(Histoire dé la littérature anglaise, par H. Taine, t. 4-me. Les Contemporains. Paris. 1864.
Thackeray, the humourist and the man of letters etc. By Theodore Taylor. Esq. New-York, Appleton and C°, 1864.
Westminster Review, 1864, July.)
Въ нынѣшней книгѣ «Современника» читатель найдетъ переводъ «Сатирическихъ Очерковъ» (изъ Roundabout Papers) Тэккерея, еще неизвѣстныхъ въ нашей литературѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ мы сочли не лишнимъ сообщить читателю нѣсколько біографическихъ свѣдѣній о знаменитомъ писателѣ, произведенія котораго нашли большой успѣхъ и въ нашей, какъ въ цѣлой европейской публикѣ; мы находили также, что читатель не безъ любопытства познакомится съ мнѣніями современной критики о двухъ англійскихъ романистахъ, которыхъ имена всегда повторяются вмѣстѣ, когда идетъ рѣчь о лучшихъ и наиболѣе характерныхъ представителяхъ современнаго англійскаго романа.
Книга Тэна, которую мы имѣемъ въ виду въ этомъ случаѣ, и сама по себѣ любопытна, какъ одно изъ лучшихъ явленій французской литературы въ послѣднее время. Цѣлое сочиненіе, оканчивающееся вышедшимъ недавно четвертымъ томомъ, представляетъ полный обзоръ англійской литературы съ ея древнѣйшаго и до послѣдняго времени. Книга имѣла большой успѣхъ и обратила на себя большое вниманіе: англійская критика приняла ее въ высшей степени благосклонно, и не смотря на всю національную ревность, признала даже въ ней лучшее сочиненіе вообще объ англійской литературѣ. Это конечно справедливо, потому что дѣйствительно объ этомъ предметѣ нѣтъ цѣлаго сочиненія, которое бы имѣло такія литературныя достоинства, — хотя мы не всегда согласились бы съ точкой зрѣнія Тэна. Это, разумѣется, не мѣшаетъ Тэну быть вѣрнымъ наблюдателемъ въ подробностяхъ и удачно опредѣлять литературный характеръ писателей. Много такихъ вѣрныхъ замѣчаній онъ высказываетъ и о названныхъ нами писателяхъ.
Мы остановимся сначала на Диккенсѣ.
Изъ его біографіи мы упомянемъ только немногіе факты. Онъ родился въ 1812 г. въ Портсмутѣ и былъ сынъ стенографа; онъ учился въ Лондонѣ и Чатамѣ, испыталъ въ молодыхъ лѣтахъ стѣснительную бѣдность, и рано долженъ былъ думать о средствахъ къ жизни. Онъ поступилъ въ контору адвоката, гдѣ передъ нимъ уже совершались любопытныя сцены народной жизни. Затѣмъ свою писательскую дѣятельность онъ началъ въ качествѣ репортера, какъ называются въ Англіи корреспонденты, обязанные поставлять въ журналы отчеты о засѣданіяхъ парламента, судебныхъ дебатахъ и митингахъ. Репортеръ сообщаетъ или сущность рѣчей и преній, или въ важныхъ случаяхъ передаетъ ихъ вполнѣ; поэтому репортеръ есть вмѣстѣ и стенографъ. Такимъ стенографомъ былъ Диккенсъ, какъ этимъ же начали свое поприще многіе другіе замѣчательные люди Англіи, напр. знаменитый верховный судья Кембель. Обязанность репортера, кромѣ неутомимой внимательности, требуетъ большой механической ловкости и вмѣстѣ политическаго смысла и свѣдѣній. Диккенсъ обратилъ на себя вниманіе своими отчетами и скоро ему поручили и часть редакторскихъ занятій въ одной газетѣ; впослѣдствіи онъ былъ однимъ изъ дѣятельнѣйшихъ сотрудниковъ «Evening Chronicle». Въ этой газетѣ появились его первые «Очерки лондонской жизни», и вскорѣ за тѣмъ онъ издалъ знаменитыя «Записки Пикквикскаго Клуба», которыя составили его славу. За ними слѣдовали «Оливеръ Твистъ», «Николай Никльби», «Бэрнеби Роджъ» и «Мартинъ Чодзльвитъ», всѣ знакомые русскимъ читателямъ. Особенный разрядъ его произведеній составили «Святочные разсказы», начинающіеся съ 1843 года. Въ 1848 году конченъ былъ его большой романъ «Домби и Сынъ», черезъ два года оконченъ былъ «Давидъ Копперфильдъ», въ которомъ, кромѣ интереса романическаго, есть въ извѣстной мѣрѣ и интересъ автобіографіи. Кромѣ этихъ двухъ большихъ романовъ, русскимъ читателямъ извѣстны затѣмъ и его позднѣйшіе романы «Тяжелыя времена» и послѣдній, еще неконченный, «Нашъ общій другъ», судя по началу, далеко, впрочемъ, уступающій его прежнимъ произведеніямъ. Въ сороковыхъ годахъ онъ участвовалъ въ основаніи газеты «Daily News», которая была посвящена защитѣ либеральныхъ интересовъ и имѣла такой успѣхъ, что Диккенсъ уже вскорѣ съ большой выгодой могъ передать редакцію въ другія руки. Вмѣсто того онъ основалъ литературный журналъ «Household Words», также имѣвшій значительный успѣхъ, и наконецъ журналъ «All the year round», продолжающійся до сихъ поръ. Если мы назовемъ еще его «Замѣтки объ Америкѣ» и «Картины Италіи», мы назовемъ всѣ главнѣйшія произведенія Диккенса. Съ изданіемъ «Записокъ Пикквикскаго Клуба» Диккенсъ сталъ уже однимъ изъ любимѣйшихъ писателей англійской публики; послѣдующіе романы окончательно дали ему первое мѣсто въ ряду англійскихъ романистовъ. Его романы расходились въ огромной массѣ экземпляровъ въ Англіи и Америкѣ; они перепечатывались еще въ Германіи, переводились на всѣ европейскіе языки. Едва ли какой нибудь изъ новыхъ европейскихъ писателей имѣлъ такой универсальный успѣхъ, какъ Диккенсъ. Успѣхъ его литературныхъ предпріятій доставилъ ему значительное состояніе. Диккенсъ показалъ себя и замѣчательнымъ драматическимъ артистомъ, въ спектакляхъ, которые давались въ главныхъ городахъ Англіи въ пользу англійскаго общества для вспоможенія престарѣлымъ писателямъ и художникамъ; онъ извѣстенъ также какъ очечь хорошій чтецъ и талантливый спикеръ.
Характеристика Диккенса у Тэна можетъ быть образчикомъ французской критики. Говоря о талантѣ Диккенса, оно не столько заботится о строгомъ и точномъ опредѣленіи его господствующаго характера, исторіи его развитія, общественнаго значенія его романа, сколько описываетъ тѣ черты его, которыя бросаются особенно въ глаза, онъ разсказываетъ свои собственныя впечатлѣнія. Но если здѣсь нѣтъ отвлеченной художественной оцѣнки, то въ этихъ впечатлѣніяхъ есть много вѣрнаго.
Диккенсъ поражаетъ прежде всего силой своего воображенія, говоритъ Тэнъ. Его воображеніе такъ ясно и дѣйствуетъ съ такой энергіей, что онъ смѣло пускается съ нимъ даже въ неодушевленный міръ, населяетъ его живыми существами и увлекаетъ читателя живостью этихъ фантастическихъ образовъ. Это воображеніе похоже на воображеніе мономана: остановившись на одной идеѣ, оно погружается въ нее, исчерпываетъ всѣ ея подробности и рисуетъ ихъ такъ ярко и осязательно, что зритель долго помнитъ поражающую его картину. Таковъ въ особенности «Давидъ Копперфильдъ»: всѣ, читавшіе этотъ романъ, помнятъ старый домъ, кухню, барку Пегготти, школу, гдѣ учился бѣдный мальчикъ, и т. д. и т. д. Какъ живописцы англійской школы, Диккенсъ пересчитываетъ всѣ подробности, какъ бы ни были они мелки и неважны: онъ не забудетъ ни разбитой бочки, ни трещинъ въ стѣнѣ, ни выросшаго на ней моху, ни надписей школьниковъ, ни даже формы буквъ въ этихъ надписяхъ. И эти мелочи рисуются съ такимъ вниманіемъ и любовью, съ такой смѣлостью выраженія, что читатель невольно увлекается за авторомъ и не замѣчаетъ странностей, которыя авторъ заставляетъ его читать. Разочарованный Томъ Пипчъ открываетъ, что мистеръ Пексниффъ (глаза школы) есть лицемѣръ и негодяй, а онъ уже такъ давно привыкъ обмакивать Пексниффа своего воображенія въ свой чай, намазывать его на свой хлѣбъ, закусывать имъ свой эль, что выгнавши его, онъ позавтракалъ на другой день очень плохо".
Это свойство воображенія дѣлаетъ Диккенса великимъ мастеромъ въ описаніи галлюцинацій; онъ до того входитъ въ роли своихъ героевъ, что видитъ самъ то, что представляется ихъ разстроенной фантазіи. Таковъ ужасный портретъ Іоны Чодзльвита, мучимаго угрызеніями совѣсти; таковъ мистеръ Дикъ въ «Копперфильдѣ», страдающій тихимъ помѣшательствомъ.
Но эта описательная фантазія Диккенса имѣетъ свои границы; она вся уходитъ на частности и не обнимаетъ обширныхъ и высокихъ картинъ. Онъ восторгается всѣмъ, особенно житейскими мелочами; онъ съ любовью описываетъ лавку старьевщика, вывѣску, мелкія подробности пейзажа, и если онъ рисуетъ этотъ пейзажъ, то за подробностями отъ него ускользаетъ широкая красота цѣлаго, основныя линіи картины. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, наблюдая съ такимъ напряженіемъ эти подробности, Диккенсъ привязывается къ нимъ чувствомъ. Каждый встрѣчаемый предметъ его экзальтируетъ; оттого его стиль всегда страстный и одушевленный, но одушевленный какъ нервическая женщина, переходящая, по малѣйшему поводу, отъ слезъ къ смѣху и отъ смѣха къ слезамъ. Этотъ страстный стиль, постоянно дѣйствующій на читателя быстрой смѣной разнообразныхъ впечатлѣній, есть одно изъ главныхъ качествъ таланта, составляющихъ силу Диккенса.
Преобладаніе чувства составляетъ одну изъ существенныхъ чертъ таланта Диккенса. У него нѣтъ высокаго краснорѣчія, но рѣдкій писатель умѣетъ такъ трогать читателя. Съ удивительной теплотою онъ умѣетъ разсказать тайное горе, печаль огорченнаго ребенка, тяжелую жизнь работника, преслѣдуемаго несчастьемъ; и разсказывая ихъ, онъ не смягчаетъ и не ослабляетъ впечатлѣнія ни личнымъ анализомъ, ни сопоставленіемъ другихъ фактовъ, напротивъ, онъ исчерпываетъ все содержаніе, какое можетъ извлечь изъ даннаго положенія, и достигаетъ чрезвычайнаго эффекта.
Но вмѣстѣ съ этимъ развитіемъ теплаго чувства и элегическаго настроенія, Диккенсъ есть едва ли не самый веселый изъ англійскихъ писателей; эта веселость переходитъ иногда въ совершенное шутовство. Стоитъ припомнить записки Пикквикскаго клуба, чтобы представить себѣ весь объемъ этого комическаго таланта: трудно найти другую книгу, которая бы давала такой неистощимый запасъ неудержимаго комизма. Но эта веселость не всегда такъ добродушна, какой мы видимъ ее въ біографіи знаменитаго президента ученаго клуба; она переходитъ въ горькую иронію, когда писатель изображаетъ явленія англійской жизни, возмущающія его чувство справедливости. Эта иронія, какъ и веселый комизмъ, доходитъ нерѣдко до послѣдняго предѣла. «Когда Диккенсъ изображаетъ лицемѣріе, онъ дѣлаетъ его такимъ безобразнымъ и такимъ громаднымъ, что лицемѣръ перестаетъ походить на человѣка — точно тѣ фантастическія фигуры, у которыхъ носъ больше всего остальнаго тѣла».
Какіе характеры и какіе типы изображаетъ Диккенсъ въ своихъ романахъ? Если исключить шутовскія и каррикатурныя фигуры, выводимыя только ради смѣха, — говоритъ Тэнъ, — всѣ характеры Диккенса сводятся къ двумъ главнымъ разрядамъ: характеры чувствительные и характеры нечувствительные. Характеръ, созданный природой, онъ противопоставляетъ характеру, созданному обществомъ. Его романъ «Тяжелыя времена» совмѣщаетъ въ этомъ смыслѣ всѣ другіе его романы. Онъ предпочитаетъ здѣсь инстинктъ размышленію, влеченіе сердца положительному знанію; онъ возстаетъ противъ воспитанія, основаннаго на статистикѣ, цифрахъ и фактахъ; осыпаетъ насмѣшками людей положительныхъ и меркантильныхъ; возстаетъ противъ гордости, суровости и эгоизма купца и аристократа; онъ проклинаетъ мануфактурные города, съ дымомъ и грязью, запирающіе человѣка въ тяжелую атмосферу и его душу въ искусственную жизнь. Онъ отыскиваетъ бѣдныхъ работниковъ, лодочниковъ, какого нибудь найденыша и ихъ здравымъ смысломъ, благородствомъ, мужествомъ и нѣжностью онъ обличаетъ ложное образованіе, ложное счастье и добродѣтель богачей и знатныхъ, которые ихъ презираютъ. Онъ пишетъ сатиру противъ угнетающаго общества и элегію объ угнетенной природѣ. Матеріалъ для этого даютъ ему разнообразныя явленія англійской жизни.
Одинъ изъ наиболѣе выдающихся нравственныхъ недостатковъ англійскаго общества есть лицемѣріе. Оно совершенно естественно при той пуританской морали, которую накладываетъ на себя общество и исполнять которую оно, конечно, уже не имѣетъ теперь глубокаго внутренняго влеченія. Тартюфъ уже никого ее обманетъ во Франціи теперь, замѣчаетъ Тэнъ: со временъ Вольтера ему безполезно надѣвать на себя маску, которой никто не вѣритъ. Но въ англійскихъ нравахъ эта роль, хотя и въ иныхъ формахъ, еще совершенно возможна; оттого и въ романахъ Диккенса мы очень часто встрѣчаемся съ этой условной и лицемѣрной нравственностью, которая успѣваетъ обдѣлывать свои дѣла, благодаря умѣнью придать себѣ благочестивую внѣшность. Самые рѣзкіе экземпляры этого рода Диккенсъ находитъ именно въ тѣхъ профессіяхъ, въ которыхъ благочестивая нравственность всего болѣе обязательна: религіозныя общества, благотворительныя учрежденія, школы наиболѣе богаты типами, въ родѣ мистера Стиджинса или мистера Пексниффа. Первый даже не слишкомъ скрываетъ свои настоящія правила; но для втораго соблюденіе ихъ есть дѣло первой важности, и Диккенсъ, по своему обыкновенію, доводитъ въ немъ эту черту до крайней каррикатуры. Строгая нравственность и возвышенные предметы всегда на первомъ планѣ у мистера Пексниффа; по поводу съѣденнаго бифстекса у него готово нравственное размышленіе: этотъ бифстексъ окончилъ свое существованіе, міръ также нѣкогда кончится, вспомнимъ о бренности нашей жизни и подумаемъ объ отвѣтѣ, который мы нѣкогда должны будемъ дать передъ Высшимъ Судьей. Складывая салфетку, онъ предается размышленію: «процессъ пищеваренія, — говоритъ онъ, — какъ сообщали мнѣ мои ученые друзья, есть одно изъ удивительныхъ явленій природы. Не знаю, что испытываютъ другіе, но что касается до меня, то меня утѣшаетъ мысль, что за своимъ скромнымъ обѣдомъ я привожу въ движеніе прекраснѣйшую изъ машинъ, какія только мы знаемъ. Мнѣ кажется, право, что въ такія минуты я исполняю долгъ передъ обществомъ. — Когда я завожу эти внутренніе часы, если позволительно такъ выразиться, — говоритъ мистеръ Пексниффъ съ чувствомъ, — и когда я знаю, что часы идутъ, я чувствую, что урокъ, представляемый ими людямъ, дѣлаетъ меня однимъ изъ благодѣтелей мнѣ подобныхъ».
