Сонная заводь.
[править]Сегодня мама поссорилась съ Пакой: онѣ ссорятся почти каждый день, но сегодня что то ужъ очень сильно. Когда мама уѣхала на репетицію, Пака ревѣла, какъ корова, какъ говоритъ мама, потомъ обняла меня, стала цѣловать и все время твердила: «Ахъ, Господи, какія мы несчастныя!» По-моему, мы совсѣмъ не такія несчастныя, какъ она говоритъ; но она навѣрное знаетъ, почему это говоритъ, а мнѣ грустно это слушать, а кромѣ того, она такъ меня тискала и жала, что мнѣ тоже захотѣлось плакать, и, конечно, я расплакалась, такъ что, когда мама вернулась уже подъ вечеръ, она нашла насъ впотьмахъ — въ номерѣ вѣдь темнѣетъ гораздо раньше, чѣмъ на улицѣ — и мы ужасно плакали. А мама, наоборотъ, пріѣхала очень веселая, съ большимъ букетомъ малюсенькихъ розъ, отъ которыхъ чудесно пахло, и очень удивилась, что мы плачемъ, испугалась и стала спрашивать, не случилось ли какого-нибудь несчастья, а когда узнала, что ничего не случилось, а мы плачемъ оттого, что она поссорилась съ Пакой, то ужасно смѣялась, назвала Паку дурищей и подарила ей кольцо и два платья, которыя надѣвала только одинъ разъ. А потомъ схватила меня на руки и тоже ужасно цѣловала и называла херувимомъ и своимъ солнышкомъ и звѣздочкой. И я должно быть такая же дура, какъ Пака, или еще глупѣе, потому что, когда мама называетъ меня солнышкомъ и звѣздочкой, я всегда очень рада, а сама плачу, какъ будто мнѣ грустно. Мама спрашиваетъ, что со мной, а когда я говорю, она смѣется и опять цѣлуетъ меня и говоритъ Пакѣ: «Какъ она на меня похожа!» А Пака отвѣчаетъ, что лучше бы я была поменьше на нее похожа…
…Не понимаю, почему Пака говоритъ, что лучше бы мнѣ быть поменьше похожей на маму. Мама очень красивая, гораздо красивѣе всѣхъ дамъ, какихъ я видѣла. Да и Пака сама очень хотѣла бы быть похожей на маму, она-то ужъ совсѣмъ некрасивая, маленькая, чуть-чуть что не горбатая, и глаза у нея постоянно жмурятся, какъ будто только сейчасъ проснулись. Но, должно быть, она не находитъ себя некрасивой, потому что то и дѣло смотрится въ зеркало, и лицо у нея дѣлается предовольное, а я бы на ея мѣстѣ съ досады не стала бы и смотрѣть на себя. Мама очень красивая, высокая и всегда нарядная, а когда поетъ въ театрѣ, еще наряднѣе. Она надѣваетъ тогда всякія платья, одно у нея голубое, вышитое серебромъ, другое, черное съ шелковыми розами, еще одно — бѣлое, съ бѣлыми цвѣтами и маленькими зелеными листочками, а потомъ еще одно совсѣмъ золотое. Вотъ, не знаю, зачѣмъ Пакѣ платья, которыя мама даритъ ей въ утѣшенью, когда онѣ поссорятся: она ихъ никогда не надѣваетъ, и я ихъ потомъ нигдѣ не вижу. Кромѣ платьевъ, у мамы много браслетовъ, колецъ и ожерелій, изъ жемчуга и брилліантовъ, и изумрудовъ, и особенно я люблю одно, которое ей принесъ герцогъ, когда она въ первый разъ пѣла «Карменъ» въ Миланѣ. Когда она его надѣваетъ, она становится похожа на королеву, только не на настоящую, а изъ волшебныхъ сказокъ. Настоящую то королеву мнѣ показали одинъ разъ въ театрѣ, и она была почти такая жю некрасивая, какъ Пака, а изъ вырѣза въ платьѣ у нея торчали большія-большія кости. У мамы костей не видно, тѣло у нея бѣлое, мягкое, и очень вкусно пахнетъ, оттого, что она чѣмъ-то его мажетъ. Мама говоритъ, что эту вещь на всемъ свѣтѣ умѣетъ дѣлать одна Пака, и я удивляюсь, почему Пака сама не помажется, ей это было бы очень хорошо. Потомъ, у мамы волосы совсѣмъ золотые и блестятъ, какъ ея браслеты, и такъ они мнѣ гораздо больше правятся чѣмъ когда были черные, какъ у меня. Когда я буду большая, я хочу, чтобы у меня тоже были золотые волосы, такъ я еще больше буду похожа на маму, а Пака пусть себѣ злится, ужъ очень она меня бѣситъ тѣмъ, что я такая несчастная и лучше бы мнѣ вовсе не родиться.
Я родилась въ Константинополѣ. Я узнала это вчера и очень удивилась, потому что Пака много разъ говорила мнѣ, что дѣтей привозятъ изъ Парижа, а Парижъ не Константинополь. Подможетъ быть, изъ Парижа привозятъ только мальчиковъ, а дѣвочекъ изъ Константинополя: надо спросить. Узнала я это, когда мы были въ театрѣ, въ маминой уборной, и я сидѣла на колѣняхъ у герцога, пока мама причесывалась въ другой комнатѣ. Онъ всегда сажаетъ меня на колѣни, когда мама уходитъ причесываться, и цѣлуетъ меня, а я очень злюсь, потому что ротъ у него мокрый и пахнетъ мятными лепешками. Я терпѣть не могу мятныхъ лепешекъ и шоколадныхъ конфектъ, а всѣ мнѣ постоянно дарятъ ихъ, какъ будто, кромѣ шоколаду, ничего и подарить. Такъ вотъ: герцогъ держалъ меня на колѣняхъ, какъ каждый вечеръ, и вдругъ спросилъ: «Гдѣ родился этотъ бутончикъ?» Мама изъ другой комнаты отвѣтила, что въ Константинополѣ. А герцогъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: «Да, въ ея глазахъ все солнце Востока». Мама громко засмѣялась, и сказала, что не Востока, а Андалузіи. Герцогъ спросилъ: «Вы андалузка?» Мама засмѣялась еще громче и говоритъ: «Я изъ Галліи». Тогда герцогъ тоже засмѣялся и сказалъ: «И везетъ же нѣкоторымъ андалузцамъ! А я валенсіанецъ». А мама говоритъ: «Это близко; бѣда только въ томъ, что между ними Мурсія». Когда мама это сказала, герцогъ вдругъ сдѣлалъ очень злое лицо, а по-моему, какое ему дѣло то того, что Мурсія находится между Андалузіей и Валенсіей, а это такъ и есть, я сама видѣла на картѣ, и ничего ужъ съ этимъ не подѣлаешь. Я спросила у Паки, Пака сказала, чтобы я не совалась не въ свое дѣло, а потомъ, когда меня уложили спать, я слышала, какъ она разсказала мамѣ и говорила, чтобы мама была при мнѣ осторожнѣе, и что мама очень легкомысленна, потому что герцогъ серьезный человѣкъ и съ деньгами, и надо быть совсѣмъ шалой, чтобы отказываться отъ своего счастья, ради какого то сумасшедшаго, котораго давно пора связать. Мама очень разсердилась и сказала, что не нуждается ни въ чьихъ совѣтахъ, а особенно въ Пакиныхъ, которая глупа, какъ пробка, и, слава Богу, она можетъ сама зарабатывать себѣ хлѣбъ и жить, какъ хочетъ, а что герцоги и всякіе старики надоѣли ей по горло. А потомъ начала танцевать и пѣть и цѣловать букетъ гвоздики, который ей подали въ антрактѣ. А Пака сказала: «Пой, пой, дорого тебѣ обойдутся эти гвоздички!» но мама все пѣла: «Гвоздика, которую ты далъ мнѣ въ Вознесеніе, была не гвоздика, а гвоздь, пробившій мнѣ сердце!» Тутъ она увидѣла, что я не сплю, подбѣжала ко мнѣ и стала цѣловать и говорить: «Проснулась, моя дочурка!»
