Генрих Манн.
Собака
[править]В салоне одного моего друга разговор вертелся вокруг переселения душ. После того, как теория эта была подробно выяснена, как противниками, так и последователями ее последние не могли прийти к соглашению по поводу одного пункта. Кто-то приписал душам безнравственных людей способность переходить на животных. Разговор принимал все более и более общий характер, и один скептик, желая его прекратить, заметил:
— Вы не сумеете привести достаточных доказательств для какой-нибудь теории в стране, где она не пустила корни в душе народа. Так как вера создает факты.
Его перебил суровый голос старого полковника Фастина:
— Очень может быть, что вы правы. Во всяком случае, я полагаю, что некоторые факты, которые меня почти не поражали в Индии, немыслимы в Европе.
Старик вынул изо рта деревянную трубку, что служило верным признаком того, что мы сейчас услышим какой-нибудь рассказ.
Волосы его были белоснежны, а ярко красное лицо свидетельствовало о тридцати, проведенных в Индии, годах. Он сидел очень прямо, слегка опершись руками о ручки кресла. Его светло-голубые глаза смотрели в даль между мной и моим соседом. Наконец он начал:
— Будучи молодым офицером, мне пришлось однажды, во время одного из местных бунтов, случавшихся в то время несравненно чаще, чем теперь, вести отряд в глубь страны. Мы. пришли в довольно большую деревню, которая никогда не видала солдат на постое. Население относилось к нам довольно миролюбиво, но мне было ясно, что оно поддерживало ночные сношения с бунтовщиками и, возможно, снабжало их провиантом, но пока нельзя было узнать, где и каким образом. Сношения с подозрительными туземцами были строго запрещены моим людям, но существует притягательная сила, которая иногда бывает сильнее для самого идеального солдата, чем приказание его начальства. Особенно взволновал меня один инцидент, так что я пригласил к себе провинившегося.
— Боб Релор, — обратился я к пришедшему, — ты находишься в любовной связи с индуской, которую зовут Гивэ, и которая живет со своей матерью в предпоследней хижине к северу.
— Так точно, ваше высокородие.
— А знаешь ли ты, что ты выжил другого?
— Знаю, ваше высокородие.
— Кто он?
— Рамзун, которого они называют ядовитой змеей.
— Это тот самый, за которым мы напрасно следим, который каждую ночь водит за нос наши посты и проникает в деревню неизвестно откуда, как будто пробираясь под землей?
— Тот самый, ваше высокородие.
— Известны тебе его кровавые дела, о которых передают?
— Знаю, ваше высокородие.
— А слыхал ты о его ревности, и о том, что он поклялся отомстить?
— Слышал, ваше высокородие.
— Каким образом ты думаешь защищаться?
— У меня есть помощник, ваше высокородие?
— Боб, — сказал я строгим голосом, — сношения с туземцами запрещены. Ты должен порвать свою связь.
— Слушаю, ваше высокородие.
Последние слова он произнес таким жалобным тоном, что я не хотел более настаивать на своем требовании.
Но в моем положении для меня имел ценность каждый человек, несмотря на все затруднения, которые неизбежно должны были бы произойти, если бы погиб в деревне кто-нибудь из моих людей. Потому я приказал особенно сторожить хижину Гивэ. Ведь этого требовала и гуманность, не правда ли?
Между тем это помогло только постольку, поскольку мы тотчас узнали о совершенном преступлении. В одну лунную ночь пост услыхал недалеко от оберегаемой им хижины короткий, резкий крик. Но прибежав на место, он уже ничего не нашел. Он поднял тревогу, и мои люди прибежали с факелами. Дверь хижины была открыта, единственная комната была пуста, и только в одном углу мы увидели старую мать девушки. Кровавые следы повели нас к месту, где пост, как всегда, не смог проследить появления человека. На этот раз ему удалось даже утащить с собою труп. Без сомнения, он простер месть до того, чтобы не дать похоронить свою жертву.
