— У насъ, какъ я съ Кавказа перевелся, — началъ маіоръ: — былъ полковникъ, превеселый начальникъ и службистъ. Саблю золотую имѣлъ за храбрость. Дѣлали мы Венгерскую кампанію въ сорокъ восьмомъ году. Ночью нужно было охотниковъ послать, а тутъ попойка шла. Полковникъ и говоритъ: «сколько охотниковъ?» Адъютантъ отвѣчаетъ: «сто десять охотниковъ». — «Ого!» говоритъ полковникъ, а самъ въ преферансъ играетъ. «Это, говоритъ, много. Нѣтъ ли между ними трусовъ?» Адъютантъ говоритъ: «нѣту». — «А если есть?» — «Не надѣюсь», говоритъ, «господинъ полковникъ». — «А ну-те-ка, говоритъ, соберите ихъ». Собрали. «Ну-ка, говоритъ полковникъ, попробуемъ. Кто самый храбрый? Кто за старшаго?» Такой-то, Сергѣевъ, тамъ что ли, или Ивановъ. «Позвать, говоритъ, его сюда. Ты за старшаго идешь?» — «Я, говоритъ, ваше высокоблагородіе». — «Ты не трусъ?» — «Никакъ нѣтъ, говоритъ, ваше высокоблагородіе». — «Не трусъ?» — «Нѣтъ». — «Ну, если не трусъ, потяни меня за усъ». Солдатикъ сталъ да и ни съ мѣста, и оробѣлъ. Кликнули другого, и другой тоже, третьяго, и третій, и пятый, и десятый. Всѣ трусами въ этотъ разъ оказались.
— Ахъ, лукавый его возьми! Вотъ выдумщикъ! — воскликнулъ весело Ахилла. — «Трусъ, потяни меня за усъ!» Ха-ха-ха!.. Это отлично! Капитанъ, пусть, другъ, тебя учитель Варнава за усъ тронетъ.
— Охотно, — отвѣчалъ капитанъ.
Препотенскій отказывался, но его раздражили злыми насмѣшками надъ его трусостью, и онъ согласился.
Ахилла выставилъ на средину комнаты стулъ и капитанъ Повердовня сѣлъ на этотъ стулъ и подперся въ бока по-кавалерійски.
Вокругъ него стали исправникъ, Захарія, голова и маіоръ.
Ахилла помѣстился у самаго плеча Варнавы и наблюдалъ каждое его движеніе.
Учитель пыхтѣлъ, мялся, ежился, и то робко потуплялъ глаза, то вдругъ расширялъ ихъ и, не шевелясь, двигался всѣмъ своимъ существомъ, точно по немъ кверху полозьями ѣздили.
Ахилла, по добротѣ своей, ободрялъ его какъ умѣлъ, говоря:
— Да чего же ты, дурачокъ, испугался? Ты небось: онъ не укуситъ, не робѣй.
И съ этимъ дьяконъ послюнилъ себѣ концы пальцевъ, сердобольно поправилъ ими набѣгавшую на глаза Варнавы косицу и добавилъ:
— Ну, хватай его сразу за усъ!
Варнава тронулся, но дрогнулъ въ колѣняхъ и отступилъ.
— Ну, такъ ты трусъ, — сказалъ Ахилла. — А ты бы, дурачокъ, посудилъ: чего ты боишься-то?.. Смѣхъ!
Варнава посудилъ и разслабѣлъ еще хуже. А Повердовня сидитъ какъ божокъ и чувствуетъ, что онъ «душа общества» и готовитъ обществу еще новый сюрпризъ.
— Ты трусъ, братецъ, трусъ. Презрѣнный трусъ, понимаешь ли, самый презрѣнный трусъ, — внушалъ на ухо учителю Ахилла.
— Что-жъ это, нехорошо: гости ждутъ, — замѣчалъ маіоръ.
Препотенскій подумалъ и, указавъ пальцемъ на исправника, сказалъ:
— Позвольте, я лучше Воина Васильича потяну.
— Нѣтъ, ты не его, а меня, — настаивалъ Повердовня и опять засерьезничалъ.
— Трусъ, трусъ! — опять шепчутъ со всѣхъ сторонъ. Варнава это слышитъ и по его лицу выступаетъ холодный потъ, по тѣлу его бѣгутъ мурашки; онъ разнемогается нестерпимою, раздражающею немочью робости и въ этой робости даже страшенъ становится.
Прежде всѣхъ это замѣтилъ близко за нимъ наблюдавшій Ахилла. Видя острое сверканіе глазъ учителя, онъ кивалъ исправнику отойти подальше, а Захарію просто взялъ за рукавъ и, оттянувъ назадъ, сказалъ:
— Не стойте около него, отецъ: видите, онъ мечтаетъ.
Варнава началъ выступать. Вотъ онъ дѣлаетъ шагъ, вотъ трепещущая рука труса шевельнулась, отдѣлилась и стала подниматься тихо и медленно, но не къ усамъ капитана, а неукоснительно прямо къ лицу исправника.
Это постоянное стремленіе Варнавиной руки къ исправничьей физіономіи заставило всѣхъ улыбнуться.
— Чортъ его, братцы мои, знаетъ, что въ немъ такое дѣйствуетъ! — воскликнулъ Ахилла и, обратясь къ исправнику, еще разъ ему погрозилъ: отойди, молъ, а то, видишь, человѣкъ смущается.
Но въ это же краткое мгновенье Препотенскій, зажмуря глаза, издалеча коснулся усовъ Повердовни: капитанъ на него страшно зарычалъ и неожиданно гавкнулъ по-собачьи. Варнава, не снеся этого, неистово вскрикнулъ и, кинувшись пантерою на исправника, началъ въ безпамятствѣ колотить кого попало.
Это былъ сюрпризъ, какъ никто не ожидалъ, и эффектъ его былъ полнѣйшій. Опрокинутая лампа, пылающій керосинъ, бѣгущіе гости, ужасъ исправника и вопли Варнавы, отбивавшагося въ углу отъ преслѣдующаго его привидѣнія, — все это сдѣлало продолженіе пира невозможнымъ.
Петербургская гостья уѣзжала, а Препотенскій, хорошо знавшій всѣ ходы и переходы почтмейстерскаго помѣщенія, пользуясь минутой проводовъ, бросился коридоромъ въ контору и спрятался тамъ за шкафомъ.