— Понятно, — буркнула Пака, — отъ такого скандала какъ не проснуться!
— Ахъ, что за ангельское личико у моего солнышка! Правда, дѣтка, ты любишь гвоздику? — и прижала мнѣ къ лицу букетъ. — Правда, это самые чудесные цвѣты, и ароматъ у нихъ самый райскій? — Мнѣ стало страшно отъ того, что она такая веселая, она замѣтила и сказала: «Ну, спи, спи, моя дорогая, не обращай вниманія на свою сумасшедшую мать!»
…Нынче, днемъ, къ мамѣ пришла въ гости одна дама, которая сказала, что была маминой подругой, когда онѣ были маленькія, и что она хорошо танцевала, но теперь не можетъ, потому что у нея болятъ ноги, и она стала очень бѣдная. Мама оставила ее обѣдать со мной и съ Пакой, а сама уѣхала на репетицію, и когда вернулась, подарила дамѣ шляпу, двѣ блузки и брошку. Пока мама уѣзжала, дама заперлась съ Пакой въ номерѣ, и онѣ трещали тамъ, какъ сороки, а меня отправили въ корридоръ играть съ «Флеемъ», такъ что я ничего не слыхала, о чемъ онѣ говорили. Только разъ дама спросила: «Она все такая же сумасшедшая?» — Все такая же, милая моя! — отвѣтила Пака. Дама очень громко вздохнула и сказала: «Тогда она кончитъ, какъ я». А Пака отвѣтила: «И сама будетъ виновата, потому что везетъ ей, какъ висѣльнику, и денегъ она загребаетъ кучу, только онѣ какъ приходятъ, такъ и уходятъ». Незадолго до мамина возвращенія, онѣ отперли дверь и позвали меня, а дама очень меня ласкала, а Пака опять принялась за свое: что я несчастная, и она меня жалѣетъ. А я то ее еще больше! Потомъ дама спросила маму, зачѣмъ она возитъ меня за собой по всему свѣту, а мама отвѣтила, что она хорошая мать и не хочетъ со мной разставаться, а наоборотъ, хочетъ, чтобы я всегда была при ней и хорошенько узнала жизнь, и не была бы такой несчастной, какъ она. Тогда Пака, которая всегда лѣзетъ, куда ее не спрашиваютъ, сказала, что лучше бы меня отдать въ пансіонъ, но что, конечно, всякій ловитъ блохъ по-своему.
…Не знаю, почему мама говоритъ, что она несчастная. По-моему, она совсѣмъ не несчастная; всѣ ее любятъ и говорятъ ей, что она красавица — и это правда — и что она хорошо поетъ, а въ театрѣ къ ней постоянно приходятъ гости и дарятъ разныя вещи, не шоколадъ, какъ мнѣ, а золотыя вещи и перламутровые вѣера съ перьями и ужасно много цвѣтовъ; въ послѣдній бенефисъ въ Парижѣ ей надарили столько корзинъ, что дома мы не знали, куда ихъ дѣвать, а на другой день такая была жалость, цвѣты всѣ завяли, и мама отдала корзины намъ съ «Флеемъ» играть, и мы устроили циркъ, и прыгали черезъ ручки корзинъ, какъ лошади черезъ обручи. «Флей» былъ лошадью, а я наѣздницей; я очень люблю наѣздницъ и лошадокъ, и часто, когда мы спокойно жили въ какомъ-нибудь городѣ, я упрашивала Паку, чтобы она сводила меня въ циркъ. Въ Парижѣ я каждое воскресенье и четвергъ ходила куда-нибудь съ мадемуазель и съ ея женихомъ, который былъ приказчикомъ въ большомъ магазинѣ, онъ дарилъ ей пузырьки съ духами, а потомъ угощалъ, только платила она. А одинъ разъ мы поѣхали кататься на лодкѣ и пріѣхали въ какой-то городъ, похожій на огромный садъ, и ѣли жареныхъ рыбокъ, маленькихъ-маленькихъ и очень некрасивыхъ, и отъ нихъ очень скверно пахло, но мадемуазель говорила, что онѣ превкусныя, и мы пили сидръ. Вотъ сидръ мнѣ очень понравился. А потомъ мнѣ ужасно захотѣлось спать, и я заснула, а когда проснулась, было очень темно, и мы ѣхали въ трамваѣ, который ужасно гремѣлъ и никакъ не могъ выйти изъ длиннаго-предлиннаго туннеля. А мнѣ хотѣлось плакать, и было очень тошно, хотя мадемуазель взяла меня на руки. А когда вышли на улицу, было очень холодно, и я отъ слезъ заснула, а на другой день проснулась въ кроваткѣ, и у меня было очень скверно во рту, и мадемуазель мнѣ сказала, чтобы я не говорила мамѣ, что пила сидръ. Въ то время Паки съ нами не было, она уѣхала къ себѣ на родину, — тамъ же и мамина родина — у нея тамъ кто то умеръ.
Хуже всего, когда намъ приходится ѣздить ночью, мнѣ такъ хочется спать, и всегда, когда я просыпаюсь, мы пріѣзжаемъ на станцію, гдѣ надо слѣзать, и всегда холодно. Пака собираетъ саквояжи, а мама беретъ меня за руку и идетъ такъ скоро, что я за ней не поспѣваю, и мнѣ хочется лечь на землю, и чтобы меня оставили такъ спать, но приходитъ ужасно много мужчинъ, и всѣ кричатъ и хотятъ, чтобы мы ѣхали заразъ въ нѣсколько гостиницъ. А когда мы, наконецъ, садимся въ карету, и я опять засыпаю, сейчасъ же приходится опять просыпаться и итти въ гостиницу, а улицы такія страшныя, потому что очень темно, и въ то же время много огней. Иногда нужно проѣзжать по мосту, и карета стучитъ такъ глухо, и мнѣ кажется, что мы сейчасъ провалимся, а вода черная-черная, съ большими огнями, и они двигаются. А когда пріѣзжаемъ въ гостиницу, мама передъ сномъ заставляетъ меня выпить чашку горячаго молока, которой, кажется, никогда конца не будетъ, и я всегда плачу, а Пака говоритъ, что я сущее проклятіе, и что мы втроемъ съ собакой и съ попкой отравляемъ ей жизнь, и что нужно быть совсѣмъ безъ ума, чтобы таскаться по свѣту съ ребенкомъ, съ собакой и съ попугаемъ.
Не знаю, куда бы она насъ дѣвала, и если мама насъ троихъ любитъ, то очень хорошо дѣлаетъ, что возитъ насъ съ собой. Потомъ, если даже оставить меня въ монастырѣ, какъ она говоритъ, то «Флея» и попку туда все-равно не возьмутъ, какъ иногда ихъ не берутъ въ нѣкоторыя гостиницы, и тогда Пакѣ приходится жить съ ними въ другой гостиницѣ, а мы съ мамой остаемся однѣ. Я очень люблю оставаться одна съ мамой, потому что тогда она меня одѣваетъ, моетъ и причесываетъ, и укладываетъ, точно куколку, — какъ она говоритъ, — и позволяетъ мнѣ дѣлать все, что я хочу, даетъ мнѣ надѣвать свои ожерелья и разсказываетъ разныя исторіи о томъ, какъ она была маленькая и жила съ своими папой и мамой въ домѣ съ садомъ, и у нихъ были куры и коровы.
Вотъ и мнѣ бы хотѣлось пожить такъ, съ курами и коровами, и чтобы былъ большой садъ. Въ Швейцаріи много коровъ; я знаю, потому что мы жили тамъ позапрошлое лѣто, когда мама заболѣла, и насъ отправили отдыхать и пить молоко. Мы жили на горѣ, въ очень красивой гостиницѣ, гдѣ было много дамъ, у нихъ тоже были у кого мальчикъ, у кого дѣвочка, и однѣ пѣли, какъ мама, другія танцевали, а третьи ничего не дѣлали, но всѣ очень скучали оттого, что имъ такъ много нужно было отдыхать. Мнѣ тамъ очень нравилось, только другія дѣвочки почти всѣ были очень скверныя и дразнили другъ друга и хвастались, что ихъ папа то-то и то-то, и что въ концѣ мѣсяца онъ за ними пріѣдетъ. Понятно, онъ не пріѣзжалъ ни въ концѣ мѣсяца и никогда, потому что у нихъ тоже не было папы, какъ и у меня.
