ, что онъ хочетъ пошутить съ хозяйкой нумеровъ, гдѣ остановился, очень милой и глуповатой старушкой.

Если самъ Z. считалъ старушку «глуповатой», то воображаю себѣ, что это должно было быть.

Однимъ словомъ, покуда мы двигались по улицѣ, въ противополовшую сторону отъ бульваровъ, такъ какъ это былъ ной путь домой, Z. сталъ просилъ меня обучить его нѣсколькимъ фразамъ пофранцузски: какъ ему сказать своей хозяйкѣ, что ее подозрѣваютъ въ соучастіи въ покушеніи на жизнь императора, что у ней собираются сдѣлать обыскъ, въ надеждѣ найти бомбу, и что во всякомъ случаѣ она будетъ арестована.

Все это мнѣ нужно было въ короткихъ фразахъ изложить, а Z. выдолбить наизусть. Понемногу, повторяя послѣ меня фразы, онъ добился того, что могъ выдолбить и произнести довольно правильнымъ французскимъ языкомъ цѣлую тираду. И онъ началъ безъ конца повторять ее, т. е. повторилъ разъ десять вслухъ, спрашивая меня каждый разъ:

— Такъ ли?

Я отвѣчалъ:

— Такъ, отлично!

За этимъ занятіемъ мы повернули уже въ улицу Victoire, гдѣ должны были разстаться, и остановились шага за два отъ угла. Какъ теперь помню этотъ уголъ, и какъ мы стояли, и какъ старался я всячески отъ него отдѣлаться и поскорѣй добѣжать домой, въ улицу Сенъ-Лазаръ.

— Нѣтъ, постойте, слушайте еще разъ! — сказалъ онъ и снова произнесъ пофранцузски:

— Будьте осторожны! Васъ подозрѣваютъ! Увѣряютъ, что даже у васъ на квартирѣ есть бомбы. Предупреждаю васъ изъ любви къ вамъ, что васъ не нынче — завтра арестуютъ.

Все это было сказано вразумительно, «съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой», а затѣмъ онъ прибавилъ:

— Такъ ли?

— Совершенно такъ! Отлично! — произнесъ я въ двадцатый разъ.

Въ тотъ же моментъ изъ-за угла появилась фигура въ треуголкѣ и въ плащѣ… И если я сразу испугался, то, конечно, выраженія лица этого сержанта. Онъ настолько былъ самъ перепуганъ на смерть или взволнованъ, что могъ перепугать и другихъ.

Мы съ Z. подали другъ другу руки, чтобы проститься и разойтись, но сержантъ тоже протянулъ къ намъ руку и произнесъ:

— Je vous arrête!

Затѣмъ онъ шмыгнулъ за уголъ и махнулъ рукой, затѣмъ прыгнулъ снова къ намъ, затѣмъ свистнулъ пронзительно. Все, что затѣмъ случилось, произошло, кажется, въ десять секундъ. Я и Z. очутились въ компаніи двухъ сержантовъ въ мундирахъ и двухъ статскихъ, одѣтыхъ чрезвычайно элегантно, въ цилиндрахъ и въ самыхъ свѣжихъ перчаткахъ.

Дѣло было простое! Недоразумѣнія быть не могло! Сержантъ отлично, ясно слышалъ, какъ Z. по дружбѣ предупреждалъ меня, что меня подозрѣваютъ, и что у меня бомбы, и что меня арестуютъ.

Въ его голосѣ было много чувства, нѣжности. Одна интонація его голоса чего стоила, не только слова! И теперь приходилось объяснять этимъ господамъ, что все это была шутка, что все это — недоразумѣніе и т. д. Очевидное дѣло; что эта господа приняли и меня и Z. за двухъ нахальнѣйшихъ вралей и, не говоря худого слова, попросили слѣдовать за ними. Мы, конечно, повиновались, такъ какъ въ противномъ случаѣ намъ не только грозило быть ведомыми за шиворотъ, но и хуже того. Меня же сильно смущало особое соображеніе.

Въ эту эпоху въ Парижѣ было гораздо болѣе народу, обожавшаго Наполеона, чѣмъ тогда думали и чѣмъ теперь принято говорить. Была масса рабочихъ, которые относились къ Наполеону Ш съ такимъ обожаніемъ, что готовы бы были броситься за него на жизнь и на смерть.

Я сообразилъ въ эту минуту, что если въ уличной толпѣ догадаются, что насъ двоихъ ведутъ по дѣлу улицы Le Peletier, какъ заподозрѣнныхъ во вчерашнемъ покушеніи иностранцевъ, то насъ можетъ разсудить сама толпа, по методу Линча!

Разумѣется, чрезъ полчаса мы были около церкви Notre Dame de Lorette и очутились въ участкѣ, гдѣ была настоящая катавасія или каша, что, вѣроятно, въ этотъ день было и во всѣхъ полицейскихъ участкахъ Парижа. Здѣсь мы подъ стражей дождались своей очереди быть допрошенными.

И тутъ, точно такъ же, какъ на похоронахъ Рашели, «русскій» — сдѣлало все. Записавъ наши имена, адреса, насъ отпустили домой.

Однако, я долженъ прибавить, что черезъ нѣсколько минутъ послѣ моего возвращенія домой у консьержа былъ уже полицейскій. Онъ наводилъ справки о всей семьѣ, обязалъ консьержа слѣдить за мной и въ случаѣ, если я скроюсь внезапно изъ Парижа, тотчасъ донести въ полицію.

Долго потомъ друзья шутили надо мной, называя меня пріятелемъ Орсини и карбонаріемъ.

Кончу маленькой подробностью, которой не было въ тогдашнихъ газетахъ… Орсини на судѣ велъ себя холодно и гордо, а, идя изъ тюрьмы на эшафотъ, просто, спокойно курилъ сигару… Подойдя къ палачу, онъ задержался, три раза затянулся дымомъ, какъ бы съ наслажденьемъ, и затѣмъ, бросивъ сигару, поспѣшилъ лечь подъ ножъ гильотины со словами: mille pardons! Извольте влѣзть въ душу этакаго человѣка въ этакое мгновеніе и разобраться въ его помыслахъ и ощущеніяхъ… Придя чрезъ минуту на тотъ свѣтъ ему только оставалось крикнуть: — Гей, человѣкъ! Сельтерской воды!..

V.

Теперь приходится разсказать объ серіозномъ избѣгнутомъ арестѣ и даже вѣрнѣе о трехъ, долженствовавшихъ слѣдовать одинъ за другимъ. Дѣлу этому — уже болѣе тридцати-пяти лѣтъ, а между тѣмъ говорить о немъ какъ-то мудрено, будто неловко. Многихъ и многихъ дѣйствующихъ или «дѣйствовавшихъ» въ этомъ дѣлѣ уже нѣтъ въ живыхъ. О комъ ни вспомнишь — уже «ушелъ».

А между тѣмъ, повторяю: прямо, искренно, не стѣсняясь, говорить обо всемъ avec les points sur les «i», все-таки, несмотря на это огромное разстояніе лѣтъ, если не невозможно, то трудно и не хочется.

Дѣло это и ему подобныя, увы, продолжаютъ еще быть «вопросомъ».

Я хочу разсказать о томъ, какъ я долженъ былъ быть арестованъ въ качествѣ московскаго студента во время университетскихъ волненій 1861 года.

Это общественное явленіе, которому дано прозвище «студенческая исторія», до сихъ поръ еще не сдано въ архивъ. Нѣтъ-нѣтъ, и снова всплыветъ гдѣ либо «исторія» и снова сразу раздѣлитъ и даже рѣзко, будто топоромъ, расколетъ общество пополамъ: одни на сторонѣ студентовъ, другіе противъ нихъ.

И если приглядѣться въ эту минуту къ этимъ двумъ лагерямъ, то сейчасъ же пораженъ тѣмъ, какія всплываютъ личности и типы противъ студентовъ и какіе за нихъ; тотчасъ же пораженъ тѣми курьезами, которые высказываются и той и другой стороной.

Объяснять подробно то, что я хочу сказать, не считаю нужнымъ. Впрочемъ, меня самого, бывшаго студента и «пострадавшаго», всякій имѣетъ право заподозрѣть въ пристрастномъ взглядѣ на дѣло. На это самъ я отвѣчу, что теперь, тридцать-пять лѣтъ спустя послѣ «нашей» исторіи, я не могу относиться хладнокровно ни къ одной студенческой исторіи. Гдѣ бы она ни случилась, при какихъ бы обстоятельствахъ ни разыгралась, какъ бы странно ни выразилась, — я затыкаю уши и кладу, какъ говорится, «печать молчанія на уста».

Однако, прибавлю, что съ тѣхъ поръ, какъ студенческія исторіи въ Россіи существуютъ, почти ни разу ни въ одной изъ нихъ начальство не заявило себя вполнѣ толковымъ распорядителемъ, находчивымъ и искуснымъ усмирителемъ, или, вѣрнѣе, утишителемъ. Для объясненія моей мысли приведу если не очень красивое сравненіе, то совершенно вѣрное. Представьте себѣ, что случился пожаръ, большой или маленькій. Явившіеся тушители поступаютъ совершенно логично по опыту и, со стороны глядя, умно: тушатъ пожаръ водой. Кажется, чего цѣлесообразнѣе? Но горить-то керосинъ! Требуется вмѣсто воды засыпка землей или пескомъ, а вода дѣйствуетъ только, по выраженію математиковъ, обратно пропорціонально.

То же самое было и въ нашей студенческой исторіи. Подробно разсказывать ее я не стану, потому что это завело бы меня слишкомъ далеко… во многихъ смыслахъ. Кромѣ того, это вышло бы длиннѣйшее повѣствованіе, интересное только для моихъ товарищей, какъ случай вспомнить юные годы. Наконецъ, оно могло бы повести даже и къ полемикѣ…. А отъ этого Господь избави и помилуй!

Впрочемъ, мысленно перебирая имена тогдашнихъ дѣйствующихъ лицъ, долженъ сказать, что, начиная съ министра просвѣщенія графа Путятина, попечителя Исакова, генералъ-губернатора Тучкова и оберъ-полицеймейстера графа Крейца, инспекторовъ студентовъ Шестакова и Авилова и кончая моими товарищами, главными бунтарями — Кельсіевымъ, Покровскимъ, Аргиропуло, Колышко, Гижицкимъ и другими, — всѣ на на томъ свѣтѣ. Даже три писателя, близко стоявшіе къ нашей исторіи, заглянувшіе за тѣ дни и въ университетскій садъ: В. А. Слѣпцовъ, Лѣсковъ, и Левитовъ — и тѣ на томъ свѣтѣ.

Итакъ, повторю, что, взявшись разсказывать, какъ я въ жизни нѣсколько разъ «чуть-чуть не былъ арестованъ», я поневолѣ долженъ говорить и о студенческой исторіи 1861 года. Въ предыдущихъ случаяхъ я подробно разсказывалъ не самый фактъ ареста, а тѣ мотивы, которые вызывали его, или о тѣхъ личностяхъ, которыя соприкасались съ нимъ. Иначе, конечно, о всякомъ несостоявшемся арестѣ пришлось бы сказать только два слова.

Что касается ареста или трехъ арестовъ за участіе въ студенческихъ волненіяхъ, то я постараюсь быть кратокъ, безпристрастенъ, а затѣмъ, конечно, умолчу умышленно о нѣкоторыхъ крайне характерныхъ деталяхъ и характерныхъ личностяхъ этой исторіи. Скажу только, что нѣсколько человѣкъ, кои считались или были дѣйствительно въ качествѣ нашихъ коноводовъ, затѣмъ вскорѣ послѣ студенческой исторіи увлеклись преступною дѣятельностью. Одни изъ нихъ занялись «золотыми» манифестами къ народу или пресловутыми прокламаціями въ родѣ «Великоросса», а другіе ушли въ Польшу и попали въ повстанцы. Одинъ изъ таковыхъ кончилъ дни въ Вильнѣ, повѣшенный Муравьевымъ. Другой позднѣе очутился въ рядахъ гарибальдійцевъ и храбро сражался съ французскими войсками.

Въ первыхъ числахъ сентября 1861 года, когда собрались всѣ студенты послѣ вакацій и начались лекціи, въ aima mater было почти такъ же спокойно и мирно, какъ и всегда. Между студентами начались только постоянные разговоры о нововведеніи, о злобѣ дня — «матрикулахъ», и досадованіе на то, что, ходя на лекціи, надо всегда имѣть при себѣ билетъ, какъ въ театръ или на выставку, и ежедневно предъявлять его швейцару.

Въ половинѣ сентября случилось нѣчто, сразу взволновавшее студентовъ. Существовала студенческая касса, собранныя самими студентами деньги, довольно большія, которыми сами студенты распоряжались, помогая недостаточнымъ товарищамъ. Къ этой кассѣ былъ вдругъ приставленъ контролеръ-чиновникъ, чтобы знать и вѣдать, на какія цѣли эти деньги расходуются. Начальство, какъ мы думали, заподозрѣло, что на эти деньги литографируются и распространяются такіе страшные, безнравственные писатели, какъ Фейербахъ или Бюхнеръ, и такія зловредныя сочиненія, какъ «Сила и матерія». Литографированныя тетрадки, которыя циркулировали между студентами, являлись почти со стороны; онѣ литографировались, конечно, тайно студентами Праотцевымъ и Аргиропуло при содѣйствіи двухъ-трехъ человѣкъ ихъ пріятелей.

Такъ или иначе, но наши деньги, собранныя и собираемыя, оказались не въ нашихъ рукахъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ помогать товарищамъ стало гораздо мудренѣе. Прежде форма была простая: нуждающійся товарищъ шелъ прямо къ заправителю и говорилъ:

— Дайте мнѣ пять рублей. Дайте мнѣ десять рублей.

— Зачѣмъ?

— У меня сапоговъ нѣтъ. Или: мнѣ надо за столъ хозяйкѣ что нибудь уплатить.

Происходилъ товарищескій разговоръ, деньги выдавались, и помимо разговарившихъ никто не зналъ, кто какую помощь получилъ. При господинѣ контролерѣ очень многіе студенты, въ томъ числѣ двое близкихъ мнѣ товарищей, заявили, что они «у этого скота» помощи просить не пойдутъ. Причина, почему безвинный чиновникъ сразу попалъ въ скоты, было, конечно, уже начинавшееся раздраженіе.

Около двадцатаго сентября произошло въ университетѣ цѣлое событіе. Надо сказать, что въ то же время въ Петербургѣ началась тоже студенческая исторія, что тамошніе студенты, — зачѣмъ, совершенно не помню, — пошли огуломъ на квартиру попечителя, жившаго на Колокольной улицѣ. Помню, какъ въ Москвѣ шутили, что петербургскіе студенты демонстративно пошли на Колокольную только потому, что зачитались «Колоколомъ» Герцена. Какіе собственно мотивы произвели волненіе петербургскихъ студентовъ, я положительно не помню, вѣроятно, приблизительно было то же, что и въ Москвѣ. Но однажды, около полудня, вслѣдствіе того, что не явился на лекцію профессоръ Бѣляевъ, собравшіеся въ «Большой словесной» студенты, человѣкъ до двухсотъ юристовъ, начинали уже расходиться, когда одинъ студентъ поднялся на каѳедру и громогласно заявилъ:

— Товарищи! Позвольте прочесть вамъ письмо, полученное мною отъ пріятеля, петербургскаго студента.

Нѣкоторые удивились, но никто не протестовалъ. Большинство даже не понимало, что за письмо и съ какой радости хочетъ его читать какой-то студентъ.

Письмо оказалось довольно пространное, очень умное и очень горячо написанное. Петербургскій студентъ разсказывалъ про волненія въ его университетѣ и, конечно, въ концѣ письма, призывалъ лечь костьми и постоять за матушку святую Русь и московскихъ студентовъ.

Почему-то охотниковъ и «ложиться» и «постоять» оказалось сразу немало. Я думаю, что студентъ, нѣкто Гижицкій, читавшій письмо съ паѳосомъ и декламаціей, а отчасти и самое изложеніе, горячее и талантливое, произвели, какъ сюрпризъ, извѣстное впечатлѣніе на аудиторію, собравшуюся было слушать нѣчто иное, скучнѣйшее, что бывало всегда измучаеть, какъ застѣнокъ, и доконаетъ на смерть. А именно мы сошлись ради профессора Бѣляева и «исторіи русскаго законодательства», которое въ его устахъ имѣло всегда удивительное свойство вытягивать душу изъ тѣла «по ниточкѣ» и которое мы называли «Исторіей русскаго доконательства».

Съ этого дня студенты начали, какъ принято выражаться, «волноваться». Воззваніе петербургскаго студента было искрой, упавшей въ студенческую кассу, изображавшую въ эти дни нравственный пороховой складъ.

Разсказывая вкратцѣ, я пропущу все, что за эти дни произошло, такъ какъ сравнительно съ послѣдующимъ оно было не важно. Скажу только, что за одну недѣлю времени оказалось два явно непріязненныхъ лагеря: профессора и студенты. Лекціи всѣ прекратились, а такъ какъ студенты продолжали ходить въ университетъ, то, не имѣя никакихъ занятій, разумѣется, начали въ аудиторіяхъ убивать время на особый ладъ.

Такъ обѣ большія аудиторіи, которыя мы ввали «юридическая» и «словесная», превратились въ нѣчто подобное версальской Salle du Jeu de Pommes. Поглядѣть иногда со стороны и просто ни дать, ни взять, знаменитая картина Давида, на которой, по предложенію абата Сіеса и Мирабо, всѣ клянутся, вздымая руки, постоять за истину и свободу, бросить вызовъ угнетателямъ и не слагать оружія (въ нашемъ случаѣ, — языковъ), покуда не побѣдишь.

Во время недавней московской студенческой исторіи въ городѣ разнесся слухъ, что студенты волнуются, требуя уничтоженія брака и права дарового проѣзда по конкѣ. Конечно, это пустилъ въ ходъ какой нибудь злючій московскій острякъ… Но шутка шуткой, а нѣчто подобное всегда присоединяется непремѣнно ко всякой студенческой исторіи.

Во времена оны на одной петербургской площади подвыпившая гурьба простонародья кричала въ отплату за угощеніе: «Хотимъ Костентина Палыча и супругу его Каституцію». Точно такъ же при всякомъ студенческомъ волненіи является гурьба, малочисленная, но зато зѣло горластая, и требуетъ объявить войну «нѣкоторому царству, не нашему государству», основать Соединенные Россійскіе Штаты, уничтожить метрики, строго запретить крещеніе и предоставить всякому студенту даровой входъ во всѣ тѣ мѣста, гдѣ остальные люди-человѣки платятъ деньги… театры, шантаны, бани, конки и даже пансіоны… безъ древнихъ языковъ.

То же приключилось и въ нашу исторію. Помню, что мы сами, студенты, смѣялись иногда до слезъ надъ ахинеей, которую при дебатахъ нѣкоторые изъ насъ пылко ставили «на очередь». Никогда никакимъ депутатамъ шутамъ, а таковые есть во всякомъ парламентѣ, не случалось дѣлать такихъ «съ ногъ сшибательныхъ» заявленій, какія дѣлались тогда въ аудиторіяхъ и въ университетскомъ садѣ.

Отношенія между профессорами и студентами все обострялись, хотя лекцій и не было. Какъ относились къ волненіямъ и какъ на нихъ смотрѣли профессора, станетъ ясно изъ слѣдующаго примѣра. Небольшой кружокъ студентовъ, къ которому я принадлежалъ, рѣшилъ идти посовѣтоваться, конечно, не объ уничтоженіи крещенія и брака, къ новому профессору, который былъ отчасти популяренъ, Ѳ. В. Дмитріеву. Онъ читалъ «иностранныя законодательства». Широкое поле въ тѣ дни — для невинныхъ, но остроумныхъ намековъ. Однажды, утромъ, человѣкъ двадцать студентовъ, и я въ томъ числѣ, отправились на Знаменку, въ квартиру Дмитріева, и позвонили. Когда человѣкъ отворилъ дверь, то ему объяснили, чтобы онъ доложилъ профессору, что студенты-юристы желаютъ съ нимъ побесѣдовать.

Лакей скрылся, а мы остались ждать на улицѣ и ждали довольно долго. Наконецъ, лакей вернулся, объясняя, что г. Дмитріевъ «находятся» въ постели и хвораютъ уже дней пять серьезно.

Я, видѣвшій Дмитріева наканунѣ вечеромъ въ гостяхъ, понялъ, что это отговорка, и, разумѣется, тотчасъ передалъ это товарищамъ. Начались споры и пререканья между нами. Тѣ, которые затѣяли идти объясняться съ Дмитріевымъ, были сконфужены. Противники говорили:

— Вотъ видите, и этотъ отъ насъ отворачивается, какъ всѣ другіе, и этотъ не принимаетъ, и этому плевать на студентовъ.

Въ числѣ подбившихъ идти къ Дмитріеву былъ и я. Обратившить къ лакею, который все еще подозрительно стоялъ у открытой двери, готовый ежеминутно захлопнуть ее, я приказалъ доложить о себѣ и спросить, приметъ ли меня профессоръ одного или съ двумя другими. Черезъ полминуты появился снова лакей, широко распахнулъ дверь и объяснилъ:

— Пожалуйте. Просятъ всѣхъ!

Разумѣется, эффектъ былъ чрезвычайный… Всѣ лица просіяли, какъ если бы каждый получилъ по цѣнному подарку.

Всякій врагъ студенческихъ исторій, если бы присутствовалъ здѣсь въ эту минуту, то понялъ бы, какъ легко, какъ невообразимо легко руководить волнующейся молодежью.

И вотъ вся орава вошла въ комнаты маленькой квартиры Дмитріева: половина усѣлась въ его небольшомъ кабинетѣ, половина стояла у стѣны и въ дверяхъ. Объясненія этого я приводить не стану. Дмитріевъ намъ давалъ совѣты, а мы, и я въ томъ числѣ, отвѣчали:

— Да вѣдь это теперь невозможно! Поздно! Но мы постараемся уладить то-то и то-то…

Чрезъ дня два Дмитріевъ, бывшій, какъ извѣстно, чрезвычайно маленькаго роста, худенькій и слабенькій, встрѣтивъ меня у знакомыхъ, сказалъ, какъ всегда, въ носъ.

— Я думалъ, вы меня бить пришли. Да поглядѣлъ въ окно, вижу — цѣлая орава. Думаю, нѣтъ! Должно быть, не то… Меня избить и одного довольно. Ну, и впустилъ.

Чрезъ нѣсколько дней послѣ этого произошло нѣчто и хорошее и нелѣпое, и умное и глупое… Затѣя, хорошая по замыслу, оказалась нелѣпою въ исполненіи. А это дѣяніе, — теперь дѣло прошлое, — я самъ же и затѣялъ.

