Сквозь строй (Петров-Скиталец)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
См. также одноимённые страницы.
| Сквозь строй |
| Источникъ: Скиталецъ. Разсказы и пѣсни. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1902. — Т. I. — С. 3. |
I[править]
Мнѣ вспоминается внутренность деревенскаго кабака: маленькія окна, бревенчатыя стѣны, грязные сосновые столы и скамьи. За столами сидятъ мужики и пьютъ водку большими шкаликами изъ толстаго зеленаго стекла. Высокая стойка отгораживаетъ полки съ бутылками и огромную, тридцативедерную бочку съ водкой. Около нея, на стѣнѣ висятъ разнаго калибра «мѣрки» — мѣдные ковши, и кабатчикъ цѣдитъ въ нихъ изъ огромнаго крана бочки пахучую, синеватую водку.
Кабакъ — галдитъ; дверь, обитая рогожей, съ кирпичемъ на веревкѣ блока, постоянно отворяется и хлопаетъ, въ нее врываются клубы морознаго воздуха, образуя бѣлое облако; оно рѣдѣетъ, и тогда въ немъ видны огромныя фигуры, закутанныя въ тулупы и чапаны, съ бараньими шапками на головахъ, съ большими, обледенѣлыми бородами.
Фигуры хлопаютъ огромными рукавицами, снимаютъ ихъ и заскорузлой рукой стаскиваютъ шапки, обнажая потныя лысины, а отъ лысинъ къ потолку поднимается паръ…
Ледяныя сосульки, отдираемыя съ длинныхъ усовъ и бородъ корявыми пальцами, таютъ, слышатся кряканье и привѣтствія кабатчику.
— Гаврилѣ Петровичу! Хромому! Сто лѣтъ жить!
— И вамъ сто лѣтъ жить, да двѣсти на карачкахъ ползать! — звучно отвѣчаетъ кабатчикъ.
— Хо-хо-хо! — покатывается весь кабакъ, — ужъ онъ скажетъ, какъ смажетъ! Въ карманъ за словомъ не полѣзетъ, деревянная нога!
Кабатчикъ, сидѣлецъ отъ богача-хозяина, владѣльца почти всѣхъ кабаковъ уѣзда — мой отецъ.
Онъ стоитъ за стойкой, облокотясь на нее большими, тяжелыми руками, и небрежно кидаетъ мужикамъ складныя прибаутки, поговорки и мѣткія слова.
Наружность его необыкновенно симпатична.
Онъ — худой, средняго роста, хорошо сложенъ, видъ у него бравый. Лицо его — энергичное, характерное, съ рѣзкими, сухими чертами — напоминаетъ кардинала Ришелье: носъ съ горбиной, на щекахъ бороды нѣтъ и только на подбородкѣ эспаньолка, правильная, въ видѣ лопаточки. Все лицо смуглое, веселое и смѣлое, очень живое и выразительное. Волосы длинные, русые, закинутые назадъ, вьются крупными кудрями.
Лѣвая нога у него отрѣзана немного ниже колѣна, и онъ ходитъ на деревяшкѣ, въ широкихъ брюкахъ на выпускъ. Одѣтый въ длинный пиджакъ стариннаго покроя, онъ быстро поворачивается за стойкой и очень ловко владѣетъ своей деревяшкой.
Изо рта у него почти не выходитъ коротенькая черная трубка, и надъ его густыми кудрями постоянно вьются голубыя кольца табачнаго дыма.
— Гаврила Петровичъ! Гаврила Петровичъ! — дружественно гудитъ кабакъ.
И вотъ мой отецъ вынимаетъ изъ-подъ стойки гусли и кладетъ ихъ передъ собой на стойку.
Они трехугольныя, столярной работы, со множествомъ струнъ. Съ широкаго края гусель натянуты длинные стальные басы, обвитые тоненькой серебристой проволокой. Они блестятъ и кажутся серебряными, а за ними идутъ мѣдныя, золотистыя струны, одна другой короче и тоньше…
Отецъ засучиваетъ рукава, обнаруживая мускулистыя руки съ крупными пальцами, и кладетъ руки на струны: правой рукой онъ беретъ аккорды всѣми пальцами на басахъ и длинныхъ струнахъ, а указательнымъ пальцемъ лѣвой руки проводитъ по всѣмъ струнамъ: звонкія, безпечныя и наивныя трели текутъ серебристымъ ручьемъ, а блестящіе басы мягко рокочутъ долгимъ расплывчатымъ звукомъ.
Кабакъ умолкаетъ, и къ стойкѣ поворачиваются грубыя, бородатыя лица полупьяныхъ слушателей.
Загадочный, не то веселый, не то печальный мотивъ начинался медленно, басы неопредѣленно тянули даже нѣчто мрачно-похоронное, но сквозь этотъ строй внезапно прорывались маленькія, лукавыя и задорныя трели.
И тогда гусляръ, закинувъ голову и молодцовато потряхивая кудрями, запѣвалъ съ подмывающимъ видомъ:
Ка-акъ… на улицѣ Варваринс-кай!.. |
У него былъ хорошій голосъ, какой-то теплый и грудной басъ, не очень сильный, но чистый, мягкій…
Спи-итъ-лежитъ мужикъ Камаринска-ай!.. |
Выразительное лицо его дышало въ это время особеннымъ юморомъ, ноздри горбатаго носа раздувались, глаза блестѣли вдохновеніемъ…
А живыя струны простодушно и покорно выговаривали за нимъ каждое слово. Чувствовалось, что крѣпко и глубоко спитъ воспѣваемый мужикъ.
Мотивъ дѣлается все быстрѣе, звуки сгущаются и крѣпнутъ, сверкающіе басы гудятъ, сливаются въ одинъ голосъ, крючковатые, огромные пальцы проворно перебираютъ струны, а указательный палецъ уже съ неимовѣрной быстротой пробѣгаетъ по всѣмъ струнамъ.
Борода его вся всклоченная |
Чудодѣйственный палецъ смѣшитъ весь кабакъ своими движеніями: онъ описываетъ на струнахъ неуловимо-комическіе полукруги, словно издѣвательски мажетъ кого-то по губамъ, а порой и вся лѣвая ладонь, изображая педаль, похлопываетъ по струнамъ, словно по лысинѣ камаринскаго мужика, словно будитъ его отъ сна, и вотъ онъ пробуждается, а палецъ уже проворно убѣжалъ на верхнія струнки, и онѣ заливаются тонкимъ серебристымъ смѣхомъ.
Снится бабѣ, что въ веселомъ кабакѣ |
Скороговоркой припѣваетъ отецъ. На гусляхъ поднимается отчаянный вихрь веселыхъ звуковъ: тонкія струны ухарски взвизгиваютъ, безпечные голоса ихъ вьются и порхаютъ стаями, среди нихъ воетъ и тянетъ одну безконечную ноту толстая нижняя струна, а басы гудятъ-гудятъ-гудятъ, словно опускаются все ниже и ниже.
З-зар-рычало бла-га-р-родіе!.. |
Выразительно поетъ отецъ. Лицо его ежеминутно измѣняется, изображая мужика, сонъ, бабу, глупость, «благородіе» и его гнѣвъ… Лицо это полно жизни, энергіи, веселья, ноздри двигаются, кудри, встряхиваясь, словно пляшутъ на его головѣ.
Изъ кармана два полтинника |
Голосъ отца уже гремитъ злобнымъ смѣхомъ, а гусельныя струны разсыпаются серебрянымъ звономъ.
По мѣрѣ того, какъ захватывающій мотивъ «камаринскаго» развертывается во всю ширь, и гусляръ вдохновенно создаетъ самыя удивительныя трели — неудержимое, могучее веселье захватываетъ весь кабакъ: широкія плечи пожимаются, подергиваются, огромныя ножищи тяжело притоптываютъ, чей-нибудь кулакъ ударяетъ по столу, вырываются восклицанія:
— Сыпь, барыня, въ рѣшето! Эхъ! Шире! Ходи, изба, ходи, печь!..
Маленькій, шестилѣтній мальчикъ, я былъ тутъ же, за стойкой, и «во всѣ глаза смотрѣлъ на отца».
Исторія о «камаринскомъ мужикѣ» очень интересовала меня: его приключенія были занимательны, а самъ камаринскій мужикъ завоевалъ всѣ мои симпатіи. Его широкій разгулъ казался мнѣ волшебнымъ сномъ, полнымъ таинственности: тамъ «рычитъ» «благородіе» — невиданный мною звѣрь, тамъ полтинники чудеснымъ образомъ со звономъ проваливаются сквозь землю, а самого камаринскаго мужика волшебный вихрь подхватываетъ и несетъ въ «трепакѣ». Таинственная сила распоряжается имъ, преслѣдуетъ его и, наконецъ, сваливаетъ лицомъ въ грязь…
И мотивъ дѣлается опять медленнѣе и рѣже и снова становится загадочнымъ: сквозь веселый строй слышатся похоронные аккорды басовъ, и кажется, что камаринскій мужикъ усталъ плясать, свалился на улицѣ и опять спитъ, спитъ глубоко и симпатично, запрокинувъ курчавую всклокоченную бороду, обильно подмоченную «дешевочкой».
И вдругъ раздаются самые отчаянные звуки «трепака»: они «требуютъ» пляски, «заставляютъ» плясать, невозможно удержать ноги отъ пляса, слушая ихъ.
Тутъ происходило самое главное, волшебное зрѣлище: весь кабакъ плясалъ, плясали молодые и старые, пьяные и трезвые, плясалъ я… А отецъ такъ и крутилъ пальцемъ и, прихлопывая по струнамъ, припѣвалъ, потрясая кудрями:
Мужикамъ по ногамъ, |
— Хо-хо-хо! Ай-ай! Ой! — въ изнеможеніи стонетъ кабакъ, а гусляръ не унимается:
Попьемъ, попоемъ — |
Кабакъ наполняется новыми силуэтами, онъ гудитъ, словно улей, торговля идетъ оживленно.
Поздно вечеромъ, передъ запоромъ, когда кабакъ уже пустъ, и гусли давно спрятаны, въ немъ еще пляшетъ Пешня, кабацкій завсегдатай, сѣденькій и вѣчно пьяненькій старичишка съ длиннымъ носомъ, похожимъ на пешню. Онъ топчется на одномъ мѣстѣ и, громыхая кожаными сапогами, смѣшно поетъ старческимъ пьянымъ голосомъ:
Попьемъ, попо-емъ… |
— Г-гаврила… Петровичъ! Д-дай! Довѣрь! Одну!..
— Не дамъ! Ступай домой!
— Г-ганя! Налей! Плясать хочу!..
Попьемъ, попо-емъ… |
— Ну, это — его же царствію не будетъ конца! — говоритъ отецъ, выпроваживая Пешню.
И когда тотъ послушно уходитъ, и отецъ запираетъ дверь кабака, я выхожу изъ-за стойки на середину его и, представляя Пешню, начинаю тоже плясать и горбиться, какъ онъ, припѣвая:
Попьемъ, попоемъ — |
Въ селѣ былъ еще другой кабакъ, отъ другого хозяина. Между двумя кабаками возгорѣлась борьба, и побѣдителемъ въ ней оказался мой отецъ. Его, вообще, часто переводили изъ села въ село, и весь періодъ моего дѣтства за это время связанъ съ воспоминаніями о безпрестанныхъ переѣздахъ. Отца всегда посылали въ такой кабакъ, гдѣ «торговля» шла плохо, и ее требовалось поднять.
Какъ только появлялся онъ со своими гуслями — село начинало пьянствовать, и торговля шла бойко. Гусли и пѣсни и симпатичная личность кабатчика окружали кабакъ ореоломъ поэзіи, влекли туда даже непьющихъ и совращали ихъ въ пьянство.
Успѣхъ отца выводилъ изъ себя представителей враждебнаго ему кабака. Противъ ненавистныхъ гуслей былъ устроенъ заговоръ. Однажды въ праздникъ, когда кабакъ былъ полонъ, а отецъ въ ударѣ и заливался на гусляхъ за своей стойкой, отпуская забористые куплетцы, въ кабакъ вошла цѣлая компанія парней, сильно подвыпившихъ. Они навалились къ стойкѣ, и одинъ изъ нихъ, рыжій, протягивая музыканту руку, вмѣсто рукопожатія, размахнулся и ударилъ изо всей силы кулакомъ по гуслямъ. Но ударъ пришелся по подструннику, сдѣланному изъ очень крѣпкаго дерева, и гусли уцѣлѣли: отецъ успѣлъ сдернуть ихъ со стойки. Пьяная толпа съ ревомъ и ругательствами лѣзла на стойку, чтобы разбить гусли. Мнѣ ярко запомнилась эта картина: красныя, пьяныя лица, потрясая кулаками, лѣзли на отца, а онъ стоялъ за стойкой, какъ за баррикадой и, держа гусли за спиной, отмахивался отъ своихъ враговъ увѣсистой мѣдной мѣркой. Весь кабакъ волновался, ревѣлъ и крутился въ свалкѣ. Отецъ отбилъ приступъ злоумышленниковъ и отстоялъ свои гусли.
На утро парни пришли къ нему трезвые, съ повинной. Онъ, по обыкновенію, былъ за стойкой, а парни мялись передъ нимъ и конфузливо чесали затылки.
— Прости ужъ! — ныли они.
— Дураки — Богу печаль! — сказалъ имъ отецъ спокойно. — Зачѣмъ вамъ понадобилось гусли-то разбивать? Олухи царя небеснаго!
— Да мы нешто сами? Цѣловальникъ изъ того кабака насъ подбилъ! «Разбейте, — баитъ, — у него, робяты!» Далъ по цѣлковому, да два полштофа выставилъ! Ну, мы и тово… пьяные были, спьяну.
— Не спьяну, а сдуру… Другой и пьянъ — да уменъ, два угодья въ немъ! А вы — ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга!..
— Прости ужъ! молимъ тебя!
— Безъ толку молиться — безъ числа согрѣшить! За цѣлковый васъ, чертей, и купить, и продать можно! Ничего не понимаете! Мужики — кругомъ — брюхо!..
— Гаврила Петровичъ! — выступилъ впередъ рыжій парень, тотъ самый, что ударилъ по гуслямъ, — окрестилъ ты меня мѣркой, буду тебя крестнымъ звать! Крестный, дай мнѣ сейчасъ по мордѣ, только не томи!
Парни конфузливо мялись передъ стойкой, а отецъ смотрѣлъ на нихъ какъ-то особенно задумчиво. Потомъ вздохнулъ, тряхнулъ кудрями и сказалъ съ добродушнымъ презрѣніемъ:
— Черти!
И сталъ заниматься со мной грамотой: я лежалъ на стойкѣ, а онъ рисовалъ карандашомъ на листѣ бумаги алфавитъ буквъ, крупно, по-печатному. По мѣрѣ того, какъ онъ рисовалъ, я спрашивалъ его:
— Это какая буква?
— Это «а»!
И я повторялъ «а».
А кабакъ мало-по-малу наполнялся народомъ, и опять шла «торговля», гвалтъ и игра на гусляхъ.
Иногда отецъ заставлялъ меня подзванивать желѣзной палочкой въ трехугольникъ, сдѣланный изъ стального прута, и я сидѣлъ на стойкѣ и звонилъ въ тактъ его игрѣ, а кругомъ галдѣли, пили, ругались.
Я очень любилъ отца, больше, чѣмъ мать. Мать была женщина добрая, тихая, на все смотрѣвшая глазами своего мужа, всегда во всемъ съ нимъ согласная. И она, и я, и мужики считали отца очень умнымъ и все знающимъ. Онъ много разговаривалъ со мной и любилъ разсказывать занимательныя исторіи. Мы жили въ маленькой комнатѣ, смежной съ кабакомъ. Я бывалъ очень счастливъ, когда отецъ позволялъ мнѣ спать съ нимъ. Раздѣваясь, онъ отвязывалъ деревяшку, ставилъ ее у изголовья, шутилъ и пугалъ меня обрубкомъ своей ноги. Смѣху и веселью нашему не было границъ. Я смѣялся до слезъ отъ его чудачествъ и, наконецъ, уставалъ отъ смѣха. Тогда мы укладывались подъ одѣяло, я радостно прижимался къ его широкой груди и требовалъ разсказовъ. И онъ разсказывалъ мнѣ о морѣ и о солнцѣ, о жаркой сторонѣ, о китѣ, о слонѣ и обезьянѣ, о львахъ и тиграхъ и всѣхъ ихъ представлялъ въ лицахъ, принималъ ихъ позы, ложился на полъ, передразнивалъ, ползалъ и подражалъ ихъ голосамъ. Онъ самъ увлекался представленіями и увлекалъ меня. Иногда онъ разсказывалъ мнѣ о своей жизни, полной приключеній, о своей отрѣзанной ногѣ…
— Вотъ видишь ли, Копка, — говорилъ онъ мнѣ своимъ низкимъ и теплымъ басомъ, и въ голосѣ его звучали тогда задушевныя, мягкія нотки, — я былъ дворовый человѣкъ, барскій… Теперь народъ вольный, а тогда воли не было, и всѣ люди были барскіе: желтопузики что хотѣли съ ними дѣлать, то и дѣлали. Моего отца, а твоего дѣдушку засѣкли до смерти кнутомъ за сущій пустякъ: укралъ обрубокъ барскаго дерева и спряталъ въ подпольѣ, — онъ былъ столяръ. Мать въ дворнѣ была, а меня, когда я вотъ еще съ тебя былъ, лѣтъ шести, гусятъ пасти посылали. Бывало, сидишь-сидишь на солнышкѣ день-деньской, сгоришь весь отъ зною, все смотришь, какъ-бы коршунъ гусенка не утащилъ: если пропадетъ гусенокъ — значитъ, и меня, клопа, тоже драть будутъ. У меня, братъ, Копка, тогда со спины-то рубцы не сходили, дубленая у меня спина-то. А гусята часто пропадали, потому что я на тростяныхъ дудкахъ любилъ играть, у пастуха выучился. Заиграешься — и забудешь про гусятъ: вечеромъ порка. А былъ я-таки и озорникъ порядочный, все наровилъ на зло что-нибудь сдѣлать. Потомъ, когда побольше выросъ, на гусляхъ сталъ играть. И когда у барыни мигрень приключался — есть такая барская боль — мигрень — то меня съ гуслями къ ней призывали. Барыня была старая дѣвка, злющая-презлющая: гусли слушать любила, а меня ненавидѣла; бывало, какъ заиграю ей, да запою «вьется ласточка» — сейчасъ это ее въ слезу ударяетъ — мигрень пройдетъ, а мигрень пройдетъ — барыня опять всѣхъ пороть велитъ. И отдала она меня въ ученье — въ столяры. Тамъ, братъ, меня тоже здорово лупили: шесть лѣтъ я былъ не въ ученьи, а въ мученьи, ну за то столяръ изъ меня вышелъ хорошій, и еще я отъ себя токарному и рѣзному ремеслу и рисовать выучился. Вышелъ я, братъ, изъ ученья двадцати одного года — орелъ-орломъ, словно меня и не били никогда! По праздникамъ работалъ на себя, скопилъ деньжонокъ, расфрантился, шляпу купилъ пуховую и на тройкѣ, съ колокольчикомъ, въ родное село пріѣзжаю…
Разсказывая, отецъ вновь переживалъ давно пережитое, голосъ его звучалъ задушевной грустью, по временамъ, онъ закуривалъ свою трубку, и она, на моментъ вспыхивая, освѣщала краснымъ свѣтомъ его кардинальское лицо. И въ тишинѣ темной комнаты мягко ворковалъ его теплый голосъ:
— Здо́рово мнѣ влетѣло за этотъ колокольчикъ: какъ заслышала барыня тройку — тутъ же ее въ мигрень ударило: показалось ей, что «волю» везутъ, передъ волей это было. А народъ бѣжитъ навстрѣчу, кричитъ: «воля! воля!» Плачутъ.
И какъ узнали, что это не воля, а я — на смѣхъ меня подняли, а барыня къ себѣ позвала. Какъ завидѣла меня, франта, такъ и зашипѣла: «я, — говоритъ, — тебѣ покажу волю! Отецъ твой подъ плетьми околѣлъ, и тебѣ то же будетъ!»
Написала записку, призвала мужика Онуфрія, дворецкимъ онъ былъ, отдаетъ ему письмо. «Отведи, — говоритъ, — этого хама въ контору и письмо отдай! А потомъ назадъ Гаврюшку предоставь!»
Повелъ меня дворецкій. Чую — пороть ведутъ. Идемъ мимо кабака. Я и говорю Онуфрію: «Вѣдь не убѣгу я отъ тебя, зайдемъ въ кабакъ, выпьемъ!» Важный былъ такой этотъ мужикъ, почтенный и глупый и вино любилъ, но только непремѣнно даровое, на свои же не пилъ. Зашли. Спросилъ я косушку. Пьемъ. «Ну-ка, — говорю, — дай-ка я посмотрю бумагу-то». Онъ мнѣ и далъ. А я ее р-разъ! Изорвалъ въ мелкіе клочья. Какъ вскочитъ мужикъ. «Что ты со мной сдѣлалъ? И меня съ тобой будутъ пороть!» — «Безпремѣнно, — говорю, — выпорютъ тебя, коли поведешь меня въ контору!» — «Какъ же быть-то?» — «А пойдемъ, — говорю, — назадъ потихоньку: я притворюсь, будто меня выпороли, а ты доложи барынѣ, только и всего! И будутъ наши спины цѣлы!..»
Я тихонько взвизгивалъ отъ нетерпѣнія: разсказъ отца захватывалъ, волновалъ и увлекалъ меня, я трепеталъ за отца, прижимаясь къ его теплой груди, и въ душѣ дивился его уму и смѣлости, а онъ останавливался на самыхъ интересныхъ мѣстахъ разсказа и курилъ свою трубку.
— Ну-съ, дѣлать нечего, согласился мужикъ. Посидѣли въ кабакѣ — идемъ на барскій дворъ. Я согнулся, чуть ноги волочу, охаю: «о-охъ!» Насилу плетусь. Мужикъ ведетъ меня, а дворня-то посмѣивается, «съ пріѣздомъ» поздравляетъ, и до спины пальцемъ то одинъ, то другой дотронется, а я: «о-ой!» заору благимъ матомъ, до койки насилу добрался…
Вышла барыня. «Что, — говоритъ, — Онуфрій, сводилъ?» — «Сводилъ, матушка-барыня!» — «Выпороли?» — «Выпороли, матушка-барыня!» — «Хорошо ли выпороли-то?» — «Хорошо, матушка-барыня!» — А я лежу: «о-охъ! о-о-хо-хо!..»