Когда я была поменьше, меня очень огорчало, что у меня нѣтъ папы, потому что одна дѣвочка, дочь машиниста въ театрѣ, сказала мнѣ, что у всѣхъ дѣтей должны быть отецъ и мать, и что очень большое горе, когда ихъ нѣтъ. Но теперь все равно, потому что, когда я спросила Паку, она мнѣ сказала, что это глупости, что безъ отца можно обойтись, и что довольно одной матери. По-моему, это правда, потому что мнѣ, напримѣръ, довольно одной мамы, а когда я думаю, что могла бы быть дѣвочкой безъ матери, мнѣ дѣлается очень грустно, хотя я и воображаю себѣ, что у меня могъ бы быть отецъ, такой красивый, какъ Антоніо Аренасъ, или такой добрый, какъ Хуанъ Мануэль. То, что Антоніо Аренасъ красивый, я говорю потому, что это говоритъ мама, я то не нахожу его красивымъ. Глаза у него черные и злые, и онъ постоянно морщитъ лобъ, и ужасно гордый. Когда онъ входитъ въ мамину комнату, и никого нѣтъ, онъ смотрится во всѣ зеркала, и даже когда разговариваетъ, беретъ со стола маленькое зеркальце и притворяется, будто играетъ имъ, а самъ смотрится. Потомъ онъ очень сердитый, и не любитъ меня, и я его тоже; но при мамѣ притворяется, будто очень меня любитъ, и думаетъ, что обманетъ меня тѣмъ, что беретъ на руки и говоритъ разныя слова, какъ будто я не помню, какъ разъ, вечеромъ, когда мама была на сценѣ, я потянула его за усы, чтобы поиграть, и вовсе не больно, онъ меня оттолкнулъ и сказалъ: «Оставь меня въ покоѣ, дѣвченка!» Я не хочу говорить мамѣ, но когда онъ приноситъ мнѣ конфектъ, или что-нибудь другое, хотя бы это мнѣ и очень нравилось, я все бросаю въ помойное ведро, такъ я его ненавижу!
Вотъ еслибъ моимъ отцомъ былъ Хуанъ Мануэль, я была бы рада. Онъ добрый и меня любитъ, и я его тоже. Мама говоритъ, что не любитъ мужчинъ въ очкахъ, а по-моему, когда любишь человѣка, то все-равно, въ очкахъ онъ или безъ очковъ, важно, чтобы у него было доброе сердце, а тамъ пусть себѣ ходитъ въ очкахъ. А у Хуана Мануэля доброе сердце. Онъ всегда со мной играетъ и разспрашиваетъ меня, чѣмъ бы я хотѣла быть, и иногда смѣется надъ тѣмъ, что я говорю: но я не сержусь, потому что вижу, что онъ не насмѣхается надо мной, а просто ему нравится, что я совсѣмъ необразованная. А я, правда, необразованная, потому что я знаю многихъ дѣвочекъ, моложе меня, которыя умѣютъ дѣлать даже дѣленіе и знаютъ наизусть чуть ли не три или четыре книги, и умѣютъ шить и вышивать и вязать. Но это оттого, что онѣ ходятъ въ школу, а я не могу, мы все время разъѣзжаемъ. Иногда, когда мы подолгу живемъ въ какомъ-нибудь городѣ, мама беретъ мнѣ учительницу, и Пака научила меня пришивать къ платью пуговицы и крючки, а мама пѣть сольфеджіо и играть на рояли. Но обо всемъ я знаю ужасно мало, потому что отъ одного раза до другого я позабываю, чему меня учили, и потомъ каждая учительница приноситъ новыя книги, и выходитъ одна путаница. Мама говоритъ, что черезъ два года отправитъ меня на нѣсколько мѣсяцевъ въ монастырь, чтобы монашенки подготовили меня къ причастію. Каждое воскресенье я хожу съ Пакой къ ранней обѣднѣ, и Пака покупаетъ свѣчки и ставитъ ихъ святымъ, когда хочетъ выиграть въ лоттерею, только никогда не выигрываетъ. Должно быть оттого, что святые совсѣмъ не любятъ свѣчекъ. Мнѣ, еслибъ я была святая, свѣчки тоже не нравились, потому что отъ нихъ жарко и дымъ; вотъ цвѣты — красивые и свѣжіе, и я ихъ очень люблю, и рыбокъ въ стеклянной банкѣ тоже.
…Люди, которыхъ мы очень любимъ, угадываютъ наши мысли: мама часто догадывается, о чемъ я думаю, и Пака тоже очень часто даетъ мнѣ разныя вещи раньше, чѣмъ я попрошу. Но я не замѣчала этого до вчерашняго дня, а вчера узнала отъ Хуана Мануэля. Мнѣ ужасно хотѣлось акваріумъ съ маленькими рыбками, но, кажется, я никому объ этомъ не говорила, потому что мнѣ всегда даютъ, что я попрошу, и мнѣ часто бываетъ стыдно просить. Хуанъ Мануэль пришелъ вчера въ уборную къ мамѣ и далъ мнѣ картонку, крѣпко завязанную синей тесемкой. Я думала, въ ней гостинцы, а оказалось — маленькій-маленькій акваріумъ съ пятью золотыми рыбками, и я такъ обрадовалась, что даже забыла поблагодарить. Онъ замѣтилъ, что очень нравится, только я не понимаю, какъ онъ узналъ, что мнѣ хочется акваріумъ. И тогда онъ мнѣ объяснилъ то, что я сказала раньше, что когда мы кого-нибудь любимъ, и насъ тоже любятъ — онъ сказалъ, даже и когда не любятъ, но тутъ, я думаю, онъ ошибается, — тогда мы угадываемъ желанія этого человѣка. Это, навѣрное, правда, но теперь я всегда, когда хочу чего-нибудь, боюсь взглянуть прямо въ лицо Хуану Мануэлю, чтобы онъ не догадался по цвѣту моихъ глазъ. Это-то, я думаю, онъ просто пошутилъ, потому что глаза у меня все время одного цвѣта, а каждый день мнѣ хочется по крайней мѣрѣ пять-шесть разныхъ вещей.
Но насчетъ акваріума, онъ какъ ни какъ, догадался; только толку вышло мало, потому что съ нимъ случилась цѣлая исторія. Вчера мы завтракали въ гостиницѣ у себя въ номерѣ, потому что мама еще не причесывалась и не могла сойти въ столовую. Мама была очень нервная и среди завтрака привстала и принесла попку, чтобы онъ ей погадалъ на картахъ, потому что онъ умѣетъ гадать, какъ человѣкъ. Ему кладутъ колоду на столъ, и онъ вытаскиваетъ карты клювомъ, а мама читаетъ, что онѣ предсказываютъ. Попка вытащилъ три или четыре карты, но мамѣ онѣ не понравились, она очень разсердилась, велѣла Пакѣ унести попку и стала гадать сама, и сейчасъ же развеселилась, потому что вышла лошадь. Я спросила, что значитъ лошадь, она отвѣтила — симпатичный мужчина, а я, не подумавъ, сказала: «Это, должно быть, Хуанъ Мануэль». Мама вдругъ на меня разсердилась и сказала: «Не знаю, что такое подарилъ тебѣ этотъ типъ, что ты такъ въ него влюбилась!» Меня это страшно огорчило, по двумъ причинамъ: первая, потому, что она сказала «этотъ типъ», а Хуанъ Мануэль вовсе не типъ, и невиноватъ, что носитъ очки, а потомъ, потому, что она думаетъ, будто я люблю его за то, что онъ даритъ мнѣ хорошія вещи. Это меня огорчило всего больше, до того, что я никакъ не могла успокоиться, какъ будто со мной случилось очень большое несчастье, или я солгала, и меня мучила бы совѣсть. Потому что я люблю его за то, что онъ хорошій, и если бы онъ ничего мнѣ не дарилъ, я бы все-равно его любила. А самое скверное то, что онъ можетъ подумать, что я люблю его за подарки. Это неправда! Герцогъ даритъ мнѣ гораздо больше, а я люблю его меньше, даже чѣмъ вдвое. А Антоніо Аренасъ, хоть и подарилъ мнѣ куклу-негритянку, которая послѣ акваріума нравится мнѣ больше всего на свѣтѣ, все-равно, я терпѣть его не могу! Я думала обо всемъ этомъ, и мнѣ было очень грустно, и вдругъ я увидѣла акваріумъ на моемъ ночномъ столикѣ, потому что вчера мнѣ захотѣлось спать рядомъ съ нимъ. И когда я его увидѣла, и онъ мнѣ такъ ужасно, ужасно понравился, я стала сама представлять себѣ, вдругъ я и правда стану больше любить Хуана Мануэля послѣ того, какъ онъ мнѣ подарилъ его. Но такъ какъ это было бы очень нехорошо, то, когда мы пошли гулять, я, потихоньку отъ Паки, положила его въ муфту и отдала первой же дѣвочкѣ, которая попросила у меня милостыни на улицѣ. А когда я увидала Хуана Мануэля, и онъ спросилъ меня про рыбокъ, я ему разсказала. Онъ посмотрѣлъ на меня очень странными глазами, какъ будто печальными — хотя я не знаю, правда ли, что печальными, потому что онъ, вѣдь, въ очкахъ — и поцѣловалъ мнѣ руку, потихоньку, точно дамѣ. Но не сказалъ мнѣ, хорошо я сдѣлала или дурно. Можетъ быть, ему было непріятно, что я отдала другому человѣку то, что онъ подарилъ мнѣ, хотя, если онъ говорить, что по глазамъ можно узнать все, то онъ долженъ былъ видѣть, что намѣреніе у меня было хорошее. Когда очень-очень любишь человѣка, не знаешь, что сдѣлать, чтобы онъ былъ доволенъ.
