Сидение раскольников в Соловках (Мордовцев)/XV

Сидение раскольников в Соловках — XV. Перебежчик
автор Даниил Лукич Мордовцев

Опубл.: Соловецкое сидение. Историческая повесть из времен начала раскола на Руси. M., 1880.. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. —М.:Худож. лит., 1991, Lib.ru

XV. Перебежчик

На монастырь спустилась ночь темная, непроглядная. Небо заволокло с запада мрачною пеленою, и бесконечная пелена эта, словно бы разодравшись от края до края, стала сыпать на остров тучи снегу. Он падал на землю тихо, ровно, не кружась метелью и не завывая ветром. Тишь стояла мертвая. Весь остров казался похороненным под снегом.

А между тем за одним из уступов монастырской стены, вдоль береговой покатости, где весной Оленушка сплетала венок из серо-зеленого мха, медленно двигалось что-то темное. Эта темная человеческая фигура как бы из земли, из-под снегу выросла. За падающим снегом ни лица, ни других очертаний этой тени нельзя было разобрать, но видно было, что она подвигалась к тому месту, где у небольшой губы, врезавшейся в остров, расположен был стрелецкий стан.

— Стой! Кто идет? — часовые вскочили с своих мест. — Кто ты?

— Ваше спасенье, добрые люди, — отвечала тень.

— Кто ты таков? Каков человек?

— Человек добрый.

— Зачем пришел?

— Это я скажу воеводе, ведите меня к нему.

— Ишь ты! Да ты чернец?

— Чернец и есть.

— Может, с подвохом с каким, с умыслом?

— Коли бы с подвохом, не пошел бы прямо на вас.

— А пес тебя ведает.

— Что пса в судьи брать! Ведите к воеводе, чего боитесь? Вас двоетка, а я один: у вас ружья да сабелье, а на мне один хрест.

— И то правда.

Подошли к землянке, занесенной снегом. Сбоку, под навесом, чернелось что-то вроде норы. Один из стрельцов нагнулся и постучал ружьем о деревянную подпорку.

— Кто там? — послышался голос.

— Мы, стрельцы с часов.

— За каким делом?

— Языка привели.

— Какого языка?

— Чернеца… Сказывает, чтоб к воеводе вели.

Из норы выглянула косматая голова. Это был Кирша, полуголова стрелецкий.

— Как пымали? — спросил Кирша.

— Не ловили, сам пришел, — отвечали стрельцы.

— За каким делом? — обратился Кирша к чернецу.

— За государевым, — был ответ. — Веди меня к воеводе, за мной есть государево слово и дело.

Кирша помялся было, взглянул на небо и почесал в затылке. Снег продолжал сыпаться как из рукава.

— Уж и времечко ж выбрал с «государевым словом и делом»! — досадливо произнес Кирша.

— Самое как быть время, — отвечал пришлец, — добрый хозяин и пса в такую пору со двора не пустит; а я, как видишь, пришел, потому: мое дело — большое дело.

— И то правда, коли не врешь… Да там разберем… Постой тут, я мигом…

И Кирша юркнул в свою нору.

— Ну, и наварил же ты варева, — заметил стрелец пришельцу.

— Не вам расхлебывать только, — отвечал последний.

Скоро Кирша выполз из норы в кафтане, в шапке и при сабле.

— Ступайте за мной, — обратился он к чернецу и одному из стрельцов. — А ты подь на свое место.

Все двинулись к берегу. Путь лежал мимо землянок, занесенных снегом и казавшихся могилами.

— Эк ево прорвало! — ворчал Кирша, отряхиваясь от снегу… — Вот сторонка, н-ну!

Увидав важное лицо у своего воеводы, Каргас очень обрадовался: значит, будет кричать на кого-нибудь, распекать (Каргаска очень хорошо изучил своего повелителя), а он, Каргаска, будет лаять… То-то весело!

— Цыц, ешь те волки! — прикрикнул воевода.

Кошма раздвинулась, и в палатку вступил чернец. Он разом окинул своими бегающими глазами всю палатку: в головах воеводской медвежьей постели стоял зеленый стяг с Егорьем на коне; тут же вблизи висели сабли и пистолеты; в одном углу стоял большой кованый сундук.

Феклис перекрестился на стяг и сделал поясной поклон воеводе.