Съ такой же ироніей Диккенсъ преслѣдуетъ другой разрядъ людей, которые также составляютъ характеристическую принадлежность англійскаго общества. Это — люди положительные, дѣловые, для которыхъ жизнь состоитъ изъ цифръ и счетовъ, барышей и убытковъ, и которые затѣмъ не признаютъ въ ней ни поэзіи, ни чувства, ни добродѣтели, ни нравственнаго долга. Таковы у него Рэльфъ Никльби, Антони Чодзльвитъ, мистеръ Мордстонъ (въ «Копперфильдѣ») и множество другихъ лицъ, которыхъ онъ находитъ между адвокатами, начальниками школъ и другими дѣловыми людьми. Эти люди безжалостны: они преслѣдуютъ дѣтей, притѣсняютъ женщинъ, смѣются надъ несчастными. Рядомъ съ этими типами стоятъ представители родовой и денежной аристократіи, столько же испорченные и столько же пренебрегающіе нравственными требованіями изъ аристократической гордости… Наиболѣе полный характеръ этого рода Диккенсъ нарисовалъ въ портретѣ лондонскаго негоціанта, Домби. Всю свою жизнь онъ отдалъ на достиженіе своихъ честолюбивыхъ плановъ; они не удаются, трудъ цѣлой жизни потерянъ, онъ теряетъ семью, разоряется, но остается по прежнему упрямъ, гордъ и холоденъ. Онъ рѣшается на самоубійство… Диккенсъ впрочемъ не выдержалъ характера до конца: когда развязка драмы и послѣдняя черта характера была готова, является дочь Домби, и онъ, тронутый ея любовью, останавливается. «Онъ дѣлается прекраснымъ отцомъ и — портитъ прекрасный романъ», справедливо замѣчаетъ Тэнъ.
Другую сторону представляютъ «чувствительные» характеры. Между ними первое мѣсто занимаютъ дѣти, которыхъ Диккенсъ рисуетъ съ особенной любовью. Какъ рѣдко дѣти встрѣчаются во французской литературѣ, кромѣ книгъ, написанныхъ для дѣтей же, такъ часто они появляются въ англійскомъ романѣ, и въ особенности въ романѣ Диккенса. Это, конечно, объясняется различнымъ характеромъ семейной жизни, играющей у французовъ гораздо менѣе важную роль, чѣмъ у англичанъ. При тѣхъ условіяхъ нравовъ, которыя создаютъ въ Англіи замкнутую семейную жизнь и дѣлаютъ изъ нея единственную теплую и оживляющую сторону въ существованіи дѣловаго человѣка, семейная картина получаетъ въ англійскомъ романѣ особенное значеніе, и если писатель, съ сильно развитымъ чувствомъ, какъ Диккенсъ, обращается къ этой сторонѣ нравовъ, онъ естественно находитъ въ ней богатый источникъ экзальтаціи. Судьба ребенка, потерявшаго свое мѣсто въ семьѣ, гонимаго сухимъ и холоднымъ вотчимомъ, составила цѣлый романъ, одинъ изъ популярнѣйшихъ романовъ Диккенса. Въ «Копперфильдѣ» это симпатичное отношеніе Диккенса къ дѣтскому интересу выразилось всего полнѣе. — Другое мѣсто въ ряду «чувствительныхъ» героевъ Диккенса занимаютъ люди народа, прямыя, непосредственныя натуры, не испорченныя фальшивой общественной жизнью, себялюбіемъ и гордостью аристократіи, денежной знати и дѣловаго люда. Эти простонародные герои полны нравственной простоты и силы, благородства и самоотверженія. Они являются въ романахъ Диккенса въ самыхъ разнообразныхъ роляхъ и житейскихъ положеніяхъ, и вездѣ онъ умѣетъ найти въ нихъ черты въ высокой степени деликатнаго чувства и нравственной прямоты. Вспомнимъ старика Пегготти, работника Стефена, двухъ Уэллеровъ, отца и сына и т. д.
Вообще романы Диккенса сводятся всѣ къ одной фразѣ: будьте добры и любите; истинную радость можно найти только въ движеніяхъ сердца; — чувствительное сердце, это весь человѣкъ. Предоставьте ученымъ науку, людямъ знатнымъ гордость, богачамъ роскошь; имѣйте состраданіе къ несчастію и бѣдности; самое ничтожное и презираемое, существо можетъ одно стоить многихъ тысячъ людей могущественныхъ и гордыхъ. Любовь къ людямъ, состраданіе, прощеніе — вотъ, что есть лучшаго въ человѣкѣ; нѣжное чувство, сердечныя изліянія, слезы, — вотъ, что есть самаго сладкаго на свѣтѣ.
Таковы черты таланта Диккенса и таковы результаты, къ которымъ онъ приходитъ въ своихъ произведеніяхъ. Чтобы указать, какимъ образомъ дѣйствовалъ этотъ талантъ, подъ какими вліяніями складывались его идеалы и опредѣлялись границы его дѣятельности, Тэнъ посвящаетъ особую главу англійской «публикѣ». По обыкновенной сдержанности и щепетильности французской критики, онъ какъ будто боится высказать отъ своего лица окончательное сужденіе о Диккенсѣ, или хочетъ по крайней мѣрѣ выразить его въ наиболѣе мягкой формѣ. Онъ успѣваетъ въ этомъ въ главѣ «le Public», гдѣ отъ имени этой публики онъ указываетъ общественныя требованія англійскаго общества отъ литературы, требованія, которымъ Диккенсъ подчинялся, тѣмъ болѣе, что самъ не шелъ дальше этихъ требованій. Эта характеристика литературныхъ понятій, господствующихъ въ современномъ англійскомъ обществѣ, составляетъ по нашему мнѣнію лучшую часть разсужденій Тэна о Диккенсѣ; развитая полнѣе и строже, она могла бы выставить еще яснѣе и литературное значеніе Диккенса, и литературное развитіе англійскаго большинства, но и въ умѣренной формѣ Тэна она заключаетъ много вѣрныхъ наблюденій, и мы сообщимъ ее почти вполнѣ.
"Будьте нравственны, — такъ говоритъ англійская публика англійскому романисту. — Пишите свои романы такъ, чтобы ихъ могли читать молодыя дѣвушки. Мы люди практическіе и не хотимъ, чтобы литература портила практическую жизнь. Семейство для насъ священно, и мы не хотимъ, чтобы литература изображала страсти, нарушающія семейную жизнь. Мы протестанты, и мы сберегли немного суровый взглядъ нашихъ предковъ на страсти и удовольствія. Любовь — самое дурное изъ нихъ. Берегитесь быть похожимъ въ этомъ отношеніи на знаменитѣйшую изъ нашихъ сосѣдокъ. Любовь — это герой всѣхъ романовъ Жоржъ Занда. Для нея все равно, въ бракѣ или внѣ брака эта любовь; она находитъ, что любовь прекрасна, свята, возвышенна сама по себѣ, и Жоржъ Зандъ говоритъ это. Не вѣрьте ей, а если вѣрите, то не говорите этого. Это будетъ дурной примѣръ. Любовь, представляемая такимъ образомъ, подчиняетъ себѣ бракъ… Романъ, написанный въ этомъ смыслѣ, есть защита сердца, воображенія, энтузіазма и природы; но часто онъ бываетъ обвиненіемъ противъ общества и закона; а мы не терпимъ, чтобы кто нибудь издалека или вблизи трогалъ общество или законъ. Изображать чувство божественнымъ, преклонять передъ нимъ всѣ учрежденія, сопровождать его рядомъ благородныхъ дѣйствій, воспѣвать съ какимъ-то героическимъ вдохновеніемъ его битвы и борьбу, обогащать его всей силой краснорѣчія, вѣнчать его всѣми цвѣтами поэзіи, — это, значитъ представлять жизнь, которую оно даетъ, лучше и выше, чѣмъ другая жизнь; это значитъ, поставить его выше всѣхъ страстей и всѣхъ обязанностей, на возвышенномъ престолѣ, откуда оно будетъ блистать, какъ свѣтъ, какъ утѣшеніе, какъ надежда, и будетъ привлекать къ себѣ всѣ сердца. Таковъ, быть можетъ, міръ артистовъ, но это не міръ людей обыкновенныхъ. Быть можетъ, онъ согласенъ съ природой; но мы подчиняемъ природу интересу общества. Жоржъ Зандъ изображаетъ страстныхъ женщинъ; вы изображайте намъ женщинъ добродѣтельныхъ. Жоржъ Зандъ возбуждаетъ охоту влюбиться; вы возбуждайте охоту вступить въ бракъ.
"Правда, это имѣетъ свои невыгоды; искусство отъ этого страдаетъ, если публика выигрываетъ… Но вы утѣшитесь мыслью, что вы нравственны. Ваши любовники будутъ пошлы, потому что единственный интересъ ихъ возраста есть сила страсти, а вы не можете изображать страсти. Въ Николаѣ Никльби вы изобразите двухъ добродѣтельныхъ молодыхъ людей, похожихъ на всѣхъ молодыхъ людей, и они женятся на двухъ добродѣтельныхъ молодыхъ дѣвицахъ, похожихъ на всѣхъ молодыхъ дѣвицъ; Въ Мартинѣ Чодзльвитѣ вы покажете еще двухъ, совершенно такихъ же, добродѣтельныхъ молодыхъ людей, и жените ихъ на двухъ, совершенно такихъ же, добродѣтельныхъ молодыхъ дѣвицахъ; въ Домби и Сынѣ будетъ только одинъ добродѣтельный молодой человѣкъ и одна добродѣтельная молодая дѣвица. Затѣмъ никакой другой разницы. И такъ далѣе. Число вашихъ браковъ изумительно, и ихъ достаточно, чтобы населить Англію. Еще любопытнѣе то, что всѣ они совершенно безкорыстны, и что молодой человѣкъ и молодая дѣвица пренебрегаютъ деньгами съ такимъ же чистосердечіемъ, какъ пренебрегаютъ ими въ Opéra-Comique. Вы будете безъ конца останавливаться на милой неловкости молодыхъ, на плачѣ матерей, на слезахъ всѣхъ присутствующихъ, на веселыхъ и трогательныхъ сценахъ обѣда; вы нарисуете пропасть картинъ семейной жизни, самыхъ трогательныхъ и почти столь же пріятныхъ, какъ пріятны бываютъ картины на ширмахъ. Читатель будетъ тронутъ; ему будетъ казаться, что онъ видитъ невинную любовь и добродѣтельную любезность десятилѣтнихъ мальчика и дѣвочки. Ему захочется сказать имъ: милыя дѣти, ведите себя и впредь такъ же хорошо. Но главный интересъ романъ будетъ имѣть для молодыхъ дѣвушекъ, которыя узнаютъ, какимъ ревностнымъ и однако приличнымъ образомъ молодой человѣкъ долженъ свидѣтельствовать имъ свою любовь. Если вы рискнете на исторію соблазна, какъ въ Копперфильдѣ, вы не станете разсказывать успѣха, пылкости и упоеній любви; вы изобразите только ея несчастія, отчаяніе и угрызенія совѣсти… Если въ Тяжелыхъ Временахъ супруга будетъ уже на краю заблужденія, она остановится на краю заблужденія. Если въ Домби и Сынѣ она оставляетъ супружескій домъ, она останется невинна, ея заблужденіе будетъ только мнимое заблужденіе, и она поступитъ съ своимъ любовникомъ такъ, что захочется быть мужемъ. Если наконецъ вы разскажете въ Копперфильдѣ тревоги и безумства любви, вы будете шутить надъ этой бѣдной любовью, вы изобразите ея мелочность, вы станете какъ будто просить извиненія у читателя. Вы никогда не осмѣлитесь дать почувствовать пламенное, благородное, свободное дыханіе могущественной страсти; вы сдѣлаете изъ нея игрушку добродѣтельныхъ дѣтей или красивую свадебную вещицу. Но бракъ вознаградитъ васъ. Вашъ наблюдательный геній и ваша любовь къ подробностямъ найдутъ себѣ дѣло на картинахъ домашней жизни: вы будете превосходно рисовать домашній очагъ, семейную бесѣду, дѣтей на колѣняхъ у матери, мужа, который бодрствуетъ при свѣтѣ лампы подлѣ заснувшей жены, съ сердцемъ, полнымъ радости и мужества, потому что онъ чувствуетъ, что трудится для своихъ…
"Надобно жить по ту сторону пролива, чтобы рѣшиться на то, на что рѣшаются наши сосѣди. У насъ есть люди, которые удивляются Бальзаку, но никто не захотѣлъ бы терпѣть его. Иные утверждаютъ, что онъ не безнравственъ; по всѣ признаютъ, что онъ всегда и вездѣ оставляетъ нравственность въ сторонѣ. Жоржъ Зандъ прославляетъ только одну страсть; Бальзакъ прославлялъ ихъ всѣ… Мы не допускаемъ, чтобы человѣкъ могъ оставаться исключительно художникомъ. Мы не хотимъ, чтобы онъ отдѣлялся отъ своей совѣсти и терялъ изъ виду практику. Мы никогда не согласимся, что такова господствующая черта нашего Шекспира; мы не согласимся, что онъ, какъ Бальзакъ, ведетъ своихъ героевъ къ преступленію и мономаніи, и что, подобно ему, онъ обитаетъ въ области чистой логики и чистой фантазіи. Мы очень перемѣнились съ шестнадцатаго столѣтія, и мы осуждаемъ теперь то, что нѣкогда одобряли. Мы не хотимъ, чтобы читатель могъ заинтересоваться скупцомъ, честолюбцемъ, развратникомъ… Читатель, увлеченный логикой художественнаго развитія характера, удивляется произведенію, и забываетъ придти въ негодованіе противъ изображеннаго лица; онъ говоритъ: прекрасный скупецъ! и не думаетъ больше о вредѣ, который приноситъ скупость. Онъ дѣлается философомъ и артистомъ, и забываетъ, что онъ также и добродѣтельный человѣкъ. Но вы, вы помните, что вы добродѣтельный человѣкъ, и откажитесь отъ красотъ, которыя могли бы разцвѣсть на этой испорченной почвѣ.