Какого страху я натерпѣлась нынче ночью! У меня сильно болѣло горло, мама не взяла меня въ театръ и велѣла Пакѣ пораньше уложить меня спать, а съ собой взяла горничную изъ гостиницы, чтобы та помогла ей одѣться. Пакѣ надоѣло разсказывать мнѣ сказки, и она велѣла мнѣ спать, но я не могла заснуть, потому не привыкла такъ рано ложиться, а потомъ очень мѣшалъ шумъ изъ столовыхъ, такъ какъ за обѣдомъ играетъ музыка. Мнѣ хотѣлось играть съ «Флеемъ», но Пака говорить, что собакъ нельзя брать въ постель, и потомъ онъ спалъ, и попка тоже. Немного погодя, Пака заснула въ креслѣ, и у нея упала книга, которую она читала, и книга такъ стукнула о полъ, что мнѣ показалось, будто лѣзутъ воры, и я очень испугалась. Но ничего не сказала, спряталась съ головой подъ одѣяло и, должно быть, скоро заснула.
Когда я проснулась оттого, что мнѣ очень хотѣлось пить, я думала, что уже день, какъ всегда бываетъ, когда я просыпаюсь, на было еще совсѣмъ темно. Пака дала мнѣ воды, и, когда я спросила, вернулась ли мама, она отвѣтила, что да. Но такимъ страннымъ голосомъ, что я совсѣмъ проснулась, и сразу увидала, что это неправда, мама не вернулась, а на часахъ уже было половина пятаго. Мы всегда возвращаемся изъ театра раньше. Такъ что я рѣшила, что мама умерла, и хотя Пака увѣряла меня, что нѣтъ, и уговаривала меня спать, я стала плакать и проситься къ мамѣ. Пака сказала, что идетъ сильный дождь, и поэтому мама не могла пріѣхать и дожидается въ театрѣ, чтобы онъ прошелъ; но это глупости, потому что мы ѣздимъ въ каретѣ, и какой бы ни былъ дождь, мы не можемъ промокнуть.
Я все плакала, а Пака говорила, что я глупая дѣвочка, и чтобы я спала, а мама ужинаетъ съ какими то господами и сейчасъ вернется. Но такъ какъ она солгала мнѣ два раза подрядъ, я ей не повѣрила, и она на меня очень разсердилась. Тутъ я придумала одну штуку: притворилась, будто повѣрила, закрыла глаза и стала громко дышать, а она ходила по комнатѣ, а когда подумала, что я сплю, тоже легла и заснула, но она то по-настоящему, потому что очень храпѣла, какъ всегда храпитъ во снѣ, хотя и говоритъ, что не храпитъ.
Когда я увидала, что она лежитъ, какъ полѣно, я потихоньку одѣлась, только не надѣла башмаковъ, чтобы не нашумѣть, и сказала себѣ: "Пойду въ полицію искать маму, потому что, если Пака не хочетъ итти изъ-за дождя, значитъ ей все-равно, что мама умерла, но мнѣ то не все равно! Я пошла по лѣстницѣ, и ужасно было страшно! Было не темно, только никого не было. Я шла на цыпочкахъ, но лѣстница все-таки скрипѣла, а когда я дошла до двери, оказалось, что она заперта, а швейцаръ спалъ въ стеклянной комнаткѣ и тоже храпѣлъ, еще громче Паки. Я знаю, что онъ тянетъ за веревку, и дверь отворяется, а онъ не встаетъ, но побоялась потянуть сама, и сѣла на нижнюю ступеньку. Господи, какъ мнѣ было холодно! Наконецъ, на улицѣ остановился экипажъ, и я подумала: это мама! Но это была не она. Потянули за веревку, дверь отворилась, и вошелъ старый и очень нарядный господинъ, совсѣмъ пьяный, онъ наткнулся на меня, но не видалъ меня, а пошелъ по лѣстницѣ, и падалъ на каждой ступенькѣ и все время говорилъ разныя нехорошія слова, когда падалъ и вставалъ. Дверь осталась немножко отворенной, и такъ какъ я маленькая, то я прошла, почти не задѣвъ за нее. Но немножко зашумѣла, и швейцаръ крикнулъ: «кто тамъ?» и такъ дернулъ веревку, что дверь захлопнулась и защемила мнѣ платье, и я не могла шагнуть ни взадъ, ни впередъ, какъ будто меня прибили къ этой двери. Дождь шелъ очень сильный, и я ужасно озябла, потому что чулки у меня совсѣмъ промокли отъ воды, которая стояла на мраморной лѣстницѣ. И было совсѣмъ темно, и никто не проходилъ, и хотя я дергала изо всѣхъ силъ, платье ни за что не хотѣло разорваться. Я подумала, что мама умираетъ, и что, если пройдутъ полицейскіе, они меня арестуютъ, потому что подумаютъ, что я хотѣла обокрасть гостиницу, и мнѣ стало такъ страшно, что я стала звать Паку. Но какъ я ни кричала, она меня не слышала, потому что крикъ точно уходилъ куда то внутрь меня, и никто его не слышалъ, кромѣ меня… А дождь все шелъ, и все было холодно, такъ что отъ холода я заснула, сама не знаю какъ, потому что думала, что стоя нельзя спать, и Пака говорить, что, когда отперли дверь гостиницы, я упала. И это правда, потому что, должно быть я стукнулась о мраморную лѣстницу, и у меня сдѣлалась огромная шишка на лбу, и она все не проходитъ, хотя Пака приложила мнѣ мѣдяшку и привязала ее платкомъ. Но я ничего этого не знала, потому что проснулась въ своей кровати, и очень поздно, и у кровати стояла Пака съ господиномъ, который оказался докторомъ, и онъ сказалъ, что ничего не будетъ, и я могу встать, когда выпью чашку очень горячаго кофе. Пака просила его Христомъ Богомъ ничего не говорить мамѣ, и мнѣ тоже не велѣла, потому что мама очень разсердилась бы и на меня, и на нее. Она одѣла меня, и мы пошли въ театръ къ мамѣ, потому что я спала такъ долго, что когда проснулась, уже было время репетиціи. Я ничего не сказала мамѣ; но такъ какъ я думала, что она умерла, и вдругъ увидала, что она жива, и такая же добрая и веселая, какъ всегда, мнѣ показалось, что она точно съ того свѣта, и я не могла на нее насмотрѣться. До того, что она спросила, почему я такъ на нее смотрю, а я не отвѣтила и только стала цѣловать ее, а потомъ спряталась за ширму, чтобы выплакаться вволю, а въ это время вошелъ Антоніо Аренасъ и не видалъ меня, и что то тихонько сказалъ мамѣ, а она отвѣтила: — Нѣтъ! — А онъ сказалъ: — Почему? — А мама отвѣтила: — Ребенокъ… не знаю, что она думаетъ, только у нея какое-то странное лицо, и я не хочу! — А онъ сдѣлалъ злые глаза, повернулся на каблукахъ и сказалъ: — Проклятая дѣвченка! — Мама вѣрно не слыхала, но я то слыхала, потому, что онъ сказалъ, когда повернулся къ ширмѣ. Потомъ къ мамѣ пришло много людей, и герцогъ тоже, но меня никто не видѣлъ, а послѣ всѣхъ пришелъ Хуанъ Мануэль, и сначала тоже меня не замѣтилъ, но когда всѣ ушли, кромѣ Антоніо Аренаса и его, онъ меня увидѣлъ, что я плачу, взялъ меня за руку и сказалъ: «Пойдемъ со мной». — Мы пошли въ ложу, давали «Карменъ», и всѣ ужасно апплодировали, какъ всегда, когда поетъ мама. Но я не могла развеселиться, а когда торреадоръ собрался убивать ее, мнѣ представилось, что это правда, и я стала такъ кричать, что пришлось меня увести, и мама сказала, что я глупая дѣвченка, и это правда, потому что я видѣла «Карменъ» по крайней мѣрѣ сто разъ, и никогда это мнѣ не казалось правдой. Мама спросила, отчего у меня шишка; Пака сказала, что я упала во снѣ съ кровати; я промолчала, чтобы не солгать, но Хуану Мануэлю разсказала, и онъ обѣщалъ мнѣ не говорить никому.
