графа
Е.А. САЛІАСА.
Томъ X.
СЛУЖИТЕЛЬ БОГА. — ВѢДУНЬЯ.Изданіе А. А. Карцева.
[править]Типографія Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.
СЛУЖИТЕЛЬ БОГА
[править]Надъ Петербургомъ нависла мутная, сѣрая мгла. Декабрьскій вечеръ казался пасмурнымъ сентябрьскимъ. На улицахъ была слякоть, грязь и вода, но въ мѣстахъ, гдѣ еще не ступила человѣческая нога, виднѣлись однако матово-бѣлые пласты снѣга. Сквозь муть воздуха какъ-то тоскливо мерцали тусклые фонари. Улицы были пустынны.
Въ новомъ, сравнительно опрятномъ кварталѣ Петербурга, близъ Таврическаго сада, казалось еще темнѣе и безлюднѣе. Здѣсь перемѣшались вмѣстѣ большіе каменные дома съ маленькими деревянными. Въ эту часть города только недавно стали перебираться богачи и сановники и, сметая съ лица земли меленькіе домишки съ садиками и огородами, выстраивали каменныя палаты.
Въ концѣ одной изъ улицъ, тоже довольно темной, ярко сіяла окошками церковь, гдѣ не могъ вмѣститься весь нахлынувшій людъ. Много народу стояло на паперти и на церковномъ дворѣ, и даже за оградой. Въ храмѣ на утро былъ престольный праздникъ, а теперь шла всенощная.
Въ церкви народъ стоялъ плотною массой, только впереди, предъ самыми царскими вратами, было нѣсколько просторнѣе. Въ первыхъ рядахъ стояли важные прихожане, военные и гражданскіе чины и разныя барыни. На паперти ихъ дожидались съ шубами ливрейные лакеи, а во дворѣ — разные новомодные экипажи и старомодныя колымаги.
Въ числѣ прочихъ, у самаго клироса, гдѣ сиповато и гнусливо пѣлъ хоръ пѣвчихъ, стоялъ человѣкъ средняго роста, плотный, широкоплечій, лѣтъ шестидесяти, въ сѣромъ полуфракѣ съ металлическими гербовыми пуговицами. По одеждѣ это былъ лакей богатаго дома.
Конечно, его мѣсто было не здѣсь, а въ толпѣ. Но всѣ прихожане не только давно привыкли видѣть этого лакея близъ клироса, его всегдашняго мѣста, но даже знали его по имени, знали чей онъ. Всякій изъ нихъ, явившись въ эту церковь въ первый разъ, уже находилъ его на своемъ мѣстѣ. Вдобавокъ лицо этого человѣка, все чисто выбритое, съ короткими, щеткой остриженными, волосами, гдѣ блестѣла сильная просѣдь, располагало въ свою пользу. Большіе свѣтлосѣрые глаза его вліяли на каждаго своимъ умнымъ, но кроткимъ и любовнымъ свѣтомъ.
Вмѣстѣ съ нимъ стоялъ мальчикъ, по росту юноша лѣтъ восемнадцати, но въ дѣйствительности четырнадцатилѣтній, высокій, тонкій, на видъ болѣзненный. Мальчикъ былъ тоже извѣстенъ всѣмъ прихожанамъ, хотя являлся сюда не часто.
Въ половинѣ всенощной старикъ въ ливрейномъ полуфракѣ двинулся съ мѣста, вошелъ въ алтарь, затѣмъ опять вышелъ и появился уже въ вереницѣ причта, двинувшагося по церкви съ тарелочнымъ сборомъ.
Обходя молящихся, вереница дошла и до мальчика. Онъ вынулъ нѣсколько серебряныхъ монетъ изъ краснаго шелковаго кошелька и понемногу положилъ въ каждую кружку и на каждую тарелочку, въ томъ числѣ и въ кружку, которую держалъ старикъ-лакей.
Послѣ обхода церкви старикъ явился и снова сталъ на свое мѣсто. Ни разу за все время, что длилась всенощная, ни единымъ словомъ не перемолвились двое стоящихъ рядомъ.
Наконецъ всенощная кончилась, толпа двинулась изъ храма. Начался разъѣздъ. Пѣшеходы повалили гурьбами въ двое воротъ ограды.
— Подожди, Тоничка, самую малость, сказалъ старикъ. — Надо мнѣ батюшкѣ словечко сказать.
— Только поживѣе! отозвался мальчикъ. — Какъ бы намъ не опоздать… Хватятся насъ — и все узнается.
— Ни-ни, гдѣ опоздать! У насъ кушаютъ за столомъ куда дольше, чѣмъ люди Богу молятся.
Лакей вошелъ въ алтарь, мальчикъ сталъ дожидаться его. Чрезъ нѣсколько времени онъ снова вышелъ, и оба они двинулись изъ церкви.
— Не усталъ? выговорилъ старикъ.
— Нѣтъ, не усталъ… Гдѣ же! отозвался мальчикъ.
Они прошли молча по слякоти, осторожно ступая, и черезъ нѣсколько минутъ мальчикъ вдругъ обратился къ спутнику:
— Тарасинька, я ждалъ, что ты сказалъ, и не дождался.
— Чего то-ись, князинька?
— Я ждалъ молитву, про которую ты вчера сказывалъ, и должно пропустилъ.
— Какую такую?
— А вотъ что ты вчера говорилъ… Твоя самая любимая.
— Ахъ, Тоничка, Тоничка! То-то вотъ слушаешь, да не выслушиваешь! Вѣдь молитва-то эта великопостная… Такъ какъ же ее теперь, да будутъ возглашать!
— Вотъ что! А я думалъ, услышу.
— Какъ можно! Молитва эта «Владыко живота моего» только постомъ Великимъ возглашается. Да я тебѣ ее завтра же и доставлю. За тѣмъ самымъ я и къ батюшкѣ заходилъ въ алтарь. Обѣщался онъ мнѣ три раза, авось соберется ее написать. Завтра, либо послѣ-завтра я тебѣ и принесу. А ты выучи… Вотъ и хорошо будетъ.
— Спасибо, Тарасинька.
— Не за что, родной мой… Я это ради пользы твоей. Молитва первѣйшая… Хороша молитва Христова «Отче нашъ», а эта и ей мало уступитъ. Если жить всякому бы по этимъ двумъ молитвамъ, Тоничка, то хорошо бы на свѣтѣ было. Не стали бы люди жить, какъ твой мерзавецъ учитель. Званія якобы духовнаго, а песъ, хуже пса…
— А что въ ней говорится, Тарасинька! перебилъ мальчикъ, зная слабую струну старика и не желая бесѣды о своемъ гувернерѣ.
— А вотъ прочтешь, узнаешь… Говорится главное: не будь празденъ, не унывай, будь смиренъ, терпѣливъ, не осуждай ближнихъ… А главное будь смиренъ въ помыслахъ и терпѣливъ!.. Люблю я эту молитву — вотъ какъ… Каждое слово золото! съ чувствомъ произнесъ Тарасъ.
Старикъ и мальчикъ повернули за уголъ и вышли на Сергіевскую улицу. Невдалекѣ отъ нихъ большой домъ сіялъ огнями.
— Ну вотъ и пришли, сказалъ Тарасъ. — Ножекъ не промочилъ?
— Нѣтъ.
— То-то… Промочишь, захвораешь, а захвораешь, то Марѳа Яковлевна тебя со мной отпущать побоится.
У большого подъѣзда красиваго дома Сергіевской стояла масса экипажей. Весь домъ былъ ярко освѣщенъ. Въ залѣ за большимъ столомъ, изящно и богато убраннымъ, гостей было около тридцати человѣкъ.
Гости состояли преимущественно изъ молодыхъ женщинъ. Изъ мужчинъ, военныхъ и статскихъ, не было ни одного, достигшаго сорока лѣтъ. Все это общество состояло изъ. тѣхъ лицъ, которыя являются коноводами во всякомъ праздномъ времяпрепровожденіи, во всяческомъ «копченіи неба» и во всяческомъ прожиганіи жизни.
Всѣ они числились близкими людьми или друзьями хозяина дома — князя Яхтомскаго и его жены. Разъ въ недѣлю бывалъ у Яхтомскихъ обѣдъ, такъ-называемый четверговый, на которомъ бывали такъ-называемые les intimes.
Изъ этихъ лицъ однако только двѣ молодыя женщины были дѣйствительно дружны съ княгиней, а затѣмъ было человѣкъ пять мужчинъ, неравнодушно относившихся къ ней. т. е. влюбленныхъ въ княгиню и усиленно ухаживающихъ за ней. Только одинъ человѣкъ изъ числа всѣхъ этихъ лицъ, отставной уланскій полковникъ Ватбольскій, былъ дѣйствительно другомъ хозяина дома, но не другомъ княгини.
Хотя за столомъ шелъ оживленный разговоръ, тѣмъ, не менѣе обѣдъ не былъ настолько веселъ, какъ бывалъ обыкновенно.
Еще въ началѣ обѣда кто-то замѣтилъ, что за столомъ почти нехорошее число — двадцать шесть человѣкъ, а именно, двѣ чертовы дюжины. Нѣсколько минутъ всѣ шутили на этотъ счетъ и мнѣнія раздѣлились. Одни говорили, что считается дурнымъ только тринадцать за столомъ, а два раза тринадцать ничего не означаетъ и ничего худого не предвѣщаетъ. Другіе шутили, что двѣ чертовы дюжины еще хуже одной.
Съ самаго начала обѣда хозяинъ дома былъ нѣсколько угрюмъ и необычно молчаливъ. Напротивъ, княгиня была, неудержимо весела, разговорчива и любезна.
Хозяинъ и хозяйка, сидѣвшіе на двухъ противоположныхъ концахъ стола, представляли собой по наружности полную противоположность.
Уланскій штабъ-ротмистръ въ отставкѣ, князь Андрей Николаевичъ Яхтомскій былъ крайне смуглый брюнетъ, сухой, худощавый и небольшого роста. Въ чертахъ лица его не было ничего русскаго. Бабушка молдаванка повліяла на фамильный типъ.
Несмотря на рѣзкія черты лица, наружность князя была добродушная. На толстыхъ губахъ всегда была добрая усмѣшка, въ глазахъ — спокойствіе, искренность. Князь былъ собственно некрасивъ собой, а вмѣстѣ съ тѣмъ лицо его было пріятно и симпатично.
Княгиня Юлія Павловна, наоборотъ, прежде всего поражала своей блестящей и въ то же время оригинальной красотой. Это была высокая женщина, на полголовы выше мужа, стройная и граціозная въ движеніяхъ.
Оригинальность красоты этой женщины, которой было уже немного за тридцать лѣтъ, заключалась въ цвѣтѣ волосъ, золотисто-рыжихъ, въ чрезвычайной бѣлизнѣ лица, нѣжности и прозрачности кожи. Но болѣе всего очаровывала княгиня Юлія Яхтомская своими большими глазами цвѣта бирюзы съ зеленоватымъ оттѣнкомъ.
Всякій, взглянувъ на княгиню, могъ съ перваго же мгновенія убѣдиться, что эта женщина принадлежитъ къ породѣ опасныхъ, недобрыхъ и неискреннихъ женщинъ-хищницъ.
Княгиня извѣстна была въ петербургскомъ обществѣ тѣмъ, что ее собственно никто вполнѣ не зналъ. Ближайшіе друзья ея должны были сознаться, что она настолько скрытна, что остается для нихъ нѣкотораго рода загадкой.
Послѣ третьяго блюда лакей подалъ князю письмо. Князь хотѣлъ, не распечатывая, положить его въ карманъ, но поглядѣвъ надпись, извинился у ближайшихъ и разорвалъ конвертъ. Быстро пробѣжавъ глазами одну страницу, онъ сунулъ его въ карманъ. Лицо его измѣнилось.
Княгиня замѣтила это и насупилась на мгновеніе, но собственно за то, что добрякъ-мужъ не умѣетъ владѣть собой.
Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ князь молчалъ, не разговаривая ни съ кѣмъ, и даже не слушая, что говорили около него и, наконецъ, проведя рукой по лицу, вымолвилъ громко и рѣзко:
— Pardon, извините меня. Мнѣ вдругъ какъ-то стала дурно… Я прошу позволенія поступить невѣжливо. Впрочемъ, черезъ минутъ пять я вернусь.
Князь поднялся и вышелъ изъ столовой прямо въ свой кабинетъ.
Гости на минуту примолкли, болѣе изъ вѣжливости, на затѣмъ веселый говоръ начался снова.
— Quelque mauvaise nouvelle! сказала молоденькая и маленькая брюнетка, баронесса Штейнъ, обращаясь къ своему первому другу — княгинѣ.
— О, нѣтъ! отозвалась хозяйка. — Такихъ, благодари Бога, ожидать нельзя — неоткуда. Мужу съ утра нездоровится.
Между тѣмъ Яхтомскій, войдя въ свой кабинетъ, усилилъ свѣтъ карсели, стоящей на столѣ, сѣлъ и сталъ читать полученное письмо. Прочтя со вниманіемъ двѣ страницы, князь откинулся въ кресло, закрылъ глаза, и такъ просидѣлъ съ четверть часа. Затѣмъ онъ провелъ руками по лицу и шепнулъ:
— Ну, что-жь, надо было ожидать!.. Чему же удивляться?.. Но эта — придирка, глупый предлогъ… Тетушка съ ума еще не сходила…
Но затѣмъ черезъ нѣсколько мгновеній онъ прибавилъ, уже громче:
— Нѣтъ, въ томъ-то и бѣда, что она способна на это! Отъ нея это станется.
Подумавъ, Яхтомскій снова вымолвилъ:
— Нечему удивляться — это должно было случиться! Удивительно, какъ оно не случилось еще въ прошломъ году…
Прошло полчаса и въ кабинетъ вошелъ тихо камердинеръ князя и его любимецъ. Это былъ именно тотъ старикъ, который только что вернулся изъ церкви.
— Тарасъ, вымолвилъ Яхтомскій, — гдѣ моя маленькая книжка?
— Красненькая?.. отозвался старикъ.
— Ну, да, записная… Ну, счета… Будто не знаешь!
— Вотъ здѣсь-съ… въ ящикѣ, въ бюрѣ.
— Вздоръ… Я тамъ утромъ искалъ… Нигдѣ, ни въ одномъ ящикѣ нѣтъ.
— Точно такъ-съ, она тамъ. Во второмъ ящикѣ, направо.
— Я тебѣ говорю — вздоръ! Ну, сыщи.
Тарасъ медленно и спокойно подошелъ къ столу, оглядѣлъ его, потомъ перешелъ къ другому, маленькому, заставленному всякой всячиной, и затѣмъ, приблизившись къ бюро, хотѣлъ, казалось, отворить одинъ изъ ящиковъ.
Яхтомскій слѣдилъ за нимъ и выговорилъ нетерпѣливо:
— Вотъ ужъ упрямъ, какъ оселъ. Говорю тебѣ, тамъ нѣту!
— Ваше сіятельство, вѣрно я сказываю, я же ее видѣлъ сегодня. Развѣ вы изволили вынуть?..
— Ничего я не вынималъ!.. Говорю тебѣ, ее тамъ нѣту, потому что и не было!
Тарасъ стоялъ около бюро и не двигался. Яхтомскій задумался, но черезъ нѣсколько мгновеній поднялъ глаза на лакея и увидѣлъ его въ неподвижной позѣ.
— Что ты, съ ума сошелъ? вскрикнулъ онъ. — Я тебѣ говорю: ищи!
— Слушаю-съ!
Камердинеръ обошелъ почти весь кабинетъ, приподнимая на столахъ и полкахъ разные предметы, но затѣмъ снова остановился и вымолвилъ;
— Прикажете искать?
— Разумѣется.
— Извольте, я хоть до ночи буду искать. Только, позвольте доложить, — напрасное препровожденіе времени будетъ. Я же знаю, что она въ ящичкѣ… вотъ въ энтомъ!
Князь молчалъ.
— Такъ какъ-же, прикажете искать?
— Ищи!
— А не позволите отворить ящичекъ, чтобы ее достать!
— Такъ убирайся, оселъ, къ чорту! вдругъ вскликнулъ князь внѣ себя.
Камердинеръ двинулся изъ кабинета, постоялъ у двери, но затѣмъ вернулся назадъ и выговорилъ голосомъ, которымъ няни и дядьки разговариваютъ съ малыми дѣтьми:
— Андрей Николаевичъ, что попусту гнѣваться… Вѣдь вамъ книжка нужна. Такъ позвольте ее подать.
И не дожидаясь приказанія, Тарасъ быстро шагнулъ къ бюро, отворилъ второй ящичекъ и, доставъ оттуда красненькую книжку, передалъ ее барину.
— Фу! Какъ же я ее тамъ… началъ было князь, но махнулъ рукой и развернулъ книжку.
Тарасъ пошелъ было снова къ дверямъ, но оглянувшись на барина и видя, что онъ взволнованъ болѣе чѣмъ когда-либо, камердинеръ — уже тридцать пять лѣтъ знавшій и любившій своего барина — не выдержалъ и второй разъ вернулся къ креслу, на которомъ сидѣлъ князь.
— Андрей Николаевичъ, позвольте мнѣ доложить вамъ. Дѣло важное… Коли вамъ извѣстно, тогда нечего толковать, а коли вамъ неизвѣстно, такъ я долженъ васъ упредить…
— Ну, что? разсѣянно отозвался князь.
— Въ домѣ тетушки не совсѣмъ ладно. Была у моей жены по утру одна изъ ея горничныхъ, разсказывала такое, что боюсь вамъ доложить… Разсердитесь и дуракомъ обзовете. А доложить, полагаю, моя обязанность.
Князь пристально вглядѣлся въ лицо камердинера и вымолвилъ быстро:
— Ну, говори!
— Да, изволите видѣть, сказывала она подъ великой тайной, что Марья Георгіевна… ужь не знаю, какъ вамъ доложить…
— Замужъ идетъ? выпалилъ князь.
— Точно такъ-съ. Я думалъ, вамъ неизвѣстно.
— Такъ это и въ домѣ говорятъ! воскликнулъ князь. — И люди ея уже знаютъ, стало-быть, это вѣрно? Ничего я, Тарасъ, не зналъ, сейчасъ только узналъ изъ письма.
— Ужь если и вамъ пишутъ, стало-быть горничная не вретъ. Что же, бываетъ всякое на свѣтѣ! Грѣхъ такой, лукавый попуталъ! Вспомните, Андрей Николаевичъ, еще годъ назадъ я сказывалъ вамъ: займитесь да обратите вниманіе на этого пройдоху. Вы изволили смѣяться. А теперь вотъ поди уже и поздно. Обдѣлалъ свое дѣло, поганецъ. Да и срамъ-то, срамъ-то! Вѣдь онъ Марьѣ Георгіевнѣ во внучаты годится! Вѣдь ему двадцати пяти лѣтъ нѣту. Вся надежда, что ее вѣнчать не дозволятъ. Кажись на это законъ полагается: позже семидесяти лѣтъ никто не смѣй вѣнчаться.
— Э, полно врать! сердито отозвался князь. — Это вамъ, холопамъ, законы писаны.
Князь помолчалъ и прибавилъ:
— Какъ только откушаютъ, такъ позови тихонько Сергѣя Сергѣевича. Скажи, прошу зайти ко мнѣ.
Тарасъ вышелъ изъ кабинета. Князь снова взялся за письмо и снова перечелъ его, затѣмъ точно такъ же откинулся въ кресло, закрылъ глаза и сидѣлъ съ одной мыслью въ головѣ, съ однимъ вопросомъ:
«Какъ же быть?»
Изрѣдка онъ отвѣчалъ себѣ:
«Никакъ! Ничего нельзя!»
До кабинета долеталъ гулъ голосовъ за столомъ, иногда взрывы смѣха, или стукъ посуды. Наконецъ громъ отодвигаемыхъ стульевъ ясно достигъ слуха князя.
— Наконецъ-то! выговорилъ онъ и, поднявшись, сталъ ходить по горницѣ, поглядывая на дверь.
Черезъ нѣсколько минутъ дверь отворилась и полковникъ Ватбольскій быстро вошелъ.
— Что! Въ чемъ дѣло? спросилъ онъ, приглядываясь къ лицу друга.
— А вотъ… отозвался князь. — Садись и читай!
Полковникъ сѣлъ въ кресло и взялъ письмо. Князь сѣлъ противъ него и пристально глядѣлъ въ его лицо, будто надѣясь, что другъ, прочитавъ, скажетъ что-нибудь утѣшительное.
Дочитавъ письмо, Ватбольскій вздохнулъ и выговорилъ:
— Да. Это извѣстный жидъ. Кто Мозера не знаетъ. Не хорошо! Но почему же, скажи, сразу такая сумма?
— Скупилъ векселя, больше ничего! отозвался князь.
— Что же ты намѣренъ дѣлать?
— Ничего.
— Заплатишь?
— Ты шутишь?
— Неужели же у тебя и этого нѣтъ?
— Этого! Почти сто тысячъ! Ты шутишь?
— Да неужели же, любезный другъ, удивился Ватбольскій, — ты до этого достигъ? Еще годъ назадъ ты говорилъ…
— Эхъ, годъ назадъ! махнулъ рукой князь. — Шесть мѣсяцевъ тому назадъ можно было еще вывернуться, а теперь конецъ! Этого я уплатить не могу сразу, а за этимъ грядутъ всѣ остальные. Да. Вотъ и разсчитывай на наслѣдство! Вмѣсто того, чтобы умереть, дура въ семьдесятъ лѣтъ замужъ собралась. Не будь этого замужества, эти всѣ черти ждали бы еще десять лѣтъ, а теперь почуяли, сообразили! Хоть и не будетъ у старой дуры дѣтей, да вѣдь она по завѣщанію можетъ все мужу оставить.
Наступило молчаніе, послѣ котораго князь прибавилъ:
— Да, вотъ какія дѣла на свѣтѣ бываютъ! Вмѣсто тетушкиныхъ милліоновъ — разгромъ, разореніе, нищета! А что-жъ ты думаешь: мнѣ страшно, обидно? Ей-Богу, Сергѣй, все равно… Даже радъ. Это дурацкая жизнь прекратится. Но для Юліи это будетъ такой ударъ, котораго она не перенесетъ, а потомъ и Тонька будетъ нищій. А я думалъ, онъ будетъ современемъ первый женихъ въ Петербургѣ.
— Ну, любезный другъ, это нелѣпо. Думать о томъ, какимъ женихомъ будетъ сынъ, которому четырнадцать лѣтъ. Если бы ты и получилъ тетушкины милліоны, такъ къ тому времени, когда Тоня сталъ бы жениться, право, отъ нихъ тоже бы ничего не осталось по милости Юліи Павловны. Ты лучше подумай, какъ теперь быть.
— Никакъ! Повторяю тебѣ, если тетушка дѣйствительно сбѣсилась и на этотъ срамъ идетъ, то всему конецъ. Мои кредиторы только и ждали, что она умретъ и мнѣ все передастъ, а теперь — конецъ!
Наступило молчаніе.
— За кого же она выходитъ? спросилъ Ватбольскій.
— Навѣрное за своего homme de compagnie, раздражительно пошутилъ князь.
— За этого дамскаго прелестника, что у нея вѣкъ торчитъ, что хиромантіей занимается?
— Какъ — хиромантіей?
— Развѣ ты не знаешь, что онъ всѣмъ дамамъ гадаетъ по рукъ. Разумѣется, молоденькимъ, а не старымъ ворожитъ.
— Однако, ты видишь, что и старыми не брезгаетъ, если тетушка за него собралась даже замужъ…
— Неужели за него? За Бѣлинскаго?
— Да. Я въ этомъ увѣренъ, больше не за кого.
— Но вѣдь эта свадьба — скандалъ, посмѣшище! Ей сколько лѣтъ?
— Лѣтъ за семьдесятъ… Право, не знаю. Знаю, что когда я въ первый разъ увидѣлъ ее, она была уже старухой. Можетъ быть и шестьдесятъ пять.
Друзья снова помолчали, а затѣмъ Ватбольскій спросилъ:
— И ты не намѣренъ противодѣйствовать этакой дурацкой свадьбѣ?
— Какимъ же это образомъ?
— Всячески. Убѣдить старуху, что она имѣетъ дѣло съ авантюристомъ безроднымъ. Княжна — женщина умная. Съ ней можно говорить. Съ глупымъ не сговоришь, а съ умнымъ можно всегда сговориться.
— Ты не знаешь тетушки. Она чудодѣй, какихъ свѣтъ не производилъ. Однажды она собиралась въ монахини, въ схиму, а теперь вотъ — подъ вѣнецъ… Да что толковать! воскликнулъ князь досадливо. — Бросимъ. Только зря раздражать себя.
Князю Яхтомскому шелъ тридцать девятый годъ. Это былъ человѣкъ добрый, мягкій, нерѣшительный, изъ тѣхъ людей, которые не имѣютъ ни тѣни собственной воли, которымъ органически необходимо быть въ зависимости, подъ чьимъ-либо вліяніемъ и повиноваться.
Поставленные случайно судьбой въ независимое положеніе, не имѣя родственника или друга, такіе люди могутъ подпасть подъ вліяніе лица много ниже стоящаго, хотя бы собственнаго лакея. По большей части подобные люди глубоко убѣждены, что обладаютъ сильнымъ характеромъ и вполнѣ самостоятельны.
Князь Андрей Николаевичъ лишился отца еще въ дѣтствѣ и былъ воспитанъ матерью полу-русскаго происхожденія, женщиной энергичной, суровой, деспотомъ и въ домѣ, и въ своей средѣ.
Если и были какіе задатки воли и характера въ мальчикѣ то подъ гнетомъ воспитанія, отчасти и отъ непослѣдовательности этого воспитанія, мальчикъ, а затѣмъ юноша сдѣлался мягокъ, какъ воскъ.
Когда княгиня внезапно умерла, ея сыну было уже двадцать лѣтъ, а по развитію, привычкамъ и вкусамъ можно было дать четырнадцать. На похоронахъ матери онъ шелъ за гробомъ съ тремя гувернерами: французомъ, нѣмцемъ и какимъ-то сомнительнымъ итальянцемъ, который обучалъ его фехтованію и танцамъ.
Врядъ-ли какой-либо юный монархъ при вступленіи своемъ нежданно на престолъ былъ въ такомъ затруднительномъ положеніи, въ какомъ находился молодой князь, очутившись на свѣтѣ одинъ. Близкихъ родственниковъ у него не было никого.
Если бы три гувернера согласились вмѣстѣ, то, быть-можетъ, сдѣлались бы его повелителями, изобрѣли бы нѣчто, въ родѣ регентства.
На помощь молодому человѣку, которому еще не минуло совершеннолѣтія, явилась опека. Въ число опекуновъ попалъ случайно его очень дальній родственникъ, сравнительно молодой, лишь недавно вступившій въ уланскій полкъ. Этотъ опекунъ — Ватбольскій — сталъ другомъ молодого князя на всю жизнь.
Опекуны тотчасъ же разочли гувернеровъ, очистили домъ покойной княгини отъ массы прихлебателей, а молодого человѣка опредѣлили въ уланскій полкъ юнкеромъ.
Года черезъ полтора князь Яхтомскій, уже совершеннолѣтній, уже уланскій офицеръ, жилъ въ Петербургѣ самостоятельно, но одиноко, и не веселился какъ его товарищи, а скучалъ. Состояніе, полученное княземъ отъ матери, было очень большое и въ полномъ порядкѣ. Онъ получалъ до тридцати тысячъ въ годъ дохода съ разныхъ имѣній и буквально не зналъ, куда и на что тратить свои деньги.
Пристроиться къ чему-либо — къ кутежамъ, къ картамъ — онъ не могъ и вообще былъ совершенною противоположностью всѣмъ своимъ товарищамъ по полку. Не смотря на всѣ старанія этихъ товарищей и другихъ гвардейскихъ офицеровъ увлечь князя и заставить жить своей жизнью, онъ не поддался, потому что ихъ затѣи, прихоти и вся ихъ обстановка были слишкомъ ему не по нраву.
Молодой князь сидѣлъ у себя въ великолѣпной квартирѣ одинъ. Разумѣется, такъ-называемыхъ друзей было у него много и всякій день домъ переполнялся офицерами различныхъ гвардейскихъ полковъ. Нашлись, конечно, и ухаживатели, пользовавшіеся его средствами.
Помимо полковой службы, бравшей немного времени, князь короталъ время тѣмъ, что учился музыкѣ, рисовалъ акварелью, а въ лѣтнее время не мало удивлялъ товарищей и подвергался ихъ шуткамъ и прибауткамъ за то, что у себя, въ большомъ саду, копался въ клумбахъ, сажая и пересаживая цвѣты. Князь совершенно искренно говорилъ, что нѣтъ лучше доли, какъ быть садовникомъ и заниматься исключительно разведеніемъ цвѣтовъ и растеній.
Вѣроятно, такая жизнь протянулась бы нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ, но простой случай перемѣнилъ все. Однажды князь получилъ большое письмо. Оно было изъ Бессарабіи и было подписано именемъ княжны Маріи Мавроціано.
Подпись эта, бросившаяся въ глаза Яхтомскому, сразу напомнила ему, что покойная мать, хотя и не часто, упоминала это имя. Оказалось, что у князя есть троюродная родня — старая дѣвица.
Княжна писала родственнику, заявляя, что она была въ дурныхъ отношеніяхъ съ его матерью вслѣдствіе ея гордости и строптивости, но теперь, узнавъ, что Яхтомскій остался одинъ на свѣтѣ, она приглашаетъ его пріѣхать къ ней познакомиться и погостить.
Письмо это подѣйствовало на князя толчкомъ. Онъ скучалъ и не зналъ, что придумать. Двинуться изъ Петербурга, проѣхаться — ему на умъ не приходило. Письмо это явилось якоремъ спасенія.
Мысль покинуть Петербургъ и сдѣлать большое путешествіе настолько понравилась Яхтомскому, что онъ тотчасъ же взялъ отпускъ и черезъ недѣлю былъ уже въ пути.
Дальняя родственница, пятидесяти-пяти-лѣтняя женщина, не замужняя, приняла родственника, или, какъ называла она его, племянника радушно. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ пребыванія князя въ великолѣпномъ имѣніи тетки-княжны, онъ былъ уже отчасти подъ ея вліяніемъ.
Въ Петербургъ уже было послано прошеніе объ отставкѣ, а княжна уже искала своему племяннику подходящую невѣсту въ Молдавіи, обѣщая при этомъ все свое состояніе, свыше милліона, передать ему по смерти.
Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ. Невѣста была найдена. Князь Яхтомскій былъ уже безумно влюбленъ въ нее, что было и не мудрено, такъ какъ юная нареченная его была замѣчательно красива. Но бракъ этотъ не состоялся, такъ какъ за мѣсяцъ передъ ожидавшейся великолѣпной свадьбой красавица-дѣвушка вдругъ заболѣла и скончалась.
Молодой князь былъ настолько пораженъ, что захворалъ, а когда оправился, то пожелалъ прежде всего покинуть тѣ мѣста, которыя были свидѣтелями его перваго и крупнаго горя. Ради развлеченія, онъ объѣхалъ свои имѣнія въ Россіи и, самъ не зная зачѣмъ, снова вернулся въ Петербургъ. Но здѣсь онъ прожилъ только одну зиму, видаясь съ прежними товарищами. Праздная жизнь и скука снова одолѣли его.
На лѣто одинъ изъ его полковыхъ друзей, прибалтійскій нѣмецъ, пригласилъ его къ себѣ въ Курляндію. Поѣздка эта повліяла на всю жизнь князя. Въ маленькомъ мѣстечкѣ, на морскихъ купаньяхъ, онъ встрѣтилъ нѣмецкую семью мѣстныхъ дворянъ — барона Вергейма съ женою и семнадцатилѣтней дочерью.
Юная баронесса Юлія была львицей мѣстнаго общества благодаря своей красотѣ и несмотря на то, что у ея отца не было почти никакого состоянія.
Въ концѣ сезона князь, страшно влюбленный въ юную баронессу и уже совершенно забывшій о своей прежней невѣстѣ-молдаванкѣ, сдѣлалъ предложеніе. Отецъ и мать были въ восторгѣ, но къ общему удивленію юная баронесса отказалась наотрѣзъ выходить замужъ за князя. Сердце ея принадлежало троюродному брату лифляндцу.
Получивъ отказъ, который подѣйствовалъ на Яхтомскаго столь же сильно, какъ и потеря первой невѣсты, онъ вернулся въ Петербургъ, совершенно не зная, что подѣлать съ собой.
Между тѣмъ, въ семьѣ барона Вергейма у родителей съ дочерью продолжалась усиленная борьба. И въ ту же осень князь былъ обрадованъ извѣстіемъ, что молодая дѣвушка наконецъ уступила и согласилась итти за него замужъ.
Сообразивъ всѣ обстоятельства и присмотрѣвшись поближе къ красивой баронессѣ, быть-можетъ всякій другой не рѣшился бы соединить на вѣки свою судьбу съ ея судьбой. Но князь былъ слишкомъ влюбленъ и слишкомъ мечтатель, чтобы взвѣсить и обдумать все бросавшееся въ глаза…
Черезъ два мѣсяца князь былъ уже женатъ и собирался купить великолѣпный замокъ въ Курляндіи, чтобы навсегда поселиться среди мирной обстановки. Но вмѣсто этого онъ съ молодою женой очутился въ Петербургѣ, купилъ домъ на Сергіевской и отдѣлалъ его за ново при огромныхъ затратахъ. Случилось это, конечно, по желанію молодой княгини.
И съ этой же зимы началась жизнь, продолжавшаяся болѣе пятнадцати лѣтъ подъ-рядъ. Княгиня Яхтомская, будучи совершенной противоположностью своего мужа, не могла ни единаго дня обойтись безъ общества и поэтому страстно окунулась во все, что давалъ Петербургъ.
Черезъ годъ послѣ ея замужества у нея родился сынъ. Первое время она занялась ребенкомъ, на нѣсколько мѣсяцевъ бросила свои выѣзды и забыла о туалетахъ, но затѣмъ по немногу началась снова прежняя жизнь. За то князь всею душой привязался къ ребенку, замѣняя ему нѣжную мать.
Каждую зиму Яхтомскіе проводили въ Петербургѣ, лѣтомъ ѣздили въ Курляндію или въ Бессарабію, разъ пять побывали на германскихъ водахъ.
По истеченіи пятнадцати лѣтъ, отъ большого состоянія князя, полученнаго отъ матери въ полномъ порядкѣ, не оставалось ничего, кромѣ массы долговъ, которые было бы даже мудрено уплатить продажею всего имущества.
Разумѣется, это разореніе было дѣломъ малодушія князя, но прямой виновницей была, конечно, княгиня Юлія Павловна.
Однако пустая, тщеславная кокетка оказалась не вполнѣ легкомысленна. Три года назадъ она съѣздила къ княжнѣ-теткѣ, у которой уже гостила не разъ и которую съумѣла обворожить, и за эту поѣздку прожила у тетки гораздо дальше. И достигла того, къ чему стремилась! Молдаванка Мавроціано пріѣхала погостить въ Петербургъ, а княгиня съумѣла такъ обставить пребываніе тетушки въ столицѣ, что старой дѣвицѣ полюбилось на берегахъ Невы и она, собираясь къ себѣ, все оставалась, откладывая отъѣздъ.
Каждый разъ, что князь приходилъ въ ужасъ отъ неоплатныхъ долговъ и грозящаго разоренія, княгиня утѣшала мужа будущимъ наслѣдствомъ.
Дѣйствительно, всѣмъ было хорошо извѣстно, что у княжны Мавроціано, живущей крайне благоразумно, состояніе простирается теперь по крайней мѣрѣ до двухъ милліоновъ, и кредиторы Яхтомскихъ терпѣливо ожидали смерти семидесятилѣтней старой дѣвицы.
Иногда, впрочемъ, этихъ заимодавцевъ брало нѣкоторое смущеніе: княжна слишкомъ мало походила на собирающуюся умирать. Стоило только присмотрѣться къ ней, чтобы убѣдиться, что она многихъ молодыхъ переживетъ и похоронитъ. Ни единаго сѣдого волоса въ черныхъ какъ смоль волосахъ, ни единой морщинки! Привычка ложиться въ девять часовъ и вставать въ шесть утра! Привычка часъ въ день играть на бильярдѣ, когда погода плоха, а когда хороша — часъ ѣздить въ манежѣ верхомъ, а вечеромъ, тоже часъ, играть въ мячикъ съ своими приживалками! Конечно, это мало радовало и обнадеживало заимодавцевъ князя Яхтомскаго.
Не разъ, конечно, пробовалъ князь обращаться къ теткѣ съ просьбой ссудить деньгами взаймы на «очень короткій» срокъ, но упрямая княжна, знавшая въ какомъ положеніи дѣла Яхтомскаго, всегда отвѣчала:
— Все какъ есть отдамъ до послѣдняго гроша тебѣ одному и по закону, но только послѣ смерти. А теперь не взыщи. Не могу себѣ представить, что я тебѣ дамъ десять тысячъ, а ты на нихъ закатишь полдюжины обѣдовъ или баловъ. Такъ я лучше у себя ихъ сдѣлаю и гостей позову.
— Долги уплачу, тетушка, отзывался князь.
— Ладно. Уплатишь стало-быть то, что бралъ для обѣдовъ и баловъ. Стало-быть съѣденное, выпитое, сожженное и станцованное, на мой счетъ будетъ. Еще непонятнѣе мнѣ это… Ужь совсѣмъ глупо выходитъ.
И этимъ кончалась бесѣда о займѣ.
Вскорѣ по окончаніи обѣда, въ виду нетерпѣнья князя, Ватбольскій по просьбѣ друга отправился за княгиней, чтобы вызвать ее къ мужу. Онъ нашелъ ее въ углу гостиной, отдѣльно отъ дамъ, на маленькомъ диванчикѣ. Она сидѣла полу-лежа и облокотясь на подушку. Кругомъ нея на стульчикахъ и табуретахъ сидѣло человѣкъ пять мужчинъ.
Тутъ были представители всѣхъ возрастовъ: и двадцатилѣтній корнетъ-уланъ, двое тридцатилѣтнихъ статскихъ, одинъ пожилой генералъ и одинъ уже пятидесятилѣтній сановникъ англоманъ. Всѣ они были одинаково влюблены въ Юлію Павловну.
Одинъ изъ нихъ уже давно далъ ей прозвище, которое повторялъ весь Петербургъ, la divine princesse. Между тѣмъ княгиня вовсе не походила на божественную. Напротивъ, проницательные люди замѣчали въ ней нѣчто совершенна противоположное: едва замѣтныя, ибо скрытыя, сатанинскія черты.
Казалось, что княгинѣ, благодаря ея счастливо сложившейся веселой и беззаботной жизни, нѣтъ никакой нужды проявлять эти сатанинскія черты, — но будь ея положеніе другое, заставь ее обстоятельства попасть въ какіе-либо нравственные тиски, многое дремлющее проснется, многое скрытое въ ней явится на свѣтъ Божій и удивитъ, даже испугаетъ самыхъ близкихъ къ ней людей.
Лицо княгини, правильное, безспорно красивое, съ удивительно нѣжнымъ цвѣтомъ кожи и легкимъ румянцемъ, уподоблялось лицу восковой куклы по своей правильности, безжизненности и свѣжести. Но такъ было только въ тѣ минуты, когда вѣки были опущены, что было у нея привычкой, иногда уловкой. Когда глаза были открыты, то въ сине-зеленоватомъ блескѣ ихъ было что-то загадочное, зловѣщее.
Мужчины всѣ равно обожали «божественную княгиню». Быть въ нее влюбленнымъ было почти модой. За то многія дѣйствительно порядочныя и серьезныя женщины не находили ничего обворожительнаго въ княгинѣ Яхтомской. Замѣчательно, что всѣ самыя лучшія семьянинки, лучшія жены и матери относились къ княгинѣ недружелюбно и подозрительно.
Однако, за много лѣтъ жизни Яхтомскихъ въ Петербургѣ, никто не могъ ни въ чемъ упрекнуть княгиню. Она была большая кокетка, на видъ легкомысленная, но по молвѣ поведенія безупречнаго.
Не смотря на то, что за эти годы у нея перебывало болѣе полсотни всякихъ обожателей всякаго рода и всѣхъ возрастовъ, не смотря на то, что нѣкоторые серьезно увлекались ею и были готовы даже на драму, Юлія Павловна, повидимому, никому не отдала пальмы первенства, никого не довела до полнаго отчаянія, и ни разу ничего громкаго и бурнаго не случилось.
Во всемъ Петербургѣ былъ только одинъ человѣкъ, который подозрительно относился къ княгинѣ. Онъ обвинялъ ее мысленно въ поступкахъ возмутительныхъ, глубоко ненавидѣлъ и искренно презиралъ. Но правъ ли онъ былъ?..
Это былъ именно другъ князя, Ватбольскій — человѣкъ близкій въ домѣ, который могъ многое видѣть и подмѣтить; но фактовъ у него не было.
Онъ основывалъ свое сужденіе и презрѣніе къ ней на внутреннемъ убѣжденіи. Онъ основывалъ все на ариѳметическомъ тройномъ правилѣ: по тремъ извѣстнымъ даннымъ, находить четвертое, неизвѣстное.
Княгиня чувствовала, что другъ мужа не любитъ ее, и относилась къ нему сдержанно, осторожно и, конечно, враждебно.
Войдя въ гостиную, полковникъ подошелъ къ кружку, образовавшемуся около хозяйки, и выговорилъ:
— Княгиня, простите. Я долженъ обезпокоить васъ… Позвольте мнѣ получить обѣщанное, потому что мнѣ сію минуту надо ѣхать.
Княгиня, разумѣется, изумилась, но присмотрѣлась пристальнѣе нѣсколько мгновеній къ говорившему, поняла и и поднялась съ мѣста.
Она двинулась въ сосѣднюю маленькую комнату — ея будуаръ. Ватбольскій послѣдовалъ за ней.
Пройдя дверь, княгиня обернулась, какъ-то выпрямилась, не то непріязненно, не то нѣсколько взволнованно, и вымолвила:
— Въ чемъ дѣло? Это письмо?..
— Да, княгиня, письмо! И Андрей проситъ васъ сейчасъ же пройти къ нему.
Княгиня потупилась, опустила глаза, и черезъ секунду, снова взглянувъ на Ватбольскаго сурово холоднымъ взглядомъ, произнесла сухо:
— Скажите, вѣдь это что-нибудь, очевидно, очень дурное?
— Да, Юлія Павловна, очень…
— То-есть совсѣмъ… совсѣмъ дурное?
— Совсѣмъ дурное.
— Ударъ, что называется?
— Да. Именно…
— Ну, вотъ… Нѣтъ, я не пойду. Скажите Андрею — когда всѣ разъѣдутся, я приду. А теперь невозможно, глупо. Я вернусь — и всѣ замѣтятъ мое волненіе.
Наступило мгновенное молчаніе. Ватбольскій вздохнулъ и выговорилъ, какъ бы для себя:
— Да, разсужденіе здравое и замѣчательное. Признаюсь, не всякій на это способенъ.
— На что?
— Я первый былъ бы неспособенъ сидѣть три-четыре часа — забавлять гостей, зная, что меня ждетъ нравственный ударъ. Я бы пожелалъ, какъ и всякій человѣкъ, скорѣе узнать все или броситься навстрѣчу бѣдѣ. Ожиданіе, кажется, еще хуже.
— Вы судите, какъ женщина, сухо отозвалась княгиня. Въ такомъ случаѣ людямъ надо вѣкъ сидѣть въ слезахъ, вздыхать и мучиться, потому что они знаютъ, что когда-нибудь непремѣнно умрутъ. Однако, хотя смерть неизбѣжна, люди о ней не думаютъ ежечасно и не плачутъ.
— Comparaison n’est pas raison, княгиня.
— Странно, заговорила княгиня, помолчавъ мгновеніе и какъ бы соображая, — что это можетъ быть? Ничего такого ожидать было нельзя. Близкихъ у насъ нѣтъ, чья-либо смерть на насъ подѣйствовать не можетъ…
И замѣтивъ вдругъ, что Ватбольскій какъ бы собирается сказать что-то, княгиня протянула на него свою красивую руку, съ замѣчательнымъ браслетомъ, унизаннымъ крупными великолѣпными рубинами и изумрудами, и быстро произнесла:
— Не вздумайте мнѣ сказать, или намекнуть. Повторяю: я не хочу! Теперь девять часовъ, часа черезъ три всѣ разъѣдутся и я пройду къ Андрею.
Сказавъ это, княгиня двинулась снова въ гостиную, снова сѣла на свое прежнее мѣсто и, улыбаясь, обратилась шутливо къ старому англоману:
— Ну-съ, pardon, что же, ваша свѣтлость, случилось потомъ съ вашей героиней, которую вы называете русалкой?
Его свѣтлость, дипломатъ по карьерѣ, а по вкусамъ — англоманъ, продолжалъ свой разсказъ. Остальные, прислушиваясь къ его повѣствованію, влюбленными глазами взирали на хозяйку. Только уланъ слушалъ вполнѣ внимательно.
— Князю Вахтенштейну слѣдовало бы писать романы, замѣтилъ юноша-офицеръ.
Ватбольскій вернулся къ князю и объяснилъ ему рѣшеніе его жены.
— Да, она права, вымолвилъ Яхтомскій, — я не знаю, зачѣмъ я сталъ спѣшить.
Ватбольскій нашелъ князя уже не одного. Около него на диванѣ сидѣлъ его сынъ.
Мальчикъ, блѣдный, худенькій, тщедушный, съ такими же свѣтлыми волосами, какъ у его матери, былъ собственно очень похожъ на мать, но съ совершенно инымъ выраженіемъ, благодаря другимъ глазамъ. Это были глаза отца, добрые, кроткіе, слегка задумчивые.
Тоня сидѣлъ, обнявъ шею отца бѣлою, какъ снѣгъ, рукой, а щекой прилегъ къ его плечу. Лицо его было настолько серьезно, какъ рѣдко бываетъ у его сверстниковъ. Онъ перебиралъ другой рукой брелоки, висѣвшіе на часахъ отца, а самъ, очевидно, задумался и какъ бы не замѣтилъ появленія Ватбольскаго.
Полковникъ сѣлъ напротивъ и вымолвилъ, улыбаясь:
— Что, Антонъ Андреевичъ, будто вы припечалились?
Лицо Ватбольскаго сразу теперь измѣнилось, сдѣлалось веселымъ. Пожилой холостякъ обожалъ сына своего друга и говорилъ, что онъ «единствененъ» въ своемъ родѣ на свѣтѣ, что подобный ребенокъ — необычайное явленіе.
Про себя онъ добавлялъ, что ребенокъ — удивительная, игра природы. Какимъ образомъ у «такой» матери могъ родиться «такой» сынъ?
Тоня какъ бы пришелъ въ себя, отклонилъ отъ отца голору и, обернувшись къ Ватбольскому, улыбнулся.
— Мы тутъ съ Тоней философствовали, отозвался князь.
— Что это значитъ? выговорилъ мальчикъ.
— Что значитъ — философствовать? Ну, этого я тебѣ объяснить не съумѣю. Ты не поймешь.
— Пустяки папа говоритъ. Ты все поймешь всегда, вступился Ватбольскій. — Слушай. Я тебѣ по-своему поясню. Философствовать значитъ — думать и говорить умно, и притомъ считать на свѣтѣ все пустяками, потому что на свѣтѣ дѣйствительно все пустяки.
— Конечно, пустяки, прервалъ Тоня, выпрямляясь и указывая на отца. — Вотъ папа сейчасъ говорилъ, что надо ѣхать въ деревню и жить тамъ, а не въ Петербургѣ, и что я буду скучать. А это пустяки. Говоритъ, что я буду носить платье попроще, суконное, а не бархатное, и безъ ленточекъ; что гостей у насъ никого не будетъ и что будетъ бѣда какая тоска. А я говорю, что это пустяки, будетъ гораздо веселѣе. Вотъ мамѣ будетъ скучно безъ гостей, а папѣ и мнѣ не будетъ скучно. Мы будемъ гулять, изъ цвѣтовъ букеты дѣлать, набирать грибы. И будетъ, конечно, веселѣе, чѣмъ здѣсь.
— Вѣрно, мой милый, ты правду говоришь, произнесъ Ватбольскій — Будетъ тебѣ гораздо веселѣе въ деревнѣ, чѣмъ, здѣсь. Только вотъ ты забылъ, что у тебя будетъ одинъ человѣкъ, который будетъ къ тебѣ въ гости пріѣзжать и тоже съ тобой грибы собирать, а зимой въ санкахъ съ тобой кататься, ледяныя горы тебѣ устроитъ въ саду. Вотъ ты про него и забылъ.
— А вотъ и не забылъ! отозвался Тоня. — Спроси вотъ, у папы.
— Правда! отозвался князь. — Когда я сказалъ, что мы должны скоро уѣхать изъ Петербурга, чтобы жить въ деревнѣ и что тамъ будетъ скучно, онъ сейчасъ же спросилъ: «а крестный пріѣдетъ къ намъ?»
— За это дайте мнѣ вашу милую мордочку поцѣловать! произнесъ Ватбольскій и, поднявшись, онъ притянулъ къ себѣ мальчика, расцѣловалъ три раза и прибавилъ: — Ну, а мнѣ, однако, пора.
— Когда же ты будешь?
— Завтра утромъ заѣду.
Простившись съ другомъ, князь обнялъ Тоню и вмѣстѣ съ нимъ направился въ его спальню. Изрѣдка, раза два въ недѣлю, онъ присутствовалъ при вечернемъ туалетѣ мальчика, когда тотъ ложился спать. Теперь Тоня былъ уже великъ, но старая привычка оставалась попрежнему. Тоня любилъ это, но не всегда это было возможно, такъ какъ по вечерамъ въ десять часовъ часто бывали гости, или самъ князь не бывалъ дома, увозимый почти поневолѣ женою.
Старушка-нянюшка Марѳа Яковлевна, полная женщина, низенькаго роста, съ добродушнымъ лицомъ, въ простомъ бѣломъ, какъ снѣгъ, чепцѣ, туго подвязанномъ подъ подбородокъ, встрѣтила ихъ и, присмотрѣвшись къ лицу князя, тотчасъ же спросила:
— Что это ты, мой батюшка, — хворъ?
— Нѣтъ, няня.
— Ну, такъ худое что приключилось?
— А что, развѣ лицо у меня такое?
— Нехорошее лицо, отецъ мой, совсѣмъ дурное. Хворъ, что ли?
— Нѣтъ, не хворъ — хуже .
— Бѣда какая!
— Да, няня, бѣдовая бѣда. Лучше бы заболѣть.
— Пустое! Не всякая бѣда бѣдой кончается. Бываетъ бѣда на счастье человѣку, а болѣзнь никогда къ добру не бываетъ.
Няня начала помогать Тонѣ умываться и раздѣваться и приготовила постель. Несмотря на возрастъ мальчика, онъ все еще оставался на попеченіи той, которая выходила его.
Уже разувая его, старуха обернулась къ князю.
— А что, родной мой, вѣдь ты не утерпѣлъ, сказалъ что-нибудь Тоничкѣ? Смотри, какіе у него глазки невеселые.
— Неправда, няня, я ничего, заявилъ Тоня.
— Ничего! Спать не будешь, долго не заснешь.
— Не бѣда! отозвался мальчикъ.
Князь расцѣловалъ сына, перекрестилъ его и вернулся къ себѣ.
Но едва только князь вышелъ изъ дѣтской, какъ появился Тарасъ.
— Еще не почиваютъ? Э-эхъ вы! обратился онъ шутливо-строго къ нянѣ. — Всякій-то день все позже укладываете.
— Князь его удержалъ разговорами, оправдалась Марѳа Яковлевна.
— Ну, такъ… Сами изъ ночи день дѣлаютъ и дѣтей морятъ.
— Да мнѣ не хотѣлось спать, сказалъ Тоня. — И теперь, не хочется. Сядь ко мнѣ.
— Посижу минуточку, а вы засыпайте скорѣе.
И Тарасъ сѣлъ около постели мальчика, что бывало ежедневно.
И Тарасъ, и Тоня оба знали, что первый просидитъ около получаса и болѣе, пока послѣдній не начнетъ дремать. Иногда Тарасъ разсказывалъ что-нибудь мальчику и объяснялъ, всего чаще что-нибудь касающееся храма, литургіи, священниковъ, даже митрополита или вообще духовенства. Большею частью Старикъ начиналъ разговаривать вполголоса съ Марѳой Яковлевной, а мальчикъ прислушивался, дремалъ и сладко засыпалъ подъ этотъ говоръ двухъ людей, наиболѣе имъ любимыхъ.
— Чудное лицо у барина, заговорила нянюшка. — Будта хвораетъ.
— Нѣтъ… Письмо подали за обѣдомъ, отвѣтилъ Тарасъ. — Ума не приложу, что такое…
— Можетъ опять вьюнъ навьюнилъ?!
— Можетъ-быть. Думаю, важнѣе что…
Мальчикъ зналъ, кто именно всегда именуемъ «вьюномъ…» Это была его мать. Но онъ всегда дѣлалъ видъ, что не понимаетъ.
— Полагать надо, продолжалъ Тарасъ, — что дошло дѣло до расчетовъ съ какимъ-нибудь жилой. Векселей у князя и-и! Боже мой!
— Что такое: векселей? спросилъ Тоня сонливо.
— А ты почивай, а то я уйду, отозвался старикъ. — Вексель — бумажка. Ее врагъ человѣческій выдумалъ. Одинъ человѣкъ-жила дастъ другому денегъ и возьметъ у него бумажку и ее хранитъ, покуда тотъ деньги тратитъ. Какъ тотъ растратитъ деньги, такъ жила приходитъ и говоритъ: «отдай мнѣ мои деньги, что я тебѣ далъ. А коли нѣту — давай мнѣ другую бумажку…» А тамъ этакъ, одну за другой, наберетъ ихъ кучу, а набравши — этого человѣка въ яму и посадитъ. И сиди въ ней.
— Въ яму? изумился Тоня.
— А ты почивай… А то я уйду… Да…
И Тарасъ продолжалъ тихо болтать, обращаясь къ Марѳѣ Яковлевнѣ. Наконецъ, заслыша ровное дыханіе мальчика, онъ осторожно поднялся, чтобы уходить.
— Видѣла я жидовину, шепнула няня. — Что-то есть… Глаза такъ и сверкаютъ какъ у волка.
— Ну его… Подохъ бы, песъ!.. Въ грѣхъ онъ меня вводитъ! шепотомъ выговорилъ Тарасъ печально. — Зла я ему каждодневно желаю! Грѣхъ! А вѣстимо изъ-за Тонички… Какъ же это, Господи, взять въ учителя къ отроку этакого мерзавца! Духовный! Нѣтъ! Онъ отродіе дьявола, прости Господи!
И старикъ, махнувъ рукой, тихо вышелъ изъ горницы.
Чрезъ часъ или полтора по окончаніи обѣда — всѣ гости разъѣхались, дамы уѣхали первыми. А между тѣмъ время приближалось къ полуночи, и князь тщетно ожидалъ жену. Нѣсколько разъ глянулъ онъ въ окно. У подъѣзда не оставалось ни единой кареты. Онъ отворялъ дверь и прислушивался. Въ парадныхъ комнатахъ было совершенно тихо, однако всѣ онѣ были освѣщены.
Наконецъ въ нетерпѣніи князь позвонилъ. Явился старикъ Тарасъ.
— Всѣ разъѣхались? спросилъ князь.
— Всѣ-съ… Только одинъ все еще сидитъ… Князь этотъ старый съ мудреной фамиліей. Тотъ, что, вы изволили разъ сказывать, англичанина представляетъ изъ себя.
— Вахтенштейнъ?
— Вотъ-съ, онъ именно. Онъ уже одинъ давно у княгини сидитъ.
— Ну, ступай! Прикажи людямъ сказать тебѣ, когда онъ уѣдетъ, и доложи мнѣ.
Въ тѣ самыя минуты, когда князь объяснялся со своимъ любимцемъ-камердинеромъ, въ маленькой гостиной передъ княгиней, снова полулежавшей на кушеткѣ, сидѣлъ все тотъ же англоманъ — одинъ изъ ея обожателей.
Они молчали.
Княгиня была нѣсколько смущена. Лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ, который медленно сходилъ и пропадалъ, а гость пытливо и пристально смотрѣлъ въ ея красивое лици и какъ бы ждалъ. Но княгиня, не поднимая глазъ, казалось, даже и не собиралась что-либо отвѣтить.
Послѣ долгаго молчанія гость вымолвилъ:
— Я снова повторяю вамъ: отнеситесь къ этому хладнокровно и благоразумно. Мнѣ пятьдесятъ пять лѣтъ, я не могу надѣяться на возможность быть любимымъ женщиной, а тѣмъ паче такою, какъ вы. Я предлагаю условія обоюдовыгодныя. Толпа назоветъ мое предложеніе циническимъ, но мы должны стать выше этого. Мы — не толпа. И вы, и я — выше мы толпы. Я даю вамъ честное слово князя Вахтенштейна, что условія будутъ соблюдены въ точности. Вы будете аккуратнѣйшимъ образомъ… vous toucherez annuellement семьдесятъ двѣ тысячи, что составляетъ шесть тысячъ рублей ассигнаціями въ мѣсяцъ. Если вы находите это недостаточнымъ, я могу итти далѣе. Да я и предполагаю, что съ разными мелочами должно выйти сто въ годъ. Сто тысячъ для меня — немного менѣе половины моего годового дохода. Если бы не необходимость поддерживать нѣсколько замковъ родовыхъ въ Германіи и массу пенсіонеровъ, оставленныхъ мнѣ покойнымъ отцомъ и дядей — герцогомъ, я бы готовъ былъ предложить вамъ весь мой годовой доходъ. Мнѣ лично ничего не нужно. Никакихъ страстей у меня нѣтъ. Единственное, безъ чего я никогда не обойдусь — это хорошая, лучшая, какая существуетъ на свѣтѣ, гаванская сигара. Но, право, княгиня, даже и въ этомъ отношеніи за ваше, условное, я бы готовъ былъ пожертвовать…
— И лучшею въ мірѣ гаванскою сигарой? вымолвила чуть слышно княгиня.
— Да… Не шутите этимъ… Для того, кто пріобрѣлъ какую-либо привычку тому назадъ болѣе тридцати лѣтъ, пожертвовать ею — мудреное дѣло.
Наступило снова молчаніе и князь прервалъ его восклицаніемъ:
— Но быть-можетъ вы не довѣряете мнѣ. Въ такомъ случаѣ я готовъ условіемъ, формально совершеннымъ у нотаріуса въ Германіи, обязаться передавать вамъ ежегодно сумму въ семьдесятъ двѣ тысячи рублей впредь до…
Князь запнулся и затѣмъ прибавилъ:
— До такого случая, который бы показалъ мнѣ ясно, что вы со своей стороны нарушаете условіе.
— Впредь до факта, или впредь до вашего подозрѣнія? — тихо выговорила княгиня.
Князь не сразу понялъ, но затѣмъ вымолвилъ улыбаясь:
— Это вопросъ мудреный, его надобно обсудить… Этотъ пунктъ самый щекотливый. Одна изъ двухъ сторонъ въ данномъ случаѣ можетъ имѣть множество уликъ, но не прямыхъ. Иногда бываетъ… я долженъ выразиться но французски: souvent les apparences sont un équivalent de la réalité… Кажущіяся видимости часто равняются дѣйствительности.
— C’est joli! отозвалась княгиня. — Стало-быть то, что будетъ вамъ казаться, вы сочтете долгомъ считать истиной?
— Повторяю, княгиня, что этотъ пунктъ мы можемъ обсудить и выразить опредѣленнѣе.
Княгиня вдругъ разсмѣялась звонкимъ и отчасти ироническимъ смѣхомъ и приподнялась съ подушки, на которую облокотилась. Она выпрямилась и прикрыла ротъ маленькимъ кружевнымъ платочкомъ, дѣлая видъ, что зѣваетъ.
— Trêve de bêtise! Пора почивать. Вы хвастаетесь тѣмъ, что всю жизнь ложитесь спать въ полночь, а вотъ уже пять минутъ перваго, показала княгиня на большіе часы, стоявшіе на каминѣ.
— Нынѣшній день такой въ моей жизни, княгиня, что я готовъ былъ бы вовсе до утра не ложиться! Да я и увѣренъ, что всю ночь не сомкну глазъ.
Князь Вахтенштейнъ поднялся, взялъ шляпу и, остановившись передъ хозяйкой, въ легкомъ волненіи выговорилъ:
— И такъ я ухожу безъ рѣшительнаго отвѣта?
— Не забудьте, князь, что весь этотъ разговоръ произошелъ между нами случайно. Основаніемъ его было ваше простое подозрѣніе. Быть-можетъ я сейчасъ узнаю отъ мужа, что вамъ все это померещилось.
— Повторяю вамъ, княгиня, что дѣла ваши, или вашего мужа, мнѣ болѣе извѣстны, чѣмъ вамъ, даже болѣе извѣстны, чѣмъ ему самому. Онъ самъ не знаетъ, въ какомъ положеніи находятся его дѣла. Все въ рукахъ нѣкоего банкира Мозера, а это почти моя креатура, не въ смыслѣ пребыванія на государственной службѣ, а въ смыслѣ его общественнаго положенія въ Петербургѣ. Я помогъ ему явиться сюда и устроиться. У него было не болѣе пятидесяти тысячъ всего состоянія, теперь же это крупный банкиръ, крупный дѣлецъ, обороты котораго доходятъ до милліона. Дѣла его настолько связаны съ моими, что если я завтра захочу, то могу сдѣлать его банкротомъ. Вы же, или вашъ мужъ, т. е. ваши дѣла — въ рукахъ этого Мозера.
— Простой логическій выводъ изъ этого, князь, слѣдующій: у насъ неоплатные долги; вы устроили такъ, что сдѣлались — вы, а не какой-то еврей, — вы, лично, сдѣлались, нашимъ главнымъ кредиторомъ. И это даетъ вамъ возможность поставить меня au pied du mur.
— Княгиня! воскликнулъ Вахтенштейнъ, — я умоляю васъ не ставить вопроса въ такомъ ужасномъ видѣ, оскорбительномъ для меня. Я повторяю, что давно и глубоко люблю васъ…
— И движимый этимъ глубокимъ чувствомъ скупали по городу векселя князя Яхтомскаго, прибавила княгиня. — Ну, trêve de bêtise, ваша свѣтлость! До свиданія!
Хозяйка протянула руку, князь почтительно поцѣловалъ, ее, но, выпрямившись, произнесъ тихо:
— Когда позволите быть?
— Когда хотите.
— А отвѣта не будетъ ни завтра, ни послѣ?
— Пора почивать! вымолвила Юлія Павловна.
Вахтенштейнъ поклонился дипломатически холодно и корректно и вышелъ изъ гостиной.
Княгиня двинулась, подошла къ камину, облокотилась на него и, задумавшись, простояла недвижно нѣсколько минутъ.
— Если бы онъ зналъ! шепнула она наконецъ. — Весь вопросъ въ томъ, съумѣю-ли я, достаточно-ли я искусна; или при неловкости съ моей стороны, достаточно-ли онъ глупъ или слѣпъ. Les apparences, какъ вы, князь, говорите, всегда будутъ, но именно необходимымъ противовѣсъ, другія apparences съ моей стороны. Необходимо вселить въ васъ глупую увѣренность въ васъ самихъ, и въ то, что вы обожаемы. И вотъ эта видимость будетъ кушать ту видимость. И такъ же, какъ во снѣ Фараона семь тощихъ коровъ съѣли столько же тучныхъ и тучнѣе не стали, такъ и вы обойдетесь одними увѣреніями въ любви и будете счастливы. Да, но теперь надо…
И княгиня очнулась, посмотрѣлась въ каминное зеркало, поправила прическу, оглядѣлась, точно собираясь выходить къ гостямъ, и тихими шагами, шурша платьемъ по ковру гостиной, а затѣмъ по паркету большой, ярко-освѣщенной залы прошла къ дверямъ кабинета мужа.
Обѣ двери кабинета — и маленькая изъ корридора, и большая изъ залы, отворились одновременно. Въ первой появился Тарасъ съ заявленіемъ объ отъѣздѣ послѣдняго гостя.
Княгиня, переступивъ порогъ и увидя на другомъ концѣ горницы фигуру камердинера мужа, улыбнулась непріязненно.
— Ah! L’oiseau de mauvais augure! вымолвила она.
Затѣмъ, обернувшись къ мужу, прибавила:
— Теперь я не сомнѣваюсь, что у васъ дурныя вѣсти, коль скоро я имѣла удовольствіе увидать господина Тараса.
Между тѣмъ камердинеръ уже скрылся за дверью.
Князь, вставъ навстрѣчу женѣ, нѣсколько блѣдный, взволнованный, вымолвилъ нетерпѣливо.
— Милый другъ, ты не можешь жаловаться. Съ тѣхъ поръ, что ты не приказала Тарасу попадаться тебѣ на глаза, онъ всячески избѣгаетъ тебя. Но жить въ одномъ домѣ и совсѣмъ никогда не встрѣтиться — довольно мудрено. Вѣроятно, ты уже недѣли двѣ не видала его?
— Да, кажется. Я не записываю, въ какіе дни я вижу Тараса. Во всякомъ случаѣ, я увѣрена, что въ эти дни кромѣ непріятнаго для меня ничего не бываетъ.
— Подъ одной кровлей невозможно… началъ было князь.
— Конечно. Но другой на вашемъ мѣстѣ удалилъ бы лакея, котораго окончательно не переноситъ жена.
— Ахъ, душа моя, право, не до этого сегодня… не до Тараса. Я получилъ письмо отъ банкира Мозера, которому я долженъ.
— Ну, и что же? произнесла равнодушно княгиня.
И сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, сѣла въ большое кресло.
Князь сталъ передъ женой и хотѣлъ начать говорить, но не находилъ словъ, не зналъ, какъ бы мягче объявить женѣ роковую вѣсть. Пока онъ собирался, не зная съ чего начать, Юлія Павловна приложила свои маленькіе розовые пальчики съ длинными, заостренными и бѣлыми какъ перламутръ ноготками къ виску.
— Кажется опять… les vapeurs, шепнула она.
— Наше положеніе, началъ Яхтомскій, — крайне мудреное, мы почти разорены. Надо теперь уплатить нѣкоему Мозеру такую сумму, которую мнѣ окончательно негдѣ достать. Это можно назвать разореніемъ, — однимъ словомъ, дѣлать нечего. Черезъ два мѣсяца этотъ домъ будетъ уже не нашъ. Я буду счастливъ, если у насъ останется только одно Рязанское имѣніе, въ которомъ намъ и придется жить.
— C’est à dire это банкротство? спросила княгиня.
— Да, банкротство.
— И мы на всю жизнь должны поселиться въ деревенской глуши?
— Да.
— Я на это неспособна! вздохнула княгиня съ такимъ страннымъ вздохомъ, который былъ даже краснорѣчивъ и объяснялъ, что она поневолѣ должна будетъ предпочесть нѣчто другое.
— Но что же дѣлать?! воскликнулъ князь. — Поневолѣ!.. нужда…. Исхода другого нѣтъ.
— Я подумаю, можетъ-быть найду. Похоронить себя заживо въ деревнѣ я не могу. Я лучше пойду въ приживалки къ тетушкѣ Маріи Георгіевнѣ, но останусь въ Петербургѣ.
— Но княжны Маріи Георгіевны Мавроціано въ скоромъ времени не будетъ… Я долженъ нанести тебѣ еще другой сердечный ударъ. Бѣды пришли разомъ. Тетушка черезъ мѣсяцъ будетъ уже простой польской шляхетной дворянкой, госпожей Бѣлинской.
Княгиня двинулась въ креслѣ, выпрямилась, широко раскрыла глаза. Видно было, что она этимъ вторымъ извѣстіемъ поражена во сто разъ больше, нежели первымъ.
— Это вздоръ, сплетни, выдумки! Откуда ты это знаешь?
— Навѣрное я ничего не знаю. Я говорю тебѣ предположеніе. Наши люди узнали это отъ людей тетушки, но вмѣстѣ съ тѣмъ и Мозеръ слышалъ это. Ступай завтра къ тетушкѣ и постарайся узнать.
Княгиня снова опустилась на спинку кресла, глубоко задумалась и не слышала того, что говорилъ мужъ.
Яхтомскій снова подробнѣе излагалъ, какимъ образомъ онъ запутался въ своихъ дѣлахъ и какимъ образомъ, по его мнѣнію, теперь не было никакого исхода, кромѣ продажи всего состоянія, за исключеніемъ одной Рязанской вотчины.
Онъ думалъ, что жена слушаетъ внимательно, такъ какъ, она сидѣла неподвижно и по привычкѣ опустивъ глаза, а между тѣмъ Юлія Павловна была мыслями и грезами Богъ вѣсть гдѣ.
Сначала она очутилась въ домѣ молдаванки-тетки, а затѣмъ перенеслась далѣе, а черезъ нѣсколько минутъ была уже въ Германіи, въ великолѣпномъ древнемъ герцогскомъ земкѣ, гдѣ она полная хозяйка, какъ здѣсь, въ этомъ домѣ, на Сергіевской. А затѣмъ, когда князь подробно разсказывалъ, какимъ образомъ нѣсколько крупныхъ векселей очутились въ рукахъ еврея-банкира, княгиня была мысленно въ прелестной виллѣ на берегу Комскаго озера, которое она чрезвычайно любила и которое было для нея полно воспоминаній.
Проживъ цѣлый сезонъ на берегу этого озера, когда она еще была шестнадцати лѣтъ, баронесса Юлія увлеклась здѣсь юнымъ итальянцемъ — сыномъ трактирщика по сосѣдству. Это была ея первая любовь, это былъ цѣлый романъ, конечно, невинный, идиллическаго характера. Но чѣмъ дальше въ жизнь, тѣмъ дороже прошлое…
И теперь княгинѣ, перешедшей за тридцатилѣтній возрастъ, юный, черноокій Лоренцо казался иногда дороже, чѣмъ кто-либо. Вотъ съ нимъ, съ этимъ Лоренцо она, кажется, была бы способна похоронить себя въ усадебномъ домѣ, въ глуши Рязанской губерніи.
И вернувшись мысленно въ предѣлы Россіи, въ Рязань, хотя и вмѣстѣ съ Лоренцо, княгиня вымолвила, прерывая рѣчь мужа, которой не слышала:
— А домъ въ Рязани великъ?
Лицо князя оживилось. Ему въ этомъ вопросѣ почудилось, что жена, выслушавъ внимательно всю его рѣчь, успокоилась и примирилась съ мыслью, что надо поселиться въ деревнѣ. Разумѣется, онъ и не подозрѣвалъ, что онъ былъ замѣненъ какимъ-то юнымъ Лоренцо.
— Домъ старинный, удобный, только его надо поправить, освѣжить. Это опять траты тысячъ на десять, а гдѣ ихъ взять? Какъ-нибудь, понемногу, я надѣюсь. Надо было это сдѣлать прежде, но не надо было доводить это родовое гнѣздо до полнаго упадка.
— Ну, а теперь пора… выговорила княгиня, двинувшись.
— Да теперь поневолѣ, но для этого нужны, говорю, деньги.
Княгиня поднялась и вымолвила:
— Нѣтъ, я не то… Теперь пора спать.
Князь, нѣсколько озадаченный, пристально посмотрѣлъ въ лицо жены и окончательно смутился.
— Julie, я не понимаю, какъ ты холодно принимаешь все это. Ты будто надѣешься…
— Да, я надѣюсь что-нибудь придумать. Ты способенъ съ Тоничкой поселиться хотя бы на необитаемомъ островѣ, въ особенности, если съ тобой будетъ Ватбольскій, но я положительно не могу. Все равно я умерла бы черезъ годъ отъ скуки. А вѣдь ты не захочешь моей смерти? нѣжнѣе и ласковѣе, но съ фальшивой интонаціей прибавила княгиня.
Яхтомскій хотѣлъ отвѣтить: «это такъ говорится!» но промолчалъ и опустилъ голову.
Княгиня воспользовалась и молчаніемъ, и его позой, чтобы медленно двинуться къ дверямъ. Отворивъ дверь, она обернулась къ князю:
— Ахъ, кстати, пошли, пожалуйста, завтра къ M-me Henriette. Надо узнать, сколько я ей должна. Ты понимаешь, я не хочу, чтобы она dans ces circonstances… могла потерять что либо. Ей надо заплатить прежде другихъ.
— Почему же? ледянымъ голосомъ отозвался вдругъ князь. Потому что она поставляла за сто рублей платье, стоющее двадцать. У насъ есть болѣе важные долги, гдѣ надо платить по векселямъ рублемъ за взятый рубль, а не рублемъ за взятый двугривенный.
— То до меня не касается. Я въ этихъ вещахъ, то-есть въ векселяхъ, ничего не понимаю. Я только желаю, чтобы M-me Henriette получила сполна по всѣмъ счетамъ. Иначе выйдетъ, что я выѣзжала въ чужихъ платьяхъ, а не въ своихъ собственныхъ. Это мой личный долгъ, и я хочу, чтобы онъ былъ уплаченъ.
— Твой личный! А то, что я бралъ для баловъ и для…
Но княгиня быстро вышла и притворила за собой дверь.
Прерванный на половинѣ фразы, князь остался на своемъ мѣстѣ и долго не двигался, опустивъ голову и тяжело переводя дыханіе.
Отношенія съ женой казались князю уже давно особенными, только свѣтскими, приличными, салонно-дружескими. Но сейчасъ будто мелькнуло что-то новое и страшное. Князь никакъ не могъ понять того, что чувствовалъ на сердцѣ. Чувствовалось сильно и ясно, а разуму представлялось все туманно, загадочно. Разумъ не хотѣлъ примириться съ дѣйствительностью
Княгиня, вернувшись въ свою маленькую туалетную горницу, начала раздѣваться и надѣла капотъ, столь же элегантный, что и любое платье для выѣзда. За это время люди потушили всюду свѣчи и лампы, и сразу всѣ парадныя комнаты погрузились въ полный мракъ. Весь домъ затихъ. Свѣтъ оставался только въ угольныхъ окнахъ дома, — въ кабинетѣ князя и въ туалетной княгини.
Чрезъ полчаса, среди темноты, тихо и осторожно прошла, или скорѣе прокралась, чрезъ всѣ горницы какая-то фигура и, достигнувъ туалетной, вошла и затворила за собой дверь на ключъ. Княгиня, сидѣвшая на диванчикѣ, обернулась на шорохъ и, увидя передъ собой высокаго молодого человѣка, вымолвила:
— Знаешь уже что-нибудь?
— И да, и нѣтъ, отвѣтилъ вошедшій. — Письмо. Важное. Скверное.
— Да, совсѣмъ скверное.
— Ну, такъ разсказывай…
Молодой человѣкъ, съ умнымъ, но не добрымъ лицомъ, слегка усѣяннымъ рябинами отъ оспы, сѣлъ противъ княгини и вопросительно поглядѣлъ на нее.
На немъ былъ простой черный, но странный сюртукъ, особаго покроя, однобортный, застегнутый на крючки и очень длинный. На шеѣ, вмѣсто галстука, виднѣлись два бѣлыхъ четвероугольничка изъ бѣлаго сукна, выпущенные на грудь поверхъ сюртука. Молодой человѣкъ былъ аббатъ, гувернеръ сына Яхтомскихъ.
Между тѣмъ князь, придя въ себя, тоже собрался ложиться въ постель, хотя зналъ, однако, что не заснетъ всю ночь.
Онъ былъ уже давно не одинъ въ кабинетѣ. Едва только княгиня вышла изъ горницы, какъ въ дверяхъ показался старикъ Тарасъ. Но, присмотрѣвшись къ барину, онъ поникъ головой и не двигался. Онъ слышалъ весь разговоръ супруговъ, сидя за слегка притворенной дверью.
Когда князь пришелъ въ себя, онъ приблизился. Князь ни слова не сказалъ ему, а старикъ не заговорилъ первый. Только лицо его стало еще грустнѣе.
«А еще любимцемъ прозываюсь», думалось ему горько.
Тарасъ, камердинеръ и любимецъ князя, былъ человѣкомъ семейнымъ. Въ верхнемъ этажѣ дома были въ его владѣніи три горницы, въ которыхъ помѣщалась его семья, состоящая изъ жены и трехъ дѣтей. Марьѣ Кузьминичнѣ, женщинѣ лѣтъ подъ пятьдесятъ, маленькой и худой, по ея доброму виду и по ея свѣжему лицу, можно было дать и сорокъ лѣтъ. Изъ трехъ дѣтей, сынъ былъ очень красивый малый, одна дочь крайне неказиста, а другая — почти красавица.
Сынъ этотъ, по имени Андрей, двадцатипятилѣтній малый, умный и дѣльный, былъ въ домѣ сначала буфетчикомъ и, въ качествѣ крестника князя, пользовался нѣкоторыми льготами; но съ годъ назадъ ненависть княгини къ Тарасу перешла и на сына. Молодой малый былъ исключенъ изъ числа прислуги и ему было дано право итти по оброку. Старикъ, не желая разставаться съ сыномъ, выпросилъ у князя позволенія для его крестника все-таки жить при отцѣ и просто наниматься на разные балы и вечера. Такимъ образомъ, Андрей былъ на оброкѣ, но жилъ въ семьѣ. Никогда не показываясь въ горницахъ, онъ тщательно избѣгалъ, какъ и отецъ, попасть на глаза княгинѣ.
Двѣ дочери Тараса, уже подъ двадцать лѣтъ, были страннымъ явленіемъ въ семьѣ. Старшая, Софья, дурная собой, была и глуповата, но добрая и тихая. Она обожала отца, мать и брата, и казалось жила не для себя, а для нихъ, и только съ сестрой была сдержанна.
Помимо семьи, у нея былъ еще одинъ идолъ — князекъ Антонъ Андреевичъ, и понемногу она сдѣлалась помощницей няни около Тонички. Но дѣлалось это украдкой, такъ какъ княгиня не любила встрѣчать Софью въ горницахъ сына. По счастью, княгиня рѣдко заглядывала сюда.
Другая дочь Тараса, восемнадцати лѣтъ — Марья, пользовалась вниманіемъ княгини, постоянно стояла за нее горой въ семьѣ, постоянно справляла разныя порученія Юліи Павловны, но не говорила никогда ни слова о томъ, что поручается ей.
Въ семьѣ опасались Марьи, боясь ея наушничества. Хотя нечего было доносить ей о нихъ княгинѣ, но, тѣмъ не менѣе, Тараса безпокоили отношенія барыни къ Марьѣ.
Впрочемъ за послѣднее время Тарасъ нѣсколько успокоился. Когда зашелъ вопросъ объ удаленіи его изъ дому, князь такъ горячо вступился за своего любимца, что тутъ Тарасъ впервые отъ роду увидалъ, насколько баринъ дѣйствительно привязанъ къ нему.
Когда-то, еще молодымъ человѣкомъ, Тарасъ былъ приставленъ дядькой къ молодому князьку, которому было всего года три. Нянька молодого князька была женщина лѣнивая и безсердечная, ходила за ребенкомъ довольно плохо и предпочитала пить чай и спать елико возможно больше.
Трехлѣтній барченокъ, разумѣется, привязался къ дядькѣ всѣмъ сердцемъ. Тарасъ былъ единственный человѣкъ, который всячески забавлялъ его, няньчился съ нимъ, стряпалъ ему разныя игрушки, вимой каталъ его на салазкахъ, лѣтомъ — въ колясочкѣ, часто въ прогулкахъ носилъ на рукахъ цѣлыя версты. И на этихъ рукахъ князьку было и покойно, и уютно, и какъ-то особенно «ничего не страшно».
Не разъ случалось ему засыпать на этихъ рукахъ, просыпаться, смѣясь въ лицо смѣющемуся Тарасу, и опять засыпать. И тысячи разъ случалось при намѣреніи Тараса положить мальчика въ колясочку, или въ постель, что князекъ отчаянно начиналъ кричать, махать руками и отбиваться и отъ постели, и отъ колясочки.
Баловство Тараса доходило до того, что иногда ему случалось просиживать цѣлыя ночи, держа уже большого ребенка на рукахъ. Князекъ не былъ боленъ, а просто на него нападало упрямое желаніе спать на рукахъ Тараса, прислонившись къ его плечу.
Впрочемъ, на это была иногда и важная причина. Нервный ребенокъ часто видѣлъ страшные сны: то большую сѣрую собаку, то бородатаго мужика съ палкой, то нѣчто желтое, что клубомъ каталось по полу.
Но это все случалось лишь въ постели. На рукахъ Тараса никогда ничего подобнаго не грезилось мальчику. Объяснить онъ этого не могъ, но инстинктивно предпочиталъ руки дядьки, на которыхъ спится со свѣтлыми грезами, своей постели, гдѣ творятся всякія страшныя диковины.
Юноша, князь Яхтомскій, сталъ добрымъ и сердечнымъ юношей и любилъ своего бывшаго дядьку попрежнему. Чувство къ Тарасу видоизмѣнялось, но оставалось, повидимому, сильнымъ. Въ сущности, князь любилъ въ Тарасѣ самого себя, такъ какъ его самыя свѣтлыя воспоминанія въ дѣтствѣ и въ отрочествѣ соединялись непремѣнно съ фигурой и съ лицомъ дядьки.
Молодой князь современемъ полюбилъ отчасти и семью своего дядьки. Будучи еще самъ ребенкомъ, онъ крестилъ сына Тараса, держалъ и носилъ его вокругъ купели. Заранѣе клятвенно обѣщался онъ отцу и матери новорожденнаго, что ни за что младенца не уронитъ, но чтобы только никто изъ присутствующихъ не смѣлъ помогать ему — держать подушку, на которой будетъ новорожденный.
И здѣсь любовь Тараса къ князьку, любовь безъ границъ, сказалась съ той же силой. Передъ крестинами Тарасъ махнулъ рукой и сказалъ:
— Не троньте его, не уронитъ! Что его обижать! Ну, а уронитъ — на то, стало быть, воля Божія!
И въ эту важную минуту своей жизни Тарасъ жертвовалъ однимъ Андрюшенькой, своимъ собственнымъ, — другому, Андрюшенькѣ, котораго положительно любилъ больше, чѣмъ жену и новорожденнаго сына.
Съ первыхъ дней, что Тараса приставили къ молодому князьку, и до теперешнихъ роковыхъ дней Тарасъ никогда не покидалъ своего барина.
Когда-то, будучи въ Бессарабіи, князь совѣщался съ дядькой, согласиться ли ему на уговоры тетки-княжны, искать невѣсту и жениться. И Тарасъ не останавливалъ барина, а напротивъ, подтверждалъ мнѣніе княжны, что молодому человѣку слѣдуетъ жениться.
Когда наконецъ нашлась невѣста, Тарасъ тотчасъ же сталъ обожать будущую княгиню, тотчасъ же угадалъ въ ней золотое сердце и ясно видѣлъ, что князь будетъ счастливъ съ такимъ ангеломъ.
Когда невѣста неожиданно скончалась, тотъ же Тарасъ явился утѣшителемъ. Съ нимъ, и только съ нимъ однимъ, могъ князь говорить по цѣлымъ вечерамъ. Иногда, лежавъ постели, передъ сномъ, часовъ до двухъ ночи, толковали они и все объ одномъ и томъ же: объ усопшей невѣстѣ. Случалось князю плакать при Тарасѣ и говорить, что онъ никогда не найдетъ другой такой подруги жизни.
