Жуткія и темныя предчувствія Ахиллы не обманули его: хилый и разбитый событіями старикъ Туберозовъ былъ уже не отъ міра сего. Онъ простудился, считая ночью поклоны, которые клалъ по его приказанію дьяконъ, и заболѣлъ, — заболѣлъ не тяжко, но такъ основательно, что сразу сталъ на край домовины.
Чувствуя, что смерть принимаетъ его въ свои объятія, протопопъ сѣтовалъ объ одномъ, что срокъ запрещенія его еще не минулъ. Ахилла понималъ это и разумѣлъ, въ чемъ здѣсь главная скорбь.
Туберозову не хотѣлось умереть въ штрафныхъ, — ему хотѣлось предстать предъ небесною властію разрѣшеннымъ властію земною. Онъ продиктовалъ Ахиллѣ письмо, въ которомъ извѣщалъ свое начальство о своемъ болѣзненномъ состояніи и умилительно просилъ снизойти къ нему и сократить срокъ положеннаго на него запрещенія. Письмо это было послано, но отвѣта на него не получалось.
Отецъ Туберозовъ молчалъ, но Ахилла прислушался къ голосу своего сердца и, оставивъ при больномъ старикѣ дьячка Павлюкана, взялъ почтовую пару и катнулъ безъ всякаго разрѣшенія въ губернскій городъ.
Онъ не многословилъ въ объясненіяхъ, а отдалъ кому слѣдовало все, чѣмъ могъ располагать, и жалостно просилъ исхлопотать отцу Туберозову немедленно разрѣшеніе. Но хлопоты не увѣнчались успѣхомъ: начальство на сей разъ показало, что оно вполнѣ обладаетъ тѣмъ, въ чемъ ему у насъ такъ часто любятъ отказывать. Оно показало, что обладаетъ характеромъ, и рѣшило, что все опредѣленное Туберозову должно съ нимъ совершиться, какъ должно совершиться все опредѣленное высшими судьбами.
Ахилла было опять почувствовалъ припадокъ гнѣва, но обуздалъ этотъ порывъ, и какъ быстро собрался въ губернскій городъ, такъ же быстро возвратился домой и не сказалъ Туберозову ни слова; но старикъ понялъ и причину его отъѣзда и прочелъ въ его глазахъ привезенный имъ отвѣтъ.
Пожавъ своею хладѣющею рукою дьяконову, Савелій проговорилъ:
— Не огорчайся, другъ.
— Да и, конечно, не огорчаюсь, — отвѣтилъ Ахилла. — Мало будто вы въ свою жизнь наслужились предъ Господомъ!
— Благодарю Его… открылъ мой умъ и смыслъ, далъ зрѣть Его дѣла, — проговорилъ старикъ и, вздохнувъ, закрылъ глаза.
Ахилла наклонился къ самому лицу умирающаго и замѣтилъ на его темныхъ вѣкахъ старческую слезу.
— А вотъ это нехорошо, баточка, — дружески сказалъ онъ Туберозову.
— Чт… т…о? — тупо вымолвилъ старикъ.
— Зачѣмъ людьми недоволенъ?
— Ты не понялъ, мой другъ, — прошепталъ слабо въ отвѣтъ больной и пожалъ руку Ахиллы.
Вмѣсто Ахиллы въ губернскій городъ снова поскакалъ карликъ Николай Аѳанасьичъ и поскакалъ съ рѣшительнымъ словомъ:
— Какъ только доступлю, — говоритъ онъ: — такъ ужъ прочь и не отойду безъ удовлетворенія. Да-съ; мнѣ семьдесятъ годовъ и меня никуда заключить нельзя; я калѣчка и уродецъ!
Дьяконъ проводилъ его, а самъ остался при больномъ.
Всю силу и мощь и все, что только Ахилла могъ счесть для себя драгоцѣннымъ и милымъ, онъ все охотно отдалъ бы за то, чтобъ облегчить эту скорбь Туберозова, но это все было внѣ его власти, да и все это было уже поздно: ангелъ смерти сталъ у изголовья, готовый принять отходящую душу.
Черезъ нѣсколько дней Ахилла, рыдая въ углу спальни больного, смотрѣлъ, какъ отецъ Захарія, склонясь къ изголовью Туберозова, принималъ на ухо его послѣднее предсмертное покаяніе. Но что это значитъ?.. Какой это такой грѣхъ былъ на совѣсти старца Савелія, что отецъ Бенефактовъ вдругъ весь такъ взволновался? Онъ какъ будто бы даже забылъ, что совершаетъ таинство, не допускающее никакихъ свидѣтелей, и громко требовалъ, чтобъ отецъ Савелій кому-то и что-то простилъ! Предъ чѣмъ это такъ непреклоненъ у гроба Савелій?
— Будь миренъ! будь миренъ! прости! — настаивалъ кротко, но твердо Захарія. — Коль не простишь, я не разрѣшу тебя…
Блѣдный Ахилла дрожалъ и съ замираніемъ сердца ловилъ каждое слово.
— Богомъ живымъ тебя, пока живъ ты, молю… — голосно вскрикнулъ Захарія и остановился, не докончивъ рѣчи.
Умирающій судорожно привсталъ и снова упалъ, потомъ выправилъ руку, чтобы положить на себя ею крестъ и, благословясь, съ большимъ усиліемъ и разстановкой произнесъ:
— Какъ христіанинъ, я… прощаю имъ мое предъ всѣми поруганіе, но то, что букву мертвую блюдя… они здѣсь… Божіе живое дѣло губятъ…
Торжественность минуты все становилась строже: у Савелія щелкнуло въ горлѣ и онъ продолжалъ какъ будто въ бреду:
— Ту скорбь я къ престолу… Владыки царей… положу и самъ въ томъ свидѣтелемъ стану…
— Будь миренъ: прости! все имъ прости! — ломая руки, воскликнулъ Захарія.
Савелій нахмурился, вздохнулъ и прошепталъ: «благо мнѣ, яко смирилъ мя еси» и вслѣдъ затѣмъ неожиданно твердымъ голосомъ договорилъ:
— По суду любящихъ имя Твое просвѣти невѣждъ и прости слѣпому и развращенному роду его жестокосердіе.
Захарія съ улыбкой духовнаго блаженства взглянулъ на небо и осѣнилъ лицо Савелія крестомъ.
Лицо это уже не двигалось, глаза глядѣли вверхъ и гасли: Туберозовъ кончался.
Ахилла, дрожа, ринулся къ нему съ воплемъ и, рыдая, упалъ на его грудь.
Отходящій послѣднимъ усиліемъ перенесъ свою руку на голову Ахиллы и съ этимъ уже громкій колоколецъ заигралъ въ его горлѣ, мѣшаясь съ журчаньемъ словъ тихой отходной, которую читалъ сквозь слезы Захарія.
Протопопъ Туберозовъ кончилъ свое житіе.