Сила любви (Лухманова)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
См. также одноимённые страницы.
| Сила любви : Рождественскій разсказъ |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Вѣчные вопросы. — СПб.: Изданіе В. Попова, 1896. — С. 36. |
Въ самый разгаръ концертовъ и вечеровъ, когда городъ, готовясь къ рождественскимъ праздникамъ, принималъ уже свой шумный, оживленный видъ, — Бобрищевъ исчезъ съ горизонта столичной жизни и зарылся въ деревнѣ.
«Pourquoi faire?»[1] — спрашивалъ себя всякій, до кого доходила эта новость.
— A вотъ спросите! Pour originalité![2] Одинъ въ своемъ дѣдовскомъ домѣ!
— Espèce de maniaque[3], — сказала прелестная Китти Зарина, особенно огорченная его внезапнымъ исчезновеніемъ.
И это «маньякъ», въ данномъ случаѣ ровно ничего не объясняющее, удовлетворило всѣхъ, жаждавшихъ постичь «нелѣпость» поступка Бобрищева.
Евгеній Николаевичъ Бобрищевъ уѣхалъ въ свой старый деревенскій домъ, чтобы провести тамъ Рождество, Новый годъ и Святки. Онъ рѣшилъ во что бы то ни стало видѣть «ту», которая ушла отъ него въ могилу, вырвалась изъ его объятій въ минуту, когда сердца ихъ слились въ первомъ, безумно-страстномъ поцѣлуѣ. Она, его жена, исчезла, унеся съ собою дѣвственность, свою любовь и вѣрность, въ которой только-что поклялась передъ святымъ алтаремъ.
Когда же, какъ не въ таинственную рождественскую ночь могъ онъ вызвать ее изъ могилы, — въ рождественскую ночь, когда, по преданію, въ непроходимой тайгѣ загораются огни на вѣковой ели, когда въ лѣсу волкъ братается съ зайцемъ, а хитрая лиса не трогаетъ полевую мышь, когда надъ землею летятъ невидимые ангелы съ золотыми трубами и возвѣщаютъ людямъ о наступившемъ всеобщемъ мирѣ.
Гдѣ же могъ онъ вызвать ее, какъ не въ той самой комнатѣ, куда онъ принесъ ее на рукахъ, какъ свое неотъемлемое счастье, и гдѣ на брачное ложе положилъ холодный трупъ внезапно умершей дѣвушки.
«Отчего она умерла? Какую тайну унесла съ собою? Что убило ее? Страхъ? Стыдъ? Любовь, или преступленіе? Онъ долженъ знать. Если есть въ человѣкѣ скрытая сила воли, то пусть прорвется она изъ его груди, какъ изъ груди каменнаго утеса вырывается родникъ. Если существуетъ связь между этимъ и загробнымъ міромъ, пусть она возстановится цѣною его жизни. Я хочу, я требую, я прикажу ей явиться ко мнѣ и сказать тайну, которую она унесла съ собою!»
Корректный, свѣтскій человѣкъ, ничѣмъ не нарушая условныхъ приличій свѣта, онъ уже шесть недѣль подготовлялъ себя къ этой поѣздкѣ постомъ, безсонницей и молитвой.
Со времени смерти его жены-невѣсты, онъ былъ чистъ, — чистъ каждымъ помысломъ, и теперь, вооруженный вѣрою въ свои духовныя силы, возбужденный, какъ бы одухотворенный, онъ ѣхалъ, чтобы видѣть ее.
Уже недѣля, какъ онъ жилъ въ своемъ старомъ прадѣдовскомъ домѣ, одинъ въ громадныхъ комнатахъ, отдѣланныхъ два года тому назадъ для его свадьбы. Люди помѣщались въ нижнемъ этажѣ и къ нему появлялись только по звонку.
Онъ ждалъ рождественской ночи.
Зима, долго стоявшая безснѣжной, вдругъ разразилась снѣговыми бурями. Вѣтеръ крутилъ и ревѣлъ кругомъ дома, колотилъ въ ставни оголенными вѣтвями деревьевъ, тѣснившихся черными привидѣніями подъ окнами угрюмаго дома. По утрамъ входныя двери приходилось отгребать лопатами, а ночью снова поднималась пурга и снова бѣлыя горы облегали домъ.
