Старая и юная Россия (Гирс)/ОЗ 1868 (ДО)

Старая и юная Россия
авторъ Дмитрий Константинович Гирс

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СТАРАЯ И ЮНАЯ РОССІЯ.
РОМАНЪ.

Старымъ людямъ на послушенье,

Молодымъ... на разумѣнье.
Русскія былины.

(Посвящается Ф. Ѳ. П—кову.)

Часть первая.
ВЕЧЕРЪ И УТРО.

I.

Весна памятнаго 1861 года.

Хорошо теперь въ деревнѣ, въ средней полосѣ Россіи, этакъ у границъ Малороссіи, вотъ хоть бы въ Оврусовкѣ. Всюду теперь лежитъ яркая, сочная, благодатная зелень: въ поляхъ, окружающихъ ее, по сосѣднимъ грядкамъ холмовъ, имѣющихъ дерзкую претензію называться между окрестными жителями «горами», и на берегу широкой рѣки, протекающей подлѣ; хлѣба поднялись пышнымъ ковромъ и колосятся; воздухъ легокъ и душистъ; сладко дышится; въ лѣсахъ слышенъ запахъ цвѣтущей липы, смолистой сосны. Это пора молодыхъ овощей, вкусныхъ ягодъ, хорошаго молока и всякаго деревенскаго смаку.

Вечерѣетъ…

У воротъ длиннаго, бѣловатаго, съ колоннами у подъѣзда, старинной уродливой архитектуры, видимо строившагося когда-то съ большими претензіями на что-то, господскаго дома въ Оврусовкѣ, собралась дворня, покончивъ дневныя занятія: говоръ, шутки, смѣхъ; кто-то слегка наигрываетъ… на гармоникѣ. Въ густой сиреневой клумбѣ, посреди двора, было уже почти совершенно темно, начиналъ повременамъ пощелкивать соловей, и двѣ миловидныя и, вѣроятно, романтическія горничныя, отдѣлившись отъ другихъ, тихонько подкрадывались къ сирени… Налѣво, у конюшни, около распряженнаго фаэтона, чей-то кучеръ засыпалъ овесъ лошадямъ пофыркивавшимъ у повозки. За угломъ дома, у чернаго крыльца, горничныя перешучивались и возились съ лакеями.

А у параднаго подъѣзда, между тѣмъ, собралась солидная компанія изъ среды вотчинной олигархіи. Высокій, красивый лакей, раздвинувъ фалды щегольскаго, новенькаго фрака, сидѣлъ на зеленомъ львенкѣ подъѣзда и, куря папироску, слушалъ дворецкаго въ дубленкѣ, только что воротившагося изъ города. Атиманъ (бурмистръ тожъ) и скотникъ, опершись на палки подбородками, безъ шапокъ, тоже слушали со вниманіемъ дворецкаго, поджидая прихода управляющаго. Разговоръ, какъ и слѣдовало ожидать, вертѣлся около только-что появившейся тогда воли.

— Управляющій идетъ, немного погодя сказалъ торопливо атаманъ.

Всѣ засуетились, вытянулись. Дворецкій тоже снялъ фуражку. Только лакей въ щегольскомъ фракѣ, безъ мѣщанской суетливости, какъ-бы сознавая свои права не бояться управляющаго, спокойно всталъ и медленно ушелъ въ переднюю.

По доскамъ отъ флигеля приближался высокій мужчина въ военной фуражкѣ.

— Кто это? спросилъ онъ, останавливаясь передъ группой разговаривавшихъ. Какъ будто бы и не видѣлъ.

— Атиманъ, ваше высокоблагородіе, отвѣтилъ бурмистръ, низко кланяясь.

— А еще?

— Скотникъ, дворецкій.

— Изъ города?

— Изъ города-съ, отвѣтилъ дворецкій.

— Есть письма?

— Есть…

И дворецкій торопливо сталъ рыться за пазухой.

— А генеральшѣ?

— Есть и ея превосходительству.

Дворецкій подалъ три письма.

— Что въ городѣ слышно на счетъ крестьянъ?.. А что такое у графскихъ было?

— Не могу знать-съ. Не наше дѣло… Мы, значитъ, Алексѣй Осипычъ, своею барыней, генеральшей, довольны очень-съ, такъ намъ, значитъ, все равно, не интересуемся. Какъ генеральшѣ будетъ угодно, такъ пусть и будетъ. Ихъ милость насъ не обидятъ… Завсегда будемъ Бога молить за матушку энеральшу и за дѣточекъ, поддакнулъ на распѣвъ скотникъ неискренно.

— Ну, то-то, то-то! Молитесь за генеральшу, помните ея доброту… А что это за возня тамъ! закричалъ вдругъ управляющій на горничныхъ у другаго крыльца. — Опять дѣвки съ лакеями! Вотъ я васъ! стращалъ онъ, стуча толстою, сучковатою палкою о ступени параднаго подъѣзда.

Но на черномъ крыльцѣ и на дворѣ уже никого не было. Все бросилось, опрокидывая другъ друга, въ комнаты, и только изъ кухни лакей во фракѣ, съ развѣвающимися отъ ходьбы фалдами, быстро семеня ногами и перегибаясь, чтобы не облиться, рагулькою на бокъ, вносилъ поспѣшно шппящій самоваръ въ комнаты.

Щеголь-лакей, уже нѣсколько разъ выглядывавшій изъ передней, широко распахнулъ дверь и управляющій сталъ всходить по лѣстницѣ.

— Есть кто-нибудь чужой?

— Господинъ Тавровъ только, молодой-съ.

Тотъ же высокій гайдукъ распахнулъ слѣдующую дверь и управляющій, Алексѣй Осиповичъ Теленьевъ (такъ была его фамилія), вошелъ въ залъ, зачесывая маленькою гребеночкою рѣденькую макушку. Проведя по усамъ и взбивъ снизу вверхъ свои, нѣсколько сѣдоватые, большіе бакенбарды, онъ ловко, со щелкомъ, сложилъ ее одного рукою, спряталъ въ жилетный кармашекъ и пріосанился. Пройдя залу, онъ заглянулъ въ большую гостиную. Подходя къ ней, онъ пошелъ на цыпочкахъ.

Тутъ намъ приходится дать читателю почти стереотипное описаніе гостиной. Можетъ быть, онъ уже читалъ подобныя описанія въ десяткахъ романовъ, предшествовавшихъ нашему. Но виноваты ли мы, что, по странной случайности, гостиныя всѣхъ прежнихъ зажиточныхъ помѣщичьихъ домовъ похожи одна на другую, какъ двѣ капли воды? Для насъ достовѣрность въ романѣ прежде всего. Мы не сочиняемъ, мы списываемъ.

Почернѣвшія отъ времени старинныя обои темномалиноваго цвѣта, большая люстра, у которой стеклянныя призмочки немилосердно звенѣли отъ ходьбы по старому паркету, высокая, орѣховая, рѣзная, съ старомодными сппиками мебель, уже нѣсколько потертая и оттого казавшаяся какъ-бы запыленной, нѣсколько большихъ картинъ въ золотыхъ рамахъ, задернутыхъ кисеей, и огромные бронзовые часы подъ стекляннымъ колпакомъ, все это хотя и давало дому видъ достаточности, но замѣтно было, что все это уже давно не ремонтировалось и оставалось въ томъ видѣ, какъ было лѣтъ пятнадцать тому назадъ.

Хозяйка дома, Варвара Михайловна Плещеева, была женщина съ черными, какъ смоль, волосами и блѣднымъ (нѣсколько можетъ и отъ пудры, которую она сильно употребляла на ночь) добрымъ лицомъ. Вообще она казалась съ лица еще очень моложавою. Кутаясь въ большую красную шаль, въ сѣрой, пуховой косыночкѣ, щеголевато надвинутой на жиденькую косу, она, полулежа, вязала теперь крючкомъ гарусный шарфикъ около столика съ карселемъ.

Теленьевъ, также осанисто держась — такъ особенно прямо умѣютъ держаться только отставные военные — остановился недалеко отъ порога и произнесъ по военному:

— Вашему превосходительству свидѣтельствую свое почтеніе.

Точно рапортовалъ.

— А, это вы, Алексѣй Осипычъ, ласково перебила Варвара Михайловна и, поспѣшно донюхивая табакъ и обтирая пальцы о платокъ, протянула Теленьеву свою бѣлую, со множествомъ колецъ руку, перехваченную у пульса симпатическою гарусинкою отъ ревматизма. Алексѣй Осипычъ почтительно поцаловалъ руку, генеральша чмокнула его въ голову и Теленьевъ робко опустился на кончикъ кресла.

— Вы такъ или по дѣлу, Алексѣй Осипычъ?

— Такъ-съ… Письмо вашему превосходительству, сказалъ управляющій. — Вѣроятно, отъ Натальи Юрьевны — московскій штемпель.

Онъ подалъ письмо.

Хозяйка чего-то насупилась и дернула сильно за сонетку.

— Дворецкій вернулся? спросила она у явившагося лакея.

— Вернулся, ваше превосходительство.

— Отчего же онъ не явился ко мнѣ? Что за безпорядокъ! Послать его ко мнѣ.

Лакей вышелъ.

— Ужасно распустились! продолжала генеральши. — Обратите вниманіе, Алексѣй Осипычъ. Изъ дѣвичьей, просто ужасъ, что сдѣлали! Содомъ и Гоморъ! Вы видѣли, въ какомъ положеніи Ѳенька?… Я васъ прошу, Алексѣй Осипычъ, строго прибавила генеральша, выпрямляясь: — взяться за это самому и разобрать мнѣ — призовите и Ѳеньку — кто тутъ виноватъ, гдѣ, когда, и какъ это случилось… И пожалуйста взыщите. Это, кажется, Семенъ Трофимовъ виноватъ.

— Кажется, ваше превосходительство.

Дворецкій, уже во фракѣ, вошелъ и остановился въ дверяхъ, заложивъ важно руки назадъ.

— Я думаю, нужно явиться, если пріѣхалъ изъ города. Сдалъ на почту деньги Натальѣ Юрьевнѣ?

— Сдалъ, ваше превосходительство… Письмо есть вашему превосходительству, напомнилъ дворецкій.

Варвара Михайловна опомнилась, засуетилась, донюхала окончательно табакъ, бывшій у ней въ пальцахъ, быстро сорвала печать и жадными глазами начала читать письмо.

— Позвольте ужь и мнѣ, ваше превосходительство, сказалъ управляющій, показывая свои письма.

— Ахъ, сдѣлайте одолженіе! — Варвара Михайловна, не отрываясь отъ чтенія, подвинула карсель управляющему.

Теленьевъ досталъ изъ деревяннаго футляра серебряные очки, осѣдлалъ ими носъ и, поднявъ голову, какъ будто онъ смотрѣлъ подъ очки, придвинулся къ лампѣ, и принялся читать:

"Любезный батюшка! — читалъ Теленьевъ — Я ѣду въ Петербургъ по службѣ, и буду ѣхать черезъ вашу губернію. Такъ-какъ командировка такого рода, что впереди будетъ оставаться нѣсколько лишняго времени, то я и беру отпускъ на два мѣсяца, чтобы, наконецъ, навѣстить васъ послѣ столь долгой, тягостной разлуки и прожить это время у васъ. Средства мои позволяютъ теперь пріѣхать безъ опасенія стѣснить васъ въ финансовомъ отношеніи. Денегъ, пожалуйста, и теперь не присылайте. У меня довольно. Да онѣ и не застанутъ меня уже здѣсь. О, съ какимъ нетерпѣніемъ я ожидаю этого разрѣшенія! Если разрѣшатъ (а я въ этомъ не сомнѣваюсь), я у васъ буду очень скоро, около 29-го мая.

« — Что у насъ сегодня?» про себя спросилъ Теленьевъ: «26е, черезъ три дни!» съ удовольствіемъ подумалъ онъ: "значитъ, онъ уже ѣдетъ. Черезъ три дня онъ будетъ здѣсь!… Господи, благодарю тебя! прошепталъ старикъ и мысленно сотворилъ крестное знаменіе.

Онъ продолжалъ читать:

"… А до той пріятной минуты — прощайте, дорогой батюшка.

"Вашъ сынъ, Василій Теленьевъ.

«P. S. Извините, что такъ мало пишу. Свидѣвшись, поговоримъ».

Теленьевъ еще разъ пробѣжалъ письмо глазами, съ особеннымъ удовольствіемъ посмотрѣлъ на фразу «Вашъ сынъ», и сталъ складывать письмо.

На конвертѣ другого письма онъ прочелъ: просятъ передать Василію Алексѣичу Теленьеву, по пріѣздѣ. Старикъ бережно спряталъ это письмо въ карманъ.

Варвара Михайловна давно уже кончила и, отложивъ письмо на столъ, задумалась, пристально глядя на лампу! Съ минуту всѣ молчали…

— Мой-то молодецъ обѣщаетъ скоро въ отпускъ пріѣхать, проговорилъ нерѣшительно Теленьевъ. Варвара Михайловна очнулась отъ раздумья.

— Старшій? спросила она.

— Старшій-съ, Василій. Какъ въ корпусъ отвезъ, такъ съ тѣхъ поръ и не видѣлъ…

— Ну, очень рада за васъ. Я понимаю, какое это счастье видѣть дѣтей. Мы, родители, понимаемъ это… Постараемся, чтобы ему не скучно было у насъ. Если во флигелѣ вамъ будетъ тѣсно — его можно будетъ въ диванной помѣстить. Верховыя лошади, ружья, наша библіотека — все къ его услугамъ. Семенъ пусть ходитъ за нимъ. Не церемоньтесь.

— Благодарю-съ — чувствительнѣйше, ваше превосходительство, говорилъ растроганно Теленьевъ, цалуя руку Варвары Михайловны: — Вѣкъ не забуду.

— Чай готовъ-съ, ваше превосходительство, произнесъ щеголь-лакей, появляясь снова въ дверяхъ.

— И, дуракъ, братецъ! язвительно замѣтила Варвара Михайловна. Но потомъ и сама сейчасъ же переконфузилась. Лакей покраснѣлъ и подвинулся, чтобы закрыться дворецкимъ: — развѣ не знаешь, что ты долженъ сказать дворецкому, а онъ уже долженъ мнѣ доложить; а ты самъ не имѣешь права докладывать объ этомъ, уже мягко, стараясь поправиться, продолжала Варвара Михайловна: — не можете, чтобы не срамиться! Оттого, что ты ничего не смотришь. — И она покачала головой, обращаясь уже къ дворецкому: — взыщите же съ тѣхъ, напомнила генеральша управляющему, подымаясь съ дивана.

Они стали выходить въ залъ.

— Григорій! позвала осторожно генеральша, возвращаясь въ гостиную.

Управляющій и дворецкій какъ-то особенно поспѣшно отретировались въ залъ. Григорій вернулся къ порогу гостиной.

— Я отъ тебя этого не ожидала, сказала Варвара Михайловна, стараясь казаться твердою: — не доставало, чтобы и ты еще не слушалъ моихъ приказаній. И Варвара Михайловна занюхала въ раздушенный платокъ, стараясь скрыть волненіе и не встрѣчаться глазами съ Григоріемъ: — это нехорошо, добавила она, подымая сладкіе глаза на красавца.

— Виноватъ, ваше превосходительство.

— Чтобы этого впередъ не было… Тамъ, подъ зеркаломъ, есть груша. Потомъ можешь взять себѣ… Попроси въ саду барышню и Виктора Сергѣича къ чаю.

Плещеева вышла въ залъ и стала пока разговаривать съ управляющимъ, а лакей отправился въ садъ.

II.

Между тѣмъ, еще нѣсколько раньше, тотчасъ по пріѣздѣ гостя, Варвара Михайловна, послѣ нѣкотораго разговора съ нимъ, постаралась предоставить молодыхъ людей самимъ себѣ, зная по опыту собственной юности, какъ это всегда бываетъ пріятно для молодости.

Гость, Тавровъ, помогъ дочери укутаться въ шаль Варвары Михайловны, Ольга надѣла по совѣту матери калошки, принесенныя горничною, потому что въ саду къ вечеру могло быть сыро — и молодые люди вышли на балконъ.

Ужь не были ли влюблены ваши молодые герои, можетъ быть насъ спросятъ? Въ интересѣ романа, который еще только что начинается, авторъ находитъ нужнымъ скрыть это пока отъ читателя. А почему-жъ бы и нѣтъ? Ольга была очень недурная блондиночка съ пепельнаго цвѣта красивыми кудрями, она была такая веселая, всегда такъ мило шаловливая, въ лицѣ у ней всегда свѣтилась такая доброта, чистосердечіе и умъ; ктому-же изъ хорошей фамиліи, и за ней почти вся Оврусовка въ приданое. Тавровъ былъ молодой офицеръ. Онъ былъ чрезвычайно хорошъ собою и далеко не глупъ, у него была такая славная карьера впереди! Если пока еще не было любви, то внимательный наблюдатель навѣрно могъ бы замѣтить, что они нравились другъ другу. Подмѣтить это всегда бываетъ не трудно: если ранняя, непочатая еще молодость платитъ въ этомъ отношеніи дань своему возрасту, то она тѣмъ именно и прекрасна, что не можетъ хитро лукавить и искусно скрываться.

Едва прелесть теплаго, пахучаго вечера пахнула на дѣвушку изъ саду, какъ природная веселость и восторженность взяли свое. Все остальное забыто. Какъ-бы вся охваченная прелестью этой минуты, остановилась Ольга на балконѣ и выпрямилась всею своею маленькою фигуркой. Она прищурилась, стараясь на минуту забыться въ сладкомъ упоеніи.

Въ самомъ дѣлѣ, было теперь какое-то величіе кругомъ, способное поражать человѣка, способное сообщать пылкимъ душамъ какую-то необъяснимо пріятную, нѣмую восторженность. Хотѣлось бы вѣкъ оставаться въ такомъ положеніи, безпробудно нѣмѣть въ этомъ оцѣпенѣніи восторга, вольно дышать и любить, любить безъ конца, все и всѣхъ…

— Какая прелесть! восторженно произнесла Ольга, выходя изъ оцѣпенѣнія, поразившаго ее: — чувствуете, какъ хорошо пахнетъ?

Они медленно спустились въ садъ.

— Вы, я вижу, не любите цвѣтовъ, сказала она съ грустью, замѣтивъ, что Тавровъ не далъ никакого отвѣта на ея замѣчаніе. — Какой вы! Какъ можно не любить природы, цвѣтовъ, жизни!

Она рѣзво присѣла по дѣтски на землю около клумбы и стала внюхиваться въ резеду, росшую съ краю: — вы, кажется, никакой прелести, никакой поэзіи не находите во всемъ этомъ? — прозаикъ, упрекнула она: — смотрите, поссоримся…. Пойдемте. Дайте мнѣ руку.

Она не вставала. Таврову пришлось тянуть обѣими руками…

Наконецъ, она встала и они пошли подъ руку. Ольга и тутъ шалила. Тавровъ чувствовалъ, какъ она то наляжетъ нарочно на его руку, то, подъ предлогомъ что ей холодно, возьметъ да и прижмется — такъ близко, что его морозъ начинаетъ бить по кожѣ.

«Кокетничаетъ», думаетъ Тавровъ, и тѣмъ болѣе рѣшается по-прежнему оставаться равнодушнымъ. Дѣвушка какъ будто угадала, что онъ про нее подумалъ и горько расхохоталась.

— Я знаю, что вы подумали, сказала она съ упрекомъ: — Это вамъ грѣхъ! Она выпрямилась, перестала шалить, стала серьёзною, но руки его все-таки не выпустила. Но Тавровъ тихо шелъ и только тормозилъ ходьбу. — Вы сегодня совсѣмъ не тотъ, какъ всегда, съ досадой замѣчаетъ Ольга: — что съ вами?

Онъ вообще былъ въ этотъ день не то нездоровъ, не то не въ духѣ. Онъ и заѣхалъ-то сегодня чтобы разсѣяться отъ хандры.

Дѣвушка кинула въ сердцахъ его руку и, не дождавшись отвѣта, убѣжала впередъ.

— Посмотрите, посмотрите, какая опять прелесть, черезъ минуту уже опять восторгалась она, стоя на берегу широкой рѣки, протекавшей подъ садомъ. И подняла вверхъ руки отъ восторга: — Какой видъ!

Такая ужь была живая, скоро восторгавшаяся натура.

И Ольга въ самомъ дѣлѣ была счастлива въ эту минуту отъ восторга, волновавшаго ее. Прелесть, красота могутъ такъ же воспламенительно и сильно дѣйствовать на пылкій, развитой умъ, какъ и хашишь на грубый мозгъ дикаря.

Ольга надѣялась, что ея спутникъ хоть теперь будетъ любезнѣе и пойметъ, чего она теперь ожидаетъ съ его стороны.

Увы, и теперь напрасно! — Она вспыхнула.

— Я вамъ должна казаться сегодня очень странною? ѣдко освѣдомилась она: — я это и сама вижу. Извините. Она повернулась, какъ-бы собираясь уйдти. — Я иногда, дѣйствительно, очень глупо держу себя, какъ-бы раскаяваясь, сказала она: — это все моя проклятая., поэтичность, послѣ нѣкотораго колебанія объяснила она: — вѣдь это только глупые люди на каждомъ шагу восторгаются, не правда ли? — И пошла.

Тавровъ, кажется, рѣшился наконецъ выйдти изъ своего, болѣе чѣмъ страннаго, молчанія.

— Напротивъ, Ольга Юрьевна, это иногда моліетъ очень идти дѣвушкѣ. Это прекрасно.

Ольга остановилась. Она посмотрѣла ему въ глаза: въ нихъ свѣтились любовь и расположеніе къ ней. «Что-жъ это онъ сегодня такъ странно себя держитъ?» подумалось ей. И опять надежда и надежда!

— Ну, такъ говорите же что нибудь, говорите, уже задобривающимъ, ласкающимъ голосомъ просила она, трогая его рукой: — мнѣ хочется теперь болтать, смѣяться, слушать, вы видите… Развѣ вы, напримѣръ, ничего не чувствуете въ такую минуту?… Ну, хоть смотря на такую картину, чуть не плача, прибавила она, видя что Тавровъ все-таки не хочетъ понять, что ей нужно. И она показала рукой на рѣку.

Въ самомъ дѣлѣ, можно было увлечься. Солнце сейчасъ готовилось скрыться за горизонтъ и отблескъ его послѣднихъ лучей стоялъ лучезарнымъ ореоломъ на томъ берегу рѣки. Цѣлая полоса воды, гладкой и спокойной, какъ большое опрокинутое зеркало, лежала теперь въ рѣкѣ позлащеннымъ снопомъ.

Тавровъ однакожь обвелъ все это глазами съ прежнимъ упрямымъ равнодушіемъ.

— Pardon, Ольга Юрьевна, ничего. Отъ досады на собственное безсиліе, его ужь начинала злить такая настойчивость собесѣдницы. — Я профанъ въ этомъ отношеніи, зло произнесъ онъ.

Ольга поняла, что ничего не выйдетъ.

— Вы несносны сегодня, разсердясь сказала она и пошла прочь.

Они молча перешли къ зеленой скамейкѣ, стоявшей на дорожкѣ у берега, сѣли и долго сердито молчали…

— Это дорогая для меня скамейка, задумчиво разсказывала немного погодя Ольга: — здѣсь я люблю мечтать. Вотъ Натали такъ сейчасъ поняла бы меня. Мы такъ и прозвали съ сестрой эту скамейку: rêverie. Кто не любитъ мечтать, тотъ не пойметъ, какое это блаженство… Вы незнакомы съ Натали? еще немного погодя, спросила она: — она очень замѣчательная женщина, и это я говорю не оттого, что она моя сестра, нѣтъ… Здѣсь же я пишу свои дневникъ. Я пишу туда всякій вздоръ: о чемъ думаю, кого вижу, кого люблю, грустно улыбаясь, сболтнула она: — все, что придетъ въ голову. Про всѣхъ знакомыхъ тамъ есть. Вы и не подозрѣваете: я большая насмѣшница…

Тавровъ улыбнулся и хотѣлъ что-то спросить, или сказать, но ему помѣшали.

— За нами идутъ, произнесла Ольга, вставая: — пойдемте.

Гуляющіе медленно направились на встрѣчу шедшему за ними лакею. Это оказался посланный за ними Григорій. Онъ шелъ по серединѣ дорожки, по мѣрѣ приближенія къ господамъ, постепенно забирая въ сторону и, не дохода шаговъ десяти, остановился съ краю въ почтительный полуоборотъ. Онъ попросилъ къ чаю, и, пропустивъ господъ, отправился поспѣшно боковою дорожкой въ комнаты.

Молодые люди молча подошли къ балкону и Тавровъ уже занесъ ногу на ступеньку.

— У меня сейчасъ будетъ къ вамъ просьба, Ольга, сказалъ онъ.

— Напримѣръ? пріостанавливаясь, спросила она изъ-подъ шали. Она кутала ротъ отъ подымавшейся сырости.

— Вы давича упомянули о своемъ дневникѣ…

— Прочесть мой дневникъ — это узнать меня самою, предупредила она послѣ нѣкотораго колебанія: — а я этого не хотѣла бы. Тавровъ посмотрѣлъ на нее удивленно.

— Почему же?

— Вы сегодня не стоите, Тавровъ, засмѣялась она шутливо.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Ольга.

— Тамъ многое можетъ показаться другому слишкомъ глупымъ… Наконецъ, пріятно быть для всѣхъ сфинксомъ, какъ-то нехотя объясняла она: — всѣ теперь считаютъ мегія взбалмошной, пустой, и я рада. Причуда такая! А можетъ быть, я не такъ пуста, какъ представляюсь. Настоящая Ольга не такова, какою всѣ ее видятъ въ гостиной. Настоящую Ольгу могутъ знать только друзья.

— Да, ну, я вѣроятно не имѣю права претендовать на это названіе.

Ольга смѣло подняла на него глаза.

— Напротивъ, я, съ своей стороны, всегда хотѣла бы считать васъ своимъ другомъ. Она произнесла это твердо, продолжая упорно смотрѣть ему въ глаза.

Онъ манерно поклонился, какъ-бы желая сказать не то: «благодарю за честь», не то: «слышалъ-съ».

— Зачѣмъ же остановка? спросилъ онъ: — отчего не дать прочесть?

Ольга отчего-то колебалась съ минуту.

— Несносный! Вы холодны не по лѣтамъ, сказала она: — вамъ будутъ смѣшны эти бредни… Вамъ не слѣдуетъ показывать, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

Тавровъ постоялъ въ нерѣшительности.

— Но я прошу, уже нѣжно сказалъ онъ.

— Лучше.

— Что «лучше»?

— Лучше просите.

— Вы меня какъ собачку третируете, Ольга, засмѣялся обиженно Тавровъ: — еще, пожалуй прикажете стать на колѣни?

Что-то въ родѣ своенравной усмѣшки скользнуло по губамъ у дѣвушки въ предчувствіи близости побѣды.

— Именно, станьте.

— Вы знаете, что я ни въ чемъ не могъ бы отказать вамъ теперь, упрекнулъ онъ: — и пользуетесь.

Ольгѣ было пока и довольно этого. Она слышала послѣднее замѣчаніе и локоть ея — она стояла подъ руку съ нимъ въ эту минуту — почти безсознательно прижалъ руку Таврова къ ея груди, какъ-бы желая показать, что она это глубоко цѣнитъ.

— Но я васъ предупреждаю, оговорилась она: — въ моемъ дневникѣ именно вамъ сильно достается.

— Вотъ какъ, принужденно сказалъ Тавровъ: — что же, тѣмъ интереснѣе: это дастъ мнѣ возможность исправиться, нашелся онъ — и снисходительно улыбнулся, какъ улыбаются старшіе, когда соглашаются принять совѣты отъ дѣтей. Онъ вообще способенъ былъ считать себя непогрѣшимымъ. — Теперь я не отстану, пока не прочту. И я разсчитываю, что это именно сегодня случится, сжимая ея руку, говоритъ Тавровъ, когда уже они были на порогѣ гостиной.

— Хорошо, хорошо, лукаво усмѣхаясь, соглашалась дѣвушка: — вы получите. Но чуръ, потомъ не сердиться.

Они вошли.

Варвара Михайловна встрѣтила ихъ въ залѣ Дочь очень привѣтливо, а офицеръ холодно и принужденно раскланялись съ управляющимъ.

— Я получила отъ Natalie письмо, обратилась Варвара Михайловна къ дочери: — она теперь здорова и черезъ мѣсяцъ будетъ здѣсь.

— Да? радостно воскликнула дѣвушка.

— Вотъ и сынъ Алексѣя Осиповича пріѣдетъ, продолжала мать: — у насъ превеселое сосьете составится.

— Это Васинька, тотъ кадетикъ, что у васъ на портретѣ? весело спрашиваетъ дѣвушка Алексѣя Оспповича.

— Тотъ-съ, тотъ-съ. Только-съ онъ теперь не Васинька, а цѣлый Василій Алексѣичъ… Вы и не узнаете, какой молодецъ. Онъ уже шестой годъ офицеромъ, говорилъ не безъ гордости счастливый теперь старикъ.

— Прекрасно, прекрасно! радуется искренно дѣвушка: — это превесело будетъ.

Офицеръ обратился къ управляющему, играя на рукѣ серебрянымъ аксельбантомъ: — А вашъ сынъ гдѣ изволитъ служить?

При взглядѣ на блестящій мундиръ офицера, на его замѣтное щеголяніе гвардейскимъ мундиромъ, Теленьевъ, самъ бывшій армеецъ, но все-таки не пѣхотинецъ-армеецъ, а кавалеристъ — а это, по его мнѣнію, все-таки было выше — принадлежавшій къ тому старому закалу армейцевъ, которые еще такъ недавно смотрѣли на гвардейскій мундиръ, какъ на высочайшую степень человѣческаго благополучія, сконфузился при мысли, что не можетъ назвать какого нибудь громкаго имени полка.

— Въ --скомъ полку съ, тихо выговорилъ Теленьевъ. И покосился, слышали ли дамы его отвѣтъ. Онъ видимо совѣстился громко назвать полкъ. Офицеръ нахмурилъ брови и зачесалъ переносицу, какъ-бы стараясь припомнить: гдѣ это? — Какое странное названіе! замѣтилъ онъ.

Казалось, онъ и ничего обиднаго для сына не сказалъ, а у бѣднаго старика вся кровь прихлынула къ лицу, когда онъ замѣтилъ, какъ обидно улыбнулся офицеръ, произнося послѣднее замѣчаніе.

Но офицеру хотѣлось еще потиранить конфузившагося старика.

— Это, кажется, въ арміи? спросилъ онъ, упорно глядя на Теленьева.

— Въ арміи-съ, уже чуть слышно процѣдилъ сквозь зубы старикъ, стараясь смотрѣть въ сторону.

Офицеръ слегка скорчилъ мину губами, которую можно было перевести такъ: «плохо», и, торжественно оглядѣвъ дамъ, замолчалъ. Теленьевъ уже совсѣмъ растерялся.

Варварѣ Михайловнѣ стало жаль старика.

— Впрочемъ, теперь, говорятъ, въ арміи много появилось очень-очень порядочныхъ молодыхъ людей, заступилась она, желая поддержать управляющаго.

— Можетъ быть… неохотно уступилъ офицеръ.

— Нѣтъ, это вѣрно, это вѣрно, горячо отстаивала Варвара Михайловна.

— Мнѣ кажется, что это только «говорятъ», произнесъ, слегка гнуся въ носъ, вѣроятно для важности, гвардеецъ. — Конечно, счастливыя исключенія я допускаю, прибавилъ онъ въ видѣ уступки Теленьеву. Онъ даже при этомъ слегка поклонился въ сторону Теленьева.

Теленьевъ откланялся однакожь, отказался отъ чаю наотрѣзъ и разобиженнымъ отправился домой, отговариваясь вдругъ головною болью.

— Викторъ Сергѣичъ, съ легкимъ укоромъ произнесла Варвара Михайловна, когда вышелъ Теленьевъ: — вы разобидѣли моего старика.

— По обыкновенію моему, я только хотѣлъ быть справедливымъ, Варвара Михайловна.

— Нѣтъ, я сама слышала, что теперь въ арміи уже очень много хорошихъ людей.

Офицеръ опять скептически улыбнулся и съ минуту выждалъ.

— Сомнительно, произнесъ онъ, продолжая недовѣрчиво улыбаться: — прежнія же попойки и дебоши, гитара, — офицеръ видимо хотѣлъ быть остроумнымъ: — вотъ и все. Откуда, при такихъ илачевныхъ обстоятельствахъ, могутъ появиться эти «хорошіе молодые люди»?… Условія армейскаго быта почти тѣ же, что и прежде. А одни условія — рождаютъ и одни послѣдствія. Признать это прискорбно, но это такъ. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Прогрессъ не могъ такъ глубоко коснуться! уже торжественно заключилъ онъ, увлекаясь.

Офицеръ начиналъ впадать въ пафосъ и потому намъ время его оставить, а то онъ Богъ-знаетъ до чего, пожалуй, договорится на счетъ бѣдныхъ армейцевъ.

III.

Варвара Михайловна Плещеева, до замужества княжна Оврусова, считала себя москвичкою, даже природною, доказывая это своимъ московскимъ жаргонтомъ, котораго, она будто-бы никакъ не могла въ себѣ передѣлать, въ родѣ: маво, тваво, ейнова и т. п., а слѣдовательно, начиная знакомить съ нею читателя, необходимо начать съ генеалогіи ея славнаго рода, такъ-какъ эта наука особенно чтима подобными госпожами. Читателю, безъ сомнѣнія, извѣстно, что многія хорошія московсеія фамиліи ведутъ свое «фамильное древо» отъ самой глубокой древности, чуть не отъ Адама и Еввы, или ужь по крайней мѣрѣ отъ нашего старика Рюрика.

И такъ родъ Оврусовыхъ — по моему тутъ что-то татарщиной пахнетъ — какъ сообщала Варвара Михайловна, шелъ отъ Рюрика. Сама Варвара Михайловна, не будучи слишкомъ сильна въ генеалогіи своего славнаго рода, не могла перечислить всей ея длинной вереницы въ хронологическомъ порядкѣ, а знала только, что послѣ Рюрика, какой-то Глинскій, чѣмъ-то когда-то замѣчательный, тоже приходится въ ихъ родѣ. Сюда-же, изъ позднѣйшихъ знаменитостей, приплетался неизвѣстно какъ и Минихъ. Въ доказательство же несомнѣнности всего этого, Варвара Михайловна, по секрету обыкновенно, сообщала собесѣднику, что ихъ фамилія и еще три, четыре, другія — и теперь наслѣдники состоянія въ нѣсколько десятковъ мильйоновъ, хранящагося гдѣ-то заграницею. Получить же его, по ея словамъ, они никакъ до сихъ поръ не могутъ — ту гъ она вздыхала тяжело — такъ-какъ по несчастью, всѣ адвокаты, начинающіе хлопотать объ этомъ за границей, скоро умираютъ отъ какихъ-то «таинственныхъ пилюль». При этомъ Варвара Михайловна добродушно предлагала собесѣднику: «Вотъ возьмитесь за это дѣло. Успѣете — мы вамъ всѣ по мильнону и уступимъ изъ нашихъ долей. Вотъ у васъ и будутъ три-четыре мильйона. Вѣдь это очень недурно».

Изъ позднѣйшихъ же представителей своего рода, она положительно знала о своемъ дѣдушкѣ, господинѣ въ пудреномъ парикѣ, портретъ котораго и теперь висѣлъ у ней въ диванной: «Современникъ императора Павла, одинъ изъ его царедворцевъ, рекомендовала обыкновенно Варвара Михайловна этотъ портретъ гостю, который впервые посѣщалъ ея домъ въ Оврусовкѣ: — онъ былъ почти другъ императора. Павелъ безъ него почти никогда не садился обѣдать; до какой степени онъ любилъ его, вы можете себѣ представить уже по тому, что онъ рѣшился разъ…». И она передавала самый невѣроятный анекдотъ… «Je vous assure, je vous assure! добавляла oua скороговоркой, если гость скептически улыбался на это. — Я знаю, выдумаете: да его бы праха тогда не осталась. То-то и есть, что нѣтъ. Другому каторга, а князю Оврусову — ничего. Павелъ, вы знаете, былъ вспыльчивъ, по ангельски добръ. Улыбнулся, и князю Оврусову — ничего». Плещеева всегда передавала этотъ анекдотъ съ такою увѣренностію, какъ будто сама была свидѣтельницею. Гость обыкновенно промалчивалъ, продолжая скептически улыбаться. «Вотъ собственныя вещи императора», продолжала Плещеева, показывая гостю, тутъ же, въ диванной, стоявшее бюро краснаго дерева, все обложенное по кантамъ бронзовыми скобками. «Это императоръ подарилъ князю Оврусову (передъ чужими она иначе не называла дѣда). Здѣсь есть потайной ящикъ, о которомъ никто не зналъ. Когда нѣсколько лѣтъ послѣ смерти своего благодѣтеля, князь Оврусовъ узналъ о существованіи этого потайного ящика — онъ нашелъ тамъ мильйонъ ассигнаціями. Разумѣется, онъ представилъ; но ему отвѣтили, что это ему принадлежитъ, что вѣрно императоръ хотѣлъ князю Оврусову сдѣлать сюрпризъ. „А вотъ шахматница, тоже подаренная князю — продолжала обыкновенно Плещеева — показывая на треногій столъ, раскрашенный шахматными квадратиками, съ рѣзными, бронзовыми бортами. И глаза ея умиленно закатывались при этомъ съ такимъ благоговѣніемъ, съ какимъ только татаринъ смотритъ на мединскую гробницу Магомета. — Не хотите ли сыграть на ней?“ продолжала въ заключеніе Варвара Михайловна, вѣроятно полагая, что и гостю, такъ же какъ и ей, будетъ сладостно потѣшиться, помышляя, что онъ, простой смертный, забавляется на той самой шахматницѣ, на которой развлекались нѣкогда, на досугѣ, и сильные міра сего.

Но если гость былъ терпѣливъ и выслушивалъ хозяйку безъ явныхъ признаковъ поскорѣе отдѣлаться отъ ея розсказней, то Варвара Михайловна сообщала ему и о послѣдней ступени генеалогической лѣстницы, начинавшейся, какъ мы видѣли, на Рюрикѣ, и кончавшейся — въ боковыхъ степеняхъ на графѣ Забуцкомъ, а въ прямой — отцомъ ея, княземъ Михаиломъ Павловичемъ Оврусовымъ. Мы однакожъ о нихъ не будемъ здѣсь говорить, ни о первомъ, потому что о немъ будетъ сказано въ своемъ мѣстѣ, на о второмъ, потому что считаемъ возможнымъ наблюдать человѣка и въ зеркалѣ. Все, что мы увидѣли бы въ отцѣ Варвары Михайловны, его привычки, наклонности и недостатки, хорошее и дурное, — все болѣе или менѣе отразилось и на самой Варварѣ Михайловнѣ, нѣсколько только сгладившись о женскую натуру. Она была, какъ и князь, очень добра по натурѣ, но эта доброта проявлялась въ ней какъ-то болѣе инстинктивно, безсознательно, а потому и не имѣла той ровности во всѣхъ случахъ, какая замѣчается въ людяхъ, у которыхъ это чувство руководится болѣе разсудкомъ. Иной разъ она своей добротой больше навредитъ, чѣмъ поможетъ. Какъ и отецъ, нѣсколько вспыльчивая, она не лишена была природнаго ума, но вѣчная узда, сначала дресировки, называемой воспитаніемъ, потомъ узда различныхъ общественныхъ приличій и умѣнья себя держать, какъ дочь, какъ образованная дѣвица, какъ мать, сдѣлало умъ ея робкомъ на всякій шагъ, сколько-нибудь отступавшій отъ принятыхъ, рутинныхъ понятій среды, въ которой проходилось ей жить. Читала она, правда уже поздно, Жоржъ-Зандъ — тогда Жоржъ-Зандъ только-что входила у насъ въ моду — и ей казалось, что о въ самомъ дѣлѣ женщины имѣютъ на свободу чувствъ и жизни такое же право, какъ и мужчины. Она соглашалась, что, можетъ быть, все это о справедливо, что, можетъ быть, и лучше было бы тогда для женщинъ; но тутъ же ей припоминалось, что еслибы какая нибудь женщина рѣшилась такъ жить, объ ней всѣ заговорили бы, ее, пожалуй, не стали бы пронимать въ порядочныхъ домахъ, родные стали бы отрекаться; и становилось ей страшно и начинало думаться: „а если все это, что говоритъ эта Зандъ, неправда? Да и вѣрно неправда, потому что не даромъ же всѣ, и papa и всѣ родные, люди умные, и все общество думаютъ иначе. Не можетъ же цѣлое общество ошибаться, а одна Жоржъ-Зандъ думать правильно!“

Но чувствуя въ себѣ это колебаніе понятій и взглядовъ, чувствуя, что при такой шаткости нельзя поручиться передъ своего совѣстью въ томъ, что приведешь своими совѣтами хоть дѣтей-то къ истинному счастію, Варвара Михайловна — и это ея огромное достоинство — при воспитаніи дѣтей, не старалась, какъ другіе родители, навязывать имъ именно свои понятія, выдавая ихъ за вѣрнѣйшія и справедливѣйшія. Доставляя дѣтямъ всѣ средства для воспитанія, какія требуются условіями общества и обязанностями матери, она предоставляла однакожь имъ полную свободу выработывать главное самимъ. Нечуждая тщеславныхъ понятій среды, въ которой сама росла и жила, она только требовала отъ дѣтей, чтобы они ужь не черезчуръ переходили за черту принятыхъ понятій великосвѣтской среды, да и то, по сильной любви къ дѣтямъ и отчасти врожденной добротѣ, когда и напоминала имъ что-нибудь, въ чемъ они промахивались по части конвенабельности, сейчасъ же сама какъ-бы стыдилась, и торопливо смягчала свои замѣчанія до степени дружескаго совѣта. Дѣти были добры, и потому отношенія ея къ нимъ, особенно къ старшей дочери, были скорѣе отношенія къ младшимъ подругамъ, чѣмъ къ дѣтямъ.

Выйдя еще въ молодости замужъ, по любви, за Юрія Сергѣича Плещеева, тогда еще молодого, очень красиваго вице-губернатора ихъ губерніи и камергера, изъ лицеистовъ или правовѣдовъ, она всегда того же желала и для дѣтей; но когда ея желанія не сбылись при свадьбѣ старшей дочери, вышедшей за господина почти съ плебейскою фамиліею, она, къ чести ея будь сказано, скорѣе всѣхъ родныхъ, пришедшихъ въ ужасъ отъ такого mesalliance m-lle Плещеевой, опомнилась и помирилась съ дочерью, видя ея любовь къ мужу.

Сама Варвара Михайловна была очень счастлива въ замужествѣ. Плещеевъ хотя и не былъ изъ породы князей и графовъ, тѣмъ не менѣе, фамилія его была старинная, хорошая. Онъ былъ очень видный, молодой мужчина, очень умный, изъ тогдашнихъ прогресистовъ. Онъ не былъ богатъ, но и не былъ бѣденъ. Чего же еще? Выйдя за него, она никогда не раскаивалась потомъ. Еслибы онъ дожилъ до настоящаго времени, я не сомнѣваюсь, онъ высоко бы теперь стоялъ, но лѣтъ за десять до того времени, когда мы заглянули въ нашемъ разсказѣ въ Оврусовку онъ неожиданно умеръ отъ карбункула, гдѣ-то на югѣ, во время служебной командировки.

Оставшись лѣтъ тридцати-пяти красивою вдовою, имѣя душъ шестьсотъ состоянія, Варвара Михайловна погрустила сначала по мужѣ, поносила съ годъ трауръ, дѣтски утѣшаясь тѣмъ, что всѣ находили ее очень интересною въ черномъ, и поселилась на всегда въ родной Москвѣ, пріѣзжая ежегодно на лѣто въ деревню, будто бы для хозяйничанья, для присмотра за управляющими, которые все-таки подъ носомъ продолжали ее обворовывать, въ самомъ же дѣлѣ такъ, для развлеченія, потому что лѣтомъ и въ самомъ дѣлѣ пріятно жить въ деревнѣ, и потому, что въ извѣстномъ кругу принято переѣзжать на лѣто въ деревню (Нельзя же принадлежать къ этому кругу и не имѣть своей деревни!) принято такъ же, какъ принято въ среднемъ кругу въ столицахъ переѣзжать лѣтомъ на дачи всѣмъ, кого нужда не слишкомъ ужь заѣдаетъ.

Понемногу славянофильствуя (безъ этого не могутъ московскія барыни), понемногу вольнодумствуя на счетъ неестественности у насъ многихъ общественныхъ отношеній, якшаясь съ графинею Н. и подобными, сходя съ ума вмѣстѣ со всѣми по бывшемъ тогда въ модѣ Грановскомъ, играя въ благородныхъ московскихъ спектакляхъ съ сердобольными графами и княжнами, слѣдя даже за литературой, то-есть читая не одни французскіе романы, но и русскіе, меценатствуя со студентами, которыхъ иногда къ ней въ домъ важивали учителя, дававшіе уроки дочерямъ, причемъ часто Варвара Михайловна терпѣливо, по нѣсколько часовъ, выслушивала различныя, такъ и бухнувшія въ Лету, бредни этихъ господъ, въ каждомъ изъ которыхъ она всегда угадывала будущихъ геніевъ, и вѣчно жестоко ошибалась — проводя такимъ образомъ жизнь, Варвара Михайловна наконецъ дожила до сорока-пяти лѣтъ, то-есть до той поры, когда мы съ ней встрѣчаемся въ нашемъ разсказѣ въ ея деревнѣ Оврусовкѣ.

А между тѣмъ, старшая дочь уже совсѣмъ подросла и успѣла, лѣтъ за пять до времени нашего разсказа, выйдти замужъ. Даже успѣла нѣсколько разладиться съ мужемъ.

Ольгѣ, второй дочери, тоже уже шелъ 18-й годъ. Одинъ только меньшой сынъ Серёжа еще учился дома, готовясь года черезъ четыре поступить въ университетъ, какъ хотѣлось матери и какъ ему лично вовсе не хотѣлось. Впрочемъ, онъ былъ еще въ томъ возрастѣ, когда мальчиковъ сильно соблазняютъ атрибуты военнаго костюма… А онъ еще вдобавокъ могъ быть и пажомъ… Но онъ былъ неглупый мальчикъ и эти колебанія въ немъ приходили теперь къ концу, разрѣшаясь болѣе въ пользу простенькаго, тогда еще голубого околышка, чѣмъ пажескихъ, шитыхъ золотомъ, фалдъ.

IV.

Между тѣмъ, Алексѣй Осиповичъ давно уже вышелъ въ переднюю, поспѣшно накинулъ на плечи свое гороховое пальто и уже подошелъ къ двери, когда ему что-то вспомнилось и онъ остановился.

— Послать сейчасъ ко мнѣ Семена Трофимова, сухо сказалъ Теленьевъ дворецкому: — я буду у себя во флигелѣ.

Теленьевъ вышелъ и медленными шагами, понуривъ голову отъ непріятной мысли, тяготившей его, направился по доскамъ ко флигелю.

Сильная досада кипѣла въ его груди. Онъ никакъ не могъ забыть того тона, какимъ дѣлалъ разспросы Тавровъ насчетъ сына, и мину, какую тотъ скорчилъ, услыхавъ, гдѣ служитъ его Васинька. Самолюбіе его было сильно уколото. Ничего у него не находилось для оправданія сына. Онъ даже забылъ тѣ несомнѣнныя достоинства сына, которыми, при другихъ обстоятельствахъ, онъ не преминулъ бы утѣшить себя. Теперь онъ во всемъ обвинялъ его. „Вотъ, думалъ онъ, еслибы онъ слушался меня больше, еслибы учился, какъ я требовалъ, мнѣ не пришлось бы на старости краснѣть предъ этимъ господиномъ. Положимъ, что Тавровъ въ этомъ случаѣ велъ себя какъ пустой фатъ, положимъ, что болѣе порядочный человѣкъ не поступилъ бы такъ неделикатно, въ такомъ щекотливомъ для другого вопросѣ. Но несомнѣнно, что онъ имѣетъ нѣкоторое право такъ свысока относиться къ Васинькѣ. Вотъ они почти однихъ лѣтъ, а онъ уже штабс-капитаномъ, да того и смотри, что будетъ скоро капитаномъ. Вѣдь это арміи подполковникъ, въ какія-нибудь 25 лѣтъ. Чего же лучше? А будущее его, а будущее! восклицалъ старикъ: — флигель-адъютантомъ, навѣрно флигель-адъютантомъ, и Варвара Михайловна говоритъ. И еще всегда служить въ Петербургѣ! Карьера его, по всей вѣроятности, самая блестящая. Вѣдь это, шутка сказать, можно при счастіи въ 40 лѣтъ быть генераломъ!… Вотъ генеральша какъ ухаживаетъ за нимъ. Это не то, что Васинька. Небось, еслибы онъ сдѣлалъ Ольгѣ Юрьевнѣ предложеніе, я думаю, генеральша радехонька была бы. А что же? Ольга Юрьевна хорошая дѣвушка, воспитанная, добрая и изъ хорошей фамиліи. Хоть кому хорошая партія: да и почти вся Оврусовка за нею… Заживутъ-себѣ въ Петербургѣ отлично!…“

Онъ вздохнулъ съ сожалѣніемъ, что не можетъ тѣмъ же утѣшиться, смотря на будущность Васиньки. Безъ этихъ внѣшнихъ аттрибутовъ, онъ не признавалъ счастья на землѣ. „А что Васинька? продолжалъ онъ думать: хотя по письмамъ и видно, что онъ добрый и умный человѣкъ, хотя всѣ видѣвшіе его не нахвалятся, говоря о его характерѣ, но все-таки, что у него впереди? Я самъ былъ армейцемъ — знаю: вѣчное тасканье съ одного мѣста на другое, вѣчная жизнь на походѣ, неимѣнье никогда собственнаго уголка. Да и перспектива печальная: дослужиться при сѣдыхъ волосахъ до полковничьяго чина. Хорошо если еще часть дадутъ, а то, можетъ, и такъ придется служить, никогда, даже впереди, не имѣя надежды обезпечить себя на старости запасною копейкой“. Онъ вздохнулъ еще тяжелѣе. „Остаться вѣкъ холостякомъ, бобылемъ. Нѣтъ, это не жизнь!“

„А что, еслибы удалось перетянуть его въ гвардію? еще немного погодя размышлялъ старикъ, осѣнясь новою мыслію: не попросить ли Варвару Михайловну? у ней тамъ въ Москвѣ есть протекція, или, можетъ, она могла бы подѣйствовать на этого Таврова. Пусть бы сказалъ, что Васинька его сродственникъ. Можетъ, и перевели бы куда-нибудь. Нужно будетъ не плевать въ этотъ колодезь — заискивать. Пустяки, что онъ меня обидѣлъ сейчасъ. Самолюбіе отца должно смолкнуть, когда идетъ дѣло о счастьи родного сына!“

Алексѣй Оспповичъ и не замѣтилъ, какъ съ этими мыслями подошелъ къ флигелю, прошелъ сѣни, и очутился въ своей комнатѣ.

Старикъ, войдя, разсѣянно кинулъ свою фуражку на груду различныхъ счетовъ и разграфленныхъ вѣдомостей по экономіи, которыми былъ заваленъ весь письменный столъ, и выпилъ стаканъ холодной воды, чтобы окончательно утушить душевное волненіе, поднятое въ груди сценою съ Тавровымъ. Онъ закурилъ сигару, растворилъ окно, выходившее въ садъ, подсѣвъ къ нему и принялся поджидать Семена Трофимовича.

Немного погодя, въ сѣняхъ кто-то робко стукнулъ щеколдою. Теленьевъ опустилъ сигару.

— Кто это?

— Семенъ Трофимовъ… Изволили требовать.

На порогѣ тихо появился быстроглазый лакей въ сѣромъ рейтфракѣ съ гербовыми пуговицами.

— А Ѳенька? спросилъ Теленьевъ.

Лакея передернуло при этомъ вопросѣ и онъ подозрительно посмотрѣлъ на управляющаго, ничего не отвѣтивъ. Онъ лакейски заложилъ руки назадъ и выставилъ ногу впередъ.

— Я приказалъ и ее послать.

— Не могу знать, Алексѣй Осипычъ. Дворецкій сказывалъ, что только меня приказали послать.