"Первая изъ этихъ красотъ есть возвышенность. Надо интересоваться страстями, чтобы понять всю ихъ силу, чтобы сосчитать всѣ пружины, чтобы описать все ихъ дѣйствіе. Это — болѣзни; если только проклинать ихъ, мы не узнаемъ ихъ; не будучи физіологомъ, не чувствуя любви къ нимъ, не дѣлая изъ нихъ своихъ героевъ, не трепеща отъ удовольствія при видѣ прекрасной черты скупости, какъ при видѣ драгоцѣннаго симптома, — нельзя раскрыть ихъ обширной системы и развернуть ихъ роковое величіе. У васъ не будетъ этой безнравственной заслуги; да впрочемъ она и не идетъ къ свойству вашего ума. Вамъ всегда нужна дѣятельность для вашей крайней чувствительности и вашей ироніи; у васъ нѣтъ достаточно спокойствія, чтобы проникнуть въ основу характера; вы предпочитаете скорѣе разнѣжиться по его поводу или осмѣять его; вы призываете его къ суду, вы дѣлаете изъ него своего противника или друга, вы дѣлаете его ненавистнымъ или трогательнымъ; вы не рисуете его; вы слишкомъ увлекаетесь и у васъ нѣтъ достаточно любопытства… Ваше воображеніе слишкомъ живо, но оно недостаточно широко. И такъ вотъ характеры, какіе вы будете изображать. Вы схватите лицо въ одной позѣ, вы будете видѣть въ немъ одну только эту позу и будете навязывать ее съ начала до конца. Его лицо всегда будетъ имѣть одно и тоже выраженіе, и это выраженіе почти всегда будетъ гримаса. У вашихъ лицъ будетъ нѣчто въ родѣ тика, который не оставитъ ихъ ни на минуту. Миссъ Мерси будетъ на каждомъ словѣ смѣяться; Маркъ Тэпли будетъ при каждомъ случаѣ говорить свое любимое слово; мистриссъ Гампъ вѣчно будетъ говорить о мистриссъ Гаррисъ; докторъ Чиллипъ не сдѣлаетъ ни одного движенія, которое бы не было робко; мистеръ Микауберъ въ теченіе цѣлыхъ трехъ томовъ будетъ произносить тѣ же эмфатическія фразы, и нѣсколько сотъ разъ съ комической быстротой будетъ переходить отъ радости къ печали. Каждое изъ вашихъ лицъ будетъ порокъ, добродѣтель, воплощенный комизмъ, и страсть, которую вы дадите ему, будетъ такая постоянная, неизмѣнная и всепоглощающая, что оно уже не будетъ походить на живаго человѣка, а на отвлеченность, одѣтую въ человѣческое платье. У французовъ есть свой Тартюфъ, какъ вашъ мистеръ Пексниффъ; но лицемѣріе не уничтожило остальнаго его существа; если онъ поддается комедіи по своему пороку, онъ остается человѣкомъ по своей природѣ. Кромѣ своей гримасы, онъ имѣетъ характеръ и темпераментъ; онъ толстъ, силенъ, красенъ, грубъ, въ немъ развита чувственность; сила крови дѣлаетъ его дерзкимъ; его дерзость дѣлаетъ его спокойнымъ; дерзость, спокойствіе, быстрота рѣшеній, презрѣніе къ людямъ дѣлаютъ изъ него великаго политика. Занимая публику въ теченіе пяти актовъ, онъ все еще представляетъ много сторонъ для изученія психологу и медику. Вашъ Пексниффъ не представитъ ничего ни для психолога, ни для медика. Онъ будетъ служить только для поученія и для забавы публики. Онъ будетъ живая сатира на лицемѣріе и ничего больше… Это маска, а не человѣкъ. Но эта маска такъ уродлива и такъ сильна, что она будетъ полезна публикѣ, и уменьшитъ число лицемѣровъ. Въ этомъ и состоитъ цѣль наша и ваша, и собраніе вашихъ характеровъ будетъ скорѣе книгой сатиръ, чѣмъ галлереей портретовъ.
«По той же причинѣ эти сатиры, хотя и соединены вмѣстѣ, останутся на дѣлѣ отрывочными и не составятъ настоящаго цѣлаго. Вы начали очерками, и ваши большіе романы ни что иное какъ очерки, пришитые одинъ къ другому. Единственное средство создать естественное и прочное цѣлое, это — представить исторію страсти или характера, взять ихъ при самомъ рожденіи, замѣчать ихъ ростъ, измѣненія и разрушеніе, понять внутреннюю необходимость ихъ развитія. Вы не слѣдите за этимъ; вы всегда оставляете свои лица въ одномъ положеніи; это скупой, лицемѣръ, или человѣкъ добрый до конца, и всегда на одинъ ладъ; потому у него и нѣтъ исторіи. Вы можете измѣнить только внѣшнія обстоятельства, въ которыхъ находится ваше лицо; вы не измѣняете его самого; оно остается неподвижно, и при всѣхъ ударахъ издаетъ одинъ звукъ. Такимъ образомъ, разнообразныя событія, изобрѣтаемыя вами, производятъ только занимательную фантасмагорію; въ нихъ нѣтъ связи и нѣтъ системы. Вы будете писать біографіи, приключенія, мемуары, очерки, сцены, но вы не съумѣете создать дѣйствія. Но если литературный вкусъ вашей націи, вмѣстѣ съ естественнымъ направленіемъ вашего генія, запрещаетъ вамъ широкую живопись характеровъ, не даетъ вамъ создать цѣлое, онъ открываетъ вашему наблюденію, вашей чувствительности и вашей сатирѣ рядъ оригинальныхъ фигуръ, которыя принадлежатъ только Англіи, — и, нарисованныя вашей рукой, составятъ единственную галлерею, и съ отраженіемъ вашего таланта, представятъ отраженіе вашей страны и вашего времени».
Эти взгляды англійской публики переданы прекрасно, и сущность дѣла высказывается въ нихъ болѣе или менѣе ясно.
Въ разные періоды своей исторіи романъ всегда отражалъ въ себѣ извѣстныя состоянія общественнаго развитія, и вслѣдствіе того онъ принималъ самыя разнообразныя направленія, сообразно тому, куда направлены были господствовавшіе вкусы и тенденціи общества. Въ средніе вѣка, во времена феодализма, онъ былъ рыцарскимъ; въ періодъ реформаціи онъ превращается въ фантастическую сатиру Раблё; въ восемнадцатомъ столѣтіи онъ испытываетъ на себѣ различныя вліянія времени, онъ служитъ у Вольтера идеямъ французской философіи, проповѣдуетъ у Бернардена-де-Сенъ-Пьера идеальныя стремленія къ первобытной природѣ, удовлетворяя въ то же время изысканному разврату стараго общества тѣми скандалезными произведеніями, какія уже мало находятъ себѣ подобныхъ въ наше время; въ англійской литературѣ, онъ уже начинаетъ у Ричардсона проповѣдовать натянутую и щепетильную нравственность, которая такъ невыносимо скучна и длинна и которая до сихъ поръ еще такъ крѣпко держится въ англійскомъ обществѣ, благодаря долгой пуританской традиціи. Взамѣнъ различныхъ прежнихъ направленій, романъ современный сталъ по преимуществу романомъ общественнымъ: отклоняя прежнія спеціальныя цѣли, онъ стремится къ изображенію общественной жизни и, изучая ее, онъ больше и больше проникается интересами, которые руководятъ ея движеніемъ, и романъ не только отражаетъ ихъ въ себѣ какъ составной элементъ изображаемой жизни, но становится и самъ ихъ орудіемъ. Мы не станемъ спорить о томъ, потеряетъ онъ отъ этого или не потеряетъ свое художественное, т. е. поэтическое значеніе; достаточно сказать, что вопросы общественнаго развитія находятъ въ немъ уже много мѣста въ настоящую минуту и безъ сомнѣнія будутъ находить еще больше впослѣдствіи. Въ этомъ смыслѣ развилось одно изъ замѣчательнѣйшихъ явленій современнаго романа — произведенія Жоржъ Занда, которыя произвели въ свое время такое сильное впечатлѣніе, далеко не кончившееся и до сихъ поръ, и которыя имѣли свою открытую, пламенно защищаемую программу. Еще болѣе спеціальный общественный смыслъ имѣлъ романъ у Евгенія Сю, который также имѣлъ свою пору блестящаго успѣха именно благодаря своему соціальному содержанію. Романъ въ первый разъ принялъ близко къ сердцу общественную борьбу и это было конечно совершенно естественно. Блюстители чистаго искусства осуждаютъ это направленіе современнаго романа, указываютъ ему на настоящую роль, которая не есть роль политическаго памфлета или парламентской рѣчи, возвращаютъ его на путь истинный, т. е. путь чистаго искусства; но увѣщанія остаются безплодны. Эти блюстители забываютъ, что иначе и быть не можетъ, что если романъ долженъ имѣть дѣло съ жизнью, онъ долженъ изображать ее такой, какъ она есть, а она теперь все больше и больше становится сценой общественныхъ столкновеній, явной или скрытой борьбы. Романъ не можетъ рисовать одной отвлеченной страсти тамъ; гдѣ эта страсть запутана въ тѣ или другія общественныя условія, и писатель, касаясь этой жизни, не можетъ обойти ея существенныхъ двигателей, а разъ затронувши ихъ, онъ неизбѣжно высказывается въ ту или другую сторону. Эстетика, т. е. старая эстетика можетъ страдать отъ этого, — но произведенія искусства необходимо идутъ вслѣдъ за общимъ ходомъ развитія.
Этотъ общественный характеръ не трудно замѣтить и въ романахъ Диккенса, только онъ выражается въ нихъ подъ условіями его таланта. Мы видимъ, каковы эти условія: богатство фантазіи, легко увлекающейся не существеннымъ, а случайнымъ и частнымъ, отсутствіе сильнаго энергическаго чувства и обиліе чувствительности, уступчивость вліяніямъ среды, такъ хорошо описанной у Тэна. Надо замѣтить притомъ, что среда, «публика», о которой идетъ рѣчь, есть именно та аристократическая и буржуазная публика, которая господствуетъ и въ нравственной, и въ общественной, и литературной области, и которая всего меньше расположена поощрять слишкомъ большую энергію общественныхъ стремленій. Оттого они высказываются такъ мягко или такъ не полно въ романѣ Диккенса и даже въ болѣе суровомъ романѣ Тэккерея, по поводу котораго возможенъ былъ споръ, благоволитъ ли онъ къ аристократіи или нѣтъ, и либеральны ли его тенденціи или нѣтъ. Общественныя симпатіи Диккенса отрицательно выразились въ его сатирѣ, направленной противъ уродливостей англійской жизни, но эта сатира отвлеченная, чисто нравственная, обвиняющая отдѣльныя личности, и забывающая объ условіяхъ, которыя создаютъ ихъ; но положительно они сказались въ его тепломъ отношеніи къ народу, на которомъ отзывается тяжелый гнетъ и несправедливость общества: это теплое отношеніе составляетъ одну изъ самыхъ привлекательныхъ сторонъ въ воззрѣніяхъ Диккенса, хотя, взамѣнъ опредѣленнаго общественнаго идеала, онъ часто впадаетъ здѣсь въ отвлеченную сантиментальность, которая заставляетъ жалѣть о дурно направленномъ избыткѣ чувства.
Переходя къ Тэккерею, мы опять начнемъ нѣсколькими біографическими свѣдѣніями.
Къ сожалѣнію, мы должны довольствоваться біографіей весьма не полной и слишкомъ по англійски составленной.
Начиная свою статью о Диккенсѣ, Тэнъ отказывается писать его біографію, потому что Диккенсъ еще живъ. Если бы онъ умеръ, то эту біографію можно было бы написать, замѣчаетъ Тэнъ, и разсказываетъ юмористически, какимъ образомъ составляются эти біографіи. «На другой день послѣ погребенія знаменитаго человѣка, его друзья и его враги принимаются за дѣло; школьные товарищи разсказываютъ въ журналахъ его дѣтскія шалости; иной съ точностью и слово въ слово вспоминаетъ разговоры, которые имѣлъ съ нимъ двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Человѣкъ дѣловой составляетъ списокъ патентовъ, назначеній, датъ и цифръ, и разсказываетъ положительнымъ читателямъ о его денежныхъ дѣлахъ и объ исторіи его богатства; двоюродные внуки и дальніе кузены печатаютъ описаніе фактовъ его нѣжности и каталогъ его домашнихъ добродѣтелей. Если въ семьѣ не находится литературнаго генія, то выбираютъ господина, получившаго ученую степень въ Оксфордѣ, человѣка добросовѣстнаго и ученаго, который трактуетъ покойнаго какъ греческаго автора, приводитъ множество документовъ, завершаетъ все это множествомъ диссертацій, и, лѣтъ черезъ десять, на Рождество является въ бѣломъ галстукѣ и съ свѣтлой улыбкой, и представляетъ собравшемуся семейству три in-quarto въ восемьсотъ страницъ, легкій стиль которыхъ усыпилъ бы берлинскаго нѣмца. Его обнимаютъ со слезами на глазахъ; его усаживаютъ; онъ лучшее украшеніе праздника, и посылаютъ его произведеніе въ Эдинбургское Обозрѣніе. Обозрѣніе приходитъ въ ужасъ при видѣ этого огромнаго подарка, и отряжаетъ неустрашимаго редактора, помоложе, который составляетъ по оглавленію кое какую біографію. Другая выгода посмертныхъ біографій: покойникъ не станетъ опровергать ни доктора, ни біографа».
Біографія Тэккерея, написанная Тэйлоромъ, очень похожа на эту программу. Авторъ съ любовію собираетъ генеалогію своего героя, разсказываетъ анекдоты, сообщаемые его друзьями, спичи, сказанные имъ или ему въ разныхъ торжественныхъ случаяхъ, описываетъ его общественныя и частныя добродѣтели, приводитъ цѣлый списокъ лицъ, почтившихъ своимъ присутствіемъ его похороны, и т. д.; но, къ сожалѣнію, въ этой хрестоматіи нѣтъ именно того, что должно быть въ біографіи, нѣтъ исторіи внутренней жизни и развитія писателя, нѣтъ объясненія условій и направленія его дѣятельности. Тэйлоръ гораздо больше любитъ разсказывать случайные анекдоты, которые могутъ занимать джентльмена и которые мало удовлетворяютъ читателя, прилагающаго къ біографіи нѣсколько серьезныя требованія. Замѣтимъ притомъ, что все это написано съ крайней осторожностью и деликатностью; авторъ самъ предупреждаетъ, что онъ, кажется, не написалъ ничего непріятнаго другимъ. Другой біографіи, удовлетворяющей этимъ требованіямъ, намъ еще не попадалось, и мы ограничимся поэтому только немногими подробностями.
Вильямъ Мекписъ Теккерей (William Makepeace Thackeray) родился въ Калькуттѣ въ 1811 году; онъ былъ годомъ старше Диккенса. Отецъ его служилъ въ Индіи, подобно многимъ членамъ своей фамиліи, которые, оставляя дѣла, потомъ возвращались обыкновенно въ Англію; но Тэккерею-отцу это не удалось, — онъ умеръ въ 1815 году. Вильямъ остался нѣсколько времени въ Индіи съ своей матерью, и уже въ 1817 году она переѣхала въ Европу. Лѣтъ одиннадцати его отдали въ Чартергаузскую школу, гдѣ онъ провелъ нѣсколько лѣтъ той школьной жизни, описанія которой онъ такъ любилъ вставлять въ свои романы: Чартергаузъ былъ несомнѣнно оригиналомъ, съ котораго онъ рисовалъ школу въ своихъ произведеніяхъ. Въ 1828 году Тэккерей перешелъ отсюда въ кэмбриджскій Trinity-College, гдѣ товарищами его были извѣстный ученый Кембль и знаменитый впослѣдствіи поэтъ Теннисонъ. Біографъ Тэккерея утверждаетъ, что хотя онъ и не держалъ здѣсь экзамена на степень, но что онъ любилъ классическую литературу, и имѣлъ въ ней достаточныя свѣдѣнія, — что видно, по словамъ его, изъ латинскихъ цитатъ, которыя Тэккерею нравилось иногда вставлять въ своихъ сочиненіяхъ.
Этотъ пунктъ, очевидно, важенъ для біографа; но какъ онъ ни важенъ, быть можетъ, Тэккерей въ своихъ первыхъ литературныхъ попыткахъ поднялъ на смѣхъ эту классическую ученость англичанъ. Это случилось еще въ Кэмбриджѣ. Въ 1829 году Тэккерей вздумалъ съ однимъ изъ своихъ товарищей издавать юмористическій журналъ, который дѣйствительно и появился подъ заглавіемъ «The Snob: а literary and scientific journal». Журналъ выходилъ только нѣсколько времени, давая, въ недѣлю одинъ нумеръ, въ четыре страницы небольшаго книжнаго формата. «Литература» состояла изъ юмористическихъ статеекъ въ стихахъ и прозѣ; они вообще слабоваты, но иногда уже выказываютъ ту неудержимую веселость, которая отличаетъ его позднѣйшіе очерки въ «Fraser’s Magazine». «Науки» состояли въ пародіяхъ, которыя далеко не лишены остроумія, и пожалуй и теперь могли бы съ пользой послужить для любителей классической учености. Въ одномъ изъ нумеровъ журнала помѣщена была поэма «Тимбукту», пародія тѣхъ поэмъ на заданныя темы, которыя и до сихъ, поръ вѣроятно пишутся еще воспитанниками Оксфорда и Кэмбриджа. Поэма написана въ классическомъ вкусѣ и снабжена учеными примѣчаніями, какими обыкновенно снабжаютъ греческихъ и латинскихъ авторовъ глубокомысленные комментаторы.