Затѣмъ, позднѣе, когда князь началъ ухаживать въ Курляндіи за полу-нѣмкой баронессой Вергеймъ, Тарасъ — ясновидецъ — многое видѣлъ, угадывалъ, предчувствовалъ и всячески оборонялъ своего князя отъ осады, правильной и упрямой, которую вели отецъ и мать красавицы.
Вначалѣ князь смѣялся надъ ухаживаніемъ за нимъ и соглашался съ Тарасомъ.
— Они меня ловятъ, я это вижу, говорилъ онъ. — Да ты не бойся, Тараска, мы не дураки!
Однако, вскорѣ Тарасъ могъ сказать обожаемому князю:
— Вотъ, Андрей Николаевичъ, и вышла ваша неправда: оказались мы дураки.
Онъ говорилъ о рѣшеніи князя сдѣлать предложеніе. Но на этотъ разъ князь разсердился. Онъ уже былъ настолько влюбленъ въ юную баронессу, что ничто не могло остановить его въ намѣреніи жениться.
Первый годъ послѣ женитьбы барина былъ самый грустный для Тараса. Молодые путешествовали, и онъ почти годъ не видалъ своего князя. Затѣмъ началась петербургская жизнь.
Понемногу отношенія Тараса и князя измѣнились. Яхтомскій обожалъ жену, своего ребенка, а надъ своей привязанностью къ старику-дядькѣ часто подшучивалъ теперь, такъ какъ надъ этимъ любила подшучивать княгиня.
За все это время, которое вело Яхтомскаго къ погибели, только одинъ Тарасъ изрѣдка вечеромъ, раздѣвая барина, рѣшался предсказывать то, что теперь приключилось.
Иногда князь спокойно разговаривалъ съ бывшимъ дядькой и соглашался съ нимъ, что этакъ, пожалуй, можно когда-нибудь и разориться. Иногда же князь сердился и говорилъ:
— Не твое дѣло! Я тебя избаловалъ… Ты забываешь иногда, что ты — мой крѣпостной холопъ.
— Знаю, что крѣпостной и холопъ, отзывался Тарасъ. — Не будь я имъ, такъ и не любилъ бы васъ, какъ люблю. Вотъ есть у меня жена, трое дѣтей, а хотите вы, я сейчасъ ихъ всѣхъ четверыхъ для васъ брошу, клятву дамъ никогда ихъ не видать, только бы вы были счастливы.
Князь, конечно принималъ это за простыя слова, а между чѣмъ со стороны старика Тараса это была сущая правда.
На Невскомъ проспектѣ, между Екатерининскимъ каналомъ и Михайловскою улицей, стоялъ большой и красивый домъ. Домъ этотъ, имущество католической церкви св. Екатерины, перешелъ недавно во владѣніе особаго общества, которое было новою народившеюся въ Россіи гидрой.
Это былъ тотъ союзъ людей, который лѣтъ двѣсти имѣлъ, всесвѣтное значеніе и безграничное вліяніе на общества и правительства почти всей Европы. Роль этого союза была уже сыграна въ Европѣ, и теперь живы еще были послѣдствія этой роли: всеобщая ненависть и презрѣніе во всѣхъ людяхъ къ представителямъ этого союза. Союзъ этотъ именовался обществомъ или орденомъ Іисуса, а въ просторѣчіи — іезуитами.
Іезуитизмъ былъ гидрой, злобною и ядовитою, въ жизни возрождающейся и обновляющейся Европы. Въ самые дни торжества Лютера и его ученія, которое нанесло ударъ вѣкового значенія римскому католицизму и въ особенности папизму, у римскаго престола явился защитникъ и слуга-рабъ въ лицѣ монаха на новый, особый покрой. Не монахъ, поглощенный моленіемъ Богу въ своей кельѣ, а монахъ милитантъ — воинъ: нападающій на врага якобы Христова изъ-за угла, сзади и якобы во славу Божію.
Въ тѣ дни, когда лютеранство узаконило себя, успѣшно боролось съ папскимъ престоломъ и въ нѣсколько лѣтъ изъ подозрительнаго сектантства стало государственною религіей милліоновъ людей, — въ эти же дни римскіе первосвященники узаконили существованіе новаго общества вѣрныхъ слугъ папизма.
За шесть лѣтъ до смерти Лютера, папа формально призналъ буллой и принялъ подъ свое покровительство новое общество монаховъ.
Спустя лѣтъ восемь послѣ рожденія на свѣтъ Мартина Лютера, врага преемниковъ Святаго Петра, родился на свѣтъ защитникъ и рабъ папскаго престола — Игнатій Лойола и, избравъ задачей жизни цѣль совершенно противоположную Лютеру, пережилъ его на десять лѣтъ.
Лойола, родомъ испанецъ, былъ въ молодости воиномъ, былъ въ свитѣ Кастильскаго короля Фердинанда Католическаго и до тридцати лѣтъ пользовался всякими благами мірской жизни.
Опасно, почти смертельно раненый въ одномъ изъ сраженій, Игнатій Лойола въ борьбѣ между жизнью и смертью какъ бы переродился. Избѣгнувъ смерти, онъ принялся за чтеніе священныхъ книгъ и собрался поступить въ монахи.
Замѣчательное совпаденіе, что почти въ тѣ же дни молодой германецъ, сынъ рудокопа, Мартинъ Лютеръ, убоясь гнѣва Божія, взялся за Священное Писаніе и поступилъ въ монахи, чтобы сдѣлаться основателемъ протестантизма.
Лойола послѣ долгаго изученія священныхъ книгъ отправился ко Святымъ Мѣстамъ, вернулся на родину и пожелалъ быть проповѣдникомъ. Но инквизиція была равно строга и подозрительна какъ ко врагамъ Церкви, такъ и относительно черезчуръ ярыхъ служителей ея.
Лойола, преслѣдуемый инквизиціей, безъ всякаго повода, попалъ въ заточеніе и затѣмъ долженъ былъ бѣжать съ родины во Францію. И здѣсь, спустя нѣсколько времени, сойдясь съ горстью такихъ же фанатиковъ въ дѣлѣ вѣры, какъ и онъ самъ, Игнатій рѣшился основать новый монашескій орденъ, цѣль котораго была бы посвятить жизнь свою Богу, проповѣдывать Евангеліе невѣрнымъ, обучать юношество и бороться со всякой ересью.
Горсть фанатиковъ, преслѣдуемая французскимъ правительствомъ, должна была разсѣяться. Но четыре года спустя Игнатій Лойола, бѣжавшій въ Римъ, уже былъ главнымъ начальникомъ или «генераломъ» ордена Іисуса, оффиціально признаннаго папою Павломъ III.
Цѣль новаго ордена была — спасеніе душъ человѣческихъ во всемъ мірѣ, укрѣпленіе и торжество католической Церкви, всесвѣтное распространеніе духовной власти римскаго первосвященника. Вся жизнь, всякое дѣяніе и всякія малѣйшія дѣйствія, по возможности, всякое слово новаго монаха, іезуита, должны были служить для наивящей славы Божьей, «ad majorem Dei gloriam».
Это изреченіе стало девизомъ новаго ордена, но за тѣмъ въ его стремленіи къ этой наибольшей славѣ Божіей создалось другое изреченіе, ставшее іезуитскою аксіомой: «цѣль оправдываетъ средства». Изъ этого слѣдовало, что человѣку въ его служеніи во славу Божію все возможно, все законно. «Не убій», говоритъ заповѣдь. — «Но если это во славу Божію», прибавляетъ іезуитъ, — «то забудь о ней».
Будто противодѣйствующимъ отголоскомъ лютеранства и его торжества, іезуитизмъ сразу окрѣпъ, нашелъ подъ собой твердую почву и сталъ процвѣтать.
Черезъ шестнадцать лѣтъ послѣ всенароднаго признанія ордена римскимъ престоломъ, Игнатій Лойола, умирая, уже видѣлъ торжество своего дѣла. У ордена было уже двѣнадцать многочисленныхъ управленій, разсѣянныхъ по всѣмъ странамъ Европы, и были миссіи при богатыхъ владѣніяхъ, въ Африкѣ, въ Америкѣ и въ Индіяхъ. Орденъ въ своемъ устройствѣ не походилъ на другіе монашескіе ордена. У него былъ свой особенный регламентъ и своя іерархія.
Главнымъ начальникомъ всего ордена былъ выборный генералъ. При немъ состоялъ совѣтъ изъ ассистентовъ, избранныхъ изъ всѣхъ націй. Каждымъ управленіемъ въ какой бы то ни было странѣ завѣдывалъ особый «провинціалъ» или начальникъ, по назначенію генерала. Для рѣшенія важныхъ вопросовъ они собирались и составляли генеральную конгрегацію, которой принадлежали права законодательныя и исполнительныя.
Въ орденѣ были четыре степени «новаціи» или послушники, «схоластики» или семинаристы, «коадъюторы» духовные и свѣтскіе и наконецъ «профессы» или монахи, которые дали полный обѣтъ и должны быть не моложе тридцати трехъ лѣтъ.
Цѣлесообразное устройство ордена, фанатизмъ его съ первыхъ дней существованія, благодарная почва въ эти дни, смуты въ умахъ, благодаря лютеранству, покровительство римскаго престола, — все вмѣстѣ содѣйствовало процвѣтанію общества Іисуса. Только въ Англіи и въ другихъ маленькихъ государствахъ Европы, гдѣ уже господствовало ученіе Лютера, іезуиты были не приняты и изгоняемы.
За весь послѣдующій XVII вѣкъ іезуиты укрѣпились повсюду, боролись со своими врагами и завистниками и повсюду одержали побѣду.
Во Франціи послѣ покушенія на жизнь короля Генриха IV, совершеннаго новиціемъ изъ іезуитовъ, они были изгнаны изъ королевства. Пять лѣтъ спустя тотъ же Генрихъ IV дозволилъ іезуитамъ внова вернуться во Францію, не потому, что симпатизировалъ имъ и уважалъ ихъ орденъ, а потому, что боялся его, какъ тайнаго, коварнаго врага.
Въ слѣдующемъ XVIII вѣкѣ характеръ новаго монашескаго ордена вполнѣ опредѣлился. Ненависть и презрѣніе къ нему вмѣстѣ съ опасеніемъ и боязнью его сказались во всѣхъ католическихъ странахъ. Во второй половинѣ вѣка іезуитовъ начали изгонять отовсюду.
Первый примѣръ подала Португалія, за ней послѣдовала Франція, гдѣ іезуиты нажили себѣ яраго гонителя въ лицѣ знаменитой маркизы Помпадуръ. Вслѣдъ затѣмъ они были изгнаны изъ Испаніи, изъ королевства обѣихъ Сицилій и изъ разныхъ мелкихъ княжествъ Италіи.
Съ этихъ поръ слово «іезуитъ» стало уже нарицательнымъ наименованіемъ всякаго коварнаго, нечестнаго и опаснаго человѣка. И наименованію этому суждено оставаться навѣки во всемъ подлунномъ мірѣ.
Но дѣло не остановилось на одномъ изгнаніи. Монархи главныхъ, наиболѣе могущественныхъ католическихъ государствъ Европы совмѣстно обратились къ папѣ Клименту ХIIІ съ просьбой объ уничтоженіи ордена, изъявляя желаніе, чтобы отъ іезуитовъ не оставалось бы никакого слѣда, чтобы самое наименованіе «compagnie de Jesus», общества Іисуса, было запрещено.
Слабовольный, робкій Климентъ, собственно не любившій, но боявшійся своихъ вѣрныхъ слугъ, долго колебался, а когда рѣшился удовлетворить просьбу всего католическаго міра, то внезапно и загадочно скончался. Можетъ быть какой-нибудь служитель Бога, подвизаясь ради наизящей славы Божіей, ускорилъ кончину уступчиваго римскаго первосвященника.
Однако орденъ ошибся въ своихъ разсчетахъ. Новоизбранный папа Климентъ XIV тотчасъ приступилъ къ тому же дѣлу и на первыхъ порахъ задался цѣлью удовлетворить требованію всѣхъ католическихъ державъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ нестирать окончательно сълица земли слугъ римскаго престола.
Климентъ XIV предложилъ ордену нѣкоторыя органическія измѣненія, предложилъ войти въ обоюдное соглашеніе насчетъ многихъ пунктовъ, регламента, цѣлей, задачъ и образа дѣйствій ордена. И тогда-то послѣдовалъ отвѣтъ іезуитскаго генерала Риччи, оставшійся въ исторіи сакраментальнымъ выраженіемъ, нарѣченіемъ, чуть не пословицей.
Генералъ отвѣчалъ папѣ на его предложеніе реформъ въ орденѣ словами: «Sint ut sunt, aut non sint» (Да будутъ каковы суть, или да не будутъ вовсе).
Вслѣдъ затѣмъ появилась знаменитая папская булла «Dominus ае Redemptor», въ силу которой орденъ былъ совершенно уничтоженъ и пересталъ существовать оффиціально. Даже наименоваться іезуитомъ было воспрещено. Но разумѣется іезуиты остались на свѣтѣ подъ различными другими наименованіями: подъ именемъ «Братьевъ Святого Креста», «Пакканаристовъ» и другихъ. Но за цѣлыя тридцать лѣтъ о нихъ было почти не слышно въ Европѣ. Іезуиты притихли и будто попрятались.
И только въ одномъ государствѣ Европы они продолжали быть терпимы, въ государствѣ мудрѣйшаго, но и хитрѣйшаго монарха своего времени — Фридриха Прусскаго.
Другая страна, гдѣ давно свившіе себѣ гнѣздо іезуиты не были изгнаны и не были преслѣдуемы правительствомъ, была въ исключительномъ положеніи. Это было королевство Польское, переживавшее свои послѣдніе дни, наканунѣ политической смерти, и часть котораго была уже подъ властью если не хитрѣйшей, то проницательнѣйшей монархини своего времени. Вѣнценосная покровительница монаховъ, изгнанныхъ отовсюду, ненавидимыхъ и презираемыхъ всѣми, была дальновидная Великая Екатерина.
Россіи іезуитъ уже былъ знакомъ.
Пока орденъ два съ половиной вѣка былъ всемогущъ въ Европѣ, за то же время монахи-милитанты появлялись, конечно, и въ предѣлахъ Московскаго государства.
Первый іезуитъ, вступившій на русскую землю, былъ безспорно знаменитый Поссевинъ, явившійся къ царю Іоанну Грозному.
Іезуитъ былъ присланъ Римомъ, чтобы явиться посредникомъ и примирителемъ между Грознымъ царемъ и Стефаномъ Баторіемъ. Поступилъ онъ, конечно, какъ и слѣдовало іезуиту, продавъ русскихъ полякамъ, но цѣль его была иная.
Римскій престолъ возомнилъ, что Московія можетъ быть обращена въ латинство.
Когда намѣренія и цѣли Поссевина были угаданы, Грозный царь въ послѣдней бесѣдѣ съ посланцемъ назвалъ латинянъ «изувѣрами», а святаго отца папу «волкомъ» и попросилъ іезуита отправляться «по добру по здорову во свояси».
Посѣщеніе Поссевиномъ Россіи не осталось, однако, безъ послѣдствій. Римскій престолъ обратилъ вниманіе на русскихъ подданныхъ Рѣчи Посполитой, послѣдствіемъ чего явилась унія и окатоличиваніе православнаго народа.
Второй разъ Россія и даже священныя стѣны Кремля увидѣли іезуитовъ снова у себя въ гостяхъ, во множествѣ, но не надолго. Они явились вмѣстѣ съ Гришкой Отрепьевымъ и поляками, но и вмѣстѣ съ ними были вновь изгнаны.
Въ концѣ того же столѣтія, при правительницѣ Софьѣ, іезуиты снова явились, добились покровительства Василія Голицына, свили себѣ маленькое гнѣздышко въ Москвѣ, въ Лефортовѣ. Одинъ изъ нихъ настолько возомнилъ о себѣ, что сталъ угрожать патріарху Іоакиму. И снова, въ третій разъ, іезуиты были изгнаны изъ предѣловъ Россіи именемъ царей Іоанна и Петра.
Но за-то вскорѣ же, въ началѣ царствованія императора Петра, лукавый и воинствующій орденъ снова появился въ Москвѣ, снова нашелъ себѣ покровителя въ лицѣ Патрика Гордона. Въ Москвѣ появилась «іезувитская» слобода и даже храмъ.
Замѣчательно, что церковь эта была построена «по установленію» государя Петра Алексѣевича, а государь, за время пребыванія своего въ Москвѣ, увидя іезуитскій храмъ, заявилъ, что никогда «сего строенія не установлялъ и ничего о семъ не вѣдалъ».
Между тѣмъ у этой церкви вскорѣ уже явилось свое собственное имущество, свои помѣстья.
Въ Москвѣ нашелся русскій человѣкъ, дворянинъ Ладыженскій, принявшій католицизмъ. Это былъ первый русскій дворянинъ, перешедшій въ католицизмъ. Ладыженскій уѣхалъ въ Римъ, остался тамъ навсегда, а всѣ права свои на всѣ свои вотчины и помѣстья передалъ отцамъ «іезувитской» слободы.
За время этого пребыванія въ Россіи іезуиты не столько занимались молитвословіемъ, сколько иными выгодными дѣлами. Они были соглядатаями нѣмецкаго императора. Петръ подозрѣвалъ это, но изъ уваженія къ императору, или не считая этихъ шпіоновъ, для себя опасными, все-таки терпѣлъ ихъ въ Москвѣ. Но въ тотъ годъ, когда царевичъ Алексѣй, бѣжавшій отъ отца, нашелъ гостепріимство у нѣмецкаго императора, іезуиты были тотчасъ и въ четвертый разъ изгнаны изъ предѣловъ Россіи.
И съ этого года, 1719, почти въ продолженіе полустолѣтія, ни одинъ іезуитъ не ступилъ на русскую землю. На затѣмъ обстоятельства измѣнились. Великая Екатерина пріобрѣла новый, хотя русскій, но давно отторженный край, и въ этомъ краѣ — Бѣлоруссіи — нашла давнишнія іезуитскія гнѣзда.
Вся Европа, со словъ мудрѣйшаго человѣка того времени, называла іезуитскіе коллегіумы «змѣиными гнѣздами», а мудрая Екатерина, найдя ихъ въ присоединенной Бѣлоруссіи, не только ихъ не тронула, но стала явно покровительствовать ордену.
Въ іюлѣ 1773 года Климентъ XIV оффиціально, на весь міръ, уничтожаетъ орденъ своихъ вѣрныхъ слугъ, какъ бы признавъ въ нихъ враговъ религіи и римскаго престола; а полгода спустя, въ январѣ 1774 года, Сѣверная монархиня оффиціально признаетъ существованіе ордена въ Польшѣ и Бѣлоруссіи и беретъ его подъ свое покровительство.
Вся Европа была изумлена.
Однако императрица потребовала, чтобы орденъ вполнѣ подчинился архіепископу Могилевскому, верховному пастырю всѣхъ ея подданныхъ католиковъ, и поставила условіемъ чтобы іезуиты не только не признавали и не повиновались, но даже «не ссылались ни съ какой духовной властью внѣ имперіи сущей». Однимъ словомъ, Екатерина, не уничтожая у себя общества братьевъ Іисуса, вполнѣ подчиняетъ его законамъ своего государства и своей власти.
Это дѣяніе великой монархини было и разумно, и политично, и не невольно. Подъ державу русскую, послѣ долгой борьбы и но логикѣ исторіи, пришли уже и ожидались еще въ будущемъ нѣсколько милліоновъ подданныхъ католиковъ и, слѣдовательно, замиренныхъ враговъ и вѣрныхъ сыновъ Рима.
Екатерина знала и предвидѣла, что предстоитъ борьба православія съ католицизмомъ во вновь пріобрѣтенныхъ земляхъ, и она проницательно, мудро и, пожалуй, отчасти лукаво поставила почти во главѣ своихъ новыхъ католическихъ подданныхъ самыхъ фанатическихъ католиковъ. Но кого? Тѣхъ людей, которые въ эти же дни, переставъ вдругъ быть рабами римскаго первосвященника, стали его самыми ярыми врагами, благодаря новой буллѣ, ихъ поразившей.
И то, что казалось въ Европѣ загадкой или легкомысленнымъ дѣяніемъ великой сѣверной монархини было мудрымъ политическимъ актомъ.
Признавая въ предѣлахъ своей имперіи существованіе ордена, уничтоженнаго повсюду, Екатерина вмѣстѣ съ тѣмъ предписала своимъ сподвижникамъ, министрамъ и начальникамъ губерній: «вы за сими іезуитами наипаче смотрѣть имѣете яко за коварнѣйшими изъ всѣхъ прочихъ латинскихъ орденовъ».
И вмѣстѣ съ этимъ, Екатерина изрекаетъ мудрѣйшее опредѣленіе іезуита. Она считаетъ возможнымъ и даже цѣлесообразнымъ допустить его въ Польшу и въ Бѣлоруссію и покровительствовать ему всячески, потому что «іезуитъ не принадлежитъ ни къ какой національности».
Всякій человѣкъ молодой и старый, по мнѣнію великой монархини, кто бы онъ ни былъ родомъ: итальянецъ, нѣмецъ французъ или испанецъ, перестаетъ быть итальянцемъ, французомъ, нѣмцемъ и испанцемъ, — онъ становится человѣкомъ принадлежащимъ къ особому роду людей — іезуитомъ. Поэтому мудрая монархиня рѣшила, что чѣмъ сильнѣе будетъ орденъ въ Польшѣ и Бѣлоруссіи, тѣмъ выгоднѣе Россіи, а «чѣмъ больше поляковъ сдѣлается іезуитами, тѣмъ меньше останется поляковъ».
Такъ какъ орденъ научалъ всякаго «новиція» прежде всего слѣпому, безотвѣтному повиновенію всякому начальнику и всякому, отъ кого онъ зависитъ, — слѣдовательно, монархиня, подчинивъ орденъ законамъ имперіи и своей державной власти, сдѣлала изъ прежнихъ рабовъ святѣйшаго отца вѣрныхъ слугъ Россійскаго престола.
И только спустя много лѣтъ, вслѣдствіе ошибокъ русскаго правительства, уже во дни императора Павла, орденъ, покорный и смирный, снова сталъ смѣлъ, ядовитъ и снова сдѣлался воинствующимъ.
Черезъ года два по воцареніи Павла, гидра подняла свои головы, высунула свои ядовитые языки, змѣей обвилась на берегахъ Невы вокругъ Двора, важнѣйшихъ сановниковъ и самого императора. То, что было немыслимо во дни Екатерины, стало возможно и даже легко исполнимо во дни Павла.
Въ послѣдніе дни послѣдняго года стараго, умирающаго восемнадцатаго столѣтія, старикъ-іезуитъ, маленькій человѣчекъ съ уродливой головой, выѣхалъ изъ главнаго іезуитскаго гнѣзда, Полоцка, и пріѣхалъ въ Петербургъ. Съ его появленіемъ на берегахъ Невы началась новая эра для ордена Іисуса и въ Россіи, и въ Европѣ.
Въ столицѣ православнаго государства должно было начаться возрожденіе и новое торжество уничтоженнаго и изгнаннаго отовсюду союза людей, готовыхъ на всякое преступленіе во славу Божію.
Этотъ маленькій человѣчекъ былъ Гавріилъ Груберъ, вскорѣ ставшій ректоромъ Петербургскаго коллегіума, помѣстившагося въ домахъ католической церкви св. Екатерины.
Утромъ рано Тарасъ и Тоня снова отправились тайкомъ въ церковь ради православнаго праздника, а около двѣнадцати часовъ Яхтомскіе — мужъ и жена — выѣхали изъ дому въ разныя стороны.
Князь отправился къ еврею-банкиру, отъ котораго получилъ письмо, хотя и не ожидалъ никакого успѣха отъ своего визита. Ему какъ бы хотѣлось только при бесѣдѣ съ банкиромъ Мозеромъ лично убѣдиться, что дѣло непоправимо.
Князь почти всю ночь не смыкалъ глазъ. Какъ всѣ малодушные люди, онъ попрекалъ себя, что безразсудно жилъ нѣсколько лѣтъ въ Петербургѣ, и давно уже видя, что средствъ раньше или позже не хватитъ, что дѣла непремѣнно запутаются и все кончится разореніемъ, тѣмъ не менѣе во время не остановился.
Впрочемъ, вспоминая все это прошлое пребываніе въ Петербургѣ, круговоротъ, въ которомъ главную роль играло сореніе деньгами, — онъ ясно видѣлъ, что минуты остановиться не было. Онъ любилъ жену на особый ладъ, былъ просто влюбленъ въ нее, такъ же, какъ и въ первые годы брака, и не могъ ни въ чемъ отказать ей. А княгиня только тогда и бывала довольна, счастлива, когда могла исполнять всѣ свои прихоти и затѣи дорого стоющія.
Раздумывая иногда о грозящемъ разореніи, князь Андрей Николаевичъ всегда утѣшалъ себя мыслью, что судьба тамъ милостиво устроитъ дѣла, что все обойдется благополучно.
Ему представлялось, что въ то самое время, когда онъ швырнетъ послѣднюю тысячу, уже не свою собственную, а заемную, непремѣнно умретъ молдаванка-тетушка и милліонное наслѣдство перейдетъ ему въ руки.
Очень часто князю, какъ и многимъ другимъ, представлялось однако, что старая дѣвица семидесяти лѣтъ, княжна Мавроціано, переживетъ не только его, а и людей моложе его. Но вмѣстѣ съ этимъ надежда на ея смерть и на наслѣдство все-таки оставалась какъ бы въ видѣ утѣшенія.
Изъ года въ годъ дѣла все путались. Уже раза четыре князю Яхтомскому пришлось деньгами, занятыми за огромные проценты, избѣжать петли, что называется «обернуться».
Теперь наступило такое время, когда и обернуться было невозможно. Если бы онъ получилъ теперь около ста тысячъ, то спасъ бы все отъ погрома не болѣе какъ на годъ.
За эту послѣднюю ночь князь выстрадалъ больше, чѣмъ когда-либо. Мысль о разореніи не такъ поразила его, какъ объясненіе съ женой. Князь не боялся засѣсть въ глуши деревни съ женой, сыномъ и лучшимъ другомъ. Онъ былъ даже радъ удалиться отъ суеты петербургской жизни.
Заявленіе княгини, что она неспособна на это и никогда не согласится — было настоящимъ ударомъ для князя. Ему казалось немыслимымъ, что онъ уѣдетъ въ деревню, а жена останется въ Петербургѣ. Разлука съ женой казалась ему обстоятельствомъ, которое онъ совершенно неспособенъ переварить, о которомъ никогда не думалъ.
Чтобы избѣгнуть этой необходимости, онъ чувствовалъ, что готовъ итти на все, хотя бы на какое-либо преступленіе, если бы это понадобилось. Ему казалось, что если ему предложатъ разстаться съ женой, или безнаказанно умертвить княжну, то онъ, не колеблясь, рѣшится на послѣднее.
Разумѣется, это только казалось такъ. Добрый и правдивый, Яхтомскій не былъ положительно способенъ ни на что худое по собственному влеченію. Но человѣкъ безъ тѣни воли, мягкій, впечатлительный, рожденный на то, чтобы быть подъ чьимъ-либо вліяніемъ, могъ, конечно, быть способенъ и на худое, подвигнутый на это владѣющею имъ рукою.
Какъ княгиня заставила мужа безсмысленно разориться на скучную для него жизнь въ Петербургѣ, точно такъ же могла она легко заставить его совершить и многое иное, худшее.
Когда князь явился на подъѣздъ новоиспеченнаго банкира, которому половина петербугской знати была должна большія суммы, швейцаръ узналъ князя и тотчасъ приказалъ доложить. Черезъ минуту Яхтомскій былъ уже принятъ хозяиномъ.
Пожилой человѣкъ, средняго роста, полный, тщательно обритый, безъ усовъ и бороды, подъ гребенку остриженный, съ большими карими глазами, большимъ носомъ съ горбомъ, поражалъ прежде всего порядочностью и благопристойностью всей своей фигуры.
Онъ не былъ элегантенъ, въ его фигурѣ не было изящества, онъ казался какимъ-то предметомъ собственно дешевымъ и негоднымъ, но гладко отчищеннымъ — весь напоказъ, налицо.
Въ высшей степени любезный, предупредительный, мягкій, будто бархатный во всякомъ движеніи и въ каждомъ словѣ, вѣчно какъ бы ухаживающій за всякимъ, Мозеръ могъ бы съ перваго же раза производить самое выгодное впечатлѣніе. Все было испорчено лишь однимъ: его ртомъ, губами.
У этого лица, гладко выбритаго и чистаго, моложаваго, съ легкимъ румянцемъ, былъ только слишкомъ большой ротъ, какъ говорится — до ушей, съ толстыми, будто шлепающими, губами.
Мозеръ вышелъ навстрѣчу къ князю почти на самую парадную лѣстницу, взялъ его обѣими руками за руку и, послѣ такого пожатія, въ которомъ были всевозможныя чувства, отъ дружбы до благодарности включительно, повелъ гостя въ свой кабинетъ.
Судя по пріему и по манерѣ разговаривать, всякій посторонній могъ бы подумать, что Мозеръ сейчасъ же не только согласится на всякія льготы, но сейчасъ же порветъ всѣ документы и векселя и объявитъ, что все дѣло — шутка, или простая мистификація, ради забавы.
Въ дѣйствительности было совершенно иное. Мозеру, какъ и многимъ ему подобнымъ, приходилось постоянно заставлять людей глотать приготовленныя имъ смертельныя пилюли и собственная какъ бы безопасность заставляла его возможно сильнѣе золотить эти пилюли. Мозеръ въ этихъ случаяхъ походилъ на того сказочнаго, или шуточнаго повара, который съ величайшимъ почтеніемъ, даже самоуничиженіемъ, добивается узнать у курицы, которую онъ собирается зарѣзать на жаркое: подъ какимъ именно соусомъ и съ какими приправами желаетъ она быть съѣденной.
Хозяинъ и гость сѣли къ письменному столу, и князь началъ рѣчь о томъ, «какъ быть», такъ какъ уплатить невозможно. Мозеръ взялъ клочокъ бумаги и карандашъ и быстро, легко, красивыми цифрами, справляясь съ маленькой книжкой, которую досталъ изъ бокового кармана, доказалъ князю, что дѣло — пустяки, сущій вздоръ.
— Надо только въ срочный день будущаго мѣсяца не позже, конечно, двѣнадцати часовъ, внести сто тридцать четыре тысячи.
— Но у меня ихъ нѣтъ и достать ихъ неоткуда! заявилъ Яхтомскій нетерпѣливо.
Мозеръ сдѣлалъ легкое движеніе рукой и затѣмъ поправилъ нѣсколько хвостиковъ у нѣсколькихъ написанныхъ цифръ. Въ движеніи его и въ лицѣ былъ ясный отвѣтъ на то, что говоритъ князь.
А отвѣтъ заключался въ томъ, что заявленіе князя совершенно къ дѣлу не относится.
Чрезъ минуту Мозеръ уже завелъ разговоръ самый модный — о Бонапартѣ, его нахальствѣ, о бѣдахъ, грозящихъ всей Европѣ. Затѣмъ Мозеръ сталъ смотрѣть на часы, явно намекая гостю, что ему не время болтать объ этихъ Бонапартахъ.
Когда князь уже собирался вставать, Мозеръ спросилъ, какъ бы вскользь, знакомъ ли князь съ княземъ Вахтенштейномъ. На утвердительный отвѣтъ Яхтомскаго, банкиръ заявилъ, что, по его мнѣнію, князь могъ бы обратиться за услугой къ этому хорошему знакомому и что, по его мнѣнію, князь Вахтенштейнъ не откажется сдѣлать одолженіе князю Яхтомскому. Состояніе его настолько громадно, что подобная услуга была бы ему нипочемъ.
— Съ какой же стати? воскликнулъ князь. — Мы простые знакомые. Наконецъ, я — русскій, онъ — нѣмецъ. Нынче онъ здѣсь при амбасадѣ, завтра можетъ быть переведенъ Богъ вѣсть куда… въ Константинополь, въ Мадридъ!..
— Совершенно вѣрно! отозвался Мозеръ, — но вы можете какъ-нибудь справиться, устроить ваши дѣла и черезъ какихъ-нибудь полгода возвратить эту сумму князю.
— Если я теперь не могу выплатить этого, то и черезъ полгода точно также буду не въ состояніи.
Наступило молчаніе. Оба стояли другъ противъ друга, и хозяинъ, очевидно, ждалъ, чтобы гость откланялся. Князь протянулъ руку, Мозеръ снова взялъ ее въ обѣ свои, мягкія, нѣжныя, съ розовыми ладонями, и довелъ такимъ образомъ гостя до дверей кабинета. Затѣмъ онъ проводилъ князя опять, почти до парадной лѣстницы и любезно сталъ откланиваться съ такимъ счастливымъ лицомъ, какъ если бы князь только что привезъ и подарилъ ему милліонъ.
— Повторяю, дорогой князь, произнесъ онъ тихо, — Вахтенштейнъ! Вахтенштейнъ!
Яхтомскій вышелъ, сѣлъ въ карету и выговорилъ:
— Вахтенштейнъ? Прелестно! Ты совсѣмъ дуракъ!
Баварецъ, свѣтлѣйшій князь Вахтенштейнъ былъ человѣкъ очень богатый, потомокъ древняго рыцарскаго рода. Прадѣды его были даже монархами маленькаго, нынѣ медіатизированнаго, государства, съ полумилліономъ подданныхъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, князь былъ человѣкъ чрезвычайно образованный, когда-то считался блестящимъ студентомъ Бонскаго университета, а затѣмъ всю жизнь продолжавшій самообразованіе, интересовавшійся всѣмъ, касающимся до наукъ, и искусствъ.
Но главной его задачей въ жизни была дипломатическая карьера и на этомъ поприщѣ Вахтенштейнъ подвизался уже тридцать пять лѣтъ съ большимъ успѣхомъ. Онъ былъ уже болѣе десяти лѣтъ посланникомъ, представителемъ своего отечества въ Голландіи, потомъ въ Неаполитанскомъ королевствѣ, послѣ чего былъ просто причисленъ къ посольству въ Петербургѣ. Слухъ ходилъ, что князь самъ пожелалъ быть простымъ attaché, чтобъ въ качествѣ почти частнаго лица изучать Россію и уже впослѣдствіи сдѣлаться посланникомъ. Теперь эта минута, по слухамъ, уже приближалась.
Какъ дипломатъ, князь былъ сторонникъ теоріи, которую якобы создалъ еще Людовикъ XV и которою не брезгалъ и Наполеонъ I.
Теорія эта заключалась въ томъ, чтобы дѣйствовать макіавелистически, но, главнымъ образомъ, чрезъ женщинъ, попросту, имѣть въ странѣ, гдѣ представляетъ и охраняетъ интересы своего отечества — ловкихъ шпіоновъ въ юбкахъ. При непремѣнномъ условіи, конечно, чтобы онѣ были умницы и красавицы, и не очень строги къ себѣ въ области нравственности.
Князь Вахтенштейнъ, благодаря своему состоянію, а равно красивой и элегантной внѣшности, всѣ свои дипломатическіе успѣхи пріобрѣлъ именно благодаря своимъ любовнымъ интригамъ. Повсюду, гдѣ онъ поочереди перебывалъ представителемъ Баваріи, у него были помощники дипломаты или просто шпіоны въ юбкахъ.
То же самое нужно было и теперь въ Россіи. Но теперь князю было уже не 30 лѣтъ, а 55, и разсчитывать на извѣстные успѣхи среди свѣтскихъ женщинъ было мудрено… Старый холостякъ уже поневолѣ подалъ въ отставку изъ Донъ-Жуанства. Оставалось одно средство — состояніе, деньги… Не менѣе могучій рычагъ…
Долго по пріѣздѣ въ Петербургъ, приглядывался князь и не находилъ себѣ помощника… Съ полгода назадъ, онъ обратилъ вниманіе на умную, хитрую и блестящую женщину — княгиню Яхтомскую.
«Да. Это была бы находка», подумалъ онъ.
Но княгиня была вся поглощена, всей душой и всѣмъ разумомъ тонула въ пустыхъ свѣтскихъ забавахъ. А главное — она пользовалась большими средствами. Понравиться легкомысленной женщинѣ и сойтись съ ней было немыслимо въ его годы; а взять деньгами?..
«Се n’est pas le cas», досадливо думалъ князь.
Однако баварецъ, не унывая, занялся развѣдываніемъ всего, что касалось Яхтомскихъ и, къ великому своему счастью, открылъ, что князь, живя давно не по средствамъ, обрѣтается «въ долгу какъ въ шелку». Благодаря добродушнымъ нравамъ и обычаямъ страны, онъ можетъ еще десять лѣтъ и болѣе просуществовать благополучно, впредь до полученія милліоновъ своей тетки Мавроціано. Слѣдовательно, надо взяться за дѣло на особый ладъ. Надо стать самому его главнымъ кредиторомъ, или даже единственнымъ.
Составить проектъ цѣлаго образа дѣйствій было легко, но исполненіе представляло не мало затрудненій. Могъ-ли въ такомъ щекотливомъ дѣлѣ внукъ монарха, аристократъ, гордый своимъ происхожденіемъ, и будущій посланникъ своего короля при Русскомъ императорѣ — самъ скупать векселя русскаго дворянина и, умышленно явившись его кредиторомъ, разорить его? Конечно, это было немыслимо. Довѣриться другимъ и дѣйствовать чрезъ подставныхъ лицъ — было почти одинаково невозможно, ибо рискованно. Эти люди могли выдать нѣмца и вышла бы огласка… И хитрый, дальновидный Вахтенштейнъ началъ дѣло не спѣша, но тоньше и безъ всякаго риска для своей репутаціи.
Князь выписалъ въ Россію вѣрнаго человѣка, гамбургскаго уроженца, по происхожденію еврея, который когда-то былъ имъ спасенъ отъ гибели. Еврей невинно попался и былъ замѣшанъ въ какое-то дѣло, за которое ему грозила смерть. Онъ былъ завербованъ насильно въ войска Прусскаго короля, что случалось постоянно и повсюду. Молодой человѣкъ дезертировалъ, но былъ пойманъ и его ожидало разстрѣляніе. Сестра его, красавица собой, узнавъ, что гостящій въ Гамбургѣ по своимъ дѣламъ князь Вахтенштейнъ — поклонникъ прекраснаго пола и человѣкъ властный, рѣшилась спасти брата, очаровавъ князя.
Дѣйствительно, князь увлекся красивой еврейкой и хотя очень не надолго, но братъ ея, по имени Авраамъ Мозеръ, былъ спасенъ. Князь своимъ вліяніемъ высвободилъ его изъ-подъ суда и избавилъ и отъ военной службы, и отъ казни. Еврей не забылъ благодѣянія сановника и остался его вѣрнымъ рабомъ.
Это случилось лѣтъ за двадцать до пріѣзда князя въ Россію, но онъ, не теряя Мозера изъ виду, часто сносился съ нимъ.
И вотъ, когда понадобился теперь вѣрный человѣкъ для приведенія въ исполненіе плановъ насчетъ русскаго князя, Вахтенштейнъ вспомнилъ объ Мозерѣ и выписалъ его въ Петербургъ.
Прежде всего князь далъ Мозеру около двадцати тысячъ денегъ для того, чтобы тотъ объявился банкиромъ на берегахъ Невы и дѣйствительно могъ заняться всевозможными денежными предпріятіями.
Дѣла еврея сразу пошли блестящимъ образомъ. Онъ называлъ Россію «обѣтованною землей», иногда «непочатымъ угломъ простаковъ», иногда — «болотомъ безъ чорта». Разумѣется, онъ съ наслажденіемъ и успѣхомъ взялъ на себя эту роль. И если онъ не былъ теперь чортомъ, то былъ все-таки волкомъ въ Аркадіи. Вскорѣ Мозеръ настолько разбогатѣлъ, что легко возвратилъ князю полученныя отъ него деньги. Онъ могъ бы даже еще большую сумму ссудить Вахтенштейну или помочь выигрывать крупныя деньги въ ловкихъ коммерческихъ оборотахъ. Но это было не нужно. Князь былъ слишкомъ богатъ и гордъ, чтобъ польститься на мѣщански добытые червонцы. У него было достаточно своихъ доходовъ изъ помѣстій дѣдовъ и прадѣдовъ.
Мозеръ, богатѣя, оставался подрежнему благодарнымъ и преданнымъ рабомъ баварскаго князя.
Теперь именно этотъ еврей-банкиръ сталъ главнымъ кредиторомъ князя Яхтомскаго и, дѣйствуя отъ своего имени, безпрекословно повиновался Вахтенштейну.
Между тѣмъ тонкій дипломатъ, не вполнѣ разборчивый на средства для достиженія цѣли, не выдержалъ роли хладнокровнаго и разсчетливаго искусителя. Онъ избралъ или намѣтилъ княгиню Яхтомскую для своего плана холодно, по разсчету… но чрезъ полгода относился къ ней уже иначе. Вѣроятно старъ становился прежній безсердечный ловеласъ, или же княгиня была болѣе сильнымъ врагомъ для борьбы, нежели онъ думалъ. Вахтенштейнъ вдругъ оказался серьезно увлеченнымъ красавдцей-княгдней. Онъ не покинулъ прежняго намѣренія сдѣлать изъ свѣтской львицы — своего соглядатая и предателя ея отечества, но вмѣстѣ съ тѣмъ эта женщина все болѣе покоряла его и властвовала надъ его сердцемъ, насколько это было возможно съ такимъ эгоистомъ, какимъ былъ князь. Разставляя сѣти, онъ самъ попался.
Какъ ревностный, набожный католикъ, князь Вахтенштейнъ не могъ, конечно, относиться безразлично къ ордену Іисуса. Разумѣется, сами отцы-іезуиты первые обратили вниманіе на нѣмца-католика, богача, аристократа и дипломата. Такой кліентъ стоилъ сотни. Вслѣдствіе этого, Вахтенштейнъ, будучи въ двадцать лѣтъ первымъ секретаремъ посольства, было уже хорошо извѣстенъ отцамъ-іезуитамъ.
Вскорѣ въ сношеніяхъ съ княземъ, еще когда онъ былъ при посольствѣ въ Португаліи, мѣстные отцы предложили князю вступить въ орденъ на особо существовавшій ладъ. Поступающій произносилъ простой обѣтъ, или vota simplicia. Это не обязывало его ни къ чему и, конечно, не обязывало надѣть іезуитскую одежду.
Подобный членъ ордена былъ, разумѣется, не что иное какъ тайный іезуитъ и, по мнѣнію отцовъ, полезнѣйшій. Іезуитъ, въ одеждѣ монашеской, не могъ навербовать столько прозелитовъ, сколько могъ человѣкъ въ штатскомъ платьѣ, или въ военномъ мундирѣ: къ таковому люди относились довѣрчивѣе, не видя въ немъ профессіональнаго вербовщика.
Сначала молодой Вахтенштейнъ испугался подобнаго предложенія, боясь, чтобы «простой обѣтъ» не наложилъ на него какихъ-либо узъ. Впослѣдствіи, уже будучи за тридцать лѣтъ, князь, какъ человѣкъ лукавый и дальновидный, понялъ, что отцы-іезуиты могутъ быть ему полезны. Онъ видѣлъ это около себя на практикѣ. Нѣкоторыхъ дипломатовъ іезуиты повсюду превозносили и незамѣтно двигали на высшія должности своимъ вліяніемъ вообще на правительство и общество страны, иногда же какъ духовники самого короля или министровъ.
Разумѣется, князь догадался, что служители Бога выводятъ въ люди тѣхъ дипломатовъ, которые состоятъ ихъ тайными членами, произнеся простой обѣтъ. И это, какъ предположеніе, оказалось вѣрнымъ. Вскорѣ послѣ произнесенія «простого обѣта» князь Вахтенштейнъ еще быстрѣе пошелъ, въ гору.
Святой отецъ-папа и генералы ордена Іисуса и многіе вліятельные іезуиты, разсѣянные въ разныхъ городахъ Европы, стали превозносить до небесъ таланты, умъ, набожность и всевозможныя достоинства свѣтлѣйшаго князя, потомка, монарховъ.
Разумѣется, тайное сопричастіе къ ордену налагало на члена его нѣкоторыя обязанности, а прежде всего всяческую помощь для распространенія ордена и его процвѣтанія, но это было не противно его совѣсти. Вмѣстѣ съ тѣмъ люди богатые были принуждены дѣлать иногда крупные вклады и пожертвованія, и немного скуповатый князь долженъ былъ, все-таки раза два подарить отцамъ-іезуитамъ довольно крупныя суммы.
Разумѣется, теперь, по пріѣздѣ въ Петербургъ, Вахтенштейнъ былъ въ самыхъ близкихъ и лучшихъ отношеніяхъ, съ членами Петербургскаго коллегіума.
Пока князь Андрей Николаевичъ объяснялся съ евреемъ-банкиромъ, въ тѣ же самые часы княгиня Юлія Павловна была у своей тетки. Княжна Марія Георгіевна Мавроціано нанимала большой домъ съ садомъ, неподалеку отъ Таврическаго сада.
Несмотря на то, что старая княжна была одинока на свѣтѣ, большой двухъ-этажный домъ былъ биткомъ набитъ.. У княжны была цѣлая масса приживальщицъ и приживальшиковъ — и молдованъ, и русскихъ, — кромѣ того, многочисленная прислуга и около полдюжины нянюшекъ, хотя дѣтей жъ домѣ не было.
Нянюшки эти, въ числѣ которыхъ была одна шведка, одна турчанка и одна гречанка, были приставлены къ любимцамъ княжны — собакамъ и кошкамъ разныхъ породъ.
И въ домѣ княжны пословица: «живутъ, какъ кошка съ собакой», была вполнѣ опровергнута. Ея любимцы, враги по природѣ, жили въ замѣчательномъ согласіи, въ мирѣ и любви, причемъ самый огромный ангорскій котъ, сѣрый съ филіолетовымъ отливомъ, былъ первымъ другомъ огромнаго чернаго водолаза.
А по ихъ примѣру всѣ остальные коты и кошки всеюозможныхъ колеровъ и всѣ псы — болонки, левретки, кингъ-чарльзы — дружили, не обижали другъ друга ни въ чемъ никогда. Они даже могли быть хорошимъ нагляднымъ примѣромъ для нахлѣбниковъ княжны, часто ссорившихся между собой.
Княгиня Юлія Павловна, пріѣхавъ и поднявшись по большой лѣстницѣ, тотчасъ же достала изъ кармана небольшой флакончикъ съ сильно пахнущими духами. Она не выносила воздуха въ домѣ тетушки.
Дѣйствительно, всюду разгуливавшіе любимцы княжны давали себя чувствовать. Воздухъ во всемъ домѣ, почти никогда не освѣжаемый, былъ спертый, удушливый.
О княгинѣ доложили, и тетушка приняла ее въ угловой, маленькой горницѣ, съ большимъ окномъ на площадь. Юлія Павловна вошла, ласково улыбаясь, расцѣловалась съ теткой, сидѣвшей за пяльцами, и помѣстилась около нея.
Княжна Марія Георгіевна была характерною представительницей своей родины. Очень высокая и очень худая, она казалась еще выше и худѣе, вслѣдствіе того, что постоянно носила туго-застегнутый кафтанчикъ, вышитый галуномъ, и узкую темную кашемировую, или атласную юбку, смотря по времени.
Черные, какъ смоль, волосы она заплетала въ двѣ небольшія косички, которыя колесами устраивала по бокамъ головы. Эти колесики гладко прилегали къ вискамъ и ушамъ, а на нихъ неизмѣнно была надѣта бархатная шапочка, большею частью зеленая, вышитая золотомъ.
Лицо семидесяти-лѣтней молдованки было еще очень сравнительно моложаво, только нѣсколько морщинокъ виднѣлось вокругъ глазъ. Черты лица были довольно правильны, только ноздри были слишкомъ велики, да скулы черезчуръ развиты, со ртомъ и губами на подобіе тѣхъ, что озадачивали каждаго въ банкирѣ Мозерѣ. Вдобавокъ лицо княжны было не только желтое, но почти шафраннаго цвѣта, и хотя было очень сурово, но не злое. Въ немъ прежде всего можно было прочесть крайнюю самостоятельность, твердость характера, волю. Эта женщина привыкла съ дѣтства повелѣвать, пожалуй, даже круто и безпощадно, но не переходя тѣхъ границъ, гдѣ начинается несправедливость и жестокость.
Княжну всѣ приживальщики уважали и любили, но повиновались безпрекословно по малѣйшему мановенію ея глазъ, ея пальчика. Неповиновеніе человѣка, зависящаго отъ нея въ чемъ то ни было, княжна считала кровной обидой и оскорбленіемъ.
Однажды она предложила пятидесятилѣтнему нахлѣбнику жениться на сиротѣ, которую выискала и хотѣла пристроить, и когда старый холостякъ воспротивился этому, то былъ черезъ часъ изгнанъ изъ дома, въ которомъ прожилъ почти пятнадцать лѣтъ.
Княжна Марія Георгіевна даже не могла понять, или сообразить, какимъ образомъ она что-либо прикажетъ человѣку, зависимому отъ нея, и этотъ человѣкъ этого не исполнитъ.
Гордясь собственною желѣзною волей, находя это украшеніемъ человѣка, княжна не допускала малѣйшаго проявленія того же самаго въ лицахъ, ее окружающихъ. Тотъ, кто имѣлъ какую-либо волю, не могъ быть близкимъ къ ней лицомъ.
Въ обращеніи со знакомыми княжна была сдержанно-ласкова. Она очень гордилась своимъ древнимъ происхожденіемъ отъ молдаванскихъ старинныхъ владѣтельныхъ князей, считала себя въ родствѣ съ византійскими императорами, могла доказать это документами изъ своей родословной. Поэтому въ обращеніи со всѣми себѣ равными княжна Мавроціано была всегда черезчуръ чинна, недоступна для какой-либо фамильярности. Единственныя лица на свѣтѣ, съ которыми допускала она извѣстнаго рода короткость и фамильярность, были: князь Яхтомскій, его жена и ихъ сынъ.
Расцѣловавшись съ племянницей, княжна отодвинула отъ. себя пяльцы и взяла съ окошка маленькій бильбоке, чрезвычайно изящной работы изъ слоновой кости. Разумѣется, она не стала играть, а взяла его въ руки, чтобы чѣмъ-нибудь занять ихъ.
Княжна не могла сидѣть съ пустыми руками и когда она не работала, то непремѣнно держала что-нибудь въ рукахъ и вертѣла предметъ.
— Ну, милая моя, начала она какъ всегда, — что новаго.
— Ничего, тетушка… Заѣхала васъ провѣдать.
Слова эти княгиня сказала весело, равнодушнымъ голосомъ, а между тѣмъ, новаго было очень много. Она пріѣхала съ тѣмъ, чтобы вывѣдать у тетушки, справедливо-ли самое ужасное извѣстіе, которое когда-либо изъ дома княжны доходило до ихъ дома.
— Что твой мужъ? Давно я не видала его.
— Она былъ немножко нездоровъ, тетушка, солгала княгиня, — но вѣроятно сегодня, или завтра будетъ у васъ. У него большая непріятность… Тамъ деньги какія-то! Надо кому-то платить… и очень много.
— Почему же ты называешь это непріятностью? Если долженъ человѣкъ, то онъ платитъ. Даже это слово: «я долженъ», или «я должна», доказываетъ что заплатить нужно. Говорятъ, «я должна деньги», не прибавляя слова «уплатить», — оно само собой разумѣется.
— Совершенно справедливо, тетушка, нѣсколько угрюмо отозвалась княгиня на этотъ урокъ грамматики.
— Это самая простая истина, моя прелесть.
— Мужъ всегда и аккуратно платитъ, но теперь… кажется, Андрей затрудняется. Кажется, денегъ теперь совсѣмъ нѣтъ, надо подождать, продать имѣніе или два. А тотъ, кто долженъ деньги получить, кажется, не хочетъ подождать. Однимъ словомъ, чуть не разореніе… Я, конечно, всего этого не понимаю. Это для меня мудренѣе астрономіи.
— Ну и брось, душа моя, и не занимайся… Это дѣло Андрея. Не въ первый разъ! Онъ живо все это и устроитъ.
«Да, устроитъ! Какъ бы не такъ! подумала раздражительно Юлія Павловна. — Хорошо тебѣ разговаривать, съ милліонами!»
Княгиня не могла наивно ожидать, что тетка тотчасъ но первому слову разспроситъ ее и войдетъ въ подробности для того, чтобы предложить свою помощь; напротивъ, она знала навѣрное, что это дѣло немыслимое, ибо никогда ничего подобнаго не бывало. Хотя, правду сказать, прежде не бывало и серьезнаго повода. Не было такого отчаяннаго положенія. Поэтому теперь княгиня, готовая разсказать все, вдругъ, даже съ истерикой, поневолѣ надѣялась на разспросы, участіе и помощь. Однако княжна сразу перевела разговоръ на своего внучка и спросила, какъ здоровье Тонички и когда его приведутъ къ ней. Княгиня солгала, обѣщая прислать мальчика съ гувернеромъ, какъ только у него пройдетъ кашель.
И затѣмъ Юлія Павловна, будто озлившись на то, что тетка совершенно равнодушно отнеслась къ извѣстію о серьезной путаницѣ въ ихъ денежныхъ дѣлахъ, вдругъ почувствовала въ себѣ отвагу — прямо, не стѣсняясь, приступить къ щекотливому объясненію.
— Ахъ, тетушка, забыла совсѣмъ… Вы спросили, нѣтъ-ли чего новаго, а я и забыла. Есть новость… Сплетня петербургская… Представьте себѣ, до чего дошли болтуны: на васъ, тетушка, сочинили такое, что вы изумитесь!
— Что же такое? спокойно отозвалась Марія Георгіевна.
— Совѣстно сказать… Вы не разсердитесь?
— Зачѣмъ же мнѣ сердиться? Глупо сердиться на то, что про тебя могутъ выдумать.
— Говорятъ, тетушка, что вы замужъ выходите! вымолвила княгиня, смѣющимися глазами, но упорно и пристально глядя въ лицо тетки.
Ни единая черта въ лицѣ старой дѣвицы не двинулась. Она продолжала попрежнему просто и серьезно смотрѣть на племянницу, но выговорила нѣсколько тише:
— Нѣтъ дыму безъ огня, душа моя! Это отчасти справедливо…
Княгиня что-то хотѣла сказать, но запнулась, и сильно озадаченная, осталась мгновеніе съ раскрытымъ ртомъ, чего съ ней никогда не бывало.
— Ты удивилась, моя милая? Еще бы! Всякій удивится… Дѣвица шестидесяти лѣтъ вдругъ собралась замужъ.
«Семидесяти двухъ, если не больше!» злобно подумала про себя Юлія Павловна.
А между тѣмъ княгиня относилась къ теткѣ несправедливо. Княжна Марія Георгіевна сдѣлала большую уступку. Не далѣе какъ полгода назадъ, она говорила себѣ пятьдесятъ восемь, не рѣшаясь приблизиться къ ненавистному числу, обозначающему слѣдующій десятокъ.
— Да, душа моя, мнѣ шестьдесятъ лѣтъ, и всякій долженъ ахнуть. Впрочемъ, это дѣло еще не вполнѣ рѣшенное. Я хочу еще подумать… Я вполнѣ увѣрена въ привязанности ко мнѣ того лица, которое рѣшается вступить со мною въ бракъ, но все-таки надо подумать. Ты и Андрей — вы не должны ничего опасаться. Все мое состояніе все-таки перейдетъ къ вамъ послѣ моей смерти, за исключеніемъ извѣстной законной доли, кажется — седьмой, которая перейдетъ мужу. Дѣтей у насъ, конечно, быть не можетъ.
— Стало быть, тетушка, въ этихъ слухахъ все-таки есть доля правды? рѣшилась выговорить княгиня.
И какъ ни старалась она сдѣлать голосъ свой любезнымъ и ласковымъ, все-таки легкое озлобленіе сквозило въ немъ.
— Да… это дѣло почти рѣшенное.
— Могу я узнать, тетушка, кто вашъ избранникъ?
— Это не искренній, — притворный вопросъ, душа моя!.. Ты отлично знаешь.
Княгиня слегка вспыхнула.
— Я могу только предполагать, тетушка, но мнѣ непріятно было бы первой назвать этого человѣка. Можетъ быть я ошибаюсь, и тогда выйдетъ неловкость.
— Нѣтъ, милая моя, ошибаться ты не можешь. Ты знаешь, что въ послѣднее время только одинъ человѣкъ постоянно былъ при мнѣ здѣсь и былъ мнѣ столь же близокъ, какъ и ваша семья… Однимъ словомъ, ты знаешь, что это Фортунатъ.
— Я такъ и думала, тетушка. Господинъ Бѣлинскій все это время постоянно бывалъ у васъ… Я могу только поздравить васъ. Онъ человѣкъ весьма пріятный въ обществѣ, умный и чрезвычайно красивый.
— Ну, красота — это послѣднее дѣло. Въ мои годы на это вниманія не обращается… Это подъ-стать вамъ, молодымъ женщинамъ, быть неравнодушными къ мужской красотѣ. А въ немъ сердце золотое, вотъ что въ немъ плѣнило меня! И затѣмъ я уже стара, мнѣ нуженъ помощникъ въ жизни, нуженъ вѣрный человѣкъ, который бы занимался моями дѣлами и не позволялъ меня обворовывать разнымъ довѣреннымъ лицамъ.
Княгиня настолько была поражена откровеннымъ и простоватымъ признаніемъ тетки въ совершенно невѣроятномъ, приключеніи съ ней, что потеряла всякую способность разговаривать.
Просидѣвъ нѣсколько минутъ, она поднялась, и ссылаясь на то, что у нея много визитовъ въ городѣ, расцѣловалась съ старой дѣвицей и простилась съ ней.
И сѣвъ въ карету, княгиня, по странной случайности, тотчасъ перенеслась мыслью къ тому же лицу, къ которому мысленно перенесся князь, уѣзжая отъ Мозера.
«Это ужасно! думалось ей. — Старая дура! Попала на удочку ловкаго проходимца, пронырливаго поляка! Что же мнѣ дѣлать?.. Вахтенштейнъ? Да, одно спасеніе!»
Пока Яхтомская сидѣла у тетки, въ кабинетѣ княжны ходилъ взадъ и впередъ мѣрными шагами молодой человѣкъ, поражавшій своей изящной фигурой и замѣчательно красивымъ лицомъ. Свѣтло-бѣлокурые волосы, вьющіеся кольцами надъ высокимъ лбомъ, тонкія, будто нарисованныя, брови, большіе синіе глаза, правильное очертаніе всего лица, даже манера держать себя, поступь и всѣ движенія, — все было изящно въ этомъ на видъ двадцатипятилѣтнемъ человѣкѣ. Онъ былъ рѣдкимъ образчикомъ славянской расы.
Это былъ молодой полякъ, не болѣе двухъ лѣтъ назадъ явившійся въ Петербургъ изъ Подоліи, по имени Фортунатъ Бѣлинскій. Благодаря своей внѣшности, благовоспитанности и недюжинному образованію, Бѣлинскій былъ легко допущенъ въ петербургское высшее общество. Увѣряли, что онъ родня польскихъ аристократовъ, графовъ Бѣлинскихъ.
Бѣлинскій свободно говорилъ по-русски съ легкимъ польскимъ акцентомъ, а по-французски изъяснялся какъ истый французъ.
Вдобавокъ, онъ обладалъ симпатичнымъ голосомъ, хорошо пѣлъ, и аккомпанируя себѣ, недурно игралъ на мандолинѣ, прелестно рисовалъ, и наконецъ — что прельщало многихъ его поклонницъ — занимался хиромантіей.
На вечерахъ и раутахъ часто подолгу держалъ онъ въ рукахъ много хорошенькихъ ручекъ, предсказывая ихъ обладательницамъ или блестяще заманчивую будущность, или трагическое событіе въ жизни.
Разумѣется, нельзя еще было сказать насколько хиромантія далась красивому малому, но пока сбывалось нѣчто иное. Всѣхъ дамъ, которымъ онъ ворожилъ, онъ имѣлъ способность обворожить, а, благодаря имъ отцы, мужья и братья ихъ относились къ молодому Бѣлинскому дружески.
Не имѣя ни гроша состоянія, Бѣлинскій жилъ довольно порядочно, тратя въ годъ до двухъ и трехъ тысячъ… Неоткуда, онъ ихъ аккуратно получалъ — было серьезною тайной. Обнаруженіе этой тайны было бы громаднымъ скандаломъ въ обществѣ.
Когда Яхтомская уѣхала, Бѣлинскій прошелъ къ княжнѣ.
Переступивъ порогъ горницы, гдѣ сидѣла Марія Георгіевна, онъ совершенно преобразился. Тамъ, въ ожиданіи, онъ былъ задумчивъ, лицо было сумрачно, теперь же какъ бы сіяло радостью.
Онъ быстро подошелъ къ старухѣ и поцѣловалъ у нея руку, она же поцѣловала его въ голову. Когда онъ сѣлъ около нея, она положила руку на его кудрявую голову и стала лохматить ее и гладить, но съ какимъ-то особымъ выраженіемъ въ лицѣ, въ которомъ не было любви, не было, конечно, страсти, а было ласковое отношеніе сверху внизъ, или свысока.
Марія Георгіевна гладила голову молодого человѣка, какъ стала бы гладить любимую собаченку, и именно это отношеніе старухи къ жениху сказывалось настолько ясно, что всѣ въ домѣ замѣтили это давно. Часто вспоминались главной приживалкѣ княжны ея слова, сказанныя ею съ годъ тому назадъ, когда Бѣлинскій еще не бывалъ въ домѣ, хотя уже былъ съ ней знакомъ.
Однажды Марія Георгіевна, послѣ многимъ дней странной задумчивости, выразилась:
— Да что-жъ, думала, думала, и вотъ додумалась! Надо мнѣ себѣ мужа завести.
И вотъ теперь Марія Георгіевна уже давно рѣшилась и завела себѣ жениха, какъ заводятъ болонку или мопса.
«Безпокойно будетъ, непривычно сначала, думаетъ всякій заводящій собачонку, которой прежде не имѣлъ. — Мыть надо, выпускать гулять. Нечистота заведется въ горницахъ, иной разъ лай безъ толку, шорохъ ночью. И сразу не придетъ на умъ, что въ домѣ есть живое существо гдѣ-нибудь подъ диваномъ. Ну, за-то, если собака умная, то чужого человѣка не прозѣваетъ…»
Мысли Маріи Георгіевны по поводу Бѣлинскаго были почти такого же рода. Проживя семьдесятъ лѣтъ на свѣтѣ и будучи старой дѣвицей со всякаго рода привычками, даже прихотями, она часто смущалась теперь при мысли, что у нея въ домѣ заведется мужъ, за которымъ смотрѣть надо.
Онъ молодъ, красивъ, непремѣнно шалить начнетъ; не давать ему денегъ нельзя, конечно. Имѣя громадныя средства, придется ему ради гонора давать въ видѣ карманныхъ денегъ довольно крупную сумму. А какъ онъ будетъ тратить ее? Если пойдетъ кутить на всѣ лады въ Петербургѣ, то надъ ней, старой, смѣяться будутъ. Избави Богъ красавицу какую заведетъ — самолюбіе жены можетъ пострадать. Запереть его и держать постоянно при себѣ тоже нельзя — скучать начнетъ.
«Да, мудрено, думала иногда старая княжна, — а вначалѣ куда будетъ безпокойно, съ непривычки».
Когда Бѣлинскій сѣлъ, Марія Георгіевна снова подвинула къ себѣ пяльцы, но затѣмъ, присмотрѣвшись къ работѣ, снова отставила пяльцы, взяла темную шерсть, свитую въ жгутъ, и молча передала Бѣлинскому.
Молодой человѣкъ зналъ въ чемъ дѣло. Онъ распуталъ жгутъ, затѣмъ вздѣлъ шерсть на обѣ руки и сталъ держать. Княжна взяла кончикъ и начала сматывать шерсть въ клубокъ. Такъ какъ княжна вышивала очень много и быстро, то сматывать шерсть приходилось очень часто, и это производилось всегда на рукахъ Бѣлинскаго.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія Марія Георгіевна подняла глаза на жениха и, смѣривъ его сухимъ взглядомъ, вымолвила:
— Что же не спросишь, зачѣмъ племянница прилетала?
— Я и хотѣлъ, да подумалъ, можетъ-быть семейное что-нибудь…
— Да хоть и семейное! Ты мнѣ не чужой человѣкъ, скоро тоже въ семьѣ будешь.
— Опасался васъ разгнѣвать… Я не люблю, когда вы гнѣваетесь, тихо произнесъ Бѣлинскій.
— А не любишь, такъ не серди.
— Я въ этомъ не виноватъ-съ… Я всячески стараюсь избѣгать и все-таки иной разъ попадусь.
— Ну, слушай! Прилетала племянница справляться… Слухи о насъ пошли по столицѣ, да и пора. Эка, дурни, хватились! Удивляюсь, какъ такъ долго никто ничего не замѣтилъ. Слава Богу, много въ Петербургѣ болтушекъ, сплетницъ и всякихъ любознательницъ чужихъ дѣловъ! Ну, вотъ теперь всѣ стало-быть знаютъ, что ты княжну Мавроціано очаровалъ и соблазнилъ, и что она въ пятьдесятъ девять лѣтъ собралась за молокососа замужъ выходить. Вскорѣ стало-быть узнаютъ и второе… важнѣйшее… невѣроятнѣйшее…
— Вы не одни, замѣтилъ Бѣлинскій. — Не проходитъ мѣсяца, чтобы кто-нибудь изъ петербургскихъ аристократовъ явно или тайно не перешелъ въ католицизмъ. Я могу вамъ сообщить навѣрное вѣсть еще неизвѣстную при дворѣ. Супруга московскаго генералъ-губернатора, графиня Растопчина на прошлой недѣлѣ тоже перешла въ католицизмъ.
— Другіе для меня — не примѣръ. Не потому я на это иду!.. Я никогда не обезьянничала. Надо жить такъ, чтобы тебѣ подражали, а не такъ, чтобы самой съ другихъ все перенимать, суровѣе вымолвила княжна.
— Нѣтъ-съ, да я такъ-съ… Что же вамъ графиня Растопчина?.. заговорилъ Бѣлинскій такимъ мягкимъ и виноватымъ голосомъ, по которому видно было, что онъ боится, не приметъ-ли бесѣда сейчасъ же бурный оттѣнокъ и нравоучительный характеръ.
— Ну, вотъ что, очарователь мой, усмѣхнулась насмѣшливо княжна, — коли весь городъ болтаетъ о насъ, то надо объявить, что мы — женихъ съ невѣстой. Да уже заодно не скрывать и предстоящаго перехода изъ схизматической въ истинную церковь.
— Что-же-съ, какъ вамъ будетъ угодно!
— Знаю, Фортунатъ, серьезно и уже задумчиво выговорила княжна, — но вѣдь послѣ объявленія о предстоящемъ нашемъ бракѣ уже нельзя будетъ назадъ итти — скандалъ! Такъ вотъ я тебѣ дамъ еще срокъ, какой пожелаешь, подумай-ка хорошенько.
— О чемъ же мнѣ думать! горячо воскликнулъ Бѣлинскій. — Позвольте… Который разъ заходитъ эта бесѣда между нами?.. О чемъ же мнѣ думать?.. Я сто разъ говорилъ вамъ, тысячу разъ, что если вы не согласитесь быть моей женой, то я буду совершенно несчастный человѣкъ. Вы не вѣрите, что я люблю васъ. Что же мнѣ дѣлать! Чѣмъ же я могу доказать это? Вы все повторяете, что вамъ пятьдесятъ девять лѣтъ, и не хотите понять…
— Ну, полно, полно. Слышала я все это сто разъ. И обожаешь-то ты меня, и старуха-то лучше всякой молодой, и наружность-то для тебя ничего не значитъ, а все въ душѣ да въ разумѣ женщины…
— Да! И я не лгу. Я готовъ покляться всѣмъ святымъ… Но вы не хотите вѣрить… Что же мнѣ…
— Вѣрю, вѣрю… выговорила княжна такимъ голосомъ, который говорилъ:
«Не вѣрю и не повѣрю, да это пустое, не въ томъ суть».
И затѣмъ она прибавила:
— Когда же мнѣ побывать у отца Гавріила? Ты съѣзди и спроси.
— Слушаю-съ… Отецъ ректоръ будетъ счастливъ принять васъ когда угодно.
Княжна пододвинула пяльцы, но не стала вышивать, а задумалась глубоко. Что совершилось недавно и совершалось въ душѣ старой дѣвы, милліонерши, сухой эгоистки съ упорнымъ и непреклоннымъ характеромъ — было загадкой и тайной для всѣхъ.
Собраться замужъ вдругъ, будучи уже за шестьдесятъ лѣтъ, и измѣнить вѣрѣ, въ которой родилась — было для личности въ родѣ княжны Мавроціано не дѣломъ легкомыслія или моднаго подражанія другимъ, въ чаду захватившаго всѣхъ огульнаго ренегатства.
Нравственнымъ двигателемъ было, конечно, нѣчто разумное, но скрытое отъ всѣхъ.
Будучи еще 18-ти лѣтъ, Марія Георгіевна, дѣвушка крайне тщеславная и властолюбивая, съ сильной волей и твердымъ умомъ, жаловалась часто, что доля и участь женщины на землѣ горестно-глупая. Неужели стоитъ родиться на свѣтъ только затѣмъ, чтобъ сдѣлаться подругой «другого существа и адъютантствовать» въ жизни.
— Мужъ глаза жены, учитъ насъ Св. Писаніе, говорила она улыбаясь. — Стало-быть жена не подруга и не товарка, а подчиненная, вѣрноподданная… Нѣтъ, я лучше проживу дѣвицей. По крайней мѣрѣ я буду сама себѣ главой.
И дѣйствительно, имѣя возможность сто разъ выйти замужъ, Марія Георгіевна всю жизнь оставалась дѣвицей. Но всю жизнь она была снѣдаема мыслью, что ея существованіе на землѣ безсмысленно и безслѣдно.
— Живу невзачетъ! говорила она. — Потому что родилась бабой. Заняться своимъ бабьимъ дѣломъ — рожать дѣтей и какъ коровѣ давать имъ себя доить — я не хочу… А иного дѣла нѣту для бабы.
И уродись Марія Георгіевна мужчиной, нѣтъ сомнѣнія, что ена стала бы теперь, въ ея годы, крупнымъ государственнымъ дѣятелемъ.
Встрѣча княжны Мавроціано съ ректоромъ Петербургскаго коллегіума, отцомъ Губеромъ, была роковымъ событіемъ въ жизни старой дѣвицы. На ея гореваніе, что для женщины нѣтъ участія въ судьбахъ великихъ земныхъ дѣяній, дѣлъ и событій, іезуитъ якобы изумился наивности и невѣдѣнью княжны. Онъ сталъ доказывать, что всякая умная и энергичная женщина, а въ особенности обладательница милліоновъ, не только можетъ, но обязана имѣть крупную долю участія въ событіяхъ первой важности.
— Надо найти дѣло, сказалъ ректоръ, — и стать около него, чтобы постепенно получить возможность стать и во главѣ его.
Какое дѣло — іезуитъ вскорѣ объяснилъ. Служители Бога «ради наизящей Его Славы», не исключаютъ изъ своей среды женщинъ. И если женщина не можетъ дать обѣтъ ордену, даже vota simplicia немыслимы, то она можетъ дать обѣтъ Богу, служить всячески ордену, служащему Богу. Прежде всего обогащать орденъ, если есть возможность.
Но на эту простую удочку княжна не пошла… Надо было придумать иную приманку, которой прикрыть крючокъ. И отецъ-іезуитъ нашелъ ее. Онъ сталъ проповѣдывать о томъ, какое громадное значеніе и вліяніе на дѣла ордена Іисуса можетъ имѣть женщина, какъ она. Имя Мавроціано можетъ стать безсмертнымъ въ Италіи.
И княжна съ трудомъ, не скоро, не легко и не податливо и легкомысленно, но все-таки попала въ разставленныя сѣти…
Разумѣется, прежде всего ей приходилось бросить церковь схизматиковъ, именуемую Православіемъ, и содѣлаться вѣрной дочерью истинной церкви — римской. А затѣмъ, такъ какъ женщинѣ мудрено дѣйствовать лично, то нуженъ секретарь, человѣкъ вѣрный и преданный, а еще лучше… нуженъ мужъ, связанный съ орденомъ клятвой.
И отцы-іезуиты, имѣвшіе у себя запасы всего, не только запасы денегъ, но и запасы людей, — распорядились немедленно.
Въ домѣ княжны появился молодой человѣкъ, якобы не имѣвшій ничего общаго съ іезуитами Петербурга, но «склонный» узнать поближе, что такое орденъ.
Вскорѣ онъ сталъ избранникомъ старой дѣвы, и она же его представила отцу-ректору якобы въ первый разъ.
Фортунатъ Бѣлинскій, посидѣвъ у своей невѣсты, отправился прямо въ коллегіумъ. Первое время онъ скрывалъ что бываетъ у іезуитовъ, но теперь уже давно сталъ являться сюда явно и, по крайней мѣрѣ, раза два въ недѣлю. Онъ объяснялъ невѣстѣ и всѣмъ, что нежданно оказался въ дальнемъ родствѣ со старикомъ-отцомъ Августиномъ, адмониторомъ коллегіума.
Зала, въ которой онъ тихо шагалъ взадъ и впередъ, въ ожиданіи пріема, была убрана строго-роскошно, съ бьющей въ глаза простотой. По стѣнамъ стояли большія кресла, готическаго стиля, обитыя темно-краснымъ сафьяномъ, а посрединѣ огромный столъ, накрытый чернымъ сукномъ, съ. серебряной бахромой. На столѣ стояло большое Распятіе — черный, дубовый крестъ, и на немъ, изъ слоновой кости, художественной работы, изображеніе распятаго Христа.
Въ этой горницѣ каждый стулъ стоилъ огромныхъ денегъ, а Распятіе было драгоцѣнностью по цѣнѣ.
Зала была мѣстомъ засѣданій совѣта петербургскихъ отцовъ ордена Іисуса.
Послѣ получаса ожиданій, дверь отворилась. Красивый, пятнадцатилѣтній мальчикъ, кудрявый, съ женоподобнымъ лицомъ, появился на порогѣ. На немъ была черная шелковая однобортная куртка, застегнутая на всѣ пуговицы, такія же шелковыя панталоны до колѣнъ, затѣмъ черные узорчатые чулки и лаковые башмаки, съ золотыми пряжками.
Онъ поклонился Бѣлинскому, сталъ бокомъ къ растворенной имъ двери и вымолвилъ вѣжливо и улыбаясь:
— Прошу, пане!
Бѣлинскій двинулся и вошелъ въ маленькую комнату въ два окна. У стѣнъ стояли шкафы съ книгами, и надъ каждымъ шкафомъ было изображеніе креста. У третьей стѣны былъ простой письменный столъ, покрытый бумагами и тетрадями — дѣлами коллегіума.
Передъ столомъ, въ большомъ деревянномъ креслѣ, сидѣлъ благообразный старикъ, въ черной сутанѣ, съ двумя бѣлыми какъ снѣгъ воротничками, или язычками ужей. На груди его былъ крестъ на золотой цѣпи.
Благообразный старикъ, не поднимаясь, обернулся къ вошедшему и протянулъ ему руку. Бѣлинскій подошелъ, поцѣловалъ руку, а потомъ сѣлъ напротивъ у стола.
Старикъ былъ отецъ Августинъ — адмониторъ и главный наперсникъ ректора Петербургскаго коллегіума. Le révérend père Augustin, какъ звали старика въ высшемъ петербургскомъ обществѣ, былъ хорошо извѣстенъ всей столицѣ, даже извѣстенъ самому императору, любимъ и почитаемъ многими высокопоставленными лицами и многими членами петербургской аристократіи.
Благообразный Августинъ былъ, вѣроятно, смолоду очень красивъ, не менѣе красивъ, чѣмъ сидящій теперь передъ нимъ Бѣлинскій. Правильныя черты лица сохранились и до сихъ поръ, несмотря на то, что ему было уже семьдесятъ лѣтъ.
Но отгадать, сколько лѣтъ іезуиту, было бы трудно, такъ какъ лицо было тщательно выбрито и еще очень свѣжо, волосы гладко острижены, подъ гребенку, затылокъ тоже весь выбритъ кружкомъ. То, едва замѣтное количество волосъ, которое виднѣлось на головѣ, было только еще съ легкою просѣдью.
Старикъ былъ равно извѣстенъ въ столицѣ своими удивительными глазами: большими, свѣтло-сѣрыми, чуть не бѣлесоватыми, а между тѣмъ чрезвычайно выразительными.
Во взглядѣ отца Августина было что-то особенное, непередаваемое. У всякаго являлось невольное желаніе все болѣе и болѣе вглядываться въ эти умные, глубокіе, свѣтлые глаза, и всякій незамѣтно подпадалъ подъ ихъ чары. Эти глаза очаровывали, овладѣвали и, будто опутывая легкой паутиной, приковывали къ себѣ и уже затѣмъ повелѣвали.
Всѣ, кто зналъ отца Августина, повиновались ему; если же не имѣли возможности исполнить что-либо изъ его просьбъ или приказаній, то всячески избѣгали его, какъ бы съ нечистой совѣстью, какъ бы виноватые.
Посадивъ передъ собой молодого человѣка, старикъ улыбнулся своими тонкими и красивыми губами и выговорилъ:
— Ну, что же, — все во славу Божію и въ нашу пользу?
Старикъ заговорилъ по-французски — языкъ, на которомъ онъ объяснялся со всѣми, но онъ былъ родомъ не французъ и никто не зналъ даже какого онъ происхожденія. Нѣкоторые считали его итальянцемъ. Ходилъ слухъ, и быть можетъ это было вѣроятнѣе всего, что іезуитъ былъ родомъ съ острова Кубы и языкъ его ранняго дѣтства, теперь полузабытый, былъ испанскій.
Во всякомъ случаѣ, съ двѣнадцатилѣтняго возраста, Августинъ жилъ безвыѣздно во Франціи. Здѣсь, впослѣдствіи, будучи двадцати лѣтъ, поступилъ онъ въ орденъ новиціемъ, вскорѣ затѣмъ сталъ схоластикомъ, но въ 33 года, по уставу, далъ vota plenaria, т. е. полный обѣтъ. Вызванный Груберомъ въ Россію, онъ получилъ, съ полгода назадъ, должность адмонитора.
— И такъ, сынъ мой, все благополучно? заговорилъ старикъ. — Все хорошо, sauf les affaires de nos ennemis.
— Да, отвѣтилъ Бѣлинскій съ радостнымъ лицомъ, — именно, какъ вы изволите говорить, mon père. Все хорошо идетъ, кромѣ дѣлъ нашихъ враговъ и, слѣдовательно, и ихъ дѣла хорошо идутъ… съ нашей точки зрѣнія.
— Да, милый мой, всякая практическая философія основана на этомъ во всемъ свѣтѣ. Когда дѣла враговъ ордена Іисуса очень дурны, то идутъ хорошо. Когда же, скажи, рѣшается все окончательно?
— Думаю, не нынче — завтра, отецъ мой. Надо ждать натиска непріятеля, въ лицѣ князя и княгини Яхтомскихъ, но этого опасаться не приходится.
— Когда же княжна будетъ у отца Гавріила?
— На этихъ же дняхъ. Я именно явился узнать, когда высокочтимый отецъ-ректоръ пожелаетъ принять княжну.
— Но ты думаешь, что она совершенно приготовилась. Не побоится она молвы свѣта? Не откажется въ послѣднюю минуту? Тогда будетъ огласка и нареканія на насъ.
— Никогда! Я вполнѣ увѣренъ. Она говоритъ, что уже давно думала о переходѣ въ католицизмъ. Я же, по совѣту вашему, постоянно говорю ей, что если мужъ и жена не ходятъ въ одинъ и тотъ же храмъ, то истинной любви и благословенія Божьяго на бракъ быть не можетъ.
— Слѣдовательно, улыбнулся отецъ Августинъ, — на разстояніи двухъ-трехъ дней два торжества, одно другого значительнѣе. Присоединеніе къ лону вѣрныхъ католиковъ и бракосочетаніе въ одномъ храмѣ, а не въ двухъ. А помнишь ли ты, мой милый, какъ ты сомнѣвался въ успѣхѣ и того, и другого, а въ особенности перваго?
— Да, я хотѣлъ отложить это. Я думалъ, что когда княжна будетъ моей женой, то мнѣ будетъ легче убѣдить ее сдѣлаться католичкой.
— Пустое! когда на комъ благословеніе Божіе, то все удается. Ну, а документы? вдругъ прибавилъ Августинъ.
— Завтра я привезу, все готово! какимъ-то страннымъ, другимъ голосомъ отвѣтилъ Бѣлинскій и вдругъ опустилъ глаза передъ яснымъ и проницательнымъ взоромъ старика-іезуита.
— Зачѣмъ ты опускаешь глаза? выговорилъ старикъ. — Какъ это понимать?
— Да я, mon père, все въ томъ же сомнѣніи, горячо заговорилъ Бѣлинскій. — Я право не знаю… Я не боюсь. Я готовъ на все. Но я не знаю, нужно ли это?.. Какая цѣль этого? Я, конечно, могу надѣяться пережить мою будущую жену, такъ какъ я втрое моложе ея. Мнѣ двадцать-четыре, а ей вѣроятно семьдесятъ слишкомъ. Но когда она скончается и при какихъ условіяхъ, я этого знать не могу. А что я буду обладателемъ всего ея состоянія, когда овдовѣю, на это нѣтъ никакихъ данныхъ, и съ ея твердымъ характеромъ врядъ ли это можетъ случиться. Она согласилась стать моей женой, согласилась перемѣнить религію, но никогда не согласится лишить наслѣдства князя Яхтомскаго. Слѣдовательно, мое обязательство, котораго вы требуете, можетъ современемъ быть пустою, ничего не стоющею бумагой.
Отецъ Августинъ помолчалъ, а затѣмъ отвѣтилъ спокойно и твердо:
— Сынъ мой, повторяю тебѣ сотый разъ: тогда мы эту ничего не стоющую бумагу изорвемъ. Если же ты, овдовѣвъ, сдѣлаешься собственникомъ всего ея состоянія, то ты будешь обязанъ поступить по нашему условію. Богатство княжны Мавроціано настолько велико, что и половины его достаточно съ тебя. Я обѣщалъ тебѣ добыть вѣрныя свѣдѣнія о размѣрахъ ея состоянія, которое она тщательно скрываетъ, и скажу тебѣ цифру послѣ того, что ты подпишешь свое обязательство. А теперь, пожалуй, скажу тебѣ, что оно гораздо болѣе того, что думаютъ въ Петербургѣ, что думаютъ даже ея наслѣдники — Яхтомскіе. Въ настоящую минуту, я думаю, гчто если бы старуха могла прогнать своихъ управляющихъ, то сама не повѣритъ, до какой цифры достигли бы ея капиталы. Я увѣренъ, что каждый годъ у нея крадутъ, по крайней мѣрѣ, до сотни тысячъ. И такъ, повторяю: всѣ формальности — наше дѣло. Но скажи мнѣ, наконецъ, когда, же ты офиціально явишься сюда, съ документами, которью здѣсь подпишутся и будутъ вручены мнѣ, какъ адмонитору, для сбереженія.