Теленьевъ съ минуту мѣрилъ его строгими глазами.

— Генеральша всѣми вами очень недовольна, строго началъ онъ: — вы тамъ изъ дѣвичей чортъ-знаетъ что сдѣлали! это ты, кажется, обожатель Ѳеньки? Ты видѣлъ, въ какомъ она положеніи?

Семенъ дернулъ плечомъ, будто ничего не понимаетъ во всемъ этомъ.

— Я тутъ, Алексѣй Осипычъ, ничего не знаю-съ.

— И генеральша и я убѣждены, что это ты тутъ намастерилъ. Нечего объ этомъ, значитъ, и говорить!… Мнѣ не до того!… Завтра… Теленьевъ остановился и задумался. — Нѣтъ, въ пятницу вы оба, и ты и Ѳенька, явитесь ко мнѣ утромъ, я обстоятельно разберу это дѣло. А теперь, продолжалъ онъ: — я за дняхъ ожидаю сюда Василья Алексѣича… Генеральша, послѣ надѣланныхъ тобою гадостей, не хочетъ тебя и видѣть въ комнатахъ, и потому приказала, чтобы ты здѣсь находился. Если пріѣдетъ Василій Алексѣичъ, ты будешь за нимъ ходить. Слышишь?

Лакей нехотя процѣдилъ сквозь зубы: „слышу-съ…“

Теленьевъ всталъ, подошелъ къ двери, ведущей въ другую комнату и, указывая, добавилъ:

— Эту комнату приготовить. Скажи, чтобы перенесли желѣзную кровать и письменный столикъ изъ комнаты Владислава Казиміровича. Завтра, съ утра за это возьмись. Теперь ступай. Въ пятницу же утромъ изволь явиться съ Ѳенькой.

Лакей медленно повернулся и вышелъ.

Какъ только, выйдя отъ управляющаго, Семенъ сталъ приближаться къ черному крыльцу, онъ услышалъ, что знакомый голосъ тихо назвалъ его: „Сеня!“

Онъ обернулся, и увидѣлъ догонявшую его приземистую, какъ-то черезчуръ ужь припухлую съ лица горничную. Дѣвушка бѣжала какъ-то поутиному, переваливаясь.

— Сеня, зачѣмъ онъ тебя звалъ? съ безпокойствомъ спрашивала дѣвушка.

— Да все, Ѳедосья Анисимовна, на счетъ того-съ… Сказывалъ, что генеральша приказала ему разузнать.

— О, Господи! Что жь это будетъ? — И дѣвушка испуганно прильнула головой на плечо лакея: — Пашка сказывала, Сеня, что барыня очень сердилась въ гостиной. Ужь я лучше пойду, упаду генеральшѣ въ ноги, и повинюсь.

— Это вы все глупости задумываете, Ѳедосья Анисимовна, недовольно произнесъ Семенъ: — потому что теперича какіе они намъ господа? — Теперь воля.

— Да, воля, сквозь слезы съ сарказмомъ проговорила дѣвушка: — пока отойдемъ, они еще успѣютъ сто разъ… Она недоговорила, но Семенъ могъ догадаться: — ужь лучше повиниться.

— Не нужно-съ. Если вы безпремѣнно хотите, такъ управляющій намъ съ вами приказалъ обоимъ въ пятницу, утричкомъ, придти, вотъ тогда и скажемъ ему, что такъ и такъ, молъ, Алексѣй Осиповичъ, любимъ другъ друга, и въ законный бракъ имѣемъ намѣреніе вступить, какъ только отойдемъ отъ генеральши. Ужь я васъ научу, какъ нужно отвѣчать… А теперь, прибавилъ Семенъ, я собственно очень понимаю ваше положеніе, и можно сказать, чувствительно благодаренъ за ваши страданія.

— Не обмани, Сеня, голубчикъ; ты знаешь, я работящая, швея — могу мѣсто получить. Тебѣ ничего не нужно будетъ дѣлать. Бѣлье буду стирать. Всѣ деньги, какія оставаться будутъ, тебѣ буду отдавать. Ты ужь положись на меня, на другихъ и смотрѣть не стану. Разрази меня Богъ, если неправду сказываю… Не разлюби только, голубчикъ: я для тебя грѣхъ приняла…

И дѣвушка жарко поцаловала цивилизованнаго лакея, смотрѣвшаго нѣсколько холодно, и даже свысока, на ласки возлюбленной…

— Сказывалъ, еще немного погодя прибавилъ Семенъ: — что я уже въ горницахъ не буду. Чтобы во флигелѣ находился. Сына, что ли, ждетъ. За нимъ буду ходить. Вотъ еще принесла нелегкая!

V.

Послѣ чаю пріѣхалъ къ Плещеевымъ отецъ Таврова.

Отецъ Таврова оказался высокимъ, красивымъ, хотя уже и пожилымъ, брюнетомъ. Окладистая, густая борода, съ легкою просѣдью и громадная во всю темень лысина, давали его красотѣ какой-то почтенный, прекрасный отпечатокъ. На немъ былъ отлично-сшитый, длиннополый сюртукъ; остальное все полѣтнему: бѣлые панталоны и пикейный жилетъ. Во всѣхъ его пріемахъ проглядывала плавность и свобода, признаки долгой привычки жить въ хорошемъ обществѣ.

Его не ожидали. Онъ былъ, по званію предводителя, на слѣдствіи по дѣлу безпорядка между графскими крестьянами, и, казалось, не могъ быть скоро назадъ. Поэтому, молодой Тавровъ очень удивился его пріѣзду и обрадовался.

— Ба, papa, такъ скоро!

— Да, да, mon cher, принимая сына въ объятья, сказалъ отецъ: — и я не ожидалъ. По военному кончили, скоро.

Красивая, борзая собака, бывшая съ гостемъ, разслышавъ знакомый нюхъ, завиляла хвостомъ, встала съ ковра и, перейдя къ молодому Таврову, вскочила ему на грудь и принялась ласкаться и сладко потягиваться. Но, замѣчая холодность хозяина, соскочила на полъ и перешла къ Ольгѣ.

— И все кончилось? между тѣмъ нетерпѣливо спрашивалъ Викторъ Сергѣичъ отца: — благополучно? Что дядя?

— Ничего… Все изъ-за пустяковъ вышло, объяснилъ Тавровъ: — однако, пришлось одного бунтовщика въ острогъ отправить, да трехъ наказать…

Предводитель покосился на Ольгу и, замѣтивъ, что она заигралась съ собакой и, повидимому, вовсе не слушаетъ разговаривающихъ, прибавилъ, уже совсѣмъ входя въ свою роль:

— Ну, а какъ вспороли порядкомъ де-мо-кратическія… — Онъ въ шутку слегка кашлянулъ въ руку: — ну, и пошло на ладъ.

Никто не разсердился на такую вольность. Напротивъ, всѣ искренно расхохотались, а вульгарность послѣдняго намека даже придала всему разговору колоритъ свѣтской непринужденности. Сама Варвара Михайловна первая чуть не захлебнулась отъ восторга въ раздушенный платокъ, и только покосилась на дочь, вѣроятно, желая удостовѣриться, что та дѣйствительно не слышала выраженія Таврова.

Поговорили еще. Вся образованная компанія посмѣялась всласть надъ мужицкою простоватостью, когда предводитель, разохотгівшись успѣхомъ первой шутки, весьма характеристично передалъ толки крестьянъ насчетъ того, что у нихъ тутъ въ губерніи треангуляцію будутъ производить этимъ лѣтомъ, строятъ трехногія вѣхи, а крестьяне что же вообрази — что пріѣдутъ отъ царя особые генералы, влѣзутъ наверхъ, осмотрятъ и, что укажутъ оттуда, то крестьянамъ и отойдетъ. А до тѣхъ поръ настоящей воли и слушать не хотятъ. Анекдотъ этотъ, впрочемъ, имъ самимъ и былъ сочиненъ. Всѣ остались очень довольны, хотя и повѣрили ему только вполовину.

Сынъ посмотрѣлъ на часы.

— Однако, куда же это ты теперь такъ парадно? спросилъ онъ, оглядывая удивленно отца: — вѣдь скоро десять.

Отецъ опомнился и засуетился.

— Да вотъ, mon cher, нужно еще тутъ заѣхать неподалеку. И обратясь къ Варварѣ Михайловнѣ, онъ пояснилъ: — къ вашей сосѣдкѣ Оглобиной. Дворянка тутъ есть такая, мелкопомѣстная, пояснилъ онъ сыну пренебрежительно: — сынъ у ней есть тутъ какой-то, грубитъ ей, не слушается, не хочетъ ѣхать служить, съ мужиками вяжется. Мать Христомъ Богомъ проситъ урезонить его. Я говорю: „не мое дѣло, сударыня“. Она проситъ, чуть руки не цалуетъ. Обѣщалъ сегодня заѣхать. — Завтра будетъ опять некогда… Я ужь у тебя, Викторъ, фаэтонъ-то возьму, ограблю. Поѣзжай на моихъ бѣгункахъ. Вотъ и Мистера возьмешь, прибавилъ онъ, показывая на собаку. — Ну, поѣдемъ, mon cher. Мнѣ пора.

Молодой Тавровъ намекнулъ Ольгѣ на обѣщанный дневникъ, не назвавъ, впрочемъ, прямо при постороннихъ, что именно просилъ.

Дѣвушка опять замялась.

— Я уже раздумала, сказала она: — боюсь.

— Вѣрно, я не стою исправленія? Что дѣлать — покорюсь!… И онъ опять манерно поклонился и отошелъ искать свою фуражку.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте…

Ольга ловко подобрала передъ платья и быстро выбѣжала изъ комнаты.

— Что это такое? вмѣшалась Варвара Михайловна, когда Тавровъ принималъ отъ Ольги дневникъ.

— Секретъ-съ, предупредилъ молодой Тавровъ, кланяясь какъ-то бокомъ.

— Pardon, деликатно извинилась та: — я не знала. У нынѣшнихъ молодыхъ людей, обратилась она шутливо къ отцу Таирова: — все секреты отъ родителей. Не то, что мы были въ свое время. Не правда ли, Сергѣй? По праву родства они фамиліарничали иногда.

— Правда, матушка, правда, шутливо соглашался Сергѣй Ивановичъ: — мы только секретничали отъ родителей въ дѣлахъ сердца…

— А можетъ… началъ-было Викторъ Сергѣичъ…

— Можетъ, это дѣло сердца?… перебилъ отецъ: — браво, браво, закричалъ онъ, любуясь смущеніемъ молодыхъ людей: — молодость проговаривается. Добрый признакъ.

И родители переглянулись самодовольно, какъ переглядываются сообщники, когда замѣчаютъ какой нибудь признакъ, благопріятный для ихъ собственныхъ затаенныхъ замысловъ.

Плещеевой, въ самомъ дѣлѣ, нельзя было не дорожить и не ухаживать за молодымъ Тавровымъ, во время его поѣздокъ къ отцу въ деревню. Если честолюбивыя мечты и могли иногда рисовать ея воображенію возможность для Ольги въ столицѣ и болѣе блестящей партіи, то все же она понимала, что это были только мечты. Тутъ же представлялась дѣйствительность, по мнѣнію всѣхъ радужная въ будущемъ. Къ тому же Варварѣ Михайловнѣ казалось, что сердце Ольги уже сдѣлало выборъ, и деликатная натура матери не хотѣла слишкомъ перечить Ольгѣ въ этомъ дѣлѣ.

Тавровы уѣхали.

Едва предводительскій фаэтонъ выѣхалъ шагомъ изъ воротъ усадьбы (Тавровы ѣхали вмѣстѣ до поворота, гдѣ слѣдовало разстаться), какъ молодой Тавровъ замѣтилъ влѣво группу горничныхъ, игравшихъ съ лакеями въ горѣлки. Обычная серьёзность вдругъ покинула его.

— Papa, я тебѣ покажу что-то очень хорошенькое, сказалъ онъ пофранцузски: — Мишка, стой! Кучеръ оглянулся и сталъ сдерживать лошадей: — Паша, подите сюда! крикнулъ Викторъ Сергѣичъ одной статной, высокой горничной, вставая въ фаэтонѣ. Паша вспыхнула и бросилась прятаться въ середку кружка. — Не бойтесь. Мнѣ нужно кое-что передать барынѣ, схитрилъ офицеръ. — Подружки вытолкнули позванную изъ кружка съ громкимъ смѣхомъ. Паша подошла къ фаэтону, запахивая ротъ платкомъ, накинутымъ на плечи, и лукаво хихикая подъ нимъ. — Неправда ли, какая она хорошенькая, papa? освѣдомился Викторъ Сергѣичъ у отца. Дѣвушка хотѣла-было отскочить, но молодой Тавровъ, приложивъ къ дѣлу зуавское furie, котораго такъ недоставало, по его мнѣнію, Шарассу — объ этомъ обстоятельствѣ читатель узнаетъ впослѣдствіи — въ одно мгновеніе опрокинулъ Пашу въ фаэтонъ и закричалъ кучеру: — Пошелъ, Мишка!

Фаэтонъ пустился вскачь.

— Ой, ой! Викторъ Сергѣичъ, что это! — Увидятъ, ей-богу, увидятъ! кричала хорошенькая плутовка, попавшись въ западню.

На хохотавшую Пашу посыпались щипки и присказки стараго джентльмена. Сынъ болѣе не участвовалъ. Онъ держался въ сторонѣ, какъ-бы предоставляя старику одному подурачиться.

— Какъ ты ее назвалъ, mon cher?… Пашкой? какое славное имя… Elle est vraiment très jolie, нашелъ Сергѣй Иванычъ, обращаясь къ сыну. И указательный палецъ предводителя, снабженный бриліантовымъ перстнемъ, сдѣлавъ фальшивый маневръ въ воздухѣ по направленію къ поясу дѣвушки и этимъ заставивши ее особенно громко вскрикнуть, — ловко проскользнулъ къ щекѣ плутовки и вцѣпился въ нее самымъ хищническимъ образомъ. — Гмм! придешь ко мнѣ, канашка? допытывался онъ, уже цалуя ее въ щеку.

— Какъ можно-съ… Ахъ, Господи!… Пустите, Сергѣй Иванычъ. Голубчикъ, пустите!… Барыня, барыня узнаетъ! кричала она громко: — люди смотрятъ. Ой, ой! — И она залилась звонкимъ смѣхомъ и забарахталась съ особенною силою, чтобы освободиться.

— Серьги подарю, соблазнялъ родитель Виктора Сергѣича.

— Да приду, приду… Только пустите, сударь.

— Ну, смотри же, плутовка… Мишка, стой!

Паша была высажена изъ фаэтона и награждена на прощанье послѣдними, а потому и самыми страстными щипками.

— Послѣ дождичка въ четвергъ! крикнула воструха и бросилась съ громкимъ смѣхомъ опрометью бѣжать.

— Ахъ, разбойница! шутливо проговорилъ Сергѣй Иванычъ, еще нѣсколько времени смотря ей вслѣдъ: — а славная канашка, согласился онъ, усаживаясь снова въ фаэтонѣ. Онъ даже утерся платкомъ отъ сладости. — Какъ бы это ее, Викторъ, заманить къ намъ?… Какъ это я ее просмотрѣлъ у Варвары Михайловны… Ну, Викторъ, merci, удружилъ, братъ, старику…

Затѣмъ они болѣе молчали. Только разъ отецъ замѣтилъ:

— Однако, ты, кажется… того, сильно нравишься Ольгѣ; что же, я противъ этого ничего не имѣю. Ковать желѣзо нужно, пока горячо. Только не ошибись. Знаешь ли ты ее? — Сынъ только презрительно усмѣхнулся на это, и ничего не отвѣтилъ, какъ-бы думая про себя: „экъ, чего не знать!“

Да другой разъ, немного погодя, старикъ прибавилъ:

— А Elise-то очень плоха. Тебѣ нужно бы чаще бывать у дяди, Викторъ…

Но сынъ и теперь только промолчалъ.

На шестой верстѣ, молодой Тавровъ вылѣзъ изъ фаэтона, накинулъ на себя шинель и, объявивъ отцу, что будетъ ожидать его къ ужину домой, пересѣлъ на бѣгунки, слѣдовавшіе сзади съ казачкомъ. Онъ самъ принялъ возжи и, ловко хлопнувъ рысака, погналъ его прямо по дорогѣ, тогда какъ фаэтонъ отца свернулъ на какую-то боковую тропку. Мистеръ постоялъ сначала въ нерѣшительности, какъ-бы колеблясь, за кѣмъ изъ господъ слѣдовать, а потомъ побѣжалъ на свистъ Виктора Сергѣича. Его тощая, ловкая фигура, неся носъ по землѣ, запрыгала сбоку дороги по кустамъ тѣми большими, граціозными прыжками, которые такъ знакомы всякому истому охотнику, и, при взглядѣ на которые, какъ извѣстно, сердце такого любителя всегда способно волноваться порывами самаго неподдѣльнаго восторга.

VI.

Дорога, по которой катилъ фаэтонъ старика Таирова, вскорѣ пошла лѣсомъ.

Слегка развалившись и степенно опираясь на свою трость съ набалдашникомъ слоновой кости, Тавровъ задумчиво глядѣлъ вдаль. Упругія рессоры пріятно подбрасывали его на кочкахъ… Ему почти дремалось…

Версты черезъ двѣ лѣсъ кончился, и дорога извилистой лентой потянулась по его опушкѣ подъ самыми деревьями. Предводительскому кучеру поминутно приходилось нагибаться, чтобы уклониться отъ хлеставшихъ по лицу вѣтвей.

Потянулся полуразвалившійся заборъ. Въ концѣ оказались растворенныя ворота. Кучеръ Таврова придержалъ передъ ними лошадей, потомъ осторожно завернулъ ихъ въ растворенную пасть воротъ, и фаэтонъ, быстро скатившись съ горки и красиво колыхаясь, подкатилъ налѣво къ крылечку маленькаго, хилаго домика.

На крылечкѣ встрѣтила ихъ съ разинутымъ ртомъ босоногая, краснощокая крестьянская дѣвка, державшая въ рукахъ подносъ съ цѣлою колонною перемытыхъ тарелокъ.

— Послушай, сказалъ ей предводитель: — Марья Кириловна дома? Не спятъ еще?

— Ужинать собираются-съ.

— Скажи, что предводитель пріѣхалъ. Могу я видѣть?

Одинъ изъ работниковъ, мазавшихъ на дворѣ бричку, поспѣшно бросилъ работу, при послѣднихъ словахъ предводителя, и торопливо ушелъ заднимъ крыльцомъ въ комнаты.

— Пожалуйте-съ, суетливо говорила работница, возвращаясь на крыльцо и поправляя матовый половикъ, по которому долженъ былъ входить гость.

Хозяйка встрѣтила его въ темной залѣ и, извиняясь и немилосердно суетясь, попросила въ маленькую гостиную, откуда виднѣлся свѣтъ.

Гостиная была крохотна, уставлена старомодною мёбелью и оклеена дешевенькими обоями. Увалистый краснаго дерева диванъ, обитый пожелтѣлымъ, заштопаннымъ барканомъ, занималъ чуть не полкомнаты; овальный столъ передъ диваномъ; печка въ углу; герань на раскрытомъ окнѣ. Все бѣдно и старо…

Нагнувшись къ свѣчкѣ, сидѣла около стола дѣвушка и что-то вышивала на батистовой лентѣ, пристроченной къ клеенкѣ. Передъ ней развернутая книжка.

— Дочь моя Лидія, рекомендую вамъ, Сергѣй Иванычъ, сказала хозяйка. — Лидочка, Сергѣй Иванычъ Тавровъ — нашъ предводитель, отнеслась она къ дочери. Тавровъ поклонился, а отрекомендованная встала и присѣла небольшимъ институтскимъ книксомъ.

Хозяйка оказалась слегка сѣденькою, но еще свѣжею съ лица, добренькою женщиною. Глаза у ней свѣтились такою тихою кротостью, такою любовью и привѣтливостью, что, казалось, ничто злое, недоброе и знакомо ей не было. Звали ее Марьей Кириловной, а по фамиліи — Оглобиной.

А дочь Лидочка еще была очень молода, съ великолѣпными, золотистыми волосами, взбитыми вверхъ. Лицо пріятное, выразительное, только нѣсколько блѣдное, съ маленькими веснушками. За то губка нижняя очень хороша: толстенькая, отдутая и розовая-розовая, какъ вкусная вишенька. И глаза хорошіе, темные, почти каріе. При свѣтлыхъ волосахъ это очень красиво выглядѣло. На тонкой шеѣ черная бархатка.

Тавровъ, усѣвшись на диванѣ, съ минуту разсматривалъ ее внимательно, что чувствовала и Лидочка, хотя у ней и были опущены глаза къ работѣ.

— Вы, кажется, недавно изъ института? спросилъ предводитель.

Мать предупредила дѣвушку отвѣтомъ:

— Смолянка-съ.

Предводитель освѣдомился: „не скучаетъ ли она по Петербургѣ?“ Дѣвушка подняла на него свои красивые глаза и, слегка пріятно шепелявя, отвѣтила, что она мало знала Петербургъ, что ее не вывозили въ институтѣ.

— Бѣдная дѣвушка не должна о немъ и думать, вставила поскорѣе сентенцію мать.

Никто ничего не отвѣтилъ. Только дѣвушка, при этомъ замѣчаніи, поспѣшно опять наклонилась къ работѣ, и иголка заходила скорѣе прежняго.

— И никого у васъ не было тамъ знакомыхъ?

— Нѣтъ.

— А Sophie Нехелисъ, напомнила ей мать. — Это ея подруга, объяснила хозяйка предводителю: — очень ее любитъ. Онѣ переписываются. Богатая дѣвушка. Недавно прислала ей дорогой альбомъ съ портретами теперешнихъ петербургскихъ знаменитостей.

Тавровъ, немного погодя, нагнулся къ книгѣ, лежавшей передъ дѣвушкой.

О женщинахъ — прочиталъ онъ сверху страницы. Онъ перевернулъ и, посмотрѣвъ на блѣдно-лиловую обертку журнала, лукаво улыбнулся.

— Это, кажется, о свободѣ?… Ну, и нравится вамъ? продолжая покровительственно улыбаться, освѣдомился Тавровъ.

— Тутъ много справедливаго. Еще въ институтѣ Sophie Нехелисъ говорила о ней и совѣтовала прочитать. Ей давала читать одна наша пепиньерка.

Тавровъ еще шире улыбнулся, откинулся назадъ на диванѣ, и сталъ внимательно вглядываться въ дѣвушку.

„Какіе у ней славные волосы“, первое, что подумалось ему.

— Что же вы здѣсь думаете дѣлать?

— Долго она, вѣрно, здѣсь не пробудетъ, сказала за нее съ грустнымъ видомъ мать.

— Отчего же?

— Она можетъ получить мѣсто.

— Мѣсто, какое?

— Мѣсто гувернантки. У ней есть дипломъ. Она вышла съ шифромъ. За нее хлопочатъ. Хочетъ заниматься.

Тавровъ подумалъ.

— Отчего же вы не хотите у maman жить? обратился онъ опять къ дѣвушкѣ.

Дѣвушка немного замялась, потупилась, и стала перебирать пальчиками листы журнала:

— Зачѣмъ родителей стѣснять! Ныньче вотъ говорятъ это — не хорошо. И невинно покраснѣла.

— Ого, въ раздумьѣ произнесъ гость, и сталъ любоваться смущеніемъ хорошенькой вольнодумки: — vous aussi, vous avez subi l’influence de l’esprit du temps, mademoiselle, грустно улыбаясь, замѣтилъ Тавровъ. — А веселиться любите?

— Очень, простодушно отвѣтила дѣвушка, не въ состояніи будучи скрыть удовольствія при одномъ этомъ намекѣ предводителя. Вѣдь она была еще такъ молода, природа требовала своей дани — бороться было трудне, да и незачѣмъ. — Да гдѣ здѣсь веселиться? Такая противная сторона.

Она посмотрѣла въ сторону, куда-то въ садъ, какъ-бы желая указать, что это, въ самомъ дѣлѣ, противная сторона, потомъ на Таирова, и тихо засмѣялась своими красивыми, кроткими глазами, и опять ужасно покраснѣла, отчего стала еще болѣе хорошенькою.

„Какая она миленькая теперь“, подумалось предводителю.

— Вы незнакомы съ Плещеевыми? спросилъ онъ.

— Они такіе гордые…

— Напрасно вы такъ думаете… Хотите, я доставлю вамъ случай познакомиться съ ними? Это — премилый здѣсь домъ.

Дѣвушка нерѣшительно посмотрѣла на мать, какъ-бы ожидая, что та скажетъ.

— Изволь, изволь, мой другъ… Я буду вамъ очень благодарна, обратилась Марья Кириловна къ гостю. — Это правда, ей скучно у меня: она молода, а что же я ей могу доставить при моихъ средствахъ?

— Я заѣду когда нибудь за вами, пообѣщалъ Лидочкѣ предводитель.

Онъ посмотрѣлъ на Марью Кириловну, какъ-бы желая напомнить ей о дѣлѣ, за которымъ она приглашала его.

— А вашъ сынъ-съ? намекнулъ онъ, когда она не сейчасъ догадалась.

Мать засуетилась.

— Не знаю, вернулся ли онъ… Онъ… на работѣ, съ трудомъ выговорила она, стараясь не встрѣчаться глазами съ предводителемъ: — я вамъ говорила сегодня, Сергѣй Иванычъ, о его… странностяхъ. Переговорите съ нимъ. Вы — мужчина, да и власть имѣете.

Тавровъ обвелъ комнату глазами, какъ-бы ища того, съ кѣмъ нужно было переговорить.

— Лидочка, позови брата, приказала г-жа Оглобина дочери. Дочь тихо поднялась, заткнула иголку въ работу, положила на столъ и вышла. — Сколько я горя терплю отъ него — вы не повѣрите, продолжала жаловаться хозяйка растроганнымъ голосомъ: — вотъ наказалъ Господь сыномъ! Она вытерла слезы… За дверью послышались шорохъ и шептанье.

Лидочка вернулась и тихо проговорила, относясь къ матери:

— Онъ не хочетъ… конфузится… Онъ у насъ ужасно не свѣтскій, обратилась она институтски къ Таврову, и покраснѣла.

Марья Кириловна сама отправилась, и насильно ввела сына за рукавъ. Оказалось, что это былъ одинъ изъ тѣхъ, которыхъ мы давича могли разглядѣть подмазывающимъ бричку. Ему было на видъ лѣтъ за двадцать-шесть, онъ былъ худощавъ и костистъ съ лица и въ тѣлѣ, однакожъ статенъ. Но лицо не имѣло уже первой свѣжести, и было угревато. Онъ былъ одѣтъ въ красную рубаху, выглядывавшую изъ-подъ старенькаго кафтана съ русскимъ косымъ бортомъ.

— Сынъ мой, Миша, со вздохомъ отрекомендовала его хозяйка предводителю, вытирая слезы.

Тавровъ немного приподнялся и холодно поклонился введенному, но не протянулъ руки.

— Я вотъ пригласила Сергѣй Иваныча, обратилась Оглобина къ сыну: — я просила его быть между нами посредникомъ, пояснила она, желая если не оправдать, то хоть смягчить передъ сыномъ обращеніе свое въ этомъ случаѣ къ содѣйствію предводителя: она не знала еще, какъ будетъ это принято сыномъ и опасалась скандала: — Сергѣй Иванычъ можетъ быть безпристрастнымъ судьей. Посудите сами, обратилась она къ Таврову: — не права ли я, совѣтуя ему оставить всѣ эти фантазіи, которыя могутъ только окончательно его загубить, и идти опять служить. Что бы прежняя его служба ни давала — все же это вѣрный кусокъ и ни то, что тутъ, гдѣ онъ только убиваетъ молодыя силы.

— Вы вѣдь кажется уже служили? обратился Тавровъ къ Оглобину.

— Служилъ, поспѣшила на выручку Марья Кириловна: — и выгодное мѣсто имѣлъ въ губернскомъ казначействѣ: лѣтъ черезъ двѣнадцать могъ быть бухгалтеромъ. И вдругъ пришла въ голову дурь.

— Что же васъ заставило оставить службу?

Молодой Оглобинъ смотрѣлъ на предводителя равнодушно, пощипывая разсѣянно свою рѣденькую бородку и нисколько пови- димому не намѣреваясь отвѣчать.

— Глупость, дурь одна, объяснила опять г-жа Оглобина: — видите, всѣ — мошенники, взяточники, одни мы честны! Самонадѣянность, многодумье о себѣ… „Лучше, говоритъ, стану землю пахать, мужикомъ буду, да честнымъ, чѣмъ чиновникомъ — да безчестнымъ“, передразнила она.

Тавровъ саркастически улыбнулся и поглядѣлъ съ состраданіемъ на молодого человѣка.

— Но что же мѣшаетъ быть честнымъ чиновникомъ, я не понимаю? замѣтилъ онъ: — теперь такихъ ищутъ.

— Да, что мѣшаетъ? согласилась Марья Кириловна, обращаясь горячо къ сыну: — да говори же, Миша. Вѣдь это невѣжество молчать, замѣтила она, убѣдившись, что сынъ и теперь не желаетъ отвѣчать.

— Что вамъ, маменька? недовольнымъ тономъ отвѣтилъ тотъ: — оставьте меня въ покоѣ ради Бога.

— Миша, я серьёзно хочу говорить. Я затѣмъ и пригласила Сергѣй Иваныча. Сегодня должно все это чѣмъ нибудь рѣшиться. Я мать, я имѣю право требовать…

Сынъ слегка усмѣхнулся.

— Вотъ онъ смѣется надъ этимъ. Вотъ такія оскорбленія я испытываю каждый день, вспыхивая, жаловалась Оглобина предводителю: — вѣдь онъ не признаетъ меня за мать, увѣряю васъ. Ужасные люди! Господи, перекрестилась онъ на образъ, и Бога они не боятся!… Да что Богъ, они о немъ не думаютъ! Дочь мнѣ испортилъ, волнуясь говорила старуха: — дочь, дѣвушку, только что вышедшую изъ института… Вчера мы при громѣ испугались, а онъ говоритъ сестрѣ глупости, что ея институтскаго учителя физики нужно было бы на хлѣбъ на воду посадить.

Оглобинъ улыбнулся добродушно.

— Да вѣдь я шутилъ, какъ вы не понимате.

— Этимъ не шутятъ, строго возразила мать. — Ты самъ перекрестилъ ли лобъ хоть разъ за эти два года? Ты что сдѣлалъ съ моимъ благословеніемъ? ризу жиду продалъ на вѣсъ.

— Вы знаете, мнѣ ѣсть тогда нечего было. Не идти же красть?

— Лучше бы ты укралъ… Мнѣ легче бы было. У, болванъ!

И вставъ, она въ волненіи шибко заходила по комнатѣ.

— Вы только ругаться умѣете, съ сердцемъ отвѣтилъ сынъ и пошелъ къ двери.

— Нѣтъ, постой, хватая за рукавъ, останавливала мать: — ты скажи, на что ты разсчитываешь? Даромъ мой хлѣбъ ѣсть?

Оглобинъ какъ порохъ вспыхнулъ.

— Даромъ? Неправду вы говорите, позвольте вамъ замѣтить, сказалъ онъ рѣзко матери: — можетъ, я во многомъ виноватъ, но въ этомъ не чувствую за собой грѣха. Лжете вы… Извините меня, матушка, за такое выраженіе!

Онъ, какъ-то сердито рванувъ, отдернулъ рукавъ и показалъ свою руку, въ самомъ дѣлѣ загрубѣлую въ мозоляхъ и перепачканную теперь въ дегтѣ.

— Эти руки были бѣлѣе, когда я къ вамъ два года назадъ пѣшкомъ пришелъ, съ гордостью замѣтилъ онъ: — а у васъ спрашивалъ позволенія пріѣхать и поселиться здѣсь. Я писалъ, чѣмъ я намѣренъ въ деревнѣ заняться. Вы позволили…

— Я не думала тогда, что ты говоришь серьёзно.

— А, ну сами и виноваты.

Мать растерялась на минуту. Тавровъ рѣшился поддержать ее.

— Но почему же вы не остались служить? Вѣдь быть честнымъ чиновникомъ можно, я вамъ замѣтилъ давича, я вы все-таки намъ не разъяснили, вмѣшался Сергѣй Ивановичъ.

— Я имѣю на это свои взгляды.

— Интересно бы услышать.

— Не считаю нужнымъ вамъ этого объяснять. Впрочемъ, вамъ интересно? прищуриваясь и насмѣшливо глядя на Таврова, вдругъ обратился онъ опять къ предводителю: — вопервыхъ, я не признаю умственную дѣятельность производительною въ теперешнемъ обществѣ. — Онъ пріостановился, желая подмѣтить, какое впечатлѣніе производятъ его слова на предводителя. — Странно вамъ?

— Вотъ что! произнесъ нараспѣвъ предводитель и прищурился. У него даже мурашки пробѣжали по кожѣ. Онъ только теперь вполнѣ понялъ, что предъ нимъ находится интересный субъектъ. Онъ сталъ, не торопясь, со вниманіемъ, разсматривать его съ ногъ до головы, какъ что-то любопытное, о чемъ онъ давно слышалъ, но въ существованіе чего не вѣрилъ, что вблизи ему приходилось видѣть теперь только въ первый разъ.

— И потому, вовторыхъ, продолжалъ, между тѣмъ, Оглобинъ: — и потому, что не считаю себя по силамъ быть чиновникомъ, какимъ бы слѣдовало быть.

— Это очень послѣдовательно и честно, иронически замѣтилъ предводитель.

— Думаю, что дѣйствительно это послѣдовательно.

— Сколько, подумаешь, законныхъ причинъ!

— Если вамъ этого мало, то есть и еще.

— Слушаемъ-съ. — Предводитель скрестилъ на трости руки и уставился насмѣшливымъ взглядомъ на своего противника.

— Вамъ угодно? извольте. Чиновникомъ я получалъ 12 руб. въ мѣсяцъ. Въ городѣ, при дороговизнѣ, этого мало. И выходитъ, что нужно будетъ въ концѣ концовъ брать. Ну, да и спину гни. А я этого не умѣю, да и не хотѣлъ бы когда нибудь научиться. А это непремѣнно бы случилось, еслибы я остался на службѣ. При этой же работѣ дома, и выгоды больше и по сердцу. Математическій разсчетъ…

— Послѣдовательно, послѣдовательно… И находите, что лучше быть мужикомъ по профессіи? насмѣшливо издѣвался аристократъ Тавровъ. На словѣ „мужикомъ“ онъ постарался сдѣлать удареніе, чтобы было пообиднѣе. — И сами теперь землю пашете?

— Нахожу… и самъ теперь землю пашу.

— Честно… Но вотъ вы другія профессіи попробовали бы, насмѣшливо совѣтовалъ Тавровъ. — Теперь многіе журналы въ этомъ духѣ пишутъ. Вы попробовали бы въ какомъ-нибудь изъ нихъ посотрудничать. Теперь большихъ способностей, говорятъ, не требуется. Нужна только нѣкотораго рода… пикантность.

— Вы глупость сказали.

Тавровъ совсѣмъ не ожидалъ этого.

— Что я сказалъ-съ? возвышая голосъ, переспросилъ онъ, подымаясь вмѣстѣ съ тѣмъ со своего мѣста.

— Ахъ, Боже мой, Боже мой, засуетилась Марья Кириловна: — Миша, Бога ради… Она бросилась между сыномъ и Тавровымъ.

— Я замѣтилъ, что вы глупость сказали, твердо повторилъ Миша.

У Таврова губы тряслись отъ злости. Онъ кивалъ головою, какъ-бы желая сказать Оглобину: „хорошо, хорошо, я вамъ припомню это потомъ“… Но присутствіе матери противника не позволяло ему идти далѣе… Противникъ выждалъ съ минуту, упорно смотря ему въ глаза.

— Интересно, что бъ вы сказали дальше, произнесъ Тавровъ, усаживаясь. Оглобинъ улыбнулся.

— А дальше, продолжалъ онъ уже совершенно спокойно: — я повторилъ бы опять, что у меня нѣтъ никакихъ особенныхъ способностей. И я не стыжусь въ этомъ признаться. Я даже плохо кончилъ гимназію. Я совсѣмъ не образованъ. Поэтому я не гожусь для дѣльной умственной работы, но на столько имѣю здраваго смысла и совѣсти, что могу видѣть, что при этомъ лучше быть мужикомъ и жить трудомъ, который мнѣ болѣе по силамъ.

— И все это глупости, замѣтила поскорѣе Марья Кириловна: — одно фанфаронство модою, ничего изъ этого не выходитъ. Никакой пользы нѣтъ съ этой работы.

— Неправду говорите, маменька, опять рѣзко замѣтилъ сынъ: — сами вы соглашались, что въ прошломъ году вы болѣе имѣли выгоды отъ того, что Петра, плута, отпустили. Онъ стоилъ вамъ 75 р. въ годъ и все у васъ разворовывалъ. Кто жаловался, что прежде приходилось для своего скота сѣно прикупать? А теперь что? Кто третьяго-дня продалъ сѣно калитянскому попу? Кто съ Касьяномъ на прошлой недѣлѣ отбилъ вашу Машку у волка? Не вы ли жаловались мнѣ въ письмахъ, что ваши работники чуть не каждую недѣлю крадутъ и продаютъ овецъ, а сами говорятъ, что волки рѣжутъ? Вы это забыли?

Марья Кириловна нѣсколько смѣшалась, сознавая, что сказала неправду, и на послѣдній вопросъ сына прямо не отвѣтила, а обратила нить разговора въ другую сторону.

— Ну, и посудите сами, Сергѣй Ивановичъ, обращалась она съ отчаяніемъ къ предводителю: — каково моему родительскому сердцу, глядя, что онъ забиваетъ свою молодость на такую неблагодарную работу. А годы его идутъ… Вѣрите ли, когда онъ вечеромъ приходитъ съ работы, когда я увижу на немъ эту потную… рубашку, съ трудомъ проговорила она: — эти черныя руки… эти мозоли… (У ней показались слезы), у меня сердце разрывается. Я просто готова въ ту минуту просить у Бога, чтобы онъ меня прибралъ, только чтобы я не видѣла этого на своемъ дѣтищѣ…

Марья Кириловна тихо заплакала и, нагнувшись, стала вытирать слезы кончикомъ платочка, выглядывавшаго изъ ридикюля.

— Думала ли я, Господи, что доживу до этого! Сынъ мой, дворянинъ, и этимъ холопскимъ, проклятымъ дѣломъ занимается.

— Все такъ, матушка, только не проклятымъ! Богу нѣтъ пріятнѣе этой работы — да! вставилъ настойчиво сынъ.

— Положимъ, поддержалъ и предводитель, уже значительно мягкимъ голосомъ: — но дворянина-то оно мараетъ, т.-е. не мараетъ, поспѣшно прибавилъ онъ: — а не идетъ ему, не пристало.

— Да, вотъ что! То-то и есть, что и въ васъ и въ матушкѣ дворянская жилка при этомъ оскорбляется.

— Не то, не то, почтеннѣйшій, поправлялся предводитель: — не думайте, я не держусь предразсудковъ, — я самъ… либералъ. Узнайте-ка, что я въ комитетѣ по крестьянскому вопросу говорилъ. Меня самаго чуть-чуть ни того, ни туда… Либералъ показалъ куда-то по направленію къ саду.

Между тѣмъ, Оглобина не унималась.

— И посудите, Сергѣй Ивановичъ, неужели оттого, что мы бѣдные мелкопомѣстные дворяне, мы должны переносить такое униженіе? Каково мнѣ, что теперь всюду по уѣзду слава идетъ, будто мой сынъ холопскою работою занимается, что я допустила?… Вѣдь покойникъ мой мужъ, вы знаете, Сергѣй Ивановичъ, подполковникомъ сюда пріѣхалъ… Каково-то ему теперь, бѣдному, глядѣть на это оттуда… Господи, Господи!

И она опять горько заплакала.

— Да, вотъ видите, матушка, какъ вы странно судите. Землю пахать стыдно, безчестно, а коммиссаріатъ… Онъ не договорилъ чего-то.

— Что, что ты этимъ хочешь сказать? закричала мать, подымаясь, какъ тигрица, во весь ростъ.

— Послужной списокъ папенькинъ, намекнулъ на что-то сынъ. — Вы знаете…

— Что знаю, что знаю? Наконецъ, съ кѣмъ бѣды не бываетъ!… И ты смѣешь тѣнь отца тревожить этимъ чернымъ воспоминаніемъ, когда все это дѣлалось для васъ, когда все это намъ досталось и мы теперь этимъ живемъ!… Вонъ изъ моего дома, и чтобы духу твоего не было здѣсь черезъ три дня! Куда хочешь иди. Я это при предводителѣ говорю. Вонъ, я тебѣ повторяю, вонъ!… вонъ!…

— Ну, и пойду. Провались оно!

И сынъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты и, въ сердцахъ, хлопнулъ сильно за собою дверью.

Черезъ четверть часа Марья Кириловна уже лежала въ постелѣ въ сильномъ бреду и перепуганной Лидочкѣ приходилось класть холодные компрессы къ головѣ и на сердце матери, а къ двумъ часамъ понадобилось даже послать въ ближайшее казенное селеніе за фельдшеромъ.

Поздно. У Оглобиныхъ почти темно. Только въ спальнѣ Марьи Кириловны виднѣется огонёкъ — это Лидочка возится около больной матери.

А на дворѣ, на ступенькахъ крылечка, все еще виднѣется фигура Оглобина. Сидитъ онъ, склонившись на локти, какъ-бы обдумывая въ отчаяніи, что ему дѣлать, послѣ всего, что только сейчасъ случилось съ нимъ. На сердцѣ все еще не остыла накипѣвшая досада.

Уже полночь. На дворѣ стоитъ не ночная темень, а какой-то прозрачный сумракъ. Вдругъ дверь тихо щелкнула и вышла работница.

— Ужинать хочешь, Михайло Александрычъ? расталкивая въ плечо, спрашиваетъ она тихо Оглобина.

— Не хочу.

Та стала уговаривать.

— Сказано, не хочу.

Слышитъ она злой тонъ. Постояла, ушла, потомъ опять вернулась.

— Ну, возьми хоть тамъ, хлѣбца; какъ же такъ, неужинамши, замѣтила она, подавая ломоть хлѣба изъ-подъ фартука: — скушаешь потомъ, никто не увидитъ.

Онъ взялъ хлѣбъ, видимо только такъ, чтобы отвязалась.

— И это возьми, суя ему горшочекъ съ молокомъ, говоритъ работница.

Онъ сталъ отнѣкиваться.

— Чево, чево? Возьми, матернино, не застрянетъ въ горлѣ.

Онъ отвелъ рукою.

Она отставила горшокъ на крылечко и стала передъ нимъ съ заложенными подъ мышки руками.

— Ты бы попросилъ маменьку, посовѣтовала она изъ участія: — такъ и такъ, сказалъ бы, въ сердцахъ вырвалось.

— Оставь, пожалуйста.

— Не хотишь? какъ хотишь… А ты, Михайло Александрычъ, подумай, куда тебѣ уйти.

— Куда бы ни пришлось, а уйду, не останусь здѣсь.

Женщина тяжело вздохнула и замолчала.

— Стало, кинешь и меня, не жалко? робко сказала она, немного погодя. — Твоя воля! Она вытерла слезы кончикомъ платка, накинутаго на голову, и высморкалась въ него тихо. — Твоя была власть жаловать, твоя и казнить. Снесу.

Оглобинъ поднялъ голову.

— Глупости ты говоришь, Настасья. Я тебя не кину. Отыщу мѣсто, такъ и тебѣ будетъ. Придешь тогда.

Работникъ подошолъ къ нимъ.

— Поздно, будемъ затворять ворота, Михайло Александрычъ, да ложиться. Завтра рано еще остаточное сѣно нужно убрать.

— Ложись. Я потомъ приду.

— Нешто не пойдешь на работу?

— Нѣтъ.

— Чаво?

— Такъ.

— Чаво такъ?

— Уйду совсѣмъ, прощай.

— Поссорился съ барыней, объяснила работница.

— Ахъ, съѣдятъ-те мухи съ комарами! Плохо! Повздорились, значитъ… Тцъ! тцъ! зачмокалъ съ сожалѣніемъ работникъ. — И совсѣмъ отъ родительницы прочь уйдешь?

— Совсѣмъ.

— Тцъ! Тцъ! Кто же у насъ будетъ за хозяина?

— Только не я.

Работникъ задумался.

— Ну, нѣтъ, тоды и я уйду. Я изъ-за тебя жилъ, што съ тобой-то ужь очень хорошо жить: ты нашимъ, мужицкимъ трудомъ не гнушаешься.

И работницу вдругъ разобрала та же мысль.

— Уйду и я, ей-богу уйду, коли такъ! воспламеняясь вдругъ рѣшила и работница. — Надысь калитянскій дьячокъ сказывалъ, что попу батрачка требуется.

— А кто же у нихъ здѣсь останется, когда всѣ уйдутъ? недовольно замѣтилъ Оглобинъ.

— Кто хошь, а я уйду. Я твой хлѣбъ ѣла. Ихняго не хочу. Будутъ корить… И то полюбовницей твоей въ глаза обзываютъ… И пошла опять вытирать слезы.

— А я хочу, чтобы ты пока оставалась, твердо сказалъ Оглобинъ. — Нужно, понимаешь?

— Не хочу, хоть что хошь! И баба рѣшительно замахала руками.

— И для меня не можешь этого сдѣлать?

Та замялась и не стала болѣе перечить.

— Что же?

— Останусь, коли на то будетъ твоя воля.

— Любишь — вижу, сказалъ Оглобинъ. — А теперь все-таки ступай.

Работница еще разъ вытерла слезы головнымъ платкомъ, опять тихо высморкалась въ кончикъ, взяла нетронутое молоко съ крыльца и пошла, но потомъ сейчасъ же вернулась поспѣшно.

— Я твои-то портянки, што давалъ, выстирала всѣ, Михайло Александрычъ.

— Хорошо… глупая! уже засмѣялся онъ: — ступай… спасибо.

VII.

Конечно, было уже очень поздно, когда вернулся къ себѣ Сергѣй Иванычъ, однако свѣтъ отъ нагорѣвшей свѣчи еще виднѣлся въ передней: ожидали, значитъ.

Едва мягкій, пріятный грохотъ рессорнаго экипажа раздался на дворѣ, какъ сквозь раскрытое окно можно было разглядѣть, какъ засуетились въ передней.

— Ѳедоръ, а, Ѳедоръ!… Баринъ! будилъ торопливо лакей какого-то мужика, храпѣвшаго на лавкѣ, шпоря его кулакомъ въ бока.

Поднялась косматая фигура бурмистра.

— Послать ко мнѣ сейчасъ же Успенскаго, если не спитъ, сердито приказывалъ между тѣмъ Сергѣй Иванычъ, вылѣзая изъ экипажа.

— Они здѣсь, сказалъ лакей, выбѣжавшій высаживать барина. И, пока еще Тавровъ отдавалъ кое-какія приказанія кучеру Мишкѣ, передъ нимъ уже стоялъ какой-то плюгавенькій старичокъ, поспѣшно застегивавшій сюртукъ и приглаживавшій на головѣ растрепанные вихры (это былъ Успенскій, письмоводитель Таврова). — Николай Иванычъ! Приготовьте къ завтрему предложеніе исправнику, приказываетъ Тавровъ: — конфиденціальнымъ письмомъ: тутъ у помѣщицы Оглобиной сынъ есть, который держитъ себя совсѣмъ несоотвѣтственно званію дворянина, нигдѣ не служитъ, ничѣмъ не занимается, матери не слушаетъ, съ мужиками вяжется. Мать проситъ взять его отъ нея. Если земская полиція возьметъ на себя отвѣтственность за то, что ничего не случится — пусть остается. А я нахожу, въ теперешнее тревожное время, опаснымъ оставлять такихъ господъ вблизи народа и считаю долгомъ предупредить. А тамъ пусть дѣлаютъ, какъ знаютъ.

Сергѣй Иванычъ вошелъ въ переднюю.

Тавровъ былъ сильно взволнованъ всѣмъ видѣннымъ имъ у Оглобиныхъ, но тутъ, завидѣвъ у себя бурмистра въ такую позднюю пору, онъ все забылъ и испуганно посмотрѣлъ на него.

— Что ты, Ѳедоръ? — Онъ еще не успѣлъ и шляпы снять.

— На лугу не все ладно, батюшка Сергѣй Иванычъ, съ низкими поклонами угостилъ сюрпризомъ бурмистръ: — потраву сусѣдскіе мужики, грабяне, сдѣлали.

Тавровъ всплеснулъ руками и шлепнулъ себя по ляшкамъ съ какимъ-то трескомъ.

— Чуяло мое сердце!… Что я вамъ сдѣлалъ, скажи на милость? подступая къ бурмистру, спрашиваетъ онъ, ломая руки: — что я вамъ сдѣлалъ, что вы меня преслѣдуете подобными штуками? Вѣдь это второй подобный случай въ этомъ мѣсяцѣ. И онъ, нотерявъ совершенно свой всегдашній, солидный апломбъ, не стыдится взять за бороду самого бурмистра: — ты у меня теперь будешь отвѣчать, ты!

— Не виновати… Сергѣй Иванычъ, видитъ Богъ. Не доглядѣть всюду.

— Вотъ увидимъ…

Его почтенное, всегда такое благородное, въ самомъ дѣлѣ аристократическое лицо искажается теперь до непріятности, до того, что противно становится смотрѣть. Онъ окончательно ребячески готовъ заплакать. Его болѣзненному воображенію, настроенному съ самаго 19-го февраля того года — всюду видѣть, вокругъ себя коммунистовъ и разграбителей чужаго добра — уже Богъ знаетъ, что представляется! Онъ кричитъ, что такія штуки превосходятъ всякія границы долготерпѣнія, и божатся немедленно написать по эстафетѣ самому губернатору насчетъ грабежа „сусѣдскихъ мужиковъ“.

— Сгніютъ у меня тогда въ острогѣ, грозитъ Сергѣй Иванычъ и дергаетъ ни въ чемъ невиноватаго бурмистра за бороду.

И все это изъ-за одного покоса!

Тавровъ, не скидая шляпы и сердито стуча ногами, прошелъ поспѣшно къ себѣ въ кабинетъ, который былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и спальнею. Онъ швырнулъ трость и шляпу на столъ и черезъ темныя комнаты прошелъ прямо въ столовую, откуда виднѣлся свѣтъ.

У накрытаго стола ужиналъ Викторъ. Онъ ѣлъ, разсѣянно рѣжа цыпленка, а самъ жадно читалъ что-то лежавшее сбоку тарелки.

— Это ужасъ, это ужасъ! повторялъ попрежнему взволнованно Сергѣй Иванычъ: — C’est une vraie désorganisation sociale! Aucune honte, aucune honte! Сынъ пересталъ читать и поднялъ на него вопросительный взглядъ: — представь, опять потрава!

Сынъ попытался-было успокоить его, приводя резонъ, что нужно еще посмотрѣть: можетъ быть, потрава и незначительна.

— Не въ этомъ дѣло, не о количествѣ тутъ рѣчь! Нѣтъ, ты пойми, что все это значитъ, что это за признаки, толкуетъ онъ сыну.

И онъ пускается растолковывать, что это — всѣ знаменія 89-го года во Франціи, что тогда точно такими же пустячными признаками началось, съ подорванія принципа собственности, что этому можно найти примѣры и у Токвиля, и у Карлейля и у Гизо. И пошелъ и пошелъ въ этомъ родѣ. А самъ — открыть поскорѣе правду — не дальше какъ съ недѣлю назадъ далъ задатокъ землемѣру за то, чтобы тотъ, при нарѣзкѣ земли, отходящей его крестьянамъ по Положенію, „только на 5® меньше отбилъ всѣ углы въ правой сторонѣ поля“.

Сынъ тоже, повидимому, принялъ къ сердцу горе родителя.

— Ты бы посреднику далъ знать, посовѣтовалъ онъ.

— Прійдется, согласился отецъ, и поспѣшно ушелъ въ кабинетъ, что-то написалъ у бюро и сильно позвонилъ.