Наступало четвертое октября, день смерти Грановскаго, имя котораго уже магически звучало въ стѣнахъ аудиторій. Я, близко знавшій Грановскаго, будучи еще только девяти лѣтъ, а теперь мнѣ было двадцать, возымѣлъ мысль предложить товарищамъ, въ опроверженіе разныхъ слуховъ, доказать нѣкоторымъ г.г. профессорамъ, что мы съ особеннымъ уваженіемъ и любовью относимся не только къ живымъ профессорамъ, но и къ памяти умершихъ профессоровъ, когда они извѣстны своимъ теплымъ отношеніемъ къ студентамъ. Я предложилъ, чтобы намъ, собравшись какъ можно побольше числомъ, 4-го октября отправиться на могилу Грановскаго.

Сначала въ этомъ намѣреніи не было ничего особеннаго. Правда, случилось бы въ первый разъ, что огромное количество студентовъ собралось бы почтить память его, черезъ шесть лѣтъ послѣ его смерти.

Это демонстративное посѣщеніе могилы Грановскаго есть одно изъ трехъ самыхъ крупныхъ и наиболѣе порицаемыхъ дѣяній студенческихъ за всю эту исторію 1861 года. Такъ какъ я уже назвалъ себя прямымъ зачинщикомъ этой демонстраціи, то могу лучше всякаго другого разсказать и объяснить, какъ все было.

Было положено четвертаго октября утромъ собраться на Пятницкомъ кладбищѣ и быть всѣмъ тамъ къ началу или концу обѣдни, какъ кому вздумается или какъ кто поспѣетъ.

Наканунѣ оказалось, что гораздо болѣе студентовъ, нежели можно было предполагать, не имѣютъ ни малѣйшаго понятія о томъ, гдѣ Пятницкое кладбище и какъ къ нему пройти. Объяснить человѣку, мало знающему Москву, какъ пройти, конечно, мудрено. Извозчики не по карману большинству. Отсюда, разумѣется, возникли предложенія:

— Приходите ко мнѣ, пойдемъ вмѣстѣ.

По послѣ этого пришли къ заключенію, что надо заранѣе назначить какое нибудь мѣсто сбора, чтобы затѣмъ отправляться всѣмъ вмѣстѣ. Сначала предполагалась квартира кучки студентовъ-сожителей на Сивцевомъ Вражкѣ, затѣмъ предполагалась моя квартира на Садовой, гдѣ былъ, да и теперь существуетъ, огромный дворъ, могущій вмѣстить хоть двѣ тысячи человѣкъ. Я долженъ былъ отклонить это, по желанію моей матери, которую и безъ того глупѣйшимъ образомъ припутывала Москва ко всему, что дѣлалъ я… Кончилось тѣмъ, что всѣ рѣшили собраться въ университетскомъ саду. Такимъ образомъ, по милости тѣхъ, кто не зналъ дороги на Пятницкое кладбище, пришли по уговору въ университетъ равно и тѣ, кто могъ бы добраться туда пѣшкомъ или въ экипажѣ, въ одиночку.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, за два дня, 2-го октября, друзья покойнаго Тимооея Николаевича, лица, уже находящіяся на томъ свѣтѣ, и не одно и не два лица, а нѣсколько лицъ, рѣшили и предложили мнѣ приготовить цвѣтовъ, которые я съ моими друзьями могъ бы снести на могилу.

Я былъ, конечно, очень доволенъ. Но такъ какъ цвѣтовъ набралось отъ жертвователей очень много (вѣнки тогда были еще, кажется, не въ модѣ), то явился вопросъ, какъ быть, чтобы доставить всю эту массу цвѣтовъ на могилу.

Кто-то предложилъ пожертвовать корзину и дѣйствительно привезъ огромную, великолѣпную, аршина въ полтора или два въ діаметрѣ. Какъ теперь помню эту корзину тростниковую, коричневую, съ красивыми переплетами и затѣйливыми ручками по бокамъ. Затѣмъ три московскія дамы (но не моя мать) взялись украсить эту корвину бантами изъ лентъ.

И вотъ, четвертаго октября, рано утромъ, въ моей комнатѣ явилась огромная корзинища, верхомъ переполненная великолѣпными цвѣтами, въ числѣ коихъ были и страшно дорогіе… Вдобавокъ корщина была разукрашена всякими бантами. Разумѣется, чтобы двинуться съ такой ношей, надо было взяться вмѣстѣ человѣкамъ четыремъ.

Когда около девяти часовъ я явился въ университетскій садъ съ этой корзиной, то произвелъ такой фуроръ, по которому ясно было видно, что всѣ мы — добродушнѣйшіе мальчуганы и никакъ не «республиканцы», какъ прозвалъ тогда насъ почтеннѣйшій генералъ Иксъ, знаменитый въ лѣтописяхъ московскаго большого свѣта своей легендарною и, такъ сказать, геніальною глупостью.

Генералъ этотъ, если бы при его жизни былъ устроенъ конкурсъ остолоповъ, непремѣнно получилъ бы эолотую медаль или дипломъ съ государственнымъ гербомъ. Я почти увѣренъ, что случайная встрѣча незабвеннаго Ивана Ѳедоровича Горбунова именно съ этимъ генераломъ произвела на свѣтъ знаменитое его дѣтище — генерала Дитятина.

Собралось насъ въ университетскомъ саду довольно много, сколько, право, не помню, человѣкъ триста, четыреста или болѣе. Четверо человѣкъ, взявшись за корзину, двинулись впередъ, остальные — за ними. Мы прошли тоннель стараго университета, дворъ и повернули налѣво черезъ Охотный рядъ, идя тротуаромъ. Но тотчасъ же (и убѣдительно прошу это замѣтить) наша сплошная колонна стала принуждать всѣхъ встрѣчныхъ и мужчинъ и, конечно, дамъ слѣзать съ тротуара въ грязь. Пришлось сойти и идти улицей.

И вотъ явилась вторая мелочь сама собой, за которую насъ, однако, попрекали, да и теперь очевидцы попрекаютъ, что мы «демонстративно» шли колонной среди улицъ, обращая на себя вниманіе всей Москвы. Слѣдовательно, въ этомъ шествіи было что-то, — разумѣется, съ точки зрѣнія генерала Икса, — «республиканское».

Здѣсь, въ Охотномъ ряду, произошло нѣчто, что я помню, какъ если бы оно было вчера. Глядя по сторонамъ, я, право, таращилъ глаза и ничего не понималъ. Товарищи, сосѣди мои, тоже…

Направо и налѣво въ Охотномъ ряду, гдѣ было, благодаря утру и торгу, довольно много народу, весь этотъ людъ и мѣщане, мужики, разносчики, извозчики, — все это снимало шапки и крестилось, качаясь въ нашу сторону, какъ это дѣлаетъ русскій человѣкъ, молясь.

— На что они крестятся? — возникъ у меня вопросъ.

Наша корзина съ цвѣтами не изображала, однако, ничего религіознаго…

И, вѣроятно, мы прошли бы по всѣмъ улицамъ чрезъ всю Москву, не понявъ, почему крестится народъ, если бы около церкви Параскевы Пятницы какая-то громадная баба не крикнула:

— Эй, гляди-тко, студенты кого-то хоронятъ! Кажись, робеночка.

Эта баба не только объяснила намъ, почему на насъ крестятся, но и объяснила намъ, какъ чуждо русскому народу все то, что такъ естественно на западѣ. Что студенты цѣлой тучей хоронятъ какого-то имъ всѣмъ равно близкаго младенца безъ образовъ и безъ духовенства, казалось совершенно естественнымъ. А что студенты несутъ корзину съ цвѣтами, оказывалось совершенно безсмысленнымъ

Такъ прошли мы по Китайскому проѣзду, съ Лубянки на Срѣтенку, къ Сухаревой башнѣ, а оттуда по Первой Мѣщанской на шоссе и на Пятницкое кладбище. И повсюду, по бокамъ насъ, крестился народъ и, говоря искренно, смущалъ насъ донельзя. Меня же смущало это настолько, что я готовъ былъ бросить и отойти отъ корзины.

Мнѣ чудилось, что мы обманываемъ этотъ людъ, хотя и невольно. И заставляя его обнажать голову и класть крестное знаменіе, мы просто, не болѣе и не менѣе, какъ глумимся надъ нимъ. Но дѣлать было нечего. Мы всячески старались укрывать собою, но укрыть вполнѣ огромную корзину, въ которой на цѣлый аршинъ пирамида цвѣтовъ, да еще масса лентъ и бантовъ, — было, конечно, немыслимо.

До заставы мы шли мирно, за заставой пришли въ волненіе и негодованіе… Мы увидали близъ шоссе роту солдатъ, выведенныхъ сюда ради насъ, которые должны были явиться и на кладбище «въ случаѣ чего».

— Чего? — спрашивали мы тогда.

На кладбищѣ, однако, чуть не произошелъ дѣйствительно очень непріятный инцидентъ, который, конечно, придалъ бы студенческимъ волненіямъ совершенно иной характеръ и крайне дорогою цѣной обошелся бы студентамъ.

Въ ту минуту, когда мы высыпали цвѣты, изъ корзины и принялись украшать ими подножіе обелиска на могилѣ, между студентами нежданно и внезапно прошелъ какой-то странный гулъ. Оказалось, что прямо на могилу идетъ по дорожкѣ быстрыми шагами «нѣкто», кого студенты въ эти дни особенно не взлюбили.

Это было одно изъ начальствующихъ лицъ Москвы, которое, вело себя по отношенію къ студентамъ не столько рѣзко или грубо, сколько въ высшей степени дико и безтактно. Этотъ человѣкъ раздражалъ волнующуюся молодежь чуть не ежедневно совершенно нелѣпыми, а иногда и комическими мѣрами. Даже и теперь не могу понять, зачѣмъ онъ вдругъ явился изъ Москвы на Пятницкое кладбище и вдобавокъ одинъ, безъ необходимыхъ въ исполненіи его обязанностей сателлитовъ. Мы шутили потомъ, что онъ возмнилъ себя императоромъ Николаемъ I, являющимся на Сѣнную крикнуть знаменитое по своему значенію: «На колѣна!».

Въ толпѣ студентовъ тотчасъ послышались восклицанія недовольства, угрозы и наконецъ самыя дикія предложенія. Голоса требовали броситься на приближающагося, чтобы не допускать его «осквернять» могилу Грановскаго и даже перейти къ жестамъ.

Повторяю, что во всякой студенческой исторіи есть всегда личности, которыхъ иначе окрестить нельзя, какъ дикобразами.

Нѣсколько человѣкъ, бывшихъ не у самой могилы, а за рѣшеткой, двинулись уже навстрѣчу къ. идущему. Я, никогда не отличавшійся находчивостью, въ эту минуту, вѣроятно, встревоженный ужасными послѣдствіями безумнаго дѣянія, сразу превратился въ оратора.

Я поднялся на ступеньки памятника, даже на карнизецъ обелиска, чтобы быть видимымъ, и, охвативъ его рукой, чтобы удержаться, вдругъ съ крайнимъ воодушевленіемъ заговорилъ… Что именно — я не помнилъ даже черезъ четверть часа, а поэтому, конечно, не могу вспомнить теперь. Смыслъ моихъ нѣсколькихъ словъ заключался, однако, въ томъ, что мы не за тѣмъ пришли на могилу Грановскаго, чтобы отвѣчать буйствомъ на глупость и вмѣсто того, чтобы почтить его память, произвести около его праха скандалъ. И именемъ Тимоѳея Николаевича я, конечно, съ большимъ чувствомъ просилъ товарищей образумиться и остаться разсудительными зрителями безтактности.

Должно быть, мое воодушевленіе и голосъ сильно подѣйствовали, ибо вся огромная толпа студентовъ тотчасъ стихла. Бросившіеся было съ угрозами къ нежданному гостю вернулись назадъ… А онъ, — какъ и всегда, невѣдомо что и зачѣмъ дѣлающій, — постоялъ, глядя на насъ, съ полъ-минуты на дорожкѣ, съ пальцемъ и кулакомъ у нижней пуговицы мундира, задравъ голову и будто нюхая воздухъ, и, вдругъ круто повернувшись, двинулся обратно къ церкви.

На другой же день мои нѣсколько словъ успокоенія выросли въ Москвѣ уже въ длинную зажигательную рѣчь, въ призывъ къ ниспроверженію всѣхъ властей… Вдобавокъ эта рѣчь была уже приписана моей матери, которой вовсе не было на кладбищѣ… Съ этого дня я люблю повторять поговорку собственнаго сочиненія: «времени и пространства не постигнешь, моря не выпьешь, Москвы не переврешь».

Черезъ нѣсколько дней послѣ нашей «демонстраціи» въ память Грановскаго однажды утромъ я отправился на квартиру къ одному изъ товарищей, такъ какъ насъ человѣкъ тридцать уговорились собраться вмѣстѣ, чтобы обсудить кое-что. На квартирѣ мнѣ сказали, что товарищъ мой арестованъ чуть свѣтъ. Я тотчасъ же поѣхалъ къ другому, ближайшему, чтобы извѣстить его о происшествіи, и узналъ о немъ то же самое. То же случилось на третьей и четвертой квартирѣ и т. д. Озадаченный, вернулся я домой и нашелъ у себя двухъ студентовъ-пріятелей — Кельсіева и Понятовскаго, которые объявили мнѣ, что весь нашъ кружокъ (двадцать семь человѣкъ) за ночь арестованъ и сидитъ невѣдомо въ какомъ полицейскомъ участкѣ.

Въ эту ночь, какъ я узналъ впослѣдствіи, я долженъ былъ быть непремѣнно арестованъ тоже. Но вѣдь это было немыслимо! На мнѣ, какъ уже видѣлъ и еще увидитъ читатель, былъ какой-то таинственный талисманъ противъ арестованія. Смутно помнится, что дѣло на этотъ разъ произошло такъ… У меня былъ очень милый, симпатичный товарищъ, нынѣ благополучно здравствующій, графъ О--въ. Онъ наканунѣ вечеромъ оказался случайно въ гостяхъ у попечителя генерала Исакова и увидѣлъ списокъ студентовъ, которыхъ должны были арестовать на утро. Найдя мое имя въ числѣ прочихъ, онъ удивился и объяснилъ Исакову, какова роль моя въ студенческихъ волненіяхъ съ его точки зрѣнія, а не по соображеніямъ господъ инспекторовъ или полицеймейстеровъ. И графъ О--въ могъ даже примѣрами доказать, что арестовать меня и изъять изъ этого волненія можетъ принести только одинъ вредъ.

Дѣйствительно, во всемъ университетѣ было извѣстно, что небольшая группа студентовъ, къ которой я принадлежалъ, была самая умѣренная, старательно и сугубо мѣшавшая всѣмъ «отчаяннымъ» производить безобразія. Исаковъ, человѣкъ умный и дѣятельный, но въ это время «одинъ въ полѣ воинъ», могъ вполнѣ довѣрять графу О--ву. И онъ, за семь, восемь часовъ до огульнаго арестованія, перечеркнулъ мою фамилію въ спискѣ карандашемъ, чего для полиціи было достаточно, но позднѣе повело къ счастливому для меня недоразумѣнію.

Листъ этотъ съ моимъ именемъ и легкой карандашной чертой я видѣлъ впослѣдствіи, когда была наряжена въ Москву комиссія разобрать и разслѣдовать студенческую исторію. На допросѣ я протестовалъ, тщетно завѣряя, что никогда арестованъ не былъ, вѣроятно, благодаря этому карандашу. И, несмотря на это, по постановленію этой комиссіи, уже въ ноябрѣ мѣсяцѣ, я не былъ ни исключенъ, ни высланъ изъ Москвы, ни сосланъ туда, куда попали четверо изъ моихъ пріятелей. Почему-то комиссія постановила «вмѣнить прежній арестъ въ наказаніе» за мои сравнительно малыя вины.

Въ Москвѣ же стали говорить, что за меня вступилась родня и постаралась выгородить, а слѣдовало, напротивъ, на бунтовщикѣ «графчикѣ» показать хорошій примѣръ.

Перейду теперь къ главному эпизоду. Вѣроятно, многіе изъ московскихъ старожиловъ помнятъ, что во время этой студенческой исторіи была такъ называемая «Битва подъ Дрезденомъ». 12-го октября, толпа студентовъ съ университетскаго двора двинулась по Тверской къ генералъ-губернаторскому дому съ какимъ-то заявленіемъ и выстроилась на площади около гостиницы «Дрезденъ». Вслѣдъ за ней появился сидѣвшій въ манежѣ отрядъ пѣхоты и взводъ жандармовъ изъ Чернышевскаго переулка. Конечно, едва только строй надвинулся на кучу студентовъ, какъ всѣ они обратились, какъ говорилось, «въ самое постыдное бѣгство».

Эта оцѣнка и это выраженіе мнѣ и тогда очень нравились и теперь очень нравятся. Какъ будто студенты пришли на площадь для того, чтобы строить баррикады и сражаться съ войсками. Понятное дѣло, что, при видѣ вооруженной силы, они бросились вразсыпную по площади. Это даже слѣдовало сдѣлать, будучи въ здравомъ умѣ и твердой памяти. Всю эту кучу тотчасъ оцѣпили, заарестовали и разсажали по равнымъ частямъ Москвы, въ томъ числѣ, конечно, наибольшая доля засѣла въ ближайшей Тверской части.

Какъ вели себя во время свалки и какъ дѣйствовали побѣдители, лучше не вспоминать, не говорить… Главнокомандующіе, выигравшіе сраженіе подъ Дрезденомъ, были полицеймейстеры Сычинскій и Пяткинъ… Одни ихъ имена скажутъ много всякому московскому старожилу…

Въ этомъ походѣ я не участвовалъ, поэтому не участвовалъ и въ сраженіи и не былъ арестованъ, а былъ въ статскомъ платьѣ, которое студентамъ тогда разрѣшалось, и присутствовалъ въ числѣ любопытныхъ. И не потому только, что не захотѣлъ идти съ заявленіемъ къ Тучкову, а потому, что не хотѣлъ, чтобы студенты шли оравой вмѣсто того, чтобы послать одного или хоть трехъ студентовъ объясниться съ генералъ-губернаторомъ, человѣкомъ, безспорно, добрымъ и умнымъ. Этотъ походъ былъ предпринять сразу, на университетскомъ дворѣ, внезапно, какъ бы машинально, очертя голову. Это пошло стадо, которое гналъ невидимый пастухъ… если не студентъ, князь Крапоткинъ, нынѣ извѣстный эмигрантъ и соціалистъ и т. д. Дѣяніе это, нелѣпое и не нужное, именно и было прямымъ послѣдствіемъ арестованія того кружка, отъ котораго уцѣлѣлъ я да еще двое — Кельсіевъ и Понятовскій. Мы передъ тѣмъ удержали три раза «ораву» отъ многаго еще худшаго. Если бы студентъ графъ О--въ былъ энергичнѣе или, вѣрнѣе, имѣлъ бы болѣе вліянія на генерала Исакова и отстоялъ бы весь кружокъ мой, то «сраженія подъ Дрезденомъ» и не произошло бы вовсе.

Прибавлю кстати, что въ числѣ плѣнныхъ, доставшихся побѣдителямъ, былъ большой, великолѣпный водолазъ графа О--ва, всегда слѣдовавшій за нимъ. Вѣроятно, владѣлецъ также былъ на площади въ числѣ любопытныхъ… и не досмотрѣлъ за своей собакой, а она очевидно совершила какое либо противозаконіе… Быть можетъ, добрый песъ, мстя за студентовъ, нарушилъ уставы благоустройства и благочинія на самой священной особѣ полицеймейстера Сычинскаго, лукаво притворяясь, что принимаетъ его за столбъ…

Однако, вернусь къ исторіи. Дѣйствія полицейскихъ и жандармовъ въ битвѣ подъ Дрезденомъ были таковы, что уже въ огромномъ большинствѣ студентовъ родилась сразу мысль подать прошеніе на высочайшее имя о разслѣдованіи всего дѣла вообще. И въ университетѣ уже прекратились митинги и рѣчи, а начался только правильный сборъ подписей подъ прошеніе.

Когда подписи студентовъ большинства четырехъ факультетовъ были собраны, человѣкъ пятьдесятъ студентовъ-коноводовъ собрались на квартирѣ одного изъ товарищей на углу Арбатской площади и Воздвиженки. Надо было выбрать трехъ лицъ, которыя бы просьбу или жалобу на высочайшее имя свезли въ Петербургъ. Выборы эти были произведены на особый ладъ. Сначала выбрали человѣкъ двадцать по жребію, потомъ изъ двадцати выбрали уже голосованіемъ шестерыхъ, а этимъ шестерымъ предоставили выдѣлить изъ-своей среды троихъ, то-есть предоставили право отказаться. Понятно, что всякій, собиравшійся везти прошеніе въ Петербургъ отъ «бунтарей», могъ опасаться большой отвѣтственности и строгаго наказанія. Эти трое оказались: Покровскій, нынѣ покойный, Шиповъ, нынѣ здравствующій, и я.

Въ этотъ тріумвиратъ, помню, чуть-чуть не попалъ нашъ извѣстный московскій врачъ Чериновъ.

Едва только университетское начальство узнало, что уже избраны три «депутата», какъ говорилось тогда, везти прошеніе въ Петербургъ, то, разумѣется, было рѣшено этихъ трехъ депутатовъ стеречь и арестовать на Николаевскомъ вокзалѣ съ поличнымъ въ рукахъ.

Теперь многіе изъ тогдашняго начальства, находящіеся въ живыхъ, скажутъ, что насъ арестовать и не собирались, а иначе, конечно бы, еще заранѣе арестовали. Я же на это отвѣчу, что утверждаю противное. Наши имена были такъ дружно и единодушно сохранены въ тайнѣ полусотней человѣкъ товарищей, которымъ выборъ былъ извѣстенъ, что нельзя было знать, кого арестовывать.

За эти дни, постоянно бывая въ обществѣ на вечерахъ и балахъ, я увѣрялъ всѣхъ, что прошеніе и депутація — все выдумки. А чтобы еще болѣе отвести глаза, хотя бы лишь отъ себя, я вечеромъ, наканунѣ назначеннаго выѣзда въ Петербургъ, участвовалъ въ любительскомъ спектаклѣ въ комедіи графа Соллогуба «Чиновникъ». Вмѣстѣ со мной играли князь и княгиня Долгорукіе, выѣзжавшіе на утро въ Петербургъ и «уговаривавшіе» меня тоже ѣхать съ ними ради прогулки. Главную же роль, самого «Чиновника», игралъ Г. А. Чертковъ, который былъ тогда адъютантомъ генералъ-губержатора и, слѣдовательно, могъ засвидѣтельствовать по начальству, что я, какъ участникѣ спектакля, мало похожъ на тайнаго депутата. Послѣ спектакля я вернулся домой часу въ третьемъ ночи, а въ девять утра былъ по уговору въ статскомъ платьѣ на Николаевскомъ вокзалѣ и бралъ билетъ перваго класса. Шиповъ ваялъ билетъ второго, а Покровскій долженъ былъ ѣхать въ третьемъ классѣ, но мы съ Шиповымъ волновались, не видя его.