— На-дняхъ! отозвался тихо Бѣлинскій.
— Хорошо. Помни, сынъ мой! — И голосъ Августина сталъ строгъ, — Не подписавъ этого обязательства, ты не будешь мужемъ княжны Мавроціано.
Бѣлинскій странно взглянулъ въ лицо іезуита и тотчасъ же отвелъ глаза въ сторону.
— Вижу по глазамъ твоимъ, мой милый, сухо заговорилъ Августинъ съ усмѣшкой, — что по наивности, ты, кажется, не согласенъ со мной. Ты думаешь, что старая дѣва глубоко привязалась къ тебѣ теперь, и что ты можешь стать мужемъ милліонерши помимо насъ, не обращая никакого вниманія на наши требованія. Ты ошибаешься! Я могу призвать Бога, въ свидѣтели, что все дѣло, дѣйствительно, въ нашихъ рукахъ и твоя участь тоже въ нашихъ рукахъ. Ты воображаешь, что старая княжна безумно влюблена въ тебя, что ты совершенно покорилъ себѣ ея волю, что ты, однимъ словомъ, можешь жениться на ней, не подписывая той бумаги, которую мы отъ тебя требуемъ. И вотъ въ этомъ заключается глупая, роковая ошибка. Не безумствуй, сынъ мой! Ты, стало быть, не знаешь нашей власти. Много такихъ, какъ ты, изъ самомнѣнія, изъ гордости, весь успѣхъ своего дѣла приписывали неосторожно себѣ самимъ, а не намъ. И сразу потеряли все, на что надѣялись, что считали уже у себя въ рукахъ. Такъ и ты, сынъ мой, въ случаѣ лукавства и обмана нашего ордена — потеряешь все. Ты не только будешь изгнанъ изъ дома княжны Мавроціано, но будешь изгнанъ изъ Петербурга, изъ предѣловъ Россіи. И ступай тогда странствовать и нищенствовать по чужимъ тебѣ краямъ, вмѣсто того, чтобы быть богачемъ, стать знатнымъ и сильнымъ человѣкомъ въ этой сѣверной, дикой, но добронравной странѣ. Повторяю, выбрось изъ головы увѣренность въ себѣ, самомнѣніе. Врагъ человѣческій силенъ и можетъ погубить вдругъ. Не будь жаденъ! Вчера у тебя не было еще ни гроша, сегодня у тебя есть приличныя средства отъ насъ, на которыя ты могъ и можешь жить, какъ членъ высшаго общества. Мы это дали тебѣ — и ты у насъ въ долгу. Не будь неблагодаренъ. Завтрашній день тебѣ сулитъ горы золотыя, умѣрь свои низменныя чувства, свою алчность, и согласись подѣлиться половиной тѣхъ сокровищъ, къ которымъ мы толкнули тебя, но которыми ты еще не обладаешь, а вскорѣ будешь обладать при нашей помощи. Я умоляю тебя, ради тебя самого, не лукавствуй! Послѣдній разъ говорю тебѣ: прежде ты подпишешь обязательство, а потомъ уже отецъ-ректоръ приметъ княжну Мавроціано для бесѣды съ ней объ ея переходѣ въ католичество и объ ея бракѣ усъ тобой.
Бѣлинскій, слегка смущенный, слегка тревожный, съ лицомъ, которое покрылось чуть замѣтнымъ румянцемъ отъ волненія, сталъ краснорѣчиво убѣждать старика-іезуита, что онъ и не думалъ не единаго мгновенія лукавить и обманывать, но что ему только кажется странными документально обѣщать то, что онъ не имѣетъ самъ.
Отецъ Августинъ хотѣлъ снова и строже повторить почти то же самое, такъ какъ онъ былъ убѣжденъ въ лукавствѣ лолодого человѣка, но въ эту минуту отворилась дверь.
— Son Altesse, le prince Wachtenstein! доложилъ съ порога тотъ же кудрявый мальчуганъ.
Августинъ тотчасъ поднялся и двинулся. Выйдя за порогъ своей горницы, онъ прошелъ половину залы, гдѣ гость уже шелъ навстрѣчу ему быстрыми шагами.
— Давно мы не имѣли чести видѣть васъ, сказалъ Автустинъ, радушно поздоровавшись.
— Не могъ, болѣлъ, Dominatio Vestra (ваше господство), отозвался князь, а затѣмъ протянулъ руку Бѣлинскому, который оказался за іезуитомъ, и прибавилъ по-франщузски:
— Я думалъ, вы покинули столицу. Васъ нѣтъ нигдѣ. Наши дамы соскучились. Некого спросить о своей судьбѣ.
Бѣлинскій низко поклонился, но не отвѣтилъ ничего, такъ какъ отецъ Августинъ уже взялъ князя почтительно подъ руку и повелъ къ себѣ. Уже садясь къ тому же столу, іезуитъ обернулся къ юношѣ, притворявшему дверь, и приказалъ:
— Эдуардъ! Кто бы ни явился, не принимай. Говори, что отецъ-ректоръ занятъ. Меня видѣть, конечно, можно, и обернувшись къ князю, Августинъ прибавилъ: — Вы такой рѣдкій гость, князь, что отецъ-ректоръ скоро не отпуститъ васъ.
— Я съ хорошими вѣстями, отецъ мой, началъ Вахтенштейнъ, когда дверь заперлась. — Я даже не ожидалъ такого успѣха. Князь Голицынъ, баронъ Риттихъ, еще одинъ русскій князь съ самымъ громкимъ именемъ, какое только можетъ быть въ этой Россіи, — называть его, я думаю, не стоитъ, — всѣ трое почти рѣшились.
— Почти? улыбнулся отецъ Августинъ.
— Пожалуй даже скажу — рѣшились. Князь Голицынъ во всякомъ случаѣ будетъ католикомъ, прежде чѣмъ явится новолуніе.
— Слава Господу. Слава и честь вамъ, князь. Я вѣдь убѣжденъ и говорю всегда, что самые ревностные католики: испанцы и германцы. И если бы не исчадіе дьявола, Лютеръ, то теперь центральная Европа представляла бы иное зрѣлище, могучая исповѣданіемъ истинной религіи. Ну, а скажите, что прелестная княгиня Яхтомская?
— Теперь, Dominatio Vestra, критическая минута. Вчера: князь узналъ, что онъ разоренъ, банкротъ, а я высказался вполнѣ ясно. Но никакого отвѣта отъ княгини я еще не имѣю. Если хотите, она отвѣчала отрицательно, даже казалась оскорбленною. Но мнѣ вѣрится, что это была игра. Да, наконецъ, какой же исходъ несчастной женщинѣ? Она привыкла блистать въ обществѣ, быть львицей большого свѣта, сорить деньгами направо и налѣво. Жизнь для нея — это блескъ. Блистать самой въ блестящей обстановкѣ. А теперь ей придется ѣхать въ глушь, въ деревню, жить въ какой-нибудь русской усадьбѣ, гдѣ бродятъ кругомъ и завываютъ волки и медвѣди.
— Или ходятъ зловонные, лохматые и неумытые, не менѣе дикіе чѣмъ волки, русскіе мужики, добавилъ смѣясь Августинъ.
— Разумѣется, отозвался князь. — Вотъ если она и пойдетъ на это, то не выдержитъ — и мѣсяца черезъ два вернется сюда и согласится на мои условія. А разъ она будетъ въ моихъ рукахъ, я отвѣчаю за нее. Вы знаете лучше меня, mon père, насколько въ дѣлахъ вѣры свѣтскія женщины легко мысленны. Не только перейти изъ православія въ католицизмъ — двѣ религіи, которыя наиболѣе близки одна другой, — но я увѣренъ, что женщины, подобныя княгинѣ, красавицы, кокетки, легкомысленныя, умныя лишь въ свѣтскомъ смыслѣ слова, способны перейти даже въ магометанство, увѣровать равно легко и въ Магомета, и въ Будду, и въ Конфуція, и…
— Увы! это совершенно вѣрно.
— И такъ, какъ только княгиня согласится быть моею… Вахтенштейнъ запнулся и поправился: — быть со мной, она тотчасъ сдѣлается ревностною католичкой и будетъ сама заниматься прозелитизмомъ въ Петербургѣ. Вообще, я глубоко убѣжденъ, что не пройдетъ какихъ-нибудь пяти лѣтъ — и вашъ орденъ будетъ имѣть огромное значеніе въ Россіи.
— Не въ одной Россіи, князь. И не чрезъ пять лѣтъ, а мѣсяца черезъ три. Позвольте вамъ отвѣтить, князь, маленькой новостью, самодовольно произнесъ Августинъ. — Императоръ всероссійскій вскорѣ формально потребуетъ у святаго отца Пія признанія нашего ордена вновь.
— Что вы! Какъ! воскликнулъ пораженный Вахтенштейнъ. — А булла Dominus ае Redemptor!?
— Императоръ Павелъ I — глава православной Россіи — потребуетъ отъ главы католицизма уничтоженія буллы Климента XIV.
— Но это невѣроятно, mon père.
— Вѣрьте, князь. Не вѣрите — спросите нашего общаго друга, посланника Сардинскаго короля. Онъ, т. е. графъ де-Местръ, много помогъ намъ въ этомъ святомъ дѣлѣ.
— Но это святое дѣло — дѣло разума и энергіи отца Гавріила. Вотъ заслуга предъ міромъ и предъ Всевышнимъ! воскликнулъ Вахтенштейнъ.
— Да, вы вѣрно выразились, князь. Именно гигантскій подвигъ и заслуга предъ Всевышнимъ Богомъ, не только предъ міромъ земнымъ. Подумайте. Вотъ уже сколько лѣтъ нашъ орденъ страдаетъ и гонимъ, какъ былъ гонимъ и страдалъ Самъ Спаситель міра. Надъ нами издѣвались, насъ бичевали, насъ нравственно распинали на крестѣ злословія и клеветы. И вотъ мы снова оживемъ, воскреснемъ для новой жизни.
— Но какъ же достигъ этого высокочтимый отецъ Гавріилъ? Какъ государь согласился, рѣшился?
— Этого я не знаю, отвѣтилъ Августинъ скромно. — Но знаю я одно только, что и вамъ извѣстно. Пій VII слишкомъ многимъ обязанъ Русскому императору, чтобы отвѣтить отказомъ на такое прошеніе.
— Можно даже прямо сказать, отозвался князь, — что святой отецъ обязанъ государю своимъ избраніемъ въ папы. Бонапартъ ничего бы не сдѣлалъ для него безъ желанія Павла I.
— Помилуйте! воодушевился Августинъ. — Полгода не было первосвященника и римскій престолъ оставался вакантнымъ. Полгода! И одно слово императора Русскаго побудило Бонапарта вступиться и просто приказать избрать кардинала ничѣмъ себя не заявившаго, мало даже извѣстнаго въ мірѣ духовныхъ, но за то покровительствуемаго Русскимъ монархомъ. И Кіаромонти сталъ Піемъ VII.
— Признаніе! Уничтоженіе буллы Климента?! Да… Это… Да… проговорилъ князь Вахтенштейнъ, все еще изумленный.
Отецъ Августинъ молчалъ и улыбался, видя изумленіе извѣстнаго въ Европѣ дипломата. «Это не по-вашему!» думалось іезуиту. — «Дипломаты — дѣти сравнительно съ нами».
Послѣ краткаго молчанія, князь заявилъ о своемъ желаніи видѣть ректора отца Гавріила.
— Сейчасъ я доложу, отозвался отецъ Августинъ и, поднявшись, прошелъ маленькою дверью съ сосѣднюю горницу. Чрезъ мгновеніе онъ снова стоялъ на порогѣ и молча, жестомъ приглашалъ Вахтенштейна войти.
Князь двинулся и вошелъ въ совершенно маленькую горницу, гдѣ стояли только большой шкафъ съ тайными и важнѣйшими для ордена бумагами и небольшой рабочій столикъ.
За этимъ столикомъ, въ высокомъ готическомъ креслѣ, сидѣлъ съ молитвенникомъ въ рукахъ крошечный человѣчекъ съ самымъ обыкновеннымъ и даже невзрачнымъ лицомъ, безъ малѣйшаго выраженія, тѣмъ болѣе, что вѣки глазъ были опущены надъ маленькой книжкой съ золотымъ крестомъ. Ничего не говорила эта фигурка или только заявляла краснорѣчиво про свое полное ничтожество.
— Saint, reverendissime père, выговорилъ князь Вахтенштейнъ, приближаясь. — Benevolentia dominationis vestrum me cum sit.
Фигурка іезуита не двинулась. Она только тихо шевельнула головой и подняла безцвѣтные и почти безжизненные глаза….
— Pax vobiscum! выговорилъ наконецъ іезуитъ едва слышно.
Однажды, года полтора назадъ, въ туманныя сумерки ненастнаго дня, въ одну изъ заставъ Петербурга въѣхала простая телѣжка парой почтовыхъ лошадей. За рослымъ, широкоплечимъ молодцомъ-ямщикомъ едва виднѣлась сидящая на своемъ чемоданчикѣ маленькая фигурка, укутавшаяся отъ ненастья.
Съ виду путешественникъ казался мальчикомъ лѣтъ пятнадцати. Въ дѣйствительности это былъ маленькій и худой человѣчекъ шестидесяти лѣтъ. Подъ теплымъ платьемъ обыкновеннаго покроя была монашеская одежда ордена іезуитовъ.
Путешественникъ, въѣзжавшій въ Петербургъ, не имѣлъ въ столицѣ никого, не только родни или друзей, но даже ни единаго знакомаго, и везъ въ карманѣ рекомендательное письмо къ одному изъ членовъ Академіи Наукъ.
Много такихъ лицъ въѣхало и въѣзжаетъ въ Невскую столицу и, пробывъ одиноко среди вполнѣ чуждаго народонаселенія, уѣзжаютъ обратно.
Этотъ же маленькій человѣчекъ, у котораго была возможность и право повидаться и переговорить только съ однимъ изъ ученыхъ академиковъ, въѣзжалъ въ столицу съ дерзкими мечтами, въ осуществленіи которыхъ не сомнѣвался.
Цѣль человѣка была — по мѣрѣ возможности, всяческими путями, сдѣлаться лично извѣстнымъ царствующему императору. Если бы онъ признался въ томъ, что онъ думаетъ и на что надѣется, то конечно всякій бы почелъ его безумнымъ.
А между тѣмъ никому неизвѣстный старикъ, полукарликъ, неимѣвшій ни души знакомой при въѣздѣ въ столицу, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ сталъ входить безъ доклада въ кабинетъ монарха, предъ которымъ преклонялась обширная Имперія.
Человѣчекъ этотъ былъ Гавріилъ Груберъ, по происхожденію австрійскій нѣмецъ, по своему званію іезуитъ, а по общественному положенію — преподаватель механики и архитектуры въ Полоцкомъ коллегіумѣ.
Но какимъ же образомъ могло произойти, что нелѣпыя мечтанія монаха-учителя, почти безъ роду и племени, быстро и легко осуществились?
Что невозможно для всякаго простого смертнаго — часто возможно для настоящаго іезуита. Сочетаніе дерзости съ лукавствомъ можетъ дойти до геніальности и во всякомъ случаѣ до виртуозности. А вооруженный ими человѣкъ пройдетъ и въ игольныя уши, въ которыя не пройдетъ верблюдъ.
Безъ сомнѣнія, при этомъ не малую роль играетъ и тайная и неразгаданная сила, именуемая фортуной.
Во всякой жизни и дѣлахъ человѣческихъ громадное значеніе имѣетъ слѣпой случай, но человѣкъ большею частью не умѣетъ или боится имъ пользоваться. Іезуитъ, какъ охотникъ въ погонѣ за дичью, чуетъ случай, еще не видя его, а затѣмъ, увидя еще издалека, хватаетъ и подчиняетъ себѣ.
Великія событія земныя совершаются, великія дѣла творятся изъ-за ничтожно-малыхъ причинъ. Не даромъ говорится: «Отъ копѣечной свѣчки Москва сгорѣла». Отъ пролитаго стакана воды на королеву безпощадная и кровавая война вспыхнула. Отъ домашней ссоры съ женой предпріимчивый человѣкъ сѣлъ на корабль и Новый Свѣтъ открылъ.
Подобное случилось и въ Россіи съ іезуитизмомъ. Въ продолженіе двадцати лѣтъ ордену предназначалось имѣть огромное значеніе въ предѣлахъ Имперіи и оставить долго потомъ смываемый и надолго неизгладимый слѣдъ.
Если бы императрица Марія Ѳеодоровна не простудилась и не подверглась сильной зубной боли, продолжавшейся двѣ недѣли, несмотря на усилія всѣхъ петербургскихъ врачей, и если бы не пристрастіе императора къ хорошему шоколаду, — то, по всей вѣроятности, у іезуитовъ не было бы своего коллегіума въ Петербургѣ, они не распространились бы и не перенесли бы свои гнѣзда изъ Полоцка и Бѣлоруссіи въ столицу и въ коренныя русскія губерніи; уничтоженный орденъ не былъ бы снова возстановленъ папой и, наконецъ, многіе и многіе русскіе аристократы не стали бы ренегатами.
Съ дерзостью Мефистофеля, съ лукавствомъ и мягкостью Тартюфа, съ разсудительностью и тактичностью Маккіавелли, простой учитель Полоцкаго коллегіума въ два-три года совершилъ для своего ордена то, чего этотъ орденъ за два съ половиной вѣка никогда не видѣлъ.
Остановившись на скромномъ постояломъ дворѣ, преподаватель механики и архитектуры явился къ одному изъ академиковъ, познакомился съ нимъ, затѣмъ перезнакомился съ другими членами Академіи и вскорѣ былъ всѣми ими уважаемъ, сталъ желаннымъ гостемъ. Оно было и немудрено. Груберъ былъ слишкомъ интересенъ, какъ собесѣдникъ.
Поступивъ въ орденъ съ пятнадцатилѣтняго возраста, онъ учился въ іезуитской академіи, съ успѣхомъ преодолѣлъ всѣ философскія и богословскія науки. Восемнадцати лѣтъ онъ уже былъ искусенъ въ механикѣ, въ гидравликѣ. Ему было поручено исправленіе русла рѣки и осушка болотъ въ окрестностяхъ Лайбаха. Онъ былъ талантливый архитекторъ, любилъ и зналъ физику, и самъ изобрѣлъ много интересныхъ инструментовъ.
Какъ многіе іезуиты, онъ былъ отличный математикъ и превосходно зналъ исторію. Занявшись химіей, онъ и въ ней сдѣлалъ немаловажныя открытія. Вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ человѣкъ былъ хорошій музыкантъ и, наконецъ, въ минуту досуга, въ праздничный день, онъ любилъ заниматься особымъ искусствомъ — кондитерскимъ. Печенье и конфекты отца-іезуита были загадкой для людей съ тончайшимъ вкусомъ.
Къ довершенію всего шестидесятилѣтній іезуитъ за всю свою жизнь, не спѣша, по-очереди, изучилъ и усвоилъ себѣ семь языковъ, на которыхъ могъ не только читать, но и объясняться. Онъ прекрасно зналъ языки: свой родной и нѣмецкій, латинскій, французскій, итальянскій, турецкій, польскій и русскій, а затѣмъ изрядно понималъ и арабскій.
Отцы ордена Іисуса, посылая его въ Петербургъ, хорошо знали, что за индивидуума они посылаютъ.
Отецъ Гавріилъ былъ извѣстенъ не тольку всему ордену, но даже самому покойному папѣ Клименту XIV тѣмъ дѣяніемъ, что когда орденъ былъ уничтоженъ папской буллой, Груберъ былъ послѣдній іезуитъ, снявшій съ себя одежду ордена и яко бы сложившій съ себя обѣты общества.
Онъ сдѣлалъ это, когда власти города Лайбаха угрожали ему крѣпостью. Но затѣмъ онъ тотчасъ покинулъ предѣлы Австріи и явился тамъ, гдѣ могъ снова надѣть ту же одежду и предаться той же дѣятельности, а именно въ Полоцкъ, гдѣ уцѣлѣло іезуитское гнѣздо.
Когда отцы-іезуиты рѣшили послать Грубера въ Петербургъ, то дали ему порученіе настолько мудреное, что, конечно, не могли надѣяться на большую удачу. А между тѣмъ Гавріилъ Груберъ не только превзошелъ всѣ ихъ ожиданія но вскорѣ самъ подивился своимъ успѣхамъ.
Причина посылки Грубера заключалась въ томъ, что новый императоръ, черезъ два года по вступленіи на престолъ, указомъ Сенату поставилъ римско-католическое исповѣданіе въ Имперіи въ другія рамки.
Въ 1798 году былъ изданъ утвержденный Сенатомъ регламентъ, которымъ были расширены права начальника всего католическаго духовенства, архіепископа Могилевскаго, причемъ онъ былъ возведенъ въ санъ митрополита всѣхъ католиковъ. Разумѣется, при этомъ іезуитскій орденъ долженъ былъ очутиться, какъ и другіе монашескіе ордена, подъ полной властью и контролемъ новаго митрополита.
Іезуиты, еще со времени оффиціально признавшей ихъ существованіе Великой Екатерины, мечтали не только о самостоятельномъ существованіи и полной независимости, но тайно стремились, усиліями своихъ генеральныхъ викаріевъ, замѣнившихъ прежнихъ «генераловъ» ордена, стать даже во главѣ всѣхъ католиковъ Польши, Бѣлоруссіи и другихъ гнѣздъ, свитыхъ на разныхъ мѣстахъ и далекихъ окраинахъ Россіи.
И поневолѣ теперь, благодаря новому указу императора и новому регламенту, возникла борьба между генеральнымъ викаріемъ и митрополитомъ католиковъ. На горе отцевъ-іезуитовъ, митрополитомъ былъ Сестренцевичъ-Богушъ, замѣчательная по уму и энергіи личность, пользовавшаяся вдобавокъ большою благосклонностью императора.
Отцы-іезуиты послали преподавателя механики и архитектуры Полоцкаго коллегіума, чтобы найти въ Петербургѣ друзей и начать искусно, не спѣша, но успѣшно подкапываться подъ вліяніе митрополита на императора. Надо было достигнуть если не уничтоженія новаго регламента, то какихъ-нибудь правъ, которыя освободили бы орденъ отъ контроля Сестренцевича.
Вотъ все, въ чемъ состояла задача старика-учителя или профессора, пріѣхавшаго въ Петербургъ, гдѣ у него не было ни души знакомой. Но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ случилось нѣчто почти невѣроятное.
Маленькій и худенькій человѣчекъ съ большущею головой клиномъ, съ вѣчно-опущенными вѣками на странно-горящихъ глазахъ, тихій, скромный, мягкій, не словоохотливый, не выпускующій молитвенника изъ рукъ, уничтожилъ вліяніе католическаго митрополита на государя и навелъ страхъ на всѣхъ петербургскихъ враговъ ордена Іисуса, погубивъ главныхъ изъ нихъ. Произошло это, повидимому, очень просто, такъ же просто, какъ совершаются иногда самыя замысловатыя событія исторіи.
Нѣсколько храбрыхъ солдатъ и нѣсколько самоотверженныхъ и умныхъ командировъ, нѣсколько лишнихъ пушекъ, какой-нибудь пригорокъ, какая-нибудь рѣчка, какая-нибудь убитая подъ полководцемъ лошадь, — рѣшаютъ такое дѣло, послѣ котораго исчезаютъ государства и нарождаются новыя, цѣлыя народности подпадаютъ подъ чужеземное иго.
Гавріилъ Груберъ, пріѣхавъ въ Петербургъ, быстро подружился со всѣми академиками. Полоцкъ и прежде сносился посюянно съ академіей. Іезуиты посылали въ Петербургъ, разныя свои изобрѣтенія, разныя машины, вещи, въ родѣ ножницъ для стрижки овецъ, иногда скульптурныя произведенія, рисунки, гравюры.
Теперь Груберъ привезъ новые инструменты для физическаго кабинета, своего собственнаго изобрѣтенія, привезъ свою маленькую книжку по химіи, гдѣ были интересныя открытія. При этомъ онъ предъявилъ и разныя вещи работы преподавателей и учениковъ Полоцкаго коллегіума. Все это было выставлено въ академіи для публики.
Вмѣстѣ съ тѣмъ Груберъ привезъ съ собой много червонцевъ и странную манію. Оказалось, что онъ любитъ давать деньги взаймы безъ всякаго документа. Эта манія была у него якобы и прежде, хотя въ дѣйствительности онъ здѣсь первый разъ занялся этимъ ремесломъ, именуемымъ въ русскомъ языкѣ лиходательствомъ.
Послѣ академиковъ отецъ Гавріилъ вскорѣ проникъ въ домъ многихъ невскихъ вельможъ. Въ Петербургѣ много было польскихъ аристократовъ, дружившихъ съ русскими. Первые, принявъ почтеннаго отца Гавріила, представляли и рекомендовали его вторымъ. Въ числѣ польскихъ магнатовъ отецъ Гавріилъ выбралъ себѣ двухъ, ради сношеній съ которыми стоило потрудиться, съ которыми слѣдовало подружиться.
Онъ быстро сошелся съ полякомъ графомъ Иллинскимъ. Аристократъ былъ извѣстенъ въ Петербургѣ тѣмъ, что вслѣдствіе благосклонности къ нему императора по его просьбѣ было возвращено изъ Сибири одиннадцать тысячъ поляковъ, сосланныхъ при Екатеринѣ.
Вдобавокъ графъ Иллинскій былъ человѣкъ самолюбивый, пылкій, мечтавшій о какой бы то ни было роли въ столицѣ по отношенію къ своимъ соотечественникамъ. И вдругъ является человѣчекъ, предлагающій ему не спасать изъ Сибири тысячи сосланныхъ, хотя это и благое дѣло, а служить «ad majorem gloriam Dei» и, отдавшись этой службѣ, прежде всего стараться своимъ вліяніемъ добиться уничтоженія новаго регламента, гнетомъ лежащаго надъ служителями Бога ордена Іисуса. И графъ Иллинскій душою и сердцемъ отдался дѣлу отца Гавріила.
Другой другъ, вновь пріобрѣтенный Груберомъ, былъ польскій богачъ, натурализованный итальянецъ — Мануччи, пользовавшійся тоже благосклонностью государя, по совершенно инымъ причинамъ.
Отецъ Мануччи состоялъ когда-то при князѣ Таврическомъ въ качествѣ шпіона высшаго полета. Потемкинъ ничего не предпринималъ, тайно не обслѣдовавъ заранѣе почву, на которой предстояло дѣйствовать; при этомъ онъ всегда употреблялъ искусство своего вѣрнаго раба Мануччи.
Наслѣднику престола, ненавидѣвшему Потемкина, былъ извѣстенъ и Мануччи, не мало содѣйствовавшій успѣхамъ Таврическаго князя. Едва только Павелъ вступилъ на престолъ, а Потемкинъ и его шпіонъ были уже на томъ свѣтѣ, Мануччи-сынъ явился въ Петербургъ, представился государю и передалъ ему изъ рукъ въ руки неоцѣненную рукопись, изъ которой императоръ узналъ многое такое, чего не знала и сама Екатерина.
Это былъ дневникъ его отца, гдѣ были разсказаны авторомъ-очевидцемъ, близкимъ и довѣреннымъ человѣкомъ Потемкина, всѣ дѣла, планы, замыслы и сокровеннѣйшія мысли и намѣренія самого покойнаго князя Тавриды. Съ этой минуты Мануччи сталъ приближеннымъ лицомъ государя, и даже жена его являлась на маленькіе вечера императрицы.
Разумѣется, за этими двумя новыми пріятелями явились многіе и многіе: и русскіе, и поляки, которые искали знакомства умнаго и занимательнаго отца Гавріила, а въ числѣ прочихъ даже двое самыхъ могущественныхъ и властныхъ людей: любимцы государя — графъ Кутайсовъ и свѣтлѣйшій князь Лопухинъ.
Вскорѣ въ гостиныхъ придворнаго кружка и петербургской знати, отъ праздности и тоски, или подъ вліяніемъ польскихъ магнатовъ, только и было толку, что о замѣчательномъ іезуитѣ Груберѣ. Никто не зналъ, чему больше удивляться: многосторонней-ли его учености и языковѣдѣнію, или его скромности и благочестію.
А между тѣмъ самъ отецъ Гавріилъ былъ недоволенъ. Молва бѣгала по Петербургу объ его талантахъ и знаніяхъ, а до самого императора, очевидно, не могла достигнуть.
И вотъ является на помощь пустой случай.
Императрица Марія Ѳеодоровна простудилась. Сильная зубная боль явилась послѣдствіемъ. Прошла цѣлая недѣля и придворные врачи не могли помочь ей ничѣмъ, какъ ни старались. Прошла еще недѣля. Императрица измучилась: ни одно средство не помогало.
Какъ во времена оны въ Египтѣ разыскивался человѣкъ, способный разъяснить сонъ фараону, точно такъ же теперь на берегахъ Невы разыскивался человѣкъ, способный облегчить страданія всѣми любимой, доброй государыни.
И въ эти дни графъ Иллинскій передалъ его величеству небольшое письмо, кратко объяснивъ на словахъ, что ученый монахъ, мастеръ на всѣ руки, предлагаетъ свои услуги. Маленькій человѣчекъ ловилъ слѣпой случай! Тихо и безшумно, змѣею проникшій въ среду петербургской знати, онъ просовывалъ теперь голову и во дворецъ. И не находилось человѣка, который бы, предвидя будущее, раздавилъ каблукомъ эту змѣиную голову.
Въ тотъ же день іезуитъ предсталъ предъ императоромъ. Встрѣченный сухо и сурово, онъ отвѣчалъ робко, изображая собой смиреннѣйшаго раба Божьяго, императорскаго и человѣческаго. Іезуитъ брался помочь императрицѣ, но съ тѣмъ условіемъ, чтобы находиться нѣсколько дней безотлучно близъ ея покоевъ и день и ночь.
Государь согласился на это. Въ маленькой горницѣ, неподалеку отъ комнаты государыни, была устроена спальня и почти лабораторія ради приготовленія лѣкарствъ для зубного врача, іезуита. Государь одновременно приказалъ перенести его собственную кровать въ сосѣднюю съ императрицей горницу.
Дней пять провели вмѣстѣ въ простыхъ бесѣдахъ императоръ и императрица Всероссійскіе съ преподавателемъ, механики въ маленькомъ училищѣ бѣлорусскаго городка. Зубная боль смягчилась немного съ перваго же дня, стало гораздо легче черезъ два дня.
Измучившаяся императрица почивала спокойно и была въ духѣ по цѣлымъ днямъ. И какъ женщина умная и любознательная, она не могла не найти особеннаго удовольствія въ разговорахъ съ человѣкомъ всесторонняго образованія и ума, вдобавокъ посвятившаго себя служенію Богу.
Императоръ точно такъ же, въ восторгѣ, что болѣзнь уступила средствамъ іезуита, не только ласково бесѣдовалъ съ отцомъ Гавріиломъ, но уже однажды обнялъ его. Наконецъ, когда государыня проснулась на шестой и на седьмой день совершенно здоровая, императоръ объявилъ іезуиту, что награждаетъ его Голштинскимъ орденомъ Св. Анны.
Отецъ Гавріилъ съ чувствомъ поблагодарилъ монарха, но заявилъ, что по уставу своего ордена онъ не можетъ принять и носить какихъ-либо отличій свѣтскихъ. Уставъ его ордена обязываетъ всякаго іезуита служить царямъ и ихъ подданнымъ безвозмездно, только ради наизящей славы Божіей.
— Таковъ нашъ девизъ, наши стремленія и наша цѣль! сказалъ Груберъ.
— Какъ?.. Какъ?.. Повторите! развеселился государь.
— Ad majorem gloriam Dei.
Съ этой минуты зубной врачъ удалился изъ дворца и спальня-аптека уничтожилась, но старикъ-іезуитъ получилъ право являться къ государю когда пожелаетъ, по всякому дѣлу, и важному, и маловажному.
И отецъ Груберъ не преминулъ вскорѣ появиться во дворцѣ въ числѣ прочихъ знатнѣйшихъ сановниковъ. Каждый разъ, что императоръ видѣлъ маленькую фигурку, входящую къ нему въ кабинетъ, онъ весело смѣялся, восклицая:
— А, здравствуйте, господинъ Ad majorem gloriam Dei.
Но вѣдь нельзя же являться къ императору Всероссійскому раза три въ недѣлю! Какъ же добиться того, чтобы бывать почти всякій день? Какъ сдѣлаться чѣмъ-нибудь при императорѣ, быть ему столь же необходимымъ, какъ его камердинеръ, или брадобрей?.. Даже изъ такой обязанности можетъ послѣдовать для человѣка нѣчто исключительно важное, чему были въ Петербургѣ живые примѣры.
И вотъ въ эти минуты оказалось, что языковѣдъ и ученый хорошо сдѣлалъ, что не побрезговалъ узнать разныя, сравнительно презрѣнныя мастерства.
Іезуитъ-зубной врачъ легко проникъ во дворецъ, іезуитъ-философъ или языковѣдъ никогда бы не проникъ. Іезуитъ-механикъ и архитекторъ не могъ являться теперь къ императору хотя бы разъ въ недѣлю, а іезуитъ-кондитеръ вдругъ получилъ право появляться почти ежедневно.
Въ одно изъ своихъ появленій, отецъ Гавріилъ нашелъ государя пьющимъ шоколадъ и скромно, и даже благочестиво попросилъ милости отвѣдать этого шоколада.
— Понимаю зачѣмъ! воскликнулъ государь. — Когда я былъ въ Италіи, я полюбилъ шоколадъ… Но такого, какой я пилъ тамъ, я съ тѣхъ поръ никогда не отвѣдывалъ! Вы, господинъ Ad majorem gloriam Dei, хотите отвѣдать, чтобы доказать мнѣ, что онъ никуда не годится… я это и безъ васъ знаю.
— Позвольте мнѣ, ваше императорское величество, приготовить вамъ шоколадъ здѣсь же, во дворцѣ, и если онъ вамъ понравится, то я буду неизмѣримо счастливъ являться всякое утро его готовить и подавать вашей священной особѣ.
Первая же чашка шоколада іезуита-конлитера возымѣла такое дѣйствіе на монарха, какого никогда бы не достигъ іезуитъ-математикъ, или іезуитъ-философъ.
— Какая умница! воскликнулъ Павелъ. — На всѣ руки.
И съ этого дня втеченіе нѣсколькихъ недѣль, отецъ Гавріилъ — курьезное существо, нѣчто въ родѣ саламандры и хамелеона вмѣстѣ — являлся во дворецъ готовить и подавать царю шоколадъ. Но готовя его, не забывая сахаръ, корицу и лепестокъ какой-то душистой травки, приносимой въ бумажкѣ, кондитеръ не забывалъ и митрополита Сестренцевича, не забывалъ и регламентъ сенатскій и многое иное, что, повидимому, къ варенью шоколада совершенно не относилось.
За эти дни однажды, пока отецъ Гавріилъ варилъ напитокъ, къ нему подошелъ первый любимецъ царя, графъ Кутайсовъ, и сталъ просить его вставить нѣсколько словечекъ въ свою бесѣду съ царемъ, т. е. за него походатайствовать. Дѣло шло о пріобрѣтеніи знаменитаго Шкловскаго помѣстья, не менѣе знаменитаго Зорича, за сравнительно малую сумму и безъ перевода долга, который былъ въ два милліона рублей.
Груберъ согласился помогать графу и просилъ его помощи въ иномъ предстоящемъ дѣлѣ, не имѣвшемъ сравнительно никакой важности. Надо помочь ему, іезуиту, получить въ полное владѣніе ордена Іисуса — петербургскую католическую церковь Св. Екатерины, съ принадлежащими ей домами и землей, чтобы устроить коллегіумъ и новиціатъ.
Прошло еще немного времени, и отецъ Гавріилъ уже пересталъ являться для варки шоколада. Оно было не нужно болѣе. Императоръ кушалъ конечно снова худшій шоколадъ, но это было для отца-іезуита совершенно безразлично.
Теперь было уже не до шоколада, или лѣкарствъ противъ зубныхъ болей. Отецъ Гавріилъ орудовалъ черезъ своихъ друзей, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самъ, лично, у письменнаго стола монарха. Результатомъ его мягкой, тихой рѣчи, его намековъ, его обѣщаній, всѣхъ его словъ, какъ истиннаго служителя Бога, явилось событіе большого значенія для католическихъ подданныхъ русскаго царя.
Однажды, въ три часа ночи, когда митрополитъ Сестренцевичъ былъ уже давно въ постели, къ нему явился полицмейстеръ Зильбергарнишъ. Онъ попросилъ его одѣться и тотчасъ переѣхать на жительство въ домъ капитула Мальтійскаго ордена, но вмѣстѣ съ тѣмъ захватить съ собой и всѣхъ духовныхъ лицъ, обитающихъ въ квартирахъ церковнаго дома.
Въ тотъ же домъ утромъ явился отецъ Гавріилъ, съ нѣсколькими іезуитами, давно уже выписанными имъ изъ Бѣлорусскаго гнѣзда. И тихій, мягкій отецъ Гавріилъ, отъ счастія и восторга, не воздержался. Обратившись къ прибывшимъ вмѣстѣ съ нимъ отцу Августину и другимъ, онъ воскликнулъ радостно:
— Каково я ихъ всѣхъ отсюда вымелъ! И вѣрно сказываю: никогда больше эти ехидны сюда не возвратятся.
Прошелъ еще мѣсяцъ или два — и храмъ, и домъ преобразились. Въ домѣ была роскошь и богатое убранство, въ храмѣ — великолѣпный органъ и ежедневныя горячія проповѣди, а въ результатѣ ихъ — русскіе дворяне и баричи, склоняющіеся къ убѣжденію въ превосходствѣ католицизма надъ ихъ религіей схизматической.
Въ одномъ изъ домовъ былъ коллегіумъ, а въ другомъ — новиціатъ, скромно называвшійся пока простой школой для приходящихъ учениковъ.
Одновременно съ этимъ, митрополитъ всѣхъ католиковъ былъ арестованъ, затѣмъ высланъ на жительство въ свое маленькое помѣстье, около Могилева, безъ права являться въ столицу.
А три члена департамента католицкихъ дѣлъ, особенно неосторожно боровшіеся когда-то съ іезуитами, выѣхали съ жандармами въ три разныя стороны: въ Вологду, въ Пермь и въ Верхотурье.
Многіе въ Петербургѣ изумлялись быстрому возвышенію и значенію отца Гавріила, который еще недавно считалъ большой честью быть представленнымъ графу Иллинскому. А между тѣмъ удивлявшіеся не знали всего. Они не знали, что въ эти же дни, важная, загадочная личность, прибывшая тайно въ Петербургъ, подъ вымышленнымъ именемъ и съ чужимъ паспортомъ, явилась исключительно на поклонъ къ отцу Гавріилу Груберу. Личность эта была тайно прислана не кѣмъ инымъ, какъ самимъ первымъ консуломъ Бонапартомъ. Повелитель судебъ Франціи прислалъ просить отца-іезуита воспользоваться своимъ вліяніемъ на русскаго монарха, чтобы разстроить европейскую коалицію, разорвать связь Россіи съ Англіей и заключить союзъ съ Франціей.
Давно ли учитель механики и архитектуры въѣхалъ въ Петербургъ, не имѣя ни души знакомой во всемъ городѣ, а теперь онъ сталъ посредникомъ между представителемъ власти во Франціи, имя котораго уже прогремѣло на всю Европу, и самодержцемъ Всероссійскимъ. Лѣкарь зубной боли, варитель шоколада, съумѣлъ тоже быстро разжечь въ русскомъ императорѣ пріязнь и уваженіе къ консулу Бонапарту и положилъ первое основаніе будущей, хотя и не долговременной, дружбѣ правительствъ Франціи и Россіи.
Теперь отцу Гавріилу оставалось одно великое дѣяніе, которое было бы равносильно дѣянію самого Игнатія Лойолы, совершенному двѣсти пятьдесятъ лѣтъ назадъ. Когда-то великій и уже причтенный къ лику святыхъ основатель ордена Іисуса заставилъ римскаго первосвященника всесвѣтно признать этотъ орденъ. Это была задача трудная.
У отца Гавріила была теперь задача труднѣйшая. Нужно было чтобы папа Пій VII, но просьбѣ, или, вѣрнѣе, по настоятельному требованію Россійскаго императора, уничтожилъ буллу Dominus ае redemptor и чтобы орденъ, снова всесвѣтно-признанный, вновь возродился къ иной жизни, къ мной сугубой силѣ во всей Европѣ и во всемъ мірѣ.
И эта задача была почти достигнута. Дѣло ладилось…
И если бы кто-нибудь сказалъ теперь, что отецъ Гавріилъ не есть существо сочетавшее въ себѣ Маккіавели, Тартюфа и Мефистофеля, а просто самъ воплощенный Вельзевулъ, то это не было бы преувеличеніемъ.
Прошла недѣля послѣ того рокового дня, когда князь. Яхтомскій получилъ письмо отъ банкира Мозера.
Но князь мало думалъ о разореніи, о срамѣ и скандалѣ. Онъ думалъ больше о разговорѣ съ женой и ея странномъ, отношеніи къ дѣлу.
Княгиня продолжала жить той же жизнью, какъ будто ничего новаго въ домѣ и не бывало. Она меньше принимала, но сама выѣзжала всякій день на обѣды и вечера. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она видимо избѣгала снова заговаривать или объясняться съ мужемъ о предстоящей катастрофѣ. Иногда князю чудилось, что жена будто спокойно надѣется на что-то, на спасеніе, на счастливую развязку.
«Неужели она такъ наивна, думалось ему, — что надѣется на возможность для меня какъ-нибудь обернуться, опять, занять…»
Всякій день, мучаясь и терзаясь, но ничего не предпринимая, князь бродилъ по всему дому. Надо было прежде всего разобрать и привести въ порядокъ всѣ свои дѣловыя бумаги, хотя бы сосчитать долги, сообразить кой-что, оглянуться… Но характера не хватало даже на то, чтобы заняться чтеніемъ бумагъ. Бродя по дому, въ отсутствіи вѣчно рыскающей по городу жены, Яхтомскій чаще всего заходилъ въ «классную», или въ ту горницу, гдѣ ежедневно аббатъ-іезуитъ, занимался съ его сыномъ, обучая его по книжкамъ всему тому, что самъ недавно узналъ, или же тому, что узнавалъ одновременно съ ученикомъ. Онъ всегда, кивкомъ головы, молча кланялся аббату, но еще ни разу ни о чемъ не заговорилъ съ нимъ. Князь садился и, чтобы убить время, слушалъ урокъ сына.
Наконецъ, только черезъ недѣлю, князь переломилъ себя и, запершись въ своемъ кабинетѣ на ключъ, досталъ большую шкатулку, вынулъ оттуда разныя тетради, книги и цѣлыя связки различныхъ документовъ. Вся эта масса бумагъ, касалась его дѣлъ по имѣніямъ, закладовъ ихъ и займовъ.
Князь ненавидѣлъ эту шкатулку, напоминавшую ему только объ одномъ, что всѣ дѣла находятся въ самомъ ужасномъ видѣ. Все запутано, и какіе были сроки — всѣ пропущены. Во всемъ этомъ не только ему было бы не въ мочь разобраться, но и опытный дѣлецъ не сразу добился бы толку.
Спеціалистъ, просидѣвъ надъ этими бумагами дня три, пришелъ бы только къ одному результату: что князь Яхтомскій чуть не нищій. Это былъ путаный узелъ, который можно только разрубить.
Князь зналъ, что удара мечомъ по этому узлу надо ждать неминуемо и все тогда станетъ ясно, все сразу какъ бы распутается. Итогомъ будетъ нуль. И вотъ именно только съ этой цѣлью, убѣдить себя въ нулѣ, князь занялся кое-какими тетрадями и документами.
Ему хотѣлось, впрочемъ, узнать навѣрное одно: можно ли изъ всеобщаго погрома спасти маленькое Рязанское имѣніе — вотчину родовую, переходившую изъ поколѣнія въ поколѣніе. Еще при Петрѣ Великомъ жилъ въ своей Рязанской деревнѣ, жалованной московскими царями, князь Яхтомскій — пращуръ князя Андрея Николаевича.
Но князю было теперь не до честолюбивыхъ аристократическихъ соображеній; являлся простой вопросъ: есть ли у него что либо въ остаткѣ, хоть одно гнѣздо, хоть одна кровля, куда укрыться съ женой и сыномъ послѣ погрома.
Неужели придется нанимать небольшую квартиру въ какомъ-нибудь уѣздномъ городѣ? Но вѣдь и при такомъ образѣ жизни нужно будетъ имѣть что-нибудь на прожитокъ.
Князь занялся разборкой вороха бумагъ, которыя досталъ, и послѣ цѣлаго дня работы: вычисленій, соображеній, онъ вздохнулъ нѣсколько свободнѣе. Ему показалось, что за уплатой всѣхъ долговъ, можно все-таки сохранить Рязанскую вотчину.
— А между тѣмъ, воскликнулъ онъ вдругъ, — годъ, два тому назадъ можно было еще выпутаться, спасти половину всего большого состоянія!
А кто помѣшалъ ему тогда это сдѣлать? Его слабоволіе, исполненіе всѣхъ прихотей жены!
Въ сумерки кто-то постучался. Онъ подошелъ къ дверямъ и услыхалъ голосъ жены.
— C’est moi! Нужно.
Онъ отомкнулъ замокъ и впустилъ жену.
Юлія Павловна вошла плавно, спокойно, и опустилась въ кресло, не просто сѣла, а усѣлась, устроилась въ такой позѣ, какъ если бы очутилась въ театрѣ, въ ложѣ, и ожидала начала зрѣлища.
Тотчасъ, по привычкѣ своей, она опустила вѣки красивыхъ глазъ, прижала маленькій кружевной носовой платокъ къ губамъ и выговорила равнодушно:
— Ну что, André. Что новаго?
Князь сѣлъ противъ жены угрюмый и на ея вопросъ только пожалъ плечами.
— Ничего нельзя сдѣлать? Ты не хочешь опять съѣздить къ Мозеру.
— Зачѣмъ? Для глупыхъ разговоровъ? Я же знаю, что ничего нельзя сдѣлать. Мозеръ не старинный другъ, а просто ростовщикъ.
— А если онъ захочетъ ждать?
— Ждать! воскликнулъ князь нервно. — Предположимъ что жидъ станетъ ждать полгода, ну, хоть годъ. Какой же изъ этого будетъ толкъ? Черезъ годъ будетъ то же самое. Я даже начинаю жалѣть, что раньше не случилась эта катастрофа. Мы бы давно спокойно жили въ Рязанской деревнѣ. А теперь я не знаю, спасу ли я и Рязань.
— Стало-быть, это, какъ говорится, le commencement de la fin?
— Нѣтъ, это собственно самый конецъ. Начало конца было давно тому назадъ, когда мы, живя здѣсь, безразсудно тѣшили чорта.
Княгиня поморщилась. Она терпѣть не могла рѣзкихъ выраженій, поэтому мужъ, обыкновенно, въ ея присутствіи избѣгалъ ихъ. Она не любила даже выраженія, которое случалось слышать часто: «чортъ знаетъ». Она всегда отзывалась на эти слова кокетливо-жалостнымъ голосомъ: «Оставьте его въ покоѣ! Если онъ и знаетъ, то не скажетъ.»
Наступило молчаніе, послѣ котораго княгиня вдругъ, будто собравшись съ духомъ, какъ бы готовая начать какое-то новое объясненіе, важное и серьезное, произнесла нѣсколько отрывисто:
— Сколько мы, André, тратимъ въ годъ?
Князь усмѣхнулся иронически.
— Это никому неизвѣстно. Полагаю, что своихъ денегъ и чужихъ болѣе пятидесяти тысячъ въ годъ. А можетъ-быть и семьдесятъ, а можетъ-быть и больше. Своихъ у насъ было когда-то чистыхъ сорокъ тысячъ. И, если ты помнишь, первые годы брака у насъ оставалось въ концѣ года кое-что. За послѣднее время, я думаю, что мы почти столько же каждый годъ занимали. Я включаю въ это число и уплату процентовъ по разнымъ обязательствамъ. Но на жизнь все-таки шло болѣе шестидесяти тысячъ.
— Скажи мнѣ, выговорила княгиня, поднимая глаза на мужа, — ты совершенно ясно представляешь себѣ наше положеніе, совершенно обсудилъ его, холодно и здраво? Ты обдумалъ все?
— Не понимаю твоего вопроса. Что же тутъ обсуживать, обдумывать, такъ или иначе, холодно или горячо? Тутъ нѣтъ ничего замысловатаго. Жили, разорялись, разорились и пойдемъ по міру, если не спасемъ родовую вотчину.
— А если мы ее спасемъ, едва замѣтно улыбнулась княгиня, — то поселимся въ ней анахоретами? Будемъ по воскресеньямъ въ сельскую церковь къ обѣднѣ ѣздить, будемъ квасъ дѣлать, моченыя яблоки, лѣтомъ за грибами и по ягоду въ лѣсъ ѣздить, зимой съ ледяныхъ горъ кататься. Однимъ словомъ, будемъ наслаждаться прелестями деревенской жизни. Скажи, пожалуйста, André, какъ по-твоему? Если бы я была въ морѣ и случилось бы un sinistre, ну, кораблекрушеніе, то, какъ ты думаешь… что предпочла бы я: спастись и выплыть съ трудомъ на необитаемый островъ, или утонуть? Ты, конечно, поплылъ бы на этотъ островъ?
— Разумѣется. Но не иначе, какъ съ тобой и съ Тоней. Если бы васъ не было со мной, или бы вы погибли, то, конечно, я бы предпочелъ тоже утонуть.
— Ну, вотъ видишь-ли! Представь ты себѣ, что мы на кораблѣ и что онъ тонетъ, мы попадаемъ въ воду. Ты плывешь на этотъ необитаемый островъ и тянешь за собой Тоню, я же предпочитаю утонуть. Что ты сдѣлаешь?
— Я боюсь твоихъ словъ, Юлія, выговорилъ вдругъ князь измѣняясь въ лицѣ.
— Ты имѣешь на это основаніе, холодно выговорила вдругъ Юлія Павловна, — потому что я дѣйствительно пришла объясниться серьезно и сказать тебѣ то, что я рѣшила. Впрочемъ, у меня есть два предложенія тебѣ, я даю ихъ на выборъ: или будетъ такъ, какъ я сказала — ты спасешься съ Тоней, а я пожелаю утонуть. Конечно, ты понимаешь, я говорю не о самоубійствѣ. Или же я предложу тебѣ спастись всѣмъ троимъ на такой берегъ, который въ первую минуту покажется тебѣ ужаснымъ. Но надо подумать, холодно все обсудить, примириться съ извѣстными фактами — и все будетъ слава Богу.
— Я какъ есть не понимаю ни единаго слова, хотя боюсь… и боюсь! выговорилъ князь.
— Желаешь-ли ты распутаться нѣсколько съ твоими дѣлами, оставаться здѣсь, въ Петербургѣ, въ этомъ самомъ домѣ и имѣть въ годъ почти сто тысячъ и на жизнь, и на постепенную уплату остальныхъ долговъ?
— Не нанимаю этого предложенія. Вѣдь не ты же дашь мнѣ эти сто тысячъ въ годъ? Вѣдь не тетушка же обѣщала тебѣ ихъ выплачивать?
— Это все равно — кто и какъ, отвѣтила княгиня, не глядя. — Я спрашиваю, желаешь-ли ты имѣть эти сто тысячъ?
— И эти деньги не стыдно будетъ взять?…
— Зависитъ отъ того, какъ судить.
Князь пристально всмотрѣлся въ лицо жены и послѣ долгаго молчанія выговорилъ:
— Неужели же это какая-нибудь невообразимая мерзость? И ты… ты… рѣшаешься?!
Княгиня слегка пожала плечами.
— Нельзя одинаково разсуждать при разныхъ обстоятельствахъ жизни, выговорила она. — Приходится, смотря по стеченію обстоятельствъ, думать и чувствовать разно.
— Хорошее правило! воскликнулъ князь. — Стало-быть, при иныхъ обстоятельствахъ можно почесть убійство хорошимъ дѣломъ? Вчера я былъ честный человѣкъ и христіанинъ, благодаря обстоятельствамъ, а сегодня, смотря по другимъ обстоятельствамъ, негодяй и убійца.
— Ты мнѣ все-таки не отвѣчаешь на вопросъ, хочешь-ли ты оставаться здѣсь и жить той же жизнью, которой мы жили, имѣя около ста тысячъ въ годъ.
— Скажи мнѣ, откуда, съ какихъ небесъ, онѣ будутъ манною падать на наши головы, и я отвѣчу тебѣ, уже раздражительно произнесъ князь.
— Эти деньги по формальному условію, которое нарушить мнѣ нельзя безнаказанно, я буду получать отъ человѣка, который меня давно безумно любитъ.
— За что онъ будетъ тебѣ давать ихъ? черезъ силу спросилъ Яхтомскій.
— Я думаю, это объяснять излишне, тихо выговорила Юлія Павловна и черезъ нѣсколько мгновеній прибавила еще тише: — Ты понимаешь и понялъ такъ, какъ оно есть.
Князь тяжело дышалъ и съ трудомъ заговорилъ:
— Меня, твоего мужа, и твоего сына будетъ содержать на свой счетъ этотъ господинъ, такъ-ли? И я буду этими деньгами платить за провизію, за хлѣбъ, который буду ѣсть? На эти же деньги воспитывать Тоню и этими же деньгами уплачивать долги? Знаешь-ли Юлія, какъ на Руси въ простонародьи мужья на этакое предложеніе… отвѣчаютъ своимъ женамъ? Они ихъ бьютъ! Берутъ въ лапы вотъ эти лохмы, показалъ князь на красивую прическу жены, — и за нихъ таскаютъ по полу. И знаешь, что я тебѣ скажу: они хорошо дѣлаютъ. Есть всему мѣра и границы! Когда одинъ человѣкъ переходитъ эту границу, то даетъ право и другому перейти ее.
— Стало-быть, ты отказываешь? вымолвила княгиня уже нѣсколько вызывающе. — Ты предпочитаешь срамъ, скандалъ и жизнь въ глуши?
— Нѣтъ, не я предпочитаю срамъ, а ты! Я предпочитаю честную уплату всѣмъ всего, что долженъ. И дѣйствительную жизнь потомъ, настоящую жизнь, послѣ этой безпутной вакханаліи. Я отдохну въ деревнѣ и разумомъ и душой.
— Ну, такъ ступай и отдыхай!
Князь впился глазами въ лицо жены и вымолвилъ тихо:
— А ты за мной не послѣдуешь?
— Конечно, нѣтъ! Зачѣмъ? Чтобы умереть? Я такой жизни не вынесу… Шести мѣсяцевъ не вынесу. Зачѣмъ же я буду собой жертвовать? Повторяю: лучше утонуть, чѣмъ жить на необитаемомъ островѣ.
Князь взялъ себя руками за голову, просидѣлъ такъ нѣсколько мгновеній, потомъ тихо махнулъ рукой на жену.
— Довольно! Больше не надо! произнесъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Только скажу: ничего этого не будетъ! Ты поѣдешь со мной, или я останусь здѣсь… и убью тебя.
— Plait-il? отозвалась княгиня съ очаровательной улыбкой.
— Убью… Да, убью! Зарѣжу, или застрѣлю!
— Ты это когда-нибудь дѣлалъ?
— Сдѣлаю!
— Ну, вотъ, видишь-ли, cher ami, никогда этого не дѣлавши, ты не можешь знать, насколько это мудрено. L’intention est aisée, mais l’acte ne l’est pas.
— Вижу, вижу! воскликнулъ вдругъ кивзь. — Только теперь вижу совершенно ясно, что ты меня совершенно не знаешь, никогда не знала. Ты судишь по тому, что я, какъ, рабъ, какъ негръ, какъ собака, былъ у тебя въ рукахъ игрушкой. Былъ у тебя, какъ дѣвчонка у горничныхъ на побѣгушкахъ, на посылкахъ. Все это было такъ и это положеніе я даже любилъ, пока я зналъ, что ты честная жена, вѣрная своему долгу и любящая меня. Но разъ ты перестаешь быть ею, дѣлаешься отребьемъ рода человѣческаго, — отношенія сразу мѣняются. Если ты настолько низкая натура, что способна пасть, то я обязанъ не допустить тебя до этого, обязанъ спасти тебя. А спасеніе возможно только ножомъ, или пистолетомъ. Повторяю тебѣ, Юлія, ради Бога вѣрь мнѣ. Я не лгу. Я тебя убью! И сдѣлаю это гораздо проще, гораздо спокойнѣе, болѣе твердою рукой, чѣмъ самый отчаянный разбойникъ, потому что я буду силенъ мыслью что исполняю свой священный долгъ по отношенію къ семьѣ.
— Ну, это уже не разговоръ, вымолвила княгиня, вставая. — Это уже просто бредни.
— Ты съ ума сходишь! вскрикнулъ князь.
— Нѣтъ, полагаю, что ты сходишь съ ума. Ты говоришь, пустяки, когда съ тобой хотѣли переговорить серьезно.
— Julie, что съ тобой? Ты-ли это говоришь? Ты-ли это относишься такъ спокойно къ самому отвратительному дѣлу, какое только можно было выдумать? Я чувствую, что дѣйствительно мысли у меня путаются. Я не вѣрю, что ты передо мной стоишь и говоришь все это.
— Ну, до свиданія! вымолвила княгиня, направляясь къ двери. — Успокойся! Обдумай все, холодно обсуди и завтра, мы снова переговоримъ.
Когда Юлія Павловна нѣсколько болѣе быстрымъ шагомъ вышла изъ комнаты мужа, князь остался въ креслѣ, какъ пораженный громомъ. Онъ чувствовалъ, что онъ въ какомъ-то круговоротѣ, куда невидимая сила увлекла его и вертитъ безъ конца и смысла. Часъ тому назадъ онъ съ ужасомъ съ болью на сердцѣ думалъ о разореніи, срамѣ на весь городъ, о необходимости пережить нѣсколько ужасныхъ дней, но затѣмъ успокоиться и быть почти счастливымъ въ глуши деревни.
Теперь же все это оказалось пустяками. Фактъ разоренія такъ маловаженъ, что кажется просто какой-то непріятной шуткой надъ нимъ, маленькой обидой. То, что казалось страшнымъ ударомъ, теперь оказывается простымъ щелчкомъ. А вотъ онъ — настоящій ударъ, поразившій его и въ мозгъ, и въ сердце.
«Да жена-ли это?.. Не сонъ-ли это?.. Не задремалъ-ли онъ въ этомъ креслѣ часъ тому назадъ? Быть-можетъ, все это приснилось?»
И Яхтомскій готовъ былъ бѣжать черезъ всѣ комнаты на половину жены, чтобы спросить у нея, приходила-ли она къ нему въ кабинетъ, было-ли между ними объясненіе, говорила-ли она то, что осквернило ее въ его глазахъ.
— Нѣтъ. Такъ, такъ! выговорилъ Яхтомскій вслухъ. — Такъ!.. Все это правда, все это сейчасъ было… Но я не допущу. Я убью ее!.. И пожалуй и себя потомъ. А Тоня?.. Боже мой, неужели же нѣтъ исхода?
Князь смолкъ, закрылъ лицо руками и сидѣлъ въ креслѣ, но онъ уже не былъ погруженъ въ тѣ же мысли. Въ головѣ было какъ-то пусто — одинъ шумъ и гулъ.
Наконецъ, онъ очнулся отъ чьего-то голоса, отнялъ руки отъ лица и оглянулся. Передъ нимъ стоялъ Тарасъ, взволнованный, со слезами на глазахъ. Старикъ все слышалъ и зналъ.
— Князинька! Что вы?.. Полноте!.. Грѣхъ! говорилъ Тарасъ дрожащимъ голосомъ. — Это малодушіе. И зачѣмъ вамъ здѣсь въ Питерѣ жить? Не по васъ онъ совсѣмъ… Что за важность, что продадутъ этотъ домъ и всѣ ваши бездѣлухи, — весь этотъ хламъ, ни на что негодный? Будете жить въ деревнѣ, поглядите, совсѣмъ иначе заживете. Довольны и счастливы будете… Миръ въ душѣ тогда будетъ.
— Ахъ, старый мой, знаю я все это! отозвался Яхтомскій. — Не въ этомъ дѣло… Къ этому я уже привыкъ. И мнѣ нищета самая, по совѣсти, не страшна…
— Что же тогда, князинька?.. Такъ, успокойтесь… Поглядите, на что вы похожи?.. Краше въ гробъ кладутъ!
— Букашкинъ, посуди, посовѣтуй…. вдругъ выговорилъ князь со слезами на глазахъ и называя старика по фамиліи, что бывало очень рѣдко. — Посуди!.. Княгиня не поѣдетъ съ нами, останется здѣсь жить.
— Что-жъ, пускай! Одни поѣдемъ. У васъ ребенокъ. Вамъ Богъ его далъ, и отъ васъ за него отвѣта потребуетъ. Будете богобоязненно воспитывать, въ вѣрѣ наставлять, уму разуму учить. А тамъ, Богъ дастъ, онъ женится. И вы будете еще счастливѣе. Будете со внучатами жить. Жена, князинька, хороша хорошая, а худая пуще врага человѣческаго, пуще самого дьявола-искусителя.
— Ахъ, Тарасъ, да вѣдь княгиня не спроста здѣсь останется!.. Если-бъ ты зналъ зачѣмъ…
— Все за тѣмъ же, князинька.
— Нѣтъ, нѣтъ! Тебѣ я скажу… Ты мнѣ не лакей, а другъ лучшій! съ чувствомъ вымолвилъ князь.
— На рукахъ, князинька, носилъ васъ, выговорилъ Тарасъ, и слезы потекли но лицу его.
— Знаю! И тебѣ я скажу. Княгиня останется здѣсь… Ну, понимаешь?.. Будетъ человѣкъ, который ей много денегъ будетъ давать. И будетъ она здѣсь жить и веселиться. Развѣ я могу согласиться на это, пережить это? Я убью ее!
— Нѣтъ, князинька! твердо заговорилъ старикъ. — Смиритесь, сочтите это Божескимъ наказаніемъ за свои какіе трѣхи, покайтесь и смиритесь. Ничего зря не бываетъ! Всякія бѣды и напасти, всякое горе, всякое злосчастье — все это намъ за наши грѣхи! И мы должны принимать это со смиреніемъ. Ступайте въ деревню съ Тоней и живите мирно и счастливо, а княгинѣ предоставьте радоваться во всякомъ нечестіи. Горбатаго исправитъ могила.
— И подумать, что все это деньги! воскликнулъ князь, не слушая старика. — Не будь разоренія, ничего подобнаго и на умъ бы не пришло ей!
— Князинька, родной мой, простите… Какъ не пришло бы!.. Охъ, не могу я…
Тарасъ вдругъ опустился на колѣни, взялъ обѣими руками руку князя, поцѣловалъ ее и выговорилъ:
— Князинька, тѣмъ лучше! Давно бы слѣдъ вамъ разойтись въ разныя стороны. Не пара она вамъ. Всѣмъ извѣстно давно; вы одни ничего не знаете и не видѣли… Нечестивая она жена…
— Что? Я не понимаю тебя, Тарасъ!?
— Князинька, вѣдь давно… вотъ уже лѣтъ съ пятокъ какъ я знаю, и другіе знаютъ все, что творитъ княгиня. Вы одни не видали и не знаете… Такъ пускай же она лучше одна будетъ жить и все этакое творить, а не срамить мужа и сына.
— Ты съ ума сошелъ! Ты лжешь, Тарасъ! вскрикнулъ князь.
Старикъ молчалъ, и князь снова громко вскрикнулъ чуть не на весь домъ.
— Тарасъ!.. Если ты солгалъ… даже если ты только ошибся, и другіе тебя обманули, налгали, то я тебя… Говори, Тарасъ!
— Хоть голову снимите, князинька. Вотъ вамъ передъ Господомъ Богомъ!.. Вѣрно все! старикъ перекрестился на икону въ углу. — Не налгали мнѣ, а самъ я знаю. Самъ я видѣлъ… И не разъ, князинька, не два… Много, много разовъ. Всѣхъ ихъ назвать могу… И теперешняго злодѣя назвать могу…
Тарасъ хотѣлъ продолжать, но, приглядѣвшись къ князю, вскрикнулъ и заметался.
Блѣдный какъ смерть, Яхтомскій сидѣлъ въ креслѣ съ повиснувшей на-сторону головой и безъ признаковъ жизни въ страшно искаженномъ лицѣ.
Съ княземъ сдѣлался обморокъ, чего никогда не бывало. Настолько силенъ былъ полученный ударъ.
Съ трудомъ приведенный въ чувство старикомъ, князь выслалъ его жестомъ, ни слова не произнося и даже не глянувъ въ лицо своего прежняго дядьки.
Оставшись одинъ и оправившись, князь дрожащею рукой написалъ записку другу, единственному человѣку, съ которымъ былъ давно близокъ.
Онъ звалъ Ватбольскаго тотчасъ къ себѣ, и записка кончалась словами:
«Дѣло идетъ о женѣ. Ты долженъ знать или догадываться… Неужели я одинъ былъ слѣпъ на весь Петербургъ?… Скорѣе ко мнѣ, другъ. На помощь! Привези мнѣ жизнь или смерть!..»
Чрезъ часъ отвѣтъ, полученный съ человѣкомъ отъ полковника, былъ для князя неожиданностью. Ватбольскій увѣдомлялъ друга, что получилъ командировку и выѣзжаетъ немедленно на Югъ Россіи.
Это была ложь. И князь понялъ смыслъ и мотивъ этой лжи со стороны человѣка, давно его любившаго.
Яхтомскій отгадалъ вѣрно. Когда Ватбольскій получилъ записку друга, то воскликнулъ:
— Я скажу?.. Я открою глаза?!.. Никогда! Узнай отъ другихъ! Увидай своимъ глазомъ! Да и что я скажу? Мои подозрѣнья — не факты. Моя глубокая увѣренность въ ея гнусномъ поведеніи не доказательство. Нѣтъ, я не нанесу тебѣ этого удара, милый Андрей. Я лучше возьму отпускъ и спасусь бѣгствомъ. Я пригожусь послѣ, позднѣе…
И дѣйствительно, Ватбольскій въ тотъ же вечеръ выѣхалъ за городъ, а затѣмъ уѣхалъ изъ Петербурга, не повидавшись съ другомъ.
Князь, вторично убѣжденный поведеніемъ друга въ истинности всего открытаго Тарасомъ, сталъ чувствовать себя съ каждымъ часомъ все хуже и рано легъ въ постель. Тарасъ устроился на матрацѣ за дверьми спальни барина.
Прислушавшись среди ночи, часовъ около трехъ, онъ осторожно отворилъ дверь и вошелъ. Князь что-то говорилъ. Тарасъ зажегъ свѣчку и вымолвилъ:
— Что прикажете?
Князь заговорилъ что-то безсмысленное, разныя слова безъ связи, и при этомъ не открывалъ глазъ. Старикъ тотчасъ же догадался, что онъ бредитъ, и немедленно послалъ за докторомъ верхового.
Поутру оказалось, что князь серьезно боленъ. У него начиналось воспаленіе мозга. Докторъ добивался всячески у единственнаго лица, къ которому онъ могъ обратиться, т. е. у Тараса, что произошло съ княземъ за послѣдніе дни.
Тарасъ отзывался невѣдѣніемъ, хотя отлично понималъ, что было причиной болѣзни, и обвинялъ прежде всего самого себя.
Дѣйствительно, нервная натура Яхтомскаго не вынесла двухъ ударовъ, изъ которыхъ второй былъ во сто кратъ ужаснѣе перваго. Мысль о разореніи, о срамѣ, о грядущей нищетѣ надломила его, а затѣмъ, едва успѣлъ онъ за недѣлю освоиться съ новымъ положеніемъ, котораго смутно давно ожидалъ, какъ разразился другой громовой ударъ.
Любимецъ-камердинеръ, конечно, изъ любви къ барину, и въ самыя тяжелыя для него минуты, счелъ нужнымъ утѣшить обожаемаго барина, убѣдивъ, что не стоитъ сожалѣть о разлукѣ съ супругой. Тарасъ передалъ князю то, что нѣкоторымъ людямъ въ Петербургѣ смутно чудилось, но чего навѣрно никто не могъ знать.
Никто — кромѣ самого старика.
Никто не считалъ нужнымъ или любопытнымъ внимательно слѣдить за княгиней — шпіонить. Старикъ Тарасъ, изъ обожанія къ барину, давно рѣшился на это и его выслѣживала имѣли полный успѣхъ.
За послѣднія пять лѣтъ Тарасъ зналъ уже трехъ лицъ въ Петербургѣ, которыя пользовались благосклонностью княгини. За послѣдній годъ онъ выслѣдилъ и открылъ новое лицо — молодого іезуитскаго аббата Салмоновича, гувернера Тони.
И Тарасъ могъ побожиться князю…
Болѣзнь князя приняла опасный и бурный характеръ, смутившій всѣхъ. Три доктора, въ томъ числѣ одна знаменитость, навѣщали больного ежедневно.
Тарасъ не отходилъ отъ постели обожаемаго барина и уже спрашивалъ себя съ леденящимъ сердце ужасомъ, не убилъ-ли онъ своего Андрея Николаевича, котораго когда-то имѣлъ право называть «Андрюшенькой».
Въ городѣ было, конечно, извѣстно, что князь заболѣлъ серьезно. Гости, являвшіеся справляться о ходѣ болѣзни, толпились по цѣлымъ днямъ въ гостиныхъ княгини. При этомъ веселый говоръ не умолкалъ въ горницахъ, и посторонній свидѣтель никакъ бы не повѣрилъ, что всѣ эти лица — мужчины и женщины — являются якобы ради того, чтобы узнать о положеніи больного.
Въ Петербургѣ уже прошелъ слухъ, что причина болѣзни — разореніе. Нѣкоторыя пріятельницы спрашивали княгиню, прося сказать правду. Княгиня отвѣчала, что дѣйствительно дѣла запутаны, но до полнаго разгрома еще далеко, его и не предвидится.
Затѣмъ Юлія Павловна стала всѣмъ говорить, что мужъ рѣшилъ продать домъ въ Петербургѣ и поселиться въ деревнѣ, чтобы заняться устройствомъ дѣлъ. Она же, не вынося деревенскую глушь, думаетъ нанять себѣ небольшой домъ и проводить тоже часть года въ деревнѣ, конечно, лѣтомъ. Но осень она будетъ за границей, зиму — въ Петербургѣ, весну — или въ Петербургѣ, или за границей, или въ деревнѣ.
Принимая гостей и весело болтая, продолжая кокетничать со своими безчисленными обожателями, княгиня все-таки была крайне встревожена. Хотя она владѣла собой настолько, насколько иному дипломату или полководцу и во снѣ не снилось, тѣмъ не менѣе необходимость сдерживаться и скрывать все отъ постороннихъ физически утомляла ее.
Вслѣдствіе этого многіе, близко знавшіе ее, замѣчали въ ней что-то особенное, какую-то рѣзкость, нервозность, иногда сильную разсѣянность.
Княгиню, конечно, смущала болѣзнь мужа, но совершенно съ особой точки зрѣнія. Видѣвъ князя за нѣсколько часовъ до начала болѣзни и объяснившись съ нимъ, она покинула его лишь взволнованнымъ и раздраженнымъ этимъ объясненіемъ. Она никакъ не могла предполагать, что все ею сказанное поведетъ къ такому сильному нравственному потрясенію. Да она и не вѣрила въ это.
«Нѣтъ, думалось ей. — Съ нимъ случилось что-нибудь еще! Онъ могъ бы заболѣть такъ, если бы я дѣйствительно уже разъѣхалась съ нимъ и поселилась бы въ Петербургѣ одна. Но теперь, послѣ одного разговора объ этомъ, ничего не могло случиться такого серьезнаго. Стало-быть, есть что-нибудь еще».
Размышляя о томъ, что именно нанесло князю такой жестокій ударъ, свалившій его въ постель, княгиня, конечно, терялась въ догадкахъ. Она не могла догадаться, что виновникъ всего — Тарасъ.
Княгиня уже давно инстинктивно ненавидѣла Тараса, чувствуя, что онъ, неизвѣстно почему, презираетъ ее. И отношеніе ея къ любимцу мужа дошло до того, что она потребовала удаленія его изъ дому.
Князь не согласился, считая это прихотью жены и, кромѣ того, величайшею несправедливостью по отношенію къ старику, который когда-то былъ его дядькой, почти нянькой. Тарасъ остался при князѣ съ условіемъ стараться, по мѣрѣ возможности, не попадаться на глаза княгинѣ. И врагъ попрежнему былъ въ домѣ.
Но почему старикъ былъ ея врагомъ — причинъ не было… Княгинѣ и въ умъ не приходило, что этотъ старикъ не просто безъ всякихъ основаній ненавидитъ ее. Она бы не мало была поражена, еслибы узнала, что Тарасъ, изъ любви къ барину, убѣдился собственными глазами и ушами во всемъ томъ, что искусно скрыто ею отъ цѣлой столицы.
Прошло три дня — и больной былъ все въ бреду. На четвертый день онъ пришелъ въ себя и, увидя передъ собой Тараса, вымолвилъ:
— Мнѣ нехорошо, Тарасъ! Пошли за докторомъ, только за нашимъ.
— Слушаю-съ, отозвался Тарасъ, и лицо его стало грустно.
Подумавъ мгновеніе, онъ прибавилъ:
— Петръ Ивановичъ уже былъ сегодня утромъ. Вы уже съ вечера все жаловались. Онъ сказываетъ — ничего. Черезъ недѣльку подыметесь.
— Съ вечера я плохъ? выговорилъ князь.
— Да-съ, да-съ!
Въ этотъ день князю было нѣсколько лучше и хотя ночью снова начался бредъ, но, по заявленію докторовъ, опасность уже миновала.
На слѣдующій день князь чувствовалъ себя еще слабѣе, но за то въ головѣ было ясно. Проснувшись и придя въ себя около девяти часовъ, онъ кликнулъ камердинера.
Старикъ подошелъ къ постели.
— Слушай. Встанетъ княгиня, ты ступай, скажи ей… Ты… Понялъ? Ты самъ…
— Понялъ-съ… Если прикажете, что же-съ? Ваша воля…
— Ты самъ! Скажи: князь проситъ васъ сюда не ходить. Слышишь?
— Слушаю-съ..
— Если пойдетъ, ты ее не пустишь. Понялъ?
— Понялъ-съ, тихо отозвался Тарасъ, невольно опуская глаза.
Князь помолчалъ, потомъ прибавилъ:
— Я тебѣ позволяю не пускать. Я приказываю… Если пустишь, помни: мнѣ служить не будешь. Я тебя прогоню. Никогда не увидишь меня. Понялъ-ли?
— Слушаю-съ, еще тише отозвался Тарасъ. — Будетъ исполнено въ точности.
Князь вздохнулъ тяжело и отвернулся къ стѣнѣ.
Когда около полудня онъ задремалъ, Тарасъ прислушался къ его дыханію и, найдя его ровнымъ, спокойнымъ, тихонько вышелъ изъ комнаты. Кликнувъ лакея, онъ послалъ его за женой, а самъ сѣлъ у пріотворенной двери въ спальню.
Марья Кузьминична Букашкина, позванная человѣкомъ къ мужу, явилась, конечно, тотчасъ же. Маленькая, худенькая фигурка, въ простомъ ситцевомъ сѣромъ платьѣ, катышкомъ прикатилась въ горницу, гдѣ сидѣлъ у дверей Тарасъ.
— Что тебѣ, Тарасъ Мосѣичъ? заговорила она, нѣсколько тревожно, зная, что мужъ по пустому дѣлу не позоветъ ее внизъ къ самымъ горницамъ князя.
— Не пугайся, Кузьминична, а то совсѣмъ мысли растеряются и толку не выйдетъ. А дѣло важное.
При словѣ «не пугайся» Марья Кузьминична струхнула еще болѣе и разинула ротъ.
— Ну, такъ! Выговорилъ Тарасъ сурово. — Толкомъ тебѣ говорю — подбодрись! Мнѣ некому порученіе дать, а дѣло важное. Ступай ты сейчасъ, разыщи Машутку и скажи ей якобы отъ себя… Пойми: ты — отъ себя! Поняла ты? Не я тебѣ сказывалъ дочери говорить, а такъ въ разговорѣ сказалъ, а ты ужъ ей тайкомъ якобы говоришь отъ себя.
— Да что же? Что?
— А слушай! Тайкомъ отъ себя скажи: поди, молъ, ты къ княгинѣ и скажи ей не ходить въ спальню князя. Онъ-де отцу приказалъ не впускать васъ ни за что, хоть въ драку съ вами входить и просто гнать. Такъ строго указалъ! Вотъ вы, княгиня, лучше, молъ, не ходите, а то срамъ будетъ на весь домъ. Тятька, молъ, васъ — помретъ — не впуститъ. А князь собственно это такъ приказалъ, что тятька ему на образа крестился исполнить. Ужъ такія, молъ, обстоятельства вышли. Поняла?
— Какъ будто поняла.
— Ну, повтори.
Марья Кузьминична начала повторять и на этотъ разъ по счастію ничего не перепутала.
— Ну, вотъ умница ты! Подъ скорѣй, разыщи дѣвчонку и посылай къ княгинѣ, а то я боюсь — какъ разъ она сюда нагрянетъ.
Букашкина тотчасъ пустилась разыскивать по всему дому свою дочь и нашла ее въ горницахъ молодого барина. Передавъ якобы отъ себя все, что она слышала отъ мужа, она послала дочь къ княгинѣ.
— Нѣтъ, матушка, этакъ плохо будетъ, возразила молоденькая и пригожая Маша съ лукавыми глазами, яркими и бойкими. — Такъ негоже. Вы мнѣ отъ себя все это говорите. Но вѣдь васъ тятя послалъ. Я же не дура! Такъ я тоже пойду къ княгинѣ отъ себя, якобы подслушала, какъ тятенька вамъ это говорилъ. А то ей будетъ обидно. Выходитъ, будто тятенька княгинѣ приказаніе посылаетъ. Помилуй Богъ, какое тутъ произойти можетъ!
— Ну, тамъ, дочка, какъ знаешь. Ты умница, рѣшила Букашкина.
И, сбывъ съ рукъ порученіе, отправилась къ себѣ.
Маша тотчасъ же направилась на половину княгини, узнала, что у Юліи Павловны гость, и рѣшилась ждать его отъѣзда. Черезъ полчаса гость уже уѣхалъ. Маша смѣло явилась въ гостиную и объяснила все барынѣ.
Такъ какъ Машѣ случалось часто наушничать въ разныхъ пустякахъ, то Юлія Павловна тотчасъ повѣрила, что дѣвушка пришла отъ себя. Она сильно смутилась и даже сдѣлала нѣсколько шаговъ, чтобы сѣсть въ кресло, такъ какъ ноги ея слегка дрогнули.
Совершилось что-то особенное. Опять-таки приказъ мужа не могъ быть основанъ только на одномъ ихъ послѣднемъ объясненіи.
«Нѣтъ, есть еще что-то новое», подумалось княгинѣ.
Оправившись, княгиня встала и рѣшительно двинулась черезъ всѣ комнаты прямо къ дверямъ спальни мужа.
Заслышавъ шелестъ шелковаго платья, Тарасъ ахнулъ и шепнулъ:
— Ахъ, дура моя, не успѣла. Скажи на милость!
Княгиня подходила къ дверямъ, съ ненавистью мѣряя Тараса съ головы до пятъ. Старикъ поднялся со своего стула, сталъ въ дверяхъ, спиной загораживая ихъ и, опустивъ глаза, взволнованнымъ, дрожащимъ голосомъ, проговорилъ:
— Ваше сіятельство! Князь не приказалъ васъ… Извините. Я васъ пропустить не могу.
Княгиня молча остановилась, злобно глянула на лакея, и лицо ея слегка исказилось. Она сдѣлала еще шагъ впередъ, поднявъ на него руку и какъ бы приказывая посторониться:
— Князь не приказалъ! дрожащимъ уже голосомъ заговорилъ Тарасъ. — Сказалъ, если я пропущу васъ, то онъ тотчасъ прогонитъ меня и никогда не пуститъ на глаза. Разсудите, ваше сіятельство. Я не могу. Помру тутъ, а не пропущу.
— Если ты сталъ ужъ главнымъ наперсникомъ князя, его повѣреннымъ, выговорила княгиня, рѣзко смѣясь, — то скажи по крайней мѣрѣ… Будь настолько внимателенъ и любезенъ ко мнѣ. Скажи, на чемъ основано все это? Что случилось? Что я сдѣлала? Будьте милостивы, господинъ холопъ, лисица, Іуда… зашептала княгиня внѣ себя.
— Я этого не могу знать, ваше сіятельство, я исполняю приказаніе.
— Я этому приказанію не вѣрю. Князь въ бреду, а ты умничаешь.
Княгиня вернулась въ залу и кликнула людей.
Черезъ нѣсколько мгновеній она вернулась и вслѣдъ, за ней шли четверо лакеевъ.
— Возьмите! протянула она руку, указывая на Тараса. — Уведите! Свяжите!
Люди, перепуганные, нерѣшительно двинулись къ старику. Они чувствовали всю фальшь своего положенія. Они не знали въ чемъ дѣло, но поняли, что если Тарасъ Мосѣичъ вдругъ не повинуется княгинѣ, то, стало-быть, на то есть основаніе, пожалуй даже строгій приказъ князя. Послушаться княгиню — значитъ ослушаться князя.
— Берите же его! вскрикнула Юлія Павловна такимъ голосомъ, что пришлось повиноваться.
Люди схватили Тараса за руки и потащили отъ двери. Старикъ хотѣлъ упираться, но затѣмъ покорился.
— Что же, я не виновенъ! выговорилъ онъ--Если изволите силой входить… Только проку будетъ мало.
Княгиня вошла въ спальню, но въ порывѣ пыла и негодованія позабыла притворить дверь за собой. Черезъ мгновеніе и Тарасъ, и четверо людей, которые уже перестали, держать его, а просто стояли около него, всѣ ясно услышали рѣзкій, хрипливый, но громкій голосъ князя:
— Ни слова! Подите вонъ!
Затѣмъ, вѣроятно въ отвѣтъ на что-то сказанное княгиней, снова раздалось еще громче:
— Тарасъ! Тарасъ!
Старикъ двинулся къ дверямъ, а изъ спальни раздалось:
— Вонъ! Тарасъ!.. Гони вонъ!
Княгиня появилась вновь изъ спальни, блѣдная какъ снѣгъ, но улыбающаяся. Лицо ея поразило даже четырехъ дворовыхъ лакеевъ. Даже они замѣтили какое-то удивительное выраженіе у княгини.
«Богъ ее знаетъ! сообразили они мысленно. — Не то на смерть перепугана она, не то обрадовалась до смерти».