Въ 1831 году мы видимъ Тэккерея въ Веймарѣ: здѣсь продолжалась еще жизнь двора, давшаго у себя гостепріимство свѣтиламъ тогдашней нѣмецкой литературы, переживавшей здѣсь свой «веймарскій періодъ». Этотъ періодъ приближался къ концу, но Гёте, его центръ, былъ еще живъ; при дворѣ и въ обществѣ сохранялись еще прежніе вкусы, интересъ къ литературѣ и искусствамъ, и привѣтливость къ заѣзжавшимъ иностранцамъ. Тэккерей также вошелъ въ это общество, оставившее въ немъ много пріятныхъ воспоминаній, которыя онъ самъ разсказываетъ въ письмѣ, приложенномъ къ біографіи Гёте, Льюиса. Онъ былъ представленъ и самому Гёте, который, при самомъ концѣ жизни, все еще могъ произвести на него впечатлѣніе своей личностью. Въ это время въ Тэккереѣ уже опредѣлилась любовь къ искусству, которая завела его потомъ въ Италію, гдѣ онъ жилъ нѣсколько времени въ Римѣ, и потомъ въ Парижъ, гдѣ онъ усердно изучалъ и копировалъ картины луврской галлереи. Онъ прожилъ потомъ въ Парижѣ нѣсколько лѣтъ съ разными перерывами, и эта жизнь всегда оставалась у него пріятнымъ воспоминаніемъ. Его художественныя наклонности развились здѣсь окончательно, здѣсь началось собственно и его литературное поприще. Къ парижской жизни привязывалъ его, — замѣчаетъ біографъ, — не вкусъ къ веселому препровожденію времени, и вовсе не любовь къ французскимъ учрежденіямъ. Онъ не любилъ вообще французскихъ политическихъ учрежденій, реакціонное правительство Луи-Филиппа было предметомъ его особенной антипатіи, но столько же не нравилось ему и другое направленіе французской жизни, выражавшееся, напримѣръ, въ произведеніяхъ Жоржа Занда. Главнѣйшимъ интересомъ его было тогда искусство; онъ велъ жизнь французскаго художника, ревностно самъ занимался живописью, и хотѣлъ быть живописцемъ. Достигнувъ совершеннолѣтія, онъ получилъ значительное состояніе и жилъ спокойно въ Парижѣ, предаваясь любимымъ занятіямъ и проводя время въ кружкѣ художниковъ. По этому поводу началась снова и его литературная дѣятельность: онъ пишетъ въ это время для англійскихъ и американскихъ журналовъ восторженныя статьи о художественныхъ выставкахъ, очерки нравовъ парижскихъ художниковъ, статьи о французскихъ писателяхъ или о какой нибудь cause célébré. Біографъ утверждаетъ, что любовь къ литературнымъ занятіямъ развилась въ Тэккереѣ раньше, чѣмъ онъ оставилъ намѣреніе сдѣлаться живописцемъ, — потому что многіе полагали до сихъ поръ, что онъ сталъ писателемъ именно потому, что ему не удалась каррьера живописца. Впослѣдствіи, успѣхъ его литературныхъ попытокъ заставилъ его окончательно отдаться литературному труду, который притомъ давалъ ему хорошее, а затѣмъ и весьма хорошее вознагражденіе. Но любовь къ живописи осталась всегда его страстью; онъ самъ не былъ художникомъ, но онъ былъ ловкій каррикатуристъ, отлично рисовалъ перомъ и иногда весьма удачно иллюстрировалъ свои произведенія.
Когда ему было двадцать три года, онъ былъ уже, кажется, постояннымъ сотрудникомъ знаменитаго тогда «Магазина» Фрэзера, хотя первыя, несомнѣнно ему принадлежащія, статьи біографъ находитъ уже только съ 1837 года. Что связи съ «Магазиномъ» начались еще раньше, онъ видитъ изъ того, что въ картинкѣ, приложенной къ январской книгѣ «Магазина» 1835 и изображающей обѣдъ согрудниковъ у издателя Фрэзера, одна фигура молодаго человѣка въ очкахъ несомнѣнно передаетъ черты будущаго автора «Ярмарки Тщеславія», Какъ бы то ни было, съ конца 1837 года Тэккерей уже дѣлается постояннымъ сотрудникомъ «Магазина», гдѣ онъ являлся подъ именами Микель-Анджело Титмарша, Фицбудля, Чарльза Yellowplush и проч. Первый поводъ, по которому онъ выступилъ подъ этими извѣстными псевдонимами, былъ довольно забавный. Это была книга одного мономана, разорившагося торговца сукнами, Скельтона, который считалъ себя образцомъ хорошаго тона, вообразилъ, что онъ призванъ быть въ мірѣ проповѣдникомъ этикета и изящныхъ манеръ, Скельтонъ собиралъ у себя общество, которому собственнымъ примѣромъ передавалъ идею этикета и теорію деликатнаго обращенія, и наконецъ разорился на этомъ. Тогда онъ выбралъ мѣстомъ своихъ подвиговъ одну кофейню, гдѣ желающіе могли всегда видѣть этотъ образецъ тонкаго джентльмена и извлекать себѣ поученіе въ свѣтскости. Разорившись, онъ имѣлъ больше досуга, и окончилъ давно задуманное сочиненіе, которое и вышло въ 1837 г., подъ заглавіемъ — «Моя книга: или Анатомія манеръ, Джона Генри Скельтона». Тэккерей воспользовался этой книгой и написалъ отчетъ объ ней для «Магазина». Онъ рѣшилъ конечно отдать книгѣ полную справедливость; для этого критику всего удобнѣе казалось принять на себя видъ фешенебельнаго лакея, упомянутаго нами Чарльза Yellowplush, эсквайра, который обратился въ «Магазинъ» съ письмомъ, заключающимъ «фешенебельные факты» (Fashionable fax, т. е. facts) и написаннымъ съ преднамѣренной забавной безграмотностью, которая очень шла къ содержанію и къ которой Тэккерей прибѣгалъ потомъ нерѣдко въ своихъ мелкихъ юмористическихъ очеркахъ этого времени, и иногда даже въ позднѣйшихъ произведеніяхъ. Лакей, разсказывавшій о фешенебельномъ свѣтѣ, имѣлъ положительный успѣхъ, и издатель «Магазина» просилъ Тэккерея расширить его наблюденія надъ обществомъ и литературой, и такимъ образомъ съ начала 1838 г. появляются «Yellowplush Papers», съ иллюстраціями самого автора.
Около этого времени, или немного раньше, онъ познакомился въ первый разъ съ Диккенсомъ, который началъ тогда издавать знаменитыя «Записки Пикквикскаго Клуба». Тэккерей предложилъ ему свои иллюстраціи, но дѣло не состоялось. Разные журналы разсказывали, что будто бы эта встрѣча, обманувшая ожиданія Тэккерея, подѣйствовала на него непріятно и породила въ немъ чувство соперничества къ Диккенсу. Но на дѣлѣ не было, кажется, ничего подобнаго; біографъ Тэккерея формально оспариваетъ это, и доказываетъ выписками изъ давнишнихъ статей Тэккерея, что онъ, напротивъ, всегда самымъ искреннимъ образомъ восхищался произведеніями Диккенса и былъ вообще однимъ изъ самыхъ горячихъ его почитателей. Размолвка по одному литературному случаю произошла между ними одинъ разъ уже въ послѣдніе годы…
Въ 1836 году Тэккерей задумалъ вмѣстѣ съ своимъ вотчимомъ, майоромъ Смитомъ, изданіе газеты. Предполагалось основать компанію на акціяхъ, съ капиталомъ въ 60,000 фунт. стерл., въ 10 фунт. акція; майоръ Смитъ, какъ главный собственникъ предпріятія, былъ президентомъ компаніи, избранъ былъ редакторъ газеты, въ которой приняли участіе нѣсколько либеральныхъ публицистовъ; Дугласъ Джеррольдъ былъ театральнымъ критикомъ, Тэккерей долженъ былъ доставлять парижскія корреспонденціи. Программа изданія была ультра-либеральная: она требовала полной свободы печати, распространенія права голоса, выборовъ посредствомъ баллотировки, сокращенія парламентскихъ засѣданій, равенства гражданскихъ правъ, религіозной свободы и проч. Корреспонденціи Тэккерея состояли впрочемъ главнымъ образомъ въ сообщеніи сухихъ фактовъ и представляютъ мало любопытнаго. Газета (Constitutional and Public Ledger) существовала, впрочемъ, недолго: неблагопріятныя внѣшнія условія печати главнымъ образомъ, а также и журнальная неопытность людей, ведшихъ изданіе, заставили журналъ прекратиться уже въ слѣдующемъ году, и это паденіе предпріятія легло почти исключительно на двухъ главныхъ основателей, майора Смита и его пасынка. Тэккерей потерялъ почти все свое состояніе.
Вскорѣ послѣ этого событія онъ женился въ Парижѣ на одной ирландской лэди, отъ которой у него было двѣ дочери. Старшая изъ нихъ наслѣдовала отъ отца значительный литературный талантъ: ея повѣсть «Elizabeth», напечатанная въ послѣднее время въ «Cornhill Magazine», обратила на себя вниманіе. Въ 1837 г. Тэккерей переѣхалъ въ Лондонъ, и разстроенныя дѣла, кажется, усилили его литературную дѣятельность. Онъ работалъ въ «Таймсѣ», «Вестминстерскомъ Обозрѣніи» и другихъ изданіяхъ, и особенно въ «Магазинѣ» Фрэзера. Для этого послѣдняго онъ началъ въ 1840 г. прекрасный разсказъ «The Shabby Genteel»: повѣсть продолжалась въ нѣсколькихъ нумерахъ «Магазина», но осталась неконченной, — работа прервана была тяжелымъ домашнимъ несчастіемъ: его жена впала окончательно въ помѣшательство, которое у нея давно уже подозрѣвали.
Въ 1840 г. вышло первое независимое изданіе Тэккерея, его «Парижскіе Очерки», съ именемъ М. А. Титмарша. Къ очеркамъ прибавлено занимательное посвященіе. Послѣ паденія газеты, Тэккерею нерѣдко приходилось испытывать недостатокъ денегъ. Разъ онъ задолжалъ нѣкоему Арецу, портному въ rue Richelieu, иногда Арецъ явился со счетомъ за свои сюртуки и панталоны, Тэккерей извѣстилъ его, что уплата для него въ настоящую минуту совершенно неудобна, и что у него совершенно нѣтъ денегъ. Къ его удивленію, портной немедленно предложилъ ему тысячу франковъ, какіе у него были; Тэккерей взялъ ихъ. Впослѣдствіи, заплативши ему и счетъ и тысячу франковъ, Тэккерей посвятилъ ему книгу своихъ «Парижскихъ Очерковъ», и въ посвященіи, разсказавъ эту исторію, онъ прибавляетъ:
«Исторія и опытъ, сэръ, показываютъ намъ такъ мало поступковъ, подобныхъ вашему; расположеніе, подобное вашему, отъ иностранца и отъ портнаго, кажется мнѣ столь удивительно, что вы извините меня, если я открываю вашъ добродѣтельный поступокъ передъ публикой, и знакомлю англійскую націю съ вашими достоинствами и съ вашимъ именемъ. Позвольте мнѣ прибавить, сэръ, что вы живете въ первомъ этажѣ, что ваши платья превосходны, а цѣны умѣренны и справедливы, и — какъ скромную дань моего удивленія — позвольте поднести вамъ эти книжки».
Онъ перепечаталъ затѣмъ въ 1841 г. свои прежнія статьи, разсѣянныя въ журналахъ, подъ заглавіемъ «Комическихъ разсказовъ и очерковъ», и въ сентябрскомъ пумерѣ «Магазина» началъ свою извѣстную «Исторію Самуэля Титмарша» (History of Samuel Titmarsh and the Great Hoggarty Diamond), которая пріобрѣла потомъ огромную популярность, но въ первое время была оцѣнена только немногими. Далѣе слѣдовали «Признанія Фицбудля», «Ирландскіе очерки», «Барри Линдонъ» и много другихъ разсказовъ и сатирическихъ очерковъ. Съ 40-хъ годовъ Тэккерей былъ особенно дѣятеленъ; онъ продолжалъ быть плодовитымъ сотрудникомъ Фрэзера и другихъ журналовъ, писалъ много забавныхъ юмористическихъ статей для «Понча», въ 1845 г. издалъ «Путешествіе изъ Корнгилля въ Каиръ» — путешествіе, которое онъ могъ сдѣлать благодаря любезности восточной пароходной компаніи, предложившей ему безплатный билетъ. Извѣстность его возрастала, и наконецъ онъ установилъ окончательно свою популярность въ англійской публикѣ произведеніемъ, которое онъ началъ издавать выпусками въ 1847 г. Это была «Ярмарка Тщеславія». Успѣхъ ея былъ рѣшительный, и еще прежде, чѣмъ она была докончена, Тэккерей сталъ на ряду съ Диккенсомъ, любимымъ писателемъ англійской публики. Со времени «Ярмарки Тщеславія» Тэккерей сталъ извѣстенъ и русскимъ читателямъ; имъ извѣстны также и главныя изъ послѣдующихъ произведеній Тэккерея, «Пенденнисъ», — «Исторія Генриха Эсмонда» и «Ньюкомы».
Въ 1851 году Тэккерей является съ новымъ характеромъ дѣятельности, который вознаграждался для него едва ли не лучше, чѣмъ его собственно литературная дѣятельность, и которому должно быть приписано довольно значительное ростояніе, пріобрѣтенное имъ въ послѣдніе годы жизни. Онъ сдѣтался тѣмъ, что называется у англичанъ lecturer, и въ маѣ этого года началъ рядъ публичныхъ чтеній объ англійскихъ юмористахъ. Юмористы, о которыхъ шла рѣчь, были Свифтъ; Конгривъ и Аддисонъ; Стиль; Прайоръ, Гэй и Попъ; Гогартъ, Смоллетъ и Фильдингъ; Стернъ и Гольдсмитъ. Цѣны назначены были довольно высокія, и на чтенія собралась многочисленная избранная публика. Успѣхъ чтеній былъ полный, и ему не помѣшала даже первая всемірная выставка, происходившая тогда въ Лондонѣ. Затѣмъ Тэккерей повторилъ свои чтенія въ главныхъ городахъ Англіи. Лекціи были изданы, и тотъ же успѣхъ имѣли они и въ читающей публикѣ; это вообще — одно изъ наиболѣе любопытныхъ и удачныхъ произведеній Тэккерея. Часть ихъ, сколько мы помнимъ, была переведена и на русскій языкъ,
Между прочимъ, Тэккерей желалъ прочесть свои лекціи и передъ юношествомъ двухъ главныхъ учрежденій національнаго образованія, въ Оксфордѣ и Кэмбриджѣ, и здѣсь случилось съ нимъ довольно забавное обстоятельство, которое очень характеризуетъ отношеніе этихъ учрежденій къ современной жизни. Чтобы читать лекцію въ Оксфордѣ, нужно было сначала получить одобрительный отзывъ и разрѣшеніе университетскихъ властей. Особа, къ которой скромно обратился Тэккерей за этимъ разрѣшеніемъ, мало интересовалась такими пустяками, какъ произведенія Тэккерея, и между ними произошелъ слѣдующій разговоръ:
— Чѣмъ могу служить вамъ, сэръ? спросила благосклонно власть.