Только въ Клину ко мнѣ на платформѣ подошелъ какой-то господинъ и, смѣясь, произнесъ мнѣ на ухо:

— Что? Хорошъ?

Предполагая, что я имѣю дѣло съ сумасшедшимъ или пьянымъ, я отстранился, но снова услыхалъ:

— Саліасъ, что ты? Или не узнаешь?

Я недоумѣвалъ, тараща глаза.

— Ну, должно быть, хорошъ я, что даже перепугалъ!

И тутъ только по голосу я узналъ Покровскаго. Онъ всегда носилъ большую рыжую бороду, такъ какъ ему было уже лѣтъ двадцать семь. Теперь же я увидѣлъ передъ собой попрежнему очень некрасиваго, но все-таки будто молоденькаго, чисто выбритаго господина.

Въ Петербургѣ мы остановились на трехъ разныхъ квартирахъ, избѣгая гостиницъ. Я остановился у лица, котораго близко зналъ съ дѣтства, а именно у хорошо извѣстнаго и всѣми уважаемаго профессора K. Н. Бестужева-Рюмина.

Жилъ тогда K. Н. въ Саперномъ переулкѣ, въ домѣ графовъ Строгановыхъ, въ глубинѣ двора, но однако окна его квартиры выходили на улицу — Тупикъ, который кажется теперь не существуетъ.

Въ первый же день по пріѣздѣ возникъ важный вопросъ. Дѣло заключалось въ томъ, что прошеніе государю было не переписано на бѣло. Подписи студентовъ на многихъ листахъ были конечно со мной отдѣльно и были взяты мною, какъ нравственное доказательство… Въ Москвѣ было рѣшено, что будетъ осторожнѣе поручить переписать прошеніе хорошему писарю въ Петербургѣ. А здѣсь всѣ единодушно рѣшили, что это дѣяніе будетъ не осторожное!.. Что же дѣлать?!

И вотъ, мало спавъ ночь между спектаклемъ и выѣздомъ, плохо проспавъ вторую ночь, сидя въ вагонѣ (тогда понятно спальныхъ не было) я не третью ночь сѣлъ переписывать прошеніе самъ. Въ головѣ былъ чадъ усталости… Почеркъ мой былъ, есть и конечно будетъ и впередъ однимъ изъ самыхъ отвратительныхъ. Еще въ гимназіи я по чистописанію получалъ всегда единицы, а при усиленномъ прилежаніи — двойки.

Сѣвъ за работу послѣ полуночи, я началъ «рисовать» выводя каждую букву, какъ бы какой греческій профиль красавицы… И три страницы прошенія были окончены часовъ въ семь-восемь утра.

Мѣсяцъ спустя, когда это прошеніе, возвращенное въ Москву, очутилось въ университетскомъ правленіи, пройдя послѣ государя чрезъ много, много рукъ оказалось (и профессора наши ужасались), въ немъ была куріозная грамматическая ошибка… Сколько помнится, слово: «менѣе» было написано: «мѣнее». И оно было подчеркнуто карандашемъ, какъ говорили, самимъ государемъ. Я этого прошенія съ ночи на квартирѣ Бестужева никогда въ жизни снова не видалъ, но если въ немъ стоитъ «мѣнее», то помимо моего почерка, это слово прямо доказываетъ, — что прошеніе писалъ я… На эдакое у меня истинный талантъ.

Слово «мѣнее» тогда офиціально Москву восхищало… Студенты московскаго университета бунтовать умѣютъ, а грамотѣ не знаютъ!!. Замѣчательно однако, что когда по утру K. Н. Бестужевъ внимательно, прочелъ свое каллиграфическое произведеніе, то ничего не замѣтилъ. Это я приписываю его нѣкоторому смущенію. И вотъ почему. Надо было запечатывать конвертъ большой печатью… А ее у меня не было… Принеся мнѣ свою, съ оригинальнымъ гербомъ Бестужевыхъ-Рюминыхъ, онъ странно посмѣивался своимъ тоже оригинальнымъ смѣхомъ, но ничего не говорилъ… За то, Елизавета Васильевна, жена его, укоризненно повторяла…

— Не хорошо это… Не хорошо. Мало ли что можетъ выйти… И ужъ совсѣмъ въ чужомъ пиру похмѣлье будетъ!

Теперешнее поколѣніе пожалуй этого не пойметъ!

Теперь стану еще болѣе кратокъ. Помню, что именно 24-го октября, мы втроемъ съ большимъ запечатаннымъ конвертомъ на высочайшее имя отправились въ Царское Село и явились во дворецъ къ дежурному флигель-адъютанту. Таковымъ въ этотъ день оказался, пользующійся репутаціей очень добраго человѣка, флигель-адъютантъ, а нынѣ генералъ-адъютантъ Р--въ, который уже и тогда былъ близкимъ лицомъ къ государю Александру II.

Подробно разспросивъ у насъ, въ чемъ дѣло, обсудивъ все, флигель-адъютантъ Р--въ объяснилъ намъ, что лично подать прошеніе не мыслимо, а затѣмъ попросилъ меня послѣ словъ: «Его Императорскому Величеству. Въ собственныя руки» прибавить на конвертѣ: «Отъ студентовъ московскаго университета: Покровскаго, Шипова и графа Саліаса». Затѣмъ онъ заявилъ намъ, что тотчасъ же доложитъ обо всемъ государю, а чтобы мы на другой день отправлялись узнать о результатѣ къ князю Василію Андреевичу Долгорукову.

Когда я вернулся въ Петербургъ на квартиру Бестужева-Рюмина, то, разсказавъ ему нашу одиссею, не отдыхая, тотчасъ же отправился повидать кое-кого, въ томъ числѣ двухъ извѣстныхъ профессоровъ: В. И. Утина и К. Д. Кавелина. Другихъ лицъ, еще извѣстнѣе, но еще живыхъ, я не считаю нужнымъ называть.

Я старался разузнать, что съ нами будетъ, по ихъ мнѣнію.

По собраннымъ мною свѣдѣніямъ и мнѣніямъ, мы всѣ трое должны были ожидать быть арестованными на утро въ III Отдѣленіи, а затѣмъ препровождены въ Петропавловскую крѣпость, гдѣ и водворены на жительство на невѣдомо какой срокъ.

На другой день надо было, однако, отправляться къ Цѣнному мосту. Мы рѣшили почему-то, что всѣмъ троимъ являться не нужно, а что за всѣхъ можетъ явиться кто нибудь одинъ. Выборъ палъ на меня. Шиповъ и Покровскій остались на противоположной набережной, а я вступилъ въ знаменитое и нынѣ существующее зданіе, о которомъ во времена бны много ходило сказокъ и легендъ по всей Россіи.

Князь Долгоруковъ, уже очень пожилой человѣкъ, если не старикъ, принялъ меня, юношу-студента, крайне милостиво, даже любезно и сказалъ мнѣ маленькую рѣчь, суть которой слѣдующая:

«Государю императору, какъ отцу своихъ подданныхъ, крайне горько видѣть, что молодежь, вмѣсто того, чтобы усердно заниматься науками, волнуется и занимается предметами, до ея образованія не касающимися. Вмѣстѣ съ тѣмъ, всѣ справедливыя желанія студентовъ Московскаго университета будутъ удовлетворены. Возвращайтесь тотчасъ же обратно въ Москву и постарайтесь, чтобы волненіе въ Московскомъ университетѣ тотчасъ же стихло».

Я будто обратился въ наивную барышню институтку… Я настолько былъ увѣренъ и убѣжденъ собранными мною сужденіями и мнѣніями на счетъ нашего немедленнаго арестованія въ Петербургѣ, что будто не вѣрилъ ушамъ. И кончилось это разумѣется нелѣпостью съ моей стороны.

— Позвольте доложить вашему сіятельству, — сказалъ я, — что если мы должны быть арестованы, то уже удобнѣе сдѣлать это тотчасъ въ Петербургѣ, нежели заставлять насъ проѣхаться въ Москву, быть тамъ арестованными и снова привезенными сюда.

Повѣрить, что я былъ способенъ на подобное заявленіе, конечно, трудно, но это сущая правда. И помню отвѣть Долгорукова:

— Вы меня не понимаете, молодой человѣкъ? Я вамъ объяснилъ ясно, чтобы вы ѣхали въ Москву и постарались скорѣе подѣйствовать на своихъ товарищей. Если вы были выбраны везти прошеніе государю императору, то я предполагаю, что вы имѣете извѣстное вліяніе на своихъ товарищей. Вотъ ступайте и дѣлайте, что я вамъ говорю, чтобы скорѣе все утихло!

Впослѣдствіи, года уже четыре спустя, я узналъ le dessous des cartes, но и теперь не хочется говорить и называть лицъ. Мы сначала долженствовали быть арестованы непремѣнно на другой же день и примѣрно строго наказаны, но одна личность въ Петербургѣ доложила дѣло государю «по-своему», и государь, выслушавъ, приказалъ отпустить насъ немедленно въ Москву и тщательно разслѣдовать какъ мотивы студенческой исторіи, такъ и дѣйствія московской полиціи.

Вотъ, стало быть, три ареста моей студенческой поры (два не въ счетъ при разсказѣ о семи), которыхъ я избѣгнулъ. Разсказывая, я умолчалъ о массѣ мелочей. Разскажу лишь объ одномъ инцидентѣ въ III Отдѣленіи… Когда князь Долгоруковъ собрался записать въ огромную книгу мой московскій адресъ, то, узнавъ отъ меня, что я живу съ матерью, отложилъ перо, сказавъ:

— Тогда это излишне…

Однако съ этого дня — какъ я узналъ впослѣдствіи — я попалъ въ число лицъ, находящихся «подъ надзоромъ полиціи.» И это совершенно понятно и естественно… Но вотъ, что не очень «естественно»… Я былъ освобожденъ изъ-подъ «надзора» ровно девятнадцать лѣтъ спустя. Такимъ образомъ произошло слѣдующее: я былъ чиновникомъ по особымъ порученіямъ при тамбовскомъ губернаторѣ Гартингѣ, былъ затѣмъ редакторомъ «Петербургскихъ Вѣдомостей» по личному желанію министра графа Толстого, былъ затѣмъ принятъ въ россійское подданство съ высочайшаго соизволенія и «милостію» государя, «однимъ почеркомъ пера» (какъ выразился министръ Тимашовъ) причемъ, не имѣя чина, получилъ сразу чинъ надворнаго совѣтника, затѣмъ былъ членомъ комитета цензуры иностранной въ Петербургѣ, затѣмъ управляющимъ конторою императорскихъ московскихъ театровъ… И былъ одновременно… политически неблагонадежный гражданинъ!.. Да, другъ Гораціо, это почище того, что не снилось твоимъ мудрецамъ!

Въ ноябрѣ мѣсяцѣ пришло въ Москву офиціальное извѣщеніе, что мы трое — Покровскій, Шиповъ и я, явившись депутатами отъ студентовъ, поступили необдуманно и противозаконно, но что «на первый разъ» намъ это прощается.

Послѣ этого вскорѣ же явилась комиссія, о которой я уже упоминалъ. Засѣдала она на Большой Дмитровкѣ, въ какой-то частной квартирѣ, и болѣе половины наличнаго количества студентовъ Московскаго университета перебывало тамъ.

Оберъ-полицеймейстеръ, графъ Крейцъ, вскорѣ покинулъ Москву. Знаменитый полицеймейстеръ Сычинскій почему-то оставался, и много позднѣе имѣлъ я все-таки удовольствіе увидѣть его въ статскомъ платьѣ. Частный приставъ, г. Пяткинъ, командовавшій при битвѣ подъ Дрезденомъ, вскорѣ тоже скрылся съ полицейскаго горизонта Бѣлокаменной. Добраго Тучкова, начальника Москвы, никто не обвинялъ ни въ чемъ, а поэтому позднѣе, когда онъ ушелъ, его даже никто не поминалъ лихомъ…

Однако, желая быть вполнѣ безпристрастнымъ, прибавлю, что произведенное слѣдствіе выяснило, что къ студенческой исторіи примѣшалось и нѣчто постороннее, къ дѣлу не идущее. Оказалось, что именно польскій кружокъ въ университетѣ былъ не мало виновенъ въ самыхъ рѣзкихъ дѣяніяхъ, совершенныхъ студентами за октябрь мѣсяцъ. Сюда относится и безобразное вторженіе студентовъ въ профессорскую, когда они почти прижали къ стѣнѣ попечителя Исакова и, цѣлой оравой обступивъ его, дошли (не поляки, а ими науськанные) до площадныхъ ругательствъ, а одинъ изъ дикарей, костромичъ, даже плюнулъ на полъ около Исакова, говоря:

— Вотъ вамъ!

Повторяю, что при всѣхъ студенческихъ исторіяхъ всегда находятся дикобразы, и всегда производятся и происходятъ отдѣльные возмутительные факты. Но вѣдь въ свалкѣ бываютъ убитыя дѣти, грудные младенцы. На войнѣ бываютъ случаи ненужной жестокости, мучительства и убійства изъ корыстныхъ цѣлей.

По постановленію комиссіи нѣкоторые изъ близкихъ мнѣ товарищей пострадали очень сильно. Всѣхъ ужаснѣе пострадалъ маленькій, худенькій и болѣзненный Кельсіевъ, мой самый близкій товарищъ. Мы звали его «галчёнокъ», и это прозвище его рисуетъ. Правда, этотъ Иванъ Кельсіевъ былъ въ нѣкоторомъ смыслѣ «отчаянный», но добродушно, подѣтски… Постоянно изъ дружбы ко мнѣ онъ соглашался со мной во всемъ.

— Если бы не ты, — азартно восклицалъ «галчонокъ», — то я бы…

И рѣчь его, крайняго идеалиста, утописта и фантазёра, рѣчь воодушевленная, горячая, лилась всегда бурнымъ потокомъ. И онъ собирался перевернуть кверху ногами весь земной шаръ, не только Москву.

Допрошенный въ комиссіи, онъ пылко изложилъ свое profession de foi. Члены комиссіи, говорятъ, ошалѣли, слушая его, и участь бѣднаго молодого человѣка была рѣшена… Онъ былъ присужденъ къ ссылкѣ въ Верхотурье… Кажется, не близко! И пострадалъ онъ такъ жестоко только изъ-за ребяческаго изложенія своихъ вѣрованій и главнымъ образомъ потому, что былъ роднымъ братомъ другого Кельсіева — въ то время если не наперсника, то сателлита Герцена.

Этого Кельсіева (Василія) я тоже зналъ впослѣдствіи и могу, сказать, что между братьями не было ничего общаго. Изъ Верхотурья, года черезъ полтора или два, Ивану Кельсіеву удалось бѣжать и тайно пробраться черезъ Крымъ въ Одессу и далѣе. Онъ поселился въ Галацѣ, затѣмъ въ Тульчѣ, гдѣ вскорѣ же умеръ отъ голоднаго тифа.

Онъ, конечно, разсчитывалъ на помощь брата и на Герцена и собирался пробраться въ Лондонъ, но почему-то ему не помогли или помогли слишкомъ поздно.

Не могу не прибавить одной возмутительной подробности. Когда бѣдный Кельсіевъ былъ въ Верхотурьѣ и писалъ мнѣ, что страшно бѣдствуетъ, я собралъ ему небольшую сумму денегъ и выслалъ по его адресу, но не прямо, а чрезъ посредство его «ближайшаго» начальства, какъ требовали законъ и предосторожность. Я просилъ передать ссыльному Ивану Ивановичу Кельсіеву деньги, которыя я ему долженъ и возвращаю. Черезъ мѣсяца полтора я получилъ письмо отъ этого начальства, довольно безграмотное и пространное, но суть письма была такова:

«Вы, какъ графъ, по всей вѣроятности, человѣкъ богатый, и не могли быть должны ссыльному Кельсіеву. Какого характера и для какой цѣли прислана вами сумма, — я отлично понимаю. Вслѣдствіе чего позвольте васъ поблагодарить за новый тарантасъ, который я себѣ купилъ».

Послѣднія слова привожу буквально.

Когда это письмо пришло въ Москву, мнѣ многіе совѣтовали тотчасъ жаловаться. Но куда? Кому?! Конечно, умные люди отговорили, доказывая, что если съ начальства взыщутъ, но оставятъ его на томъ же мѣстѣ, то что же будетъ тогда съ бѣднымъ Кельсіевымъ. Конечно, нахалъ выместитъ на ссыльномъ всю свою злобу.

Покровскій былъ сосланъ въ Архангельскъ, гдѣ, однако, впослѣдствіи реабилитировался и поступилъ на службу въ губернское правленіе.

Понятовскій и Праотцевъ попали куда-то на край свѣта, нѣчто въ родѣ Верхотурья. Другіе, какъ Аргиропуло, Ежовъ, Щайчневскій, Пановъ, были сосланы на жительство въ ближайшіе города, въ родѣ Костромы и Владиміра. Имена нѣсколькихъ другихъ сосланныхъ не могу вспомнить. Исключенныхъ же изъ университета было, конечно, очень много.

Упомяну лишь объ одномъ изъ исключенныхъ, который игралъ видную роль въ нашей студенческой исторіи и ровно черезъ четыре мѣсяца покончилъ свое существованіе, повѣшенный въ Вильнѣ Муравьевымъ. Будучи полякомъ, онъ очутился начальникомъ цѣлой банды повстанцевъ — «косинёровъ», какъ ихъ называли тогда, и былъ взятъ съ оружіемъ въ рукахъ, но, вѣроятно, не съ одною косой. Долженъ сказать, что этотъ студентъ, Колышко, былъ замѣчательною личностью, выдѣляясь изъ всѣхъ умомъ, энергіей и поразительною славянскою красотой.

По постановленію слѣдственной комиссіи мнѣ, повторяю, былъ вмѣненъ арестъ (не произведенный) въ наказаніе, и я лично не пострадалъ. Я настолько вышелъ сухъ изъ воды, что даже и самъ понять и объяснить себѣ ничего не могъ.

Я думаю, что сама эта комиссія изъ разспросовъ студентовъ убѣдилась, что моя роль была — роль дѣятельнаго участника во всей исторіи, но возбраняющаго все дикое и прекращающая въ зародышѣ все лишнее, къ дѣлу не идущее. И комиссія, несмотря на мой протестъ, упрямо постановила вмѣнить мнѣ арестъ въ наказаніе.

Кажется бы, и всему дѣлу конецъ? Нѣтъ! Черезъ три мѣсяца, въ концѣ февраля, кое-кто изъ моихъ товарищей были «вторымъ изданіемъ» исключены изъ университета. Я же ушелъ по прошенію. Почему? Долго и непріятно разсказывать. А между тѣмъ уходить было далеко невесело. Я былъ уже въ концѣ третьяго курса, сдалъ уже половину всѣхъ университетскихъ экзаменовъ и не имѣлъ еще ни одной «тройки», а имѣлъ «пятерки съ крестомъ».

За «депутатство» я былъ прощенъ самимъ государемъ! Такъ какъ же?!

Да такъ же!.. Или въ силу французской поговорки, что les Saints quelques fois peuvent plus, que le Bon-Dieu!

VI.

Пренебрегая хронологическимъ порядкомъ, разскажу теперь про совершенно нелѣпый, грозившій мнѣ, арестъ и вообще безсмысленный случай, какіе врядъ ли часто съ кѣмъ либо приключаются. Достаточно сказать, что я былъ заподозрѣнъ не то въ убійствѣ, не то въ похищеніи милліона или въ томъ и другомъ вмѣстѣ. Такъ это и осталось не выясненнымъ…

Дѣло было въ 1874 году. Въ ноябрѣ мѣсяцѣ, живя въ Женевѣ, я нежданно получилъ черезъ А. И. Георгіевскаго предложеніе графа Дмитрія Андреевича Толстого, тогдашняго министра народнаго просвѣщенія, сдѣлаться редакторомъ «Петербургскихъ Вѣдомостей», перешедшихъ изъ одного министерства въ другое. Якобы поэтому должна была газета быть взятой у В. Ѳ. Корша, который издавалъ ее уже лѣтъ пятнадцать и имѣлъ большой успѣхъ, благодаря даровитымъ сотрудникамъ. Львиная доля этого успѣха зависѣла отъ участія въ газетѣ хорошо Россіи знакомаго «Незнакомца». На это есть теперь наглядное доказательство — успѣхъ «Новаго Времени».

Всякій, кто вообразитъ, что я собираюсь разсказать исторію «Петербургскихъ Вѣдомостей», какъ я сдѣлался редакторомъ и очутился якобы соперникомъ и врагомъ В. Ѳ. Корша, котораго зналъ, любилъ и глубоко уважалъ, съ десятилѣтняго вовроста, — очень ошибется.

Но когда нибудь я, конечно, разскажу, какъ я попалъ въ редакторы «Петербургскихъ Вѣдомостей», какъ бился съ этой газетой, какъ самъ и одинъ исправлялъ должность редактора, должность сотрудниковъ, должность секретаря редакціи, должность главнаго корректора, должность корректора объявленій и чуть не должность швейцара-солдата, отворявшаго двери посѣтителямъ.

Эта исторія моя съ «Петербургскими Вѣдомостями» крайне поучительна. Но главное то, что я вышелъ изъ нея, какъ въ оны времена при прежнемъ судопроизводствѣ отпускали подсудимыхъ по формулѣ: «оставить подъ подозрѣніемъ и, предавъ дѣло волѣ Божіей, отдать подъ церковное покаяніе».

Такъ именно ушелъ я изъ редакторовъ «Петербургскихъ Вѣдомостей», оставленный подъ подозрѣніемъ всѣми, не угодивъ ни нашимъ, ни вашимъ. Графъ Толстой и Катковъ открещивались отъ меня съ одной стороны, а съ другой петербургскіе «либералы» особой формаціи, нынѣ сданной въ архивъ, болѣе чѣмъ открещивались… Я сталъ для нихъ «жупелъ» изъ тьмы тьмущей. Катковецъ, крѣпостникъ, палочникъ, доносчикъ и tutti frutti… Вотъ ужъ что называется: «угодилъ», или ратовалъ а propos de bottes et pour le roi de Prusse. Какъ все это произошло, или, вѣрнѣе, какъ вся каша эта заварилась и расхлебалась, можно разсказать только отдѣльно и на многихъ листахъ. Вдобавокъ къ этой исторіи примѣшался «нѣкто» съ такимъ дѣяніемъ, въ которомъ былъ служебный подлогъ и была крупная вщятка…

Но объ этомъ, повторяю, — въ другой разъ и пространнѣе, исключительно съ той цѣлью, чтобы прежде чѣмъ мнѣ уйти въ Елисейскія поля добиться кассаціи вердикта, постановленнаго общественнымъ мнѣніемъ: «оставить подъ подозрѣніемъ и предать дѣло волѣ Божіей».