Дѣйствительно, лицо княгини было мертво-блѣдно, искажено гнѣвомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ глаза сіяли будто радостью.
И не мудрено! Выходя изъ спальни мужа княгиня думала про себя:
«Все рѣшилось. Все устроилось. Самъ прогналъ, оскорбилъ. При людяхъ! Я этого никогда не прощу… чтобы быть свободной».
И пройдя къ себѣ, Юлія Павловна послала тотчасъ дѣвушку попросить господина Салмоновича къ ней.
— Скажи: очень нужно. Прошу сейчасъ прійти.
Чрезъ пять минутъ аббатъ уже входилъ въ гостиную княгини и озирался. Онъ это дѣлалъ всегда, чтобы знать, какъ начать разговоръ: на вы или на ты,
Замѣтя крайнюю блѣдность и тревогу княгини, Салмоновичъ тоже встревожился.
— Что такое?.. Что случилось?
Княгиня разсказала все происшедшее сейчасъ съ мужемъ. Салмоновичъ задумался и насупился.
— Странно. Непонятно, выговорилъ онъ наконецъ. — Во всякомъ случаѣ, я знаю одно и вѣрно: насъ онъ не подозрѣваетъ. Единственный человѣкъ меня безпокоющій — это старый чортъ Тарасъ. Я два раза видѣлъ, готовъ побожиться, что онъ за мной подглядываетъ. Но не на того напалъ. Я тоже остороженъ и меня не проведешь.
— Этого я и не думаю, отозвалась княгиня. — Да и что же… Пускай. Теперь мнѣ все равно. Мнѣ важнѣе теперь скрываться отъ князя Вахтенштейна, нежели отъ князя Яхтомскаго.
— Конечно, конечно… Но все-таки не слѣдуетъ ничего страннаго около себя оставлять неразъясненнымъ. Это опасно.
И подумавъ, Салмоновичъ спросилъ:
— Что же ты намѣрена теперь дѣлать?
— Объясниться съ Вахтенштейномъ и согласиться на его предложеніе, холодно отвѣтила Юлія Павловна.
— Это никогда не поздно. Но какъ еще нѣмецъ отнесется къ вашему разрыву…
— Будетъ въ восторгѣ.
— Сомнѣваюсь… Увидимъ… Сомнѣваюсь. Впрочемъ, какъ знаешь. А я отправлюсь къ моему другу Рафаилу. Одна голова хорошо, а двѣ лучше. Мы съ нимъ побесѣдуемъ и что-нибудь рѣшимъ. Я съ нимъ ни въ чемъ не скрываюсь.
— Какъ ни въ чемъ?!.. воскликнула княгиня. — Надѣюсь, есть исключенія.
— Нѣтъ. Зачѣмъ?
— Тогда ты меня компрометируешь…
— Полноте, ваше сіятельство… Да мой Рафаилъ — могила. И даже отвратительная могила.
Личность, жившая въ домѣ князя Яхтомскаго, въ качествѣ гувернера Тони, была изъ числа тѣхъ, какихъ, къ несчастью, было много во многихъ дворянскихъ семействахъ столицы. Съ тѣхъ поръ, что въ Петербургѣ, съ соизволенія императрицы, возникъ іезуитскій коллегіумъ, появились при немъ двѣ школы: одна простая, для лицъ всѣхъ состояній, другая исключительно дворянская. Въ петербургскомъ высшемъ обществѣ тотчасъ явилось рвеніе воспитывать дѣтей въ этой школѣ, гдѣ плата за ученіе была по времени невѣроятно высокою, доходившею до двухъ тысячъ серебряныхъ рублей или до семи тысячъ ассигнаціями.
Русскіе аристократы, не желавшіе отставать отъ моды, желавшіе слѣдовать примѣру Голицыныхъ, Волконскихъ, Юсуповыхъ, Нарышкиныхъ, Гагариныхъ и др., но не имѣвшіе возможности платить эту огромную сумму, придумали иной способъ. Они брали въ домъ гувернера и преподавателя изъ іезуитовъ за гораздо меньшую плату, но не иначе, какъ по рекомендаціи самого отца Гавріила.
Груберъ, вмѣсто того, чтобы дѣлать какія-либо затрудненія, ради заполученія учениковъ и семи тысячъ барыша въ пользу пансіона, напротивъ, съ большой охотой рекомендовалъ преподавателей изъ аббатовъ, не числившихся офиціально іезуитами, но связанныхъ съ Орденомъ чѣмъ-либо болѣе серьезнымъ, чѣмъ vota simplicia.
Отецъ Гавріилъ, подобно многимъ другимъ ректорамъ, рекомендовалъ въ семейства людей, которые, вслѣдствіе тайныхъ причинъ, были рабами Ордена, слѣпыми покорнѣйшими исполнителями всякихъ приказаній и требованій безъ границъ, безъ исключенія.
Въ данномъ случаѣ отцы іезуиты не выигрывали ничего деньгами, но выигрывали нравственно несравненно больше. Воспитатель, живущій въ какой-либо семьѣ, былъ ихъ шпіономъ. Вся обстановка семейная, малѣйшая мелочь повседневной жизни — все было черезъ него извѣстно въ коллегіумѣ.
Такимъ образомъ во многихъ петербургскихъ семьяхъ сановниковъ и государственныхъ людей были учителями аббаты, которые были не что иное, какъ простые рядовые коварнаго, всюду побѣдоноснаго войска служителей Бога, монаховъ-милитантовъ.
Разумѣется, никому въ Петербургѣ не приходило на умъ, что аббатъ, скромно присутствующій за обѣденнымъ столомъ или за завтракомъ вмѣстѣ со своимъ питомцемъ, ведущій себя всегда безукоризненно, занятый лишь двумя вещами: учить мальчика и молиться Богу, — собственно есть шпіонъ и предатель.
Иному семейству, живущему мирно, просто, и стало-быть не любопытно для іезуитовъ, подобный соглядатай былъ бы и не опасенъ. Но инструкція отцовъ командировъ простому рядовому изъ арміи часто не ограничивалась только предписаніемъ о соглядатайствѣ. Часто нужно было нѣчто иное, важнѣйшее. Скромный воспитатель ребенка обязывался всячески — и, конечно, мастерски, искусно, а не грубо, — вносить раздоръ въ семью, если это было нужно для отцовъ Ордена.
Разумѣется, для подобнаго рода дѣятельности отецъ Гавріилъ, какъ и другіе отцы-іезуиты, избирали молодыхъ людей, которые бы совмѣщали въ себѣ два условія: во-первыхъ, одаренную натуру, одаренную скорѣй пороками, чѣмъ достоинствами, обладающую мастерствомъ въ интригѣ и лукавствѣ, идущую на всякія сдѣлки съ совѣстью и соединяющую въ себѣ три свойства: проницательность, пронырливость и энергію.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ требовалось и другое. Вслѣдствіе своихъ личныхъ обстоятельствъ жизни подобный аббатъ и тайный агентъ долженъ былъ непремѣнно быть связанъ съ Орденомъ не однимъ обѣтомъ и не одною лишь сложною клятвой. Онъ долженъ былъ быть непремѣнно въ полной власти, въ рукахъ іезуитовъ, вслѣдствіе какого-либо особеннаго, тайнаго обстоятельства.
Салмоновичъ былъ именно образчикомъ такого слуги Ордена, простого рядоваго ихъ арміи, воспитателя и шпіона вмѣстѣ. Аббатъ, за годъ передъ тѣмъ поступившій гувернеромъ Тони, былъ даже яркимъ образчикомъ этихъ рядовыхъ арміи и живымъ доказательствомъ, что отцы-іезуиты не брезгали никѣмъ.
Еще молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-пяти или двадцати-семи, съ неправильными чертами лица, но съ чрезвычайно умнымъ и выразительнымъ лицомъ.
Онъ былъ мало образованъ, зналъ только три языка: польскій, нѣмецкій и русскій, но совершенно не зналъ латыни, что было крайне подозрительно. Начавъ заниматься латинскимъ языкомъ съ годъ назадъ, онъ однако могъ теперь скрывать это незнаніе и прятаться за латинскія цитаты, выученныя наизусть.
Салмоновичъ отличался тѣмъ, что при первомъ знакомствѣ съ нимъ каждому казался человѣкомъ крайне некрасивымъ и не очень умнымъ. Но впослѣдствіи о немъ приходилось составить совершенно противоположное мнѣніе. Женщинамъ Салмоновичъ съ перваго разу совершенно не могъ нравиться, и онѣ не обращали на него ни малѣйшаго вниманія. Но когда Салмоновичъ хотѣлъ покорить себѣ кого-либо изъ представительницъ прекраснаго пола, то это почти всегда удавалось ему. И Богъ вѣсть почему! Онѣ добивался того, что имѣлъ неотразимое вліяніе на избранную имъ жертву. Но какимъ путемъ — онъ самъ бы точно объяснить не могъ. Съ мужчинами это удавалось менѣе, но съ женщинами почти всегда.
Салмоновичъ случайно зналъ и часто вспоминалъ, что знаменитый дѣятель Франціи, недавно умершій, графъ Мирабо, былъ примѣрный побѣдитель прекраснаго пола, несмотря на то, что былъ страшно дуренъ собой, съ вульгарными чертами лица, испещреннаго слѣдами оспы. Чѣмъ же онъ бралъ? Тѣмъ же, чѣмъ и Салмоновичъ. Чѣмъ-то неуловимымъ, необъяснимымъ. Всякая женщина, начиная неравнодушно относиться къ аббату, сама не понимала, почему это происходитъ. Не одинъ умъ и не одно краснорѣчіе тутъ дѣйствовали, а то, что можно было бы назвать моднымъ словомъ — « магнетизмъ».
И вотъ именно нѣчто подобное случилось теперь съ княгиней Яхтомской. Послѣ многихъ избранниковъ, отличавшихся всѣмъ тѣмъ, чего не было въ Салмоновичѣ, блестящихъ молодыхъ людей изъ среды гвардіи, двора и дипломатическаго корпуса, она теперь если не была влюблена въ Салмоновича, то все-таки была въ его власти, была у него въ рукахъ, чего прежде съ ней никогда не бывало. Она какъ бы поневолѣ уступала ему и повиновалась. Она часто товорила себѣ, задумчиво улыбаясь:
«J’ai été fascinée…»
Аббатъ Салмоновичъ былъ происхожденія темнаго, конечно, для всѣхъ, кромѣ отцовъ-іезуитовъ… Онъ былъ еврей, уроженецъ Франкфурта-на-Майнѣ, и его прежняя настоящая фамилія была просто Соломонъ.
Будучи натурой испорченной съ дѣтства, благодаря природнымъ задаткамъ, а равно и обстоятельствамъ жизни, молодой еврей Сандеръ Соломонъ попался, въ девятнадцать лѣтъ, вмѣстѣ съ другими, въ поддѣлкѣ документовъ, ради пріобрѣтенія большой суммы денегъ. Онъ былъ отданъ подъ судъ вмѣстѣ съ прочими и засаженъ въ тюрьму. Но и въ тюрьмахъ тогдашнихъ бывали, хотя бы мимоходомъ заглядывая, іезуитскіе соглядатаи.
Въ тюрьмѣ, гдѣ сидѣлъ Салмоновичъ, оказался таковой. И этотъ рядовой ордена сразу оцѣнилъ Салмоновича по достоинству, сразу увидѣлъ въ немъ дорогое пріобрѣтеніе для ордена и доложилъ о немъ.
Мѣсяца черезъ три послѣ заключенія, Салмоновичъ былъ выпущенъ изъ тюрьмы, крестился и сталъ христіаниномъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ свободнымъ гражданиномъ. Какимъ образомъ все это приключилось — онъ, конечно, самъ вполнѣ не понималъ и объяснить бы не могъ. Но переступивъ порогъ тюрьмы и выйдя изъ храма послѣ крещенія съ именемъ Фридриха Соломона, онъ былъ вызванъ на квартиру какого-то старика, показавшагося ему загадочнымъ.
Старикъ объяснилъ молодому человѣку, что не тѣ спасли его, которые вывели изъ заключенія и взялись быть его крестными при купели, а иная, невидимая рука. И вотъ, отъ имени этого таинственнаго спасителя, старикъ заявилъ Салмоновичу, что его виновность и подсудность не уничтожается, а временно отлагается. Тотъ же невидимый покровитель можетъ, когда захочетъ, снова однимъ словомъ посадить его въ ту же тюрьму или отправить на каторгу.
Затѣмъ старикъ далъ ему денегъ и паспортъ на имя Салмоновича, и приказалъ ѣхать въ такіе предѣлы, что молодой человѣкъ невольно струхнулъ. Ему, франкфуртскому уроженцу, приказали, если онъ не хочетъ снова очутиться въ числѣ острожниковъ, выѣзжать немедленно въ тотъ край, который недавно перешелъ изъ-подъ власти Польскаго короля подъ скипетръ Русской императрицы. Ѣхать въ Россію! Въ какую-то «бѣлую» Россію. И хотя она бѣлая, но тѣмъ не менѣе все-таки страшна. Быть можетъ потому она и бѣлой именуется, что въ ней живутъ одни бѣлые медвѣди.
Но однако выбора не было. Вдобавокъ старикъ давалъ много денегъ на дорогу и обѣщалъ, что тамъ, въ этой «weisses Russland», онъ заживетъ припѣваючи, какъ ему никогда и не снилось.
Салмоновичъ былъ слишкомъ умный малый, чтобы долго смущаться. Вскорѣ онъ былъ даже радъ, понявъ, кто его спасъ и чего отъ него будутъ требовать. Онъ долженъ былъ ѣхать въ Полоцкъ, прямо къ отцамъ ордена Іисуса.
Чрезъ мѣсяцъ молодой человѣкъ былъ уже въ Полоцкѣ и поступилъ въ число схоластиковъ, хотя было уже поздно учиться. Ему приказано было позаняться годъ или два, чтобы стать все-таки грамотнымъ человѣкомъ и имѣть кой-какія свѣдѣнія.
До этой минуты Салмоновичъ хорошо обучился собственно только одному: искусно поддѣлываться подъ чужіе почерки и искусно поддѣлывать документы. Однако дарованія взяли свое, и въ два года Салмоновичъ выучился по-польски и по-русски, выучился грамотно писать и нахваталъ столько вершковъ, что могъ казаться человѣкомъ совершенно способнымъ для занятія должности гувернера и учителя.
Въ Полоцкѣ онъ случайно обратилъ на себя вниманіе отца Гавріила и былъ имъ записанъ въ особую книжку въ числѣ очень немногихъ. Это число, въ которое отецъ Гавріилъ включилъ Салмоновича, не превышало семнадцати. Надъ ихъ именами стояла какая-то загадочная надпись отца Гавріила, сдѣланная имъ по-арабски, чтобы никѣмъ не быть понятой въ случаѣ потери или утраты книжки. Смыслъ надписи былъ такой: «Маленькіе демоны въ услуженіи ордена, опасные люди, если они связаны одной лишь клятвой, — самые полезные люди, если они связаны съ нашимъ обществомъ на основаніи какого-либо преступленія».
Разумѣется, молодой Салмоновичъ, котораго отцы могли когда вздумается снова засадить въ острогъ или сослать въ каторгу, — былъ находкой, и не могъ быть опаснымъ.
Когда дѣятельность Грубера по пріѣздѣ въ Петербургъ расширилась и когда пришлось вызвать изъ Полоцка много всякихъ помощниковъ, всякихъ членовъ и всякихъ рядовыхъ онъ вспомнилъ о Салмоновичѣ и выписалъ его тоже. А вскорѣ по пріѣздѣ молодого человѣка въ Петербургъ, онъ рекомендовалъ его гувернеромъ въ семью князя Яхтомскаго. Съ первыхъ же дней пребыванія въ домѣ, молодой аббатъ велъ себя загадочно и заинтересовалъ княгиню. А затѣмъ вскорѣ онъ съумѣлъ сблизиться съ ней. Какъ это случилось, Юлія Павловна положительно сама не могла отдать себя яснаго отчета. Она отдѣлывалась предъ своей совѣстью словами:
"Il m’а fascinée… Это кудесникъ или колдунъ. Онъ дуренъ собой, но за то уменъ какъ сатана. Une intelligenceinfernale, démoniaque ".
Аббатъ дѣйствительно отправился въ іезуитскій коллегіумъ къ своему другу, такому же аббату, какъ и онъ самъ.
Это былъ еще молодой человѣкъ, служившій при церкви Св. Екатерины и дававшій уроки въ школѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ исполнявшій должность надзирателя за дѣтьми. Происхожденьемъ онъ былъ — балтійскій нѣмецъ, изъ Ревеля, и протестантъ отъ рожденія, но вслѣдствіе разныхъ личныхъ выгодъ перешелъ въ католицизмъ и, явившись въ Полоцкъ, поступилъ въ орденъ Іисуса.
Отецъ Гавріилъ сразу оцѣнилъ молодого человѣка и, сдѣлавшись ректоромъ Петербургскаго коллегіума, немедленно выписалъ и его въ числѣ прочихъ способныхъ и полезныхъ людей.
Рафаилъ былъ не столько умный человѣкъ, сколько хитрый и изобрѣтательный. Его изобрѣтательности не было предѣла, и часто этимъ даромъ свыше онъ поражалъ и радовалъ отца Гавріила. Въ трудномъ и замысловатомъ дѣлѣ ректоръ обращался къ Рафаилу и говорилъ:
— Надумай, какъ изъ этого положенія выйти.
И молодой аббатъ выискивалъ средство.
Салмоновичъ, посидѣвъ и побесѣдовавъ съ другомъ, перешелъ въ верхній этажъ и велѣлъ красивому Эдуарду доложить о себѣ отцу Гавріилу.
И долго, цѣлыхъ часа два, бесѣдовали ректоръ и аббатъ. Если-бъ Салмоновичъ не повидался предъ тѣмъ со своимъ другомъ, то конечно и разговоръ этотъ со строгимъ начальникомъ не состоялся бы. Это былъ докладъ и крайне серьезнаго свойства, послѣ котораго въ горницѣ отца Гавріила стало такъ тихо, какъ если бы она давно опустѣла. А между тѣмъ въ ней попрежнему, у маленькаго стола, передъ ректоромъ, сидѣвшимъ въ креслѣ, продолжалъ недвижно сидѣть и Салмоновичъ. Оба они молчали уже нѣсколько минутъ послѣ долгой бесѣды.
Отецъ Гавріилъ глубоко задумался и, склонивъ огромную голову немного на-сторону, безсознательно смотрѣлъ на бумагу, лежавшую передъ нимъ на столѣ. Лицо его, всегда безстрастное, становилось въ минуты задумчивости и усиленнаго мышленія не угрюмымъ или серьезнымъ, какъ у многихъ: когда мозгъ бывалъ занятъ настолько, что Августинъ забывалъ о самомъ себѣ, лицо его, какъ истинное зеркало души, отражало то, что было главнымъ основаніемъ всей его натуры. Выраженіе его при самозабвеніи бывало презрительно-лукавое. Въ эти минуты всякій проницательный человѣкъ, взглянувъ внимательно въ гладко-обритое и свѣжее, хотя уже старое лицо іезуита, прочелъ бы на немъ, что отецъ Гавріилъ презираетъ все кругомъ него существующее, движущееся, мыслящее. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ относится къ этой жизни, какъ къ комедіи, а къ этимъ людямъ — какъ къ кукламъ, которыми онъ безъ труда играетъ.
Салмоновичъ молча смотрѣлъ въ лицо Грубера умными проницательными глазами и въ ожиданіи, что старикъ снова заговоритъ, невольно задалъ себѣ въ тысячный разъ вопросъ:
«Что это за человѣкъ?»
И отвѣчалъ:
«Да, это страшный человѣкъ!»
Салмоновичъ близко зналъ отца Гавріила, давно имѣлъ съ нимъ сношенія и каждый разъ убѣждался все болѣе, что этотъ человѣкъ есть — страшная, опасная и вредная сила. Счастье тому, кто попалъ къ нему въ друзья или помощники, а не въ число его враговъ.
«А между тѣмъ, думалось теперь Салмоновичу, — и у тебя есть Ахиллесова пята — уязвимое мѣсто: это твое самомнѣніе, самообольщеніе, слишкомъ чрезмѣрная увѣренность, въ себѣ. Я, Салмоновичъ, человѣкъ безъ роду и племени, вытащенный тобою изъ грязи и считаемый тобой за какое-то насѣкомое, могъ бы погубить тебя, такъ какъ въ своемъ, самообожаніи ты доходишь до ребяческой наивности».
Думая и разсуждая такъ, Салмоновичъ былъ правъ.
— Да, заговорилъ наконецъ Груберъ съ презрительно-веселой улыбкой, какъ если бы дѣло шло о какой-нибудь забавной, но глупой затѣѣ. — Да, все хорошо слагается!
И затѣмъ, какъ бы почувствовавъ во время своего размышленія то, что думалъ Салмоновичъ, іезуитъ пристально посмотрѣлъ въ лицо молодого человѣка и вымолвилъ:
— Все это, по мнѣнію какого-нибудь посторонняго лица, показалось бы чудовищнымъ и пожалуй даже грѣховнымъ, потому что этотъ посторонній не въ состояніи понять великихъ задачъ нашего ордена. Если бы я, Гавріилъ Груберъ, или вы, простой аспирантъ въ професы, дѣйствовали для нашей личной выгоды, для цѣлей, обезпечивающихъ наше личное земное счастіе на свѣтѣ, то конечно все это было бы и чудовищнымъ, и грѣховнымъ. Но вѣдь наши личности тутъ, не при чемъ. Мы — служители Бога, мы дѣйствуемъ не для себя, а во славу Божію.
— Я такъ и понимаю, ваше господство, почтительно отозвался Салмоновичъ. — Я такъ и смотрю на мое служеніе ордену. Если это служеніе дастъ мнѣ личное счастіе — тѣмъ лучше, но я о немъ не думаю. Моя цѣль — принести огромную пользу ордену Іисуса. И если средства выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ, то я не виновенъ и не считаю себя, виновнымъ ни передъ обществомъ, ни передъ Богомъ.
— Вы хотите намекнуть на аксіому, которую приписываютъ нашему ордену? странно улыбаясь отозвался Груберъ. — Изреченіе: «цѣль оправдываетъ средства», быть можетъ, было дѣйствительно высказано приснопамятнымъ святымъ Игнатіемъ Лойолой. Но это изреченіе надо понимать, шире и благочестивѣе. Цѣль въ служеніи Богу оправдываетъ средства, которыми она достигается.
— Ну, да! воскликнулъ Салмоновичъ. — Если я убью человѣка ради наивящей славы Божіей, то я не поступилъ противъ шестой заповѣди и я не простой убійца.
Груберъ посмотрѣлъ своими проницательными, острыми глазами въ лицо молодого человѣка и не нашелъ на немъ ничего лукаваго или двусмысленнаго.
— Конечно, я не убійца тогда! воскликнулъ Салмоновичъ съ поддѣльно-искреннимъ паѳосомъ. — Я приведу примѣръ. Развѣ испанское ауто-да-фе — сжиганіе людей — не было убійствомъ?
— Казнью, а не убійствомъ. Но убійство та же казнь, если на него имѣешь священное право.
— Ихъ сжигали, уничтожали, какъ враговъ Христовыхъ, враговъ служителей Божіихъ, и слѣдовательно это не было убійствомъ.
— Въ этомъ отношеніи вы совершенно правы, выговорилъ Груберъ. — Враги Христовы должны быть обращаемы на путь истинный или уничтожаемы.
— Да развѣ теперь, воскликнулъ Салмоновичъ, — мнѣ есть какая личная выгода отъ того, что я пожелаю уничтожить, стереть съ лица земли князя Яхтомскаго? Никакой! Но его благополучное существованіе является помѣхой святымъ цѣлямъ ордена, и я являюсь вѣрнымъ слугою ордена и устраняю помѣху въ лицѣ, собственно говоря, никому ни на что ненужнаго человѣка.
Груберъ не отвѣчалъ ни слова и въ его кабинетѣ на нѣсколько мгновеній снова воцарилось молчаніе.
— И такъ, отецъ мой, заговорилъ Салмоновичъ, — вы благословляете меня на это дѣло?
— Благословеніе Божіе на всякомъ человѣкѣ, во славу Его подвизающемся, уклончиво отвѣтилъ іезуитъ. — Но, повторяю вамъ, сынъ мой, если вы не надѣетесь на полный успѣхъ, то лучше не начинайте — это главное. Если нѣтъ въ человѣкѣ полной увѣренности въ возможности довести до конца начинаемое имъ, то лучше, если онъ броситъ всѣ свои предначертанія и возьмется за что-либо иное, что чувствуетъ болѣе себѣ по силамъ. Неудача въ чемъ-либо приноситъ всегда большой вредъ дѣлу.
— Объ этомъ не тревожьтесь, ваше господство. Я сказалъ уже «что» намѣренъ сдѣлать, но считаю излишнимъ говорить вамъ, «какъ» я это сдѣлаю. Человѣку въ вашемъ санѣ не подобаетъ входить въ мелкія подробности какого-либо предпріятія служителя вашего ордена, искренняго и добровольнаго Я объясняю и обѣщаю вамъ, что въ случаѣ смерти старой княжны Мавроціано, будущей госпожи Бѣлинской, наслѣдникомъ ея не будетъ ея нынѣшній прямой наслѣдникъ. Всѣ права на огромное состояніе перейдутъ прямо моему ученику и воспитаннику, а этого юношу я надѣюсь воспитать такъ, что онъ явится еще болѣе ревностнымъ слугою святой вѣры и вашего ордена.
— Господь не оставитъ васъ Своею милостью за такое дѣло, говорилъ отецъ Гавріилъ. — Но все-таки я повторяю, я желалъ бы…
И іезуитъ запнулся.
— Я понимаю васъ, отозвался Салмоновичъ. — Уже въ третій разъ, отецъ мой, вы хотите сдѣлать мнѣ вопросъ и не рѣшаетесь. Извольте, я отвѣчу на него прямо. Князь Яхтомскій переживетъ, быть можетъ, и васъ, и меня. Онъ лишится только правъ на милліонное наслѣдство. Кромѣ этого онъ не лишится почти ничего. Однимъ словомъ, улыбнулся Салмоновичъ, — я не противъ шестой заповѣди иду.
Лицо Гавріила нѣсколько просвѣтлѣло.
— Помоги вамъ Богъ! громче выговорилъ онъ. — А въ подробности я входить, повторяю вамъ, не желаю. Это ваше дѣло.
— Отвѣтивъ и разрѣшивъ ваше сомнѣніе, заговорилъ Салмоновичъ, — я бы просилъ васъ, отецъ мой, разрѣшить и нѣкоторое недоразумѣніе, нѣкоторое мое сомнѣніе… Отвѣтьте мнѣ тоже на одинъ вопросъ, меня удивляющій. Отвѣтьте мнѣ на нѣчто, что кажется мнѣ какимъ-то недоразумѣніемъ.
— Извольте! Если могу, то отвѣчу прямо.
— Почему вы благоволите Бѣлинскому, допускаете его женитьбу на княжнѣ, потворствуете этой затѣѣ? Онъ мнѣ кажется человѣкомъ ловкимъ, даже отчасти двоедушнымъ. Сдѣлавшись мужемъ семидесятилѣтней старухи, мало-ли чего онъ можетъ достигнуть. Она можетъ сдѣлать завѣщаніе въ пользу молодого мужа, котораго будетъ обожать. Тогда зачѣмъ же мое дѣло, моя услуга? Она будетъ ни къ чему. Если состояніе перейдетъ въ руки Бѣлинскаго законнымъ образомъ, то существованіе Яхтомскаго становится для ордена безразлично.
— На это, сынъ мой, я не могу отвѣчать вамъ прямо и подробно. Скажу вамъ только, что мы желаемъ этого брака. Бѣлинскій — достойный человѣкъ и нашъ искренній и истинный слуга.
— И вы увѣрены въ немъ, что онъ не обманетъ васъ?
— Никогда!
— Но зачѣмъ же вамъ нуженъ бракъ княжны, когда я обѣщаю вамъ, что наслѣдникомъ ея сдѣлается мой воспитанникъ?
— Согласитесь, дорогой сынъ мой, отозвался Груберъ, тонко, едва замѣтно улыбаясь, — что лучше брать крѣпость съ двухъ сторонъ, чѣмъ съ одной. Если одинъ приступъ, будетъ отбитъ, то другой можетъ удасться.
Салмоновичъ ничего не отвѣтилъ, задумался, очевидно, пораженный тѣмъ, что узналъ, а затѣмъ поднялся и, получивъ благословеніе отъ отца Гавріила, вышелъ изъ горницы.
«Да. Я услужу вамъ серьезно думалъ аббатъ, идя домой. — „Но знайте — не даромъ. Вы должны будете перестать держать меня въ кабалѣ и уничтожить всѣ документы объ этомъ несчастномъ дѣлѣ, изъ-за котораго я попалъ въ ваши руки и поневолѣ служу вамъ рабомъ! Да, я добьюсь этого отъ васъ!“
Прошла еще недѣля. Яхтомскій уже настолько оправился, что покинулъ постель и проводилъ день въ креслѣ, слабый, грустный, но спокойный.
Княгиня не появлялась, за то мальчикъ проводилъ почти цѣлые дни съ отцомъ, давалъ ему лѣкарство, поправлялъ подушку въ креслѣ, разсказывалъ ему разныя исторіи изъ своихъ книжекъ, а затѣмъ сталъ читать какія-то нѣмецкія басни и легенды въ переводѣ. Эти дѣтскія исторіи, которыя внимательно слушалъ князь, удивительно подѣйствовали на него: отрадно и успокоительно. Тарасъ, конечно, тоже не отходилъ отъ барина, хотя князь постоянно отсылалъ его, говоря: „Мнѣ Тоня все сдѣлаетъ“.
Княгиня знала все, что дѣлается въ горницѣ больного, и ожидала, чтобы князь совершенно оправился, для того, чтобы послать ему большое письмо на четырехъ страницахъ, сочиненное ею вмѣстѣ съ другомъ Салмоновичемъ.
За это время и въ Яхтомскомъ, и въ Юліи Павловнѣ равно происходила душевная борьба. И онъ, и она въ этой борьбѣ пришли къ совершенно противоположнымъ результатамъ, нежели думали вначалѣ.
Князь въ припадкѣ злобы и ревности грубо и рѣзко поступилъ съ женой, но затѣмъ, постепенно обдумывая свое положеніе, пришелъ къ такому рѣшенію, которое считалъ постыднымъ для себя, почти невѣроятнымъ, но тѣмъ не менѣе неизбѣжнымъ.
Другого исхода, другого конца по отношенію къ женѣ онъ не могъ надумать. На рѣшительный шагъ силъ не хватало. Несмотря на все то, что онъ узналъ, онъ чувствовалъ, что все-таки любитъ жену и разстаться съ нею не можетъ. Приходилось мириться, постыдно уступить, простить все и оставаться попрежнему вмѣстѣ.
„Но захочетъ-ли она еще простить меня? Захочетъ-ли она, чтобы я ее простилъ?“ являлось вопросомъ.
И князь былъ готовъ на все на свѣтѣ, чтобы жена позволила ему простить ее.
Вмѣстѣ съ тѣмъ, вслѣдствіе страннаго, но понятнаго душевнаго переворота, князь возненавидѣлъ старика, который открылъ ему глаза. Онъ теперь не могъ спокойно видѣть снующаго въ горницѣ Тараса. Когда камердинеръ приближался къ нему или спрашивалъ что-нибудь, князь старался не смотрѣть на него.
„Зачѣмъ? думалось ему. — Холопъ услужливый! Лучше бы мнѣ ничего не знать! Я былъ бы попрежнему счастливъ. Къ чему все это привело теперь? Къ постыдной уступкѣ съ моей стороны, къ моему же униженію“.
Одновременно Юлія Павловна, съ своей стороны, подъ вліяніемъ объясненія съ Вахтенштейномъ и совѣтовъ аббата, пришла тоже въ совершенно иному результату. Она рѣшила во что бы то ни стало примириться съ мужемъ, оправдаться передъ нимъ, и, если онъ что-либо узналъ объ ея поведеніи, то доказать, что всѣ его подозрѣнія ни на чемъ не основаны.
Нѣмецъ-дипломатъ и англоманъ, проводившій половину дня въ гостяхъ со шляпой въ рукахъ и въ безукоризненныхъ свѣтлыхъ перчаткахъ, казалось, и къ жизни относился на извѣстный чопорный ладъ. Онъ тоже касался „въ перчаткахъ“ всѣхъ жизненныхъ вопросовъ, и чѣмъ они были мудренѣе, тѣмъ бережнѣе затрогивалъ онъ ихъ.
Недаромъ князь Вахтенштейнъ говорилъ, что мудреный латинскій девизъ въ его гербѣ, который всѣ филологи переводили на разные лады, онъ готовъ бы былъ замѣнить девизомъ: „золотая середина“.
Княгиня, послѣ своего визита къ теткѣ, стала уже относиться къ Вахтенштейну гораздо любезнѣе, явно намекая на перемѣну въ образѣ мыслей, происшедшую въ ней по отношенію къ его особѣ.
Послѣ рѣзкой сцены съ мужемъ, выгнанная изъ спальни, Юлія Павловна на другой же день, принявъ Вахтенштейна одного, вечеромъ, просидѣла съ нимъ наединѣ далеко за полночь. Она откровенно объяснилась съ нимъ, считая себя свободною, считая, что окончательный разрывъ съ мужемъ уже произошелъ, и заявила, что соглашается на его предложеніе.
Къ ея крайнему удивленію, Вахтенштейнъ былъ пораженъ и объявилъ, что все погибло. Для него, его безупречной репутаціи серьезнаго и степеннаго дипломата, занятаго исключительно интересами своего государя и отечества, немыслимо что-либо въ родѣ свѣтскаго скандала, шума и пересудовъ.
Онъ готовъ былъ отказаться отъ своего предложенія. Онъ предполагалъ, что княгиня попрежнему останется въ Петербургѣ въ той же обстановкѣ, что никто изъ постороннихъ не будетъ ничего знать. Положенія же разведенной жены, или хотя бы бросившей мужа, онъ не допускалъ.
— Если васъ перестанутъ принимать въ обществѣ и при Дворѣ, а императоръ будетъ коситься на васъ, то въ какомъ же положеніи буду я — представитель моего монарха. Надо все это устроить! Во что бы то ни стало!
Такимъ образомъ, самъ Вахтенштейнъ явился вдругъ примирителемъ супруговъ.
Одновременно и аббатъ, котораго отношенія къ княгинѣ были, конечно, совершенно неизвѣстны нѣмцу, былъ того же мнѣнія.
— Разъѣхаться съ княземъ всегда успѣешь, говорилъ онъ княгинѣ. — Чтобы отдѣлаться отъ мужа, надо съ нимъ оставаться. Это не я выдумалъ. Это мнѣ буквально сказалъ братъ Рафаилъ — негодяй первостатейный, котораго я люблю и уважаю и каждое слово котораго есть золотое изреченіе, есть нѣчто болѣе непреложное, чѣмъ геометрическая аксіома. Тебѣ бы нужно было овдовѣть, выйти замужъ за этого желтаго нѣмца и тогда мы всѣ трое отлично заживемъ. Вчетверомъ неудобно. И если даже вы разъѣдетесь, будетъ князь жить въ деревнѣ, вы не будете видѣться, тѣмъ не менѣе все-таки мы будемъ вчетверомъ. Онъ будетъ путаться между нами. Надо, чтобы положеніе было ясное. Будешь ты женой Вахтенштейна — я буду при васъ, и все пойдетъ прекрасно. Стало быть, прежде всего надобно съ мужемъ помириться, съ нимъ оставаться, для того чтобы отъ него отдѣлаться.
Княгиня была отчасти испугана такого рода разъясненіемъ дѣла, но Салмоновичъ успокоилъ ее.
— Не убьемъ же мы его, Господь съ тобой! Въ преступники попадаютъ только дураки, а мы — люди умные. Мы отъ него отдѣлаемся.
— Какимъ образомъ? постоянно допытывалась княгиня.
Но Салмоновичъ каждый разъ отвѣчалъ, усмѣхаясь:
— Не твое дѣло! Мой братецъ Рафаилъ, le révérend frère Raphael берется за все. Онъ будетъ меня обучать, а я — тебя, и вмѣстѣ мы обучимъ князя Андрея Николаевича. И въ концѣ концовъ ты выйдешь за князя Вахтенштейна замужъ.
— Ничего не понимаю! недоумѣвала княгиня.
— Понимать пока и не нужно. Потомъ все поймешь.
Однажды Салмоновичъ явился и объяснилъ Юліи Павловнѣ, что прежде чѣмъ итти объясняться съ мужемъ, или послать къ нему письмо, надо порѣшить какъ-нибудь съ Тарасомъ, удалить его изъ дому.
— Но это невозможно! воскликнула княгиня.
— Это крайне мудрено и крайне просто. Все зависитъ, конечно, отъ князя. Внимательно выслушай! Вотъ что надо тебѣ сдѣлать. Чистые пустяки. А дальше — что князь.
И Салмоновичъ передалъ княгинѣ подробный планъ удаленія Тараса изъ дому.
Прошло два дня послѣ этого объясненія. У княгини были вечеромъ гости. Она была въ духѣ. Князь среди дня присылалъ къ ней Тоню попросить одинъ томъ сочиненій Шекспира. Затѣмъ онъ снова прислалъ сына сказать, что княгиня хорошо бы сдѣлала, если бы съѣздила къ теткѣ, которая часто присылала узнать объ его здоровья, и поблагодарила бы ее за ея заботы. Однимъ словомъ, князь хотя и не прямо, а черезъ мальчика вступалъ въ сношенія съ женой и даже какъ будто заискивалъ.
Юлія Павловна еще прежде смутно предчувствовала это, но боялась надѣяться. Теперь оказывалось, что она была права. Безхарактерный и попрежнему влюбленный мужъ, очевидно, боролся съ собой, но не смогъ прійти къ какому-либо рѣшительному шагу.
За часъ до полуночи Юлія Павловна, весело болтавшая съ дюжиной гостей, пріятельницъ и молодыхъ людей, будто вдругъ вспомнила что-то и вышла въ свою спальню.
Вернувшись опять въ гостиную, она объявила тревожно:
— Странное происшествіе! У меня пропали всѣ брильянты съ туалета.
Гости нѣсколько всполошились. Посыпались вопросы совершенно излишніе:
— Какъ? Когда? Какимъ образомъ?
Салмоновичъ, разговаривавшій въ углу съ какимъ-то офицеромъ, поднялся, переспросилъ княгиню и отвѣтилъ рѣшительно:
— Распорядитесь, княгиня. Надо сію минуту, не теряя ни мгновенія, послать за полиціей. Воръ, очевидно, въ домѣ, какъ бы только не упустить его.
И аббатъ, попросивъ у княгини право распорядиться, принялся за дѣло ловко и спѣшно. Было приказано никогоизъ людей не выпускать изъ дому.
Черезъ часъ полиція была уже въ домѣ и просила разрѣшенія прежде всего обыскать людей. Пока въ гостиной весело болтали и даже княгиня казалась не очень встревоженной, — полицейскій, два сыщика и еще три невзрачныя личности, служащія при полиціи, обыскивали всю многочисленную прислугу, рылись во всѣхъ комнатахъ и каморкахъ, во всѣхъ комодахъ и сундучкахъ.
Не прошло часу, какъ брильянты были принесены въ гостиную. Всѣ ахнули отъ удивленія, но затѣмъ всѣ единогласно согласились, что дѣло самое простое. А вышло все просто только благодаря находчивости Салмоновича.
Воры были уже арестованы, связаны и сидѣли въ нижнемъ этажѣ, въ горницѣ швейцара, въ ожиданіи перевоза, ихъ въ острогъ. Воры были: Тарасъ, его жена и дѣти.. Брильянты были найдены въ столѣ, принадлежащемъ старому камердинеру. Улики были всѣ на лицо.
Вдобавокъ, когда полиція хотѣла отпереть столъ Тараса и требовала ключъ, старикъ божился, что уже съ полудня ключъ утерянъ и онъ его тщетно искалъ. Или онъ самъ его потерялъ, или же, по его мнѣнію, кто-то укралъ его у него на смѣхъ.
Хотя Тарасъ и предложилъ самъ тотчасъ сломать столъ, заявляя, что тамъ, кромѣ разной мелочи, ничего нѣту; но онъ, очевидно, по мнѣнію полиціи, надѣялся, что столъ ломать не будутъ. Когда ящикъ былъ выломанъ, то брильянты оказались всѣ налицо.
Княгиня не рѣшалась дозволить везти въ острогъ любимца мужа, не доведя невѣроятнаго происшествія до его свѣдѣнія. Итти самой было невозможно, послать было некого. Несмотря на позднее время, она рѣшилась и пошла въ горницу къ сыну.
Тоня давно уже спалъ. Княгиня разбудила его, привела въ себя, велѣла умыться, и когда полусонный Тоня былъ на ногахъ, удивленный, отчасти испуганный, княгиня нѣсколько сухо стала приводить его въ полное сознаніе. Она объяснила, что мальчикъ долженъ итти къ отцу и, разсказавъ ему происшествіе, просить разрѣшенія вопроса.
Тоня, явившись къ отцу, крайне удивилъ его своимъ позднимъ появленіемъ.
— Что такое? Отчего ты еще не спишь?! воскликнулъ жнязь испуганно.
„Неужели она уже покинула домъ?“ пришло ему на умъ съ ужасомъ.
— Важное дѣло. Мама прислала сказать…
И Тоничка разсказалъ то, что случилось въ домѣ. Мальчикъ былъ блѣденъ и взволнованъ.
Князь задумался, опустилъ голову и долго молчалъ, а затѣмъ выговорилъ:
— Скажи мамѣ, что это не наше дѣло. Тарасъ принадлежитъ теперь не намъ. Воръ — собственность властей. Пускай увозятъ!
Мальчикъ явился въ гостиную и передалъ матери рѣшеніе отца.
Черезъ нѣсколько минутъ арестованныхъ уже посадили на извозчиковъ въ сопровожденіи полицейскихъ и увезли изъ дому.
Разумѣется, всѣ они были ни живы, ни мертвы, только одинъ старикъ Тарасъ былъ спокоенъ, слегка блѣденъ, но часто крестился и шепталъ что-то непонятное.
Въ гостиной продолжался веселый говоръ. Только изрѣдка княгиня и Салмоновичъ переглядывались и аббатъ ухмылялся съ крайнимъ довольствомъ на лицѣ.
Когда князь собрался ложиться спать, ему уже прислуживалъ другой лакей, а отсутствіе ненавистнаго теперь Тараса было ему пріятно противъ воли.
Что касается до преступленія Тараса, то князь терялся въ догадкахъ. Онъ былъ увѣренъ, что кто-либо изъ дѣтей его, вѣроятно, одна изъ дочерей, по всей вѣроятности, Марья, совершила его.
„Тамъ видно будетъ! думалъ князь. — По крайней мѣрѣ теперь я избавился отъ этого смутителя“.
Послѣ полуночи всѣ забыли о происшествіи и о Тарасѣ.. Одинъ Тоня, въ угольной темной гостиной, припавъ горячимъ лицомъ къ подушкѣ дивана, горько тайкомъ плакалъ. Ему больно было за Тараса и за Софью, которыхъ онъ любилъ.
Мальчикъ былъ почти единственное существо въ домѣ, которое не повѣрило сразу въ то, чего еще вполнѣ объяснить никто въ домѣ не могъ. Всѣ люди говорили: „воровство“. Всѣ изумлялись, восклицая:
— Тарасъ Мосѣичъ?!
Всѣ ничего не понимали, но, однако, будто вѣрили на половину. Но Тоня ясно понималъ и чувствовалъ, что все случившееся — неправда, клевета, грѣхъ…
Няня долго ждала мальчика, волновалась, но была увѣрена, что Тоня у отца, или зря задержанъ въ гостиной матерью.
Наконецъ, Тоня появился и тихо вошелъ въ свою дѣтскую горницу. Лицо его было печально и задумчиво, а глаза заплаканы и красны. Онъ увидѣлъ няню, сидѣвшую въ углу на креслѣ съ чулкомъ въ рукахъ, но, ни слова не сказавъ ей и даже не поглядѣвъ на нее, усѣлся на стулъ у темнаго окна.
— Ну что, сердечный? выговорила она, кончивъ рядъ и вытаскивая пятую спицу. — Отчего задержали такъ? Что?
— Ничего, тихо отозвался Тоня, не поворачивая къ ней лица.
Марѳа Яковлевна почесала голову концомъ вынутой спицы, помолчала мгновеніе, а затѣмъ, печально ухмыльнувшись, выговорила:
— Да ну… говори ужъ… Вижу. Что тамъ было?.. Заступился небось… Что же было-то?
— Ничего…
Наступило снова молчаніе.
Няня воткнула спицу въ петлю и, вздохнувъ тяжело, начала новый рядъ… Шевелившіяся спицы, кругомъ чулка въ видѣ бѣлаго мѣшечка, засіяли при тускломъ свѣтѣ сальной свѣчи.
Чрезъ мгновенье Марѳа Яковлевна выговорила:
— Пора, Тоничка, почивать. Второй часъ ночи.
— Не хочется, не до сна, няня.
— Ну такъ не упрямься, скажи, Тонюшка, что тамъ толковали, на бѣднаго старика взваливали.
— Что же? Всѣ сказываютъ одно: воровство.
— А что у тебя тамъ спрашивали? Про что рѣчь была? Или чѣмъ разобидѣли тебя?
— Ничѣмъ не разобидѣли меня. А неправда. Грѣхъ… И я знаю. Хорошо знаю. И я мама сказалъ… Она говоритъ — не мое дѣло. Говоритъ: онъ злой человѣкъ. Коли не воръ, то еще хуже.
— Это про Тараса Мосѣича-то она?
— Ну да… Это неправда. Мама налгали про него.
— Вѣстимо напраслина. Но ничего тутъ никто не подѣлаетъ. Чистъ Тарасъ Мосѣичъ, какъ и мы съ тобой. И безгрѣшенъ онъ, какъ ты — человѣкъ онъ старый и всю жизнь по-христіански прожилъ. Но ничего нельзя. Сильны враги у него… Захотѣли враги погубить — и погубили.
— Ихъ Богъ накажетъ!
— Не говори такъ! Не годно!.. отозвалась няня.
— Отчего? Ты сама говоришь всегда, что за дурныя дѣла Богъ накажетъ.
— Знамо. Знамо. Да не тебѣ этакъ говорить.
— Почему же мнѣ нельзя?
— Потому что кто загубилъ Тараса Мосѣича ты не знаешь, а я знаю… Вотъ я и сказываю, что не долженъ ты такъ говорить: Богъ накажетъ. Грѣхъ это.
— Какъ?.. Грѣхъ, если Богъ накажетъ?
— Да нѣту, дурной ты мой… Пускай Господь накажетъ. Подѣломъ будетъ. Да не тебѣ это говорить.
— Отчего?! воскликнулъ Тоня. — Другіе могутъ это говорить, а мнѣ нельзя. Что я? Маленькій совсѣмъ что ли?
— Не потому.
— Такъ почему? Скажи.
— Не могу, родной. Брось говорить про это.
И Тоня ничего не добился отъ няни.
На утро одинъ только человѣкъ въ домѣ сіялъ радостью и даже не могъ скрыть своего, чуть не восторженнаго состоянія. Это былъ аббатъ-гувернеръ.
— Чего нашъ учитель радуется? замѣтили даже люди. — Чему жидовина зубы скалитъ? Ему что?
Люди въ домѣ какъ-то будто чутьемъ узнали происхожденье Салмоновича и давно окрестили его такъ.
Аббатъ, недавно объяснившійся съ отцомъ Гавріиломъ довольно прямо, снова нѣсколько разъ побывалъ у друга Рафаила и по цѣлымъ вечерамъ бесѣдовалъ съ нимъ о семьѣ Яхтомскихъ, ничего не скрывая.
Рафаилъ встрѣтилъ однажды вечеромъ Салмоновича и, ни слова не говоря, началъ смѣяться и долго смѣялся. Затѣмъ, на вопросъ друга, что съ нимъ случилось, Рафаилъ объяснилъ, что радуется своей новой выдумкѣ насчетъ „господина русскаго князя, патрона“ Салмоновича. И онъ передалъ, что надумалъ. Аббатъ-гувернеръ былъ пораженъ… Потомъ онъ сталъ противорѣчить другу, находя его выдумку нелѣпой. А затѣмъ, часа черезъ два, снова слушая молодого іезуита, онъ пришелъ къ убѣжденію, что другъ Рафаилъ чертовски-изобрѣтателенъ и пожалуй все имъ надуманное хотя и очень, очень мудрено, но однако, при помощи Божьей, исполнимо.
— Ad majorem Dei gloriam! воскликнулъ Рафаилъ.
— Да, конечно. Но и ad majorem utilitatem доминуса Салмоновича! воскликнулъ этотъ.
И съ этого дня аббатъ ходилъ еще болѣе довольный и веселый.
Однажды, поздно вечеромъ, когда явилась возможность вполнѣ безопасно побывать у княгини въ будуарѣ, что случалось не часто, Салмоновичъ явился и долго объяснялъ ей „геніальный и чертовскій планъ“ своего друга Рафаила насчетъ исхода изъ ихъ затруднительнаго положенія.
Аббатъ не все объяснилъ княгинѣ и не рѣшался сказать главнаго, чтобы не испугать ее. Но все-таки Юліи Павловнѣ было достаточно слышаннаго, чтобы стать тревожно-задумчивою.
Полулежа на своей кушеткѣ и облокотясь красивою рукой на подушку, княгиня задумчиво смотрѣла предъ собой и на лицѣ ея, послѣ легкой тревоги, явилось уныніе.
— Какъ трудно жить на свѣтѣ! отвѣтила она аббату и продолжала мысленно:
„Какъ трудно жить на свѣтѣ! Главное — деньги, а всякимъ деньгамъ бываетъ конецъ. У милліона тоже есть послѣдній рубль… Еще не менѣе главное, въ жизни женщины, — любовь. Но и этому чувству быстро приходитъ конецъ. Первый поцѣлуй и сотый — какая разница! Думаешь: вотъ, наконецъ, нашла человѣка… И все вздоръ! Начинай сызнова… А теперь вотъ! Какъ мудрено все устроить къ лучшему, избавиться отъ мужа, очаровать до безсмыслія Вахтенштейна и побороть его упрямство. Вотъ этому демону все кажется легко, а для меня полная во всемъ путаница. Даже голова идетъ кругомъ…“
Между тѣмъ, пока княгиня томительно размышляла, Салмоновичъ сидѣлъ передъ ней на небольшомъ стульчикѣ и былъ, повидимому, нѣсколько раздраженъ.
— Ну, что же? выговорилъ онъ послѣ довольно долгаго молчанія.
— Не знаю! отозвалась Юлія Павловна. — Право, не знаю! Все это страшно запуталось, ничего не поймешь.
— Ничего запутаннаго нѣтъ! воскликнулъ аббатъ. — Все это тебѣ такъ кажется. Женскія головы — удивительныя головы! Вѣдь вотъ ты умная женщина, а пустяки тебя озадачиваютъ!
— Да вѣдь тутъ все запутано. Ничего понять нельзя. Никакого исхода нѣтъ.
— А я повторяю въ сотый разъ, что, наоборотъ, ничего запутаннаго нѣтъ. Ну, давай обсуждать, какъ полководцы обсуждаютъ планъ сраженія. Положеніе наше таково же, какія бываютъ всегда на свѣтѣ. Ничто просто, по мановенію жезла волшебника, не дѣлается. Ничего нельзя достигнуть, лежа, вотъ какъ ты теперь, на кушеткѣ. Помѣхи и препятствія есть во всемъ всегда. Даже букашка, которая ползетъ по какому-нибудь листку, встрѣчаетъ едва преодолимое препятствіе, которое нашему глазу даже не видно. Въ нашей жизни, въ нашемъ ползаніи по листочкамъ — тоже препятствія. Но для человѣка сильнаго волей, предпріимчиваго, все это наполовину не существуетъ. Вы разорены; Вахтенштейнъ предлагаетъ явиться на помощь; ты согласна, на нее, но князь не согласенъ. Онъ не хочетъ жить и блистать въ Петербургѣ на такія двусмысленныя средства. И это совершенно понятно, совершенно естественно. Ты желаешь его бросить, быть свободной, но нѣмецъ, дипломатъ, щепетильный, охраняющій свою репутацію, какъ зѣницу ока, не хочетъ скандала, боится женщины не только разъѣхавшейся съ мужемъ, но даже разведенной, если бы разводъ былъ возможенъ. Онъ предлагаетъ, чтобы все оставалось по-старому. Князь этого не хочетъ. Ты со своей стороны тоже не очень желаешь, предпочла бы сдѣлаться женою германскаго князя. Тутъ столкновеніе волей разныхъ индивидуумовъ. И вотъ нужно примирить все это, распутать, устроить такъ, чтобы всѣ были довольны. Конечно, кромѣ твоего мужа. Если ты хочешь достигнуть этого, спасти себя и добиться желаемаго, то должна дѣйствовать такъ, какъ я говорю, и главное — не медлить. Мало ли что можетъ случиться! Надо ковать желѣзо, пока горячо.
— Но я не вѣрю въ удачу твоего плана…
— А я вѣрю! воскликнулъ Салмоновичъ. — Я даже увѣренъ, что все устроится гораздо скорѣй, нежели мы думаемъ. Разумѣется, самый конецъ всему будетъ не скоро. Замужество твое будетъ возможно, пожалуй, только черезъ, полгода, или годъ, но, въ ожиданіи конца, Вахтенштейнъ согласится на то, на что не соглашается теперь. Онъ не хочетъ сблизиться съ брошенной женой, съ разведенной, но относительно такой, которая свободна но независящимъ отъ нея обстоятельствамъ, ничто не препятствуетъ ему хотя бы даже объявить себя женихомъ. И такъ, пройдетъ полгода, годъ, а затѣмъ вы можете и вѣнчаться, если ты съумѣешь его поработить.
Снова наступило молчаніе, послѣ котораго княгиня выговорила тихо:
— А если это не удастся?
— Что? кратко и сухо отозвался Салмоновичъ.
— Ну, избавиться… отъ него…
— А я говорю, что удастся! Предоставь это мнѣ.
— Пойми же, наконецъ, вдругъ воскликнула Юлія Павловна, поднимаясь и садясь на кушеткѣ, пойми, что если бы ты взялся дѣйствовать здѣсь, вотъ при этой обстановкѣ, въ Петербургѣ, то я бы сейчасъ согласилась. А ты требуешь прежде Богъ вѣсть чего: разоренія, отъѣзда въ глушь… Ты хочешь чтобы все было уничтожено и на развалинахъ всего будешь строить зданіе моего счастія и благополучія. А если это не удастся, — при чемъ же я останусь? На развалинахъ! Я останусь ни при чемъ и назадъ возврата не будетъ.
Салмоновичъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по маленькой, красивой, изящно-убранной горницѣ, потомъ остановился предъ княгиней, вздохнулъ и вымолвилъ:
— Ну, какъ знаешь! Я могу только сказать: честь имѣю кланяться! Другого исхода нѣтъ и ничего другого я придумать не могу. Но только, прошу тебя, рѣшай тотчасъ же. Откладывать въ долгій ящикъ я не хочу, потому что не могу. Все это должно совершиться теперь, ибо, пойми, теперь у меня все подъ руками, я во всеоружіи. Если ты согласишься на это черезъ какой-нибудь мѣсяцъ, или два, я не могу ручаться, что буду въ состояніи что-либо сдѣлать. Пойми же, вѣдь я не одинъ, у меня есть… Ну, есть оружіе, есть люди, средства. Все это теперь у меня въ рукахъ. Черезъ мѣсяцъ, быть-можетъ, у меня ничего не будетъ. Наконецъ, скажу прямо, одинъ вѣрный рабъ и слуга, еврей изъ Данцига, ежедневно пристаетъ ко мнѣ — или дать ему работу, или отпустить на родину. Если я отпущу его завтра, то послѣ-завтра даже на твою просьбу, не только согласіе, долженъ буду отвѣчать отказомъ. Безъ этого еврея я ничего сдѣлать не могу.
Княгиня вздохнула, провела платкомъ по лицу и вымолвила тихо:
— Хорошо, я напишу Вахтенштейну, а завтра вечеромъ объяснюсь съ нимъ окончательно. Согласись, что онъ будетъ крайне изумленъ, онъ тоже ничего не понимаетъ, тоже сочтетъ все загадочнымъ.
— Почему же это?
— Какъ почему? То что онъ затѣялъ противъ меня, то чѣмъ угрожалъ мнѣ, то что было оружіемъ въ его рукахъ, теперь становится чѣмъ же?.. Оружіемъ въ моихъ же ручкахъ! Я должна просить его, умолять поступить такъ, какъ онъ самъ хотѣлъ поступить прежде противъ меня. Вѣдь это все какая-то демонская комедія, въ которой ничего понять нельзя!
— Пускай другіе не понимаютъ, лишь бы мы съ тобой понимали…
— Но вѣдь князь удивится, когда я буду просить его разорить мужа и, стало-быть, меня. А объяснить ему въ чемъ дѣло — я не могу, потому что ты не хочешь.
— Понятно не хочу! Достаточно, что въ это дѣло, которое есть моя тайна, замѣшана одна женщина — ты. И ты — лишняя. И тебѣ не слѣдовало бы ничего знать; но брать новаго соучастника — нѣмца, къ которому я, собственно, не имѣю никакого довѣрія, я не хочу. Заставь его, какъ знаешь, но пускай онъ дѣйствуетъ, пускай явится и банкиръ Мозеръ, и другіе кредиторы. Ну, однимъ словомъ, вы должны быть разорены и должны выѣхать въ ту деревню, про которую говорилъ твой мужъ.
— Самой разрушить все, не зная, удастся-ли потомъ что-либо… задумчиво вымолвила княгиня.
— Пускай! Потомъ все устроится.
— Но не въ этомъ дѣло… А трудно! произнесла княгиня раздражительно. — Дѣло въ томъ, что я буду просить князя сама разорить насъ, погубить, сослать въ глушь, и не могу объяснить зачѣмъ. А если я скажу ему, что черезъ нѣсколько времени послѣ этого я буду свободна и даже могу выйти за него замужъ, то онъ, во-первыхъ, вообразитъ себѣ, что я собираюсь умертвить мужа и, во-вторыхъ, можетъ отступить предъ мыслью о законномъ бракѣ, ибо еще недостаточно влюбленъ въ меня.
— Ну-съ, ваше сіятельство, какъ угодно. Это наше послѣднее объясненіе. Но помни, придетъ время, и ты станешь просить и настаивать сама вмѣсто меня, но будетъ поздно. Все будетъ потеряно.
Послѣдствія происшествія въ домѣ съ брильянтами были самыя неожиданныя.
Разумѣется, самое дѣло — покража брильянтовъ у княгини любимцемъ-камердинеромъ князя — было подстроено, придумано и исполнено Салмоновичемъ съ помощью такого лица, которое легко и просто могло это исполнить. Это была дочь Тараса, Марья, коварно предавшая отца.
Старикъ, пораженный всѣмъ неожиданно случившимся, разумѣется, все-таки догадался, кто положилъ брильянты къ нему въ столъ и унесъ ключъ.
Попасть подъ судъ и быть осужденнымъ — по времени, было одно и то же. Темный, келейный судъ не церемонился. Волокита прошлаго столѣтія еще не вывелась, и если не была попрежнему смѣла, то была попрежнему хитра и изворотлива.
Крѣпостные люди, заподозрѣнные въ чемъ-либо, при желаніи господъ освободить ихъ, получали тотчасъ свободу, при желаніи господъ избавиться отъ нихъ — ссылались почти безъ суда.
Каждый помѣщикъ имѣлъ право сослать въ Сибирь на поселеніе всякаго своего раба, не объясняя почти причинъ и мотивовъ; тѣмъ паче заподозрѣнный холопъ, вѣрно или ошибочно, отправлялся на каторгу почти безъ разъясненія дѣла.
Въ данномъ случаѣ преступленіе было совершенно ясно. Кража была совершена, а покраденное найдено у крѣпостного человѣка. Вникать въ подробности, искать какого-либо предателя, находить въ дѣлѣ чье-либо ухищреніе, опредѣлять нравственный обликъ подозрѣваемыхъ или ихъ отношеніе къ окружающимъ, однимъ словомъ, глубже вникать въ дѣло никому не было надобности.
По желанію княгини, или по собственному соображенію, но судьи тотчасъ же раздѣлили арестованныхъ. Марья Кузминична, ея сынъ и старшая дочь были сочтены только соучастниками, а главнымъ виновникомъ считался Тарасъ. Дочь Марья была освобождена чрезъ недѣлю и вернулась въ домъ.
Возвращеніе дѣвушки и тѣ вѣсти, которыя она принесла княгинѣ — повлекли за собой много новаго въ домѣ. Марья, явившись поутру къ барынѣ прямо изъ острога, подтвердила рѣшительно все, что прежде уже предполагала на основаніи однихъ своихъ подозрѣній.
Старикъ отецъ ея, тотчасъ по прибытіи въ острогъ, прямо' сказалъ ей, что она погубила ихъ всѣхъ изъ желанія угодить княгинѣ. А что княгиня мститъ ему, Тарасу, за то, что онъ всю правду открылъ князю объ измѣнѣ ею своему супружескому долгу. Такимъ образомъ причина болѣзни князя и его поведенія относительно жены стала теперь совершенно ясна.
Въ тотъ же день послѣ полудня къ княгинѣ явился по обыкновенію Салмоновичъ, и они стали совѣщаться, что предпринять тотчасъ. Письмо, уже написанное княгиней мужу, гдѣ она просила прощенія, было измѣнено совершенно.
Признаніе Тараса и нахожденіе его въ острогѣ позволяло представитъ дѣло въ совершенно иномъ видѣ.
Вдобавокъ Марья, оставшаяся теперь одна въ домѣ, уже смогла не стѣсняться по отношенію къ отцу и быть въ случаѣ нужды дѣйствительно полезной помощницей княгинѣ — быть лжесвидѣтельницей.
Въ сумерки княгиня, оставшись одна, быстро переписала сочиненное вмѣстѣ съ Салмоновичемъ письмо, затѣмъ позвала къ себѣ скучающаго и печальнаго Тоню и приказала ему снести письмо къ отцу.
Князь очень удивился, увидя предъ собой сына съ большимъ запечатаннымъ конвертомъ въ рукахъ.
— Откуда это? вымолвилъ онъ.
— Не знаю, папа. Мама мнѣ дала.
На конвертѣ не было никакихъ штемпелей и вдобавокъ князь узналъ почеркъ жены.
— Мама здѣсь!? воскликнулъ онъ. — Не уѣхала? Дома?
— Дома! удивился мальчикъ голосу отца.
— Гдѣ она!
— У себя сидитъ.
— Не собирается ѣхать?
— Нѣтъ. Не знаю…
Князь былъ убѣжденъ, что письмо это есть объявленіе жены объ ея выѣздѣ изъ дому послѣ оскорбленія, нанесеннаго ей. Разорвавъ конвертъ и быстро пробѣжавъ четыре страницы письма, князь просіялъ. Лицо его было не только довольное и радостное, но вполнѣ счастливое.
„Боже, какъ виноватъ я!“ подумалъ онъ и чуть не воскликнулъ вслухъ.
И князь взялъ себя за голову, такъ какъ все въ головѣ путалось. Все, что было недавно, представлялось какимъ-то ужаснымъ сномъ, кошмаромъ.
Яхтомскій не вѣрилъ теперь, что все бывшее дѣйствительно было, дѣйствительно произошло.
Не даромъ нѣсколько дней назадъ захотѣлось ему прочесть „Отелло“. Не даромъ какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что и онъ въ томъ же положеніи, что и у него быть-можетъ есть въ домѣ коварный Яго, который играетъ имъ какъ мальчишкой.
По счастію, въ дѣйствительности все происходитъ не такъ, какъ на сценѣ. По счастію, Яго, какъ разъ во-время, попался самъ грубымъ образомъ. Онъ наказанъ судьбой за то, что клеветалъ на непорочную, чистую женщину.
Да, теперь князь почти вѣрилъ, что Тарасъ — воръ. Если онъ могъ быть злымъ и подлымъ клеветникомъ, то почему же не быть ему и воромъ.
— Но каковъ же негодяй! воскликнулъ Яхтомскій, перечитывая снова письмо жены.
— Кто это! простымъ голоскомъ спросилъ Тоня.
— Кто! Кто!.. Голубчикъ мой, старый Тарасъ негодяй… Неблагодарное животное!
— Неправда папа! воскликнулъ Тоня и слезы покатились на глазахъ его.
— Что ты! Богъ съ тобой! удивился князь.
И притянувъ къ себѣ мальчика, онъ посадилъ его на колѣни и сталъ ласкать.
— Это неправда, папа! Тарасъ не могъ украсть… Всѣ это говорятъ… Няня говоритъ. Всѣ люди теперь говорятъ. Ему подложили въ столъ мамины вещи.
— Полно, глупости! Да это и не твое дѣло! Попусту не плачь… Не стоитъ того. Ступай-ка лучше къ себѣ, займись чѣмъ-нибудь…
Все это произнесъ Яхтомскій какъ-то смущаясь. Будто лучъ свѣта хотѣлъ освѣтить ему все, что такъ темно и запутано; но онъ будто испугался этого луча, потому что лучъ этотъ грозилъ освѣтить все совсѣмъ не такъ, какъ желалось князю. И безъ того все теперь становилось ясно, но на особый ладъ. А этотъ лучъ свѣта будто хочетъ освѣтить все по-своему.
Князь поцѣловалъ сына и велѣлъ ему итти къ себѣ.
„Мало-ли что они болтаютъ и передали Тоничкѣ, мысленно рѣшилъ князь. — Вся дворня любила Тараса, и за него заступается. А если онъ не виноватъ, то кто же виноватъ? Виновнаго нѣтъ“.
И князь снова перечиталъ письмо. Юлія Павловна писала, мужу, что она готова на все, готова тотчасъ же разъѣхаться съ нимъ, если онъ того желаетъ. Но теперь и сама она пришла къ убѣжденію, что не можетъ рѣшиться на все то, о чемъ передъ болѣзнью князя говорила ему. Все это легко на словахъ, на дѣлѣ она чувствуетъ, что не можетъ разстаться ни съ нимъ, ни съ Тоней.
Если она рѣшилась на ужасный поступокъ, то въ виду, холодности и пренебреженія князя къ ней. За послѣднее время она утѣшалась тѣмъ, что позволяла многимъ и многимъ ухаживать за собой. Какъ покинутая нравственно супруга, она имѣла на это право. Но до сихъ поръ она не можетъ примириться съ мыслью, что князь почти съ первыхъ лѣтъ ихъ женитьбы обманывалъ ее, обманываетъ и теперь. Если бы не это обстоятельство, то отношенія ихъ никогда бы не измѣнились, никогда дѣло не дошло бы до того, что происходитъ теперь.
Княгиня кончала письмо увѣреніемъ, что несмотря на то, что мужъ былъ и есть первый нарушитель святости брака она все-таки ни въ чемъ не можетъ упрекнуть себя.
Изъ этого письма князь понялъ то, что онъ виноватъ кругомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, оно было для него настоящей загадкой.
Разумѣется, онъ тотчасъ же рѣшился на объясненіе. Онъ позвонилъ и приказалъ явившемуся человѣку — просить къ себѣ княгиню.
— Скажи, если княгиня не пожалуетъ ко мнѣ тотчасъ то я черезъ силу отправлюсь на ея половину.
Черезъ пять минутъ лакей явился и доложилъ, что княгиня явится немедленно.
Дѣйствительно, черезъ нѣсколько мгновеній княгиня, серьезная, холодная, съ лицомъ, на которомъ ясно читалось, насколько она возмущена и оскорблена, явилась въ спальню мужа. Она не подошла къ князю, сѣла на ближайшее кресла и вымолвила:
— Я васъ прошу не волноваться, такъ какъ это для васъ крайне вредно. Объяснимтесь спокойно и холодно! Да вамъ и нечего волноваться: васъ никто не оскорбляетъ.
— Юлія, прости меня! Вотъ что я долженъ сказать прежде всего. Но объяснись, я ничего не понимаю, — твое письмо, съ первой строчки до послѣдней — загадка! Какая невѣрность съ моей стороны?.. Откуда ты это взяла? Что все это?.. Я ничего не понимаю.
— Дѣло очень простое, отозвалась княгиня, опуская глаза къ себѣ на руки, въ которыхъ былъ неизмѣнный кружевной платокъ. — Я могу только повторить все то же, хотя съ нѣкоторыми подробностями… Вскорѣ послѣ нашего брака, вы хотя и любили меня, но позволяли себѣ то, что многіе мужчины позволяютъ себѣ. Я этого ничего не знала и узнала лишь недавно… Поймите, какъ это должно было подѣйствовать на меня! Я считала, что мы жили душа въ душу, что я для васъ единственная женщина на свѣтѣ.
— Да оно такъ всегда и было, Юлія! горячо вымолвилъ князь.
— Неправда! Вы и теперь лжете и надѣетесь обмануть меня. Теперь я знаю все до мелочей, и несмотря на то, что человѣкъ, открывшій мнѣ глаза — сдѣлалъ это изъ любви ко мнѣ, я возненавидѣла его.
— Но кто же это? Вѣдь это клеветникъ, лгунъ! Тутъ нѣтъ слова правды.
— Этотъ человѣкъ только теперь, въ первый разъ въ жизни, сталъ сомнительнымъ человѣкомъ! отозвалась княгиня. — До сихъ поръ это былъ, повидимому, безупречный человѣкъ.
— Но кто же это?
— Неужели вы не догадываетесь?
— Нѣтъ.
— Разумѣется, Тарасъ.
— Тарасъ?! воскликнулъ князь, — приподнялся въ креслѣ и снова опустился въ него.
Наступило молчаніе.
Наконецъ князь выговорилъ:
— Это почти невѣроятно!
— Почему же невѣроятно? холодно произнесла Юлія Павловна. — Тарасъ зналъ про васъ все, зналъ больше, конечно, чѣмъ я. Онъ относился къ намъ съ одинаковою любовью и однажды рѣшился разсказать мнѣ всю правду… И я узнала, что черезъ три года послѣ нашей свадьбы, когда я все еще обожала васъ, вы уже обманывали меня.
— Это ложь, ложь! закричалъ князь. — Вы ссылаетесь на человѣка, сидящаго теперь въ острогѣ за воровстло. Что-жъ, этого слѣдовало ожидать, послѣ того, что я въ свой чередъ…
— Но у меня есть свидѣтель, перебила княгиня, — свидѣтельницей можетъ быть его родная дочь, въ присутствіи которой происходилъ какъ-то одинъ изъ нашихъ разговоровъ… Марья подтвердитъ вамъ, что я не лгу.
— Не тебя обвиняю я во лжи, Юлія… Этотъ негодяй лгалъ, клеветалъ… Но зачѣмъ? Клеветалъ на меня тебѣ, а мнѣ на тебя… Но со мной рѣшился онъ на эту роль клеветника только недавно. Отъ этого все и произошло, отъ этого я и заболѣлъ… Ахъ, негодяй! И какъ мы всѣ глупы!.. Надо быть глупѣе малыхъ дѣтей, чтобы нами могъ вертѣть первый попавшійся крѣпостной холопъ! Теперь только я все понимаю… Тотъ же Тарасъ недавно, вотъ въ этой комнатѣ, Богъ вѣсть что наговорилъ мнѣ про тебя — и я повѣрилъ.
— Что вы хотите сказать?! испуганно, не только изумленно, вымолвила княгиня.
— Да, я повѣрилъ!.. Да и какъ было не вѣрить человѣку, который съ дѣтства при мнѣ, былъ почти моей няней, всегда якобы обожалъ меня… Войди въ мое положеніе: какъ же мнѣ было не вѣрить Тарасу!
— Я не знаю, что онъ могъ наклеветать на меня, спокойно и тихо отозвалась княгиня, опуская глаза. — Знаю только, что я вполнѣ повѣрила тому, что онъ разсказалъ мнѣ про васъ. И убѣдившись, какъ вы безчеловѣчно поступили со мной, горячо заговорила она, — я стала искать утѣшенія въ свѣтской жизни, въ пустомъ блескѣ, въ суетѣ. И, par dépit amoureux, я позволяла ухаживать за собой, влюбляться въ себя всѣмъ, и молодымъ, и старикамъ. Все это нисколько не забавляло меня, но мнѣ казалось, что я этимъ какъ бы мстила, если не вамъ, то судьбѣ. И наконецъ, то же горькое чувство довело меня до того, что когда вы мнѣ объявили о разореніи, о необходимости ѣхать въ деревню, то я отвѣтила вамъ… вы знаете какъ: якобы собралась пожертвовать вами… Но развѣ это возможно?! Я лучше умру, нежели рѣшусь на это! Я лгала, я была цинична… Но почему? Вы даже не догадались, что все это было опять-таки изъ ревности!
Князь поднялся со своего кресла, двинулся къ женѣ и упалъ предъ ней на колѣни.
— Юлія, прости меня! воскликнулъ онъ; рыданія душили его.
Былъ уже мартъ мѣсяцъ, холодный и морозный. Однажды поздно вечеромъ, когда въ домѣ коллегіума уже потухли огни во всѣхъ горницахъ, къ подъѣзду приблизился высокаго роста человѣкъ и вошелъ въ швейцарскую. Не найдя въ ней никого, онъ окликнулъ. Изъ маленькой дверки выглянулъ полураздѣтый швейцаръ, извинился, а затѣмъ, черезъ нѣсколько мгновеній, появился въ сюртукѣ.
— Я желаю видѣть отца-ректора, заявилъ прибывшій.
— Это невозможно, господинъ… Въ этакую пору отецъ Гавріилъ уже, вѣроятно, почивать легъ.
— А ты, голубчикъ, приглядись ко мнѣ, да вспомни, кто я такой… Приглядись!
Швейцаръ исполнилъ совѣтъ и ахнулъ.
— Извините!.. Да что же это вы?
— Бороду, голубчикъ, отпустилъ.
— И то правда! Совсѣмъ не призналъ… Какъ же, какъ же… васъ указано пускать всегда, хотя бы даже на зарѣ. Извините, сейчасъ самъ сбѣгаю.
Гость снялъ шубу и шапку. Это былъ высокій и плотный человѣкъ, лѣтъ шестидесяти, съ сѣдыми усами и сѣдой бородой, слѣдовательно, купецъ или иностранецъ, такъ какъ всѣ люди порядочнаго общества брились. И только за послѣднее время кое-кто и даже нѣкоторые сановники, подражая наслѣднику престола, дозволяли себѣ маленькіе узенькіе бакенбарды до половины щеки и коротко подстриженные.
Несмотря на то, что отецъ Груберъ, дѣйствительно, уже окончивъ вечернюю молитву, собирался ложиться спать, онъ велѣлъ принять гостя. Іезуитъ встрепенулся и оживился, когда швейцаръ доложилъ ему, что пріѣхалъ господинъ Ивановъ.
— Который? спросилъ Груберъ.
— А тотъ большущій, коего приказано всегда пускать.
Гость явился тотчасъ же, и принятый ректоромъ въ кабинетѣ, тихо и таинственно сказалъ ему нѣсколько словъ. Груберъ пристально приглядѣлся къ его лицу и перевелъ его въ другую комнату, крошечную, сажени въ полторы, въ самомъ углу зданія. Онъ затворилъ за собой дверь большого кабинета, а затѣмъ притворилъ и дверь маленькой комнаты.
Гость сдѣлалъ нѣкоторое вступленіе насчетъ дѣла, по которому явился, и затѣмъ въ короткихъ словахъ объяснилъ, это дѣло. Онъ привезъ отцу Гавріилу новость. Іезуитъ перемѣнился въ лицѣ, сильно поблѣднѣлъ, потомъ оправился и черезъ нѣсколько минутъ выговорилъ:
— Да правда-ли это?.. Вѣрно-ли это?
— Клянусь вамъ Всемогущимъ Богомъ!.. Наконецъ, въ вашемъ положеніи вамъ нечего опасаться… Предположите, что я — сумасшедшій, враль и болтунъ. Если все окажется вздоромъ, свалите все на меня, — пускай меня ссылаютъ или сажаютъ въ крѣпость… А если это правда, то поймите какую услугу я хочу оказать вамъ!
Груберъ поднялся съ мѣста съ такой быстротой, какой никогда не бывало въ немъ. Онъ, всю свою жизнь тихо двигавшійся, бросился въ гостю какъ мальчишка, обнялъ его, расцѣловалъ и, совершенно какъ потерянный, сѣлъ на свое мѣсто. Лицо его было все еще блѣдно, руки дрожали. Онъ хотѣлъ говорить и не находилъ словъ.
— Да, да… Не знаю… нѣтъ! забормоталъ онъ — Не знаю что сказать… Если такъ, то вы нашъ благодѣтель… Благодѣтель всей римской церкви, благодѣтель всего міра, благодѣтель земного шара!
Побесѣдовавъ еще нѣсколько мгновеній, гость поднялся и простился съ іезуитомъ. Выходя въ дверь, онъ вдругъ обернулся и вымолвилъ:
— Вотъ что, отецъ Гавріилъ, если все будетъ слава. Богу, то черезъ нѣсколько дней я опять заѣду къ вамъ и скажу вамъ, какъ меня, господина Иванова, звать… какая моя настоящая фамилія.
Груберъ дернулъ головой и вытаращилъ глаза на гостя.
— Да, да, не удивляйтесь, а главное не опасайтесь. Моя фамилія не Ивановъ… Да не все-ли это вамъ равно? Слава Богу, вы меня давно знаете… Вотъ если все благополучно окончится, то вы и узнаете мое истинное званіе и именованіе.
Гость вышелъ. Груберъ проводилъ его до гостиной. Молодой аббатъ проводилъ гостя далѣе, до швейцарской.
Груберъ вернулся въ свою спальню, сѣлъ на кресло, просидѣлъ нѣсколько мгновеній, но снова взволновавшись, началъ ходить по горницѣ взадъ и впередъ. Нѣсколько разъ садился онъ и тотчасъ же опять вставалъ. Кончилось тѣмъ, что онъ бился какъ левъ въ клѣткѣ, или вѣрнѣе, по сходству, какъ маленькая гіена.
Гость, подъ вымышленнымъ именемъ, котораго онъ зналъ, — однако, подъ этимъ именемъ уже лѣтъ пять и имѣлъ основаніе любить и уважать, привезъ ему теперь такую вѣсть, — отъ которой всякій могъ сойти съ ума.
И крѣпкій разумомъ и сердцемъ, іезуитъ потерялся какъ школьникъ. Только часа черезъ два могъ Гавріилъ лечь въ постель. Но напролетъ всю ночь не спалось ему какъ всегда. Онъ метался и бредилъ.
На другой день, въ восемь часовъ утра, Груберъ уже поднялся и снова до полудня волновался всячески. Въ двѣнадцать часовъ у подъѣзда коллегіума появилась его карета, и ректоръ, садясь въ нее, приказалъ лакею, подсаживавшему его, ѣхать въ замокъ, близъ Лѣтняго сада.
Черезъ нѣсколько минутъ карета подкатила къ замку. Фигура іезуита была хорошо знакома всѣмъ, отъ главныхъ лицъ, приближенныхъ къ государю, до послѣдняго камеръ-лакея. Немногіе лишь косились на малорослую и гаденькую фигурку; большинство любезно спѣшило навстрѣчу, пожать руку этому маленькому человѣчку, для многихъ остававшемуся загадкой.
Когда іезуитъ вступилъ въ пріемную, гдѣ обыкновенно дожидались всѣ своей очереди, онъ, къ своему удивленію, нашелъ только трехъ совершенно незнакомыхъ ему генераловъ и одного сановника въ гражданскомъ мундирѣ.
Іезуитъ сѣлъ въ углу на стулѣ и, казалось, волненіе и тревога снова овладѣли имъ, какъ вчера вечеромъ.
Черезъ нѣсколько минутъ изъ дверей кабинета государя показался, хорошо знакомый Груберу, графъ Паленъ. Пригласивъ одного изъ генераловъ войти къ государю, Паленъ заговорилъ съ другимъ, стоя спиной къ іезуиту и не видя его.
Груберъ поднялся и тихо подошелъ сзади. Графъ Паленъ, будто почувствовавъ кого-то за спиной, обернулся, увидѣлъ іезуита и сразу слегка перемѣнился въ лицѣ. Ненависть-ли это была къ іезуиту, или иное что — никто бы рѣшить не могъ.
— Прошу васъ, ваше сіятельство, доложить его императорскому величеству обо мнѣ.
Паленъ хотѣлъ отвѣтить, но какъ-то поперхнулся, слегка будто смутился и наконецъ проговорилъ:
— Не знаю, право, не знаю… Государь очень занятъ.
Груберъ пристально взглянулъ на сановника, и лицо его, которымъ привыкъ онъ владѣть, какъ самымъ послушнымъ орудіемъ, противъ его воли выразило изумленіе. Онъ неузнавалъ этого графа Палена. Съ нимъ что-то творилось.
„Ergo veritas!“ подумалъ про себя іезуитъ.
— Какъ будетъ угодно его величеству, но я буду просить ваше сіятельство доложить обо мнѣ.
— Конечно, конечно!..
И Паленъ, забывъ, что не кончилъ бесѣды съ генераломъ, быстро скрылся въ дверяхъ кабинета государя.
Отецъ Гавріилъ сѣлъ на первое попавшееся кресло и невольно, несмотря на присутствіе чужихъ людей, взялъ себя за голову. Все путалось и кружилось, ходуномъ ходило вокругъ ней.
„Если не примутъ? Если этотъ графъ что-нибудь подстроитъ?!.. Вѣдь онъ, увидя меня, перемѣнился въ лицѣ, взволновался пуще, чѣмъ я взволнованъ. Ergo veritas! Да, но тогда я силой пройду въ эту дверь… Да, силой! Quine risque rien, ne gagne rien!“
И въ своемъ волненіи, Груберъ началъ разговаривать самъ съ собой: то по-латыни, то по-польски, то по-французски, и наконецъ вымолвилъ чуть не вслухъ какую-то турецкую пословицу, гласившую: бойся не палача, а преступленія».
Прошло съ полчаса. Паленъ уже разъ вышелъ, пригласилъ другого генерала къ государю, но косо глянулъ на іезуита и снова скрылся. Затѣмъ онъ снова вышелъ и уже прямо подошелъ къ Груберу.
— Государь императоръ не можетъ васъ принять сегодня и указалъ назначить вамъ пріѣхать дня черезъ два, три…
— Ваше сіятельство, настойчиво проговорилъ Груберъ, — прошу васъ доложить его императорскому величеству, что я настоятельно прошу принять меня сегодня. Дѣло мое крайне спѣшное и важное, касающееся Полоцкаго коллегіума. Я умоляю его величество принять меня сегодня.
— Это невозможно, рѣзко выговорилъ Паленъ, — и я не дерзну доложить это государю. Вдобавокъ, государь сегодня раздраженъ разными мелочами, и вы напрасно настаиваете видѣть его.
— Я прошу васъ, графъ. Я не могу отложить. Я не уйду отсюда. Я не могу повѣрить, что государь не приметъ меня, въ виду его благосклонности всегдашней ко мнѣ и къ нашимъ богоугоднымъ дѣламъ… Я не могу, воля ваша… Не могу уйти отсюда!