Отецъ разсказывалъ все это картинно, въ лицахъ, разными голосами, изображая людей еще лучше, чѣмъ звѣрей. Я торжествовалъ и покатывался со-смѣху. Трубка то вспыхивала краснымъ огонькомъ, то погасала, а отецъ разсказывалъ… Мрачныя тѣни и картины прошлаго какъ бы проносились передъ нами одна за другой въ тихой полуночной темнотѣ…
— И тутъ, братъ, Копка, скоро меня въ кабалу отдали, на фабрику… Теперь уже и слова-то этого никто не понимаетъ, что оно значитъ — кабала, а тогда человѣка въ дрожь бросало отъ этого слова. Продавали тогда мастеровыхъ изъ дворни на фабрики и заводы, на года: человѣкъ работаетъ, а деньги за него давно уже баринъ получилъ. И обходились съ такими закабаленными страшнѣе, чѣмъ съ каторжниками, лупили и въ хвостъ, и въ гриву. Вотъ и меня такъ-то закабалили… опять на шесть лѣтъ… И всего-то я у барыни одно лѣто пожилъ. Воспитанница у нея была, барышня, Наташей звали… Р-раскр-расавица! Волосы почитай до пятокъ, глаза большіе, печальные… Когда бывалъ у барыни мигрень — призывали меня въ покои съ гуслями. Былъ я тогда веселый, Наташа-то меня и полюбила, и я ее полюбилъ. Барыня же терпѣть не могла, если кто кого полюбитъ!
Отдала ее замужъ за пастуха, а меня въ кабалу, далеко, на фабрику, около Волги…
Ты на гору, а чортъ за ногу: только изъ ученья вышелъ — въ кабалу попалъ, а тамъ люди, какъ въ аду, мучились. Лупили ихъ плетьми — сколько влѣзетъ, все равно, какъ сидорову козу. Протрубилъ я тамъ шесть лѣтъ. Жизнь прожить, Копка, не мутовку облизать: всего натерпишься! Она, братъ, совсѣмъ не въ нашу пользу устроена! Она — какъ мала-куча: которые наверху — барахтаются, да нижнихъ ногами топчутъ!.. А изъ-подъ низу какъ вылѣзешь, коли на насъ, нижнихъ, доски положены, верхніе на доскахъ сидятъ и обѣдаютъ, а у насъ кости трещатъ? У нихъ чай да кофей, а у насъ чадъ да копоть.
Я не понималъ истиннаго смысла подобныхъ его словъ, но онъ всегда говорилъ притчами, метафорами, образно, и фабула его разсказовъ запечатлѣвалась въ моей душѣ.
— Ну-съ, жилъ я такимъ манеромъ въ кабалѣ, — рокоталъ отецъ, — и думалъ: только бы кончился срокъ, тогда мои дѣла пойдутъ по маслу, откуплюсь на волю! И сталъ я работать по ночамъ сдѣльную работу, чтобы денегъ накопить, да отъ барыни выкупиться. И такъ-то работалъ шесть лѣтъ, деньги эти мнѣ въ руки не давали, а только за мной записывали. Кончился срокъ. Надо къ барынѣ возвращаться. Иду въ контору за разсчетомъ, чуть пѣтухомъ не пою отъ радости: «воля, — думаю, — вотъ она гдѣ! Заработалъ!»
Отецъ засмѣялся горькимъ смѣхомъ, и горечь этого смѣха обливала мое дѣтское сердце…
— «Позвольте разсчетъ!» Переглянулись. Главный-то и говоритъ, спокойно такъ: «Отведите его и дайте ему разсчетъ». Повели меня двое. Гляжу, ведутъ къ воротамъ. А фабрика была, какъ острогъ, высокой стѣной обведена, и ворота были желѣзныя, а у воротъ огромный такой татаринъ, и въ рукахъ у него пуда въ три дубина. Иду я, подъ полой гусли, въ рукѣ узелокъ — и весь я тутъ.
Подвели меня молча къ воротамъ, растворили ихъ, а татаринъ взялъ въ обѣ руки дубину, да-а какъ д-дастъ мнѣ промежду лопатокъ — я и вылетѣлъ за ворота: куда кузовъ, куда милостинки! Брякнулся я объ землю, гусли въ одну сторону полетѣли, узелокъ въ другую, а ворота опять захлопнули и заперли. Вотъ тебѣ и разсчетъ! Получилъ! Копилъ-копилъ, да чорта и купилъ!..
И опять горькій смѣхъ и пламенное дыханіе трубки.
— А ужъ вечеръ былъ, и на дворѣ была буря, дождикъ лилъ, и Волга вся черная была, а по ней бѣлые барашки гуляли…
И некуда мнѣ было дѣться, и ничего у меня не было, только гусли сломанныя. И взялъ я ихъ въ обѣ руки, размахнулся и о камень ихъ разбилъ, только струны застонали!..
И побѣжалъ я подъ дождемъ, по грязи, безъ шапки, — самъ не знаю, куда. И такая ли злоба у меня въ сердцѣ была, что такъ бы, вотъ, эту самую фабрику порохомъ бы и взорвалъ! Добѣжалъ до берега Волги, повалился, плачу, ругаюсь и Богу жалуюсь…
А Волга такъ и гудитъ внизу, черные валы такъ и ходятъ, дождикъ хлещетъ, вѣтеръ гонитъ темныя тучи, а громъ съ неба нѣтъ-нѣтъ да и раскатится, словно хохочетъ надо мной: тррахъ-тахъ-хо-хо-хо-о!..
Мрачная, величавая картина бурной ночи, громъ и молнія, тучи и волны — все это грозно вставало предо мной, и я въ страхѣ прижался къ разсказчику, который, можетъ быть, и самъ не сознавалъ въ себѣ волшебной силы слова.
Онъ попыхивалъ изъ своей коротенькой трубочки и, вновь переживая пережитое, разсказывалъ своимъ задушевнымъ голосомъ:
— И сталъ я звать чорта: хотѣлъ я продать ему свою душу, только бы онъ помогъ мнѣ отомстить за всѣ мои обиды…
— Ну, и что же онъ? — шопотомъ спрашивалъ я, едва переводя духъ отъ волненія и невольнаго страха.
— Не явился! — отвѣчалъ онъ тономъ сожалѣнія и сострилъ, — должно быть, тогда и самъ чортъ не могъ помочь мнѣ!
Добрался я до родного села, къ барынѣ, и заболѣла у меня нога: простудилъ я ее, босикомъ по болотамъ съ недѣлю осенью шелъ. Распухла моя нога, какъ бревно, сталъ я хромать. Барыня видитъ, что я обезножѣлъ, какъ лошадь, и выгоды ей отъ меня мало, взяла да въ солдаты меня и отдала, единственнаго сына у матери-то, да еще больного! Ничего! На нашемъ базарѣ все сойдетъ, это можно было тогда! Какъ сейчасъ вижу: вышла партія новобранцевъ въ дорогу, и я съ котомкой иду, а мать все за мной бѣжитъ да реветъ, сѣдые волосы растрепались, глаза безумные… Обвила меня за шею — ничѣмъ не вырвусь!.. Она реветъ и я реву… Наконецъ, я вырвался насильно и безъ оглядки убѣжалъ отъ нея бѣгомъ, со своей хромой ногой, догонять партію… Эхъ, Копка, инда слеза прошибаетъ, какъ вспомнишь! Съ тѣхъ поръ я такъ ее и не видалъ: умерла…
Отецъ плакалъ всякій разъ, когда разсказывалъ этотъ эпизодъ прощанія съ матерью.
Онъ продолжительно затягивался изъ трубки, вытиралъ слезы и, успокоившись, продолжалъ:
— Тогда въ солдаты провожали все равно, какъ въ могилу, а я не робѣлъ: я даже и не думалъ, что не дослужусь до офицера… Непремѣнно, думалъ я, офицеромъ буду! Однако, вышло другое. Ногу мою очень скоро тамъ разнесло совсѣмъ, и положили меня въ больницу. А въ больницѣ-то я пролежалъ ни много, ни мало, какъ цѣлыхъ два года, ногу-то мнѣ тамъ и отрѣзали. И какъ разъ тутъ воля вышла! Обкарнали мнѣ крылья да на волю и выпустили! Ни кола, ни двора, полетай, куда знаешь — это пролетарій называется по книжному-то! Двадцать девять лѣтъ мнѣ было тогда, да только никто не вѣрилъ, всѣ за старика считали: передѣлали мнѣ въ больницѣ рыло-то!.. За два года-то лежанья много я, Копка, книгъ прочиталъ: если бы всѣ ихъ собрать, то можно было бы ими набить вотъ всю нашу комнату до потолка! И ариѳметикѣ я выучился въ больницѣ, у одного барина, а до тѣхъ поръ ариѳметики я не зналъ, такъ что оно, пожалуй, и лучше вышло, что въ больницу-то я попалъ: солдатская служба была такая, что волосы дыбомъ становятся, какъ вспомнишь! Я бы непремѣнно въ бѣглые попалъ, а бѣглыхъ тогда «сквозь строй» прогоняли: поставятъ роту солдатъ въ два ряда, каждому палку дадутъ, а бѣглому руки къ ружью привяжутъ и за ружье ведутъ, и бьютъ его съ двухъ сторонъ въ голую спину палкой изо всей силы, такъ что, когда до тебя, бывало, дойдетъ очередь бить, то ужъ не по спинѣ бьешь, а по кровяной говядинѣ, говядина-то клочьями виситъ, а въ ней отъ палокъ занозы. Упадетъ онъ — его водой отольютъ, поднимутъ и опять дальше сквозь строй ведутъ! Случалось, что такъ и не дойдетъ до конца: помретъ подъ палками. Тихо-то ударить нельзя: сзади строя ундера идутъ и мѣлкомъ на спинѣ крестики ставятъ тѣмъ, которые не изо всей мочи ударили. Кончится «сквозь строй» — тутъ начнутъ этихъ «мѣченыхъ» пороть: только и слышно кругомъ: «ува! ува!» какъ младенцы, подъ розгами визжатъ!..
Я слушалъ эти разсказы, и сердце мое замирало отъ жалости и ужаса, и преждевременная печаль обвѣвала мою душу своими черными крыльями.
И вся жизнь моего отца представлялась мнѣ такимъ длиннымъ-длиннымъ «сквозь строемъ» розогъ, плетей, палокъ, дубинъ, горькихъ обидъ, нескончаемыхъ несчастій, несправедливыхъ униженій и попираній въ немъ человѣка!.. И какого человѣка. Даровитаго, талантливаго, умнаго… Я до сихъ поръ не понимаю, какъ онъ могъ сохранить въ себѣ столько жизнерадостности, достоинства и доброты, какъ могъ онъ быть весельчакомъ, такъ забористо играть на гусляхъ и пѣть примиряющее: «попьемъ-попоемъ, все горе забудемъ»?
Однажды, когда отецъ далеко за полночь убаюкивалъ меня своими разсказами, и мы лежали съ нимъ въ нашей каморкѣ безъ огня — въ кабакѣ раздался звонъ разбитаго стекла, а потомъ зазвенѣли деньги въ большой шкатулкѣ для выручки. Отецъ вскочилъ, наскоро подвязалъ деревяшку, торопливо зажегъ свѣчу, и мы съ нимъ осторожно выглянули въ полуотворенную дверь въ кабакъ: тамъ уже все было тихо. Тогда мы вышли за стойку; отецъ кинулся къ выручкѣ: большой, окованной мѣдью шкатулки съ деньгами не было, а окно противъ стойки разбито. Воръ исчезъ черезъ окно вмѣстѣ со шкатулкой, и звонъ произошелъ отъ груды мѣдныхъ и серебряныхъ монетъ, когда онъ, вѣроятно, повернулъ ее бокомъ. Все село знало, что ежемѣсячная выручка отца была не менѣе пятисотъ рублей, а было уже близко первое число, и отецъ ждалъ хозяина за выручкой. Похищеніе было засвидѣтельствовано поднятой на ноги сельской полиціей, а на другой день прискакалъ хозяинъ, богатый купецъ. Онъ былъ толстый, съ широкой бородой вѣеромъ, кривой на одинъ глазъ, съ двумя толстыми цѣпями на жилеткѣ. Въ обыкновенное время онъ всегда шутилъ съ отцомъ, видимо дорожилъ имъ, любилъ слушать гусли и всегда звалъ его почему-то «орломъ», можетъ быть, потому, что какъ въ физіономіи, такъ и въ натурѣ необыкновеннаго кабатчика было что-то орлиное: орелъ съ отрѣзанной ногой и подрѣзанными крыльями. Но теперь хозяинъ влетѣлъ въ кабакъ запыхавшись, озабоченный и недовольный. Единственный глазъ сердито вращался, рябоватое лицо покраснѣло…
— Орелъ! — закричалъ онъ. — Много ли украдено?
— Пятьсотъ рублей! — отвѣчалъ отецъ, — вся выручка!..
Хозяинъ плюхнулся на стулъ, вынулъ красный платокъ и сталъ отирать потъ съ лысины…
— Пятьсотъ рублей! — простоналъ онъ хриплымъ голосомъ, — вся выручка! И зачѣмъ я тебя безъ залога взялъ? Что съ тебя, голяка, возьмешь?
— Левъ Осипычъ! — укоризненно заговорилъ отецъ. — Чѣмъ же я-то виноватъ? Вѣдь меня убить могли изъ-за вашихъ денегъ? Да и что вамъ пятьсотъ рублей?
— Какъ что, — заоралъ хозяинъ, — орелъ! Ты не орелъ, а ворона! Проворонилъ мои деньги, да еще смѣешься? Пятьсотъ рублей — деньги! Ихъ на полу не подымешь!..
— Бываетъ, что и на полу подымаютъ! — отвѣчалъ отецъ и бросилъ въ купца толстымъ кожанымъ бумажникомъ, туго набитымъ. — Я-то орелъ, — презрительно продолжалъ онъ, — орломъ и останусь, а вотъ вы-то кто?
Левъ Осипычъ развернулъ бумажникъ: въ немъ были бумажныя деньги.
— Это что? — спросилъ онъ въ недоумѣніи.
— Пятьсотъ рублей! — отвѣчалъ отецъ, — успокойтесь, все цѣло: я всегда ихъ держалъ въ шкатулкѣ, а этой ночью словно кто шепчетъ мнѣ: «возьми да возьми въ карманъ!» Всталъ вѣдь ночью съ постели, вынулъ ихъ изъ шкатулки, да въ карманъ и положилъ! А тутъ какъ разъ и воры! Ну имъ только рублей восемь досталось, мелочь…
— Ор-релъ!.. — заоралъ купецъ, словно пьяный, такъ былъ радъ, — молодчина! люблю! орелъ — одно слово, это ты вѣрно!..
И онъ сталъ трясти своей жирной рукой огромную, жилистую руку отца.
На радостяхъ купецъ велѣлъ откупорить бутылку какого-то «допель-кюмеля»[1], и они дружественно выпили. Отецъ сыгралъ на гусляхъ, я подзванивалъ въ звонокъ, Левъ Осипычъ былъ въ прекраснѣйшемъ настроеніи и все кричалъ: «ор-релъ!»
Отецъ только кудрями трясъ.
— Ты, орленокъ! Н-на! — захмѣлевшій хозяинъ ущипнулъ меня и подарилъ мнѣ новенькій бумажный рубль; бумажка гремѣла, какъ накрахмаленная, и хорошо пахла. Я былъ радъ.
Отецъ и Левъ Осипычъ выпили еще.
— Ну-съ, — сказалъ, наконецъ, хозяинъ, — теперича — учетъ! нельзя! Дѣвушка гуляй, а дѣльце помни! Бѣда, ежели я тебя да въ мошенствѣ пымаю! Ха-ха-ха-ха! З-замузычу!.. Ор-релъ!..
И они принялись за учетъ.
Когда черезъ нѣсколько времени я вбѣжалъ къ нимъ въ кабакъ — они ссорились.
— Какая недоимка? — горячился отецъ, — недоимку слѣдуетъ скостить: въ долгъ мужикамъ роздалъ, а у нихъ кобылка хлѣбъ поѣла, оттого и воровство началось!
Хозяинъ спокойно щелкалъ на счетахъ и холодно отвѣчалъ:
— Скостить нельзя! Вычту съ тебя изъ жалованья!..
Отецъ поблѣднѣлъ. Орлиные глаза его засверкали.
— Какъ? — заговорилъ онъ голосомъ тихимъ и дрожащимъ, между тѣмъ какъ въ груди его клокотало бѣшенство, — не можешь скостить, когда я спасъ тебѣ пятьсотъ рублей? Я могъ вѣдь ихъ утаить!
— Могъ утаить — и не утаилъ! Значитъ — дуракъ! былъ я у тебя въ рукахъ — не умѣлъ держать, а теперича за что же я тебѣ буду скащивать? Самъ посуди! Орелъ!
— Такъ ты эдакъ?
— А то какъ же? — спокойно отвѣчалъ хозяинъ, углубляясь въ счета.
Ноздри его остраго носа сплющились, глазъ холодно и неподвижно смотрѣлъ въ приходо-расходную книгу, и все рябое лицо приняло непріятное, хищное выраженіе.
Наступило зловѣщее молчаніе.
— Вонъ! — рявкнулъ вдругъ отецъ, блѣдный и весь дрожа отъ злости.
Хозяинъ отъ изумленія не могъ ничего сказать и уставился на него, блѣднѣя…
— Вонъ, сволочь!.. Я тебѣ не слуга, — повторилъ отецъ, и отъ его баса на полкахъ встревоженно задребезжали бутылки и рюмки.
Своей дюжей рукой, оплетенной толстыми жилами, онъ схватилъ хозяина за шиворотъ и тряхнулъ.
Между «орломъ» и Львомъ Осипычемъ завязалась борьба. Нѣсколько минутъ они возились молча, слышно было только усиленное дыханіе обоихъ. Купецъ былъ гораздо крупнѣе моего отца, но отецъ оказался сильнѣе. Онъ дѣйствовалъ только одной рукой, другой же держался за стойку, чтобы не быть сшибленнымъ съ ногъ, и яростно возилъ противника изъ стороны въ сторону.
Перехватываясь лѣвой рукой по стойкѣ, примыкавшей къ выходной двери, отецъ впихнулъ его въ дверь, но купецъ уперся въ косяки: онъ, пыхтя и страшно вращая глазомъ, силился подшибить отца подъ его деревянную ногу. Тутъ произошло что-то быстрое и неожиданное: отецъ выпустилъ шиворотъ врага и, поднявъ деревяшку на перевѣсъ, пихнулъ ею купца въ толстое, мягкое брюхо.
Купецъ полетѣлъ съ крыльца.
II[править]
Мы съ отцомъ вышли за околицу, навсегда оставляя село. За спиной у отца висѣли гусли и узелокъ. Лѣвой рукой онъ опирался на толстую палку съ желѣзнымъ наконечникомъ, а за правую держался я и сѣменилъ за нимъ по пыльной дорогѣ. Изъ-подъ сѣраго картуза развѣвались по вѣтру его длинные кудри, да въ зубахъ у него ароматно дымилась на свѣжемъ воздухѣ черная коротенькая трубка. Солнце ярко сіяло надъ зеленой степью, село потонуло за пригоркомъ, а впереди серебристою лентой блестѣла на солнцѣ широкая Волга. Мать мы отправили въ родную деревню, къ дѣдушкѣ, а сами превратились въ странствующихъ музыкантовъ.
— Поѣдемъ, Копка, перво-на-перво, въ Нижній, на ярмарку! — сказалъ мнѣ отецъ, — тамъ, говорятъ, музыканты деньги наживаютъ! Тамъ у насъ пойдутъ дѣла по маслу, каждый день буду тебѣ пятакъ на книжку давать!
Въ это время я былъ одержимъ страстью къ чтенію сказокъ. Я жилъ въ чудномъ мірѣ подвиговъ Еруслана Лазаревича, Бовы-королевича и Францыля Венеціана, хотѣлъ каждый день читать новую сказку.
— Идемъ! — отвѣчалъ я, чувствуя въ себѣ героическій духъ Еруслана и Бовы.
Передъ нами открывалась фантастическая жизнь бродячихъ гусляровъ, полная приключеній, богатая новыми впечатлѣніями, яркими картинами…
Трое сутокъ мы плыли на пароходѣ въ третьемъ классѣ. Знойный лѣтній день торжественно сіялъ надъ спокойной гладью рѣки, а навстрѣчу намъ плыла панорама зелено-кудрявыхъ горъ. Эти красивыя береговыя горы важно и задумчиво молчали, песчаныя косы блестѣли, какъ золото, порой изъ-за горы выглядывала любопытно деревушка. По временамъ пароходъ плылъ около самаго берега, у подножія огромныхъ скалъ, и тогда нужно было поднимать голову кверху, чтобы видѣть верхушки горъ. Лѣсистыя, курчавыя горы смѣнялись гладкими, и они были росписаны правильными узорами посѣвовъ, золотыми квадратами хлѣбовъ, черными полосами пашенъ, зелеными пастбищами. Высоко, наверху горъ ползали чуть видныя стада черныхъ и бѣлыхъ овецъ, коровокъ и лошадокъ… Всѣ они казались маленькими, какъ дѣтскія игрушки. Избушечки селеній тоже представлялись кукольными, съ бѣленькой церковкой, съ малиновымъ звономъ сельскаго колокола… Порой, по извилистой тропинкѣ спускалась къ рѣкѣ за водой дѣвушка въ яркомъ нарядѣ, а у берега колыхались челноки, бѣгали нагіе ребятишки, купались и брызгали водой, и брызги ея алмазами сверкали на солнцѣ.
И вся эта жизнь медленно проплывала мимо насъ и опять смѣнялась величавыми горами и дикими утесами.
— Гляди, Копка, — сказалъ мнѣ однажды отецъ, — вонъ утесъ Стеньки Разина! Экое орлиное гнѣздо!..