Я долженъ извиниться за это отступленіе. Дѣло теперь идетъ вовсе не о редакторствѣ моемъ въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ». Общаго между ними и моимъ арестомъ только то, что онъ приключился въ Швейцаріи черезъ два часа послѣ моего выѣэда изъ Женевы съ билетомъ прямого сообщенія въ Петербургъ и съ цѣлію скорѣе явиться къ графу Толстому.

Итакъ, въ декабрѣ, простившись съ женой и съ двумя еще очень маленькими дѣтьми въ нашей квартирѣ на Place des Alpes и сдѣлавъ прощальный визитъ хорошему знакомому, русскому священнику, отцу Петрову, я сѣлъ въ вагонъ. Холодъ былъ сильный, и оловянные валики съ горячей водой, именуемые «chanfferettes», которыя положили намъ подъ ноги при отходѣ поѣзда, стали холодными черезъ полчаса.

Миновавъ нѣсколько станцій въ простомъ легкомъ пальто на ватѣ и безъ калошъ, я чувствовалъ, что начинаю просто замерзать. Въ вагонѣ помимо меня сидѣли три человѣка, а вагонъ былъ очень большой, не въ видѣ кареты, а подобный нашимъ. Наискось отъ меня сидѣлъ господинъ, которому я невольно все болѣе завидовалъ. Онъ былъ въ мѣховой шапкѣ и въ самой что ни на есть россійской енотовой шубѣ. Подобный костюмъ въ Швейцаріи поневолѣ долженъ былъ бросаться въ глаза. Но вмѣстѣ съ этимъ бросились мнѣ въ глаза огромные бѣлокурые усы, типическіе, внизъ висящіе по бокамъ рта и подбородка. Такъ всегда почему-то рисуютъ Тараса Бульбу. Вѣроятно, это couleur locale Хохландіи.

Взглядывая на этого господина, удивляясь, что въ Швейцарію могъ забѣжать съ Ильинки или съ Покровки неподдѣльный енотъ, я замѣтилъ, что онъ смотритъ на меня какъ-то странно. Это не былъ просто человѣкъ въ енотовой шубѣ, а настоящій звѣрь — енотъ, который собирался меня скушать. Вскорѣ же оказалось, что онъ именно и имѣлъ на меня эти виды!..

Чувствуя, что, несмотря на перемѣну «шофретокъ» черезъ каждые два часа, я все-таки мерзну, мнѣ пришло на умъ посмотрѣть, каковы другіе вагоны, и перейти въ такой, гдѣ больше народу, исполняющаго въ данномъ случаѣ должность топлива.

Обойдя поѣздъ при первой же остановкѣ, я нашелъ вагонъ I класса, въ которомъ было человѣкъ десять, и, конечно, они отлично замѣняли небольшую печку. Я тотчасъ же взялъ свой сакъвояжъ, еще что-то, и такъ какъ поѣздъ собирался отходить, то я спѣша почти перебѣжалъ изъ одного вагона въ другой. Но, къ моему крайнему изумленію, за мной точно также быстро побѣжалъ и енотъ.

Я сѣлъ на свободное мѣсто, а наискось отъ меня сѣлъ и онъ. Я, улыбаясь, посмотрѣлъ на него. Но лицо его будто остервенилось, будто отвѣчало мнѣ:

— Какъ смѣешь ты еще и улыбаться! Погоди вотъ…

— Удивительный господинъ! — подумалъ я про себя.

Прошло еще сколько-то времени, часъ или полтора, не помню, и мой спутникъ въ шубѣ начиналъ положительно меня раздражать, такъ какъ не спускалъ съ меня глазъ. Я даже отвернулся, сѣлъ къ нему спиной и взялъ газету.

Поѣздъ прибылъ въ первый по пути городъ — Лозанну, гдѣ остановка довольно долгая. Едва только поѣздъ остановился, какъ енотъ шустро выскочилъ на платформу. Когда я, въ свой чередъ, что-то проискавъ въ мѣшкѣ, собирался выходить на станцію обѣдать, то увидалъ предъ собой входящую въ вагонъ цѣлую компанію. Впереди былъ начальникъ станціи, за нимъ еще какой-то служащій, за ними двое жандармовъ, а за жандармами енотъ. Всѣ устремили глаза на меня. Енотъ протискался впередъ, поднялъ руку, ткнулъ въ меня пальцемъ и произнесъ:

— Вотъ онъ!

Что изображала моя физіономія, — догадаться не трудно.

Начальникъ станціи обратился ко мнѣ съ вопросами, самыми обыкновенными въ такихъ случаяхъ: имя, фамилія, нація, профессія, мѣсто жительства, откуда выѣхалъ, куда ѣдеши?

Я на все это отвѣчалъ кратко, но кончилъ тѣмъ, что началъ сердиться, потому что на всѣ мои отвѣты енотъ улыбался или хохоталъ, а компанія насмѣшливо поглядывала.

— Но позвольте наконецъ узнать, что это за комедія? — спросилъ я.

— Комедія очень прискорбная для васъ, — отвѣчалъ начальникъ станціи. — Вотъ этотъ господинъ проситъ арестовать васъ.

— Какъ? За что?

— Вы — господинъ Казони. Бѣжали изъ Флоренціи послѣ совершенія преступленія, наказуемаго каторгой, а то и гильотиной. Убійство.

— Мое вамъ почтеніе! — произнесъ я порусски и разводя руками.

— Que dites vous? — получилъ я вопросъ.

— Excusez du peu! — передалъ я вольнымъ переводомъ.

Долженъ сказать, что я напалъ въ этотъ разъ, по волѣ судьбы, на четырехъ человѣкъ, начальника станціи, его помощника и на двухъ жандармовъ — особаго сорта. Кажется, всѣ четверо были наподборъ замѣчательныя тупицы. Впрочемъ такой подборъ въ Швейцаріи сдѣлать легче, чѣмъ въ какомъ либо другомъ углу Европы. Не даромъ слово кретинъ происходитъ отъ слова crête, а въ Швейцаріи ихъ наиболѣе, чѣмъ гдѣ либо. Къ тому же вершины Пириней или хоть Вогезовъ такъ не называются.

Я сталъ объяснять, что подозрѣніе господина въ шубѣ — безсмыслица, что у меня есть и въ карманѣ, и въ багажѣ доказательство противнаго тому, что онъ утверждаетъ, начиная отъ паспорта, писемъ, наканунѣ полученныхъ съ почты, и до разной мелочи въ сундукѣ, какъ-то: русскія книги и даже два русскіе образа, которые, конечно, уже не нашлись бы у флорентійца преступника.

Подробно осмотрѣвъ мой паспортъ и конверты писемъ, начальникъ станціи пожалъ плечами.

— Это ничего не доказываетъ! — воскликнулъ енотъ. — Я знаю, что онъ Казони. Похитивъ чуть не милліонъ, конечно, можно все изобрѣсти и достать для отвода глазъ.

— Милліонъ! — невольно воскликнулъ я.

— Да, это ничего не доказываетъ! — повторилъ въ свой чередъ и одинъ изъ жандармовъ. Такіе, какъ онъ, всегда со странными паспортами, но у такихъ они всегда въ наибольшемъ порядкѣ.

— Позвольте посмотрѣть вещи въ вашемъ сундукѣ, — рѣшилъ начальникъ станціи.

— Извольте! — двинулся я.

— Нѣтъ-съ, вы побудьте здѣсь. Мы отправимся въ багажный вагонъ, найдемъ вашъ сундукъ и сами посмотримъ. Позвольте вашу квитанцію и ключъ.

Я досадливо повиновался; станціонный начальникъ, получивъ требуемое, вышелъ въ сопровожденіи своего помощника и енота, сдѣлавъ движеніе головой, которое я тотчасъ понялъ. Это было предложеніе жандармамъ держать ухо востро. Дѣйствительно жандармы встрепенулись и раздѣлились. Одинъ всталъ у одного выхода вагона, а другой — у другого, предполагая, вѣроятно, что я съ оружіемъ въ рукахъ, которое находится навѣрное въ карманѣ, брошусь въ бѣгство.

Я долженъ прибавить, что за это время вагонъ наполнился любопытными, которые «на приличномъ разстояніи» мѣрили меня съ головы до ногъ косымъ взглядомъ, а около вагона на платформѣ набралось тоже немало народу. Всѣ эти зѣваки съ величайшимъ любопытствомъ прикладывались лицами и носами къ стекламъ оконъ, чтобы видѣть, гдѣ тутъ накрытый злодѣй итальянецъ, который и зарѣзалъ и укралъ кушъ. Признаюсь, въ этомъ любопытствѣ можно было имъ сочувствовать. Убійца съ милліономъ въ карманѣ! Вѣдь это, воля ваша, встрѣчается не всякій день и не на каждомъ шагу.

Я сѣлъ и долженъ, къ стыду моему, признаться, что меня сердили косые взоры человѣкъ пятнадцати и ихъ глупо уставленные на меня «бурколы». Кто глядѣлъ съ недоумѣвающимъ выраженіемъ, а кто, какъ говорится, поглядывалъ «съ опаской».

— Какъ бы сейчасъ «этотъ» не рѣзнулъ ножемъ или не хватилъ изъ револьвера, желая спасаться въ поле. И какъ разъ вмѣсто жандарма угодить въ насъ, публику.

Наконецъ, появился снова станціонный начальникъ съ помощникомъ, передалъ мнѣ ключъ съ квитанціей обратно и заявилъ, что дѣйствительно я не лгу… Оказывалось, стало быть, что въ моемъ сундукѣ нѣтъ ни мертваго тѣла, ни милліона!

— Есть въ сундукѣ такія книжки, которыя этотъ господинъ, — показалъ онъ на енота, — призналъ русскими, такъ какъ умѣетъ отчасти читать порусски. И, кромѣ того, нашлись и другіе предметы, въ томъ числѣ образа, которые, какъ и вашъ паспортъ, доказываютъ que vous avez l’intention de passer pour un russe. Вѣдь по паспорту же вы — французъ? Поэтому я долженъ васъ арестовать! Этотъ господинъ — агентъ римской полиціи и слѣдитъ за вами почти съ самой Флоренціи. Онъ говоритъ, что хотѣлъ арестовать васъ нѣсколько разъ въ Генуѣ и въ Миланѣ, но вы чрезвычайно искусно скрывались. По счастью, онъ снова случайно настигъ и встрѣтилъ васъ въ Женевскомъ вокзалѣ.

— То-есть просто прелесть! — выговорилъ я снова порусски и снова получилъ вопросъ:

— Que dites vous là?

— Je dis que c’est une histoire à ravir! — Со злости сострилъ я, такъ какъ ravir значитъ: и грабить и восхищать.

Начальникъ станціи ухмыльнулся, какъ бы извиняя меня въ томъ, что я сержусь и волнуюсь, имѣя на это полное право, такъ какъ, понятно, очень досадно возвратить сграбленный милліонъ и пойти на галеры или подъ гильотину.

И дѣло клонилось къ тому, что въ самомъ дѣлѣ меня арестуютъ, и что я просижу въ Лозаннѣ сутки или двое, покуда все не распутается. А между тѣмъ я страшно спѣшилъ въ Петербургъ, такъ какъ хотѣлъ быть не позднѣе сочельника, до праздниковъ, а этотъ злосчастный день былъ уже, кажется, 20-е или 19-е декабря. Помню хорошо, что мнѣ было дорого время, иначе, ради шалости и курьеза, я бы, можетъ быть, и позволилъ себя арестовать. Играть роль убійцы милліонера день или два, быть можетъ, даже очень интересно для романиста. Лишній протоколъ à la Zola.

Видя, что съ четырьмя швейцарцами дураками я не добьюсь ничего, я обратился прямо къ еноту, которому не могло быть выгоды въ ошибкѣ.

— Но скажите, пожалуйста, почему вы считаете меня этимъ господиномъ? Какъ вы его называете?

— Вы не помните своей фамиліи? — иронически отозвался енотъ. — Казони! Имя, которое теперь, можно сказать, гремитъ по всей Италіи. Да-съ, ваше имя стало знаменито…

— Скажите, пожалуйста, — хладнокровно продолжалъ я, — на какомъ основаніи предполагаете вы, что я этотъ Казони?

— Потому что вы — онъ!

— Но почему я — онъ? Предполагаю, что, быть можетъ, сходство мое съ нимъ васъ сбило съ толку?

— Разумѣется, лицо и вся фигура, а иначе, какъ же бы я узналъ, что вы — Казони?

— Стало быть, господинъ, который бѣжалъ изъ Флоренціи и котораго вы преслѣдовали, именно я? Онъ именно точь-въ-точь таковъ, каковъ я: и ростомъ, и сложеніемъ, и лицомъ!

— Именно!

— Вы — агентъ, наряженный слѣдить за Казони и арестовать его?

— Именно! Отъ итальянскаго правительства. И на это у меня есть документъ, который я и представилъ г. начальнику станціи, чтобы имѣть право арестовать васъ.

— Послѣ своего преступленія, — продолжалъ я допросъ, — этотъ Казони былъ арестованъ и бѣжалъ изъ-подъ ареста или прямо бѣжалъ?

— Нѣтъ, онъ арестованъ не былъ… т.-е. вы. Вы скрылись послѣ совершенія преступленія тотчасъ же.

— Стало быть, вы знали этого Казони еще до совершенія имъ преступленія?

— Нѣтъ, — отозвался енотъ, — я его, т.-е. васъ, никогда не зналъ.

— Да гдѣ же вы его видѣли до сего дня?

— Первый разъ увидѣлъ въ Миланѣ, потомъ въ Туринѣ, затѣмъ въ Женевѣ.

Я разинулъ ротъ и вытаращилъ глаза точно такъ же, какъ и при появленіи всей этой компаніи въ первый разъ въ вагонѣ, но теперь начальникъ станціи и одинъ изъ жандармовъ обернулись къ еноту и тоже отчасти разинули рты. Начался его допросъ.

— Вы съ нимъ лично не знакомы? — сказалъ жандармъ, показывая на меня.

— Съ Казони? Нѣтъ!

— Никогда его не видали и не знавали до преступленія?

— Нѣтъ!

— И взялись искать его?

— Да!

— И утверждаете, что я — этотъ Казони? — прибавилъ я.

— Да!

— Да что же вы… — хотѣлъ я сказать, — бѣшеный, — и прибавилъ: vous perdez la tête!..

Я началъ доказывать еноту, кажется, самую простую истину, что нельзя арестовать человѣка по сходству съ тѣмъ, кого никогда въ глаза не видалъ.

— Какъ же это вы такъ? — заговорилъ станціонный начальникъ укоризненно.

— Позвольте! — вдругъ оскорбился и вознегодовалъ енотъ. — Мнѣ данъ для поисковъ и ареста фотографическій портретъ.

— Гдѣ онъ?

— У меня въ карманѣ.

— Такъ, давайте! — воскликнулъ чуть не весь вагонъ, даже, кажется, нѣсколько человѣкъ изъ публики.

Енотъ полѣзъ въ карманъ, досталъ портфель, гдѣ была масса всякихъ бумажекъ всевозможныхъ цвѣтовъ, росписки, квитанціи, счета. Онъ вытащилъ фотографическую карточку маленькаго размѣра и довольно засаленную, на которой во весь ростъ былъ изображенъ господинъ, сидящій на стулѣ, облокотясь на столикъ, съ висящей кистью руки и растопыренными ногами. Однимъ словомъ, одна изъ характерныхъ карточекъ, которыя фабрикуются за дешево во всѣхъ странахъ. Все это замѣтилъ я вскользь, издали…

Начальникъ станціи взялъ эту карточку въ руки и сталъ переводить взглядъ съ карточки на меня и съ меня на карточку… Я ждалъ нетерпѣливо рѣшенія моей участи. Наконецъ, станціонный начальникъ вздохнулъ какъ-то нерѣшительно.

— Какъ будто есть что-то! — произнесъ онъ и передалъ карточку жандармамъ.

Жандармы, склонивъ свои головки вмѣстѣ, какъ голубки, стали тоже глядѣть на карточку и глядѣть на меня. Одинъ изъ нихъ оттопырилъ губы и что-то проворчалъ, какъ бы не въ пользу карточки, а слѣдовательно въ пользу мою. Другой глубокомысленно и чрезвычайно важно разглядывалъ больше не меня, а исключительно маленькій засаленный картончикь.

— Трудно рѣшать. Изображеніе очень мало, да и запачкано! — сказалъ тотъ, который оттопыривалъ губу.

— Позвольте и мнѣ получше разглядѣть карточку! — выговорилъ я.

— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что! — заоралъ и запрыгалъ на мѣстѣ енотъ. — Не давайте! Онъ ее изорветъ!

— Ну, вотъ, какъ можно! — важно произнесъ станціонный начальникъ и, взявъ карточку и подойдя ко мнѣ, онъ обернулъ ее ко мнѣ на разстояніи аршина отъ лица и въ то же время поднялъ лѣвую руку. Если бы я бросился уничтожать главное доказательство совершеннаго мной преступленія, то онъ могъ бы меня отстранить.

Я сталъ смотрѣть на карточку, и невольно, несмотря на досаду, меня разобралъ смѣхъ. Лицо на этой карточкѣ было… какое-то мутно-сѣрое пятнышко; но было видно отчетливо иное, главное. А это главное въ данномъ случаѣ было въ мою пользу.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я къ еноту, — вы получили эту карточку для поисковъ Казони послѣ его преступленія?

— Да-съ! Мнѣ ее выдали въ канцеляріи министра полиціи.

— Извѣстно ли вамъ, когда эта карточка, по показанію, положимъ, знакомыхъ преступника, была имъ снята?

— О, по счастію, какъ разъ передъ преступленіемъ! — воскликнулъ торжественно енотъ.

Я невольно разсмѣялся, такъ какъ мой звѣрь влетѣлъ съ маху въ совершенно безсмысленное положеніе или попалъ пальцемъ въ небо.

Я нѣсколько бодрѣе и важнѣе обратился къ станціонному начальнику и жандармамъ съ рѣчью:

— Милостивые государи! Этотъ господинъ требуетъ арестовать меня исключительно вслѣдствіе моего чрезвычайнаго и поразительнаго сходства не съ самимъ преступникомъ, котораго онъ ищетъ, такъ какъ онъ его никогда въ жизни не видалъ, а вслѣдствіе моего сходства съ этой карточкой, снятой съ преступника наканунѣ преступленія. Слѣдоватольно, я и вы, — мы такіе же судьи въ сходствѣ, какъ и онъ. Онъ можетъ находить, что я очень похожъ на эту карточку, и что мое лицо крайне похоже на это сѣренькое пятнышко, гдѣ едва можно разглядѣть глаза и носъ. Я, разумѣется, противнаго мнѣнія. Но вотъ что я долженъ замѣтить… Я обращусь снова съ однимъ вопросомъ къ г. агенту. Скажите мнѣ, — обернулся я къ еноту, — вы на вѣтеръ говорите, что эта карточка была сдѣлана преступникомъ почти наканунѣ преступленія или это совершенно вѣрно?

— Совершенно вѣрно — воскликнулъ енотъ. — Я могу доказать это. Если бы она не была съ него снята почти наканунѣ, то и полиція, да и я самъ, не рѣшились бы по ней искать преступника.

— Прекрасно! Когда было совершено это преступленіе?

— Тому назадъ двѣ недѣли.

— Еще лучше! — воскликнулъ я, — А теперь, господа, — обратился я въ начальнику станціи и жандармамъ, — полюбуйтесь! Этотъ г. Казони совершенно обритъ, безъ бороды и безъ усовъ, а я, какъ вы видите, съ усами и длинной бородой. Что вы на это скажете?

Долженъ замѣтить, что мои четыре кретина не только не сразу, но развѣ черезъ минуту мысленно добрели кое-какъ до соображенія того, что я сказалъ. Но зато, когда они умственно доползли и поняли все, то начали крайне весело и даже заразительно хохотать. Енотъ былъ совершенно смущенъ и не зналъ, что дѣлать: отказаться ли отъ своихъ заявленій или предпринять что либо иное. Но, наконецъ, желая сравнять себя разумомъ съ четырьмя швейцарцами, онъ воскликнулъ:

— Позвольте, это извѣстное дѣло, что преступники, когда ихъ розыскиваютъ, стараются какъ можно болѣе все въ себѣ измѣнить: бороды и усы брѣютъ, парики надѣваютъ, костюмы мѣняютъ.

— Совершенно вѣрно! — отозвался я, — что они брѣютъ усы и бороды. Но не знаю, могутъ ли они въ недѣлю времени отпустить длинные усы и бороду. До этого, кажется, покуда еще не дошли.

И въ эту минуту я снова вспомнилъ, что вокругъ насъ и въ вагонѣ, и на платформѣ цѣлая толпа, потому что раздался всеобщій гулкій смѣхъ.

Не знаю, чѣмъ бы все это кончилось, быть можетъ, начальникъ станціи и рѣшился бы меня арестовать «такъ», про всякій случай, но одинъ изъ жандармовъ вдругъ махнулъ рукой на енота и вымолвилъ раздражительно:

— Ну, видалъ я сыщиковъ, а такихъ, какъ вы… извините! Ничего подобнаго въ жизни не встрѣчалъ!

И онъ вышелъ изъ вагона, ворча и пожимая плечами. За нимъ машинально послѣдовалъ его товарищъ, а за ними тотчасъ двинулся и начальникъ станціи.

Я забылъ сказать, что поѣздъ сильно задержался на станціи изъ-за этого «невытанцовывающагося» ареста, и публика сосѣднихъ вагоновъ уже давно начала на платформѣ кричать и браниться съ служащими.

Енотъ поглядѣлъ на меня какъ-то чрезвычайно тоскливо и безпомощно и, взявъ свои вещи, пошелъ тоже вонъ изъ вагона.

Я вздохнулъ свободно и, признаюсь, былъ крайне доволенъ, тѣмъ болѣе, что зналъ теперь, что не опоздаю въ Петербургъ. Поѣздъ почему-то стоялъ еще съ минуту, и я вышелъ на площадку вагона, такъ какъ теперь вслѣдствіе волненія мнѣ казалось душно.

Поѣздъ тронулся. Вся платформа была полна народомъ, какъ это почти всегда въ Лозаннѣ. Когда нашъ вагонъ пробѣжалъ около десяти саженъ, и поѣздъ уже шелъ быстрѣе, я снова увидалъ среди кучки пассажировъ съ багажемъ въ рукахъ моего енота. Онъ, жестикулируя, что-то разсказывалъ столпившимся кругомъ него любопытнымъ. Его дѣло прогорѣло, и ему приходилось начинать съизнова… съ Женевы, а то и съ Турина.

И вдругъ, Богъ вѣсть почему, или, какъ говорится, чортъ меня дернулъ, я весело крикнулъ ему какъ можно громче:

— Эй! Послушайте! А что если я въ самомъ дѣлѣ Казони, да ловко отвертѣлся?!.

Енотъ шарахнулся съ мѣста къ поѣзду и какъ-то взвылъ!.. Но садиться было невозможно, ибо можно было расшибиться до смерти. Я сталъ выглядывать съ площадки и видѣлъ, что мой енотъ какъ-то кружится, будто танцуетъ, и шуба его развѣвается кругомъ въ родѣ дамской юбки.