— Мое имя — Тэккерей.
— Я вижу это по вашей карточкѣ.
— Я прошу позволенія читать въ вашемъ вѣдомствѣ.
— А, такъ вы lecturer (читающій публичныя лекціи); о какихъ же предметахъ вы хотите читать — религіозныхъ или политическихъ?
— Ни о тѣхъ, ни о другихъ; я занимаюсь литературой.
— Вы писали что нибудь?
— Да, я написалъ «Ярмарку Тщеславія».
— А, такъ вы диссентеръ — есть тутъ что нибудь общаго съ книгой Джона Боньяна?[1]
— Не совсѣмъ; я написалъ также «Пенденниса».
— Никогда не слышалъ объ этихъ сочиненіяхъ; но это, безъ сомнѣнія, приличныя книги…
— Я писалъ также въ «Пончѣ».
— «Пончъ»! Объ этомъ я слышалъ; это пристойное изданіе.
Этотъ комическій анекдотъ становится еще занимательнѣе, если мы вспомнимъ, что дѣло происходило въ то время, когда Тэккерей былъ на верху своей извѣстности, когда лекціи его возбуждали всеобщій интересъ, и когда онъ получилъ спеціальное приглашеніе прочесть свои лекціи — въ Америкѣ. Ничто изъ этого не дошло до почтенной университетской власти, которой не было дѣла до того, что происходило внѣ стѣнъ коллегіи, между живыми людьми. Анекдотъ, который полезно было бы замѣтить нашимъ мудрецамъ, рекомендующимъ оксфордскую науку, — если бы только они захотѣли понять его добросовѣстно.;
Въ слѣдующемъ году Тэккерей отправился въ Америку. Не смотря на то, что Диккенсъ возстановилъ противъ себя американцевъ, написавши послѣ своего посѣщенія книгу, весьма непріятно говорившую объ ихъ отечествѣ, это дурное впечатлѣніе не помѣшало американцамъ сдѣлать самый любезный пріемъ Тэккерею. Вездѣ на его чтенія собирались цѣлыя толпы любопытной публики. Книгопродавцы вырыли залежавшіеся экземпляры юмористовъ XVIII столѣтія, перепечатывали въ огромномъ количествѣ сочиненія Тэккерея; газеты усердно занимались его личностью, разсказывали его біографію, сообщали подробныя описанія его наружности, — удовольствіе ихъ видѣть у себя Тэккерея доходило до забавнаго. Американскіе издатели большею частью воспользовались сочиненіями Тэккерея еще до его пріѣзда, безъ его разрѣшенія; но онъ самъ свидѣтельствуетъ, что онъ остался совершенно доволенъ ихъ образомъ дѣйствій, потому что они сами по доброй волѣ заплатили ему его долю прибыли. Въ 1856 году онъ сдѣлалъ другое путешествіе въ Америку; на этотъ разъ предметомъ его чтеній была его исторія о «Четырехъ Георгахъ», которая впрочемъ была менѣе способна выказать качества автора. Эти лекціи повторилъ онъ потомъ въ Англіи: успѣхъ ихъ былъ по прежнему блестящій, особенно въ Шотландіи.
Въ 1857 году нѣкоторые изъ его друзей пригласили его явиться кандидатомъ въ члены парламента отъ Оксфорда. Это кандидатство было неудачно. Одинъ изъ его біографовъ разсказываетъ, что радикалы ненавидѣли Тэккерея, какъ союзника аристократическихъ личностей. Но Тэйлоръ утверждаетъ, что радикальная партія не имѣла на это никакихъ основаній; что Тэккерей уже издавна отличался самыми либеральными взглядами, какъ это доказываетъ его участіе въ газетѣ Constitutional; что въ Оксфордѣ онъ былъ кандидатомъ оппозиціи противъ правительственнаго кандидата, какъ защитникъ баллотировки. Тэйлоръ ссылается наконецъ на его адресъ къ избирателямъ въ Оксфордѣ, который вполнѣ передаетъ его политическій образъ мыслей. Вотъ существенныя строки изъ этого адреса:
"Я употребилъ бы всѣ мои усилія къ тому, чтобы не только расширить силу конституціи, но и популяризовать правительство нашего отечества. Относясь съ чувствомъ расположенія къ тѣмъ аристократическимъ фамиліямъ, которыя управляютъ главными частями администраціи, я полагаю, что это управленіе могло бы извлечь пользу изъ искусства и талантовъ людей менѣе аристократическихъ, и что такимъ же образомъ думаетъ и страна.
«Я полагаю, что для обезпеченія должной свободы представительства и для защиты бѣднаго избирателя отъ возможности устрашенія, тайная баллотировка была бы лучшимъ обезпеченіемъ, какое мы знаемъ, и я съ полной надеждой подалъ бы голосъ за эту мѣру. Я желалъ бы, чтобы подача голосовъ улучшилась по своей сущности, также какъ и по количеству подающихъ голосъ; и надѣюсь видѣть, что представительство будутъ имѣть многіе образованные классы, которые не имѣютъ теперь голоса на выборахъ».
Затѣмъ рѣчи Тэккерея заняты были частностями выборнаго вопроса, и изъ нихъ можно извлечь только одно заключеніе, что Тэккерей старался всѣми мѣрами избѣжать бурныхъ сценъ народнаго увлеченія, такъ нерѣдкихъ во время выборовъ; что въ этомъ случаѣ онъ обнаружилъ даже большое великодушіе, защищая партизановъ своего противника отъ своихъ собственныхъ приверженцевъ, вообще дѣйствовалъ съ большой умѣренностью. Но его рѣчи, по крайней мѣрѣ приведенныя Тэйлоромъ, еще не опредѣляютъ положительнымъ образомъ его настоящихъ тенденцій; и по его боязни сказать рѣшительное слово, кажется, что изъ него едва ли бы вышелъ энергическій членъ парламента. Впрочемъ, онъ повидимому мало и надѣялся на удачу своей кандидатуры.
Въ 1860 году Тэккерей началъ изданіе своего журнала «Comhill Magazine», по примѣру подобныхъ журналовъ Диккенса. Успѣхъ былъ необыкновенный, чему способствовали и оригинальность и занимательность содержанія, и то обстоятельство, что при одинаковомъ объемѣ съ другими журналами этого рода, «Магазинъ» Тэккерея стоилъ вмѣсто полъ-кроны (2½ шилл.) только одинъ шиллингъ. Тэккерей ревностно занялся изданіемъ. Здѣсь помѣщалъ онъ всѣ новыя свои произведенія; это были «Lovel the Widower», «Исторія Филиппа и его странствій по свѣту», «Чтенія о четырехъ Георгахъ» и тѣ «Roundabout Papers», извлеченія изъ которыхъ читатель найдетъ въ нынѣшней книгѣ «Современника». Успѣхъ превзошелъ всѣ ожиданія: первые нумера были проданы въ огромномъ количествѣ; но и потомъ, когда миновало первое увлеченіе публики, «Корнгилльскій Магазинъ» занялъ одно изъ первыхъ, если не первое мѣсто между ежемѣсячными изданіями этого рода. Но этотъ успѣхъ имѣлъ и свою оборотную сторону; трудъ редакціи уже черезъ полгода сталъ совершенно невыносимъ для Тэккерея: онъ получалъ пудами рукописи, сопровождаемыя изъявленіями удивленія къ таланту редактора, похвалами журналу и просьбами о помѣщеніи присылаемыхъ произведеній. «Мнѣ невозможно явиться въ общество спокойно, жаловался онъ своимъ друзьямъ: разъ я былъ на обѣдѣ, и за столомъ было четыре джентльмена, которыхъ мастерскія литературныя произведенія я вынужденъ былъ съ благодарностью отклонить». Онъ дѣйствительно отказался отъ редакціи, хотя постоянно принималъ въ журналѣ самое живое участіе и самъ дѣятельно работалъ для него.
Онъ умеръ скоропостижно 24 декабря 1863 года.
Его біографъ приводитъ потомъ нѣсколько анекдотовъ о разныхъ случаяхъ въ жизни Тэккерея, его личномъ характерѣ и проч. Личный характеръ Тэккерея при жизни его не разъ былъ предметомъ литературныхъ толковъ и нападеній: его винили въ извѣстной фальшивости характера, въ натянутомъ добродушіи, въ угодливости аристократическому авторитету и т. п. Тэйлоръ усердно оправдываетъ его, и въ его книгѣ дѣйствительно много приведено случаевъ, показывающихъ въ Тэккереѣ дѣйствительную мягкость чувства. Его участіе въ дѣлахъ англійскаго литературнаго фонда было не случайной прихотью; онъ всегда былъ готовъ на доброе дѣло подобнаго рода: таковы были его отношенія къ Мэджину, старому редактору Фрэзерова «Магазина», къ семейству Дугласа Джеррольда. Люди, знавшіе его, между прочимъ Диккенсъ, разсказываютъ много примѣровъ, въ которыхъ обнаруживаются достоинства его личнаго характера, его добродушіе, простота, веселое остроуміе, юморъ, доходившій нерѣдко до крайне забавнаго шутовства; между прочимъ онъ очень любилъ дѣтей.
Чтобы закончить біографію Тэккерея во вкусѣ Тэйлора, мы передадимъ одинъ анекдотъ, разсказанный Луи-Бланомъ.
«Нѣсколько лѣтъ тому назадъ лондонскія газеты объявили, что одинъ французъ (это и былъ Луи-Бланъ) дастъ, на англійскомъ языкѣ, то, что называется „чтеніе“. Изъ тѣхъ людей, которые по чувству деликатнаго вниманія и гостепріимнаго любопытства старались ободрить чтеца своимъ присутствіемъ, всѣхъ ревностнѣе былъ Тэккерей. Когда чтеніе кончилось, то распорядитель литературнаго учрежденія, гдѣ чтеніе происходило, почему-то рекомендовалъ публикѣ беречь свои карманы въ толпѣ, которая собиралась у дверей — предостереженіе, которое было не совсѣмъ во вкусѣ респектабельной и даже аристократической публики. Нѣкоторые даже протестовали, и особенно горячо протестовала одна неизвѣстная особа, очень хорошо одѣтая, сидѣвшая подлѣ Роберта Белля. Недовольствуясь словами, эта неизвѣстная особа жестикулировала особенно одушевленнымъ образомъ. „Развѣ это не неприлично, сэръ, не оскорбительно?“ говорила особа Беллю. „За кого онъ насъ принимаетъ?“ и пр. и пр. Удовлетворивши отчасти такимъ образомъ своему негодованію, раздражительный незнакомецъ исчезъ, и когда Робертъ Белль вздумалъ справиться, сколько времени продолжалось чтеніе, и полѣзъ въ боковой карманъ, то оказалось, что часы его также исчезли. Тэккерей, которому Белль сообщилъ свое бѣдствіе, пригласилъ его обѣдать къ себѣ на другой или на третій день. Когда назначенный день наступилъ, Робертъ Белль сидѣлъ за столомъ своего друга, у котораго собралась остроумная компанія, и скоро начались кругомъ болтовня и толки о статьѣ Белля, явившейся тогда въ „Cornhill Magazine“, которымъ Тэккерей тогда завѣдывалъ; это была статья, замѣчательная во всѣхъ отношеніяхъ и привлекшая всеобщее вниманіе, какъ вѣрный, серьезный и философскій разсказъ о сценахъ спиритизма, которыхъ авторъ былъ свидѣтелемъ на сеансѣ Юма. Робертъ Белль умѣетъ говорить отлично, и онъ ловко отдѣлывался отъ нападокъ. На другой день къ Беллю явился таинственный посланецъ и вручилъ ему, не сказавши отъ кого, ящичекъ съ запиской такого содержанія: „Духи свидѣтельствуютъ свое почтеніе г. Беллю, и, въ знакъ благодарности, имѣютъ честь возвратить ему часы, у него украденные“. Въ ящичкѣ дѣйствительно были часы, но несравненно лучше и богаче исчезнувшихъ. Робертъ Белль тотчасъ подумалъ о Тэккереѣ и написалъ ему безъ дальнѣйшихъ объясненій: „Не знаю, вы ли это, по это очень похоже на васъ“. Тэккерей въ отвѣтъ нарисовалъ и послалъ ему свой каррикатурный портретъ, въ видѣ духа въ развѣвающемся платьѣ и съ очками на носу… Могу засвидѣтельствовать, что рисунокъ былъ таковъ, что мы хохотали надъ нимъ до слезъ. При немъ была подпись: — „духъ свидѣтельствуетъ свое почтеніе г. Роберту Беллю и осмѣливается сообщить ему портретъ человѣка, который укралъ его часы“. Не прелестна ли эта исторія — прибавляетъ Луи-Бланъ; — сколько граціи, деликатности, юмора въ этой выдумкѣ, — остроумной шуткой и великолѣпнымъ подаркомъ наказать своего пріятеля за то, что онъ сдѣлалъ честь духамъ, говоря о нихъ серьезно».
По своему литературному характеру Тэккерей есть противоположность Диккенсу. Взамѣнъ тѣхъ качествъ мягкаго, сантиментальнаго, увлекающагося и богатаго фантазіей таланта, какой мы видѣли у Диккенса, Тэккерей отличается суровыми чертами сатирика, — онъ болѣе сдержанъ, онъ любитъ нравственныя сентенціи, и свое знаніе человѣческаго сердца, свое искусство, свою обдуманную ненависть онъ употребляетъ на преслѣдованіе порока; имъ владѣетъ всего больше желчное озлобленіе противъ нравственной испорченности; его фантазія не поддается увлеченіямъ, и служитъ всегда самой суровой сатирической идеѣ. Если Диккенсъ напоминаетъ Фильдинга, то Теккерей продолжаетъ въ англійской литературѣ сатирическую традицію Свифта.
Такимъ сравненіемъ Тэнъ начинаетъ свою характеристику Тэккерея, и эта характеристика въ сущности безъ сомнѣнія справедлива.
Если романистъ дѣлается въ Англіи сатирикомъ, — продолжаетъ Тэнъ, — это очень естественно; потому что, при наклонности къ размышленію, онъ еще скорѣе попадаетъ на эту дорогу отъ вліянія нравовъ и общественныхъ понятій. Каковы эти нравы и общественныя понятія, мы видѣли. Извѣстное вліяніе ихъ отразилось и на Тэккереѣ. Если они побуждаютъ писателя смотрѣть на страсти съ нравственной точки зрѣнія, онъ легко впадаетъ въ поученіе, и изъ наблюдателя и разсказчика дѣлается моралистомъ. Такимъ моралистомъ сталъ и Тэккерей. И личныя качества его ума и таланта дали этой чертѣ еще большее развитіе, и она становится наконецъ господствующей. Въ самомъ дѣлѣ и «Пенденнисъ», и «Ярмарка тщеславія» и «Ньюкомы» представляютъ существеннымъ образомъ изложеніе нравственной идеи: авторъ на каждой страницѣ даетъ читателю поученіе о порокѣ и добродѣтели, — самъ онъ уже составилъ свое мнѣніе напередъ, и его діалоги и картины должны только убѣдить читателя въ томъ, что его собственное мнѣніе дѣйствительно справедливо. Въ его разсказѣ всегда изъ-за событій проглядываетъ нравственное наставленіе, которое онъ старается внушить читателю. Въ «Пенденнисѣ» напримѣръ, наставленія начинаются съ первой главы, гдѣ является на сцену старый майоръ, свѣтскій человѣкъ, тщеславный и эгоистъ, все честолюбіе котораго заключается въ томъ, чтобы тереться — худо или хорошо — въ аристократическомъ кругу. Онъ узнаетъ, что его племянникъ женится на актрисѣ; онъ приходитъ въ-ужасъ — его перестанутъ приглашать, если произойдетъ этотъ неприличный бракъ. Онъ скачетъ, чтобы предупредить несчастіе. — Въ заключеніе читателю дается понять: не будь себялюбивъ и тщеславенъ. Въ такомъ родѣ проведена вся исторія Артура Пенденниса.