…Мнѣ очень скучно, и очень хочется, чтобы мы поскорѣе уѣхали отсюда. Мы цѣлые дни сидимъ дома; то есть, Пака и я, потому что мама уходитъ передъ завтракомъ и часто возвращается только послѣ театра; говорятъ, что у нея много репетицій, и она все время тамъ, и тамъ завтракаетъ и обѣдаетъ. Не понимаю только, почему она не хочетъ, чтобы мы приносили ей обѣдъ изъ гостиницы, какъ бывало раньше, и обѣдали съ ней. Потомъ, все время идетъ дождь, и мы не можемъ пойти гулять, развѣ что катаемся въ каретѣ, но я не люблю кататься съ Пакой, потому что мы сидимъ, какъ двѣ статуи, и не говоримъ ни слова. Вотъ съ мамой я люблю ѣздить; она всегда веселая, всегда смѣется и разговариваетъ, потомъ ей всѣ кланяются, и мы заходимъ въ кондитерскія, пьемъ чай, и въ магазины, и она покупаетъ кучу вещей и себѣ и мнѣ. Теперь она тоже иного покупаетъ и приноситъ мнѣ игрушки и книги. Но мнѣ не нравится, что она приноситъ все заразъ, такъ что не знаешь, на что раньше смотрѣть, а я люблю итти съ ней по улицѣ, и чтобы мнѣ самой захотѣлось чего-нибудь, и чтобы потомъ только она покупала мнѣ поодиночкѣ, что я скажу.
— Я не могу жить безъ васъ! — сказалъ мамѣ вчера герцогъ. Мама разсмѣялась и сказала, что онъ сумасшедшій. Но я думаю, что онъ не сумасшедшій, а сказалъ правду. Нельзя жить безъ мамы, потому что, когда ея нѣтъ дома, все такое печальное и молчаливое… А я люблю, чтобы она шумѣла, и пѣла, и играла на рояли, и чтобы мы съ ней тащовали; иногда она садится со мной на полъ и играетъ со мной въ кухню или въ кошку и мышку. Еще я очень люблю ѣздить съ ней на море и купаться, она чудесно плаваетъ и учитъ меня. А въ прошломъ году, когда мы были въ Парижѣ, у нея была большая лошадь, а у меня маленькая, и мы каждое утро ѣздили канительно: думаешь, что любишь какую-нибудь вещь, а потомъ выходитъ, что любишь вовсе не вещь. Это очень трудно объяснить, кататься въ Булонскій лѣсъ, и намъ всегда бывало очень весело. Я сначала сама не понимала, но это вѣрно. Я думала, что ужасно люблю мою куклу-негритянку, и мою голландскую кухню, и мои книжки со сказками, и всегда мнѣ было съ ними весело, и я думала, что люблю ихъ, какъ людей. А теперь, когда мамы нѣтъ дома, мнѣ скучно играть въ кухню, скучно одѣвать куклу, даже скучно читать сказки. Мнѣ скучно, да! Кукла меня злить, а отъ книгъ хочется плакать, потому что я одна, и потому что всѣ несчастья, какія случаются съ дѣтьми въ сказкахъ, мнѣ кажутся настоящими, и будто они всѣ случаются со мной, и я не хочу читать, чтобы не быть грустной. Потомъ, когда мама пріѣзжаетъ, она не такая веселая, какъ раньше: не то чтобы она была грустная, только она веселая, какъ будто для себя одной, и не говоритъ мнѣ глупостей, какъ раньше, не играетъ со мной, а садится въ кресло, или ложится на кушетку и лежитъ съ закрытыми глазами и улыбается, а иногда даже громко смѣется одна, а когда я спрашиваю, чему она смѣется, цѣлуетъ меня, но не отвѣчаетъ. А то садится за рояль и поетъ, но тоже не тѣ пѣсенки, какія я люблю, а какія-то другія, ужасно протяжныя, и Пака говоритъ, что ихъ поютъ въ Мурсіи, и во всѣхъ люди умираютъ, или колютъ другъ друга кинжаломъ… Такъ что приходится мнѣ развлекаться самой, какъ умѣю, и я сказала Пакѣ, чтобы она купила мнѣ пяльцы съ канвой и стала вышивать цвѣты, но это тоже плохо, потому что все выходитъ не такъ, какъ на самомъ дѣлѣ. Я хочу сказать, что думаешь, что роза розоваго цвѣта, и вышиваешь ее розовымъ шелкомъ, а выходитъ, не такая роза, какъ настоящія, а похожая на кусокъ хлѣба, вымоченнаго въ красномъ винѣ. А стебли, думаешь, что они зеленые, а если вышьешь ихъ зеленымъ, они не похожи на стебли. А по-моему надо такъ, чтобы было какъ-нибудь по одному, и чтобы знать какъ, а не то что воображать себѣ вещи однѣми и радоваться, что знаешь, какія онѣ, а потомъ онѣ оказываются совсѣмъ другими. А хуже всего, что не знаешь, почему бываешь веселой, а почему грустной, и, когда грустно, не можешь плакать, а когда весело, плачешь и всѣ думаютъ, что тебѣ грустно, и называютъ глупой дѣвчонкой, и это то злитъ меня больше всего. И еще меня бѣситъ, что когда со мной что-нибудь случится, и большіе видятъ, что я плачу, они говорятъ, что счастливы тѣ дѣти, которыя плачутъ безъ причины, а еще, когда я сижу смирно и молчу, потому что думаю, они говорятъ, что я хочу спать!
Сегодня вечеромъ мама обѣщала пріѣхать пообѣдать съ нами передъ театромъ! Но, можетъ быть, она не пріѣдетъ: тогда я возьму въ утѣшеніе ея платочекъ или муфту, они пахнутъ такъ же, какъ она, и буду цѣловать за обѣдомъ.