Но едва только я пошутилъ, какъ меня обуялъ страхъ. Вѣдь существуютъ телеграфы. Что, если этотъ пошлый дуракъ, не являясь самъ лично съ своимъ судебнымъ доказательствомъ, со своей знаменитой карточкой, телеграфируетъ хотя бы въ Фрейбургь или въ Базель, чтобы ѣдущаго такого-то, съ паспортомъ такимъ-то, и, конечно, фальшивымъ, арестовать впредь до его прибытія?

— Вотъ чертовщина! — подумалъ я. — Въ его отсутствіе меня непременно арестуютъ, потому что главное доказательство моей невинности — именно онъ самъ и его карточка.

Признаюсь, что вплоть до границы Швейцаріи, т. е. до Базеля, я бытъ неспокоенъ и сознавался, что пошутилъ крайне глупо и могу быть легко задержанъ въ пути.

Ничего однако не приключилось. Должно быть, четыре кретина швейцарца убѣдили енота, что онъ — пятый.

Но все-таки еще не конецъ моему повѣствованію. Если были цвѣточки, то ягодки еще впереди или, вѣрнѣе сказать, одна ягодка.

При осмотрѣ багажа, уже ночью, баденскими чиновниками при свѣтѣ лампъ, въ числѣ вереницы сундуковъ стоялъ и мой. Всѣ мы, пассажиры, приблизились и отперли наши сундуки. Любезные, крайне вѣжливые таможенные чиновники только потому, что они — баденцы, а не пруссаки, дѣлали видъ, что смотрятъ вещи и будто шарятъ, но собственно только шалили пальцами въ бѣльѣ и вещахъ.

Мои вещи были осмотрѣны въ числѣ первыхъ. Я заперъ сундукъ и сталъ прогуливаться около прилавка, гдѣ еще стояли открытые сундуки, а передъ ними ихъ владѣльцы. Отъ нечего дѣлать я разсматривалъ буквы и надписи черными и красными чернилами на сундукахъ и на крышкахъ и вдругъ остановился, какъ вкопанный. Затѣмъ черезъ мгновеніе я протеръ себѣ глаза и сталъ пристальнѣе смотрѣть… И видя то, что было подъ глазами, я говорилъ себѣ:

«Не можетъ быть!.. Я ошибаюсь!»

Въ трехъ шагахъ отъ меня стоялъ большой открытый сундукъ, а на его крышкѣ, которую какъ-то наискось сильно освѣщали двѣ яркія лампы, я ясно прочелъ бѣлое по сѣрому, т. е. шесть большихъ свѣже счищенныхъ или вытравленныхъ съ сундука буквъ: «Казони».

Господинъ, стоявшій передъ сундукомъ, стоялъ ко мнѣ спиной. Я обошелъ съ другой стороны, взглянулъ и опять ахнулъ… Это былъ положительно оригиналъ карточки, или, вѣрнѣе, плохая карточка, которую я видѣлъ въ Лозаннѣ, была все-таки его похожимъ портретомъ. И мнѣ пришло на умъ:

«Вотъ этотъ! Якобы убилъ и укралъ милліонъ… Можетъ быть, это и вздоръ, преувеличеніе. Но все же однако? Что теперь я долженъ скорѣе сдѣлать!?»

Я подумалъ, подумалъ и… закурилъ папиросу.

VII.

Разсказывая о новомъ седьмомъ покушеніе на мою личность предержащихъ властей, я возвращусь за десять лѣтъ назадъ. Нелѣпый случай въ вагонѣ я нарочно предпослалъ длинному и подробному описанію… только не самаго седьмаго ареста, а всему, что съ нимъ соприкасалось. Слѣдовательно мнѣ поневолѣ придется разсказать и то стеченіе обстоятельствъ, которое послужило мотивомъ къ этому — опять таки избѣгнутому — аресту. А это стеченіе обстоятельствъ есть маленькій личный «романъ», далеко не интересный, какіе почти у всякаго молодого человѣка въ жизни бываютъ.

Это было въ 1865 году. Я жилъ уже третій годъ въ Парижѣ, изрѣдка отсутствуя, но не возвращаясь въ Россію, — и къ немалому, можетъ быть, удивленію всякаго, прибавлю, — ужасно скучалъ. Жилъ я, однако, не въ самомъ городѣ, а въ предмѣстьѣ Нёльи, вдобавокъ у себя, такъ какъ у отца моего была небольшая вилла съ прелестнымъ садомъ, переполненнымъ цвѣтами. Лѣтомъ это бывало жилище идеальное, просторное, съ чистымъ воздухомъ и съ отсутствіемъ какого либо шума. Тогдашнее Нёльи было не то, что теперешнее; въ нашей улицѣ «Перрона» не было тогда ни одной лавки, теперь же тутъ и мясники, и булочники, и всякіе базары.

Я старался какъ можно рѣже бывать въ Парижѣ и отправлялся только тогда, когда моя мать давала мнѣ порученіе по дѣлу, которое не могла исполнить сама. Но тоска меня брала страшная. Самый Парижъ сталъ ненавистенъ, Франція вообще тоже надоѣла, хотѣлось вернуться въ Россію и тянуло въ Москву донельзя, до болѣзненнаго настроенія. Это была тоска двойная: и тоска отъ бездѣлья, и тоска по родинѣ.

Въ это время я былъ уже писателемъ, уже написалъ и напечаталъ три повѣсти, изъ коихъ только одна маленькая, помѣщенная въ «Современникѣ», — «Тьма», имѣла успѣхъ. Первая и третья «Искра Божья» и «Манжажа», могу сказать, хотя и попали въ печать, но «канули» въ вѣчность. Обнадежить меня, придать бодрости, убѣдить продолжать писать было некому. Увѣренія моей матери, что я могу писать, на меня не дѣйствовали, я считалъ это мнѣніе пристрастнымъ. Я все боялся пословицы: «Хороша наша Аннушка. — Кто хвалить? — Матушка».

Наконецъ, однажды моя мать получила неожиданно письмо, которое доставило ей большую радость, а на меня такъ подѣйствовало, что имѣло почти рѣшающее вліяніе на мою судьбу и писательскую карьеру. Письмо это отъ двухъ лицъ, друзей между собой, явилось не изъ Россіи, а изъ Швейцаріи. Одинъ изъ писавшихъ былъ другомъ моей матери съ юности, другой хорошимъ знакомымъ… Авторитетъ ихъ былъ внѣ сомнѣнія. Это были — Герценъ и Огаревъ.

Привожу это письмо, которое сохранилъ — цѣликомъ. Зачѣмъ прилагать къ нему свою цензуру? Теперь? Чрезъ тридцать лѣтъ!

Огаревъ писалъ:

"Добрый мой старый другъ, такъ давно вамъ не отвѣчаю, что даже самому стыдно. Простите мнѣ этотъ грѣхъ. Прежде всего хочу васъ спросить объ одномъ: «Тьма», повѣсть въ «Современникѣ». — Женни? Мнѣ чудится, что вы мнѣ писали, что онъ подписывается «Вадимъ», а Герценъ мнѣ сказалъ, что онъ видѣлъ эту рукопись у Женни на столѣ. Искалъ я въ вашихъ письмахъ и не нашелъ, но, несмотря на то, увѣренъ, что эта повѣсть его. Читалъ я ее вечеромъ вннэу, прочелъ, пошелъ къ себѣ на верхъ, раскрылъ мой альбомъ съ фотографіями и поцѣловалъ его портретъ. Больше въ похвалу ему ничего сказать не могу. Несмотря на нѣкоторые промахи, о которыхъ я ему напишу, если онъ хочетъ, тутъ чрезвычайно симпатичный талантъ, и я съ глубокой радостью даю ему мое благословеніе.

"Вашу статью мы ворочали во всѣ стороны и рѣшились не печатать. Вы сердитесь (т. е. не за это, а на положеніе дѣлъ) и потому впадаете въ бранчивый тонъ, который въ русской прессѣ дозволенъ цензурой, а въ европейской можетъ даже навлечь процессъ. У Герцена встрѣчаются вещи и подерзче, а привязаться къ нимъ нельзя; а у васъ на каждомъ шагу можно привязаться. Мы старались поправить, да не возможно; тогда уже ничего не выйдетъ, потому что тутъ только гнѣвъ-то и симпатиченъ.

«Скажите: куда вамъ выслать записки Піотровскаго; у насъ ихъ много экземпляровъ. Только въ настоящее время ничего съ рукъ нейдетъ — ни книги, ни Колоколъ. Теперь съ рукъ идетъ одна Катуковщина. Терпѣнье, старый другъ, терпѣнье и вѣра! Крѣпко жму вашу руку».

Приписка Герцена слѣдующая:

"Я беру изъ рукъ Огарева перо только для того, чтобы прибавить отъ себя, что «Тьма» чудесная вещь, и если въ ней есть недостатки, то это — недостатки молодости. Если это писалъ вашъ сынъ, — какъ мы выдумали сами, — то я поздравляю обѣихъ матерей его, т. е. васъ и Россію, съ новымъ талантомъ.

«Надѣюсь, что вы были довольны сквозь-строевъ, которымъ я провелъ наше общество въ комментаріяхъ въ письму Гарибальди».

Рѣшительное и категорическое заявленіе талантливыхъ людей о томъ, что у начинающаго есть талантъ, можетъ заставить писать. Я бросилъ псевдонимъ «Вадима» и сталъ подумывать объ историческомъ романѣ… о Пугачевщинѣ. Но сначала это намѣреніе только пугало и меня и моихъ близкихъ, и я отложилъ его. Впрочемъ я имѣлъ вскорѣ еще два свѣдѣнія, два письма изъ Петербурга, одно отъ В. А. Слѣпцова — моего большаго друга, другое отъ хорошаго знакомаго Альбертини. Они оба хвалили «Тьму» и совѣтовали продолжать. Альбертини писалъ: «Краевскій у васъ просить побольше такихъ повѣстей, и всѣ таковыя будутъ напечатаны».

Я пріободрился и сѣлъ усиленно и прилежно за работу, уже не боясь, что каждая новая строка есть новая глупость или банальность. Работа удивительно ладилась. Въ тишинѣ и мирѣ нашего дома въ Нёльи, окруженнаго зеленью, вдобавокъ еще въ «своихъ» свѣтлыхъ комнатахъ на третьемъ этажѣ, съ окнами въ садъ, было не мудрено писать.

Я очень быстро написалъ повѣсть изъ крѣпостнаго права, которую назвалъ «Сиротка». Героиня — была дѣвушка Груня, крѣпостная, въ услуженіи у барыни-собачницы, круглая сирота. Но собственно заглавіе «Сиротка» относилось и въ ней и къ любимой барыниной собаченкѣ, найденной на большой дорогѣ и названной «Орфелинъ», что заставило крѣпостныхъ звать щенка «Афрадинъ».

Повѣсть эта была, по увѣренію трехъ лицъ, очень недурна, ибо крайне драматична. Крѣпостной бытъ въ глуши провинціи, мнѣ близко знакомый, былъ нарисованъ ярко, судьба героини очень трогательна.

Мнѣніе, что повѣсть удачна и лучше «Тьмы», принятой даже «Современникомъ», было мнѣніемъ моей матери, Б. И. Утина, съ которымъ мы тогда были большіе друзья, и еще третьяго лица, имя котораго ничего не скажетъ читателю, но мнѣніемъ котораго въ вопросахъ литературы моя мать дорожила. Ему первому она читала за это время все, что писала сама.

Во всякомъ случаѣ это былъ и, надѣюсь, есть и теперь одинъ изъ самыхъ образованныхъ русскихъ людей.

«Сиротка» была, по совѣту этихъ трехъ лицъ, исправлена, окончена и посвящена мною Евгенію Утину, въ присутствіи котораго, такъ сказать, она и писалась, такъ какъ онъ почти ежедневно бывалъ въ Нёльи. Затѣмъ рукопись была отправлена въ Петербургъ на имя Дудышкина въ «Отечественныя Записки».

Вскорѣ ли или много позднѣе, но я получилъ извѣстіе, что Дудышкинъ внезапно скончался, кабинетъ его былъ описанъ и опечатанъ, а когда былъ распечатанъ, то все, что тамъ находилось, перешло по наслѣдству, невѣдомо къ кому. Однимъ словомъ, такъ или сякъ, но я о моей «Сироткѣ» никогда съ той поры не имѣлъ ни слуху, ни духу. А такъ какъ копіи у меня не было — какъ и теперь никогда не бываетъ — то и двухъ-мѣсячная работа пропала даромъ. Разумѣется, послѣ такой неудачи я снова и злостно бросилъ писать, а тоска явилась еще пуще.

И вотъ этой тоскѣ, бездѣлью, праздности и незнанію, куда дѣвать свою особу, я и приписываю все то, что вскорѣ приключилось. Иначе мой личный нелѣпый «романъ» и объяснить нельзя.

Я сталъ бывать недалеко отъ Нёльи въ предмѣстья (нынѣ уже кварталъ Парижа) Levallois-Champerret, гдѣ жило очень милое и очень многочисленное семейство, по фамиліи Дуссо: старушка вдова, пять братьевъ и семь дочерей, ровно дюжина. Всѣ они, хотя и парижане на половину, казалось, были потомствомъ эмигрантовъ изъ Голландіи.

Вся дюжина дѣтей госпожи Дуссо была совершенно бѣлокурая. Одинъ изъ братьевъ и двѣ изъ сестеръ были даже съ какими-то бѣловатыми волосами. Даже сосѣди ихъ опредѣляли: «les Dousseau blonds» или «la famille des roossotes». Однако изъ двѣнадцати человѣкъ только двумъ сыновьямъ было за двадцать пять лѣтъ и только три дочери были около двадцати лѣтъ, остальные же еще дѣтьми. Это были очень милые и веселые люди. Отъ тоски я сталъ чаще бывать у нихъ въ гостяхъ, такъ какъ отъ нашего дома было не болѣе получаса ходьбы до ихъ небольшаго домика. Семья помѣщалась довольно тѣсно, имѣя очень скудныя средства. У матери была маленькая рента, а двое молодыхъ Дуссо помогали, принося домой заработокъ, такъ какъ оба служили въ какихъ-то торговыхъ домахъ.

Принужденный разсказывать нѣкоторыя подробности изъ собственной жизни, скажу коротко: я увлекся второй сестрой, замужней, которую ввали Anne-Adéle-Elysca. Почему-то въ семьѣ ее звали не первыми простыми именами, а третьимъ, страннымъ и какого я никогда ни въ одномъ календарѣ найти не могъ. Сами Дуссо не знали, какъ писать имя: Elysca или же Helysca. Впрочемъ, французы, любящіе всякія сокращенія, звали дѣвушку кратко: Ely.

Еще прежде чѣмъ я познакомился съ семьей Дуссо, въ двадцатилѣтнюю дѣвушку, довольно красивую, свѣтлобѣлокурую и синеглазую, немножко полную, точь въ точь саксонку или голландку, былъ влюбленъ нѣкто господинъ Готье, который за годъ передъ тѣмъ посватался за Элиска или Эли.

Молодой человѣкъ лѣтъ двадцати семи и, какъ всѣ находили, очень недурной собой, чрезвычайно почему-то дѣвушкѣ не нравился, и она, конечно, могла бы просто отказать ему. Но дѣло было въ томъ, что около этого семейства существовалъ старикъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, умный, энергичный, угрюмый и со средствами; онъ очень любилъ всю семью, въ особенности няньчился съ маленькими Дуссо, дѣвочками и мальчиками, и особенно почтительно относился къ самой madame Дуссо. Не будучи родственникомъ, не имѣя никакихъ правъ на эту семью, онъ былъ, однако, болѣе или менѣе распорядителемъ судьбы всѣхъ и игралъ роль опекуна.

Помогалъ ли онъ семьѣ деньгами или просто пріобрѣлъ большое вліяніе по дружбѣ, или дѣйствительно былъ, какъ говорили, первымъ другомъ ихъ покойнаго отца, — этого я ничего никогда узнать не могъ. Дѣло въ томъ, что когда Готье посватался, а Эли отказалась наотрѣзъ выходить за него замужъ, то старикъ, господинъ Бувье, настоялъ на томъ, чтобы она согласилась.

Въ одинъ прекрасный день, съ годъ назадъ, вся семья со стороны невѣсты и всѣ знакомые, а равно родные и знакомые молодого Готье, — всѣ съѣхались въ мэріи. На обычный, офиціальный и торжественный, вопросъ мэра, обращенный въ жениху, желаетъ ли онъ жениться на Элискѣ Дуссо, тотъ отвѣчалъ твердо:

— Да!

И на вопросъ, обращенный къ молодой дѣвушкѣ, желаетъ ли она выйти замужъ за Жака Готье, Элиска отвѣчала тоже твердо и спокойно:

— Нѣтъ!

Скандалъ произошелъ большой. Разумѣется, всѣ стали уговаривать невѣсту отвѣтить «да», но мэръ заявилъ, что по закону, да и по обычаю, разъ кто либо изъ вступающихъ въ бракъ заявляетъ «нѣтъ» по первому разу, то онъ, мэръ, не можетъ принять за согласіе «да» по второму разу.

И два свадебные поѣзда расфранченныхъ жениха и невѣсты разъѣхались въ разныя стороны. Одинъ — въ Леваллуа, а другой въ Батиньоль — чуть не на другой конецъ Парижа.

Въ ноябрѣ мѣсяцѣ въ семьѣ Дуссо повторилась буквально та же исторія. Точно также по настоянію опекуна всѣ собрались въ мэріи и точно также послѣ вопроса мэра и послѣ «да», произнесеннаго Готье, Элиска снова также спокойно отвѣчала:

— Нѣтъ!

Какія были затѣмъ за всю зиму и весну исторіи въ семьѣ, что дѣлалъ и какъ грозился Бувье, — этого я не знаю, лично не видалъ, такъ какъ знакомъ съ семействомъ еще не былъ. Но дѣло въ томъ, что когда я началъ бывать въ семьѣ «des ronssotee» Элиска, была уже недѣли съ три замужемъ и супругой именно этого ненавистнаго ей человѣка.

Однако она постоянно съ утра до вечера проводила время въ семьѣ и только поздно ночью возвращалась въ квартиру мужа. А въ первыхъ числахъ мая г-жа Готье покинула окончательно домъ своего супруга, т. е. просто бѣжала, конечно, при моей помощи и переселилась въ Нёльи.

Недалеко отъ нашего дома, въ улицѣ Louis-Philippe, я нанялъ небольшую квартиру и устроилъ ее, наскоро, наемной мебелью. Въ устройствѣ этого убѣжища не мало помогалъ мнѣ Евгеній Утинъ, хотя въ эти дни у него былъ свой «романъ»…

Поселившись здѣсь, Эли отправилась въ мэрію раздобыть себѣ паспортъ, или какой либо видъ на жительство. Не надо забывать, что въ 1865 г. царили въ Парижѣ Наполеоновскіе порядки и драконовская полиція. Дѣло это оказалось мудренымъ, такъ какъ требовалось согласіе мужа, а въ данномъ случаѣ это было не только невозможно, но просто комично. Три раза была она въ мэріи. Въ первый разъ ей наотрѣзъ отказали въ выдачѣ паспорта; во второй разъ она повидала не самого г. мэра, а второстепенныхъ чиновниковъ, и ей обѣщали выдать нѣчто годное, равнозначащее билету на жительство, прося за это взятку около ста франковъ. Но распорядились господа мэрійцы нѣсколько иначе… Хитрѣе и для себя, вѣроятно выгоднѣе.

Однажды, въ назначенный день и часъ, Эди отправилась въ мэрію въ третій разъ. Когда я часа въ два явился на ея квартиру, то произошло нѣчто очень «милое», что я ради только забавности приведу вкратцѣ… Когда я вошелъ и сталъ подниматься по лѣстницѣ, то увидѣлъ около окошечка ложи консьержа красивую, статную фигуру незнакомаго мнѣ молодого человѣка. Онъ стоялъ молча и прислонясь плечомъ къ стѣнѣ. Казалось, что онъ уже съ часъ ожидаетъ въ этомъ положеніи.

Когда раздались мои шаги, консьержа, старуха за шестьдесятъ лѣтъ, высунулась въ окошечко, глянула и доложила молодому человѣку очень любезно:

— Voici le mari de madame!

Молодой человѣкъ сдѣлалъ три шага, какъ дѣлаютъ три прыжка, всталъ на первой ступени лѣстницы и волнуясь, нѣсколько блѣдный, спросилъ у меня:

— Это вы называете себя мужемъ моей жены?

Разумѣется, я былъ ошеломленъ… Если бы за все время я не избѣгалъ тщательно съ нимъ видѣться и знать въ лицо, то, быть можетъ, подобнаго теперь бы и не приключилось.

— Намъ надо объясниться! — заявилъ холодно онъ. — Если все кончится хорошо, если жена будетъ повиноваться, то тогда tout sera pour le mieux. Я — человѣкъ благоразумный, какъ вы видите. Если же вы и жена думаете продолжать это méli-mélo, то тогда j’aurai recours à èa!

И онъ вынулъ изъ бокового кармана сюртука маленькую склянку.

Это приходится объяснить.

Теперь подобное движеніе и обѣщаніе могли бы только всякаго удивить и были бы совершенно непонятны. Но въ то время въ Парижѣ такое заявленіе со склянкой было яснѣе яснаго. На все бываютъ моды. Въ это время въ Парнасѣ была мода на vitriol, кажется, купоросъ. Всякій бѣшеный романъ и всякая драма кончались не револьверомъ и не ядомъ, а обезображеньемъ лица.

Вдобавокъ судъ присяжныхъ относился къ этимъ дѣламъ какъ-то странно. То и дѣло оправдывали женъ, мужей и даже любовниковъ, которые обращались за помощью къ витріолю и избирали такое дикое и безчеловѣчное мщеніе. Извѣстно, что даже нѣсколько капель, попавшихъ въ лицо, выжигаютъ его и уродуютъ навѣки, а иногда заставляютъ терять и зрѣніе. Надо, однако, прибавить, что въ тѣ времена этихъ склянокъ боялись больше, чѣмъ теперь боятся ножей и револьверовъ.

Въ результатѣ нашей встрѣчи было мое полное «посрамленіе», т. е. отступленіе, и, конечно, Элиска, которая заперлась было въ своей квартирѣ, обѣщая отпереть дверь только полиціи, сложила оружіе и сдалась на капитуляцію.

И именно я повліялъ на ея рѣшеніе не начинать войны, убѣдивъ ее, что это поведетъ къ ужасной бѣдѣ. Хлестнуть изъ склянки въ лице купоросомъ не долго и не мудрено.