Отецъ Гавріилъ, говоря эти слова, настолько волновался, что Паленъ, зорко приглядѣвшись къ нему, еще замѣтнѣе перемѣнился въ лицѣ.
Можно было подумать, что эти два человѣка — два борца. Они будто борются изъ-за чего-то невидимаго никому, но имъ хорошо извѣстнаго.
Графъ ни слова не вымолвилъ и прошелъ снова въ кабинетъ государя.
«Одно спасеніе!» думалъ онъ.
Оставшись наединѣ съ государемъ, Паленъ доложилъ о нѣсколькихъ петербургскихъ мелочахъ. Но онъ зналъ, какое вліяніе его докладъ будетъ имѣть на императора.
Черезъ нѣсколько мгновеній въ пріемной слышенъ былъ голосъ императора, до-нельзя разгнѣваннаго и кричавшаго на Палена. И въ тотъ самый моментъ, когда государь, съ вспыхнувшимъ отъ гнѣва лицомъ, швырнулъ на столъ книжку, которая была въ его рукахъ, Паленъ выговорилъ:
— Ваше величество, тамъ еще два лица дожидаются: сенаторъ Ефимовъ и іезуитъ Груберъ. Вы этого лису-казнодѣя должны, ваше величество, непремѣнно принять. Онъ этого требуетъ и даже заявилъ, что не уйдетъ. Хоть силой пройдетъ въ дверь. Должно быть очень важное дѣло по іезуитскому коллегіуму.
— Что?! вскрикнулъ государь. — Прогони вотъ! Скажи: надоѣлъ онъ мнѣ. И его папа надоѣлъ…
Паленъ быстро вышелъ изъ кабинета и, уже прямо подойдя къ Груберу, произнесъ совершенно инымъ голосомъ:
— Государь указалъ просить васъ удалиться и не настаивать. Вы, вѣроятно, даже слышали сами, насколько его величество разгнѣвался. Я изъ-за васъ навлекъ на себя гнѣвъ государя.
Паленъ повернулся на каблукахъ и отошелъ къ сенатору. Груберъ поднялся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и, снова забывая, что онъ не одинъ, у себя въ кабинетѣ, взялъ себя за голову.
— Но это ужасно! выговорилъ онъ вслухъ.
Паленъ прислушивался и косо приглядывался, но продолжалъ говорить съ сенаторомъ, какъ бы не замѣчая іезуита.
Груберъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ къ дверямъ и остановился, какъ бы колеблясь. Казалось, что онъ борется, въ какую дверь двинуться: въ эту ли, налѣво, чтобы сѣсть въ карету и уѣхать, или въ эту, направо, чтобы броситься къ ногамъ императора и сказать свое дѣло…
И отецъ Гавріилъ, будто невольно, будто толкаемый невидимой рукой, сдѣлалъ два шага къ правымъ дверямъ. Но графъ Паленъ, на-сторожѣ, шагнулъ тоже и очутился между дверьми и іезуитомъ.
— Господинъ ректоръ, выговорилъ онъ ледянымъ голосомъ и закинувъ голову назадъ, — я долженъ напомнить вамъ, что вы…
Паленъ запнулся и прибавилъ:
— Вы забываете будто, гдѣ вы, къ кому вы ломитесь силой.
— Это ужасно! выговорилъ Груберъ, какъ бы себѣ самому, не глядя на Палена. — Если бы государь зналъ… Если бы я могъ… Это ужасно!
— Извольте итти!
— Но…
— Извольте уходить! выговорилъ Паленъ сдавленнымъ отъ волненія голосомъ. — Я не пропущу васъ! Вы доведете меня до насилія. Пожалуйте!
И какъ бы загораживая двери, высокая и плотная фигура Палена надвинулась на крошечную фигурку іезуита. Груберъ попятился. Паленъ наступалъ. Іезуитъ снова раскрылъ ротъ, чтобы сказать что-то, но Паленъ все надвигался и уже шепталъ почти съ угрозой:
— Прошу васъ! Прошу васъ!..
Казалось, еще мгновеніе, и онъ схватитъ за воротъ эту тщедушную фигурку, эту ящерицу, или змѣйку, обернувшуюся человѣкомъ.
Черезъ нѣсколько минутъ іезуитъ былъ снова въ своей каретѣ, ѣхалъ обратно въ коллегіумъ, но сидѣлъ закрывъ лицо руками и качая головой, какъ если бы чувствовалъ сильнѣйшія боли въ тѣлѣ. Іезуитъ былъ настолько сраженъ, настолько потерялся, что не сознавалъ ничего окружающаго…
На утро весь Петербургъ былъ на ногахъ. Повсюду бѣгала стоустая молва, разнося многозначительную вѣсть: императоръ Павелъ Петровичъ скончался за ночь. Въ полдень уже началась повсюду присяга вновь вступающему на престолъ императору Александру Павловичу.
И до отца Гавріила достигла эта вѣсть. Выслушавъ ее, онъ, пошатываясь, дошелъ до своей спальни, опустился на колѣни предъ Распятіемъ и, поднявъ вверхъ судорожно сложенныя руки, выговорилъ, почти выкрикнулъ:
— Боже! Боже! Не захотѣлъ Ты возвеличить меня!
Вступленіе на престолъ императора Александра Павловича праздновалось во всей Россіи, изъ края въ край, восторженно, радостно…
Это событіе можно было сравнить только съ однимъ, таковымъ же, ему предшествовавшимъ болѣе полувѣка назадъ. Только при воцареніи «Дщери Петровой», при которой ждали избавленія отъ «Нѣмца», произошло на Руси то же повсемѣстное и всенародное ликованіе.
Тысячи людей, погубленныхъ тогда Бирономъ, безвинно осужденныхъ и сосланныхъ, ожили и увѣровали въ освобожденіе и возвратъ къ домашнему очагу, въ семью, въ родню… Теперь было то же.
На улицахъ Петербурга происходило нѣчто, что бываетъ лишь на Пасхѣ. Встрѣчные обнимались и цѣловались, поздравляя другъ друга съ новымъ императоромъ.
На первыхъ порахъ смутило многихъ лишь одно обстоятельство. Проявился или народился вдругъ какъ бы новый временщикъ, вдобавокъ изъ нѣмцевъ — графъ Паленъ… Гордый, надменный, прихотливо самовластный, вдругъ «возмнившій о себѣ» балтіецъ, казалось, собирался захватить въ свои руки, безраздѣльно, бразды правленія.
Петербургъ смутился, а за нимъ и вся Россія. Никто не зналъ, что балтіецъ быстро сталъ въ тягость молодому, человѣчному и кроткому императору.
И къ общей радости, вскорѣ же, благодаря вмѣшательству петербургскаго митрополита, любимаго народонаселеніемъ столицы, — графъ Паленъ, устрашенный враждебнымъ отношеніемъ къ нему петербуржцевъ, подалъ въ отставку и удалился въ свое балтійское имѣніе.
Началось славное, четверть-вѣковое царствованіе, кротко-правосудное внутри и побѣдно-громкое извнѣ.
Давно-ли, всего пять лѣтъ назадъ, была еще на престолѣ Великая Екатерина, состарѣвшаяся, суровая, подозрительная, а теперь, съ новымъ вѣкомъ и новымъ царствовавшемъ, повѣяло новымъ духомъ.
Наступила весна.
Уже прошло около мѣсяца послѣ домашней бури, ссоры и примиренія — и жизнь въ домѣ Яхтомскихъ какъ бы вошла въ прежнюю колею. Все пошло по старому. Князь вполнѣ оправился отъ болѣзни, но, будучи, однако, нѣсколько слабъ, не выѣзжалъ изъ дому. Онъ казался спокоенъ и счастливъ. Катастрофа, потеря всего состоянія, уже представлялись ему совершенно въ другомъ видѣ.
Послѣ перваго нравственнаго удара отъ извѣстія, что банкиръ Мозеръ, скупивъ главные векселя, намѣренъ немедленно представить ихъ ко взысканію, надъ княземъ разразился другой, настолько сильнѣйшій ударъ, что первый показался ничтожнымъ.
Князь столько выстрадалъ отъ того, что повѣдалъ ему Тарасъ, и настолько былъ счастливъ теперь, когда все это оказалось чудовищною клеветой, что предстоящій имущественный разгромъ представлялся пустяками.
«Вѣдь она согласна теперь ѣхать въ Яхтомку, думалось князю, — стало-быть, собственно, никакой бѣды нѣтъ. Мы заживемъ мирно и счастливо въ деревенской тиши».
И дѣйствительно, минутами Яхтомскій бывалъ почти счастливъ при мысли о своемъ разореніи. Онъ не любилъ Петербурга, даже ненавидѣлъ шумную столичную жизнь, и мысль поселиться въ глуши, въ старинной родовой усадьбѣ, вмѣстѣ съ обожаемой женой и обожаемымъ сыномъ, была исполненіемъ его давнишнихъ мечтаній.
Едва только оправившись, князь досталъ себѣ извѣстнаго въ столицѣ стряпчаго и совѣщался съ нимъ ежедневно, соображая какъ спасти свое небольшое, родовое имѣніе. Стряпчій — мастеръ своего дѣла — привелъ въ порядокъ и выяснилъ всѣ дѣла, взялся за все и вскорѣ же совершенно успокоилъ Яхтомскаго.
При продажѣ всего для уплаты долговъ можно было спасти имѣніе при помощи маленькой хитрости и маленькаго подлога. Надо было заднимъ числомъ устроить такъ, чтобы Яхтомка оказалась заложенною, но, конечно, въ вѣрныхъ рукахъ, въ силу фиктивныхъ сдѣлокъ.
Вѣрный человѣкъ нашелся, и князь спокойно ожидалъ рокового дня. О скандалѣ въ городѣ и въ обществѣ онъ не помышлялъ. Вопли его знакомыхъ и всяческій великосвѣтскій шумъ были для него совершенно безразличны.
Въ тѣ же дни Юлія Павловна казалась тоже совершенно довольною и спокойною. Она начала все менѣе выѣзжать и все менѣе приглашать къ себѣ. Только самые близкіе люди, человѣкъ пять-шесть, бывали у нея, и въ томъ числѣ, конечно, чаще всѣхъ князь Вахтенштейнъ.
Каждый разъ, что княгиня днемъ или ввечеру бывала одна, она немедленно отправлялась къ мужу и просиживала съ нимъ иногда по два часа, бесѣдуя объ ихъ будущей жизни въ деревнѣ. Казалось, что отношенія супруговъ никогда не бывали настолько близки и дружественны, какъ теперь, послѣ прошедшей надъ ними грозы.
Князь былъ даже пораженъ перемѣной, происшедшею въ женѣ. Почти никогда не бывала она настолько ласкова и мила съ нимъ. Нѣсколько разъ за это время Юлія Павловна на всѣ лады говорила мужу:
— Я какъ будто очнулась отъ чада, въ которомъ жила. Я какъ будто проснулась отъ какого-то безпокойнаго сна и кошмара. Я только теперь будто прозрѣла.
Игра княгини была искусная, тонкая, мастерская. Человѣкъ, менѣе наивный и менѣе честный, чѣмъ князь, попался бы точно такъ же въ разставленныя сѣти. Самый недовѣрчивый супругъ — и тотъ обманулся бы теперь и былъ бы проведенъ этой игрой поистинѣ даровитой актрисы.
Одновременно Юлія Павловна играла и съ другимъ человѣкомъ: ему точно также были разставлены сѣти, въ которыя онъ точно также запутывался. Этотъ другой былъ князь Вахтенштейнъ.
Несмотря на просьбы Салмоновича спѣшить, княгиня въ теченіе почти двухъ недѣль ни словомъ не обмолвилась съ Вахтенштейномъ о главномъ. Она была занята исключительно однимъ: скорѣй за это время влюбить въ себя «желтаго нѣмца», какъ называлъ князя Салмоновичъ. Влюбить кого-либо въ себя было для княгини дѣломъ привычнымъ совершенно легкимъ. Еще ни разу въ этомъ дѣлѣ не потерпѣла она фіаско. И старики, и молодые люди, серьезные и легкомысленные, одинаково попадались на удочку мастерского кокетства.
Теперь же княгиня смущалась и не надѣялась вполнѣ на свои силы. Причина была простая. То, что приходилось дѣлать, случалось въ первый разъ въ жизни.
Князь Вахтенштейнъ, какъ хладнокровный нѣмецъ, и какъ безпечный свѣтскій человѣкъ, и какъ прежній профессіональный Донъ-Жуанъ, и, наконецъ, какъ истинный дипломатъ и честолюбецъ, былъ субъектомъ, съ которымъ была мудрено произвести ту операцію, на которую пошла теперь княгиня.
Пожилой человѣкъ, много видавшій на своемъ вѣку, капризный и прихотливый, относившійся ко всему на свѣтѣ разсудительно и безсердечно, былъ, конечно, уязвимъ, но, къ ужасу княгини, быстро оправлялся отъ получаемыхъ ударовъ.
Иногда далеко за полночь онъ уѣзжалъ послѣ вечера, проведеннаго съ княгиней, безумно влюбленный въ нее, «ошалѣлый», какъ опредѣлялъ Салмоновичъ, украдкой глядя на него черезъ слегка притворенную дверь будуара. И на другой день княгиня встрѣчала снова безукоризненно-движущагося и разсуждающаго дипломата, которому она «очень нравится», но и только. О вчерашней страсти нѣтъ и помину.
Даже Салмоновичъ приходилъ иногда въ отчаяніе.
— Да вѣдь это туркина голова! восклицалъ онъ и злобно, и тревожно.
— Какая туркина голова? удивилась княгиня.
— Да это такая машинка, что-ли, на которой силу пробуютъ. Кулакомъ бьютъ по головѣ, машинка мѣтитъ цифры, но опять отскакиваетъ назадъ. Вѣдь онъ вчера показывалъ пятидесятый нумеръ влюбленности въ тебя, стало-быть, сила удара была большущая. А сегодня опять чуть не на нулѣ.
А между тѣмъ задача княгини была вся въ томъ, чтобы за малое время, за недѣлю, много за двѣ, заставить «желтаго нѣмца» потерять голову и тогда уже приказывать и повелѣвать имъ. А приказывать приходилось собственно то, чѣмъ онъ самъ еще недавно угрожалъ и на что, пожалуй, не согласится теперь, потому что въ концѣ концовъ результатъ долженъ оказаться совершенно иной, чѣмъ онъ мечталъ. Разореніе князя должно повести къ совершенно иной цѣли, чѣмъ желалъ и предполагалъ нѣмецъ.
Пока князь Яхтомскій, спокойный, чуть не счастливый, ожидалъ разгрома, а княгиня, совершенно довольная, стремилась добиться этого разгрома, аббатъ часто видался съ іезуитомъ Рафаиломъ, и оба вмѣстѣ они тоже готовились.
Только одно существо въ домѣ Яхтомскихъ страдало и изнывало тайкомъ это всѣхъ, за исключеніемъ одного близкаго человѣка. Этимъ существомъ — былъ Тоня.
Мальчикъ самъ прежде не зналъ, насколько любилъ своего Тараса, насколько старикъ былъ нуженъ ему. Врядъ-ли Тоня былъ бы несчастливѣе, если бы потерялъ теперь родного отца. О матери, конечно, и говорить нечего. Мать, казалось, существовала для него на свѣтѣ только затѣмъ, чтобы поутру, тщательно осмотрѣвъ свой костюмъ въ зеркало, итти поцѣловать у ней руку, а затѣмъ вернуться въ свои комнаты и не видѣть ее до обѣда, иногда и до вечера. Вечеромъ повторялось то же прохожденіе по всѣмъ комнатамъ, чтобы поцѣловать руку и проститься предъ сномъ. Но это бывало не всякій день, а только тогда, когда не было чужихъ, а были только свои, т. е. близкіе люди. Каждый разъ, что бывалъ вечеръ и много гостей, Тоня ложился спать не видавъ матери, но за то ожидалъ отца къ себѣ въ дѣтскую.
Яхтомскій какъ будто далъ себѣ слово, въ тѣ дни, когда сынъ не можетъ проститься съ матерью, приходить взглянуть на него и поцѣловать уже въ постели. Тоня любилъ расцѣловаться съ отцомъ предъ тѣмъ, что засыпать. Но это было не главное. И именно теперь оказалось, что это было не главное въ его жизни. Главнымъ оказалось — присутствіе въ дѣтскихъ горницахъ Тараса.
Тарасъ, по обыкновенію, раза по три и четыре являлся къ Тонѣ и непремѣнно, что бы ни было, что бы ни помѣшало, приходилъ вечеромъ проститься со своимъ князькомъ и кое-что разсказать, кое-что объяснить, кое-что посовѣтовать.
И вотъ эта фигура старика-лакея, сидящая на стулѣ около постели Тони и освѣщенная тусклымъ огнемъ свѣчки, въ тѣ минуты, когда очи его смежалъ сонъ, была не привычкой, а чѣмъ-то большимъ, необходимымъ, какъ тотъ же сонъ или пища.
Когда Тоня ложился теперь въ постель, даже при желаніи спать, отсутствіе этой фигуры старика около постели разгоняло сонъ, волновало мальчика, и почти всякій день доводило до тайныхъ слезъ въ подушку. И онъ засыпалъ часомъ и двумя позднѣе, до-сыта наплакавшись по Тарасѣ.
И за послѣднее время мальчикъ сильно измѣнился, похудѣлъ и поблѣднѣлъ. Взглядъ его добрыхъ, свѣтлыхъ глазъ, всегда бойкихъ и веселыхъ, сталъ тусклымъ, горько-задумчивымъ.
Марѳа Яковлевна, конечно, знала и видѣла все, но помочь было невозможно. Она утѣшала Тоню какъ умѣла, даже доходила до сознательной лжи и всяческаго обмана. Она иногда увѣряла мальчика, что все дѣло кончится ничѣмъ, что Тараса освободятъ изъ острога, оправдаютъ въ воровствѣ и что онъ снова явится въ домъ. Но Тоня, конечно, понималъ, что все это говорится ради утѣшенія и все ложь. Онъ зналъ, что Тарасъ пойдетъ въ Сибирь и что онъ, конечно, его никогда болѣе не увидитъ. «И вдобавокъ — за что?» вѣчно думалось мальчику.
— Да, няня, скажи, за что! восклицалъ часто Тоня. — За то, чего никогда не дѣлалъ! Коли Тарасъ укралъ брильянты у мамы, то стало-быть и мы съ тобой можемъ въ воры попасть.
Такимъ образомъ день и ночь Тони проходили исключительно въ мысляхъ о старикѣ-лакеѣ. Днемъ мальчикъ безъ конца разговаривалъ съ няней о томъ, что и какъ Тарасъ, въ какой горницѣ онъ сидитъ, чѣмъ его кормятъ, надѣли-ли на него кандалы, надѣли-ли острожное платье, горюетъ-ли онъ или спокоенъ.
Вечеромъ, передъ тѣмъ, какъ заснуть, Тоня мучился еще болѣе. А во снѣ, чуть не каждую ночь, видѣлся съ Тарасомъ то въ домѣ, то на улицѣ, то при самыхъ странныхъ обстоятельствахъ.
Однажды вмѣстѣ съ Тарасомъ Тоня ѣхалъ верхомъ по какимѣ-то горамъ на одной лошади. И они шибко, шибко летѣли внизъ, стремглавъ, будто не скакали, а просто падали въ какую-то пропасть. И вдругъ они очутились среди поля, горы пропали, а они сѣли на лужокъ и стали вынимать изъ корзинокъ грибы и шутя спорили, у кого больше бѣлыхъ.
Марѳа Яковлевна объяснила этотъ сонъ какъ очень хорошій, доказывающій, что всѣ бѣды минуютъ. По горамъ, летать и ѣздить — заботы и бѣды, ѣхать въ гору куда нехорошо, а спускаться отлично.
— Коли вы спустились, стало-быть вся бѣда и минуетъ.
Такъ прошло много времени. Марѳа Яковлевна ежедневно ожидала, что «ребенокъ» — какъ мысленно называла она Тоню — успокоится, забудетъ про Тараса болѣе или менѣе, и что все наладится. А между тѣмъ ихъ личная жизнь въ дѣтской шла все хуже.
Тоня сталъ жить совершенно иною жизнью. Когда онъ не говорилъ съ Марѳой Яковлевной о Тарасѣ, то садился, у окна на стулѣ, глядѣлъ во дворъ, гдѣ то и дѣло запрягали экипажъ; глядѣлъ черезъ высокую каменную стѣну на улицу, гдѣ проѣзжалъ и проходилъ всякій народъ, но мысли его были не о томъ, что было предъ глазами.
Наконецъ Тоня началъ прихварывать, и вмѣсто того, чтобы жаловаться на то, что у него болитъ, жаловался Марѳѣ. Яковлевнѣ на то, что нѣтъ Тараса.
— Хоть бы повидать его одинъ разочекъ! Хоть на одинъ часочекъ! объяснилъ однажды Тоня.
Разумѣется, вскорѣ князь замѣтилъ перемѣну въ сынѣ и однажды вечеромъ заговорилъ объ этомъ съ нимъ, а затѣмъ и съ няней.
Марѳа Яковлевна объяснила причину прямо.
— Тарасъ?!.. воскликнулъ князь.
— Вѣстимо, ваше сіятельство, онъ горюетъ по Тарасѣ Мосѣичѣ.
— И отъ этого боленъ!? снова воскликнулъ князь. — Какъ не стыдно тебѣ лгать на старости лѣтъ и выдумывать!
— Она не выдумываетъ, выговорилъ глухо Тоня. — Эта правда. Я Тараса люблю. Я думаю о немъ и день и ночь.
Къ немалому удивленію и няни, и мальчика, князь перемѣнился въ лицѣ и заговорилъ такъ, какъ Тоня еще никогда не слыхалъ.
— Я тебѣ это запрещаю! воскликнулъ Яхтомскій. — Ты не долженъ смѣть думать о немъ, а не только прикидываться, чтобы меня разжалобить. Въ эти годы, да начать. комедіянствовать!? Марѳа Яковлевна сдуру вообразила, что достаточно ей и тебѣ прикинуться огорченными, и что я сейчасъ же верну въ домъ мерзавца.
Князь былъ настолько разсерженъ, что, боясь какого-либо лишняго слова, которое сорвется съ его языка, быстро повернулся и вышелъ изъ горницы. Онъ даже не замѣтилъ, какими изумленными глазами смотрѣла на него Марѳа Яковлевна, и не замѣтилъ, какъ горько заплакалъ Тоня, услыхавъ слово «мерзавецъ».
Это объясненіе съ княземъ странно подѣйствовало на Марѳу Яковлевну. Она будто въ самомъ дѣлѣ надѣялась на перемѣну въ судьбѣ оклеветаннаго старика.
На другой же день, не говоря никому ни слова, Марѳа Яковлевна вышла изъ дому и вернулась довольно поздно. На слѣдующій день она опять исчезла надолго. На третій день она поднялась ранехонько и тоже ушла.
Тоня проснулся и не найдя Марѳы Яковлевны на ея обычномъ мѣстѣ, напился чаю одинъ и, удивляясь, сталъ ждать няню. Марѳа Яковлевна явилась только въ сумерки.
— Что съ тобой дѣлается? изумленно и печально присталъ къ ней Тоня. — Куда ты пропадаешь? Никуда, никуда не ходила, а теперь пропадаешь третій день.
— Такія обстоятельства! лукаво улыбаясь отозвалась Марѳа Яковлевна. — Обожди еще денекъ или два, и я тебѣ скажу, куда я пропадаю. И тогда мы съ тобой вмѣстѣ пропадемъ часочка на два.
Тоня будто почуялъ что-то и улыбнулся.
Марѳа Яковлевна, возмущенная послѣднимъ объясненіемъ съ княземъ по поводу Тараса, а равно и ради любви къ своему питомцу, рѣшилась на простое и вмѣстѣ съ тѣмъ опасное предпріятіе. Она рѣшилась хлопотать, чтобы доставить возможность Тонѣ повидаться съ заключеннымъ другомъ.
Когда Марѳа Яковлевна прямо объяснила это Тонѣ, мальчикъ ахнулъ, бросился къ ней на шею и долго душилъ въ объятіяхъ. Съ этой минуты Тоня нѣсколько ожилъ и жилъ только одной мыслью, однимъ ожиданіемъ — повидаться съ Тарасомъ.
Еще раза два отлучалась няня изъ дому и принесла наконецъ радостную вѣсть. Черезъ день, около полудня, Тараса должны были провести изъ острога въ кварталъ, для снятія новаго допроса.
Марѳа Яковлевна якобы вызвалась сообщить кое-что по дѣлу о кражѣ, и квартальный надзиратель приказалъ ей явиться тоже въ тотъ же часъ.
Няня все предусмотрѣла впередъ и уже истратила около пяти рублей на разные чаи. Все было улажено. Приведенный. изъ острога Тарасъ долженъ былъ остаться одинъ въ горницѣ, гдѣ сидѣлъ только писецъ, и сюда же должна была прійти она, захвативъ съ собою своего якобы племянника.
Оставалось только одно — придумать, какъ нарядить племянника. Надо было снять съ него модное платьице и надѣть какой-нибудь кафтанчикъ и сапоги похуже. Но въ этомъ видѣ какъ выйти изъ дому незамѣченными? Наконецъ и это было придумано.
Однажды около десяти часовъ утра Тоня и Марѳа Яковлевна собрались якобы на военное ученье. На ихъ счастье уже давно было заведено, что ихъ утреннія прогулки куда-либо ни отъ кого не зависѣли. Они могли выйти не спрашиваясь ни у княгини, ни у князя.
На этотъ разъ, разумѣется никому не сказавшись, они объяснили только на всякій случай горничной, приставленной къ дѣтскимъ горницамъ, что идутъ поглядѣть на военное ученье на дворцовомъ плацу.
Черезъ полчаса они были уже въ маленькой квартиркѣ пріятельницы Марѳы Яковлевны, жившей на Гороховой. Здѣсь Тоня, несказанно счастливый и радостный, надѣлъ чистую русскую красную рубашку, кафтанъ и натянулъ простые, грубовато сдѣланные сапоги, которые были немного широки и шлепали. А затѣмъ, нанявъ извозчика, Марѳа Яковлевна и ея племянникъ, паренекъ изъ простонародья, явились въ кварталъ и прошли въ грязную, пустую горницу.
Тоня сѣлъ у окна и жадно, не спуская глазъ, смотрѣлъ на улицу, по которой долженъ былъ прибыть Тарасъ.
Въ этой комнатѣ, помимо Марѳы Яковлевны, былъ только одинъ писецъ, который, не отрываясь отъ стола, скрипѣлъ гусинымъ перомъ по бумагѣ. Только изрѣдка обтиралъ онъ перо объ волосы — бѣлокурыя кудри и, обмакнувъ его въ чернильницу, снова начиналъ скрипѣть, не обращая никакого вниманія на двухъ постороннихъ лицъ.
Прошло около получаса въ ожиданіи, и вдругъ Тоня, смотрѣвшій на улицу, вскрикнулъ и закрылъ лицо руками.
— Что ты? ахнула Марѳа Яковлевна.
Топя замоталъ головой и не отвѣтилъ ни слова. Женщина посмотрѣла въ окошко и тоже если не ахнула, то двинулась ближе къ стекламъ, какъ бы не вѣря своимъ глазамъ и желая убѣдиться.
По улицѣ тихо двигался человѣкъ въ длинномъ сѣромъ кафтанѣ, или халатѣ, котораго и она сразу узнала, хотя Тарасъ казался постарѣвшимъ на много лѣтъ. На правомъ рукавѣ его, выше локтя, была нацѣплена веревка петлей, конецъ которой держалъ въ рукахъ шедшій за нимъ будочникъ, съ большой алебардой на плечѣ.
Хожалый велъ преступника къ допросу «на цукундерѣ» единственно въ силу обычая, такъ какъ попавшіе волокитѣ въ руки отнюдь не намѣревались загодя спасаться отъ суда бѣгствомъ, а еслибъ возъимѣли это намѣреніе, то, конечно, веревочка не могла бы удержать ихъ въ рукахъ правосудія.
Казалось, этотъ обычай — водить по городу находящихся подъ слѣдствіемъ и судомъ — имѣлъ скорѣе какое-то символическое, устрашительное значеніе. Всякій прохожій, видя хожалаго, ведущаго на веревочкѣ другого человѣка, зналъ, что это преступникъ. Но убійца ли это, бѣжавшій ли каторжникъ, попавшійся вновь, простой ли буянъ, или человѣкъ стащившій на толкучкѣ съ лотка грошевый товаръ, — на это видимыхъ признаковъ не было.
Тоня не разъ, гуляя въ городѣ съ Тарасомъ, видѣлъ такихъ людей на веревочкахъ и всегда озирался на нихъ съ трепетомъ, чуя въ нихъ нѣчто страшное, себѣ непріязненное и равно враждебное всему окружающему. Въ каждомъ такомъ человѣкѣ ему представлялся звѣрь-человѣкъ. И вдругъ теперь, тотъ же старикъ, его «Тарасинька», обожаемый имъ, оказался такимъ же звѣремъ-человѣкомъ. Его ведутъ сюда такъ же, какъ водятъ убійцъ.
Горе, охватившее Тоню, настолько было велико, что онъ очнулся, когда старикъ-лакей уже былъ въ горницѣ. Вскрикнувъ отъ удивленія и счастія, старикъ кинулся къ своему князьку, всталъ на колѣни передъ его стуломъ и, обнявъ, началъ покрывать поцѣлуями его руки и колѣни.
— Тарасинька… Тарасинька!.. могъ только повторять мальчикъ, заливаясь слезами.
Наконецъ, онъ обхватилъ голову Тараса руками, припалъ щекой къ его небритому лицу и стихъ. Марѳа Яковлевна отошла въ сторону и утирала слезы. А плакала она въ жизни рѣдко.
Писецъ пересталъ тоже скрипѣть перомъ по бумагѣ и глупо-изумленными глазами смотрѣлъ на неожиданное зрѣлище.
«Должно-быть сынъ или внученокъ стараго», думалось ему.
И затѣмъ писецъ, двадцать лѣтъ работавшій при полиціи, рѣшилъ дѣло по своему:
«И хорошо, что попался старый, подумалъ онъ. — А то бы внученка обучилъ тому же самому, за что теперь сидитъ въ острогѣ и въ Сибирь пойдетъ».
Старикъ и мальчикъ пробыли вмѣстѣ около четверти часа, но почти ни о чемъ не говорили и ничего не разспросили другъ у друга. Оба плакали, глядя другъ на дружку. Тарасъ успѣлъ только одно сказать своему князинькѣ:
— Не вѣришь и не вѣрь, золотой мой. Не вѣрь, что я виноватъ въ чемъ… Ни въ чемъ я не виноватъ. Наказалъ меня Господь за гордость, за мудрствованіе. И все это мнѣ и слѣдъ. Подѣломъ! Пойду я въ Сибирь, тамъ больше о Богѣ думать буду, чѣмъ здѣсь. Душу свою спасу. А здѣсь грѣшную жизнь велъ. Не забывай меня, золотой мой. А пуще всего молись Богу и утромъ, и вечеромъ и, моляся, не забывай меня въ своей молитвѣ отрочей. Поминай Тараса и проси Господа Бога спасти его. Да не отъ сибирскихъ предѣловъ, а отъ грѣха земного.
Тоня слушалъ, замирая всѣмъ существомъ, но сквозь какой-то туманъ. Мальчикъ очнулся вполнѣ только тогда, когда Тарасъ, позванный на допросъ, сталъ прощаться съ нимъ, тихо обливаясь слезами, которыя ручьемъ текли по его исхудалому лицу.
— Ну, прости, ангелъ мой… заговорилъ старикъ. — Не забывай, что я скажу… Люби и почитай родителей своихъ, повинуйся имъ, не раздражай ихъ… Не осуждай никого, чтобы тебя пуще не осудили. Выростешь, помни о себѣ, своихъ прегрѣшеніяхъ, не полагай себя лучше, безгрѣшнѣе другихъ… Накажетъ Господь за гордость… Претерпишь… Поставитъ тебя Господь ниже малыхъ, хуже злыхъ. Вотъ былъ я гордъ, возмнилъ объ себѣ. И вотъ я въ злодѣяхъ нынѣ. Острожникъ! Сибирнымъ буду… Заучи, Тоничка, молитву, что я тебѣ далъ, и тверди часто. Что за дѣло, что она великопостная. И живи по ней… И благо всякое тебѣ будетъ и уврачеваніе душѣ твоей… Ну, прости… Я за тебя ежеденно молиться буду… На томъ свѣтѣ свидимся… Всѣ предстанемъ предъ Всевышнимъ Судьей.
Тарасъ обнялъ мальчика и долго держалъ въ своихъ объятіяхъ. Тоня зарыдалъ.
— Тарасинька, буду большой, я тебя изъ Сибири верну, выговорилъ онъ чрезъ рыданія.
— Не дожить мнѣ до этого, Тоничка… Да и зачѣмъ? Я тамъ лучше душу свою упасу.
Тоня не помнилъ, какъ разстался со старикомъ, какъ затѣмъ уже очутился на улицѣ и шелъ около Марѳы Яковлевны, утиравшей себѣ лицо платкомъ.
— Грѣхъ! Грѣхъ! Не проститъ это имъ Господь, шептала она. — Накажетъ. Погляди какъ накажетъ.
«Да, накажетъ!.. подумалъ и Тоня. — А кого? Отца и мать?.. Вѣдь они это сдѣлали. Отецъ виноватъ, что не заступился… А мать… да! пуще»…
Ректоръ Петербургскаго коллегіума имѣлъ основаніе думать, что съ кончиной императора Павла и вступленіемъ на престолъ новаго императора дѣло іезуитовъ въ Россіи окончательно потеряно.
Отецъ Гавріилъ не счелъ нужнымъ узнать по пріѣздѣ въ Петербургъ ни личности наслѣдника престола, ни его окружающихъ. Предполагая долголѣтнее царствованіе императора Павла, онъ былъ сильно занятъ лишь однимъ дѣломъ — приблизиться къ нему, сдѣлаться его довѣреннымъ лицомъ и сойтись съ его любимцами. Кто же могъ предполагать, что императоръ процарствуетъ всего четыре съ половиной года?..
Новый государь и перемѣна правительственныхъ лицъ застали отца Гавріила врасплохъ. Оставаясь въ томъ же городѣ, въ стѣнахъ того же отвоеваннаго дома, Груберъ очутился въ такомъ положеніи, какъ если бы вдругъ переѣхалъ въ другія стѣны и въ другой городъ.
Вчера у него было много друзей — сильныхъ міра сего; вчера онъ могъ, когда вздумаетъ, садиться въ карету и ѣхать прямо съ докладомъ или просьбой къ самому монарху. Сегодня онъ попалъ въ положеніе простого духовнаго лица, какого-то приходскаго священника, вѣдающаго храмъ и принадлежащіе ему дома. Но у всякаго такого священника есть начальство, черезъ которое онъ можетъ добиться того, чего желаетъ и отъ котораго зависитъ. Отецъ Гавріилъ не имѣлъ никакого начальства, былъ независимъ и при этой независимости совершенно одинокъ. Слѣдовательно, онъ былъ въ зависимости отъ всякихъ случайностей, отъ перваго лица, которое пожелаетъ возвратить церковь Святой Екатерины римско-католическому митрополиту, а его, простымъ приказомъ по полиціи, вышлетъ вонъ изъ Петербурга обратно въ Полоцкъ.
Всѣ люди, съ которыми Груберъ сошелся, былъ близокъ, которые сначала ему покровительствовали, а затѣмъ были съ нимъ на равной ногѣ, — всѣ исчезли, попрятались, или выѣхали, невѣдомо куда.
Изъ числа приближенныхъ новаго государя, у Грубера не было ни одного друга. Въ первые же дни новаго царствованія, іезуитъ увидѣлъ, что новое правительство косо смотритъ на него, а могущественный въ эти дни до своевольства графъ Паленъ — его личный врагъ. Впрочемъ, при встрѣчѣ съ Паленомъ, Груберъ видѣлъ, что Паленъ относится къ нему не столько съ ненавистью, сколько съ крайнимъ презрѣніемъ и насмѣшкой.
До Грубера дошло выраженіе Палена, что іезуиты — ядовитые клопы и что персидская ромашка на нихъ уже заготовляется.
На счастіе и къ великому восторгу іезуитовъ, зазнавшійся, какъ говорили въ столицѣ, графъ Паленъ вдругъ потерялъ все и исчезъ изъ Петербурга, посланный жить въ собственномъ имѣніи, въ Прибалтійскомъ краѣ.
Вмѣстѣ съ тѣмъ врагъ іезуитовъ, митрополитъ Петербургскій, пользовался особенной благосклонностью новаго государя, а другой, злѣйшій врагъ Грубера, недавно побѣжденный имъ, митрополитъ римско-католическій, былъ прощенъ и ожидался вновь въ Петербургъ.
«Стало-быть, все погибло! думалъ и восклицалъ отецъ Гавріилъ. — Но неужели же дѣйствительно все погибло?»
Хватаясь, какъ утопающій, за соломинку, Груберъ старался сохранить пріятельскія отношенія съ тѣми людьми, на которыхъ прежде смотрѣлъ свысока считая людьми малоспособными и малозначущими.
Въ числѣ этихъ лицъ оказалось одно, къ которому іезуитъ еще недавно относился ласково, но ухаживать за которымъ считалъ лишнимъ. Теперь этотъ человѣкъ вдругъ случайно оказался полезнымъ. Съ новымъ царствованіемъ его положеніе измѣнилось, и онъ вдругъ, къ изумленію Грубера, изъ простыхъ помощниковъ-іезуитовъ, могъ сдѣлаться ихъ покровителемъ.
Это былъ эксъ-посланникъ сверженнаго съ престола, но признаваемаго Россіей, Сардинскаго короля, графъ де-Местръ, ревностный католикъ, но вдобавокъ ярый папистъ до мозга костей. Безъ всякой наклонности сдѣлаться истиннымъ іезуитомъ, онъ, однако, наивно относился къ ордену, истинно вѣруя, что орденъ Іисуса долженъ быть главнымъ краеугольнымъ камнемъ для процвѣтанія католицизма, главнымъ устоемъ для престола римскаго первосвященника.
Графъ де-Местръ былъ человѣкъ очень образованный, начитанный, но нѣсколько ограниченный. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ свѣтскій человѣкъ, имѣлъ обширныя знакомства и обширныя связи въ Петербургѣ. Его повсюду любили и принимали съ распростертыми объятіями, потому что онъ былъ идеаломъ свѣтскаго человѣка: болтливъ и занимателенъ. Графъ былъ и политикъ, и богословъ-проповѣдникъ, и философъ, и поэтъ, и острякъ-каламбуристъ. Но прежде всего — папистъ. Его прозвище въ Европѣ и Россіи, характерное и точное, было: Voltaire à l’envers. Въ одинъ вечеръ его можно было увидѣть въ гостяхъ съ богословской или философской книгой или съ Апокалипсисомъ въ рукахъ, разъясняющимъ самыя темныя мѣста, никому непонятныя, но для него, искренно убѣжденнаго, совершенно ясныя. А затѣмъ, черезъ полчаса, его уже можно было видѣть показывающимъ хорошенькой дѣвушкѣ chassé и croisé, или трудное pas мателота, или граціозный реверансъ менуэта.
Оказалось нѣчто, о чемъ Груберъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, такъ какъ оно еще недавно не могло быть для него любопытнымъ. Графъ Де-Местръ, забавный собесѣдникъ, бывавшій повсюду безъ всякой задней мысли, ради развлеченія, часто приглашался въ тѣ дома, гдѣ на вечерахъ бывалъ и наслѣдникъ престола, нынѣ царствующій государь.
Де-Местру былъ крайне симпатиченъ, какъ и очень многимъ, мягкій, снисходительный, любезный, всѣмъ интересующійся и любознательный Александръ Павловичъ. Разумѣется, ученику Лагарпа долженъ былъ нравиться и графъ Де-Местръ. Если это были два разныхъ человѣка, то гуманитарный лоскъ на нихъ былъ одинъ и тотъ же.
Когда Де-Местръ первый разъ представился новому императору — онъ былъ благосклонно принятъ и ему было обѣщано покровительство.
Такимъ образомъ теперь ректоръ Петербургскаго коллегіума, очутившись вдругъ одинокимъ и беззащитнымъ, нашелъ новаго покровителя въ лицѣ человѣка, къ которому еще недавно относился свысока своего умственнаго превосходства. Это было, конечно, соломинкой, за которую ухватился утопающій, и благодаря не столько крѣпости этой соломинки, сколько ловкости погибающаго Грубера, все дѣло отцовъ-іезуитовъ воспрянуло изъ волнъ, грозившихъ поглотить его, и очутилось на берегу.
Прежде всего Груберъ добился увѣренія, что его не тронутъ, что церковь Святой Екатерины и все имущество попрежнему останутся во власти ордена.
Но не прошло мѣсяца со вступленія на престолъ императора Александра, какъ посмѣлѣвшій Груберъ уже сталъ усиленно хлопотать о дѣлѣ, имѣвшемъ громадное значеніе.
Папа Пій VII, по настоятельной просьбѣ покойнаго императора, отмѣнилъ буллу Dominus ае redemptor и вновь призналъ формально существованіе іезуитскаго ордена въ Россіи. Отвѣтъ и «бреве» Пія VII былъ давно полученъ въ Петербургѣ, но оставался какъ бы подъ спудомъ. Русское правительство какъ бы игнорировало его. Но маленькій человѣчекъ съ огромной головой, недавно мечтавшій лишь о томъ, чтобы остаться въ стѣнахъ дома церкви Святой Екатерины, постепенно снова посмѣлѣлъ, снова готовъ былъ вступить въ борьбу со всѣми своими врагами и съ митрополитомъ Сестренцевичемъ. И онъ смѣло вновь началъ компанію, конечно, черезъ графа Де-Местра, не смущаясь тѣмъ, что почва будетъ теперь не столь благопріятна для процвѣтанія ордена.
Но, видно, орденъ уже отрастилъ глубокіе корни. Груберъ, самъ того не ожидая, пожиналъ плоды посѣяннаго прежде. Въ Петербургскомъ высшемъ обществѣ оказалось такъ много прозелитовъ, такъ много тайныхъ ренегатовъ своей вѣры, что у графа Де-Местра нашлись помощники и въ высшемъ свѣтѣ, и при дворѣ, и въ средѣ приближенныхъ государя.
Были люди между членами правительства, которые считали іезуитовъ язвой въ государствѣ, но либо изъ лѣни, либо изъ равнодушія, либо изъ желанія услужить пріятелю, относились къ ордену пассивно: не помогали и не мѣшали. Были честные, умные, дальновидные люди, которые не хотѣли мѣшать временному процвѣтанію ордена, основываясь на томъ, что, чѣмъ іезуиты сдѣлаются сильнѣе, тѣмъ скорѣе сами себя погубятъ.
И отецъ Гавріилъ добился своего. Булла Климента XIV была уничтожена обнародованіемъ посланія или «бреве» папы Пія VII. И въ тотъ же день, когда состоялось оффиціальное отъ русскаго правительства признаніе ордена въ предѣлахъ имперіи, — въ тотъ же день отецъ Гавріилъ сталъ ходатайствовать о дальнѣйшемъ — и также достигъ цѣли.
Русское правительство взяло на себя починъ ходатайствовать за орденъ предъ другими европейскими государствами.
Франція, Испанія, Португалія, большая часть католической Германіи, многія и многія мелкія государства, изгнавшія отъ себя іезуитовъ, оставались заклятыми врагами ордена. И вдругъ теперь правительство православной земли являлось къ нимъ съ предложеніемъ признать вновь орденъ. Схизматики, по ученію римско-католиковъ, являлись борцами за возрожденіе слугъ римскаго престола.
И снова отецъ Груберъ становился видною личностью въ Петербургѣ, и хотя былъ въ Полоцкѣ іезуитскій генералъ признаннаго теперь ордена, слѣдовательно, оффиціальное лицо, но этотъ генералъ, глаза ордена, по имени Карей, не имѣлъ никакого значенія. Старикъ, дряхлый, больной и слабосильный, оказался не на высотѣ своего положенія. Тайнымъ, настоящимъ главою былъ Груберъ. Оставалось лишь дождаться смерти старика Карея, чтобъ избрать новаго генерала ордена, который бы смогъ, при новыхъ обстоятельствахъ, забрать всю прежнюю власть и имѣть прежнюю мощь іезуитскихъ генераловъ.
Были же генералы, съ которыми считались папы. Былъ же генералъ Риччи, боровшійся съ Климентомъ XIV. Почему же вновь не явиться генералу ордена, который снова попробуетъ завоевать міръ и осуществить на землѣ идеалъ, завѣщанный ордену основателемъ его, Игнатіемъ Лойолой?..
Заботясь о судьбахъ и процвѣтаніи ордена Іисуса вообще, отцы Петербургскаго коллегіума не отстранялись и отъ мелкихъ заботъ объ успѣшномъ веденіи своихъ мѣстныхъ столичныхъ дѣлъ и дѣлишекъ, которыя влекли за собой наживу и обогащеніе.
Прошла Пасха, и отцы іезуиты воистину могли сказать: «на нашей улицѣ праздникъ». Однажды храмъ Св. Екатерины засіялъ въ огняхъ. Всюду — и вокругъ алтаря, и въ углахъ храма горѣли сотни свѣчъ. Даже самая большая люстра, зажигаемая въ Рождественскую ночь, и та была зажжена.
У паперти и далеко по Невскому стояла масса экипажей, а храмъ былъ переполненъ приглашенными и простыми любопытными, явившимися по собственному почину. Въ храмѣ состоялось «присоединеніе къ лону истинной церкви схизматички княжны Мавроціано».
Такъ изъяснялись отцы-іезуиты. Иначе говоря, въ храмѣ Св. Екатерины происходило нѣчто иное… Въ русской столицѣ, въявь «предъ всѣмъ честнымъ народомъ», предъ цѣлымъ многолюднымъ собраніемъ петербургской знати и высшей администраціи состоялось смѣлое и беззастѣнчивое ренегатство семидесятилѣтней старухи-милліонерши.
И въ числѣ нѣсколькихъ десятковъ гостей, приглашенныхъ мужчинъ и женщинъ, нашлось лишь очень мало лицъ, которыя строго и сурово отнеслись къ тому, что явились смотрѣть. Переходъ изъ православія въ католицизмъ былъ еще недавно только модой, теперь же становился эпидеміей.
Еще недавно переходъ въ католицизмъ жены московскаго генералъ-губернатора графа Растопчина надѣлалъ много шуму, произвелъ сильный соблазнъ. Теперь же многіе ссылались на графиню Растопчину и желали доказать свѣту, что и они обладаютъ тою же силой воли и тѣмъ же свѣтлымъ разумомъ, возбраняющимъ оставаться въ числѣ схизматиковъ.
Церемонія обряда въ храмѣ продолжалась не долго, но пышно, эффектно. Новый, великолѣпный органъ чудно гудѣлъ на весь храмъ, заливая толпу гармоническими, поэтическими волнами звуковъ.
Когда обрядъ кончился, стоявшая впереди всѣхъ въ элегантномъ, бѣломъ какъ снѣгъ, костюмѣ княгиня Яхтомская, а около нея молодой и красивый Бѣлинскій, — первые подошли поздравить новообращенную: одна — тетку, другой — невѣсту.
О свадьбѣ княжны уже носилась молва въ Петербургѣ и заставляла всѣхъ не мало забавляться и смѣяться, заставляла многихъ остряковъ сочинять чуть не цѣлые томы всякихъ шутокъ и прибаутокъ. Теперь въ церкви всѣ убѣдились, что молва была не сплетней. Здѣсь же, послѣ перехода въ католицизмъ, княжна представила двумъ-тремъ лицамъ молодого человѣка, назвавъ его своимъ женихомъ.
— Voilà un front, qui ne rougit de rien! замѣтилъ кто-то.
Прямо изъ церкви княжна и ея нарѣченный отправились въ гости, на чашку шоколада, къ отцу Гавріилу. На этотъ разъ Груберъ, сдѣлавшій свою духовную карьеру благодаря шоколаду, конечно, не самъ приготовилъ его. Онъ былъ занятъ въ это утро совершенно инымъ мастерствомъ.
То, что іезуитъ смастерилъ предъ крещеніемъ старухи, было двѣ мелко исписанныхъ страницы, которыя теперь уже были переписаны на бѣло на гербовой бумагѣ и лежали на столѣ у отца Августина.
Пока княжна сидѣла у отца Гавріила въ гостиной, богато и элегантно меблированной, отецъ Августинъ попросилъ къ себѣ молодого человѣка. Притворивъ дверь, старикъ попросилъ Бѣлинскаго сѣсть и вымолвилъ:
— По всей вѣроятности, необходимый документъ съ вами?
— Нѣтъ… смутился Бѣлинскій. — Я думаю заѣхать съ нимъ завтра.
Августинъ улыбнулся.
— Я такъ и думалъ, что вы забудете, и потому приготовилъ другой. Вотъ онъ. Потрудитесь прочесть внимательно и подписать.
Бѣлинскій перемѣнился въ лицѣ и принялъ изъ рукъ Августина чисто переписанный листъ. Руки его слегка дрожали. Онъ прочелъ внимательно бумагу. Въ ней подробно, съ разными мелочами, излагалось обязательство отъ его, Фортуната Бѣлинскаго, имени, пожертвовать въ пользу ордена Іисуса тотъ капиталъ, которымъ онъ будетъ обладать послѣ смерти нынѣ его нарѣченной, а въ будущемъ его законной супруги.
Бѣлинскій обязывался пожертвовать все, что онъ овдовѣвши получитъ, за исключеніемъ одной седьмой части, которая останется въ его пользованіи.
Молодой человѣкъ, дочитавши документъ, поднялъ голову. Лицо его еще сильнѣе измѣнилось.
— Но вѣдь это ужасно! выговорилъ онъ слегка поблѣднѣвшими губами. — Зачѣмъ же мнѣ жениться на семидесятилѣтней старухѣ, если я долженъ все, что получу отъ нея, передать ордену. Извините, я говорю рѣзко, но говорю искренно.
— У васъ останется, сынъ мой, одна седьмая. Но знаете ли вы сколько рублей будетъ въ этой одной седьмой? спокойно и строго выговорилъ Августинъ. — Отвѣчаю вамъ, что я черезъ недѣлю найду въ Петербургѣ десять человѣкъ не хуже васъ, которые этотъ документъ подпишутъ обѣими руками. Эта седьмая часть, которая останется у васъ, можетъ превысить милліонъ. Такъ потому, что ихъ нѣсколько, этихъ милліоновъ, — вы не хотите остаться съ однимъ? Это ребячество! Подумайте!
Наступила мгновенная пауза.
— Если вы, сынъ мой, не желаете, то нечего и толковать, заговорилъ снова Августинъ. — Повторяю вамъ только, что тогда не мечтайте о женитьбѣ на княжнѣ Мавроціано. Подумайте и отвѣчайте мнѣ сейчасъ же. Если вы не согласны, я пройду въ гостиную, доложу ваше рѣшеніе отцу Гавріилу, а затѣмъ попрошу васъ — и княжна тотчасъ вамъ объявитъ при насъ, что она не желаетъ выходить за васъ замужъ. Чѣмъ заставимъ мы ее вдругъ, сейчасъ же отказать вамъ, это для васъ, вѣроятно, не тайна.
— Я знаю! глухо выговорилъ Бѣлинскій. — Графство?
— Этого мало… Отецъ Гавріилъ дастъ княжнѣ слово, что вы не только не родня графовъ Бѣлинскихъ, но прямо объяснитъ ей, что вы есть.
Молодой человѣкъ, совершенно блѣдный, потянулся къ бумагѣ и лихорадочно, горящими глазами, сталъ искать перо. Августинъ быстро и любезно подалъ его. Черезъ мгновеніе подъ текстомъ бумаги стояла подпись: «Фортунатъ Бѣлинскій».
Молодой человѣкъ и іезуитъ вернулись вмѣстѣ въ гостиную, гдѣ бесѣдовалъ ректоръ съ княжной. Груберъ поднялъ на мгновеніе глаза, быстрымъ, какъ молнія, взглядомъ глянулъ на Августина, глянулъ на Бѣлинскаго и понялъ, что дѣло обстоитъ благополучно. И обернувшись къ княжнѣ, отецъ Гавріилъ спросилъ, когда будетъ ея вѣнчаніе.
— Чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше! отозвалась, улыбаясь, княжна. — Мнѣ приданаго не шить. Я не вижу зачѣмъ откладывать.
И княжна ласково взглянула на своего жениха.
— Все это зависитъ отъ васъ! выговорилъ Груберъ. — Но позвольте мнѣ сказать вамъ, что вашъ бракъ съ Бѣлинскимъ можетъ не состояться, можетъ быть помѣха…
— Какая? почти вскрикнула княжна.
— Мой другъ и адмониторъ, тихо выговорилъ Груберъ, — какъ единственный родственникъ Бѣлинскаго, долженъ благословить его на бракъ съ вами. Но отецъ Августинъ не дастъ своего согласія и благословенія, если вы не пожелаете еще до бракосочетанія написать завѣщаніе въ пользу вашего будущаго супруга. Всѣ мы смертны, княжна! Молодой человѣкъ можетъ умереть прежде васъ, но можетъ и пережить васъ. По всей вѣроятности, если Богъ продлитъ вашу жизнь еще на двадцать и тридцать лѣтъ, онъ все-таки можетъ пережить васъ. Поэтому, княжна…
— Объ этомъ нечего и говорить! прервала ректора княжна нѣсколько сухо. — На это я согласна. Все, что есть у меня родового состоянія, должно итти моимъ законнымъ наслѣдникамъ, но что есть благопріобрѣтеннаго мною, — я завѣщаю Фортунату. А это какъ разъ половина всего моего состоянія.
— И вы согласны сдѣлать формальное завѣщаніе? спросилъ Августинъ.
— Вполнѣ согласна и на этихъ же дняхъ сдѣлаю его.
Отецъ Гавріилъ въ отвѣтъ на заявленіе княжны, предложилъ ей еще чашку шоколаду. Княжна отказалась, и бесѣда приняла другой оборотъ.
Черезъ четверть часа гости уѣхали отъ іезуитовъ, и всѣ четверо были довольны. Даже Бѣлинскій глядѣлъ веселѣе.
«Что-жъ, думалось ему, — дѣлать нечего! Если напавшіе въ лѣсу разбойники, ограбивъ все, оставили на тѣлѣ платье — и за то надо быть благодарнымъ».
Черезъ нѣсколько дней княжна подписала формальное завѣщаніе. Еще черезъ нѣсколько дней храмъ Св. Екатерины снова сіялъ въ огняхъ, но передъ папертью стояла уже страшная масса экипажей. Внутри храма доступа не было, и протиснуться было невозможно. Была богатѣйшая, пышнѣйшая свадьба, какую когда-либо видѣли стѣны церкви Святой Екатерины. Родня, конечно, присутствовала.
Алтарь горѣлъ золотомъ. Невѣста наканунѣ прислала денежный вкладъ въ церковь и новую серебряную позолоченную утварь, которая и сіяла теперь на престолѣ. Кромѣ того, одна изъ паръ большихъ подсвѣчниковъ, стоявшая на престолѣ, была изъ литого золота.
Весь вкладъ старухи оцѣнивали въ двѣсти тысячъ.
Когда, послѣ обряда вѣнчанія, молодые двинулись изъ церкви и проходили сквозь разступившуюся толпу приглашенныхъ — новобрачный въ цвѣтномъ синемъ фракѣ, новобрачная въ бѣломъ атласномъ платьѣ съ кружевами, съ fleur d’orange’мъ на черныхъ, какъ смоль, волосахъ, но и надъ чернымъ, какъ смоль, лицомъ, — многіе ухмылялись и подсмѣивались.
— Да, храбрый молодой человѣкъ! заявилъ князь Яхтомскій.
— Oui, c’est du toupet! раздражительно сказала и княгиня.
Между тѣмъ усилія княгини уже увѣнчивались успѣхомъ. Ловкая кокетка достигала своей цѣли. Медіатизированный германскій князь, предки котораго были маленькими монархами и имѣли когда-то своихъ подданныхъ, надъ которыми властвовали безгранично, становился самъ послушнымъ рабомъ хитрой и безсердечной красавицы.
Серьезно влюбленный Вахтенштейнъ, насколько то было возможно въ его годы, уже смотрѣлъ на княгиню Яхтомскую совершенно иными глазами. Когда-то онъ готовъ былъ пожертвовать половиною своего дохода, намѣтивъ ее для роли шпіона и помощника въ его дипломатической карьерѣ. Теперь всѣ эти хитрыя намѣренія остались въ сторонѣ, и если бы теперь понадобился соглядатай въ Германіи на пользу русскаго правительства для дипломата, княгини Яхтомской, то князь поневолѣ бы согласился на это.
Главное, о чемъ мечтала красавица, было ею теперь достигнуто. Князь самъ заговаривалъ о томъ, что если бы Юлія Павловна была свободной, была бы вдовой, то онъ, не колеблясь ни минуты, предложилъ бы ей руку и сердце. Это былъ большой шагъ, большое повышеніе. Еще недавно медіатизированный князь предлагалъ ей званіе дорого стоющаго шпіона.
Однажды вечеромъ, когда Вахтенштейнъ засидѣлся у княгини далеко за полночь и особенно горячо, съ юношескимъ ліыломъ, не напускнымъ, а искреннимъ, говорилъ ей о своей любви и сожалѣлъ, что она не свободна, Юлія Павловна вдругъ рѣшилась на роковое объясненіе.
— Если хотите знать, князь, выговорила княгиня грустно, — то я вамъ не вѣрю. Это все та же тактика всѣхъ ухаживателей за замужними женщинами. Стыдно только вамъ, человѣку не молодому и серьезному, прибѣгать къ тѣмъ-же уловкамъ.
— Какъ не стыдно вамъ, княгиня, подозрѣвать меня! возразилъ Вахтенштейнъ. — Это тѣмъ болѣе жестоко, что я не въ состояніи доказать вамъ противнаго, не могу сейчасъ же вѣнчаться съ вами. Я не могу перейти отъ слова къ дѣлу не но собственной винѣ.
— Это очень просто, однако, сказала княгиня какъ бы задумчиво. — Я не вѣрю вамъ какъ ухаживателю, comme à mon amoureux, но я вѣрю вамъ, какъ германцу — дворянину королевской крови. Однимъ словомъ, если я не вѣрю вашимъ увѣреніямъ въ любви, то я вполнѣ повѣрю вашему честному слову, слову потомка средневѣковыхъ рыцарей. Дайте мнѣ ваше честное слово, что если бы я была черезъ мѣсяцъ или черезъ годъ свободною женщиной, положимъ вдовой, то вы бы не колеблясь ни минуты повели меня въ храмъ подъ вѣнецъ.
— Разумѣется! воскликнулъ Вахтенштейнъ. — Я про это и говорю вамъ почти всякій день.
— Дайте мнѣ ваше слово. Формулируйте клятву правильно, какъ если бы нашъ разговоръ былъ какимъ-либо офиціальнымъ дѣйствіемъ.
— Извольте! Я даже не понимаю вашего недовѣрія. Вы не видите насколько я люблю васъ, и уже давно. Прежде это была привязанность глубокая и искренняя человѣка пожилого, теперь же это стало страстью какого-то стараго юноши или юнаго сердцемъ старика. Я клянусь вамъ, даю честное слово германца, честное слово потомка владѣтельныхъ князей, что въ тотъ день, когда вы могли-бы сдѣлаться свободною, правильно разведенною, или вдовой, я былъ бы счастливъ безконечно, если бы вы пожелали назваться княгиней Вахтенштейнъ. Но вѣдь это все невозможно, это мечты, простыя грезы! прибавилъ Вахтенштейнъ искренне-печальнымъ голосомъ.
— Вотъ въ томъ-то и дѣло, князь, что это не грезы. Я поймала васъ. Черезъ полгода или годъ я буду свободна…
— Какъ?!.. воскликнулъ Вахтенштейнъ.
— Да, я буду свободна. Я буду полу-вдовой, имѣющею право выходить замужъ.
— Какимъ образомъ?!..
— Это я вамъ не скажу, это немыслимо. Повторяю вамъ, что скоро, быть-можетъ и ранѣе полугода, я буду свободна. Но такъ какъ это зависитъ отчасти отъ васъ, то вы должны помогать мнѣ добиться этой цѣли.
— Я готовъ на все, княгиня, но я не могу дѣйствовать какъ бы впотьмахъ или съ завязанными глазами. Я не понимаю того, на что вы надѣетесь, или что хотите дѣлать?
— Я хочу быть свободной отъ брачныхъ узъ, связывающихъ меня теперь съ княземъ Яхтомскимъ. Какъ это сдѣлается, или, вѣрнѣе выразиться, какъ это произойдетъ, помимо моей воли, я вамъ сказать не могу.
— Помимо вашей воли?!.. выговорилъ Вахтенштейнъ, пристально глядя въ лицо княгинѣ.
— Да.
— Я ничего не понимаю…
— А между тѣмъ оно очень просто, князь.
— Вѣдь не можете же вы, княгиня, итти на какія-либо преступленія и предлагать мнѣ содѣйствовать вамъ?
Юлія Павловна разсмѣялась добродушно.
— Я понимаю и допускаю преступленія, выговорила она смѣясь, — даже самыя невинныя преступленія, если бы таковыя были… Допускаю въ романахъ, на сценѣ и затѣмъ въ средѣ грубаго простонародья. Преступленія въ нашей средѣ немыслимы. Въ насъ нѣтъ даже самаго необходимаго для этого, нѣтъ достаточной энергіи и силы воли.
И княгиня снова повторила спокойно и увѣренно, что вскорѣ обстоятельства такъ сложатся, что она будетъ свободна.
— Вы намѣрены просить государя о разводѣ? отвѣтилъ Вахтенштейнъ. — Вотъ что я думаю. Но вы не успѣете въ этомъ предпріятіи. Вы относитесь къ дѣлу черезчуръ по-женски. Чтобы получить разводъ, надо имѣть извѣстныя права. Наконецъ, нуженъ процессъ, который, извините меня, замараетъ васъ, да вдобавокъ не приведетъ ни къ какому результату.
— Вы ошибаетесь, я развода просить не буду. Если бы я даже имѣла какія права на это, если бы мой мужъ былъ виновенъ какъ супругъ, то я никогда не пошла бы на такую огласку.
— Въ такомъ случаѣ вы разсчитываете на смерть князя, а онъ, послѣ довольно трудной болѣзни, оправился и, конечно, переживетъ меня. Слѣдовательно, надѣяться быть вдовой, да еще въ такомъ скоромъ времени, вы не можете. На убійство, отравленіе или что-либо подобное вы, конечно, не пойдете, да и я на это согласиться не могу. А какъ же иначе сдѣлаться вдовой?
— Я и не буду вдовой, я буду полу-вдовой. Князь будетъ живъ, а я получу право выйти замужъ.
Наступило молчаніе. Вахтенштейнъ смотрѣлъ въ улыбающееся, спокойное и увѣренное лицо красавицы и окончательно терялся въ догадкахъ.
— Какимъ же образомъ?.. тихо проговорилъ онъ наконецъ, какъ бы про себя.
— Повторяю, князь, этого я не могу сказать вамъ, но я могу почти дать мое честное слово, что скоро, очень скоро, положимъ мѣсяца черезъ три, вы узнаете, какимъ образомъ я фактически сдѣлаюсь свободною при жизни мужа. Черезъ шесть мѣсяцевъ или девять я уже стану по закону свободною. Черезъ годъ во всякомъ случаѣ могу быть вашей законной женой. Если же вы пожелаете, какъ-то странно улыбнулась княгиня, — то ранѣе этого срока я могу уже быть вашею тайною нареченною или невѣстой.
— Вы — сфинксъ! заговорилъ, наконецъ, Вахтенштейнъ. — Истинный сфинксъ! Разгадать то, что вы говорите, я не въ силахъ, да и никто бы на моемъ мѣстѣ не отгадалъ. А между тѣмъ, я вамъ вѣрю, начинаю быть вполнѣ увѣреннымъ. Но скажите, въ вашемъ поведеніи, въ вашихъ средствахъ къ достиженію этой цѣли, есть-ли хоть что-нибудь сомнительное? Все-таки, скажу прямо, я не допускаю что-либо съ вашей стороны дурное, противузаконное или жестокое по отношенію къ вашему мужу?.. Отвѣчайте правду.
— Даю вамъ слово, что ничего нѣтъ. Я палецъ о палецъ не ударю и стану свободною. — Все само произойдетъ. То, что нужно будетъ для этого сдѣлать, сдѣлаетъ самъ князь Яхтомскій. У меня на совѣсти не будетъ и не останется ничего. J’aurai la conscience nette!
— Да? Но если вы сказали сейчасъ, что я долженъ помогать вамъ, стало-быть вы будете дѣйствовать.
— Вы должны помочь только теперь, въ эту минуту, въ самомъ началѣ, а затѣмъ спокойно въ сторонѣ ожидать результатовъ. Вы должны тотчасъ понудить Мозера взыскать всѣ наши долги и разорить насъ до-тла.
Вахтенштейнъ вытаращилъ глаза и долго смотрѣлъ въ спокойно улыбающееся лицо княгини.
— Да, положительно… Вы — сфинксъ! шепнулъ онъ.
— Пожалуй! разсмѣялась Юлія Павловна. — Но между сфинксомъ и мною та разница, что онъ пожиралъ тѣхъ, кому загадывалъ загадки, я же васъ скушать не собираюсь. Если будетъ жертва этого загадочнаго событія, то это мой мужъ, который будетъ, однако, не моей жертвой, а жертвой собственнаго своего поведенія. И такъ, князь, первый шагъ къ осуществленію нашего предпріятія и нашего будущаго счастія вы должны сдѣлать сами. Онъ вамъ будетъ не труденъ, такъ какъ вы и безъ того когда-то собирались сдѣлать это.
— Да, но я не понимаю… Какимъ образомъ вы же, княгиня, просите объ этомъ?
— Какъ и зачѣмъ — это уже входитъ въ область той загадки, которую я загадала вамъ, и, слѣдовательно, объяснять я ничего не стану. Постарайтесь, чтобы мы были скорѣй разорены, чтобы все было продано и чтобы я уѣхала съ мужемъ и сыномъ въ глушь его родовой усадьбы. Мы пробудемъ въ Яхтомкѣ, по моему расчету, мѣсяца три-четыре, и за это время я могу пріѣхать раза два въ Петербургъ. Наконецъ, вы, какъ близкій другъ дома, можете навѣстить насъ тоже раза два.
Говоря это, княгиня внимательно глядѣла на своего собесѣдника и старалась всячески разгадать его тайныя мысли. Вахтенштейнъ сидѣлъ смущенный, колеблющійся. Онъ какъ будто все еще силился разгадать смыслъ всего того, что слышалъ.
— Дайте мнѣ подумать! выговорилъ онъ наконецъ.
— А, понимаю! воскликнула княгиня. — Стало-быть, вы меня подозрѣваете въ чемъ-либо?
— Нѣтъ-нѣтъ! Божусь вамъ! Но все это очень странно. То, чѣмъ я когда-то хотѣлъ воспользоваться какъ орудіемъ противъ васъ…
— И вдругъ теперь я же прошу!
— Да.
— И когда-нибудь вы поймете все, узнаете, что если я взяла на себя какое-либо преступленіе, то исключительно это — просьбу разорить насъ. Это будетъ мое первое и единственное дѣйствіе, не вполнѣ красивое по отношенію къ моему мужу. Помимо этого я ни въ чемъ, слышите-ли, ни въ чемъ виновна не буду.
Вахтенштейнъ, просидѣвъ молча около получаса, разстался съ княгиней смущенный, недоумѣвающій, даже опасающійся за свою репутацію. Въ немъ зарождалась будто бы легкая боязнь женщины, которую онъ любилъ.
Ему уже мерещилось, что этотъ сфинксъ погубитъ его и дипломатическая карьера его будетъ навсегда уничтожена. Она станетъ причастнымъ какому-нибудь ужасному, преступному и вдобавокъ грязному дѣлу.
Итти на преступное дѣяніе, зная напередъ какъ совершишь его, конечно, мудрено и тяжело; итти же на таковое, ничего не зная впередъ, впотьмахъ, — еще страшнѣе и еще труднѣе. А въ такомъ именно положеніи былъ Вахтенштейнъ.
Однако, черезъ нѣсколько дней, княгиня окончательно достигла своей цѣли искуснымъ маневромъ. Она убѣдила Вахтенштейна дать большой балъ для всего высшаго петербургскаго общества, балъ съ присутствіемъ государя и государыни. А такъ какъ князь былъ холостякъ, то онъ долженъ былъ пригласить хозяйкой на этотъ балъ своего лучшаго друга изъ столичныхъ женщинъ, т.-е. ее — Яхтомскую.
Князь съ восторгомъ согласился.
Чрезъ недѣлю все было уже готово, приглашенія разосланы и самый день назначенъ.
Наканунѣ бала, Юлія Павловна дня два кряду, почти не выѣзжая, провела въ домѣ Вахтенштейна, помогая ему во всѣхъ приготовленіяхъ, и выказала столько ума, вкуса и изобрѣтательности въ разныхъ мелочахъ, что князь только изумлялся.
Его балу, очевидно, предстояло затмить всѣ балы, бывшіе за послѣдніе года въ Петербургѣ. Правда, на это потребовалось много денегъ, но съ тѣми же самыми деньгами самъ князь, одинъ, не сдѣлалъ бы ничего особеннаго.
Наконецъ, великолѣпный домъ, который нанималъ Вахтенштейнъ на Англійской набережной, засверкалъ огнями. Весь высшій, знатнѣйшій Петербургъ явился на пышный балъ въ полу-дворецъ иностранца-сановника.
Императоръ не могъ быть, вслѣдствіе приключившагося нездоровья, но за то явилась на балъ государыня Елизавета Алексѣевна, пробыла около получаса и милостиво разговаривала съ временною хозяйкой, на одинъ вечеръ замѣнившей несуществующую на свѣтѣ княгиню Вахтенштейнъ.
Въ этотъ день, на ногахъ съ девяти часовъ и далеко за полночь, хозяйка сіяла такой красотой, такимъ изяществомъ и любезностью, что окончательно плѣнила и тѣхъ, кто еще оставался свободенъ отъ ея чаръ.
Когда въ четвертомъ часу гости стали разъѣзжаться и домъ опустѣлъ, княгиня наконецъ сѣла отдохнуть, утомленная, но довольная всѣмъ, довольная собой и вполнѣ счастливая. Вахтенштейнъ, проводивъ до парадной лѣстницы послѣднихъ гостей, быстро вернулся въ гостиную, сѣлъ противъ красавицы, взялъ ея обѣ руки въ свои и, ни слова не говоря, началъ цѣловать ихъ.
— Вы благодарите меня за распорядительность? вымолвила княгиня. — Но я не понимаю, откуда является этотъ жаръ, этотъ пылъ? Я оказала вамъ простую услугу.
Разумѣется, княгиня хитрила. Не даромъ она сама натолкнула Вахтенштейна на мысль дать балъ.
— Если вы такъ думаете, заговорилъ Вахтенштейнъ, въ какомъ-то восторженномъ состояніи, — то вы сами себя не знаете, ничего не понимаете… Вы не видѣли себя, занятая другими…. Вы не могли оцѣнить себя! Съ тѣхъ поръ, что я живу на свѣтѣ, я не видѣлъ ни одной женщины-красавицы, которая бы такъ принимала, которая была бы такой блестящею представительницей! Вамъ, именно вамъ, надо быть женой посланника, веселить и принимать общество большой столицы, какой бы то ни было, — Петербурга, Мадрида или Парижа. Да, княгиня, сегодня, глядя на васъ, не спуская съ васъ моихъ глазъ, прикованныхъ къ вамъ нѣсколько часовъ подъ-рядъ, я думалъ только объ этомъ. Я думалъ: если-бы это была княгиня Вахтенштейнъ!.. Она бы простой свѣтскостью, простымъ умѣніемъ быть хозяйкой, помогла моей карьерѣ дипломата, очаровывая мѣстное общество, правительство и монарха, при которомъ я былъ бы акредитованъ, — въ Парижѣ, въ Мадридѣ, или въ Лондонѣ — все равно! Такая жена можетъ только укрѣпить положеніе иностраннаго резидента въ странѣ, гдѣ онъ служитъ представителемъ своего монарха. Да, княгиня, цѣлый вечеръ я только и думалъ: если бы вы могли быть княгиней Вахтенштейнъ! Сегодня вы походили не на хозяйку бала у нѣмецкаго князя, а на королеву, на сказочную принцессу, принимающую въ своемъ волшебномъ дворцѣ.
Вахтенштейнъ говорилъ быстро, горячо, съ такимъ паѳосомъ, что не замѣчалъ самъ, какъ держа обѣ руки княгини въ своихъ рукахъ, крѣпко сжималъ ихъ, наклонялся къ ней и тянулъ ее къ себѣ. Когда онъ кончилъ и хотѣлъ снова расцѣловать обѣ ручки, княгиня высвободила ихъ и двинулась. Руки ея вдругъ обвили шею князя, а поцѣлуй скользнулъ на его лицѣ. И затѣмъ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ прійти въ себя, княгиня уже стояла среди гостиной въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него.
Князь вскочилъ, бросился къ ней, но Юлія Павловна протянула руку, какъ бы защищаясь отъ нападенія.
— Пощадите… простите! вымолвила она тихо, стараясь искусственно придать своему голосу волненіе. — Я увлеклась, сдѣлала глупость…
— Княгиня, я теряю разумъ! умоляющимъ голосомъ произнесъ Вахтенштейнъ.
— Прикажите принести сюда мою шубу и подавать карету.
— Ради Бога, княгиня… Я какъ безумный! Скажите одно слово — и я готовъ…
— Ни слова болѣе, князь! Идите, прикажите принести сюда все… Я боюсь спускаться въ холодную швейцарскую.
Черезъ нѣсколько минутъ кокетка, тщательно укутанная въ гостиной княземъ, какъ если бы онъ былъ ея мужемъ, уже сидѣла въ каретѣ и мчалась домой, болѣе счастливая, чѣмъ когда-либо.
Блестящій балъ, самый блестящій — какой когда-либо она видѣла, и балъ, на которомъ она была хозяйкой, фантастическимъ видѣніемъ стоялъ передъ ней. Здѣсь, въ экипажѣ, она еще мысленно продолжала разговаривать съ императрицей и любезно принимать сотни гостей.
Князь, оставшись одинъ въ домѣ, долго, тихими шагами бродилъ въ глубокомъ раздумьѣ по пустымъ гостинымъ и по танцовальной залѣ. Лицо его то сіяло счастьемъ, то становилось мрачнымъ и выражало почти страданіе.
Главный майордомъ Вахтенштейна, стилированный имъ за двадцать лѣтъ службы, глянувъ раза два на своего барина, не позволилъ ни одному изъ многочисленной прислуги сдѣлать хотя бы шагъ для уборки въ домѣ.
Всюду все было тихо, какъ бы въ ожиданіи. Нигдѣ ничто не убиралось, не тушилось. Домъ, совершенно пустой, продолжалъ сіять сотнями огней, а хозяинъ ходилъ по всей анфиладѣ блестящихъ парадныхъ горницъ, молчаливо, взадъ и впередъ, мѣрными шагами, совершенно смущенный, пораженный и очарованный.
Если бы не душный воздухъ въ горницахъ, не догоравшія свѣчи, не тишина ночная на пустыхъ улицахъ, можно было бы подумать, что князь ходитъ въ ожиданіи гостей, что балъ сейчасъ начнется. И такъ прошелъ цѣлый часъ.
Многочисленная прислуга уже перешептывалась въ недоумѣніи. Майордомъ заботливо вглядывался изъ-за двери въ медленно проходившую взадъ и впередъ мимо него фигуру барина и начиналъ смущаться.
«Что случилось? думалось ему. — Государь не былъ на балѣ… Но вѣдь хорошо извѣстно всему Петербургу, что императоръ хвораетъ, что это не политическая хитрость, не есть знакъ нерасположенія къ князю Вахтенштейну. Что же тогда?.. Что съ нимъ?»
Майордомъ зналъ, что князь влюбленъ въ княгиню Яхтомскую, и объ этомъ не мало сплетенъ ходило по дому.
Но вѣдь княгиня уѣхала веселая и довольная! Князь проводилъ ее почти до крыльца, чуть не вышелъ на улицу, и глядѣлъ на нее влюбленными, счастливыми глазами.
Бродя по дому въ очарованіи, Вахтенштейнъ ничего не помнилъ и не замѣтилъ. Очнувшись, онъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ и сѣлъ за письменный столъ. Черезъ нѣсколько минутъ майордомъ осторожно проникъ въ кабинетъ и выговорилъ почтительно:
— Прикажете, ваша свѣтлость, что-нибудь? Позволите убирать и тушить?
— Конечно… Чего же вы ждете! отозвался Вахтенштейнъ.
— Вы изволили прохаживаться по всѣмъ горницамъ и я, поэтому…
— Гдѣ?.. Когда? разсѣянно выговорилъ Вахтенштейнъ. — Ахъ, да… конечно!.. Я не понялъ! прибавилъ онъ схитривъ..
Онъ, дѣйствительно, только теперь сообразилъ, что по разъѣздѣ всѣхъ гостей долго ходилъ по своему дому. Майордомъ хотѣлъ выйти, но князь позвалъ его.
— Вотъ записка… Завтра вы сами, Бернеръ, свезете ее господину Мозеру и передадите изъ рукъ въ руки. Это очень важное письмо!.. Попросите господина Мозера дать отвѣтъ словесно, писать ничего не нужно. Для этого я и посылаю васъ — довѣренное лицо. Но помните одно и исполните точно: по прочтеніи этой записки Мозеромъ, вы получите ее обратно и привезете мнѣ… Здѣсь сказано, что я прошу его прочесть и возвратить вамъ эту записку. Вы отправляйтесь въ девять часовъ утра; въ десятомъ — Мозеръ, уже позавтракавъ, занятъ дѣлами. Попросите его отъ моего имени, чтобы онъ принялъ васъ первымъ, прежде другихъ, если кто-либо окажется.
Вахтенштейнъ передалъ майордому записку, запечатанную большой гербовой печатью, и когда толстякъ Бернеръ скрылся за дверью, Вахтенштейнъ выговорилъ:
C’est fait! — Затѣмъ онъ почему-то прибавилъ то-же на своемъ родномъ языкѣ: — Ist gethan! Шагъ рѣшительный! Можетъ быть, совершенно простой и невинный, можетъ быть, роковой и ужасный!.. Быть-можетъ, это первый крючочекъ, первая ниточка большой сѣти, въ которую я буду затянутъ и въ которой погибну. Неужели князю Вахтенштейну суждено сдѣлаться соучастникомъ въ какомъ-нибудь темномъ дѣлѣ? Не можетъ быть! Эта женщина слишкомъ умна, слишкомъ прекрасна, чтобы быть способной на какое-нибудь гнусное предпріятіе. Нѣтъ, она — сфинксъ, но чистый и непорочный. Неужели черезъ полгода, или годъ, она будетъ дѣйствительно княгиней Вахтенштейнъ?.. И будетъ тѣмъ, чѣмъ была сегодня: очаровательной, сказочной королевой, властвующей надъ сердцами своихъ гостей, какъ если бы они всѣ были ея подданные?..
Пришло лѣто. Главной темой разговора въ столичномъ обществѣ, а отчасти и при дворѣ, была судьба постигшая всѣмъ извѣстнаго князя Яхтомскаго, а главнымъ образомъ — княгиню. Князь не былъ непремѣннымъ членомъ этого общества, а княгиня была почти душой его.
Домъ на Сергіевской стоялъ пустой, принадлежалъ какому-то иностранцу, и продавался. Богатая обстановка исчезла и какъ бы разсыпалась по городу. Кресло или шкапчикъ, стоявшіе рядомъ, очутились на двухъ противоположныхъ концахъ города во владѣніи личностей, не имѣвшихъ между собой ничего общаго.
Князь, съ семьей и ближайшими сожителями, не простившись ни съ кѣмъ, исчезъ изъ Петербурга. Только немногія лица говорили, что Яхтомскіе, разоренные совершенно, уѣхали на житье въ маленькую родовую усадьбу, въ какой-то подмосковной губерніи.
Большинство въ обществѣ, знавшіе даже, что усадьба называется «Яхтомкой», почему-то, ради собственнаго удовольствія, считали Яхтомскихъ безслѣдно исчезнувшими.
— Ils ont disparu! говорили они.
Разумѣется, всѣ обвиняли князя въ неумѣніи вести свои дѣла, за непомѣрные расходы, за жизнь не по одежкѣ. Всѣ сожалѣли о несчастной женщинѣ, которая во цвѣтѣ лѣтъ и красоты должна была отправиться въ глушь и сдѣлаться une prisonnière.
Никто и знать не хотѣлъ очевиднаго факта, что княгиня была главной причиной разоренія, что домосѣдъ-князь, будь онъ холостъ или вдовъ, никогда бы не довелъ себя до катастрофы.
Пока петербургское общество обвиняло и критиковало Яхтомскаго, на всѣ лады сожалѣло о княгинѣ, выставляя ее за образецъ супруги, жертвующей собой, Яхтомскіе, очутившись въ старинномъ, хорошо устроенномъ и только запущенномъ домѣ, устраивались какъ могли удобнѣе.
Имѣніе князя, въ глуши одного изъ уѣздовъ Рязанской губерніи, верстъ за пятьдесятъ отъ уѣзднаго городка, похожаго на большое село, было когда-то, въ Екатерининскія времена, красивой и удобной усадьбой. Отецъ князя лѣтъ пятнадцать провелъ въ Яхтомкѣ безвыѣздно, поэтому въ имѣніи и въ домѣ было много затѣй домовитаго хозяина. Теперь же все было запущено, все въ упадкѣ, даже ставни на окнахъ не запирались какъ слѣдуетъ за неимѣніемъ петель.
Первые дни по пріѣздѣ въ Яхтомку прошли необычайно странно для всѣхъ. Не только княгиня пугливо и дико озиралась кругомъ себя, но даже самъ князь смущался. Даже люди, привыкшіе къ дому на Сергіевской, привыкшіе въ свободные часы прогуляться по Невскому или въ Таврическомъ саду, всѣ были въ особомъ, необъяснимомъ для нихъ самихъ, состояніи.
— Не только я чувствую себя какъ на днѣ морскомъ, говорила княгиня Салмоновичу, — но даже всѣ люди, даже прачка Матрена, — всѣ какъ потерянные. Ils sont tous dépaysés.
— Всѣ ошалѣли, отозвался Салмоновичъ своимъ любимымъ словомъ. — Ничего, пройдетъ, да и не надолго.
— Кто знаетъ! задумчиво шептала княгиня.
— Я знаю. Меня смѣшитъ до слезъ твой милый супругъ, воображающій, что мы здѣсь поселились на пятнадцать или двадцать лѣтъ. По моему расчету, мы здѣсь мѣсяца на три.
— Какой вздоръ! восклицала княгиня, а между тѣмъ лицо ея оживлялось отъ надежды.