И онъ сталъ мнѣ разсказывать о Стенькѣ Разинѣ. Утесъ поражалъ своею мрачной величавостью… Онъ былъ отвѣсный, возвышался прямо изъ воды и казался крѣпостью, сложенной гигантами изъ громадныхъ камней. Весь каменный, съ боковъ окутанный стройнымъ боромъ, онъ грозно хмурился на насъ, словно погруженъ былъ въ грустныя воспоминанія о Степанѣ Тимофеевичѣ. Изъ расщелинъ дикихъ камней упрямо росли молодыя березы, а въ уступахъ вили гнѣзда степные орлы. Отъ этого мѣста вѣяло героическимъ настроеніемъ, а отецъ увлекательно разсказывалъ мнѣ о подвигахъ Разина, о громадныхъ историческихъ сценахъ, и фигура волжскаго героя выростала въ моемъ воображеніи до гигантскихъ размѣровъ… Мятежи, разбои и грозныя событія вполнѣ соотвѣтствовали этой романтической обстановкѣ: величавая рѣка, лѣсистыя горы и мрачные утесы словно созданы были для того, чтобы здѣсь разыгрывались трагическія исторіи, эти мѣста однимъ своимъ видомъ наводили на какія-то размашистыя, большія мысли.
— И вотъ, Копка, — разсказывалъ мнѣ отецъ, — поймали его, сковали, и руки, и ноги и въ желѣзную клѣтку посадили. Такъ въ клѣткѣ, словно звѣря, и повезли въ Москву. Тамъ, на красной площади, четвертовали…
И онъ въ яркихъ краскахъ и въ живыхъ образахъ большими штрихами, словно художникъ, нарисовалъ мнѣ картину казни: огромная площадь, освѣщенная кровавымъ свѣтомъ восходящаго солнца, полна народа… Эшафотъ… Палачъ въ красной рубашкѣ, съ окладистой бородой, съ топоромъ… Разинъ лежитъ на эшафотѣ… Р-разъ! отлетѣла правая рука… Разъ-разъ!.. лѣвая нога… Разинъ молчитъ… не хочетъ стонать… Онъ гордый. Потомъ такимъ же манеромъ лѣвую руку, потомъ правую ногу и послѣ голову… Изрубили въ куски и бросили собакамъ. Вотъ какъ!
У меня кровь застывала въ жилахъ. Изумленными глазами смотрѣлъ я то на отца, то на утесъ, который, какъ грозное видѣніе, уплывалъ назадъ и казался мнѣ теперь обиталищемъ величавыхъ тѣней, а отецъ, указывая на него палкой, продолжалъ свои разсказы.
— На этомъ утесѣ былъ сложенъ изъ камней стулъ, на стулѣ сидѣлъ Разинъ и судилъ ослушниковъ, и бросали ихъ тутъ же, съ горы да въ Волгу… Очень просто.
А то разъ плыветъ Разинъ по Волгѣ со всѣмъ своимъ войскомъ на лодкахъ: пароходовъ тогда не было. Всѣ лодки коврами разубраны, да награбленнымъ добромъ нагружены: разграбилъ онъ персидское царство и персидскую княжну съ собою взялъ. Плывутъ они и пѣсни вольныя поютъ, а кругомъ-то дебри дикія, утесы, да горы, да Волга на солнышкѣ свѣтится. И говоритъ Разинъ: «Эхъ ты, — говоритъ, — Волга-матушка!..»
И я жадно слушалъ красочный, картинный разсказъ, оживленный деталями: «княжна взвизгнула», по воздуху сверкнули «золотые башмачки съ красными каблучками» и проч. Я смотрѣлъ на Волгу и утесы и невольно ждалъ, что вотъ-вотъ изъ-за мыса покажутся разубранныя лодки съ разбойниками, и уже мнѣ чудилось, какъ поютъ они вольныя пѣсни, а Разинъ говоритъ: «эхъ ты, Волга-матушка!» Но ничего подобнаго не показывалось. Плыли иногда парусныя лодки да плоты со своими избушками. А отецъ разсказывалъ.
— Отецъ твоей матери, — говорилъ онъ, — твой дѣдушка, не вѣритъ, что Разинъ умеръ, и все споритъ со мной… Въ народѣ, видишь ты, разныя сказки про него сложены, такъ — фантазіи: будто подъ этой самой горой живетъ Разинъ: въ смерти ему отказано, а предназначено вѣчно мучиться: лежитъ онъ въ темной пещерѣ, вродѣ какъ въ подпольѣ… Цѣпями онъ къ этому подполью прикованъ, томится и стонетъ, задыхается безъ воздуха и свѣта. Дѣдушка говоритъ, что когда на Волгѣ поднимается буря — это знакъ, что Разинъ мечется и рветъ свои цѣпи. Кажется, что только Волга шумитъ, да валы объ утесы бьютъ, а если прислушаешься, это «онъ» подъ горою стонетъ… Съ виду будто бы только сосны подъ вѣтромъ гудятъ, а наставишь ухо, послушаешь хорошенько — желѣзныя цѣпи звенятъ!
И лежитъ въ пещерѣ огромный великанъ, сѣдой и нагой… Борода ему все тѣло покрываетъ, на рукахъ и ногахъ за триста-то лѣтъ львиные когти отросли, цѣпь его, какъ змѣя, обвила и съ тѣломъ срослась… Лежитъ Разинъ и на груди своей всю гору выдерживаетъ. Каждую ночь приходятъ левъ и медвѣдь, въ клочья его разрываютъ… И тогда онъ стонетъ, и отъ стоновъ его дрожитъ гора, а на Волгѣ поднимается буря. Но въ томъ-то и штука, что къ утру онъ опять, какъ ни въ чемъ не бывало, сростается и опять цѣлехонекъ лежитъ въ цѣпяхъ, и опять гора его давитъ… Такъ мучится Разинъ, и конца его мученіямъ не будетъ никогда!
Отецъ задумался немного, помолчалъ и повторилъ грустно и вдумчиво:
— Никог-да!..
Я полюбилъ Разина за его мужество и страданія. Я настроенъ былъ сказочно, на богатырскій ладъ, и въ моихъ глазахъ онъ былъ гордый и мятежный волжскій духъ. Прикованный къ утесу, онъ жилъ въ этихъ горахъ. Мало того, онъ былъ въ моемъ отцѣ и во мнѣ.
Вѣчный духъ безпокойства, мученіямъ котораго никогда не бываетъ конца — вотъ что было въ насъ. Намъ была по душѣ дерзость Разина, намъ, оторваннымъ отъ всего уклада жизни, отрицаемымъ ею, одинокимъ, чуждымъ всѣмъ. Мы оба любили героевъ непокорныхъ и одинокихъ, сильныхъ и воинственныхъ. И отецъ безъ конца разсказывалъ мнѣ о нихъ. А Волга ослѣпительно трепетала на солнцѣ, вдали, словно со дна рѣки, всплывалъ вдругъ, бѣлый какъ лебедь, пароходъ и, дымясь, гармонично, гулко пѣлъ. Ревъ его катился по рѣкѣ и пропадалъ за горами. А въ отвѣтъ ему оглушительно и дико, со свистомъ и хрипотой, яростно оралъ нашъ пароходъ и, мощно барабаня колесами, весь сотрясался и дрожалъ, словно былъ охваченъ неукротимою злобой, словно мчался онъ въ бой. Потрясенный его могучимъ, страшнымъ голосомъ, я зажималъ уши и въ страхѣ бросался къ отцу: онъ мнѣ казался единственнымъ и вѣрнымъ моимъ оплотомъ въ этой огромной жизни, гдѣ исчезалъ я, какъ маленькая, незамѣтная пылинка.
— Чего ты, дурачокъ, боишься? — успокаивалъ меня отецъ, — это свистокъ, паръ! Вонъ видишь, какъ онъ устроенъ: повернуть ручку — паръ и бьетъ въ края этой мѣдной трубки…
И онъ послѣ свистка подводилъ меня къ трубкѣ, гдѣ расхаживалъ сердитый усастый человѣкъ въ форменномъ картузѣ, и объяснялъ ея устройство: онъ страстно любилъ механику и разсказывалъ мнѣ все это со своимъ обычнымъ увлеченіемъ… Потомъ подводилъ къ машинѣ и, говоря о ней, возвышался до истиннаго краснорѣчія. Я со страхомъ и любопытствомъ заглядывалъ въ огромное брюхо парохода и по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ, какъ работалъ могучій и страшный механизмъ, какъ двигались огромные, блестящіе цилиндры, облитые хлюпающимъ масломъ, и какъ копошились и кишѣли безчисленные колесики.
— Это все паръ приводитъ въ движеніе! — объяснялъ отецъ, — но когда-нибудь наука выдумаетъ и «вѣчный двигатель», который будетъ двигаться безъ пара, самъ, и — вѣчно! — продолжалъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ и вѣрой, — онъ будетъ на подобіе вселенной и этихъ безчисленныхъ міровъ, которые всѣ ворочаются вокругъ солнца и звѣздъ… Каждая звѣзда вѣдь — это тоже солнце!
О «наукѣ» онъ всегда отзывался съ большимъ уваженіемъ и любовью, и у насъ начинался упоительный разговоръ о звѣздахъ и планетахъ, о морѣ и солнцѣ, о жаркой сторонѣ, полной сказочныхъ чудесъ, о жителяхъ луны, о человѣческой душѣ, и мой отецъ давалъ волю своей пылкой фантазіи. Онъ умѣлъ разсказывать съ мельчайшими подробностями о томъ, чего самъ никогда не видалъ. Съ луны и звѣздъ мы опять спускались на землю, но не къ нашей печальной жизни, не въ тѣсныя каморки и бѣдныя хижины, хорошо знакомыя намъ, а въ роскошные дворцы и пышныя залы, къ жизни богатыхъ и счастливыхъ. Отецъ водилъ мою жадную мысль по безчисленнымъ сказочнымъ амфиладамъ, безъ конца отворяя предо мной все новыя и новыя двери съ яшмовыми рукоятками, съ зеркальными стеклами, съ дивными звѣрями у мраморныхъ ступеней крыльца… Наконецъ, онъ описывалъ мнѣ жизнь царя съ такимъ обиліемъ подробностей и съ такимъ видомъ, какъ будто самъ былъ развѣнчаннымъ царемъ. Онъ описывалъ царское бѣлье, царское кушанье, весь день царя, его занятія и, наконецъ, спальню съ высокой золотой кроватью подъ краснымъ балдахиномъ изъ бархата и острымъ мечемъ, который виситъ на тонкой ниточкѣ надъ головой царя…
Грустная дѣйствительность нашей жизни была слишкомъ неприглядна, чтобы ей интересоваться, и, два мечтателя, мы больше интересовались мечтами. Разсказы отца отвѣчали въ моей душѣ подвигамъ Бовы и Еруслана и относили ее въ аристократическій міръ героизма и рыцарства.
Потомъ мы начинали играть передъ пароходной публикой. Насъ плотнымъ кольцомъ окружала разношерстная, любопытная толпа, разглядывая насъ и наши гусли, какъ нѣчто странное и неподходящее къ ея прозаической жизни.
А отецъ начиналъ «Пѣсню про Стеньку Разина»:
Изъ-за острова на стрежень, |
Мотивъ этой пѣсни былъ самый разбойническій, размашистый, и отецъ пѣлъ ее сильнымъ голосомъ вольно и широко…
А струны журчали, словно весла всплескивали, пѣсня мчалась мѣрными взмахами, и выходило похоже на то, какъ «острогрудые челны» разрѣзаютъ звонкую волну, и какъ длинныя весла на солнцѣ блестятъ…
На переднемъ Стенька Разинъ, |
Мнѣ, уже настроенному его разсказами, представлялась цѣлая стая лодокъ, «разубранныхъ коврами», отчаянныя лица разбойниковъ и Разинъ, говорящій съ Волгой. А въ пѣснѣ разсказывалась вся эта поразительная исторія.
«Эхъ ты, Волга, мать родная, |
Гремитъ сильный голосъ отца, и мнѣ кажется, что это голосъ Разина.
Толпа вокругъ увеличивается, всѣ ждутъ, чѣмъ кончится пѣсня, а отецъ пропоетъ куплетъ и помолчитъ немного, только струны журчатъ, и звуки бѣгутъ, и мчатся легкіе челны.
Мощнымъ взмахомъ поднимаетъ |
Рѣзко обрывается пѣсня: словно «ахнули» всѣ, словно бросили весла… И опять повторяются послѣднія слова, но уже нѣжно, жалобно и медленно, словно душа разстается съ тѣломъ, и тихо плачутъ волны, принимая драгоцѣнный подарокъ:
И за бортъ челна бросаетъ… |
И въ душѣ у Разина, въ темной ея глубинѣ, тоже что-то плачетъ… о любви, вырванной съ кровью изъ сердца. Но тотчасъ же начинается прежній размахъ, и отецъ, тряхнувъ кудрями, поетъ, какъ настоящій разбойникъ:
«Гей, ты, Фролка, чортъ! пляши! |
И пѣсня заканчивается такъ же, какъ и начиналась: челны бѣгутъ, волны журчатъ, весла всплескиваютъ, и никакихъ слѣдовъ не остается на томъ мѣстѣ, гдѣ утопили княжну. Все исчезаетъ.
Выду-ль я на рѣченьку, |
Потряхивая кудрями, переходилъ отецъ на другую пѣсню.
Унеси ты мое горе!.. |
Безпечныя, живыя трели русскихъ пѣсенъ, вдохновенный видъ и юмористическія движенія его пальцевъ по струнамъ мало-по-малу наэлектризовываютъ слушателей, и въ круглую дыру гусель сыплются мелкія деньги.
А ночью небо и Волга, и берега — все одѣвалось теплою мглой, въ небѣ выплывали лучистыя звѣздочки и въ черной мглѣ горизонта перепутывались съ разноцвѣтными огоньками маяковъ и встрѣчныхъ судовъ. Пароходъ мчался въ таинственную безбрежную мглу, изъ черной огромной трубы вмѣсто дыма столбомъ вылетали мелкія красныя искры и гасли на бархатномъ фонѣ черной ночи.
И мнѣ казалось, что какое-то сказочное чудовище съ красными огненными глазами, изрыгая искры, какъ змѣй-Горынычъ, уноситъ насъ въ невѣдомый, удивительный край…
И вотъ однажды утромъ этотъ край вдругъ предсталъ предъ моими глазами. Я проснулся отъ какого-то страннаго пѣнія. Пароходъ шелъ медленно. На носу парохода широкоплечій, чернобородый матросъ стоялъ у борта и, закидывая пестрый, длинный шестъ, нащупывалъ дно…
— Ше-есть!.. — пѣлъ онъ густымъ и мрачнымъ басомъ.
И тотчасъ же, какъ эхо, откликался ему гдѣ-то невидимый дрожащій теноръ и повторялъ за нимъ протяжно и печально:
— Ше-есть!..
И пока онъ тянулъ, коренастый матросъ опять погружалъ за бортъ свой шестъ и безнадежно пѣлъ:
— Пя-ать!..
— Пя-ать!.. — жалобно подхватывалъ невидимка.
— Шесть съ половиной! — ободряюще и быстро вскрикивалъ басъ.
— Шесть съ половиной! — радостной скороговоркой повторялъ теноръ.
Но мрачный матросъ снова закинулъ шестъ и опять протяжно и сердито запѣлъ:
— Шесть!..
— Шесть!.. — разочарованно и грустно звенѣлъ невидимый теноръ…
На горизонтѣ, совсѣмъ уже близко, зеленѣла высокая гора, а на горѣ блестѣлъ подъ лучами утренняго солнца красивый, словно сказочный городъ: онъ былъ обнесенъ зубчатой каменной стѣной съ башнями, старинныя церкви такъ и сіяли своими золотыми головами, а рѣка противъ города была вся, отъ одного берега до другого, запружена судами, и мачты этихъ судовъ съ безчисленными красными и бѣлыми флагами казались огромнымъ лѣсомъ, которому не видно было конца. И пароходъ нашъ подходилъ къ нимъ все ближе и ближе…
Мы съ отцомъ ходили по многолюднымъ, шумнымъ улицамъ огромнаго города, играли и пѣли подъ окнами многоэтажныхъ домовъ, пробирались сквозь разноцвѣтную, веселую, потную толпу…
Надъ ярмаркой стоялъ цѣлый адъ звуковъ: изъ трактировъ ревѣли «машины» съ литаврами, бубнами и турецкими барабанами, доносилось безшабашное хоровое пѣніе съ визгомъ и пляской.
На улицахъ гремѣли ломовики и пролетки, жужжала оживленная толпа; уличные пѣвцы, музыканты и плясуны пѣли, играли и плясали, задирая головы на окна верхнихъ этажей. Это былъ все пришлый, не русскій народъ: евреи и еврейки съ арфами и скрипками, уличные оркестры венгровъ съ мѣдными трубами и хриплыми контрабасами, музыканты-акробаты, изъ которыхъ каждый игралъ на нѣсколькихъ инструментахъ: руками, ногами и головой и, наконецъ, гудочники-итальянцы съ гудкомъ подъ мышкой, въ національныхъ рваныхъ и засаленныхъ костюмахъ, съ красивыми загорѣлыми лицами и живыми мягкими тѣлодвиженіями, полными прирожденной граціи. Все это наигрывало, звенѣло, гудѣло, пѣло и плясало разомъ, создавая невообразимый гамъ: волынка тянула странные не русскіе мотивы, скрипки уличныхъ скрипачей визжали, разстроенныя струны арфъ безпомощно стонали, трубы неистово ревѣли и хрипѣли, литавры звенѣли, барабаны бухали, пѣвцы и пѣвицы надрывались, желая быть услышанными…
Толпа густыми волнами текла повсюду съ невнятнымъ гуломъ и жужжаніемъ; мелькали яркіе восточные костюмы: татары въ золотыхъ и серебряныхъ тюбитейкахъ, въ халатахъ изъ желтой и голубой матеріи, китайцы въ томъ нарядѣ, въ какомъ ихъ обыкновенно рисуютъ, въ широкихъ цвѣтныхъ шароварахъ, въ странной шляпѣ и странной обуви, косоглазые, смуглые, съ длинными тонкими усами, съ черной, жесткой косой. Уличные акробаты въ яркомъ трико сгибались въ кольцо, прыгали, перевертывались въ воздухѣ, ручныя обезьяны лазали по водосточнымъ трубамъ громадныхъ домовъ, заглядывая въ окна верхнихъ этажей, потѣшая толпу. Изъ оконъ трактировъ, откуда несся гамъ и гулъ голосовъ, грохотъ «машинъ» и взвизгиванія женскаго хора, спокойно выглядывали полуобнаженныя женщины. Надъ пестрой, веселой и поющей толпой стояла золотистая пыль, освѣщенная жаркими лучами лѣтняго солнца…
Мы затерялись въ этой толкотнѣ со своими тихими, простодушными гуслями…
На огромной площади, полной народа, виднѣлся цѣлый рядъ «балагановъ». На вышкѣ каждаго изъ нихъ гремѣлъ раздирающій уши оркестръ и кривлялись «паяцы» въ смѣшномъ, дурацкомъ нарядѣ. Потрясая высокимъ колпакомъ съ погремушками, они отпускали ѣдкія шуточки, а толпа слушателей отвѣчала имъ шутками, еще болѣе смѣшными. Набѣленныя лица «паяцовъ» были непріятны, со щетинистыми усами, съ рѣзкими чертами и морщинами, со слѣдами пьяной и тяжелой жизни…
Тутъ же крутились карусели, каждая подъ свою музыку. Около одной карусели мы долго стояли и смотрѣли на музыкантовъ: ихъ было трое, и всѣ они были пьяны, въ растерзанныхъ одеждахъ, двое играли на гармоніяхъ, а третій — на барабанѣ, предаваясь игрѣ съ необыкновенной энергіей. Одинъ изъ гармонистовъ былъ только въ одномъ бѣльѣ… Нервное, блѣдное лицо его, обросшее рыжей щетиной, являло всѣ признаки долгодневнаго пьянства и сильнаго возбужденія, воспаленные глаза блестѣли, всѣ силы его души, казалось, были напряжены «во всю», какъ натянутыя струны, и онъ игралъ мастерски, съ неистовствомъ, съ бѣшеной энергіей, въ какомъ-то изступленіи… Играя, онъ размахивалъ гармоніей, поднималъ ее надъ головой, растягивалъ ея длиннѣйшіе мѣхи и, въ упоеніи собственной игрой, качалъ нечесаной мохнатой головой, а гармонія такъ и пѣла, говорила, рыдала и смѣялась, и звенѣла болью натянутыхъ нервовъ, «до бѣлья» пропившагося тѣла, и широкимъ размахомъ русской души, которая развернулась и удержу знать не хочетъ.
— Ай, да портной! — говорили кругомъ, — пропился человѣкъ, въ музыканты попалъ, а ловко наяриваетъ!.. Яко благъ, яко нагъ, яко нѣтъ ничего!..
Второй гармонистъ аккомпанировалъ столь же энергично и, судя по чернымъ рукамъ, былъ сапожникомъ. Но всѣхъ энергичнѣе былъ барабанщикъ, деревенскій парень… Весь красный отъ своей работы, обливаясь по́томъ, онъ злобно и ожесточенно билъ палкой въ большой турецкій барабанъ, словно тотъ былъ его заклятымъ врагомъ.
— Жарь! — слышалось изъ толпы, — сыпь, ребята!
Отъ музыки этихъ троихъ музыкантовъ вѣяло огромнымъ подъемомъ настроенія, силой энергіи, удалью и ширью…
Около «силомѣра» мы заинтересовались богатыремъ-калачникомъ: онъ былъ почти на голову выше толпы, весь въ мукѣ, съ рыжими курчавыми усами, въ картузѣ на ухо и до-нельзя рваномъ пиджакѣ въ накидку… Какой у него былъ героическій видъ! Какъ гордо смотрѣлъ онъ на толпу, какъ легко раздвинулъ ее своимъ богатырскимъ плечомъ! Изъ устъ его рѣкой лилась риѳмованная ругань, онъ ругался артистически, торжественно и побѣдоносно, выражая звонкой руганью избытокъ силъ и благодушно-боевое настроеніе.