Она тотчасъ же собрала разную мелочь въ свой сакъ и покорно спустилась внизъ… Я, «празднуя труса», остался на лѣстницѣ и прислушался…

— Tu fais bien! — разслышалъ я… Такъ лучше. Я бы на все пошелъ…

И въ голосѣ супруга мнѣ послышалось крайнее довольство, что все такъ скоро и легко уладилось. Не ревнивъ онъ былъ, да и хладнокровенъ!.. Онъ тотчасъ же кликнулъ фіакръ и, заявивъ консьержѣ, что пришлетъ сегодня же за вещами «madame», посадилъ Эли въ карету.

Однако въ сумерки посланный не получилъ вещей. Я отвѣчалъ, что пришлю ихъ завтра… Въ ту же ночь, я при помощи Евгенія Утина, переправилъ къ себѣ сундукъ и всякую мелочь, мебель сдалъ поутру обратно, а квартиру бросилъ. Но на слѣдующій день я уже розыскалъ и нанялъ двѣ меблированныя комнаты уже не въ самомъ Нёльи, а въ сравнительной глуши, въ переулкѣ и чуть ли не въ тупикѣ. Чрезъ двое сутокъ здѣсь появилась Эли, вторично покинувъ своего наивнаго супруга.

Помѣщеніе, мною найденное, было, однако, гораздо дальше отъ нашего дома, и я тоже переѣхалъ туда на жительство. Это было за Сеной въ мѣстечкѣ Courbevois. Глухой переулокъ носилъ громкое названіе rue haute de Bezons.

Помню хорошо и вспоминаю иногда эту квартирку въ этомъ переулкѣ или тупикѣ по той причинѣ, что здѣсь къ моему нелѣпому «роману» присоединилось нѣчто, имѣющее теперь относительный интересъ… Въ дебряхъ, гдѣ я хотѣлъ скрыть бѣжавшую отъ мужа благовѣрную (или точнѣе неблаговѣрную), укрывалась уже случайно личность довольно любопытная, о которой и теперь еще нерѣдка поминаютъ въ текущей журналистикѣ, поминаютъ иногда и вкривь и вкось…

Личность эта принадлежала къ такой категоріи людей, которые, явясь на свѣтъ, являются вмѣстѣ съ тѣмъ и знаменіемъ времени.

Принужденъ сдѣлать небольшое отступленіе.

Задолго предъ разсказываемымъ мною, до и послѣ студенческой исторіи, въ Москвѣ появлялись разныя личности, иногда заурядныя, иногда нелѣпыя, иногда неизвѣстныя, иногда очень извѣстныя, иногда загадочныя… И всѣ отъ Герцена!

Привожу одинъ примѣръ въ видѣ образчика.

Однажды, послѣ студенческой исторіи, когда я былъ одинъ въ домѣ, такъ какъ сестра вышла передъ тѣмъ замужъ, а моя мать уѣхала въ Петербургъ, мнѣ доложилъ лакей, что одинъ господинъ, не сказывающій своей фамиліи, желаетъ меня видѣть… Я его принялъ и увидѣлъ предъ собой человѣка лѣтъ 26—27 (менѣе тридцати) худаго, изжелта-блѣднаго, будто усталаго, но къ тому же видимо разстроеннаго или же просто крайне нервнаго… Онъ вошелъ и не просто поздоровался, а какъ-то дернулъ меня за руку, крѣпко стиснувъ ее, и затѣмъ быстро сѣлъ, какъ бы измученный долгой ходьбой… а то и бѣгствомъ.

— Дайте мнѣ стаканъ воды! — были его первыя слова.

Такой гость, признаюсь, внушалъ мало довѣрія. Я, не выходя изъ кабинета, громко кликнулъ человѣка и приказалъ подать требуемое… Выпивъ два стакана воды, затѣмъ молча, поерошивъ волосы, гость объяснилъ мнѣ кратко, рѣзко, отрывисто (какъ бы страдая отъ астмы) и при томъ какъ-то сердито и сумрачно… объяснилъ, что онъ прямо отъ Герцена изъ Лондона…

Выходило, какъ будто Лондонъ и Герценъ были въ эту минуту чрезъ улицу отъ насъ..

Затѣмъ онъ объяснилъ мнѣ крайне лаконически: имя его В. И. Кельсіевъ, онъ братъ моего, уже сосланнаго, товарища, въ Россіи онъ подъ чужимъ паспортомъ, и если его найдутъ, то попросятъ въ крѣпость или въ не столь отдаленныя мѣста. Является же онъ въ Москву по важному порученію къ моей матери…

Я объяснилъ, что моей матери въ Москвѣ нѣтъ, и когда она вернется — неизвѣстно.

Тогда мой гость также кратко, нервно, будто спѣша, попросилъ высказать мое мнѣніе, насколько моя мать можетъ быть имъ полезна въ ихъ дѣлѣ… Онъ выразился «намъ» и въ «нашемъ» дѣлѣ. Дѣло же объяснилъ еще лаконичнѣе, почти одною фразой.

— Надо поднять московскихъ купчихъ! Въ особенности старовѣрокъ. Для такого дѣла намъ нужны женщины.

Помню, что времена эти были такія своеобразныя, что я не удивился выраженію «поднять». Тогда какъ-то всякій всѣхъ «поднималъ». Я удивился только, что дѣло дошло до «поднятія» даже купчихъ… А еще болѣе удивился, что для такого занятія разсчитывали на помощь моей матери. Видя изумленіе, написанное на лицѣ моемъ, В. Кельсіевъ счелъ цѣлесообразнымъ объяснить мнѣ, что надо овладѣть московскимъ богатымъ и коснѣющимъ купечествомъ, или, вѣрнѣе, его капиталами, и что лучше всего взяться за нихъ, сонныхъ и отъ коснѣнія очумѣлыхъ, чрезъ ихъ женъ…

Далѣе разсказывать, конечно, нечего… Любопытнѣе или нелѣпѣе ничего сказано не было. Впослѣдствіи я узналъ, что Кельсіевъ благополучно покинулъ Россію и вернулся въ Лондонъ. Спустя лѣтъ пятнадцать, онъ былъ прощенъ по его просьбѣ и, живя въ Россіи, былъ, кажется, на службѣ въ Петербургѣ. Впрочемъ, существуютъ его собственныя записки объ его скитальничествахъ…

Привожу этотъ анекдотъ какъ бы въ примѣръ, какіе бывали именно посланцы отъ Герцена въ Россію, которыхъ онъ, какъ я смѣю думать, никогда, конечно, не посылалъ. При этомъ я вполнѣ увѣренъ, что многіе и многіе этотъ революціонный проектъ, выражаемый фразой: «поднять московскихъ купчихъ!» — примутъ за мое сочинительство, и считаю не лишнимъ подтвердить честнымъ словомъ, что это не измышленіе мое. Какъ фактъ и цѣль посѣщенія Кельсіева, такъ и это его выраженіе, я передаю съ буквальною точностію.

Но вотъ собственно къ чему я привелъ этотъ случай и къ чему веду дѣло… Посланцевъ изъ Лондона бывало много, на половину самозванныхъ… Бывали личности невозможно дикія, бывали просто «шувалики», бывали и личности загадочныя и интересныя…

Самою интересною и (съ извѣстной точки зрѣніи) самою загадочною личностью былъ нѣкто Артуръ Бени. И теперь еще нерѣдко въ печати толкуютъ и спорятъ о томъ, кто и что онъ былъ?

Я не буду вдаваться въ этотъ вопросъ, такъ какъ пишу не воспоминанія вообще, а принялся разсказывать только о моихъ неудавшихся арестахъ. Вспоминаю теперь о Бени только потому, что обѣщался упоминать и говорить о тѣхъ лицахъ, которыхъ какъ нибудь припутала къ моимъ арестамъ сама судьба.

Скажу только, что Артуръ Бени, для однихъ англичанинъ, для другихъ полякъ, для третьихъ еврей, появился въ Москвѣ, лѣтомъ или осенью 1861 года, вмѣстѣ съ товарищемъ (якобы пріятелемъ) русскимъ, по фамиліи Нечипоренко… Остановились они и жили на Тверской въ хорошо извѣстной москвичамъ старожиламъ гостиницѣ Шевалдышева, нынѣ «Отель Рояль». Впрочемъ, вскорѣ они разстались, поссорившись… Я случайно познакомился съ ними тотчасъ же. Нечипоренко показался мнѣ личностью умственно и нравственно такою же нелѣпою, какъ и его фамилія. Бени меня съ первой же встрѣчи плѣнилъ и обворожилъ. Это былъ 25-ти-лѣтній человѣкъ, крѣпышъ на видъ, съ дѣтски розовымъ и пухлымъ лицомъ, къ какими-то намеками на усики и блестящими глазами… Умный, даровитый, не глубоко, но разносторонне образованный, вѣрнѣе начитанный, говорящій на всѣхъ языкахъ совершенно свободно, добродушный, веселый и… и вмѣстѣ со всѣмъ этимъ — какой-то странный. Очерка его личности болѣе подробнаго я не дамъ, ибо это меня завело бы слишкомъ далеко…

Бени былъ тоже посланецъ отъ Герцена, однако не говорилъ, что ему поручено кого либо «поднимать». Уменъ же онъ былъ, интересенъ и симпатиченъ настолько, что, право, по моему мнѣнію, даже и московскихъ купчихъ поднялъ бы, еслибъ захотѣлъ… Только не знаю, на что собственно оказались бы онѣ способными — разъ «поднятыя». Вѣдь это было во дни Китъ Китыча, когда «жупелъ», а въ особенности «металлъ» заставлялъ ихъ падать въ обморокъ и лишаться «всѣхъ чувствій».

Мы подружились очень быстро, а съ половины зимы и весной 1862 года, будучи въ Петербургѣ, зажили уже вмѣстѣ на одной квартирѣ на Мойкѣ, въ домѣ Греча близъ редакціи «Сѣверной Пчелы», издаваемой Усовымъ. И здѣсь мы окончательно сблизились. Это житье очерчено мною въ одномъ изъ моихъ разсказовъ подъ заглавіемъ «Двѣнадцать часовъ — воскресенье!» Описанный мною случай мгновеннаго и страннаго умопомѣшательства именно съ Бени и приключился. Случай этотъ многіе изъ общихъ знакомыхъ и друзей, а въ томъ числѣ и покойный В. А. Слѣпцовъ (русскій Мопассанъ на мои глаза), сочли комедіей и притворствомъ со стороны Бени. Я остаюсь при особомъ мнѣніи, что онъ былъ вообще не вполнѣ нормаленъ и физически и умственно, и это мгновенное помѣшательство изъ-за пустяковъ, Изъ-за шутки, длившееся съ вечера и до слѣдующаго утра, было не комедіей. А то, что я сейчасъ намѣренъ разсказать, какъ бы подтверждаетъ мое мнѣніе. И вотъ, далеко уйдя за предѣлы рамокъ, мною себѣ положенныхъ, возвращаюсь…

Возвращаюсь въ меблированную квартиру въ улицу Haute de Bezons на краю мѣстечка Курбевуа, гдѣ была полная глушь, ни собаки, ни прохожихъ… Въ маленькомъ домѣ этомъ, гдѣ я поселился, было только двѣ квартирки и съ лѣстницы двѣ двери, одна противъ другой…

Поселился я и записался подо именемъ Monsieur Wadime et sa dame. Хозяйка объяснила мнѣ на всяческіе мои опросы и разспросы, конечно, ради безопасности Эли, что квартирантовъ у нея нѣтъ, къ ея несчастію. И низъ и мансарды стоять пустыми. Только противъ меня, въ такихъ же двухъ комнатахъ, живетъ англичанинъ съ женой, люди порядочные, тихіе и чрезвычайно милые. Онъ ежедневно уходить изъ дому съ утра и возвращается только къ ночи, она же не выходитъ и изъ своихъ комнатъ. Дѣйствительно, проживъ недѣлю, я ни разу моихъ англичанъ не видалъ, но за то я всякій день, встрѣчая мою болтливую хозяйку, слушалъ поневолѣ и узнавалъ, насколько милы, добры, умны, скромны и вообще прелестны ея жильцы… И онъ, и она. Эли быстро прельстила хозяйку, но однако она все-таки заявляла, что хотя «l’antre dame» не такъ красива, какъ Эли, но что ее она ни на кого не промѣняетъ, ибо обожаетъ, что же касается до ея мужа, англичанина, то это нѣчто неописуемое… Божество!

Я всякій вечеръ аккуратно выставлялъ свои ботинки за дверь на лѣстницу и при этомъ невольно узнавалъ, вернулся ли домой мой сосѣдъ, или нѣтъ, такъ какъ у его дверей всегда появлялась на ночь тяжелая, характерная англійская обувь, будто топорной работы…

Однажды, вдругъ, проснувшись гораздо ранѣе обыкновеннаго, я отперъ дверь на лѣстницу и нагнулся взять свои ботинки. Въ ту же минуту отворилась дверь напротивъ, и сосѣдъ взялъ съ пола свои ботинки…

Но когда оба мы выпрямились и взглянули другъ на друга, то оба остолбенѣли…

Прошло добрыхъ двадцать секундъ, прежде чѣмъ мы оба пришли въ себя…

— Вы? Саліасъ? — робко произнесъ онъ.

— Я, Артуръ Иванычъ… отозвался я совершенно пораженный этой встрѣчей.

Не видались мы съ Бени, по крайней мѣрѣ, года уже съ три… И если за это время я немного возмужалъ и у меня уже появилась маленькая бородка, а усы стали погуще, то Бени замѣчательно остался все тотъ же, не измѣнившись ни на волосъ.

Разумѣется, и онъ, и я воскликнули пороссійски:

— Какими судьбами?!

Но мнѣ тотчасъ же почудилось, что Бени былъ смущенъ и какъ-то растерялся…

Послѣ нѣсколькихъ фразъ, вопросовъ и отвѣтовъ, какъ всегда въ этихъ случаяхъ, къ дѣлу не идущихъ, я спросилъ…

— Вы успѣли жениться за это время? — И въ видѣ объясненія я прибавилъ: — вѣдь вы не одни?..

Онъ что-то промычалъ, и вышло ни да, ни нѣтъ. Я понялъ, что это тоже «романъ», быть можетъ, очень серіозный, быть можетъ, такой же, какъ и мой…

Мы уговорились прежде всего одѣться, такъ какъ были въ «легкихъ» костюмахъ, а затѣмъ, позавтракавъ, тотчасъ выйти и встрѣтиться въ саду. Я, начавъ одѣваться, въ себя не могъ прійти отъ странной нечаянной встрѣчи. Послѣ Петербурга и Мойки, дома Греча, редакціи «Сѣверной Пчелы», и вдругъ Франція, мѣстечко Courbevoie, переулокъ Bezons, край свѣта, хотя и подъ Парижемъ… Встрѣча была крайне оригинальная, какія только въ комедіяхъ и водевиляхъ бываютъ и по волѣ авторовъ, а не въ силу законовъ дѣйствительности…

— Надо же было мнѣ розыскать эту глушь, чтобы спрятаться, а Бени тоже розыскать ту же глушь, чтобы, очевидно, тоже спрятаться. Но отъ кого онъ прячется? И ради кого?.. Себя или своей подруги?

Признаюсь, послѣднее романическое обстоятельство изумляло меня еще болѣе, нежели наша водевильная встрѣча. Для меня, насколько я зналъ Бени, это присутствіе съ нимъ женщины было чѣмъ-то совсѣмъ не подходящимъ, невѣроятнымъ…

— Бени и женщина?! — безъ конца восклицалъ я. — Да это все то же, что инокъ въ костюмѣ маскарадномъ.

Чрезъ часъ мы были въ саду на скамейкѣ и… не бесѣдовали… Бени говорилъ, а я молчалъ. Онъ говорилъ горячо, страстно, все болѣе оживляясь, а я молчалъ все упорнѣе, недоумѣвая, изумляясь, даже смущаясь, не вѣря своимъ ушамъ, не вѣря своему собственному соображенію.

«Онъ ли все это говоритъ? Мнѣ ли онъ все это объясняетъ?» — задавалъ я себѣ вопросъ.

Тотъ самый Артуръ Бени, съ которымъ мы были близки въ Москвѣ, были очень близки и дружны въ Петербургѣ, съ которымъ вмѣстѣ жили, говорили и даже продѣлывали такія глупости, про которыя разсказывать тогда было опасно, а теперь — стыдно… этотъ самый Бени вдругъ заговорилъ со мной, какъ человѣкъ свихнувшійся…

Діалога не было… Былъ монологъ. Бени мнѣ горячо доказывалъ что онъ не въ Россіи, а во Франціи, что Наполеоновское правительство ни русскаго, ни поляка, политически скомпрометированнаго, россійскому правительству не выдастъ!.. Слѣдовательно, слѣдить за нимъ, накрывать его, подводить и вообще ухитряться имъ такъ или иначе овладѣть не имѣетъ смысла. Напрасный трудъ! Никакихъ русскихъ тайныхъ агентовъ въ Парижѣ онъ не боится, а Третьяго Отдѣленія и подавно… Оно на Невѣ, а здѣсь Сена…

И горячо высказавшись, «отчитавъ» меня, онъ, сильно взволнованный, поднялся со скамьи, протянулъ мнѣ какъ-то странно руку, будто нехотя, будто пересиливая себя… и пошелъ по дорожкѣ. И вошелъ въ домъ.

Я остался на скамейкѣ и сидѣлъ, по всей вѣроятности, выпуча глаза…

Я полагалъ тогда, полагаю и теперь, что заподозрѣть меня въ томъ, что я шпіонъ или агентъ Третьяго Отдѣленія, откомандированный «для занятій» въ Парижъ, со спеціальною цѣлью «накрыть» его, Артура Бени… могъ только человѣкъ не вполнѣ нормальный.

День цѣлый пробылъ я дома безвыходно и соображая, какъ мнѣ поскорѣе предъ бѣднымъ Бени «оправдаться». Его же самого весь день по обыкновенію не было дома…

На утро, когда я позвалъ хозяйку дать горячей воды для чая, она явилась въ слезахъ…

— Мои милые англичане уѣхали! — объяснила она. — Они получили вчера какое-то важное извѣстіе, за ночь спѣшно уложились и рано утромъ уѣхали.

Нѣкоторое объясненіе и оправданіе поведенія Бени и этого бѣгства отъ меня я узналъ много позднѣе.

Нежданная и почти невѣроятная встрѣча наша въ глухомъ переулкѣ Курбевуа была въ маѣ 1866 года.

А весной того же года, проживавшій въ Петербургѣ Бени былъ арестованъ и судимъ, а затѣмъ посаженъ въ качествѣ государственнаго преступника въ Петропавловскую крѣпость. Его обвиняли въ томъ, что онъ укрывалъ у себя являвшагося въ Россію, турецкаго подданнаго Яни… Иначе говоря, того же самаго В. И. Кельсіева, который являлся года за три передъ тѣмъ и ко мнѣ съ предложеніемъ «поднимать» московскихъ купчихъ.

У меня есть даже подозрѣніе, что еще когда мы съ Бени жили вмѣстѣ при редакціи «Сѣверной Пчелы», то онъ два раза скрылъ въ нашей квартирѣ этого Кельсіева, но равно скрылъ это и отъ меня… Поступокъ, конечно, не благовидный по отношенію къ сожителямъ, такъ какъ въ случаѣ, если бы «турокъ» Яни былъ у насъ накрытъ Третьимъ Отдѣленіемъ, то всѣ бы оказались безъ вины виноватыми.

Итакъ, весной, послѣ выслушанія приговора въ сенатѣ, Бени былъ посаженъ въ крѣпость… Но затѣмъ что именно приключилась — мнѣ неизвѣстно. Бѣжалъ ли самъ Бени изъ Россіи, или ему «облегчили» побѣгъ, чтобы не возиться съ англійскимъ подданнымъ, или же наконецъ его просто административно выслали за границу?

Въ виду того, что онъ сильно смутился и взволновался, когда внезапно встрѣтился со мной въ домикѣ, въ глуши Курбевуа, и даже заподозрѣлъ во мнѣ сыщика, его выслѣдившаго, — я думаю, что онъ только что бѣжалъ изъ Россіи… или при помощи друзей и собственнаго искусства, или наивно не подозрѣвая, что само правительство «облегчаетъ» ему побѣгъ, чтобы развязаться съ нимъ.

Такъ или иначе, но если представить себѣ, что онъ, только что ускользнувъ изъ Петропавловской крѣпости, скрылся въ Курбевуа и прямо налетѣлъ на меня, то его бѣгство отъ меня становится понятнымъ… Такая дѣйствительно невѣроятная случайность должна была его озадачить и показаться не случайностью… А какимъ образомъ я — въ его глазахъ — оказался агентомъ тайной полиціи, объясняется уже русской пословицей: «пуганая ворона — куста боится!»

Въ Курбевуа я видѣлъ Бени послѣдній разъ въ жизни. Съ тѣхъ поръ я не только его уже не встрѣчалъ, но даже ничего объ немъ не слыхалъ никогда, до тѣхъ поръ, покуда не узналъ, что онъ въ качествѣ гарибальдійца былъ убитъ при Аспромонте. Раненый въ ноги, онъ былъ брошенъ товарищами и истекъ кровью…

Личность эта была далеко незаурядная, но, повторяю, личность, если не загадочная, то «странная»… Многое и многое повѣрялъ онъ мнѣ про себя откровенно и искренно, когда мы жили въ Петербургѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ многое обходилъ молчаніемъ… На такіе вопросы, на которые всякій человѣкъ отвѣтитъ прямо и правдиво тотчасъ, онъ избѣгалъ отвѣчать, вилялъ, иногда лгалъ, иногда говорилъ:

— На это я не могу отвѣчать. Не хочу.

Помню, на мой вопросъ, Бени ли онъ или Бениславскій, какъ нѣкоторые утверждаютъ, онъ отвѣтилъ:

— На это я не хочу отвѣчать.

А на этотъ вопросъ, однако, онъ могъ отвѣтить правдой. А вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сознавался мнѣ въ такихъ вещахъ, въ которыхъ можно было довѣриться только очень близкому человѣку. Позировалъ онъ «загадочностью» или нѣкотораго рода «значительностью», или сами обстоятельства заставляли его «облекаться въ плащъ таинственнаго незнакомца»?.. Не знаю!

Но, далеко увлекшись въ сторону, вернусь однако въ Курбевуа, или, вѣрнѣе, въ Швейцарію… такъ какъ вскорѣ же послѣ бѣгства Бени — отъ меня, я тоже бѣжалъ съ моей подругой изъ Франціи на берега Лемана — отъ г. Готье.

Мы поселились сначала подъ Женевой, въ Versoix, около знаменитыхъ Ferney и Coppet, прославленныхъ именами Вольтера и г-жи Сталь. Но затѣмъ, по разнымъ соображеніямъ, изъ ложнаго страха или же (какъ Бени) изъ-за маніи преслѣдованія, мы перебрались еще далѣе отъ границы Франціи въ горы и въ деревушку, называющуюся Corsier-sur-Vevey. Здѣсь въ домѣ, на полномъ пансіонѣ, у милѣйшей старухи г-жи Моно прожили мы мирно около мѣсяца опять таки подъ именемъ M-r et M-me Vadime. Дѣлая ежедневныя большія прогулки въ городъ, мы никогда не спускались ниже Saint-Martin и, конечно, тщательно избѣгали бывать въ Веве, предоставляя г-жѣ Моно справлять тамъ наши порученія.