— Не вздоръ! Повторяю, мѣсяца на три. Ну, клади четыре. Maximum. Но, разумѣется, четыре мѣсяца для вашего сіятельства покажутся четырьмя столѣтіями. Все вздоръ, скажу я. Посмотри, какъ быстро время пройдетъ.
Недѣли черезъ двѣ по пріѣздѣ въ усадьбу, жизнь какъ-то сама собой будто наладилась, люди не глядѣли одичалыми. Каждый какъ будто нашелъ, какимъ способомъ замѣнить свои петербургскія привычки другими.
Одинъ изъ крѣпостныхъ лакеевъ, красавецъ собой и большой франтъ, посѣщавшій въ Петербургѣ театръ и какую-то нѣмецкую пивную, въ Яхтомкѣ началъ немного запивать.
Другой завелъ гармонію и проводилъ вечера на селѣ, третируя крестьянъ и молодухъ съ высоты своего величія, и находилъ въ этомъ удовлетвореніе своему тщеславію.
Двое другихъ людей внезапно попросили позволенія жениться, что имъ и было разрѣшено. Въ Петербургѣ мысль о женитьбѣ имъ и на умъ не приходила.
За то были въ Яхтомкѣ теперь два существа счастливыя до-нельзя. Это были Тоня и Марѳа Яковлевна.
Если няня чувствовала себя счастливой — оно было понятно. Въ Петербургскомъ домѣ она проводила день въ двухъ дѣтскихъ горницахъ и, конечно, никогда не разгуливала по параднымъ комнатамъ, гдѣ часто бывали гости. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она не имѣла друзей среди дворни, отъ которой всегда удалялась. Выходить гулять по Петербургу одной казалось ей совершенно безсмысленнымъ, прогулки съ Тоней въ Таврическій садъ были однообразны.
Здѣсь съ первыхъ же дней Марѳа Яковлевна получила право и возможность появляться во всѣхъ комнатахъ. Это сдѣлалось какъ-то само собой. Она не просила объ этомъ дозволенія и никто не давалъ ей разрѣшенія на это.
Княгиня, встрѣчая нянюшку въ гостиной или въ столовой, заговаривала съ ней ради тоски, задерживала, сажала около себя и разспрашивала о разныхъ пустякахъ.
Тоня, бывшій въ Петербургѣ почти въ томъ же положеніи, что его няня, тоже сидѣвшій день-деньской въ одной горницѣ, теперь точно также радъ былъ своей свободѣ и возможности двигаться по большому дому, выходить на улицу, во дворъ, въ садъ, даже на деревню.
На первыхъ же порахъ одинъ изъ дворовыхъ людей, вѣкъ свой прожившій въ Яхтомкѣ, оказался для Тони находкой. Рыжеватый, высокій и худой какъ шестъ Елисей оказался охотникомъ. Онъ предложилъ «князинькѣ» ходить съ ружьемъ за зайцами всего за версту или за двѣ отъ усадьбы.
Князь разрѣшилъ это сыну, тѣмъ болѣе, что въ домѣ нашлось небольшое хорошее ружье. Княгиня, къ которой тоже обратился мальчикъ за разрѣшеніемъ, удивилась и сразу не сообразила въ чемъ дѣло.
— Ахъ, да, la chasse! Что-жъ, выговорила она, — дѣти англійскихъ лордовъ съ дѣтства занимаются этимъ. Это аристократическая привычка. Что-же, отлично!
Но затѣмъ княгиня приказала позвать къ себѣ Елисея и, оглядѣвъ его смѣшную, тощую и длинную фигуру, задала ему только два вопроса.
— Ты будешь водить Тоню стрѣлять зайцевъ?
— Точно такъ, ваше сіятельство!
— Ты его не убьешь?
— Помилуй Богъ, ваше сіятельство!
— Ну, да, пожалуйста. Я тебя прошу, прибавила Юлія. Павловна, и кивкомъ головы отпустила Елисея.
Салмоновичъ, слышавшій краткій разговоръ изъ другой комнаты, не выдержалъ и явился.
— Ты бываешь иногда прелестна! произнесъ онъ, тихо смѣясь.
— Что такое? удивилась княгиня.
— Если бы кто слышалъ твои слова: «пожалуйста, я тебя прошу», то никакъ бы не догадался, что дѣло идетъ о просьбѣ не убивать родного сына.
— Tout èa est bel et bon! отозвалась княгиня. — А вотъ что я скажу серьезно: съ нынѣшняго дня мы должны говорить другъ другу вы, а не ты. Здѣсь не Сергіевскій домъ: и жизнь другая, да и стѣны другія. Вчера я слышала почти отъ слова до слова все, что говорилъ мужъ въ своей спальнѣ, которая отсюда за четыре горницы. Это tutoiement можетъ погубить насъ. Болѣе того: можетъ все погубить, все дѣло…
— Совершенно вѣрно, выговорилъ Салмоновичъ, — и я даже изумляюсь себѣ самому, что мнѣ первому не пришло это на умъ. Да, вы, княгиня, совершенно правы, и отнынѣ вы не услышите ты, улыбнувшись выговорилъ онъ.
И съ этого дня Салмоновичъ началъ усиленно и внимательно пріучать себя не быть съ княгиней на ты, когда они оставались одни. Вообще онъ сталъ вести себя осторожно въ домѣ, гдѣ даже три или четыре комнаты могли бы войти въ одну танцовальную залу дома на Сергіевской.
И это оказалось не лишнимъ. Вскорѣ, въ сумерки, когда Салмоновичъ сидѣлъ съ княгиней и говорилъ о какихъ-то, по счастію, пустякахъ, въ дверяхъ нежданно появился князь. Застигнутые едва не ахнули вмѣстѣ въ разъ.
Дѣло было въ томъ, что князь завелъ халатъ и туфли, которыхъ почти никогда не носилъ въ Петербургѣ. Сказавъ два слова женѣ, онъ удалился, а княгиня выговорила тихо:
— Знаешь что… И поправилась: — знаете что, эти туфли надо уничтожить. Онѣ предательскія.
— Нѣтъ, пускай! Это ничего, сказалъ Салмоновичъ. — Это лучше. Туфли пріучатъ насъ къ большей осторожности. Вся сила въ насъ. Мы должны помнить, что мы должны жить какъ на чеку, ушки на макушкѣ, и всего-то какихъ-нибудь три мѣсяца.
И разумѣется съ этого дня и княгиня, и Салмоновичъ стали еще осторожнѣе.
Устроивши немного домъ, кое-что поправивъ, кое-что передѣлавъ и перемѣстивъ, князь начиналъ чувствовать себя совершенно довольнымъ своею судьбой. Мысль прожить здѣсь хотя бы всю жизнь не только не пугала его, но сладко щемила сердце.
Вдобавокъ князь былъ пріятно пораженъ тѣмъ, что жена не только не имѣетъ унылаго вида, не только не горюетъ, но даже какъ будто счастлива. Какъ ни странно было это, но для князя оно не казалось загадкой.
«Вѣроятно надоѣла и ей столичная жизнь», думалось князю. — «Быть можетъ мѣсяца черезъ два-три соскучится. Ну, тогда, авось, найдутся деньги на побывку въ Петербургъ».
Однако князь ошибся. Вскорѣ онъ сталъ замѣчать, что жена становится скучна и задумчива. Въ одномъ только не могъ онъ упрекнуть ее — въ холодности. Никогда княгиня не была такъ предупредительна и ласкова съ нимъ, какъ теперь. Даже въ первый годъ ихъ брака онъ не видѣлъ отъ нея тѣхъ нѣжныхъ заботъ и ласкъ, какія видѣлъ теперь ежедневно.
И это точно опьяняло его, заставляло чувствовать себя въ какомъ-то чаду упоенія. Теперь онъ чувствовалъ, что для этой женщины готовъ, не колеблясь ни минуты, на все на свѣтѣ.
Почти съ первыхъ дней жизни въ Яхтомкѣ-князь сошелся ближе съ гувернеромъ сына. Въ Петербургѣ между нимъ и Салмоновичемъ, казалось, не было ничего общаго. Князь третировалъ молодого аббата нѣсколько свысока, какъ наемное лицо въ домѣ. Гувернеръ относился къ хозяину съ холоднымъ почтеніемъ.
Только изрѣдка случалось Салмоновичу, преимущественно за обѣдомъ, подымать рѣчь о какой-либо серьезной матеріи. Но все, что говорилъ онъ, князь принималъ снисходительно и когда бывалъ съ нимъ не согласенъ, то не дѣлалъ ему чести противорѣчить и убѣждать въ противномъ.
Князь въ этихъ случаяхъ улыбался снисходительною улыбкой, какъ бы говоря:
— Думай и толкуй какъ знаешь, я не стану убѣждать тебя въ противномъ!
Теперь, въ глуши деревни, отношенія сразу перемѣнились. Въ Петербургѣ князь все-таки изрѣдка видѣлъ людей, съ которыми могъ бесѣдовать по душѣ, хотя разумѣется не изъ тѣхъ, которые часто бывали въ домѣ ради ухаживанія за его женой.
Теперь, въ Яхтомкѣ, князь былъ радъ изрѣдка поговорить о чемъ-либо, а между тѣмъ помимо Салмоновича не было никого. И вдругъ, Богъ вѣсть почему, по какимъ причинахъ или вслѣдствіе какихъ тайныхъ пружинъ, князь сталъ открывать чуть не ежедневно въ Салмоновичѣ множество качествъ, о которыхъ и не подозрѣвалъ.
Салмоновичъ оказывался человѣкомъ очень образованнымъ, стойкимъ въ своихъ убѣжденіяхъ, имѣющимъ свое собственное рѣшительное слово на все и про все, вдобавокъ человѣкомъ обладающимъ талантомъ убѣдить въ томъ, что онъ считаетъ самъ непреложнымъ.
Но этого было мало. Князь открылъ въ Салмоновичѣ добрѣйшее сердце, узналъ, что этотъ молодой человѣкъ не имѣетъ никакихъ привычекъ, свойственныхъ его возрасту. Въ Салмоновичѣ оказалось влеченіе чуть не къ аскетизму. Прежде всего выяснилось, что Салмоновичъ совершенно счастливъ отъ той новой обстановки, въ которую внезапно, попалъ. Такая жизнь была всегда его мечтой.
— Сугробы, волки! восклицалъ онъ, бесѣдуя съ княземъ, — да именно это жизнь! Келья, монастырь — вотъ жизнь, а не Невскій проспектъ! Просыпаясь поутру, я съ наслажденіемъ думаю о томъ, что помимо васъ и княгини никого не увижу за цѣлый день. Ни одинъ дуракъ мнѣ не скажетъ ни одной глупости, которыя я, по моему общественному положенію, долженъ выслушивать молча.
Найдя въ Салмоновичѣ умнаго и образованнаго человѣка, счастливаго отъ тихой простой жизни, которая для всѣхъ нихъ началась въ Яхтомкѣ, князь сталъ быстро привязываться къ нему. Наконецъ ко всему, что князь нашелъ въ молодомъ аббатѣ, надо было еще прибавить новое открытіе, сдѣланное княгиней. Салмоновичъ былъ якобы всегда глубоко и искренно преданъ ему и ей, но только теперь сознался, что обожаетъ Тоню. Онъ никогда якобы не хотѣлъ этого высказывать въ Петербургѣ, такъ какъ подозрѣніе князя, что это неправда, оскорбило бы его.
Какъ-то однажды, послѣ прогулки въ лѣсу, княгиня стала вдругъ особенно грустна, задумывалась настолько, что почти забывалась. Князь поневолѣ обратилъ на это вниманіе и встревожился двояко. Во-первыхъ, его озаботило, почему жена такъ грустна, а затѣмъ просто испугала мысль, что тоска деревенской жизни убиваетъ жену противъ ея воли и что она тщетно беретъ на себя задачу свыкнуться съ этимъ существованіемъ въ глуши. Рано или поздно она не выдержитъ. Или уѣдетъ въ столицу, или переломитъ себя, пожертвуетъ собой и зачахнетъ. Стало-быть тогда онъ, князь, явится убійцей жены.
Несмотря на вопросы князя, что съ ней, Юлія Павловна не отвѣтила прямо, а солгала, что у нея голова болитъ. Посидѣвъ послѣ обѣда съ часъ въ кабинетѣ мужа, она ушла къ себѣ, жалуясь на усилившуюся боль. Въ гостиной она встрѣтила, очевидно поджидавшаго ее, аббата и шепнула смѣясь:
— Не выдержала. Ушла. Не могу я шесть часовъ изображать несчастную, когда мнѣ до смерти смѣшно. Подите къ нему.
Салмоновичъ отправился немедленно къ князю и вошелъ безпечный, довольный, веселый. Князь увидѣлъ аббата, и поневолѣ контрастъ между молодымъ человѣкомъ и княгиней бросился ему въ глаза.
— Я вамъ не помѣшалъ заниматься? спросилъ Салмоновичъ.
— Нисколько… Пожалуйста. Посидите. Мнѣ грустно что-то сегодня. И ради жены.
— А что же княгиня? наивно спросилъ аббатъ.
Князь передалъ свои соображенія, подозрѣнія и боязнь, что жена не выдержитъ этой жизни въ глуши деревни, заболѣетъ. Салмоновичъ долго молчалъ, затѣмъ попросилъ позволенія высказаться откровенно. Онъ говорилъ долго, горячо, князь слушалъ внимательно и еще болѣе упалъ духомъ. Аббатъ доказалъ князю какъ дважды два четыре, что княгиня зачахнетъ вскорѣ, какъ южное растеніе на морозѣ, что надо придумать что-либо и спасти ее во время.
— Но что же придумать?! воскликнулъ князь.
— Не знаю. Я знаю одно! воскликнулъ Салмоновичъ. — Для такой женщины, какъ княгиня, я бы пошелъ на все. На преступленіе пошелъ бы ради ея счастія!
Салмоновичъ просидѣлъ у князя весь вечеръ и разговоръ шелъ исключительно о княгинѣ. Аббатъ съумѣлъ какъ-то наэлектризовать Яхтомскаго, встряхнуть его и вывести изъ лѣниво-благодушнаго состоянія. Салмоновичъ убѣдилъ его, что онъ не имѣетъ права губить такую чудную женщину, какъ его жена, и долженъ что-либо придумать, чтобы поправить свои дѣла и дать возможность женѣ ѣздить чаще въ Петербургъ, если имъ нельзя всей семьей жить тамъ.
— А захотѣли бы вы, такъ и это было бы возможно! кончилъ Салмоновичъ съ упрекомъ въ голосѣ. Но затѣмъ онъ тотчасъ же перевелъ разговоръ на другое.
Между тѣмъ, сближаясь съ княземъ среди деревенской обстановки, аббатъ не терялъ времени.
Хотя въ домѣ было много свободныхъ горницъ, Салмоновичъ еще вскорѣ по пріѣздѣ попросилъ у князя разрѣшенія жить отдѣльно.
Въ саду, недалеко отъ дома, былъ маленькій домикъ въ четыре комнаты, затѣйливой постройки, нѣчто въ родѣ круглой, низкой, по широкой башни. Онъ назывался въ Яхтомкѣ «розовымъ павильономъ». Когда-то отецъ князя еще въ молодости выстроилъ этотъ домикъ неизвѣстно зачѣмъ, подражая модѣ и своимъ сосѣдямъ.
Круглая башня съ плоскою крышей была окрашена въ ярко-розовый цвѣтъ. Теперь стѣны были темно-коричневыя, порыжелыя, но домикъ попрежнему назывался «розовымъ павильономъ».
Услыхавъ подобную просьбу, князь нѣсколько удивился и замѣтилъ Салмоновичу, что ему будетъ гораздо удобнѣе жить въ домѣ, нежели въ павильонѣ, который еще болѣе запущенъ, чѣмъ всѣ остальныя постройки.
— Въ холода вы замерзнете тамъ, сказалъ онъ.
Но Салмоновичъ стоялъ на своемъ, увѣрялъ князя, что если ему дадутъ двухъ-трехъ рабочихъ, то онъ въ одну недѣлю возстановитъ павильонъ и сдѣлаетъ его вполнѣ обитаемымъ.
Мебель и даже кровать и всякія принадлежности, даже буфетъ съ посудой — и все нашлось въ павильонѣ.
Въ виду настойчивыхъ просьбъ князь, конечно, согласился и, дѣйствительно, черезъ десять дней Салмоновичъ привелъ павильонъ въ порядокъ, сдѣлалъ его настолько уютнымъ, что въ немъ не было и тѣни прежняго запустѣнія.
Затѣмъ онъ отпраздновалъ свое новоселье, пригласивъ князя и княгиню вечеромъ на чашку чая. Вмѣстѣ съ ними явился, конечно, и Тоня. Этотъ вечеръ въ гостяхъ не мало забавлялъ всѣхъ.
Тутъ же было рѣшено, что Салмоновичъ будетъ заниматься съ Тоней не въ домѣ, а въ павильонѣ, гдѣ гораздо тише и ничто не можетъ разсѣять вниманія ученика.
Княгиня объявила, что ради тоски, отъ нечего дѣлать, будетъ являться на уроки Тони. Вмѣстѣ съ тѣмъ она шутя попросила Салмоновича почаще устраивать вечера и рауты, почаще приглашать ее и мужа на чашку чая.
Однако недѣли черезъ три аббатъ оказался уже не одинъвъ павильонѣ. Однажды утромъ онъ явился къ князю и обратился къ нему съ просьбой. У него былъ старинный знакомый полу-русскій, полу-нѣмецъ, который пріѣхалъ навѣстить его.
Салмоновичъ просилъ дозволенія оставить знакомаго на нѣкоторое время у себя погостить. Князь ничего не нашелъ противъ этого. Княгиня была даже довольна.
Гость Салмоновича явился въ тотъ же день представиться. Это оказался маленькій человѣчекъ лѣтъ пятидесяти, съ еврейскимъ типомъ лица, тихій, скромный, говорящій едва слышно, беззвучно, но вкрадчиво, и только глаза его горѣли постоянно яркимъ огнемъ, выдавая силу воли, умъ и энергію.
Новоприбывшій говорилъ очень хорошо по-русски, понималъ по-французски, объяснялся легко по-нѣмецки, думалъ про себя по-еврейски и носилъ фамилію Франкфуртеръ.
Неожиданный гость и постоялецъ показался князю съ первой же минуты загадочнымъ. Въ томъ, что это былъ жидъ, не было никакого сомнѣнія; но опредѣлить, что это за жидъ, какого сорта — было, конечно, невозможно. Онъ могъ быть и часовщикомъ, и портнымъ, и биржевымъ зайцемъ, и банкиромъ.
На разспросы князя, Салмоновичъ объяснилъ, что знаетъ Франкфуртера съ дѣтства, что еврей былъ близокъ когда-то съ его отцомъ, что въ этомъ евреѣ нѣтъ ничего жидовскаго.
— Вдобавокъ, прибавилъ Салмоновичъ, — это настолько несчастный человѣкъ, лишившійся большого состоянія, что я изъ жалости и человѣколюбія прошу васъ дозволить ему пробыть около мѣсяца у меня. Что касается обѣда, то княгиня разрѣшила, что ему будутъ носить обѣдать въ павильонъ.
Но князь возсталъ противъ этого предложенія. Франкфуртеръ былъ по внѣшности настолько приличенъ, что не было ничего противъ его постояннаго присутствія въ домѣ и права обѣдать за столомъ.
Послѣ нѣсколькихъ дней пребыванія въ Яхтомкѣ Франкфуртеръ производилъ на князя уже менѣе непріятное впечатлѣніе. Онъ нашелъ въ евреѣ занятнаго человѣка «виды видавшаго».
Дѣйствительно, Франкфуртеръ когда-то живалъ и въ Лондонѣ, и въ Парижѣ, побывалъ въ Италіи и даже въ Сициліи. Яхтомскіе — мужъ и жена — вскорѣ, вѣроятно, отъ тоски, находили уже удовольствіе разговаривать съ неожиданнымъ сожителемъ.
Вслѣдъ за появленіемъ Франкфуртера появился въ павильонѣ молодой человѣкъ, очень приличный, красивый собой, съ прелестными голубыми глазами. Онъ пріѣхалъ на нѣсколько часовъ, повидался съ Салмоновичемъ и уѣхалъ, но затѣмъ каждые три-четыре дня снова появлялся на простой крестьянской лошади. Раза два онъ ночевалъ въ павильонѣ.
Однажды князь спросилъ у Салмоновича, что это за личность. Салмоновичъ добродушно разсмѣялся, махнулъ рукой и выговорилъ:
— Ужъ лучше, князь, не говорите! Не знаю, что и дѣлать!
— Что такое? удивился князь.
— Да боюсь я вашу Яхтомку обратить въ богадѣльню.
— Какъ?! Что?! выговорилъ князь.
— Да все то же… И этому некуда дѣваться. Я говорилъ вчера княгинѣ, чтобы она попросила васъ, мнѣ ужъ совѣстно.
— Да въ чемъ дѣло?
— Да, повторяю вамъ, все то же… И этому юношѣ въ настоящую минуту некуда дѣваться. Онъ вчера умолялъ меня позволить пробыть ему здѣсь хоть недѣлю.
— Ну, что же? Что-жъ изъ этого? Оставьте его!
И новый обыватель Яхтомки пріѣхалъ вновь, неизвѣстно откуда, остался и сдѣлался обитателемъ того же павильона. Однако, этотъ гость былъ не изъ такихъ, котораго князь могъ допустить къ своему столу.
Вновь появившійся носилъ фамилію Дзицкаго, не имѣлъ никакихъ опредѣленныхъ занятій, ни какого-либо опредѣленнаго положенія, но, по словамъ Салмоновича, обладалъ выдающимся талантомъ. Онъ былъ рисовальщикъ и хорошій граверъ.
Любовь къ этому дѣлу была настолько велика, что Дзицкій привезъ съ собой все, что нужно, и съ перваго же дня занимался въ горницѣ, ему отведенной, по восьми и десяти часовъ, не отрываясь отъ работы.
Появленіе Дзицкаго было какъ бы послѣдней новостью или событіемъ въ Яхтомкѣ. Прошло еще недѣли двѣ, и за это время не случилось ничего выдающагося. Единственное, что могло бы быть еще нѣкотораго рода новостью для всѣхъ, это — не состоявшійся отъѣздъ временныхъ гостей и дозволеніе хозяевъ оставаться имъ обоимъ на жительствѣ въ павильонѣ.
Вмѣстѣ съ тѣмъ въ усадебномъ домѣ среди обитателей произошло что-то. Люди видѣли всякій день княгиню все болѣе унылую при князѣ и часто взволнованную — въ бесѣдахъ съ аббатомъ. Князь былъ тоже часто задумчивъ и какъ бы менѣе доволенъ и спокоенъ, чѣмъ въ первые дни но пріѣздѣ.
Салмоновичъ не перемѣнился, былъ все тотъ же — и новаго было лишь то, что учитель, или Ѳедоръ Станиславичъ, какъ звали его люди, сталъ чѣмъ-то большимъ въ домѣ.
Когда-то въ Петербургѣ, будучи на правахъ наемнаго человѣка, якобы воспитателя молоденькаго князя, онъ держалъ себя скромно при князѣ и нѣсколько свободно при княгинѣ; теперь же Ѳедоръ Станиславичъ былъ въ Яхтомкѣ на правахъ какъ бы родственника, или близкаго друга князя.
По отношенію къ прислугѣ онъ уже не ссылался на господъ, а приказывалъ отъ своего имени и пустое, и важное. Онъ уже дѣлалъ выговоры лакеямъ, онъ уже громко говорилъ:
— Какая безпорядица! Вы пользуетесь тѣмъ, что княгиня не можетъ быть простою хозяйкой и глядѣть за вами, а управляющаго настоящаго нѣтъ.
Вообще даже по фигурѣ Салмоновича можно было догадаться, что его положеніе въ семьѣ и въ домѣ совершенно измѣнилось. Онъ сталъ какъ бы человѣкомъ, отъ котораго многое зависитъ.
И простому разуму простого люда русскаго, у котораго чутье развито болѣе, чѣмъ у какого-либо изъ другихъ народовъ чудилось въ Яхтомкѣ нѣчто особенное. Какъ отъ дальняго невидимаго пожара пахнетъ въ воздухѣ гарью, такъ въ Яхтомкѣ пахло теперь какъ будто чѣмъ-то грознымъ, страшнымъ, какъ будто какою-то катастрофой или бѣдой.
Низенькая, невзрачная, сутуловатая фигурка господина Франкфуртера, котораго не знали до сихъ поръ люди, какъ величать по имени и отчеству, а равно и красивый, смѣлый, шустрый молодой человѣкъ, явившійся вслѣдъ за нимъ, несмотря на свою привлекательную внѣшность, — оба возбуждали къ себѣ всеобщее недовѣріе.
Недавно появившаяся задумчивость и угрюмость князя, озабоченный или взволнованный видъ у княгини, своевольство въ домѣ Салмоновича — все вмѣстѣ было для людского чутья именно этой гарью, приносимою пролетнымъ вѣтромъ отъ далекаго пожара.
И чутье людское не ошиблось. Въ Яхтомкѣ готовилось нѣчто невѣроятное.
Въ домѣ у Таврическаго сада, гдѣ давно жила княжна Мавроціано, нынѣ госпожа Бѣлинская, жизнь, повидимому, шла попрежнему. Послѣ замужества старой дѣвицы никакихъ перемѣнъ въ домѣ не произошло. За то сама Марія Георгіевна была неузнаваема. Она сильно измѣнилась и нравомъ, и даже лицомъ. Изъ смуглой она сдѣлалась темно-коричневою. Глаза изъ строгихъ стали злыми. Улыбка, хотя бы и насмѣшливая, не появлялась на лицѣ.
Вмѣстѣ съ тѣмъ Марія Георгіевна была до-нельзя раздражительна, какъ бы озлоблена на весь міръ, и отъ зари до зари придиралась ко всѣмъ обитателямъ дома.
Молодой мужъ ея тоже нѣсколько перемѣнился. Онъ былъ попрежнему, конечно, красивъ и изященъ, но лицо его не было попрежнему свѣтлое и довольное. Онъ былъ сумраченъ, иногда печаленъ. Глаза его безпокойно бѣгали, точно какая-то мысль неотступно преслѣдовала его.
Отношенія мужа и жены были странными до загадочности. Марія Георгіевна обращалась съ мужемъ сухо, строго, непріязненно и тщательно скрывала отъ него и это всѣхъ, что влюблена въ него, какъ молоденькая дѣвушка.
Самолюбіе не позволяло старухѣ показывать людямъ то, на что она потеряла якобы право, и то же самолюбіе не допускало возможности показать это мужу, въ которомъ не было и тѣни чувства къ ней.
Марія Георгіевна какъ будто теперь только догадалась, что она ошиблась въ Бѣлинскомъ и что молодой человѣкъ женился на ней исключительно ради ея милліоновъ. Она послѣднею въ столицѣ додумалась до того, что было давнымъ-давно извѣстно даже всякому мальчугану среди ея дворни, а между тѣмъ это была женщина умная и проницательная. Видно часто бываетъ на свѣтѣ, что человѣкъ за деревьями лѣса не видитъ.
Бѣлинскій тоже ошибся. Онъ храбро шелъ на этотъ бракъ. Онъ мечталъ только о жизни въ большомъ и красивомъ домѣ, съ туго набитымъ деньгами портфелемъ, и хотя онъ не былъ, человѣкомъ наивнымъ, но думалъ, что какъ-нибудь уживется съ женой, которая на сорокъ лѣтъ старше его и легко бы. могла быть его бабушкой.
Насколько Марія Георгіевна тщательно скрывала отъ. мужа, что влюблена въ него, настолько же, конечно, Бѣлинскій скрывалъ отъ жены, какъ тяжело было для него его положеніе.
Когда-то Бѣлинскій жилъ тихо, скромно и порядливо, и у него не было никакихъ особенныхъ прихотей, никакой пагубной страсти ни къ чему. Теперь же онъ постепенно окунулся во все, что только можно было найти въ Петербургѣ, въ смыслѣ всякихъ не вполнѣ порядочныхъ затѣй.
Онъ сошелся со всякими игроками и шулерами, игралъ въ карты и много проигрывалъ, зналъ почти всѣхъ женщинъ сомнительной репутаціи и въ высшемъ обществѣ, и въ низшемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ началъ сильно кутить, ужиная въ большой компаніи всякій день до пяти и шести часовъ утра.
Видѣвшіе эту перемѣну въ его поведеніи объясняли это просто. Прежде не было средствъ и былъ малый порядливый, а теперь завелись деньги, которыхъ дѣвать некуда, — и сразу оказался кутилой.
Между тѣмъ очень удивились бы тѣ, кто такъ судилъ, узнавъ, что подобнаго рода жизнь была вовсе Бѣлинскому не по характеру. Она стала противъ воли необходимостью.
Молодой человѣкъ въ своихъ оргіяхъ, картежной игрѣ и всякихъ затѣяхъ отводилъ душу. Въ эти минуты онъ старался забыть и дѣйствительно забывалъ, что онъ — мужъ старой молдаванки. А забыть это было для него теперь насущною потребностью.
Одну фразу повторялъ Бѣлинскій постоянно своимъ друзьямъ и прихлебателямъ, но они не понимали значенія этихъ, словъ, которыя то и дѣло появлялись на его языкѣ.
— Да, говорилъ онъ сплошь и рядомъ. — Не знаетъ человѣкъ своихъ силъ! Обманывается часто человѣкъ, полагаясь на такія силы, какихъ не имѣетъ! Надѣется человѣкъ поднять двадцать пудовъ, а подниметъ лишь десять, да и то надорвется.
Эти часто повторяемыя фразы относились прямо къ положенію, на которое Бѣлинскій храбро пошелъ. И теперь онъ попалъ въ безвыходное положеніе… Вернуться назадъ было невозможно, а дальше терпѣть онъ тоже положительно не находилъ въ себѣ силы. Развестись со старой женой было невозможно. Просто разъѣхаться, конечно, очень легко. Но чѣмъ же тогда жить?
Вмѣстѣ съ этимъ Бѣлинскій не понималъ жены. Она была для него загадкой. Иногда казалось ему, что она его боготворитъ, не только обожаетъ, и эти минуты были самыя отвратительныя. Онъ готовъ былъ бѣжать на край свѣта. Все въ немъ возмущалось.
Въ иныя минуты ему казалось, что жена ненавидитъ его, озлоблена на него въ высшей степени и тщательно сдерживаетъ себя и скрываетъ это. Тогда Бѣлинскому чувствовалось легче, но за то имъ овладѣвала боязнь.
Марія Георгіевна почти ни въ чемъ не стѣсняла мужа, хотя, конечно, знала, что онъ возвращается домой почти въ пять и шесть часовъ утра. Зная всѣ его затѣи и продѣлки до послѣднихъ мелочей, она ни разу не побранила его, изрѣдка журила слегка и всегда шутливымъ тономъ.
Бѣлинскій только удивлялся ея всезнанію, не подозрѣвая того, что у Маріи Георгіевны съ полдюжины служащихъ по найму шпіоновъ, которые, толкаясь постоянно около ея мужа, почти ежедневно доносятъ ей все.
Наконецъ, помимо всего, старуха давала мужу не только много денегъ, но больше того, чѣмъ онъ просилъ. При этомъ соблюдалась только пустая формальность, пустая прихоть старухи, нѣчто ни на что, собственно, не нужное. Выдавая мужу по тысячѣ рублей каждый разъ, что онъ просилъ, а иногда и по собственному почину, Марія Георгіевна брала съ него вексель.
Бѣлинскій удивлялся, зачѣмъ это нужно, но старуха объясняла, что это простой капризъ. Такимъ образомъ, за короткое время накопилось у Бѣлинской на тридцать тысячъ выданныхъ мужемъ векселей. Изъ этихъ денегъ у него по крайней мѣрѣ одна треть ушла зря, проигранная въ карты.
Между тѣмъ съ каждымъ мѣсяцемъ Бѣлинскій становился все сумрачнѣе и тоскливѣе, все болѣе кидался на всякаго рода затѣи, которыхъ, собственно, не любилъ; все чаще просилъ денегъ и зря, безъ всякаго удовольствія, расшвыривалъ ихъ.
Теперь оказывалось ясно, что молодой человѣкъ былъ много лучше, честнѣе и чище душой, чѣмъ самъ о себѣ думалъ.
Отцы-іезуиты завладѣли имъ, дали средства войти въ высшее общество, куда его тянуло, а затѣмъ, изъ любви къ нему, разумѣется, толкнули на такой бракъ, который теперь, для его натуры, конечно, былъ хуже тюрьмы или ссылки.
И подъ гнетомъ тоски и унынія, являвшимися прямо послѣдствіемъ его отвращенія къ семидесятилѣтней женѣ, молодой человѣкъ не зналъ буквально, куда дѣваться и что съ собой подѣлать. Исхода не было. Чѣмъ заглушить тягостное чувство? Гдѣ найти лѣкарства?
Однажды пустой случай помогъ ему самымъ неожиданнымъ, хотя и простымъ образомъ. Бѣлинскій встрѣтился и познакомился съ молоденькой женщиной лѣтъ двадцати, только что овдовѣвшей послѣ смерти мужа, шестидесяти-лѣтняго старика, съ которымъ она промучилась четыре года.
Едва только разговоръ коснулся прошлаго, молоденькая и очень красивая Татьяна Ивановна Малинина просто, искренно, въ живыхъ краскахъ разсказала Бѣлинскому его собственныя мученья. Разумѣется, вдовушка говорила не прямо и не рѣзко, но все, чего она не договаривала, досказывалъ разумомъ и сердцемъ самъ Бѣлинскій.
Все, что вынесла Малинина со старымъ мужемъ, за котораго ее выдали родители насильно, со старикомъ вдобавокъ въ нее влюбленнымъ, ревнивымъ до звѣрскаго изступленія, при постоянныхъ, чуть не ежедневныхъ ссорахъ — все это было для Бѣлинскаго отраженьемъ его собственнаго существованія.
А отвращенье къ мужу?! Какъ мягко и кротко, даже наивно коснулась молодая женщина этого вопроса, а какъ глубоко почувствовалъ и понялъ Бѣлинскій все что она испытала, чрезъ что прошла.
Разумѣется, эта встрѣча не ограничилась простымъ знакомствомъ и скоро привела къ близости, къ дружбѣ, а затѣмъ и къ болѣе нѣжному чувству.
Бѣлинскій горячо исповѣдался и тоже открылъ свою душу, повѣдалъ свои терзанія. Сочувственно и пылко отозвалась хорошенькая и кротко-милая женщина на муки молодого человѣка.
Ихъ судьба была совершенно одна и та же, съ той разницей, что для молодой женщины пытки прекратились, а для Бѣлинскаго только начинались. И предвидѣть конецъ имъ было невозможно.
Старикъ Малининъ былъ больной, ему постоянно угрожалъ параличъ сердца, отъ котораго онъ и умеръ вдругъ въ постели.
А Марья Георгіевна пользовалась цвѣтущимъ здоровьемъ и казалось иногда, что она теперь только собралась жить, предъявляя права на «вторую» молодость.
Знакомство Бѣлинскаго со вдовушкой стало вдругъ для молодого человѣка панацеей отъ всѣхъ его нравственныхъ пытокъ. Онъ все больше влюблялся въ свою Таню и становился все спокойнѣе и радостнѣе. Всякій день съ утра бѣжалъ онъ къ ней. Иногда же до четырехъ и нити часовъ утра оставался у нея…
За то Марія Георгіевна стала сумрачна и съ каждымъ днемъ становилась все темнѣе и грознѣе… Соглядатаи ея, конечно, не дремали и доносили обо-всемъ…
Князю, собиравшемуся жить въ Яхтомкѣ мирно и тихо, поневолѣ пришлось вдругъ смутиться и призадуматься. Однажды вечеромъ княгиня явилась къ мужу посидѣть и поговорить, что дѣлала она теперь аккуратно. Въ этотъ разъ она была ласковѣе и сердечнѣе, чѣмъ когда-либо.
За послѣднее время Юлія Павловна постоянно твердила объ одномъ и томъ же, что желала бы жить именно такъ, въ деревенской глуши и тиши, но вмѣстѣ съ тѣмъ при другихъ условіяхъ. Она желала бы жить въ Яхтомкѣ при прежнихъ средствахъ къ существованію, а не послѣ разоренія. Она говорила, что ее постоянно преслѣдуетъ мысль, какъ вернуть утраченное состояніе, чтобы нашлось, что оставить Тонѣ, который теперь нищій.
И каждый разъ, заведя эту бесѣду, княгиня прибавляла, что если серьезно подумать, размыслить, разбудить въ себѣ силу воли и энергію, то возвратить потерянное было бы возможно.
На вопросъ князя, какимъ образомъ — Юлія Павловна всегда отвѣчала:
— Не знаю! Это не женское дѣло. Я знаю только, что много людей на свѣтѣ богаче насъ разоряются и снова всплываютъ, становятся богаче прежняго.
Въ этотъ вечеръ княгиня, придя, весело заговорила все о томъ же, и постепенно стала грустна и печальна и вмѣстѣ съ тѣмъ мила и ласкова. Снова утирая, якобы украдкой отъ мужа, глаза совершенно сухіе, покраснѣвшіе отъ тренія платкомъ, княгиня выговорила, наконецъ, вздохнувъ:
— А если бы ты пожелалъ, согласился бы, то черезъ годъ или два мы стали бы богаче, чѣмъ когда-либо прежде были.
Слова были сказаны настолько рѣшительнымъ и увѣреннымъ голосомъ, что князь невольно удивился и воскликнулъ:
— Какимъ же образомъ?!.. Господь съ тобой! Ты говоришь, какъ будто знаешь средство сразу сдѣлаться милліонерами.
— Да! выговорила княгиня рѣзко и выпрямляясь. — Да, именно… Я знаю средство. И это средство почти у насъ въ рукахъ. Для успѣха нужно только одно — твое согласіе. Тебѣ даже ничего не надо дѣлать, не надо уѣзжать изъ Яхтомки, не надо почти сходить вотъ съ этого кресла, гдѣ ты сидишь и читаешь; надо только сказать: да, я согласенъ.
— Что ты?! еще болѣе изумился князь. — Я готовъ подумать, что ты отъ тоски ума лишилась.
Княгиня помолчала, какъ бы собираясь съ мыслями, и затѣмъ, пересѣвъ ближе къ мужу, положила руку къ нему на плечо и вымолвила:
— Скажи, любишь-ли ты меня?
— Вотъ вопросъ!
— Если любишь, то докажи. Исполни то, что я потребую, какъ бы оно страшно и невѣроятно ни показалось.
— Что же, утопиться прикажешь?
— Нѣтъ, прикажу разбогатѣть…
— Ты — сумасшедшая!
— Готовъ-ли ты рисковать… не жизнью, а иначе… какъ бы сказать? Готовъ-ли ты изъ-за меня пойти на поселеніе въ Сибирь, но вмѣстѣ со мной, конечно? Въ Сибири гдѣ-нибудь въ городкѣ или въ деревнѣ намъ будетъ не хуже, чѣмъ въ Яхтомкѣ. Вотъ весь рискъ.
— Стало-быть, ты хочешь предложить мнѣ преступленіе?
— И да, и нѣтъ! Преступленіе по людскому убѣжденію, но я его таковымъ не считаю. Я считаю преступленіемъ то, что дѣлается во вредъ кому-либо. То, что никому не вредитъ или вредитъ фиктивно — не есть преступленіе.
— Батюшки, какая галиматья! воскликнулъ князь добродушно. — Но въ чемъ же дѣло?
— Отвѣчай прежде, согласенъ-ли разбогатѣть или, въ случаѣ неудачи, что почти невѣроятно, очутиться со мной, вмѣсто Яхтомки, въ какой-нибудь деревушкѣ Тобольской или Иркутской губерніи?
— Не въ этомъ дѣло. Я съ тобой на край свѣта готовъ отправиться. Но дѣло въ томъ, можно-ли рѣшиться на тотъ шагъ, который насъ туда приведетъ. Поселеніе, рудники и даже каторга не страшны относительно, но потерять честное имя, вотъ…
— Да, перебила княгиня, — конечно! Такъ разговариваютъ мужчины. Когда въ нихъ должна возникнуть борьба между любовью и честью, они жертвуютъ любовью во имя условной чести и нравственности. Женщины, наоборотъ, какъ ты знаешь, большею частью жертвуютъ честью во имя любви, потому что для нихъ любовь все, она поглощаетъ ихъ. Женщина живетъ любовью, когда это чувство завладѣло ею. У мужчины любовь — подробность въ ихъ существованіи… un détail. Есть мужчины, которые думаютъ, что только и живы своей любовью, а между тѣмъ она для нихъ то же, что портсигаръ или часы — вещь, конечно, совершенно необходимая.
Князь разсмѣялся.
— И ты думаешь, что моя любовь къ тебѣ тоже портсигаръ?
— Нѣтъ, нѣчто большее, но не все. Частица, а не цѣлое. Скажи, что ты готовъ пожертвовать честью, прибавляю, условной, — и я повѣрю, что ты любишь меня. Скажи слово — и мы будемъ снова богаты, страшно богаты, почти не рискуя ничѣмъ. Но если бы случилась бѣда, то ты потеряешь только честь, а любовь мою не потеряешь. Мы будемъ счастливы и будемъ знать, что Тоня, который скоро вступитъ въ жизнь, не нищій, а богатый человѣкъ.
— Но что же это, наконецъ, такое?.. Вѣдь я все-таки? ничего не понимаю! воскликнулъ князь.
— Сегодня я ничего больше тебѣ не скажу. Подумай, размысли и дай мнѣ отвѣтъ, готовъ-ли ты доказать мнѣ и нашему ребенку, что ты любишь насъ и готовъ мнѣ и Тонѣ пожертвовать всѣмъ.
— Мнѣ нечего объ этомъ думать.
— Ты согласишься для насъ на преступленіе? На преступленіе, повторяю тебѣ, условное, фиктивное, воображаемое.
Князь ничего не отвѣтилъ, и послѣ долгаго молчанія, вымолвилъ:
— Да, ты права, я не могу такъ… Дай Мнѣ подумать.
И дѣйствительно, цѣлыя сутки князь размышлялъ. Въ его душу запали нѣкоторыя слова жены.
"Она правду говоритъ, думалось князю. — Какъ часто женщины, даже дѣвушки шестнадцати лѣтъ, сознательно жертвуютъ честью, приносятъ ее въ жертву своей любви. А мы, мужчины, якобы боготворимъ женщину, а зайди дѣло о чести — отступаемъ отъ всякой жертвы. Если я люблю Юлію, какъ думаю, и люблю Тоню, то не могу-ли я найти свое счастіе въ томъ, чтобы знать, что я безчестный человѣкъ, но за то они счастливы.
И за однѣ сутки, что продолжались размышленія князя, онъ, мудрствуя лукаво, убѣдилъ себя, что онъ обязанъ создать, возстановить счастье жены и главнымъ образомъ сына, обязанъ вернуть утраченное состояніе.
Вскорѣ князь уже исключительно думалъ о томъ, въ чемъ, можетъ состоять замыселъ жены. За обѣдомъ онъ, улыбаясь, заявилъ Юліи Павловнѣ, что вечеромъ они должны переговорить рѣшительно.
— Я всю ночь не спалъ, прибавилъ онъ, — все думалъ, et j’ai fait du chemin, далеко ушелъ. Быть-можетъ дальше, чѣмъ ты желала.
Салмоновичъ и Франкфуртеръ, сидѣвшіе за столомъ, переглянулись, потомъ взглянули на князя, и Яхтомскій удивился. Онъ думалъ, что его слова будутъ понятны только женѣ, а эти два человѣка такъ поглядѣли на него, какъ будто знали все, знали больше, чѣмъ онъ самъ.
Княгиня, замѣтивъ все происшедшее, нѣсколько смутилась, оторопѣла.
— Я всегда думалъ, былъ убѣжденъ, выговорилъ Салмоновичъ, — что вы, князь, человѣкъ рѣшительный, съ большою силой воли, которая, извините, почивала въ васъ вслѣдствіе условій благопріятныхъ для существованія человѣческаго, но неблагопріятныхъ для госпожи воли.
— Вы меня удивляете! отозвался князь. — Вы какъ будто догадались, о чемъ я намекнулъ женѣ.
— Нѣтъ, князь, гдѣ же догадаться! А я просто знаю въ чемъ дѣло, выговорилъ аббатъ твердо.
Юлія Павловна невольно вздрогнула и почти ахнула: Франкфуртеръ безпокойно взглянулъ на Салмоновича. Очевидно, что для княгини и для еврея выходка молодого человѣка была нечаянностью. Это не было условлено заранѣе.
Сразу наступило странное молчаніе. Всѣ будто были застигнуты врасплохъ. Одинъ Салмоновичъ оглядывалъ всѣхъ рѣшительнымъ, горящимъ взглядомъ.
— Позвольте мнѣ, князь, послѣ обѣда отправиться къ вамъ въ кабинетъ для самаго серьезнаго разговора, какой когда-либо я имѣлъ въ жизни. Да и вы врядъ-ли когда имѣли подобный. А затѣмъ нынѣшній же вечеръ я и господинъ Франкфуртеръ… или мы останемся здѣсь, въ Яхтомкѣ, на жительство на долгія времена и станемъ для васъ близкими людьми, связанные общимъ дѣломъ первостепенной важности… Или же мы оба непремѣнно выѣдемъ отсюда сегодня же, чтобы никогда болѣе не увидѣться.
Салмоновичъ кончилъ и смотрѣлъ упорно въ лицо Яхтомскаго. Княгиня и Франкфуртеръ тоже какъ бы впились глазами въ него. Князь имѣлъ растерянный видъ, даже болѣе того… Онъ уподоблялся зайцу, окруженному собаками.
— Хорошо… Я не знаю… не понимаю…Я согласенъ… пролепеталъ онъ, а затѣмъ, взглянувъ на сына, сидѣвшаго около него, онъ еще болѣе растерялся.
У Тони вдругъ почему-то лицо стало печально. Его красивые глаза съ любовью, участіемъ и какъ будто даже состраданіемъ смотрѣли на отца.
Мальчикъ инстинктивно чувствовалъ, что происходитъ нѣчто особенное, и на него уже давно, благодаря бесѣдамъ съ няней, пахнуло гарью… Теперь же, въ эту минуту, Тоня будто почувствовалъ, что уже видно зарево большого пожара, грозно приближающагося къ нимъ.
Въ тотъ же вечеръ въ кабинетѣ князя просидѣли далеко за полночь: княгиня, Салмоновичъ и Франкфуртеръ. Подобнаго не бывало еще ни разу. Въ продолженіи шести часовъ бесѣдовали они или, вѣрнѣе, князь выслушивалъ поочереди аббата, жену и еврея.
И теперь, около полуночи, гости князя имѣли видъ взволнованный, крайне тревожный, а самъ Яхтомскій казался пришибленнымъ, раздавленнымъ. Мудрствовать наканунѣ и поутру было легко, имѣть дѣло съ дѣйствительностью и двинуть ногой, чтобы сдѣлать роковой шагъ, оставляя позади себя честное имя, — было мудрено.
Князь узналъ нѣчто, что было для его собесѣдниковъ дѣломъ самымъ простымъ и что для него казалось страшной пропастью. Салмоновичъ первый, явившись къ нему для объясненія наединѣ, рѣзко и прямо повѣдалъ эту тайну, а затѣмъ, вслѣдъ за нимъ, явилась княгиня, грустная и любящая.
Аббатъ энергически убѣждалъ князя, Юлія Павловна страстно умоляла и даже становилась на колѣни около сидящаго мужа. Затѣмъ, не получивъ даже согласія князя, она приказала попросить въ кабинетъ господина Франкфуртера.
Князь былъ въ какомъ-то странномъ состояніи. Когда онъ пришелъ вполнѣ въ себя, и вполнѣ уразумѣлъ все, то ему показалось, что онъ уже совершилъ нѣчто. Возврата уже нѣтъ! Онъ уже въ рукахъ двухъ лицъ и они влекутъ его на край пропасти.
Но вѣдь за этимъ краемъ жена, которую онъ обожаетъ, за нимъ счастье, ихъ общее счастье. Она будетъ увѣрена, что онъ любитъ ее, и будетъ за это боготворить его. А Тоня? Онъ ничѣмъ не рискуетъ и будетъ богатъ. Богаче, чѣмъ когда-либо былъ самъ Яхтомскій. Если же онъ погибнетъ, то его Тоня все-таки остается цѣлъ и невредимъ. Да и погибель эта не страшна. Это такая же жизнь въ тиши захолустья съ той же любимой женщиной.
Тайна, которую князь узналъ, заключалась въ томъ, что Салмоновичъ, Франкфуртеръ и Дзицкій устроили въ павильонѣ, съ самаго появленія своего, цѣлую лабораторію. Закрываясь тщательно ставнями, они работали цѣлыя ночи и результатъ ихъ работъ былъ уже на столѣ князя въ видѣ образчика. Они дѣлали фальшивыя ассигнаціи.
Чтобы продолжать это дѣло, нужны были и помощь, и согласіе князя. За то ему же должна была принадлежать львиная доля во всемъ.
Въ полночь двое гостей ушли къ себѣ въ павильонъ, не добившись отъ князя рѣшительнаго отвѣта. Они были смущены. Имъ чудилось, что дѣло обернется совершенно иначе, чѣмъ они надѣялись. Этотъ «тюфякъ», по словамъ Салмоновича, не станетъ доносить на нихъ, но попроситъ удалиться изъ Яхтомки. И все пропало.
А пропадала для Салмоновича не дикая возможность нажиться. Пропадало громадное дѣло. Пропадалъ бракъ княгини съ Вахтенштейномъ. Пропадали милліоны старухи тетки князя. Пропадалъ самъ Салмоновичъ, ибо навѣки оставайся поневолѣ аббатомъ или монахомъ, которымъ отцы-іезуиты будутъ недовольны и, пожалуй, жестоко отмстятъ за неумѣніе служить имъ.
Княгиня отлучилась тоже, но не надолго, и вернулась въ прелестномъ пеньюарѣ, немного не скромномъ. Она принесла мужу его любимое токайское вино и шепнула, какъ если-бы они были не одни.
— Давай, устроимъ оргію. Oui, une orgie.
Что дѣлала и говорила княгиня, что было особеннаго въ принесенномъ винѣ, князь почти не помнилъ или не сознавалъ, но кончилось тѣмъ, что въ два часа ночи онъ въ какомъ-то чаду, будто одурманенный, соглашался на все, что шепотомъ требовала жена въ доказательство, что онъ любитъ ее… И несмотря на позднее время, и на странность поступка, князь среди ночи вдругъ отправился вмѣстѣ съ женой въ гости къ своимъ гостямъ, поселеннымъ въ павильонѣ.
— Они насъ ждутъ, повторяла княгиня. — Они на зарѣ могутъ уѣхать изъ опасенія… Надо рѣшаться… Идемъ! Идемъ!
Пробывъ часа два въ павильонѣ, князь такой же, какъ бы одурманенный и потерянный, вернулся къ себѣ, не вѣря всему, что съ нимъ произошло.
Отъ усталости и многаго перечувствованнаго онъ заснулъ на диванѣ.
На другой день, послѣ обѣда, Яхтомскій снова отправился въ гости въ павильонъ и вернулся только въ два часа ночи.
На этотъ разъ князь уже подробно и сознательно увидѣлъ все. Гости все ему разсказали и объяснили. Павильонъ, дѣйствительно, былъ лабораторіей, гдѣ и рисовали, и гравировали, и печатали, и гдѣ было уже много образчиковъ мастерства. И образчики были поистинѣ изумительные. Ста и пятидесяти-рублевые билеты, представленные Франкфуртеромъ князю, онъ съ трудомъ призналъ за фальшивые. Онъ готовъ былъ подозрѣвать, что съ нимъ играютъ комедію, что ему показываютт, настоящія ассигнаціи.
Черезъ два дня послѣдовали нѣкоторыя распоряженія помѣщика-князя, очень странныя, но однако не удивившія никого. Рабочіе были посланы въ павильонъ вынуть цѣлую стѣну, задѣлать два окна на-глухо, а затѣмъ огородить весь павильонъ высокимъ заборомъ, превративъ его въ какой-то маленькій острогъ.
Можно было подумать, что гости князя боятся ночевать въ павильонѣ, опасаются воровъ и злоумышленниковъ, или, наоборотъ, что князь хочетъ содержать гостей какъ въ плѣну.
Когда разнаго рода работы въ павильонѣ были окончены, то жизнь въ Яхтомкѣ нѣсколько перемѣнилась. Князь, ложившійся рано спать, сталъ теперь запаздывать въ павильонѣ до пяти, шести часовъ утра и вставалъ гораздо позже. Завтракъ сдѣлался обѣдомъ, обѣдъ — ужиномъ.
Отношенія между всѣми обитателями стали другія. Люди замѣчали, что князь сталъ страшно молчаливъ. За то всѣ другіе господа стали веселѣе, въ особенности Салмоновичь.
Отношенія между княземъ и его гостями стали другія, уже совершенно дружескія, за панибрата. Наконецъ, за столомъ господскимъ появился и господинъ Дзицкій, обѣдавшій прежде одинъ, со стола.
Одновременно съ этимъ Салмоновичъ перешелъ жить изъ павильона въ домъ и среди дня ни разу даже не приближался къ лабораторіи. Вскорѣ онъ совсѣмъ отказался помогать въ работѣ, ссылаясь на неумѣнье.
Образъ жизни въ усадьбѣ водворился новый, какъ говорится: день въ ночь. И, конечно, чутье людское тотчасъ-же подсказало всей дворнѣ и даже крестьянамъ, что въ усадебномъ домѣ творится что-то такое удивительное. Только княгиня да учитель живутъ попрежнему: рано встаютъ и день цѣлый у всѣхъ на виду. А баринъ иностранный, господинъ Франкфуртеръ — таковъ, что можетъ всякаго заставить подумать, что «всѣмъ бѣдамъ отворяй ворота» тамъ, гдѣ такой человѣкъ замѣшается.
Такъ прошло два мѣсяца, но за это время княгиня уже отлучилась одинъ разъ, съѣздила въ Петербургъ, пробыла недѣлю и вернулась, какъ обѣщала. Вернулась она еще болѣе довольная и счастливая, чѣмъ поѣхала.
Въ столицѣ она видѣлась съ княземъ Вахтенштейномъ и дала ему обѣщаніе, поразившее попрежнему сильно влюбленнаго князя. Она обѣщала, что вскорѣ, черезъ какой-нибудь мѣсяцъ, она будетъ въ Петербургѣ, и просила уже его нанять домъ, маленькій, уютный, конечно, на его счетъ, гдѣ она поселится почти свободная, съ тѣмъ, чтобы быть вполнѣ свободной въ концѣ года.
Дѣйствительно, княгиня не лгала и не обманывала никого. Недѣли черезъ двѣ послѣ ея возвращенія князь въ свой чередъ собрался въ Москву.
Когда князь, попрежнему въ мрачномъ настроеніи духа, очутился въ Москвѣ, оставшіеся въ Яхтомкѣ ликовали. Вслѣдъ за княземъ выѣхалъ Дзицкій, но князь этого не зналъ.
Князь явился въ Москву и сталъ искать купить большое имѣніе, тысячъ въ сто и болѣе, за наличныя деньги. Онъ остановился въ гостиницѣ, сдѣлалъ объявленіе въ газетахъ, побывалъ у разныхъ лицъ, которыя тоже публиковали о продажѣ своихъ вотчинъ. Имѣніе нашлось въ Кіевской губерніи и такое, какое было нужно Яхтомскому, — такое, которое можно было вскорѣ и легко продать снова. А это было главное. Князю нужно было сбыть свои яхтомскія ассигнаціи, а затѣмъ, при продажѣ имѣнія, получить государственныя. Отправляться къ какому-нибудь банкиру и обмѣнять свѣжія, съ иголочки, сотенныя бумажки у него не хватило духу, йтти въ казенное учрежденіе и подавно было страшно.
И князь будто не соображалъ, что если его ассигнаціи плохи и могутъ возбудить подозрѣніе, то въ рукахъ другого человѣка онѣ лучшими, искуснѣе сдѣланными не окажутся. А въ случаѣ открытія обмана, получившій ихъ отъ него, на него же укажетъ. Разумѣется, князь это понималъ, но внутренній страхъ мѣшалъ ему итти самому въ какой-либо банкъ.
Наконецъ, покупка имѣнія и уплата состоялись. Князь выложилъ сто тысячъ чистоганомъ.
— Новенькія! замѣтилъ стряпчій, присутствовавшій при этомъ.
Яхтомскій отвѣтилъ, что получилъ деньги съ казны за подрядъ.
Разумѣется, въ продолженіе послѣдующихъ дней князь волновался и даже не смыкалъ глазъ по ночамъ. Одинъ и тотъ же вопросъ стоялъ передъ нимъ:
«Достаточно-ли искусно сдѣланы яхтомскія или франкфуртеровскія ассигнаціи. Или тюрьма, или милліонное состояніе! Все зависитъ отъ глупости, — отъ мастерства въ рукѣ гравера Дзицкаго».
Прошло дней десять. Князь успокоился и собирался уже возвращаться въ Яхтомку, чтобы посылать Салмоновича въ Кіевъ, продавать купленное имѣніе. Но выѣхать не пришлось.
Поздно вечеромъ, когда въ Яхтомкѣ всѣ сидѣли за чаемъ, пріѣхалъ на почтовыхъ лошадяхъ Дзицкій. Переговоривъ съ Салмоновичемъ, онъ тотчасъ же выѣхалъ обратно, но вмѣстѣ съ нимъ выѣхалъ и еврей.
Аббатъ и княгиня остались одни и по ихъ лицамъ видно было, что они торжествуютъ побѣду, торжествуютъ успѣхъ мудренаго предпріятія, которое оказалось болѣе легкимъ, нежели они думали.
Дзицкій привезъ извѣстіе, что князь, какъ сбытчикъ фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ, уже арестованъ въ Москвѣ и что скоро слѣдуетъ ожидать властей въ Яхтомку.
Дѣйствительно, чрезъ трое сутокъ послѣ появленія Дзицкаго и исчезновенія его вмѣстѣ съ Франкфуртеромъ, власти нагрянули въ Яхтомку.
Дѣло оказалось очень просто и ясно. Помѣщикъ, князь Яхтомскій, съ другими личностями, занимался преступнымъ дѣломъ въ своей усадьбѣ.
Павильонъ, оставленный въ томъ видѣ, въ какомъ былъ при отъѣздѣ князя, ясно это доказывалъ.
Княгиня и воспитатель ея сына, аббатъ, взятые страшною вѣстью врасплохъ, были, конечно, сильно смущены, но ничего не понимали.
Губернаторскій чиновникъ, явившійся для слѣдствія, человѣкъ молодой, хвалившійся проницательностью, тотчасъ-же увидѣлъ и понялъ, что прелестная и восхитительная княгиня и какой-то шутъ гороховый аббатъ — ничего не знали о преступныхъ занятіяхъ самого князя.
Чиновникъ потерялъ около двухъ часовъ въ бесѣдѣ съ княгинею, разстроенною несказанно, но все-таки успѣшно чарующею и увлекающею. Затѣмъ, позавтракавъ, чиновникъ открылъ засѣданіе въ столовой. Начался допросъ всѣхъ безъ исключенія, начиная съ княгини и кончая дворовыми и нѣкоторыми крестьянами. Только одного «молодого князя» не потребовали, тѣмъ болѣе, что онъ лежалъ въ постели блѣдный, съ сверкающими глазами, шепча непонятныя слова. Вѣроятно, по мнѣнію всѣхъ, у мальчика была лихорадка.
Болѣе всѣхъ, изъ чувства негодованія, разъяснилъ все на допросѣ аббатъ, отчасти и княгиня, сильно смущенная, много выяснила. Кто такіе были Франкфуртеръ и Дзицкій — они не знали; куда оба исчезли, прослышавъ объ арестѣ князя — они тоже не знали. Жизнь Яхтомскаго за послѣднее время въ усадьбѣ была крайне странная — это могли подтвердить и всѣ люди. Точно также допрошенная дворня единогласно подтвердила, что князь никого не пускалъ въ павильонъ, не только прислугу, но даже своей супруги и учителя. Господинъ Салмоновичъ прежде жилъ въ павильонѣ, но когда два проходимца явились въ Яхтомку, князь перевелъ аббата въ домъ. Послѣ необходимыхъ формальностей, власти удалились изъ Яхтомки. Вслѣдъ за ними выѣхала въ Москву княгиня, съ больнымъ сыномъ, его гувернеромъ и няней. Въ Москвѣ княгиня собиралась повидаться съ арестованнымъ мужемъ, но затѣмъ объявила всѣмъ, что ей въ этомъ было отказано.
Разумѣется, это была ложь. Несмотря на всю дерзость княгини, у нея не хватило бы духу повидаться теперь съ мужемъ. Да оно было и не нужно ни для него, ни для нея.
Онъ если не разумомъ, то чутьемъ дошелъ до подозрѣнія, что онъ наивная жертва. Она же, сыгравъ искусно свою роль, спѣшила въ Петербургъ, начать играть другую, болѣе легкую и болѣе пріятную.
Однако княгиня была задержана въ Москвѣ усилившеюся болѣзнью сына. Тоня, недавно лишь оправившійся и переставшій тосковать по Тарасѣ, теперь былъ совершенно сраженъ. Это было уже не такое горе, а настоящее, безъисходное.
Если Тоня не зналъ прежде, кого онъ больше любитъ — отца или Тараса, то теперь онъ чувствовалъ, что отца любитъ много больше. По крайней мѣрѣ, мысль объ отцѣ, болью острой и жгучей, врѣзалась въ сердце. Тонѣ сказали въ Москвѣ, что отецъ пойдетъ на каторгу. Ему будетъ много хуже, чѣмъ Тарасу.
Мальчикъ опасно заболѣлъ. Болѣзнь, принятая докторами за сильную простуду, оказалась нервною горячкой. Княгиня оставила сына на попеченіи Марѳы Яковлевны, а сама поспѣшила въ Петербургъ съ аббатомъ, якобы хлопотать по дѣлу мужа. Она чувствовала себя на седьмомъ небѣ.
По прибытіи въ Петербургъ и княгиню и аббата, равно счастливыхъ безмѣрно, ожидало разочарованіе — заботы и хлопоты, которыя не скоро удалось завершить успѣхомъ.
Княгиня поразила Вахтенштейна, разсказавъ все, что произошло въ Яхтомкѣ. Хотя она и представила все дѣло въ иномъ видѣ, тѣмъ не менѣе баварецъ понялъ, что все это было махинаціей княгини, и вдобавокъ предательскою и гнусною.
Надо было все краснорѣчіе Юліи Павловны и самомнѣніе князя, чтобы между ними водворилось согласіе и послѣдовало соглашеніе. Княгиня убѣдила стараго Донъ-Жуана, что рѣшилась на предательство изъ-за страсти къ нему, а князь какъ бы примирился съ гнуснымъ поступкомъ красавицы, совершеннымъ ради него… Любовь вѣдь все прощаетъ!
Аббатъ, съ своей стороны, перенесъ еще болѣе всякихъ неожиданныхъ заботъ. Онъ, разумѣется, тотчасъ отправился въ коллегіумъ съ докладомъ обо всемъ, что произошло въ имѣніи князя Яхтомскаго. Онъ не сталъ похваляться, какъ избавилъ орденъ отъ прямого наслѣдника милліоновъ старухи Бѣлинской. Комедія была соблюдена; аббатъ не разсказалъ, какъ пригласилъ двухъ негодяевъ и толкнулъ князя Яхтомскаго на преступленіе. Онъ просто доложилъ отцу-ректору о невѣроятномъ событіи въ имѣніи князя. Онъ изумлялся, на что хватило духу у аристократа и сожалѣлъ княгиню, на которую позоръ и ужасъ положенія произвели, конечно, потрясающее дѣйствіе. Отецъ Гавріилъ понялъ, конечно, все какъ слѣдуетъ и ласковыми глазами смотрѣлъ на ретиваго въ службѣ аббата.
Только одно не понравилось ректору: неожиданная болѣзнь будущаго прямого наслѣдника госпожи Бѣлинской и необходимость оставаться пока въ Москвѣ.
— Но мальчикъ не опасенъ? спросилъ онъ.
— Нѣтъ, dominatio vestra. Онъ вскорѣ, вѣроятно, оправится, и я привезу его сюда, въ Петербургъ.
— Да, да… это главное… строго замѣтилъ Груберъ, отпуская аббата. — Озаботьтесь мальчикомъ.
Салмоновичъ вышелъ совершенно счастливымъ отъ довольства отцовъ-іезуитовъ и мысленно собрался вскорѣ снова зайти къ ректору съ особой, важной просьбой.
Но вдругъ все приняло другой оборотъ.
Однажды утромъ Салмоновичъ былъ разбуженъ мальчишкой, который ему прислуживалъ. И одинъ видъ его смутилъ аббата. Мальчикъ былъ перепуганъ. Онъ объяснилъ, что въ квартиру явилась полиція и жандармъ, который желаетъ видѣть Салмоновича тотчасъ же.
Разумѣется, аббатъ сразу понялъ въ чемъ дѣло и смутился. Онъ быстро одѣлся, но, пока одѣвался, успѣлъ уже успокоиться.
«Вздоръ! повторялъ онъ мысленно. — Не запутаешь ты меня, отверчусь! Доказать ничего нельзя. Я только посовѣтовалъ. Я ни разу днемъ не вошелъ въ павильонъ: никто ни разу меня ни видалъ выходящимъ оттуда…»
Салмоновичъ написалъ нѣсколько строкъ, позвалъ мальчугана, засунулъ записку ему за пазуху и строго приказалъ бѣжать въ коллегіумъ и передать эту записку отцу Августину.
— Скажи, прибавилъ онъ, — все, что здѣсь видѣлъ, что за гости.
Мальчикъ, умный и шустрый, сообразилъ все и другой дверью, минуя полицію, выскочилъ на улицу.
Салмоновичъ не ошибся. Къ нему явились власти по дѣлу князя Яхтомскаго. Ему было объявлено, что онъ долженъ немедленно ѣхать въ Москву, привлекаемый къ слѣдствію по дѣлу о фальшивыхъ монетчикахъ Рязанской губерніи.
На отговорки Салмоновича жандармскій офицеръ объяснилъ ему, что онъ долженъ непремѣнно тотчасъ же отправиться въ Москву, но что ему опасаться нечего, ибо онъ вызывается въ качествѣ свидѣтеля. Однако если онъ самъ не поѣдетъ, то будетъ отправленъ съ жандармомъ.
Сбывъ съ рукъ нежданныхъ посѣтителей, аббатъ, разумѣется, бросился тоже въ коллегіумъ. Отецъ Августинъ принялъ его, долго говорилъ съ нимъ и разспросилъ снова, о разныхъ подробностяхъ преступленія. Салмоновичъ разсказалъ все и поклялся, что все правда.
— Я не дуракъ. Я зналъ, чѣмъ все кончится — поймите это! Если бы все это было дѣйствительно предпріятіемъ настоящимъ, если бы мы собирались дѣйствительно дѣлать, фальшивыя ассигнаціи и сбывать ихъ, то я бы велъ себя, можетъ быть, совершенно иначе. Но вѣдь я зналъ навѣрное, что главный дѣятель будетъ взятъ и что будетъ судъ, будетъ слѣдствіе. Понятно, что я велъ себя осторожно.
Августинъ вызвался доложить отцу Августину самъ же велѣлъ Салмоновичу зайти ввечеру.
Вечеромъ отецъ Августинъ сказалъ аббату, что ректоръ, ручается за все.
— Отецъ Гавріилъ приказалъ вамъ передать, что съ вами ничего дурного не будетъ, не можетъ быть и не должно быть. Мы не можемъ васъ выдать. Это было бы позоромъ, страшнымъ ударомъ для ордена. Отецъ Гавріилъ рекомендовалъ васъ въ домъ князя Яхтомскаго, и поэтому хотя вы и не членъ ордена Іисуса, хотя вы не профёссъ, тѣмъ, не менѣе вы лицо близкое къ ордену. Повторяю вамъ со словъ отца Гавріила, чтобы вы ничего не опасались. Мы васъ ни за что не выдадимъ. Если будетъ нужно, то отецъ Гавріилъ самъ лично будетъ просить за васъ государя императора и поручится честнымъ словомъ, что вы не могли, быть причастны къ такому возмутительному преступленію.
Салмоновичъ, совершенно успокоенный, собрался выѣзжать на утро въ Москву, но въ тотъ же вечеръ былъ пораженъ другою новостью… Къ нему явился жандармскій унтеръ-офицеръ, а внизу уже стояла телѣжка съ почтовыми лошадьми.
— Что это значитъ?! воскликнулъ аббатъ. — Я не понимаю! Я долженъ былъ выѣзжать самъ завтра съ дилижансомъ.
— Ничего, ваше благородіе, не знаю, отозвался жандармъ. — Приказано васъ взять, свезти въ комендантское управленіе, а оттуда я съ вами поѣду въ Москву.
Дѣйствительно, въ туже ночь Салмоновичъ выѣхалъ въ Москву съ жандармомъ и зналъ только одно, что дѣло его за послѣдніе дни повернулось хуже. Онъ былъ привлекаемъ къ суду не въ качествѣ свидѣтеля, какъ говорилъ жандармскій офицеръ, а въ качествѣ обвиняемаго въ соучастіи.
Всю дорогу, продолжавшуюся четверо сутокъ, Салмоновичъ настолько тревожился и волновался, что почти не ѣлъ и не спалъ, а только изрѣдка дремалъ и очнувшись приходилъ въ отчаяніе.
Давно ли онъ мечталъ отдѣлаться отъ іезуитовъ, снять платье аббата и сдѣлаться свободнымъ человѣкомъ, а тутъ вдругъ новое дѣло свалилось на голову, пожалуй худшее, чѣмъ прежнее во Франкфуртѣ. И тотъ же отецъ Гавріилъ — теперь вся его надежда, въ немъ одномъ его спасеніе.
Аббатъ явился въ Москву и былъ помѣщенъ въ маленькой горницѣ при полицейскомъ управленіи, а на другой день стоялъ уже предъ судьями. Послѣ перваго же допроса Салмоновичъ убѣдился, что князь Яхтомскій, сознавшійся во всемъ, разсказалъ все подробно. Онъ обвинялъ Салмоновича въ томъ, что тотъ все затѣялъ, все сдѣлалъ и вообще князь всю свою вину свалилъ на аббата.
Но послѣ перваго же допроса Салмоновичъ увидѣлъ, что помимо голословнаго обвиненія князя Яхтомскаго не было ничего, не было никакихъ доказательствъ. Салмоновичъ объяснилъ, что онъ, живя въ Яхтомкѣ, видалъ двухъ странныхъ людей и зналъ, что князь проводитъ ночи у нихъ въ павильонѣ, но помимо этого онъ не зналъ и не вѣдалъ ничего.
Нѣкоторые изъ крѣпостныхъ людей князя показали, что Франкфуртеръ и Дзицкій явились прежде всего къ Салмоновичу, остановились у него, когда еще онъ жилъ въ павильонѣ. На это аббатъ отвѣчалъ, что принялъ у себя обоихъ по приказанію князя.
На бѣду, однако, аббата въ первый же разъ, когда онъ сослался на свое полудуховное званіе, главный слѣдователь, важный чиновникъ, отвѣтилъ:
— Вы — іезуитъ, стало-быть, это только лишнее доказательство, что вы могли участвовать въ преступленіи.
Подобное рѣзкое сужденіе, поразившее Салмоновича, было немыслимо на берегахъ Невы. Но вѣдь здѣсь была Москва!
Черезъ два дня случилось то, чего Салмоновичъ долженъ былъ ожидать: очная ставка ему и князю.
Когда аббатъ явился въ горницу, гдѣ сидѣли судьи и слѣдователи, когда черезъ нѣсколько минутъ отворилась дверь и вошла въ острожномъ платьѣ какая-то фигура, Салмоновичъ, не обладая мягкимъ сердцемъ, все-таки смутился… У него екнуло на сердцѣ. Онъ не сразу призналъ князя Андрея Николаевича. Передъ нимъ былъ похудѣлый и посѣдѣлый человѣкъ.
Салмоновичъ ожидалъ взгляда, полнаго ненависти и презрѣнія, и невольно удивился. Князь Яхтомскій, увидя его, только грустно глянулъ на него и тотчасъ быстро отвернулся. Одно лишь омерзѣніе, а не гнѣвъ и ненависть, выразилось въ этомъ движеніи.
На очной ставкѣ князь повторилъ то же, что показалъ на прежнихъ допросахъ. Салмоновичъ отрицалъ все. Князь стоялъ, опустивъ глаза, не глядѣлъ на аббата, и только разъ, когда этотъ, какъ бы воодушевившись, сталъ упрекать князя въ клеветѣ и напраслинѣ, въ желаніи запутать его въ срамное преступленіе, съ которымъ онъ не имѣетъ ничего общаго, князь поднялъ на него глаза, покачалъ головой и выговорилъ кротко и спокойно, почти грустно:
— Какое нахальство! Вотъ человѣкъ!
И это краткое и грустное восклицаніе странно подѣйствовало на всѣхъ присутствующихъ. Если у правды есть, своя сила, то она могуче сказалась въ восклицаніи подсудимаго. По этому одному слову судьи и предсѣдатель внутренно убѣдились сразу, что передъ ними стоятъ два человѣка, изъ которыхъ одинъ дѣйствительно жертва другого.
Все дѣло стало ясно сразу. И прежде князь Яхтомскій казался судьямъ легкомысленнымъ и слабодушнымъ человѣкомъ, терпящимъ какъ бы «въ чужомъ пиру похмѣлье», человѣкомъ попавшимъ въ главные виновники поневолѣ. Теперь же, при личномъ знакомствѣ съ человѣкомъ, на котораго такъ часто ссылался князь, судьи еще болѣе убѣдились въ, правотѣ князя.
Аббатъ, скромный, тихій, вѣжливый, умно отвѣчающій на вопросы, въ то же время отвѣчаетъ очень ловко, иногда даже черезчуръ ловко, но всегда уклончиво. Его приходится ловить, его приходится какъ бы загонять съ двухъ, трехъ сторонъ и припирать въ уголъ, чтобы добиться прямого отвѣта. И только припертый къ стѣнѣ, аббатъ, не отвѣчая на вопросъ, начиналъ каждый разъ ссылаться на свое духовное званіе.
Одно смущало судей: если, со словъ князя Яхтомскаго, главный заводчикъ всего былъ этотъ гувернеръ его сына, то какая же цѣль была у него? Имѣть свою долю? Обогатиться? Но если онъ, умный, хитрый и ловкій человѣкъ, хотѣлъ загребать жаръ чужими руками, то зачѣмъ онъ пустилъ князя сбывать фальшивыя деньги и вдобавокъ сбывать самымъ наивнымъ, ребяческимъ образомъ? Какъ умный и ловкій негодяй, онъ долженъ былъ придумать другое, болѣе вѣрное средство сбыта. Казалось, будто князь шелъ прямо въ чью-то ловушку. Не онъ же, аббатъ, подстроивъ многое, подстроилъ и западню. Тутъ противорѣчіе…
Такъ думали и гадали судьи.
По счастью въ это время появился въ Москвѣ человѣкъ, который многое на видъ противорѣчивое могъ объяснить суду. Это былъ полковникъ Ватбольскій.
Другъ князя давно находился въ отсутствіи вслѣдствіе того, что получилъ въ Подоліи для командованія гусарскій полкъ. Онъ узналъ на окраинѣ Россіи о судьбѣ, постигшей друга, и не могъ явиться тотчасъ, но при первой возможности поскакалъ въ Москву.
Конечно, Ватбольскій подозрѣвалъ страшную, невѣроятно лукавую интригу. Онъ не могъ допустить ни на минуту мысли, чтобы его старинный другъ, честнѣйшій, хотя и безхарактернѣйшій человѣкъ, могъ оказаться способнымъ на гнусное и дикое преступленіе.
Прибывъ въ Москву, Ватбольскій добился права повидаться съ заключеннымъ. Князь ожилъ на нѣсколько дней при свиданіяхъ съ другомъ. Онъ все правдиво и горько повѣдалъ Ватбольскому.
Полковникъ сталъ пытаться спасти друга, но это оказалось немыслимымъ. Закону не было дѣла до интриги и до комедіантской стороны дѣла. Умыселъ преступнаго обогащенія былъ все-таки налицо. Неудача явилась помимо воли князя.
Если Ватбольскій не попалъ въ число свидѣтелей очевидцевъ преступленія, то сталъ объяснителемъ многаго непонятнаго и загадочнаго для судей.
Такъ, между прочимъ, полковникъ объяснилъ, что по его мнѣнію зачинщику нужно было главнымъ образомъ не обогащеніе князя, а его погибель. Ему нужно было освободить княгиню отъ мужа, ради возможности ея новаго замужества. За кого? Быть-можетъ за котораго-нибудь изъ многихъ ея любовниковъ.
Послѣ очной ставки аббата и князя и разъясненій данныхъ Ватбольскимъ, судьи рѣшили перевести аббата изъ горницы полицейскаго управленія въ особую горницу острога въ дворянскомъ отдѣленіи. Распоряженіе должно было послѣдовать черезъ день, или два. Но на утро уже явилось приказаніе изъ Петербурга — обратить особое вниманіе на одно замѣшанное въ дѣло лицо — аббата Салмоновича, оставить его на свободѣ и строжайше разслѣдовать дѣло, дабы доказать, что аббатъ не могъ быть соучастникомъ преступленія.
Приказаніе ссылалось на такое важное лицо въ Петербургѣ, что у судей руки опустились и предсѣдатель, такъ вѣрно и рѣзко опредѣлившій іезуита, выговорилъ:
— Этого слѣдовало ожидать! Что же дѣлать! Чортъ съ нимъ. Надо его оставить!
Разумѣется, это приказаніе было послѣдствіемъ ходатайства отца Гавріила. Ему было дано формальное обѣщаніе, что рекомендованный имъ въ домъ Яхтомскихъ аббатъ будетъ тотчасъ же освобожденъ отъ суда и слѣдствія изъ уваженія къ ордену Іисуса.
Дѣйствительно, черезъ недѣлю были исполнены всѣ формальности, благодаря которымъ совершенно счастливый аббатъ снова выѣхалъ изъ Москвы.
Теперь, освободившись отъ суда и отъ необходимости просить помощи и заступничества у отцовъ-іезуитовъ, Салмоновичъ могъ снова обратиться къ нимъ по своему кровному дѣлу. Онъ могъ просить, наконецъ, о наградѣ за свои труды. А награда эта состояла въ возвратѣ ему нѣкоторыхъ документовъ, хранящихся у отца-ректора.
Явившись въ коллегіумъ, тотчасъ по прибытіи въ Петербургъ, Салмоновичъ разсказалъ какъ избавился отъ слѣдствія и, конечно, поблагодарилъ ректора за покровительство. Но затѣмъ аббатъ тотчасъ перешелъ къ своему кровному дѣлу. Оставшись наединѣ съ Груберомъ и объяснившись съ нимъ, Салмоновичъ вышелъ отъ него возмущенный, озлобленный и внѣ себя отъ негодованія. Онъ сталъ прямо просить Грубера, чтобъ ему выдали извѣстные документы, кадающіеся одного печальнаго приключенія съ нимъ въ молодости и мѣшающіе ему спокойно существовать на свѣтѣ. Но отецъ Гавріилъ отвѣтилъ на это кратко и тихо:
— Они давно уничтожены.
Это говорилъ его голосъ. Но лицо его, въ особенности глаза говорили: «Я лгу. Они цѣлы и останутся у насъ!» Салмоновичъ понялъ равно и сказанное языкомъ, и выраженное глазами. И не зналъ что дѣлать.
Онъ сталъ умолять Грубера въ награду за вѣрную службу избавить его отъ Дамоклова меча надъ головой и рѣшился, наконецъ, прямо заявить, что, не вѣря въ уничтоженіе бумагъ его компрометирующихъ, онъ проситъ ихъ отдать ему.
Груберъ строго замѣтилъ аббату, что онъ не имѣетъ права ему не вѣрить и подозрѣвать во лжи.
— Да и не все-ли равно?.. рѣшилъ онъ наконецъ. — Служите намъ вѣрно, попрежнему, сынъ мой. И все будетъ благополучно.
«Но я не хочу болѣе вамъ служить! мысленно воскликнулъ Салмоновичъ. — Я хочу сбросить съ себя это проклятое платье, стать свободнымъ гражданиномъ, а не духовнымъ лицомъ. Я хочу жить. Жениться. Разбогатѣть»!!
Но сказать все это онъ не посмѣлъ, зная, что тогда Грубергъ и подавно не согласится отдать документы. Выпустить изъ ордена и слѣдовательно изъ-подъ ферулы соумышленника въ совершенныхъ темныхъ дѣяньяхъ — немыслимо, наивно, глупо.
Разумѣется, послѣ этого объясненія изъ коллегіума вышелъ ярый врагъ іезуитовъ и мститель, которому приходилось поневолѣ бороться…
Была зима, январь мѣсяцъ, но въ благодатномъ краю. Яркое южное солнце спускалось надъ моремъ, разбрасывая золотые лучи по голубому заливу и водяному людскому гнѣзду, которое, какъ каменная паутина, лежало на синемъ лонѣ моря.
Это людское гнѣздо, — храмы, дворцы, дома и хижины, разсыпанные по десяткамъ островковъ съ безчисленнымъ количествомъ мостовъ и мостиковъ, цѣлые вѣка носило именованіе «красавицы и повелительницы Адріатики».
Этотъ городъ — Венеція, основанный морскими разбойниками и рыбаками, Богъ вѣсть въ силу какихъ историческихъ причинъ и случайностей, будучи самъ на водѣ, владѣлъ громадными землями, пріобрѣтенными могуществомъ и богатствомъ Венеціанской республики. Ея таинственно-грозное государственное устройство ставило ее какъ бы особнякомъ въ Европѣ.
Не было столицы въ Европѣ съ большимъ блескомъ и пышностью, съ болѣе гордой аристократіей, съ болѣе страшнымъ загадочнымъ правительствомъ. Именуясь республикой, государство управлялось деспотами и тиранами, около которыхъ поблѣднѣли бы личности Людовика XI, или царя Грознаго.
Но дни могущества, славы, счастія, блеска и веселья миновали… Теперь красавица Адріатика была красивымъ мертвецомъ, убитая Бонапартомъ. Всѣ владѣнія Венеціи были у нея отняты, разграблены сосѣдями, а сама она подпала подъ позорное для нея иго Австріи.
Съ тѣхъ поръ прошло пять лѣтъ и патриціи продолжали носить черную траурную одежду, и даже мѣстные экипажи и извозчики — маленькія гондолы были тоже облечены въ трауръ. Когда-то эти гондолы бывали всѣхъ цвѣтовъ радуги, сіяли золотомъ и серебромъ, бархатомъ и атласомъ. Теперь-же у всѣхъ, отъ самаго богатаго патриція до простого обывателя-купца и горожанина, гондолы были обтянуты чернымъ сукномъ. И тамъ, гдѣ прежде выборное правительство, дожи, сенаторы и всякіе патриціи давали блестящія шумныя торжества и празднества, было теперь мертво-тихо.