По вечерамъ въ громадныхъ комнатахъ стояла жуткая тишина. Изрѣдка гдѣ-нибудь проскребетъ мышь, и въ старомъ, сухомъ, почти пустомъ домѣ всякій звукъ, всякій шорохъ отдавался, росъ и вызывалъ какія-то фантастическія представленія. Иногда Бобрищевъ ясно слышалъ въ дальней комнатѣ шаги, — странные, нервные шаги, точно кто крался возлѣ стѣны: наступитъ на половицу, скрипнетъ и — замретъ. Сердце его билось. Онъ бралъ свѣчу и шелъ смотрѣть. Отъ колеблющагося пламени свѣчи старые портреты начинали двигаться на стѣнахъ и слѣдили за нимъ глазами, Онъ останавливался посреди комнаты. Кругомъ него ложилось пятно свѣта, а тамъ, въ углахъ, становилось еще темнѣе и точно кто притаился, точно, вотъ-вотъ, зашевелится и — выйдетъ… Идти назадъ было еще страшнѣе, — кто-то холодомъ дулъ ему въ затылокъ, пламя свѣчи вытягивалось впередъ огненнымъ языкомъ. Къ ногамъ подкатывалось что-то мягкое, безформенное… Безъ силъ, блѣдный, холодный, почти безъ дыханія, онъ опускался въ кресло.
Разъ онъ зажегъ во всѣхъ комнатахъ лампы и канделябры, а самъ, по обыкновенію, сѣлъ въ кабинетѣ у топившагося камина въ глубокое кресло.
Въ пустомъ залѣ ясно, звонко пробило 11 часовъ. Евгеній Николаевичъ похолодѣлъ: часы не заводились нигдѣ въ домѣ уже почти годъ, со дня «ея» смерти. Какъ же теперь? Внизу хлопнула дверь, въ залѣ зашуршала портьера… двинулся стулъ…
Бобрищевъ, подавляя сковывающій его страхъ, всталъ съ мѣста, прошелъ гостиную, прилегавшую къ кабинету, и только-что дошелъ до двери зала и взялся рукой за спущенную портьеру, какъ за нею раздался рѣзкій, короткій крикъ. Какъ подкошенный, Евгеній Николаевичъ опустился на стулъ. Въ ушахъ его шумѣла кровь. Ему казалось: онъ тонетъ и волна захлестываетъ его… Громаднымъ усиліемъ воли онъ подавилъ страхъ и распахнулъ портьеру… Передъ нимъ былъ пустой холодный залъ и только противоположная портьера чуть-чуть колыхалась, какъ будто ее сейчасъ только быстро отдернулъ пробѣжавшій человѣкъ.
Когда Евгеній Николаевичъ добрелъ до кабинета, онъ понялъ, что еще не готовъ къ тому, чтобы видѣть «ее», онъ еще не очистился отъ земныхъ впечатлѣній, еще не сталъ вше страха. Нервы владѣли имъ, чувства зрѣнія и слуха галлюцинировали.
До часа, назначеннаго имъ для свиданія съ умершей, оставалось еще нѣсколько дней, а Бобрищевъ чувствовалъ, что расплывается въ массѣ разныхъ ощущеній и цѣльность дорогаго образа ускользаетъ отъ него. Тогда онъ рѣшилъ сосредоточиться.
Онъ досталъ связку ея писемъ, наивно страстныхъ, дѣтски кокетливыхъ, и сталъ перечитывать ихъ. Передъ собою онъ поставилъ ея портретъ, писанный для него за недѣлю до свадьбы, и заперся въ кабинетѣ. Ѣлъ онъ мало, и только растительную пищу, не пилъ ничего, кромѣ чая, молился подолгу и чувствовалъ, что воля его ростетъ, ростетъ и крѣпнетъ. Въ немъ стала зарождаться та сила, которая въ евангельскія времена могла остановить солнце и заставить не двигаться луну, — та вѣра, которая дозволила Петру, дотронувшись до руки Спасителя, идти по волнамъ, — та мощь, которая могла двигать горами.