Сегодня въ уборной мама ужасно поссорилась съ Антоніо Аренасъ. Пака схватила меня за руку и потащила на улицу, — хотя я но хотѣла, потому что испугалась, и уцѣпилась за дверь, и изъ корридора слышала, какъ они продолжали ссориться, и мама плакала, а онъ говорилъ, что надо на чемъ-нибудь покончить, и что онъ не дуракъ. Пака купила мнѣ пирожковъ, чтобы утѣшить меня, какъ будто отъ пирожковъ можно позабыть горе. Единственное, что меня немножко утѣшало, это то, что разъ они такъ побранились, Антоніо Аренасъ, какъ слѣдуетъ, разсердится и не придетъ больше въ уборную. Но такъ какъ всегда все выходитъ не такъ, какъ ожидаешь, а наоборотъ, онъ пришелъ сегодня вечеромъ, и даже очень веселый, и мама тоже была веселая, а въ уборную больше не пришелъ никто, ни герцогъ, ни Хуанъ Мануэль, хотя я видѣла, что они были въ театрѣ, герцогъ на своемъ всегдашнемъ мѣстѣ, въ креслахъ, а Хуанъ Мануэль въ той же ложѣ, гдѣ мы съ нимъ были, только за занавѣской, такъ что навѣрное его никто, кромѣ меня, не видѣлъ.
Антоніо Аренасъ разгуливалъ по уборной и все время смотрѣлся въ зеркала, какъ будто они только для него и были повѣшены. Мама сказала: — «Ну, что же, вы довольны, тиранъ?» — Онъ отвѣтилъ со смѣхомъ: — «О, женщины, женщины!» — А мама сказала: — «Не смѣйся, меня это бѣситъ!» — Меня тоже бѣсить его смѣхъ, онъ такъ смѣется, какъ будто знаетъ все на свѣтѣ и вездѣ самый главный. Ну, надо мной-то онъ не можетъ командовать, пусть не воображаетъ! Хотя я думаю, что онъ и не воображаетъ, потому что знаетъ, что я его терпѣть не могу, а особенно послѣ сегодняшняго: онъ вздумалъ обнять меня, чтобы показать, будто меня любить, потому что это было при мамѣ, а я укусила его за руку, будто нечаянно, и онъ завязалъ себѣ руку платкомъ и назвалъ меня злой звѣрушкой. Я ужасно испугалась, что мама разсердится на меня, но ей почему-то это понравилось, и она сказала, что очень рада, и значитъ, я сумѣю защититься, когда придетъ мой часъ. А онъ сказалъ: — «Да, да, избави насъ Господь отъ этого ангелочка. Хорошенькое изъ нея выйдетъ сокровище!»
Когда мы выходили, въ вестибюлѣ былъ Хуанъ Мануэль, и я хотѣла побѣжать къ нему и спросить, почему онъ не пришелъ къ намъ въ уборную. Но мама, которая держала меня за руку, потащила меня и сказала: — «Пойдемъ, очень поздно!» — Я сказала: «Мама, тутъ Хуанъ Мануэль, онъ на меня смотритъ, я пойду спрошу его…» А мама закрыла мнѣ ротъ своимъ боа и сказала, что я простужусь, и бѣгомъ потащила съ лѣстницы; тогда я сдѣлала ручкой Хуану Мануэлю, онъ снялъ шляпу и прошелъ мимо. Должно быть, мама не видала его, или обидѣлась, что онъ не пришелъ къ ней. Я спросила Паку, но она сказала, что нѣтъ, только лучше, чтобы я, когда увижу Хуана Мануэля на улицѣ или въ театрѣ, притворялась, будто не вижу его, и ему не кланялась.
…Театръ кончился, и мы уѣзжаемъ въ другое мѣсто, но останемся здѣсь еще три или четыре дня, чтобы отдохнуть. Въ послѣдній вечеръ давали «Карменъ», чтобы мама простилась съ публикой, и театръ былъ совершенно полонъ, и въ маминой уборной нельзя было повернуться отъ цвѣтовъ и подарковъ. Но мама была не веселая, хотя и смѣялась нарочно, а сама чуть не плакала, не знаю, отчего. Такъ что и я, хотя раньше въ прощальные дни всегда бывала такая веселая, никакъ не могла развеселиться и забивалась въ углы, и Пака говорила, что я мыкаюсь, словно грѣшная душа по мытарствамъ.
Правда, что приходило много гостей, но всѣ они были незнакомые: герцогъ прислалъ вѣнокъ, а Хуанъ Мануэль корзину цвѣтовъ, но сами не пришли, и мнѣ было очень жалко, потому что, навѣрное, они разлюбили насъ. Я думала, что когда любятъ кого-нибудь, то никогда ужъ нельзя разлюбить, по крайней мѣрѣ, я никогда не перестану любить Хуана Мануэля, и ужъ, конечно, маму, и Паку, хотя иногда она бываетъ ужасно несносная, и «Флея» тоже. Про попку я ничего не говорю, потому что онъ у насъ умеръ, и мама очень плакала и говорила, что попка былъ ея счастьемъ, и что теперь, навѣрно, все ей будетъ не удаваться.
Антоніо Аренасъ тоже не былъ въ театрѣ въ послѣдній спектакль, но теперь приходитъ каждый день и уѣзжаетъ вмѣстѣ съ мамой, а иногда и обѣдаетъ у насъ, и, кажется, поѣдетъ вмѣстѣ съ нами. Мы ѣдемъ въ Амстердамъ, говорятъ, это очень странный городъ, вода течетъ тамъ по улицамъ, и дома кривые, и тамъ не говорятъ ни по-испански, ни по-французски, ни по-англійски, то-есть, на тѣхъ языкахъ на которыхъ мы умѣемъ говорить; то-есть, говоримъ то только мама и я, потому что Пака говоритъ, что у нея только одинъ языкъ — испанскій, и кто хочетъ съ ней разговаривать, тотъ пусть научится по-испански. И въ гостиницахъ всегда надъ ней смѣются, потому что она не можетъ спросить даже стакана воды.
Меня иногда спрашиваютъ, когда я выучилась говорить на столькихъ языкахъ, а я не знаю; мнѣ кажется, что я знала ихъ еще когда была совсѣмъ маленькая, и когда я съ кѣмъ-нибудь говорю, то пока не подумаю надъ этимъ, не знаю, на какомъ это языкѣ. Раньше я даже думала, что всѣ языки одинаковы, и иногда бываетъ такъ, что, когда мы пріѣзжаемъ въ какое-нибудь мѣсто, гдѣ говорятъ на языкѣ, котораго я не знаю, то сначала я не понимаю, что говорятъ, а потомъ сразу, не понимая словъ, я понимаю о чемъ говорятъ. Пака говоритъ тогда, что во мнѣ, должно быть, сидитъ дьяволъ.
…Наше путешествіе вышло очень плохое, потому что шелъ дождь, и Антоніо Аренасъ въ вагонѣ ужасно злился, а у мамы болѣла голова; потомъ «Флей» не хотѣлъ сидѣть въ корзинкѣ и все время лаялъ, а меня заставляли спать, но я не могла. А когда засыпала, мнѣ снилось что-то большое-большое, не знаю, что, но только оно мнѣ часто снится, и очень страшное, такъ что я кричала, и меня будили.
Мама говоритъ, что я лунатикъ, и что она маленькая тоже была такой, и выходила на крышу и въ поле, а разъ попала въ рѣку, которая текла около ихъ дома, и если бы ее не вытащили, она бы утонула. Съ тѣхъ поръ я очень боюсь утонуть, и когда мы пріѣзжаемъ въ новое мѣсто, первое, что я дѣлаю, прежде чѣмъ лечь спать, смотрю, нѣтъ ли передъ домомъ рѣки. А здѣсь, въ Амстердамѣ, есть, потому что онѣ есть на всѣхъ улицахъ. То-есть, это не рѣка, потому что это каналъ, но это все-равно, потому что все-равно вода, и даже страшнѣе, чѣмъ въ другихъ рѣкахъ, какія я видѣла, потому что она стоячая, какъ въ лужахъ, и зеленая и очень грязная.
Мы пріѣхали ночью, и изъ кареты вода казалась совсѣмъ черной, и огни съ кораблей, и отъ фонарей на мосту, и изъ оконъ домовъ были такіе хорошенькіе, какъ фейерверкъ; но мама сказала, что они наводятъ на нее тоску, что вода эта мертвая, а огни словно удары кинжаломъ. А Антоніо Аренасъ сказалъ: — «Вотъ мелодраматическій вѣкъ!» — и сталъ хохотать.