— Отправить завтра чуть свѣтъ съ верховымъ въ посреднику Бальмеру въ Желтухи, приказалъ онъ лакею: — подать мнѣ раздѣться

Является разфуфыренная Палашка, чтобы помочь барину раздѣться. Тихо у нихъ идетъ эта работа. Признаки застарѣлаго барства такъ и блещутъ съ полною яркостію. Сниметъ сюртукъ, походитъ, снова посердится, покричитъ, потомъ за жилетъ принимается. А прислуга стоитъ, молчитъ, ждетъ. Онъ, не стѣсняясь, надѣваетъ при этой же Палашкѣ ночное бѣлье. Въ качествѣ образованнаго европейца и притомъ такого, который читалъ и Токвиля и Гизо, не можетъ же онъ признавать правъ женщины въ какой нибудь Палашкѣ! Для этого нужно быть въ самомъ дѣлѣ краснымъ!

Впрочемъ, въ отношеніи Палашки все это было еще извинительно, такъ-какъ ея мужа Сергѣй Иванычъ всегда находилъ болѣе удобнымъ держать гдѣ-то на оброкѣ, вдали, въ столицѣ… Палашка была старшая дочь экономки Власьевны. Это была еще женщина молодая, Еидная, съ такою высокою грудью, такъ опрятно, щеголевато всегда одѣтая. Она цѣнила вниманіе барина къ себѣ, всегда цаловала руку у него послѣ каждаго интимнаго свиданія, съ дворней мало зналась, не осмѣливалась ревновать, когда что нибудь замѣчала за Сергѣемъ Иванычемъ, но умѣла, по наущенію матери, кстати и покапризничать и тѣмъ держать барина слегка въ рукахъ; наконецъ, умѣла какъ-то такъ дѣлать, что у ней дѣти никакъ не жили болѣе двухъ-трехъ недѣль послѣ рожденія. Это представляло ту выгоду, что избавляло отъ излишнихъ хлопотъ, обузы и сплетенъ.

Сергѣй Иванычъ запахнулся халатомъ, взялъ со стола свѣчу въ тяжеломъ бронзовомъ подсвѣчникѣ, закурилъ на ней сигару и отправился въ столовую. Но волненіе, неостывшее еще въ немъ, мѣшало его апетиту. Это бываетъ. Онъ ни до чего не дотронулся…

И нельзя сказать, чтобы вся тревога, все волненіе, происшедшее въ Тавровѣ вслѣдствіе новостей, принесенныхъ бурмистромъ, происходили отъ скаредности. Нѣтъ, онъ былъ слишкомъ богатъ съ дѣтства и имѣлъ на столько благородства, что былъ застрахованъ отъ такого унизительнаго паденія человѣческой личности. Тутъ было что-то другое. Тутъ звучала какая-то обида, обида въ самое сердце.

Злымъ сидѣлъ онъ теперь у стола. Сердитый взглядъ почти неподвижно стоялъ на свѣчкѣ. Ему хотѣлось сорвать теперь на чемъ нибудь, или излить передъ кѣмъ нибудь все, что накопилось на сердцѣ, подѣлиться, оправдаться…

— Это обидно, это больно до глубины души, сказалъ онъ. продолжая разсуждать уже вслухъ, и тонъ, которымъ онъ сказалъ это, показывалъ, что то, о чемъ онъ думалъ, пронимало его до глубины души (онъ ожидалъ, что сынъ перестанетъ читать и приметъ участіе въ разговорѣ): — отчего я сержусь? Не покоса мнѣ жаль, не покоса. Я во всемъ этомъ вижу что-то поглубже, чего другіе не хотятъ замѣчать. Мнѣ обиденъ этотъ сумбуръ, эта анархія въ общественной совѣсти, этотъ кавардакъ!

Сыну до страсти хотѣлось продолжать чтеніе. То, что онъ читалъ теперь, становилось ежеминутно все интереснѣй и интереснѣй. Но продолжать читать, не отозваться на явный вызовъ отца къ разговору — было неприлично. Онъ загнулъ уголокъ страницы, гдѣ остановился, и, откинувшись къ спинкѣ стула, сдѣлалъ видъ, что готовъ слушать.

— ..И что всего обиднѣе, что это идетъ сверху, продолжалъ отецъ: — опасная игра!… Ну, скажи на милость, обращался ужь онъ прямо къ сыну: — развѣ наши интересы не тождественны?

Сынъ молчалъ.

— Нѣтъ, ты мнѣ отвѣчай, настаивалъ отецъ.

— Papa, время этого требовало, помни, произнесъ сынъ, тономъ легкаго укора.

Отецъ шлепнулъ себя съ досады по колѣну.

— Допускаю, что время иногда можетъ требовать… Я самъ иногда… дѣлаюсь отчасти либераломъ! Только вѣдь это еще вопросъ, того ли требовало время, подмигивая, замѣтилъ онъ: — благоразумно ли, спрашиваю я тебя, дѣлаетъ врачъ, который въ томъ случаѣ, когда можно обойтись отнятіемъ мизинца, отхватываетъ всю руку и оттого весь организмъ повергаетъ въ лихорадочное состояніе?… Развѣ всего этого нельзя было сдѣлать еще постепеннѣе? Традиціи, въ которыхъ жило общество, каковы бы онѣ ни были, нужно осторожно колебать. Неосторожно подпиливъ одну ножку, можно уронить весь столъ.

И онъ стукнулъ слегка рукой но столу.

Онъ всталъ и въ волненіи заходилъ по комнатѣ.

— О, поддерживать традиціи въ обществѣ — это долгъ каждаго, разсуждалъ Сергѣй Иванычъ, традиція — это начало, первообразъ всякаго закона, всякаго нашего légitimité, это залогъ, указка, средство. Ее колебля, колеблешь въ массѣ понятіе о законѣ. Мужику не должна и закрадываться мысль о возможности несовершенствъ закона. Это небезопасно. Вотъ мы и видимъ, сказалъ онъ, останавливаясь среди комнаты, и обвелъ комнату рукою вокругъ, какъ-бы желая досказать: полюбуйтесь.

— Что же по твоему дѣлать? Ты проповѣдуешь самую крайнюю неподвижность, крайній консерватизмъ!

Сергѣй Иванычъ съ минуту ходилъ.

— А хоть бы и такъ? вдругъ встрепенувшись, сказалъ онъ. — Что ты имѣешь противъ консерватизма? Консерватизмъ необходимъ въ обществѣ, консерватизмъ имѣетъ за себя много очень почтеннаго. И традиціи всегда за него, и потому-то онъ и законенъ, ибо что такое въ сущности традиція? — не преданіе, не преданіе, не думай, — это преемственность. Что такое консерваторъ? — сохранитель. Значитъ — преемлю и сохраняю — двѣ первыя и важнѣйшія фазы всякой жизни въ природѣ.

— А развитіе? замѣтилъ съ улыбкою сынъ.

— Третья, третья, объяснилъ отецъ: — зависящая отъ первыхъ двухъ. И такъ, преемлю, сохраняю — а потомъ уже, потомъ уже развиваю. Вдумайся, какой другой принципъ можетъ выставить болѣе логическую, законную основу въ свое оправданіе, и не имѣетъ ли право гордиться то, что изъ себя даетъ жизнь всему послѣдующему? заключилъ онъ съ нѣкоторою гордостью.

Сынъ молчалъ. Онъ вообще не намѣренъ былъ спорить съ отцомъ. Если онъ и не раздѣлялъ всѣхъ крайностей отца, то противъ многаго въ душѣ онъ все-таки не желалъ-бы возражать. Да и не могъ, правду сказать: вѣдь это не военная исторія, въ которой онъ считалъ себя докою! „Да и какое мнѣ до этого дѣло?“ думалъ онъ. „Мы сами по себѣ, а они, граждане, сами по себѣ. Все-таки будетъ такъ, какъ прикажутъ“.

Сергѣй Иванычъ походилъ по комнатѣ, налилъ стаканъ воды, выпилъ, чтобы утушить жаръ, и заходилъ снова.

— Почему я возмущаюсь этими порядками? — не унимался онъ — Потому, что я дальновиднѣе и искреннѣе другихъ. Я умѣю читать законъ; я знаю, что этотъ законъ, реально существовавшій сотни лѣтъ, признававшій извѣстныя права за моимъ дѣдомъ и отцомъ, даетъ и мнѣ право на то, что у меня теперь берутъ. И я возмущаюсь. Да, я возмущаюсь, я говорю это открыто, я возмущаюсь, видя нарушеніе моего права, а съ нимъ и закона, ибо я въ душѣ не консерваторъ, не консерваторъ — этимъ словомъ еще мало сказано, — а легитимистъ, русскій легитимистъ, приверженецъ законности и, какъ легитимистъ, я не признаю ни въ чемъ этихъ турдефорсовъ. Это я называю несвоевременнымъ либеральничаньемъ. Вотъ этому настоящее имя!

— Это уже крайне, papa, это ужь односторонне, не согласился наконецъ рѣшительно сынъ. Это уже и для него показалось мрачнымъ. — Ты не допускаешь никакого прогресса?

— Уступки, уступки, а не вашъ прогрессъ; уступки я допускаю, но и то своевременныя и постепенныя. Мы тогда могли бы приготовиться: отпустить ихъ исподволь сами, продать земли.

Къ чести сына нужно сказать, что это его ужь возмутило.

— Да, двадцать-два мильйона въ бобылей обратить позволь вамъ?

Сергѣй Иванычь очень разсердился.

— Фуй, фуй, фуй, Викторъ!… Откуда это у тебя?… Съ тобой послѣ этого страшно оставаться въ комнатѣ.

Викторъ Сергѣичъ сжалъ недовольно губы и наклонился, какъ-бы собираясь продолжать чтеніе и тѣмъ покончить этотъ непріятный разговоръ.

— Это было бы въ высшей степени и несправедливо и незаконно, сказалъ онъ горячо.

Сергѣй Иванычъ высоко поднялъ голову.

— Никто больше меня не уважаетъ законности, съ гордостью сказалъ онъ. — Какъ только самая ужасная несправедливость становится совершившимся фактомъ, закономъ — я первый падаю ницъ и преклоняюсь.

— Ну, вотъ тебѣ освобожденіе — совершившійся фактъ.

— Я и повинуюсь. Развѣ ты видѣлъ, чтобы я не пустилъ на дворъ становаго объявить, или ослушался въ чемъ?

— Но вотъ же ты недоволенъ, осуждаешь, чуть не сопротивляешься?

— Легально, легально, да, конечно. Я оставляю за собой эта право навсегда, съ удареніемъ объяснилъ онъ: — навсегда!

Молчаніе.

— Нѣтъ, сказалъ рѣшительно сынъ: — я не крайній, ты знаешь, но мы съ тобою во многомъ не сходимся.

Сергѣй Иванычъ уставился въ полъ глазами и заходилъ въ раздумьѣ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки назадъ… Онъ вздохнулъ тяжело.

— Это болѣе прискорбно, чѣмъ можно подумать съ перваго раза, грустно сказалъ онъ, немного погодя, отвѣчая на послѣднее замѣчаніе сына. — Я и самъ давно замѣчалъ это различіе нашихъ исходныхъ точекъ. Жаль, очень жаль! съ чувствомъ повторилъ онъ.

— Время, время, papa… опять напомнилъ сынъ, какъ-бы оправдываясь.

Отецъ не удостоилъ его на это отвѣтомъ, а помолчавъ немного и не останавливаясь ходить, продолжалъ свое:

— … И вотъ почему еще я расхожусь съ тобой во взглядахъ за твою карьеру. Я не раздѣляю твоего оптимизма. Ты меня извини, прибавилъ онъ останавливаясь около сына и кладя ему дружески руку на плечо: — старые бойцы вообще охотно идутъ въ вербовщики, шутя пояснилъ онъ съ нѣкоторою гордостью и опять заходилъ: — На другихъ поприщахъ ты больше успѣлъ бы… Я старѣю, все можетъ случиться: ты бы могъ заступить. Да и пока мы могли бы много поработать вмѣстѣ, многозначительно подымая брови, добавилъ онъ: — а время важное подходитъ!… Вѣдь, между нами говоря, всѣ наши въ сущности… очень недальніе господа. Это нужно сознаться. Ни на одного нельзя указать. Разумѣется, они и добры и благородны, они понимаютъ, что мы правы, понимаютъ всю настоятельную необходимость для всѣхъ насъ въ настоящую минуту соединиться, съобща дѣйствовать противъ общей опасности… Но вѣдь этого мало. Замѣчаешь, какъ это робко, неувѣренно высказывается и дѣлается? — Выставить знамя и умѣть открыто его защищать — у нихъ не хватаетъ духу, они не умѣютъ. И нуженъ имъ человѣкъ. Ну, и благо ему будетъ, вразумительно, съ чувствомъ произнесъ Сергѣй Иванычъ: — потому что у нихъ въ рукахъ средства, а это пока — сила, сила. Такой человѣкъ можетъ стать современенъ вожакомъ цѣлой партіи, онъ будетъ держать въ своихъ рукахъ — что ни говори — цѣлый принципъ, важный въ соціальномъ отношеніи… А связи, а средства, а будущность?… И онъ махнулъ руками, какъ-бы желая осязательнѣе показать, что все это ужь такъ хорошо, — что и разсказать нельзя. — По англійски, по англійски нужно учиться, вздыхая заключилъ Сергѣй Иванычъ (этимъ совѣтомъ онъ всегда оканчивалъ подобные разговоры съ сыномъ): — потому что нигдѣ болѣе, а въ Англіи, мы должны искать аргументовъ, насъ защищающихъ, примѣровъ политическаго умѣнія бороться; только тамъ можно встрѣтить кровныхъ представителей того типа, какой намъ скоро очень понадобится. Безъ этого языка теперь нельзя показаться въ порядочномъ обществѣ. Возьми графа О. — Д., князя Щ. и Б--ва. Всѣ они знаютъ его, какъ родной языкъ. Ты встрѣчалъ у графа О. лорда В--ра и, самъ признаешься, что стѣснялся: по французски все это не такъ удобно; ты знаешь, какіе ревнивцы эти бульдоги, англичане, въ отношеніи своего языка. Такъ и во многомъ.

Можетъ быть, оттого, что Викторъ Сергѣичъ уже слышалъ подобные соблазны не въ первый разъ, а можетъ и потому, что никакой охоты не чувствовалъ запрягаться въ тотъ хомутъ, въ который хотѣлъ его нарядить родитель, — впрочемъ, онъ былъ на столько смышленъ, что не могъ не видѣть слабыхъ сторонъ отцовскихъ иллюзій, — но только, когда Сергѣй Иванычъ кончилъ и посмотрѣлъ на сына, онъ замѣтилъ, что тотъ очевидно уже не слушалъ его, углубившись окончательно въ чтеніе.

Отецъ походилъ еще въ раздумьѣ, а потомъ подошелъ въ сыну и, слегка улыбаясь, опять положилъ ему руку на плечо.

— Ты не слушалъ меня, Викторъ… И не ѣшь ничего, прибавилъ онъ, замѣтивъ почти нетронутымъ цыпленка на тарелкѣ у сына. Тотъ ничего не отвѣтилъ и продолжалъ читать.

— Вѣроятно, что нибудь интересное?

Сынъ улыбнулся и, ничего не отвѣтивъ, перевернулъ страницу, продолжая читать, отмѣтилъ что-то своимъ длиннымъ, заостреннымъ ногтемъ мизинца.

— Confession d’une jolie demoiselle? нѣтъ?…. или дневникъ? улыбаясь, спросилъ шутливо Сергѣй Иванычъ, наклоняясь къ сыну. — Ты отъ меня многое скрываешь, Викторъ.

Въ это время сынъ опять надъ какою-то мыслью особенно сильно улыбнулся, особенно сильно чиркнулъ ногтемъ и, какъ-бы въ отвѣтъ на послѣдній упрекъ отца, положилъ передъ нимъ тетрадку почтовой бумаги, мелко исписанную косымъ, женскимъ почеркомъ.

— Прочитай, сколько нибудь, и скажи свое мнѣніе, попросилъ онъ.

Конечно, читатель догадывается, что это билъ дневникъ Ольги.

Но его лучше прочитать въ слѣдующей главѣ.

VIII.

Сергѣй Ивановичъ поднялъ свой пенсне, мотавшійся на шнуркѣ поверхъ халата, протеръ и, надѣвъ его на носъ, не торопясь, принялся за чтеніе. Тонкая, въ самыхъ уголкахъ губъ затаившаяся, лукавая улыбка подсказывала уже впередъ, что онъ готовился отнестись къ предлагаемому чтенію съ высокомѣрною недовѣрчивостью.

Дневникъ былъ слѣдующаго содержанія:

„1859 годъ.

“16-го ноября. Сегодня мое рожденье. Мнѣ исполнилось 16-ть лѣтъ… Maman позволила мнѣ въ первый разъ надѣть совсѣмъ длинное платье… Какъ я была рада! Какая я стала большая, какъ посмотрѣла въ зеркало, а то такою маленькою казалась, точно дѣвочка, просто стыдно!…»

Тавровъ сталъ пропускать многое, и останавливаться на тѣхъ только мѣстахъ, гдѣ, казалось, болѣе представлялось интереса.

"26-го ноября… Меня сегодня первый разъ вывезли на балъ, какъ большую, читалъ онъ: — Maman говоритъ, что я себя хорошо держала, но что нужно быть скромнѣе, что молодой дѣвицѣ нейдетъ выказывать съ перваго же разу смѣлость и бойкость, что это значитъ mal élevée, что, напротивъ, болѣе идетъ застѣнчивость. А Наташа спорила съ мамой: говорила, что это ничего, и что это идетъ молодой дѣвочкѣ… Зачѣмъ она меня все еще продолжаетъ называть дѣвочкою и считать маленькою? какъ это досадно! Я ужь теперь не маленькая, а большая. Скажу ей когда-нибудь. Хотя бы при Серёжѣ не называла…

"…И какъ было весело на балѣ! Зала полная огней, цвѣтовъ, золота, людей и музыки. Какая прелесть, какъ это весело, какъ все это великолѣпно! Еслибы это чаще случалось!… Я танцовала съ Мишей Щ….нымъ, съ графомъ С…скимъ, съ Т., съ самыми лучшими кавалерами. Это все Наташа сдѣлала; merci ей, моей голубкѣ. Она говоритъ, что всѣ нашли меня очень… миленькою. Мнѣ и самой кажется, что я была сегодня, сверхъ обыкновенія, хорошенькою. Бѣлое платье, съ голубой легкой отдѣлкой, и эти двѣ бѣлыя камеліи въ волосахъ. Право, это должно было выйдти не дурно. И еще мама подарила серьги, браслетъ и брошку бирюзовые… Какая добрая эта мама!

«4-го декабря. Barbe Мельникова имянинница… Былъ вечеръ. Много танцовали. Т. почти со мной одной танцовалъ. Maman сказала мнѣ потихоньку, что всѣ обращаютъ на это вниманіе, что это неприлично, и чтобы я для виду отказала ему нѣсколько разъ. Я исполнила… Но только зачѣмъ смотрѣть на то: обращаютъ ли на насъ вниманіе или нѣтъ?…»

Сергѣй Иванычъ пріостановился на этомъ мѣстѣ, повторяя про себя и вдумываясь въ эту фразу, потомъ двинулъ какъ-то слегка удивленно бровями и затѣмъ продолжалъ читать.

"…Вѣдь тутъ нѣтъ ничего дурного. И отчего нельзя танцевать съ кѣмъ хочется? Тогда-то и весело, когда танцуютъ съ кѣмъ нравится. Когда я потомъ сказала это сестрѣ, и она согласилась со мной, и очень смѣялась надъ мамой.

"…Еще что я замѣтила: какъ это на балахъ всѣ умѣютъ говорить странно, говорятъ-говорятъ, кажется и порусски, и понимаешь, а чувствуешь, что ничего не запомнишь, какъ-то все это такъ пусто, что рѣшительно не держится въ головѣ. Какъ это странно!… Т. опять болѣе всѣхъ со мной танцовалъ. Какой онъ хорошенькій.

— Это ужь не на вашъ ли счетъ, Викторъ Сергѣичъ? проговорилъ шутливо отецъ, тонко улыбнувшись…

"Maman говорила, продолжалъ читать онъ, что Т. очень умный и богатый. Что же, что богатый? Мы сами богаты… Только я его боюсь. Онъ всегда такой серьёзный. Онъ говорилъ, что у него тамъ, въ Петербургѣ, много занятій. Онъ мнѣ даже говорилъ какія, да я не поняла. Нужно спросить у Наташи или у Володи.

"13-го декабря. Отчего это, когда я спросила у Володи Суринскаго, чѣмъ занимается Т., онъ засмѣялся? Что же дурного быть военнымъ? Какой этотъ Володя!

"24-го декабря. У насъ была ёлка для Серёжи. Потомъ танцовали… Я замѣчаю, что мнѣ ужь не такъ весело бываетъ во время танцевъ, какъ это было первые разы.

«…T. сказалъ мнѣ комплиментъ. Я почувствовала, что покраснѣла, но въ душѣ мнѣ было… Только, когда я открыла это потомъ Наташѣ, и сказала при Володѣ, что какъ счастливы женщины тѣмъ, что имъ оказываютъ такой почетъ въ обществѣ, и что за ними ухаживаютъ — Володя Суринскій выразился, что это всегда, „когда кого хотятъ лучше обокрасть — того заговариваютъ сладкими словами, или угощаютъ на гривенникъ, чтобы обчикрыжить (какое это у него нехорошее слово!) на тысячи“. Тавровъ все это мѣсто отчеркнулъ ногтемъ. „Что онъ хотѣлъ этимъ сказать?“

»27-го декабря. Сегодня мама на меня сердилась за то, что я не умѣю будто бы себя держать при постороннихъ, и говорю все, что думаю. Буду теперь осторожна, чтобы не сердить добрую маму. Но отчего же нельзя говорить всего, что думаешь? Какъ это странно! Вѣдь я, кажется, ничего дурного не думаю…

«1860 годъ.

»1-го января. Новый годъ, Т. поздравлялъ и прощался: онъ скоро ѣдетъ назадъ въ Петербургъ. Теперь я знаю, чѣмъ онъ занимается: онъ хочетъ быть Наполеономъ, полководцемъ. Чего опять смѣялся Суринскій? Не понимаю. Что дурного быть Наполеономъ?… Нѣтъ, ужь это должно быть у Володи такой нехорошій, злой характеръ. Зависть вѣрно.

«19-го января. Мама говорила, что скоро предстоитъ балъ въ дворянскомъ собраніи. Господи, да когда же этому конецъ? ужь я и измучилась. Это начинаетъ становиться скучнымъ… Сегодня балъ, завтра, послѣ-завтра… все балъ и балъ. Главное, что однообразно — вотъ что тоскливо!… Опять эти „черные длиннохвостые попугаи“, какъ ихъ, въ самомъ дѣлѣ, справедливо называетъ Володя, будутъ говорить свои умныя рѣчи, отъ которыхъ ничего въ головѣ не остается. Господи, хоть бы книгъ какихъ достать или хоть бы въ деревню скорѣй! Да что книги — и читать-то не хочется: просто скука, сама не знаю отчего… И что это? всѣмъ въ мои годы нравятся танцы, а мнѣ сейчасъ же надоѣдаютъ: точно я уродъ какой!

„8-го февраля. Не ѣдемъ на балъ — ну, и слава-Богу отчасти: — не съ кѣмъ — maman и Наташа нездоровы, послѣ сегодняшней исторіи. Что это у Наташи было съ Володей? Мама плакала. Отчего отъ меня заперли дверь?… Неужели Наташа несчастлива съ Володей? Онъ такой умный, молодой, красивый, его всѣ такъ уважаютъ. Чего же ей еще не достаетъ?

“10-го февраля. Наташа, кажется, помирилась снова съ мужемъ. По крайней-мѣрѣ, я видѣла, что они, выходя изъ гостиной, поцаловали другъ у друга руку. Какъ это странно! Я думала, что только мужчины цалуютъ у дамъ руки, а женщины — никогда. А впрочемъ, что же тутъ страннаго? Если дамѣ можно поцаловать, то отчего и мужчинѣ нельзя того же сдѣлать? Это, мнѣ кажется, справедливѣе было бы. Я бы, по крайней-мѣрѣ, поцаловала, конечно, еслибы любила.»

Тавровъ рѣзнулъ ногтемъ по этому мѣсту.

"13-го февраля. Сегодня вечеромъ а просила Наташу сказать мнѣ откровенно, какого мнѣнія обо мнѣ Володя. Она засмѣялась, и долго не говорила. Она вѣрно все еще считаетъ меня дѣвочкой. Это просто обидно! Я ей сегодня прямо сказала, можетъ это и глупо: я сказала, что еслибы я была такою дѣвочкой, какою они меня считаютъ съ Володей, то я, напримѣръ, не скучала бы на балахъ, и должна бы все сильнѣй и сильнѣй привязываться къ танцамъ, а со мной, я замѣчаю, случается совсѣмъ наоборотъ. Я и сама не знаю, отчего это. Я умоляла ее сказать: что Володя говорилъ обо мнѣ; я стала ее цаловать… Она сказала, что я буду сердиться; я клялась, что нѣтъ. Она передала, что Володя пока считаетъ меня еще «барышней». Наташа засмѣялась при этомъ. Что же дурного быть барышней?… Потомъ она передавала, что Володя что-то говорилъ ей на счетъ нашего теперешняго образа жизни…

Тавровъ опять пріостановился и вдумался.

— Ты понимаешь, откуда и какимъ это несетъ духомъ? спросилъ онъ у сына.

Тотъ закивалъ утвердительно.

— И я подчеркнулъ это мѣсто, замѣтилъ онъ, указывая на поля тетрадки.

"Впрочемъ, Володя злой, и тётя и всѣ говорятъ qu’il est caustique. Онъ надо всѣми любитъ смѣяться, это по его глазамъ видно всегда. Онъ и надъ Т. смѣялся… И развѣ я виновата въ томъ, что мы ведемъ такой образъ жизни? Да и что же тутъ нехорошаго? наконецъ, что я должна дѣлать?… Постараюсь когда-нибудь вывести его на разговоръ объ этомъ. Вѣдь Володя злой, но умный, всѣ говорятъ.

«16-го февраля. А вѣдь Володя вѣрно правъ. Это правда, я и сама чувствую, что все это не то, что мнѣ самой нужно, не то, чего хочется… Отчего эта пустота, эта тоска?

»18-го февраля. Скука и скука! Maman замѣтила, и спросила: что значитъ, что я стала задумчивой. Она говоритъ, что это оттого, что я стала мало выѣзжать. Можетъ быть. Въ самомъ дѣлѣ, что тутъ мудрить, когда у всѣхъ это такъ просто устроивается и другіе же не скучаютъ… Не оттого ли это, что я думаю болѣе, чѣмъ слѣдуетъ? Нужно разсѣяться. Послѣ-завтра мы ѣдемъ опять въ собраніе. И maman хочетъ, чтобы я разсѣялась.

"20-го февраля (Черезъ день). Ну, вотъ и была опять на балѣ. Опять эти знакомыя, обычныя лица и заученна, какъ говорятъ, рѣчи и движенія. Опять пустота и скука. Нѣтъ, не поѣду теперь скоро.

«21-го февраля. Maman опять сердилась: зачѣмъ я задумчива. „Это разовьетъ въ тебѣ мечтательность, сказала она: — я этого не желала бы. Это уже погубило мнѣ одну дочь. Я не хочу, чтобы и съ другою случилось то же“… То черезчуръ весела, откровенна — не хорошо; то задумчива — тоже не нужно. Не угодишь никакъ.

„27-го февраля. Скука и скука!

“1-го марта. Вчера я сказала Володѣ, что скучаю. Онъ замѣтилъ, что это его радуетъ, что не скучаютъ, занимаясь долго однимъ и тѣмъ же, только люди односторонніе, ограниченные… Такъ ли это? Наташа вообще говорила мнѣ, что Володя какъ-то выразился ей на мои счетъ, что я хоть и „барышня“ (смѣшной человѣкъ!), но что я еще молода и изъ меня можетъ выйдти что нибудь… Что онъ подъ этимъ „что нибудь“ подразумѣваетъ?

„2-го марта. И все-таки тоска и скука!

“10-го марта. Скука и тоска!

»20-го марта. Скука, тоска и опять скука, скука и вѣчная скука. Господи, что это! И еще ко всему этому, мама продолжаетъ сердиться. Хоть бы въ деревню скорѣй…

«Нѣтъ, бросаю писать дневникъ, ничего не выходитъ. Нельзя же, чтобы онъ весь только изъ этого и состоялъ.

»20-го апрѣля. Цѣлый мѣсяцъ не раскрывала дневника. Вчера Володя и сестра у насъ опять обѣдали. Послѣ обѣда, maman ушла спать и мы остались одни. Володя опять меня назвалъ «барышней». Мнѣ было очень обидно, я чувствовала. Онъ вѣрно подъ этимъ подразумѣваетъ что нибудь дурное, потому что говоригь всегда это слово презрительно. Я чуть не заплакала и, кажется, наговорала ему много рѣзкаго. Я просила его сказать мнѣ прямо: отчего онъ никогда не хочетъ говорить со мной, какъ съ взрослой, а всегда шутитъ и относится -ко мнѣ, какъ къ дѣвочяѣ; я его также просила сказать мнѣ, что онъ находитъ дурного въ словѣ «барышня» и что, по его мнѣнію, значитъ это выраженіе. Онъ очень долго смѣялся и сказалъ, что это значитъ «въ переводѣ на человѣческій языкъ», какъ онъ выразилсяикуклам(какой мужикъ часто бываетъ этотъ Володя, и какъ это вѣжливй говорить такія вещи въ глаза!), и что будто такая кукла обязана ничего своего не имѣть въ головѣ, повторять только заученое, поступать всегда не какъ хочется, а какъ велятъ, и назначать себя въ будущемъ только для того, чтобы почитать счастіемъ сдѣлаться чьею ни- будь законною содержанкою, нянькою, прачкою и кухаркою. Онъ при этомъ даже еще хуже какъ-то выразился, да я не поняла его хорошенько… Я не поняла также сразу, что это такое: содержанка и спросила. Онъ засмѣялся, покраснѣлъ и сказалъ, что Наташа мнѣ потомъ объяснитъ, что это значитъ. Вѣрно, что нибудь очень дурное. Когда мнѣ потомъ Наташа объяснила, я очень удивилась, что есть такія негодныя созданія, и мнѣ было очень стыдно за всѣхъ насъ, женщинъ. Только какой этотъ Володя, какъ онъ часто неприлично говоритъ!…

«Вечеромъ я ему сказала, что никакъ не могу себѣ объяснить, что общаго находитъ онъ между дѣвушкой, идущею, напримѣръ, по неволѣ замужъ, и такою негодницею, которая идетъ на содержаніе. Онъ замѣтилъ, что это долго объяснять. Я все-таки просила. Онъ сказалъ, что если женщина не умѣетъ сама себя содержать, то въ строгомъ смыслѣ она содержанка — мужъ ли ее содержитъ или любовникъ. Онъ право сумасшедшій!… Но вотъ что удивительно: когда онъ мнѣ это разъяснялъ, вѣдь мнѣ и въ самомъ дѣлѣ показалось, что это такъ. Странно что-то. Я этого еще ни отъ кого не слышала… Впрочемъ, можетъ, онъ и въ самомъ дѣлѣ правду говоритъ. Что я знаю!… Только вотъ еще что, — какъ онъ любитъ все порицать, я замѣтила. Никогда онъ ни съ кѣмъ не сходится, всегда думаетъ иначе, чѣмъ всѣ, чѣмъ даже все общество… Впрочемъ, отчего же непремѣнно думать какъ всѣ: у всякаго своя голова.

»24-го апрѣля. Я долго обдумывала всѣ эти дни мой послѣдній разговоръ съ Володей. Сегодня я просила его не называть меня съ этихъ поръ «барышней», что я не хочу этимъ быть; какъ я теперь понимаю — это обидно. Онъ засмѣялся и сказалъ, что для этого прежде всего нужно постараться «смѣть свои сужденія имѣть», не быть никому обязанной и умѣть самой себя содержать, тогда не будешь сначала содержанкой маменькиной, а потомъ — мужниной.

Тавровъ пріостановился.

— By компрене? шутливо спросилъ онъ, поднимая глаза на сына. Замѣтно было по лицу, что онъ начиналъ уже злиться: — ферштеензи, что это значитъ? Сынъ ничего не отвѣтилъ и потому отецъ продолжалъ читать съ злою усмѣшкой.

"Это правда, какъ это не хорошо жить на чужой счетъ. Какъ бѣдная мама иногда огорчается и бьется, чтобы намъ доставить что нужно — а мы и не понимаемъ этого, не цѣнимъ. Какъ это не хорошо! Мнѣ стыдно, когда подумаю теперь, какъ я капризничала и требовала еще недавно купить мнѣ колье, когда не имѣла на то никакого права. А вѣдь я же сама считаю себя не маленькою, я не Сережа.

"Да, все, что говорилъ Володя мнѣ послѣдній разъ — правда, сущая, сущая правда, какъ я теперь понимаю. Какъ я благодарна ему, что онъ мнѣ разъяснилъ. И какъ это просто; какъ я сама до этого не додумалась? Вѣрно, ужь и то правда, что онъ говорилъ насчетъ того, что если жена хочетъ быть вѣкъ любимою мужемъ, то чтобы жила своими средствами. Онъ говоритъ, что въ большинствѣ случаевъ, потому-то у насъ всѣ и несчастливы въ семейной жизни, что не слѣдуютъ этому правилу. И какъ это мы женщины такъ мало самолюбивы, что не видимъ этого!… Подумаю еще…

"У Наташи опять была ссора съ Володей. Какъ это убиваетъ бѣдную маму!

— И замѣть, оговорилъ отецъ, пріостанавливаясь читать на минуту: — замѣть это попеченіе о благоустройствѣ чужаго счастья, когда своего не умѣютъ сляпать. Это знаменательно.

«27-го апрѣля. Мама опять спрашивала: отчего я задумчива. Я сказала, что и сама не знаю, что тоска беретъ. Она замѣтила, что это отъ того, что я бросила заниматься музыкою. Совсѣмъ не отъ того. Музыка меня только всегда возбуждаетъ (лучше не умѣю выразиться), я это замѣтила, и никогда не удовлетворяетъ вполнѣ… Да и можетъ ли еще она вполнѣ удовлетворить кого нибудь? Вѣдь она только для сердца, Володя говоритъ, а для ума — ничего. И мнѣ кажется, что это только вполовину. Впрочемъ, не знаю.

„30-го апрѣля. Сегодня былъ такой случай: Наташа увидѣла мой дневникъ и очень удивилась, что онъ у меня есть (я ей никогда не говорила, что пишу его), она стала просить, чтобы я ей показала. Я долго не рѣшалась: мнѣ было очень совѣстно. Потомъ позволила. Она прочитала, и стала задумчиво въ меня вглядываться. Она еще такъ странно на меня никогда не смотрѣла. Это меня очень удивило. Я просила ее сказать, отчего она такъ странно на меня смотритъ. Она не сказала, а только предупредила, что она виновата передо мной (въ чемъ?) и что съ этихъ поръ она не будетъ уже меня считать дѣвочкою… Я вообще замѣтила, что она перемѣнилась послѣ этого въ обращеніи со мной. Что же такое она здѣсь нашла? Она хотѣла его у меня взять, чтобы показать Володѣ, но я ни за что не согласилась.

“3-го мая. Мама дала мнѣ прочесть новый хорошій романъ: Рудинъ. Я прочла. Мнѣ понравилась Наташа въ этомъ романѣ: она такая рѣшительная. Я тоже такъ поступила бы, мнѣ кажется. Впрочемъ, не знаю. А какой этотъ Рудинъ нерѣшительный, точно не мужчина.

»8-го мая. Т. въ Москвѣ и былъ у насъ. Они съ Володей, кажется, не любятъ другъ друга. Володя всегда такой насмѣшникъ, я уже не вытерпѣла, вступилась потомъ за Т. и спросила Суринскаго, что онъ находитъ дурного въ томъ, что тотъ посвятилъ себя этого рода занятію, что туда идутъ все хорошіе люди. Онъ опять, по своему обыкновенію, цинически засмѣялся и какъ-то вульгарно выразился. Да, онъ сказалъ: «и липа дерево не дурное, да почти никуда негодное — оттого болѣе и идетъ на лапти и рогожи». Какія у него выраженія!«

Тавровъ взглянулъ на сына черезъ столъ съ полушутливою, полузлою улыбкой: — Это ужь называется не въ бровь, а прямо въ глазъ, замѣтилъ онъ на послѣднее выраженіе Суринскаго: — нельзя, передовые… Сынъ кивнулъ ему дружески головою и презрительно улыбнулся.

»13-гo мая. Недавно я его спросила: что мнѣ читать. Онъ сказалъ: «чего не знаете». Я призналась, что многаго не знаю. Володя замѣтилъ, что это очень нехорошо. Мнѣ было очень стыдно. Онъ такъ обидно смотрѣлъ на меня при этомъ. Когда, съ недѣлю тому назадъ, онъ засталъ меня разъ за чтеніемъ, онъ спросилъ меня: что я читаю. Я сказала, что романъ. Онъ замѣтилъ: «охота вамъ читать такія глупости, когда сами же вы сознаетесь, что не знаете многаго болѣе нужнаго». У него всегда что-нибудь оригинальное… Отчего романы глупость? Они всѣмъ такъ нравятся. Развѣ можетъ быть глупостью то, что всѣмъ нравится, если глубже вглядѣться? Это что-то ужь не то… И отчего когда онъ узналъ, что я читаю романъ Жоржъ-Занда, онъ выразился, что это «узкая писательница»? Какже, а всѣ говорятъ, что Жоржъ-Зандъ передовая писательница? У Володи, я вижу, это уже болѣзнь — со всѣми несоглашаться.

"Наташа объяснила мнѣ потомъ, почему ея мужъ считаетъ Жоржъ-Зандъ узкой писательницею. Онъ находитъ, что она отстаиваетъ только право женщины свободно любить, а свободы женскаго труда, свободы общественнаго положенія и равенства правъ женщины въ обществѣ на все остальное — этого она не рекомендуетъ, за это не бьется, далѣе не идетъ.

Тавровъ въ шутку шибко занюхалъ въ пальцы, какъ-бы желая показать, что чувствуетъ что-то острое.

«Можетъ, Володя и правъ. Признаюсь, я все это еще не хорошо понимаю; только мнѣ и самой кажется, если просто смотрѣть на вещи: почему женщина не имѣетъ права пользоваться всѣмъ этимъ наравнѣ съ мужчиной? Это несправедливо, это оттого вѣрно, что мужчины сильны — и пользуются этимъ превосходствомъ. Такъ и Володя говоритъ. Разумѣется, оттого; я думала объ этомъ. Какъ это низко!

— Вотъ они, цвѣтки-то, сказалъ Сергѣй Иванычъ, не отрываясь и продолжалъ читать.

»16-го мая. Мама объявила, что мы вътэтомъ году, въ концѣ мая, ѣдемъ въ деревню — значитъ, черезъ нѣсколько дней. Наташа тоже поѣдетъ. Какъ это будетъ весело! А Володя не поѣдетъ. Я слышала, сегодня maman говорила, что она считаетъ необходимымъ, чтобы Наташа съ мужемъ разсталась на время. Зачѣмъ это?… Но слава-Богу, что ѣдемъ-таки! Хоть тамъ нельзя ли будетъ разсѣяться.

«Да, я забыла записать, у насъ обѣдалъ на дняхъ товарищъ Володи — литераторъ М. изъ Петербурга. Какое у него непріятное лицо, а какой умный, какъ онъ говоритъ! Какъ онъ и Володя хорошо спорили съ дядей Николаемъ изъ-за насъ, женщинъ, когда зашла рѣчь. Я готова была ихъ обоихъ расцаловать, хотя этотъ М. такой и противный съ виду. Какъ этотъ М. вѣрно понимаетъ женское сердце! Какъ я въ душѣ радовалась, когда онъ такъ хорошо сказалъ дядѣ, что его „узкій, убогій взглядъ“ (какъ дядѣ непріятно было слышать это, какъ я замѣтила) на назначеніе женщинъ долженъ напоминать всякому взгляды старинныхъ русскихъ сборниковъ, въ родѣ Домостроя, которые толковали, что женщина есть существо „нечистое, смрадное, немощное, неумное“… Какъ это глупо со стороны дяди, въ самомъ дѣлѣ. Точно мы живемъ въ XVI, XVII вѣкѣ. Какъ я рада была, когда послѣ Наташа и maman захлопали М. и стали смѣяться надъ дядей. Какъ дядя злился, такъ ему и нужно!.. Только какъ жаль, что я не поняла многаго изъ того, о чемъ они потомъ съ Володей спорили. Нужно будетъ Наташу спросить. Что это такое: субъективность и объективность, на которыя они все напирали въ разговорѣ о насъ?

»21-го мая. Наташа сказала, что Суринскій велѣлъ передать мнѣ: зачѣмъ я читаю все французскіе романы, да еще такіе плохіе, какъ графини Дашъ, Ашара и Фелье; что между русскими можно въ этомъ отношеніи найдти не хуже, что тѣ романы даже не могутъ быть мнѣ понятны, вѣроятно, такъ-какъ я не могу знать французской жизни, что они будутъ даже мнѣ положительно вредны, такъ-какъ, поставленная въ необходимость жить подъ условіями другого общества, я только буду напрасно «раздражать себя насчетъ такихъ блюдъ, которыхъ мнѣ никогда не придется ѣсть» (это его собственныя слова, передавала Наташа), что это вредно, такъ-какъ развиваетъ мечтательность и «зудъ» (какія у него всегда выраженія!) къ неосуществимому. Онъ находитъ, что русскіе хорошіе романы мнѣ полезнѣе, чтобы я читала Тургенева или недавній романъ Гончарова. Что они — каковы бы ни были — хоть и не Богъ-знаетъ что (какъ онъ все любитъ унижать!) — но могутъ научить русскаго человѣка любить. Онъ и не знаетъ, что я уже все это прочла. «Научить любить!» Какъ это смѣшно. Мнѣ кажется, тутъ ужь Володя ошибся: развѣ можно научить любить, развѣ это не особенная способность сердца, которой можетъ и не существовать въ человѣкѣ? Развѣ слѣпорожденнаго можно научить видѣть, самъ же онъ недавно такъ выразился?… А у кого есть эта способность, тотъ и безъ ученья обойдется. Но это правду онъ говоритъ, что мы, русскія дѣвушки, не умѣемъ любить, и насъ нужно этому еще учить. И мнѣ всегда тоже казалось, глядя на подругъ, какъ онѣ легко къ этому всегда относятся… Впрочемъ, я сама никогда не любила и потому, можетъ быть, не имѣю права пока разсуждать объ этомъ. Неужели и я не съумѣла-бы любить? — какъ это страшно подумать!.. Ну, а «русскіе» мужчины умѣютъ ли любить? — тоже нѣтъ.

«29-го мая. Вотъ мы и въ деревнѣ наконецъ…»

— И прекрасно, сказалъ полушутливо, полусерьёзно Сергѣй Ивановичъ, отрываясь отъ чтенія и выпрямляясь на стулѣ: — тутъ мы можемъ остановиться. — Онъ загнулъ уголъ тетрадки: — остальное когда-нибудь послѣ. Спать пора — третій часъ. И онъ всталъ.

Но сыну, разумѣется, не того отъ отца хотѣлось, и потому онъ устремилъ испытующій взглядъ на старика, какъ-бы стараясь разгадать, какое впечатлѣніе выпесъ старикъ изъ этого чтенія… Отецъ и самъ, кажется, угадалъ.

— Ты желалъ знать мое мнѣніе? спросилъ онъ.

Викторъ дружески кивнулъ головою.

— Объ ней… Онъ слегка хлопнулъ рукой по дневнику, какъ-бы и въ самомъ дѣдѣ признавая этимъ жестомъ, что здѣсь вся Ольга, въ этомъ дневникѣ.|-- Объ ней ничего не скажу…. Но я тебѣ давича совѣтовалъ ковать желѣзо пока горячо. Теперь я тебѣ скажу только: куй, да всматривайся, хорошенько всматривайся, можно сильно обжечься… А лучше, лучше… если можно… Впрочемъ, нѣтъ, взявъ за руку сына, поспѣшно прибавилъ онъ: — я не мѣшаюсь… ты имѣешь полное право имѣть на это свои взгляды… Только еще разъ спрошу тебя: знаешь ли ты ее?

На этотъ разъ Викторъ уже не сдѣлалъ той пренебрежительной и, пожалуй, даже презрительной мины, какую позволилъ себѣ выкинуть, когда они ѣхали часовъ съ пять тому назадъ въ фаэтонѣ. Онъ и самъ былъ теперь полонъ недоумѣнія. Дневникъ раскрывалъ ему такія новинки, что онъ долженъ былъ сознаться въ необходимости вдуматься, всмотрѣться хорошенько во многое, а пока признать въ душѣ, что онъ Ольги совсѣмъ не зналъ, какъ воображалъ до сихъ поръ.

— Ну, а все-таки, что ты объ ней думаешь? спросилъ онъ отца, не вытерпѣвъ-таки.

— Что?… Сергѣй Иванычъ уставился на мгновеніе въ раздумьѣ на огонь. — Ничего, да и какъ сказать, вѣдь мы еще не кончили всего дневника. Все это очень и невинно, и ничего тутъ нѣтъ дурного, предосудительнаго, но я во всемъ этомъ вижу одно, что духъ теперешняго времени, тлетворное дыханіе этой повсемѣстной заразы, успѣли пустить свои корни глубже, чѣмъ можно подумать это съ перваго раза; ядъ проникъ въ самыя, такъ-сказать, тонкія периферіи общественнаго организма, въ самыя, повидимому, чистыя, невинныя, неиспорченныя еще созданья; даже они не могли уберечься отъ этого. Ужасное время! — Онъ и тутъ-таки остался вѣренъ себѣ. — И это повсемѣстно, на это натыкаешься на каждомъ шагу. Я сейчасъ у Оглобиныхъ видѣлъ то же самое, не говорю на большомъ болванѣ — это уже отпѣтый народъ, а на дѣвушкѣ, только что вышедшей изъ института… Впрочемъ — тутъ онъ опять слегка ударилъ по дневнику — удивляться нечему, если знать, что такое самъ этотъ «Володя», какъ она его наивно называетъ. Сергѣй Иванычъ горько улыбнулся. Онъ уже начиналъ опять кипятиться. — И ты замѣтилъ? — опять легкій взглядъ на дневникъ, — она чуть не молится на него. Вѣдь это въ Москвѣ извѣстный коноводъ… Мальчишки въ гимназіяхъ такъ за нимъ и бѣгаютъ, у другихъ и учиться не хотятъ… Самый модный въ настоящее время учитель-естественникъ въ цѣлой Москвѣ! Гимназіи на расхватъ приглашаютъ! Министръ публично руку ему подалъ за что-то въ послѣднее посѣщеніе Москвы. А директоровъ не удостоиваютъ такой чести, замѣть! Вотъ до чего можетъ дойти россійскій прогрессъ!… А этотъ господинъ Суринскій, я тебѣ скажу, ни болѣе ни менѣе, какъ въ Лондонѣ, въ Брюсселѣ, да въ Женевѣ, чортъ его знаетъ, зачѣмъ цѣлый годъ прожилъ недавно, съ В. Гюго амикошонствуетъ, — ей-богу, ей-богу, поспѣшно прибавилъ Сергѣй Иванычъ, замѣтивъ тѣнь недоумѣнія на челѣ у сына: — какъ же, какое-то новое стихотвореніе тотъ ему посвятилъ «въ память пріятныхъ часовъ, проведенныхъ вмѣстѣ», какъ было напечатано. Ишь, какъ невинно!… Карлъ Фогтъ, Карлъ Фогтъ, извѣстный атеистъ, одинъ изъ столбовъ современнаго безбожія, матеріализма — Карлъ Фогтъ, изволите ли видѣть, далъ лестный отзывъ о ихъ, володинькиныхъ, занятіяхъ… Онъ сдѣлалъ злую гримасу губами: — у какой-то букашки стимулъ новый въ мозгу, какіе-то узлы, что ли, изволили открыть… Академія одобрила… Ну, и, конечно, министру ₍нельзя же было не подать руки. Le barbare будетъ, если не подастъ… А того и не хотятъ видѣть, что — я голову даю на отсѣченіе — если онъ не членъ какого-нибудь кружка всесвѣтныхъ революціонеровъ…

Тутъ Сергѣй Иванычъ, съ особенною горячностью, велерѣчиво распространился о духѣ неспокойства, жаждѣ личной корысти, духѣ честолюбія и о всемъ томъ, что обыкновенно ставится у людей, подобно ему озлобленныхъ и скудныхъ фантазіей, — атрибутомъ, никому неизвѣстнаго, кромѣ ихъ самихъ, чина какого-то всесвѣтнаго революціонера, каковымъ, по мнѣнію Таврова, непремѣнно долженъ былъ обладать Суринскій открывъ, какіе-то «узлы въ мозгу букашки».

Даже сыну показалось это смѣшнымъ…

Черезъ нѣсколько минутъ Сергѣя Иваныча уже не было въ комнатѣ: онъ отправился спать. Но самъ Викторъ не могъ вытерпѣть — его самолюбіе было сильно подстрекнуто угрозами Ольги на его счетъ, и онъ съ прежнею жадностью опять принялся отыскивать въ толстомъ дневникѣ мѣста, до него относившіяся.

Что онъ прочиталъ или, по крайней мѣрѣ, что онъ нашелъ тамъ относящагося до него, мы узнаемъ объ этомъ впослѣдствіи. Мы будемъ открывать это читателю понемногу…

IX.

Пока они спятъ, мы поговоримъ нѣсколько о нихъ. А propos, біографія Сергѣя Ивановича.

Самъ Сергѣй Ивановичъ въ молодости воспитывался въ какомъ-то благородномъ пансіонѣ въ Москвѣ, побывалъ въ университетѣ и вышелъ въ жизнь, какъ часто случается съ молодыми людьми, безъ всякой опредѣленной мысли о той дорогѣ, которую придется избрать въ жизни. Впрочемъ, времени впереди казалось довольно. Хотѣлось пожить. Родители не очень доѣзжали его побужденіями избрать что нибудь опредѣленное, благо жили хорошо, и большія траты сына не тяготили ихъ. То было время наивысшаго развитія крѣпостничества, когда дворяне, обладая избыткомъ средствъ къ жизни, не считали еще необходимымъ непремѣнно наряжаться въ казенный мундиръ, ища въ службѣ матеріальнаго подспорья. Тавровъ прожилъ безъ дѣла уже цѣлыхъ четыре или пять лѣтъ въ Москвѣ и прожилъ превесело. Онъ иплъ жизнь полною чашей, какую давала у насъ еще недавно молодость и избытокъ средствъ, и не засматривался впередъ. Это былъ тогда грудастый, здоровый, краснощокій, такъ что становилось даже завидно глядя на него — рослый щ ловкій юноша. «Успѣю еще, думалъ онъ, вотъ съ годикъ пожуирую, а тамъ, если уже нужно будетъ поступить на службу, опредѣлюсь куда нибудь въ Петербургѣ. Вотъ кстати у папа есть кто-то родичь въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ. Вотъ бы куда нибудь этакъ… аташе недурно бы! Протекція есть… университетскій… верну потерянное».

Но случилось обстоятельство, толкнувшее его на дорогу, по которой, правду говоря, онъ всего менѣе преяще думалъ идти, а потомъ, попавъ на нее, свыкся и послѣ даже не имѣлъ причинъ сожалѣть. L’homme propose, Dieu dispose!