— Ты кто таков и какого ради орудия пришел к нам? — важно, несколько с гнусом, спросил воевода.

Каргаска приготовился лаять, не спуская глаз с важного лица воеводы и косясь на пришельца.

— Соловецкого монастыря чернец Феклис, пришел ради государева слова и дела, — был ответ.

— Какое твое слово до великого государя?

— Челобитьишко, государь.

— А в чем твое челобитье?

— Вины свои принес я великому государю, — отвечал Феклис, низко кланяясь.

— А в чем твои вины?

— Дуростию моею и маломыслием пристал я, нищий ваш государев богомолец, к соловецким ворам и крамольникам.

— И того б тебе делать не довелось, и то тебе вина, — важно и строго заметил воевода.

— И аз, нищий ваш, чернец Феклиска, окоростовел с теми соловецкими ворами: двуперстно сложение держал и сугубою аллилуею блевал.

— И того б тебе делать не довелось, и то тебе вина, — повторял воевода.

— И тем яз, нищий государев иночешко, великому государю, его царскому пресветлому величеству, учинил грубство.

— И того б тебе делать не довелось, и то тебе вина, — продолжал автоматически твердить воевода, так что даже Каргаска стал недоумевать: когда ж он ругаться-де начнет?

— А велит мне великий государь вины мои простить, и я грубство свое ему, великому государю, заслужу с лихвою: введу тебя, воеводу, со стрельцами в монастырь… Государь, смилуйся, пожалуй! — заключил Феклис и снова сделал поясной поклон.

— И не обманом хочешь нас под дурно подвести?

— Кака мне корысть подводить вас под дурно!

— И ты на том крест целовать будешь?

— И крест, и Евангелие целовать стану.

— Ладно. Надо об этом деле подумать.

Воевода почесал затылок, застегнул кафтан и вопросительно посмотрел на Киршу. Кирша нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— А как ты ноне попал к нам? — снова обратился воевода к чернецу. — Как тебя выпустили?

— Я отай ушел, воевода.

— Как! Через стену?

— Нету, воевода: есть у меня там под землей заячья норка, норкою я и прополз.

— И ты нас хочешь оною норкою провести в стены?

— Нету, норкою не способно будет: узка гораздо, гладкой не пролезет.

— Так как же?

— Есть в стене место такое, проломное: с этой стороны его распознать нельзя, а я укажу.

— А дале что?

— Выломать камни, там не велика сила надобет.

— Ну, и что ж?

— В ночь выломаем, вот нам и ворота.

— И войдем?

— Ночью и войдем…

— Сонных, что щенят, заберем, лядиных детей! — не вытерпел Кирша, брякнул радостно.

Не вытерпел и Каргас: выскочил из-за сундука и ну радостно и неистово лаять то на воеводу, то на Киршу, то на сухого стрельца с серьгой и даже на незнакомого чернеца.

— Цыц, анафема! Цыц, клятой! Вот взбесился! — кричал воевода; но пес уж и его не слушал: он по глазам видел, что воевода рад, и неистово выражал свой собачий восторг.

Кирша радостно потирал руки и ржал, глядя на Каргаску. Воевода шагал по палатке, отбиваясь от собаки, которая лезла целоваться. Феклис самодовольно, с злым выражением в красивых глазах, улыбался, навивая клок бороды на палец.

— И ты как перед Богом говоришь? — уставился воевода на чернеца.

— Как перед Богом!

— И укажешь место?

— За тем пришел, свою голову принес под осудареву плаху.

— И не величкой силой проломаем?

— Плевошное это дело будет.

— Ну, добро! И за то великий государь, его царское пресветлое величество, пожалует тебя таким жалованьем, какова у тебя и на уме нет.

Чернец поклонился, чтобы скрыть блеск глаз, говоривший о чем-то ином, только не о государевом великом жалованье.

— Что ж ты стоишь вороной! — вскинулся воевода на Киршу.

Кирша оторопел. Каргас тоже накинулся на него с лаем: воевода-де лает, так и мне следует.

— Беги живой ногой, веди попа с крестом и Евангелием, — пояснил воевода.

— Мигом, воевода! — икнул Кирша.

— Живо!

Каргаска с лаем кинулся за посланцем, и долго его радостный лай раздавался вдоль сонного берега моря, посыпаемого снегом.