И онъ одной рукой бралъ тяжелый деревянный молотъ, вдохновенно билъ имъ, кверху по доскѣ взлеталъ кусочекъ желѣза и эффектно разбивалъ пистонъ…
— Ссаривай! Знай нашихъ, почитай своихъ! Что, черти? Живота вамъ, али смерти? — вызывающе ругался калачникъ.
Онъ побѣдилъ всѣхъ, презрительно раздвинулъ толпу и гордо исчезъ въ ревущей пасти ближайшаго кабака.
Гулъ и стонъ стоялъ надъ ярмаркой… Мы съ трудомъ продирались сквозь густую толпу, останавливаясь кое-гдѣ поглазѣть… Насъ обоихъ подавляло обиліе впечатлѣній, лицъ, красокъ и звуковъ… Толпа, представлявшая смѣсь всероссійскихъ типовъ, физіономій и одеждъ всѣхъ странъ и народовъ, съ гуломъ, говоромъ, пѣніемъ и руганью, безконечнымъ потокомъ проходила передъ нами: китайцы, бухарцы, негры и итальянцы смѣнялись русскими купцами, мужиками, барынями, сапожниками и калачниками.
А по серединѣ площади какой-то разносчикъ выставилъ зеркальный шаръ, величиной съ «камышинскій» арбузъ, и на его поверхности отражалась вся ярмарка, со всѣми зданіями, со всѣмъ движеніемъ разноцвѣтно-одѣтой толпы, въ которой мы увидали и себя, маленькими, словно на фотографической карточкѣ: я долго разсматривалъ въ безконечной смѣнѣ лицъ крохотныя отраженія кудряваго гусляра съ характернымъ, энергичнымъ лицомъ, съ гуслями за плечами, и маленькаго деревенскаго мальчика рядомъ съ нимъ.
Отецъ вспомнилъ, что въ Нижнемъ-Новгородѣ долженъ быть памятникъ Минину и Пожарскому. Онъ разсказалъ мнѣ объ этихъ людяхъ и хотѣлъ показать памятникъ, но не зналъ, какъ его отыскать, и сколько ни спрашивалъ встрѣчныхъ, никто ничего не могъ сказать о памятникѣ. Каждый думалъ о своемъ личномъ дѣлѣ, настроеніе у всѣхъ было злободневное, торговое, только мы съ отцомъ интересовались героями и на ярмаркѣ жизни искали чего-то, что было чуждо всѣмъ и близко намъ. Отецъ, наконецъ, рѣшилъ, что Минина и Пожарскаго нѣтъ здѣсь.
— Есть другой Новгородъ, — сказалъ онъ мнѣ, — такъ они тамъ, въ другомъ Новгородѣ!
Наконецъ, мы попали въ грязный и низенькій трактиръ; тамъ было много комнатъ, и во всѣхъ комнатахъ толпились люди, сидѣли за столами и пили. Въ трактирѣ стоялъ гулъ и шумъ голосовъ, звонъ посуды, гремѣло пѣніе. Въ самой большой комнатѣ, на возвышенной площадкѣ, пѣли пѣсни женщины въ коротенькихъ платьицахъ и съ голыми плечами. Онѣ слегка пританцовывали, и оттопыривая пальцами свои кисейные подолы, потрясали ими въ тактъ своему пѣнію. Одна изъ нихъ, которая стояла впереди, запѣвала сильнымъ, груднымъ голосомъ:
Разъ въ когтяхъ нужды-злодѣйки |
Припѣвали остальныя, чуть-чуть поднимали юбки, пританцовывали и неестественно улыбались.
Ради неба проситъ пищи, |
Весело подхватывалъ хоръ пѣвицъ. Всѣ онѣ были очень красивыя, молодыя, — голоса звенѣли, какъ струны…
Наше появленіе было замѣчено хозяевами трактира, и намъ позволили въ антрактѣ показать свое искусство. Отцу дали столъ, онъ положилъ на него гусли, засучилъ рукава, настроилъ струны, тряхнулъ кудрями и заигралъ.
Онъ заигралъ печальную, задушевную пѣсню… Рѣзкимъ диссонансомъ прозвучала она въ этомъ грязномъ городскомъ трактирѣ, среди безшабашнаго веселья и нечистыхъ пѣсенъ. Невинныя гусельныя трели какъ бы случайно залетѣли сюда, словно пойманныя полевыя птички. Отъ нихъ вѣяло чистымъ воздухомъ полей, онѣ какъ будто грустили, одиноко порхая въ нездоровомъ воздухѣ огромнаго, возбужденнаго города. А у насъ обоихъ, у отца и у меня, на сердцѣ была печаль по оставленной деревнѣ и страхъ передъ городомъ…
Къ намъ прислушивались. Шумъ трактира сталъ глуше.
Тогда отецъ запѣлъ:
«Вѣтка, вѣтка бѣдная, |
Жалобныя трели и грустные аккорды гусель опять заговорили, словно повторяя его слова, а онъ, помолчавъ, продолжалъ пѣсню:
«Нечего беречься мнѣ! — |
Какъ задушевно, какъ грустно онъ пѣлъ своимъ теплымъ голосомъ!.. Негромкій, но густой и слышный, этотъ голосъ переплылъ черезъ весь гамъ трактира, какъ волна, и смолкъ, а трели повторили его слова и передали его басамъ. Басы согласились, но тихо спросили о чемъ-то…
Отъ родного деревца |
Объяснилъ отецъ, и ноздри его раздулись, и глаза внезапно заблестѣли…
Пусть теперь несетъ меня |
И опять заговорили печальныя струны… Тутъ подошла къ намъ замѣчательно красивая дѣвушка. Я былъ до глубины души пораженъ ея красотой и фантастическимъ яркимъ нарядомъ: на ея черныхъ густыхъ волосахъ лежала красная шелковая шапочка, украшенная мелкими серебряными монетами, вся грудь была въ ожерельяхъ изъ монетъ, рукава куртки широкіе, расшитые золотой бахромой, а юбка на дѣвушкѣ была изъ краснаго атласа… Она весело смотрѣла огромными черными глазами изъ-подъ густыхъ и длинныхъ рѣсницъ и казалась очень живой и возбужденной… Смуглая, румяная, съ южными чертами лица, она была дивно-хороша! И голосъ у нея былъ музыкальный, похожій на звукъ свирѣли, а говорила она, словно пѣла, чужимъ, не нашимъ говоромъ, «по-хохлацки», какъ объяснилъ мнѣ послѣ отецъ.
— Бандуристіку, голубчичку! Заграй мені, а я заспиваю! Заграй, кучерявый![2]
И она громко запѣла своимъ свирѣльнымъ голосомъ:
Віютъ витры, віютъ буйны, |
Отецъ сразу подхватилъ на гусляхъ аккомпаниментъ, и сильное, грудное сопрано такъ и зазвенѣло по всему трактиру… Ея голосъ былъ яркій и горячій, какъ лучи ея родного, южнаго солнца и брызгалъ, словно огненный дождь, обдавая толпу… Теперь мы уже сдѣлались предметомъ всеобщаго вниманія, со всего трактира прихлынулъ народъ, кольцомъ окружилъ пѣвицу и гусляра, а она пѣла, ни на кого не глядя, и лицо ея было теперь такое гордое, мрачное и прекрасное!..
Ой, якъ болитъ мое сердце, |
Разливалась по трактиру печальная пѣсня. Но слезы обильнымъ ручьемъ уже текли изъ ея прекрасныхъ глазъ. Она пѣла задушевно и грустно и такъ была красива, поющая и плачущая, что жаль было смотрѣть на нее.
Вдругъ она быстро положила хорошенькую ручку на струны и остановила пѣсню.
— Веселую! — крикнула она.
Отецъ заигралъ веселую.
А она тряхнула головкой, повела плечами, зазвенѣла всѣми своими монетами, улыбнулась и, плавно поворачиваясь на каблукахъ, граціозно покачивая станомъ и разводя руками, запѣла:
Попьемъ, попоемъ — |
Слушатели смѣялись. «Ловко поетъ!» — говорили одни. «Пьяная», — возражали другіе.
Она пѣла и хлопала въ ладошки, притопывая каблучками и плавно поворачиваясь кругомъ себя, а по лицу ея все еще текли слезы.
Въ эту минуту явился полицейскій въ сопровожденіи толстаго, хорошо одѣтаго господина. Полицейскій грубо ухватилъ пѣвицу за руку и прекратилъ ея веселье, а господинъ что-то такое говорилъ, и видъ у него былъ оскорбленный и обиженный. А она покорно пошла съ ними изъ трактира и только громко ругалась непечатными словами. Въ толпѣ звучали слова: «убѣжала», «били», «обязана» и еще что-то, непонятное мнѣ.
Мы играли въ этомъ трактирѣ нѣсколько дней. Потомъ насъ пригласили въ другой. Тамъ было то же самое. Наконецъ, мы получили предложеніе въ большой трактиръ играть тамъ до конца ярмарки на жалованье въ двадцать пять рублей въ мѣсяцъ, на всемъ готовомъ.
Трактиръ помѣщался во второмъ этажѣ огромнаго дома, и въ него вела длинная, широкая лѣстница. Въ наше распоряженіе дали крохотную, полутемную каморку, два раза въ день подавали чай, въ полдень обѣдъ и поздно вечеромъ ужинъ.
Днемъ почти нечего было дѣлать: трактиръ пустовалъ, и только по временамъ приходила пить чай большая компанія татарскихъ купцовъ. Они всѣ были одѣты въ дорогіе національные костюмы яркаго цвѣта, ходили въ калошахъ и ичигахъ изъ зеленаго сафьяна, а съ бритыхъ головъ не снимали дорогихъ тюбитеекъ, густо расшитыхъ золотомъ и серебромъ. Все на нихъ блестѣло и шелестѣло. Они были важные, молчаливые, медлительные и говорили на странномъ, гортанномъ языкѣ. Имъ подавали на большомъ подносѣ фарфоровыя чашечки, низенькія и широкія, похожія на татарскія тюбитейки, и они медленно и долго пили изъ нихъ густой чай. Въ нашей музыкѣ они не нуждались.
Днемъ отецъ обыкновенно разучивалъ про себя новые мотивы, слышанные имъ здѣсь. У него былъ хорошій слухъ и большая память, и онъ уже игралъ на своихъ гусляхъ всѣ «марши», «польки» и всевозможные отрывки изъ оперъ и оперетокъ, усвоенные имъ отъ здѣшнихъ бродячихъ музыкантовъ. Игралъ онъ и всѣ нѣжно-печальные, одного характера, нижегородскіе народные напѣвы, неумолчно звучавшіе въ воздухѣ.
А вся ярмарка, прежде всего, гудѣла здѣсь пѣснями: онѣ носились въ воздухѣ, лѣзли въ уши и неизбѣжно запечатлѣвались въ памяти. Эти мелодичныя нижегородскія пѣсни, въ которыхъ неизмѣнно воспѣвались любовь и разлука, до сихъ поръ звучатъ у меня въ ушахъ: онѣ особенно хорошо выходили на нѣжныхъ гусельныхъ струнахъ.
Онъ разучивалъ эти пѣсни и даже, кажется, сочинялъ свои, а я въ это время упивался чтеніемъ лубочной книги, купленной за пятакъ: этотъ пятакъ я ежедневно сталъ требовать у отца, помня его обѣщаніе. Онъ сначала давалъ охотно, но потомъ сталъ отказывать и сердиться.
А я всѣмъ существомъ моимъ жилъ въ мірѣ богатырей, рыцарей, волшебниковъ и драконовъ. Послѣ каждой прочитанной сказки я долго не могъ успокоиться и пытался передавать мои впечатлѣнія бумагѣ: я рисовалъ. Такъ какъ рисовалъ я безъ устали и вѣчно, то на бумагу для этого тоже не было денегъ, и я подбиралъ на полу оберточную бумагу и покрывалъ ее изображеніемъ вооруженныхъ съ ногъ до головы рыцарей, снабжая каждое изображеніе подписью въ формѣ двустишія.
Я продолжалъ свои занятія и вечеромъ, когда подъ потолкомъ трактира зажигали лампы, и пользовался желтой оберточной бумагой изъ-подъ гильзъ, которая при свѣтѣ лампъ становилась бѣлой, и на ней можно было рисовать. Отъ рисованія отрывалъ меня отецъ, налаживая струны и принимаясь за «работу»: трактиръ начиналъ наполняться «гостями».
Я чувствовалъ себя такъ, какъ будто бы только-что очнулся отъ роскошныхъ и сладкихъ сновидѣній, и съ тоской начиналъ бить въ звонокъ, а отецъ разливалъ по трактиру звонкія гусельныя трели.
Иногда мы пѣли дуэтомъ «Стонетъ сизый голубочекъ», или «Вотъ на пути село большое», или «Вѣтку». У меня былъ звонкій дискантъ, и я любилъ пѣть, но пѣть по принужденію не хотѣлъ и часто отказывался отъ пѣнія. Тогда мы ссорились.
— Пой! — говорилъ мнѣ отецъ.
Настроеніе мое моментально становилось мрачнымъ, я «бычился» и молчалъ.
— Пой, говорятъ тебѣ! — горячился отецъ и начиналъ аккомпаниментъ.
Гусли рокотали. Я молчалъ.
— Пой, чортъ тебя подери! — уже ревѣлъ онъ на меня въ бѣшенствѣ.
Я начиналъ пѣть, но оказывалось, что по случаю грубаго обращенія со мной, у меня совсѣмъ пропалъ мой обычный звонкій голосъ: онъ дрожитъ, обрывается, слабѣетъ, а глаза мои наполняются слезами оскорбленнаго самолюбія.
— Громче! — кипятится отецъ.
Я совсѣмъ умолкаю: горло сдавлено спазмой, по щекамъ льются слезы.
— Тьфу! — ни одной книжки тебѣ не куплю! Звони!
И онъ пѣлъ одинъ «комическіе» куплеты:
Встрѣча-то премерзкая: |
Онъ пѣлъ и по-прежнему энергично потряхивалъ кудрями, но сквозь веселый строй гусель пробивалась печаль…
Когда, по окончаніи игры, никто изъ публики не подходилъ къ гусляру и не бросалъ на струны мелкихъ денегъ, тогда отецъ посылалъ меня обходить слушателей съ протянутой шляпой въ рукѣ. Изъ-за этого у насъ тоже выходили препирательства, но угроза лишенія книгъ дѣйствовала, и я шелъ собирать деньги.
Смущенно путешествуя со шляпой, я чувствовалъ себя униженнымъ: гордость моя страдала. Нѣкоторые давали мнѣ деньги со словами: «это тебѣ», но я все отдавалъ отцу.
«Гости» все прибывали, голоса ихъ начинали сливаться въ одинъ общій гулъ, и мы барабанили всю ночь почти безъ передышки. Мало-по-малу фигуры гостей расплывались, разбухали, выростали до потолка, потомъ сразу исчезали, гулъ трактира становился глуше, въ ушахъ гудѣли только знакомые звуки гусель, и я звонилъ сквозь сонъ, съ закрытыми глазами. Толчокъ отцовской руки пробуждалъ меня, я поднималъ голову и опять, постепенно склоняя ее, звонилъ, звонилъ, звонилъ…
У отца на всѣхъ пальцахъ были кожаные «напалки», иначе, какъ говорилъ онъ, «пальцы можно протереть до кости».
Такова была наша «работа».
Однажды утромъ, когда трактиръ пустовалъ, и мы были свободны, отецъ спускался со мной по длинной лѣстницѣ изъ трактира, чтобы идти купаться на Оку.
На лѣстницѣ, какъ и во всемъ трактирѣ, было пусто, тихо. Вдругъ на ней появились какіе-то люди и бросились къ отцу. Одинъ изъ нихъ, звѣрообразный, рыжій, похожій на того парня, который хотѣлъ разбить гусли, загородилъ отцу дорогу.
— Ты что, хромой чортъ, намъ вчера испортилъ дѣло? — хриплымъ голосомъ зарычалъ онъ.
— А то, что я не согласенъ людей грабить, — отвѣчалъ отецъ. — Пошелъ прочь!
— Атъ ты… ш… шерстобитъ! — злобно зашипѣлъ рыжій и схватилъ отца за горло.
Трое другихъ молча вцѣпились въ него, и началась борьба: отецъ одной рукой держался за перила, а другую, на которой кто-то повисъ, напрягался поднять. Рыжій душилъ его, и онъ хрипѣлъ, лицо налилось кровью, глаза страшно выкатились. Я пронзительно визжалъ и колотилъ ручонками рыжаго. Мой визгъ спасъ отца: сверху прибѣжали половые, таинственные люди бросились на улицу и убѣжали.
Отецъ едва отдышался.
— Разбойники! — говорилъ онъ всѣмъ собравшимся. — Хотѣли они вчера обобрать пьянаго купца, да я не согласился, а безъ меня нельзя было! Такъ вотъ — за это! Тутъ грабежомъ деньги-то наживаютъ! Ну, якшаться съ ними намъ не рука!
Онъ тряхнулъ кудрями и шутливо добавилъ, обращаясь ко мнѣ:
— Видно, Копка, здѣсь у насъ дѣла-то не пойдутъ по маслу!
«Дѣла» шли у насъ, дѣйствительно, далеко не по маслу. «Доходы», на которые разсчитывалъ отецъ, были плохіе, а на «темныя» дѣла онъ не соглашался; значитъ, о солидномъ заработкѣ нечего было и думать.
Но я знать ничего не хотѣлъ и каждый день клянчилъ пятакъ на книжку. Когда въ трактиръ заходилъ разносчикъ съ коробомъ лубочныхъ книгъ и картинъ, я ударялся въ слезы.
— Купи книжку! — умолялъ я отца, обливаясь слезами.
— Денегъ нѣтъ, не куплю! — сурово отвѣчалъ онъ.
— Купи-и! — приставалъ я, всхлипывая. — Деньги есть, я самъ видалъ въ сундукѣ!
— Отстань! какія это деньги? Онѣ нужны тебѣ же, на сапоги, на рубашку!
— Не надо мнѣ сапоги! не надо рубашку! книжку мнѣ! Вѣдь только пята-акъ! — тянулъ я его за душу.
— Сегодня пятакъ, завтра пятакъ!.. Это — его же царствію не будетъ конца!
— Купи-и!..
Я реву. Все лицо мое мокро отъ слезъ.
— Я тебѣ всѣ пѣсни буду пѣть! Буду слушаться! — пускаюсь я на обѣщанія.
— Не куплю! — говоритъ онъ непреклонно.
— Зачѣмъ же ты меня обманулъ? — сквозь рыданія кричу я, испытывая первое разочарованіе въ жизни.
— Чѣмъ я тебя обманулъ?
— Ты… говорилъ… какъ пріѣдемъ въ Нижній… каждый день… по книжкѣ…
Родникъ моихъ слезъ оказывался неизсякаемымъ. Я поступалъ жестоко: вѣроятно, отцу было тяжело видѣть мое горе. Но онъ оставался непреклоннымъ поневолѣ: впереди стоялъ грозный призракъ безпріютныхъ скитаній безъ гроша за душой…
Опрометчивое обѣщаніе, данное мнѣ отцомъ о ежедневной покупкѣ книгъ, имѣло для меня огромное значеніе. Мечта о ежедневномъ чтеніи все новыхъ и новыхъ книгъ составляла для меня весь интересъ жизни, и ради этой мечты я терпѣливо переносилъ все, что было для меня ненавистнаго въ нашемъ ремеслѣ. Эту мечту я лелѣялъ долго, еще когда мы ѣхали по Волгѣ. Я никакъ не ожидалъ, что отецъ меня обманетъ, и не хотѣлъ взять въ толкъ нашего экономическаго положенія: книжка мнѣ казалась нужнѣе сапогъ.
Какая-то мысль мелькнула у меня. Хотя плакалъ я вполнѣ искренно, но, тѣмъ не менѣе, имѣлъ и разсчетъ, что мои слезы разжалобятъ отца. Когда же онъ устоялъ противъ слезъ и занялся разучиваніемъ, я сразу бросилъ плакать, забился въ уголъ нашей каморки и сидѣлъ въ немъ долго и мрачно. Тамъ я рѣшилъ непремѣнно поставить на своемъ.
Мнѣ захотѣлось отнять у отца пятакъ. Но тутъ я вспомнилъ его расправу съ купцомъ и четверыхъ «разбойниковъ», которые не могли его свалить на лѣстницѣ съ единственной ноги, и сообразилъ, что онъ — сильный, а я — малъ и слабъ. Значитъ — надо украсть. Пятаковъ въ сундучкѣ лежитъ цѣлая пригоршня, если взять одинъ изъ нихъ, то отецъ, пожалуй, и не замѣтитъ. А если и замѣтитъ — такъ что-жъ? Я не боюсь! Я скажу: «да, я взялъ, потому что это „мой“ пятакъ, заработанный мною, одинъ изъ тѣхъ, которые дадены „мнѣ“». Пусть тогда не покупаетъ сапогъ, наплевать! Я считалъ себя совершенно правымъ и не только правымъ, но прямо обобраннымъ, а отца — присвоителемъ моего пятака и обманщикомъ.
Я смѣло открылъ сундукъ, взялъ пятакъ, лежавшій сверху другихъ пятаковъ въ маленькомъ ящикѣ сундука и, крѣпко зажавъ монету въ кулакѣ, побѣжалъ покупать книжку.
Мнѣ попался разносчикъ, у котораго только и осталось, что двѣ книжки: всѣ распродалъ. Одна была «Ерусланъ», давно мнѣ извѣстная, а на розовой оберткѣ другой былъ нарисованъ рыцарь въ полномъ вооруженіи, заглавіе же книжки было «Донъ-Кихотъ». Я любилъ рыцарей и купилъ эту книжку.
Читать я ее принялся тутъ же, на тумбѣ, между деревьями. Книга эта сразу увлекла меня. Я отъ всего сердца полюбилъ благороднаго и храбраго рыцаря, путь котораго былъ длиннымъ рядомъ несчастій и битвъ, а Донъ-Кихотъ не унывалъ и шелъ, какъ «сквозь строй». И я находилъ сходство въ его судьбѣ съ моею собственной судьбой и судьбой моего отца и плакалъ, читая о страданіяхъ рыцаря…
Я наскоро смахивалъ рукавомъ слезы и снова проглатывалъ страницу за страницей, пока не кончилъ чтенія. Такихъ книгъ я еще не читывалъ и теперь былъ убѣжденъ, что лучшей книги нѣтъ на свѣтѣ. Я чувствовалъ себя послѣ чтенія, какъ въ чаду: голова горѣла, щекамъ было жарко, и казалось мнѣ, что все кругомъ задумалось о печальной исторіи: огромные пятиэтажные дома удивленно смотрѣли своими многочисленными окнами, словно хотѣли сказать: «вотъ такъ штука!», а деревья совсѣмъ-таки явственно шептали надъ моей головой: «и ты, вѣдь, будешь… Донъ-Кихотомъ… Донъ-Кихотомъ!»