Эта цѣль — постоянно поучать читателя — становится еще яснѣе, если мы всмотримся въ подробности его картинъ. Мы увидимъ въ нихъ не одно желаніе передать идеализованную дѣйствительность, а постоянное стремленіе превратить и людей и событія въ сатиру: слова дѣйствующихъ лицъ разсчитаны на то, чтобы сдѣлать ихъ смѣшными или ненавистными читателю. Чтобы убѣдиться въ этомъ, достаточно припомнить или прочитать разсказъ о томъ, какъ держала себя мистриссъ Бьютъ съ родственницей, больной старой миссъ Кроули: дѣло состояло въ томъ, чтобы отстранить изъ завѣщанія миссъ Кроули ея племянника и прежняго любимца, капитана Роудона. Мистриссъ Бьютъ употребляетъ для этого всевозможныя интриги, клеветы, лицемѣріе, и авторъ самъ разсчитанно усиливаетъ впечатлѣніе, которое способна произвести на читателя личность мистриссъ Бьютъ. Авторъ сердитъ на нее: онъ приписываетъ ей смѣшные жесты, высокопарныя фразы, грубое и явное лицемѣріе. Отвращеніе читателя усиливается по мѣрѣ того, какъ она говоритъ, и онъ доволенъ, когда авторъ, утомленный преслѣдованіемъ, наноситъ ей послѣдній ударъ.
Доходя до этой степени напряженія, сатира уже не довольствуется обыкновенными границами избранной литературной формы. Она высказывается независимо отъ сюжета разсказа, и Тэккерей нападаетъ на порокъ отъ своего собственнаго имени. Количество нравственныхъ размышленій, которыми онъ надѣляетъ читателя, громадно, и ихъ хватило бы на томъ или два нравоучительныхъ очерковъ во вкусѣ Аддисона и Лабрюйера. Авторъ говоритъ о всѣхъ возможныхъ добродѣтеляхъ и порокахъ, о тщеславіи, лицемѣріи, о любви, объ аристократическихъ предразсудкахъ, лести передъ богатыми родственниками и т. д. И читатель даже не въ состояніи не замѣтить нравственнаго урока, который ему преподается: авторъ слишкомъ настаиваетъ на урокѣ, чтобы читатель не понялъ его, и романъ дѣлается курсомъ морали.
Это исключительное развитіе сатиры есть безъ сомнѣнія черта, возможная въ особенности въ англійской литературѣ; для французскаго читателя она показалась бы слишкомъ скучна и пожалуй преувеличена. Здѣсь напротивъ: болѣе тяжелый темпераментъ и болѣе тяжелый и практическій умъ требуютъ яснаго доказательства; чтобы понравиться осужденіемъ порока, здѣсь нужно не задѣвать, а казнить. Потому Тэккерей собираетъ всѣ средства, чтобы достигнуть предположенной цѣли. Его ненависть — сосредоточенная, и она бросаетъ наконецъ извѣстный мрачный колоритъ на все его міровоззрѣніе, особенно въ его главныхъ прежнихъ произведеніяхъ. Послѣ Свифта, это самый мрачный изъ англійскихъ сатириковъ. Англійскіе сатирики упрекали его, что онъ рисуетъ жизнь хуже, чѣмъ, она есть. Негодованіе, презрѣніе, отвращеніе, печаль — его обыкновенныя чувства. Когда онъ изображаетъ нѣжныя сердца, онъ преувеличиваетъ ихъ нѣжность, чтобы сдѣлать ихъ угнетеніе еще болѣе ненавистнымъ: эгоистъ, притѣсняющій ихъ, кажется еще отвратительнѣе. Впечатлѣніе читателя бываетъ тѣмъ тяжеле, что ненависть писателя обдуманная и разсчитанная; его рѣшеніе взвѣшено прежде, чѣмъ онъ высказываетъ его, онъ говоритъ его съ убѣжденіемъ, съ доказательствами въ рукахъ.
Самымъ естественнымъ оружіемъ писателя бываетъ въ подобныхъ случаяхъ — иронія, потому что въ ней скрывается обдуманная ненависть. Писатель скрываетъ свое первое впечатлѣніе: онъ повидимому входитъ самъ въ положеніе описываемаго лица, защищаетъ его, не находитъ въ немъ никакихъ недостатковъ или снисходительно извиняетъ ихъ, и насмѣшка бываетъ тѣмъ язвительнѣе, чѣмъ дольше писатель настаиваетъ на своихъ похвалахъ. Въ этомъ отношеніи Тэнъ не безъ основанія сравниваетъ нѣкоторыя главы «Книги о Снобсахъ» съ «Гулливеромъ» Свифта. Описавши много разныхъ разрядовъ англійскихъ снобсовъ, Тэккерей останавливается между прочимъ и на снобсахъ литературныхъ. Русскимъ читателямъ «Книга о снобсахъ» была знакома въ свое время въ переводѣ; но мы припомнимъ здѣсь, что именемъ снобсовъ Тэккерей означаетъ людей пошлыхъ — всѣхъ разрядовъ жизни, въ которыхъ только можетъ встрѣчаться пошлость, и особенно тѣхъ, гдѣ ея встрѣчается всего больше. Почему же не сказать и о снобсахъ литературныхъ? Вотъ, для примѣра, отвѣтъ его на этотъ вопросъ о нравственныхъ качествахъ англійскаго литературнаго міра:
"Развѣ вы не знаете, мой любезный и драгоцѣнный читатель, что Брутъ казнилъ даже своего собственнаго сына? Въ самомъ дѣлѣ, вы имѣли бы очень дурное мнѣніе о новѣйшей литературѣ и литераторахъ, еслибы вы усумнились, что кто нибудь изъ нихъ поколеблется воткнуть ножъ въ бокъ своему собрату, если бы смерть его принесла какую нибудь пользу государству.
"Но на самомъ дѣлѣ, въ литературной профессіи вовсе нѣтъ снобсовъ. Осмотрите со всѣхъ сторонъ всю корпорацію англійскихъ писателей, и я вызываю васъ указать между ними хоть одинъ примѣръ пошлости, зависти или хвастовства.
"Мужчины и женщины, всѣ, сколько я знаю ихъ, скромны въ своихъ пріемахъ, изящны по манерамъ, безупречны по жизни и достойны уваженія по своему поведенію между собой и въ свѣтѣ. Правда, вы можете, какъ нибудь при случаѣ, услышать, что одинъ литераторъ говоритъ дурно о другомъ, но почему? Рѣшительно не по злобѣ, и вовсе не отъ зависти, а чисто только по любви къ истинѣ и по общественному долгу. Предположите, напримѣръ, что я просто указываю недостатокъ въ личности моего друга мистера Понча, и говорю, что мистеръ Пончъ горбатъ, или что его носъ и подбородокъ гораздо крючковатѣе, чѣмъ у Аполлона или Антиноя, которыхъ мы привыкли считать образцами красоты. Доказываетъ ли это, что я имѣю какое нибудь недоброжелательство къ мистеру Пончу? Ни мало. Дѣло просто въ томъ, что критикъ обязанъ указывать не только достоенстна, но и недостатки, и онъ неизмѣнно исполняетъ свою обязанность со всевозможной мягкостью и искренностью.
"Чувство равенства и братства между писателями всегда поражало меня какъ одна изъ самыхъ любезныхъ особенностей этого класса. Это происходитъ отъ того, что мы знаемъ и уважаемъ другъ друга, что свѣтъ столько же уважаетъ насъ; что мы занимаемъ такое хорошее положеніе въ обществѣ и ведемъ себя здѣсь самымъ безупречнымъ образомъ.
"Люди, занимающіеся литературой, пользуются такимъ уваженіемъ націи, что около двухъ изъ нихъ абсолютно были приглашены ко двору въ теченіе нынѣшняго правительства: и можно надѣяться, что къ концу сезона одинъ или два будутъ приглашены къ обѣду у сэра Роберта Пиля.
"У публики они такіе фавориты, что они постоянно должны дѣлать свои портреты; и можно даже указать одного или двухъ, которыхъ портреты нація положительно хочетъ имѣть свѣжіе каждый годъ. Не можетъ существовать ничего болѣе лестнаго, чѣмъ это доказательство расположенія, какое имѣетъ публика къ своимъ наставникамъ.
«Литература находится въ Англіи въ такой чести, что каждый годъ отдѣляется сумма почти въ тысячу двѣсти фунтовъ для пенсій особамъ этой профессіи. Это конечно приноситъ имъ большую честь и доказываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что вообще положеніе ихъ счастливое и блестящее. Они вообще такъ, богаты и такъ экономны, что почти вовсе не нужно денегъ, чтобы помогать имъ.»
Читатель почти въ состояніи принять эту тираду въ буквальномъ смыслѣ. Но чтобы понять ея дѣйствительное значеніе, надо припомнить, что на дѣлѣ положеніе писателя вовсе не таково, что при господствѣ аристократическихъ преданій и богатства, писатель, не имѣющій ни тѣхъ ни другихъ, не можетъ разсчитывать на общественную роль: онъ такой же бѣднякъ, какъ другіе. Иронія Тэккерея именно такова, какъ мы говорили; она тянется иногда на цѣлые томы, какъ напримѣръ исторія знаменитой героини въ «Ярмаркѣ Тщеславія», Ребекки Шарпъ, о которой авторъ не можетъ говорить въ другомъ тонѣ; вся эта исторія есть рядъ ироническихъ нападеній, и авторъ истощаетъ всѣ возможные поводы къ этой преслѣдующей ироніи. Доведенная до послѣднихъ предѣловъ, иронія превращается въ каррикатуру, и Тэккерсй не рѣдко доводитъ свои лица до этой каррикатуры. Таковъ его Алкидъ Мироболанъ, поваръ, французъ, который объясняетъ свою страсть миссъ Бланкъ, посредствомъ символическихъ пирожныхъ; такова майорша о’Даудъ, гренадеръ въ шляпкѣ, болтливая ирландка, которая заправляетъ, полкомъ и женитъ всѣхъ холостяковъ; ученый докторъ, который доказываетъ своимъ воспитанникамъ, плохо занимающимся по латыни, что привычка къ варваризмамъ доводитъ людей до эшэфота. Таково и множество другихъ лицъ, менѣе изуродованныхъ, у которыхъ господствующій недостатокъ доведенъ авторомъ до послѣднихъ предѣловъ возможнаго.
Вслѣдствіе этого постояннаго господства ироніи, взглядъ писателя на человѣческую природу представляется чрезвычайно мрачнымъ. Онъ вездѣ видитъ зло, недостатки и испорченность, и даже когда онъ описываетъ благородныя движенія и нѣжное чувство, онъ выводитъ ихъ изъ дурнаго источника. Любовь, доброта, нѣжность, это — слѣдствіе нервовъ, инстинкта или нравственная болѣзнь. Его любимая героиня, Амелія Сэдли, примѣръ преданной женской любви — слабая женщина, неспособная думать и рѣшиться на что нибудь, слѣпая обожательница себялюбиваго мужа, который ей ни сколько не дорожитъ; любовь ея слагается изъ слабости и глупости, и она скорѣе возбуждаетъ состраданіе, чѣмъ уваженіе. Другой примѣръ, лэди Кэстльвудъ, ревниво привязанная къ глупому кутилѣ, и ея любовь — опять не похвальная добродѣтель, а только слѣдствіе темперамента. Елена Пенденнисъ, образецъ материнской любви, — ограниченная пуританка, падающая въ обморокъ, узнавши, что у ея сына есть любовница: это «ужасный, отвратительный» поступокъ съ его стороны, и она желаетъ, чтобы «ея сынъ лучше умеръ, чѣмъ совершилъ такое преступленіе». Ея материнская любовь неизлечимое ослѣпленіе, и своей любовью она дѣлаетъ сына несчастнымъ. Что касается до мужской любви, то судя по мнѣніямъ автора, она возбуждаетъ только сожалѣніе или же смѣхъ. Въ извѣстный періодъ времени въ человѣкѣ начинаетъ дѣйствовать природный инстинктъ: мужчина встрѣчаетъ женщину (и на оборотъ) — глупа ли она или умна, зла или добра — все равно, онъ ее любитъ; это горячка. Если одинъ любитъ, это не значитъ, что другой достоинъ любви и внушаетъ ее своими качествами; это значитъ только, что есть потребность любить. «Думаете ли вы, что вы будете пить, если у васъ не будетъ жажды, или что вы будете ѣсть, если не будете голодны»? И Тэккерей въ подтвержденіе разсказываетъ ироническую исторію любви майора Доббина къ Амеліи, любовь Пенденниса къ миссъ Фотрингэй.
Какъ бы ни были однако мрачны взгляды писателя, онъ всегда имѣетъ предметъ сочувствія, и это сочувствіе есть и у Тэккерея. При всемъ его скептицизмѣ и ироніи, онъ восторгается тѣми образами любви и страдающей добродѣтели, на которые онъ самъ въ другое время бросаетъ тѣнь сомнѣній. Онъ преклоняется передъ своими героинями преданной любви; онъ высоко цѣнитъ простое и нѣжное чувство, любовь семьи, и онъ бываетъ трогателенъ, какъ Диккенсъ, когда овладѣваетъ имъ это примиряющее настроеніе.
Этотъ ироническій взглядъ на жизнь сводится къ извѣстному взгляду на общественныя отношенія. Въ этомъ отношеніи Тэнъ называетъ романы Тэккерея войной противъ аристократіи. Всего рѣзче высказалась эта вражда къ аристократіи въ книгѣ о снобсахъ. Этотъ типъ есть порожденіе аристократическаго общества: человѣкъ, стоящій на одной ступени общественной лѣстницы, унижается передъ тѣмъ, кто стоитъ выше, и презираетъ того, кто стоитъ ниже, не справляясь о ихъ личныхъ достоинствахъ и руководясь единственно ихъ положеніемъ. Снобсъ находитъ это совершенно естественнымъ, и не споритъ противъ того, что стоящій выше презираетъ его самого. Тэккерей перечисляетъ слѣдствія этого понятія и приходитъ къ такому заключенію:
«Я не могу больше выносить — этого дьявольскаго изобрѣтенія, джентильности, убивающаго естественную доброту и честную дружбу! Въ самомъ дѣлѣ, справедливая гордость! Гордость рангомъ и давностью! Таблица ранговъ и отличій есть ложь и стоитъ быть брошена въ огонь. Организовать ранги и давность! это годилось для церемоній среднихъ вѣковъ. Пусть явится теперь какой нибудь великій маршалъ и организуетъ равенство въ обществѣ»!
Такая тирада безъ сомнѣнія замѣчательна у англійскаго писателя, если мы вспомнимъ, какъ ревниво англійское общество держится своихъ преданій и какъ мало одобряетъ оно писателя, выходящаго за дозволенные предѣлы свободомыслія. Дальше Тэккерей объясняетъ ту же мысль въ лицахъ:
"Если бы когда нибудь мои кузены Смигмагсъ пригласили меня вмѣстѣ съ лордомъ Longears (Длинныя-Уши), я нашелъ бы послѣ обѣда удобный случай и сказалъ бы ему самымъ добродушнѣйшимъ манеромъ: — сэръ, Фортуна подарила вамъ много тысячъ гиней дохода. Неоцѣнимая мудрость нашихъ предковъ поставила васъ надо мной властителемъ и наслѣдственнымъ законодателемъ. Наша достойная удивленія конституція (гордость британцевъ и предметъ зависти сосѣднихъ націй) обязываетъ меня признать васъ моимъ сенаторомъ, начальникомъ и опекуномъ. Вашъ старшій сынъ непремѣнно получитъ мѣсто въ парламентѣ; ваши младшіе сыновья снизойдутъ до того, чтобы принять почетныя званія въ арміи, представлять насъ при иностранныхъ дворахъ и получать хорошіе доходы, когда доходы будутъ довольно для нихъ приличны. Наша достойная удивленія конституція (гордость британцевъ и проч. и проч.) объявляетъ, что эти выгоды должны принадлежать вамъ, не смотря на вашу глупость, ваши пороки, ваше себялюбіе, вашу полнѣйшую неспособность и нелѣпость. Какъ вы ни глупы (а мы имѣемъ полное право предположить, что мой лордъ есть оселъ, также какъ и съ другой стороны, думать, что онъ есть просвѣщенный патріотъ), какъ вы ни глупы, говорю я, никто не обвинитъ васъ въ такой чудовищной глупости, чтобы предположить въ васъ совершенное хладнокровіе къ вашему счастью, или, какое нибудь желаніе подѣлиться имъ. Нѣтъ, и какъ ни много патріотизма у насъ, у Смита и у меня, при болѣе счастливыхъ обстоятельствахъ, еслибы мы стали сами герцогами, я не сомнѣваюсь, мы сами держались бы своей касты.