Въ половинѣ тридцатыхъ годовъ въ Москвѣ случилась исторія, надѣлавшая много шуму, подобно тому, какъ и впослѣдствіи было нѣсколько такихъ же примѣровъ. Сочинилась между -передовою молодежью пирушка. Кутили у кого-то изъ товарищей. Подпивъ, какія-то пѣсни пѣли, много говорили… Объ этомъ узнали. Время было строгое: іюльская революція была въ свѣжей памяти, съ польской только что у себя дома покончили; дѣло Фіески всѣхъ занимало. Смотрѣли въ оба. Молодежи впервые стали серьёзно недовѣрять; въ университетахъ опять принимались чрезвычайныя строгости, вспоминались времена Магницкаго: требовали, чтобы студенты всегда ходили по формѣ, отдавали на улицѣ честь военнымъ, навѣщали церковь по воскресеньямъ, изъ богословія предѣльный балъ на экзаменахъ возвышенъ. Видимо опасность была… Наконецъ добрались и до неслужащихъ. Приказано было требовать, чтобы молодые люди служили, внушать, какъ неприлично дворянину не служить. Moсковскій генерал-губернаторъ, встрѣчая Таврова на всѣхъ блестящихъ балахъ столицы, любуясь его дѣйствительно тогда красивою осанкой и зная его съ хорошей стороны черезъ различныхъ его тетушекъ (а ихъ у него^- въ Москвѣ, какъ у каждаго порядочнаго джентльмена, было не мало), милостиво, но тонко и безобидно, раза два или три въ разговорѣ съ нимъ далъ ему понять, какъ необходимо было бы и ему исполнить волю высшаго правительства, избравъ что нибудь опредѣленное, даже любезно предложилъ ему числиться у него въ канцеляріи. Но Тавровъ жилъ тогда весело, онъ былъ на зенитѣ своихъ успѣховъ, влюбляя въ себя мазуркою поочередно чуть не весь московскій бомондъ, и потому не торопился исполнить намекъ градоправителя. Послѣдній не настаивалъ, такъ-какъ говорилъ это Таврову только такъ, болѣе изъ доброжелательства, между прочимъ, встрѣчая его на балахъ, и вслѣдъ затѣмъ за многотрудностью служебныхъ дѣлъ и слабостью памяти, тотчасъ же забывая и о самомъ существованіи Таврова до слѣдующаго какого нибудь большаго бала или вечера. А тутъ еще любовь замѣшалась: Тавровъ только что познакомился съ будущею своею невѣстой.

Не болѣе, какъ мѣсяца черезъ два послѣ послѣдняго подобнаго разговора на раутѣ, у извѣстной тогда въ Москвѣ писательницы и вѣтренницы графини Z., генерал-губернаторъ давалъ большой балъ у себя по случаю посѣщенія столицы очень высокою особою. На балѣ особа была очень въ духѣ и милостиво допустила, чтобы ей представили многихъ и неимѣвшихъ право на эту честь. Особа оставалась на балѣ долѣе обыкновеннаго. Тавровъ былъ замѣченъ въ мазуркѣ. Особа спросила его фамилію у градоначальника, ходившаго весь вечеръ за гостемъ съ огромною блестящею толпою генераловъ и адъютантовъ, справилась объ его службѣ, и узнавъ о томъ, что онъ нигдѣ не служитъ, потребовала его къ себѣ и милостиво, съ милой улыбкой, но и съ оттѣнкомъ строгости на своемъ дѣйствительно прекрасномъ, мужественномъ лицѣ, сказала ему, что танцуетъ онъ хорошо, но что «дворянину нужно служить и служить». Еще спросили его, родственникъ ли ему — ской губернскій предводитель (это былъ его отецъ) и гдѣ онъ воспитывался и почему не служитъ. Тавровъ почтительно, съ замирающимъ сердцемъ, на послѣднее тихо отвѣтилъ, что не успѣлъ еще выбрать рода службы. Тогда ему сказали, что онъ съ виду «молодецъ, молодецъ»! и потому долженъ служить въ военной службѣ, въ гвардіи. Потомъ позволили ему идти. Это вообще было время, когда гражданская служба была, такъ-сказать, въ загонѣ, ее не считали о^епь полеоною для государства; ее, такъ-сказать, терпѣла только, и она мало представляла шансовъ для карьеры. Потому-то къ военной службѣ тогда привлекались самыя лучшія силы образованнаго общества, почти вся интеллигенція народа. Ну, и быть тогда офицеромъ — было дѣйствительно хорошо.

Нужно было повиноваться. Тавровъ сталъ военнымъ. Вскорѣ онъ женился, черезъ годъ у него родился сынъ Викторъ, уже извѣстный намъ. Тавровъ очень счастливо въ нѣсколько лѣтъ выслужился, и по смерти отца, будучи еще молодымъ уланскимъ полковникомъ гвардіи, вышелъ въ отставку, чтобы заняться хозяйствомъ… Тутъ онъ овдовѣлъ… Тамъ началось его предводительство, почти безсмѣнное въ теченіе многихъ трехлѣтій.

Тавровъ и тутъ успѣлъ выдаться и хорошо поставить себя. Образованіемъ онъ дѣйствительно былъ выше другихъ (тогда университетскихъ вообще было еще мало), уже тогда выписывалъ гибель иностранныхъ журналовъ и газетъ, много читалъ, первый завелъ у себя молотилки и хозяйственныя улучшенныя машины, въ бытность въ Петербургѣ даже записался въ члены вольноэкономическаго общества и почитывалъ тамъ публично свои рефераты о трехпольномъ хозяйствѣ, разведеніи клевера, и проч.; словомъ, всѣмъ внушилъ къ себѣ, не совсѣмъ безъ основанія, то уваженіе, основанное на страхѣ, которымъ такъ легко даритъ у насъ въ провинціи бѣдный, недальній и необразованный помѣщикъ — богатаго, повидимому, умнаго и сколько нибудь образованнаго собрата.

Подошла крестьянская реформа. Тавровъ, по званію предводителя, попалъ въ губернскій комитетъ. Больно было его сердцу помириться съ мыслію, что нужно разстаться со всѣмъ порядкомъ, посреди котораго такъ сладко жить. Тѣмъ не менѣе нужно было покориться неизбѣжности. Онъ понялъ, что подуло новымъ духомъ, и что тотъ менѣе потеряетъ, кто подчинится общему теченію и станетъ впереди. Въ комитетѣ онъ сказалъ такую рѣчь въ оправданіе необходимости отказаться отъ личнаго выкупа, что мелкихъ помѣщиковъ даже покоробило, когда они узнали. Прослылъ онъ краснымъ…. Но при дальнѣйшихъ занятіяхъ, при обсужденіи проекта крестьянскаго надѣла, началъ онъ тормозиться. Это уже было выше его силъ. Онъ пока только слегка старался оспоривать подобное право «въ принципѣ», говоря, что право на землю неоспоримо принадлежитъ помѣщику. Не послушались. Тѣмъ не менѣе, многимъ это пришлось по вкусу. Послала его въ столичный комитетъ — а тамъ онъ наткнулся на людей, солидарныхъ съ нимъ по этому вопросу. Въ числѣ подававшихъ въ коммисіи особое мнѣніе, въ которомъ признавалось вреднымъ для государства и несправедливымъ по самому существу дѣла надѣленіе освобождаемыхъ землею, оказался и нашъ знакомецъ Тавровъ. По случаю разногласія своего въ этомъ взглядѣ съ правительствомъ, они просили увольненія ихъ отъ занятій въ коммисіи. Предсѣдатель обмѣнялся съ ними длиннымъ письмомъ, въ которомъ вѣжливо пожалѣлъ, что лишается такихъ «опытныхъ и полезныхъ» сотрудниковъ. Тѣмъ не менѣе ихъ, это «меньшинство», сбыли, по просту говоря. Многіе смирились. Тавровъ не угомонился. Вт Берлинѣ у Бэра, въ Лейпцигѣ у Брокгауза, время отъ времени, стали появляться анонимныя брошюрки, въ родѣ: Нѣчто о крестьянскихъ надѣлахъ, Замѣчаніе на труды редакціонной коммисіи по крестьянскому вопросу, а послѣ освобожденія крестьянъ: Будущность Россіи и русское дворянство, Мелкіе или крупные собственники? и наконецъ еще недавно: О пользѣ высокаго ценза, О вредѣ демократизаціи Россіи и т. д. Молва указывала на Таврова какъ на автора ихъ. Онъ дѣйствительно переписывался и ѣздилъ въ Петербургъ навѣщать коноводовъ самой копсерватпиной помѣщичьей партіи. Его встрѣчали съ радостію, ласкали и ссужали деньгами, видя въ немъ дѣятельнаго, неистощимаго и полезнаго для своихъ цѣлей человѣка. Во всѣхъ названныхъ брошюрахъ онъ постепенно, мало-по малу, проводилъ одну и ту же мысль. Его образъ мыслей и убѣжденій начиналъ принимать строго-опредѣленный оттѣнокъ Читатель уже знаетъ, какой это именно оттѣнокъ.

И сынъ удался. Сергѣй Ивановичъ былъ человѣкъ, какъ видитъ читатель, хотя и странный, но далеко недюжинный и хорошо образованный. На воспитаніе сына онъ тратился щедро. Понимая, что новое время требовало многаго, онъ подстрекалъ сына продолжать учиться и послѣ выхода изъ той военной школы, гдѣ воспитывалъ его и гдѣ только брали деньги и плохо учили, совѣтовалъ читать, пополнить свое образованіе При твердой волѣ все устроилось какъ нельзя лучше. На второй годъ службы, онъ далъ сыну возможность приготовиться въ какую-то академію, прослушать отлично курсъ, а потомъ побывать за границей. И старанія его не пропали даромъ. Сынъ значительно развился, у него явились кое-какія наклонности, своя спеціальность, любовь, даже страсть къ ней.

Молодой Тавровъ былъ теперь бѣлокурый, тонкій, красивый молодой человѣкъ. Кроткіе, изъ-сѣра голубые глаза и взбитые вверхъ пушистые усики придавали его лицу кроткую доброту и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣкоторую дозу легкаго военнаго шика, такъ иногда идущаго молодому красивому лицу. Онъ свободно говорилъ по нѣмецки и по французски, держался непринужденно, но всегда съ какою-то самоуважающею важностью, точно будто хотѣлъ сказать: «я себѣ знаю цѣну», точно готовился по крайней мѣрѣ въ министры. Онъ и пошутитъ иногда, и посмѣется, и вольность позволитъ себѣ сдѣлать, а во всемъ этомъ такъ и видно, что до этого онъ нисходитъ только такъ, между прочимъ, а главное, главное все-таки при немъ, все-таки у него въ головѣ.

Въ министры, правда, онъ не мѣтилъ. У него былъ свой конекъ и онъ былъ въ своемъ родѣ личность топическая.

Изъ всякой складочки его щегольскаго, всегда брунстовскаго сюртука, такъ казалось и пахло военщиной. Это уже стало его жилкою Но, не думайте, это не былъ смрадный запахъ милитаризма стараго, казеннаго, помѣшаннаго только на шагистикѣ.

Нѣтъ, это была эссенція новая, какую еще только недавно сталъ выработывать нашъ прогрессъ — утонченная, воспитанная на строгой методичности и глубокомысліи нѣмецкихъ стратегиковъ и вылощенная кровнымъ французскимъ, зуавскимъ шокомъ. Квартира его въ полку всегда была украшена портретами разныхъ Тюреней, Вобановъ, Сципіоновъ и Наполеоновъ. Полки библіотеки ломились подъ тяжестью фоліантовъ по военной исторіи. Одинъ военный журналъ седьмой уже мѣсяцъ печаталъ его глубокомысленное изслѣдованіе по части стратегіи у древнихъ и новыхъ народовъ, въ которомъ Тавровъ цитировалъ подлинники у Гомера да, да, не улыбайтесь, читатель! — у Гомера, Ксенофонта, Плутарха, Цезаря, Дюрера, Маккіавели, Густафа-Адольфа, Монтекукули, Тюрнень-де-Кресси, Фридриха II, Суворова, эрцгерцога Карла, Наполеона, Клаузевица, Жомини, барона Медема, Данилевскаго, Базанкура и г. Лебедева. Какова эрудиція-то? Тавровъ билъ даже, между нами говоря, на профессуру. Когда нибудь Россія, вѣроятно, будетъ ему обязана рядомъ блестящихъ лекцій, или побѣдоносною кампаніею, если только какой нибудь военный Бисмаркъ не разстроитъ на первыхъ же порахъ всѣхъ его глубокомысленныхъ соображеній какимъ нибудь невѣжливымъ и преждевременнымъ шокомъ. Гдѣ, въ какой войнѣ, какая повозка прошла, гдѣ въ горной войнѣ оселъ какой прошелъ, а особенно, гдѣ такіе два осла встрѣтились, гдѣ кто, сколько, кого уложилъ въ какой войнѣ — все это ему доподлинно было извѣстно. И это чуть не начиная съ драки библейскихъ Каина и Авеля и до нашихъ дней. Отецъ такъ и считалъ его будущимъ начальникомъ штаба, и съ затаеннымъ восторгомъ всегда разсказывалъ всѣмъ и каждому, какъ Викторъ, въ бытность въ Парижѣ, по окончаніи академіи, хлопоталъ быть представленнымъ русскимъ военнымъ агентомъ маршалу Мак-Магону, и какъ Мак-Маконъ подалъ его сыну руку, сказавъ, что «tous les militaires sont les confrères», и пригласилъ къ обѣду, и какъ Викторъ спорилъ съ нимъ за обѣдомъ о послѣдней итальянской кампаніи, критикуя наповалъ дѣйствія Гіулая подъ Маджентой и предупреждая, что «съ нимъ этого не случилось бы». Вѣроятно, отецъ не вралъ, потому что и самъ Викторъ Сергѣевичъ любилъ иногда, разсказывая что нибудь, начинать: «когда я разъ обѣдалъ у маршала» Впослѣдствіи, въ бытность въ Брюсселѣ, онъ почелъ долгомъ засвидѣтельствовать свое глубочайшее уваженіе Шарассу, какъ автору Кампаніи 1815 года (воображаю удивленіе честнаго Шарасса), и съ сожалѣніемъ вспоминалъ, что онъ не нашелъ въ немъ, какъ ожидалъ, и тѣни этого пылу, огня, этого furie militaire, какъ въ Мак-Магонѣ. «Точно онъ и не военный» добавлялъ онъ съ сокрушеніемъ.

И любилъ же онъ свое дѣло горячо — нужно правду сказать! Какихъ только проектовъ ни предлагалъ онъ. Совѣтовалъ пѣхоту учить въ мирное время дѣлать суворовскіе переходы по 100 верстъ въ сутки; утверждалъ, что на маневрахъ слѣдуетъ пѣхотѣ употреблять противъ кавалеріи боевые патроны, доказывая, что если и будетъ неудобство въ томъ, что окажутся убитые и искалеченные, то за то на вейнѣ-то сторицею вознаградится: наша конница не будетъ трусить огня пѣхотныхъ каре. Это уже называется дойти до зенита любви къ своему искусству! А методичность какова! Память его была напичкана преинтереснымъ матеріаломъ. Онъ зналъ исторію самаго ничтожнаго тринчика подъ сумой у солдата и могъ ежеминутно описать вамъ на память длину его, ширину и цвѣтъ сравнительно въ итальянской, испанской, бельгійской, австрійской, прусской, французской, шведской, персидской, и пожалуй, тунисской и японской арміяхъ. И все это, замѣтьте, съ любовью, съ чувствомъ, пожалуй, тоже съ пафосомъ. Презамѣчательные люди!…. Послѣ этого онъ имѣлъ полное право смотрѣть на весь остальной міръ нѣсколько свысока.

И по службѣ у него все шло хорошо. Старикъ Теленьевъ не даромъ, въ самомъ дѣлѣ, завидовалъ ему. Въ полку онъ слылъ за доку по части устава и службу тянулъ примѣрнѣйшимъ образомъ, даже шикуя педантизмомъ. Носокъ онъ вытягивалъ передъ взводомъ даже послѣ того, какъ уже всѣ оставили эту журавлиную методу маршированія; ни у кого каска не сидѣла такъ глубоко на ушахъ, какъ у него; фуражка его стояла какимъ-то уродливѣйшимъ, высокимъ разрубомъ, на манеръ стариннаго будочницкаго кивера. Извѣстно, что въ нѣкоторомъ военномъ кружку такой формы шапки считаются удивительнымъ шикомъ. Будущее свѣтилось Таирову самымъ пріятнымъ свѣтомъ. Начальники не могли нахвалиться имъ. Отецъ то и дѣло справлялся и не безъ основанія ожидалъ, что вотъ-ботъ, да отдадутъ Виктору, даже помимо старшихъ, шефскую роту, а вѣдь это — годъ, два, да въ счастливую минуту, въ шефскій праздникъ — и флигель-адъютантъ! «То-то будетъ молодецъ Викторъ?» думалось отцу.

Но старикъ Тавровъ на этомъ не останавливался. Правду сказать, онъ вообще только уступалъ сыну, когда не особенно спорилъ, замѣчая вдругъ обнаруживавшуюся въ немъ военную жилку. У Сергѣя Ивановича была своего рода гордость, своего рода традиціи — что Таировы почти никогда не были просто фронтовыми служаками и только. Онъ полагалъ, что во фронтѣ сыну можно оставаться только теперь, пока онъ еще молодъ, пока не возьметъ всего, что только можно взять въ этомъ полку. На самомъ же дѣлѣ ему хотѣлось, какъ только станетъ подыматься въ чинахъ сынъ, перевести его куда нибудь въ штабъ, гдѣ бы онъ могъ, въ случаѣ надобности, свернуть на гражданскую дорожку, или на какое нибудь другое, болѣе видное поприще. «Военнымъ, доказывалъ онъ сыну, военнымъ — тутъ ты видѣнъ только когда война. Ну, а какъ война не будетъ долго? со страхомъ задавалъ онъ вопросъ — и сиди. Что ты тамъ мѣтишь въ профессоры или хоть въ начальники штаба? пустяки, никто тебя и знать не будетъ, кромѣ тѣснаго кружка своихъ. А тутъ ты дѣятель, тебя вся Россія видитъ, — знаетъ… Тамъ ты рѣчь сказалъ, тутъ благодѣтельный проектъ предложилъ; вчера энергически распорядился въ чрезвычайномъ случаѣ; сегодня утеръ слезу вдовицы… Все это печатаютъ, все это извѣстно, всякое такое лыко въ строку идетъ и начальство на усъ мотаетъ.»

Но сынъ, нужно впередъ предупредить читателя, плохо поддавался на всѣ эти резоны и гнулъ свое. Это очень сокрушало отца.

X.

На другой день утромъ, Марья Кириловна все еще охала послѣ вчерашняго приключенія, хотя къ утру и стало ей значительно легче. Лидочка все еще возилась около нея, а въ сарайчикѣ самъ Оглобинъ, насупившись, завязывалъ въ мѣшокъ кое-какіе пожитки, готовясь теперь исполнить немедленно свое вчерашнее рѣшеніе — уйти окончательно изъ-подъ негостепріимнаго родительскаго крова. Въ боковой комнатѣ, служившей хозяевамъ и столовою, возилась, перебирая въ комодѣ различныя тряпки, «бабушка». Это была старуха ворчливая, злая, адъ дома. Сухощавая, сгорбленная, съ костылемъ, со впалыми, ястребиными глазами, всегда безъ чепчика, съ растрепанными сѣдыми косичками — на ней лежалъ какой-то демонскій видъ. Вѣдьмы макбетовскія, должно быть, были таковы. Около нея важно похаживалъ, мурлыкая, котъ, ея любимецъ, съ вытянутымъ вверхъ хвостомъ, грѣясь на солнцѣ, заигрывая со старухою и нотираясь бокомъ о ея ногу; подъ окномъ кудахтали голодныя куры, собравшіяся къ старухѣ, которая ихъ всегда кормила въ это время сама; на столѣ чайныя чашки, чайники, булки; сквозь полурастворенную дверь слышался изъ сѣней шумъ самовара и возилась надъ нимъ Настасья… Часъ седьмой утра…

Бабушка задвинула комодъ, запахнула на груди воротъ распущеннаго, неряшливаго платья, поправила свои сѣдыя космы и, взявъ половичокъ изъ-подъ образа, стала на колѣни въ углу, чтобы молиться.

Среди этого занятія, изъ сѣней раздалось сильное шипѣніе кипѣвшаго самовара.

— На-сть-ка, п-о-длая дѣвка! кривляя ротъ и скаля единственный, оставшійся у ней спереди зубъ, со злостью крикнула бабушка: — самоваръ бѣжитъ, а ты и не слышишь! Мерзавка! О любезномъ дружкѣ своемъ, видно, все думаешь! Слышно было, какъ дѣвка бросилась къ самовару и потому старуха снова обратилась къ образу, и продолжала патетически свою молитву.

Она встала, и не переставая читать молитву, подошла къ столу, щипнула мякишу отъ булки и, отойдя къ окну, стала кормить куръ: — кишь! крикнула она, махнувъ рукою въ окно, когда индюшки тоже бросились на кормъ, не для нихъ назначавшійся: — отъ всякія избави напасти всѣхъ, читала бабушка, какъ-то варьируя голосомъ, на манеръ мурлыканья и воздыханья и опять перешла подъ образъ: — и будущія изми муки тебѣ вопіющихъ: аллилуія!

Самоваръ былъ принесенъ… Лидочка вышла на цыпочкахъ изъ спальни и принесла запертую сахарницу, а потомъ сходила и принесла ключи изъ-подъ подушки Марьи Кириловны. Бабушка, не переставая бормотать молитву, заварила чай, а когда Лидочка опять бросилась въ комнату крикнувшей ее матери, старуха боязливо посмотрѣла на дверь и, торопливо схвативъ полную горсть сахару изъ ящика, сунула себѣ въ карманъ… А потомъ опять, какъ ни въ чемъ не бывало, зачитала свою молитву.

Лидочка вернулась и сказала работницѣ, что маменька приказала послать Мишу къ себѣ.

Явился Миша въ столовую, по вчерашнему сердитый, надутый…

— Что, мерзавецъ, убить вчера хотѣлъ мать, ехидно напустилась бабушка: — полюбуйся, полюбуйся…

Миша, не отвѣчая, сѣлъ къ столу и хотѣлъ налить себѣ чаю.

— Трескать-то мы умѣемъ, упрекнула бабушка.

Миша посмотрѣлъ на нее изподлобья.

— Ишь, буркулы-то пялитъ, сказала бабушка: — разбойникъ! мужикъ… хамъ… подлецъ! Космы ея растрепались, воротъ опять распахнулся и выказалъ ея сморщенную, противную шею. Что-то страшное, демонское опять засвѣтилось во всей ея фигурѣ…

— У, вѣдьма, не вытерпѣвъ, съ презрѣніемъ сказалъ Миша сквозь зубы и отвернулся.

Бабушка, однакожъ, несмотря на свою обычную глухоту, разслышала это, небось, отлично и тотчасъ перемѣнила маневръ.

— Охъ, охъ! закричала она во все горло и грохнулась на полъ: — убить хотѣлъ, убить и меня хотѣлъ! И она, что есть силы, забарабанила со злости головою и ногами объ полъ. Лидочка, работница, даже сама Марья Кириловна, на босую ногу, въ одной сорочкѣ и юбкѣ, выскочила къ дверямъ.

— Убить хотѣлъ, убить хотѣлъ!… раздавалось по цѣлому двору: — Вѣдьмой назвалъ!… Дайте мнѣ ножъ, дайте мнѣ ножъ, завывала старуха: — хочу зарѣзаться, не хочу больше жить!

— Это не домъ, а каторга, задыхаясь сказалъ Миша.

— Ахъ, маменька, говоритъ съ досадой Марья Кириловна у двери, въ то время, какъ Лидочка и работница подымаютъ старуху съ полу: — вы сами всегда виноваты.

— Дайте мнѣ ножъ! кричала свое старуха. Мишу ужь это разсмѣшило.

— Больно, бабушка, рѣзаться, смѣется онъ.

— Пошелъ ты вонъ, разбойникъ! какъ-то визжитъ со злости старуха. И она пуще прежняго заколотила себя годовой объ полъ: — разбойникъ!… хамъ!… воръ, подлецъ!… развратникъ!… безбожникъ, отцеубійца! Будь ты проклятъ! Да разрази его Господи! проситъ она у Бога.

Ее подняли и поправили платье, совсѣмъ пришедшее на ней въ безпорядокъ, причемъ, какъ тряхнула Лидочка полу, вдругъ изъ кармана разлетѣлся по всей комнатѣ сахаръ…

— А вотъ, зачѣмъ вы сахаръ прячете въ карманы, смѣясь, говоритъ Миша и принимается подбирать…

— Самъ ты воръ, кричитъ и рвется бабушка: — воръ, воръ, воръ! и не въ состояніи будучи вырваться изъ рукъ Лидочки и Настасьи, она плюетъ со злости на внука: — Вольтеръ проклятый, Вольтеръ проклятый! вся трясясь отъ злости, ругаетъ она: — массонъ, мужикъ, ишь, руки-то какія мужицкія отъ работы! хамъ, хамъ, хамъ!

Всѣ, смѣясь, уводятъ старуху въ другую комнату.

— Я хотѣла съ тобой еще поговорить, объявила сыну Оглобина и вернулась въ спальню, гдѣ опять легла въ постель. Сынъ послѣдовалъ за нею: — ты не перемѣнишь своего намѣренія и все-таки не желаешь идти служить?

— Нѣтъ-съ, сказалъ угрюмо сынъ, становясь у кровати, въ ногахъ.

— Упрямецъ, весь въ отца, сказала мать.

— Уйду, буду искать работы на сторонѣ, объяснилъ сынъ, когда она его спросила: что же онъ думаетъ теперь дѣлать?

— Гдѣ же ты будешь искать работы? полюбопытствовала съ безпокойствомъ мать.

— Гдѣ прійдется.

— Здѣсь въ окружности?

— Можетъ быть, и здѣсь.

Марья Кириловна задумалась и у ней опять навернулись слезы.

— Ахъ, Миша, Миша!…. Никакого у васъ нѣтъ состраданія, ни капли любви къ родителямъ, добавила она, когда замѣтила, что сынъ ничего не сказалъ на ея замѣчаніе: — я буду тебя просить объ одномъ, сдѣлай это хоть для меня.

Сынъ поднялъ на нее вопросительно глаза.

— Ищи гдѣ-нибудь подальше… Уйди отсюда. Здѣсь насъ всѣ знаютъ. Ты видишь, какъ это мнѣ тяжело.

— Первое время все равно прійдется здѣсь искать.

— Я готова даже дать тебѣ денегъ на дорогу, продолжала, не слушая его, мать: — уѣзжай куда-нибудь подальше, да и дѣлай что хочешь. Чтобы я по крайней-мѣрѣ не видѣла.

Миша стоялъ въ нерѣшительности…

— Въ томъ, что меня здѣсь знаютъ, моя. выгода, замѣтилъ онъ нерѣшительно: — скорѣе примутъ.

— Ну, сдѣлай это для меня: это послѣдняя и единственная моя просьба. Кажется, не трудно.

— Постараюсь, не даю, однакожь, слова.

Опять помолчали. Марья Кириловна лежа все плакала тихо въ платокъ, а Миша стоялъ передъ ней какимъ-то несчастнымъ, растеряннымъ, безсознательно водя рукой по деревянной спинкѣ кровати. Лидочка тоже, повѣса носъ, сидѣла на высокомъ, окованномъ желѣзомъ, сундукѣ.

— Когда же ты отправляешься? спросила она брага.

Миша сказалъ, что сегодня, даже сейчасъ.

— Зачѣмъ же такъ скоро? встрепенувшись, спрашиваетъ тревожно мать.

Близость непріятности, которую хотѣлось бы отдалить, уже пугаетъ ее, а близость разлуки съ сыномъ заставляетъ иначе говорить материнское сердце. — Можно бы завтра, черезъ недѣлю или черезъ мѣсяцъ. Тебя никто не гонитъ. Ты забудь вчерашнюю сцену… Мало ли что говорится.

— Чего медлить? твердо замѣчаетъ сынъ: — дѣлать, такъ дѣлать скорѣе.

Никто ничего не замѣтилъ на это, только Марья Кириловна немного погода прибавила:

— И денегъ у тебя нѣтъ…

— Свѣтъ не безъ добрыхъ людей, равнодушно сказалъ Миша.

Еще нѣсколько часовъ провозился въ хлопотахъ Михаилъ Александрычъ. Марья Кириловна, несмотря на болѣзнь, встала и сама въ этотъ разъ налила ему чаю, приказала поскорѣе зажарить ему что-нибудь на дорогу, и завтракъ сдѣлать пораньше, а между тѣмъ все еще уговаривала его отложить отъѣздъ, и когда уже не было никакой надежды уговорить упрямца, повела его въ спальню. Тутъ, доставъ изъ желѣзнаго сундука послѣдніе оставшіеся у нея отъ третного пенсіона 8 рублей, приложила къ нимъ еще 17 рублей, занятые именно съ этою цѣлью, черезъ работницу, у цѣловальника на поселкѣ подъ залогъ ложекъ изъ лидочкинаго приданаго и своего обручальнаго кольца, которымъ дорожила едва-ли не болѣе всего на свѣтѣ, — стала упрашивать его взять это на дорогу. Тотъ съ упрямствомъ отказывался, а она — опять-таки настойчиво — уговаривала, чтобы онъ взялъ эти 25 рублей. Сынъ остался при своемъ и Марья Кириловна оставила его въ покоѣ только потому, что сговорилась съ Лидочкою и работницею подняться на хитрость.

И долго еще въ домѣ всѣ хлопотали и бѣгали, какъ сумасшедшіе, собирали и увязывали въ Мишинъ узелокъ кое-какое бѣлье, вымытыя Настасьею портянки, которыми она такъ некстати вчера хвастнула, вязанные матерью носки, спеченныя наскоро булки и зажаренную индѣйку, одну изъ тѣхъ, съ которыми еще за часъ или два бабушка воевала у окна. Марья Кириловна хлопотала больше всѣхъ, забывая собственное нездоровье и не забывая только втихомолку всплакнуть и помолиться Николаю Угоднику. Одна бабушка не принимала ни въ чемъ участья и лежала попрежнему злою и ехидною.

Къ 11-ти часамъ все было готово… Молодой Оглобинъ, одѣтый по обыкновенію въ свою красную, русскую рубашку, которую носилъ зимою и лѣтомъ, съ узелкомъ за плечами, прощался въ сѣняхъ съ матерью, все его крестившей и, въ перемежку, плававшей. Лидочка тоже стояла съ красными глазами, доказывавшими, что и она заплатила-таки дапь въ этомъ отношеніи брату. Одинъ только онъ казался не то тупо равнодушнымъ, не то задумчивымъ, и, повидимому, твердымъ въ своей рѣшимости уидти.

— Пусть Богъ тебя проститъ, какъ я во всемъ прощаю, говорила Марья Кириловна, далуя и крестя въ послѣдній разъ сына: — не могли вмѣстѣ ужиться, можетъ быть, будемъ счастливѣе врозь. Что жь, когда ты такой упрямый! Да благословитъ тебя Богъ!

Оглобинъ пріотворилъ дверь въ комнату, гдѣ лежала Лизавета Ивановна: — прощайте, бабушка, ухожу совсѣмъ, не поминайте лихомъ!

Старуха только сильно треснула ногою со злости по дивану, на которомъ лежала, и отвернулась къ стѣнкѣ.

Лидочка еще разъ обняла брата на крыльцѣ, куда всѣ вышли провожать уходившаго, и даже сдѣлала усиліе произнести: — заѣзжай, Миша, если недалеко будешь. Вѣдь мы не ссорясь разстаемся, надѣюсь.

Но Марья Кириловна не могла далѣе выдерживать и ушла съ крыльца, едва завидѣла, что на дворѣ стали собираться сосѣдніе мужики, узнавшіе, что молодой Оглобинъ уходитъ и желавшіе теперь проститься съ немъ, такъ-какъ въ самомъ дѣлѣ душевно любили его за скромный и негордый нравъ и за то, что не брезгалъ никогда водиться съ низшими себя.

— Не доживать бы мнѣ лучше до этой минуты, чѣмъ видѣть это, сказала, снова расплакавшись, мать, когда увидѣла, что Миша, дружески обнимаясь, пожимая каждому руку и, по три раза цалуясь въ щеки, прощался съ сосѣдями.

Твердою поступью, опираясь на сучковатую дубинку и стараясь казаться спокойнымъ, хотя сердце и сильно начинало ныть — вышелъ Оглобинъ изъ воротъ родительскаго дома, самъ нехорошо сознавая, куда идетъ, гдѣ преклонитъ сегодня къ вечеру голову, чѣмъ займется… Нѣсколько мужиковъ, ихъ же бывшихъ крѣпостныхъ, а теперь сосѣдей и земляковъ, отправились его провожать. Долго еще виднѣлась ихъ группа, мелькая вдоль опушки лѣса…

Въ томъ мѣстѣ, гдѣ дорога дѣлаетъ поворотъ въ глубь лѣса, откуда вчера Тавровъ впервые могъ увидѣть огоньки бѣднаго поселка, Оглобинъ остановился и оглянулся, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на то мѣсто, гдѣ родился, откуда уже во второй разъ выходилъ въ жизнь, съ пустыми карманами, искать промежь чужихъ счастья, гдѣ жили — что ни говори — все же дорогіе люди… Убогій домикъ ихъ ничѣмъ не отличался отъ крестьянскихъ, только что бѣлѣе смотрѣлъ: такой же крохотный, старый, мизерненькій… При солнечномъ блескѣ и красотѣ теперь всей остальной природы — эта бѣдность еще печальнѣе казалась, а кривизна завалившейся стѣнки, облупившаяся во многихъ мѣстахъ штукатурка и разметанный заборъ — такъ и мозолили издали глазъ. Жалость при видѣ этого убожества еще сильнѣе давнула душу Оглобина.

На крылечкѣ все еще стояла неподвижная Лидочка, а въ черной пасти раскрытаго окна, бѣлѣла фигура Марьи Кириловны, которая, замѣтивъ, что сынъ смотритъ, отошла вглубь, но потомъ сейчасъ же опять показалась. Она съ самаго ухода Миши все плакала, все не хотѣла подходить къ окну, чтобы не видѣть болѣе сына, и все-таки не могла выдержать, и все-таки поминутно подходила. Невыразимая, въ первый разъ только теперь познанная, тоска охватила Оглобина. Все одиночество, безпомощность, бѣдность ихъ, все собственное бобыльство — вдругъ представились ему ясно, какъ день, что-то мучительное сдавило ему грудь, конвульсивно отдалось въ горлѣ, и слезы самой неподдѣльной тоски, самаго неутѣшнаго, тяжелаго какъ свинецъ, всезаглушающаго горя хлынули у него изъ глазъ. Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ, и не могъ идти болѣе… Онъ опустился на землю и, закрывъ лицо руками, въ первый разъ въ жизни такъ искренно, такъ пеподдѣльно заплакалъ.

— Плачетъ, тихо сказалъ кто-то изъ провожавшихъ его крестьянъ, и всѣ посторонились съ тою деликатною честностью, какая встрѣчается только въ простомъ человѣкѣ, который инстниктомъ понимаетъ, что есть такія минуты въ жизни, когда никто не имѣетъ права мѣшать человѣку выплакать горе или лѣзть съ безтактными, пустыми, неидущими къ дѣлу и дешевыми утѣшеніями. Всѣ отошли молча въ сторону…

Черезъ минуту, Оглобинъ всталъ, вытеръ слезы, еще разъ приподнялъ въ ту сторону, почти машинально, свой картузъ, попрощался съ земляками и пошелъ лѣскомъ…

Чуденъ былъ теперь лѣсъ! Ни листокъ не шелохнется, птицы щебечутъ на тысячи ладовъ, жуки, бабочки жужжатъ и вьются въ воздухѣ, бѣлка карабкается съ вѣтки на вѣтку, ящерица юлитъ въ травѣ… А вверху чистое, безоблачное небо и солнце такъ ярко, такъ тепло свѣтитъ; въ воздухѣ такъ здорово, пріятно пахнетъ смолкою ельника, развѣсившаго свои вѣтви на дорогу, точно великаны, которые хотятъ васъ поймать руками… А Оглобинъ идетъ и идетъ. Свѣжесть лѣсная и ходьба облегчили его грудь.

Вотъ сейчасъ будетъ лѣсная прогалина: это ихъ покосъ. Тутъ долженъ быть теперь Касьянъ. Вотъ и Васька, чалый, добрый меринъ, на которомъ столько разъ Мишѣ приходилось ѣздить и въ лѣсъ по дрова, и за сѣномъ, а то и Лидочку еще такъ недавно катать, къ невыразимой радости дикой институтки, всему удивлявшейся на первыхъ порахъ и отъ всего приходившей въ восторгъ. Стоитъ лошадка, ноги спутаны: пасется… Вотъ у телеги и Касьянъ сгребаетъ сѣно… Работникъ издали узналъ его и, бросивъ работу, пошелъ на встрѣчу.

— Идеть-таки, Михайло Александрычъ?

— Иду… сказалъ коротко тотъ.

— Ну, дай Богъ счастья… Спасибо за все, что мы отъ тебя видѣли. Они присѣли на травѣ. — Куда же пойдешь? полюбопытствовалъ работникъ: — ты пойди къ калитанскому попу, посовѣтовалъ онъ внушительно, когда Миша сказалъ, что и самъ не знаетъ: — потому что у попа какъ не быть работѣ. Опять маменьку твою знаетъ. И деньги у него есть, стало, помочь можетъ…

— И я думаю, сказалъ въ раздумьѣ Оглобинъ: — у него и сынъ хорошій, пойду… Денегъ у меня ни копейки нѣтъ, вотъ бѣда, сказалъ онъ: — у тебя нѣтъ, Касьянъ? Онъ и не зналъ, что у него за спиною въ мѣшкѣ, на самомъ верху, лежали 25 рублей, завязанные тихонько матерью.

— Есть, зелененькая да двѣ рублевыхъ… Возьми…

— Давай двѣ рублевыхъ. Разживусь, отдамъ.

Касьянъ живо заголилъ ногу и развязалъ кожаный черезъ.

— Возьми зелененькую, тебѣ нужнѣе, предложилъ онъ, подавая деньги: — ты теперь дорожный человѣкъ.

— Будетъ, сказалъ Оглобинъ, взявъ два рубля: — спасибо… Ну, прощай, Касьянъ. Коли найду хорошее мѣсто, пріидешь и ты, а пока поживи у нихъ: бабы, нельзя безъ мужчины, объяснилъ онъ.

Онъ также дружески, какъ и съ прочими попрощался, съ Касьяномъ, который бросился теперь обнимать его, протянулъ губы къ поцалую, и выпучилъ на него глаза съ какою-то особенно-рьяною отчаянностью: точно онъ боялся, что тотъ улетитъ. Вѣрно у него это отъ полноты чувства случилось, отъ любви къ простому, нечванливому барину, каковъ былъ Оглобинъ.

Былъ уже полдень, солнце пекло жарко, надъ самою головою, когда Оглобинъ вышелъ изъ лѣсу и пошелъ по ровной, теперь не такой сыпучей, какъ въ лѣсу, набитой дорогѣ.

Впереди… впереди и въ жизни, какъ и по дорогѣ — ничего вѣрнаго: ни друзей, ни пристанища, ни средствъ… Вся надежда на честное сердце, да мозолистыя руки… И два рубля въ карманѣ! И такъ выходить въ жизнь! Знаменательное это было время, замѣчательныя сердца и удивительные люди!

На шестой верстѣ отъ дому, Оглобинъ пріостановился и, сбросивъ съ плечъ мѣшокъ, прилегъ, чтобы вздохнуть маленько и переодѣть носокъ, который сильно теръ ногу. Пока онъ это дѣлалъ, послышалось отчаянное брянчанье бубенчиковъ, и изъ-за бугра показалась лихая тройка, въ хомутахъ, убранныхъ бляхами и цвѣтнымъ сукномъ… Тройка неслась что есть духу, подымая цѣлое облако пыли. Въ щегольскомъ тарантасѣ, сдѣланномъ на манеръ коляски, развалясь, сидѣлъ молодой Тавровъ. Онъ весело разговаривалъ теперь съ какимъ-то господиномъ, который, взобравшись на козлы, нарядивъ въ свою фуражку съ кокардою кучера, а самъ перерядившись въ ямщичью шляпу съ лентами, управлялъ лошадьми. Лихо катила тройка. Лошади неслись какъ птицы, понимая, что ими управляла мастерская рука. Управлявшій лошадьми только свистѣлъ, да подымалъ возжи, и кнута у него не было, только рукою поваживалъ, а лошади шли, какъ на бѣгу… Что-то бойкое, шутливое свѣти, лось во всей этой фигурѣ. Тарантасъ пронесся уже мимо Оглобина сажень на двадцать, когда правившій разглядѣлъ окончательно Оглобина.

— Стопъ! сказалъ онъ, и придержалъ почти на мѣстѣ всю тройку. Точно она у него на мундштукѣ шла: — Оглобинъ! крикнулъ онъ: — это вы?

Оглобинъ издали, лежа, приподнялъ фуражку.

…Приблизься,

Нашъ милый другъ!

пародировалъ шутникъ Шекспира торжественнымъ тономъ. Оглобинъ взялъ узелокъ въ руки и подошелъ.

— Куда, любезный другъ, стремишься?

— Въ Калитяны надо.

— Садитесь, подвезу. Что это вы такъ по походному?

Оглобинъ не объяснилъ толкомъ, а только сказалъ, что это «такъ».

— А вы куда это, Николай Ѳедорычъ? освѣдомился въ свою очередь Оглобинъ.

— Къ особѣ, батинька, къ особѣ, затораторилъ тотъ: — сама пригласила. Понимаете, само оно изволило написать, снизошло, такъ-сказать! подымая палецъ вверхъ, объяснилъ шутникъ. — Въ Петровское, къ Забуцкому; прислали: дочь умираетъ. Шутникъ былъ докторъ.

Онъ опять предложилъ Оглобину подвезти, но тотъ сталъ благодарить и отнѣкиваться, говоря, что хочетъ дойти.

— Не церемоньтесь, вѣдь это мой тарантасъ… Можетъ, вы боитесь этого барина? безцеремонно вдругъ спросилъ докторъ, показывая на Таврова, который, въ самомъ дѣлѣ, не безъ любопытства и видимаго презрѣнія разсматривалъ теперь этого новаго спутника. — Потѣсните-ка его хорошенько, Миша, предлагая мѣсто около Таврова, продолжалъ докторъ. — Ныньче вѣдь всюду на свѣтѣ аристократамъ тѣсно становится отъ демократіи, засмѣялся онъ: — а вы ему не подавайте руки, шутливо-серьёзнымъ тономъ совѣтовалъ онъ Виктору Сергѣичу: — у него руки перемараны: онъ самъ землю пашетъ. Рекомендую.

Оглобина усадили, наконецъ. Ранецъ его привязали сзади экипажа.

— Какъ я радъ васъ помучить, Тавровъ, сказалъ докторъ.

Тавровъ, предчувствуя новую насмѣшку, заранѣе постарался сдѣлать презрительную мину и прищуриться:

— Чѣмъ-съ?

— Какъ же, что будутъ говорить въ Петровскомъ, когда вы пріѣдете, сидя рядомъ съ такимъ пейзаномъ. Que dira le monde?

— Ахъ, вы меня еще очень мало знаете, чтобы имѣть право такъ судить, уже обидѣвшись, сказалъ Тавровъ: — я этимъ… я этимъ… И недоговорилъ по своему обыкновенію. Вѣроятно, онъ желалъ сказать, что этимъ пренебрегаетъ, или что этимъ онъ не стѣсняется.

— Теперь я васъ не выпущу до самаго Петровскаго, такъ къ крыльцу съ нимъ и подкачу, пугнулъ его докторъ, указавъ на Оглобина, и тронулъ лошадьми: — эхъ, вы, голубчики шестикрылые! кричитъ онъ на лошадей. И тройка снова несется птицей…

Вотъ и Петровское (Калитяны тоже), наконецъ, показалось… Посреди самой роскошной растительности, пестрѣя тысячами цвѣтовъ на клумбахъ правильно-разбитаго по косогору сада съ извилистыми красными дорожками, показался и громадный домъ Забуцкаго, «Петровское», какъ называли въ окружности. Множество красивенькихъ башенекъ виднѣлось надъ крышею, а посрединѣ высокій шпицъ съ бѣлымъ флагомъ, на которомъ былъ раскрашенъ хитрый фамильный гербъ владѣльца… Готическія, вверху съ цвѣтными, синими, желтыми, красными и лиловыми стеклами, окна — отдавали на солнцѣ радужную игру цвѣтовъ… Колонки, обвитыя плющемъ, статуи, мостики, гроты, и среди сада псвуственный красиво-устроенный прудъ съ лебедями и кіоскомъ — бѣлѣли издали, перемѣшиваясь съ зеленью и цвѣтами… Раскинутое по косогору, все это виднѣлось путнику, подъѣзжавшему съ поля, какъ на ладони. Внизу, какъ разбредшая стая цыплятъ одной матки, бѣлѣли тамъ и сямъ по долинѣ очень опрятные крестьянскіе домики. Отличной архитектуры такая стройная, бѣлая, новенькая, съ жестянымъ верхомъ церковь, стояла посреди села. Аркадія, да и только!

Оглобинъ былъ высаженъ, по его просьбѣ, передъ домомъ калитянскаго попа, докторъ тоже пересѣлъ въ экипажъ, и тарантасъ, уже управляемый кучеромъ шибко понесся въ гору, къ господскому дому.

XI.

Еслибы васъ, дорогіе читатели, не убѣдило еще мое велѣрѣчивое описаніе внѣшности дома Забуцкаго, которымъ я закончилъ прошлую главу, въ томъ, что мы съ вами попали въ жилище не простого смертнаго, — еслибы на вашу честную, гордую, плебейскую душу, не подѣйствовали ни приличныя, такія красивыя, до приторности чисто-выскобленныя лица лакеевъ въ коричневыхъ штиблетахъ, которые попадались нашимъ пріѣзжимъ на каждомъ шагу въ комнатахъ, ни министерскій курьеръ съ краснымъ воротникомъ и черными жгутами на плечахъ, торчавшій въ передней, и неизвѣстно какъ попавшій въ уѣздное захолустье, ни даже почтенная физіономія господина, встрѣтившаго гостей въ залѣ, и одѣтаго въ самый изысканный, солидный сюртукъ и бѣлый галстухъ — и который оказался всего только еще камердинеромъ графа, — то уже навѣрно тотъ серьёзный видъ, какой приняло даже лицо спутника Таврова, вѣчно шутливое, веселое, и, какъ кажется, ни передъ кѣмъ нестѣсняющееся, когда онъ переступалъ порогъ дома, — уже это одно должно было бы васъ окончательно убѣдить, что мы вблизи чего-то очень важнаго, необыкновеннаго.

Послѣ того, какъ, проведенные въ особую комнату, пріѣзжіе оправили свой костюмъ, пришедшій за дорогу въ безпорядокъ, а докторъ даже принуяденъ былъ преобразиться во фракъ, — господинъ съ почтенною физіономіею повелъ гостей черезъ цѣлую анфиладу голубыхъ, желтыхъ, кофейныхъ и малиновыхъ комнатъ, уставленныхъ золоченою мебелью, обвѣшанныхъ дорогими картинами и расписанныхъ по потолку самою изящною лѣпною и акварельною работой. Въ концѣ этой анфилады, у стеклянной двери, выходившей на большую терассу, прилегавшую къ саду и покрытую теперь отъ солнца огромнымъ пологомъ краснаго, полосатаго тику, гости пріостановились. Уже по взгляду камердинера они поняли, что ихъ просятъ не входить, пока не доложатъ. Гости прошлись по комнатѣ. Докторъ заглянулъ налѣво въ растворенную дверь: это была библіотека. Узкая комната — сажень въ семь длины — вся была заставлена по обѣимъ сторонамъ красными шкафами съ сотнями, если не тысячами, книгъ. Видно, что наука здѣсь была «въ фаворѣ», какъ говорили у насъ въ прошломъ столѣтіи. Наконецъ дверь отворилась, и камердинеръ молча пропустилъ гостей на терассу.

Въ ту же минуту изъ-за стола, заваленнаго бумагами, показалась фигурка сѣденькаго бодраго старичка. Наклонивъ умильно головку слегка на бокъ, онъ торопливо шелъ гостямъ на встрѣчу, ласково улыбаясь и протягивая уже издали имъ обоимъ руки.

— Докторъ Маркинсонъ, отрекомендовался пріѣзжій.

— Очень радъ, очень радъ познакомиться, повторилъ ласково хозяинъ нѣсколько разъ, раскачиваясь всѣмъ туловищемъ и кланяясь Маркинсону чуть не въ поясъ, когда тотъ отрекомендовался: — такъ много наслышанъ… Извините старика, что потревожилъ, и что такъ дурно написалъ, извинялся онъ, держа за руки доктора: — я думаю, вы и не разобрали: я пишу, какъ курица. Старость, любезный докторъ, и семейное горе… Право, тутъ голову потеряешь!

И пока это говорилось, пока нѣсколько растерявшійся и сконфуженный Маркинсонъ расшаркивался вправо и влѣво, не зная какъ и понимать такую любезность хозяина, старикъ уже самъ поспѣшно принесъ ему стулъ съ другого конца терассы и усадилъ. И Таврову хотѣлъ-было также вамъ принести, но тотъ успѣлъ его остановить и самъ бросился за стуломъ.

— Papa просилъ передать, дядюшка, что онъ очень сожалѣетъ, что самъ не могъ быть и сегодня, началъ приторно-вѣжливо Тавровъ.

— Спасибо, дружище, сказалъ старичокъ, и снова добродушно пожалъ руку Таврову.

— Что кузина? спросилъ Тавровъ. И пошли разспросы Таирова и нарочито длинные разсказы старика о томъ, каково теперь кузинѣ и какъ все это случилось. Хозяинъ замѣтилъ сконфуженность доктора и нарочно давалъ ему время оправиться.

Маркинсонъ нѣсколько ободрился, сѣлъ на стулѣ посвободнѣе и принялся разсматривать тѣмъ временемъ хозяина.

Въ лицѣ старика ничего особеннаго не было, ни особенной красоты, ни особеннаго уродства: лобъ большой, на вискахъ прикрытый остаткомъ волосъ, зачесанныхъ съ затылка, что клало на лицо какое-то внушающее, почтенное выраженіе; да въ кроткихъ, сѣрыхъ глазахъ, вооруженныхъ большими, старомодными, золотыми очками, свѣтилась правдивая, добрая душа, способная, какъ кажется, на многое хорошее, ну, да пожалуй ввалившійся подбородокъ показывалъ, что онъ ужь очень старъ. Подъ тѣмъ сѣренькимъ, люстриновымъ пиджачкомъ, въ который онъ былъ теперь одѣтъ, никто не узналъ бы, конечно, еслибы не предпредить, сановнаго туза, получающаго десятки тысячъ въ годъ одного казеннаго жалованья и богача, имѣющаго 40 тысячъ годоваго дохода съ имѣній. Только тончайшая батистовая рубашка, бархатные сапоги на ногахъ (впрочемъ, это оттого, что онъ былъ немного подагрикъ), да запахъ двадцати-пяти рублевой сигары, которую теперь онъ опять принялся курить, или вѣрнѣе сосать губами — только это подсказывало, что передъ нами Прочти кровный баричъ. Все вокругъ него было такъ пышно, богато, изысканно и все въ немъ самомъ было — просто, скромно, безпретендательно, для всѣхъ безобидно, ко всѣмъ одинаково привѣтливо и внимательно. Повидимому, ни о какомъ превосходствѣ тутъ не могло быть и рѣчи. Казалось, онъ о себѣ думалъ менѣе всѣхъ. Въ томъ камердинерѣ, который встрѣтилъ гостей по пріѣздѣ и котораго теперь опять позвалъ хозяинъ, чтобы приказать предупредить больную о пріѣздѣ доктора, и даже въ томъ камердинерѣ, казалось, было болѣе гордости и сознанія о важности собственной лакейской персоны, чѣмъ въ этомъ скромномъ старичкѣ, ворочавшемъ зачастую судьбою милліоновъ людей. Маркинсонъ посмотрѣлъ на диванъ. Диванъ былъ заваленъ, какъ и столъ, кипами казенныхъ бумагъ. Сбоку было отодвинуто кресло, лежало перо на одномъ дѣлѣ, которое, повидимому, передъ приходомъ разсматривалось, а на чернильницѣ виднѣлась еще чья-то недокуренная сигара. Тутъ, видно, еще кто-то занимался, да ушелъ недавно.

Маркинсонъ опять сталъ смотрѣть на графа. Онъ чувствовалъ, что у него теперь окончательно отлегло на душѣ, послѣ того, какъ онъ разглядѣлъ простоту хозяина, а то съ самаго пріѣзда онъ чувствовалъ себя какъ-то неловкимъ — будто жгло его что- нибудь на душѣ. Ужь какъ же ему не хотѣлось сознаться, что онъ робѣлъ, и какъ онъ еще за часъ хорохорился и увѣрялъ себя, что онъ ни передъ кѣмъ никогда не сробѣетъ!