Наконецъ, я пришелъ въ себя. Какъ быть съ такой великолѣпной книгой? Какъ уничтожить ее? Можно ли разстаться съ такимъ другомъ, какъ Донъ-Кихотъ? Я былъ въ нерѣшительности, а храбрый рыцарь пристально смотрѣлъ на меня съ розовой обложки, возсѣдая на Россинантѣ, во всеоружіи своихъ доспѣховъ, и какъ бы говорилъ мнѣ, кивая: «не бойся!»
Я свернулъ книжку трубкой, положилъ въ карманъ штановъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, возвратился въ трактиръ. До самаго вечера я рисовалъ Донъ-Кихота на желтыхъ обложкахъ отъ гильзъ, слагая въ честь рыцаря самыя дружескія двустишія, потомъ всю ночь покорно игралъ съ отцомъ и даже пропѣлъ «Вотъ на пути село большое».
Заснулъ я крѣпко и спокойно, какъ человѣкъ, которому удалось хорошее предпріятіе. Во снѣ подъѣзжалъ къ моему изголовью Донъ-Кихотъ и дружелюбно разговаривалъ со мной.
Когда я проснулся — утреннее солнце радостно било въ наше окно и освѣщало каморку розовымъ свѣтомъ… Первою моею мыслью былъ — «Донъ-Кихотъ», и я схватился за карманъ: увы! книжки тамъ не было. Я поднялъ голову: у стола сидѣлъ отецъ, весь въ розовомъ освѣщеніи, и внимательно читалъ измятую книжку въ розовой обложкѣ — моего «Донъ-Кихота». На лицѣ его я замѣтилъ удовольствіе. Онъ курилъ трубку, слегка улыбался, раздувая ноздри, и, видимо, одобрялъ подвиги Донъ-Кихота: храбрый рыцарь нравился и ему. Но едва онъ замѣтилъ, что я проснулся и шевелюсь, какъ лицо его приняло суровое и зловѣщее выраженіе.
— Поди сюда! — сказалъ онъ что-то черезчуръ ужъ спокойно, — гдѣ ты эту книжку взялъ?
— Купилъ.
— А гдѣ денегъ взялъ?
— Въ сундукѣ.
— Значитъ — у-кр-ралъ! — крикнулъ онъ, повышая голосъ и какъ бы срывая съ лица маску спокойствія: оно теперь пылало гнѣвомъ, розовое отъ восходящаго солнца.
Я стоялъ передъ нимъ съ опущенной головой, какъ подсудимый. Я обидѣлся, что отецъ заговорилъ со мной тономъ судьи, а не товарища, каковымъ онъ былъ до сихъ поръ. Я чувствовалъ какую-то неискренность съ его стороны, словно онъ играетъ роль. И я молчалъ. Что-то мнѣ мѣшало говорить. Помолчалъ и отецъ, выпустилъ облако табачнаго дыма, и оно расплылось по комнатѣ, освѣщенное золотыми лучами. Отецъ сердито посмотрѣлъ на солнце своими грозными глазами и заговорилъ о Донъ-Кихотѣ.
— Донъ-Кихотъ былъ честный рыцарь, — говорилъ онъ, — онъ шелъ напроломъ и никогда не воровалъ, не лазилъ исподтишка по сундукамъ… А ты — воришка, трусишка, непослушный сынъ! Ты — не рыцарь, а просто арестантъ!..
И онъ долго, краснорѣчиво и съ обычнымъ своимъ увлеченіемъ, яркими красками рисовалъ мнѣ мое будущее: сначала я укралъ одинъ пятакъ. Если меня не наказать, то я украду другой, потомъ стащу и цѣлый рубль, потомъ больше, потомъ еще больше. Затѣмъ — «повадится кувшинъ по-воду, — сломать ему голову». Это значитъ, объяснилъ онъ, что «сколько вору ни воровать, а тюрьмы не миновать! быть бычку на веревочкѣ!» Я, наконецъ, попадаюсь жандармамъ въ синихъ мундирахъ, меня забираютъ и сажаютъ въ острогъ, одѣваютъ въ арестантскій халатъ, а ноги куютъ въ желѣзныя цѣпи. Мать видитъ меня въ цѣпяхъ и умираетъ съ горя, а весь народъ кричитъ: «смотрите, смотрите, арестанта ведутъ!» На груди у меня повѣшена черная доска, а на ней мѣломъ написано: «воръ!»
Это слово отецъ крикнулъ такъ, что я вздрогнулъ: оно словно било меня по лицу. Я хотѣлъ возражать, хотѣлъ оправдываться, объяснить ему… Но языкъ мой не хотѣлъ говорить; я былъ оскорбленъ и гордо молчалъ, а отецъ не понималъ моего молчанія и допекалъ меня.
— Поздно тушить пожаръ! — гремѣлъ онъ, — нужно тушить искру! зло нужно вырывать съ корнемъ въ самомъ началѣ! нужно сѣчь сына, когда онъ поперекъ лавочки укладывается, а не тогда, когда онъ и вдоль-то не уляжется!
— Ты думаешь, — не унимался онъ, — что мнѣ пятака жалко? Нѣтъ, мнѣ тебя жалко, потому что ты стоишь на краю пропасти и хочешь броситься туда. Сегодня ты посягнулъ на пятакъ отца твоего, а завтра посягнешь на пятакъ чужого дяди, потому что своихъ-то пятаковъ у насъ мало и всегда будетъ у тебя мало ихъ, запомни это! Мы — бѣдняки и не должны тягаться съ богачами: коза съ волкомъ тягалась — одна шкура осталась! А чужой-то дядя тебя въ бараній рогъ и согнетъ, потому — онъ сила, съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не судись! На свѣтѣ такъ устроено, чтобы одни были бѣдные, а другіе богатые! И въ которомъ бѣднякѣ заводится такой духъ, чтобы завидовать богатымъ и не покоряться своей низкой долѣ, то этотъ бѣднякъ погибаетъ, какъ мошка отъ дождя, и я не хочу, чтобы ты погибъ, а для этого я обязанъ, какъ отецъ, тебя наказать, чтобы ты помнилъ и не воровалъ больше никогда!
И онъ сталъ торжественно приготовлять розги, чтобы истребить во мнѣ мятежный, воровской волжскій духъ.
Я не вѣрилъ, что онъ меня высѣчетъ. Что-то поднялось и закипѣло въ моей груди, но оскорбленная гордость не позволяла говорить… А мнѣ хотѣлось крикнуть ему, что я уже не маленькій, мнѣ цѣлыхъ семь лѣтъ, что я такой же вольный пѣвецъ, какъ и онъ, и меня не за что сѣчь…
Онъ взялъ меня за руку и вывелъ на дворъ, подъ сарай…
Я чувствовалъ, что въ головѣ моей все перевертывается отъ ужаса, униженія и страха. Я готовъ былъ на все, лишь бы меня не сѣкли. И я униженно всталъ передъ нимъ на колѣни, рыдалъ, и даже лицемѣрно молилъ «о прощеніи». Гордый въ душѣ — я затрепеталъ при видѣ розогъ, я испугался предстоящихъ ударовъ…
Я струсилъ.
Но лицо отца было твердо и сурово. Онъ рѣшилъ.
— Не проси и не моли! — говорилъ онъ непреклонно.
Рыдающаго, полубезумнаго, положилъ онъ меня на скамейку и началъ сѣчь. Розги свистѣли въ воздухѣ и обжигали мою спину огненными полосами. Я вырывался, царапался, кусался, билъ ногами и пронзительно кричалъ.
Но отецъ крѣпко держалъ меня и сильно билъ. Потомъ у меня потемнѣло въ глазахъ.
Очнулся я въ каморкѣ, на постели. До спины нельзя было дотронуться: она была въ крови и ее жгло… Но гораздо сильнѣе жгло мою душу: и тѣло, и душа моя были въ крови.
Душу жгло какое-то новое чувство, котораго я прежде не испытывалъ: это была злоба.
Я думалъ объ отцѣ: онъ мнѣ теперь былъ ненавистенъ. Я чувствовалъ, что никогда не забуду и не прощу ему нанесенной мнѣ обиды. Какъ пріятно было бы увидѣть его теперь мертвымъ!.. Отца, котораго я такъ любилъ, безъ котораго не могъ представить себѣ своего существованія, за котораго я не задумался бы прежде пойти въ огонь — этого отца, такого дорогого для меня человѣка, единственнаго изъ людей, кого я до этихъ поръ любилъ всѣми силами своей души — теперь я не могъ представить себѣ безъ ненависти и отвращенія.
Я сидѣлъ на постели въ неподвижной позѣ и чувствовалъ себя совершенно одинокимъ на всемъ свѣтѣ.
Я хотѣлъ плакать, но не плакалось, слезъ не было. Упрямая злость застыла въ моемъ сердцѣ, жгла мою душу и сушила мои слезы. Я уже никого не любилъ, а всѣхъ ненавидѣлъ. Я ненавидѣлъ и отца, и всѣхъ половыхъ, и повара, и бабу съ ребятишками, и всю толпу, которая смотрѣла на то, какъ меня сѣкли. Наконецъ, я ненавидѣлъ самого себя, и это было всего тяжелѣе.
«И зачѣмъ это я на колѣни становился, да еще „миленькимъ“ его называлъ, — со стыдомъ думалъ я, — лицемѣрилъ и лгалъ, признавая себя виноватымъ, кричалъ и плакалъ? Нужно бы молчать, какъ молчалъ Стенька Разинъ, а я испугался, струсилъ! Стыдъ! Не хочу быть трусомъ! Хочу быть храбрымъ, какъ Донъ-Кихотъ, и мужественнымъ, какъ Разинъ!»
И самолюбіе мое страдало отъ сознанія, что я не таковъ, какими были они. На полу валялся измятый «Донъ-Кихотъ», розовая обложка книги сморщилась, и мнѣ показалось, что теперь онъ смотритъ на меня съ кислой гримасой презрѣнія.
Весь свѣтъ былъ мнѣ противенъ, не глядѣлъ бы на него. Жизнь моя какъ бы раздѣлилась на двѣ половины: свѣтлую, когда я еще не былъ битъ, и темную, — послѣ того, какъ меня высѣкли.
Свѣтлая жизнь исчезла безвозвратно, а теперешняя моя темная жизнь показалась мнѣ совершенно неинтересной, скучной, холодной…
И мнѣ захотѣлось умереть. Захотѣлось прекратить въ груди невыносимую, жгучую боль, которую я чувствовалъ. Сердце мое щемило…
И я представилъ себѣ, какъ я буду мертвъ, и какъ отецъ будетъ плакать надо мной и раскаиваться въ томъ, что высѣкъ меня. О! Я отомщу отцу! я отомщу своею смертью!
Я чувствовалъ себя несправедливо обиженнымъ страдальцемъ, и мнѣ было смертельно жаль самого себя, и это чувство доставляло мнѣ мучительное наслажденіе. Злорадное чувство мести охватило мою горящую душу.
Я всталъ съ постели и вытащилъ изъ-подъ кровати веревку: я зналъ, что тамъ была веревка. Куда же привязать? Вотъ къ форточкѣ можно привязать… Я приставилъ стулъ къ печкѣ, приподнялся на цыпочки и привязалъ веревку къ чугунной плитѣ печной форточки; на другомъ концѣ была петля. «Теперь нужно запереть дверь!» — сказалъ я мысленно, соскочилъ со стула и заперъ дверь. Все это я продѣлалъ съ какимъ-то особеннымъ спокойствіемъ и чувствовалъ себя хитрымъ и предусмотрительнымъ человѣкомъ.
Однако, я торопился. На дворѣ былъ какой-то шумъ. «Яшка, подь сюды, эфіопская твоя морда!» — оралъ сердитый голосъ. Это поваръ поваренка ругаетъ. Экипажи гремятъ. Воробьи чирикаютъ. «Да чтоже это я? Скорѣе!» — шепталъ я самъ себѣ. Я просунулъ голову въ петлю и оттолкнулъ стулъ. Онъ съ грохотомъ упалъ, а меня куда-то потащило. Стѣны комнаты закачались, и мнѣ сдѣлалось страшно, и я опять струсилъ, мнѣ захотѣлось освободиться, снять петлю, спастись: я болталъ ногами въ воздухѣ, чтобы встать опять на стулъ. Хотѣлъ закричать и не могъ… Мнѣ показалось, что лицо мое раздулось, и кожа на немъ хочетъ лопнуть… Цѣлый вихрь мыслей завертѣлся въ моей головѣ. Съ удивительной ясностью вспомнилъ я всю мою коротенькую жизнь, деревни и села, поля, мать, кабаки, Волгу и ярмарку. Все это было, какъ на картинѣ, и имѣло какой-то особенный, таинственный смыслъ, какъ бываетъ во снѣ, и я понялъ что-то такое самое главное, чего прежде не зналъ.
Зеленые, оранжевые и красные круги заходили передъ моими глазами, расплываясь все шире и шире, и, наконецъ, моя жизнь освѣтилась яркимъ солнечнымъ свѣтомъ: она стала дивно прекрасной. Я почувствовалъ необыкновенный восторгъ. Гдѣ-то мягко и тихо играла стройная музыка, а около меня гармонично позванивали малиновымъ звономъ серебряные колокольчики… Сладкая истома счастья разлилась по всему моему тѣлу. Тогда моя жизнь стала понемногу удаляться отъ меня, солнечное сіяніе поблѣднѣло, появилась черная ночная мгла, по ея безбрежному, бархатному полю замелькали безчисленные огоньки и понеслись вдаль… Колокольчики звенѣли все тише и тише, музыка удалялась, огоньки мелькали все рѣже и, наконецъ, совсѣмъ погасли.
Кто-то случайно вытащилъ меня изъ петли.
III[править]
Два года мы были бродячими музыкантами. Мы побывали во всѣхъ поволжскихъ городахъ, переѣзжали изъ города въ городъ, переходили изъ трактира въ трактиръ, но вездѣ намъ жилось одинаково скверно.
Отецъ какъ-будто чего-то искалъ въ жизни; ощупью, скорѣе чутьемъ, чѣмъ сознательно, онъ стремился куда-то выбиться «изъ-подъ-низу». Это былъ человѣкъ, неудовлетворенный жизнью. Его артистическая натура и живой умъ жаждали какой-то иной жизни, болѣе широкой и свѣтлой, чѣмъ та, которая предназначалась намъ, рожденнымъ въ низкой долѣ.
И онъ искалъ дороги. Но дороги не было. Вмѣсто лучшей жизни, мы попадали въ худшую, вмѣсто возвышенія — понижались, мы лѣзли «на гору», но «чортъ» неукоснительно схватывалъ насъ «за ногу», и дѣла наши все еще не шли «по маслу», хотя отца никогда не покидала глубокая вѣра, что они, эти дѣла, вотъ-вотъ, сейчасъ, завтра — непремѣнно пойдутъ по маслу.
Наконецъ, мы оставили музыкальный промыселъ: въ одномъ изъ приволжскихъ городовъ отецъ поступилъ на механическій заводъ, изъ деревни пріѣхала мать, и мы зажили по семейному.
Но на заводѣ изъ людей «весь сокъ выжимали» и умѣли держать ихъ «въ кабалѣ», хотя и по новому. Отецъ цѣлый день проводилъ на заводѣ, дѣлая «шестерни», и возвращался домой усталый и мрачный. Когда мы съ нимъ по-прежнему ложились вмѣстѣ спать, я видѣлъ, что все колѣно его изуродованной ноги покрыто кровавыми пятнами.
— Это мозоли, — говорилъ онъ мнѣ, — они ногу-то какъ огнемъ жгутъ!
Въ своихъ разсужденіяхъ теперь онъ подвергалъ рѣзкой критикѣ заводскіе порядки, потомъ дѣлалъ поэтическія обобщенія и переходилъ къ философскимъ разсужденіямъ «о жизни вообще». Эти разсужденія онъ сводилъ къ баснѣ о Кривдѣ и Правдѣ и передавалъ ее въ лицахъ… «Правда, гдѣ ты?» — восклицалъ онъ громкимъ голосомъ и самъ же отвѣчалъ, состроивъ смиренную и юмористическую физіономію: «Здѣсь-то я здѣсь, да за-корм-ле-на!», и говорилъ эти слова тоненькимъ, словно пришибленнымъ голосомъ. И вдругъ, уже отъ себя начиналъ громить Правду. Его возмущала ея «закормленность» и забитость.
Я ходилъ въ школу. Тамъ не знали, что со мной дѣлать: по чтенію я годился хоть въ старшій классъ, а по письму — въ самый младшій, такъ какъ могъ писать только «печатными» буквами. Меня посадили въ младшій, гдѣ люди едва умѣли складывать слова, а я, читавшій лучше «старшихъ», долженъ былъ заниматься только чистописаніемъ. И мнѣ было скучно въ школѣ. Товарищи мои казались мнѣ слишкомъ глупыми: ихъ занимала только свайка, бабки и голуби, книгъ они всѣ терпѣть не могли, а о богатыряхъ не имѣли понятія, никто изъ нихъ не путешествовалъ и ничего не зналъ. Я презиралъ ихъ, предпочитая оставаться въ обществѣ своего отца и лубочныхъ богатырей.
Жили мы около завода, подъ горой, недалеко отъ Волги и пристани. Заводъ съ высокой трубой стоялъ на самомъ берегу; въ полугорѣ тѣсно жались лачуги всякой голи и бѣдноты; тамъ, во дворѣ, снимали мы у кого-то комнату за три рубля. А выше насъ громоздились большіе каменные дома, и гудѣлъ городъ.
Нашъ дворъ былъ весь застроенъ лачугами, переполненъ жильцами, комната наша была такая грустная, грязная, оклеенная старыми шпалерами, а потолокъ — писчей бумагой: онъ протекалъ отъ дождя, и отъ этого на бумагѣ образовались причудливые узоры; я любилъ смотрѣть на нихъ и различалъ въ этихъ узорахъ облака, замки, рыцарей и драконовъ.
За тонкой досчатой переборкой жилъ хозяинъ хибарки… Онъ былъ всегда пьянъ и постоянно пѣлъ одну и ту же пѣсню «Воспой, воспой, жавороночекъ!» Пѣсня была очень грустная и звучала за переборкой денно и нощно…
Однажды въ праздникъ, въ лѣтній день, въ городѣ случился пожаръ… Пожары происходили почти каждый день, и населеніе нашего двора относилось къ нимъ только, какъ къ даровому зрѣлищу. Обыкновенно эти зрѣлища не были продолжительными: пожаръ скоро тушили. Но въ этотъ день онъ что-то затянулся: изъ города къ намъ плыли облака чернаго дыма, доносился грохотъ скачущей пожарной команды, гулъ толпы и тревожные звуки набата. День былъ вѣтреный, по Волгѣ ходили бѣляки, а въ черномъ дыму порой летѣли «галки» — горящія головни…
Съ нашего двора множество людей побѣжало «на пожаръ»… Черныя облака все увеличивались: теперь уже и намъ изъ-подъ горы было видно, какъ порой лизали ихъ красные языки пламени. Вѣтеръ все сильнѣе и сильнѣе дулъ къ Волгѣ, доносилъ къ намъ запахъ гари и дыма. Прибѣжавшіе съ пожара говорили, что его никакъ не могутъ остановить: «галки» летятъ во всѣ стороны, и огонь перекидывается; вся главная улица въ огнѣ, пожаръ идетъ къ Волгѣ…
И этимъ тревожнымъ разсказамъ аккомпанировали возрастающіе приливы набата, гулъ пожара и вой вѣтра… Дымъ и пыль, смѣшиваясь, крутились въ воздухѣ и застилали солнце, и оно свѣтило какимъ-то зловѣщимъ, сказочнымъ свѣтомъ. Нѣкоторые «на всякій случай» начали «таскаться», выбираясь изъ хибарокъ, но отецъ мой запретилъ матери связывать нашъ скарбъ въ узлы.
— Терпѣть этого не могу! — возмущался онъ, энергично выколачивая изъ трубки.
— Да вѣдь другіе же таскаются? — возражала она.
— Другіе! Мало ли что другіе? Другіе-то богатые, у нихъ много всего, вотъ они и боятся пожара, — вотъ и таскаются! А у насъ вѣдь нѣтъ ничего, терять намъ нечего и таскать тоже нечего! Не моги! пожаръ сюда не дойдетъ!
Онъ закурилъ трубку, выпустилъ дымъ изъ ноздрей и продолжалъ:
— А жаль, если не дойдетъ: давно ужъ эти гнилушки пожара дожидаются, да и заводу-то надо бы сгорѣть, ежели по справедливости-то! Все бы нѣмчура-то нашъ поплясалъ немножко!.. Штрафовайтъ! Штрафовайтъ! Глюпъ! Карашо штрафовайтъ!
И онъ артистически передразнилъ нѣмца, хозяина завода. Нѣмецъ въ глазахъ моего отца имѣлъ въ себѣ нѣчто глубоко-юмористическое.
Отецъ спокойно отправился на пожаръ: онъ очень любилъ пожары. А мы съ матерью воспользовались его отсутствіемъ и стали «таскаться».
Мы вытащили наше жалкое имущество: постель, нѣсколько узловъ и гусли къ воротамъ, гдѣ уже расположилось все населеніе нашего двора, напоминавшее цыганскій таборъ.
Подражая отцу, я тоже побѣжалъ на пожаръ.
Тамъ, на горѣ — весь городъ гудѣлъ… Народъ толпами бѣжалъ туда и оттуда… Къ Волгѣ скакали пожарныя бочки, запряженныя парой сильныхъ лошадей, съ пожарными въ мѣдныхъ каскахъ, и возвращались обратно, съ водой… Я бѣжалъ въ гору по сквернымъ тротуарамъ изъ булыжниковъ, попадая людямъ подъ ноги, невольно заражаясь общимъ возбужденіемъ.