"Мы добровольно подчинились бы нашему высокому положенію. Мы окончательно успокоились бы въ этой достойной удивленія конституціи (гордости британцевъ и проч. и проч.), которая сдѣлала бы насъ властителями, а другихъ людей нашими подчиненными; мы не стали бы вдаваться въ особенныя тонкости этого понятія о наслѣдственномъ первенствѣ, которое; бы заставило преклоняться передъ нами столько простаго народу. Быть можетъ, мы стали бы вмѣстѣ, когда дѣло шло о хлѣбныхъ законахъ; мы воспротивились бы биллю о реформѣ; мы скорѣе умерли бы, чѣмъ согласились на отмѣну законовъ противъ католиковъ и диссентеровъ…
"Но ни Смитъ, ни я до сихъ поръ еще не графы. Мы не считаемъ, что для арміи Смита полезно, чтобы вашъ младшій сынъ былъ тамъ полковникомъ, — чтобы для дипломатическихъ отношеній Смита было полезно, что лордъ Длинныя-Уши будетъ посланникомъ въ Константинополѣ, — для нашей политики, что Длинныя-Уши полѣзутъ туда съ своими наслѣдственными ногами.
"…Смитъ не хочетъ больше подчиняться снобсамъ. «Мы не можемъ не видѣть, — говоритъ онъ Длиннымъ-Ушамъ, — что мы сами не хуже васъ. Мы знаемъ склады даже лучше; мы можемъ разсуждать совершенно также; мы не хотимъ больше слушаться васъ и чистить ваши сапоги»,
Тэккерей открываетъ галлерею своихъ портретовъ съ короля Георга IV, «перваго джентльмена въ свѣтѣ». За нимъ слѣдуетъ цѣлый рядъ аристократическихъ типовъ, на которые Тэккерей изливаетъ всю свою желчь и иронію. Таковъ старый маркизъ Стейнъ, тиранъ своего семейства, заставляющій жену садиться за столъ вмѣстѣ съ его любовницами. Главный врагъ его — собственный его сынъ, будущій наслѣдникъ его титула и состоянія; Стейнъ преслѣдуетъ его. Онъ ухаживаетъ за Ребеккой Кроули, которая нравится ему своимъ лицемѣріемъ, хладнокровіемъ и безчувственностью. Его разговоры трогательны по своей откровенности. «Я не могу отослать мою бѣдную милую Бриггсъ» (компаньонку), говоритъ ему Ребекка. — Вы должны ей жалованье? — «Мало того; я ее разорила» — Разорили? чтоже вы ее не выгоните? — Впрочемъ это совершенный джентльменъ. Ему не уступаетъ джентльменъ сельскій, сэръ Питтъ Кроули. Онъ пользуется всѣми условіями, при которыхъ могъ бы выйти человѣкъ простой и честный, полезный своему графству и родинѣ: сельская жизнь, наслѣдственныя почести, близость съ населеніемъ, мѣстная магистратура, богатство. Сэръ Питтъ имѣетъ скромное состояніе; два «гнилыя мѣстечка» даютъ ему два мѣста въ парламентѣ; одно изъ нихъ онъ продаетъ. Онъ отличный хозяинъ и такъ аккуратно обираетъ своихъ фермеровъ, что къ нему идутъ только послѣдніе бѣдняки. Онъ грубъ, безстыденъ, наглъ; но министры съ нимъ любезны, онъ ѣздитъ въ золотой каретѣ и его считаютъ опорой государства. Было бы долго пересчитывать другіе типы; вездѣ та же испорченность, ложь, глупость, наглость и то же общественное значеніе, иногда и роль въ государственныхъ дѣлахъ. Всѣ эти портреты сопровождаются еще собственными разсужденіями автора, — это настоящія филиппики противъ аристократическихъ браковъ изъ приличія и разсчета, противъ неравенства наслѣдства и зависти младшихъ братьевъ, противъ аристократическаго воспитанія, противъ испорченности знати и ея привычной наглости, противъ разъединенія сословій, противъ нарушенія природы и семейства общественными нравами и закономъ. Общественное неравенство, которое производитъ испорченность высшихъ классовъ, отражается и на низшихъ, и наполняетъ англійскую жизнь вѣчной интригой, лестью, тщеславіемъ, въ жертву которымъ приносятся простые, честные нравы.
Это преобладаніе сатиры, по мнѣнію Тэна, существенно вредитъ роману Тэккерея съ художественной стороны. Романистъ, по словамъ его, есть психологъ, которому нѣтъ дѣла до исправленія нравовъ. Какъ только писатель задастъ себѣ эту цѣль, онъ портитъ романъ. Относительно Тэккерея это можетъ быть справедливо въ томъ смыслѣ, что онъ дѣйствительно слишкомъ много даетъ мѣста чистому поученію, которое высказывается голословно, даже безъ связи съ основнымъ сюжетомъ, французскій критикъ замѣчаетъ, что иной романъ Тэккерея имѣетъ великое несчастіе походить на поучительные романы миссъ Эджвортъ или на повѣсти каноника Шмидта. Но увлекаясь нравоучительными задачами, романистъ не достигаетъ своей цѣли: читатель скоро замѣчаетъ, что авторъ хочетъ поставить его на ту или другую точку зрѣнія, и сопротивляется этому, потому что хочетъ имѣть дѣло съ романомъ, а не съ курсомъ педагогіи. Отъ нравоучительной цѣли теряется и достоинство типовъ: послѣ нѣкоторыхъ сценъ, мы уже видимъ цѣль автора и можетъ сказать впередъ, что будетъ дальше съ этими типами, — если они горды, злы, себялюбивы, они будутъ только еще больше себялюбивы, горды и злы. Въ этихъ замѣчаніяхъ есть много вѣрнаго, хотя, какъ мы увидимъ дальше, Тэнъ и приходитъ къ слишкомъ исключительному выводу о цѣломъ значеніи романа Тэккерея.
Итакъ, по мнѣнію Тэна, сатира только вредитъ роману Тэккерея, и тамъ, гдѣ писатель выходитъ изъ ея колеи, въ немъ открывается чисто-артистическая сторона: и онъ является совершенно инымъ: мы видимъ настоящій романъ, возвышенный, трогательный, простой и оригинальный — «Исторію Генриха Эсмонда». Причина; почему была здѣсь возможна другая точка зрѣнія и другой художественный пріемъ, довольно проста. «Исторія Генриха Эсмонда» — романъ историческій; онъ написанъ въ формѣ мемуаровъ полковника Эсмонда, современника королевы Анны, который провелъ бурную жизнь въ Европѣ и затѣмъ переселяется въ Америку, уже старикомъ, и разсказываетъ свои приключенія. Періодъ королевы Анны былъ любимой исторической темой Тэккерея; онъ изучалъ ее съ любовью, и въ послѣднее время своей жизни собирался даже писать настоящую исторію этого періода. Онъ рѣшился дать результатамъ своего изученія форму романа, или мысль романа сама явилась у него, когда послѣ напряженнаго вниманія и изслѣдованія, это историческое время вставало передъ нимъ какъ живое. Дѣло въ томъ, что періодъ королевы Анны дѣйствительно отразился въ его романѣ съ необыкновенной вѣрностью. Англійскіе критики единогласно признаютъ здѣсь его заслугу. Тэккерей съумѣлъ даже говорить тѣмъ самымъ языкомъ, какой можно было бы предположить исторически у героевъ этого времени: это вѣрно подмѣченный языкъ той эпохи безъ всѣхъ тѣхъ утонченностей и условныхъ формъ, которыя были выработаны въ позднѣйшемъ стилѣ. Естественно, что когда передъ нимъ стояла историческая задача, когда для него невозможно было увлеченіе его настоящими пристрастіями, Тэккерей могъ остаться въ предѣлахъ того невозмутимо ровнаго, психологическаго романа, какого требуетъ французскій критикъ.
Мы не будемъ слѣдовать за Тэномъ въ подробностяхъ его разбора Генриха Эсмонда; достаточно сказать, что этотъ романъ онъ считаетъ лучшимъ произведеніемъ Тэккерея, такъ какъ въ немъ требованія того, что мы бы назвали «чистымъ искусствомъ», не нарушаются никакой посторонней и преднамѣренной мыслью. Мы приведемъ еще нѣсколько строкъ въ которыхъ Тэнъ характерезуетъ вообще произведеннія Тэккерея. Это общій выводъ, въ которомъ онъ примѣняетъ къ Тэккерею свою теорію романа. Мы скажемъ дальше, на сколько, по нашему мнѣнію, вѣрно это примѣненіе.
Тэккерей, по словамъ его, грѣшитъ тѣмъ, что смотритъ вообще на человѣка съ исключительно нравственной точки зрѣнія, какъ на соединеніе добродѣтелей и пороковъ. «Нѣтъ сомнѣнія, — продолжаетъ онъ, что нравственныя качества имѣютъ первостепенное значеніе; они движутъ цивилизаціей и даютъ благородство отдѣльной личности. Но если они составляютъ лучшій плодъ человѣческаго растенія, они не составляютъ его корня… Ни пороки, ни добродѣтели не составляютъ человѣческой природы; хвалить или порицать не значитъ, знать ея; ея не опредѣляютъ ни одобреніе, ни неодобреніе… Дайте Картушу мѣсто въ итальянскомъ дворѣ пятнадцатаго вѣка; онъ будетъ великимъ государственнымъ человѣкомъ. Перенесите этого аристократа, пошлаго и ограниченнаго, въ лавочку; онъ будетъ отличный торговецъ. Этотъ общественный дѣятель, непоколебимой честности, въ своемъ салонѣ несносно тщеславенъ. Этотъ любящій отецъ семейства очень глупый политикъ. Перемѣните среду добродѣтели, она становится порокомъ; перемѣните среду порока, онъ становится добродѣтелью. Взгляните на одно и тоже качество съ двухъ сторонъ; съ одной это недостатокъ, съ другой достоинство… Наша истинная сущность заключается въ причинахъ нашихъ качествъ хорошихъ, или дурныхъ; и эти причины заключаются въ темпераментѣ, въ свойствѣ и степени воображенія, въ количествѣ и быстротѣ вниманія, въ широтѣ и направленіи первобытныхъ страстей. Характеръ есть сила, какъ паръ или тяжесть, способная къ дѣйствіямъ вреднымъ и полезнымъ, и которую надо опредѣлять не количествомъ тяжести, какую она можетъ поднять, или не количествомъ вреда, какой она причиняетъ. Такимъ образомъ, сводить человѣка, какъ это дѣлаетъ Тэккерей, и какъ дѣлаетъ англійская литература, въ собраніе пороковъ и добродѣтелей, это значитъ видѣть только внѣшнюю и общественную его сторону; это значитъ пренебречь его глубокимъ и природнымъ основаніемъ. Тотъ же недостатокъ вы найдете въ ихъ критикѣ, всегда нравственной, никогда психологической, занимающейся только измѣреніемъ честности людей и незнающей механизма нашихъ чувствъ и нашихъ способностей; вы найдете тотъ же недостатокъ въ ихъ религіи, которая состоитъ только изъ увлеченія или дисциплины, въ ихъ философіи, въ которой нѣтъ метафизики, и если вы восходите къ источнику, по правилу, которое производитъ пороки отъ добродѣтелей и добродѣтели отъ пороковъ, вы увидите, что всѣ эти слабости происходятъ отъ ихъ врожденной энергіи, ихъ практическаго воспитанія и того поэтическаго, религіознаго и суроваго инстинкта, который нѣкогда сдѣлалъ ихъ пуританами и протестантами».
Тэнъ любитъ обыкновенно обобщать. И Диккенса, и Тэккерея, и Теннисона, и вообще каждаго писателя, какого онъ разбираетъ, онъ старается подвести подъ принципъ расы, на которомъ онъ построилъ свою исторію англійской литературы. Не отвергая этого принципа, нужно только замѣтить, что его слѣдуетъ принимать съ извѣстной осторожностью, потому что и самый принципъ расы получаетъ съ теченіемъ времени весьма обширныя видоизмѣненія. Точно также и всю нравственную жизнь, доступную наблюденію писателя, онъ подводитъ подъ одно начало темперамента: изображать пороки и добродѣтели по его мнѣнію значитъ изображать только внѣшнюю, общественную сторону человѣка, и не знать его сущности, — какъ будто общественная сторона человѣка составляетъ такую ничтожную долю въ жизни человѣка и слѣдовательно въ его характеристикѣ. Обращая нѣсколько иначе его сравненіе добродѣтели и порока, можно съ такимъ же правомъ сказать: измѣните общественное положеніе человѣка, и Картушъ сдѣлается мирнымъ гражданиномъ, который найдетъ себѣ столь же энергическую, хотя менѣе человѣкоубійственную дѣятельность; развейте общественныя понятія, и тщеславіе общественнаго дѣятеля будетъ по крайней мѣрѣ не такъ вредно. Въ другомъ мѣстѣ самъ Тэнъ, при всей строгости, высказанной здѣсь относительно Тэккерея, находитъ, что его картина англійской общественной жизни «поражаетъ истиною и геніемъ», слѣдовательно пониманіе человѣка не такъ поверхностно. Если не ошибаемся, дѣло между прочимъ состоитъ и въ томъ, что Тэну непріятна самая рѣзкость обличенія: Тэккерей много больше понравился бы ему, если бы былъ умѣреннѣе, если бы общественные недостатки и зловредность изображенныхъ имъ лицъ онъ смягчилъ психологическимъ разбирательствомъ, показалъ, что прекрасныя человѣческія стороны есть и въ лордѣ Стэйнѣ и въ Питтѣ Кроули и во всѣхъ тѣхъ, кого Тэккерей обвиняетъ въ испорченности общества. Иначе мы не понимаемъ слѣдующихъ словъ Тэна: «передъ этой картиной (испорченности англійской аристократіи), поражающей истиною и геніальностью, необходимо вспомнить, что это прискорбное неравенство есть причина спасительной свободы, что общественная несправедливость производитъ политическое благоденствіе, что сословіе наслѣдственныхъ лордовъ есть сословіе наслѣдственныхъ государственныхъ людей, что въ полтора столѣтія Англія имѣла полтораста лѣтъ хорошаго правленія (?), что въ полтора столѣтія Франція имѣла сто двадцать лѣтъ дурнаго правленія, что за все нужно платить и что можно дорого платить за способныхъ правителей, за послѣдовательную политику, за свободные выборы и за контроль правительства націей.» Тэнъ дальше говоритъ еще о преувеличенныхъ нравственныхъ требованіяхъ и о чрезмѣрной ненависти Тэккерея. Такимъ образомъ, если художественную критику свести для большей удобопонятности на практическій языкъ, вопросъ слѣдовательно въ томъ, что по мнѣнію Тэна платить дорого можно; а по мнѣнію Тэккерея платится слишкомъ много, и что можно поменьше.