Гостиница красивая и очень веселая, въ ней стеклянная столовая, съ цвѣтами и деревьями чуть не до потолка, и столы поставлены отдѣльно, точно въ маленькихъ комнаткахъ, такъ что каждый сидитъ въ большой столовой и слушаетъ музыку, а въ то же время, какъ будто одинъ и у себя дома. Мнѣ иногда кажется, что хорошо бы имѣть домикъ, въ которомъ бы мы жили одни, какъ разъ въ Римѣ, когда у насъ была вилла, съ садомъ, и тамъ было много-много гранатовыхъ деревьевъ. Тогда я была совсѣмъ маленькая, но помню, что къ намъ приходилъ одинъ господинъ съ сѣдой бородкой, и онъ былъ художникъ, онъ очень любилъ насъ и приходилъ къ намъ въ гости. А одинъ день онъ не пришелъ, и Пака сказала мнѣ, что онъ умеръ, но кухарка сказала, что онъ умеръ не самъ, а его убилъ другой господинъ, который тоже насъ очень любилъ. Только я думаю, это неправда.
Въ Мадридѣ тоже одинъ разъ два господина подрались въ маминой уборной, но не убили другъ друга, потому что мама бросилась между ними, и ее ранили въ голову, и она упала въ обморокъ, и ей пришлось выходить пѣть въ парикѣ, который закрывалъ ей весь лобъ, чтобы не видно было рану. Не понимаю, какое удовольствіе находятъ мужчины въ томъ, чтобы драться и убивать другъ друга; я хотѣла бы, чтобы всѣ были довольны. Но Пака говоритъ, что это невозможно, потому что каждый завидуетъ тому, что есть у сосѣда. По-моему, есть много одинаковыхъ вещей, и всѣ могутъ получить то, что имъ нравится. Но Пака говоритъ, что нѣтъ, потому что люди хотятъ имѣть не одинаковую, вещь, а ту самую, какая у другого. И, пожалуй, это вѣрно, потому что разъ одинъ мальчикъ въ гостиницѣ плакалъ оттого, что ему хотѣлось картофеля, который съѣлъ его братъ, и хотя ему сейчасъ же дали другого, онъ продолжалъ плакать о томъ. А другой разъ дочь суффлера захотѣла мою муфту, и мама купила ей точно такую же, но она ей не понравилась, и она не успокоилась до тѣхъ поръ, пока ей не отдали мою, которая была ужъ старая, и мѣхъ у нея совсѣмъ распоролся.
Только я думала, что мужчины не такіе капризные, какъ дѣти, потому что большіе всегда говорятъ, что дѣти не знаютъ, чего хотятъ, и что, когда они сами были маленькими, они никогда не завидовали другимъ и не упрямились. А, можетъ быть, все равно, что быть ребенкомъ, что взрослымъ? Но тогда зачѣмъ сначала быть маленькимъ и расти только потихоньку? Я раньше думала, что большіе всегда большіе, а дѣти всегда дѣти. Но теперь я знаю, что нѣтъ, потому что помню время, когда была такая маленькая, что не доставала головой до стола и, чтобы смотрѣть картинки, должна была класть книгу на стулъ, а сама становилась передъ ней. А теперь я читаю, сидя за столомъ, какъ взрослая дама, и въ гостиницѣ для меня уже не спрашиваютъ стулъ съ ручками и скамеечку, и Пака одѣваетъ меня на полу, а раньше ставила на стулъ, какъ манекенъ.
Каждый разъ, какъ вспомню объ этомъ, я начинаю дрожать! Какъ будто и сейчасъ вода пропитываетъ мнѣ все тѣло, хотя я и почувствовала ее только одну минуту, потому что, какъ только мы упали, она влилась мнѣ въ ротъ, и въ глаза, и въ уши, и говорятъ, что я ударилась лбомъ о камень или объ лодку, и утонула; хотя я не утонула, потому что жива сейчасъ, а кто тонетъ, тотъ умираетъ; но я лишилась чувствъ, и когда насъ выловили, я была, какъ мертвая, и мама тоже, и волосы и лицо у меня были опутаны зеленой травой, которая растетъ на водѣ въ каналахъ. Но я скоро пришла въ себя, когда изъ меня выкачали всю воду, которую я набрала, а потомъ мнѣ дали горячаго пунша съ ромомъ, очень вкуснаго.
Но мама все еще больна, а прошло ужъ больше мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ мы утонули, потому что она тоже ударилась обо что-то головой, и кромѣ того, не знаю, что такое есть въ водѣ этихъ каналовъ, но только отъ этого у нея сдѣлалась лихорадка, и все не проходитъ. Такъ что мама цѣлые дни и ночи бредитъ, и то разговариваетъ, то стонетъ, то поетъ ужасно хриплымъ голосомъ, и мы съ Пакой не знаемъ, что дѣлать.
Хозяинъ гостиницы каждый день говорить, что не желаетъ держать у себя въ домѣ больныхъ, и что маму надо перевезти въ больницу, но докторъ говоритъ, что ее нельзя тронуть съ постели, и я очень рада. То-есть, я рада не тому, что она не можетъ встать, а тому, что ее нельзя увезти, потому что, что было бы съ нею безъ насъ, и съ нами безъ нея въ этомъ городѣ, такомъ большомъ и такомъ мрачномъ, гдѣ насъ почти никто не понимаетъ…
Не знаю, какъ это случилось; мы жили здѣсь уже четыре или пять дней, и мама уже пѣла два раза въ театрѣ, и ей, какъ всегда, очень апплодировали, и она была очень веселая. Такъ что въ одинъ день, когда была хорошая погода, мы всѣ поѣхали на пароходѣ въ деревню, съ такими малюсенькими домиками, и обѣдали тамъ въ саду; тамъ была музыка, и мы танцовали и очень смѣялись, что дѣти одѣты, какъ на открыткахъ, въ бѣлыхъ деревянныхъ туфляхъ, въ широкихъ панталонахъ и будто въ спальныхъ колпакахъ. Но на обратномъ пути, не знаю, что такое вышло, что всѣ вдругъ стали сердитые, и мы пошли въ одну сторону, а Антоніо Аренасъ въ другую, потому что онъ жилъ не въ одной гостиницѣ съ нами, и съ тѣхъ поръ мы его больше не видали. Я страшно этому рада, потому что не хватало еще его, когда мама такъ больна, и у насъ такое большое горе, непріятные люди очень раздражаютъ, по крайней мѣрѣ, меня. И потомъ, мнѣ стыдно, когда видятъ, что я плачу, и я постоянно ухожу въ уголъ и прижимаюсь лицомъ къ стѣнѣ, такъ мнѣ легче. Ну, хорошо; значить, онъ больше не приходилъ, и мама съ каждымъ днемъ дѣлалась все нервнѣе, хотя Пака ей говорила, что женщину, которая убивается изъ-за мужчины, слѣдуетъ повѣсить, и что если онъ ушелъ, то скатертью дорожка. Мама не отвѣчала или называла Паку дурой, а въ тотъ день ея все время не было дома, и мы съ Пакой стали уже плакать, думая, что и она тоже не вернется, и Пака заставила меня прочитать съ ней, Богъ знаетъ, сколько разъ «Богородицу» и «Отче». Вернулась мама уже подъ вечеръ и какъ будто опять была веселая, сѣла за рояль и пѣла долго, долго, а потомъ схватила меня на руки и стала кружиться, какъ въ вальсѣ, и я смѣялась, но такъ быстро кружилась, что я чуть не задохнулась и очень испугалась, но не смѣла ничего сказать, чтобы она не стала опять грустной. Потомъ мама сказала, что хочетъ передъ обѣдомъ погулять со мной и купить цвѣтовъ, и велѣла меня одѣть понаряднѣе, и мы пошли вмѣстѣ, и я ужасно радовалась, потому что все было какъ раньше, когда мама всегда брала меня съ собой и покупала столько вещей. Было уже темно, и магазины были очень красивые и ярко освѣщенные; но мы нигдѣ не останавливались, и я спросила: — «Куда мы идемъ?» — Мама ничего не отвѣтила. А потомъ начала говорить быстро-быстро и сказала, что она очень несчастная, и я тоже, а я отвѣчала, что нѣтъ, потому что она очень хорошая, и я ее очень люблю. Но она отвѣтила, что она не хорошая, но что это все равно, потому что все кончено. Потомъ схватила меня на руки, какъ дома, а я не хотѣла, потому что я ужъ большая, и на улицѣ на насъ смотрѣли. Но хотя я и сказала мамѣ, она меня не послушалась, а побѣжала впередъ. Я сказала ей: — «Куда мы идемъ, мама? Смотри, мы сейчасъ упадемъ въ воду», потому что она подбѣжала ужъ къ самому каналу. А мама сказала: — «Ты боишься воды?» И я только что хотѣла сказать, что да, но не успѣла, потому что мы упали, и нѣсколько мужчинъ бросились въ каналъ, и вытащили насъ изъ тины и зеленыхъ водорослей, и сначала не знали, кто мы, пока Пака, видя, что мы не возвращаемся, не отправилась искать насъ съ лакеемъ, который былъ итальянцемъ и понималъ немного по-испански. И они нашли насъ утонувшими въ участкѣ и отвезли въ гостиницу.