Между тѣмъ, Тавровъ продолжалъ разсыпаться:

— Мы всѣ такъ живо принимаемъ къ сердцу ваше горе, дядюшка — вѣрьте этому, распинался онъ, когда графъ, заговоривъ снова о своемъ несчастьи, опять загрустилъ: — и я, и papa, мы такъ помнимъ ваше родственное вниманіе къ намъ… (Онъ больше всего помнилъ вчерашній намекъ отца, когда ѣхали отъ Плещеевыхъ).

— Спасибо, спасибо, опять сказалъ графъ: — что же дѣлать? Отчаяваться все-таки не слѣдуетъ. Отчаяніе — грѣхъ… Вотъ Богъ намъ посылаетъ доктора, стараясь улыбнуться, сказалъ онъ, и обратился опять къ Маркинсону: — что, любезный докторъ, если вы не устали съ дороги, то я васъ буду покорнѣйше просить — не откладывать…

Маркинсонъ всталъ и сказалъ, что онъ готовъ, и что медлить, дѣйствительно, не слѣдуетъ. И графъ поднялся.

— Я васъ долженъ предупредить и ознакомить съ ея болѣзнью, сказалъ графъ, чамкая своими ввалившимися губами.

И, свѣтски извинившись передъ племянникомъ, что заставитъ его скучать, слушая такую, можетъ быть, невеселую повѣсть, онъ сталъ разсказывать доктору, что болѣзнь эта у дочери замѣчена еще въ Петербургѣ зимою, вскорѣ послѣ одного выѣзда, когда она немного простудилась, что онъ и самъ пробовалъ лечить ее гомеопатіею — «я немного гомеопатъ, есть грѣхъ, каюсь», шутливо прибавилъ старикашка — но что тамошнія знаменитости, разсказывалъ онъ, и Э., и З., и Ш. приписывали это исключительно петербургскому климату и образу столичной жизни, и совѣтовали увезти ее на время въ деревню и устроить ей образъ жизни по возможности самый простой. Что онъ такъ и дѣлалъ. Но что теперь, вотъ уже цѣлый мѣсяцъ, ей хуже, что она не можетъ выходить, что послѣдовалъ какой-то кризисъ, появились новые симптомы, прежде незамѣчавшіеся, и что онъ готовъ былъ везти ее назадъ въ Петербургъ, чтобы опять посовѣтоваться, или даже прямо отправить ее заграницу — но не знаетъ, можно ли будетъ теперь ей тронуться съ мѣста.

— Тутъ у меня есть свой докторъ изъ своей лечебницы — вы, вѣрно, знаете, или, по крайней-мѣрѣ, слышали? прибавилъ онъ, и затыкалъ окурокъ сигары о чернильницу, чтобы погасить. — Я за него схватился. Онъ говорилъ, что, придерживаясь мнѣнія петербургскихъ докторовъ, надѣется, по крайней-мѣрѣ, поставить ее такъ на ноги, что она въ состояніи будетъ пуститься въ дорогу. Ну, и сначала ничего, пошло-было. А теперь, вижу, совсѣмъ не то: хуже стало. Онъ же мнѣ самъ на васъ и указалъ, прося пригласить. А самъ этотъ проклятый нѣмчура ничего не понимаетъ, и сердясь, и добродушно улыбаясь въ то же время, сказалъ графъ. — Ахъ, извините, спохватившись, прибавилъ онъ: — какая память, что значитъ старость! Я и забылъ, что и вы нѣмецъ…

— Изъ жидовъ, ваше сіятельство, отрекомендовался докторъ, не сморгнувъ: — русскій, изъ жидовъ-съ, твердо пояснилъ онъ, прямо смотря на хозяина.

— Ну, да, ну, да, все-таки лучше, поспѣшно сказалъ графъ, улыбнувшись на такую прямоту гостя.

Онъ взялъ доктора подъ руку и повелъ къ двери, но потомъ пріостановился на порогѣ и обратился къ Таврову:

— Если тебѣ будетъ пока скучно, Викторъ, можешь поискать тамъ чѣмъ бы заняться, мой милый. И онъ показалъ глазами на бумаги: — тамъ есть кое-что интересное… Прочти, какъ графу Патенбергу досталось. За что я извиняю этимъ господамъ, прибавилъ онъ, опять мотнувъ глазами на столъ: — такъ это за то, что нѣмцамъ пощады не даютъ! Терпѣть не могу, какая-то антипатія у меня къ этимъ вѣковымъ заѣдаламъ русскаго человѣка, оговорился онъ.

И слабый, старческій его голосъ даже задрожалъ энергически при этомъ, какъ бываетъ это всегда съ нервными людьми, когда они натыкаются на непріятныя воспоминанія, органически уже вросшія въ ихъ сердце. Илья Борисычъ Забуцкій вообще былъ извѣстенъ и во «вліятельныхъ сферахъ», и въ высшемъ петербургскомъ обществѣ, какъ заклятый врагъ нѣмцевъ и ярый руссофилъ.

Они съ докторомъ вышли.

Тавровъ подошелъ къ столу и развернулъ папку, лежавшую на томъ мѣстѣ, гдѣ занимался графъ. Взглядъ его прямо упалъ на нумеръ одного русскаго заграничнаго журнала, запрещеннаго въ Россіи для публики, но получаемаго графомъ по праву члена высшаго государственнаго учрежденія, въ которомъ онъ числился.

XII.

Тавровы, а черезъ нихъ и Плещеевы, какъ уже отчасти было сказано въ одномъ мѣстѣ, были сродни Ильѣ Борисычу Забуцкому. Викторъ Тавровъ былъ роднымъ племянникомъ, да еще и крестникомъ графа: его мать была родная сестра Забуцкаго. Плещеевы же приходились просто, какъ говорится, десятою водою на киселѣ. Тѣмъ не менѣе, они очень упорно держались за это родство. Впрочемъ, всѣхъ фамилій, приплетавшихъ такъ или иначе графа въ свою родню, насчитывалось на Руси десятками: чѣмъ значительнѣй комета, тѣмъ всегда за ней длиннѣе хвостъ. Если Варвара Михайловна, говоря съ вами, доводила непремѣнно до свѣдѣнія, что «извѣстный цѣлой Россіи графъ Забуцкій» также ея другъ и родственникъ, то это было только изъ тщеславія. Болѣе въ этомъ ничего не было. Таировы же, приходясь старику довольно близкими сродни, имѣли тутъ въ виду кое-что, болѣе существенное. Старикъ былъ богатъ, вдовецъ, дочь почти умирала, сынъ дѣлалъ глупости, былъ въ опалѣ, и отецъ все грозился лишить его наслѣдства; Викторъ Тавровъ, въ такомъ случаѣ, могъ разсчитывать сдѣлаться наслѣдникомъ если не всего, то, по крайней-мѣрѣ, самой лакомой части состоянія графа. Старикъ Тавровъ вообще наблюдалъ, чтобы сынъ и въ Петербургѣ, и въ деревнѣ по возможности чаще бывалъ у дяди, всегда выказывалъ къ нему почтительность, какъ въ «фамильному Аврааму», и тѣмъ не давалъ бы старику права забывать о своемъ долгѣ въ отношеніи ближайшаго племянника. Зачѣмъ бы Викторъ или отецъ на бывали у старика, о чемъ бы ни говорили, а ужь такъ или иначе, прямо или косвенно — а упомянутъ въ разговорѣ о своей родственной близости съ графомъ. Сергѣй Ивановичъ даже старался поддѣлываться къ старику и другими, невсегда благовидными, способами: тотъ дорогой портретъ въ золотой рамкѣ, что висѣлъ у него въ кабинетѣ надъ диваномъ, былъ портретомъ покойной жены, значитъ, сестры графа, и былъ повѣшенъ этотъ портретъ на такомъ видномъ мѣстѣ, именно съ той норы, какъ здоровье Лизы Забуцкой стало плошать, а сынъ надѣлалъ новыхъ шалостей.

Когда мы давича сказали, говоря о Забуцкомъ, что это былъ кровный баричъ, то мы оговорились, мы сказали: почти. Въ сущности Забуцкій не былъ аристократъ по рожденію. Но онъ не былъ тоже и изъ тѣхъ нерѣдко встрѣчающихся господчиковъ, которые, добравшись ранга IV-го класса, или переваливъ дальше, обзаведясь въ столицѣ каретою, или получивъ право на одинъ-два визита въ годъ, со стороны своего министра, тотчасъ же топорщатся, начинаютъ причислять себя къ «высшим!» и высшему обществу, болѣть ихъ муками и смотрѣть свысока на толпу, оставшуюся позади. Забуцкій былъ по рожденію почти плебей. Тѣмъ, что имѣлъ въ настоящее время, онъ былъ обязанъ почти во всемъ себѣ одному, и тѣмъ не менѣе онъ былъ простъ и неспѣсивъ примѣрнымъ образомъ. Сыну екатерининскаго секундъ-майора, а позднѣе александровскаго бригадира, бѣднаго дворянина, владѣвшаго всего 51-ю душенкою, въ одной изъ поволжскихъ губерній, Забуцкому какимъ-то образомъ въ дѣтствѣ посчастливилось наткнуться на Карамзина, въ одинъ изъ его пріѣздовъ въ провинцію. Онъ былъ имъ замѣченъ, какъ страшно золотушный, достойный потому сожалѣнія, но бойкій и умный мальчикъ, по его протекціи попалъ въ Петербургъ, учился въ одномъ изъ лучшихъ тамъ пансіоновъ и по выходѣ пристроенъ къ какой-то «коллегіи», какъ тогда называлось. На этомъ и кончается покровительство ему судьбы. Дальше онъ все бралъ самъ. Впослѣдствіи, въ славной плеядѣ дѣятелей Сперанскаго, онъ былъ отличенъ мѣткимъ умомъ «поповича», нежаловавшаго вообще «барчатъ» и однакожъ тоже сразу замѣтившаго въ молодомъ человѣкѣ и умъ и способности. Въ свое время поочередно, въ душѣ и адептъ модной г-жи Криднеръ и потихоньку дѣятельный массонъ, членъ библейскаго общества и авторъ какого-то Похвальнаго слова краснорѣчію, и О долгѣ гражданина — двухъ произведеній, тогда высоко чтившихся между либералами, другъ и сверстникъ многихъ декабристовъ, Забуцкій однакожь умѣлъ какъ-то такъ провести свою ладью, что избѣгъ въ числѣ немногихъ общаго крушенія. Ярко и быстро подымалась его звѣзда. Усидчивый въ трудѣ, усердный безъ особеннаго униженія, съ обширною памятью, бойкій на словѣ и на письмѣ, очень честный, глубоко начитанный, а много потому, что и по французски говорилъ отлично, онъ вскорѣ былъ отличенъ и вверху и сверстники-товарищи, уже давно оставшіеся позади на служебномъ поприщѣ, и степняки-помѣщики, наѣзжавшіе въ Петербургъ, чтобы заложить или вымѣнять своихъ Мишекъ, Васекъ и Ѳедекъ, и знававшіе молодаго администратора еще въ курточкѣ, скоро долніны были окончательно признать, что звѣздѣ ихъ товарища и земляка суждено рано или поздно дойти до зенита, тогда какъ ихней не подняться выше и средней долготы. Самыя видныя мѣста занимались имъ: онъ уже сталъ непремѣннымъ членомъ, часто главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, во всякихъ законодательныхъ и административныхъ комиссіяхъ. Да и въ обществѣ онъ умѣлъ какъ-то такъ держаться, что всегда примыкалъ къ самой передовой видной фракціи. Молодой Пушкинъ и Кондратій Рылѣевъ писали къ нему потихоньку либеральныя посланія и слали гимны къ свободѣ; Жуковскій, Дашковъ и литературные «новаторы» того времени считали его своимъ; Каподистрія лично его зналъ, а позже незабвенный Мордвиновъ считалъ его другомъ и пророчилъ ему многое впереди; сверху на него сыпались милости и вниманіе. Съ тою удивительною гибкостью — да простятъ намъ этотъ упрекъ соотечественники! — которая позволяетъ русскому человѣку сегодня услужить доброму отцу, а завтра угодить и крутому отчиму, Забуцкій умудрился — въ свободолюбивый вѣкъ Сперанскихъ и Карамзиныхъ быть либераломъ, съумѣлъ, не потерявъ реноме либеральнѣйшаго и честнѣйшаго человѣка, пригодиться для крутаго времени слѣдующихъ тридцати лѣтъ, а въ наши свѣтлые дни явился снова и прогрессистомъ и радикальнѣйшимъ реформаторомъ.

Разъ только, въ половинѣ тридцатыхъ годовъ, звѣзда его, до сихъ поръ свѣтившаяся такъ ярко, смигнула на мгновеніе. Былъ онъ тогда молодымъ сенаторомъ. Послали на ревизію. Отчетъ, представленный имъ, былъ блестящъ по полнотѣ содержаніи, мѣткости и многочисленности замѣченныхъ погрѣшностей. Его прочли съ любопытствомъ, но нахмурились зато, что позволилъ себѣ въ одномъ мѣстѣ коснуться крѣпостнаго права и коснуться отрицательнымъ образомъ. Это не входило въ программу его обязанностей, такъ-какъ вопросъ былъ общегосударственный, да и время, какъ уже знаетъ читатель, было крутое, — нахмурились и послали либерала засѣдать въ московскіе департаменты, эти еще недавніе архивы человѣческой древности, на вратахъ которыхъ существовало всегда дантовское: оставь надежду навсегда, то-есть порусски: тутъ тебѣ, братъ, и могилка. (Вотъ въ это-то время Тавровъ и женился на младшей сестрѣ Забуцкаго). Дѣло казалось проиграннымъ окончательно. Однако, ничего. Черезъ годъ взяли опять въ Петербургъ, ибо увидѣли, что въ своемъ родѣ это незамѣнимый человѣкъ, да и въ Петербургѣ онъ уже сталъ непремѣннымъ членомъ и любимцемъ всего лучшаго общества. Вскорѣ онъ женился на извѣстной въ свое время богачкѣ, княгинѣ Дарьѣ Никитишнѣ Водициной — и передъ нимъ раскрылись двери самыхъ разборчивыхъ и чопорныхъ аристократическихъ гостиныхъ.

И хорошо ему теперь живется. Теперь онъ жалованный графъ, нетолько членъ, но и козырный тузъ въ томъ высшемъ учрежденіи, гдѣ засѣдаетъ. Титуловъ его и всякихъ орденовъ и не перечтешь. Всякій разъ, когда его нужно наградить, не вдругъ придумаютъ, что ему еще дать: все уже имѣетъ. Порученія его всегда самыя почетныя, видныя; его даже разъ съ дипломатическимъ порученіемъ посылали къ кому-то, не то къ турецкому султану, не то къ папѣ римскому. Не знаю, право, навѣрно къ кому именно, по вѣрно то, что къ одной изъ этихъ двухъ крайностей человѣческой нелѣпицы. Домъ его теперь полная чаша. У него собирается самый высшій петербургскій свѣтъ, не тотъ вѣтреный, служилый fine fleur, который недавно такъ мастерски былъ описанъ нашимъ «несравненнымъ» художникомъ, а extra-fiue fleur, состоящій изъ благотворительныхъ, часто «свѣтлѣйшихъ» старушекъ-фрейлинъ, ихъ внуковъ, блестящихъ офицеровъ бѣлофуражниковъ, все непремѣнно съ громкими титулами, да ворчливыхъ старичковъ, оставленныхъ позади быстрымъ ходомъ событій новаго времени, на словахъ поддакивающихъ прогрессу, а въ душѣ клянущихъ и этотъ прогрессъ и эту эманципацію и всѣ эти нововведенія и все вздыхающихъ и шепчущихъ о счастьѣ былыхъ временъ. Но и не одни эти лица у него бываютъ. Этихъ онъ только терпитъ. Иностранные туристы и посланники считаютъ за честь быть ему представленными; посовѣтоваться съ нимъ въ дѣлахъ находятъ необходимымъ самоновѣйшіе либералы-администраторы; прочитать ему новую монографію и выслушать его мнѣніе добиваются старѣйшіе изъ русскихъ академиковъ. Онъ членъ всевозможныхъ ученыхъ собраній и нѣкія ученыя общества считаютъ за честь собираться иногда подъ его почетнымъ предсѣдательствомъ. У него есть замѣчательные мемуары, назначенные къ опубликованію послѣ его смерти. Говорятъ, они должны очень хорошо охарактеризовать общество и правительство трехъ послѣднихъ царствованіи, въ теченіе которыхъ онъ дѣйствовалъ. Извѣстно, что онъ и отличный богословъ: теологическіе споры, напримѣръ, тюбингенской школы протестантскихъ богослововъ ему извѣстны доподлинно. Одинъ извѣстный русскій архипастырь и витія переписывается съ нимъ и шлетъ ему всегда со своими молитвами и благословеніями и тетради своихъ проповѣдей на просмотръ. Это не мѣшаетъ однакожь графу вмѣстѣ со старушками вѣрить немного въ спиритизмъ и Аллана Кардека, а съ современнымъ литераторомъ, у себя на вечерѣ, съ уваженіемъ отзываться объ ученой эрудиціи сочиненія Штрауса и соглашаться, что Ренанъ многое позаимствовалъ у этого талантливаго нѣмца. Ляйэлль своими изысканіями, по его мнѣнію, «поколебалъ до основанія тьму старыхъ предразсудковъ»; новѣйшая теорія дарвинизма, несмотря на свою новизну, ему также извѣстна, какъ и вамъ, любознательный читатель; а біологическіе труды младшаго Жоффруа Сентъ-Иллера онъ признаетъ за «подвиги человѣческаго ума». Въ то же время, всякое воскресенье его можно встрѣтить въ одной домашней, аристократической церкви усердно молящимся, а дочь мнойе дни въ году просиживаетъ за вышиваньемъ то ковриковъ, то ленты къ лампадкѣ, то поручей для священническаго облаченія той же аристократической церкви, или для своей — деревенской, выстроенной тоже благочестіемъ графа.

Но напрасно онъ такъ горячо молится. За нимъ и то вѣрно нѣтъ тяжкихъ прегрѣшеній, да если они и есть, то вѣроятно уже давно ему прощены на небѣ за его простое, негордое поведеніе въ отношеніи къ низшимъ, за десятки вспомоществованій, которыя онъ, незримо для всѣхъ, расточаетъ ежегодно на бѣдныхъ, за тѣхъ трехъ сиротъ, которыхъ онъ, потихоньку даже отъ своихъ домашнихъ, воспитываетъ на свой счетъ въ одномъ заведеніи, за лечебницу, которая имъ же выстроена для своихъ и окрестныхъ крестьянъ въ деревнѣ, за ихъ опрятныя избы, которыя онъ же научилъ ихъ строить, за легкую барщину и за дочь-пріемыша, которую онъ любитъ, какъ свое собственное дитя. (Вѣдь всѣ знаютъ, что это не его дочь, а только усыновленная имъ внука одного несчастнаго товарища-декабриста, умершаго въ Сибири). Но особенно много ему простится за то, что онъ такъ честно, такъ благородно велъ себя въ роковомъ присутствіи того учрежденія, гдѣ засѣдалъ, когда тамъ окончательно рѣшался вопросъ нашихъ крѣпостныхъ. Весь проникнувшись правотою идеи, которую всегда защищалъ, напрягая всѣ остатки своихъ слабыхъ, старческихъ силишекъ, задыхаясь отъ волненія и со слезами на глазахъ говорилъ онъ въ теченіе цѣлыхъ четырехъ часовъ, отстаивая непреложность права освобождаемыхъ на землю и доказывая невозможность для власти долѣе медлить и колебаться въ такомъ вопросѣ. Ну, и говорилъ онъ, по сознанію всѣхъ, блестяще, жгуче, юношески страстно, почти до обморока. За него была небольшая, по просвѣщеннѣйшая часть собранія; противъ — цѣлая клика жадныхъ, застарѣлыхъ эгоистовъ. Все, говорятъ, при этомъ было забыто этими послѣдними: приличіе, сановная и родовая гордость, важность мѣста и даже святость минуты. Съ пѣной у рта и чуть не поднимая кулаки, нападали они на графа и его сторонниковъ, выбиваясь изъ силъ, чтобы по крайней-мѣрѣ, хоть парализировать чѣмъ-нибудь готовившееся воскресеніе несчастныхъ, хоть что-нибудь еще выторговать. За это мало, если ему снова отпустятся грѣхи всей жизни, или что ему на другой день сдѣлало визитъ все, что было честнаго и благороднаго въ высшемъ обществѣ Петербурга, — за это можно было бы даже и канонизировать.

И вотъ теперь, довольный успѣхомъ дѣла, которому сочувствовать впервые научилось его сердце еще въ средѣ массонства двадцатыхъ годовъ, спокойный за будущее и только омрачаемый несчастьемъ съ любимой дочерью — живетъ онъ у себя въ деревнѣ, отчасти отдыхая и самъ тѣлесно, ухаживая за больною и готовясь устроивать бытъ своихъ крестьянъ на новый ладъ.

XIII.

Между тѣмъ, графъ и докторъ давно уже были у больной: темень, почти полусумракъ отъ спущенныхъ шторъ, духота, кислый запахъ лекарствъ…

На высокой желѣзной кровати, выдвинутой посреди комнаты, лежала больная… Какое-то равнодушіе уже свѣтилось во всей ея фигурѣ, во всякомъ движеніи. Она взглянула на вошедшихъ, съ минуту слушала ихъ, отвѣтила слабымъ голосомъ на то, о чемъ спросили, и опять отвернула голову и закрыла глаза… Но что-то покорное и доброе виднѣлось во всѣхъ этихъ простыхъ, ровныхъ и смуглыхъ чертахъ лица. Разсыпавшіяся по подушкѣ пряди черныхъ богатыхъ волосъ, выбившихся изъ-подъ чепчика, дѣлали ее даже интересною въ эту минуту: цыганское, дикое, сильное виднѣлось. Только сыпь въ нѣкоторыхъ мѣстахъ лица портила… Повременамъ она кашляла…

Доктора стояли по бокамъ… Маркинсонъ держалъ больную за руку и считалъ пульсъ: пульсъ лихорадочный: — что за дьявольщина? и сыпи эти на лицѣ? Онъ со вниманіемъ пересчиталъ въ третій разъ меморій петербургскихъ «знаменитостей».

Обслѣдовали тщательно грудь больной сначала просто руками.

— Воспаленіе въ легкихъ есть и но моему, но атрофированія — ни малѣйшего, замѣтилъ Маркинсонъ нѣмцу доктору полатыни: — и кости широкія… сложеніе сильное… Съ такою грудью только бы жить, барыня, объявилъ уже порусски Маркинсонъ больной, замѣтивъ, что она смотритъ на него. (Онъ любилъ съ аристократами и съ женщинами нарочно обращаться иногда мужиковато).

Маркинсонъ спросилъ графскаго доктора, какъ онъ объясняетъ эти сыпи на лицѣ. Тотъ сказалъ. Маркинсонъ прямо расхохотался

Маркинсонъ былъ въ самомъ дѣлѣ хорошій докторъ. Онъ не могъ не замѣтить сразу же, что кашель и боли въ груди являлись теперь только остатками той же простуды, о которой разсказывалъ ему уже графъ. Сыпь подсказывала что-то другое, серьёзности чего графскій докторъ нетолько повидимому не понималъ, но о существованіи чего онъ, кажется, и не догадывался. Маркинсонъ тѣмъ болѣе находилъ это опаснымъ, что комплекція больной въ сущности была лимфатическая — сильная, страстная. Если не принять тотчасъ же мѣръ, то реагированіе застоявшейся крови, уже начавшее проявляться сыпями, повсемѣстнымъ развитіемъ жара и, можетъ, даже самымъ воспаленіемъ легкихъ, шибко и гибельно могло бы подѣйствовать на весь организмъ, а въ частности дѣйствительно могло кинуться на. грудь уже серьёзнымъ образомъ.

Графъ стоялъ облокотившись на изголовье больной и съ безпокойствомъ слѣдилъ за каждымъ выраженіемъ лица говорившихъ. Онъ почти ничего не понималъ изъ того, о чемъ они говорили, также какъ и больнаа, но все-таки смекнулъ, что они въ чемъ-то съ самаго начала не согласились. Маркинсонъ говорилъ, по обыкновенію, энергически и отчаянно жестикулировалъ. Взялись за стетоскопъ. Снова заворочали больную, снова стучали, и опять Маркинсонъ при каждомъ ударѣ молотка взглядывалъ на противника, какъ-бы спрашивая глазами: слышите? Осматривали они руки больной, открывали плечи, сняли чулки и ноги посмотрѣли… Когда нѣмецъ что-нибудь начиналъ говорить, показывая на грудь, Маркинсонъ энергически шлепалъ руками, сердился и все указывалъ сыпи на лицѣ. Возраженія нѣмца все, однакожъ, замѣтно слабѣли, дѣлались рѣже — графъ это видѣлъ — нѣмецъ только тыкалъ Маркинсону подъ носъ меморіи, а тотъ трясъ головою, какъ-бы говоря, что онъ не согласенъ.

— Я вполнѣ убѣжденъ, что тутъ болѣзнь легкихъ только явленіе, осложняющее другую, болѣе важную болѣзнь, рѣшительно сказалъ онъ порусски и предложилъ доктору что-то, уже опять полатыни. Противникъ пожалъ плечами, какъ-бы желая сказать: «пожалуй» и они вышли изъ комнаты. За дверью они стали обстоятельно разспрашивать Катерину Францовну, степенную нѣмку въ чепчикѣ съ лиловыми лентами, бывшую при дочери Забуцкаго за нянюшку и камер-фрау. Та глупо конфузилась и безъ позволенія графа не рѣшалась отвѣчать, несмотря ни на какія настоянія докторовъ. Вызвали Забуцкаго, который строго приказалъ нѣмкѣ на все отвѣчать докторамъ.

Консультанты вернулись… Нѣмецъ почему-то былъ сконфуженъ; а Маркписонъ — напротивъ — сіялъ: видно, новыя свѣдѣнія потвершдали его догадку. Онъ опять предложилъ графскому доктору повѣрить пульсъ.

— И жаръ есть, напомнилъ онъ ему: — не было ли истерикъ? спросилъ онъ у отца.

— Нѣтъ, не было.

— Ну, такъ обмороки были и тошнота? увѣренно спросилъ онъ.

— Были обмороки и тошнота, дѣйствительно, была. Маркинсонъ улыбнулся.

— И голова болитъ? спросилъ онъ, также увѣренно, уже больную.

— Да, сказала та.

Маркинсонъ улыбнулся удовольствіемъ человѣка, начинающаго разгадывать окончательно интересующее его явленіе, и объявилъ, что имѣетъ надобность одинъ поговорить и подробно осмотрѣть больную и, не ожидая согласія, снялъ фракъ и сталь засучивать обшлага рубашки, извинившись и объявивъ, что «докторъ тоже имѣетъ свои права».

Графъ сейчасъ же согласился, поцаловалъ у больной руку, потомъ лобъ и попросилъ ее пофранцузски быть умницей и дѣлать, что потребуетъ докторъ: что это для ея же пользы дѣлается,

— Вы вѣдь женаты, любезный докторъ? спросилъ отецъ, выходя.

Маркинсонъ смекнулъ, откуда это шло, и не задумался долго:

— Какже, графъ, акушеру нельзя не быть женатымъ, объяснилъ онъ, не сморгнувъ.

Илья Борисычъ опять отправился на терассу къ гостю…

Тамъ завтракало и болтали, Тавровъ и еще какой-то господинъ, чрезвычайно благообразный съ виду. Прямой носъ и славные, такіе мягкіе свѣтлые бакенбарды, въ формѣ котлетъ, да еще при отсутствіи усовъ, дѣлали собесѣдника Таирова чрезвычайно красивымъ. У него было такія изящныя манеры, такой пріятный, слегка картавливый, выговоръ… Шикозная, бѣлая жакетка подсказывала окончательно, что это столичная «штучка». Это г. Кошинъ. Кошинъ былъ молодой человѣкъ, служившій подъ начальствомъ графа, любимецъ, кліентъ по службѣ и почти домашній у нихъ человѣкъ. Теперь онъ гостилъ у Забуцкаго въ деревнѣ. Ходили слухи, что дочь Забуцкаго влюблена поуши въ его молодого друга. Многіе находили несомнѣннымъ признакомъ ума, что Кошинъ умѣлъ такъ крѣпко привязать «свой утлый челнъ къ кормѣ большаго корабля» и шибко говорили о блестящей карьерѣ, ожидающей его въ будущемъ. Очень можетъ случаться, Кошинъ былъ не безъ способностей и стоялъ на хорошей, набитой дорогѣ, а плохъ ужь конь, который на набитой колеѣ да не вывезетъ! Несмотря на свою молодость, на свои двадцать-семь лѣтъ, Кошинъ ужь занималъ видное мѣсто и смотрѣлъ въ генеральскіе ранги, скакнувъ такъ высоко чуть не прямо со скамьи одного высшаго училища, откуда другіе и не такъ еще скачутъ, благодаря извѣстному самоновѣйпіе-либеральному взгляду нашего закона, хитро измыслившему, будто сидѣть въ курточкѣ на школьной скамейкѣ и прилежно слѣдить за чужою указкой — то же, что и нашивать чахотку, слѣпоту и дрязги на дѣйствительной службѣ.

Едва завидѣли разговаривавшіе графа, какъ пошли къ нему на встрѣчу. Тавровъ впрочемъ смотрѣлъ просто, только съ понятнымъ нетерпѣніемъ узнать поскорѣе, что нашелъ докторъ, но лицо Кошина изобличало худо-скрытое безпокойство, подъ которымъ, въ самомъ дѣлѣ, сквозило что-то болѣе серьёзное, такъ что догадка сплетниковъ какъ будто находила тутъ себѣ оправданіе.

— Подождать еще нужно, объяснилъ графъ, замѣтивъ ихъ нетерпѣніе узнать что-нибудь: — докторъ еще тамъ остался… Моего нѣмца совсѣмъ загонялъ, сказалъ грустно-шутливымъ тономъ графъ, понизивъ голосъ, чтобы не было слышно въ библіотекѣ. гдѣ расхаживалъ графскій докторъ, въ ожиданіи, пока Маркинсонъ осмотритъ больную: — но дѣло, кажется, знаетъ…

— Большой чудакъ только, высказался Тавровъ.

— Да, да. Прямо такъ и рекомендуется, что изъ жидовъ, объяснилъ графъ, относясь къ Кошину, и слегка усмѣхнулся.

Заговорили о постороннемъ…

— А что я не вижу Анатолія, дядюшка? полюбопытствовалъ Тавровъ.

— А, онъ великій грѣшникъ, и сидитъ теперь въ своей комнатѣ, объяснилъ графъ, стараясь добродушно улыбнуться, подъ арестомъ, шутливо добавилъ онъ: — тебѣ развѣ отецъ ничего не говорилъ?

Тавровъ опять удивленно двинулъ своими ровными, красивыми бровями, Это ужь у него стало обычнымъ знакомъ удивленія.

— Нѣтъ-съ.

— Какъ же, какъ же… Изволишь ли видѣть, мой милый… Да вотъ тебѣ Александръ Николаевичъ разскажетъ, сказалъ онъ, и опять пошелъ въ больной: графъ вообще поминутно отрывался, онъ былъ разсѣянъ, и все выходилъ и навѣдывался къ двери той комнаты, гдѣ лежала больная; а Кошинъ съ легкой ироніей и немного негодуя, разсказалъ тѣмъ временемъ Виктору Сергѣичу, что они тутъ съ крестьянами возятся, уговариваются, хлопочутъ, хотятъ поскорѣе покончить съ уставной грамотой, для пользы же самихъ крестьянъ, а тутъ никакъ не клеится. Сегодня бьются-бьются, сойдутся въ какомъ-нибудь пунктѣ, — хлопъ! завтра все вверхъ дномъ: «раздумали», говорятъ крестьяне. Начинай снова. Сговорятся черезъ день-два, — та же исторія. Всѣ головы ломаютъ, не придумаютъ, что это значитъ, а это Анатолій Ильичъ изволитъ стараться. Просто бунтуетъ противъ отца же родного. На охоту повадился ходить съ однимъ мужикомъ. Никто ничего и не подозрѣваетъ, а этотъ мужикъ и есть первый бунтовщикъ. Черезъ него Толя подговариваетъ крестьянъ не подписывать грамоты. Разумѣется, мужики глупы, вѣрятъ. Самъ молодой графъ, говорятъ, такъ приказываетъ.

— Но вы все-таки простите Толю, дядюшка, и позвольте ему сюда придти, попросилъ онъ, когда графъ вернулся.

— Нѣтъ, нѣтъ, не проси, Викторъ, твердо сказалъ графъ: — нужно же показать твердость. Тамъ въ университетѣ — эти исторіи, того и гляди, что худо было бы, насилу увезъ его сюда, а тутъ вонъ что! А изъ-за его глупостей отправили теперь этого мужика въ острогъ, да пересѣкли людей.

Тавровъ пожалѣлъ, но воздержался отъ дальнѣйшихъ просьбъ за кузена.

— Ну, что, любезный докторъ? съ понятнымъ нетерпѣніемъ, еще издали, спрашивалъ Илья Борисычъ, спѣша на встрѣчу Маркписону, едва завидѣвъ его шибко вышедшимъ изъ комнаты дочери.

— Опасность есть, но по моему, незначительная.

— Кабы вашими устами, да медъ пить.

— И совсѣмъ съ другой стороны, какъ я и ожидалъ, объявилъ докторъ. И отведя графа и доктора въ сторону, отъ подошедшихъ Таврова и Кошина, Маркинсонъ сталъ вполголоса объяснять графу болѣзнь дочери по своему. Графъ удивился сначала, но прослушавъ доктора со вниманіемъ, перебирая только лихорадочно пальцами по переплету стеклянной двери въ библіотеку, къ которой они отошли…

— Что же Катерина Францовна мнѣ ничего не говорила! Ахъ, какіе люди! съ досадой сказалъ графъ, когда выслушалъ весь разсказъ доктора.

— Ничего-съ, еще не поздно, увѣренно объявилъ докторъ: — но для будущаго состоянія здоровья паціентки понадобится, можетъ быть, радикальнаго измѣненія самаго образа жизни — комплекція такая, графъ, и теперешнее средство въ этомъ отношеніи будетъ только палліативно, я васъ долженъ предупредить, графъ, оговорился онъ.

Забуцкій задумался, а Маркинсонъ обратился къ доктору:

— Suppressio mensium acuta, объяснилъ онъ доктору.

Тотъ подумалъ, но потомъ все-таки упрямо не согласился съ Маркинсономъ: ему все еще не хотѣлось сознаться въ промахѣ, какой онъ сдѣлалъ, не разгадавъ столько времени, можно-сказать, пустяка…

— Такъ-какъ я просилъ пригласить доктора, сказалъ онъ графу: — то я буду просить ваше сіятельство поручить лучше ему леченіе: я слагаю съ себя всякую отвѣтственность. Обида звучала тутъ.

Маркинсонъ вспыхнулъ.

— А я принимаю въ такомъ случаѣ, взбѣшенно сказалъ онъ: — пустяки, очень часто вообще встрѣчающаяся вещь у женщинъ, объяснялъ онъ Забуцкому, желая вмѣстѣ съ тѣмъ и успокоить бѣднаго отца: — правда, нехорошо, что запущено было долго, но я беру на себя отвѣтственность за благопріятный исходъ.

— Я тутъ, господа, само собой, ничего не понимаю. Я только вижу, что она очень пхоха. Дѣлайте что хотите, сжимая руку Маркинсона, объявилъ графъ тѣмъ тономъ, какимъ говоритъ человѣкъ, рѣшающійся на все: — спасите только. Я такъ привыкъ къ ней… Тысячъ, кажется, не пожалѣлъ бы тому, кто возвратитъ мнѣ ее опять здоровою, говорилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Зачѣмъ-съ тутъ тысячи! Это всего, въ случаѣ успѣха, будетъ вамъ стоить сто рублей, безъ обиняковъ и нисколько не стѣсняясь, объявилъ Маркинсонъ.

— Мало-мало, уже со слезами говоритъ старикъ, не слушая предупрежденія доктора и продолжая свою мысль: — что тутъ деньги! Я буду считать себя вѣкъ обязаннымъ… Вы не знаете, докторъ, что за ангелъ эта дѣвушка: эта почти моя гордость…

Консультація кончилась… Доктора приглашены были къ завтраку. Нѣсколько погодя, Тавровъ уѣхалъ домой на лошадяхъ дяди, а въ домѣ у Забуцкихъ опять поднялась суета. Больную переводили въ другую комнату; готовили теплыя ванны; въ аптекѣ, бывшей при лечебницѣ, терли новыя лекарства… На кашель и лихорадку рѣшено было дѣйствовать общими терапевтическими средствами. Главное же положено было скорѣе добиться ножными ваннами того, что было всего необходимѣе, послѣ открытія Маркинсона.

Въ тотъ же день, вечеромъ, докторъ и Кошинъ, уже нѣсколько познакомившіеся за день, ходили по терассѣ…

— Итакъ, вы вполнѣ убѣждены, докторъ, что нѣтъ серьёзной опасности въ положеніи Лизаветы Ильинишны? освѣдомился робко Кошинъ, сдѣлавъ передъ тѣмъ нѣсколько концовъ по терассѣ въ молчаніи.

Докторъ не отвѣтилъ прямо.

— Дѣло-съ поправимое, сказалъ онъ: — но я не скрываю, оговорился поспѣшно доторъ: — опасность есть.

— По крайней-мѣрѣ, вы обнадеживаете, насъ, что это не чахотка? спросилъ, послѣ нѣкотораго раздумья, Кошинъ.

— Какая-съ чахотка, простодушно засмѣялся Маркинсонъ: — съ такою ли комплекціею бываетъ чахотка! Дѣвка стѣну можетъ переворотить, мужиковато объяснилъ онъ.

Благоприличнаго Кошина даже покоробило отъ этой вульгарности, и онъ, насупившись, счелъ нужнымъ поскорѣе свернуть разговоръ на что-нибудь другое или даже вовсе замолчать.

— Замужъ нужно, высказался Маркинсонъ, и взглянулъ на Кошина, какъ-то подозрительно, искоса улыбнувшись.

XIV.

Болѣзнь однако туго поддавалась леченію. Только на шестой день можно было успокоиться: все стало входить въ норму, жаръ спадалъ; сыпь сразу исчезла, больная видимо стала крѣпчать, явился сонъ и кашли какъ будто поубавились.

Все въ домѣ вздохнуло свободнѣе: отъ горничныхъ ужь не требовалось той бѣготни и хлопотъ, какъ прежде; Катерина Францовна могла смѣлѣе смотрѣть на графа, а то она все никакъ не въ состояніи была забыть упрековъ, которые наговорилъ ей Илья Борисычъ послѣ первой консультаціи Маркинсона.

И въ господахъ перемѣна — солнышко въ лицахъ проглянуло.

Кошинъ, всѣ эти дни немного дувшійся на Маркинсона за вульгарность выраженій, которыя тотъ употребилъ тогда на счетъ графини, повеселѣлъ, раздобрился и опять сталъ чаще заговаривать съ докторомъ. О самомъ графѣ нечего и говорить: онъ весь сіялъ теперь самою искреннею, самою святою отеческою радостью. Маркинсонъ теперь у него въ большой чести, и ему ужь почти не приходится сидѣть въ своей комнатѣ, какъ было въ первое время, такъ что докторъ сталъ отчаяваться, удастся ли ему окончить одну пространную записку, которую онъ началъ-было здѣсь, разсчитывая на свободное время. Теперь ему приходится сидѣть все у графа, и добрый старикъ не знаетъ, какъ и посадить его, чѣмъ и угощать… И постороннимъ теперь хорошо: на радостяхъ графъ простилъ всѣхъ крестьянъ, замѣшанныхъ въ послѣдней исторіи, и собственноручно написалъ посреднику и Таврову, прося воротить взятаго въ острогъ; даже сына простилъ, и согласился дозволить ему снова бывать въ комнатахъ; даже разъ, когда въ разговорѣ Кошинъ позволилъ себѣ замѣтить всю безтактность и неблагоразуміе поведенія молодого графа, неумѣвшаго воздержаться въ университетѣ отъ того, чтобы не вмѣшиваться въ эти «проклятыя» исторіи, графъ, согласившись, что это нехорошо, и отозвавшись даже, «что каждый сверчокъ долженъ знать свой шестокъ» и что дѣти должны учиться, а не вмѣшиваться въ то, «чего они еще и понимать не могутъ», замѣтилъ однакожъ Кошину, что тотъ истинно блаженъ «кто съ молоду былъ молодъ». Онъ съ жаромъ сознался, что не любитъ «въ дѣтяхъ» этого благоразумія, этой ранней серьёзности, разсчитанности, что это неестественно, что молодости приличествуетъ движеніе, хотя бы и ошибочное, что это ея удѣлъ, что дѣти безъ этого — не дѣти даже, а «un monstre moral, рано старящіеся уроды», и что раннюю сдержанность въ такомъ случаѣ слѣдуетъ скорѣе приписать отсутствію въ воспитаніи человѣка такого важнаго условія, каково понятіе о товариществѣ, о чести, что это даже, пожалуй, можно объяснить трусостью, и что Толѣ, строго говоря, нельзя было отстать, что это было бы «не нобельно».

Онъ курилъ, когда это говорилось… Теперь онъ опустилъ сигару и уставился пристально на Кошина.

— И кто, скажите, не увлекался въ молодости? живо спросилъ онъ. — Правда, Толя меня часто огорчаетъ, я часто на него сержусь, я не люблю другихъ его шалостей, но именно въ томъ случаѣ, о которомъ вы упомянули, признаюсь вамъ, Александръ Николаевичъ, мнѣ въ тысячу разъ было бы горше услышать, что сынъ мой, Забуцкій, одинъ не участвовалъ въ этомъ. — Кошинъ молчалъ и графъ началъ-было опять сосать свою сигару, но потомъ поспѣшно отдернулъ ее, и продолжалъ, опять оживляясь тою же мыслію: — Онъ долженъ былъ помнить, что Забуцкіе, можетъ быть, во многомъ грѣшны, но изъ нихъ никогда не было измѣнниковъ своимъ, перебѣжчиковъ… И вы знаете, напомнилъ онъ Кошину на какое-то обстоятельство: — вы знаете, что я говорилъ, и говорилъ открыто!… когда вздумали-было поощрять одобреніемъ тѣхъ изъ ихъ товарищей, которые умѣли держаться въ сторонѣ отъ этого вихря, не участвовать… Я не побоялся тогда назвать настоящимъ именемъ такое средство и доказалъ, какъ неблаговидно поощрять это въ дѣтяхъ, что мы этимъ готовимъ изъ нихъ въ жизни…

Кошинъ долженъ былъ послѣ этого окончательно замолчать, а Маркинсонъ, который присутствовалъ при этомъ разговорѣ, сталъ съ этой минуты еще болѣе уважать графа, хотя онъ еще и не зналъ хорошенько, на какой именно случай намекалъ Кошину Илья Борисычъ.

Здѣсь кстати будетъ сказать поподробнѣе о Маркинсонѣ. Онъ стоитъ того.

Онъ былъ русскій; но его дѣдъ еще по сю пору проживалъ гдѣ-то на югѣ, въ Одессѣ, что ли, евреемъ, неперекрещенымъ, и Маркинсонъ, какъ уже мы видѣли разъ, не скрывалъ что его «хфамилія», какъ онъ передразнивалъ кого-то, и теперь еще пребываетъ въ іудействѣ, живетъ строго по Талмуду, ѣсть каширную говядину и носитъ длинные, уродливые лапсердаги. Сейчасъ, бывало, и наскажетъ вамъ кучу анекдотовъ про то, какъ онъ ѣздилъ, по выходѣ изъ университета, навѣщать свою «фамилію» и такъ мастерски передразнитъ всѣ еврейскія замашки и кривлянье, что вы просто животы надорвете со смѣху.

Учился онъ въ Москвѣ, въ университетѣ, куда попалъ, бѣжавъ для этого отъ родителей, нежелавшихъ, чтобы онъ шелъ дальше гимназіи, и учился, нужно правду сказать, отлично. На на какомъ курсѣ онъ не застрявалъ ни разу и двадцати-четырехъ лѣтъ былъ уже докторомъ медицины. Способности его были удивительны на все: былъ онъ, въ самомъ дѣлѣ, отличный занимающійся докторъ, славился уже въ цѣлой губерніи, какъ акушеръ, игралъ на скрипкѣ, на фортепіано, пѣлъ, актерничалъ въ благородныхъ спектакляхъ, точилъ отлично разныя бездѣлки изъ кости и дерева, занимался гальванопластикою и мастерски управлялъ призовыми тройками на бѣгахъ въ губернскомъ городѣ, переодѣваясь ямщикомъ; имѣлъ удивительную способность къ лингвистикѣ и зналъ чуть ли не шесть или семь языковъ; кромѣ того, былъ мастеръ на карикатуры, такъ что не безъ основанія приводилъ въ трепетъ всѣхъ уѣздныхъ уродозъ; писалъ стихи по заказу и духомъ, на какую угодно тему, какимъ угодно размѣромъ и въ какое хотите время. И ко всему этому шутникъ, болтунъ и аферистъ первой руки. (Въ послѣднемъ вѣрно ужь порода сказывалась!), Шутить съ нимъ и обращаться запанибрата позволялось всѣмъ и каждому и какимъ-угодно манеромъ, съ тѣмъ, однакожь, условіемъ, что и онъ можетъ устроивать надъ всѣми и свои шутки. Правда, эти шутки съ его стороны не всегда были невиннаго свойства. Такъ, въ Тинбирскѣ, гдѣ онъ былъ прежде на службѣ, разъ даже сожгли публично черезъ палача его анонимные стихи Балъ звѣрей, въ которыхъ мѣстная аристократія города, по избытку безтактности, открыто признала свои портреты. Были и слабости у него: не прочь былъ прихвастнуть на счетъ успѣховъ своихъ въ средѣ женщинъ, и воображалъ, что всѣ встрѣчныя женщины непремѣнно должны влюбляться въ него по уши отъ одного его взгляда, и оттого позволялъ себѣ и не заниматься своею внѣшностью, вѣчно чумазый, нечесаный, одѣтый неряшливо… Но все это были пустяки, которые всякій долженъ былъ извинить, когда узнавалъ его лучше. За этими мелочами, за всею кажущеюся вѣтренностью и легкостью, едва вы узнавали его ближе, сейчасъ же виднѣлась глубокая, даровитая, истинно честная, прямая и въ высшей степени энергическая натура. Всякой глупости, всякой низости онъ, безъ обиняковъ, смѣялся прямо въ лицо. Онъ ежедневно наскакивалъ на скандалы, и своею прямотою возстановлялъ противъ себя многихъ съ перваго же знакомства. Всякая подлость и неправда возмущали его всегда до глубины души и заставляли ратовать противъ этого со всею энергіею, какая только была ему сродна. А ея у него была порядочная доза. Тавровъ былъ совершенно правъ, когда разъ впослѣдствіи сравнилъ его въ шутку съ Титомъ. Дѣйствительно, всякая возможность устроить загвоздку, подставить ножку, доѣхать, допечь взяточника, подлеца, ретрограда — доставляла Маркинсону искреннее и неисчерпаемое наслажденіе. Въ этомъ отношеніи у него дѣло доходило даже до черствости: какое ему дѣло до того, что станетъ съ врагомъ… Онъ служилъ всего лѣтъ восемь-десять, а ужь успѣлъ перебывать на службѣ и нивѣсть въ сколькихъ губерніяхъ и положительно хвасталъ, что ведетъ семь большихъ и малыхъ слѣдственныхъ и судебныхъ дѣлъ. И все это было начато по его же иниціативѣ, и во всѣхъ этихъ дѣлахъ онъ является преслѣдователемъ разныхъ неправдъ, несправедливостей и грабежей, было ли то частное лицо и дѣло было частное, или должностное лицо и при этомъ страдалъ интересъ только казны. Самъ онъ выводилъ во всѣхъ расходахъ, отпускаемыхъ ему суммъ, такія умѣренныя цѣны, что ставилъ своихъ сослуживцевъ въ рѣшительную невозможность грабить и не быть замѣченными. Не проходило мѣсяца, чтобы не случалось исторіи изъ-за худой говядины въ больницахъ, дорогихъ медикаментовъ, или затхлой муки въ провіантскихъ магазинахъ. И все у него въ такомъ случаѣ шло въ дѣло: протесты и особыя мнѣнія на актахъ и протоколахъ, явныя жалобы на ревизіяхъ, открытыя донесенія въ министерства, обличительныя статьи въ столичныхъ газетахъ, всѣмъ понятная карикатура въ сатирическихъ листкахъ и ученыя статьи въ медицинскихъ журналахъ, снабженныя учеными ссылками, изслѣдованіями и доказательствами. Окъ любилъ подобную войну, какъ артистъ-партизанъ любитъ свое дѣло. Онъ отчасти жилъ, дышалъ этимъ.

Естественно, что враговъ у него гибель. Люди, нечистые на руку, боялись его, какъ огня, приписывали все это его кляузническимъ наклонностямъ, а изподтишка клеветали, старались ловить его, хотя бы на неисправностяхъ и, не видя успѣха, пускали въ дѣло самыя непозволительныя средства: тайные доносы и небезопасныя аттестаціи. Въ секретныхъ аттестаціяхъ двухъ послѣднихъ его начальниковъ уже значились въ графахъ особыхъ замѣчаній, что онъ «крайне безпокойнаго характера» и что еще лучше, что онъ «склоненъ къ либеральному образу мыслей».

А онъ все-таки смѣялся надъ всѣмъ этимъ и дѣлалъ свое дѣло.

— Если всѣ такъ будутъ поступать, обыкновенно доказывалъ онъ: — то мы скоро сживемъ ихъ со свѣту. Подъ словомъ ихъ онъ подразумѣвалъ разную «нечисть», какъ говорилъ онъ.

И дѣйствительно, не пробылъ онъ, со времени поступленія на службу, и года въ одной губерніи, перевели въ другую. А мѣщанское и купеческое общества его города подавали губернатору колективное прошеніе объ оставленіи его у нихъ и въ прошеніи буквально называли его «благодѣтелемъ бѣдныхъ». Всѣ податныя сословія сплошь, — не разбирая, богатый или бѣдный, — онъ лечилъ всегда даромъ, имѣя на это «свои резоны», о которыхъ мы узнаемъ ниже. Не приняли этого прошенія во вниманіе, перевели все-таки, но за то и начальникъ его, отчаянный взяточникъ, слетѣлъ съ мѣста черезъ него. Побылъ онъ въ другой губерніи — городоваго врача въ Вороновѣ отдали подъ судъ и онъ зарѣзался, какъ говорили всѣ, именно черезъ это. Перевели ужь Маркинсона на другой конецъ Россіи, въ третью губернію. Тутъ ужь за него взялись серьёзно, отнесли все это къ его безпокойному характеру. Мѣстный начальникъ врачебной части въ губерніи потребовалъ его для личныхъ объясненій. На этомъ личномъ объясненіи ему сначала косвенно дали понять, а потомъ открыто потребовали, чтобы онъ добровольно убирался со службы; а онъ въ лицо смѣялся, отшучивался и подъ конецъ рѣзко объявилъ, что и самъ знаетъ, когда ему время убираться въ отставку и что, во его мнѣнію, это время еще не пришло, а придетъ, когда ему удастся упечь подъ судъ все губернское правленіе съ самимъ вице-губернаторомъ, за скверное дѣло по ложному освидѣтельствованію одного помѣшаннаго, неправильно подвергнутаго опекѣ. Задумали тогда косвеннымъ образомъ принудить его оставить службу, да и начали переводить съ мѣста на мѣсто, съ одного конца Россіи на другой, каждые полгода — умаять хотѣли. Онъ хохоталъ, разъѣзжая на казенный счетъ по цѣлой Россіи, и не особенно сокрушался, благо у него и свои кое-какія деньжата водились, и все-таки не поддавался. Ужь онъ такъ, бывало, ничего громоздкаго пятый годъ нигдѣ и не заводилъ, объявляя, что онъ здѣсь только «гоститъ»! И куда, бывало, онъ ни пріѣзжалъ, всюду всѣ сколько нибудь порядочные люди скоро его полюбливали отъ всего сердца, всюду онъ вскорѣ являлся душою и потѣшникомъ уѣзднаго общества и заживалъ припѣваючи, имѣя всегда въ уѣздѣ самую прибыльную практику… Къ тому же ему такъ немного нужно было для жизни… Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ происходитъ описываемое дѣйствіе, онъ появился года съ полтора тому назадъ, вскорѣ со многими передружился и зажилъ не горюючи. «Засидѣлся я у васъ что-то долгонько, говорилъ онъ въ шутку: — нигдѣ такъ долго не оставался. Вѣрно, пора начинать еще что нибудь…» Ну, вотъ въ настоящее время и затѣвалъ что-то.