Въ рождественскій сочельникъ онъ уже чувствовалъ себя сильнымъ и готовымъ на страшное испытаніе.
Въ полночь онъ рѣшилъ открыть ея комнату, ихъ спальню, гдѣ она умерла у него на рукахъ.
Годъ тому назадъ, въ своемъ большомъ родовомъ селѣ Побережьѣ, въ тихій осенній день, когда лѣсъ отливалъ пурпуромъ и золотомъ, Евгеній Николаевичъ Бобрищевъ повѣнчался съ Вѣрою Александровною Боловитиной, сиротой, воспитанной богатыми помѣщиками.
Когда раздался звонъ большаго церковнаго колокола, отъ господскаго дома съ колоннами и балконами, по широкой дорогѣ, обсаженной липами, выѣхали одинъ за другимъ экипажи.
Первымъ, въ маленькой легкой каретѣ, помчался женихъ, за нимъ тронулись поѣзжане, въ коляскахъ, линейкахъ, каретахъ, потомъ и невѣста съ шаферомъ и кудрявымъ мальчикомъ, державшимъ образъ Спасителя.
Старикъ священникъ, крестившій 27 лѣтъ тому назадъ Бобрищева, теперь вѣнчалъ молодую пару любовно, торжественно, точно его старое сердце было проникнуто убѣжденіемъ, что на головы этихъ людей онъ призываетъ дѣйствительно долгое, прочное счастье брачнаго союза.
Женихъ и невѣста стояли передъ алтаремъ Божіимъ со свѣтлыми, спокойными лицами. Они встрѣтились яснымъ, твердымъ взглядомъ, когда пили вино изъ одной чаши, когда обмѣнивались кольцами; они тихо, но внятно сказали оба «да» на вопросъ священника. Сердца обоихъ были переполнены благоговѣйнымъ счастьемъ; за тихо сказаннымъ «да» ихъ сомкнувшіяся уста произнесли обѣтъ любви и вѣрности до гроба.
Когда, послѣ вѣнца, молодые ѣхали вмѣстѣ, они не обмѣнялись ни словомъ. Онъ обнялъ ее, она прижалась къ нему.
Оба потеряли сознаніе пространства, время, событій; оба, казалось, ушли внутрь себя и прислушивались къ тому, какъ сердца ихъ переполнялись счастіемъ, — громаднымъ, земнымъ, осязаемымъ счастіемъ, которое дѣлаетъ человѣка богомъ.
Этотъ короткій переѣздъ былъ волшебнымъ сномъ, отъ котораго они очнулись, когда карета съ легкимъ толчкомъ остановилась у подъѣзда.
Со стороны Евгенія Николаевича былъ только отецъ — красивый, холодный, спѣшившій исполнить всѣ обряды и летѣть въ Петербургъ, гдѣ ждала его собственная, еще далеко не поконченная жизнь.
Со стороны невѣсты были равнодушные опекуны, добросовѣстно сдавшіе жениху ея приданое. Но гостей собралось много и только въ 11 часовъ ночи, проводивъ послѣдняго изъ приглашенныхъ, Евгеній Николаевичъ вернулся, наконецъ, одинъ.
Деревенскій родовой домъ Бобрищевыхъ, который такъ любила покойная мать Евгенія Николаевича, — домъ, гдѣ онъ родился и выросъ, смолкъ и какъ бы заключилъ въ свои объятія любовную тайну новообвѣнчанныхъ.
Среди громаднаго зала, полнаго еще огня и цвѣтовъ, стояла Вѣра въ своемъ прелестномъ, легкомъ, какъ облако, подвѣнечномъ платьѣ. Ея открытыя, худенькія плечики выходили изъ волнъ кружевъ, на изящной, тонкой головкѣ лежала корона флеръ-д’оранжа[4].
Евгеній Николаевичъ подошелъ къ ней и обнялъ. Стройное, хрупкое тѣло прижалось къ нему, онъ поднялъ ее отъ земли и понесъ по залу.