Гордые венеціанцы, властвовавшіе нѣсколько вѣковъ надъ сосѣдними предѣлами, бывшіе грозою Востока, султана и мусульманъ, не могли привыкнуть къ своей новой участи: быть подъ пятою издавна ненавидимаго «тедеско».
Во всемъ городѣ, отъ самаго знатнаго патриція, лишеннаго своего прежняго званія временъ республики, до послѣдняго рыбака на взморьѣ — всякій пріунылъ, сосредоточился и мечталъ о тѣхъ дняхъ, когда придется освободиться отъ ненавистнаго нѣмца тедеско и снова увидѣть своего дожа и догарессу.
А пока въ этомъ уголкѣ теплаго Юга, гдѣ еще недавно била жизнь ключемъ, гдѣ еще недавно и день, и ночь шумъ празднествъ безъ умолку сливался съ безконечнымъ плескомъ Адріатической волны, теперь висѣла надъ всѣмъ и надъ всѣми какая-то пелена унынія и скорби. И въ этотъ именно тихій уголокъ привезъ, какъ бы заточилъ, свою возлюбленную подозрительный и ревнивый нѣмецъ-князь Вахтенштейнъ.
Много утекло воды съ тѣхъ поръ, что княгиня Яхтомская принимала государыню на балѣ князя въ его роскошномъ домѣ на набережной Невы. Много воды утекло по отношенію ко многимъ лицамъ, окружавшимъ княгиню. Но для нея время это не принесло еще вполнѣ всего, о чемъ грезилось.
Когда Яхтомскій былъ арестованъ, княгиня явилась въ Петербургъ и поселилась сравнительно скромно, разумѣется на средства Вахтенштейна. Она стала попрежнему выѣзжать въ свѣтъ, блистать на всѣхъ вечерахъ и балахъ, но ей приходилось поневолѣ изображать женщину, удрученную горемъ.
Хотя и не виновна она была въ невѣроятномъ преступленіи мужа, но тѣмъ не менѣе имя, которое она носила, стало притчей во языцѣхъ.
"Видано-ли, слыхано-ли, чтобы русскій дворянинъ и князь оказался фальшивымъ монетчикомъ?! "
Княгиня, гордая и тщеславная, не могла выносить косыхъ взглядовъ и перешептываній въ разныхъ гостиныхъ. Она чувствовала, что якобы на ней самой лежитъ пятно, въ которомъ она однако неповинна. А между тѣмъ исхода не было. Приходилось ждать и ждать.
Судъ надъ мужемъ, не много отличавшійся отъ волокиты временъ царей московскихъ, длился безконечно. Дѣло было просто и ясно. Всѣ доказательства были налицо, но князь, по мнѣнію всего Петербурга, очевидно умышленно затянулъ дѣло, обвиняя въ соучастіи съ нимъ людей совершенно неповинныхъ.
Трудно было даже понять, какая цѣль могла быть у Яхтомскаго сдѣлать, напримѣръ, участникомъ своего преступленія простого воспитателя его сына, вдобавокъ лицо полудуховное — аббата.
Показанія Яхтомскаго на допросахъ, что зачинщикъ всего преступленія былъ Салмоновичъ, не привели сначала ни къ чему, но затѣмъ оказались нѣкоторыя другія улики противъ аббата. Пойманный проходимецъ, арестованный въ столицѣ Саксонскаго королевства и выданный русскому правительству, по имени Дзицкій, тоже свидѣтельствовалъ противъ Салмоновича. И это затянуло дѣло, такъ какъ аббатъ былъ неуязвимъ, ибо былъ слишкомъ близокъ къ всесильнымъ служителямъ ad majorem gloriam Dei.
Отецъ Гавріилъ и его сподвижники упорно не выдавали и въ концѣ концовъ не выдали, а спасли своего клеврета. Тѣмъ не менѣе судъ надъ Яхтомскимъ затянулся, а княгиня должна была ждать. Наконецъ, спустя полгода князь Вахтенштейнъ принесъ своей возлюбленной радостную вѣсть… Она была свободна, она была, дѣйствительно, если не вдова, то женщина, имѣющая право на вступленіе во вторичный бракъ.
Все совершилось такъ, какъ она говорила и предсказывала, — такъ, какъ она мечтала. Но, увы! только по отношенію къ погубленію мужа. Остальныя детали ея громаднаго предпріятія не радовали ее.
Вахтенштейнъ былъ влюбленъ въ нее болѣе, чѣмъ когда-либо, онъ даже готовъ былъ пожертвовать ей цѣлью и счастіемъ всей своей жизни, дипломатической карьерой. Онъ готовъ былъ сдѣлаться частнымъ человѣкомъ и не мечталъ болѣе о руководствѣ политикой Европы.
Онъ соглашался, конечно, въ день освобожденія любимой женщины отъ узъ брака, сдѣлать ее княгиней Вахтенштейнъ, онъ былъ готовъ на все, на всякія жертвы. Но онъ требовалъ взамѣнъ любви и вѣрности. Всякій на его мѣстѣ потребовалъ бы того же. Но нѣмецъ-дипломатъ и англоманъ будто забывалъ, что онъ старикъ, а княгиня еще красавица. Онъ уже пресытился всѣмъ, ибо, занимаясь политикой, не забывалъ пользоваться всѣми благами міра, которыми, благодаря его средствамъ, щедро осыпала его судьба; а она еще жаждетъ пожить.
Княгиня по натурѣ любила теперь то же, что любилъ прежде князь. Но онъ, какъ мужчина, не скрывалъ своихъ влеченій, наклонностей и пристрастій; ей же, какъ женщинѣ, ставилось то же самое въ великое преступленіе.
Когда Яхтомская стала свободна, она, разумѣется, тотчасъ же ожидала бракосочетанія съ Вахтенштейномъ. Нѣмецъ обѣщалъ, но пожелалъ выждать. Княгиня смущала его. Проницательный и подозрительный баварецъ, всякіе виды видавшій, сотни женщинъ близко наблюдавшій, видѣлъ и теперь многое. Но мерещилось ли это ему, или было дѣйствительностью? — вотъ вопросъ поистинѣ Гамлетовскій, надъ которымъ мучился Вахтенштейнъ.
Заграничная жизнь старика и красавицы — была бурная. Князь подозрѣвалъ и ревновалъ. Княгиня возмущалась, оскорблялась, клялась. Послѣ домашней войны нѣсколькихъ дней заключался миръ, а затѣмъ снова начиналась война. Князь соглашался на бракъ, на всевозможныя жертвы, но при извѣстныхъ условіяхъ. А княгиня при тѣхъ же самыхъ условіяхъ не могла согласиться на бракъ. Слишкомъ давно, благодаря «тюфяку» мужу, привыкла она жить такъ, какъ ей подсказывала ея природа.
И если она какъ бы поневолѣ обманывала молодого и красиваго мужа, то какъ нелѣпо и забавно казалось ей требованіе этого уже много пожившаго человѣка съ крайне неказистой внѣшностью.
Частое общеніе съ потомкомъ медіатизированныхъ монарховъ привело къ простымъ открытіямъ, ужаснувшимъ красавицу.
Она знавала князя въ пудренномъ парикѣ. Теперь по всей Европѣ волной прошла новая мода. Франція первая сбросила пудренные чужіе волосы, пачкавшіе платье, а за ней вся Европа тоже согласилась на то, что еще недавно казалось стыдомъ. Теперь и въ Россіи, подражая императору, первому подавшему примѣръ, всѣ сняли парики, всѣ «опростоволосились».
И женихъ княгини, увы! оказался внѣ возможности опростоволоситься, такъ какъ этихъ волосъ почти не было на его головѣ.
Гладкій, блестящій, — въ особенности вечеромъ, въ особенности на балахъ — черепъ Вахтенштейна былъ чѣмъ-то особеннымъ для княгини. Если бы ей предложили, чтобы Вахтенштейнъ оказался убійцей цѣлой дюжины людей, или страдающимъ какою-нибудь болѣзнью въ родѣ падучей, то оно было бы ей менѣе страшнымъ, гадкимъ и возбуждающимъ всѣ фибры и нервы ея существа, чѣмъ это… нѣчто круглое, бѣлое, блестящее, будто торжественное.
Иногда княгинѣ казалось, что ближайшая лампа или люстра отражается на черепѣ Вахтенштейна, какъ въ зеркалѣ. И свѣтъ, бросаемый живымъ матовымъ шаромъ, возмущалъ ее.
Затѣмъ долго скрываемое нѣмцемъ тоже было узнано княгиней. Дипломатъ, подражая англичанамъ, цѣдилъ свою не изящную, а изысканную французскую рѣчь сквозь зубы. Это было бы ничего, это придавало ему какой-то оттѣнокъ дипломатической важности и аристократическаго высокомѣрія. Но, увы! княгиня узнала, что эту французскую рѣчь онъ цѣдитъ черезъ чужіе зубы.
Однажды на столикѣ въ комнатѣ князя она нашла въ кружкѣ съ водой нѣчто заставившее ее вздрогнуть, ахнуть и отскочить. Ей представилась въ водѣ какое-то чудище, въ родѣ червя, круглое, бѣлое, чешуйчатое. Ей представилось и голова, и ноги, и хвостъ у этого чудища. Но затѣмъ она присмотрѣлась и оказалось, что спокойно-лежавшій въ водѣ звѣрь былъ челюстью. Двойной рядъ фальшивыхъ зубовъ и двѣ небольшія среди нихъ пустоты доказывали, что тамъ у князя во рту существуетъ лишь два его собственные зуба.
Послѣ этого невольнаго открытія княгиня умышленно сдѣлала еще два, или три маленькихъ открытія въ особѣ своего возлюбленнаго и нареченнаго, о которыхъ тоже частенько задумывалась.
И благодаря всему этому, Юлія Павловна рѣшила твердо на сердцѣ, что оставаться съ этимъ человѣкомъ, быть его женой, пользоваться его средствами возможно только при одномъ условіи: пользоваться большею свободой, чѣмъ при прежнемъ мужѣ. Быть его вѣрной супругой и любящей подругой, безъ этого условія, было бы безумствомъ, было бы даже преступленіемъ предъ ея собственною молодостью и красотой.
Да, она «должна» цѣнить себя, любить себя, даже поклоняться себѣ. Глядя на себя въ зеркало, она говорила:
— Какъ?! Такая женщина! Вотъ «такая?» Будетъ рабой этого человѣка съ лампой на плечахъ, вмѣсто головы? Никогда! Это было бы съ моей стороны почти преступленіемъ!
Слѣдовательно, приходилось разрѣшить мудреный вопросъ, почти развязать Гордіевъ узелъ. Надо было сдѣлаться и быть княгиней Вахтенштейнъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ приносить дань красавицѣ, которую она въ себѣ обожала.
Задача была мудреная и еще болѣе мудреная съ такимъ человѣкомъ, какъ князь Вахтенштейнъ. Искусна была Юлія Павловна въ своихъ махинаціяхъ. Привычка и практика сдѣлали ее мастеромъ въ этомъ дѣлѣ; но этотъ нѣмецъ, который не могъ ничего видѣть и не могъ ничего слышать, вслѣдствіе ея крайней осторожности, какъ будто чуялъ какимъ-то собачьимъ легавымъ чутьемъ все то, до чего не достигалъ его взоръ, или слухъ.
Въ князѣ Вахтенштейнѣ именно было какое-то чутье. И это свойство раздражало и бѣсило княгиню. Въ тѣ минуты, когда Вахтенштейнъ, не имѣя никакого основанія подозрѣвать ее, былъ обманутъ артистическимъ образомъ, онъ вдругъ становился мраченъ и начиналъ ревновать. И былъ правъ, конечно, но доказать этого не могъ.
И задача княгини не разрѣшалась, этотъ узелъ не развязывался. Она ждала, чтобъ онъ повелъ ее въ церковь вѣнчаться, а князь ждалъ, чтобы его чутье перестало что-либо ему подсказывать.
Такимъ образомъ прошло уже много времени съ тѣхъ поръ, что княгиня стала свободна и могла бы быть давно княгиней Вахтенштейнъ.
И теперь князь, человѣкъ не даромъ подвизавшійся на дипломатическомъ поприщѣ, хитрый и дальновидный, поселился со своей возлюбленной въ тихомъ уголкѣ Юга, гдѣ нѣтъ экипажей и лошадей, и шума на улицахъ, гдѣ вѣчная тишь, гдѣ нѣтъ улицъ, а коридорчики и канальчики.
Разумѣется, несмотря на трауръ душевный и внѣшній, въ одеждѣ, высшее общество Венеціи жило такъ же, какъ и въ другихъ городахъ. Князю Вахтенштейну, какъ нѣмцу, носящему въ Венеціи ту же кличку — «тедеско» — было мудрено, несмотря на свое общественное положеніе, близко сойтись съ патриціями прежней республики.
Вдобавокъ оно было мудрено и потому, что онъ занималъ одинъ домъ съ молодой красавицей, которую выдавалъ за племянницу. Конечно, послѣдній наемный итальянецъ-лакей, или гондольеръ понимали, что «синьорина принчипесса» по всей вѣроятности не княжна и во всякомъ случаѣ не племянница синьора тедески. Тѣмъ паче косились на княгиню венеціанки высшаго полета, съ которыми она начала знакомиться.
Это исключительное положеніе привело къ тому, что въ красивомъ палаццо Корнарини, нанятомъ княземъ и отдѣланномъ внутри заново, богато и пышно, стало собираться на вечера много мужчинъ и мало женщинъ, какъ изъ туземныхъ такъ и изъ иностранныхъ аристократовъ.
Не прошло и мѣсяца, послѣ пребыванія здѣсь во дворцѣ на Canal Grande, какъ дамы совершенно перестали бывать и стали странно отлучаться изъ дому въ тѣ минуты, когда племянница князя Вахтенштейна пріѣзжала къ нимъ въ гондолѣ съ визитомъ. Однимъ словомъ, княгиню перестали принимать.
Для чутья Вахтенштейна и это было признакомъ. Не одно же подозрѣніе въ томъ, что она не племянница его, подѣйствовало? Нѣтъ ли еще чего?
Зато и днемъ, и вечеромъ, и далеко за полночь въ ярко-освѣщенномъ палаццо Корнарини, гдѣ было много роскоши, гдѣ бывали великолѣпные ужины съ изящною сервировкой, стало бывать все больше и больше мужчинъ, и молодыхъ, и старыхъ. Тутъ были и итальянцы, и французы, и нѣмцы, одинъ испанецъ, даже одинъ грекъ. Только англичанъ не долюбливала и не звала къ себѣ княгиня. Ей казалось, что у всѣхъ у нихъ во рту такое же чудище, какъ у ея жениха.
Постоянно, въ Россіи и за границей, почти денно и нощно Юлія Павловна была озабочена однимъ: когда же пойдутъ они въ храмъ? Разумѣется, прежде всего, чтобы скорѣй итти въ храмъ — ей слѣдовало перемѣнить образъ жизни, отказаться, хотя бы временно, отъ своей долголѣтней привычки — окружать себя цѣлымъ роемъ ухаживателей. Но это было немыслимо, сверхъ силъ.
И здѣсь, съ перваго же дня пребыванія, когда появилась масса молодежи — венеціанцевъ и иностранцевъ, княгиня, уже окруженная цѣлой свитой обожателей, сдѣлала выборъ. Щеголеватый, ловкій, красивый, но не очень знатный и богатый французъ былъ первымъ избранникомъ ея, но не надолго. Онъ оказался слишкомъ пустымъ и неосторожнымъ человѣкомъ, способнымъ погубить женщину, отчасти изъ тщеславія, отчасти и по легкомыслію.
При первомъ же докладѣ чутья Вахтенштейна и первой же ссорѣ съ княгиней, по поводу француза, Юлія Павловна предложила, какъ доказательство ея правоты, отказать ему отъ дома. Князь повѣрилъ своей ошибкѣ, восторженно поблагодарилъ княгиню, но отъ дому французу все-таки отказалъ. Такимъ образомъ, избавивъ возлюбленную отъ человѣка неосторожно избраннаго, онъ далъ ей возможность на второе избраніе.
Этимъ вторымъ избранникомъ оказался двадцатилѣтній неаполитанецъ, отличавшійся провербіальною красотою его соотечественниковъ.
Итальянецъ при первомъ же своемъ посѣщеніи, даже почти заглазно, понравился княгинѣ. Ей подали визитную карточку, гласившую: Cavaliere Di Bàya. Paggio di Sua Santita.
Княгиня, уже понимавшая немножко по-итальянски, была почему-то прельщена одною этою карточкой. Ей представилось, что пажъ его святѣйшества долженъ быть красивъ. Не даромъ средніе вѣка воспѣвали пажей, воспѣвали ихъ побѣды надъ сердцами заключенныхъ женъ и дочерей рыцарей.
Вдобавокъ это пажъ главы католическаго міра. Это придавало въ глазахъ княгини еще болѣе поэтическаго оттѣнка незнакомцу. Наконецъ, онъ носилъ титулъ, не существующій нигдѣ помимо Италіи и Франціи.
Когда кавалеръ ди-Байя и пажъ святаго отца предсталъ предъ ясныя очи русской княгини, то она увидала сразу, что не ошиблась. Одного лишь не хватало для этого пажа, чтобы сдѣлаться пажомъ романовъ и эпопей — недоставало костюма.
Молодой человѣкъ, чуть не юноша, былъ дѣйствительно классически красивъ собой, и лицомъ, и станомъ. И кромѣ того поразилъ княгиню своимъ голосомъ. Онъ не говорилъ, какъ всѣ другіе, какъ жители Сѣвера въ особенности. Теноровые звуки въ его рѣчи были какъ-то мягки и ласковы, шли прямо въ сердце, въ то сердце, куда уже давно, сразу, проникъ свѣтъ его большихъ, глубокихъ, весело-задумчивыхъ черныхъ глазъ
И этотъ Paggio di Sua Santita сдѣлался съ такой головокружительной быстротой избранникомъ сѣверной княгини, что даже нѣкоторое время самъ въ себя прійти не могъ. Онъ быстро сошелся съ русско-нѣмецкимъ семействомъ, даже почему-то понравился князю. Быть-можетъ потому, что князь наивно считалъ его слишкомъ юнымъ, чтобы быть опаснымъ. Вскорѣ, по просьбѣ Юліи Павловны, кавалеръ ди-Eàfia явился въ палаццо Корнарини въ своемъ костюмѣ пажа римскаго первосвященника.
Костюмъ былъ не замысловатый — средневѣковаго покроя съ мелкими деталями, которыя разсмѣшили князя, а еще пуще заставили смѣяться до слезъ его майордома Бернера, чопорнаго нѣмца. Но княгиня нашла пажа святаго отца и, отнынѣ, ея собственнаго — прелестнымъ.
Прошелъ еще мѣсяцъ. Кавалеръ ди-Байя велъ себя скромно, осторожно, былъ, по видимому, настоящій Херубимъ изъ комедіи Бомарше. Княгиня почему-то особенно благоволила къ этому избраннику, которому затруднилась бы, конечно, дать цифру по счету и очереди въ числѣ всѣхъ ея избранниковъ. Она боялась ежедневно, что и эта затѣя, за которую она пожертвовала бы многимъ, станетъ подозрительна Вахтенштейну.
И здѣсь въ первый разъ въ жизни, быть-можетъ, благодаря безконечнымъ ссорамъ съ Вахтенштейномъ, княгинѣ пришла мысль завести ширмы.
Въ числѣ прочихъ знакомыхъ, бывавшихъ въ палаццо Корнарини всякій вечеръ, бывалъ французъ, сверстникъ Вахтенштейна, но сильно нравственно и физически износившійся.
Онъ молодился всячески, старался блеснуть щегольствомъ своего костюма, быстротой своихъ жестовъ и свѣжестью своего лица, но все это было поддѣльно. При первомъ его появленіи въ гостиной княгини, она мысленно опредѣлила его.
«Une ganache!» подумала она про себя.
Пожилой, но уже совсѣмъ состарившійся французъ казался все-таки много старше Вахтенштейна, хотя и былъ однихъ лѣтъ съ нимъ. Быть-можетъ, потому что онъ молодился, онъ и казался еще старѣе.
Тѣмъ не менѣе французъ и истый парижанинъ, баронъ Lussac de-la-Digue былъ очень забавный собесѣдникъ, легко и мелко остроумный, сыпавшій шутками, прибаутками и остротами по цѣлымъ вечерамъ, сыпавшій ими, какъ бисеромъ, едва замѣтнымъ глазу. Это не былъ блестящій умъ, это были блестки ума, или салонный, кадрильный умъ.
Юлія Павловна скоро привыкла къ Люссаку, любила его слушать, иногда любила сидѣть, не слушая, но подъ журчанье его болтовни обо всемъ на свѣтѣ.
Люссакъ, какъ французъ и главнымъ образомъ какъ парижанинъ, съ первыхъ часовъ знакомства понялъ и опредѣлилъ княгиню. У него тоже было своего рода чутье.
Взглянувъ нѣсколько разъ въ лицо сѣверной красавицы, перемолвившись съ ней почти о пустякахъ, Люссакъ черезъ часъ или два бесѣды уже отдалъ бы голову свою на отсѣченіе, что эта красавица не племянница Вахтенштейна. А главное, за что именно Люссакъ и поручился бы своей головой — было убѣжденіе, что княгиня обманываетъ Вахтенштейна такъ, что многимъ его соотечественницамъ въ Парижѣ стало бы завидно глядя на нее.
«Une femme à cent coups», думалъ Люссакъ и прибавилъ: «Да и какъ еще! Въ одну недѣлю сотню штукъ выкинетъ»…
И вотъ именно этого человѣка и пришло на умъ княгинѣ избрать ширмами, которыми бы она могла прикрыть папскаго и своего пажа. Съ этого дня княгиня дѣлала все на свѣтѣ, чтобы заставить князя до извѣстной степени подозрительно относиться къ ея дружбѣ съ барономъ Люссакомъ и не обращать ни малѣйшаго вниманія на ея отношенія съ юношей, пажомъ святаго отца.
И князь поддался обману. Чутье его, какъ бываетъ и на болотѣ у легавой собакѣ, было сбито съ толку. Какъ породистая собака можетъ въ нѣсколько разъ быть испорчена какимъ-нибудь бѣгающимъ по болоту коростелемъ, виртуозно путающимъ свои слѣды, точно такъ князь вдругъ обратился въ подобную легавую собаку, благодаря коростелю — княгинѣ.
Цѣлый мѣсяцъ длилось совершенно благополучное, тихое и мирное существованіе. Князь видѣлъ, что ему «надо» ревновать возлюбленную къ барону Люссаку, но глядя на него и глядя на себя, онъ пожималъ плечами.
Люссакъ, примазанный, припудренный, прикрашенный, перетянутый въ таліи, обтянутый узкими до-нельзя панталонами, былъ весь красивою, но затасканною и измятою картинкой.
Князь чувствовалъ, что Люссакъ именно то, что опредѣлила княгиня: «Une ganache renforcée d’artifices». Несмотря на нѣкоторыя apparences, князь чувствовалъ фальшь этихъ видимостей. Не можетъ баронъ, на видъ болѣе пожилой, чѣмъ онъ самъ — князь, нравиться Юліи Павловнѣ.
«А кавалеръ ди-Байа? спрашивалъ себя иногда Вахтенштейнъ. — Скромный и глупый мальчикъ!»
И Вахтенштейну чувствовалось ясно и твердо представлялось, какъ всякому пожившему и старому ловеласу, двадцатилѣтій красавецъ, полу-юноша, полу-мужъ, положительно не можетъ нравиться молодой женщинѣ. На всякаго стараго мудреца много юношеской простоты!
Болѣзнь дряхлаго генерала ордена Іисуса и болѣзнь отрока-князя Яхтомскаго — вотъ что теперь не выходило изъ головы Грубера. Семейство Яхтомскихъ обратило на себя вниманіе служителей Бога только потому, что оно въ будущемъ могло наслѣдовать милліоны старухи-молдаванки.
И отецъ Гавріилъ могъ дѣйствительно похвастаться тѣмъ, какъ разгромилъ эту семью. Цѣль была почти достигнута. Можно было смѣло надѣяться, что лѣтъ черезъ десять почти всѣ милліоны, за исключеніемъ подачки Бѣлинскому, перейдутъ въ руки Ордена двумя различными путями.
Прямой наслѣдникъ — Яхтомскій, лишенный гражданскихъ правъ, былъ на пути въ каторгу. Княгиня могла быть тоже отстранена, какъ опекунша, что бы съ ней ни случилось. Если она выйдетъ замужъ за германскаго князя, то состояніе ея сына, доходами съ котораго она могла бы отчасти пользоваться, будетъ ей не диковиной, такъ какъ у княгини Вахтенштейнъ средства будутъ еще больше.
Если же съ княгиней Яхтомской приключится что-нибудь худшее, благодаря ея легкомысленному поведенію, то она и подавно можетъ быть отстранена отъ опекунства. Тогда прямой наслѣдникъ старухи уже вполнѣ въ рукахъ Ордена.
Уѣхавъ изъ Петербурга съ Вахтенштейномъ, княгиня поручила сына аббату съ тѣмъ, чтобы отдать мальчика во вновь открытый пансіонъ Ордена въ зданіи церкви св. Екатерины. Пансіонъ этотъ, или, какъ онъ именовался, «конвиктъ», былъ уже наиболѣе моднымъ училищемъ въ Петербургѣ. Дѣти самыхъ важныхъ сановниковъ, самыхъ древнихъ русскихъ дворянъ наполняли его.
Вскорѣ послѣ отъѣзда княгини за-границу, Салмоновичъ принялъ съ рукъ на руки отъ Марѳы Яковлевны привезеннаго въ Петербургъ, выздоровѣвшаго, но все-таки совершенно слабаго мальчика. Все пережитое и перечувствованное Тоней было слишкомъ тяжело, было бы не по силамъ и взрослому человѣку.
Умный, чувствительный и впечатлительный Тоня перенесъ нервную горячку, выздоровѣлъ, но отъ этой болѣзни или отъ пережитаго остались опасные слѣды. Мальчикъ былъ очень худъ, блѣденъ, задумчивъ, грустилъ и молчалъ по цѣлымъ днямъ.
Хотя Салмоновичъ взялъ Тоню по приказанію княгини и велѣлъ нянѣ отправляться на житье въ Яхтомку, тѣмъ не менѣе Марѳа Яковлевна тайкомъ осталась въ Петербургѣ. Она поселилась у своей родственницы и, таясь отъ «жидовины», какъ звала она аббата, слѣдила за всѣмъ, что творили съ ея «ребенкомъ».
Салмоновичъ, вмѣсто того, чтобы прямо свезти Тоню въ конвиктъ, что дѣлалъ съ другими дѣтьми, повезъ его сначала представить отцу-ректору.
Причиной этого исключенія для молодого князя Яхтомскаго были якобы его годы. Онъ не имѣлъ уже права, вслѣдствіе своего возраста, поступить въ іезуитское училище. Но для такого мальчика, который, въ случаѣ смерти бабушки, будетъ обладать милліонами, отцы-іезуиты могли сдѣлать всякое исключеніе.
Однажды утромъ аббатъ и его питомецъ явились въ коллегіумъ. Тотъ же красивый, кудрявый Эдуардъ доложилъ о нихъ отцу Августину, а старикъ доложилъ его господству отцу-ректору.
Черезъ минуту Салмоновичъ, а за нимъ смущенный и оробѣвшій Тоня, вошли въ маленькую рабочую комнату отца Гавріила. Ректоръ посадилъ обоихъ противъ себя и долгимъ, проницательнымъ взглядомъ осмотрѣлъ мальчика съ головы до пятъ.
Тоня невольно вспыхнулъ подъ этимъ взглядомъ и затѣмъ поблѣднѣлъ еще болѣе. Мальчикъ ощутилъ отъ этихъ глазъ что-то особенное. Какъ будто глаза этого крошечнаго старичка съ огромной головой были ядовиты и отравили его въ одну минуту.
— Онъ больной совершенно! выговорилъ отецъ Гавріилъ едва слышно и чуть двигая губами.
— Онъ былъ боленъ, ваше господство, очень долго и опасно, отозвался Салмоновичъ. — Сильно простудился…
Тоня поднялъ глаза и поглядѣлъ на аббата. Ему хотѣлось глубоко вздохнуть, но онъ не посмѣлъ. Мальчика почти оскорбляло подобное объясненіе его болѣзни. Онъ отлично понималъ, что заболѣлъ отъ нравственнаго потрясенія съ, того дня и почти съ той минуты, когда узналъ, что отецъ, идетъ въ каторгу. А они всѣ объясняютъ его болѣзнь простудой.
— Поступишь въ наше училище, заговорилъ Груберъ, обращаясь къ Тонѣ, — за тобой будетъ хорошій уходъ и ты быстро поправишься. Ученьемъ тебя очень мучить не будутъ. Будешь дѣлать, что можешь. Спѣшить не зачѣмъ. Можешь пробыть въ училищѣ до полнаго совершеннолѣтія. Старайся только вести себя хорошо, почитать воспитателей я повиноваться имъ вполнѣ. А главное, будь прилеженъ по отношенію къ Закону Божію. Въ конвиктѣ есть русскій попъ-законоучитель, но онъ человѣкъ, къ несчастію, очень глупый и своего дѣла почти не знаетъ. Всѣ ученики надъ нимъ потѣшаются. Что дѣлать! И тебѣ, конечно, покажется онъ смѣшонъ. Но если ты захочешь заниматься съ любовью Закономъ Божьимъ, то у насъ много нашихъ законоучителей, къ нимъ и обращайся. Они люди хорошіе, умные и добрые. Когда чего не уразумѣешь, обращайся къ нимъ, и они будутъ наставлять тебя. Я, съ своей стороны, предупрежу ихъ, чтобы они на тебя обратили свое вниманіе и оказали тебѣ всякое попеченіе.
Сказавъ эту рѣчь медленно, нѣсколько сухо и стого, Груберъ обратился къ Салмоновичу и заговорилъ по-нѣмецки:
— Въ церкви онъ, вѣроятно, рѣдко бывалъ?
— Яхтомскіе — мужъ и жена почти никогда не бывали. Но, кажется, мальчикъ бывалъ съ няней, хотя, вѣроятно, очень рѣдко.
Груберъ обернулся къ Тонѣ и вымолвилъ:
— Ты любишь въ церкви Богу молиться?
— Да… едва слышно и въ первый разъ подалъ голосъ Тоня.
— Но ты рѣдко бывалъ въ церкви?
— Бывалъ…
— Рѣдко бывалъ?
Тоня слегка перемѣнился въ лицѣ, но затѣмъ выговорилъ смѣлѣе:
— Часто бывалъ.
— Какимъ образомъ? вступился Салмоновичъ.
По лицу Тони видно было, что въ немъ происходила легкая борьба, но затѣмъ онъ возвысилъ голосъ и вымолвилъ смѣлѣе:
— Я часто бывалъ съ няней и съ Тарасомъ.
Груберъ съ строгой укоризной глянулъ аббату въ лицо.
— Стало быть ты бывалъ тайкомъ, тихонько отъ всѣхъ? спросилъ Салмоновичъ.
Нѣсколько секундъ Тоня не отвѣчалъ и наконецъ выговорилъ:
— Да. Я объ этомъ не говорилъ…
Наступило молчаніе, послѣ котораго Груберъ выговорилъ:
— Родители могли не знать, а вамъ, господинъ аббатъ, слѣдовало знать, что ребенка тайкомъ таскаютъ въ церковь нянька и еще кто-то… вѣроятно лакей.
Салмоновичъ виновато промолчалъ.
— Скажите мнѣ, продолжалъ Груберъ по-нѣмецки, — каковъ характеръ мальчика? Упрямъ онъ?
— Нѣтъ, dominatio vestra. Онъ — тихій, послушный.
— Способности есть?
— Такъ себѣ… не особенно большія.
— Вообще мальчикъ умный, или глупый?
— Скорѣй глупый.
— Добрый?
— Да.
Наступило молчаніе и отецъ Гавріилъ думалъ про себя:
«Глупый, добрый, послушный, болѣзненный… Все бы хорошо, если бы не послѣднее. Ему надо прожить десять лѣтъ, а пожалуй болѣе, чтобы наслѣдовать послѣ старухи. Авось мы съумѣемъ сдѣлать его здоровымъ юношей, любящимъ и уважающимъ нашъ орденъ».
Отецъ Гавріилъ отпустилъ аббата съ питомцемъ, приказавъ свести его въ училище и передать съ рукъ на руки старшему надзирателю, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, поручилъ его особому наблюденію Рафаила, чтобы этотъ могъ два раза въ мѣсяцъ докладывать ему, Груберу, о молодомъ князѣ.
Въ тотъ же вечеръ Тоня очутился въ конвиктѣ, среди кучи мальчиковъ всякаго возраста. И первые дни пребыванія его въ пансіонѣ чуть не уложили его снова въ постель. Вся обстановка конвикта была настолько чужда и странна, что Тоня озирался какъ въ лѣсу.
Онъ зналъ по-французски очень мало и могъ только съ трудомъ составлять фразы, а вокругъ него звучала исключительно французская рѣчь. Ученики между собой тоже объяснялись по-французки, даже и тѣ, которые знали мало. Это было заведено по строжайшему приказанію начальства.
Особый надзиратель слѣдилъ за тѣмъ, чтобы русской рѣчи не было слышно. Мальчикъ, заговорившій по-русски, конечно не наказывался, но ему строго замѣчали, что если онъ будетъ говорить по-русски, то никогда не выучится французскому языку. Понужденіе къ исполненію было изобрѣтено особенное. Раза два-три умышленно или невольно провинившагося мальчика надзиратель, человѣкъ умный и острякъ, умѣлъ такъ ловко поднять на смѣхъ, что всѣ ученики тоже начинали подшучивать надъ любителемъ русской рѣчи.
Тоня поэтому съ первымъ же дней кое-какъ долженъ былъ объясняться на языкѣ, который только немного понималъ. Но это было не главное…
Главное, что поразило мальчика и подѣйствовало на него болѣе сильно, чѣмъ на кого-либо изъ другихъ мальчиковъ при ихъ поступленіи, было нѣчто совершенно для него неожиданное и невѣроятное. Въ первый же день предъ ученьемъ онъ услыхалъ утреннюю молитву, которая показалась ему какой-то странною комедіей и какой-то тарабарщиной. Ученики, собранные вмѣстѣ, крестились по-русски, но произносили и пѣли что-то совершенно дикое для слуха Тони.
Разумѣется, онъ тотчасъ узналъ, что это были тѣ же молитвы, которыя онъ зналъ, но произносимыя по-латыни, и что онъ обязанъ прежде всего выучить и знать точно и Pater noster, и Ave Maria, и другія молитвословія.
Вечеромъ произошло то же самое передъ отходомъ ко сну. Это было въ пятницу. Въ воскресенье Тоню ожидало нѣчто новое… Наканунѣ онъ узналъ, что всѣ пойдутъ къ обѣднѣ и, конечно, обрадовался.
Какъ давно не былъ онъ у обѣдни, благодаря своей болѣзни! И вотъ завтра утромъ можно будетъ помолиться за бѣднаго отца, за Тараса, за няню Марѳу Яковлевну, которая тоже, Богъ вѣсть, гдѣ теперь. И за мать, которая гдѣ-то въ чужихъ краяхъ, конечно, тоже…
И на утро, вмѣстѣ съ прочими учениками, рядомъ съ товарищемъ, съ которымъ онъ уже подружился, Тоня двинулся въ церковь. Черезъ четверть часа онъ уже сидѣлъ въ церкви, изумленный, смущенный, дико озирающійся кругомъ себя.
Это была не церковь! А если это церковь, то «ихняя». Зачѣмъ же онъ попалъ въ нее? Что бы сказалъ теперь Тарасъ, если бы увидѣлъ его? Тоня оглядывался на своихъ товарищей и былъ пораженъ тѣмъ, что они, повидимому, чувствовали себя какъ бы и впрямь въ церкви. Нѣкоторые видѣли съ молитвенниками и на лицахъ ихъ было написано вниманіе, у нѣкоторыхъ старшихъ — благоговѣніе.
Надзиратель объяснилъ Тонѣ, какъ новичку, что хотя всѣ мальчики православные, но бываютъ въ католической церкви, чтобы ознакомиться немного съ католическимъ богослуженіемъ.
Іезуитъ равно объяснилъ, что религія мальчиковъ и религія римско-католическая — одна и та же религія. Только въ римско-католическомъ богослуженіи все умнѣе и проще, въ храмѣ сидятъ и, дѣйствительно, молятся Богу, а не приходятъ только топтаться на мѣстѣ и глазѣть на народъ.
Тоня слушалъ и изумлялся. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что все окружающее настолько диковинно ему, что онъ никогда этотъ храмъ не почтетъ за храмъ, никогда эту тарабарщину не почтетъ обѣдней.
Въ мальчикѣ, не въ примѣръ прочимъ его товарищамъ, сказался сразу, твердо, порывомъ, — питомецъ и любимецъ Тараса. Слишкомъ много и часто водилъ старикъ Тоню въ русскій храмъ, слишкомъ много и часто бесѣдовалъ съ нимъ объ разномъ «божескомъ». Изо всѣхъ русскихъ дѣтей всего Петербурга ни одинъ мальчикъ не былъ, конечно, менѣе приготовленъ къ тому, чтобы съ чувствомъ запѣть въ католическомъ храмѣ «Sainte Marie, je vous salue» или же съ набожностью сказать Pater noster.
Надзиратель невольно замѣтилъ, какъ во время всей литургіи на лицѣ Тони было написано особенное изумленіе, а подъ конецъ — полное угнетеніе и грусть.
Это было явленіемъ рѣдкимъ и важнымъ. Поэтому въ тотъ же день все было донесено отцу-ректору. Груберъ отдалъ приказаніе, что, если не произойдетъ вскорѣ никакой перемѣны къ лучшему въ маленькимъ князѣ Яхтомскомъ, то доложить ему вновь. Надо было пресѣчь зло въ корнѣ и не теряя времени, въ виду возраста мальчика.
Въ эти самые дни Тоню ожидала нежданная радость, даже счастіе.
Однажды, во время занятій, надзиратель вызвалъ его въ. пріемную горницу, гдѣ кто-то ожидалъ его. Мальчикъ ожилъ и, идя за надзирателемъ, задавалъ себѣ вопросъ: «Кто это? Мать? Няня?! Во всякомъ случаѣ это не бѣдный папа, не бѣдный Тарасъ».
И, выйдя въ пріемную, мальчикъ все-таки вскрикнулъ отъ радости. Предъ нимъ былъ тоже близкій человѣкъ, котораго онъ любилъ и о которомъ забылъ. Это былъ полковникъ Ватбольскій.
Расцѣловавъ молча мальчика и усадивъ около себя, Ватбольскій молчалъ мгновеніе, не зная что сказать. Заговорить объ отцѣ? Зачѣмъ. И что сказать? Послѣднюю новость, что отецъ идетъ на каторгу. Объ матери Тони Ватбольскій самъ не зналъ ничего.
— Ну какъ ты, Тоня… какъ тебѣ здѣсь? выговорилъ, наконецъ, полковникъ.
— Ничего… отозвался мальчикъ и отвернулся.
— Дурно тебѣ здѣсь?..
Тоня отвернулся еще болѣе, и слезы выступили у него на глазахъ.
Ватбольскій разспросилъ мальчика обо всемъ, и въ отвѣтъ, на разсказъ Тони только вздыхалъ и качалъ головой.
Разумѣется, если бы онъ могъ, то спасъ бы мальчика, отъ іезуитовъ и взялъ бы немедленно изъ конвикта. Но онъ, какъ чужой человѣкъ, не имѣлъ на это никакого права. Отецъ тоже потерялъ уже свои права на сына.
Ватбольскій обѣщалъ Тонѣ заѣхать еще раза два повидаться предъ своимъ отъѣздомъ къ полку, но обманулъ Тоню…
Такъ думалъ мальчикъ… Но обманъ шелъ отъ служителей Бога. Разговоръ полковника и Тони былъ подслушанъ надзирателемъ, и когда Ватбольскій явился вновь, ему сказали, что князь Яхтомскій на прогулкѣ. Въ другой разъ, заѣхалъ полковникъ, и ему сказали, что молодой князь у ректора… И Ватбольскій выѣхалъ изъ Петербурга, не повидавъ снова мальчика.
Отцы-іезуиты оберегали зорко свою добычу.
Понемногу, изо-дня-въ-день, Тоня сталъ поневолѣ привыкать къ чужой обстановкѣ, началъ легче болтать съ товарищами по-французски и уже начиналъ спать болѣе крѣпко и сладко по ночамъ. Онъ былъ друженъ съ двумя мальчиками, но съ остальными совершенно не сходился. Эти два мальчика были почти въ такомъ же положеніи, какъ и онъ. Одинъ изъ нихъ былъ круглый сирота. Къ тому-же, оба они, какъ и Тоня, тщетно мечтали побывать въ своей церкви…
Четвертый классъ, въ который былъ принятъ Тоня, былъ не великъ. Въ немъ было всего четырнадцать учениковъ.
Мальчикъ сталъ учиться порядочно, но любимый предметъ его — Законъ Божій — оказался предметомъ въ исключительномъ положеніи.
Предметъ былъ въ загонѣ, такъ же, какъ и его преподаватель. Урокъ Закона Божія былъ только разъ въ недѣлю, въ субботу, и послѣднимъ, когда кончались недѣльныя занятія и когда всѣ мальчики мечтали только о томъ, чтобы кончить ученье или отправиться въ домъ къ родителямъ.
И этотъ послѣдній урокъ недѣли проводился въ шутовствѣ и невѣроятныхъ шалостяхъ.
Тоня былъ пораженъ съ перваго же раза, и не могъ ничего понять. Товарищи вели себя непозволительно, урока не знали, не только молчали на вопросы законоучителя, говорящаго со страннымъ акцентомъ, но иногда отвѣчали на его вопросы шутками. Нѣкоторыя шутки оскорбляли Тоню и дѣлали его врагомъ своихъ товарищей.
А между тѣмъ преподаватель Закона Божія не только не былъ строгъ, какъ многіе другіе, но спускалъ все: и грубости, и шутки. Задолго до окончанія урока нѣкоторые ученики уже самовольно уходили изъ класса.
На вопросъ Тони, обращенный къ своему новому пріятелю — сиротѣ, отчего всѣ ведутъ себя такъ странно за урокомъ Закона Божія, мальчикъ отвѣчалъ:
— Всегда такъ. Это вѣдь не урокъ… Это только такъ… Это, говорятъ, не нужно. Законъ Божій объясняютъ намъ аббаты-надзиратели. А субботній урокъ не въ счетъ.
— Почему же?
— Не знаю.
И дѣйствительно, оба мальчика не знали и не понимали того, что видѣли глаза ихъ.
Черезъ двѣ недѣли Тоня, который велъ себя въ церкви Св. Екатерины прилично, получилъ выговоръ за невниманіе. Это была несправедливость, которую мальчикъ понялъ. Онъ былъ совершенно внимателенъ, но продолжалъ дико озираться кругомъ себя, а въ душѣ горячо и страстно мечталъ о томъ, какое было бы счастіе, если бы его пустили хоть на четверть часа въ какую-нибудь петербургскую русскую церковь.
Ему хотѣлось услышать все то, что такъ часто слушалъ онъ, стоя около Тараса, и что затѣмъ старикъ пояснялъ ему, когда онъ задремывалъ въ своей постели.
Но черезъ недѣлю еще худшее, сугубо-странное и тягостное ожидало мальчика. Въ одно воскресенье онъ былъ назначенъ въ число дѣтей прислужниковъ у алтаря, въ число, какъ говорилось, «Enfants de choeur».
Тоню, какъ и другихъ двухъ товарищей, нарядили въ какой-то для него шутовской костюмъ, надѣли на него кружевную бѣлую, будто дамскую пелерину, поставили его въ хвостѣ патера и заставили, прислуживая у алтаря, производить странныя, полупонятныя для него вещи. Многое было Тонѣ смѣшно, но онъ не смѣялся, а готовъ былъ плакать.
И всѣ замѣтили это.
Вслѣдствіе состоявшагося новаго доклада о молодомъ князѣ Яхтомскомъ, отецъ-ректоръ обратилъ на мальчика сугубое вниманіе.
Единственный ученикъ въ конвиктѣ, наслѣдникъ милліоновъ, былъ, какъ на зло, совершенно испорченъ въ извѣстномъ смыслѣ. Приходилось ломать природу мальчика, а онъ былъ слишкомъ хилъ и слабъ. Ломая, можно было сломать. А если питомецъ очутится вдругъ на кладбищѣ, то въ чьемъ же карманѣ очутятся милліоны его бабушки?
И для умнаго и тонкаго отца Гавріила юный Яхтомскій сталъ мудреною задачей.
«Какъ быть? думалось ему. — Онъ не сдается такъ же легко, какъ многіе другіе его сверстники, а между тѣмъ необходимо его взять. И надо спѣшить изгладить въ немъ слѣды прежняго воспитанія. Надо, чтобы онъ скорѣй привыкалъ ко многому тому, что въ будущемъ обладателѣ милліоновъ необходимо ad majorem gloriam Dei. А не дастся это намъ — никому не достанется»!
И отецъ Гавріилъ, поручивъ мальника для ломки особому попеченію одного хитроумнаго профессора, отца Викентія, категорически объяснилъ:
— Намъ въ немъ нуженъ истинный католикъ или же… онъ вовсе не нуженъ!
Въ Венеціи жизнь шла мирно и весело, благодаря массѣ гостей-мужчинъ, каждый вечеръ наполнявшихъ салоны палаццо Корнарини. Князь уже начиналъ считать, наконецъ, искусъ оконченнымъ и собирался здѣсь же, въ Венеціи, или по близости — въ Австріи, вѣнчаться, и на первое время привезти снова въ тотъ же дворецъ молодую княгиню Вахтенштейнъ.
И въ эти дни, когда нѣмецъ-дипломатъ наиболѣе успокоился, когда его собачье чутье было наиболѣе запутано хитрымъ коростелемъ, когда онъ окончательно рѣшился на роковой шагъ въ жизни, — въ эти же самые дни Юлія Павловна будто позабыла, зачѣмъ сослала мужа на каторгу и зачѣмъ живетъ въ Венеціи. Ея задача была ею отброшена въ сторону. Она думала, и просыпаясь утромъ, и засыпая ночью въ постели, толко объ одномъ: о будущемъ, вновь условленномъ свиданіи съ прелестнымъ какъ херувимъ пажомъ.
За это время появился въ Венеціи гость изъ Россіи, ежедневно бывавшій во дворцѣ Корнарини и очень нравившійся теперь князю.
Это былъ аббатъ Салмоновичъ, выписанный княгиней какъ бы себѣ на помощь. Аббатъ, ознакомившись съ положеніемъ, сталъ убѣждать княгиню, что она играетъ въ опасную игру и сама себѣ врагъ. Но, разумѣется, никакія увѣщанія не подѣйствовали.
Между тѣмъ въ Венеціи наступали особые дни, дорогіе для всякаго итальянца — дни карнавала. Не взирая на свой трауръ по утраченной независимости и потерѣ политическаго существованія, Венеція все-таки готовилась къ этимъ днямъ.
Многія сотни людей, и мужчинъ, и женщинъ, и богатыхъ и бѣдныхъ, готовили себѣ костюмы. Вскорѣ надо было ждать, что маленькія улицы-коридоры, площадь Св. Марка, Піацетта и набережная Рива дельи-Скіавони покроются шумною, пестрою толпой замаскированныхъ и пойдетъ дымъ коромысломъ.
Высшее общество Венеціи не брезговало вѣковымъ обычаемъ, любило тоже въ костюмѣ и подъ маской веселиться на улицѣ, интригуя знакомыхъ и забавляясь надъ иностранцами. Поэтому княгиня пожелала тоже сшить себѣ костюмъ и съ перваго же дня карнавала выйти на площадь Св. Марка, интриговать своихъ многочисленныхъ знакомыхъ, друзей и поклонниковъ.
Князь сначала противился этой затѣѣ. Что было дозволительно для жены или дочери какого-нибудь патриція въ силу стараго обычая, казалось ему не подходящимъ для нея — русской княгини и, главное, его нареченной. Но усиленныя мольбы, ласки и всякія ухищренія Юліи Павловны переломили упорство Вахтенштейна.
Князь согласился, но съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы княгиня въ костюмѣ и подъ маской, тщательно скрывающей лицо, появилась исключительно на одной площади Св. Марка, не удалялась бы далѣе Піацетты и не углублялась въ маленькія улицы-коридорчики.
При этомъ князь потребовалъ, чтобы она не покидала ни на одну секунду руки своего кавалера, во избѣжаніе какого-либо глупаго случая или скандала. Но кто же будетъ кавалеромъ? Это былъ вопросъ серьезный.
Салмоновичъ, въ качествѣ аббата, конечно, не могъ костюмироваться.
Баронъ Люссакъ былъ положительно для этого слишкомъ старъ. Вѣдь княгиня часовъ пять-шесть пробудетъ на ногахъ и будетъ просто бѣгать въ шумной, веселой толпѣ. Гдѣ-же ему поспѣть за ней — ему, который только храбрится и не можетъ выдержать часовой прогулки пѣшкомъ.
Кавалеръ ди-Байа можетъ, конечно, хоть за сто верстъ сопровождать княгиню, но онъ слишкомъ юнъ и легкомысленъ.
Костюмъ цыганки уже былъ заказанъ, шился и украшался рядами настоящихъ червонцевъ, а кавалеръ для карнавала еще избранъ не былъ.
Юлія Павловна, изъ-за женской прихоти, хотѣла окунуться въ пеструю замаскированную толпу подъ руку съ милымъ пажомъ и затѣмъ, исчезнувъ съ площади Св. Марка, пропасть на два часа, чтобы затѣмъ опять явиться на площадь. Подобныя свиданія съ ди-Байа были не диковинкой, но бывали всегда днемъ. А теперь оно могло бы устроиться вечеромъ. И главное — въ костюмахъ! Вотъ что забавно и заманчиво — какъ исключеніе…
И княгиня отказывалась отъ всѣхъ кавалеровъ предлагаемыхъ Вахтенштейномъ, непремѣнно желая взять ди-Байа. Его, и никого другого…
Разумѣется, чутье князя заговорило и проснулась усыпленная на время подозрительность; а заподозривъ, ревнивецъ тотчасъ согласился.
Въ первый же день карнавала, въ сумерки, когда шумная, страстно и пылко веселящаяся толпа наводнила площадь Св. Марка, всѣ сосѣднія улицы и аркады, Цыганка, въ богатомъ нарядѣ, подъ руку съ Мушкетеромъ, явилась среди сотни другихъ ряженыхъ и замаскированныхъ.
Костюмъ цыганки, усѣянный настоящими нѣмецкими червонцами, конечно, обращалъ на себя всеобщее вниманіе. Костюмъ мушкетера былъ тоже очень красивъ и эффектенъ и шелъ къ статной фигурѣ юнаго красавца ди-Байа.
И Цыганка, и Мушкетеръ встрѣчали знакомыхъ, интриговали, стараясь измѣнить голосъ, и благодаря своимъ маскамъ, «строго» пригнаннымъ, не могли быть узнаны. Поэтому и сами они между собою не стѣснялись… Окунувшись въ гудящую толпу, они безпечно болтали, говоря другъ другу «ты». Цыганка все время фамильярно прижималась къ Мушкетеру и почему-то видно было, даже въ глаза бросалось, что эта парочка — влюбленная чета. Изрѣдка Мушкетеръ бралъ ручку, которая опиралась на него, и приподнявъ кружевную бороду своей маски, цѣловалъ эту ручку или подолгу держалъ ее, прижавъ къ губамъ. Цыганка не обращала на это никакого вниманія, какъ на нѣчто обычное.
Погулявъ по площади, посновавъ всюду, парочка двинулась на Піацетту и наняла гондолу. Мушкетеръ обнялъ Цыганку, помогая ей сѣсть въ гондолу.
Но уже давно около этой парочки сновала, и какъ бы шла неотступно по ея слѣдамъ, другая пара замаскированныхъ. Это былъ Друидъ, въ длинномъ до земли балахонѣ, съ огромной бѣлой бородой, и Тиролька.
Эта пара масокъ тоже очутилась на Піацеттѣ при отъѣздѣ первой пары, и тоже пожелала прокатиться по Canal Grande. И вторая гондола двинулась за первой, быстро скользя по гладкой поверхности водъ, а затѣмъ, вскорѣ сравнялась съ ней и пошла рядомъ на подачу руки.
Тиролька крикнула Мушкетеру:
— Ты занятъ своей Цыганкой больше, чѣмъ самымъ карнаваломъ!
— Разумѣется! весело откликнулся Мушкетеръ.
— Желаю тебѣ отъ души, воскликнула Цыганка, — провести вечеръ со своимъ старымъ жрецомъ такъ же весело, какъ я проведу его съ моимъ!..
Но Друидъ сидѣлъ истуканомъ и не отвѣтилъ ни слова.
Гондолы прошли еще немного рядомъ и разъѣхались. Друидъ знакомъ приказалъ повернуть обратно.
Вернувшись къ Піацеттѣ, жрецъ и его дама часа два пробыли молча на набережной, какъ бы въ ожиданіи. И они дождались. Мушкетеръ и Цыганка вернулись.
Черезъ полчаса княгиня была уже въ палаццо со своимъ кавалеромъ, усталая и довольная карнаваломъ. Она собиралать передать князю свои впечатинія. Но Вахтенштейна дома не оказалось. Въ полночь его все еще не было.
На утро, проснувшись поздно, княгиня тотчасъ стала, вспоминать вчерашній дивный вечеръ.
Какъ поэтично-граціозна была вчера вся Венеція, ребячески справляющая свой карнавалъ, звенящая, шумящая, поющая, заливающаяся на всѣ лады но всѣмъ улицамъ-коридорчикамъ, по всѣмъ лагунамъ и каналамъ!
Затѣмъ княгиня очутилась мысленно въ гондолѣ со своимъ пажомъ и безумно скользила въ какомъ-то волшебномъ синемъ мірѣ, по синевѣ морской, подъ звѣздной синевой далекихъ, глубокихъ небесъ. Гондола не летитъ по морю, а будто несется въ какомъ-то эфирномъ пространствѣ… И вечернее ихъ свиданіе послѣ карнавальной толкотни показалось ей несказанно поэтичнѣе всѣхъ предыдущихъ.
«Да, думалось княгинѣ, — вотъ это жизнь! Если бы всегда такъ жить, именно въ этой Венеціи, гдѣ гудѣлъ-бы вѣчный карнавалъ!»
Чувствуя себя очень утомленною, княгиня собиралась пролежать въ постели часовъ до четырехъ и снова, какъ бывало часто, поболтать со своей служанкой и выучить нѣсколько новыхъ словъ по-итальянски.
Ея горничная Терезина, оригинальное существо, смѣсь славянки, нѣмки и итальянки, уже давно заставила княгиню полюбить себя и сдѣлать ея довѣреннымъ лицомъ. Въ Терезинѣ была веселость и страстность итальянки, сердечность славянки, степенность и честность нѣмки. Терезина давно поняла отношеніе княгини къ Вахтенштейну и изучила до тонкости характеръ своей госпожи.
Подавъ княгинѣ кофе на придвинутый къ постели столикъ, Терезина, поболтавъ о вчерашнемъ днѣ, главнымъ образомъ, конечно, о карнавалѣ, вышла зачѣмъ-то въ другую горницу и пропала. Княгиня нѣсколько разъ позвала ее, но безуспѣшно.
Прошло около получасу и, наконецъ, Терезина явилась снова. Она вошла въ спальню быстро, подошла къ самой кровати и, держа руки въ карманахъ своего фартучка, выговорила тихо, съ нѣсколько встревоженнымъ лицомъ:
— У насъ, signora principesea, въ домѣ что-то особенное, непонятное…
— Что такое?!.. удивилась, но и улыбнулась княгиня, видя какъ бы дѣтски перепуганное лицо камеристки.
— Господинъ Бернеръ еще утромъ приказалъ явиться всѣмъ поставщикамъ и теперь расплачивается. Прислугу тоже разсчитываютъ и распускаютъ, а камердинеры князя поспѣшно укладываютъ его вещи. Они спѣшатъ къ шести часамъ къ отплытію корабля въ Анкону.
— Что?!.. Что?!.. воскликнула княгиня и, сразу поднявшись, сѣла въ постели.
— Да, это вѣрно! Когда же я сказала, что я ничего не укладываю, то люди, конечно, удивились. А господинъ Бернеръ, къ которому я обратилась съ вопросомъ, отвѣчалъ мнѣ: «Когда княгиня прикажетъ вамъ укладываться, тогда и будете укладываться! Это до меня не касается».
Княгиня, какъ бы сразу понявъ, или скорѣе почуявъ ударъ, неожиданно разразившійся надъ нею, совершенно потерялась.
«Очевидно, вчера что-нибудь!.. подумала она. — Вчера я была неосторожна!.. Эти проклятыя маски! Вѣдь это былъ маскарадъ. Онъ могъ быть около меня въ костюмѣ и подъ маской. И что-нибудь увидѣть, услышать… Какъ что-нибудь?.. Онъ могъ все узнать… А Друидъ?! Неужели?! Да; пожалуй… Проклятый карнавалъ!..»
Княгиня потребовала бумаги и карандашъ и рѣшилась написать два слова князю. Разумѣется, она не хотѣла ставить прямого вопроса о томъ, что достигло до нея черезъ горничную. Она написала, спрашивая, желаетъ-ли князь черезъ часъ ѣхать кататься на островъ Лидо.
Терезина вышла съ запиской, и вскорѣ вернулась съ отвѣтомъ. Князь писалъ, что проситъ позволенія явиться черезъ полчаса или часъ къ княгинѣ, дабы передать ей нѣчто важное для нихъ обоихъ. Разумѣется, Яхтомская, проводившая всегда часа по два за своимъ утреннимъ туалетомъ, на этотъ разъ быстро одѣлась, прибралась, и хотя минутъ съ десять повертѣлась передъ зеркаломъ, но получасу не прошло, какъ она была уже въ гостиной.
Едва только на порогѣ показался Вахтенштейнъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ княгинѣ, какъ она увидала, что подозрѣнія ея совершенно основательны. Къ ней вошла какая-то каменная статуя, или деревянная кукла, способная только глядѣть стеклянными глазами безъ выраженія и двигать губами.
Вахтенштейнъ какъ будто весь застылъ, или надѣлъ на себя какую-то ледяную оболочку. Онъ остановился въ двухъ шагахъ отъ Юліи Павловны и не только не цѣлуя по обыкновенію ея руку, но даже не подавая руки, сѣлъ въ кресло.
— Что съ вами? вымолвила княгиня, прикидываясь удивленною и принимая безпечный видъ.
— Я пришелъ, княгиня, объявить вамъ, заговорилъ Вахтенштейнъ, какъ-то бурча безъ интонаціи, какъ если бы говорилъ не живой человѣкъ, а шипѣла какая-нибудь машина, — я пришелъ объяснить вамъ, что черезъ часъ выѣзжаю изъ Венеціи на такомъ кораблѣ, для котораго будетъ въ морѣ попутный вѣтеръ. Слѣдовательно, я выѣду или къ итальянскимъ берегамъ, или къ далматинскимъ. Мнѣ это безразлично. Я желаю только скорѣе уѣхать отсюда. Здѣсь все въ порядкѣ, все уплачено. Палаццо остается за вами еще на цѣлый мѣсяцъ. Необходимая вамъ сумма уже готова, и вы получите ее отъ Бернера. Пятьдесятъ тысячъ флориновъ. Больше этой суммы въ настоящую минуту я оставить затрудняюсь.
— Я ничего не понимаю! воскликнула княгиня, уже измѣнившись въ лицѣ. — Что все это значитъ?..
— Позвольте, княгиня, просить васъ относиться ко мнѣ съ большимъ уваженіемъ, строго отозвался баварецъ. — Если вамъ угодно разыгрывать балаганную комедію, если вы желаете быть Коломбиной и у васъ есть Арлекинъ, то я не желаю брать на себя роли Полишинеля, или какого-либо другого дѣйствующаго лица въ вашей арлекинадѣ. Я объявляю вамъ, что уѣзжаю, что мы никогда не увидимся. А объяснять, кромѣ этого, ничего не желаю, такъ какъ все остальное вамъ извѣстно болѣе, чѣмъ мнѣ самому.
— Опять глупый припадокъ ревности? выговорила княгиня, хотя ей самой стало стыдно этой фразы.
— Ревнуютъ тѣхъ, кого любятъ и уважаютъ. Слѣдовательно, я не могу ревновать васъ, отвѣтилъ Вахтенштейнъ.
— Это безуміе! воскликнула княгиня.
— Напротивъ, съ моей сторонѣ это проснувшійся разсудокъ, вернувшееся зрѣніе и слухъ.
Князь поднялся и выговорилъ:
— Достаточно-ли съ васъ пятидесяти тысячъ флориновъ?
— И вы даже не требуете отъ меня объясненій, не желаете выслушать оправданій?
— Княгиня, убѣдительно прошу васъ отвѣтить на послѣдній вопросъ: достаточно-ли пятидесяти тысячъ?
Княгиня выпрямилась, вздернула головой и, съ ненавистью и презрѣніемъ глянувъ въ лицо Вахтенштейну, вдругъ выговорила:
— Какъ бы я счастлива была, если бы могла эти пятьдесятъ тысячъ швырнуть вамъ въ лицо! Но я должна остаться на улицѣ и поэтому поневолѣ…
— Вы все-таки не отвѣчаете на вопросъ. Я могу черезъ двѣ недѣли выслать вамъ еще.
— Послѣдній разъ спрашиваю васъ, князь: хотите-ли вы объясниться?
— Послѣдній разъ повторяю вамъ, княгиня, что это лишнее. Честь имѣю кланяться!
Князь былъ уже около дверей гостиной, когда Юлія Павловна вдругъ порывисто поднялась съ кресла и вскрикнула:
— Стойте! Отвѣчайте: неужели вы такъ просты, что вообразили себѣ… въ ваши лѣта…
Но Вахтенштейнъ рѣзко звенящимъ голосомъ перебилъ ее:
— Я такъ простъ, княгиня, что вообразилъ себѣ, что вы порядочная женщина. А вы…
Но благовоспитанный человѣкъ воздержался и, быстро повернувшись на каблукахъ, исчезъ за дверями.
Княгиня осталась на своемъ мѣстѣ истуканомъ. Она тяжело дышала, и глаза ея вдругъ наполнились слезами, какія, по счастію, появляются рѣдко у такихъ женщинъ. Это были слезы злобы. Наконецъ, княгиня провела платкомъ по лицу, вздохнула глубоко, чтобы перевести дыханіе, и вымолвила презрительно:
— Imbécile! Triple imbécile!!
Черезъ четверть часа Юлія Павловна была въ своей горницѣ, и передъ ней уже сидѣлъ вызванный ею, встревоженный аббатъ. Они молчали. Княгиня разсказала ему все. Салмоновичъ развелъ руками и повторилъ нѣсколько разъ, слово «ужасно» на всѣ лады. Затѣмъ онъ нѣсколько разъ проводилъ руками по лицу, по лбу и по головѣ, даже теръ себѣ уши, какъ бы оглушенный пушечнымъ выстрѣломъ. Затѣмъ, подумавъ, онъ зашагалъ по комнатѣ, однозвучно повторяя другое слово:
— Дьяволъ, дьяволъ!
Но это не относилось къ Вахтенштейну. Слово относилось къ самому сатанѣ, который подстроилъ все стеченіе обстоятельствъ, теперь приведшее къ катастрофѣ.
Наконецъ, долго посидѣвъ и помолчавъ, Салмоновичъ вымолвилъ:
— Ахъ, проклятый папскій пажъ! Провались онъ вмѣстѣ, со своимъ папою и римскимъ престоломъ!
— И это говоритъ аббатъ! невольно замѣтила княгиня.
— Аббатъ! аббатъ! раздраженно вскрикнулъ Салмоновичъ. — Какой дьяволъ аббатъ?! Нечего было на себя надѣть — и надѣлъ вотъ этотъ нелѣпый кафтанъ. Вывѣску служенія Богу! А въ дѣйствительности я служилъ, служу и буду служить лишь дьяволу. Самый неблагодарный хозяинъ! Служишь ему по чести, всѣми силами, а онъ тебя, каналья, не спасетъ изъ бѣды и вѣчно подводитъ подъ напасти и бѣды.
Салмоновичъ злобно шутилъ, ибо въ дѣйствительности ему было не до шутокъ. Катастрофа съ княгиней отзывалась прямо на его личномъ существованіи. Просидѣвъ еще нѣсколько минутъ, аббатъ поднялся съ порывомъ.
— Я пойду къ себѣ и буду ломать голову цѣлый вечеръ, въ полночь приду, или даже завтра утромъ. Что-нибудь надумаю и скажу.
— Вы думаете, что примиреніе съ княземъ еще возможно? Напрасно…
— Никогда! Развѣ это человѣкъ? Это — идолъ, истуканъ, кукла, или просто — болванъ.
— Нѣтъ, онъ далеко не болванъ. Напротивъ, онъ умный человѣкъ. Это не князь Андрей Николаевичъ…
— Умный! умный! воскликнулъ Салмоновичъ. — Понятіе объ умѣ неопредѣленно и растяжимо. Я могу согласиться лишь въ одномъ, что Вахтенштейнъ — умный оселъ. Но зато — ограниченный геній, ограниченный лишь одной выдумкой людской — сводомъ законовъ. И вотъ я завтра же докажу, что не лгу. Я что-нибудь да придумаю. Черезъ полгода мы забудемъ о существованіи этого желтаго нѣмца.
Едва только Салмоновичъ вышелъ отъ княгини, какъ явился степенный Бернеръ, еще болѣе кукла, чѣмъ его патронъ. Майордомъ князя подражалъ ему во всемъ, даже въ голосѣ и въ жестахъ. Иногда это забавляло княгиню, заставляло смѣяться до слезъ; теперь ей, конечно, было не до того.
Бернеръ постучалъ въ дверь, и на отвѣтъ: «войдите!» появился на порогѣ и поклонился. Въ рукахъ его былъ пакетъ.
— Его свѣтлость, князь, приказалъ мнѣ передать вашему сіятельству этотъ пакетъ, въ которомъ находится шестьдесятъ-пять тысячъ флориновъ.
Княгиня не тронулась съ мѣста, и умышленно, даже не взглянувъ на Бернера, выговорила сухо:
— Положите тутъ на столъ!
Бернеръ исполнилъ приказаніе, затѣмъ отвѣсилъ поклонъ и вышелъ изъ горницы. Княгиня подошла къ столу и взяла большой пакетъ, гдѣ не было надписи, а лишь цифра «пятьдесятъ», перечеркнутая два раза, и рядомъ другая — «шестьдесятъ-пять».
Заперевъ деньги въ бюро, княгиня подошла къ окну, подъ которымъ разливался синій Canal Grande. У подъѣзда палаццо стояло нѣсколько гондолъ и одинъ баркасъ, который грузили сундуками и чемоданами.
Нѣсколько разъ подходила Юлія Павловна къ окну и украдкой поглядывала на подъѣздъ. Наконецъ, услыхавъ гулъ голосовъ подъ окнами, она снова выглянула, и на ея глазахъ отъ палаццо отъѣхала вереницей цѣлая флотилія.
Впереди въ открытой гондолѣ сидѣлъ Вахтенштейнъ и, отъѣзжая, не шевельнулся, даже не поднялъ глазъ на окна. Во второй гондолѣ, на главномъ мѣстѣ, были разложены всякіе мѣшечки и шкатулочки, а передъ ними сидѣлъ еще болѣе окаменѣлый, чѣмъ самъ князь, его вѣрный рабъ и подражатель Бернеръ. Въ третьей гондолѣ, попроще, были два камердинера князя. За ними пошелъ баркасъ съ вещами и еще двѣ лодки съ людьми.
Прислуга, довольно многочисленная, оставалась на подъѣздѣ и, проводивъ барина, начала послѣ его удаленія болтать, безцеремонно горланить и смѣяться, какъ если бы палаццо оставался совершенно пустымъ.
Княгиня невольно почувствовала себя оскорбленною. Она вызвала Терезину и отдала нѣсколько приказаній. Прежде всего она послала просить къ себѣ кавалера ди-Байа, но оказалось, что его нѣтъ въ Венеціи. Онъ выѣхалъ почти одновременно съ Вахтенштейномъ, неизвѣстно куда и на, сколько времени.
Княгиня была озадачена и встревожена.
Аббатъ явился лишь на утро. Онъ продумалъ и вечеръ и всю ночь, и, разумѣется, ничего не измыслилъ для княгини. Онъ рѣшилъ, что она женщина отпѣтая, безъ будущности. Но за то онъ придумалъ кое-что для себя самаго.
Явившись въ палаццо Корнарини, Салмоновичъ сталъ совѣтовать княгинѣ начать иную жизнь, бросить свои пагубныя привычки и прихоти и, найди порядочнаго человѣка съ состояніемъ, выходить замужъ… Или возвращаться на родину…
Княгиня слушала и удивлялась.
— Только это и придумали? сказала она.
— Пока я ничего не могу посовѣтовать! Только одно..ю Сейчасъ же… Бросьте этотъ палаццо и переѣзжайте, поселитесь поскромнѣе. А главное — не оставляйте денегъ дома. Надо ихъ передать въ банкирскую контору… Дайте я это сдѣлаю… Иначе могутъ обокрасть и вы останетесь вполнѣ на улицѣ.
Чрезъ два дня утромъ аббатъ взялъ деньги у княгини, чтобы везти ихъ къ банкиру. Въ сумерки Терезина передала барынѣ пакетъ, гдѣ была росписка криторская, трата на пятьдесятъ тысячъ и записка аббата, въ которой онъ объяснялъ кратко, что взялъ себѣ пятнадцать тысячъ и выѣзжаетъ въ Россію. Салмоновичъ желалъ княгинѣ удачи и благополучія и кончалъ припиской: «Я не считаю это воровствомъ. Я это заслужилъ».
Княгиня сильно смутилась. Не потеря денегъ, а потеря друга и совѣтника поразила ее.
Было уже, лѣто. На берегахъ Невы служители Бога продолжали мирно процвѣтать.
Однажды утромъ къ парадному подъѣзду коллегіума крупной рысью подъѣхалъ верховой съ сумкой черезъ плечо. Онъ слѣзъ съ лошади и искалъ глазами,.гдѣ бы привязать ее, чтобы войти въ домъ, но швейцаръ вышелъ къ нему навстрѣчу.
— Къ намъ что-ли?
— Такъ точно… Тутъ вѣдь стало-быть католицкій архимандритъ живетъ?
— Да… Что такое?
— Штафета.
Прибывшій полѣзъ въ сумку и досталъ большой пакетъ. Швейцаръ прочелъ имя отца-ректора. Это была эстафета, или письмо съ нарочнымъ, на имя Грубера изъ Бѣлоруссіи.
Эстафета была послана изъ Полоцкаго коллегіума, съ уплатой высшаго размѣра, ради наибольшей быстроты. Письмо было, очевидно, важное.
Швейцаръ принялъ пакетъ, поднялся наверхъ и, встрѣтивъ молоденькаго аббата, дежурившаго въ залѣ, передалъ со словами:
— Штафета отцу-ректору.
Аббатъ немедленно разыскалъ красавца Эдуарда.
— Эстафета! сказалъ онъ. — Передайте.
Красавецъ юноша быстро направился въ. кабинетъ отца Августина.
— Что такое? спросилъ старикъ, сидя за огромной старопечатной книгой, по-латыни.
— Эстафета изъ Полоцка! звучнымъ голосомъ вымолвилъ юноша.
Августинъ сразу поднялся, почти вскочилъ и протянулъ руки.
— Быть не можетъ! воскликнулъ онъ и, поглядѣвъ на подпись, просіялъ. — Вѣрно, вѣрно! Gloria Dei!.. Наконецъ-то!
И тотчасъ-же, взявъ пакетъ въ руки; Августинъ прошелъ въ рабочую комнатку Грубера. Отецъ Гавріилъ былъ точно также занятъ, но не чтеніемъ. Окруженный разными документами, бумагами и тетрадями, онъ былъ поглощенъ такою работой, которую скрывалъ отъ всѣхъ, кромѣ старика адмонитора.
Прикрѣпленная на высокомъ стулѣ, передъ нимъ была развернута большая карта Россіи, вся изрисованная красными чернилами. Красныя линіи всѣ исходили изъ Петербурга, радіусами равной длины. Были коротенькія черточки, протянувшіяся отъ Петербурга до Новгорода, до Ярославля, Москвы. Были длинныя линіи, шедшія до Одессы, до Астрахани. Одна линія была проведена въ Сибирь до Томска. На концѣ каждой линіи стояли разные значки, кружки съ крестиками, просто кружки и просто крестики.
Этотъ рисунокъ былъ проектомъ обширнымъ, глубоко и долго обдуманнымъ и чрезвычайнаго значенія для русскаго государства. Это былъ проектъ планъ распространенія той сѣти іезуитскаго господства въ Россіи, къ которому надлежало стремиться и котораго слѣдовало достигнуть въ ближайшемъ будущемъ.
А насколько работа Грубера была фантазіей, на это всякій членъ высшаго общества или высшей администраціи столицы могъ-бы отвѣтить прямо и безошибочно. Мечтаній и грезъ въ проектѣ не было никакихъ по той простой причинѣ, что министръ внутреннихъ дѣлъ, Кочубей, былъ въ эти дни близкимъ человѣкомъ и любимцемъ государя. А въ то же время, тотъ же Кочубей, былъ почти другомъ ректора Петербургскаго коллегіума.
Работу, которую отецъ Гавріилъ скрывалъ отъ всѣхъ, кромѣ Августина, онъ только наполовину скрывалъ отъ Кочубея, такъ какъ въ качествѣ іезуита и ad majorem gloriam Dei обманывалъ, конечно, и своего друга, русскаго министра.
Конечныхъ цѣлей и результатовъ своего плана онъ не могъ открыть Кочубею, ибо тотъ, какъ всякій русскій государственный мужъ, содрогнулся-бы.
Августинъ появился въ дверяхъ и по его быстрой походкѣ, а равно и по протянутымъ впередъ рукамъ, въ которыхъ былъ пакетъ, отецъ Гавріилъ сразу догадался, что его ожидаетъ нѣчто исключительное.
— Эстафета! съ сіяющимъ лицомъ выговорилъ Августинъ.
— Изъ Полоцка? воскликнулъ Груберъ,
— Изъ Полоцка.
— Неужели? почти шепнулъ ректоръ, быстро поднимаясь въ креслѣ и протягивая руки къ пакету. — Неужели эта самая?
— Увѣренъ, что да! отозвался Августинъ.
Груберъ взялъ пакетъ, сорвалъ печать его, но затѣмъ положилъ его на столъ передъ собой, и глядя на адмонитора, улыбнулся. Улыбка эта была скорѣй безобразнѣйшею гримасой. Громадный ротъ и толстыя губы іезуита скривились на сторону, коснувшись краемъ самаго уха. Груберъ, уродливый собой, былъ поистинѣ чудовищно безобразенъ, когда улыбался, и случалось это на его счастіе довольно рѣдко. При этой улыбкѣ сказывалась вся злодѣйская природа этого маленькаго человѣчка, ясно чувствовались всѣ адскіе помыслы его уродливо громадной головы.
Августинъ сѣлъ въ кресло противъ ректора и тоже улыбнулся, но у благообразнаго старика улыбка была добродушная.
— Боитесь? выговорилъ онъ.
— Боюсь! Ужъ очень обидно, если мы ошибаемся. Вѣдь пора, пора! Пойми, товарищъ, братъ, не честолюбіе говоритъ во мнѣ… Раньше или позже, если удастся мнѣ прожить на свѣтѣ еще лѣтъ десять — пятнадцать, я знаю, что этимъ кончится. Помимо меня нѣтъ никого, кто можетъ со мной поспорить! Но время дорого… пойми, другъ, дороги эти дни! Въ этой странѣ все можетъ быть, — Россія, да, Россійская имперія, а не Испанія есть страна чудесъ и дикихъ сюрпризовъ. Какъ знать, черезъ годъ обстоятельства могутъ настолько перемѣниться, что это… Груберъ положилъ руку на пакетъ, — это будетъ ни къ чему. А теперь, пока Кочубей во власти, пока царствуетъ добрѣйшій ангелъ Александръ I, мы все можемъ… И все мнѣ удастся легче и скорѣй, чѣмъ многое прежнее… Легче, чѣмъ я получилъ вотъ этотъ домъ для коллегіума. И какъ выжилъ отсюда митрополита Сестренцевича съ его кликой, такъ могу теперь взять въ руки гигантскую метлу и начать мести ею гигантскими взмахами… вымести все…
Груберъ обернулся и указалъ пальцемъ на развернутую карту Россіи.
— Вотъ на этомъ протяженіи я буду мести все то, что намъ вредно и стало-быть негодно.
Груберъ замолчалъ. Августинъ сидѣлъ улыбаясь и наконецъ вымолвилъ:
— Благословись, dominato vestra, берите и читайте.
Отецъ Гавріилъ сдѣлалъ крестное знаменіе, уеддсь себя легкимъ, едва замѣтнымъ движеніемъ кулака въ грудь и затѣмъ поцѣловалъ свой палецъ на этомъ кулакѣ. Онъ взялъ пакетъ въ обѣ руки, вынулъ оттуда сложенный листъ — рапортъ, пробѣжалъ его во мгновеніе глазами и взглянулъ на Августина.
— Это?! воскликнулъ старикъ-адмониторъ.
— Да! тихимъ, но не искусственнымъ, а естественно упавшимъ отъ волненія голосомъ, отозвался Груберъ.
— Когда?
Груберъ глянулъ въ бумагу.
— Пять дней тому назадъ.
И оба старика замолчали, взволнованные.
Бумага, явившаяся съ коннымъ нарочнымъ, или эстафета — заключала въ себѣ извѣстіе изъ Полоцка о самомъ простомъ случаѣ, не любопытномъ ни для кого, кромѣ отцовъ Ордена Іисуса. Но для Ордена вообще и для петербургскаго провинціала и ректора въ особенности, извѣстіе это было фактомъ громадной важности: это было увѣдомленіе о смерти іезуитскаго генерала Карея.
Смерть болѣзненнаго, слабовольнаго и ничтожнаго разумомъ и способностями іезуита Карея, должна была повлечь за собой событіе государственнаго значенія для Русской имперіи. На мѣсто умершаго генерала, іезуиты должны были выбрать новаго, такого, который былъ бы на высотѣ положенія и призванія.
Карей, подобно своему предшественнику, считался генераломъ ордена не оффиціально, а такъ-сказать келейно между одними іезуитами Полоцка и Россіи.
Орденъ, уничтоженный папой, отнималъ всякое значеніе у своего выборнаго генерала или главы. Но теперь, по признаніи ордена и возстановленіи его въ силу бреве папы Пія VII, генералъ получалъ совершенно иное значеніе. Таковое-же, какое было у прежнихъ генераловъ ордена; таковое-же, какимъ когда-то пользовался знаменитый Риччи.
Ректоръ Петербургскаго коллегіума и его адмониторъ, всѣ іезуиты коллегіума, а равно и всѣ іезуиты Полоцкаго коллегіума и всей Бѣлоруссіи, всѣ до единаго, отъ мала, доведшее, отъ стараго, дряхлаго професса до юнѣйшаго схоластика или новація, — всѣ ждали со страстнымъ нетерпѣніемъ смерти Карея.
Іезуиты жаждали избрать новаго генерала, бойца, полководца, истиннаго фельдмаршала для ихъ войска, который-бы повелъ ихъ на приступъ, на завоеваніе не Петербурга, не Россіи, не Европы, — а всего міра.
И подобный человѣкъ существовалъ и былъ членомъ ихъ ордена. Этотъ человѣкъ былъ — отецъ Груберъ.
Можно смѣло было надѣяться, что съ такимъ генераломъ орденъ воскреснетъ и воспрянетъ, и будетъ тѣмъ, чѣмъ никогда не бывалъ, чѣмъ только представлялся въ мечтаніяхъ и вожделѣніяхъ самому его основателю — Игнатію Лойолѣ.
Преподаватель механики и архитектуры, явившись когда-то въ Петербургъ и не имѣя въ столицѣ ни единой знакомой души, съумѣлъ въ самый короткій срокъ стать любимцемъ Русскаго императора, основать коллегіумъ на берегахъ Невы, пріобрѣсти дружбу въ средѣ высшей знати и высшей администраціи. Какимъ же образомъ генералъ ордена Іисуса, облеченный властью, окруженный ореоломъ почетнаго званія, не достигнетъ болѣе знаменательныхъ и великихъ цѣлей, для него, въ силу общественнаго положенія, совершенно легкихъ?
И вотъ теперь генералъ Карей скончался. Орденъ Іисуса признанъ русскимъ первосвященникомъ. Мѣсто генерала вакантно. Нуженъ сатана, чтобы замѣстить должность генерала. И онъ налицо, существуетъ, и уже адски съумѣлъ заявить себя. Въ маломъ былъ онъ великъ, что же будетъ онъ въ великомъ!
Молчаніе въ рабочей комнаткѣ продолжалось долго. Груберъ оперся обоими локтями на столъ и положилъ на руки свою безобразно громадную голову. Отецъ Августинъ тоже задумался. И оба старика іезуита думали объ одномъ и томъ-же, думали о томъ, что предстоитъ теперь ихъ ордену.
Старикъ-адмониторъ мысленно прямо опредѣлилъ, что должно быть. Маленькій человѣчекъ, сидящій теперь передъ нимъ и пораженный радостнымъ извѣстіемъ, можетъ вскорѣ быть сюзереномъ императоровъ и королей, монарховъ различныхъ государствъ Европы и другихъ частей свѣта.
Наконецъ адмониторъ пришелъ въ себя, вздохнулъ протяжно и вымолвилъ.
— Что-же? Какими путями вы намѣрены дѣйствовать?
Груберъ пришелъ въ себя, принялъ руки со стола, сѣлъ глубже въ кресло и съ опущенными вѣками, не глядя, ни собесѣдника, вымолвилъ тихо:
— Дѣйствовать прямо… Имѣть дѣло съ нимъ однимъ помимо всѣхъ.
— Съ императоромъ?
— Конечно, съ императоромъ… Черезъ Кочубея.
— И скоро?
— Конечно… Надо чтобы Сестренцевичъ не успѣлъ узнать о смерти Карея. Онъ будетъ бѣсноваться и прежде всего будетъ стараться, чтобы было отнято именованіе генерала, будетъ хлопотать о какомъ-нибудь другомъ названіи, хотя бы — генеральнаго викарія. А этого допустить нельзя… Нѣтъ, выговорилъ громче Груберъ и опустилъ нервно сжатый кулакъ на столъ, — будетъ у Ордена генералъ! И если первый генералъ Игнатій, нынѣ причтенный къ лику святыхъ, славенъ въ исторіи, потому что былъ основателемъ, то будущій генералъ Гавріилъ — будетъ еще болѣе славенъ въ исторіи, какъ возстановитель ордена и довершитель святого дѣла! Да, надо спѣшить. Сегодня же вечеромъ я напишу письмо на имя императора, завтра Кочубей передастъ его и черезъ два-три дня я выѣду въ Полоцкъ… Напишите сейчасъ же отцу Вихарту, чтобы все было готово, чтобы всѣ съѣхались скорѣй и ждали моего прибытія.