На главной улицѣ, на горѣ, свирѣпствовалъ необыкновенный пожаръ: все кругомъ горѣло, дымилось, рушилось, трещало, грохотало… Примыкающая къ пожару улица была запружена толпой народа, лошадьми, бочками, насосами, грудами узловъ и всякаго имущества… Черный ѣдкій дымъ застилалъ всю картину, могучее пламя, раздуваемое бурей, выло и металось, вся толпа кричала, и въ этомъ общемъ крикѣ ничего нельзя было разобрать: всѣ звуки покрывалъ потрясающій набатъ: онъ гудѣлъ грозными частыми ударами, и эти удары слились въ оглушительный мѣдный вой и стонъ; набатъ возбуждалъ, требовалъ и грозилъ…
Я испугался, стиснутый густою толпой… Вдругъ появились солдаты… Впереди ихъ былъ толстый и сѣдой вояка въ эполетахъ, генералъ, какъ я подумалъ. Онъ махалъ рукой и что-то кричалъ толпѣ, которая запрудила улицу… Толпа не слушала. Тогда солдаты обнажили сабли и двинулись на нее: толпа ухнула и съ гуломъ подалась назадъ… Произошла давка: женщины визжали и плакали, мужчины ругались, упавшихъ топтали ногами… Я стоялъ у стѣны, прижатый къ ней… Густая волна народа хлынула къ стѣнѣ, и я былъ бы раздавленъ, если бы чья-то мощная рука не схватила меня за шиворотъ и не приподняла на воздухъ. Это была рука моего отца. Онъ какъ разъ наткнулся на меня, загородилъ мое тѣло своимъ и, упершись въ стѣну руками, выдержалъ на своихъ плечахъ стихійный напоръ толпы. Скоро она отхлынула, и тогда отецъ, только что спасшій мнѣ жизнь, той же самой мощной рукой сгребъ меня за волосы и далъ краткую, но внушительную таску… Онъ былъ взбѣшенъ моимъ присутствіемъ на пожарѣ.
— Я тебя, мерзавецъ! — гнѣвно закричалъ онъ на меня, — бѣги домой, чтобы духу твоего здѣсь не было!
Я заплакалъ отъ боли и побѣжалъ домой. Когда боль прошла, я пересталъ плакать, находя таску вполнѣ заслуженной.
Вслѣдъ за мной пришелъ и отецъ. Увидя, что мать все-таки вытащила имущество къ воротамъ и сидитъ на узлахъ, онъ остался ею доволенъ и разсмѣялся.
— А вѣдь и впрямь дойдетъ сюда! — сказалъ онъ, — сгоритъ весь нашъ клоповникъ! Эй, жавороночекъ! — крикнулъ онъ хозяину, — горишь?
— Горю! — весело отвѣчалъ плюгавый мѣщанинъ съ мочальной бороденкой, одѣтый въ казинетовый пиджакъ.
Онъ выколачивалъ обухомъ косяки изъ дверей и оконъ своей хибары, былъ, по обыкновенію, выпивши и пѣлъ:
Воспо-ой, воспо-ой, живоро-о-ны-чикъ!.. |
— Эхъ! — вскричалъ отецъ, расхаживая по двору, — одного жалко: въ погребѣ цѣлая корчага сметаны осталась! Копка! — дружески обратился онъ ко мнѣ, — ну тебя злиться-то! полѣземъ въ погребъ сметану есть!..
— Полѣземъ! — сказалъ я важно, польщенный его извиненіемъ.
И мы спустились въ погребъ. А дворъ нашъ уже загорался.
Мы долго сидѣли на корточкахъ около корчаги, весело ѣли сметану, и физіономіи у насъ обоихъ были вымазаны ею. Мы дурачились.
— Ну, пора! — сказалъ отецъ, — а то сгоримъ!
Мы вылѣзли вполнѣ своевременно: крыша «погребицы» уже пылала и минутъ черезъ пять послѣ насъ рухнула въ погребъ.
А пожаръ уже разлился по всей горѣ, спускаясь подъ гору, къ набережной, гдѣ были огромные склады лѣса и дровъ. Было жарко отъ огня, и мы перевезли на извозчикѣ свои вещи къ самому берегу Волги.
Приближалась ночь. Солнце заходило за отдаленныя Жигулевскія горы. Волга стала розовой, а облака, освѣщенныя лучами заката, казались объятыми пожаромъ. Въ это время занялись на набережной дровяные склады и, наконецъ, загорѣлся заводъ. Весь городъ, расположенный по огромной горѣ, вмѣстѣ съ набережной представлялъ теперь взволнованное море огня. Пароходныя конторки отошли отъ берега. Пассажирскіе пароходы, проходя мимо города, были покрыты зрителями, кренились и казались черными. Картина пылающаго города была, вѣроятно, великолѣпной.
Мы были между огнемъ и водой. Вся бѣднота со своимъ скарбомъ расположилась вдоль самаго берега, у воды. Приходилось ночевать на открытомъ воздухѣ.
Я задремалъ около матери, свернувшись клубочкомъ на большомъ узлѣ.
Ночная прохлада разбудила меня. Спящіе силуэты судовъ и пароходныхъ конторокъ были освѣщены краснымъ отблескомъ пожара, а за ними, на черномъ фонѣ ночи, изъ воды поднимался огненный великанъ: онъ колыхался, гудѣлъ и трещалъ, доходя до самаго неба, и сыпалъ оттуда страшныя искры. Пламенное чудовище медленно шло по рѣкѣ, все ближе и ближе къ намъ.
— Кто это? — закричалъ я въ ужасѣ.
— Спи, спи! — отвѣчала мнѣ мать, наклоняясь ко мнѣ и прикрывая меня старою шалью, — не пугайся, это бѣляна горитъ!..
Но я не могъ спать и сѣлъ наверху нашего скарба. Огненная бѣляна плыла по рѣкѣ и отражалась въ ней, и рѣка пылала… Я поднялъ голову къ небу: небо горѣло. Весь берегъ и вся гора были въ огнѣ. Этотъ пыльный и вонючій городъ, который только давилъ насъ подъ горой въ душныхъ подонкахъ своихъ — теперь, объятый пламенемъ, сталъ дивно-прекраснымъ: огненныя волны вздымались къ розовому небу, и пламя ихъ на бархатномъ фонѣ ночи было такимъ чистымъ.
Темно-красные языки лизали черную ночь, фукали фейерверкомъ брилліантовыхъ огней, то блѣднѣли, принимая золотистый отблескъ, то снова обращались въ ярко-красный потокъ…
Онъ весь теперь былъ изъ брилліантовъ, золота и крови.
Отецъ мой сидѣлъ на узлѣ, курилъ трубку и задумчиво смотрѣлъ на погибающій городъ.
— Гори, гори, чортъ-те дери! — сказалъ онъ и сплюнулъ.
Потомъ взялъ гусли, подумалъ немного и заигралъ что-то стройное и трогательное.
«Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ!» — пѣлъ онъ своимъ струннымъ голосомъ.
А городъ пылалъ.
Мы переѣхали въ село, въ одно изъ тѣхъ приволжскихъ селъ, гдѣ нѣкогда отецъ былъ сидѣльцемъ въ кабакѣ.
Село это большое и тогда было богатое, земледѣльческое. Оно расположено у подножія горы, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Волги.
Мнѣ вспоминается наша маленькая избушка, пріобрѣтенная отцомъ за сто двадцать рублей въ разсрочку на нѣсколько лѣтъ, стоявшая въ концѣ села, невдалекѣ озеро «Кривенское», осѣненное громадными ветлами, а на берегу его прокоптѣлыя кузницы.
И вспоминаются мнѣ тихіе лѣтніе дни старинныхъ урожайныхъ годовъ, скрипъ тяжелыхъ телѣгъ съ пахучими снопами, которыя вѣчно тянулись мимо нашего дома съ поля, довольный видъ мужиковъ, ходившихъ въ черныхъ высокихъ шляпахъ гречневикомъ, и звучные удары кузнечнаго молота, мягко долетавшіе къ намъ изъ кузницъ.
Здѣсь отецъ открылъ столярную мастерскую и работалъ одинъ, самостоятельно. Въ избѣ были русская печь и «голландка». Столъ, стулъ и рамы оконъ были его собственной столярной работы, стѣны оклеены шпалерами, а полъ выкрашенъ охрой. На окнахъ бѣлѣли занавѣски, на столѣ красовалась вязаная скатерть, на стѣнахъ — дешевыя картинки, нѣсколько фотографій, зеркало, этажерка съ книгами… Вообще, обстановка нашей избы значительно отличалась отъ мужичьей обстановки.
Дверь изъ избы вела въ «мастерскую», непосредственно пристроенную къ избѣ и отопляемую «голландкой». Въ мастерской стоялъ верстакъ и токарный станокъ, подъ потолкомъ сушились доски и брусья, а стѣны были увѣшаны столярнымъ и токарнымъ инструментомъ.
Около верстака всегда была груда пышныхъ бѣлыхъ стружекъ, отъ нихъ пріятно пахло свѣжимъ деревомъ, и, кудрявыя, веселыя, онѣ шаловливо катались по всему полу мастерской.
Работы у отца всегда было много: онъ былъ единственный на всю округу мастеръ столярнаго дѣла, всѣ его знали, и всѣмъ онъ былъ симпатиченъ.
Онъ стоялъ за верстакомъ въ холщевомъ фартукѣ съ нагрудникомъ, твердымъ отъ клея и лаку, шапку его кудрей поддерживалъ ремешокъ, руки, несоразмѣрно большія, тяжелыя, съ крупными пальцами, съ мозолями, были засучены по локоть, что обнаруживало богатырскія очертанія этихъ рукъ, выпуклыя, толстыя жилы и красивое напряженіе развитыхъ мускуловъ.
Я любилъ лежать на стружкахъ и смотрѣть, какъ работалъ отецъ. Сосновыя и липовыя стружки смолисто и сладко пахли, а отецъ ввинчивалъ доску или брусъ въ свой верстакъ и строгалъ.
Сначала онъ строгалъ шерхабелемъ: шерхабель злобно грызъ и скоблилъ дерево, летѣли грубыя, толстыя стружки, а на доскѣ оставались прямыя жолобообразныя полосы. Потомъ онъ бралъ рубанокъ: рубанокъ мягко пѣлъ и сглаживалъ рѣзкія полосы шерхабеля, и изъ него весело вылетали широкія, мягкія стружки, свертывались въ спираль и ложились къ ногамъ столяра. Затѣмъ въ его рукахъ появлялся пузатенькій, благодушный шлифтикъ, нѣжно, женственно и кротко ворковалъ и давалъ стружки тонкія, словно шелковыя ленты.
Но болѣе всего я любилъ смотрѣть, когда онъ «фуговалъ». Фуганокъ шелъ по доскѣ медленно, съ пѣвучимъ, размашистымъ свистомъ, выпуская длинныя, тонкія и широкія ленты.
Эти ленты, бѣлыя и мягкія, ласково ложились отцу на плечо, обвивали обнаженную руку и застрѣвали на головѣ, перевивая его крупныя кудри. А онъ, медленно и размашисто строгая, пѣлъ неистощимыя длинныя, интересныя пѣсни. Мѣрный свистъ фуганка аккомпанировалъ ему, стружки радостно и раболѣпно плясали, а игривый, льющійся голосъ отца еще рано утромъ распѣвалъ:
За моремъ синичка |
Отецъ и столярной работѣ умѣлъ отдаваться съ увлеченіемъ, вдохновенно. Въ стульяхъ, сундукахъ, рамахъ, этажеркахъ и шкафахъ, выходившихъ изъ-подъ его руки, было много его личнаго, творческаго, сказывался его вкусъ, любовь ко всему красивому, стройному, изящному. Шкафы и стулья онъ украшалъ рѣзьбой собственнаго рисунка, самъ же выдумывалъ и токарныя фигуры. Въ капризныхъ и непринужденно-неожиданныхъ завиткахъ рѣзьбы, въ стройно-выгнутыхъ линіяхъ токарныхъ работъ чувствовался остроумный художникъ съ веселой, капризной и свободной душой.
Жили мы все-таки «непышно»: у меня уже были сестра и братъ, а впослѣдствіи появились еще сестра и еще три брата; маленькая наша избушка была полна жизни.
Меня и здѣсь отдали въ школу. Въ первый же день моего ученья возвратился я изъ школы съ огромнымъ синякомъ подъ глазомъ: деревенскіе школьники приняли меня насмѣшливо, и я дрался съ ними.
«Нехрестьянинъ», сынъ «странняго» человѣка, я казался имъ существомъ низшаго разбора, чѣмъ они. Каждый изъ нихъ чувствовалъ себя «хозяиномъ», «землевладѣльцемъ», наслѣдникомъ отцовскаго добра, а я былъ пришлымъ, странствующимъ человѣкомъ безъ всякой надежды на хозяйство и имущество.
Какъ въ городѣ, такъ и въ деревнѣ я чувствовалъ исключительность своего положенія и неизбѣжность одиночества: люди какъ будто устроили себѣ жизнь такъ, чтобы меня не было, а я появился, и вотъ меня нигдѣ и не хотѣли принять: я былъ лишній.
Деревенскіе мальчишки словно чувствовали во мнѣ какого-то врага: изъ такихъ, какъ я, пришлыхъ и «страннихъ», лишенныхъ осѣдлости, выходятъ обыкновенно конокрады или «стрекулисты» и, во всякомъ случаѣ, враги всякаго мало-мальски зажиточнаго крестьянина.
И мнѣ пришлось избѣгать ребяческихъ сборищъ, игръ и хороводовъ: проходя мимо нихъ, я шелъ сквозь строй насмѣшекъ и каменьевъ. А около отца кипѣла своеобразная жизнь и втягивала его въ неожиданную общественную дѣятельность: въ него увѣровали мужики.
Прежде всего оказалось, что онъ давно уже извѣстенъ, какъ «знахарь», и лѣчитъ отъ разныхъ болѣзней молитвой.
Больные, минуя фельдшера и доктора, обращались къ нему.
Потомъ онъ оказался адвокатомъ. Къ нему приходили за судебными совѣтами, довѣряли производить раздѣлъ и просто являлись повѣдать какое-нибудь личное горе, попросить совѣта и утѣшенія. День его на половину былъ занятъ посѣтителями. Для всякаго онъ бросалъ работу, садился на верстакъ, закуривалъ свою неизмѣнную трубку, выслушивалъ чужое горе и тотчасъ же воодушевлялся.
Начиналось это съ утра. Дверь отворялась, и въ мастерскую входилъ изможденный мужикъ, блѣдный, какъ мертвецъ, отъ болѣзни. Онъ стаскивалъ шапку и, тяжело дыша, долго и медленно молился на икону, потомъ условно, по этикету, кланялся на обѣ стороны и говорилъ:
— Здоро́во живете!
Отецъ останавливалъ фуганокъ и отвѣчалъ:
— Поди-ка, добро жаловать! Милости прошу къ нашему грошу со своимъ пятакомъ! Что скажете?
— До твоей милости, Гаврила Петровичъ: одолѣла кулюха́, смерть моя, дрянища съ рыла не сходитъ! Силовъ нѣтъ!
Отецъ садился на верстакъ и закуривалъ трубку. Посѣтитель присаживался на стулъ. Трубка пылала, зеленоватыя облака дыма окутывали голову отца.
— Бьетъ? — слышался изъ облаковъ его басъ.
— И-и!.. — отвѣчалъ мужикъ, крутя головой. — Не доведи Господи! Всю силу вымотало, всѣ потроха…
— Давно?
— Да ужъ, никакъ, два года!
— Д-да! Запустилъ ты! У фельдшера лѣчился?
— Лѣчился — да что! — тонъ мужика звучитъ пренебрежительно, — пользы нѣтъ! никакой, то-ись, пользы нѣтъ тебѣ, да и шабашъ!
— А отъ меня-то какая тебѣ польза будетъ? Вѣдь я, если что и знаю, такъ отъ нихъ же: якшался я съ ними!..
Мужикъ недовольно молчитъ и потомъ отвѣчаетъ тономъ фанатическаго убѣжденія:
— Ты больше знаешь!
Отецъ искренно злится.
— Черти! — гремитъ онъ изъ облаковъ дыма. — Вамъ хоть колъ на головѣ теши! Сколько лѣтъ долблю я вамъ: не запускайте болѣзней, лѣчитесь у доктора: онъ учился медицинѣ, у него лѣкарства, онъ знаетъ науку!
— Ты больше знаешь! — упрямо повторяетъ мужикъ. — Отъ дохтура пользы нѣтъ, а отъ тебя — польза! Они хорошее-то лѣкарство господамъ даютъ, а на насъ кричатъ…
— Да какъ на васъ, дьяволовъ, не закричишь? Вы и ангела изъ терпѣнія выведете! Идете лѣчиться, когда уже болѣзнь запущена…Тебя теперь никакой хиной не проймешь! Мышьячищемъ тебя, чорта…
Мужикъ добродушно улыбается и съ удовольствіемъ слушаетъ отборную ругань: отъ отца ему пріятно ее слушать, а отъ доктора — обидно.
— Ненавижу я васъ, чертоломовъ, дуботолковъ проклятыхъ! — искренно гремитъ отецъ.
— А ты, будетъ костить-то! — прерываетъ его мужикъ. — Ты ужъ… тово… молитву-то лучше дай: твоя молитва не то, что наша: она до Бога доходитъ! Знаемъ мы!.. Дано, значитъ, тебѣ отъ Него… Страдалъ ты много!..
Отецъ совсѣмъ окутывается облаками голубого дыма.
Трубка хрипитъ и пылаетъ.
— Молитва моя, — отвѣчаетъ онъ, помолчавъ, — помогаетъ только тому, кто вѣритъ. Ты вѣришь?
Мужикъ благоговѣйно смотритъ на отца и говоритъ совсѣмъ по-дѣтски:
— Вѣрю.
— Ну, пойдемъ.
Онъ встаетъ съ верстака. Дымъ разсѣивается. Они идутъ въ избу.
— Выдьте! — говоритъ намъ отецъ.
Изъ избы всѣ выходятъ въ мастерскую.
Я прятался иногда въ чуланѣ или на печи и видѣлъ, какъ молился отецъ.
— Я не колдунъ! — обращался онъ къ мужику. — Я только знаю молитву отъ лихорадки. Когда буду читать передъ образомъ — молись и ты: на мужиковъ она туго дѣйствуетъ, потому что грубѣе вы, чѣмъ бабы…
— Знамо дѣло! — соглашается мужикъ.
Отецъ присаживается къ столу и начинаетъ что-то писать на маленькомъ клочкѣ бумаги своимъ корявымъ, характернымъ почеркомъ.
Мужикъ вздыхаетъ.
Лицо моего отца преображается: выраженіе несокрушимой энергіи яснѣе выступаетъ въ его строгихъ, кардинальскихъ чертахъ. Онъ становится передъ иконами. Мужикъ рядомъ съ нимъ опускается на колѣни.
— Господи!.. — шепчетъ онъ. — Микола милостивый… помози!..
Отецъ вполголоса, но проникновенно, съ чувствомъ читаетъ по бумажкѣ:
— Іоанне Богослове!.. Угодниче Божій!.. Сыне громовъ!..
Могучая экзальтація овладѣваетъ имъ: онъ блѣденъ, какъ полотно, и отъ волненія трясется всѣмъ тѣломъ, словно какая-то сила исходитъ изъ него, голосъ измѣняется, прерываясь отъ чувства и слезъ, каждое слово проникаетъ въ душу, какъ огненное…
Мужикъ плачетъ… Плачу и я. Я не знаю, откуда взялъ отецъ эту молитву и не помню ее, но она вся была написана какимъ-то могучимъ, громовымъ языкомъ. Въ ней дѣйствительно была заключена чудодѣйственная сила, мощное чувство…
Успокоившись, отецъ свертывалъ бумажку въ маленькую трубочку и говорилъ, отдавая мужику:
— Привяжи на крестъ и носи на груди до тѣхъ поръ, пока сама не потеряется. Не отвязывай и не бросай, а то болѣзнь опять воротится!..
Мужикъ благоговѣйно бралъ бумажку и тутъ же, при отцѣ, привязывалъ ее на «гайтанъ».
Вознагражденія отецъ не требовалъ. Случаевъ, когда бы молитва эта не исцѣляла — не было.
Едва уходитъ больной, какъ является цѣлая компанія мужиковъ, съ громкимъ говоромъ.
— Гаврила Петровичъ! — взываютъ они, торопливо помолясь на икону, — это что же такое будетъ? Раззоръ? Сдѣлай милость, оборони!
— Тутъ пашня, паръ, сѣнокосъ приходитъ!..
— А насъ въ острогъ!
— Ни за что, ни про что!
— Бога въ ёмъ нѣтъ!
— Рази можно въ острогъ мужика сажать лѣтомъ? А? Лѣтомъ?
Отецъ сидитъ на верстакѣ, закинувъ настоящую ногу на деревянную, которая враждебно смотритъ на мужиковъ, какъ дуло ружья. Дымныя облака возносятся къ потолку и окружаютъ отца ореоломъ таинственности. Онъ куритъ и молча смотритъ на мужиковъ. Лицо его принимаетъ юмористическій оттѣнокъ.
— А вы вотъ что! — говоритъ онъ, прерывая ихъ говоръ. Мужики сразу умолкаютъ. — Нечего дурака-то корчить: говорите мнѣ прямо, по совѣсти, какъ попу на духу: вѣдь… украли?
Мужики мнутся, чешутъ въ затылкахъ, и затѣмъ ихъ длинныя разбойничьи бороды шевелятся отъ широкой улыбки.
— Да вѣдь оно ужъ… конешно… Гаврила Петровичъ… тебѣ-то ужъ мы… какъ попу… знамо дѣло… было дѣло…
Затѣмъ они подробно разсказываютъ, какъ «было дѣло»: обыкновенно, — украли какіе-нибудь пустяки у кулака, сдѣлали порубку, залѣзли въ амбаръ…
Узнавъ, что они уже признались судебному слѣдователю, отецъ выходитъ изъ себя и въ ярости вскакиваетъ съ верстака.