Таковъ-то былъ Маркинсонъ, на котораго мы наткнулись у Забуцкаго.

XV.

Когда больная стала ужь поправляться, все семейство собиралось по вечерамъ въ ея комнату…

Разъ, послѣ чаю, именно кажется на седьмой день, Кошинъ сидѣлъ въ комнатѣ больной. Старикъ графъ и Толя тоже были недавно здѣсь, но только что вышли на минуту… Кошинъ сидѣлъ на стулѣ, приставленномъ къ самой кровати, какъ разъ противъ больной и читалъ ей что-то вслухъ, остальные слушали… Плохо читалось: Кошинъ часто ошибался, былъ разсѣянъ и жаловался все на головную боль. Онъ дѣйствительно все это время былъ страшно разсѣянъ и безпокоенъ, хотя и старался бороться и не показывать этого. Теперь, какъ только посторонніе вышли, онъ опустилъ книгу на колѣни и поднялъ на больную грустный, измученный взглядъ…

Больная постаралась усиленно улыбнуться ему въ отвѣтъ и, можетъ быть, желая ободрить его и увѣрить, что ей лучше, протянула ему ьа встрѣчу руки…

— Тебѣ было жаль меня, ты измучился, мой милый? произнесла она любяще…

Тотъ молча взялъ простертыя къ нему руки, ноднесъ ихъ ладонями къ своему лицу, положилъ на себя и безумно, почти не отрываясь губами, судорожно сталъ цаловать эти исхудалые теперь, тонкіе пальцы…

Дѣвушка почувствовала влажность на рукахъ отъ его слезъ. Она хотѣла его утѣшить, что-то ему сказать, но въ это время вдругъ раздались поснѣшные шаги подъ самою дверью. Кошинъ едва успѣлъ выпустить руки дѣвушки и выпрямиться на стулѣ…

Вошенъ поспѣшно Маркинсонъ.

— Ну, барыня, прощайте, объявилъ онъ: — зашелъ проститься. Завтра чуть свѣтъ ѣду.

Та стала выражать сожалѣніе и удивилась, что онъ такъ скоро ѣдетъ.

— Позвольте, Маркинсонъ, вотъ сейчасъ papa вернется, засуетилась она.

Маркинсонъ сѣлъ. Черезъ минуту больная, какъ ни въ чемъ не бывало, уже шутила по своему обыкновенію съ нимъ: она вмѣстѣ со всѣми давно успѣла полюбить его — какъ онъ смѣшилъ и развлекалъ ее разсказами въ послѣдніе дни про жидовъ, хохловъ и нѣмцевъ, какой неисчерпаемый запасъ и какая непринужденность, жизнь, энергія проглядывали въ каждомъ словѣ простяка! Это даже занимало ее: она такъ не привыкла ничего подобнаго видѣть въ той средѣ, гдѣ жила. Между ними даже появилась та интимность, родъ той легкой дружбы, какая почти всегда устанавливается между женщиной и «своимъ» докторомъ.

Скоро графъ вернулся въ комнату. За ними явился и Толя. Толя оказался юношей еще очень молодымъ, лѣтъ девятнадцати, съ рѣшительнымъ взглядомъ и длинными модными волосами, которые онъ поминутно живописно старался расчесывать всею пятернею руки и которыми, видимо, щеголялъ…

Оказалось, что старому графу уже извѣстно объ отъѣздѣ доктора… Онъ объявилъ дочери, что Маркинсонъ находитъ возможнымъ, чтобы нѣмецъ продолжалъ теперь леченіе, что они уже уговорились и что доктору и по служебнымъ дѣламъ нельзя долѣе оставаться. Больная опять высказала сожалѣніе, что придется такъ скоро разстаться.

— Ничего, утѣшилъ графъ: — мы надѣемся, что докторъ сдѣлаетъ намъ честь — позволитъ считать его въ числѣ нашихъ добрыхъ знакомыхъ и будетъ заѣзжать, если случится быть неподалеку.

И графъ обнялъ доктора при этихъ словахъ за талью, какъ-бы желая показать ему этою маленькою фамильярностію, что въ самомъ дѣлѣ хотятъ считать его близкимъ.

— Да, да, сказала радостно графиня, протягивая Маркинсону руку: — мы будемъ очень сердиться, Маркинсонъ, если все это знакомство только этимъ визитомъ и кончится. Мы всѣ такъ полюбили васъ… Маркинсонъ только кланялся, да ерошилъ свои космы. — Вы позволите, Маркинсонъ, сдѣлать вамъ на память маленькій подарокъ? Тутъ въ деревнѣ ничего достать нельзя было, оговорилась она: — мы вотъ съ papa согласились… одну бездѣлушку… И она приказала Катеринѣ Францовнѣ принести.

Бездѣлушка уже по самой величинѣ своей оказалась не бездѣлушкой, потому что нѣмка только съ помощью лакея могла ее принести: внесли простой, досчатый ящикъ. Изъ него вынули что-то бережно завернутое въ бумагу, бумагу оборвали и тогда глазамъ всѣхъ явилась прелестнѣйшая вещица, когда-либо выходившая изъ рукъ парижскихъ затѣйниковъ-ювелировъ: блестящій, массивной бронзы трехногій столикъ съ малахитовою доскою, выложенною по серединѣ дорогою мозаиковою звѣздою.

— Это вашей женѣ отъ меня, сказала Лиза Забуцкая.

— Полноте, Лизавета Ильинишна, разсмѣялся докторъ и бросился бѣжать къ дверямъ, но графъ загородилъ ему дорогу и, смѣясь, удержалъ бѣглеца за руку.

— Нельзя, нельзя, дѣвица предлагаетъ.

— Да помилуйте, за что-съ?

— Точно вы не знаете, чѣмъ и она, и мы всѣ вамъ обязаны, упрекаетъ Илья Борисычъ.

— Не возьму, ни за что не возьму. Да это меня знакомые на смѣхъ подымутъ, говоритъ весь переконфузившійся Маркинсонъ: — у меня канура, хлѣвъ… Помилуйте, куда мнѣ это!… еще мужчинѣ!

— Это и не вамъ, Маркинсонъ, возражаетъ больная: — это вашей женѣ: это дамская вещь.

— Помилуйте, графиня, у меня и жены-то никакой нѣтъ, ха-ха-ха!

— Вы же говорили papa?

— Обманулъ-съ. И онъ еще пуще хохочетъ.

— Фи! какой срамъ, шутитъ дѣвушка, въ шутку закрывая лицо руками: — солгали.

— За то вы теперь будете здоровы.

— Все-таки, все-таки, фуй! цѣлями не оправдываются.

— Не оправдываются, за то и не всегда вылечиваются женатыми акушерами. Я не виноватъ.

Всѣ продолжаютъ смѣяться вмѣстѣ съ нимъ и уговаривать упрямца принять подарокъ. Графиня даже обидѣлась этимъ отказомъ. Долго не могли добиться даже того, чтобы Маркинсонъ объяснилъ, что «главное» заставляетъ, его отказываться… Наконецъ онъ началъ что-то объяснять, полусбиваясь, нехотя, и видимо конфузясь говорить… Это показалась всѣмъ очень страннымъ, особенно въ немъ. Онъ все что-то налегалъ на то, что подарокъ слишкомъ цѣненъ, что это увеличило бы его докторскій гонораръ, что у него есть «свои резоны».

Графъ все успокоивалъ его, увѣрялъ, что это идетъ у нихъ отъ чистаго сердца, что онъ наконецъ увлекается, что это излишній ригоризмъ. Онъ жалъ ему руку и улыбаясь замѣтилъ, что этакъ у него, пожалуй, найдется какая-нибудь оригинальная отговорка и тогда, когда онъ, графъ, будетъ съ нимъ разсчитываться за леченіе.

— Этого ложнаго классицизма (онъ въ шутку употребилъ тутъ это выраженіе) не имѣется, не грѣшны, засмѣялся Маркинсонъ.

— Почему же?

— Тутъ уже можетъ существовать право.

— Какое?

— Право гонорара, вознагражденія за трудъ.

Забуцкій какъ-то уже свысока, снисходительно улыбнулся на это, какъ будто считалъ послѣднее выраженіе доктора только пышною фразою. Онъ снялъ очки и сталъ, не торопясь, въ раздумьи, протирать стекла платкомъ.

Но Кошинъ не вытерпѣлъ, завидѣвъ возможность пустить въ ходъ своего научнаго конька. Онъ не даромъ слылъ на службѣ за финансиста и принадлежалъ въ Петербургѣ къ какому-то кружку «любителей политической экономіи» и въ этомъ еще кружку, только что тогда сформировавшемся, выставлялся фритредеромъ.

— Позвольте, докторъ, вмѣшался онъ: — позвольте, вы изволили употребить выраженіе: право гонорара, право вознагражденія за трудъ… Вы, конечно, знаете, что въ наукѣ именно то, что вы называете правомъ на какое-либо вознагражденіе, едва-ли не самый сбивчивый вопросъ.

Маркинсонъ посмотрѣлъ на него удивленно. Ему вовсе не желалось научно смотрѣть на этотъ вопросъ.

— По этому вопросу существуетъ дѣлая самостоятельная литература, продолжалъ Кошинъ: — и, къ сожалѣнію, до сихъ поръ нечего не уяснено… Всѣ признаютъ, такъ-сказать, только инстинктивно, что оно существуетъ и никакъ не могутъ уловить, изъ какихъ ингредіентовъ всегда слагается онъ.

— Отчего же-съ?

— Отчего? Онъ красиво пожалъ плечами: — есть такія вещи въ природѣ.

— Да, да, напримѣръ, какъ божество, вставилъ поспѣшно и не совсѣмъ кстати Илья Борисычъ: — какъ Богъ, котораго мы всѣ чувствуемъ — онъ поднялъ даже и руку вверхъ — но что это такое, какая это сила, каковы ея размѣры — это ускользаетъ отъ насъ.

— Консерваторы-экономисты, между тѣмъ не унимался молодой политико-экономъ, выставляютъ, вы знаете, главнымъ образомъ, права капитала; радикалисты — вѣдь и въ наукѣ всегда существуютъ всѣ эти цвѣта — радикалисты признаютъ право капитала, по приравниваютъ къ нему и право труда; и, наконецъ, соціалисты выше всего ставятъ право труда, а право капитала почти ни во грошъ не ставятъ… Кто же правъ?

— Ну, да тутъ, словомъ, не мѣсто разсуждать, это научный вопросъ, сказалъ графъ.

Но Кошинъ уже слишкомъ зарвался въ споръ, чтобы сразу остановиться.

— Тѣмъ не менѣе, сколько ни спорили, продолжалъ онъ: — сколько ни писали, вопросъ этотъ врядъ-ли не такъ же далекъ отъ удовлетворительнаго разрѣшенія, какъ и въ началѣ спора, и такимъ образомъ все-таки вы должны признать, что наукой не открыто еще такихъ реактивовъ, которые во всякомъ данномъ случаѣ могли бы показать намъ безошибочно, какіе элементы входятъ въ ту… спецію, улыбнувшись, объяснилъ онъ: — которую мы согласились называть — правомъ и въ какомъ размѣрѣ каждый. А безъ этого, согласитесь, невозможно пытаться опредѣлить самаго размѣра гонорара… Вѣдь вы вѣрно за науку?

Маркинсонъ все это прослушалъ со вниманіемъ, нѣсколько только насмѣшливо пощипывая подбородокъ: ему, впрочемъ, не нравилось только то, что Кошинъ такъ ужь научно повелъ рѣчь.

— Все, что вы изволили сказать, совершенно справедливо, сказалъ онъ Кошину спокойно: — но это-то и подтверждаетъ мою правоту. И такъ, право признается?…

— Признается, признается…

— Только размѣры его не могутъ быть опредѣлены, такъ-какъ эта сторона не поддается до сихъ поръ нашимъ усиліямъ?…

— До сихъ поръ эта сторона вопроса только неясный абстрактъ нашего ума, объяснилъ нѣсколько уже фуфырно ученый чиновникъ.

— Въ такомъ случаѣ, какъ и всюду, доктору остается одно — брать подачку. Такъ и поступаютъ всѣ наши собратья.

— Ну, зачѣмъ же, зачѣмъ такъ крайне выражаться? возстали всѣ, хотя внутренно и соглашались, что выводъ былъ вѣрно сдѣланъ докторомъ. Люди стараго покроя всего больше боятся называть вещи ихъ настоящими именами.

— Мнѣ же кажется, что пока наука не поможетъ намъ здѣсь чѣмъ нибудь, добросовѣстнѣе было бы придержаться вѣковаго правила во всѣхъ человѣческихъ сдѣлкахъ — правила договора.

— Какъ это, какъ это?

— Торговаться.

Всѣ стали въ тупикъ.

— Конечно, конечно, поспѣшно сказалъ графъ послѣ нѣкотораго раздумья: — это будетъ самое логическое, самое справедливое. — И посмотрѣлъ вопросительно на Кошина.

— Я вамъ впередъ и сказалъ, въ первый же день, что это будетъ стоить, напомнилъ графу Маркинсонъ, улыбаясь.

Графъ только теперь понялъ, какое важное значеніе имѣло тогдашнее предупрежденіе доктора…

Все это было такъ оригинально, такъ неожиданно, что всѣ не могли не прійдти на минуту въ недоумѣніе… Но насмѣшки не было замѣтно… Всѣ понимали, что каково бы ни было личное мнѣніе каждаго о такой системѣ, а смѣяться не надъ чѣмъ: такъ ярко, послѣдовательно являлась здѣсь честность и вѣрность вывода оригинала. А у Толи Забуцкаго — у того даже глаза разгорѣлись, духъ захватило…

— Вы, докторъ, большой идеалистъ, сжимая руку Маркинсона, сказалъ только графъ. И улыбнулся добродушно.

Помолчали, подумали еще…

— И вы держитесь этому и въ своей практикѣ? спросилъ немного погодя Кошинъ.

— Пытаюсь по крайней-мѣрѣ.

— И вамъ не приходится спотыкаться? по правдѣ скажите.

— Почти… И въ денежномъ отношеніи концы съ концами свожу вотъ уже сколько лѣтъ.

— Ничего не могу возразить противъ этого, сказалъ противникъ и замолчалъ, хотя и зачесалъ при этомъ недовѣрчиво подбородокъ.

Опять общее раздумье.

— Да, все тутъ зависитъ отъ характера, сказалъ графъ, но вотъ что, вдумываясь продолжалъ говорить онъ, все еще не будучи въ состояніи освободиться отъ впечатлѣнія, навѣяннаго оригинальностью доктора, вотъ что — это имѣетъ и свои дурныя стороны, вѣдь это щекотливый вопросъ — ваше докторское дѣло, съ такою теоріею въ немъ — одинъ шагъ до черствости. Въ другомъ дѣлѣ — не сошлись — и ничего, а тутъ ужасно! Что вы дѣлаете, если бѣдный попадается, немогущій заплатить сколько вы запросили?

Онъ опять надѣлъ очки, сдвинулъ ихъ на лобъ и уставился пристально на Маркинсона.

— Я, графъ, не безъ гордости хотя и слегка покраснѣвъ, объяснилъ докторъ: — съ самаго начала моей службы, съ тѣхъ поръ какъ обезпеченъ такимъ образомъ въ необходимомъ, лечу всѣ податныя сословія и всѣхъ бѣдныхъ даромъ, и ни съ одного еще ни копейки не взялъ… За нихъ у меня богатые расплачиваются, смѣясь, поспѣшно прибавилъ онъ: — это въ нѣкоторомъ родѣ у меня l’impôt sur la richesse.

«Чудакъ, несомнѣнно чудакъ», насмѣшливо вертѣлось у всѣхъ на умѣ.

— Только на какомъ же это правѣ можно заставить одного платить за другого? замѣчаетъ Кошинъ.

Докторъ пожалъ плечами.

— На какомъ въ Англіи легально существуетъ poor-tax? въ свою очередь спросилъ онъ.

Кошинъ хотѣлъ доказать несостоятельность съ научной точки зрѣнія всего, что носитъ филантропическую подкладку, но графъ послѣ нѣкотораго раздумья вмѣшался горячо, призналъ, что строгой, юридической или, если Кошинъ желаетъ, экономической основы это за себя не имѣетъ, но мораль, человѣческое и христіанское чувство за это, и что потому онъ за доктора и лично самъ всегда съ охотой заилагилъ бы въ три-дорога медику, еслибы зналъ, что это избавитъ трехъ бѣдняковъ отъ платы.

Такъ-таки въ этотъ разъ и не уговорили его взять столикъ. Онъ все отшучивался, ухватился за обыкновенную въ подобныхъ случаяхъ штуку — попросилъ у графини портретъ, отсмѣялся и отдѣлался таки… Онъ далъ больной послѣднее наставленіе, какъ беречься, и посовѣтовалъ графу, какъ только станетъ окончательно крѣпчать больная, держать ее болѣе на воздухѣ, — даже садовничать, копать совѣтывалъ, ѣздить верхомъ, развлекаться находилъ полезнымъ, и выѣзжать больше, не сидѣть дома.

Докторъ дружески со всѣми распрощался и ушелъ въ сопровожденіи графа, который пригласилъ его въ кабинетъ.

У себя въ кабинетѣ графъ снова повторилъ Маркинсону, даже съ нѣкоторою торжественностію, увѣренія, что никогда не забудетъ оказанной имъ услуги и, дружески пожимая ему руку, по оросилъ его взять безъ церемоніи пять радужныхъ на первый разъ. Къ немалому удивленію графа, оказалось новое непредвидѣнное препятствіе: Маркинсонъ рѣшительно отказывался принять деньги, отговариваясь, что у него правило не брать ничего, пока паціентъ не выздоровѣетъ, и что онъ, во всякомъ случаѣ, не возьметъ столько, а возьметъ, какъ сказалъ, сто рублей.

— Что тутъ прикажете дѣлать? въ отчаяніи, и уже немного сердясь, сказалъ графъ, шлепая себя но колѣну.

— Я, въ этомъ случаѣ, поступаю, какъ адвокатъ, объяснилъ Маркинсонъ: — приносятъ ему дѣло, надѣется выиграть, хватаетъ у него знаній и силъ — онъ договаривается и начинаетъ. Проигралъ — ничего не получаетъ, по своей же винѣ; выигралъ — твое, что выторговалъ.

— Утопія, любезный докторъ, прекрасная, честная, благородная, но все-таки утопія, перебилъ графъ, беря его за руки: — и не болѣе.

Маркинсонъ уже обидѣлся.

— Позвольте вамъ замѣтить, графъ, сухо сказалъ онъ на эти насмѣшки: — что вамъ ничто не даетъ права смѣяться и называть утопіею то, приложимость чего я уже нѣсколько лѣтъ на практикѣ испытываю съ успѣхомъ, и смѣяться такъ, какъ вы не смѣетесь вѣрно надъ шарлатанствомъ прочихъ моихъ собратій.

— Я беру свое слово назадъ и извиняюсь, благородно сказалъ графъ: — я не такъ выразился. — И онъ жметъ руки доктора.

— Моя система, продолжалъ, не слушая извиненій, Маркинсонъ, ужь потому заслуживаетъ не насмѣшки, что она могила для невѣждъ… Это не мало!… Теперь что? — шулерство, чистѣйшее шулерство, всегда направо падаетъ, всегда выигрываетъ. Ни самолюбія, ни гордости! Одна мерзкая, хищная страсть поживы! Ткнулъ носъ въ дверь — и рубль, ткнулъ въ другую — другой. Есть ли польза больному, нѣтъ ли, докторъ все-таки свое возьметъ… По нашему же такъ: человѣкъ говоритъ, что животъ у него болитъ, голова или глазъ. Вольно? спрашиваю. — Больно, говоритъ. — Давай, говорю я, смотря по трудности болѣзни, рубль, пять рублей, десять, или двадцать-пять… Ужь тамъ мое дѣло, въ день ли я тебя вылечу или въ мѣсяцъ — все равно пять, десять или двадцать-пять рублей получу. Не вылечу — при тебѣ хоть твои деньги останутся… Предоставляю вамъ, графъ, самому рѣшить, гдѣ болѣе честности и въ чемъ менѣе черствости, предложилъ докторъ.

— Спору нѣтъ, спору нѣтъ, любезнѣйшій Николай Ѳедоровичъ, горячо говорилъ графъ, держа его за обѣ руки: — спору нѣтъ, что это прекрасно, что это благородно. Но свѣта не передѣлаете — и все-таки — утопія, я скажу, хоть сердитесь, хоть нѣтъ.

— Однако, она мнѣ служитъ нѣсколько лѣтъ, и не измѣняетъ. А до другихъ мнѣ нѣтъ дѣла.

Илья Борисычъ пожалъ плечами…

— Но теперь, улыбаясь добродушно, опять началъ онъ: — но теперь, вы сдѣлаете мнѣ исключеніе на этотъ разъ, не станете отравлять моего семейнаго счастья настоящей минуты и возьмете… Неправда ли?

И онъ опять протянулъ руку съ деньгами.

Маркинсонъ попятился.

— Просите, графъ, что нибудь другое… Исключеніемъ я васъ обидѣлъ бы.

И онъ снова пустился объяснять, что если, черезъ мѣсяцъ или два, не явятся симптомы этой же болѣзни у больной и все войдетъ въ правильную норму, то это будетъ значить, что леченіе было вѣрно и теперь окончено.

— Тогда я самъ пришлю графу счетъ за леченіе, предупредилъ онъ, безъ всякой ложной церемоніи.

— Да, да. Ну, и по крайней-мѣрѣ, вы тогда не обидите меня, старика, который, опять повторю вамъ, считаетъ себя многимъ вамъ обязаннымъ по настоящему случаю…

— Очень немногимъ, графъ. Это вамъ такъ кажется. Пустячное было дѣло.

— Да, да, это скромность… И возьмете, продолжалъ графъ, и возьмете не какіе нибудь несчастные сто рублей, а тѣ деньги, которыя я вамъ дружески предложу, оговорилъ онъ.

— При всемъ моемъ уваженіи и къ вамъ и ко всему, что я у васъ здѣсь встрѣтилъ, сказалъ съ чувствомъ докторъ: — я и тутъ вамъ не могу сдѣлать исключеніе.

— Это просто обида, докторъ, печально говоритъ Забуцкій: — я, кажется, не заслужилъ этого.

— Я могу, если угодно, вотъ что вмѣсто того попросить у графа… У меня есть дѣло, даже не одно, а нѣсколько. Если позволите, я разскажу въ короткихъ словахъ.

Графъ сейчасъ же охотно согласился, страшно засуетился, самъ опять подалъ ему стулъ, усадилъ передъ собою и самъ усѣлся противъ, такъ что колѣнки ихъ даже сталкивались.

Маркинсонъ началъ передавать ему поочередно сущность всѣхъ своихъ слѣдственныхъ дѣлъ, съ которыми возился столько лѣтъ. И теперешнее со врачебною управой передалъ. Это послѣднее у него только что начиналось.

— Можетъ ли это быть? воскликнулъ графъ, когда выслушалъ весь разсказъ доктора.

— Я вамъ ручаюсь… И никакого движенія, никакого хода не даютъ, такъ и умерло, такъ и не слышно… Положатъ подъ сукно — и баста… Терпѣніе испытываютъ… Съ одного мѣста на другое переводятъ нарочно почаще, чтобы замаять, чтобы заставить выйдти въ отставку. Не лучше ли прямо выгнать? Вѣдь это іезуитизмъ, графъ, согласитесь?

— Совершенно съ вами согласенъ, сказалъ Забуцкій, вставая: — и очень вамъ даже благодаренъ, что вы мнѣ это сказали. Теперь мой долгъ не скрывать этого… Я васъ попрошу составить мнѣ обо всемъ этомъ, нѣчто въ родѣ памятной записки, — я препровожу куда слѣдуетъ, при своемъ письмѣ, да и въ Петербургѣ, увидѣвшись, передамъ директору медицинскаго департамента. Тамъ, вѣроятно, ничего этого не знаютъ… И еще могу вамъ вотъ что сдѣлать: дамъ вамъ письмо къ вашему губернатору. Онъ человѣкъ хорошій, молодой, либеральный, съ нимъ мы много работали вмѣстѣ по крестьянскому вопросу. Одъ, вѣроятно, для меня сдѣлаетъ. Вамъ будетъ оказана всевозможная помощь къ раскрытію этихъ злоупотребленій. Ручаюсь вамъ.

Графъ проводилъ доктора черезъ всѣ длинные аппартаменты своего дворца до дверей комнаты, отведенной доктору, дружески простился, обѣщалъ завтра рано утромъ прислать обѣщанное письмо на имя либеральнаго губернатора, а потомъ опять вернулся въ комнату дочери (гдѣ опять засталъ всю компанію), чтобы передать своимъ, отчасти съ ироніею, а болѣе съ сочувствіемъ, новыя открытія на счетъ эксцентричности доктора.

Дочь прослушала все это съ любопытствомъ, Кошинъ съ capкастическою улыбкою, а Толя… Толя съ краской затаеннаго восторга на лицѣ, съ текущими слюнками, если можно такъ выразиться.

— Рисовка, замѣтилъ Кошинъ, элегантно запуская свои тонкіе пальцы въ бакенбарды.

Графъ даже разсердился; слегка, впрочемъ.

— Прекрасная рисовка, сказалъ онъ: — пятьсотъ рублей для бѣднаго человѣка деньги не малыя, согласитесь?

— И идеализація… Идеалистъ, какъ вы же нашли давича, графъ, добавилъ насмѣшливо Кошинъ: — кого они удивить хотятъ?

Графъ уже вспыхнулъ.

— Что же, что идеалистъ?… И святые, и герои, и поэты всегда бываютъ идеалисты au fond… Значитъ ли изъ этого, что нѣтъ святыхъ или не было поэтовъ и героевъ, или что это нехорошо? Это не возраженіе.

А Толя по своему это же выразилъ:

— Вотъ это такъ люди, сказалъ онъ, когда отецъ, сдѣлавъ послѣднее возраженіе Кошину и, оставшись нѣсколько недоволенъ скептицизмомъ своего молодого друга, вышелъ изъ комнаты: — вотъ это такъ люди! (Это относилось къ доктору), а мы что? — Аристократы! — И ушелъ изъ комнаты, хлопнувъ дверью.

Кошинъ даже принялъ это на свой счетъ.

Толя же до перваго часу не ложился, и все ходилъ взволнованный по комнатѣ, погладывая попрежнему съ текущими слюнками на дверь, откуда снизу свѣтился огонекъ у доктора. (Это докторъ оканчивалъ свою записку, надъ которою трудился всѣ эти дни). Толѣ все хотѣлось войти къ доктору и онъ все не рѣшался…

Наконецъ, безконечное шаганіе обратило вниманіе Маркинсона и онъ выглянулъ въ дверь, передъ тѣмъ, какъ совсѣмъ уже готовился лечь въ постель.

Толя подошелъ къ нему… Тотъ удивленно посмотрѣлъ на безпокойное лицо молодого графа.

— Я… я въ отчаянномъ положеніи, задыхаясь, выговорилъ Толя: — я… я окруженъ аристократами… Маркинсонъ чуть не фыркнулъ — такъ это было неожиданно, некстати, и глупо.

— Покойной ночи, графъ, сказалъ онъ и затворилъ дверь у него подъ носомъ.

— Я васъ глубоко уважаю, добавилъ-было поспѣшно Толя, но Маркинсонъ этого ужь не слышалъ.

У юноши даже лицо вытянулось, даже слезы выступили.

Утромъ докторъ уѣхалъ изъ Петровскаго, отправивъ записку, которую писалъ всѣ эти дни, въ частную медицинскую газету, издававшуюся въ губернскомъ городѣ.

Такъ въ Петровскомъ и осталась по немъ слава, что хорошій человѣкъ, но… «большой идеалистъ».

Послѣдуемте теперь во вторую часть романа.

Частъ вторая.
НА СВѢЖЕМЪ ВОЗДУХѢ.

I.

Маркинсонъ выѣхалъ изъ Петровскаго очень рано, такъ-какъ Петровское было на самомъ концѣ уѣзда, а городъ на другомъ; значитъ до дому было далеко, а ему хотѣлось поспѣть къ вечеру домой, чтобы въ состояніи быть, отдохнувъ и справивъ кое-какія запущенныя казенныя бумаги и дѣла по больницѣ, дня черезъ два пуститься въ Сейминскъ, на что онъ уже и прежде имѣлъ разрѣшеніе отъ своего начальства… (Сейминскъ былъ ихъ губернскій городъ). Предстоящее со врачебной управой дѣло, по поводу котораго было теперь припасено у него письмо графа къ «либеральному» губернатору; записка, которую онъ послалъ изъ Петровскаго въ медицинскую газету и которая, какъ разсчитывалъ онъ, хотя и поспѣла бы такимъ путемъ скорѣе въ редакцію, но не могла бы появиться, по всей вѣроятности, въ газетѣ безъ личныхъ переговоровъ съ редакціею — о чемъ онъ и самъ писалъ туда, предупреждая о скоромъ своемъ пріѣздѣ; возможность теперь, кромѣ того, лично ее подать губернатору, въ отдѣльной запискѣ, наконецъ, закупки и другія дѣла — все это заставляло его непремѣнно предпринять эту поѣздку.

Веселымъ ѣхалъ онъ теперь домой… Такъ же бойко, какъ и тогда, когда мы въ первый разъ на него наткнулись, бѣжала его тройка, поотдохнувши изрядно въ Петровскомъ… Правая пристяжная, вообще конь норовитый, пошаливала, подлягивая поминутно и порываясь нести, такъ что Маркинсонъ, сначала приказывавшій кучеру подстегивать шалуна, теперь крикнулъ, чтобы тотъ не распускалъ лошадей и держалъ крѣпко на возжахъ.

— Отъѣлись, подлыя… Лафа была, замѣтилъ сквозь зубы кучеръ. А лошадей все-таки не сдерживалъ.

Все шло однакожъ пока хорошо… Только за версту или даже менѣе до Волковскихъ Выселковъ, откуда Маркинсонъ разсчитывалъ завернуть къ Таврову, чтобы дать лошадямъ минутку перевести духъ, послѣ двадцати-пятиверстнаго пути, и захватить кое-какія свои вещи, оставленныя тамъ тогда на пути въ Петровское — только тутъ случилась непріятность, разстроившая разсчеты нашего героя: тройка, несдерживаемая кучеромъ, расшалилась окончательно, въ узкомъ мѣстѣ испугалась двухъ мальчишекъ, кинувшихся у околицы съ огорода къ плетню, чтобы посмотрѣть проѣзжихъ, бросилась въ сторону, хватила на пень, колесо съ осью остались на мѣстѣ, тарантасъ присѣлъ бокомъ на землю, кучеръ полетѣлъ съ козелъ, одна изъ дрогъ лопнула и Маркинсонъ тоже вылетѣлъ, такъ-какъ фартукъ у тарантаса былъ не застегнутъ, но успѣлъ-тики удержаться на крылѣ, вскочить снова въ тарантасъ и съ трудомъ, съ помощью подоспѣвшихъ съ огорода бабъ и проѣзжаго мужика, загородившаго на счастье узкую дорогу, успѣлъ-таки остановить лошадей.

Никто однакожъ не ушибся, слава-Богу, и пришлось отдѣлаться испугомъ…

Пришлось выйдти изъ экипажа, посердиться на кучера, даже обругать мальчишекъ, но тѣмъ не менѣе, по осмотрѣ, прознать невозможнымъ ѣхать дальше въ такомъ тарантасѣ: ось была сломана и задъ весь исковерканъ…

Маркинсонъ приказалъ кучеру подвязать какое-нибудь древко подъ задъ, приладить какъ-нибудь, и ѣхать шагомъ до Волковскихъ Выселковъ, гдѣ разсчитывали найдти кузнецовъ, такъ-какъ дорога была проѣзжая. Самъ Маркинсонъ думалъ пока переждать у Таврова, котораго вотчина была всего въ верстѣ за выселкомъ.

Въ Волковскихъ Выселкахъ найденъ былъ кузнецъ, жившій рядомъ съ постоялымъ. Кузнецъ осмотрѣлъ порчу, тоже призналъ дѣло сквернымъ и требующимъ большой починки, посовѣтовался съ работниками, побожился, что не возьметъ дорого, но все-таки заломилъ тройную цѣну, зная, что докторъ не могъ не согласиться, и наконецъ, взялся за дѣло, предупредивъ впрочемъ, что раньше «послѣобѣднишней поры» или вечера дѣла окончить нельзя… Приходилось соглашаться…

Маркинсонъ, оставивъ при тарантасѣ и лошадяхъ на постояломъ кучера, отправился пѣшкомъ черезъ деревню къ Таврову.

Кстати, онъ давно съ нимъ не видѣлся: когда онъ, проѣздомъ въ Петровское, заѣзжалъ къ Таврову — это было, если помнитъ читатель, въ то достопамятное утро, когда Оглобинъ уходилъ отъ матери — Сергѣй Иваныча не было дома; онъ засталъ только Виктора; старикъ же былъ въ отъѣздѣ по дѣламъ, о которыхъ еще наканунѣ предупреждалъ сына у Плещеевыхъ.

Таврова онъ засталъ, сверхъ всякихъ ожиданій, еще спящимъ… Безцеремонно, по своему обыкновенію, приказавъ казачку отворять ставни у барина, Маркинсонъ прошелъ прямо въ спальню.

— Ваше превосход…. ваше пр--ство! будилъ онъ, потряхивая нетерпѣливо хозяина за плечо: — генералъ!

Въ это время стукнулъ болтъ и ставня понемногу начала отворяться, слегка повизгивая на ржавой петлѣ. Въ томъ году у нихъ вообще стоялъ чудный май… Въ комнату вдругъ ворвался яркій свѣтъ весенняго утра. Золотой блескъ его заигралъ зайчиками на спинкѣ новенькаго клеенчатаго дивана, на образахъ въ кіоткѣ въ углу и на золотой рамкѣ портрета, висѣвшаго надъ диваномъ; орѣховая этажерка, уставленная по полкамъ золотообрѣзными книжками, а на верху заваленная кипами всевозможныхъ газетъ, тоже вся заблистала на солнцѣ, и яркій лучъ его, отразившись отъ зеркала на туалетномъ столикѣ, легъ свѣтлымъ, мигающимъ кружкомъ на потолкѣ. Благодать, счастье и довольство были разлиты теперь по всей этой уютной, щегольской комнаткѣ, такъ щедро залитой солнечнымъ блескомъ.

— На что это похоже! кипятился гость: — десятый часъ! Сони, рохли, байбаки!

Онъ подошелъ къ окну, выходившему въ садикъ, и съ силой толкнулъ. Окно со стукомъ распахнулось и въ комнату ворвалась струя пахучаго утренняго холода.

Спавшій зашевелился.

Онъ повернулъ голову отъ стѣны и, закрываясь рукою отъ свѣта, удивленно посмотрѣлъ черезъ плечо на безцеремоннаго посѣтителя. Онъ вытаращилъ глаза.

Надъ нимъ стоялъ, наклонившись, Маркинсонъ съ своимъ остренькимъ, птичьимъ носикомъ, угреватымъ, нечистымъ лицомъ и красивыми, нѣсколько еврейскими, съ темною поволокою, выразительными глазенками. Глазенки эти насмѣшливо глядѣли на Сергѣя Ивановича. Видѣлъ Тавровъ и этотъ знакомый ему лохматый сѣренькій пиджакъ, сшитый безъ всякихъ претензій на щегольство, и эти воротнички толстой, видимо домашней работы и еще вдобавокъ помятой рубашки, отложенные небрежно внизъ на широкій галстухъ. Форменная фуражка шаловливо сдвинута на затылокъ; а вся поза, въ которой онъ стоялъ надъ просыпавшимся хозяиномъ — подбоченившись и насмѣшливо глядя на лѣнтяя — доказывала, что онъ не намѣренъ былъ и здѣсь стѣсняться…

— Николка! проговорилъ Тавровъ, не то радостнымъ, не то удивленнымъ голосомъ, но ужь во всякомъ случаѣ фамильярно, какъ позволяется говорить только съ очень близкими знакомыми: — откуда тебя чортъ принесъ?

— Изъ Петровскаго, братъ, изъ Петровскаго, только что вырвался…

— Куда же это?

Маркинсонъ засмѣялся.

— Пока къ тебѣ… Имѣю, братъ, порученіе освидѣтельствовать тебя, и отправить въ сумасшедшій домъ за послѣднюю твою брошюрку.

Тавровъ не разсердился.

— Ты всегда съ глупостями, сказалъ только онъ: — нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ?

Маркинсонъ разсказалъ, какъ онъ всѣ эти дни возился въ Петровскомъ, и что теперь ѣдетъ назадъ въ городъ, да вотъ у него тарантасъ поломался. Тавровъ предложилъ-было ему своихъ лошадей, но Маркинсонъ отказался: они хоть и были хороши между собою, но онъ обязываться вообще ни передъ кѣмъ не любилъ.

— А пока подожду у тебя, пока починятъ…. Нужно бы скорѣе ѣхать… Эхъ! почесывая затылокъ, сказалъ онъ: — ну, да нечего дѣлать… Кстати, тутъ займусь… Схожу въ вашу волость, у меня дѣло здѣсь есть…

— Сдѣлай милость, располагайся какъ дома, сказалъ радушно Сергѣй Ивановичъ: — подожди, вотъ чаю вмѣстѣ напьемся. Вѣрно, съ дороги хочешь?…

Тавровъ позвонилъ и приказалъ поскорѣе давать себѣ одѣваться.

Онъ поинтересовался узнать о ходѣ болѣзни и о нынѣшнемъ состояніи здоровья Лизы Забуцкой… Онъ хотя и посылалъ тогда сына къ дядѣ, и тотъ разсыпался всегда передъ графомъ по наущенію отца въ различныхъ вѣжливостяхъ, но самъ Сергѣй Ивановичъ всѣ эти дни не былъ въ Петровскомъ. Онъ только каждые два дня справлялся о здоровьѣ графини черезъ посланныхъ нарочито верховыхъ… Сергѣй Ивановичъ вообще былъ холоденъ съ графомъ съ самой той поры, какъ стало извѣстнымъ, поведеніе графа по отношенію къ крестьянскому вопросу. Это можно было замѣтить, повнимательнѣе вглядѣвшись. Онъ даже, не стѣсняясь, называлъ Забуцкаго (за глаза, разумѣется) «демократствующимъ аристократомъ»… Но, разумѣется, по наружности, все это было шито-крыто и все шло хорошо: Илья Борисычъ былъ слишкомъ крупная и громкая личность, чтобы Таврову съ его «принципами» пренебречь родственными связями съ такимъ баричемъ и тузомъ, каковъ былъ графъ… Къ тому же, это могло и сыну повредить въ томъ отношеніи, о которомъ мы уже говорили въ первой части нашего романа.

Сергѣй Ивановичъ вымылся и, разставивъ ноги, пыхтя, сталъ вытираться полотенцемъ…

— Ну, что ты, Николай, дѣлалъ все это время? Что новаго? началъ онъ опять, становясь передъ гостемъ: — и въ городъ пріѣдешь, тебя не видно, упрекнулъ онъ.

— Что? вотъ лечилъ… Я же тебѣ говорилъ…

— Да, ну, а передъ этимъ? Вѣдь я тебя давно не видѣлъ…

Маркинсонъ, который присѣлъ-было въ эту минуту къ окну, и повернулъ голову къ хозяину, и просвѣтлѣлъ окончательно…

— Да вотъ, поздравь еще съ чѣмъ-то.

Какое-то смутное предчувствіе шевельнулось съ досадой въ Тавровѣ, и онъ боязливо посмотрѣлъ на гостя.

— Ужь не опять-ли новая каверза?

— Да, каверза, съ легкой обидой произнесъ гость: — ты всегда такъ, консерваторъ!… А я такъ иначе смотрю. И ты угадалъ: вѣрно, новая, согласился гость и весь засіялъ счастьемъ, какъ-бы предвкушая удовольствіе того, что готовился сейчасъ разсказать: — кажется, удастся всю нашу врачебную управу упечь подъ судъ, прищелкивая отъ удовольствія, объяснилъ онъ, и повернулся на каблукахъ: — на четыре тысячи неправильныхъ расходовъ откопалъ. Ура!

Сергѣй Иванычъ улыбнулся.

— И можешь доказать?

— Могу.

Тавровъ задумался.

— Ну, братъ, Наколка, ты просто Титъ добродѣтельный. У тебя, кажется, тотъ и день не считается, когда ты чего-нибудь новаго не состроишь съ ними, шутилъ Сергѣй Иванычъ.

Гость съ гордостью улыбнулся.

— Вѣрно… Слабость такая, каюсь. И подбоченился: — а какую я, братъ Сергѣй Иванычъ, каррикатуру въ «Искрѣ» хватилъ на нашего городоваго врача за пріемъ рекрутъ, читалъ?

— Нѣтъ.

— Ну, какъ же!…

И гость торопливо сталъ доставать изъ кармана свѣженькій нумеръ «Искры».

— Только я тебѣ опять повторю, Николай, вразумительно сказалъ Тавровъ уже серьёзно: — я твой доброжелатель — плети обуха не перешибить.

— Консерваторъ, консерваторъ!

— Положимъ, положимъ, я и не скрываюсь. А только обуха тебѣ не перешибить, все-таки.

— Перешибить, твердо сказалъ гость, въ экстазѣ, подымая вверхъ свой мизерный кулачишко.

— Тутъ, братъ, цѣлый комплотъ, объяснилъ хладнокровно Сергѣй Иванычъ: — и ты ничего одинъ не сдѣлаешь, говорю впередъ.

— Вотъ у меня что, показывая письмо Забуцкаго, сказалъ онъ, воодушевляясь: — наконецъ, выше пойду…

— А тамъ развѣ не люди?… Это у тебя, братъ, кровь еще не перебурлила, объяснилъ Тавровъ, и не обративъ даже вниманія на письмо: — а ты пріучись къ этимъ мерзостямъ и смотри хладнокровнѣе, посовѣтовалъ онъ: — вѣдь тебѣ ужь за тридцать лѣтъ. Пора бы.

Гость сдѣлалъ какой-то нетерпѣливый жестъ у письменнаго стола, около котораго раскуривалъ теперь потухшую сигару.

— Никогда! И онъ съ досады даже швырнулъ объ землю спичку и зашагалъ по кабинету. — По моему, только пассивно дѣйствовать — это ужь потакать имъ, это развивать въ нихъ увѣренность въ безнаказанности для нихъ всѣхъ этихъ штукъ. Это ужь преступно! сказалъ онъ горячо.

— Ну, пошелъ свое, шутливо произнесъ Тавровъ: — чудакъ, да что ты, Ерусланъ Лазаревичъ, что-ди, что будешь одинъ биться? Вѣдь ты видишь, что они всѣ твои донесенія кладутъ подъ сукно?

— А я все-таки буду долбить свое при каждой ревизіи. Тавровъ еще громче разсмѣялся.

— Не поможетъ.

— Не поможетъ? — въ «Колоколѣ» хвачу. Такъ-таки полныя фамиліи выставлю, и свою выставлю, ей-Богу. Прочтутъ — прикажутъ произвести новое слѣдствіе.

— Достанется, если напечатаешь въ «Колоколѣ», резонно доказывалъ хозяинъ.

— Пусть, пусть…

И онъ весь теперь кипѣлъ увѣренностью, отвагой и готовностью бороться и бороться…

Тавровъ никогда и ни въ чемъ не сходился съ докторомъ, да и не могъ по своимъ понятіямъ раздѣлять его взглядовъ. Это понятно. Но все-таки онъ былъ на столько благороденъ, по крайней-мѣрѣ въ этомъ случаѣ, что не рѣшился закрыть глаза на очевидность. Онъ не могъ не сознавать въ душѣ всей прелести этого жара въ тридцатилѣтнемъ человѣкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, сохранить до тридцати лѣтъ юношескій пылъ, вѣру въ силу настойчивости и въ торжество правды — это по истинѣ достойно уваженія! И еще у насъ, посреди нашего общества, которое ежедневно приноситъ вамъ однѣ холодныя насмѣшки надъ безсиліемъ единичныхъ попытокъ, клевету и какую-то до горечи обидную, циническую похвальбу — собственною немощностью, убожествомъ и неисправимостью своихъ пороковъ.

— Горячая у тебя голова, Николай, вздохнувъ, сказалъ онъ: — и золотое сердце; вѣчно ты кипятишься, вѣчно борешься, а все- таки ты ничего не сдѣлаешь и пропадешь: опять упрутъ куда- нибудь. Жаль мнѣ тебя!

— Пусть, пусть, горячился маленькій Маркинсонъ (докторъ ростомъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ крошечный человѣчекъ). — А я все-таки свое. Инспекторъ врачебной управы въ Тинбирскѣ полетѣлъ изъ-за меня — и этимъ будетъ то же, грозилъ онъ, живо бѣгая по комнатѣ своими суетливыми, сердитыми шажками: — городоваго врача въ Вороновѣ, продолжалъ пересчитывать онъ: — упекъ же я подъ судъ за штуки съ арестантами — зарѣзался изъ-за меня…

Тавровъ поморщился и остановилъ его рукою.

— Ты какъ будто этимъ гордишься? съ упрекомъ замѣтилъ онъ.

— Почти…

И гость объяснилъ, что вырвать дурную траву изъ поля, по его мнѣнію — заслуга.

— Да, согласился Тавровъ: — но такими средствами… довести человѣка до того…

Тотъ комически пожалъ плечами и сталъ объяснять, что это борьба, что на войнѣ всѣ средства позволительны, что нечего сантиментальничать, и что противники употребляютъ гораздо неблаговиднѣйшія средства…

— А ты не слѣдуй имъ.

— Ну, нѣтъ, атанде! Я не такъ глупъ, захохоталъ противникъ: — съ честнымъ бойцомъ я всегда честно борюсь, а съ мерзавцемъ и самъ ножку подставлю. А то онъ навѣрное побѣдитъ.

Тавровъ задумался.

— Ну, этакъ мы сойдемъ, пожалуй, и на то, что цѣль оправдываетъ средство… Полно, значитъ, объ этомъ… Это твое дѣло, какъ знаешь, сказалъ онъ и замолчалъ.

Онъ уже былъ совершенно одѣтъ и потому они отправились черезъ залъ и гостиную въ комнату Виктора Сергѣича. Старикъ хотѣлъ захватить и сына къ чаю.

Въ гостиной они наткнулись на казачка, сметавшаго пыль съ мебели. Сергѣю Ивановичу хотѣлось перемѣнить разговоръ на что нибудь болѣе веселое и потому онъ пустился шутить.

— Вѣдь вотъ насъ, консерваторовъ, замѣтилъ онъ, останавливаясь у двери, которую мальчикъ бросился отворять (и Тавровъ положилъ дружелюбно руку на плечо казачка): — насъ упрекаютъ, что не любимъ народъ, не печемся объ его образованіи. Погляди-ка. И, обратясь къ мальчику, онъ приказалъ: «Урокъ!»

Мальчикъ засуетился, глотнулъ сперва ужасающимъ образомъ, какъ-бы собираясь съ силами, вытаращилъ испуганно глаза на барина и началъ, переступая съ ноги на ногу, декламировать какую-то басню.

— Видишь ли, сказалъ Тавровъ гостю: — а Богу молился? перебиваетъ Тавровъ мальчика.

— Молился, отвѣчаетъ тотъ, утирая носъ рукавомъ.

— Его бы прежде учить носъ утирать, ворчитъ Маркинсонъ.

— За кого молился? между тѣмъ продолжаетъ Сергѣй Ивановичъ мальчику.

— За царя…

— Хорошо, потомъ?

— За помѣщика, начальниковъ, родителей… и всѣхъ ближнихъ.

— О-го, система, замѣчаетъ Маркинсонъ: — родители-то гдѣ — на четвертомъ планѣ!

Сергѣй Иванычъ немного разсердился за эту насмѣшку, но ему оставалось только махнуть рукою на неугомоннаго чудака-доктора, да, чтобы не показать подошедшей Власьевнѣ, матери казачка, неловкости своего положенія, продолжать обращаться къ мальчику съ шутками:

— Кто жь твой ближній, соплякъ?

Мальчикъ краснѣлъ, держалъ себя за карманъ, но видимо не могъ отвѣтить на вопросъ.

— Ну, я твой ближній или нѣтъ?

— Нѣтъ, скажи, глупый, наставляетъ, нагибаясь къ казачку, мать: — Вы, господа, наши благодѣтели. (Власьевна вообще была женщина и хорошая, преданная, но уже до мозга костей проѣденная крѣпостнымъ холопствомъ).

— То же… Bête, насмѣшливо ворчитъ Тавровъ: — что же ты, по крайней-мѣрѣ, просилъ у Бога? уже съ другой стороны подступаетъ онъ въ ребенку.

— Отвѣчай же, толкая подъ-бокъ, торопитъ мать: — скажи: здоровья, баранъ, просилъ… Еще, ума, скажи, чтобы научилъ грамотѣ, читать, писать…

— А понимаешь ли ты сама, старая, зачѣмъ нужно знать читать, писать? спрашиваетъ старуху Маркинсонъ… И смѣется.

Власьевна не приняла на свой счетъ такой фамильярности — она всегда играла роль такой степенной — и потому теперь она не стала унижаться, отвѣчать за себя, а обратила этотъ вопросъ на ребенка, какъ бы къ нему это относилось…

— Какъ же-съ, скажи, сударь, отвѣчаетъ она за мальчика и опять нагибается въ ребенку, какъ-бы подсказывая ему: — чтобы конторскія книги, скажи, у господъ умѣть вести…

— Браво-о-о! кричитъ какъ сумасшедшій Маркинсонъ и хохочетъ во всю глотку.

И хозяинъ старается смѣяться…

— А добру, а добру, чтобъ научилъ Богъ, просилъ? спрашиваетъ онъ, спѣша однакожь поправиться и замять непріятный пассажъ, происшедшій по глупости Власьевны. — Будешь обкрадывать помѣщика или хозяина, какъ выростешь? шутитъ онъ: — скажи, буду… И баринъ съ презрѣніемъ слегка хлопнулъ ребенка ладонью по темени и поторопился расхохотаться. — Уродъ! пошутилъ онъ и, въ знакъ особенной милости, далъ растерявшемуся мальчику въ шутку затянуться сигарой, а потомъ приказалъ показать штуки, какія онъ знаетъ: — на голову стань, приказалъ онъ.

Маркинсона вся эта сцена сначала только смѣшила, теперь начинала уже возмущать.

— Идемъ, какъ ты съ ними… того, съ негодованіемъ сказалъ онъ и потянулъ хозяина къ двери: — пора бы кинуть.

Хозяинъ старается продолжать смѣяться, какъ-бы сознавая, что позволилъ себѣ сейчасъ шутку самаго невиннаго свойства.

— Возьмите тамъ, Власьевна, на столѣ, гривенникъ ему на пряники, великодушно пожертвовалъ баринъ: — ты не думай, объяснилъ онъ гостю, какъ-бы оправдываясь, когда догналъ его уже въ коридорѣ: — я пальцемъ никогда не трону ихъ. Но этого отчего же не позволить себѣ иногда? Вѣдь въ сущности… всѣ они въ самомъ дѣлѣ… скоты, согласись съ этимъ.

Маркинсонъ спокойно улыбнулся.

— Будетъ въ «Искрѣ», предупреждаю…

Тавровъ опомнился, сообразилъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и струсилъ.

— Испугалъ, сказалъ онъ, однакожь, и презрительно улыбнулся, чтобы не уронить своего достоинства. А на сердцѣ кошки скребли! Припомнимъ, что это было время, когда «Искра» наводила трепетъ въ провинціи на тѣхъ, кто опасался, какимъ-либо образомъ, попасть подъ ея, тогда еще нелишенный мѣткости карандашъ.

Они вошли въ коридоръ, а оттуда въ комнату молодого Таврова.

II.