Оба іезуита поднялись съ мѣстъ. Августинъ сдѣлалъ шагъ впередъ и распростеръ объятія.
— Позвольте мнѣ первому, заранѣе, поздравить васъ генераломъ Ордена Іисуса!
И плотный, довольно высокій старикъ-адмониторъ крѣпко обнялъ маленькаго и худенькаго, на подобіе мальчика, отца Гавріила.
— Хвала Богу! шепнули оба.
Какъ мечтали два старика-іезуита, такъ все и совершилось. На слѣдующій день, у министра внутреннихъ дѣлъ, Кочубея, было уже пространное письмо ректора Петербургскаго коллегіума на имя его императорскаго величества. Оно извѣщало государя о смерти генерала Ордена и просило о разрѣшеніи выбрать ему преемника.
Это не касалось русскаго монарха. Это была слишкомъ пустая мелочь. Ректоръ долженъ былъ извѣстить департаментъ католическихъ дѣлъ и митрополита Сестренцевича. А затѣмъ временный іезуитскій съѣздъ въ Полоцкѣ долженъ былъ рѣшить свое домашнее дѣло. Но лукавый Груберъ поставилъ вопросъ иначе — хитро и дерзко.
При помощи почти обмана онъ заручился отвѣтомъ и разрѣшеніемъ Русскаго монарха. Избраніе новаго генерала должно было состояться какъ бы съ соизволенія Русскаго царя.
При разрѣшеніи его императорскаго величества, іезуитамъ не нужно было согласія департамента католическихъ дѣлъ или согласія католическаго митрополита. Они были обойдены и должны были, оставаясь въ сторонѣ, только молчать и изумляться дерзости петербургскаго провинціала-ректора.
Наконецъ насталъ день, давно нетерпѣливо ожидаемый всѣми іезуитами россійскихъ предѣловъ. Груберъ, явившійся въ Полоцкъ на генеральное собраніе всѣхъ наличныхъ членовъ Ордена, былъ единогласно избранъ генераломъ — наслѣдникомъ всѣхъ предыдущихъ, начиная съ Игнатія.
Спустя два мѣсяца, въ стѣнахъ большого зданія на Невскомъ проспектѣ помѣщался уже не простой ректоръ коллегіума, а могущественный, полновластный глаза Ордена Іисуса, полководецъ коварно-злобнаго, ни передъ чѣмъ не останавливающагося войска.
Центромъ іезуитизма въ Россіи былъ теперь не маленькій бѣлорусскій городокъ среди бѣднаго края и еврейскаго населенія. Центръ былъ въ столицѣ имперіи, на берегахъ Невы. И если у прежняго генерала Ордена были друзьями полоцкіе чиновники и богатые помѣщики, то у вновь избраннаго генерала были друзья министры, посланники и принцы королевской крови.
Явившись въ Петербургъ, генералъ Груберъ страстно принялся за свое дѣло порабощенія Россіи и обращенія схизматической страны на истинный путь.
Вскорѣ по прибытіи Грубера въ Петербургъ, онъ представился государю въ качествѣ генерала Ордена Іисуса, а затѣмъ вскорѣ же принялъ у себя трехъ лицъ съ ходатайствомъ.
Первый изъ нихъ — графъ Іосифъ де-Местръ, его другъ, просилъ генерала взять подъ свое покровительство низвергнутаго съ престола Сардинскаго короля и добиться его возстановленія на престолѣ, заручившись для этого согласіемъ и желаніемъ Русскаго императора.
Другая личность явилась отъ перваго консула, повелителя Франціи. На этотъ разъ Бонапартъ просилъ у генерала его дружбы, его благосклоннаго отношенія къ тѣмъ событіямъ, которыя могутъ совершиться во Франціи.
Эти событія ожидались. Груберъ, какъ и многіе дальновидные люди своего времени, зналъ, что первый консулъ, не нынѣ — завтра, станетъ цезаремъ.
Третья личность, явившаяся съ ходатайствомъ къ генералу ордена, ходатайствовала въ качествѣ посланца отъ цѣлой страны. Страна эта умоляла отца Гавріила помочь ей возродиться снова къ государственно-политической жизни. Посланецъ этотъ былъ отъ прекратившей свое существованіе Рѣчи Посполитой.
Груберъ обѣщалъ все и не обманывалъ никого. Онъ зналъ что предстоитъ ему! Онъ вѣрилъ въ свою звѣзду! Онъ уже видѣлъ вдали ореолъ своей будущей славы, и этотъ ореолъ ослѣплялъ его самого…
Въ тѣ дни, когда іезуитскій генералъ отецъ Гавріилъ приблизился къ зениту своего благополучія, въ Петербургѣ снова появился его злѣйшій врагъ, совсѣмъ простой смертный, скромный аббатъ. Но это былъ человѣкъ умный, дерзкій, способный на все и вдобавокъ задыхающійся въ тѣхъ нравственныхъ цѣпяхъ, въ которыя заковали его отцы-іезуиты.
Это былъ Салмоновичъ. Проживъ нѣсколько времени на своей родинѣ, во Франкфуртѣ, онъ почти поневолѣ пріѣхалъ снова на берега Невы. Здѣсь должна была рѣшиться его судьба или судьба его враговъ. Здѣсь предстояло аббату изъ еврейскихъ перекрестей начать борьбу, упорную и отчаянную, на жизнь и на смерть, съ самимъ всесильнымъ генераломъ ордена Іисуса.
Салмоновичъ, укравъ у княгини Яхтомской пятнадцать тысячъ флориновъ и имѣя теперь маленькій капиталъ, сталъ мечтать болѣе чѣмъ когда-либо о томъ, чтобы освободиться отъ рабства отцовъ-іезуитовъ.
Молодому человѣку только и грезилось скорѣе снять съ себя платье аббата, сбросить званіе, почти насильно ему навязанное, и сдѣлаться простымъ гражданиномъ, семьяниномъ и частнымъ лицомъ, пожалуй даже купцомъ и негоціантомъ. Салмоновичу чудилось, что онъ рожденъ быть банкиромъ, чтобы стать милліонеромъ.
Но что бы ни ждало его въ будущемъ — все будетъ лучше, нежели это рабство у отцовъ Ордена и этотъ костюмъ, мѣшающій жить по-человѣчески.
Вскорѣ послѣ своего прибытія въ Петербургъ аббатъ явился въ коллегіумъ, гдѣ былъ уже другой ректоръ, и заявилъ о желаніи представиться генералу. Отецъ Августинъ, по прежнему адмониторъ, объяснилъ молодому аббату, что «отецъ генералъ» настолько занятъ денно и нощно важнѣйшими вопросами управленія всѣмъ орденомъ, что не принижаетъ никого, кромѣ крупныхъ сановниковъ и «великихъ міра сего».
Несмотря на всякія попытки, Салмоновичъ не добился чести повидать генерала и лично возобновить снова свою просьбу о выдачѣ ему роковыхъ для него документовъ.
И аббатъ рѣшился переговорить о дѣлѣ съ Августиномъ, смѣло, прямо, искренно… Онъ заявилъ, что не чувствуетъ въ себѣ призванія для духовной карьеры и желалъ бы сдѣлаться простымъ гражданиномъ. Послуживъ ревностно Ордену, онъ считаетъ себя въ правѣ просить въ награду возвращенія ему этихъ роковыхъ, порочащихъ его и вѣчно грозящихъ ему, бумагъ.
Старикъ-адмониторъ улыбнулся, помоталъ головой и наконецъ объявилъ аббату прямо, что его желаніе — наивность.
— Никогда вамъ этихъ бумагъ не возвратятъ, сынъ мой, сказалъ кротко Августинъ. — Выпустить васъ изъ повиновенія вамъ — слишкомъ большая неосторожность и даже глупость… То, что вы желаете, никогда никому не дозволялось и не удавалось.
Салмоновичъ снова вышелъ изъ коллегіума внѣ себя и снова далъ клятву бороться и побѣдить или погибнуть. Но на этотъ разъ аббатъ рѣшилъ не откладывать дѣла и тотчасъ придумать демонски хитрый и ловкій способъ борьбы, медленный, но вѣрный.
— Хоть черезъ годъ… а побѣдить! рѣшилъ онъ.
Затѣмъ одинъ изъ первыхъ домовъ, куда отправился аббатъ, былъ конечно домъ г-жи Бѣлинской.
Салмоновичъ не любилъ мужа старухи, но ему хотѣлось, да и слѣдовало, побывать у диковинной четы супруговъ.
Бѣлинскій и Салмоновичъ изрѣдка видались прежде, но отношеній между ними не было никакихъ. Ихъ общественное положеніе, въ дѣйствительности совершенно одинаковое и равное, — два человѣка безъ роду и племени, — было однако совершенно различное. Одинъ былъ членомъ высшаго петербургскаго, общества, любимцемъ дамъ, личностью хорошо знакомою многимъ высокопоставленнымъ лицамъ. Другой былъ простымъ гувернеромъ или домашнимъ учителемъ, а въ будущемъ станетъ простымъ монахомъ или священникомъ.
Когда Бѣлинскій считался по молвѣ любимцемъ старой княжны Мавроціано, а затѣмъ сталъ ея женихомъ, Салмоновичъ изрѣдка появлялся въ домѣ старухи, приводя къ ней ея внучка. Раза два три случилось ему, пока бабушка бесѣдовала со внучкомъ, вступать въ разговоръ съ Бѣлинскимъ.
Общаго, повидимому, между ними не было ничего. Единственною связью была возможность говорить на знакомомъ обоимъ языкѣ — польскомъ. Бѣлинскій, корчившій аристократа со всякимъ, кого считалъ ниже себя поставленнымъ, относился къ Салмоновичу сдержанно, сразу почуявъ въ немъ и жида, и къ тому же сомнительную личность.
Салмоновичъ сразу увидѣлъ, что за личность Бѣлинскій: добрый малый, но пустой, избравшій себѣ цѣлью жизни деньги во что бы то ни стало, а съ ними положеніе.
Аббатъ имѣлъ основаніе презирать Бѣлинскаго. Какъ очень умный человѣкъ, онъ не обманывался на собственный свой счетъ. Онъ признавался мысленно, что онъ далеко не изъ добродѣтельныхъ людей, что пороковъ у него много.
Но было однако на свѣтѣ такое дѣло, на которое Салмоновичъ былъ неспособенъ. Онъ допускалъ возможность такого сочетанія обстоятельствъ его жизни, что онъ пойдетъ и на смертоубійство. Но жениться на семидесятилѣтней старухѣ и быть ея мужемъ лѣтъ десять въ ожиданіи большого состоянія — Салмоновичъ считалъ себя совершенно неспособнымъ.
Теперь, явившись въ Петербургъ, Салмоновичъ воображалъ увидать Бѣлинскаго на седьмомъ небѣ, на зенитѣ счастья и довольства.
Послѣ визита къ госпожѣ Бѣлинской, которая приняла. Салмоновича очень любезно, аббатъ изъ приличія велѣлъ, доложить о себѣ ея супругу. Принятый имъ, аббатъ тотчасъ же, при первомъ же взглядѣ на молодого человѣка, невольно ахнулъ внутренно… Передъ нимъ былъ другой Бѣлинскій, съ другимъ лицомъ, съ другимъ взглядомъ, будто потухнувшимъ, съ очевидной тоской на сердцѣ, которая его гнететъ, пожалуй даже съ мучительнымъ страданіемъ въ душѣ, которое гложетъ его, подтачиваетъ его существованіе.
Съ первыхъ же словъ о какихъ-то пустякахъ Салмоновичъ увидѣлъ, что Бѣлинскій какъ-то безстрастно, по-старчески относится ко всему на свѣтѣ. Многое видѣлъ въ своей жизни іезуитъ изъ перекрестей и привыкъ не удивляться, но тѣнь не менѣе Бѣлинскій поразилъ его.
И быть-можетъ въ первый разъ въ жизни Салмоновичъ отнесся къ чужому человѣку съ чѣмъ-то похожимъ на сочувствіе.
Аббатъ и тоскующій Бѣлинскій сошлись теперь сразу. Съ первой же встрѣчи явилось будто нѣчто общее и они стали видаться часто. Наконецъ, однажды зашла рѣчь объ іезуитскомъ коллегіумѣ.
Салмоновичъ, сидя въ гостяхъ у Бѣлинскаго, спросилъ, правда-ли, что онъ находится въ дальнихъ родственныхъ отношеніяхъ съ отцомъ Августиномъ.
— У меня др него огромная просьба, прибавилъ Салмоновичъ. — Исполнить ее ничего ему не стоитъ. Я бы просилъ васъ помочь мнѣ уговорить, умолить отца-адмонитора. Если онъ согласится, то и ректоръ согласится.
Бѣлинскій въ отвѣтъ на это поднялъ опущенную слегка голову, поглядѣлъ молча въ глаза Салмоновичу, потомъ презрительно улыбнулся.
— Я столько же родня Августину, сколько и Гавріилу, и Китайскому императору, и первому проѣзжему извозчику. Все это комедія!..
Слова эти были сказаны такъ раздражительно, съ такой презрительной усмѣшкой, что Салмоновичъ, въ свою очередь, отвѣтилъ долгимъ, проницательнымъ взглядомъ въ лицо Бѣлинскаго. Даже упоминаніе двухъ именъ іезуитовъ безъ почтительнаго прибавленія отцовъ не ускользнуло отъ вниманія аббата.
— Вы, вѣроятно, имѣете основаніе быть недовольнымъ господами іезуитами? выговорилъ Салмоновичъ.
Бѣлинскій снова съ презрѣніемъ улыбнулся и потомъ, указавъ аббату на его бѣлый суконный воротничекъ, вымолвилъ:
— Если бы не это, я бы выразился какъ слѣдуетъ. Но вы — аббатъ, поэтому для васъ члены Ордена Іисуса, можетъ-быть, представляются въ видѣ святыхъ отцовъ-пустынниковъ.
— Вы ошибаетесь, пане Бѣлинскій. Я, быть-можетъ, раздѣляю ваше чувство и къ членамъ Петербургскаго коллегіума, и къ членамъ всѣхъ другихъ провинцій, и вообще ко всему Ордену.
— Вы не можете быть о нихъ того же мнѣнія, что и я, горячо отозвался Бѣлинскій, — потому что мое — исключительное. Я хладнокровно о нихъ слышать не могу!
— А я ихъ ненавижу! Если бы я могъ… Да я бы ихъ всѣхъ сослалъ въ каторгу.
Молодые люди поглядѣли другъ другъ въ глаза. Бѣлинскій улыбнулся веселѣе. Салмоновичъ былъ слишкомъ возбужденъ, чтобы улыбнуться.
— Да. Я буду говорить откровенно. Наше одинаковое мнѣніе объ отцахъ іезуитахъ — исключительное — даетъ мнѣ возможность отвести душу, откровенно и прямо поговоривъ о нихъ. Теперь это почти невозможно. Мнѣ предстоитъ, быть-можетъ, погубить себя изъ-за нихъ… Мнѣ надо съ ними бороться теперь. Они вѣроятно побѣдятъ и погубятъ меня. Но и я не останусь въ долгу. Да, я отомщу!..
Салмоновичъ былъ настолько возбужденъ, что замолчалъ и тяжело дышалъ. Бѣлинскій пристально-упорно смотрѣлъ въ лицо своего собесѣдника. Аббату почудилось, что со стороны Бѣлинскаго это было не простое любопытство. Ему почудилось, что Бѣлинскій колеблется, хочетъ сказать что-то и не рѣшается.
Наконецъ Бѣлинскій, вздохнувъ глубоко, вымолвилъ:
— Послушайте, господинъ Салмоновичъ, этотъ разговоръ не долженъ, по-моему, оставаться безъ послѣдствій. Мы совершенно случайно переговорили о томъ, что насъ обоихъ наиболѣе занимаетъ, даже вліяетъ на наше существованіе. Мы относимся совершенно одинаково къ здѣшнимъ представителямъ Ордена, чувства наши одни и тѣ же. Поэтому надо бы намъ договориться… согласны-ли вы?
— Вполнѣ.
— Въ такомъ случаѣ — мы союзники.
И Бѣлинскій протянулъ руку Салмоновичу. Этотъ крѣпко пожалъ протянутую руку и выговорилъ:
— Если вы хотите всей душой зла Гавріилу и Августину, то во всемъ мірѣ не найдете человѣка болѣе подходящаго, нежели я.
Въ тотъ же вечеръ молодые люди сошлись вмѣстѣ поужинать, въ одномъ изъ петербургскихъ ресторановъ, просидѣли до трехъ часовъ ночи и все было сказано, откровенно исповѣдано обоими.
Бѣлинскій первый разъ послѣ своей женитьбы облегчилъ свою душу искренней исповѣдью. Онъ признался Салмоновичу, насколько положеніе его тяжело. Онъ сознался въ своей жгучей ненависти, въ мучительномъ для него отвращеніи къ своей женѣ, годящейся ему въ бабушки.
Разумѣется, онъ признался, что никогда бы не пошелъ на такое дѣло, не согласился бы погубить себя, если бы и отцы-іезуиты.
— Я бы женился на какой-нибудь молодой дѣвушкѣ въ Петербургѣ, сказалъ онъ. — Съ небольшими средствами былъ бы, право, счастливѣе. Но тогда они посадили бы меня въ тюрьму за деньги, которыя давали мнѣ и на которыя я вертѣлся въ высшемъ обществѣ. Разумѣется, я самъ виноватъ, не надо было ихъ брать. Но могъ-ли я думать, что заставятъ они меня сдѣлать за какія-нибудь семь-восемь тысячъ, мною полученныя и истраченныя?.. Они гнусно и безсердечно заставили меня жениться на семидесятилѣтней, злой, бездушной старухѣ.
— Но зачѣмъ, зачѣмъ? воскликнулъ Салмоновичъ.
Бѣлинскій объяснилъ подробно всю махинацію, жертвой которой онъ сдѣлался. По завѣщанію въ его пользу, сдѣланному его женой, все состояніе, что оставитъ она ему, должно перейти во владѣніе коллегіума, кромѣ одной седьмой части.
— Но имъ хорошо, легко ждать смерти Маріи Георгіевны, воскликнулъ Бѣлинскій, — а мнѣ каково! Я начинаю предвидѣть, что она меня переживетъ. Наконецъ, я чувствую, что не дождусь ея смерти, — я убѣгу на край свѣта, въ Америку.
— Да, это еще умнѣе и хитрѣе устроено, чѣмъ все, что сдѣлано со мной! выговорилъ аббатъ. — Мое дѣло простое: спасли изъ бѣды, заручились документами, которыми могутъ меня всякій день снова засадить въ тюрьму, и помыкаютъ… Это проще, грубѣе.
Разсказавъ каждый свою тайну, молодые люди за нѣсколько часовъ стали уже настоящими друзьями, и какъ бы давнишними.
— Мы отомстимъ оба, рѣшилъ аббатъ.
Съ этого дня Бѣлинскій и Салмоновичъ стали видѣться ежедневно. Кончилось тѣмъ, что аббатъ, съ позволенія, конечно, Маріи Георгіевны, сталъ иногда даже ночевать въ горницахъ друга, а вскорѣ сдѣлался и ея любимцемъ.
Княгиня Яхтомская, брошенная Вахтенштейномъ, осталась въ Венеціи, но жила уже не въ палаццо Корнарини, а въ небольшемъ домѣ, нанятомъ ею около моста Ріальто.
Изъ денегъ, переданныхъ ей Вахтенштейномъ, оставалось уже крайне мало и уже частенько думала она о недалекомъ будущемъ, о томъ, что дѣлать, чѣмъ придется жить. Писать и просить у тетки — не стоило труда. Старуха, если бы и прислала что, то какую-нибудь подачку, на которую трудно было бы прожить годъ.
Изо всего блестящаго общества мужчинъ, которое когда-то окружало княгиню въ палаццо Корнарини, оставалось только двое: толстый и глупый грекъ и подмалеванный Люссакъ.
Пажъ его святѣйшества послѣ ея разрыва съ княземъ уѣхалъ въ Римъ, затѣмъ вернулся не надолго, снова окончательно исчезъ и, написавъ княгинѣ два письма, замолкъ. Красавецъ-неаполитанецъ былъ слишкомъ юнъ, чтобы долго быть влюбленнымъ въ русскую княгиню.
Если бы не добрякъ и весельчакъ Люссакъ, бывавшій у нея ежедневно, ей не съ кѣмъ было бы даже проводить вечера.
Много пожившій и молодившійся старикъ постепенно, но совершенно измѣнилъ свое мнѣніе о княгинѣ и насколько могъ — глубоко и искренно привязался къ ней. Уже не разъ заходила рѣчь о томъ, что если княгиня согласится сдѣлать ему честь выйти за него замужъ, то онъ будетъ совершенно счастливъ.
Состояніе Люссака было далеко не столь велико, какъ состояніе германскаго князя, но все-таки онъ былъ очень богатый человѣкъ. Княгиня предвидѣла, что ей придется ухватиться за Люссака, какъ за соломинку, чтобы не утонуть. Но все-таки она откладывала это роковое рѣшеніе и старалась пока держать француза около себя, какъ бы въ запасѣ.
Странное дѣло: теперь, когда князя Вахтенштейна не было съ ней, когда не предстояло выходить замужъ за страшнаго богача и крупнаго сановника-дипломата, княгиня вела себя вполнѣ безупречно и даже скромно. Думы и заботы о ближайшемъ будущемъ не оставляли ей времени думать объ увеселеніяхъ, кокетничаньѣ и тому подобномъ.
Если бы князь Вахтенштейнъ былъ теперь съ ней и видѣлъ ее отъ зари до зари, то, конечно, протянулъ бы ей руку и повелъ въ храмъ.
Часто княгиня, оставаясь одна, думала объ этомъ недавнемъ прошломъ, о томъ, какъ невѣроятно глупо и легкомысленно поступила она. И она не могла себѣ отдать отчета, какъ все это случилось. Сатана послалъ ей смазливаго мальчишку, пажа святого отца, чтобы все зданіе, долго и усердно ею созидаемое — здѣсь рухнуло сразу.
Княгиня раскаивалась, но поздно. За это время она имѣла малодушіе написать два раза Вахтенштейну и просила прощенья, увѣряла его въ своей любви, въ невозможности жить безъ него. Но, конечно, ни на одно письмо она не получила отвѣта. Баварецъ-англоманъ былъ не изъ того сорта людей, какъ ея «тюфякъ» мужъ. Княгиня, однако, ошибалась, думая, что Вахтенштейнъ не можетъ простить ея увлеченія красивымъ пажомъ папы. Князь, когда-то сильно влюбленный въ нее и теперь еще не вполнѣ излѣчившійся, былъ бы, пожалуй, способенъ простить это увлеченіе. Но самолюбивый, пожилой ловеласъ не могъ забыть одной фразы, которую взбѣшенная женщина сказала ему въ минуту разставанія, — ту фразу, которая сразу поставила его въ смѣшное положеніе и на которую онъ едва нашелся отвѣтить.
Разумѣется, Яхтомской жилось скучно, даже грустно. О Россіи она многое знала, потому что постоянно переписывалась съ бывшей своей пріятельницей, баронессой Штейнъ.
Баронесса часто писала княгинѣ и разсказывала ей все, что происходило въ Петербургѣ. Разумѣется, иногда писала она ей и объ ея сынѣ. Будучи у іезуитовъ «en bonne odeur», она допускалась къ юному князю Антону и знала, что имъ были довольны и особенно ему покровительствовали.
Впрочемъ, сынъ мало интересовалъ княгиню. Ее слишкомъ озабочивала ея собственная судьба.
Тоня прозябалъ въ конвиктѣ отцовъ-іезуитовъ какъ тропическій цвѣтокъ въ душно-сыроватой оранжереѣ. Онъ былъ пересаженъ съ одной почвы на другую, перенесенъ изъ легкой атмосферы въ тяжелую. И окружающее его было настолько чуждо ему, что существованіе поддерживалось какъ бы искусственно. Мальчикъ свыкся съ жизнью конвикга и, повидимому, уступилъ мастерской ломкѣ своего воспитателя, профессора Викентія.
Іезуитъ ломалъ натуру мальчика и зародыши его убѣжденій и вѣрованій — тихо, мягко, осторожно. Надо было гнуть, но не надо было сломать деревцо.
И Тоня сталъ среди всѣхъ товарищей чѣмъ-то особенно-безличнымъ, автоматическимъ. Онъ слѣпо повиновался, былъ самымъ послушнымъ, примѣрно тихимъ питомцемъ. Отецъ-генералъ былъ доволенъ вполнѣ и благодарилъ отца Викентія.
Но оба іезуита не догадывались, что мальчикъ находится какъ бы въ состояніи своего рода лунатизма. Роль луны, вліяющей на всѣ дѣйствія, поступки и слова субъекта — игралъ въ данномъ случаѣ отецъ Викентій. Тоня спалъ, потому что рѣшилъ, что надо спать, пока не явится возможность проснуться.
Мальчикъ часто среди ночи и темноты въ дортуарѣ молился, стоя на колѣняхъ въ постели, и радостно улыбался, зная, что онъ все спряталъ отъ Викентіевъ, Гавріиловъ и другихъ отцовъ. Спряталъ гдѣ-то далеко-далеко. И все — и любовь страстную къ сосланному отцу, и слезы по живущей одиноко нянѣ, и вѣру, которой обучалъ его «Тарасинька», и любовь къ русскому храму, къ русскому «Отче нашъ»,
И свои грезы о томъ, что когда онъ будетъ совершеннолѣтнимъ, выйдетъ изъ этого конвикта, то заживетъ настоящею жизнью… Проснется. И если дѣйствительно онъ получитъ послѣ бабушки, какъ говорятъ іезуиты, много денегъ, то онъ поступитъ совершенно обратно тому, чего желаютъ отецъ Викентій и отецъ Гавріилъ.
А пока надо днемъ слушаться всѣхъ и читать «Pater Noster», а ночью читать «Отче нашъ» и надѣяться, ждать, терпѣть. Все будетъ слава Богу, только имѣй, какъ говорилъ Тарасинька, — смиренномудріе, терпѣніе и любовь.
Но вдругъ Тоня почувствовалъ всѣмъ существомъ, что въ него запала страшная ненависть къ его воспитателямъ.
Въ конвиктъ явилась однажды какая-то женщина, изъ нахлѣбницъ бабушки его, Маріи Георгіевны. Она объяснила дежурному аббату, что бывшая няня, юнаго князя живущаго въ Петербургѣ, находится при смерти и умоляетъ дозволить ея питомцу пріѣхать проститься съ ней.
Отецъ Викентій разрѣшилъ поѣздку. Тоня, получивъ грустную вѣсть, залился слезами и тотчасъ же сталъ собираться съ лихорадочной поспѣшностью. Но вдругъ возникъ вопросъ, отпустить-ли Яхтомскаго съ незнакомой іезуитамъ женщиной или послать его съ аббатомъ.
Дѣло было доложено генералу. Прошелъ день безъ всякаго результата. Наступила ночь. Тоня, конечно, легъ спать, но не смыкалъ глазъ, мучился и за нѣсколько часовъ изстрадался до неузнаваемости. Поутру пришло разрѣшеніе отца Гавріила ѣхать къ бывшей нянѣ на полчаса времени и не иначе, какъ въ сопровожденіи аббата.
Но было уже поздно. Предъ полуднемъ вновь явилась та же женщина и передала Тонѣ образокъ отъ скончавшейся за ночь Марѳы Яковлевны. При этомъ извѣстіи съ мальчикомъ сдѣлался обморокъ. Но все случившееся врѣзалось въ его сердце на всю жизнь.
Его воспитатели озарились въ его глазахъ какимъ-то новымъ, адскимъ свѣтомъ.
Въ то же время, въ домѣ около Таврическаго сада, гдѣ жила суровая и энергическая старуха, вдругъ произошло нѣчто, заставившее смѣяться и даже долго забавляться петербургское общество. Въ домѣ Бѣлинскихъ разразилась катастрофа, но она отличалась не драматичностью а водевильностью.
Между мужемъ и женой, послѣ нѣсколькихъ битвъ, произошло, наконецъ, настоящее генеральное сраженіе.
Марія Георгіевна объявила мужу, что она болѣе не желаетъ терпѣть его посѣщеній молоденькой вдовушки, и потребовала, чтобы мужъ отнынѣ ноги не ставилъ въ домъ ея.
Бѣлинскій отказался наотрѣзъ и, послѣ нѣсколькихъ бурныхъ сценъ съ женой, однажды высказался столь же искренно, сколько рѣзко, почти грубо, и на-смерть оскорбилъ свою супругу. Онъ объяснилъ Маріи Георгіевнѣ, что его женили на ней почти насильно отцы-іезуиты и что она настолько ему противна, «отвратительна», что онъ готовъ бѣжать отъ нея на край свѣта.
Супруги разстались не просто. Марія Георгіевна, раздраженная объясненіемъ, тотчасъ указала ему на дверь и объявила, чтобъ онъ немедленно выѣзжалъ изъ дому и никогда не переступалъ его порога.
Что же касалось его дальнѣйшей судьбы, то старуха обѣщала вскорѣ увѣдомить его, что она намѣрена предпринять.
Бѣлинскій, взволнованный, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то странно-счастливый, тотчасъ же выѣхалъ изъ Таврическаго дома и переѣхалъ въ домъ Малининой, которую любилъ теперь болѣе, чѣмъ когда-либо.
Чрезъ нѣсколько дней молодой человѣкъ уже почти утѣшился и собирался зажить скромно и мирно у вдовушки, у которой были кое-какія средства. Но однажды Бѣлинскій получилъ отъ старухи письмо, въ которомъ былъ ультиматумъ: или покаяться, просить прощенія и, бросивъ г-жу Малинину, стать вѣрнымъ и ласковымъ супругомъ, или же, на основаніи векселей, имѣющихся у нея въ рукахъ, быть за долги посаженнымъ въ «яму».
Пораженный молодой человѣкъ тутъ только понялъ, какъ провела его хитрая старуха. Онъ самъ не зналъ, на какую сумму надавалъ векселей, но, конечно, на такую, какой онъ никогда выплатить не сможетъ.
Не долго однако раздумывалъ и колебался Бѣлинскій и, взявъ перо, кратко отвѣтилъ на большомъ листѣ бумаги: «Лучше итти въ тюрьму, лучше въ преисподнюю, — нежели вернуться къ старой вѣдьмѣ».
И чрезъ нѣсколько дней Бѣлинскій былъ въ долговомъ отдѣленіи, именуемомъ въ простонародьи «ямой».
Марія Георгіевна была внѣ себя отъ злобы. Когда-то отцы-іезуиты убѣдили ее выйти замужъ за молодого красавца и вдобавокъ обѣщали ей въ будущемъ видную роль въ Орденѣ, почетную дѣятельность и огромное значеніе чуть не въ дѣлахъ Европы. Они же заставили ее сдѣлать формальную дарственную запись въ пользу молодого супруга, въ силу которой, послѣ ея смерти, перейдутъ къ нему всѣ ея огромные капиталы. И документъ этотъ, хранящійся у отца-генерала, ни достать, ни уничтожить его силу другимъ документомъ теперь нельзя.
Изъ всѣхъ этихъ обѣщаній, дѣйствій и проектовъ не вышло ничего, кромѣ скандала на всю столицу. Молодой мужъ сбѣжалъ отъ жены и теперь посаженъ ею въ яму. А она поневолѣ борется сама съ собой. Уступить-ли своей жаждѣ мщенія, или прекратить потѣху, пересуды и смѣхъ всѣхъ знакомыхъ.
И Марія Георгіевна была настолько несчастлива, что начала вдругъ прихварывать, бросила всѣ свои давнишнія привычки, перестала ѣздить верхомъ, играть на бильярдѣ, даже вышивать. Старуха бродила день-деньской по всѣмъ горницамъ своего дома и… боролась сама съ собой, проклиная отцовъ-іезуитовъ, смутившихъ ея покой, ея мирное существованіе старой дѣвицы.
За эти именно дни появился, однако, утѣшитель. Это былъ аббатъ Салмоновичъ. Онъ принялъ, якобы, близко къ сердцу семейную драму Бѣлинскихъ. Онъ сталъ бывать у старухи всякій день, быстро добился ея довѣрія и сталъ обѣщать, что вернетъ ей невѣрнаго и легкомысленнаго мужа, котораго, однако, совѣтовалъ подержать пока въ ямѣ.
Марія Георгіевна подчинилась совѣтамъ новаго преданнаго человѣка и скоро не могла уже обходиться безъ него. Аббатъ былъ единственнымъ человѣкомъ, съ которымъ она, лечалуясь, отводила свою душу.
Но у хитраго Салмоновича былъ свой планъ. Онъ искусно сдѣлался посредникомъ между старухой и ея молодымъ мужемъ и сталъ постоянно видать обоихъ. Однако все, что онъ говорилъ и дѣлалъ теперь было, разумѣется, не ради дружбы, внезапно якобы возникшей въ немъ къ Бѣлинскимъ, а исключительно ради личныхъ разсчетовъ.
У Салмоновича, попрежнему, не выходила изъ головы мысль, почти завѣтная мечта — освободиться отъ іезуитскихъ оковъ. За послѣднее время у аббата явилось оружіе противъ служителей Бога, но онъ самъ не зналъ, какое это оружіе. Страшное, опасное для іезуитовъ, или не имѣющее для нихъ почти никакого значенія? Надо было узнать силу этого оружія, погрозить имъ, дабы убѣдиться, что сдѣлаютъ и скажутъ при видѣ его отецъ Гавріилъ и его приспѣшники.
Оружіе это, которое легкимъ обманомъ добылъ себѣ отъ іезуита Рафаила энергичный аббатъ, — была маленькая книжечка, отпечатанная по-латыни… Во всемъ Петербургѣ этихъ книжечекъ было не болѣе дюжины и они находились въ рукахъ только главныхъ членовъ Ордена. Непосвященнымъ же всѣ тайны Ордена эта книжка, конечно, не давалась. Ее не только берегли отцы-іезуиты, какъ зеницу ока, но даже въ случаяхъ огласки и молвы объ ней упорно и дерзко отрицали самое ея существованіе.
Это было собственно нѣчто въ родѣ катехизиса для іезуита-професса подъ названіемъ: «Montia privata societatis Jesu».
Въ «Монитѣ» было шестнадцать параграфовъ, заключавшихъ въ себѣ тайныя наставленія, какъ дѣйствовать членамъ Ордена въ разныхъ случаяхъ жизни. Разумѣется, въ числѣ этихъ наставленій были такія, которыя бросали яркій свѣтъ на характеръ іезуитизма и имѣли срамящее Орденъ значеніе. Такъ, параграфъ второй наставлялъ въ томъ, какъ добиваться довѣрія монарховъ и ихъ сановниковъ, стараться быть ихъ духовниками, и все высказываемое ими на исповѣди доносить генералу.
Въ параграфѣ пятомъ объяснялось, какъ бороться со всѣми другими монашескими орденами. Параграфы шестой, седьмой и восьмой давали циническое наставленіе какъ дружиться съ богатыми вдовами и привязывать ихъ къ Ордену, подчинять ихъ души и овладѣвать ихъ средствами. Вообще всякій параграфъ «Тайной Мониты» былъ какъ бы произведеніемъ сотрудничества Мефистофеля и Тартюфа. Коварство, безсовѣстность и наглость сочетались въ «Монитѣ» въ нѣчто единое, чему трудно было бы придумать названіе, если не именовать просто — іезуитизмомъ.
Салмоновичъ смутно понималъ или чутьемъ постигъ, что «Монита» есть серьезное оружіе противъ Ордена. Но вопросъ не менѣе важный: въ чьихъ рукахъ увидитъ отецъ Гавріилъ это оружіе? Кто будетъ грозиться имъ? Его, Салмоновича, отцы Ордена сотрутъ съ лица земли и легко увѣрятъ общество, что «Монита» есть не что иное, какъ цростой пасквиль, сочиненный по злобѣ самимъ аббатомъ, недостойнымъ сыномъ. Ордена. Въ «Монитѣ» было даже подробное наставленіе а томъ, какъ именно отрицать ея существованіе и какъ дѣйствовать съ тѣми, кто захочетъ огласить этотъ тайный іезуитскій регламентъ.
И лукавый аббатъ придумалъ способъ «испробовать силу» добытаго оружія.
Салмоновичъ явился въ «яму» къ заключенному пріятелю и познакомилъ его съ содержаніемъ «Монеты». Бѣлинскій былъ пораженъ чтеніемъ этого «дьявольскаго катехизиса», какъ онъ назвалъ книжку.
Салмоновичъ предложилъ пріятелю планъ, на который Бѣлинскій тотчасъ же согласился. Молодой человѣкъ написалъ письмо къ отцу Гавріилу, что въ его рукахъ находится «Monita privata», и онъ предлагаетъ генералу на выборъ: или онъ передастъ своей женѣ этотъ позорный для Ордена документъ для оглашенія въ средѣ петербургскаго высшаго общества, съ тѣмъ, чтобы, конечно, немедленно довести его и до свѣдѣнія государя; или же генералъ Гавріилъ какими бы то ни было ухищреніями тотчасъ пріобрѣтетъ его векселя отъ Маріи Георгіевны и передастъ ихъ ему для уничтоженія, дабы онъ могъ равно освободиться и отъ заключенія, и отъ старой, отвратительной супруги.
Молодые люди сами не ожидали, какое дѣйствіе произвело это письмо на генерала Гавріила. Черезъ день адмониторъ Августинъ самъ явился провѣдать узника.
Старикъ объяснилъ Бѣлинскому, что «Монита» есть мерзкій пасквиль на Орденъ, существующій уже болѣе столѣтія, и всѣмъ давно за таковой извѣстенъ. Однако Августинъ объяснилъ, что отецъ-генералъ изъ любви и жалости къ Бѣлинскому справитъ его дѣло и убѣдитъ старуху освободить его изъ заключенія.
Чрезъ мѣсяцъ Бѣлинскій былъ на свободѣ, но векселя его, перешедшіе отъ старухи къ Ордену, остались въ рукахъ отца-іезуита въ противовѣсъ «Монитѣ», которую аббатъ конечно, не пожелалъ въ угоду другу обмѣнять, предпочитая держать Гавріила въ рукахъ.
«Monita privata» могла послужить ему самому. Салмоновичъ, узнавъ теперь силу этого дьявольскаго катехизиса, рѣшился воспользоваться опаснымъ оружіемъ для. своей завѣтной цѣли.
Однажды аббатъ явился къ генералу и объяснилъ, что онъ узналъ изъ вѣрнаго источника очень странное обстоятельство.
Въ рукахъ приближеннаго къ государю лица, а именно у князя Волконскаго, находится какая-то латинская книжка, якобы регламентъ для членовъ ордена Іисуса подъ названіемъ «Monita». Князь пишетъ докладъ объ этомъ государю, съ тѣмъ, чтобы представить и самый регламентъ, который есть, якобы, тайна Ордена.
Отецъ Гавріилъ взволновался и сталъ разспрашивать, откуда аббатъ имѣетъ свои свѣдѣнія. Салмоновичъ началъ нагло лгать и настолько искусно, что изъ его словъ ясно вытекало, насколько обширны его знакомство и связи въ Петербургѣ.
Генералъ удивился, что ранѣе не зналъ, какъ важенъ и полезенъ можетъ быть для Ордена этотъ аббатъ изъ еврейскихъ перекрестей. Но затѣмъ Гавріилъ еще болѣе изумился. Аббатъ предложилъ генералу — если онъ того пожелаетъ — украсть этотъ регламентъ у князя Волконскаго.
Гавріилъ заявилъ, что такого регламента не существуетъ, что въ рукахъ князя какой-нибудь мерзкій пасквиль враговъ Ордена, но что пріобрѣтеніе его было бы все-таки желательно.
— Вы хорошо знаете Бѣлинскаго? спросилъ Груберъ. — Не онъ-ли доставилъ князю эту книгу?
Салмоновичъ сдѣлалъ видъ, что даже не понимаетъ вопроса.
— Откуда же достанетъ ее Бѣлинскій? удивляясь сказалъ онъ. — Если бы она у Фортуната была когда-либо въ рукахъ, я бы это зналъ. Во всякомъ случаѣ я берусь добыть ее изъ стола князя и вашему господству доставить.
Груберъ ласково улыбнулся громаднымъ ртомъ и кивнулъ толовой.
Салмоновичъ объяснялъ, что, жертвуя собой и рискуя быть пойманнымъ, какъ воръ, въ кабинетѣ князя, онъ претитъ заранѣе награды за услугу.
— Чего же вы желаете, сынъ мой? спросилъ Гавріилъ.
Салмоновичъ объяснилъ все то же, что многократно объяснялъ. Онъ желаетъ имѣть извѣстные нѣмецкіе документы, роковые для него, которые давно въ рукахъ генерала.
— Привезите мнѣ эту книжку отъ князя — и ваши документы будутъ васъ ждать на этомъ, столѣ, серьезно вымолвилъ Груберъ.
Чрезъ трое сутокъ ликующій Салмоновичъ, взявъ «Мониту» въ своемъ комодѣ, снова явился къ генералу.
Груберъ взялъ книжку, проглядѣлъ ее, милостиво улыбнулся и заперъ ее въ столъ.
— Я обѣщалъ вамъ нѣмецкія бумаги объ вашемъ несчастномъ случаѣ… во Франкфуртѣ, кажется, сказалъ онъ. — Вотъ онѣ… Берите.
Салмоновичъ дрожащими руками взялъ со стола толстую тетрадь и быстро перелистовалъ ее. Самой важной бумаги — постановленія суда объ его заключеніи въ тюрьму — не было.
— Тутъ не всѣ… глухо вымолвилъ аббатъ.
— Нѣтъ, всѣ, тихо и сухо отозвался Груберъ.
— Тутъ нѣтъ главнаго документа.
— Не знаю… Стало-быть, онъ утерянъ…
Наступило молчаніе. Аббатъ сидѣлъ блѣдный отъ злобы.
Генералъ сидѣлъ противъ него спокойно-строгій.
— Умоляю васъ, выговорилъ вдругъ Салмоновичъ упавшимъ голосомъ. — Умоляю васъ отдать мнѣ все!.. Я на колѣняхъ прошу васъ!..
Аббатъ быстро двинулся и вдругъ опустился на колѣни предъ старикомъ.
— Встаньте, сынъ мой. Бумага эта, очевидно, утеряна, и отдать вамъ то, чего я не имѣю, — я не могу.
— Но вѣдь это… отчаянно вскрикнулъ Салмоновичъ и запнулся.
Онъ хотѣлъ сказать: «Это ложь!»
— Обманъ — да, конечно, рѣзко вдругъ вымолвилъ Груберъ. — Обманъ въ томъ смыслѣ, что «Монита» была не въ рукахъ князя Волконскаго, а у васъ…
Аббатъ, поднявшись съ пола, вымолвилъ тихо:
— Я не ожидалъ, что буду обманутъ… въ моихъ ожиданіяхъ.
— Не надо никогда желать чрезмѣрнаго — и тогда никогда не будетъ разочарованія! выговорилъ Груберъ назидательно, какъ если бы между ними только-что произошла бесѣда объ религіи или философіи, а не разговоръ о взаимномъ обманѣ.
И снова, уже не въ первый разъ, вышелъ аббатъ изъ кабинета іезуита, давая себѣ клятву бороться и отомстить.
«Теперь остается одно, думалъ Салмоновичъ, блѣдный отъ злобы и негодованія. — Остается преступленіе. И я его совершу».
Съ этого дня аббатъ, сосредоточивъ всѣ силы разума для достиженія главной цѣли своей жизни, самъ себя покорилъ себѣ, свои тѣло и душу — своей волѣ, и совершенно измѣнился, преобразился.
Теперь каждый день и каждый почти часъ дня онъ посвящалъ на это завѣтное дѣло освобожденія себя отъ оковъ служителей Бога.
Онъ началъ издалека. Прежде всего онъ постарался сблизиться со старухой Бѣлинской настолько, чтобы она считала его самымъ-преданнымъ себѣ человѣкомъ.
Чрезъ старуху онъ намѣревался близко сойтись со многими лицами въ столицѣ, которыя могутъ ему бытъ полезными.
Аббатъ сталъ замѣчательно тихъ, спокоенъ и сосредоточенъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ чрезвычайно, до фанатизма, религіозенъ и набоженъ. Первый входилъ онъ во храмъ и послѣдній выходилъ изъ него, не пропуская ни единой службы.
Вскорѣ адмониторъ, а затѣмъ и генералъ замѣтили метаморфозу, совершившуюся въ аббатѣ, который еще недавно заявлялъ желаніе выйти изъ ордена Іисуса. Теперь оказывалось, что онъ именно фанатически преданъ и религіи, въ которую перекрещенъ, и Ордену, къ которому когда-то былъ почти насильно пріобщенъ.
Понемногу Груберъ и его наперсникъ Августинъ стали относиться къ аббату совершенно иначе, безъ тѣни подозрительности и недовѣрія.
Прошелъ годъ.
Въ судьбѣ главнаго служителя ad majorem gloriam Dei не произошло ничего новаго. Генералу ордена Іисуса не приходилось мечтать о высшемъ положеніи въ общественной іерархіи. Оставалось мечтать и стремиться къ тому, чтобы расширять все болѣе то пространство, на которое легла сѣть Мефистофельской власти членовъ Ордена и ихъ главы.
И сѣть эта, накинутая на Россію при императорѣ Павлѣ сравнительно скромнаго размѣра и сомнительной крѣпости, теперь разрасталась и крѣпла. Сѣть становилась оковами.
Не даромъ отцы Ордена надѣялись на Грубера, избирая его генераломъ. Не прошло года послѣ его избранія, и оказалось, что прежній учитель механики и архитектуры, зубной врачъ, столяръ и кондитеръ, будто рожденъ и предопредѣленъ судьбой быть полководцемъ той арміи воителей, которая побѣдоносно разитъ всякаго врага во славу Божію, изъ-за угла и сзади…
Дѣла іезуитовъ, со времени обнародованія бреве Пія VII, пошли настолько блестящимъ образомъ, что власть генерала уже не ограничивалась предѣлами Европы. На разныхъ пунктахъ земного шара возникли новыя колоніи Ордена или «провинціи». У Ордена были теперь «провинціалы» даже въ Австраліи. Вмѣстѣ съ тѣмъ генералъ Гавріилъ мечталъ о мирномъ религіозномъ завоеваніи цѣлой имперіи съ народонаселеніемъ въ триста милліоновъ. Страна эта была — Небесная имперія, которую Груберъ считалъ почему-то благодарной почвой для насажденія плодовъ своего вѣроученія. Китай представлялся генералу какъ tabula rasa, на которой возможно начертать что угодно… такъ же успѣшно, какъ и въ Россіи.
А въ Россіи успѣхъ былъ полный. Враги іезуитизма осторожно молчали, а прибывавшіе не по днямъ, а по часамъ прозелиты «въ лоно истинной церкви» съ непонятнымъ пыломъ и необъяснимымъ усердіемъ дѣйствовали по мановенію генерала.
Груберъ самъ изумлялся и не могъ уразумѣть яркаго факта, что ренегаты православія становились самыми ревностными католиками, самыми рьяными папистами и самыми отчаянными врагами «схизматиковъ». Свѣже испеченые католики становились тотчасъ сугубыми іезуитами и plus royalistes que le roi. Всѣ россіяне-ренегаты, которыхъ заставилъ молиться Богу ихъ идолъ, Груберъ, лбы себѣ расшибали. Груберъ, не знавшій одной русской пословицы, недоразумѣвалъ предъ этимъ фактомъ, воображая, что цвѣтъ ума и дарованія бѣжитъ въ его лагерь.
А между тѣмъ объясненіе было простое… Новыя вѣянія изъ Европы, возникшія въ потрясенной Франціи, смутивъ другія государства и уже низвергнувъ нѣкоторые троны, достигли до береговъ Невы. И эти вѣянія гнали людей на поиски чего-то иного, долженствующаго якобы примирить совѣсть съ окружающимъ обветшалымъ наслѣдіемъ прежнихъ вѣковъ.
И въ Россіи — какъ и во всей Европѣ — одни зачитывались и бредили энциклопедистами, поклонялись новому фетишу, «Господину Аруэ де-Вольтеру», а другіе, менѣе требовательные, умственно искали спасенія отъ жажды душевной въ рядахъ служителя Бога ad majorem gloriam Dei. Эти послѣдніе шли по слѣдамъ петербургскаго коновода съ прозвищемъ Voltaire à l’envers.
Насколько генералъ ордена Іисуса былъ persona eminentissima на берегахъ Невы, настолько же былъ, по своему положенію и вліянію, всемогущъ и всевластенъ въ Петербургѣ и графъ Іосифъ де-Местръ.
Оба, друзья между собой, дѣйствовали и ратовали, смѣло мечтая о томъ, что близокъ день и часъ, когда схизма отойдетъ въ область исторіи и новая католическая имперія станетъ папистскою — для де-Местра, и іезуитскою — для генерала Гавріила.
Друзья, обманывая всѣхъ, обманывали и другъ друга. Но пальма первенства была въ рукахъ Грубера.
Лукавый генералъ Ордена уже не раздѣлялъ мнѣнія объ іезуитахъ знаменитаго своего предшественника генерала Риччи: «Sint ut sunt, aut non sint». Генералъ Груберъ не желалъ быть со своимъ войскомъ монаховъ-милитантовъ устоемъ престола Римскаго первосвященника. Онъ вѣровалъ, что генералъ ордена Іисуса можетъ и долженъ замѣнить святаго отца папу. И у этого новаго главы церкви будетъ четыре новыхъ краеугольныхъ камня въ основѣ новаго зданія христіанскаго міра — Европа, Россія, Китай и неисчислимыя мелкія гнѣзда Ордена, какъ бисеръ разсыпанныя по бѣлу свѣту, въ предѣлахъ всѣхъ пяти частей его, на окраинахъ Африки и Австраліи, и въ водахъ двухъ океановъ.
Генералъ Груберъ уже мечталъ о томъ, что когда-то чудилось, при извѣстіи о смерти Карея, другу его, адмонитору Августину… Стать монархомъ императоровъ и королей. И если былъ въ эти дни человѣкъ мечтавшій о подобномъ — будучи еще только въ званіи простого консула Франціи, — то почему же не могло то же самое грезиться и другому человѣку — въ званіи простого главы духовнаго Ордена монаховъ-милитантовъ.
Первый честолюбецъ собирался двинуться въ побѣдное шествіе съ мечомъ въ рукѣ. Второй собирался ратовать съ крестомъ въ рукѣ. Но оба, равно — безъ Евангелія.
За этотъ годъ красавица Юлія Павловна очутилась въ иныхъ предѣлахъ. Когда прежній мужъ ея спалъ въ ночные часы, то эти часы были денными для нея, и она бодрствовала. Прежніе мужъ и жена, бывшіе когда-то антиподами нравственными, теперь стали ими въ дѣйствительности на поверхности земного шара.
Юлія Павловна жила въ старинномъ замкѣ на берегахъ Нормандіи и называлась баронессой Люссакъ де-ла-Дигъ. Старый, износившійся парижанинъ, которому надоѣли соотечественницы, нашелъ что-то особенное, привлекательное въ смѣломъ умѣ русской княгини, въ ея рѣзкихъ и гордыхъ сужденіяхъ о нравственности, о законахъ, о житейской мудрости, даже о религіи. Дочь Сѣвера стояла выше всякихъ предразсудковъ, а предразсудками именовала все.
И парижанинъ, когда-то вѣрно и сразу опредѣлившій пріятельницу князя Вахтенштейна, назвавъ ее une femme à cent coups, теперь измѣнилъ свое мнѣніе и вѣрилъ во всякія ея добродѣтели и въ исключительность ея надменно-гордой натуры.
«Такая женщина не снизойдетъ до мелкихъ капризовъ и прихотей! Обманывать мужа — это вѣдь собственно прихоть мелкой натуры. Женщины Сѣвера холоднѣе, крупнѣе и горделивѣе. Онѣ любятъ поклоненіе имъ, а не прихоти свои».
Такъ судилъ и разсуждалъ много пожившій баронъ Люссакъ и обожалъ жену.
Супруги жили болѣе или менѣе уединенно; у нихъ почти не бывало гостей. Только одинъ разъ побывали они на мѣсяцъ въ Парижѣ, чтобы «освѣжиться», и возвратились подъ мирный кровъ родового замка — онъ съ наслажденьемъ, она поневолѣ.
При супругахъ всегда находился безотлучно и имъ сопутствовалъ камердинеръ барона, полу-нормандецъ, полу-шотландецъ по матери. Малый лѣтъ двадцати пяти, былъ замѣчательный красавецъ, обращавшій на себя всеобщее вниманіе даже среди суеты Парижа. Лакей по имени Charles былъ взятъ въ услуженіе недавно, но быстро привязался къ барону, любилъ его, всячески ухаживалъ за бариномъ, часто прихварывавшимъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ очень уважалъ баронессу, считая ее женщиной доброю, но только черезчуръ гордою и неприступною. Только на это одно изрѣдка жаловался барону Шарль.
— Баронесса уроженка страны, гдѣ еще fleurit le servage! объяснялъ Люссакъ своему любимцу. — Поэтому не мудрено, что она слишкомъ рѣзко и надменно относится къ прислугѣ. Она все-таки женщина съ нѣжнымъ сердцемъ.
И Люссакъ былъ правъ. У Шарля были неопровержимыя доказательства нѣжности сердца баронессы, но онъ, конечно, тщательно скрывалъ это это всѣхъ и въ особенности отъ барона.
Когда Юліи Павловнѣ приходилось задумываться надъ своимъ новымъ положеніемъ, то она кончала размышленіемъ:
«Подѣломъ… Не запирай въ клѣткѣ, не томи въ глуши провинціи среди дураковъ».
Однако Юлія Павловна все-таки понемногу и потихоньку пріучала мужа къ мысли когда-нибудь окончательно поселиться въ Парижѣ. Если это и не удастся, то на худой конецъ баронъ все-таки долго не проживетъ. Онъ и прежде былъ слишкомъ хилъ и болѣзненъ, а со времени женитьбы сталъ видимо быстро разрушаться. А завѣщаніе, все въ пользу жены, уже сдѣлано и находится у нотаріуса. А тридцать пять лѣтъ еще не большіе года для красавицы, пользующейся крѣпкимъ здоровьемъ и пылкой натурой. Еще будутъ впереди свѣтлые дни — свободы и любви.
И все удалось скорѣе, чѣмъ баронесса могла мечтать. Положеніе хворавшаго Люссака вдругъ стало серьезнѣе. Онъ уже едва двигался. Юлія Павловна быстро собралась и повезла мужа въ Парижъ для пользованія у лучшихъ докторовъ.
Баронъ вскорѣ поправился, но назадъ въ Нормандію уже не собирался. Жена требовала, разумѣется изъ любви къ нему, чтобъ онъ поселился окончательно въ столицѣ.
И вотъ наступилъ для Юліи Павловны день, о которомъ она давно мечтала. Она все и всѣхъ побѣдила, достигла того, къ чему стремилась всѣми неправдами.
Въ великолѣпномъ, богато и артистически убранномъ «отелѣ» Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, въ полудворцѣ, — былъ назначенъ первый балъ ради новоселья барона и баронессы Люссакъ де-ла-Дигъ. Самое блестящее общество, вся аристократія, вся знать собрались на этотъ балъ, такъ какъ и самъ новый императоръ Франціи долженъ былъ появиться въ салонѣ русской француженки.
Послѣ этого перваго бала въ своемъ отелѣ баронесса Люссакъ стала виднымъ членомъ сенъ-жерменскаго общества. Красавицу всюду звали. Она была окружена толпой вздыхателей и обожателей, снова блистала, снова сорила деньгами и становилась львицей, но уже не столицы «варварской» страны, какъ она окрестила Петербургъ. Она была львица высшаго общества перваго города въ мірѣ.
Прошло мѣсяца три самой беззаботной счастливой жизни. Юлія Павловна была на седьмомъ небѣ и за это время ни разу не вспомнила ни о прежнемъ мужѣ, ни о сынѣ.
Однажды на балѣ въ Тюильерійскомъ дворцѣ съ баронессой, вѣчно бодрой и веселой, цвѣтущей здоровьемъ и красотой, случилось нѣчто пустое, но удивившее ее и всѣхъ… Ей вдругъ сдѣлалось дурно среди танцевъ. Она должна была покинуть своего кавалера и балъ, почувствовавъ странное нездоровье, жгучія, непонятныя боли въ желудкѣ. Однако она вспомнила, что подобное ощущеніе, хотя въ гораздо болѣе легкой формѣ, она уже замѣчала съ мѣсяцъ и, конечно, ше обращала на это никакого вниманія.
Вернувшись домой, она тотчасъ оправилась и почувствовала себя совершенно хорошо.
Чрезъ недѣлю случилось однако то же самое, и баронесса, по просьбѣ мужа, обратилась къ докторамъ за совѣтомъ. Приходилось ей дѣлать это въ первый разъ въ жизни. Доктора, разумѣется, не нашли ничего серьезнаго, не только опаснаго.
Прошло два мѣсяца. Баронесса менѣе веселилась и выѣзжала. Странныя боли являлись все чаще и становились все сильнѣе. Иногда она съ трудомъ выдерживала приступъ своей болѣзни и готова была начать стонать даже при постороннихъ.
И однажды, но настоянію барона, было назначено въ домѣ совѣщаніе лучшихъ докторовъ Парижа, такъ какъ красавица-баронесса чувствовала себя изо-дня-въ-день все хуже и слабѣе.
Консиліумъ медиковъ, наконецъ, сообразилъ и опредѣлилъ болѣзнь красавицы. Баронъ, узнавъ въ чемъ дѣло, едва не лишился чувствъ отъ испуга и ужаса… Но онъ ничего не сказалъ женѣ.
Баронесса узнала, что у нея ракъ, только тогда, когда уже не вставала съ постели. Почуявъ приближеніе смерти, которая явится избавительницей отъ долгихъ, тяжелыхъ страданій, себялюбивая и бездушная женщина только озлобилась.
Всѣхъ побѣдила она, всѣмъ овладѣла… Люди и обстоятельства, даже, казалось, сама судьба — уступила ей… А теперь сразитъ и отниметъ все — маленькая язва.
Въ тѣ же дни, когда энергичный генералъ ордена Іисуса властвовалъ надъ властными людьми въ Россіи, а неизлѣчимо больная баронесса Люссакъ ежечасно въ мученіяхъ тѣла и терзаніяхъ совѣсти боролась со смертью въ Парижѣ — прежній князь Яхтомскій былъ на краю свѣта.
Лишенный правъ состоянія, онъ именовался уже просто ссыльно-каторжнымъ Андреемъ Яхтомскимъ. Отправленный по этапу въ Сибирь, онъ былъ давно въ предѣлахъ Камчатки. Благодаря покровительству мѣстныхъ властей, и въ особенности одному губернатору, приходившемуся близкимъ родственникомъ Ватбольскому, онъ только числился на работахъ въ рудникахъ, но былъ собственно на положеніи простого поселенца.
Помимо новаго именованія, онъ и не былъ уже прежнимъ княземъ Андреемъ Николаевичемъ. Это былъ совершенно другой человѣкъ. Сильно посѣдѣлый и похудѣвшій, онъ внѣшностью своею все-таки сравнительно меньше измѣнился, чѣмъ внутренно. Онъ судилъ все иначе и иначе чувствовалъ.
Будущее не представлялось ему ужаснымъ. Въ прошедшемъ ему не было жаль ничего. Только мысль о Тонѣ смущала его, только сына было ему жаль. Въ женщинѣ, которую онъ когда-то обожалъ, у него не было теперь ничего, кромѣ чувства всепрощенія, но въ то же время и полное равнодушіе.
Зная, что Тоня отданъ въ іезуитскій конвиктъ, князь утѣшался этимъ, даже порою радовался… Онъ радъ былъ, что мальчикъ не остался при матери, не увидитъ и не узнаетъ ничего, когда подрастетъ. А современемъ онъ все-таки будетъ богатъ и очень богатъ.
Князь получилъ предъ отбытіемъ изъ Москвы письмо отъ тетки, которая клятвенно обѣщала все свое родовое состояніе оставить внуку, какъ единственному своему родственнику и нынѣ прямому наслѣднику.
Чрезъ какихъ-нибудь десять-двѣнадцать лѣтъ крѣпкая здоровьемъ старуха все-таки должна умереть и его дорогой Тоня будетъ обладать милліонами.
Яхтомскій обучился столярному мастерству и работалъ у себя, живя въ отдѣльной избушкѣ съ другимъ каторжнымъ изъ дворянъ, убившимъ свою жену изъ ревности.
Оба равно пострадавшіе изъ-за любви къ своимъ женамъ, — одинъ отъ излишней довѣрчивости, другой отъ излишней подозрительности, — легко сошлись и, конечно, вскорѣ подружились. Разница между ними была, однако, большая. Одинъ былъ обозленъ на весь родъ людской и оплакивалъ безвинно убитую имъ жену, боготворилъ ея память, такъ какъ разыгралъ Отелло. Другой, напротивъ, примиреннымъ окомъ взиралъ на весь міръ Божій и только презиралъ одно существо на свѣтѣ.
Жизнь ссыльно-каторжнаго изо дня-въ-день, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, шла однообразно, безцвѣтно, безъ радостей и горестей, тихо и просто, оставляя много свободнаго времени, много праздныхъ часовъ на размышленія, а затѣмъ на озлобленіе или на всепрощеніе.
Бывшій князь Яхтомскій сталъ мечтать все чаще, при покровительствѣ друга Ватбольскаго и его родни — добиться возможности стать монахомъ.
Въ то же время, въ той же Сибири, въ маленькой деревушкѣ, поселенецъ, осужденный и сосланный за воровство, сѣдой какъ лунь старикъ Тарасъ Букашкинъ получалъ письма изъ Рязанскаго имѣнья князя Яхтомскаго. Жена его, Марья Кузминична, писавшая ему аккуратно каждые два-три мѣсяца при содѣйствіи писаря, однажды извѣстила своего «дрожайшаго Тараса Моисѣича», что по собраннымъ ею въ Москвѣ свѣдѣніямъ «нашъ князь» будетъ направленъ въ «Сибирскіе ваши предѣлы», въ какое-то мѣсто, куда посылаютъ преступниковъ искать золото. «Такъ начальство приказало». А куда собственно пойдетъ князь — покуда неизвѣстно, а когда станетъ извѣстно, то Марья Кузминична обѣщалась своего «несчастненькаго и дрожайшаго батюшку-супруга, Тараса Мосѣича, не оставить увѣдомить».
Тарасъ, давно знавшій по письмамъ жены судьбу всего семейства Яхтомскихъ, теперь добивался узнать, куда будетъ сосланъ его «князинька». И старикъ твердо рѣшилъ попасть туда же, быть съ нимъ, съ дорогимъ бариномъ, котораго въ дѣтствѣ няньчилъ на рукахъ.
Каторжному сдѣлаться поселенцемъ нельзя, а поселенцу стать каторжнымъ, стать отъявленнымъ преступникомъ — легко можно. И старикъ Тарасъ порѣшилъ на сердцѣ своемъ, что сдѣлаетъ все, что только возможно, чтобы попасть въ такіе же преступники, какъ и князинька. И добиться того, чтобы быть въ рудникахъ около него, хотя бы прикованнымъ къ той же тачкѣ, съ которой будетъ работать его дорогой Андрей Николаевичъ.
И старикъ зналъ и вѣрилъ, что такъ и будетъ. Онъ объ этомъ Богу вѣдь молится ежедневно, такъ какъ же этому не быть?.. Господь милостивъ, и непремѣнно онъ, Тарасъ, милостью Божьей, соединится съ бариномъ.
Дѣйствительно, около старика нашлись свѣдущіе люди, которые обучили его, какъ взять на себя чужое преступленіе, какъ оказаться убійцей и постепенно добиться свиданія и совмѣстной работы съ его прежнимъ бариномъ.
Немезида только опоздала или ждала, и когда часъ возмездія насталъ, ея мечъ обрушился на преступную голову, правую предъ законами людскими.
Бога не обманешь!..
Если мышенокъ, по словамъ басенъ, освободилъ льва изъ сѣтей, то, наоборотъ, муха убила укусомъ царя звѣрей.
Груберъ, обманывавшій всѣхъ, имѣлъ свою Ахиллесову пяту — увѣренность, что его самого никто никогда не обманетъ, что не найдется человѣка, который бы оказался болѣе лжецъ, хитрецъ и болѣе демонъ, чѣмъ онъ самъ, генералъ войска, разящаго враговъ изъ-за угла и сзади…
А таковой оказался… Въ громадную іезуитскую сѣть, куда попали и гдѣ бились львы, гіены и простые добродушные звѣри — попалъ и мышенокъ. Мышенокъ по своему общественному положенію, но тоже демонъ, какъ и Груберъ, по своей энергіи и злобѣ на Орденъ.
Этотъ мышенокъ былъ аббатъ изъ еврейскихъ перекрестей, захваченный въ іезуитскую сѣть. Онъ прогрызъ ее освободилъ самого себя, а съ собою освободилъ и сильнѣйшихъ.
Служители Бога упорно мѣшали Салмоновичу достигнуть цѣлей его личнаго счастія и благополучія, и заставили его выйти на отчаянную борьбу съ собой, на полную погибель или спасеніе.
Долго и тщетно добивался аббатъ получить документы, по которымъ отцы всегда могли засадить его въ тюрьму.
И теперь, почти изнывая отъ своей давнишней, дорогой мечты — стать гражданиномъ и семьяниномъ — онъ рѣшилъ уничтожить эти документы, если нельзя ихъ достать.
Сдѣлавшись близкимъ лицомъ госпожи Бѣлинской и любимцемъ почти всего коллегіума, всѣхъ коадъюторовъ и профессовъ, лукавый аббатъ, при ихъ общемъ содѣйствіи, добился постепенно, терпѣливо и осторожно, иного положенія и при всевластной особѣ генерала Ордена. Онъ сталъ общимъ слугою и совѣтникомъ. Онъ обѣщалъ всяческое всѣмъ, и обѣщанное имъ казалось всякому на подачу руки. Онъ обѣщалъ Груберу, что убѣдитъ Бѣлинскую передать въ Орденъ при жизни громадныя суммы и примиритъ супруговъ. Онъ обѣщалъ Маріи Георгіевнѣ, что приведетъ къ ея ногамъ кающагося и любящаго мужа, бросившаго сожительницу. Онъ обѣщалъ Бѣлинскому, что выманитъ у іезуитовъ его векселя и равно избавитъ его отъ обязательства предъ Орденомъ относительно наслѣдства послѣ старухи.
Всѣ ввѣрялись аббату и надѣялись на все имъ обѣщанное.
Но болѣе всѣхъ довѣрялся аббату самъ генералъ Ордена, потому что энергичный и умный молодой человѣкъ дѣйствительно много разъ оказался ему полезенъ въ разныхъ довольно мудреныхъ обстоятельствахъ.
Кончилось тѣмъ, что аббатъ, уже давно переселившійся на жительство въ домъ коллегіума, сталъ почти личнымъ секретаремъ генерала, фаворитомъ его и адмонитора. Онъ уже прямо, безъ доклада красавца Эдуарда, входилъ къ Августину. Безъ доклада адмонитора входилъ онъ и въ рабочую горницу Гавріила, куда не допускался запросто никто, такъ какъ въ ней всегда ковались ковы на Россію и на многія другія страны и правительства.
Однажды, въ мартѣ мѣсяцѣ, Салмоновичъ явился въ гости къ пріятелю Бѣлинскому и поразилъ его своей блѣдностью и волненіемъ.
— Что съ тобой! воскликнулъ Бѣлинскій другу, съ которымъ былъ уже давно на ты.
— Я чрезъ нѣсколько дней, отвѣтилъ послѣ паузы аббатъ, — буду судиться за преступленіе противъ людей, къ которымъ милостиво относится самъ русскій императоръ. Стало-быть понятно, что я иду на гибель. Я на пути туда — куда сослалъ лакея Яхтомскихъ, а затѣмъ самого Яхтомскаго.
— Что же ты хочешь?.. Умертвить Грубера изъ-за своихъ бумагъ!? воскликнулъ Бѣлинскій.
— Я не совсѣмъ дуракъ, милый мой! улыбнулся Салмоновичъ улыбкой на подобіе Груберовской.
— Что же ты хочешь сдѣлать?.. Какое преступленье?
— Этого я не скажу теперь. Послѣ самъ догадаешься. Скажу только, что вскорѣ мои проклятые бумаги, не дающія мнѣ жить, перестанутъ существовать. Твои векселя на имя жены, находящіеся въ рукахъ Гавріила, будутъ уничтожены. Твое обязательство передать въ Орденъ все, что ты получишь по смерти Маріи Георгіевны, тоже исчезнетъ съ лица земли. Мы будемъ оба свободны отъ іезуитовъ.
— Какимъ образомъ? Ты украдешь все это…
— Нѣтъ. Украсть мудрено. Все это въ спальнѣ отца Гавріила вмѣстѣ съ важнѣйшими документами Ордена. И все это въ огромномъ дубовомъ шкафу, окованномъ желѣзомъ и массивными дверками, потайными ящиками и большущими замками и ключами. Груберъ вѣчно сидитъ рядомъ со спальней, а когда выѣзжаетъ, то запираетъ спальню на ключъ и сажаетъ еще у дверей Эдуарда. А когда Груберъ спитъ сномъ праведныхъ, ибо совѣсть у него давно украдена дьяволомъ, то онъ тоже запирается на ключъ. Стало-быть украсть ничего никогда нельзя. Убить его ночью невозможно, а днемъ можно, но безполезно. Не Августинъ же мнѣ, въ виду трупа Грубера, отворитъ шкафъ.
— Что же ты хочешь дѣлать? удивился Бѣлинскій.
— Избавить себя и тебя отъ документовъ, не дающихъ намъ жить на свѣтѣ. И на-дняхъ мы будемъ спасены отъ враговъ, или я пойду въ Сибирь. Но я считаю мое преступленье настолько хорошимъ и добрымъ поступкомъ, что избираю день особый, великій для его совершенія… день Благовѣщенія Пресвятой Дѣвѣ… Авось этотъ день опять станетъ днемъ благовѣствующимъ міру объ иномъ, меньшемъ, но новомъ спасеніи отъ дьявола многихъ милліоновъ людей. Новый демонъ можетъ-быть останется живъ, но плоды его дѣлъ погибнутъ. Да, я вѣрю… Я вѣрю въ удачу. Если бывали и бываютъ преступленья и злодѣянія на пользу и на добро людямъ, то мое удастся потому, что будетъ таковымъ.
— Ты съ ума не сходишь?.. спросилъ наконецъ Бѣлинскій, серьезно и недовѣрчиво оглядывая друга.
— Нѣтъ. Сойду, если промахнусь! тихо и мрачно отозвался Салмоновичъ и простился съ пріятелемъ.
Когда аббатъ вернулся къ себѣ домой въ коллегіумъ, было уже часовъ девять вечера.
Этотъ вечеръ былъ канунъ дня Благовѣщенія. Генералъ, его другъ адмониторъ, всѣ коадъюторы и профессы уже ложились спать. На утро рано всѣмъ надо было быть уже въ храмѣ, чтобы священнодѣйствовать или вѣрнѣе: лицедѣйствовать, т. е. притворствовать и лукавить предъ престоломъ Всевышняго, вознося моленія Пресвятой Дѣвѣ и славословя Бога, именемъ Которыхъ за три вѣка совершили они столько злодѣйствъ.
Салмоновичъ, давно уже «свой человѣкъ» въ коллегіумѣ, отпустилъ тотчасъ дежурнаго аббата, посовѣтовалъ красавцу Эдуарду тоже итти раньше спать, обѣщавъ ему взять на себя всѣ услуги, какихъ могутъ еще потребовать отцы генералъ и адмониторъ. Приказавъ людямъ тушить огни ранѣе обыкновеннаго во всемъ домѣ, онъ распустилъ и ихъ на покой.
Затѣмъ аббатъ, среди темноты, тихо и осторожно обошелъ весь нижній этажъ и зашелъ въ большую горницу, гдѣ по стѣнамъ стояли высокіе шкафы съ книгами. Это была богатая библіотека коллегіума, съ множествомъ книгъ и рукописей — всего до десяти тысячъ томовъ.
Вернувшись въ верхній этажъ, въ большую залу засѣданій и совѣщаній іезуитовъ, аббатъ сѣлъ на стулъ въ углу и просидѣлъ около часу не шелохнувшись. Ночь на дворѣ была безлунная и туманная, и полная тьма царила въ залѣ. Окна едва можно было отличить отъ стѣнъ. Во всемъ домѣ была полная тишина. Наконецъ Салмоновичъ вздохнулъ глубоко и тяжело. Вздохъ этотъ среди мертвойтиши почти огласилъ всю залу, и вздохнувшій самъ будто оробѣлъ нарушенія всеобщаго сна и покоя. Онъ вскочилъ, быстро, будто трусливо двинулся съ мѣста и воровскимъ шагомъ прокрался въ кабинетъ адмонитора, а оттуда въ крошечную рабочую горницу генерала.
Здѣсь онъ прислушался и приглядѣлся. Въ скажинѣ замка двери, ведущей въ опочивальню генерала, виднѣлся свѣтъ.
Отецъ Гавріилъ еще не потушилъ у себя свѣчи и, стало-быть, еще не спалъ.
Аббатъ сѣлъ на ближайшій стулъ, такъ какъ ноги его отъ внутренняго волненія подкашивались. Онъ сталъ ждать, не спуская глазъ съ замка и свѣта. Наконецъ этотъ свѣтъ вдругъ померкъ… Аббатъ поднялся, тихо приблизился къ самой двери и опустился предъ ней на полъ. Онъ досталъ что то изъ кармана и беззвучно, безъ усилій, сталъ что-то дѣлать… И сдѣлалъ свое дѣло въ одну минуту…
Онъ пристроилъ огромный костыль предъ дверью, отворявшейся изъ горницы наружу, воткнулъ его въ давно готовую дыру, глубокую, но не замѣтную глазу. Генералъ сталъ узникомъ въ своей спальнѣ.
Затѣмъ аббатъ быстро, но тѣмъ же воровскимъ шагомъ побѣжалъ внизъ въ библіотеку. Здѣсь часъ цѣлый проработалъ онъ тихо, осторожно, но безъ устали и не покладая рукъ ни на мгновенье… Всѣ шкафы были очищены имъ по очереди отъ всей библіотеки и все было свалено въ огромную кучу среди горницы. Окончивъ странную ночную работу, аббатъ перешелъ въ коридоръ, гдѣ былъ подъ лѣстницей чуланъ. Ключъ отъ него давно уже былъ всегда исключительно въ его рукахъ. Здѣсь онъ ощупалъ руками большія ведра. Ихъ было десять. Уже мѣсяцъ какъ стояли они здѣсь, полныя масломъ. Чрезъ четверть часа пять паръ ведеръ были уже перетащены въ библіотеку и выплеснуты на массу сухой бумаги фоліантовъ, книгъ и тетрадей.
Затѣмъ Салмоновичъ досталъ изъ кармана спички. Маленькій огонекъ сѣрничка засинѣлъ, потомъ закраснѣлъ и тускло освѣтилъ странное зрѣлище — цѣлую гору чего-то сѣраго, лоснящагося масломъ. Всѣ пустые шкафы зловѣще распростирали дверцы на средину горницы, будто вздѣвали руки отъ ужаса того, что сейчасъ должно здѣсь произойти.
Прошло полтора часа.
Среди темной ночи, вѣтряной, холодной, немногочисленные прохожіе и проѣзжіе по Невскому проспекту начинали останавливаться на пространствѣ между Екатерининскимъ каналомъ и Михайловской улицей: изъ нижняго этажа одного большого дома, близъ католической церкви, на дворъ доносились шумъ, суетня и глухой гулъ голосовъ.
Не прошло четверти часа отъ первыхъ признаковъ смятенія, гама и бѣготни, какъ уже стало ясно всѣмъ мимоидущимъ, въ чемъ дѣло…
Пахло гарью; изъ подъѣзда дома, откуда выбѣжало нѣсколько человѣкъ, валилъ дымъ, а въ окнахъ нижняго этажа не свѣтился мирно, а зіялъ зловѣщій свѣтъ…
Іезуитскій коллегіумъ былъ объятъ пламенемъ, распространявшимся съ неимовѣрной быстротой. Огонь не шелъ, а бѣжалъ изъ горницы въ горницу и изъ перваго этажа уже пробрался по парадной лѣстницѣ во второй.
Вскорѣ тысячная толпа зѣвакъ окружала домъ и явилось съ десятокъ бочекъ съ водой и обыватели съ разными орудіями… Но они только глядѣли и толклись на мѣстѣ, не предпринимая ничего.
Въ толпѣ ходилъ уже слухъ, что не всѣ спаслись изъ дома, что многіе застигнуты въ верхнемъ этажѣ и ждутъ спасенія извнѣ. Іезуиты, спасшіеся на улицу, не досчитывались многихъ изъ своихъ.
— А генералъ? А отецъ Гавріилъ?! Гдѣ онъ?!
Кто первый догадался, кто первый вспомнилъ, кто первый вскрикнулъ — разобраться было нельзя.
Но сотни голосовъ подхватили и повторили этотъ страшный вопросъ.
— Гдѣ и что отецъ Груберъ?!
Домъ былъ уже вполнѣ охваченъ огнемъ, когда одно изъ оконъ верхняго этажа зазвенѣло. Его разбивали изнутри и стекла летѣли внизъ. И сквозь разбитую раму появилась предъ толпой высунувшаяся фигура маленькаго человѣчка, съ огромной головой.
— Спасите! Спасите! крикнулъ онъ.
Но огненные языки уже вились по стѣнамъ дома, вырываясь изъ нижнихъ оконъ, и скользили къ крышѣ. Взывавшій о помощи отскочилъ отъ ойна и бросился внутрь, но снова появился у окна и снова крикнулъ:
— Спасите!..
Подать помощь было невозможно. Нижній этажъ былъ въ морѣ огня, а лѣстницъ, чтобъ приставить къ окну, не было.
Въ это мгновеніе явился на пожарищѣ прискакавшій на помощь къ другу-іезуиту графъ де-Местръ. Въ ужасѣ и отчаяніи онъ бѣгалъ въ толпѣ и молилъ всѣхъ спасти святаго человѣка, отца Гавріила.
Метавшійся въ своей горницѣ и уже задыхавшійся отъ дыма Груберъ еще разъ появился у окна и хрипливо крикнулъ что-то…
— Бросайтесь! закричалъ де-Местръ. — Прыгайте. Мы подхватимъ васъ.
Но у маленькаго человѣка не хватило духа итти навстрѣчу хотя бы и сомнительной смерти. Надѣясь на жизнь, онъ остался ждать, чтобы вѣрная смерть сама подошла къ нему. Всѣ злодѣи такъ умираютъ.
Къ утру домъ сгорѣлъ до-тла. Въ числѣ нѣсколькихъ обугленныхъ труповъ былъ и маленькій трупъ съ большой головой. Отъ воплощенія демона остался хоть видимый призракъ, но отъ всего того, что накопилъ онъ злодѣйскимъ трудомъ, не осталось и слѣда…
Минули десять лѣтъ.
Въ Петербургѣ высшими сановниками государства обсуждался капитальный вопросъ: оставить или изгнать орденъ Іисуса изъ столицы, а затѣмъ постепенно и изъ предѣловъ имперіи.
Основаніемъ обсужденія вопроса государственной важности служилъ докладъ молодого чиновника Департамента католическихъ дѣлъ. Этотъ докладъ былъ цѣлый трудъ, цѣлая исторія іезуитизма въ Европѣ и въ Россіи. Онъ принадлежалъ умному и даровитому молодому человѣку, посвятившему на это цѣлые три года. За то трудъ этотъ удостоился вниманія и одобренія самого государя.
Чиновникъ этотъ былъ князь Антонъ Яхтомскій, уже три года находившійся на службѣ.
Наконецъ состоялось Высочайшее повелѣніе о немедленномъ изгнаніи навсегда Ордена іезуитовъ изъ Петербурга, а затѣмъ и изъ предѣловъ Россіи.
По докладу министра внутреннихъ дѣлъ о наградѣ князну Яхтомскому, за его полезный и важный трудъ, было разрѣшено молодому человѣку просить, чего онъ пожелаетъ.
Князь Антонъ Яхтомскій попросилъ пересмотра двухъ уголовныхъ дѣлъ о двухъ ссыльныхъ, — отцѣ его, и крѣпостномъ человѣкѣ Букашкинѣ.
Вернуть изъ Сибири безвинно сосланнаго старика-дядьку было немудрено, но чтобы спасти отца понадобилась особая милость монарха.
И князь Антонъ достигъ своей цѣли при помощи и горячемъ содѣйствіи многихъ властныхъ лицъ.
Молодой человѣкъ былъ давно всеобщимъ любимцемъ главныхъ сановниковъ Петербурга, благодаря своему исключительному положенію. Онъ былъ дѣльный, трудящійся чиновникъ, умный и симпатичный человѣкъ и, наконецъ… обладатель страшнаго состоянія въ нѣсколько милліоновъ.
Незадолго до изгнанія іезуитовъ, князь Антонъ Яхтомскій наслѣдовалъ отъ умершей бабушки все ея состояніе.
Чрезъ годъ вернувшійся изъ Сибири князь Андрей Николаевичъ предоставилъ свои права сыну. Ему нужно было теперь только счастіе Тони.
Старикъ-князь и дряхлый старецъ Тарасъ Букашкинъ поселились въ Яхтомкѣ. Но зажили вмѣстѣ теперь, не баринъ и лакей, а два друга.
Фортунатъ Бѣлинскій получилъ послѣ покойной жены только лишь законную часть — седьмую — что составило однако, большое состояніе.
Аббатъ Салмоновичъ вскорѣ послѣ пожара и погибели генерала Грубера исчезъ изъ Россіи. Онъ сбросилъ съ себя ненавистное одѣяніе, женился на богатой вдовѣ-еврейкѣ и страстно занялся всякими торговыми дѣлами и предпріятіями.
Но удачи не было. Фортуна смѣялась, издѣвалась надъ нимъ. Самыя вѣрныя предпріятія рушились, если въ нихъ принималъ участіе негоціантъ Салмоновичъ. Борьба съ Фортуной еще пуще озлобляла его, чѣмъ когда-то борьба съ іезуитами. Ее нельзя было ни убить, ни сжечь…
Года черезъ четыре послѣ изгнанія іезуитовъ изъ Россіи Салмоновичъ, разоренный и совершенно нищій, обратился письменно къ своему бывшему питомцу за помощью, почти за кускомъ хлѣба.
Князь Антонъ Андреевичъ немедленно выслалъ десять тысячъ бывшему гувернеру, котораго имѣлъ бы основаніе и право ненавидѣть и презирать.
Бывшій Тоня не понималъ даже, что за чувство — месть. Онъ напрягъ всѣ силы души, чтобы сокрушить орденъ Іисуса въ Россіи, но не изъ мести іезуитамъ, а изъ любви въ родинѣ. Бывшій конвиктористъ слишкомъ близко зналъ, что за люди — служители ad majorem gloriam Dei. Іезуиты посѣяли злое сѣмя на доброй почвѣ, и оно дало плодъ, обратный ожидаемому ими…