— Черти! — гремитъ онъ, потрясая бородой и сверкая глазами. — Дубье!.. Олухи царя небеснаго! Да вѣдь нѣтъ никакихъ доказательствъ, дьяволы! Мужики вы, кругомъ брюхо! Терпѣть я васъ не могу! Зачѣмъ признались? Эхъ! засадятъ васъ теперь на все лѣто, пустятъ по міру блаженныхъ дураковъ! Тьфу!
«Воры» ноютъ.
Отецъ мрачно затягивается изъ трубки. Трубка хрипитъ и пылаетъ. Облака сгущаются. Вдругъ ему приходитъ въ голову неожиданная мысль.
— Ба! — вскрикиваетъ отецъ, — вотъ что сдѣлайте: запритесь опять на судѣ, да и баста! А про слѣдователя скажите: «онъ, — молъ, — на насъ шибко закричалъ, сталъ стращать, мы испугались и сказали, какъ онъ велѣлъ»… онъ вѣдь, чай, собака?
— Собака! — отвѣчаютъ мужики, повеселѣвъ. — Оретъ истошшнымъ голосомъ!..
— Ну, вотъ!.. Прикиньтесь дурачками!.. Казанскихъ сиротъ разыграйте!..
И отецъ пускается въ детальныя наставленія. Частью изъ книгъ, но больше изъ жизни онъ почерпнулъ всевозможныя свѣдѣнія по всѣмъ отраслямъ: лѣчилъ не только молитвой, но и давалъ рецепты, зналъ судебные уставы и писалъ мужикамъ прошенія, отдавая мнѣ ихъ переписывать набѣло. «Платы» и тутъ онъ не требовалъ, но «исцѣленные» больные и «обѣленные» воры не забывали своего избавителя и совершенно неожиданно, спустя долгое время, являлись къ отцу или съ мѣшкомъ муки, или съ возомъ дровъ, присылали молока, яицъ.
Мѣстный мировой судья, старый баринъ и закоренѣлый крѣпостникъ, возненавидѣлъ моего отца отъ всего сердца. Судья мстилъ мужикамъ за уничтоженіе крѣпостного права тѣмъ, что постоянно стремился «закатать» мужика въ острогъ «по высшей мѣрѣ наказанія», но, благодаря отцу, половина его рѣшеній отмѣнялась «на съѣздѣ», и судья оставался въ дуракахъ.
Мужики смѣялись надъ нимъ, а хромого столяра превозносили. Складывали и распѣвали пѣсни про нихъ обоихъ. Незамѣтнымъ образомъ отецъ сталъ популярнымъ человѣкомъ, любимцемъ народа.
Пѣсня прославляла его, а судью осмѣивала. Осмѣивала она также мѣстныхъ богачей, причтъ и сельское начальство и все выше и выше поднимала образъ моего отца, поэтизировала его, окружала сіяніемъ славы, и онъ являлся въ пѣснѣ народнымъ героемъ, печальникомъ народнаго горя и ходатаемъ за народъ. Первоисточникомъ этихъ пѣсенъ былъ кузнецъ Назаръ; удары его молота доносились до нашего дома; а когда наступали сумерки, и звуки рабочаго дня умолкали, то прекращались и кузнечные звуки. Въ такіе полупечальные, полуотрадные вечера отецъ выходилъ на крыльцо съ гуслями и потихоньку, для себя, наигрывалъ что-то нѣжное и грустное. Тонкіе, жалобные звуки тихо струились и плакали въ задумчивомъ вечернемъ воздухѣ, и въ это время къ нему иногда приходилъ Назаръ. Ему было лѣтъ двадцать пять. Молодой кузнецъ обладалъ симпатичной наружностью: высокій, плечистый, статный, онъ смѣло, какъ соколъ, смотрѣлъ своими голубыми глазами. Волосы и усы у него были бѣлые, какъ ленъ, и густые, вьющіеся. У него былъ замѣчательно живой темпераментъ, говорилъ онъ скороговоркой, съ быстрыми жестами, что даже не совсѣмъ шло къ его атлетической наружности.
Рѣчь его была своеобразна: онъ говорилъ риѳмами, мѣткими словечками, пословицами и поговорками. Приходя, онъ подавалъ отцу огромную закоптѣлую руку и встрѣчалъ пожатіе такой же огромной и жилистой руки, выпачканной лакомъ съ голландской сажей. И у нихъ начинался быстрый и остроумный разговоръ, пересыпанный риѳмами.
— Гаврилу Петровичу исполать, много денегъ наживать, сто лѣтъ жить, да двѣсти на карачкахъ ползать!
— И тебѣ того же, кузнецъ-молодецъ на свой образецъ: думалъ сдѣлать лемехъ, а онъ вышелъ плохъ, сожегъ да окоротилъ и на топоръ поворотилъ…
— И на топоръ-то не хватило, повернулъ на шило: шило-то не вышло, а вышло ш-шикъ!..
— И то хорошо.
— Вѣрно, говоришь ты примѣрно, что тебѣ покучишься, то и научишься!
— У насъ ума нѣтъ — совѣсти больше!
— Именно! Живемъ въ селѣ, а не въ городу, все носимъ на вороту, что не надо — и то повѣсимъ! Эхъ! — тараторилъ риѳмачъ-кузнецъ, — чудно дѣдушкино гумно, семь лѣтъ хлѣба не сѣялъ, а все свиньи ходятъ! Ужъ давно всѣ наши капиталы въ печи, а все къ намъ въ гости ходятъ богачи, этта старшина съ писаремъ у насъ побывали, напились, да насъ же съ батькой обругали…
— Гдѣ гостятъ — тамъ и накастятъ! — замѣчаетъ отецъ, — у нихъ чай да кофей, а у насъ чадъ да копоть!..
Играя риѳмами, они продолжаютъ разсуждать: кузнецъ усаживался у ногъ моего отца. Мы уже знали, что, немного послушавъ и вдохновившись музыкой, онъ будетъ пѣть свои импровизаціи на тотъ мотивъ, который ему заиграютъ, и не отходили отъ него.
А онъ, упершись локтями въ колѣни, держалъ передъ собой большой палецъ лѣвой руки, изуродованный ударомъ молота, не спуская съ него глазъ и ни на кого не обращая вниманія. Онъ говорилъ, что даръ пѣсенъ заключается у него именно въ этомъ пальцѣ, и пѣлъ всегда, смотря на него и какъ бы извлекая изъ пальца неистощимыя риѳмы.
Отецъ зналъ, какъ пробуждается въ Назарѣ вдохновеніе, и сначала игралъ печальное. Назаръ слушалъ, смотрѣлъ на свой раздробленный палецъ и, покачивая бѣлокурой головой, начиналъ тихонько напѣвать что-то.
Сердце мохомъ обростаетъ… |
Тихой фистулой пѣлъ кузнецъ. И сама собой слагалась у него пѣсня о томъ, какъ болитъ у него сердце и отчего; какъ вздыхаютъ кузнечные мѣхи, и какъ онъ куетъ молотомъ желѣзо; сердце его такое же, какъ то желѣзо: оно мягкое, оттого что раскаленное… И бьютъ его прямо по мягкому огненному сердцу, а изъ сердца вылетаютъ искры…
Онъ поетъ, а гусли жалобно и нѣжно стонутъ…
Между тѣмъ, около крыльца мало-по-малу накопляется толпа: кто ни идетъ мимо, всякъ остановится и слушаетъ.
Но гусли уже играютъ веселѣе, а импровизаторъ, вдохновляясь все болѣе и болѣе, подчиняется мотиву и постепенно мѣняетъ настроеніе: онъ поетъ уже о томъ, что не все же плакать да вздыхать, что рабочій человѣкъ ни въ какой бѣдѣ не пропадетъ, онъ все перенесетъ, ему все трынъ-трава!..
Я любому богачу |
Поетъ онъ, ухарски потряхивая головой.
— Хо-хо-хо! — одобрительно смѣется толпа.
Она увеличивается съ каждой минутой.
— Назаръ поетъ! Назаръ поетъ! — слышится кругомъ.
А его уже не видно за толпой: онъ сидитъ согнувшись и не отрываетъ глазъ отъ своего чудодѣйственнаго пальца. Отецъ потряхиваетъ кудрями и, раздувъ ноздри, разливаетъ лукавыя и безпечныя трели. Раздается залихватскій мотивъ съ прихлопываньемъ ладонью по струнамъ: это знакъ, что пришло время пѣть на «злобу дня». Въ толпѣ свѣтятся улыбки, и она плотнѣе придвигается къ пѣвцу, чтобы лучше слышать. И звенятъ насмѣшливые куплеты о попѣ, судьѣ и писарѣ, о старшинѣ и «міроѣдахъ-кулакахъ».
Все село насмѣшило приключеніе съ кулакомъ «Кузькой», которому «на хуторахъ» за его амурныя похожденія «обрядили» лошадь, когда онъ спалъ пьяный въ тарантасѣ: обрѣзали ей хвостъ и гриву и навязали мочала, украсивъ лошадь тряпками. На такой лошади спавшій Кузька проѣхалъ по всему селу.
И вотъ начинается поэма о Кузькѣ:
Поглядите, добры люди: |
— Хо-хо-хо-хо! — грохочетъ вся толпа, надрывая животики надъ каждымъ куплетомъ.
Злободневная поэма оказывается безконечной, и отъ Кузьки поэтъ переходитъ къ другимъ лицамъ.
Мировой судья, папаша, |
— Хо-хо-хо! — гремятъ слушатели…
Они корректируютъ пѣсню, тутъ же вслухъ поправляютъ и «приправляютъ» ее забористыми словечками.
И за что судить-то тутъ, |
— Вѣрно! — замѣчаетъ толпа. — Знамо дѣло, не за что! За пудъ — и судитъ! Дуракъ, а еще судья!
Гусли такъ и заливаются, такъ и разсыпаютъ добродушно-лукавыя трели, толпа хохочетъ, а импровизаторъ сидитъ, ни на кого не глядя и глубокомысленно уставясь неподвижнымъ взглядомъ въ палецъ вдохновенія, поетъ и сыплетъ летучими риѳмами.
Столяръ и кузнецъ были большими друзьями: кромѣ поэзіи, ихъ соединяла еще идея объ изобрѣтеніи «вѣчнаго двигателя». Эти талантливые люди увлекли и меня: мы втроемъ устраивали наши совѣщанія и дѣлились мыслями о «шурупахъ», «шалнерахъ», рычагахъ и другихъ деталяхъ измышляемаго нами механизма, наводя скуку на домашнихъ.
Иногда ночью, когда всѣ крѣпко спали, отецъ окликалъ меня:
— Копка!
Я просыпался и видѣлъ, что онъ со свѣчей въ рукѣ, въ одномъ бѣльѣ, съ наскоро подвязанной деревяшкой, сидитъ около моей постели.
— У меня явилась новая мысль! — объявлялъ онъ мнѣ. — Вотъ, погляди, я сдѣлалъ чертежъ!
И онъ совалъ мнѣ клочокъ бумаги съ новымъ рисункомъ «вѣчнаго двигателя».
— Вотъ здѣсь будетъ шалнеръ, — увлекаясь, гудѣлъ онъ, понижая голосъ до октавы, чтобы не разбудить спящихъ, — а здѣсь рычагъ на большомъ шурупѣ, а колѣно-то ужъ вотъ оно гдѣ!.. Эге?
И онъ радостно и хитро подмигивалъ мнѣ:
— Теперь у насъ пойдетъ дѣло по маслу!..
Но «по маслу» дѣло не шло. Наши опыты не удавались, разрушая планы отца, обнаруживая существованіе какихъ-то неожиданныхъ законовъ, поставляя непредвидѣнныя препятствія, которыя только увеличивали его энергію. Каждый праздникъ мы собирались въ кузницѣ или мастерской и «строили». Отцомъ въ это время овладѣвала неистовая, пламенная энергія; онъ работалъ цѣлый день, забывалъ о ѣдѣ, о семьѣ, обо всемъ, кромѣ своей идеи. Онъ самъ «клепалъ» желѣзо, пилилъ, ковалъ, страшно-возбужденный, съ горящими глазами, непобѣдимый, повелѣвающій. Назаръ былъ исполнительной силой, а я на побѣгушкахъ, и отецъ командовалъ нами, приходя въ ярость отъ малѣйшихъ нашихъ сомнѣній; молотъ и голосъ его гремѣли до ночи, мы, наконецъ, утомлялись, но онъ былъ неутомимъ.
Возвращаясь въ сумерки изъ кузницы, мы горячо обсуждали наше предпріятіе.
— Эхъ, кабы зналъ я физику да алгебру! — восклицалъ отецъ и таинственно сообщалъ намъ, — тамъ, въ этихъ книгахъ есть!..
Къ дѣлу о вѣчномъ двигателѣ былъ привлеченъ сельскій учитель, съ которымъ отецъ мой водилъ дружбу. Это былъ хладнокровный, невозмутимый человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, красивый, представительный, съ небольшой бѣлокурой бородой. Онъ пришелъ къ намъ въ мастерскую съ цѣлой компаніей: съ двумя семинаристами — сыновьями попа и письмоводителемъ мирового судьи; послѣдній обожалъ моего отца, ходилъ къ нему каждый день, учился токарному искусству и игрѣ на гусляхъ.
Вся эта молодежь наперебой стала доказывать отцу невозможность вѣчнаго двигателя. Но не такъ-то легко было его убѣдить. Онъ не признавалъ никакихъ авторитетовъ и выступилъ противъ нихъ съ блестящей рѣчью, достойной лучшаго примѣненія. Онъ зналъ о Галилеѣ и Коперникѣ и сравнивалъ себя съ ними, говорилъ, что всякая новая мысль вначалѣ считается людьми невозможной, а потомъ оказывается вполнѣ осуществимой. Онъ требовалъ вѣскихъ доказательствъ и спорилъ съ ними цѣлую недѣлю. Они чертили и доказывали ему теоремы, натащили книгъ, и отецъ принялся за чтеніе. Съ этого времени они всѣ стали ходить къ нему и проводить время въ горячихъ спорахъ «о жизни», «о наукѣ», «о религіи» и «о человѣчествѣ».
Отецъ и Назаръ отложили на время изобрѣтеніе вѣчнаго двигателя и возвратились къ построенію «самокатки» — велосипеда, который былъ уже изобрѣтенъ моимъ отцомъ прежде, но не усовершенствованъ. Снова начались разнообразные рисунки и модели сложнаго механизма, пока онъ не сдѣлался проще. Тогда съ тѣмъ же лихорадочнымъ увлеченіемъ принялись мы строить и «самокатку». Опять каждое воскресенье мы ковали, варили, клепали, и отецъ опять вдохновенно отдавался работѣ. Нашей дѣятельностью сильно интересовались мужики и приходили въ кузницу «глядѣть». Они глубокомысленно окружали отца, который, сидя на землѣ, весь въ сажѣ, «клепалъ» листовое желѣзо и грохоталъ кузнечнымъ молотомъ.
— Не пойдетъ! — обмѣнивались они скептическими замѣчаніями.
— Хитра штука!
— Не выйдетъ, хромой! Кишка у тебя, пожалуй, тонка такую вещу сляпать?
— Выйдетъ! — неистово рычалъ изобрѣтатель, надсаждаясь и грохоча молотомъ, — а не выйдетъ — такъ ворота вымажемъ!
— Хо-хо-хо! Чудило, мученикъ!
Противъ ожиданія вышло. Мы сдѣлали изъ желѣза низенькую телѣжку на трехъ колесахъ: два колеса побольше, а третье — маленькое, впереди: оно повертывалось и такъ, и сякъ, словно руль. Механизмъ ея былъ до смѣшного простой и остроумный, и на телѣжкѣ-самокаткѣ можно было ѣздить, работая руками.
«Проба» самокатки происходила довольно торжественно: къ кузницѣ собралась толпа мужиковъ, бабъ, туча ребятишекъ и учитель со всей компаніей.
Отецъ не безъ волненія сѣлъ на самокатку и, двигая рычаги на «шалнерахъ» своими ручищами, быстро покатилъ отъ кузницы къ селу. Только волосы его развѣвались, да ситцевая рубашка раздувалась отъ вѣтра…
— Бр-раво-о! — кричали ему вслѣдъ семинаристы и письмоводитель. — Ур-ра-а!
А хладнокровный учитель солидно разсуждалъ съ мужиками:
— Вотъ, кабы такому человѣку образованіе! Богъ знаетъ, что бы изъ него вышло? Можетъ быть — геній?
— Съ головой человѣкъ! — подтверждали мужики. — Хитрецъ!..
— Вотъ, былъ Кулибинъ, механикъ-самоучка!.. — продолжалъ учитель и сталъ разсказывать о Кулибинѣ.
А отецъ, сопровождаемый радостной тучей ребятишекъ, былъ уже далеко и, наконецъ, исчезъ изъ виду. Мужики смотрѣли ему вслѣдъ, качали головами и приговаривали:
— Чудодѣй!..
Такая жизнь, полная кипучихъ волненій, нравилась моему отцу. Онъ былъ увѣренъ, что «дѣла» пойдутъ по маслу, если рядомъ съ его верстакомъ поставить еще другой для меня, и съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда я кончу курсъ ученія въ школѣ. На мою склонность къ чтенію онъ мало обращалъ вниманія и, по окончаніи курса, когда мнѣ исполнилось четырнадцать лѣтъ, поставилъ меня за верстакъ.
Мнѣ сшили холщевый фартукъ съ нагрудникомъ, и въ нашей мастерской засвистѣли два фуганка.
Мы съ отцомъ вставали рано и вмѣстѣ принимались за работу. Въ семьѣ и обществѣ сразу перемѣнилось отношеніе ко мнѣ: я сталъ работникомъ, полноправнымъ человѣкомъ… Отецъ обращался теперь со мной серьезнѣе, какъ съ большимъ. За завтракомъ и обѣдомъ, когда мы снимали фартуки и, вымывъ мозолистыя руки, садились за столъ, онъ даже ухаживалъ за мной:
— Ѣшь больше, Капитонъ! — говорилъ отецъ. — По пищѣ фуганокъ свищетъ!
И, глядя, какъ съ каждымъ днемъ грубѣли мои руки, и развивались плечи, похваливалъ меня:
— Здоровило! Выйдетъ изъ тебя этакій чертище-столярище!
Но я мечталъ о чемъ-то. Мнѣ по-прежнему хотѣлось читать все новыя и новыя книги.
Во мнѣ приняли участіе семинаристы, и я сталъ бывать въ семьѣ попа. Тамъ всѣ смѣялись надъ моими руками и неуклюжестью фигуры: я за все задѣвалъ, все ронялъ и разбивалъ. Риѳмованная рѣчь, сотканная изъ народныхъ пословицъ, обычная у насъ дома — здѣсь всѣхъ удивляла… Мнѣ было тяжело въ непривычной обстановкѣ, я постоянно конфузился, но семинаристы разсказывали о невѣдомой, заманчивой жизни, они открывали мнѣ новый міръ, и у нихъ были замѣчательныя книги.
Я таскалъ эти книги домой, съ жадностью читалъ ихъ и давалъ читать отцу. Онъ поглощалъ ихъ съ такимъ же увлеченіемъ, какъ и я.
И мы говорили о книгахъ.
Особенное впечатлѣніе произвела на насъ поэзія Никитина и Некрасова. Читая ихъ, мы просиживали ночи напролетъ, дѣлились чувствами и «новыми» мыслями. Я читалъ, а отецъ слушалъ, курилъ и плакалъ.
— Что это за люди были? — страстно восклицалъ онъ со слезами на глазахъ. — Какая у нихъ душа была, коли они о простомъ народѣ такъ вѣрно писали?
Стихи Никитина сдѣлались его любимой книгой. Онъ раскрывалъ ее и днемъ, на нѣсколько минутъ оставляя фуганокъ, но едва раскрывалъ, какъ уже и плакалъ.
— Проклятая! — кричалъ онъ сквозь рыданія и запускалъ книгой въ уголъ. — И читать-то тебя нельзя!
Письмоводитель мирового судьи таскалъ намъ изъ библіотеки своего патрона «Отечественныя Записки» и «Дѣло».
Мы съ отцомъ погрузились въ міръ новыхъ идей.
Теперь уже вся эта компанія — семинаристы, учитель и письмоводитель сдѣлались нашими постоянными гостями. Собираясь въ нашу избушку, они сначала-было поучали отца, но потомъ внезапно превратились въ его учениковъ. «Новыя идеи» оказались идеями моего отца, которыя онъ давно уже расточалъ въ своихъ разсужденіяхъ «о жизни». Ея несовершенство и несправедливость онъ глубоко изучилъ на собственномъ горькомъ опытѣ и по поводу сухихъ и отвлеченныхъ идей сыпалъ такими художественно-яркими разсказами, что очень скоро обратилъ своихъ развивателей въ аудиторію. Подъ вліяніемъ прочитанныхъ книгъ и общества интеллигентной молодежи — талантъ краснорѣчія развернулся у него во всю ширь… Мой отецъ какъ-то сразу пробудился, прозрѣлъ, безсознательныя мысли, назрѣвавшія въ немъ впродолженіи всей жизни теперь отлились въ ясную, художественную форму. Въ немъ началась кипучая внутренняя работа, «переоцѣнка цѣнностей», и онъ уже не хотѣлъ знать удержу. Онъ говорилъ вдохновенныя, огненныя рѣчи, проникнутыя знаніемъ и пониманіемъ жизни.
Онъ живо и образно, со всѣми подробностями набрасывалъ огромныя и яркія картины будущаго счастья человѣчества, — вкладывалъ въ это всю свою вѣру, всю силу своей экзальтаціи и — увлекалъ.
Онъ сталъ для насъ всѣхъ «учителемъ жизни».
А жизнь шла своимъ чередомъ. Урожаи дѣлались годъ отъ году хуже, село быстро бѣднѣло, и къ отцу толпами стали приходить «больные» и «воры». Благодаря своей находчивости и близости къ народу, онъ и лѣчилъ удачно, и «татей обѣлялъ» успѣшно. Мировой судья разсвирѣпѣлъ и поклялся уничтожить моего отца. Сельское начальство тоже давно точило зубы на него. Они всѣ соединились противъ хромого врага и затѣяли кляузный «процессъ», опорой котораго служили лжесвидѣтели. Этотъ процессъ при удачномъ окончаніи долженъ былъ привести моего отца въ острогъ.