Виктора Сергѣича они застали уже давно вставшимъ. Онъ очень любезно ихъ встрѣтилъ… Онъ былъ одѣтъ теперь по утреннему. Сѣренькое военное пальтецо, сшитое какимъ-то кургузымъ пиджакомъ безъ сборокъ сзади, обтягивало тонкую выгнутую его поясницу. Это выказывало еще болѣе стройность Виктора Сергѣича.

Онъ былъ занятъ. Передъ нимъ лежала новая его статья, обѣщанная военной газетѣ. Въ сторонѣ у окна стоялъ длинный столъ, на которомъ были раскинуты карты и громадный нѣмецкій атласъ, развернутый на картѣ Франціи. Поверхъ всего лежалъ дневникъ Ольги, все еще весь непрочитанный Тавровымъ… Карты и атласъ были утыканы булавками съ красивенькими цвѣтными головками изъ стекла (извѣстно, что такими же шпильками и Наполеонъ всегда обозначалъ движеніе своихъ и непріятельскихъ корпусовъ на картахъ).

Старые знакомцы размѣнялись рукопожатіемъ… Маркинсонъ и тутъ сошкольничалъ и раскланялся съ Викторомъ, какъ-то манерно выкрутивъ локти, какъ-бы пародируя кого-то… Викторъ видѣлъ, сколько презрѣнія было всегда въ этихъ шуткахъ…

— Ну, что же, пойдемъ чай пить, сказалъ отецъ, какъ будто ничего не замѣчая: — чѣмъ ты это занимаешься? прежде чѣмъ выйдти, спросилъ Сергѣй Иванычъ, заглядывая въ статью.

Сынъ нехотя сказалъ.

— Вотъ онъ у меня какой! съ гордостью отнесся къ Маркинсону Сергѣй Иванычъ. И, взявъ за плечо сына, онъ съ любовью прижалъ его къ себѣ: — какая же идея, какая же идея?

Сынъ разсказалъ.

Хотя это было разсказано и вскользь, какъ-то ужь очень обще, отрывочно, какъ будто онъ не считалъ нужнымъ болѣе подробно распространяться, признавая слушавшихъ профанами, которые все равно не могутъ многаго понимать, но все-таки можно было понять, въ чемъ дѣло. Въ статьѣ самымъ просвѣщеннѣйшимъ образомъ доказывалась настоятельная необходимость усилить въ солдатѣ грамотность и развить вообще его «интелектъ» (такъ «интелектъ» и было названо въ заглавіи статьи).

— Видишь ли, отнесся старикъ къ Маркинсону: — а ты все насъ, аристократовъ, считаешь врагами просвѣщенія. Мы тоже всюду желаемъ просвѣщенія. Гость опять зачесалъ насмѣшливо затылокъ: — ты ужь и тутъ что-то каверзное помыслилъ, съ досадой упрекнулъ Сергѣй Иванычъ, замѣтивъ усмѣшку.

— Тутъ-то просвѣщеніе при чемъ?

Сергѣй Иванычъ и руками развелъ отъ ужаса.

— Какъ при чемъ-съ? горячо вмѣшался молодой Тавровъ, когда отецъ не сейчасъ нашелся, что отвѣтить: — ныньче въ цѣломъ свѣтѣ признается за аксіому, что тѣ войска способнѣе къ бою, которыя интеллектуально болѣе развиты. Всѣ военные авторитеты рекомендуютъ грамотность въ настоящее время.

Чудакъ фыркнулъ.

Боги дали человѣку

Воду, чтобы пиль и мылся,

Онъ же взялъ да утопился

Въ ней…

экспромтомъ сочинилъ гость, поворачиваясь спиной… И онъ невѣжливѣйшимъ образомъ расхохотался.

Молодой Тавровъ сдѣлалъ усиліе попрезрительнѣе улыбнуться на такую шутку чудака, а отецъ, повторивъ нѣсколько разъ: «нѣтъ, ты, братъ, Николай Ѳедорычъ, крайній, черезчуръ крайній», поторопился перевести разговоръ на что-нибудь болѣе безобидное.

— Что же это такое у тебя? спросилъ онъ, указывая на шпильки.

— Э, пустяки, съ сердцемъ отвѣтилъ Викторъ (ему ужь не хотѣлось разсказывать при Маркинсонѣ и припомнился тутъ же почему-то дневникъ Ольги).

— Однако? не унимался отецъ… Сынъ колебался: — отчего же не сказать?

— Варіація на дѣйствія Густафа-Адольфа въ тридцатилѣтнюю войну до сраженія подъ Люценомъ, отчеканилъ сынъ, стараясь, смотрѣть какъ можно разсѣяннѣе.

Гость улыбнулся и тоже нагнулся къ картамъ.

— А это-съ? спросилъ онъ и перешелъ къ атласу.

— Вамъ это опять можетъ показаться смѣшнымъ, предупредилъ презрительно Викторъ Сергѣичъ.

— О, нѣтъ-съ! Съ полнымъ нашимъ уваженіемъ.

Молодой Тавровъ замѣтилъ иронію и не хотѣлъ сначала отвѣчать. Но потомъ самъ же упрекнулъ себя въ душѣ за такое малодушіе и сказалъ съ какою-то злою рѣшимостью:

— Тоже-съ варіація, если ужь вамъ такъ интересно это знать, на галльскій походъ Юлія Цезаря по его собственнымъ Соттеntarii de hello Gallico, да-съ.

Гость ничего не сказалъ, а только поспѣшно посторонился, какъ-то слегка присѣлъ, будто хоронился отъ какого удара. И на лицѣ у него изобразилось: «ухъ, какая премудрость».

— И что же, у васъ тоже бываютъ и раненые? зашутилъ онъ: — могу вамъ служить. Наша вообще профессія, какъ сказалъ одинъ нашъ собратъ вашему Наполеону въ Египтѣ — врачевать тѣ раны, которыя вы наносите человѣчеству. Могу у васъ быть за генерал-штабъ доктора… Только чтобъ жалованье хорошее…

Молодой Тавровъ только кривилъ губы презрительно на всѣ эти фамильярности гостя. Обязанности хозяина очень стѣсняли его. Не будь этого, онъ «съумѣлъ бы осадить этого нахала», думалъ онъ.

— Ахъ, ты шутъ записной, фамильярно хлопая Маркинсона по плечу, поторопился вмѣшаться Сергѣй Иванычъ, опасаясь, чтобы разговоръ изъ шутокъ не сошелъ на непріятности: онъ ужь видѣлъ, что сынъ вообще былъ недоволенъ досторскою фамильярностью…

Когда черезъ минуту они входили въ столовую, гдѣ ожидалъ ихъ чай, Викторъ Сергѣичъ пріостановился на порогѣ и, вѣжливо пропустивъ гостя впередъ, обратился интимно къ отцу.

— Что за санкюлотъ этотъ докторъ… Какъ онъ мнѣ ненравится, papa… У насъ кончится когда-нибудь это большою непріятностью, я чувствую…

Отецъ и руками развелъ, какъ-бы желая пояснить: что же приважешь дѣлать…

— А между тѣмъ предобрый и пречестный малый, говоритъ онъ: — да это что, ты бы посмотрѣлъ здѣсь Оглобина, вотъ — кровью такъ и пахнетъ!

— Видѣлъ, сказалъ сухо сынъ, поворачиваясь, чтобы идти: — одинъ другого стоитъ…

И они вошли въ столовую.

Послѣ чаю, всѣ опять занялось своими дѣлами… Викторъ отправился въ свою комнату, объявивъ, что намѣренъ вечеромъ опять съѣздить въ Оврусовку… Сергѣй Иванычъ все утро занимался у себя въ кабинетѣ. Онъ спросилъ, между прочимъ, Успенскаго, отправлена ли исправнику бумага насчетъ Оглобина, которую онъ давно подписалъ. Бумага оказалась давно отправленною, но отвѣта на нее еще не было получено… Зато получено было увѣдомленіе отъ мирового посредника Бальмера, что онъ на дняхъ самъ будетъ въ этой сторонѣ, и тогда дѣло о покосѣ грабянскими мужиками Тавровскаго луга будетъ имъ строго разслѣдовано на мѣстѣ… О землемѣрѣ было что-то также говорено. Тавровъ приказывалъ Успенскому написать, какъ-бы отъ себя, чтобы тотъ еще заѣхалъ переговорить «потолковѣе» о межовкѣ земель, отходящихъ крестьянамъ… Успенскій хоть былъ шутъ и безпутный человѣкъ вообще, но пользовался довѣріемъ предводителя, за преданность и безпретендательность, и черезъ него часто дѣлались важныя дѣла у Таврова. Это былъ несчастный старикашка, прежняго чиновничьяго закала, немного лиса, немного пьянчужка и страшный уродъ съ лица. Надъ нимъ вся дворня въ глаза потѣшалась. У него не было ни роду, ни племени. Онъ служилъ поочередно во всѣхъ присутственныхъ мѣстахъ въ городѣ, отовсюду былъ выгнанъ за нетрезвое поведеніе и старость, и принятъ христа-ради Тавровымъ, который, держа Успенскаго у себя, видѣлъ въ этомъ со своей стороны и христіанскій подвигъ, за который, какъ увѣряла Власьевна, онъ получитъ «мзду на небесѣхъ». Въ скучное время, по вечерамъ, его призывали, и онъ потѣшалъ хозяевъ и гостей розсказнями о прежней своей службѣ, чистосердечно признаваясь въ плутняхъ, боролся съ лакеями, и горничныя, на потѣху господамъ, должны были цаловать его. У Власьевны онъ училъ, по порученію Таврова, сынишку грамотѣ, и за то ему шло оригинальное жалованье: рюмка водки передъ обѣдомъ. Впрочемъ, ему и не за одно это шло. Онъ былъ «виновникъ дней» двухъ чумазыхъ пузырей, игравшихъ постоянно въ пескѣ около кухни — это была дѣти Власьевны отъ него.

Послѣ завтрака Тавровъ повелъ гостя показать ему свое хозяйство и прошелъ съ нимъ въ поле… Дойдя до межи своего имѣнья, онъ пріостановился и, снявъ свою красивую соломенную шляпу съ большими полями, сталъ вытирать потъ съ лица батистовымъ платкомъ.

Но другую сторону межи пахалъ мужикъ на дранной лошаденкѣ… Стали смотрѣть.

— Что, братъ, тяжело? спросилъ Сергѣй Иванычъ.

— Тяжело, бачка…

Мужикъ дотянулъ борозду, завернулъ соху и пріостановился на минуту перевести духъ.

— Бѣдный людъ, въ самомъ дѣлѣ, съ участіемъ сказалъ Сергѣй Иванычъ пофранцузски, обращаясь къ доктору и вздохнулъ искренно: — доля ужь ваша такая, утѣшалъ онъ бѣдняка.

— Доля, бачка, доля, вздыхая, сказалъ мужикъ.

— Что дѣлать, что дѣлать!… На небесахъ за то получите. Мы — здѣсь, вы — тамъ.

Мужикъ шибко зачесалъ затылокъ и глаза его засвѣтились вдругъ какою-то умною насмѣшкой, точно хотѣли сказать: «помѣняемся, баринъ»…

Маркинсонъ перебрался черезъ межу и подошелъ въ мужику. Онъ что-то пристально смотрѣлъ.

— А гдѣ у тебя носъ, братъ? огорошилъ онъ вдругъ мужика вопросомъ. Мужикъ былъ въ самомъ дѣлѣ съ провалившимся носомъ.

— Родивши такъ, родимши, баринъ…

— И у отца не было?

— Нѣтъ, у отца былъ, а у матки, точно, не было… не было…

— А самъ женатъ?

— Женатъ, бачка, женатъ… по закону.

— И жена такая же безносая, какъ ты?

— Точно… Маненько нѣтъ носу…

Маркинсонъ спросилъ, одной ли волости съ нимъ жена.

— Нѣтъ, бачка, желтуховская…

— А вамъ развѣ не было наказывано, чтобы желтуховскихъ не брать?… Кто вѣнчалъ?…

Мужикъ перетрусилъ сначала очень отъ этихъ разспросовъ, но потомъ сказалъ…

Маркинсонъ спросилъ имя, назвалъ себя уѣзднымъ докторомъ, успокоилъ мужика, что ему ничего не будетъ, но имя все-таки записалъ у себя въ книжкѣ…

— Зачѣмъ тебѣ, Николай? спросилъ Тавровъ.

— Нужно… Подаю на дняхъ губернатору записку… Потомъ узнаешь… Тутъ, братъ, цѣлое народонаселеніе попорчено…

Сергѣй Иванычъ сталъ спрашивать мужика, грабянскій ли онъ, а когда тотъ отвѣтилъ утвердительно, предводитель замѣтилъ Маркансону:

— И нравственно-то попорченъ этотъ народъ. Вотъ бѣда: воръ на ворѣ — правда, разорены она сильно помѣщикомъ… Ѳомичевскіе вѣдь? спросилъ онъ пахаря, желая удостовѣриться, изъ тѣхъ ли это мужиковъ…

Мужикъ нѣсколько ободрился.

— Царевы теперь, бачка, гордо сказалъ мужикъ: — царевы…

Сергѣи Иванычъ даже и въ этомъ прозрѣлъ шпильку своей помѣщичьей гордости, но промолчалъ пока.

— Да, а были? спросилъ онъ спокойно: — ѳомическіе, Михайла Иваныча?

— Ѳомичевскіе, еомическіе, бачка… Махала Банча, точно…

Постояли еще господа, посмотрѣли, какъ мужикъ опять пошелъ за сохой.

— Да, сказалъ въ раздумьи Тавровъ, поворачиваясь, чтобы идти домой: — я иногда схожусь въ нѣкоторыхъ взглядахъ съ крайними. Не бѣдности, не бѣдности народа мы хотимъ… И мои идеалъ, чтобы мужикъ былъ сытъ, хорошо одѣтъ, хорошую избу имѣлъ, тогда онъ и оброкъ исправно можетъ платить…

— Это, я думаю, для тебя главное, засмѣялся докторъ…

— Ты всегда съ глупостями, оаять слегка упрекнулъ Сергѣй Иванычъ и продолжалъ: — это правда, чѣмъ бѣднѣе человѣкъ, тѣмъ онъ испорченнѣе, тѣмъ онъ жестче, безсострадательнѣе… Замѣтилъ, съ какимъ злорадствомъ отвѣтилъ намъ этотъ мужикъ, что они теперь царевы?… И воровать онъ скорѣе пойдетъ, чѣмъ богатый мужикъ… Тотъ же Ѳомичевъ, ихъ баринъ, еслибы ты видѣлъ, немногимъ отличается отъ этого мужика по развитію, а глупостью можетъ даже и перещеголяетъ его, а потому только, что обезпеченъ, что у него есть хоть что нибудь, хоть какіе нибудь двадцать оброчныхъ душъ — онъ не пойдетъ, небось, красть…

— О, ву заве резонъ — сказалъ Соломонъ, сошкольничалъ опять Маркинсонъ, трепнувъ его по плечу: — не разсчетъ, двадцать дураковъ всегда прокормятъ однаго дурака, вѣрно.

Но Тавровъ не слушалъ его и продолжалъ свое:

— Для всякаго благоустроеннаго гражданскаго общества нѣтъ опаснѣе враговъ, какъ его собственные бѣдные классы, особенно пролетаріатъ… Вотъ какой нибудь такой Оглобинъ… Это… это…

— Какой Оглобинъ, сынъ Марьи Кириловны? спросилъ удивленно Маркинсонъ: — что онъ тебя въ пятку укусилъ?

Тавровъ разсказалъ.

— О, нѣтъ для меня антипатичнѣе… этой бездомной, голоштанной мелкоты… Вотъ гдѣ наша ахилова пята, говорилъ онъ нѣсколько торжественно, когда уже входили на крыльцо: — я даже думаю развить это въ новой брошюрѣ, предупредилъ онъ: — тутъ наша язва, угрожающая обратиться со временемъ въ гангрену.

Маркинсонъ сейчасъ же пародировалъ его тонъ и поднялъ на смѣхъ.

— О, Назарея, Назарея. Можетъ ли что доброе придти отъ Назареи? произнесъ онъ тѣмъ же тономъ, воздѣвая руки къ небу: — такъ, Сергѣй Иванычъ?… А отъ Назареи-то и пришло спасеніе. Истинно, истинно говорю тебѣ, старая, братъ, эта пѣсня… Отъ Назареи-то намъ и ждать избавленія…

Тавровъ остановился.

— То-есть, ты оправдываешь, значитъ, подобныхъ Оглобину?…

— Больше даже.

— Не понимаю…

И онъ пожалъ красиво плечами.

Остальное время, до обѣда, Маркинсонъ не потерялъ тамъ напрасно… Онъ попросилъ Таврова послать въ двѣ сосѣднія волости за окружными фельдшерами и, не дождавшись, самъ отправился въ ближайшую пѣшкомъ… Тамъ онъ зашелъ и осмотрѣлъ нѣсколькихъ больныхъ старухъ и стариковъ, тресшихся по избамъ въ лихорадкѣ. Прописалъ кое-что, посовѣтовалъ что дѣлать, потомъ въ правленіи съ фельдшеромъ и писаремъ, а потомъ у попа по метрикамъ, долго повѣрялъ какіе-то списки браковъ и числа родившихся и умершихъ дѣтей и давалъ наставленія фельдшеру, какъ ихъ вести на будущее время. (Ему нужно было это, чтобы дополнить еще кое-какими данными записку, о которой онъ сейчасъ говорилъ Таврову и которую хотѣлъ теперь печатать въ медицинской газетѣ. Съ нея-то копію намѣревался онъ формальнымъ образомъ подать губернатору въ бытность въ Сейминскѣ)… Обратно вернулся онъ уже къ обѣду, на возу, съ какимъ-то попутнымъ мужикомъ, возившимъ навозъ на поле, такъ что Тавровъ, завидѣвъ его изъ окна, ужасно расхохотался, обозвалъ сумасшедшимъ и даже кликнулъ поскорѣе Виктора, чтобы и ему показать; а мужикъ очень удивился и растерялся, когда увидѣлъ, что Маркинсонъ, вставая, даетъ ему гривенникъ и особенно, что онъ говоритъ съ предводителемъ, какъ съ равнымъ: Маркинсонъ выдавалъ ему себя всю дорогу въ шутку за лакея тавровскаго, недавно взятаго изъ «губерніи»…

Послѣ обѣда онъ занялся съ другимъ фельдшеромъ уже на дому, а услыхавъ отъ него, что какая-то баба вылечила четырехъ человѣкъ больныхъ какими-то сыпями и «сухотою», зарывая ихъ въ теплую погоду въ грязь болотистой рѣченки Прорвы, приказалъ фельдшеру доставить ему къ отъѣзду этой грязи двѣ-три банки, а къ слѣдующему его пріѣзду представить и самую эту бабу, а грязь взялъ въ городъ для химическихъ изслѣдованій ея состава.

Совсѣмъ уже вечеромъ, когда Викторъ Сергѣичъ уѣхалъ къ Плещеевымъ, Маркинсонъ отправился пѣшкомъ въ Волковскіе Выселки посмотрѣть, какъ идетъ работа около тарантаса…

Вечерѣло… Сверху уже спускался сѣрымъ покровомъ сумракъ… Солнце уже стояло у горизонта, всего казалось пальца на два. Отъ обширнаго лѣса, облегавшаго дорогу, по которой онъ шелъ, уже повѣяло вечернею прохладой, такъ пріятно дѣйствующею на человѣка послѣ дневнаго зноя. Въ самой деревнѣ все было оживлено вечернею суетливостью. Даже животныя встрепенулись… Собаки попрятали свои высунутые цѣлый день языки и начинали вылѣзать изъ-подъ хлѣвовъ и сараевъ; къ колодцу со всѣхъ сторонъ направлялись теперь флегматическія коровы и вѣчно суетливыя овцы; журавль у колодца, гдѣ поили скотъ, то кланялся, то поднимался, немилосердно скрипя; нѣсколько телегъ, нагруженныхъ бабами и бѣлокурыми ребятишками, возвращаясь съ поля, ухарски скакали по деревнѣ, возбуждая общую радость и взрослой и дѣтской компаніи; у постоялаго толпился народъ и виднѣлась карета…

Маркинсонъ все шелъ и шелъ, ближе и ближе становилось. Его очень заинтересовало, чья бы это могла быть карета… Вдругъ ему на встрѣчу медленно идетъ какая-то дама.

Но мы забѣжали впередъ. Намъ нужно вернуться нѣсколько назадъ по времени, часа на полтора.

Впрочемъ, это составитъ содержаніе слѣдующихъ главъ.

III.

Между тѣмъ, часа за полтора, какъ мы сказали, до всего этого, къ той же деревенькѣ спускалась съ крутой горы, по большой дорогѣ, хромая почтовая пара, сдерживаемая съ усиліемъ ямщикомъ: коренникъ почти совсѣмъ садился на заднія ноги — такъ было круто.

Не доѣхавъ до низу еще и цѣлой четверти горы, ямщикъ, видя обращенное на него вниманіе бабьей компаніи, собравшейся у колодца, и не упуская случая порисоваться передъ прекраснымъ поломъ, ударилъ по лошадямъ и онѣ, что есть духу, пустились вскачь. Перескочивъ съ какимъ-то особеннымъ, глухимъ громомъ на живую руку накинутый изъ жердей мостикъ черезъ какую-то лужицу, телега со стукомъ и звономъ влетѣла въ деревню и пошла качать во всю прыть. Замѣтно было, что сейчасъ конецъ пути.

— Экъ, чортъ тебя несетъ! Не доѣдемъ развѣ! проговорилъ неодобрительно сидѣвшій въ телегѣ проѣзжій, когда они остановились: — кто тебя гонитъ? Вѣдь такъ на полуверстѣ можно испортить лошадей! У тебя и то одна хромая.

— Хозяйскія-съ…

— Такъ и беречь не нужно? За гривенникъ и хозяина можно продать, такъ? презрительно выговорилъ проѣзжій.

Ямщику досадно стало. Онъ старался — а тутъ о этакій чудной, подумалось ему, еще недоволенъ". Досада его разобрала.

— Чудной ты, господинъ! Другой сказалъ бы еще: «спасибо тебѣ, господинъ ямщикъ» — а ты лаешься! И ямщикъ съ неудовольствіемъ плюнулъ въ сторону и обратился къ парнишкѣ, стоявшему у воротъ: — вашъ народъ дома, парнишко?

— Дома.

— А хозяинъ?

— И хозяинъ дома.

— Кликни, молодецъ. Вотъ господину лошадей до Оврусовки надоть.

Парнишко юркнулъ въ ворота.

Минутъ чрезъ пять, на рѣзномъ крылечкѣ избы показалась фигура «хозяна». Фигура извѣстна. Съ краснымъ, лоснящимся лицомъ, по бородѣ — настоящій Рауль, герой извѣстной сказки, въ красной кумачевой рубахѣ, съ косымъ воротомъ, туго охватывающимъ жирную шею, съ большою связкою громадныхъ ключей у пояса, низко опущеннаго на животъ, «хозяинъ», видно только что проснувшійся, выйдя на крыльцо, зѣвнулъ ужасающимъ образомъ, перекрестилъ ротъ, скрестилъ руки и, заложивъ ладони подъ мышки, принялся чесаться всѣмъ тѣломъ такъ, что воротъ рубашки заходилъ отъ одного плеча до другого. Прочухавшись хорошенько и протерши глаза, онъ спустился съ крылечка и подошелъ къ телегѣ.

— Вамъ до самой Оврусовки лошадей-съ или ближе здѣсь гдѣ либо?

Проѣзжій посмотрѣлъ на него со злостью.

— Ну, понимается, до самой, коли туда нанимаютъ.

— Тэксъ-съ… На тройкѣ или на парѣ?

— Хоть безъ лошадей, вези только.

— Хе, хе, хе-съ!… Тэкъ-съ… заблеялъ опять хозяинъ: — что-жъ, дайте… (Дворникъ покосился на проѣзжаго, дескать, сколько съ него можно слупить: не написано-ли на лбу). Дайте пять рубликовъ.

— Губа у тебя не дура! По разсчету, на двѣ лошади. Два рубля дамъ.

— Четыре извольте. Здѣсь не найдете больше лошадей. Я одинъ держу.

Телега тронулась.

— Три рубля, крикнулъ въ догонку дворникъ: — два съ полтиной!

Телега остановилась и проѣзжій согласился дать два съ полтиной.

— Только чтобъ сейчасъ же запрягали, сказалъ онъ.

— Сейчасъ, бачка, сейчасъ. Эй, молодцы! суетился дворникъ, просунувшись черезъ налитку во дворъ: — парну запрягай живѣй, въ Оврусовну!

У воротъ появилось нѣсколько ямщиковъ.

— Ты что-же, бачка, къ энеральшѣ ѣдешь? спросилъ дворникъ, возвращаясь къ телегѣ.

— Нѣтъ, къ отцу.

Дворникъ сталъ пристально всматриваться въ пріѣзжаго.

— Кто-жъ твой тамъ родитель?

— Управляющій.

— У энеральши?

— У генеральши. А впрочемъ, не знаю, генеральша ли она. У Плещеевой, объяснилъ онъ.

— Знаю, знаю твоего бачку, разглядывая пріѣзжаго, говорилъ дворникъ: — мы овесъ у него иной разъ покупаемъ. Какъ въ городъ ѣдетъ, у насъ останавливается. О, у твоего бачки мошна горазда.

— Какъ, богатъ?

— Богатъ, развѣ ты не знаешь? Управляющимъ давно, объяснилъ онъ.

— Путемъ нажилъ, или неправдами какими?

— А Богъ же это знаетъ. Должно быть, не укралъ. Съ крестьянъ больше.

— Ну, это нехорошо, если такъ.

Дворникъ покосился на пріѣзжаго.

— Тебѣ же оставитъ все, замѣтилъ онъ.

— Мнѣ хоть и не нужно.

— А не нужно, все же не хули его — родитель.

— Что про чужаго — то и про родителя — можно сказать.

Дворникъ покосился еще разъ на пріѣзжаго и замолчалъ, недоумѣвая: что бы это былъ за чудной такой?

Пріѣзжій, дѣйствительно, глядѣлъ серьёзно, говорилъ отрывисто — больше однимъ, двумя словами, точно напрасно не хотѣлъ кидать словъ… Онъ медленно слѣзъ, сбросилъ съ себя запыленную страшно шинель на повозку, и остался въ одномъ военномъ кителѣ безъ погонъ. Онъ вынулъ изъ задка телеги что-то завязанное въ замшевый чехолъ. Тщательно осмотрѣвъ, все ли цѣло, онъ осторожно переложилъ вынутое на лавочку у воротъ.

— Принесите-ка ножикъ, да какого-нибудь хлѣба, обратился онъ къ ямщикамъ.

— У насъ, бачка, черный, мужицкій.

— Все ѣдимъ, сухо отвѣтилъ пріѣзжій.

— Принесите-ка, братцы, тамъ есть початой каравай въ поставцѣ, приказалъ дворникъ.

Одинъ изъ ямщиковъ отправился.

— Вотъ кабы водочки… А я тебя, хозяинъ, за то вотъ этимъ угощу, коли хочешь, уже шутливо предложилъ пріѣзжій, разворачивая что-то завернутое въ бумагу.

— А что-жъ это такое, бачка? уже довольный шутливымъ тономъ пріѣзжаго, спросилъ хозяинъ, заглядывая ему черезъ плечо.

— Вкусная вещь, братецъ. Нѣмецкая колбаса.

— Зачѣмъ же ты ѣшь нѣмецкое ястество?

— Затѣмъ, что вкусно. Отчего же его не ѣсть?

— Тэкъ-съ… А русское ѣшь?

— И русское, что вкусно, ѣмъ: борщь, кашу… блины люблю, объяснилъ онъ, улыбаясь.

Помолчали.

— А что, бачка, это взаправду сказываютъ, что обезьяну, звѣря-то, нѣмецъ сдѣлалъ или это только такъ болтаютъ? дурачка валяя (замѣчательна эта слабость въ русскомъ человѣкѣ!), спрашивалъ дворникъ. Онъ и самъ засмѣялся надъ своимъ вопросомъ.

— Такъ только болтаютъ. И обезьяну Богъ сотворилъ, какъ и другихъ животныхъ.

Хлѣбъ, водка и ножикъ принесены.

Пріѣзжій выпилъ, а потомъ, запасшись колбасой и хлѣбомъ, отошелъ въ сторону и усѣлся поотдаль на ступенькахъ рѣзнаго крылечка.

— А что, у нѣмцевъ-то есть нашъ черный хлѣбъ? полюбопытствовалъ еще немного погодя хозяинъ, обращаясь къ нему.

Пріѣзжій посмотрѣлъ на дворника медленнымъ взглядомъ.

— Есть, разсѣянно отвѣчалъ онъ.

— Такой же, какъ у насъ?

— Такой же, какъ у насъ. — Да они, кажется, ѣдятъ болѣе просѣянный, да бѣлый.

— Ишь, господа какіе! Видно, оттого русскій человѣкъ и сильнѣе, что ѣстъ черный хлѣбъ.

Пріѣзжій улыбнулся.

— Ну, какой нѣмецъ! Есть нѣмцы, что одинъ двухъ нашихъ возьметъ.

— Куда ему, бѣлохлѣбнику!

— Бываетъ…

— Ну, нѣтъ.

— Сильнѣе тотъ, кто болѣе здоровый хлѣбъ да пишу ѣстъ. А бѣлый хлѣбъ здоровѣе.

Дворникъ засмѣялся широко, во весь ротъ.

— Отчего же онъ здоровѣе?

— Такъ.

— Отчего такъ?

Пытливый былъ человѣкъ дворникъ.

— Оттого, что когда ты съѣшь что-нибудь — то оно перейдетъ въ кровь, а изъ крови въ тѣло. — Ну, а не все, что ты съѣлъ, перейдетъ въ кровь. Часть перейдетъ, а часть не перейдетъ. Ну, та пища и лучше, которой больше перейдетъ. А изъ бѣлаго всегда болѣе переходитъ, чѣмъ изъ чернаго…

— Ну, а вотъ господа завсегда бѣлый хлѣбъ ѣдятъ, съизмальства, а супротивъ мужика, теперь каждый баринъ силою — насъ! А ты сказываешь, бѣлый хлѣбъ здоровѣе.

— Оттого, что господа бѣлый хлѣбъ ѣдятъ, да черезчуръ ужь нѣжничаютъ. А который не нѣжничаетъ, тотъ иному и мужику силой не уступитъ.

— Ну, это не такъ, бачка. Куда же ему противъ мужика! Ужь это шалишь!

— Отчего-же, бываетъ…

— Ну, нѣтъ.

— Ты самъ силенъ? спросилъ пріѣзжій, ощупывая геркулесовскіе локти дворника.

— Ничего-съ, не занимать стать этого, самодовольно произнесъ тотъ.

— Ну, а вотъ я хоть по твоему и баринъ, а вѣрно не слабѣе тебя.

Дворникъ недовѣрчиво какъ-то смѣрилъ смѣльчака съ головы до ногъ, мотнулъ головою въ сторону и засмѣялся:

— Ну, нѣтъ.

Пріѣзжій протянулъ руку съ растопыренными пальцами:

— А ну, кто кого поставитъ на колѣни? въ шутку предложилъ онъ.

— Какъ это-съ?

Пріѣзжій не всталъ даже съ крылечка, а просто вложилъ только пальцы своей руки между пальцевъ заскорузлой руки дворника.

— Ты теперь мою руку ломи на меня, а я твою — на тебя. Кто кого прежде поставитъ на колѣни — тотъ и сильнѣе. Ну!

Пріѣзжій налегъ.

Ямщики обступили борцовъ съ любопытствомъ и смѣхомъ.

— О, баринъ, ты силенъ, сказалъ дворникъ, выдержавъ первый напоръ. Жилы обѣихъ рукъ страшно напряглись. Руки поминутно наклонялись то въ одну, то въ другую сторону.

— А ты думалъ какъ! Чтобы я, бѣлохлѣбникъ, да не взялъ тебя! смѣялся пріѣзжій. Онъ всталъ со своего мѣста: — ну! держись теперь.

— Охъ, матушки! крикнулъ дворникъ: — ратуйте! Не хочу, не хочу, не хочу! — И грохнулся на колѣни.

— Ха, ха, ха! разразились ямщики: — молодецъ, баринъ, право, молодецъ!

Пріѣзжій посмѣялся и сѣлъ.

— Ну, васъ съ богомъ! говорилъ полусмѣючись дворникъ, подымаясь съ земли и встряхивая рукою отъ боли: — силенъ, бачка, не думалъ я.

— Вотъ-те и выходитъ бѣлый хлѣбъ здоровѣй, подсмѣялся надъ хозяиномъ одинъ изъ ямщиковъ.

— Ну, а вотъ поборешь ли ты Семена, азартничалъ дворникъ: — у насъ есть ямщикъ такой, силы пребольшущей, объяснилъ онъ: — и я промежь ихъ силенъ (онъ показалъ рукой на компанію) — Ну, а тотъ богатырь, одно слово. Прежде кузнецомъ былъ… Семенъ, а Семенъ! крикнулъ онъ во дворъ.

Явился Семенъ — приземистый, сутуловатый мужикъ, съ рябоватымъ лицомъ, сережкой въ ухѣ и кривымъ лѣвымъ глазомъ, выбитымъ у него въ кулачномъ бою на какой-то ярмаркѣ.

— Поборись съ бариномъ, предложилъ хозяинъ: — онъ дюже силенъ.

Пріѣзжій сталъ-было отказываться, но потомъ согласился.

Опять завязалась борьба. Онъ долго выдерживалъ напоръ.

— Силенъ, баринъ, силенъ! то и дѣло приговаривалъ его противникъ.

Наконецъ, рука Теленьева была перегнута на его сторону.

— А на колѣни все-таки не встану, сказалъ онъ.

— Станешь, баринъ, насмѣшливо говорилъ противникъ, ломая его руку. Семенъ почти выкрутилъ руку противника.

— Не… стану, кусая губы отъ боли, говорилъ Теленьевъ. (Даже слезы у него выступили на глазахъ).

— Ну, ну, Богъ съ тобой! смилостившись, сказалъ великодушно ямщикъ и принялъ свою руку.

— Ну, этотъ сильнѣе меня. И говорить нечего, сейчасъ же согласился пріѣзжій.

— Да вѣдь онъ во второй разъ борется, заступился за него одинъ изъ ямщиковъ: — нѣтъ, Семенъ, дай ему отдохнуть — да тады.

— И терпѣть гораздъ! Молодецъ, бачка, похвалилъ дворникъ.

— Ну, выпьемъ, ласково обратился пріѣзжій къ своему побѣдителю…

— Вотъ тебѣ, бачка, на отраженье не страшно идти, резонировалъ еще немного погодя хозяинъ: — ты всѣхъ разразишь. Что жь онъ, нѣмецъ противъ тебя, либо его — (онъ показалъ на Семена) силачей — сдѣлаетъ? Супротивъ русскаго на войнѣ, сказано, никому не пойти.

— А то, что пока ты дойдешь до него, чтобъ схватиться, онъ тебя изъ ружья повалитъ. Ты силенъ, а медвѣдь еще сильнѣе. А ты за то умнѣе. Ты ружье себѣ сдѣлаешь — да и убьешь его издалека.

— Ну, и у русскаго есть ружье.

— Ружье ружью рознь. Иное беретъ на сто шаговъ, а другое на версту.

— Ооо! есть и такое?

— Есть. Вотъ какъ была война съ французомъ, его ружье било дальше, онъ и перестрѣлялъ нашихъ, пока подошли. Ну, а потомъ, какъ и у насъ такія же ружья сдѣлали, и мы его поколачивали. У кого лучше ружье или пушка, да стрѣляетъ лучше — тотъ и побьетъ, потому что въ остальномъ всѣ равны: и у нихъ есть сильные, и у насъ, и у нихъ много храбрыхъ — и у насъ. Только неученому народу, противъ ученаго, никогда не устоять ни въ чемъ. — Возьми теперь черкесовъ на Кавказѣ. Стрѣлять они умѣютъ и храбры, бестіи. А нашихъ тысяча побьетъ ихнихъ пять тысячъ. Отчего? Оттого, что у насъ ружья да обученіе лучше. Теперь васъ тутъ пять, а я одинъ. — Онъ досталъ изъ кармана револьверъ: — а вы меня не возьмете съ палками. Я васъ всѣхъ могу убить, почти за разъ.

— Это что жь, пистоль такой? спрашивалъ хозяинъ, разсматривая револьверъ.

— Пистоль. Все наука, ученіе сдѣлали, объяснилъ Теленьевъ.

— Ну ее съ Богомъ, такую науку: людей изводить.

— И такая пока нужна. А коли на тебя звѣрь нападетъ, или недобрый человѣкъ, или народъ на народъ войной пойдетъ. Мы теперь съ тобой спокойно сидимъ на лавочкѣ, да разговариваемъ и знаемъ, что никто не придетъ, не возьметъ нашего добра. Отчего? Оттого что хорошее войско есть, ружья хорошія есть. Побьютъ — кто только ступитъ на нашу землю. А не будь этого, иршпелъ бы сюда черкесъ, да и пожегъ бы, побралъ все. И эта наука нужна

— Это такъ, сказало нѣсколько ямщиковъ.

— А есть и другія науки, которыя уже прямую пользу человѣку приносятъ. Вонъ мужикъ ѣдетъ съ поля. Спроси его, сколько онъ за день опахалъ земли. И полдесятины не опахалъ. А наука сдѣлала такую паровую машину, что въ день больше двухъ десятинъ опашетъ.

— А зачѣмъ мнѣ столько въ день опахивать? Все равно.

— А затѣмъ, что скорѣе опашешь, скорѣе засѣешь, скорѣе выростетъ, скорѣе соберешь. Есть машина, чтобы и хлѣбъ молотить — скорѣе, чѣмъ цѣпомъ. Одна машина и молотитъ, одна и вѣетъ, одна и въ мѣшки насыпаетъ. И работу мужикъ раньше кончитъ, можетъ остатокъ дня на другую работу положить.

— Нѣтъ, бачка, не пойдетъ на другую. Пойдетъ въ кабакъ.

— И то лучше. Коли есть время въ кабакѣ сидѣть — значитъ еще денегъ хватаетъ. Ну, а разумный не пойдетъ въ кабакъ, а пойдетъ на другую работу. И будетъ у него еще больше денегъ, чѣмъ у того, что въ кабакъ пошелъ. И купитъ онъ себѣ лошадь на эти деньги, либо печку въ избѣ поставитъ, а то видишь какія у васъ курныя, а это вредно здоровью: дышать трудно, глаза ѣстъ, раньше слѣпота и старость придетъ, — или женкѣ купитъ что нибудь, либо сыну азбучку. Вотъ тотъ человѣкъ и лучше, который на путное деньги тратитъ. Что водка? выпилъ, пошумѣло въ головѣ, да и вышло; а то въ дому прибыль.

— Это правда, согласилось нѣсколько голосовъ.

— Нѣмецъ тѣмъ и хорошъ, что на кабакъ мало тратитъ, а больше все на обзаводъ въ дому кладетъ. Да и работаетъ онъ все инструментомъ хорошимъ, либо машиной — оттого больше успѣваетъ сдѣлать. Больше денегъ у него. Оттого ты прійдешь къ нему въ избу, у всякаго полъ досчатый, мебель, все чисто, комнаты выбѣлены. Лошади здоровыя, большія. Упряжь ремянная, а не веревочная. Повозка на желѣзныхъ осяхъ, легкая. Всякій тамъ грамотный, законы самъ можетъ читать. Его въ судѣ не обманутъ алтынники, какъ нашъ темный народъ обманываютъ.

— И это хорошо-съ, согласились уже рѣшительно всѣ.

IV.

Можетъ быть, сцена, описанная въ предъидущей главѣ, еще долго продолжалась бы, и нашему, вдругъ ставшему словоохотливымъ, путешественнику еще порядкомъ пришлось бы трудится, удовлетворяя любопытству, возбужденному его разсказами во всеи честной компаніи, собравшейся у постоялаго, еслибы появленіе на сценѣ новыхъ лицъ не прервало на время всей этой болтовни, повидимому, совершенно безполезной.

Изъ-за угла постоялаго двора выѣхала тележенка. На мѣшкахъ съ мукой сидѣлъ старенькій священникъ въ люстриновомъ подрясникѣ и поярковой, порыжѣлой шляпѣ съ небольшими полями. Онъ усердно подергивалъ веревочными возжами разнузданную, еле тащившуюся нѣгашку. Придерживаясь за края тележки, ибо она была уже слишкомъ мелка и узка для двухъ сѣдоковъ, рядомъ со священникомъ, помѣщался юноша, на видъ лѣтъ двадцати не болѣе, одѣтый въ черный затасканный сюртучишко съ распоротымъ локтемъ.

Лошаденка зачастила ногами и, вытягивая шею и напрягая послѣднія силишки, стала забирать на горку къ постоялому.

— Калитянскій попъ, указалъ кто-то изъ толпы ямщиковъ.

Компанія оставила на время проѣзжаго, такъ убѣдительно разсказывавшаго ей о превосходствѣ нѣмца надъ русскимъ человѣкомъ, и подвинулась на встрѣчу попу.

— Его преподобію, отцу Ивану… привѣтственно крикнулъ хозяинъ постоялаго двора, становясь на дорогѣ колоссомъ родосскимъ, разставивъ ноги. Онъ гладилъ себя довольно по брюху.

Тележка остановилась у крыльца избы и священникъ, передавъ возжи своему спутнику, началъ слѣзать съ тележки.

— Прохору Дмитричу… наше вамъ-съ, отвѣтилъ священникъ на привѣтствіе дворника и, когда дворникъ протянулъ руку подъ благословеніе, онъ зашепталъ, крестя его:

— Господи, Іисусе Христе… Онъ махнулъ по воздуху большой крестъ сложенными перстами, произнесъ аминь и далъ подошедшему поцаловать руку. Ямщики поснимали шапки и стали подходить подъ благословеніе.

— Издалече-ли? спросилъ дворникъ.

— У благочиннаго былъ, объяснилъ священникъ: — ну, и на мельницѣ кстати побывалъ. Должокъ былъ за Бурымъ.

— Купили или продавать возили? освѣдомился дворникъ, клада руку на мѣшки: — какъ нонѣ цѣны въ той сторонѣ?

Священникъ объяснилъ насчетъ цѣнъ. Онъ встряхнулъ пыльный подолъ подрясника, откинулъ на сипну заползшія за воротъ сѣдыя заплетенныя косички и сталъ рукою расчесывать бороду. Долго трудился надъ этимъ отецъ Иванъ, поднявъ голову вверхъ.

Наконецъ онъ кончилъ эту операцію и оглядѣлся вокругъ.

— Заѣдете? спросилъ дворникъ.

— Домой нужно.

— Ну, овсеца, либо сѣна, не возьмешь ли, отецъ Иванъ? предложилъ дворникъ.

— Съ собой есть.

— Скупой ты, отецъ Иванъ, для нашего брата, замѣтилъ дворникъ.

Отецъ Иванъ замигалъ маленькими, красноватыми глазами и засмѣялся.

— Солнце зашло, сказалъ онъ, оглядывая небо вокругъ. Онъ снялъ шляпу и перекрестился.

— Что жь, заночуйте, предложилъ дворникъ: — чайку напились бы. — А то водочки, отецъ Иванъ, преотличная. Давиче графскій конторщикъ завезъ. Крѣпчайшая, на косточкахъ настоенная.

Священникъ согласился, замѣтивъ, что «бычки ходятъ по небу и къ ночи нужно ожидать дождь».

— Матушка у меня только что-то слаба. Нужно бы ѣхать… Эхъ, слабъ человѣкъ! вздохнувъ, набожно произнесъ онъ, взводя глаза вверхъ.

— Сыночка просите же, напомнилъ дворникъ: — или это чужой?

— Свой, свой, кровный.

— По духовному думаете пустить?

— Какъ Господь укажетъ. Учится еще въ губерніи… Нѣтъ, не хочетъ по родительской стезѣ идти, объяснилъ священникъ: — свѣтскимъ хочетъ быть. Ныньче дѣтямъ не воспретишь… Яша, обратился онъ къ своему спутнику, все еще сидѣвшему на тележкѣ съ опущенными возжами въ рукахъ.

— Что-съ?

— Подъѣзжай. Задай кобылкѣ сѣнца.

— Развѣ не поѣдемъ дальше?

— Покормимъ.

— Когда же такъ доѣдемъ? недовольно сказалъ юноша, неохотно поворачивая лошадь въ уголъ крылечка: — каждыя двадцать верстъ кормимъ! Вѣдь къ матушкѣ нужно.

Онъ слѣзъ, скинулъ ворохъ сѣна на землю и отвязалъ у пѣгашки поводокъ у дуги. Лошадка нагнулась и принялась ѣсть.

— Проѣзжій, видно, сказалъ тихо священникъ, указывая глазами на сидѣвшаго поотдаль Теленьева.

— Проѣзжій, проѣзжій… Оврусовскаго управляющаго сынокъ. Лошадей дожидается, сообщилъ Прохоръ Дмитричъ.

— Алексѣй Осипыча?

— Его-съ.

Отецъ Иванъ закивалъ головою и сталъ пристально всматриваться.

— Слышалъ, слышалъ, ожидаетъ. Офицеръ?

— Офицеръ… Славный баринъ, и краснобай-й-й, Господи! сказываетъ какъ по писанному. И силищи огромной. — Отецъ Иванъ посмотрѣлъ на него, недоумѣвая: — меня совсѣмъ сгребъ на землю, пояснилъ дворникъ.

Священникъ подошелъ къ Теленьеву.

— Тятеньку вашего давно знаю, говорилъ онъ, останавливаясь передъ Теленьевымъ и приподымая шляпу: — отецъ Иванъ, сосѣдъ и духовникъ вашего папеньки, рекомендовался онъ. Теленьевъ всталъ и поклонился: — къ родителю изволите ѣхать? Давно ожидаетъ. Пріятно-съ… И маменьку вашу, покойницу, хорошо зналъ. Царство небесное! Прекрасная была дама… Позвольте около сѣсть.

Теленьевъ подвинулся и очистилъ около себя мѣсто старику-священнику. Ямщики какъ-то особенно поспѣшно бросились къ нимъ и опять обступили пріѣзжаго. Прохоръ Дмитричъ приказалъ ставить для священника самоваръ. Яша подошелъ, сѣлъ съ краю на лавочку и принялся на колѣняхъ папиросу набивать, а потомъ закурилъ ее у ямщика изъ трубки и, подперши на руки подбородкомъ, просидѣлъ такъ все время со злымъ лицомъ, не вымолвивъ ни слова и только время отъ время отплевываясь струйкой отъ табачной горечи.

Теленьевъ, сперва неохотно отвѣчавшій на разспросы отца Ивина, впослѣдствіи разговорился и разговоръ у нихъ пошелъ довольно оживленный. Онъ разспросилъ священника объ отцѣ и нашелъ, что тотъ былъ въ состояніи дать ему на этотъ счетъ довольно обстоятельныя свѣдѣнія.

Прохоръ Дмитричъ довольно скоро съумѣлъ выставить на крылечкѣ обѣщанную настойку на косточкахъ, и отецъ Иванъ время отъ времени навѣдывался въ крылечку, что, какъ кажется, не доставляло такого же удовольствія сыну его, который не упускалъ случая, каждый разъ, какъ проходилъ мимо отецъ, поставить это старику въ укоръ, напомнить о необходимости ѣхать поскорѣе домой и даже раза два довольно рѣзко выразиться насчетъ родителя.

Отецъ Иванъ наконецъ разсердился:

— Будешь ты сегодня молчать или нѣтъ?… Оставлю здѣсь, такъ-таки и оставлю. Иди пѣшкомъ, коли чести не знаешь… Непочтителенъ, да!

Сынъ промолчалъ и только съ сердцемъ отодвинулся подальше.

Дворникъ, со свѣтскою любезностью, рѣшился явиться умиротворителемъ. Онъ тотчасъ вмѣшался въ разговоръ и занялъ отца Ивана разспросами такого рода, что они не могли не смягчить старика. Онъ съ участіемъ освѣдомился, благополучно ли у отца Ивана отелилась корова, бывшая тельною въ посту, и что онъ намѣренъ сдѣлать съ новорожденнымъ — отпоить и продать на убой или выростить; какъ у нихъ овсы въ этомъ году, что за исторія у графа въ Калитянахъ была и что калитянскіе мужики намѣрены дѣлать съ волею: думаютъ ли выкупиться, или оставаться на оброкѣ.

Однако видя, что это все мало помогаетъ желаемой цѣли, а можетъ и удовлетворяя только довольно значительной степени своей любознательности, онъ рѣшился свести разговоръ опять на розсказни съ проѣзжимъ офицеромъ о разныхъ, болѣе или менѣе интересныхъ для него вопросахъ. Раннее появленіе на горизонтѣ вечерней звѣзды, которую онъ тотчасъ же замѣтилъ и на которую первый указалъ всѣмъ присутствующимъ, указало ему исходную точку для этого.

— Ну, а скажи мнѣ теперь, милый человѣкъ, я все къ тебѣ, обратился онъ къ Теленьеву: — извини наши глупые разспросы, досаждаемъ тебѣ. Ахъ, да и хорошо же онъ сказъ-то сказываетъ, обратился онъ; къ о. Ивану, указывая на Теленьева: — скажи, правда ли это, народъ болтаетъ, что вотъ есть наука, онъ поднялъ руку къ звѣздѣ — что всѣ звѣзды на небѣ сосчитали?

Теленьевъ, сверхъ всякаго ожиданія, оказался теперь совершенно несловоохотливымъ. Онъ видимо не хотѣлъ при новыхъ людяхъ пускаться въ прежніе розсказни. Онъ какъ будто стѣснялся.

— Ты вотъ мнѣ лошадей скорѣе давай, шутилъ онъ. Дворникъ побожился, что лошади скоро будутъ готовы и снова убѣдительно попросилъ разрѣшить его недоумѣніе на счетъ существованія науки о звѣздахъ. Теленьевъ отвѣтилъ утвердительно.

— Ишь ты, до чего умудрился человѣкъ! Ну, а вѣдь не правду сказываютъ, что земля на китѣ-рыбѣ стоитъ?

— Нѣтъ, не правду… А на чемъ же китъ-рыба стоитъ, коли ужь такъ, я тебя спрошу?

— И я сказываю, что неправда.

— Она не стоитъ, а плаваетъ, сказываютъ, на океанъ-морѣ, вмѣшался одинъ изъ присутствующихъ.

Проѣзжій съ сожалѣніемъ улыбнулся.

— А океанъ-море вода? обратился онъ къ возражателю.

— Вода, вода.

Теленьевъ объяснилъ, что вода сама должна на чемъ нибудь держаться.

— На чемъ же вода?

— А вода… На чемъ же вода?… Ну, ужь этого не знаю, бачка, смѣючись, признался допытывающій.

— А я тебѣ скажу, продолжалъ Теленьевъ: — что земля ни на чемъ не стоитъ. Она имѣетъ такой видъ, какъ яблоко, и держится на воздухѣ. Сила такая есть, которая ее держитъ, притягиваетъ къ солнцу, объяснилъ онъ.

— Безъ веревокъ, безъ всего? недовѣрчиво спрашивали ямщики.

— Безъ всего.

— Что ты, что ты, родной! Ты смѣешься надъ нами.

— Истина, истина, маловѣрные! произнесъ отецъ Иванъ съ крылечка: — говоритъ вамъ г. офицеръ, слушайте!…

Телевьевъ увѣрилъ ямщиковъ, что онъ и не думаетъ шутить, и что можетъ даже наглядно показать такую силу.

— Покажи, повѣримъ, раздалось со всѣхъ сторонъ.

Пріѣзжій медленно оглядѣлся вокругъ, взялъ не торопясь замшевый чехолъ, лежавшій около него на лавочкѣ, и сталъ развязывать. Онъ досталъ оттуда новенькую пенковую трубочку съ янтарнымъ мундштукомъ, натеръ янтарь объ колѣно и приложилъ на ладонь къ бумажкѣ. Бумажку притянуло.

— Да ты намазалъ чѣмъ, она и приклеилась.

Прохоръ Дмитричъ, по предложенію пріѣзжаго, самъ натеръ янтарь и подвелъ осторожно къ бумажкѣ — вышло то же самое.

— Ишь ты, чудеса! говорили ямщики: — сама притянула!