…Вотъ я думаю: какъ плохо, что не всѣмъ бываетъ хорошо въ одно время, а особенно матерямъ и дочерямъ, и отчего это вещи, которыя тебѣ нравятся, не нравятся всѣмъ, кого любишь, а вѣдь тогда всѣмъ было бы хорошо. Какъ я рада, что прошла зима, и что мы живемъ въ деревнѣ, и что у насъ есть куры, и голуби, и коровы, и двѣ собаки, и оселъ, который возитъ воду изъ колодца, и виноградникъ, гдѣ сейчасъ есть виноградъ съ зелеными цвѣтами. Я и не знала, что виноградъ раньше бываетъ цвѣтами, и что есть зеленые цвѣты; но мнѣ это объяснила сеньора Андреа, хозяйка, то-есть, женщина, которая смотритъ за этимъ домомъ, когда въ немъ никто не живетъ, а мужъ ея смотритъ за садомъ и доитъ корову, а она готовитъ намъ обѣдъ, и я такъ люблю парное молочко!
Мы здѣсь уже два мѣсяца, и я каждый день все больше радуюсь, то-есть, когда забываю, что мама съ каждымъ днемъ становится все грустнѣе, а вѣдь здѣсь-то у нея прошла лихорадка, и она совсѣмъ поправилась.
Если бы мы остались еще въ Амстердамѣ, она бы умерла. Пака говоритъ, что мы ужъ не знали, что дѣлать, и у насъ не было денегъ, и она продала мамины золотыя вещи, такъ что мама не знала, потому что она лежала въ постели, и ее нельзя было волновать. Одинъ разъ мы ужасно перепугались, потому что у нея не было лихорадки, и она сѣла въ постели и велѣла дать ей изумрудное ожерелье, и Пака не могла никакъ ее успокоить и выбить у нея изъ головы эту мысль. Но, кажется, газеты разсказали, что мы утонули, и что мама очень больна, и герцогъ это прочиталъ, и хотя былъ въ Испаніи, пріѣхалъ за нами и перевезъ насъ сюда, въ Галицію, въ свой домъ, въ горахъ, и хочетъ, чтобы мы оставались здѣсь всегда, и иногда пріѣзжаетъ къ намъ въ гости; то-есть, пріѣзжалъ раньше, потому что сейчасъ онъ въ Лондонѣ, съ королемъ и королевой, а потомъ, говорятъ, поѣдетъ въ Россію, посланникомъ.
Я раньше его не очень любила; но теперь, такъ какъ онъ увезъ насъ изъ Амстердама, я его люблю; а мама наоборотъ, какъ будто его возненавидѣла, и часто, когда онъ пріѣзжалъ, не хотѣла съ нимъ говорить. Пака назвала ее глупой, но герцогъ говорилъ, что больнымъ можно капризничать. А маминъ большой капризъ, — быть грустной, потому что она была очень разгорячена, когда мы упали въ воду, и сильно простудилась, и теперь не можетъ пѣть, потому что голосъ у нея сталъ хриплый. Докторъ говоритъ, что голосъ у нея вернется, но она твердитъ, нѣтъ, нѣтъ, что онъ пропалъ навсегда, и что ей лучше умереть, чѣмъ сидѣть въ этой дырѣ. Вотъ оттого-то я и жалѣю, что мы не можемъ всѣ быть довольны въ одно время, и что ей кажется дырой этотъ домъ, который мнѣ такъ нравится.
Много есть вещей, которыхъ не понимаешь, и я вчера сказала это мамѣ, и что хочу поскорѣе вырасти большой, чтобы понимать все, а она мнѣ сказала, что лучше бы мнѣ умереть. Но это-то нѣтъ! Мнѣ очень правится жить, и я хочу быть такой же, какъ она, и видѣть всѣ страны, которыхъ я не видала, и пѣть.
Я ужъ прошла все сольфеджіо, и мама говоритъ, что я буду нѣтъ гораздо лучше, чѣмъ она. Это, конечно, неправда, потому что я думаю, что она пѣла лучше всѣхъ на свѣтѣ, и была всѣхъ красивѣе, да и сейчасъ тоже, хотя немножко похудѣла, и во время лихорадки ей обрѣзали ея золотые волосы; но теперь они отросли, курчавые, прекурчавые, но опять черные, какъ раньше. Это очень странно, потому что мнѣ тоже обрѣзали волосы, и я думала, что они будутъ свѣтлые, какихъ мнѣ хотѣлось, а они у меня растутъ опять черные, какъ всегда!
И для этого тоже мнѣ хочется быть большой. А еще мнѣ хотѣлось бы быть птицей, и иногда я думаю, правда ли то, что сказано въ сказкѣ, что если воткнуть себѣ въ голову булавку съ большой головкой, то превратишься въ голубя, какъ королевская дочь. И мнѣ хочется воткнуть себѣ такую булавку, чтобы узнать, правда ли это, потому что изо-всѣхъ вещей, которыя мнѣ снятся, самая пріятная — летать. И это мнѣ снится очень-очень часто, а иногда, что я опускаюсь съ лѣстницы, или быстро-быстро иду по улицѣ, не дотрагиваясь ногами до земли. Столько, столько разъ мнѣ это снилось, что я ужъ и не понимаю, правда это или нѣтъ, и всегда, когда мнѣ снится это, я говорю себѣ: «Что это, во снѣ?» и сама отвѣчаю: «Нѣтъ, нѣтъ, раньше было во снѣ, а сейчасъ на самомъ дѣлѣ».
Интересно, сами ли мы видимъ сны, или кто-нибудь ихъ разсказываетъ намъ, когда мы спимъ? Я думаю, что правда, что есть феи и есть ангелы. И когда я вижу на улицѣ или въ саду упавшую маленькую вѣточку, мнѣ всегда хочется поднять ее, можетъ быть, эти какая-нибудь добродѣтель: но не поднимаю, потому что боюсь, что надо мной будутъ смѣяться, если это неправда. Ахъ, если бъ знать, правда ли, что можно превратиться въ голубя! Только вотъ что: если бы я превратилась въ голубя, и мнѣ бы вдругъ не понравилось, а подъ перьями и не было бы видно булавки, и никто бы не зналъ, что я ее воткнула въ себя, и не могли бы ее вытащить, вѣдь, тогда я осталась бы голубемъ на всю жизнь!.. А больше всего я бы хотѣла, чтобы у мамы вернулся голосъ, чтобы она была довольна, потому что теперь она только и дѣлаетъ, что плачетъ и говоритъ, что хочетъ умереть, а вчера вечеромъ, я сидѣла на крыльцѣ съ хозяйкой и слышала изъ окна столовой, какъ она сказала Пакѣ, что, какъ только можно будетъ, выучится танцовать, чтобы не гнить здѣсь, съ курами и коровами. А Пака сказала: — «и крѣпкія у тебя кости, милая моя!» — Мама ничего не отвѣтила, но когда я уходила спать и пришла, какъ всегда, проститься съ ней, она долго меня цѣловала, а потомъ сказала, что когда родятся женщины, имъ надо разбивать головы объ стѣну.