— Моя голубка! Моя звѣздочка! — цѣлуя ея открытыя плечи, ея тоненькія ручки, обвившіяся вокругъ его шеи, нашептывая ей безсвязныя слова любви, онъ понесъ ее черезъ длинную галлерею, обвѣшанную портретами предковъ. И дамы — въ фижмахъ, робронахъ и кринолинахъ, и кавалеры — въ красныхъ фракахъ и странныхъ мундирахъ, провожали ихъ глазами и, казалось, съ удивленіемъ прислушивались къ смѣху и лепету, съ которымъ пробѣгало мимо нихъ это воплощеніе людскаго счастья.
Онъ донесъ дѣвушку до ея спальни, до ихъ брачной комнаты, и поставилъ ее на коверъ передъ громаднымъ трюмо безъ рамы, которое отразило въ себѣ ихъ обоихъ.
Тоненькая, высокая бѣлая дѣвушка глядѣла большими задумчивыми глазами въ самую глубь зеркала. Сердце, переполненное блаженствомъ, казалось, дрожало и замирало въ груди.
— Жена моя! Жена! — шепталъ ей голосъ любимаго человѣка. — Моя голубка! Мое сокровище! Радость моя!
Онъ сталъ передъ нею на колѣни и, поднявъ глаза любовался, какъ Мадонною, этимъ живымъ воплощеніемъ дѣвственной чистоты, въ которой впервые просыпалась земная любовь.
Нѣга загоралась въ карихъ глазахъ румянила губы, разливалась по всему ея существу.
— Евгеній! — прошептала дѣвушка, — Евгеній!
Онъ всталъ. Она прижалась къ его груди, подняла къ нему свое прелестное лицо; двѣ крупныя слезы повисли на ея рѣсницахъ и скатились.
— Ты плачешь?.. Плачешь? — прошепталъ онъ.
— Я бы хотѣла тебѣ сказать… Я бы хотѣла тебѣ сказать…
Онъ нагнулся медленно, не сводя глазъ съ ея туманныхъ, влажныхъ очей. Его холодныя губы коснулись ея открытой груди, перешли на шею, подбородокъ и впились въ ея открытыя дрожащія губки, они слились въ поцѣлуѣ, и сердца ихъ бились такъ сильно, какъ будто въ этихъ двухъ тѣлахъ было одно большое сердце, замиравшее отъ любви и блаженства. И вдругъ ея руки впились ему въ плечи, она рванулась назадъ, бѣлыя губы шептали:
— Я бы хотѣла сказать… сказать, сказать…
Глаза ея расширились, съ страшнымъ крикомъ она упала ему на грудь, забилась, застыла замолкла и — умерла.
Онъ пережилъ. Похоронилъ. Бросилъ Побережье и два года скитался по свѣту, какъ раненное животное. На видъ — холодный, спокойный, а внутренно — исходя кровью, день и ночь неотвязно спрашивая себя: «что она хотѣла сказать?.. что?» Наконецъ, наступила такъ страстно ожидаемая имъ рождественская ночь. Пробило 11 часовъ. Евгеній Николаевичъ всталъ съ своего кресла и вдругъ почувствовалъ себя, какъ бы монолитомъ, однимъ цѣлымъ самостоятельнымъ кускомъ, потерявшимъ всякую связь съ окружающимъ ею міромъ.
Прошлое умерло, будущее не существовало, настоящее исчезло. Онъ былъ весь сила и воля. Онъ полузакрылъ глаза отъ остраго, страшно сильнаго зрѣнія, приближавшаго къ нему предметы и вызывавшаго въ рѣжущей яркости ихъ формы и цвѣта. Онъ на секунду закрылъ руками уши, такъ какъ слишкомъ ясно слышалъ свое дыханіе и біеніе сердца. Его ноги непроизвольно отдѣлились отъ пола и, не оглядываясь, почти не шевелясь, какъ бы несомый внутренней силой, онъ прошелъ темный залъ, галлерею фамильныхъ портретовъ и повернулъ направо — къ двери «ихъ спальни». Ключъ отъ двери очутился въ его рукахъ. Въ полной темнотѣ онъ сразу нашелъ замочную скважину, съ силой, почти не свойственной ему, повернулъ ключъ въ заржавленномъ, два года не отпиравшемся замкѣ и вошелъ…
Тишина, холодъ и сырость могилы охватили его.