Въ объясненіе того, что вскорѣ приключилось, я долженъ напомнить о существованіи г-на Бувье, опекуна семейства Дуссо. Это былъ слишкомъ умный и энергичный человѣкъ, чтобы простить Эли ея поступокъ съ мужемъ и его любимцемъ. Съ другой стороны у насъ въ Нёльи былъ садовникъ, по имени Филиппъ, пьяница, лѣнтяй и болтунъ, но артистъ, и мастеръ своего дѣла, приведшій садъ въ идеальный видъ, за что мой отецъ его и держалъ. Разумѣется, этотъ Филиппъ зналъ все, что творится въ домѣ… Какъ оказалось впослѣдствіи, онъ подглядѣлъ, откуда и чьи вещи переправляли мы ночью съ Б. Утинымъ, а затѣмъ, подкупленный опекуномъ и мужемъ, сталъ за мной слѣдить, все разнюхивать и передавать имъ. Такимъ образомъ вышло, что если Бени напрасно бѣжалъ отъ меня изъ Курбевуа, то я, бѣжавъ отъ Готье, поступилъ основательно.

Зато, поселясь въ Швейцаріи, я началъ поступать отчасти неосновательно и неосторожно.

По маркамъ и штемпелямъ на письмахъ моихъ къ матери Филиппъ легко могъ дѣлать вѣрный докладъ своимъ патронамъ и даже представлять въ доказательство конверты съ писемъ, подобранные, вѣроятно, въ сору. Но это все раскрылось впослѣдствіи.

И вотъ однажды, добрѣйшая г-жа Моно, подозрѣвавшая въ насъ особаго рода туристовъ, нюхомъ почуяла, что у нея въ домѣ «романъ». Однажды старуха явилась и начала съ предисловія, что, конечно, «все это» до нея не касается, что она насъ очень любить, желала бы, чтобы мы прожили у нея цѣлое лѣто и хоть цѣлый годъ. И затѣмъ она объяснила, что изъ любви къ намъ должна доложить, что вотъ уже два вечера какіе-то странные, сомнительные люди бродятъ около ея дома и сада и скрываются отъ нея за церковью. Вчера же одинъ субъектъ зашелъ къ ней и подробно разспрашивалъ, кто эти личности, тутъ живущія. Она отвѣчала, что это господинъ и госпожа Вадимъ — англичане.

— Мнѣ кажется, — объяснила намъ г-жа Моно, — что это люди, которые вамъ добра не желаютъ.

Разумѣется, это извѣстіе подѣйствовало на насъ, какъ бомба, брошенная среди комнаты. Я не опасался того, что Эли придется снова возвращаться въ домъ супруга, это было бы пустяками. Я опасался прямо «склянки» и для нея, и для себя.

И повторилась снова та же исторія, что и въ Courbevois.

Черезъ два или три часа madame Моно была въ отчаяніи и сама себя вслухъ ругала. Она увѣщевала насъ, совѣтовала, говорила, что она все преувеличила, а мы еще того болѣе преувеличили и т. д. Но у насъ сундуки были уже уложены, и часовъ въ шесть комиссіонеръ на двухъ-колесной телѣжкѣ перевезъ нашъ багажъ въ гостиницу «Des trois Bois» на краю Вэвэ и около вокзала.

Ночевавъ здѣсь, я рано утромъ, не городомъ, а чрезъ знаменитое гулянье St. Martin пробрался къ моей старухѣ за новостями. Старуха заявила, что ночью никто не бродилъ около дома, но что въ девять вечера былъ у нея писарь изъ полиціи, который очень удивлялся, что мы уже уѣхали.

Этого было, конечно, достаточно, и въ тотъ же вечеръ мы выѣхали въ Женеву.

Здѣсь мы поселились въ одномъ изъ многочисленныхъ пансіоновъ на набережной Роны. Жизнь была совершенно иная — неудобная и скучная, такъ какъ въ пансіонѣ была куча народа: французовъ, и англичанъ; и даже русскихъ. Однако, у меня все-таки хватило храбрости и здѣсь записаться «Monsieur et Madame Vadime», только англичаниномъ я не назвался въ виду нѣсколькихъ англичанъ, а сказался испанцемъ, женатымъ на голландкѣ.

Съ Эли заговорить на «ея» языкѣ никто, конечно, не могъ, а пофранцузски могутъ хорошо говорить и голландки. Поиспански же говорилъ я отлично, такъ какъ незадолго предъ тѣмъ выжилъ въ Испаніи почти цѣлый годъ.

Здѣсь, въ Женевѣ, я считалъ себя въ полной безопасности, такъ какъ просилъ г-жу Моно, на всякій случай, объяснять, что мы снова вернулись въ Парижъ, и поиски мужа и опекуна должны были сосредоточиться около Нёльи. Съ другой стороны, въ такомъ многолюдномъ городѣ, какъ Женева, съ массой иностранцевъ, было легче укрыться. Вдобавокъ мы опять-таки почти не ходили по улицамъ, гуляя по берегу Женевскаго озера, иногда же отправлялись, какъ говорятъ французы, à travers la campagne, по деревушкамъ въ четырехъ и шести верстахъ отъ города.

Однако, вскорѣ моя личная жизнь перемѣнилась. Я поневолѣ долженъ былъ появляться въ самомъ городѣ. Во-первыхъ, у меня нашлись знакомые, а, во-вторыхъ, моя мать, вдругъ собравшись, пріѣхала тоже въ Женеву и поселилась на совершенно противоположномъ концѣ города отъ меня.

Главные знакомые, у которыхъ я сталъ часто бывать, были люди интересные, и о нихъ когда нибудь я скажу все, что знаю, а теперь приведу кое-что.

Это были обитатели Chateau Boissière, за городомъ, на Route de Carouge. Я думаю, что уже одно это названіе заставитъ не мало людей пожилыхъ и старыхъ догадаться, о комъ я говорю. Это были Герценъ и Огаревъ. Если перваго я узналъ въ Парижѣ только года за два предъ тѣмъ и считалъ лишь знакомымъ, то второй наоборотъ былъ для меня близкимъ человѣкомъ. Николая Платоновича Огарева я впервые узналъ и подѣтски пылко полюбилъ, когда мнѣ было лѣтъ пять, шесть отъ роду.

Сожалѣю, что рамки этого разсказа объ арестахъ, которыя я самъ себѣ поставилъ, слишкомъ узки. Иначе я подробно разсказалъ бы, какъ семи лѣтъ отъ роду я дрался съ Огаревымъ, якобы на дуэли, за то, что онъ якобы обидѣлъ сестру, и сильно въ кровь расцарапалъ ему лицо рапирой, подкравшись изъ-за угла въ полутемной комнатѣ. Онъ схватилъ меня за волосы, но потомъ расцѣловалъ и назвалъ молодцомъ.

Я разсказалъ бы тоже, какъ я затѣмъ жилъ цѣлую зиму въ имѣніи Огарева, кажется, Симбирской губерніи, на его попеченіи, покуда моя мать жила въ Петербургѣ. Помню, что, хотя я былъ уже лѣтъ девяти, я едва не изуродовалъ себя и не взорвалъ на воздухъ если не всю усадьбу, то цѣлую комнату. Я забрался въ химическую лабораторію Николая Платоновича и вздумалъ дѣлать тоже изысканія или изобрѣтенія химическія. Иначе говоря, подглядѣвъ, что дѣлалъ онъ, я пожелалъ подражать, какъ самая настоящая обезьяна. Я зажегъ подъ аппаратомъ какую-то спиртовую лампочку, открылъ какой-то кранъ или клапанъ и ждалъ, чтобы какая-то жидкость потекла по трубочкамъ… Случайно пришедшій Огаревъ испуганно вскрикнулъ, быстро все привелъ въ порядокъ, а мнѣ объяснилъ, что въ другой разъ за подобныя химическія занятія онъ меня «высѣчетъ», даже не спрашивая на то письменнаго разрѣшенія моей матери. Разумѣется, это была угроза. Не Огаревъ могъ высѣчь ребенка, хотя бы и за разрушеніе всей его усадьбы.

Теперь, пріѣхавъ въ Женеву, я, конечно, тотчасъ же отправился въ Boissière видѣться съ человѣкомъ, который меня въ дѣтствѣ сотни разъ цѣловалъ и десятки разъ позволялъ вечеромъ засыпать у себя на колѣняхъ, говоря моей нянѣ: «Оставьте, разоспится, тогда самъ я принесу его на верхъ!»

Увѣренъ, что многіе знаютъ по себѣ, какъ привязываешься въ дѣтствѣ къ людямъ за пустяки и всю жизнь помнишь.

Скажу лишь нѣсколько словъ о житьѣ-бытьѣ въ Буасьерѣ.

Chateau Boissière былъ собственно не замокъ, а большой бѣлый домъ самой простой архитектуры, съ огромнымъ садомъ и съ великолѣпнымъ видомъ на Женеву и гору Salève. Въ немъ жили Герценъ и Огаревъ съ семьями, лишь не задолго предъ тѣмъ переселившись изъ Лондона и переведя за собой изданіе «Колокола» и «Полярной Звѣзды».

При Герценѣ были сынъ Александръ и двѣ дочери — Наталья и Ольга Александровны. При Огаревѣ была его вторая жена Наталья Алексѣевна, рожденная Тучкова, и ихъ дочь — Елизавета, тогда еще маленькая дѣвочка, а нынѣ покойная, кончившая свое существованіе, лѣтъ двѣнадцать спустя, въ Римѣ, въ цвѣтѣ лѣтъ. Исторія ея смерти крайне драматична!.. Кромѣ того, было много разныхъ личностей, гостившихъ въ Буасьерѣ. Былъ даже, кажется, временно и пресловутый Бакунинъ съ женой, милой, красивой, кроткой женщиной, которыхъ я близко узналъ еще въ Парижѣ года за два предъ тѣмъ.

Представленіе мое обо всѣхъ личностяхъ, часто бывавшихъ въ Буасьерѣ, нѣсколько смутно. Помню семью Касаткина, замоскворѣцкаго купца и въ то же время эмигранта. Помню тоже семью какого-то революціонера итальянца, друга знаменитаго Мадзини. Помню съ полдюжины какихъ-то «странныхъ» русскихъ и поляковъ. Но совершенно ясно помню, разумѣется, Николая Платоновича и, конечно, самого Герцена, а затѣмъ умненькую, живую шалунью Лизу, которую очень любила моя мать, а этого одного было достаточно, чтобы и я относился сердечно въ дѣвочкѣ. Наконецъ, живо помню Наталью Александровну Герценъ, восемнадцатилѣтнюю дѣвушку, красивую и настолько всячески симпатичную, какихъ въ жизни очень рѣдко встрѣчаешь. Помнится, она прилежно занималась живописью, и у нея былъ талантъ.

Объ этихъ двухъ семействахъ и Бакунинѣ я могъ бы сказать очень много интереснаго и даже, быть можетъ, кое-что и новое…

Моя мать, какъ я уже говорилъ, была съ юношескихъ лѣтъ дружна съ Огаревымъ, который былъ для моей бабушки, Сухово-Кобылиной, «вторымъ сыномъ», какъ она его называла.

Я думаю, что не было человѣка на землѣ, съ которымъ бы Огаревъ былъ болѣе искрененъ, чѣмъ съ моей матерью, поэтому она знала не только многое, но, быть можетъ, и все, до него касавшееся. Впослѣдствіи, послѣ его смерти, моя мать передала мнѣ все, что знала объ кемъ и близкихъ ему лицахъ. Между прочимъ я знаю въ подробностяхъ исторію ужасной смерти первой жены Огарева, рожденной Рославлевой, судьбу жены Герцена и роль въ этихъ двухъ драмахъ разныхъ лицъ. Тутъ фигурируютъ и Бакунинъ, и поэтъ Некрасовъ, и Катковъ, и многіе другіе…

Признаюсь, не понимаю, какимъ образомъ до сихъ поръ никто не разсказалъ подробно, какъ Катковъ, сравнительно небольшой человѣкъ (ростомъ), далъ пощечину гиганту Бакунину и вызвалъ его на дуэль… Но дравшійся на баррикадахъ въ Дрезденѣ Бакунинъ остался съ пощечиной, не смытой поединкомъ, ибо ретировался… Вѣдь это же любопытно… И разскажетъ же это кто нибудь когда нибудь.

Быть можетъ, разсказывать иное теперь еще рано, а о жизни двухъ семействъ въ Буасьерѣ и подавно рано. Мнѣ бы очень не хотѣлось, чтобы мое мнѣніе объ этомъ житьѣ-бытьѣ, правдивое, но, быть можетъ, нѣсколько рѣзкое, достигло до Натальи Александровны Герценъ. Однако, все-таки не могу удержаться, чтобы не привести здѣсь только одинъ случай, характеризующій Герцена, но касающійся прямо не его, а самой Натальи Александровны.

За это лѣто одинъ русскій, добродушный молодой человѣкъ, съ большимъ состояніемъ, политическаго образа мыслей почти тождественнаго съ Герценомъ, живя въ Женевѣ, сильно увлекся Натальей Александровной. Кончилось тѣмъ, что онъ рѣшился сдѣлать предложеніе, и сдѣлалъ его нѣсколько на ладъ отцовъ и дѣдовъ. Онъ не спросилъ прямо у молодой дѣвушки, любитъ ли она его и пойдетъ ли за него замужъ, а обратился съ предложеніемъ руки и сердца прямо къ самому отцу, какъ дѣлывалось въ старину.

Герценъ этимъ объясненіемъ былъ возмущенъ и былъ глубоко оскорбленъ! Онъ вспылилъ и даже набросился на молодого человѣка, объясняя ему, что подобнаго оскорбленія онъ отъ него не ожидалъ. Какъ? Онъ, знающій его убѣжденія и мнѣнія?! Его духовную личность! Является вдругъ какъ бы съ насмѣшкой, какъ бы съ издѣвательствомъ!

Молодой человѣкъ, растерявшись, ничего не понималъ въ цѣлой рѣчи Герцена и наконецъ услыхалъ приблизительно слѣдующее:

— Если вы любите Наташу, и она васъ любить, то, милости просимъ, пожалуйте.

И онъ показалъ рукой на ея комнату.

— Ступайте, возьмите ее за руку и уходите къ себѣ на квартиру. Если же вы ожидаете, чтобы я ее образомъ благословлялъ и въ церковь шелъ на поповское шутовство смотрѣть, то вы этимъ прямо доказываете, что или вы меня совсѣмъ не знаете, или же просто надо мной издѣваетесь.

Молодой человѣкъ, пораженный, вылетѣлъ изъ кабинета Герцена, можно сказать, какъ ошпаренный. Онъ получилъ согласіе родителя, но такое оригинальное, что не зналъ, что дѣлать.

Положимъ, что это было нѣсколько наивно.

Будучи близокъ съ моей матерью, онъ обратился къ ней за помощью, и она посовѣтовала ему оставить Герцена въ покоѣ, а спросить у самой Наташи, какъ она захочетъ поступить, а съ своей стороны выразить ей мнѣніе, что онъ желалъ бы вѣнчаться въ церкви.

Надо прибавить, однако, что чувства къ нему самой молодой дѣвушки матери моей были неизвѣстны.

Когда онъ исполнилъ ея совѣтъ и обратился къ самой Наталіи Александровнѣ, то дѣло выяснилось просто. Она отвѣчала, что если ей безразлично, вѣнчаться или не вѣнчаться, то не безразлично, чьей быть подругой жизни, съ кѣмъ связать на вѣки свою судьбу, и поэтому прежде всего она должна объяснить, что очень цѣнить эту честь и уважаетъ его, но… Остальное понятно. Герценъ могъ сказать: и волки сыты и овцы цѣлы! И «комедь» разыграна, и полный сборъ…

Но вскорѣ же послѣ этого случая, въ томъ же Буасьерѣ, появился другой молодой человѣкъ и началъ ухаживать за Натальей Александровной, тоже увлеченный ею. Вѣроятно, онъ былъ не второй, да и не послѣдній… Вѣроятно, много ихъ было въ ея жизни, и надо удивляться, что она такъ и не вышла замужъ.

Повторяю, это была молодая дѣвушка всячески симпатичная. Въ ней была рѣдко встрѣчаемая «непосредственность», естественность и правдивость, не только во всякомъ словѣ, а, казалось, даже и во взглядѣ большихъ красивыхъ глазъ и въ каждомъ движеніи. Кромѣ того, въ ней было много чего-то «своего», совсѣмъ простого и совсѣмъ оригинальнаго вмѣстѣ.

Вспоминаю невольно одну нашу длинную бесѣду въ Буасьерскомъ паркѣ. О чемъ? Да не болѣе, не менѣе, какъ о Богѣ! На ея вопросъ, поставленный категорически, я доказывалъ ей, что Богъ существуетъ, и доказывалъ очень горячо. А доказательствъ у меня на это было тогда гораздо больше, чѣмъ теперь. Увы, гораздо больше! Не даромъ мнѣ было только двадцать пять лѣтъ.

Итакъ, послѣ сватовства нѣсколько наивнаго молодого человѣка, назову его № 1, явился въ Буасьеръ другой молодой человѣкъ № 2, и всѣ мы замѣтили, что онъ неравнодушенъ къ Натальѣ Александровнѣ, да и она тоже любезно и милостиво относится къ нему. А между тѣмъ у него была репутація, заслуженная, нѣтъ ли — не знаю — какого-то Донъ-Жуана, у котораго то и дѣло чередуются всякія романическія приключенія.

И вотъ что однажды произошло за обѣдомъ на моихъ глазахъ и при человѣкахъ пятнадцати. Въ концѣ обѣда, послѣ какого-то разсказа о какой-то авантюрѣ среди русскихъ эмигрантовъ, вдругъ Герценъ, хлебнувшій, какъ казалось, немного лишняго, нѣсколько лохматый и пунцовый, взялъ въ руку свой столовый ножикъ и, обернувшись къ сидѣвшему противъ него черезъ столъ молодому человѣку, выговорилъ громко, рѣзко и азартно:

— Я только скажу одно… Если бы какой нибудь этакій франтъ увезъ у меня вдругъ вотъ мою Наташу, то я бы ему пропоролъ бокъ вотъ этимъ самымъ ножомъ, и отвѣчаю, что положилъ бы на мѣстѣ!

Выходка эта, послѣдовавшая послѣ мирнаго разговора, всѣхъ поразила, ибо для нѣкоторыхъ была даже загадкой.

Привожу этотъ анекдотъ, какъ низкопробное лукавство, которое позволялъ себѣ Герценъ. Онъ зналъ, конечно, отлично, что дочь не любить молодого человѣка № 1-й и замужъ не пойдетъ за него. А можно было лишній разъ блеснуть, что у него слово и дѣло не расходятся, и просто предложить ему свою дочь въ любовницы. И вмѣстѣ съ тѣмъ при появленіи молодого человѣка № 2-й предполагая, что его предыдущее объясненіе съ № 1-мъ можетъ быть извѣстно № 2-му, отецъ сталъ бояться… Быть можетъ, даже онъ собирался всякій день объясниться съ нимъ, хотя бы намеками и хладнокровно, да вдругъ, въ минуту возбужденія, подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, у него сразу рѣзко и вырвалось его искреннее и настоящее мнѣніе о бракѣ… по отношенію къ родной дочери. Да. Вѣнчаніе было безсмыслицей по отношенію ко всѣмъ молодымъ дѣвушкамъ, помимо его Наташи.

Я могу къ этому только прибавить: честь и слава! Но его рѣчь молодому человѣку № 1-й долженъ назвать по имени, сказавъ, что это была — пагуба. Сколько личностей Герцены и иные проповѣдники погубили въ тѣ времена, науськивая на всякое, что, однако, про нихъ самихъ писано не было… Faites ce que je dis, mais…

Въ видѣ другой иллюстраціи прибавлю еще слѣдующій разговоръ между двумя друзьями.

Однажды, когда я сидѣлъ въ кабинетѣ Огарева, на порогѣ появился Герценъ и вымолвилъ:

— Николай Платоновичъ, я эту статью подпишу твоимъ именемъ?

— Какую? — отозвался хладнокровно Огаревъ, не двигаясь изъ своего большого кресла, въ которомъ сидѣлъ углубясь и почти не отнимая чубука отъ губъ.

— А вотъ эту, что доставилъ для Колокола такой-то…

— А что въ ней?

— Да въ ней вотъ разсказывается такой-то бунтъ въ такой-то губерніи.

— Гмъ… — мычнулъ Огаревъ — Это, гдѣ въ концѣ, ты говорилъ, есть этакое… Ну, призывъ! Хорошій, горячій?

— Ну, да, да!

— Ну, что же!

— Такъ подписать?

— Подпиши! Только вотъ что, часто пошло. Что это, вдругъ подумаютъ, Огаревъ расписался? Горячка напала.

— Ну, это ничего! — махнулъ Герценъ рукой и вышелъ.

— Скажите, Николай Платоновичъ, — замѣтилъ я, — стало быть, тѣ статьи, которыя появляются въ «Колоколѣ», подписанныя вашимъ именемъ, столько же изъ-подъ вашего пера, какъ вотъ и эта?

Огаревъ разсмѣялся и выговорилъ:

— Бываетъ! Бываетъ! Только объ этомъ, Женни, болтать не надо, и ты этого никому не говори.

Третій анекдотъ, который я приведу тоже въ видѣ иллюстраціи, слѣдующій. Однажды, вечеромъ Герценъ разсказывалъ о посѣщеніи одного молодого человѣка, пріѣхавшаго изъ Россіи, который еще прежде писалъ ему но, не получая отвѣта на свои письма, явился наконецъ лично за границу и въ Женеву.

Герценъ сумѣлъ разсказать весь анекдотъ такъ, какъ, кажется, онъ одинъ умѣлъ разсказывать. Разумѣется, всѣ хохотали до слезъ. Впрочемъ, это было у Герцена всѣмъ извѣстное, особое дарованіе. Нѣкоторыя остроты его вошли въ нашу плоть и кровь, въ русскій языкъ, и масса людей, употребляющихъ эти остроты и шутки, и не подозрѣваютъ, что онѣ принадлежатъ Герцену. Или онѣ выхвачены изъ его сочиненій, или со столбцовъ «Колокола», или, наконецъ, изъ частныхъ бесѣдъ съ нимъ.