На сколько Тэнъ правъ, когда хочетъ судить о Тэккереѣ по Бальзаку, съ которымъ онъ не разъ сличаетъ англійскихъ романистовъ, и когда онъ хочетъ ограничить дѣятельность его психологическимъ романомъ, мы можемъ видѣть между прочимъ изъ того, какъ опредѣляетъ дѣятельность Тэккерея англійская критика, къ которой вопросъ стоитъ ближе. Мы возьмемъ «Вестминстерское Обозрѣніе», и для краткости приведемъ изъ его критики только два-три существенныя положенія.
Англійскій критикъ, замѣчанія котораго мы приведемъ дальше, по нашему мнѣнію, справедливѣе смотритъ на дѣло уже въ томъ отношеніи, что, не навязывая писателю своей собственной теоріи, опредѣляетъ его произведенія по ихъ дѣйствительному содержанію. Тэккерей прежде всего сатирикъ общественной жизни. Его существенная цѣль была не психологическое изображеніе отдѣльныхъ характеровъ, а цѣлый образъ общественной жизни; на сколько онъ выражается въ отдѣльныхъ личностяхъ. У Тэккерея поэтому довольно ясно выставляются не только слишкомъ общій вопросъ объ общественномъ неравенствѣ, но и болѣе спеціальные сословные вопросы, вопросъ о воспитаніи и т. п. Изъ-за этой цѣли, — а она также возможна для артистическаго выполненія, какъ и выполненіе отдѣльнаго характера, — Тэккерей очень часто выбиралъ своей литературной формой не романъ съ интригой и развитіемъ дѣйствія, а простой очеркъ, картину нравовъ, наконецъ ту неопредѣленную форму юмористическаго разсужденія и разсказа, какую читатель можетъ найти въ приводимыхъ нами «сатирическихъ очеркахъ». Въ этой формѣ онъ достигалъ однако своей цѣли, такъ что его сатира была вовсе не противоположностью «искусству», а только его видомъ. Вопросъ о формѣ для насъ не такъ исключительно важенъ, какъ для французскаго критика: если онъ хочетъ сравнивать Тэккерея съ Бальзакомъ, мы можемъ сравнивать его съ Лабрюйеромъ и Аддисономъ. Любопытнѣе вопросъ: какъ дѣйствовала эта сатира, въ чемъ заключалась ея сила, и какъ выдерживалъ Тэккерей объемъ своей сатирической программы?
Впрочемъ, Тэнъ и другіе критики справедливо отмѣчаютъ въ немъ два какъ будто отдѣльныя направленія его поэтической дѣятельности. Къ одному могутъ быть отнесены его мелкіе сатирическіе очерки, «Книга о снобсахь», «Ярмарка Тщеславія» и проч.; къ другому «Исторія Генриха Эсмонда» и позднѣйшія произведенія, между прочимъ его послѣдняя, неконченная повѣсть, надъ которой онъ работалъ въ послѣдніе дни своей жизни: это разсказъ, полный мягкаго, любящаго чувства, — который, казалось Диккенсу, былъ бы лучшимъ произведеніемъ Тэккерея. Нѣтъ сомнѣнія только, что это второе направленіе, болѣе спокойное и подъ конецъ доходившее, какъ видимъ, до нѣжнаго паѳоса, принадлежитъ скорѣе послѣднему періоду дѣятельности Тэккерея. Это болѣе мягкое настроеніе вообще отзывается въ его позднѣйшихъ произведеніяхъ.
Начало было не таково. Это была почти непрерывающаяся сатира и иронія, и произведенія, отмѣченныя этимъ характеромъ, преимущественно «Ярмарка Тщеславія», и установили литературную славу Тэккерея. Причина необыкновеннаго успѣха Тэккерея, по мнѣнію критика «Вестминстерскаго Обозрѣнія», заключается въ полной реальности его сатиры… «Намъ кажется, что причина успѣха Тэккерея всего скорѣе лежитъ въ томъ, что онъ давалъ намъ, болѣе или менѣе личные, очерки мужчинъ и женщинъ, какихъ мы видимъ вокругъ себя. Это были не только типы характеровъ; это была сама живая дѣйствительность. Мы говоримъ въ особенности объ его очеркахъ „Снобсовъ“, появившихся въ „Пончѣ“ въ 1845—46 годахъ и показавшихъ въ немъ общественнаго писателя оригинальной силы; другіе разсказы въ его святочныхъ книжкахъ заключали столько же поразительные портреты окружающихъ лицъ; и если имена не давали намъ никакой нити къ оригиналамъ, то ихъ извѣстныя привычки могли служить достаточнымъ руководствомъ». Читатели «Понча» часто узнавали сразу, о комъ идетъ дѣло, и если въ этихъ очеркахъ встрѣчались и лица воображаемыя, то вообще «портреты были правиломъ, а типы исключеніемъ въ первыхъ произведеніяхъ Тэккерея». Мы видимъ такимъ образомъ, что англійская непосредственная дѣйствительность была слишкомъ близка Тэккерею, слишкомъ возбуждала его, чтобы къ его произведеніямъ можно было прикладывать исключительную мѣрку «чистаго искусства»: это по преимуществу сатирикъ общественной жизни, почти публицистъ. Но его сатира не ограничивалась портретами: «Ища кругомъ себя своихъ сюжетовъ, Тэккерей естественно воспользовался своимъ положеніемъ, и путь его лежитъ въ область клубной жизни. Его очерки были полны энергіи, его публикой въ „Пончѣ“ была цѣлая Англія; нѣтъ ничего удивительнаго, что мнѣнія тѣхъ, кто больше всѣхъ могъ судить объ истинѣ его произведеній, повторены были и другими, которые могли видѣть, что эти фигуры рисовала рука мастера. Но мы только вполовину отдадимъ справедливость этимъ несравненнымъ очеркамъ, если скажемъ, что они остановили на себѣ вниманіе публики только правильнымъ описаніемъ лицъ, ихъ біографій и нравовъ. Въ нихъ было нѣчто гораздо болѣе важное. Они показали смѣлый, не идущій на сдѣлки характеръ человѣка: они показали намъ примѣръ его силы въ обличеніи всякой лжи и всякаго фарса; они обнаружили въ немъ писателя съ серьезными нравственными и умственными качествами, и показали въ немъ то строгое чувство справедливости, безъ котораго писатель не можетъ сдѣлаться славнымъ, потому что безъ него онъ не можетъ требовать сочувствія лучшихъ людей».
Таковъ былъ характеръ первыхъ произведеній Тэккерея; этотъ характеръ въ болѣе широкихъ размѣрахъ обнаружился въ «Ярмаркѣ Тщеславія», которая собственно была основаніемъ литературной репутаціи Тэккерея въ болѣе обширной массѣ англійскихъ читателей и основаніемъ его европейской извѣстности. Французскій критикъ, довольно наглядно опредѣлившій энергическую сатиру и гнѣвную иронію Тэккерея, сожалѣетъ, что они господствуютъ у него въ ущербъ чистому искусству; англійскій критикъ, напротивъ, видитъ въ нихъ истинную литературную силу Тэккерея, и думаетъ, что искусство не такъ узко, чтобы эта литературная сила не имѣла въ немъ мѣста. «Искусство, конечно, не должно перерождаться въ науку, какъ говорятъ намъ, но образы Ювенала, произведенные способомъ, весьма близкимъ къ этому, помнятся до сихъ поръ, и сочиненія его изучаются, потому что они истинны и потому что они полны энергіи». Эти свойства критикъ приписываетъ и сатирѣ Тэккерея.
Но эта сатира не сохранила у Тэккерея всей своей энергіи, какую обнаружилъ онъ въ началѣ своей дѣятельности, и англійскій критикъ, не прибѣгая къ отвлеченностямъ, объясняетъ эту перемѣну самымъ осязательнымъ и практическимъ образомъ. Онъ говоритъ объ этомъ слѣдующее:
«Если въ своей „Ярмаркѣ Тщеславія“ Тэккерей далъ поводъ къ замѣчанію, что всѣ его характеры — глупцы или негодяи, то въ позднѣйшихъ разсказахъ онъ много усовершенствовался относительно композиціи, хотя никогда не сравнялся съ этимъ романомъ по дѣйствительной силѣ. Въ очеркахъ „Снобсовъ“ онъ показалъ свое искусство въ изображеніи отдѣльныхъ фигуръ; въ „Ярмаркѣ Тщеславія“ — свою силу въ изображеніи сильныхъ портретовъ. Въ этотъ періодъ онъ обѣщалъ быть англійскимъ Ювеналомъ, но онъ отступилъ потомъ назадъ отъ этого высокаго положенія. Вслѣдствіе этого измѣненія, онъ далъ намъ произведенія болѣе совершенныя съ точки зрѣнія искусства, но менѣе совершенныя со стороны ихъ нравственнаго дѣйствія на его поколѣніе. (Англичане не сомнѣваются въ этомъ нравственномъ дѣйствіи.) Причины этой перемѣны въ стилѣ его сочиненій достойны изученія. Намъ кажется, что этихъ причинъ было три: улучшеніе его положенія въ свѣтѣ, вслѣдствіе котораго онъ, сталъ болѣе добродушно смотрѣть на вещи и на людей; затѣмъ болѣе ровное настроеніе ума, который началъ видѣть въ каждомъ вопросѣ двѣ стороны; и расположеніе къ принятію впечатлѣній настоящаго».
Критикъ отказывается рѣшать, на которой изъ этихъ дорогъ лучше или хуже исполнилъ Тэккерей свое литературное поприще, и ограничивается такимъ разсужденіемъ:
«Что есть всегда двѣ стороны въ явленіяхъ жизни, это можетъ быть справедливо; но чтобы одна изъ нихъ не представляла большей лжи, противъ которой нужно бороться, — въ этомъ мы позволяемъ себѣ усомниться; и, когда есть злоупотребленія; которыя нужно исправить, то этому дѣлу едва ли поможетъ, если мы станемъ только отыскивать поперемѣнно и черное и бѣлое въ одномъ и томъ же лицѣ, хотя конечно это и научаетъ насъ, что мы никогда не должны забывать правила — быть милосердымъ къ своимъ ближнимъ. Но писать трактаты о милосердіи въ формѣ повѣстей есть одно дѣло, и конечно очень хорошее; а описывать злоупотребленія и дурныхъ людей въ стилѣ „Снобсовъ“ и „Ярмарки Тщеславія“ есть другое дѣло, также очень хорошее…»
Предоставляя рѣшать самому читателю, которое изъ этихъ двухъ дѣлъ могло бы быть лучше, критикъ объясняетъ только нѣсколькими примѣрами, какимъ образомъ измѣнившееся положеніе въ свѣтѣ и вліяніе новыхъ впечатлѣній подѣйствовали на измѣненіе литературнаго характера Тэккерея. Читатели Тэккерея помнятъ, напримѣръ, что онъ былъ вообще крайне суровъ къ военнымъ и арміи, какъ къ сословію. Мы видѣли, что онъ долго жилъ во Франціи; здѣсь гораздо больше развита свобода теоретическая, какъ въ Англіи больше развита свобода практическая, и Тэккерей подъ вліяніемъ впечатлѣній французской жизни раздѣлялъ предубѣжденіе противъ военныхъ. Подъ этими впечатлѣніями онъ относился и къ англійской арміи, и далъ ей такое просторное мѣсто въ своей сатирѣ. Но затѣмъ, послѣ, мы видимъ совершенно иное; Тэккерей смотритъ на нее гораздо мягче; въ военныхъ онъ видитъ больше любезныхъ людей. «Чѣмъ объясняется это? спрашиваетъ англійскій критикъ. Дѣло кажется въ томъ, что въ лондонской жизни и въ лондонскомъ обществѣ Тэккерей, знаменитый писатель, столкнулся со многими людьми той профессіи, которую онъ осмѣивалъ. Мы осмѣливаемся сказать, что они ухаживали за нимъ, потому что это народъ во всякомъ случаѣ добродушный и благородный. Тэккерей былъ тронутъ». «Появившись въ лондонскомъ обществѣ — продолжаетъ критикъ — изъ тѣхъ комнатъ, гдѣ были написаны его суровѣйшія произведенія, Тэккерей, кажется намъ, похожъ былъ на человѣка, который пріѣзжаетъ въ Вѣну съ самымъ суровымъ мнѣніемъ объ австрійской власти въ Венеціи, и потомъ мало по малу примиряется съ договорами, давшими габсбургскому дому право угнетать часть Италіи, — по мѣрѣ того, какъ на него нечувствительно дѣйствуютъ любезныя качества и вниманіе австрійскихъ магнатовъ». Оговариваясь снова, что онъ только отмѣчаетъ факты, критикъ продолжаетъ: «Тэккерей не вполнѣ выдержалъ свои первыя впечатлѣнія относительно великихъ несправедливостей и недостатковъ жизни. Онъ предпочелъ слѣдовать Горацію и сатирически изображать житейскую суетность, чѣмъ слѣдовать Ювеналу и выставлять вопіющія бѣдствія».
Умѣренная англійская критика не разъ обвиняла Тэккерея въ цинизмѣ, называя цинизмомъ ту суровую прямоту, съ которой Тэккерей изображалъ циническія стороны жизни. Ясно, что эти обвиненія говорятъ только о щепетильности людей, которые лицемѣрно боятся называть вещь ея собственнымъ именемъ и «обходятся посредствомъ платка». Эта щепетильность конечно совершенно понятна въ англійскомъ обществѣ и литературѣ. Критикъ «Вестминстерскаго Обозрѣнія» защищаетъ Тэккерея отъ этихъ обвиненій, и находитъ этотъ цинизмъ весьма естественнымъ, когда дѣло шло о циническихъ предметахъ, и наконецъ еще разъ возвращается къ той перемѣнѣ, которая произошла въ общественныхъ понятіяхъ Тэккерея:
«Но, — какъ бы ни былъ онъ циниченъ въ своей прежней жизни, — что онъ не былъ таковъ въ душѣ, онъ доказалъ тѣмъ, что сталъ болѣе добродушенъ и веселъ, когда пріобрѣлъ положееіе въ свѣтѣ и почести. Къ его славѣ прибавится не такъ много, если сказать, что сталъ добродушенъ только тогда, когда тревоги прошли, и веселъ, только когда свѣтъ призналъ его таланты; но это въ человѣческой природѣ, и говоря о немъ, мы должны воздать ему ту мѣру, которой онъ мѣрялъ бы другихъ. Притомъ, онъ имѣетъ очень много прежнихъ примѣровъ. Остался ли Шиллеръ такимъ же, когда онъ сталъ жить съ Шарлоттой и когда онъ писалъ „Разбойниковъ“? Развѣ матеріальный комфортъ не дѣйствуетъ на взгляды писателя точно также, какъ онъ дѣйствуетъ на плохо-вознаграждаемаго клерка и хорошо-вознаграждаемаго секретаря? Только самый ожесточенный мизантропъ, на котораго не подѣйствуютъ успѣхи въ жизни, будетъ продолжать изливать свои обвиненія противъ себѣ подобныхъ и не будетъ видѣть бѣлаго, а только черное въ картинѣ жизни».
Смыслъ этихъ разсужденій ясенъ. На которую сторону склоняется самъ критикъ, въ чемъ онъ видитъ лучшую сторону дѣятельности Тэккерея, можно видѣть изъ того, что по мнѣнію критика, въ будущемъ, до котораго безъ сомнѣнія дойдутъ произведенія Тэккерея, славу его составятъ не «Генрихъ Эсмондъ» и не чистое искусство, а «Ярмарка Тщеславія» и энергическая сатира.
— А —
- ↑ Знаменитая книга писателя 17-го вѣка Джона Боньяна, the Pilgrims Progress, «Странствованія Пильгрима», — религіозно — аллегорическій романъ, который до сихъ поръ пользуется большой популярностью въ извѣстномъ разрядѣ англійской публики, у диссентеровъ и людей благочестивыхъ въ особенности.