После долгой суеты мы услышали глухой собачий лай и поняли положение вещей. «Помощник», о котором упоминал бедный Боб, слишком поздно заявил о себе. Это был громадный дог Гивэ, поймавший убийцу. Недалеко от него лежало тело нашего Боба, а на нем распростертая девушка. Наши факелы зловеще отражались на ее затылке, трепетавшем от поцелуев, которыми она осыпала мертвое лицо Боба, и на ее распущенных черных волосах. Эта картина напоминала мне Эдит Шваненхальс, которая нашла своего царственного возлюбленного на поле брани. И эта не покинула своего.
Наконец, мы все-таки должны были позаботиться о том, чтобы оттащить собаку силой от тела убийцы. Дикое животное так и впилось в тело и пило его кровь, — я думаю оно пожирало его внутренности.
Девушку мы доставили домой. Она была очень хороша. Люди, несшие ее, неловко и неумело прикасались к стройным, смуглым членам ее тела.
И… если бы обстоятельства не были так трагичны, я бы может быть в конце концов позаботился о том, чтобы сделать офицера заместителем бедного Боба.
Гивэ надолго заперлась в своей хижине, не видя людей, и заключила с тех пор с собакой нежную дружбу. К несчастью, она вскоре после того околела, произведя на свет потомство, и девушка оставила у себя только щенка.
Этот щенок завоевал симпатию своей хозяйки, которая, как и раньше, не терпела другого общества. Но мои люди, которые не могли не интересоваться в глуши прекрасной девушкой, скоро заметили, что между ней и собакой существуют какое-то странные отношения. Между ними часто происходила какая-то игра и возня, которая, чем старше становилась собака, переходила все больше в вражду. Скоро в хижине гам и шум не прекращался. Она жестоко била собаку, которая кусала ее, и под конец, каждый раз выгоняла ее вон, чтобы через несколько минут снова позвать ее.
Тогда между ними наступало оригинальное перемирие, которое я сам имел случай наблюдать. Девушка обыкновенно лежала свернувшись на циновке, жалкая и похудевшая; напротив нее в углу собака, всклокоченная и дикая, с выражением предательской, почти человеческой страсти в глазах, которые я с тех пор никогда не видел у животных и которые, казалось, наводили страх на Гивэ. У обеих была пена на губах.
В один вечер у моей палатки очутилась мать Гивэ, и мы поняли по ее неясным звукам и движениям, что она молит о помощи. Наверное произошло что-то особенное, что могло вывести старуху из ее апатии, и я сильно заинтересованный пошел за ней.
Когда мы вошли в хижину, собака прыгнула в сторону.
Девушка лежала вытянувшись на циновке, прекрасная грудь была неподвижна, а из зияющей раны на шее текла кровь. Мы поспешили унять ее. Очнувшись, вследствие сильных страданий, от обморока, она выпрямилась наполовину. Ее глаза что то искали и, казалось, нашли. Один из моих людей сильно ударил собаку дубиной и пихнул ее в угол ногой.
И оттуда ее умирающий, жуткий взгляд не отрывался от девушки.
В глазах же Гивэ сверкала такая смертельная ненависть, которую я ни у кого не мог подозревать в подобном состоянии. Изо всех сил она старалась подняться, вытянула вперед, как бы проклиная кого-то, свою худую руку, и с белых губ ее сорвались непонятные, хриплые звуки.
— Ты ведь знала хорошо, что ты совершила. Разве он не в тебе? Разве его душа не живет в твоей? Ведь я же видела, как твоя мать упивалась его кровью. Его кровью!
Так проговорила она и упала совсем. Но взгляд ее не отрывался от собаки, которая, вследствие ее слов, или чувствуя близость конца, неподвижно лежала в углу.
И не отрывались друг от друга взгляды умирающих, девушки и убийцы ее возлюбленного — ее собственного убийцы.
— Собаки! — вскричал скептик, вызвавший тогда своим замечанием рассказ старого полковника, и ужас послышался в его голосе.
— Собаки, — вы хотите сказать?
Но старик ничего не ответил больше. Он передвинул трубку во рту и неподвижно смотрел в пространство между мной и моим соседом своими ясными, острыми глазами.
Источник текста: Полное собрание сочинений / Генрих Манн. Том 6: 1. Актриса; 2. Чудесное. Повесть. Новеллы / С критическим очерком Г. Бранденберга. — Москва: «Современные проблемы», 1910. С. 172—178.