Отецъ не испугался борьбы. Напротивъ, онъ смѣло принялъ вызовъ и весь отдался счастью битвы. Никогда я еще до этихъ поръ не видалъ его такимъ энергичнымъ и краснорѣчивымъ: онъ выросталъ въ моихъ глазахъ.
Казалось, что этотъ человѣкъ, «съ безпокойствомъ въ сердцѣ», всю жизнь свою искавшій именно такой донъ-кихотской борьбы за угнетенныхъ, наконецъ, нашелъ условія существованія, подходящія для него.
Въ немъ жилъ настоящій духъ русскаго народа — исканіе подвига, духъ русскихъ сказочныхъ витязей, которые, какъ извѣстно, не могли долго сидѣть на одномъ мѣстѣ и выѣзжали въ «поле чистое» силой мѣряться, «людей посмотрѣть и себя показать»…
Во все время, пока тянулся процессъ въ трехъ инстанціяхъ, отецъ походилъ на огнедышащій вулканъ, энергія била изъ него огненнымъ каскадомъ, а изъ устъ лились увлекающія вдохновенныя рѣчи. Онъ видѣлъ поэтически-пророческіе сны, гдѣ сражался съ огромной змѣей, два раза душилъ ее, а она ускользала изъ рукъ, и, наконецъ, въ третій разъ задушилъ-таки.
И, дѣйствительно, въ третьей инстанціи, когда дѣло было передано съѣздомъ другому мировому судьѣ, отецъ выигралъ процессъ. Онъ самъ говорилъ на судѣ защитительную рѣчь при огромномъ стеченіи «чистой публики» въ залѣ суда, а «нечистой» — у крыльца камеры.
Что это была за рѣчь! Уничтожающая, мощная, вдохновенная! Онъ разбилъ ею козни своихъ враговъ съ какимъ-то богатырскимъ размахомъ, словно Ерусланъ Лазаревичъ, срубающій головы семиглавому змѣю, онъ, какъ Бова, разогналъ ихъ метлою!..
А мужики все бѣднѣли да бѣднѣли. Наконецъ, нагрянулъ голодный годъ. Еще весной по селу пошелъ стонъ: весна ранняя, безводная, земля трескается, будетъ голодъ.
Осенью онъ пришелъ, этотъ голодъ. Отецъ повѣсилъ гусли на чердакъ, и онѣ висѣли тамъ всю зиму съ порванными струнами, занесенныя снѣгомъ: не до нихъ было!
Пріѣзжіе «изъ степи» показывали образчики хлѣба «изъ лебеды», какой уже ѣли степныя деревни: онъ былъ похожъ на сухой коровій пометъ. Такой же хлѣбъ предстояло ѣсть и намъ, при Волгѣ.
Но о нашемъ селѣ неожиданно позаботился Николай угодникъ. Внезапно, какъ разъ противъ нашей Обираловки затонула на Волгѣ баржа съ пшеномъ. Мѣшки пшена доставали крючьями со дна рѣки и продавали за безцѣнокъ.
Народная молва создала изъ этого цѣлую легенду: нашлись люди, которые сами «видѣли» Николая угодника, онъ шелъ по волнамъ, какъ по-суху, весь былъ огненный и такой большой, что головой касался небесъ. И взялъ онъ рукой купеческую баржу за конецъ мачты и погрузилъ ее на самое дно: «для народа!»
Но кулаки, словно коршуны, бросились на это пшено, скупили его и стали продавать по двойной цѣнѣ. А народъ и этому былъ радъ. Мы покупали большіе, длинные мѣшки съ мокрымъ, горѣлымъ пшеномъ и сушили его на печкѣ, потомъ отдавали молоть и пекли изъ пшенной муки блины.
Блины эти были горьковаты и прѣсны на вкусъ, а когда остывали, то становились похожи на фарфоровую тарелку: стоило уронить блинъ изъ рукъ на полъ, какъ онъ разбивался въ дребезги.
Всю зиму питались мы только этими блинами, не видя ни хлѣба, ни мяса. Найденная гдѣ-нибудь сухая корка чернаго хлѣба считалась у насъ лакомствомъ. Блины опротивѣли намъ, и мы ѣли ихъ съ отвращеніемъ, исхудалые, блѣдные, смотря другъ на друга большими голодными глазами. Весной пришелъ однажды къ намъ сельскій учитель и сталъ говорить отцу:
— Наступаютъ времена трудныя, деревня бѣднѣетъ, разоряется… Это — экономическій процессъ… дальше будетъ еще хуже… Извѣстный процентъ населенія двинется въ городъ… Отпустите-ка старшаго-то сына держать экзаменъ въ учительскую семинарію… Приспособимъ… если выдержитъ — казенную стипендію дадутъ!..
И учитель сталъ убѣждать отца, чтобы онъ «пустилъ меня по наукѣ». Отецъ согласился. Въ началѣ августа меня снарядили въ городъ. И вотъ вспоминается мнѣ теперь послѣдняя страница моей деревенской жизни.
Три часа утра. Все уже готово къ моему отъѣзду на станцію. Горитъ лампада у образовъ и лампа — на столѣ. Мои младшіе братья и сестры спятъ на полу, а мы — отецъ, мать и я — пьемъ чай «на дорогу». Но никому чаю не хочется: мать молча вытираетъ слезы, ея доброе, славное лицо полно молчаливой, но безконечной любви ко мнѣ. Отецъ говоритъ «о жизни», рѣчь его дышетъ мужествомъ и его вѣчной вѣрой въ дѣла, идущія по маслу. Я волнуюсь: мнѣ и грустно, и радостно, и жутко… Слышно, какъ подъѣхалъ мужикъ на телѣгѣ «за мной», везти меня на станцію.
— Ну, мать, надо благословить сына-то! — говоритъ отецъ. — Выпускаемъ птенца изъ гнѣзда!
Мать беретъ маленькую икону Спасителя въ фольговой ризѣ и молча благословляетъ меня: она встала подъ иконами, лицомъ къ порогу, а я передъ ней на колѣни, она ничего не говоритъ, только крупныя слезы бѣгутъ по ея лицу и падаютъ на мою голову.
Потомъ благословилъ отецъ. Я и передъ нимъ всталъ на колѣни и наклонилъ голову, а онъ прикоснулся иконой до моихъ волосъ и сталъ говорить.
— Благословляю тебя, сынъ мой, въ жизнь! — говорилъ онъ задушевнымъ голосомъ. — Иди прямой дорогой, надѣйся только на самого себя, а не на другихъ, никогда не трусь… Знай, что путь бѣдняка тяжелъ, и будь готовъ ко всякимъ испытаніямъ. Не увлекайся богатствомъ и сладкой жизнью, помни о насъ, о твоихъ братьяхъ и сестрахъ, и о простомъ народѣ, который страдаетъ. Можетъ быть, вернешься назадъ ученымъ человѣкомъ, то набирайся больше того ученья, которое нужно народу, а не воротишься, такъ разскажи хорошенько тамъ, въ городѣ, счастливымъ и богатымъ людямъ, хорошенько разскажи о страданіяхъ народа! Помни о немъ всегда, не поддавайся соблазнамъ, да смотри, берегись потерять… — тутъ голосъ его дрогнулъ, — вѣру въ Бога!
И онъ заплакалъ, осѣняя меня иконой… Видно было, что онъ хотѣлъ сказать очень много, но не могъ говорить отъ слезъ.
А я едва сдерживалъ радостную улыбку тамъ, подъ иконой: мой выходъ «въ жизнь» казался мнѣ тогда такимъ легкимъ, многообѣщающимъ. Въ томъ, что я достигну въ жизни чего-то очень хорошаго и буду ея побѣдителемъ, я не сомнѣвался: мнѣ было шестнадцать лѣтъ.
И сѣли мы съ нимъ въ телѣгу, положили въ ногахъ маленькій сундучекъ да подушку, и телѣга покатила по сельской дорогѣ. Свѣтало. Звѣзды гасли одна за другой. Пышная заря освѣщала намъ путь… Въ ея розовыхъ лучахъ плыла чистая, брилліантовая звѣздочка. Розовый свѣтъ обливалъ избы, соломенныя крыши, сельскую церковь, околицу, гладь извилистой рѣчки, затерявшейся въ зеленыхъ лугахъ, и кусты, окропленные росой… Все кругомъ было въ розовомъ свѣтѣ. Утренній свѣжій воздухъ такъ и лился въ грудь… Я радостно дышалъ полною грудью и, озираясь по сторонамъ, безпечно улыбался… А утренняя звѣздочка такъ весело плыла и сіяла, такая чистенькая, хорошенькая…
IV[править]
Ахъ, какъ жаль, что я не сдѣлался ученымъ, никогда съ тѣхъ поръ не возвращался въ деревню, а въ городѣ не разсказалъ «о страданіяхъ народа»! Я былъ брошенъ на путь неудачъ, разочарованій и мытарствъ. Изгнанный изъ учебнаго заведенія, я былъ гонимъ повсюду, очутился въ рядахъ «городского пролетаріата» и пошелъ «сквозь строй» жизни. Меня унижали, оскорбляли… Если мужики въ деревнѣ считали меня «нехрестьяниномъ», то городскіе люди ясно видѣли во мнѣ всѣ признаки «мужика» и «плебея». Мнѣ было чуждо многое, что течетъ въ крови настоящаго интеллигента, на мнѣ не было никакого «долга народу», вся психологія моя была неинтеллигентная, знаніе «народа» было почерпнуто изъ жизни, а не изъ книгъ, и я чувствовалъ свою рознь отъ всѣхъ… Какъ въ деревнѣ я слышалъ враждебное «нехрестьянинъ», такъ здѣсь слышалъ пренебрежительное «неинтеллигентъ».
Мои приключенія были какъ бы продолженіемъ приключеній моего отца, новымъ фазисомъ ихъ. Я лѣзъ «на гору», но чортъ, по обыкновенію, схватывалъ меня «за ногу» и не давалъ ничего, кромѣ грошоваго заработка, противнаго канцелярскаго труда, жизни впроголодь. Я жилъ только надеждой, что въ будущемъ «дѣла пойдутъ по маслу». Я мечталъ о «Москвѣ», о «вольнослушаніи» въ университетѣ, о сценѣ, о литературѣ… Стремленій и надеждъ было много, не было только денегъ и не было дороги, по которой могъ бы я идти. Но я собирался въ путь безъ денегъ и безъ дороги, съ однѣми надеждами.
И вотъ въ это самое время, когда я совсѣмъ-было нацѣлился лѣзть «въ Москву», чортъ опять не преминулъ схватить меня «за ногу». Изъ села пришло отъ отца письмо.
«А у насъ опять голодъ! — писалъ онъ своимъ корявымъ почеркомъ. — Мужикъ совсѣмъ обѣднялъ, и у меня никакой работы нѣтъ. Прежде хоть добрые люди помогали, а теперь и рады бы помочь, да самимъ ѣсть нечего. И надумалъ я, сынокъ, переѣхать къ тебѣ въ городъ, тамъ я хоть какую ни на есть работишку найду, и дѣла наши пойдутъ по маслу, а здѣсь совсѣмъ съ голоду помирать приходится и съ ребятишками. Избу мы продали за сто двадцать пять рублей. Я думаю, что ты не оставишь своего отца и т. д.»
Черезъ недѣлю «они» пріѣхали. Отецъ немного посѣдѣлъ, кудри его развились, и голосъ какъ будто уже не такъ былъ звученъ и твердъ, какъ прежде, но въ общемъ онъ по-прежнему былъ энергиченъ и свято вѣрилъ въ то, что «все» пойдетъ по маслу.
Шесть человѣкъ «мелюзги» играли въ лошади, были до нельзя жизнерадостны, безпечны и эгоистичны.
И мы зажили на краю города, въ маленькой шестирублевой квартиркѣ, въ подвальномъ этажѣ. Насъ такъ было много, и всѣ мы предались такой кипучей дѣятельности, что даже самый домъ, въ которомъ поселились мы, угрюмый и какой-то кислый, какъ будто ожилъ и повеселѣлъ.
Отецъ точилъ на токарномъ станкѣ, ребятишки бѣгали въ школу, прыгали на одной ногѣ, вывертывали козла, кувыркались и дрались, оглашая глухую окраину города звонкими трелями заразительно-веселаго смѣха. Я служилъ разомъ на двухъ грошовыхъ должностяхъ, таскалъ работу домой и теперь уже не имѣлъ ни одной свободной минуты.
Тѣмъ не менѣе, жилище наше, кипѣвшее жизнью, такъ и вѣяло молодостью, звучало юными голосами, неумѣстно-веселымъ смѣхомъ и безпечными пѣснями гусель.
А отецъ уже имѣлъ видъ мудреца и философа, читалъ Бокля и Милля. Мысль его шла впередъ, къ нему и здѣсь ходила молодежь: душа его оставалась вѣчно-юной…
Такъ прошелъ годъ и еще годъ… И еще… Однажды зимой, когда я пришелъ поздно ночью съ вечернихъ занятій, — меня встрѣтила мать и шестнадцатилѣтняя сестра тревожнымъ и печальнымъ шопотомъ:
— Отецъ заболѣлъ.
Онъ лежалъ на койкѣ и стоналъ…
Кругомъ была наша печальная и гордая бѣдность: старые стулья съ рѣзьбой, починенные рукой отца, тусклое зеркало и три грошовыхъ картины на стѣнѣ, въ рамкахъ его же работы: охота на слона, на льва и на бѣлаго медвѣдя… гусли въ углу. Лицо отца было темно-коричневое, воспаленное, но, по обыкновенію, мужественно-спокойное… Онъ открылъ глаза.
— Простудился… — сказалъ онъ въ перемежку со стономъ, — цѣлый день былъ въ ходу… а вѣдь для меня — ходъ… самое трудное… пить захотѣлъ… выпилъ квасу… и въ ходъ… грудь заложило…
Организмъ его былъ еще полонъ силъ: на груди лежали его необыкновенныя, геркулесовскія руки, а отъ густыхъ грудныхъ стоновъ сотрясалась койка, и гудѣлъ подъ нею полъ…
Нужна была помощь доктора, а денегъ въ домѣ, по обыкновенію, не было.
На утро я раздобылъ цѣлковый и плохенькаго, старенькаго доктора.
Болѣзнь пошла впередъ очень быстро: черезъ недѣлю наступилъ «кризисъ», и больной былъ уже предъ лицомъ смерти.
Онъ лежалъ на своей койкѣ, тяжело дышалъ, мучительно кашлялъ и гулко стоналъ…
Мы могли только смотрѣть на борьбу жизни и смерти и надѣяться только на силу организма.
Мать и сестра, стоя около койки, тихонько плакали, отворачиваясь, чтобы онъ не видѣлъ ихъ слезъ, но онъ видѣлъ.
Онъ по-прежнему густо и глубоко стоналъ и… отпускалъ шутки для того, чтобы разсмѣшить плачущихъ женщинъ.
— Ты на гору… а чортъ за ногу! — говорилъ онъ свою любимую поговорку.
И онѣ улыбались, плача.
Ночью ему сдѣлалось особенно трудно.
— Надо… попа!.. — сказалъ онъ мнѣ, прерывая стоны. — Умеръ бы я и безъ него, да придираться будутъ къ вамъ… изъ-за похоронъ… Умру, духъ мой смѣшается съ атмосферой… и все! Очень просто!
Къ концу жизни онъ сталъ почти атеистомъ: существованіе Бога — допускалъ, но въ загробную жизнь не вѣрилъ.
Я побѣжалъ за попомъ. Было часа четыре утра. Ночь была морозная, звѣздная… Весь городъ спалъ, какъ мертвый… Густые голоса церковныхъ колоколовъ медленно падали въ бездну тишины, были похожи на стоны моего отца и надрывали сердце своимъ похороннымъ уныніемъ… Казалось мнѣ, что эти колокольные вздохи, полные мрачной безнадежности, относились ко всей долгой и страдальческой жизни отца, къ моей жизни и къ моему будущему и къ будущему всей нашей семьи… Они словно произносили приговоръ, зловѣще пророчили что-то грустное, словно отнимали у насъ всякую надежду на какой-нибудь проблескъ счастья въ нашей жизни… «Никогда-а! никогда-а!..» — словно говорили они, надрывая душу, и плыли и умирали въ мертвой, безучастной тишинѣ… А кругомъ нигдѣ не было ни единаго проблеска свѣта.
Я добѣжалъ до квартиры богатаго соборнаго священника: она была ближайшей. Пришлось очень долго звониться. Мнѣ отперли съ неудовольствіемъ. «Отъ кого?» — спросили меня. Я сказалъ, что мой отецъ умираетъ. Мнѣ велѣли подождать, и я долго стоялъ въ передней. Наконецъ, вышелъ священникъ атлетическаго тѣлосложенія, съ круглой бородой и необыкновенно высокой грудью: такимъ почему-то я всегда представлялъ себѣ Пересвѣта, который вышелъ на поединокъ съ Телебеемъ въ Куликовской битвѣ. На лицѣ его ясно выражалась досада. «Гдѣ живетъ умирающій?» — спросилъ онъ меня. Я сказалъ. «Не моего прихода!» — отвѣтилъ онъ и не хотѣлъ идти. Я сталъ его упрашивать и не уходилъ изъ квартиры… Наконецъ, атлетъ-священникъ, скрѣпя сердце, согласился и пошелъ со мной, сердито запахнувшись въ енотовую шубу и нахлобучивъ бобровую шапку.
Когда мы пришли, отецъ уже умиралъ: стоны сдѣлались слабѣе, въ груди клокотало. Пересвѣтъ стоялъ у его изголовья и скороговоркой исповѣдывалъ его, задавая вопросы и не дожидаясь отвѣтовъ, да отецъ уже и не могъ говорить.
Въ нѣсколько минутъ исповѣдь была кончена. Священникъ торопился домой. Я догналъ его у порога и сунулъ ему тридцать копѣекъ — всѣ деньги, какія нашлись въ домѣ. Онъ принялъ ихъ, не глядя, надѣлъ бобровую шапку и ушелъ.
— Благословить… дѣтей… — сквозь хрипъ и стоны вырвалось изъ груди отца.
И мы всѣ стали подходить къ его изголовью, и онъ клалъ дрожащую руку на голову каждаго и дѣлалъ это такъ, какъ будто торопился куда-то.
— Дочери мои… дочери мои… — лепеталъ онъ коснѣющимъ языкомъ.
Глаза его были закрыты, грудь высоко и тяжело подымалась, а взамѣнъ стоновъ вырывалось изъ нея клокотаніе, словно она все болѣе и болѣе наполнялась чѣмъ-то, что мѣшало дышать.
Онъ ничего не сказалъ о своихъ сыновьяхъ; въ минуту смерти его душа болѣла только о дочеряхъ: онъ зналъ, что, получивъ отъ него въ наслѣдство его здоровье и энергію, мы всѣ пойдемъ сквозь строй жизненныхъ пытокъ, будемъ каждый въ одиночку биться съ жизнью и не упадемъ, гордо пройдемъ до конца; истерзанные, съ окровавленной душой — мы вынесемъ все!..
Но какъ же горька и безотрадна ваша судьба, вы, дочери бѣдноты, бѣдныя сестры мои! Вашимъ пѣвцомъ хотѣлъ бы я быть, ваши слезы и страданія хотѣлъ бы воспѣть, къ вашимъ ногамъ положить горькія пѣсни!.. Безпросвѣтно-грустна ваша жизнь!..
Клокотаніе въ груди отца все увеличивалось и наполнило всю грудь. Но воспаленное лицо его по-прежнему хранило выраженіе мужественной энергіи и яснаго сознанія. Онъ собралъ послѣднія силы и отчетливо прошепталъ:
— Лети, душа!..
И вдругъ открылъ глаза широко, изумленно… Казалось, что вверху онъ увидѣлъ какое-то необыкновенное видѣніе, и глаза его, устремленные на что-то, невидимое намъ, медленно закатились, словно не могли оторваться отъ какого-то удивительнаго зрѣлища. Потомъ по лицу и всему тѣлу пробѣжало острое содроганіе, а вздохи становились все глубже и рѣже. Потомъ замерли, остановились… Долго не было вздоха… Наконецъ, вырвался глубокій вздохъ и опять замеръ… Эти послѣдніе вздохи были похожи на умирающее пламя лампы, когда оно то гаснетъ, то вспыхиваетъ снова. Послѣдняго вздоха я долго ждалъ — и не дождался.
Я стоялъ у постели отца съ какимъ-то страннымъ, деревяннымъ спокойствіемъ. Я смотрѣлъ на его мертвое лицо: оно пріобрѣло особенное выраженіе важности и молчаливаго знанія никому невѣдомой тайны. Мертвый, онъ болѣе, чѣмъ когда-либо, походилъ на кардинала Ришелье… Горбатый носъ, правильная эспаньолка съ просѣдью, орлиная гордость и благородство лица, еще дышавшаго непреклонной волей и энергіей, придавали ему странную, почти царственную величавость. Нѣчто рыцарское было въ его чертахъ, и не вѣрилось, что этотъ важный мертвый старикъ — не герой, а лишь задушенный жизнью пролетарій, бывшій крѣпостной рабъ.
Я ощутилъ желаніе заплакать, но, посмотрѣвъ на «шестерыхъ», маленькихъ, съ бѣлыми кудрявыми головами, блѣдныхъ, съ недоумѣвающими глазками, удержался: вѣдь они бы всѣ взвыли вслѣдъ за мной, а я этого не хотѣлъ. Какъ только умеръ отецъ — я сразу почувствовалъ себя старше и серьезнѣе: на мои плечи опустилась тяжелая, словно чугунная ноша…
Женщины подошли къ мертвецу, чтобы закрыть ему глаза, и вполголоса говорили о чемъ-то, словно боясь, какъ бы онъ не услыхалъ…
Мнѣ предстояло очень много хлопотъ: идти взять ссуду на похороны, взять записку отъ священника, отъ полиціи, заказать гробъ и купить «мѣсто» для могилы… Много…
Но пока еще было темно и рано идти: я подошелъ къ окну. Тусклый разсвѣтъ кисло и насмѣшливо смотрѣлъ на меня въ окно. Звѣзды блѣднѣли и гасли. Одна изъ нихъ, маленькая, туманная звѣздочка, покатилась по небу и безслѣдно пропала.