Обостренные нервы его дрожали. Кровь съ страшной быстротой приливала и отливала отъ сердца, и вся окружавшія мгла, казалось ему, колебалась, звенѣла, какъ рой спугнутыхъ грезъ любви и страсти, возникшихъ и разбившихся здѣсь въ первомъ и послѣднемъ поцѣлуѣ.
Онъ ясно услышалъ шепотъ: «Я хочу тебѣ сказать… сказать»…
— Ты должна сказать! — вдругъ громко проговорилъ онъ, помимо воли и сознанія.
Все смолкло, замерло… Евгеній Николаевичъ шагнулъ направо, рукою нащупалъ холодный мраморъ камина, досталъ изъ кармана восковыя спички, чиркнулъ; слабый красный огонь вспыхнулъ и освѣтилъ запыленное, почти матовое зеркало, въ которомъ неясными, колеблющимися пятнами отразилась его фигура. Въ двухъ массивныхъ консоляхъ онъ зажегъ полуобгорѣвшія свѣчи, тѣ самыя, которыя потушилъ своимъ дыханіемъ, уходя изъ этой комнаты вслѣдъ за ея тѣломъ. Желтыя, запыленныя свѣчи зажглись съ трудомъ и горѣли потрескивая, бросая пылинки искръ. Онъ повернулся спиной къ каминной полкѣ, облокотился на нее и вперилъ глаза въ мертвую комнату. Все стояло нетронуто, какъ и тогда; но жизнь, свѣтъ, нѣга красокъ и формъ поблекла, чехлы на мебели, подъ налетомъ пыли, казались уродливыми, могильными памятниками. У зеркала громадные кусты олеандровъ и розъ зачахли и протягивали свои безобразные, оголенные прутья; на голубомъ коврѣ, по сѣрому налету пыли, отпечатались его слѣды, и онъ, не узнавая ихъ, съ безумнымъ удивленіемъ глядѣлъ на этотъ признакъ чьего-то посѣщенія могильной комнаты. Прямо передъ нимъ, на стѣнѣ, висѣла клѣтка и сквозь золоченную ея проволоку онъ неясно видѣлъ какой-то предметъ. Что это? — водопойка или скелетъ ея любимой канарейки? Клѣтку забыли вынести. Птичка, вѣроятно, долго оглашала мертвую комнату веселыми трелями, потомъ съ послѣднимъ зерномъ, съ послѣдней каплей воды, жалобнымъ крикомъ звала на помощь, билась о стѣны прозрачной темницы и умерла, не понимая, за что ее, пѣвунью-крошку, созданную для пѣсень и свѣта, обрекли на мученія медленной страшной смерти.
И вдругъ что-то волной прошло въ его груди, сердце съ страшной болью забилось, онъ отошелъ отъ камина, сталъ посреди комнаты и выпрямился. Глаза его открылись, зрачки расширились и загорѣлись фосфорическимъ свѣтомъ безумнаго вызова. Онъ шагнулъ къ окну, дернулъ шнурокъ… Обдавъ его столбомъ пыли, тяжелая, шелковая портьера раздвинулась, за ней показалась сплошная кружевная занавѣсь, онъ рванулъ ее и, съ сухимъ трескомъ мертвой вѣтки, она оборвалась и упала къ его ногамъ.
Какъ фантастическій бальный залъ, окруженный мраморными колоннами, за окномъ лежала поляна, выстланная снѣгомъ, блестѣвшимъ милліардами искръ. Высокіе стволы деревьевъ, замершихъ въ зимнемъ оцѣпенѣніи, окружали ее, какъ колонны. За поляной серебрянымъ шатромъ раскинулись кусты, а дальше, на возвышавшемся холмѣ, видны были могилы его предковъ и «ея» съ высокимъ бѣлымъ крестомъ. Взоръ Евгенія Николаевича впился въ этотъ крестъ, онъ ясно прочелъ на немъ золотыя буквы «Вѣра» и протянулъ къ нему руки:
— Встань, встань, встань! Встань, Вѣра! Жена моя, плоть отъ плоти моей! Встань, приказываю тебѣ!..