Передавать остроумный разсказъ Герцена я не стану, а передамъ только суть. Молодой человѣкъ писалъ Герцену изъ Россіи, а затѣмъ явился и въ Буасьеръ, прося его согласовать слова съ дѣломъ и, будучи богатымъ человѣкомъ, раздѣлить свое состояніе между собой, имъ, молодымъ человѣкомъ, и его пятью друзьями, людьми безъ средствъ. Итого на семь частей. Герценъ разсказывалъ свою бесѣду съ молодымъ человѣкомъ въ подробностяхъ, поддѣлываясь даже подъ наивность интонацій юнаго претендента на его, Герцена, карманъ. И дѣйствительно, разсказъ выходилъ чрезвычайно смѣшонъ, пересыпаемый вдобавокъ остротами. И никому изъ насъ тогда совершенно не приходило на умъ, что этотъ молодой человѣкъ, явившійся просить себѣ седьмую часть изъ состоянія Герцена и еще пять седьмыхъ частей своимъ пріятелямъ, былъ собственно правъ… по отношенію къ Герцену.

Однако, перейду прямо къ тому, о чемъ и слѣдовало бы понастоящему исключительно разсказывать, — къ моему дикому роману и грозившему мнѣ аресту.

Проживъ слишкомъ долго въ Женевѣ, я сталъ поневолѣ подумывать о томъ, что нужно возвратиться въ Парижъ и Нёльи, и нужно добыть видъ на жительство для Эли Готье. Огаревъ, конечно, зналъ, въ какомъ я нахожусь положеніи и даже однажды послалъ со мной Эли букетъ цвѣтовъ, а я попросилъ его на бумажкѣ написать: «à madame Vadime».

Собираясь во Францію, я объяснилъ Огареву, въ какомъ затруднительномъ и неудобномъ положеніи нахожусь.

— Что же? Ей нуженъ паспортъ? Это самое пустое дѣло! — отозвался онъ. — Я сегодня скажу Герцену. Дня черезъ два-три будетъ у тебя женскій паспортъ.

Я удивился. Огаревъ разсмѣялся.

— Милый мой, чего другого нѣтъ, а этого добра въ Женевѣ сколько хочешь! Черезъ три дня даже кучу сторублевыхъ ассигнацій заказали бы себѣ надѣлать, если бы мы это считали допустимымъ…

Огаревъ намекалъ на то, что въ это время въ Женевѣ скрывалась шайка поддѣлывателей русскихъ ассигнацій, и посольство, а равно агенты изъ Россіи, тщательно, но тщетно розыскивали эту шайку, состоявшую изъ поляковъ и евреевъ.

На другой же день Герценъ передалъ мнѣ записку, говоря, чтобы я отправился съ ней къ одному молодому русскому эмигранту, хотя и съ польской фамиліей. Я нашелъ молодого человѣка, высокаго, чрезвычайно худого и блѣднаго, будто изможденнаго, и поневолѣ заподозрѣлъ, не бѣжалъ ли онъ въ Женеву прямо съ русской каторги.

Объяснившись со мной и говоря какимъ-то загробнымъ голосомъ, онъ передалъ мнѣ билетикъ, на которомъ значился номеръ въ пять цифръ, положимъ, 19.145. Такіе билетики обыкновенно извозчики за границей выдаютъ сѣдоку, прежде чѣмъ двигаться съ мѣста. На немъ, какъ и водится всегда, подъ номеромъ была пропечатана такса за одинъ проѣздъ, за часъ, сколько въ денные часы, а затѣмъ сколько въ ночные часы. На оборотѣ мелкимъ шрифтомъ были какія-то правила.

— Что же это? — возразилъ я, удивленно глядя въ лицо моего, созданнаго моей фантазіей, каторжника.

— Вы съ этимъ билетикомъ отправитесь завтра вечеромъ на Place du Rhône, розыщите фіакръ съ подходящимъ номеромъ и предъявите этотъ билетикъ. Онъ попросить васъ сѣсть въ его карету и отвезетъ васъ куда слѣдуетъ. Тамъ все остальное сдѣлается само собой.

— Вамъ извѣстно, — сказалъ я, — что паспортъ содержитъ въ себѣ всегда примѣты, и что въ данномъ случаѣ необходимо…

Но мой собесѣдникъ прервалъ меня словами:

— Паспортъ ли, другое ли что — я не знаю… Ваше дѣло до меня не касается! Мое дѣло состоитъ въ томъ, чтобы услужить Александру Ивановичу, исполнивъ его просьбу: вамъ въ какомъ-то дѣлѣ помочь. Остальное до меня не касается.

Не помню, въ тотъ ли день, или на другой, я отправился на Place du Rhône, гдѣ стояли возницы извозчичьихъ одноконныхъ каретъ. Я обошелъ всѣ, читая номера, но моего номера не оказалось. Объяснившись съ однимъ изъ кучеровъ, я узналъ, что мой номеръ принадлежитъ «такому-то», и что онъ часовъ около восьми, девяти вечера непремѣнно будетъ на этомъ самомъ мѣстѣ, помнится, около какого-то монумента или фонтана.

Дѣвствительно, когда я снова явился на площадь, то нашелъ извозчика, номеръ котораго былъ мнѣ данъ.

— Вотъ вамъ вашь билетикъ! — сказалъ я. — Извѣстно ли вамъ, что это значитъ?

— Parfaitement, monsieur! — бойко отозвался тотъ. — Пожалуйте!

Онъ отворилъ дверцу, я сѣлъ въ карету, онъ влѣзъ на козлы, захлопалъ бичемъ, и мы поѣхали…

— Прямо изъ романа «Графъ де Монте-Кристо», — подумалъ я про себя, усмѣхаясь.

Если бы дѣло не зачалось въ Буасьерѣ по милости Герцена, то я бы, пожалуй, этакъ и не поѣхалъ поздно вечеромъ и невѣдомо куда. Какъ разъ могутъ завезти въ притонъ, ограбить, а то и прирѣзать.

Возница мой ѣхалъ довольно долго и завезъ меня дѣйствительно въ одинъ изъ самыхъ грязныхъ и вонючихъ кварталовъ старой Женевы. Здѣсь онъ остановился у обтрепанной двери и пригласилъ меня выйти изъ кареты. Затѣмъ онъ объяснилъ мнѣ, чтобы я поднимался на самый верхній этажъ, постучался бы въ самую послѣднюю дверь, ведущую въ мансарду, и тамъ обратился бы по своему дѣлу къ господину, который мнѣ покажется болѣе или менѣе une espèce de monstrelet.

Опредѣленіе личности было довольно условное, но все-таки я зналъ заранѣе, что мнѣ надо объясняться съ господиномъ, который будетъ не казистъ.

Я поднялся по огромному количеству ступенекъ лѣстницы, отвратительной, каменной, но со сбитыми, истертыми ступеньками и въ полутьмѣ, такъ какъ вся лѣстница освѣщалась на всѣ три этажа одной закоптѣлой лампочкой. На самомъ верху, отыскавъ, или, вѣрнѣе, ощупавъ небольшую дверку, я сталъ стучать въ нее, предполагая только спросить, тутъ ли живетъ господинъ…

— Кто же? — спросилъ я самъ себя, внутренно смѣясь. — Вѣдь не могу же я сказать — господинъ, который очень некрасивъ собой или почти уродецъ. Мудрено! — подумалъ я, продолжая стучать въ дверь.

Она отворилась, и фигура со свѣчкой въ рукахъ не успѣла еще спросить у меня, что мнѣ нужно, какъ я самъ заявилъ пофранцузски:

— Я къ вамъ отъ такого-то.

Почему я рѣшился это сказать, причина была простая. Извозчикъ сказалъ, что я увижу нѣчто въ родѣ уродца. Предо мной же стоялъ, вырвавшійся изъ романа Виктора Гюго «Парижская Богоматерь», самъ, ни болѣе ни менѣе какъ самъ, милый, добрый, но ужасный Квазимодо.

Дѣйствительно, у этого человѣка была одна нога короче другой, руки какія-то страшно длинныя и горбъ за правымъ плечомъ. Точно на смѣхъ онъ былъ еще вдобавокъ сильно рыжеватъ. Но надъ всей этой безобразной фигурой сіяли, какъ двѣ чудныя звѣзды въ небѣ, прелестные, умные, тихіе и глубокіе, голубые глаза. Быть можетъ, въ дѣйствительности эти глаза поражали только лишь какъ контрастъ съ безобразнымъ тѣломъ. Будь эти глаза у красавца, они, быть можетъ, потеряли бы свою силу, которая въ данномъ случаѣ была лишь условной.

Квазимодо попросилъ меня любезно войти, усадилъ у маленькаго столика, поставилъ на него подсвѣчникъ, съ которымъ встрѣтилъ меня, и принесъ листъ бумаги, перо и чернила въ пузырькѣ. Послѣдній предметъ меня поразилъ. Эта чернильница вѣдь изобрѣтена въ той же странѣ, гдѣ изобрѣтенъ самоваръ. И этимъ предметомъ Квазимодо себя какъ бы выдавалъ. Однако, я не желалъ бытъ нескромнымъ и не сталъ его спрашивать, родился ли онъ въ россійскихъ предѣлахъ и не оттуда ли привезъ, если не самое произведеніе, то привычку имъ пользоваться.

Я объяснилъ Квазимодо, что мнѣ нуженъ женскій паспортъ для жительства въ Швейцаріи и во Франціи. Онъ отвѣтилъ, что паспортъ будетъ съ уплатой за него пятидесяти франковъ, но что въ паспортѣ этомъ будетъ обозначена профессія швеи. Я отвѣтилъ, что это совершенно безразлично. Квазимодо, глаза котораго мнѣ все болѣе и болѣе нравились, спросилъ у меня примѣты: приблизительный ростъ, волоса, глаза, носъ, подбородокъ и т. д.

— Нѣтъ ли какихъ особыхъ примѣтъ? — прибавилъ онъ.

Я подумалъ и отвѣчалъ:

— Крайне свѣтлые волоса, чуть не бѣлые…

— Это не примѣта! Signe particulier? Знаете, какъ всегда въ паспортахъ.

Я отвѣчалъ, что нѣтъ. Онъ попросилъ меня уплатить деньги впередъ и дать свой адресъ, обѣщая, что черезъ два дня паспортъ будетъ у меня.

Зачѣмъ была нужна вся эта процедура съ извозчичьей каретой, я и тогда не зналъ и теперь не понимаю. Улицу и домъ Квазимодо я тогда все-таки замѣтилъ и могъ бы потомъ розыскать безъ извозчика. Слѣдовало, дѣйствуя таинственно, свозить меня съ завязанными глазами… Вышло бы прямо… изъ «Гугенотовъ», или изъ романовъ Евгенія Сю… И дешево, и сердито.

Дѣйствительно, черезъ два дня простой почтальонъ принесъ мнѣ большой конвертъ, и когда я его разорвалъ, то нашелъ въ немъ паспортъ на имя женевской гражданки madame Olympe Julien, швеи. Когда я подробно осмотрѣлъ весь паспортъ, я ничего не замѣтилъ особеннаго, но когда Эли взяла его въ руки и тоже прочла отъ первой буквы до послѣдней, то пришла въ ужасъ, а затѣмъ въ ожесточеніе. Наконецъ, она мнѣ заявила, что никогда этимъ паспортомъ не воспользуется. Кончилось это увѣщаніемъ съ моей стороны и слезами съ ея стороны, но согласіемъ, скрѣпя сердце.

Въ чемъ же было дѣло? Очень простое! Въ первой графѣ примѣтъ личность Olympe Julien, владѣтельницы паспорта, опредѣлялась такъ:

«Лѣта — тридцать шесть».

Какъ разъ чуть не вдвое противъ того, что было Эли. Разумѣется, я убѣдилъ ее, что паспортъ не вывѣска и не часть костюма, что его увидятъ здѣсь только при визированіи, затѣмъ на границѣ, а затѣмъ въ Парижѣ въ полицейскомъ участкѣ.

Я, конечно, тотчасъ же отправился поблагодарить Огарева за услугу, которая развязывала мнѣ руки и давала возможность вернуться въ Парижъ.

Увы! По милости именно этой неизвѣстной намъ госпожи Олимпіи Жюльенъ произошла вскорѣ снова нелѣпая исторія, угрожавшая въ началѣ драмой и окончившаяся водевилемъ.

Кажется, чрезъ недѣлю, собравшись уѣзжать во Францію, я отправился во французское консульство визировать швейцарскій паспортъ, что въ тѣ времена наполеоновскаго режима строго требовалось и исполнялось, чтобъ переѣхать границу. Въ особенности правительство Франціи слѣдило за двумя своими границами — швейцарской и итальянской, и здѣсь были сугубо строгія мѣры. Что касается до «Bellegarde», пограничнаго мѣстечка между Франціею и свободнымъ Женевскимъ кантономъ, переполненнымъ кучей всякаго рода эмигрантовъ и политическихъ дѣятелей, изгнанныхъ или бѣжавшихъ изъ всѣхъ государствъ Европы, то въ немъ царила чуть не инквизиція. Швейцарцы звали «Bellegarde» въ шутку — «Ргеnez-garde».

Поэтому было необходимо идти во французское консульство визировать паспортъ г-жи Olympe Julien. Наложеніе «visa» — дѣло десяти минуть. Меня же заставили прождать чуть не часъ, а затѣмъ предложили прійти за паспортомъ на другой день, ссылаясь на позднее время для исполненія простой формальности. Я удивился…

На другой день я получилъ паспортъ и, будучи человѣкомъ, не лишеннымъ наблюдательности и чутья, «что-то» замѣтилъ, когда мнѣ вручали его.

Дѣйствительно, въ сумерки я увидѣлъ въ окно явившихся въ нашъ пансіонъ, а затѣмъ и въ наши комнаты въ rez-de-chaussée двухъ господъ, очень приличныхъ на видъ, но суровыхъ и холодно вѣжливыхъ.

Они вошли ко мнѣ послѣ объясненія съ хозяиномъ, стало быть, знали, что не ошибаются.

Они спросили наше имя. Я имѣлъ наивность отвѣчать: m-r et m-me Vadime.

Они попросили паспортъ или оба, если ихъ два у насъ, объяснивъ, что они полицейскіе агенты. Тогда, сильно смущенный непріятной исторіей, я тотчасъ объяснилъ, что обстоятельства самыя простыя и даже невиннаго свойства заставили меня проживать въ Женевѣ подъ вымышленнымъ именемъ и выдавать мою спутницу за мою жену… Я заявилъ, что знаю, насколько Женева и ея кантонъ переполнены лицами подъ вымышленными именами, но по причинамъ совершенно иного характера, нежели то положеніе, въ которомъ мы находились.

— Мы скрываемся отъ мужа, — объяснилъ я, — а не отъ какого либо правительства изъ-за политическаго или простого преступленія, crime de droit commun.

Такъ какъ я отъ волненія сталъ многорѣчивъ, то одинъ изъ «гостей», старшій по виду, прервалъ меня словами:

— Pas de paroles inutiles! Позвольте паспортъ этой дамы… и вашъ.

Было мгновеніе, что я хотѣлъ заявить, что у моей спутницы нѣтъ паспорта, такъ какъ она бѣжала отъ мужа…

Полицейскій, будто догадавшійся или прочитавшій мои мысли, вымолвилъ:

— Паспортъ этой дамы вы вчера визировали во французскомъ консульствѣ…

«Ну, поздравляю! — подумалось мнѣ, — Герценъ, эмигрантъ и Квазимодо меня подвели. Бѣды не будетъ, но возня и хлопоты — неминуемы»…

Я досталъ паспорты изъ комода и передалъ… Я увидѣлъ, что старшій изъ полицейскихъ пристально и внимательно разглядываетъ Эли; я, въ свой чередъ, поглядѣвъ на нее, чуть не ахнулъ. Она была мертво-блѣдна отъ перепуга и страха… Чего? Она сама, конечно, не знала.

Случайно развернувъ паспортъ швейцарскій прежде моего и проглядѣвъ его, онъ обернулся къ товарищу и началъ вдругъ улыбаться, а затѣмъ смѣяться, указывая пальцемъ въ одну изъ строкъ…

— Madame Olympe Julien, n’est ce pas? — спросилъ онъ у Эли, какъ бы подсмѣиваясь…

Она молчала. Я же понялъ смѣхъ и иронію по-своему и собирался уже объяснить все, сказать правду…

«Тѣмъ хуже моему Квазимодо! — рѣшилъ я. — Пускай отбояривается за свою коммерцію».

Но полицейскій сложилъ листъ и, весело смѣясь, передалъ его мнѣ со словами:

— Un malentendu assez amusant! Насъ интересуетъ, и мы желали видѣть не madame Olympe Julien, а другую даму…

И онъ началъ уже хохотать, но при этомъ развертывалъ мой паспортъ и, развернувъ листъ, сразу сталъ угрюмъ и серьезенъ, даже пораженъ.

«Здравствуйте! — подумалъ я. — Еще что?».

Но затѣмъ я тотчасъ же догадался — «что». Было то, что бывало постоянно и немало мнѣ надоѣдало.

— У насъ ѣсть свѣдѣнія, что вы русскій! — сказалъ онъ. — А у васъ не русскій паспортъ, а au nom de l’empereur des Franèais.

— Посмотрите далѣе, — отозвался я, — увидите, что я родился въ Россіи, Москвѣ, православнаго исповѣданія, и паспортъ выданъ изъ московскаго французскаго консульства…

— C’est èa! — произнесъ онъ, пробѣжавъ глазами весь листъ. — C’est èa, mais…

И онъ поглядѣлъ на товарища вопросительно…

Тотъ пожалъ плечами и что-то пробурчалъ, чего я уловить не могъ. Помолчавъ, первый объяснилъ:

— Позвольте васъ просить пожаловать со мной въ главное полицейское бюро. А это я возьму съ собой. По всей вѣроятности, ничего не будетъ… Впрочемъ, вамъ, конечно, лучше насъ извѣстно въ данный моментъ, будете ли вы арестованы по… по этому дѣлу…

— Арестованъ?! — воскликнулъ я. — За то, что увезъ замужнюю женщину. Вы шутите!

— Вы шутите, mon cher monsieur, — холодно отозвался онъ. — Il ne s’agit pas de femme…

— Я не понимаю, что вы хотите сказать! — воскликнулъ я.

— Тѣмъ лучше для васъ. Тогда, вѣроятно, ничего не произойдетъ, и вы останетесь на свободѣ. Пожалуйте…

Видя, что дѣло принимаетъ глупый оборотъ, что вопросъ поднятъ уже не о госпожѣ Олимпіи Жюльенъ, швейцарской подданной, хотя бѣжавшей отъ мужа, но имѣющей паспортъ, а вопросъ обо мнѣ, русскомъ французѣ или франко-русскомъ, я сталъ горячиться и браниться.

Полицейскій сталъ меня уговаривать, что доѣхать до префектуры ничего не стоить, а тамъ все объяснится тотчасъ же. Самъ онъ не можетъ ничего рѣшить, хотя мой паспортъ ему лично кажется крайне сомнительнымъ. Что такое французъ, родившійся въ Москвѣ, и православный?

— Что можетъ тамъ объясниться! — воскликнулъ я.

— Принадлежите ли вы къ той бандѣ, à. cette bande russe, которую мы наполовину уже захватили?..

— Фальшивыхъ монетчиковъ! Поддѣлывателей русскихъ ассигнацій! — догадался и вскрикнулъ я весело, и прибавилъ: — брависсимо!

Полицейскій повѣрилъ, вѣроятно, моему лицу и голосу, но все-таки наклоняясь предложилъ то же… слѣдовать за нимъ.

— Извольте! — заявилъ я. — Но это глупо.

Выйдя изъ пансіона, мы дошли пѣшкомъ до площади и взяли карету.

Чрезъ полчаса переѣхавъ Рону и поднявшись въ страшную гору, чрезъ кварталъ старой Женевы, мы были въ полицейской префектурѣ…

Здѣсь мнѣ былъ сдѣланъ цѣлый допросъ. Пожилой господинъ, нѣчто въ родѣ директора полицейскаго департамента на весь Женевскій кантонъ, былъ сначала суровъ и очень невѣжливъ, а затѣмъ сталъ приличнѣе и благовоспитаннѣе. Кончилось все тѣмъ, что мнѣ возвратили мой паспортъ и извинились за безпокойство. Когда я собирался уходить, директоръ вдругъ задержалъ меня и вымолвилъ, обращаясь къ доставившему меня полицейскому.

— Et la dame en question?

— Тутъ уже совсѣмъ недоразумѣніе, — улыбнулся этотъ, — по милости сообщенія изъ французскаго консульства. Спутница monsieur называется Olympe Julien…

— Ну, такъ что же? — сморщилъ брови директоръ, очевидно, не понимая ни смысла отвѣта, ни улыбки своего подчиненнаго.

— Olympe Julien, — вразумительно повторилъ этотъ. — А вѣдь та, la personne en question, совсѣмъ иначе… Одно созвучіе…

И такъ какъ начальникъ продолжалъ морщить лобъ и глядѣлъ сурово вопросительно, то полицейскій поневолѣ рѣшился высказаться при мнѣ.

— Мы же розыскиваемъ: Julie Lampier.

Начальникъ сообразилъ не сразу, какъ и я тоже. Но, хлопнувъ себя, наконецъ, рукой по ляжкѣ, онъ вскрикнулъ смѣясь…

— Quelle sottise!

Да, чепуха порядочная, думалось мнѣ, когда я былъ на улицѣ. Вотъ уже по пословицѣ: гдѣ тонко, тамъ и рвется! Будь свой собственный паспортъ — и какое дѣло до недораэумѣнія. А когда полиція является, и ищетъ, и обвиняетъ, васъ — госпожу Олимпію… которую, однако, вы сами отъ роду не видали, — что тутъ дѣлать? Поневолѣ смутишься.

Чрезъ два дня я выѣхалъ, проѣхалъ, конечно, благополучно чрезъ границу: «Prenez-garde», и на утро былъ въ Парижѣ.

Больше добавить слѣдовательно нечего. Если же читателя интересуетъ хоть немного судьба «Olympe Julien», поселившейся въ Парижѣ около Нёльи, то прибавлю два слова.

Чрезъ годъ паспорту ея вышелъ срокъ, а «возобновить» его было, конечно, мудрено, и она, собираясь ѣхать со мной въ Россію, вмѣстѣ съ тѣмъ собиралась… и собралась примириться съ мужемъ.

Романы дѣйствительности если не всегда, то большей частію кончаются не драмой, а водевилемъ или дивертисментомъ.

---

Итакъ, вотъ они — семь арестовъ, мною избѣгнутыхъ… Всякій увидитъ, или пойметъ, что я придрался къ этимъ арестамъ, чтобы попросту разсказать кое-что изъ своего прошлаго, соединеннаго случайно съ интересными или выдающимися личностями.

Когда нибудь, Богъ дастъ, я примусь за свои воспоминанія уже серьезно и разскажу подробнѣе и обстоятельнѣе о томъ и о тѣхъ, что и кого видѣлъ и зналъ въ жизни. И эта мелочь когда нибудь тоже пригодится неминуемо для будущихъ Карамзиныхъ…

Гр. Саліасъ.

Ст. Бутово.

Августъ. 1896.

"Историческій Вѣстникъ", №№ 1—3, 1898