Легкій туманъ закурился надъ могилой, сплотился, принявъ колеблющуюся женскую фигуру.
— Сюда, сюда! Ко мнѣ! — страстно звенѣлъ его голосъ.
Фигура двинулась и какъ бы поплыла, не касаясь земли. Миновавъ серебряные кусты, какъ тѣнь заколдованной царевны, вступила она въ бальный залъ поляны. Лучъ мѣсяца пронизывалъ ее, чуть-чуть золотилъ, колебалъ. И, не отбрасывая тѣни, фигура скользнула къ дому… пропала изъ глазъ.
Евгеній Николаевичъ обернулся къ двери. Сердце его какъ бы остановилось въ груди. Холодный потъ смочилъ лобъ и только глаза горѣли на осунувшемся, безкровномъ лицѣ. Духъ его отрѣшился отъ плоти, земныя преграды пали. Союзъ между живымъ и мертвымъ, между матеріей и духомъ былъ установленъ. Онъ могъ видѣть неосязаемое, могъ слышать безмолвное.
Онъ сознавалъ, что она стоитъ за дверью и ждетъ его призыва… Онъ медлилъ… Онъ наслаждался острой, страшной болью — силы и власти…
— Войди!
Дверь распахнулась безшумно. На него пахнуло холодомъ. Она стояла передъ нимъ неосязаемая, безгласная, недвижимая…
— Что ты хотѣла сказать мнѣ? — спросилъ онъ.
Призракъ молчалъ.
— Говори! — зазвенѣлъ его голосъ.
Призракъ молчалъ, и ему показалось, что онъ тускнѣетъ, расплывается и можетъ исчезнуть. Но тутъ на помощь его волѣ проснулась душа его. Сердце ударило, и гордую силу упоенія властью замѣнила любовь, проснувшаяся съ новой силой въ его груди, — любовь безумная, нѣжная, страстная, молящая, — любовь, творящая чудеса.
Онъ протянулъ руки къ призраку и шепотомъ, захлебываясь подступавшими къ горлу рыданіями, простоналъ:
— Не уходи!
Призракъ сплотился, мертвыя очи поднялись, согрѣлись, вздохнула грудь, руки отдѣлились отъ тѣла — и въ его объятіяхъ очутилась «она», — «она», его счастье, его блаженство, его жена. Жаркія губы припали къ его губамъ, и, съ звукомъ поцѣлуя, вся комната ожила, свѣчи и люстра вспыхнули, кусты розъ и олеандровъ покрылись роскошными душистыми цвѣтами, дрогнула золоченая клѣтка, ожившая птичка залилась пѣсней побѣдной любви, а въ окно врывался рождественскій благовѣстъ и глядѣли громадныя яркія звѣзды.
— Я хотѣла тебѣ сказать…
И тихо беззвучно она перелила въ него свою предсмертную тайну.
На другой день, когда люди, встревоженные безмолвіемъ верхнихъ комнатъ, вошли туда, они увидѣли Евгенія Николаевича въ спальнѣ, которая была замкнута имъ со дня смерти жены. Онъ лежалъ посреди комнаты въ глубокомъ обморокѣ, въ его рукѣ было зажато крошечное золотое колечко, — по увѣренію старика-камердинера, то самое обручальное колечко, съ которымъ похоронили его жену.
Когда Евгенія Николаевича привели въ чувство, онъ разсказалъ чудо рождественской ночи: о розахъ и олеандрахъ, о птичкѣ и звѣздахъ, смотрѣвшихъ въ окно, о томъ, какъ пришла изъ могилы къ нему его жена, безъ слезъ, полная невыразимаго спокойствія и счастія. Онъ говорилъ обо всемъ, но только той тайны, которую сообщила ему жена, онъ не повѣдалъ никому и никогда въ жизни. Съ тѣхъ поръ люди называютъ его сумасшедшимъ, а онъ считаетъ себя самымъ счастливымъ человѣкомъ на свѣтѣ.