— Вотъ такихъ силъ много въ природѣ, объяснялъ Теленьевъ: — вотъ одна изъ нихъ, что вы видѣли. Кусочекъ янтаря малъ — оттого онъ и маленькій кусочекъ бумаги притягиваетъ. Вотъ солнце въ мильйонъ разъ больше нашей земли (это оно такимъ маленькимъ кажется оттого, что стоитъ далеко отъ насъ), вотъ оно и можетъ притягивать нашу землю.

— И ты же, бачка, не смѣешься надъ нами? недовѣрчиво спросили слушатели.

— Чего смѣяться, повѣрь слову. Наконецъ, книги такія есть — прочитай самъ. Вотъ спросите у батюшки.

— Вѣрно, вѣрно! отозвался отецъ Иванъ.

— Ѣдемте, батюшка, сказалъ сынъ: — вѣдь не близко.

— Молчи, чадо!

— А солнце больше земли, только кажется такимъ махонькимъ? продолжали допытываться у проѣзжаго ямщики: — Ишь ты!

— Больше. Вонъ мельница, вѣдь большая, куда больше насъ съ тобою, а какой маленькой кажется. Такъ всѣ вещи въ природѣ. Чѣмъ дальше отходятъ — все уменьшаются, то-есть онѣ не уменьшаются, предупредилъ онъ: — а глазу такъ кажется.

— Ооо! Ишь ты! Всю премудрость Господню познали.

— Когда бы на веревкахъ привѣсить землю — такъ и мы съ тобой съумѣли бы это сдѣлать. А вотъ безъ всего устрой. Это только Богъ можетъ.

— Такъ, такъ! Чудны дѣла твои, Господи! вздохнувъ, набожно произнесъ Прохоръ Дмитричъ, снимая шапку и крестясь.

— О величіи Его уста глаголятъ, сказалъ съ чувствомъ отецъ Иванъ, поднимаясь, чтобы снова идти къ крылечку: — что-то поясница даетъ себя знать. Старость, хитрилъ онъ.

Онъ растегнулъ подрясникъ.

Дворникъ посмотрѣвъ ему вслѣдъ и махнулъ рукою.

— А только не грѣхъ же, что человѣкъ силится премудрость божью познать своимъ разумомъ? боязно обратился дворникъ опять къ пріѣзжему.

— Нѣтъ, не грѣхъ. На что же человѣку иначе Богъ и разумъ далъ! «Познай премудрость Господа Бога твоего», сказано въ писаніи, заключилъ онъ и… проістановился. Онъ хорошо не помнилъ, сказано ли такъ гдѣ-нибудь въ писаніи: — Текстамъ скорѣе повѣрятъ, сказалъ онъ, обращаясь къ отцу Ивану.

— Всеконечно…

V.

Вдали, у въѣзда, раздался колокольчикъ.

— Вотъ еще кого-то Богъ даетъ, проговорилъ одинъ изъ ямщиковъ: — Четверкой…. Карета.

— Никакъ Оврусовскіе господа, сказалъ кто-то. Всѣ стали пристально всматриваться.

— Они и есть Вонъ и человѣкъ ихній, Филиппъ, согласились уже всѣ окончательно, когда карета, какого-то пузатаго, ковчегообразнаго вида, тяжело нагруженная важами и сундуками, перевалясь за мостокъ, стала потихоньку сворачивать къ постоялому.

Не было болѣе сомнѣнія, что сюда. Яша увелъ старика.

Экипажъ остановился у крылечка. Паръ валилъ отъ лошадей. Пріѣзжій ямщикъ раскланялся съ хозяевами, перекинулъ возжи поперегъ спины лошадямъ, флегматически слѣзъ и сталъ распрягать. Филиппъ въ дубленкѣ, несмотря на лѣтнюю пору, съ портсакомъ черезъ плечо, ловко спрыгнулъ съ козелъ и сталъ здороваться съ Прохоромъ Дмитричемъ. Смазливенькая горничная вылѣзла изъ кареты по другую сторону. Стекло самой кареты опустилось и изъ нея выглянуло лицо молодой женщины. Она подозвала Прохора Дмитрича по имени, поздоровалась съ нимъ, какъ съ давнишнимъ знакомцемъ, и спросила, нѣтъ ли конторщика изъ ея вотчины. Но конторщика не оказалось. Дама полюбопытствовала узнать, давно-ли дворникъ былъ въ Оврусовкѣ а всѣ-ли тамъ здоровы. Дворникъ пояснилъ, что давно въ Оврусовкѣ не былъ, но что недавно дворецкій «оттыда» проѣзжалъ въ городъ, такъ сказывалъ, что всѣ здоровы и все тамъ, благодаря Бога, благополучно.

— А маменька вашу милость, Наталья Юрьевна, не ожидаютъ, замѣтилъ дворникъ: — Пріятно будетъ имъ-съ.

— Я и сама не думала быть такъ рано въ этомъ году, сказала разсѣянно проѣзжая. Пріѣзжая попросила дать лошадей, мазать карету и поскорѣе запрягать. Прохоръ Дмитричъ бросился распоряжаться, и дорогой успѣлъ въ третій разъ побожиться сердившемуся Теленьеву, что и ему сейчасъ будутъ лошади и что онъ не допуститъ, чтобы пріѣхавшіе послѣ — раньше уѣхали. А на послѣдахъ, оно такъ и случилось — что онъ послѣ уѣхалъ.

Пріѣзжая, въ которой читатели вѣроятно уже узнали по сходству имени, которымъ называлъ ее дворникъ, и названію мѣста, о которомъ она разспрашивала, дочь Варвары Михайловна, — пріѣзжая откинулась въ глубь кареты и подняла какую-то желтенькую французскую книжку съ намѣреніемъ продолжать чтеніе. Но на дворѣ темнѣло и въ каретѣ уже нельзя было читать. Она опустила книгу и позвала горничную.

— Маня, принесите стаканъ воды, приказала она слабымъ голосомъ: — пилюли время принять.

Дѣвушка отправилась въ избу и вынесла въ зеленоватомъ, не совсѣмъ чистомъ, стаканчикѣ воду. Путешественница приняла пилюли, вышла изъ кареты и приказала горничной не отходить, такъ-какъ въ каретѣ, на передней скамейкѣ, оказался спящій ребенокъ.

Прохоръ Дмитричъ подошелъ.

— Сейчасъ будутъ мазать, сударыня… Давно-ли изъ Москвы? какъ тамъ пути-съ? освѣдомился любознательный хозяинъ.

— Шоссе очень испорчено… Дурная дорога. — Пять сутокъ ѣхали.

И она провела рукою по лицу, и поднявъ локоть, слегка потянулась.

— Устали-съ, съ участіемъ замѣтилъ Прохоръ Дмитричъ.

— Нужно поразмяться…

Пріѣзжая улыбнулась и, закутавшись платкомъ, стала шибко ходить взадъ и впередъ около кареты. Потомъ пошла медленнѣе и прошла дальше, въ деревню.

Теленьевъ успѣлъ только замѣтить, что она ростомъ — выше средняго, и стройна въ таліи; нога нѣсколько и велика, но такая стройная, узкая, въ такихъ щегольскихъ ботинкахъ; голову несетъ такъ высоко, гордо; темные волосы нѣсколько растрепались на вискахъ отъ дороги, и забраны сзади косою въ ночной чепчикъ, приврытый поверхъ всего красною косыночкой; носъ немного горбатенькій, съ большими подвижными ноздрями: у женщины всегда признакъ страстности и, пожалуй, характерности; глаза большіе, каріе, слегка щурящіеся іюкошачьи, когда на васъ смотрятъ, точно что-то слукавить съ вами хотятъ… Но все лицо вообще холодное, теперь видно истомленное чѣмъ-то, и, когда на немъ нѣтъ улыбки, гордое, чѣмъ-то недовольное. «Матрона какая-нибудь губернская, губки надула, кто-то обидѣлъ», подумалъ насмѣшливо Теленьевъ, чертя прутикомъ на пескѣ какихъ-то пѣтушковъ: — «А красивая, ничего… Въ Римѣ, можетъ бытъ, тебѣ бы Цезарь руку подалъ», вдругъ вспомнилось ему откуда-то.

— Экъ, хвостище какой носятъ, замѣтилъ онъ ямщикамъ, показывая съ усмѣшкой на волочившійся по пыли шлейфъ: — вѣдь выдумаютъ же!

Пріѣзжая, между тѣмъ, все шла дальше и дальше въ деревню… На встрѣчу ей показался Маркинсонъ.

Пріѣзжая и была та дама, которую Маркинсонъ завидѣлъ, идущею ему на встрѣчу… Съ Натальей Юрьевной Суринской Маркинсонъ былъ уже знакомъ еще съ прошлаго лѣта, когда она пріѣзжала гостить, или вѣрнѣе, лечиться морально, въ деревнѣ ея матери… Поэтому, Маркинсонъ встрѣтилъ ее какъ старую знакомую… Его только озадачила неожиданность встрѣчи.

— Мать моя, откуда вы взялись? воскликнулъ онъ, останавливаясь передъ нею.

И Маркинсонъ воздѣлъ руки вверхъ отъ удивленья.

Суринская сейчасъ же засмѣялась шутнику, поздоровалась съ нимъ дружески, и они разговорились… Она стала жаловаться на нездоровье, на усталость какую-то, тоску…

— Я и теперь принимаю порошки, объяснила она, когда Маркинсонъ все-таки не повѣрилъ, что она больна.

— Покажите, какіе.

Она вынула голубенькую, плоскую коробочку изъ кармана.

Маркинсонъ прочиталъ сигнатурку.

— Ничѣмъ вы, барыня, не больны, я вамъ скажу. Вамъ это только кажется. И разсмѣялся.

— Вотъ прекрасно!… Мнѣ не знать.

— И не знаете… Кипятитесь вѣчно — вотъ и все… Физически вѣдь вы здоровы?

— Да право же, Маркинсонъ, я больна…

— Да полноте, Наталья Юрьевна… Ну, такіе ли бываютъ больные! Что это ныньче за молодёжь, говорилъ онъ, отступая назадъ, и скрещивая понаполеоновски руки на груди: — вотъ тоже Забуцкую, Лизу, лечилъ… Гренадеръ, не женщина, на пьедесталъ, слѣдовало бы ставить — дескать, смотрите, господа, какіе должны быть здоровые люди — а тоже — дунулъ вѣтерокъ, и вообразила что больна, охаетъ… Или хоть вы? Ну, чѣмъ вы больны? Чѣмъ вы… еще и теперь не дама пріятная во всѣхъ отношеніяхъ? смѣется онъ, оглядывая ее съ ногъ до головы: — что вамъ еще нужно въ жизни?

— Ахъ, Маркинсонъ, засмѣялась Суринская: — вы такой же чудакъ, какъ были, я вижу… Поймите же, что это не шутки.

— И понимать не хочу-съ.

— Вы сами согласитесь со мной, когда увидите… И я васъ хочу даже просить лечить меня здѣсь… куда это вы ѣдете?

Маркинсонъ сказалъ.

— Нѣтъ, вы поѣдете къ намъ, и посмотрите меня хорошенько.

— Да что смотрѣть, когда я и теперь впя;у, что ничего нѣтъ… Я знаю, вы съ мужемъ за косы все деретесь — вотъ и причина вся.

— Ахъ, Маркинсонъ, какой вы мужикъ, засмѣялась Суринская, покраснѣвъ: — но вы поѣдете. Я васъ не отпущу. И она его взяла за руку.

— И, что это? говоритъ, смѣясь, въ раздумьи Маркинсонъ: — я, какъ волкъ, попавшій въ закуту: верчусь все въ этихъ мѣстахъ вотъ уже болѣе недѣли, и никакъ домой не могу попасть. Чортъ знаетъ что!

— Ну, какъ хотите… А вы поѣдете въ Оврусовку… Вѣдь вы вѣрно иначе нескоро будете въ нашихъ мѣстахъ.

— Да, не думаю.

— Вотъ видите… Давайте мнѣ вашу руку и идемте…

— Ну, ладно. Съ условіемъ, что вы меня не удержите долѣе двѣнадцати часовъ.

— Долѣе завтрашняго утра?

— Нѣтъ, долѣе двѣнадцати часовъ сегодняшняго вечера… Я вернусь съ Тавровымъ молодымъ. Онъ у васъ тамъ…

— Ахъ, онъ тоже здѣсь, у отца?

— Здѣсь… Плѣняетъ, кажется, неопытныхъ тамъ у васъ, въ Оврусовкѣ. Суринская улыбнулась.

— Не бойтесь… Ту, на которую вы намекаете, труднѣе провести, чѣмъ… чѣмъ это съ перваго раза можно подумать.

— Да? задумчиво спросилъ докторъ.

— Да.

Маркинсонъ улыбнулся.

И они повернули назадъ къ постоялому…

А у постоялаго, между тѣмъ, какъ только Суринская ушла, дворникъ опять вернулся къ Теленьеву.

— Вотъ, пятые сутки ѣдутъ изъ Москвы, объявилъ онъ, показывая на карету: — сказываетъ, обратился онъ къ ямщикамъ: — что и тамъ дороги нѣтъ. Шоссу совсѣмъ испортило.

Затѣмъ, онъ согласился съ Теленьевымъ, что при чугункѣ этого не случилось бы, и освѣдомился, правда ли, говорятъ, что отъ Питера до Москвы паромъ ѣздятъ въ одинъ день. (Вообще въ дворникѣ замѣчалась рѣдкая любознательность. Читатель вѣрно это замѣтилъ). Теленьевъ отвѣтилъ, что правда.

— А много жь тамъ верстъ?

— Верстъ шестьсотъ.

— Шестьсотъ! Ишь до чего умудрились. Правду говорятъ, что нынче народъ хитрѣй чорта сталъ.

Проѣзжій попрежнему хладнокровно и терпѣливо объяснилъ, что, вопервыхъ, чорта нѣтъ, не существуетъ, что это глупый народъ только выдумалъ, а что до того касается, что на такой дорогѣ такъ скоро и удобно ѣздить — такъ это хорошо. Въ дорогѣ ни снѣгъ ни дождь не мочутъ. И разсчетъ простой привелъ, что выгодно: денегъ больше остается, за работу раньше можно приниматься.

— А все кому спасибо? — наукѣ. Вотъ отчего и говорится, оживляясь пояснилъ Теленьевъ: — что ученье — прибыль, а не ученье — себѣ убытокъ.

Всѣ и съ этимъ согласились, и только освѣдомились, тоже ли нѣмецъ выдумалъ такую хитрую дорогу. Теленьевъ объяснилъ, что не нѣмецъ выдумалъ такую хитрую дорогу, а англичанинъ..

— Этотъ народъ, сказываютъ, еще хитрѣе нѣмца въ мастерствахъ, высказался хозяинъ.

— Это правда. Первый народъ.

— А какъ же, бачка, сказываютъ, что первый народъ — это россійскій, глава всѣмъ?

Теленьевъ все также просто, безъ афектацій, толкомъ объяснилъ, что по правдѣ сказать, какой народъ первый — рѣшить трудно, что всѣ народы равны, главнаго нѣтъ.

— Бываетъ такъ, что одинъ ученѣе, богаче, торговлю большую ведетъ, денегъ много. Вотъ тотъ, пожалуй, и главнѣй.

— А нѣмецъ и англичанинъ тоже христіане? допытывался одинъ изъ ямщиковъ: — отчего же іонъ въ нашу церковь не ходятъ? не унимался онъ, когда проѣзжій отвѣтилъ утвердительно.

— А ты отчего въ ихъ не ходишь? У нихъ свои есть. Они тоже въ Христа вѣруютъ, какъ и мы.

— А вотъ жидъ — той не вѣритъ.

— Нѣтъ, не вѣритъ.

Спорщикъ урезонился на счетъ нѣмца и англичанина, и сталъ только на томъ, что такъ-какъ жидъ въ Христа не вѣритъ — то, значитъ, ему на страшномъ судѣ будетъ худо.

— Ну, это, братъ, не намъ судить. Богъ разсудитъ…

— А отчего же у него душа собачья?

— Тьфу, ты! уже разсердится Теленьевъ: — какъ же можетъ быть у человѣка собачья душа? стыдилъ проѣзжій: — на то она и собачья, чтобъ быть у собаки. А коли она въ человѣкѣ — значитъ, человѣчья.

Компаніи такой простой доводъ проѣзжаго очень понравился, и она искренно расхохоталась и стала подсмѣиваться надъ несообразительностью товарища.

— Не собачья, поправлялся сбитый противникъ: — а поганая душа. Жида, сказываютъ, и убить не грѣшно.

— А знаешь заповѣди?

— Маненько знаю… неувѣренно проговорилъ ямщикъ и зачесавъ затылокъ.

— И вѣрно не знаешь? И стыдно. Ямщикъ законфузился: — Отчего не знаешь? Неграмотенъ. Вотъ нѣмецъ грамотенъ и знаетъ, потому что безъ того ему причастья не дадутъ. Вотъ, видишь, и въ этомъ грамота хороша. Кто же Богу пріятнѣй — тотъ, который знаетъ, или который не знаетъ?… Опять, въ заповѣди не сказано: не убей христіанина, а другого — жида, можно. Просто сказано «не убей». Значитъ, нельзя никакого человѣка убить. А жидъ тоже человѣкъ. Спроси-ка у о. Ивана. Да если ты и убьешь жида — тебя судить будутъ такъ же, какъ еслибы ты и русскаго утюкалъ.

— Такъ-съ, такъ-съ, въ раздумьѣ замѣтилъ хозяинъ. — Глупый, обругалъ онъ съ досады спорщика-ямщика.

— А чтобъ у жида душа была поганая — это тоже глупости. Богъ сотворилъ одного человѣка, Адама, и отъ него пошли всѣ люди, значитъ, и жиды. Значитъ, душа Адама перешла и къ намъ и къ жидамъ. Если у жида поганая душа, значитъ, и у насъ тоже; значитъ, Богъ далъ поганую душу Адаму. Этого не можетъ быть, потому что Богъ, говоритъ законъ, всеблагъ, т.-е. онъ творитъ только хорошее, доброе, а дурнаго, поганаго не творитъ никогда.

— Такъ, такъ… ну, да и гораздъ же ты, бачка, спорить! сказалъ дворникъ.

— Позволь, позволь, кричалъ, горячась, еще одинъ ямщикъ: — а какъ же ты, бачка, сказалъ давича, что чорта нѣтъ, что только глупый народъ такъ сказываетъ?

— А, а! съ досадой вмѣшался дворникъ: — ужь полно вамъ противъ него спорить, сердился онъ: — тоже, курица — на ястреба хочетъ…

— Нѣтъ, позволь, замѣтилъ ему проѣзжій: — да развѣ ты видѣлъ? обратился онъ къ ямщику.

— Нѣтъ, самъ точно не видѣлъ, а сказываютъ, отвѣтилъ тотъ.

— Сказываютъ, передразнилъ Теленьевъ ямщика: — никогда ты не найдешь такого, который бы самъ видѣлъ. А всѣ только говорятъ. Пьянымъ, да трусливымъ мерещится. Это, точно, бываетъ.

— Ну, это точно-съ, согласился и противникъ. — А только вотъ отчего же сказано въ Писаніи, что дьяволъ, сирѣчь чортъ, являлся Іисусу Христу соблазнять его?

Аргументъ существованія чорта былъ дѣйствительно силенъ. Не опровергни — все пропало.

— До пришествія Христа, нашелся онъ: — можетъ, и были на землѣ дьяволы и черти. А Іисусъ Христосъ затѣмъ и на землю пришелъ, ты это вѣрно слышалъ, чтобы спасти міръ отъ дьявола, чтобы изгнать дьявола. Ну, и изгналъ. Съ тѣхъ поръ и нѣтъ чертей.

— По писанію такъ! говорилъ между тѣмъ довольный хозяинъ. — Ты, бачка, молодецъ! И законъ хорошо знаешь. Все знаешь. Куды-жъ намъ противъ тебя! Мы люди темные.

Въ это время приблизились Маркинсонъ и Суринская и такъ-какъ дорога къ каретѣ была загромождена толпою, незамѣчавшею ихъ и несторожившеюся, потому-то имъ и пришлось остановиться невдалекѣ и, такимъ образомъ, сдѣлаться невольными свидѣтелями жаркаго разговора, шедшаго около проѣзжаго.

— И все, все ты знаешь, говорилъ между тѣмъ въ восторгѣ дворникъ этому послѣднему. — Только за нѣмцевъ, да за жидовъ слишкомъ заступаешься, подшутилъ онъ. — Нѣшто ты нѣмецъ?

— Нѣтъ, русскій, какъ и ты. Ты знаешь моего отца… А за нѣмцевъ заступаюсь, потому что они честный, трудолюбивый народъ, объяснялъ онъ: — а за жида, потому что онъ человѣкъ. Мало любить своего, да хорошаго. «Любите и враговъ вашихъ, любите ненавидящихъ и клянущихъ васъ», напоминалъ онъ, постукивая вразумительно суставчиками кулака по периламъ крылечка. — Своихъ, да бѣленькихъ всѣ любятъ; а ты полюби чужихъ, да еще черненькихъ — нутка! Вотъ это Богу пріятно. Опять, Христосъ не сказалъ: любите только своихъ, т.-е. русскій — русскаго, нѣмецъ — нѣмца. А сказалъ просто: «любите ближняго своего». А кто твой ближній? — всякій человѣкъ. Спроси хоть у попа. Онъ мотнулъ головою въ ту сторону, куда ушелъ о. Иванъ.

Прохоръ Дмитричъ вздохнулъ и проговорилъ съ чувствомъ въ раздумьѣ:

— Это у тебя, бачка, отъ природы душа добрая такая, тебѣ и законъ въ прокъ пошелъ.

— Хорошее ученье всякаго сдѣлаетъ добрымъ. На то и ученье, замѣтилъ разсѣянно проѣзжій.

— А вотъ есть и ученый, а дурной человѣкъ.

— Есть: дурно учили. Настоящая наука и учитъ хорошему. Хорошо выученный человѣкъ — непремѣнно и добрый человѣкъ и всѣхъ будетъ любить. Онъ дурнаго человѣка не станетъ ругать, не будетъ и ненавидѣть, а просто посторонится. (Разумѣется, своего пальца не нужно чужому человѣку класть въ ротъ!) А всякій хорошій — для него братъ, будь, онъ мужикъ, будь баринъ, будь жидъ. Это и по христіанству такъ. Зачастую баринъ хуже мужика бываетъ; иной русскій хуже жида иного… Такой ни съ кѣмъ чваниться не станетъ. Онъ съ тобой, будь онъ хоть князь, хоть графъ, да если ты честный мужикъ, хоть по Питеру подъ ручку пойдетъ.

Маркинсонъ и Суринская задумчиво улыбнулись и стали пристально всматриваться чрезъ толпу въ говорившаго. (Маленькій Маркинсонъ даже поднялся на цыпочки). Одинъ изъ ямщиковъ громко вздохнулъ, какъ-бы отъ какой-то, глубоко снѣдавшей его, думы.

— Хорошо, кабы всѣ были такіе, какъ ты, бачка, сказалъ онъ.

Теленьевъ скромно, даже нѣсколько сконфуженно, — онъ примѣтилъ теперь постороннихъ, доктора и Суринскую, и начиналъ уже стѣсняться — замѣтилъ, что онъ ничего особеннаго не сказалъ, и горячо сталъ увѣрять, что когда-нибудь и будетъ такое время, что всѣ будутъ такъ поступать.

— Когда же, бачка, это будетъ?

— Не скоро, а будетъ… Онъ опять повторилъ что-то въ родѣ того, что нужно, чтобъ народъ больше учился. Что вотъ, дескать, освободили отъ господъ — денегъ больше будетъ оставаться — вотъ, вмѣсто того, чтобъ въ кабакъ нести, пусть народъ дѣтей учитъ, что если отцамъ было трудно жить, то пусть дѣтямъ будетъ легче, что они же за отцовъ будутъ молиться потомъ и благодарить.

Намекъ Теленьева на волю навелъ слушателей на раздумье и вызвалъ съ ихъ стороны новыя предположенія.

— А вотъ барщинѣ теперь конецъ скоро, насмѣшливо замѣтилъ кто-то изъ нихъ.

— Всякому неправому дѣлу бываетъ конецъ, высказался, какъ-бы въ раздумьѣ, проѣзжій…

Прохоръ Дмитричъ вдругъ пришелъ въ полнѣйшій экстазъ.

— Ишь, какой ты правый, бачка! кричалъ онъ въ порывѣ неудержимаго восторга, охватившаго его: — перваго барина вижу, обратился онъ къ присутствующимъ: — перваго барина вижу, что сказалъ, что это не правое дѣло. Ей-Богу-ну!

— Полно, полно, недовольнымъ голосомъ остановилъ его проѣзжій.

— Ну, а скажи, бачка, не унимался дворникъ: — скажи, по правдѣ: вѣрно теперь господа сердятся, что народъ ослобонили отъ барщины?

Теленьевъ объяснилъ, что и господа разные бываютъ, что есть и такіе, которые сами желали освобожденія.

— Ой-ли? недовѣрчиво произнесъ дворникъ.

— Вѣрно, сами и въ книгахъ писали, что это неправое дѣло.

— Ну, нашъ-то, вѣрно, не изъ таковскихъ былъ, засмѣялся хозяинъ, обращаясь къ прочему народу.

— А кто вашъ?

— Тавровъ… Сергѣй Иванычъ. Знаешь? (Этотъ выселокъ — тоже былъ Таврова).

Маркинсонъ задумчиво улыбнулся.

— Да, говорите послѣ этого, замѣтилъ онъ тихо Натальѣ Юрьевнѣ: — говорите, что у народа нѣтъ чутья къ своимъ врагамъ, что онъ глупъ…

— Не знаю, между тѣмъ, сказалъ скромно Теленьевъ, на послѣднее мнѣніе дворника: — я тутъ никого не знаю… Ну, дай отдохнуть, замучили вы меня! шутливо произнесъ онъ и всталъ со своего мѣста, чтобы пройтись.

— Извини, извини, бачка. И взаправду замучили мы тебя нашими глупыми разспросами.

Проѣзжій отошелъ въ сторону, снялъ фуражку и сталъ обмахиваться ею.

— Позволь ужь, бачка, не побрезгай, угостить тебя медкомъ, попросилъ хозяинъ, останавливая Теленьева: — славный ты, я вижу, человѣкъ. Полюбился намъ очень!

— Изволь, изволь. Чего брезгать! Спасибо за честь.

Дворникъ послалъ къ женѣ за медомъ: — да пусть сама, бестія, принесетъ! хлопая кулакомъ по периламъ крыльца, кричалъ въ экстазѣ дворникъ. Ямщикъ стремглавъ бросился въ калитку.

— Милый ты человѣкъ, бачка! снова любовно обратился дворникъ къ Теленьеву: — позволь твое имя-отчество узнать? Какъ, тебя величать?

— Василій Алексѣичемъ.

Дворникъ назвалъ себя Прохоромъ Дмитричемъ.

— Ну, будемъ знакомы, Прохоръ Дмитричъ, сказалъ добродушно проѣзжій: — узнаешь больше — больше полюбишь.

— Да ужь на что лучше того, что ты есть! скомплимептировалъ дворникъ: — ужь такого барана я а не видалъ. И все ты знаешь и все какъ по писанному говоришь, расчувствовавшись изъяснялся онъ въ любви: — Далъ тебѣ Богъ великій разумъ.

— Ну, ну, ты опять! упрекнулъ проѣзжій. — Не говори этого.

Суринская сѣла въ карету а нѣкоторое еще время разговаривала съ Маркинсономъ, стоявшимъ у дверецъ… Она хотѣла пригласить его ѣхать вмѣстѣ съ ней, но мѣста не было — ребенокъ спалъ на передней скамейкѣ и будить было нельзя, да и Маркинсонъ объявилъ, что поѣдетъ отдѣльно…

А у разговаривавшихъ около проѣзжаго послѣдовалъ, между тѣмъ, тотъ перерывъ разговора, то небольшое молчаніе, которое является всегда, послѣ долгаго разговора, признакомъ, что разговаривавшіе наболтались досыта и что теперь послѣдуетъ большая пауза… Ямщики опять засуетились около своего дѣла.

Когда, немного погодя, карета была готова опять пуститься въ путь и ямщикъ уже сидѣлъ на козлахъ, а Маркинсонъ, попрощавшись съ Суринской и обѣщавъ ѣхать вслѣдъ за ней въ Оврусовку, ушелъ въ горницы распорядиться, чтобы Таврову дали знать объ этомъ отъѣздѣ, — проѣзжая тихо подозвала Прохора Дмитрича къ окну кареты.

— Кто это, Прохоръ Дмитричъ? наклоняясь, освѣдомилась она, и показала глазами на Теленьева.

— Проѣзжій, сударыня… Тоже въ Оврусовку ѣдетъ. Сынокъ управляющаго вашей маменьки.

У дамы отчего-то дрогнула бровь и передернуло складочку ея тонкихъ, ровныхъ губъ… Но она сейчасъ же совладала съ собой, еще пристальнѣе взглянула на проѣзжаго, ничего незамѣчавшаго и уже опять о чемъ-то весело шутившаго съ народомъ, — потомъ поспѣшно выпрямилась, кивнула прощально Прохору Дмитричу и подняла стекло у кареты.

Черезъ минуту у постоялаго осталась только прежняя компанія.

Меду выпили, принесеннаго хозяйкою… Еще посмѣялись… Маркинсонъ присталъ, тоже разговорился и познакомился съ Теленьевымъ, а потомъ, узнавъ, что тотъ ѣдетъ въ Оврусовку, даже уговорился вмѣстѣ ѣхать, послѣ того какъ призванный кузнецъ объявилъ, что тарантасъ все еще не готовъ, да и трудно ожидать, чтобы ранѣе утра было все исправлено.

Ворота со скрипомъ отворились и силачъ Семенъ, стоя на повозкѣ, выѣхалъ на улицу.

— Тутъ кутейничекъ проситъ подвезти до Калитянъ, доложилъ онъ, обращаясь къ Теленьеву: — почти мимо поѣдемъ.

— Какой кутейничекъ?

— Вотъ что съ отцомъ Иваномъ пріѣхалъ — хоть на облучкѣ проситъ довести…

— Что-жъ, зови. — Сынъ отца Ивана явился на приглашеніе и, снявъ шапку и конфузясь, попросилъ довезти до Калитянъ, объясняя, что нужно торопиться — мать дома больна (онъ показалъ аптечную склянку): — а отецъ — сами видѣли въ какомъ видѣ, добавилъ онъ, вздохнувъ.

— Перекладывайте, сказалъ Теленьевъ.

Деньги заплачены, при чемъ хозяинъ за медъ ничего не взялъ, вещи переложены. Теленьевъ подошелъ къ повозкѣ, усадилъ новыхъ спутниковъ и самъ сталъ садиться. Ямщики наперерывъ бросились его подсаживать.

— Прощай, Василій Алексѣичъ. Прощай, милый человѣкъ, причитывалъ на прощанье Прохоръ Дмитричъ: — заѣзжай какъ назадъ будешь ѣхать. У насъ къ тебѣ дѣло будетъ — потолкуемъ. Не осудишь — вижу, какой ты человѣкъ. У насъ и горницы хорошія есть, предупреждалъ хозяинъ: — тятенькѣ твоему кланяйся.

— Заѣду и кланяться буду.

— Ты, бачка, съ женушкой возвращайся, шутилъ дворникъ: — тамъ въ Оврусовкѣ, у энеральши, дочка — красивая дѣвка и богатѣйшая. Вотъ посватай. Вотъ и эта ейная дочка, пояснилъ онъ. показывая рукою въ ту сторону, куда уѣхала карета: — право, посватай.

— Непремѣнно, непремѣнно, соглашался въ шутку Теленьевъ: — Ну, прощай еще разъ. Онъ дружески протянулъ хозяину руку: — Прощайте, ребята.

Высокія ямщичьи шапки, какъ по командѣ, приподнялась и опустились снова на головы.

— Семенъ, вези барина что есть духу! Мигомъ доставь! Лошадей не жалѣй! кричалъ еще дворникъ, держась рукой за повозку и провожая нѣкоторое время уѣзжающихъ. Наконецъ онъ отсталъ и, хотя Теленьевъ уже не видѣлъ, приподнялъ ему вслѣдъ еще разъ свою шапку.

— Славный баринъ, замѣтилъ кто-то изъ ямщиковъ.

— Гордости ни чуточки, вотъ что, пояснили всѣ.

А Прохоръ Дмитричъ все стоялъ и глядѣлъ вслѣдъ… О чемъ онъ думалъ, какіе планы строилъ, какое у него было дѣло, для котораго онъ приглашалъ Теленьева заѣхать — объ этомъ рѣчь еще впереди.

VI.

Наши путешественники отъѣхали съ версту.

— Вы что же, калитянскаго священника сынъ? спрашивалъ Маркинсонъ поповича, трясшагося, съ бутылью въ рукахъ, на облучкѣ.

— Калитянскаго-съ, отвѣтилъ тотъ.

— Самого?

— Самого… Отца Ивана, объяснилъ онъ.

— Что же вы это везете? спрашивалъ докторъ, указывая на склянку.

— Лекарство. Матушка больна. Благочинный далъ.

— Покажите… А чѣмъ больна ваша мать? спросилъ докторъ.

Тотъ сказалъ. Маркинсонъ сталъ разсматривать жидкость на свѣтъ… Потомъ сталъ давать докторскіе совѣты.

— Это вы изъ тѣхъ Калитянъ, что Забуцкаго? спросилъ онъ, погодя немного.

— Изъ тѣхъ-съ.

— Вашъ отецъ только одинъ и есть тамъ священникъ?

— Одинъ-съ.

— Значитъ, это къ вамъ заходилъ съ недѣлю тому назадъ Оглобинъ, когда я его подвозилъ тогда?…

Оказалось, что къ нимъ и, кромѣ того, къ крайнему удивленію Маркинсона, что Оглобинъ и теперь у нихъ, что онъ живетъ теперь совсѣмъ въ Калитянахъ, а не у матери. Маркинсонъ удивился…

— Онъ съ матерью перессорился, объяснилъ Яша: — не знаю, что-то у нихъ вышло, добавилъ онъ, когда докторъ сталъ живо разспрашивать, отчего Оглобинъ ушелъ отъ матери.

— То-то онъ тогда шелъ такъ по походному, съ ранцемъ, припомнилъ вслухъ докторъ: — я его тогда и спросилъ, да онъ ничего положительнаго не отвѣтилъ: — такъ вотъ оно что, въ раздумьѣ произнесъ Маркинсонъ и смолкъ на минуту.

— Онъ что-то говорилъ о предводителѣ… добавилъ Яша.

— О предводителѣ, о какомъ, о Тавровѣ?

— Да… Они поспорили у его матери чуть не до ножей…

— А-а-а! догадываясь, произнесѣ докторъ. «То-то Тавровъ мнѣ сегодня утромъ объ немъ такъ говорилъ», подумалось ему: — Что же онъ у васъ дѣлаетъ?

— Помогаетъ пока отцу въ полѣ… Просилъ мѣсто постоянное пріискать.

— Какое?

— Въ работники къ намъ хотѣлъ, да отецъ Иванъ побоялся.

— Побоялся, отчего?

— Говоритъ: если теперь у Оглобина вышли контры съ предводителемъ — да принять его — можетъ быть, Таврову будетъ непріятно… Опять, неизвѣстно, какъ нашъ графъ посмотритъ: его имѣніе — можетъ, ему будетъ непріятно…

— За графа-то я увѣренъ, сказалъ Маркинсонъ: — какъ жаль, что я не зналъ… Вѣдь я у васъ въ Калитянахъ теперь цѣлую недѣлю прожилъ… Какъ бы мнѣ хотѣлось что-нибудь сдѣлать для Оглобина.

— А у насъ уже работники есть, объяснилъ еще Яша: — нельзя же безъ причины прогнать… Отецъ, впрочемъ, и хотѣлъ, да Миша Оглобинъ самъ не пожелалъ этого… Отчасти затѣмъ и сегодня къ благочинному ѣздили. Думали, нѣтъ ли ему нужды въ работникѣ.

— Что же благочинный? нетерпѣливо спросилъ Маркинсонъ.

— Тоже исторія… Мѣсто-то есть, да не рѣшается принять… И батюшкѣ даже выговоръ далъ.

— Выговоръ, за что? уже удивленно спросилъ докторъ.

— Зачѣмъ хлопочете за такого, говоритъ; вообще это дѣло и доброе, христіанское — помочь человѣку — да Богъ же его знаетъ, какъ предводитель да гг. дворяне на это посмотрятъ. И опять — Богъ же его знаетъ, какой онъ человѣкъ, какое у него намѣреніе…

— Какъ, какое намѣреніе?

— Его, говоритъ нашъ благочинный, я не знаю, онъ вообще нелюдимомъ и у матери-то жилъ. Дурнаго не смѣю сказать, а ужь если, говоритъ, просто смотрѣть — такъ ужь и то не въ его пользу выходитъ: какой хорошій человѣкъ не поладитъ съ матерью, да еще съ такою доброю, какъ Марья Кириловна, или какой дворянинъ за такое дѣло возьмется, въ работники пойдетъ, его ли это дѣло!… Тутъ что нибудь не то.

— Хе, зло усмѣхнулся Маркинсонъ и хрустнулъ съ досады руками.

— Несчастный человѣкъ, обратился онъ къ Теленьеву: — это у насъ здѣсь есть помѣщичій сынъ… Ничему онъ не ученъ… Служить, говоритъ, я не могу, меня претитъ, такъ и хочется плюнуть въ рожу, какъ только увижу начальничье ломанье (ну, что прикажете дѣлать!); единственное занятіе, къ какому лежитъ сердце, говоритъ — это хозяйство, простое, мужицкое хозяйство — паханье земли. Тутъ, по крайней-мѣрѣ, говоритъ, я могу сознавать, что не обязанъ ни одному скоту… И вдругъ, его гонятъ отовсюду, нигдѣ не принимаютъ, опредѣлился въ одно мѣсто, работникомъ — родные подняли гвалтъ — дескать, какъ, и мы Оглобины! онъ нашу фамилію носитъ, насъ срамитъ — пусть, говорятъ, сниметъ прежде нашу фамилію, а потомъ пусть и дѣлаетъ съ собой что хочетъ. Хотѣли даже въ дворянскомъ собраніи жаловаться въ сессію. Онъ ушелъ къ матери. Теперь опять мать ту же пѣсню поетъ… Опять выгнала… Другіе… вы не знаете вѣрно нашихъ порядковъ, говорилъ онъ Теленьеву: — духовенство, которое особнякомъ стоитъ, боится взять теперь, какъ видите (онъ указалъ на Яшу, какъ-бы ссылаясь на только что имъ разсказанное): — духовенство боится теперь такого принимать… Вѣдь вотъ положеніе человѣка! И замѣтьте, смирнѣйшій и честнѣйшій малый, добавилъ Маркинсонъ.

Теленьевъ глядѣлъ тоже въ недоумѣніи, какъ-бы также не понимая, изъ-за чего все это случилось.

— Но что же такое собственно произошло у нихъ? спросилъ докторъ поповича: — онъ не говорилъ?

— Теперь-то, Оглобинъ говоритъ, объяснилъ Яша: — все произошло собственно изъ-за того, что онъ при предводителѣ попрекнулъ мать или намекнулъ, что ли, что отецъ судился за взяточничество…

— Хе, во второй разъ зло усмѣхнулся Маркинсонъ: — а нужно замѣтить, поспѣшно добавилъ онъ, обращаясь къ Теленьеву: — нужно замѣтить, что рѣдкій изъ этихъ Оглобиныхъ не выгнанъ со службы за взятки, да и теперь первые живодеры съ крестьянами въ уѣздѣ… а тутъ, вотъ что!

— Ну, вотъ мать и взбеленилась, продолжалъ говорить Яша: — да еще за то, что разъ позволилъ себѣ подсмѣяться въ шутку надъ нею да надъ сестрою, что ли? что онѣ, понимаете… при громѣ…

— Хе, третій разъ раздалось со стороны доктора. И Маркинсонъ, улыбнувшись сострадательно, посмотрѣлъ на Теленьева, какъ-бы приглашая и его раздѣлить такое же мнѣніе.

Теленьевъ, однако, медлилъ почему-то присоединиться къ такому мнѣнію.

— Ну, этого и я не оправдываю, скромно, но твердо вмѣшался онъ потомъ, выходя изъ своего молчаливаго наблюденія.

Тогда Маркинсонъ уже совершенно повернулся на повозкѣ къ нему, и взглянулъ на него съ тою же тонкою усмѣшкой, какою наградилъ сейчасъ старуху Оглобину, когда поповичъ разсказалъ про ея неразвитость.

— Почему-съ? спросилъ онъ. И усмѣшка еще явственнѣе заюлила въ уголкахъ его тонкихъ, насмѣшливыхъ губъ, а глаза удивленно впились въ противника.

— Къ чему это дѣлать при старыхъ людяхъ, да еще при бабахъ? Вы ихъ не передѣлаете. Старое, кривое дерево нельзя уже выпрямить, вы только грубо сломаете его… Это невеликодушно, это, ей-богу, даже дѣтство! сказалъ онъ уже съ нѣкоторымъ жаромъ, показывавшимъ, что и онъ начиналъ волноваться.

Теперь ужь Яша вышелъ изъ положенія пассивнаго зрителя.

— Сѣять, сѣять-съ… началъ-было онъ, что-то.

— Сѣять, перебилъ его живо Теленьевъ, хватаясь за его мысль: — ну, и сѣйте на такой почвѣ, которая еще не совсѣмъ истощена… Развѣ оттого перемѣнится истина, что въ нее не повѣритъ какая нибудь одна старуха?… Это даже, я вамъ скажу, напустился онъ уже на Яшу, какъ болѣе молодаго противника: — это даже безчеловѣчно! Вѣдь многое, чѣмъ они живутъ, обратился онъ опять къ доктору: — положимъ, только поэтическія иллюзіи. Такъ-съ. Но для нихъ, для нихъ, которыхъ дни сосчитаны, которымъ приходится пить уже одну горечь жизни, для нихъ эти иллюзіи составляютъ неизъяснимую сладость… Наконецъ, нельзя оспоривать, это самый дѣйствительный опіумъ въ роковомъ кризисѣ, котораго имъ ежеминутно приходится ждать и страшиться… Неужели у васъ подымется рука отнять у нихъ и это? Если я вижу молодаго, зубатаго, славнаго мальчишку, который грызетъ камень, воображая что это вкусный орѣхъ, то мнѣ, конечно, жаль, что онъ портитъ зубы, и я останавливаю его; но если то же дѣлаетъ беззубая уже старуха — то я и словъ тратить не хочу… Это опять-таки, повторяю, невеликодушно! И потому, по моему, что бы такая старуха при мнѣ ни говорила на этотъ счетъ, я слушаю обыкновенно и хлопаю ушами; говори, дескать, матушка, что хочешь…

Онъ замолчалъ.

— Безчеловѣчно, невеликодушно, говорилъ, между тѣмъ, Маркинсонъ съ ироніею: — какія громкія слова!… Только, какъ это оригинально слышать, когда рѣчь идетъ о борьбѣ…

— Напротивъ, вы, значитъ, имѣете оригинальный взглядъ на борьбу, замѣтилъ горячо Теленьевъ.

— Да, нѣсколько отличный отъ того, какой другіе имѣютъ.

— Ну, это ваше дѣло… Но только не станете же вы отвергать того, что у всѣхъ честныхъ людей принято: что лежачаго не бьютъ?

Маркинсонъ сдѣлалъ гримасу губами, какъ будто хотѣлъ сказать: отчего же; а потомъ опять сталъ, подсмѣиваясь, говорить:

— А, да, да, générosité, générosité… Великодушіе, честь… эти основы военнаго человѣка — не позволяютъ вамъ поступать такъ-съ?… Компрене. Похвально, зашутилъ онъ по своему обыкновенію насмѣшливо: — вы истинный рыцарь!

Теленьевъ постарался сдѣлать видъ, что не замѣчаетъ насмѣшки, и продолжалъ хладнокровно говорить:

— Да и потому, наконецъ, что это безполезно въ подобномъ случаѣ: напрасная трата пороху. Я же вамъ говорилъ.

— Безполезно, безполезно, не унимался Маркинсонъ: — да знаете ли вы, г. Теленьевъ, началъ онъ горячо: — знаете ли, что другіе никогда не считаютъ безполезнымъ биться съ предразсудкомъ, съ ложью, что считаютъ это нетолько не безполезнымъ, но даже ставятъ долгомъ всякому честному человѣку…

— Никто не говоритъ, это очень почтенно, но только…

— Что-съ?

Теленьевъ видимо колебался…

— Тогда что же вы имѣете противъ этого? нетерпѣливо спросилъ Маркинсонъ: — ну, вотъ одни, я, напримѣръ, такую мелкую кропотливую работу ставятъ цѣлью въ жизни; а вы что рекомендуете людямъ, въ солдатики играть?

Онъ видимо сердился.

— Вы сердитесь, хладнокровно сказалъ Теленьевъ: — и не зная меня, навязываете мнѣ мнѣнія, вовсе мнѣ не принадлежащія… Позвольте вамъ прямо замѣтить…

— Тогда что же вы рекомендуете? уже съ жаромъ произнесъ докторъ.

— Я ничего не рекомендую, поспѣшно сказалъ Теленьевъ: — пожалуйста, не навязывайте мнѣ того, что не принадлежитъ мнѣ. Опять прошу васъ. Рекомендовать можно, только претендуя учить людей. А я не беру на себя этого права. Я рядовой…

— Однакоже… Къ чему же такая скромность, если на то пошло? Вѣдь вы же не соглашаетесь съ моей системой — значитъ, вы имѣете возраженія, значитъ у васъ есть резоны, есть что- нибудь лучшее…

Теленьевъ все-таки колебался.

— Разумѣется, еслибы меня спросили — я первое посовѣтовалъ бы вообще не воевать съ бабами, улыбаясь сказалъ онъ.

— А съ кѣмъ же-съ? спросилъ Маркинсонъ: — наконецъ, въ борьбѣ развѣ можно разбирать, кто подъ руку попадается.

— Другіе (Теленьевъ не сказалъ: я, или что онъ рекомендуетъ): — другіе рекомендуютъ бороться только противъ настоящаго, существеннаго зла, биться только противъ… въ самомъ дѣлѣ… великановъ.

— А, а, понимаю, сказалъ нѣсколько насмѣшливо опять, но отчасти уже и серьёзно, Маркинсонъ: — они не считаютъ приличнымъ размѣниваться на мелочи, они не хотятъ мелкой, черной работы… Хвалю!… Только-съ, вотъ что, подмигивая хитро глазомъ, говорилъ онъ: — вѣдь чтобы бороться съ великанами, нужно быть и самому титаномъ, замѣтьте… Что же, дай Богъ имъ! Кто можетъ — отлично, исполать тому! Овому — одно, овому — другое. Все-таки всѣ, идущіе къ Риму, попутчики и, значитъ, товарищи… Только какъ универсальный рецептъ — ваше средство негодится. Толпѣ по плечу средняя тяжесть ноши. А это и будетъ то, что я рекомендую. А кто можетъ, кто можетъ — опять-таки — исполать тому. (Онъ опять насмѣшливо улыбнулся): — я первый желаю, чтобы и теленокъ, хоть иногда поѣдалъ волка… Да только, къ сожалѣнію, это рѣдко, рѣдко случается. И я уже въ это плохо сталъ вѣрить.

И замолчали на время.

Маркинсонъ сталъ спрашивать Теленьева о постороннихъ вещахъ: о томъ, гдѣ онъ служитъ, гдѣ воспитывался, а также, давно ли онъ не видѣлъ отца.

Верстъ семь не доѣзжая до Оврусовки, телега остановилась, тутъ былъ поворотъ на Калитяны, и поповичъ просилъ высадить его.

— Кланяйтесь Оглобину, сказалъ докторъ Яшѣ, когда тотъ уже уходилъ: — скажите, что отъ доктора Маркинсона… Передайте, что если ужь ему будетъ не вмоготу (докторъ улыбнулся), и онъ нигдѣ не пріищетъ мѣста, пусть напишетъ или прямо приходитъ ко мнѣ въ городъ… Я ему отыщу занятіе… Или даже вотъ что, мѣняя мысль, живо заговорилъ Маркинсонъ: — скажите Михайло Александрычу, чтобы ожидалъ, я ему завтра изъ Оврусовки… Но вотъ опять бѣда, спохватившись, вспомнилъ онъ что-то: — мнѣ нужно сегодня вернуться съ Тавровымъ… Ну, да ничего, я останусь нарочно для этого у Плещевыхъ… Скажите Оглобину, снова началъ онъ передавать Яшѣ: — что я его буду завтра утромъ ожидать нарочно. Пусть заходитъ въ Оврусовку ко мнѣ. Я ему найду мѣсто. Надѣюсь, скажите ему, что онъ меня достаточно знаетъ и не станетъ церемониться.

Яша попрощался со всѣми, поблагодарилъ Телепьева, что тотъ подвезъ его, взялъ осторожно опять на руки свою бутыль съ лекарствомъ и отправился…

VII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VIII.

Совсѣмъ иначе сказывалось то же ожиданіе свиданія на другомъ персонажѣ моего романа, которому, однакожь, предстояло тутъ играть видную роль… Какъ бы удивился простой, безхитростный умъ старика Теленьева, еслибы онъ могъ подслушать разговоръ молодыхъ нашихъ героевъ. Онъ даже многаго, вѣроятно, и не понялъ бы вполнѣ или даже заснулъ бы, слушая такую сушь… Понятно, то были люди поколѣнія рефлекса, ума — пытливаго ума, во все старавшагося проникать, все желавшаго разлагать и разнюхивать въ самомъ тайникѣ существа всякой вещи, всякаго мелочнаго даже движенія мысли, чувства, — а онъ, они, ихъ поколѣніе умѣло жить только безхитростнымъ сердцемъ… И какъ въ немъ все это просто проявлялось теперь!

Съ самаго полученія письма, вотъ уже который день, старикъ чувствуетъ себя въ какой-то лихорадкѣ — душевной, конечно. Желаніе поскорѣе увидѣть сына, столько лѣтъ отодвигаемое невозможностью, теперь, по мѣрѣ приближенія къ своему осуществленію, дѣлалось все болѣе и болѣе нетерпѣливымъ и жгучимъ въ старикѣ. Какая-то странная, полусладкая, полутяжелая разсѣянность посѣтила теперь старика и поселилась непривычною, назойливою гостьей въ его умѣ. Обычныя дѣла откладывались, все какъ-то не клеилось, все что-то ожидалось и все передъ этимъ ожидаемымъ счастьемъ — стиралось теперь, мельчало: старое горе, заботы, даже всѣ прочія чувства и треволненья. Сколько разъ въ день выходилъ онъ теперь на крыльцо, при малѣйшемъ стукѣ колесъ, и сколько разъ обманывался!… Понятно, поэтому, что сталось теперь со старикомъ, когда колокольчикъ раздался такъ оглушительно у самыхъ воротъ. Сердце на этотъ разъ не обмануло его и сразу подсказало, кто это. «Это онъ», мелькнуло у него въ умѣ: "это онъў, и старикъ вскочилъ съ постели босикомъ, въ волненіи, въ жару — и сталъ усиленно чиркать спички. Проклятыя, какъ на зло всѣ тухли! Онъ и не замѣчалъ, что это происходило оттого, что у него руки тряслись, какъ въ лихорадкѣ. «Господи, да что жь это такое!» произнесъ онъ со слезами на глазахъ.

Нѣсколько минутъ спустя, въ извѣстной уже намъ комнатѣ старика Теленьева, во флигелѣ, происходила слѣдующая сцена:

Обѣ комнаты были ярко освѣщены, несмотря на позднюю пору. Лакей Семенъ, при помощи тёски своего — ямщика Семена, втаскивалъ въ комнаты чемоданы, узелки, ружье въ чехлѣ и прочую поклажу пріѣзжаго; а самъ старикъ Телемьевъ, въ халатѣ, подпоясанномъ носовымъ платкомъ, въ туфляхъ на босую ногу, еще взволнованный, не успокоившійся отъ волненія, произведеннаго въ немъ первою минутой встрѣчи съ сыномъ (онъ уже успѣлъ однакожъ несчетное число разъ расцаловать его и даже всплакнуть отъ радости) — скорыми шагами ходилъ по комнатѣ, нетерпѣливо поджидая чего-то. Посреди комнаты стоялъ Василій Алексѣичъ и мокрымъ полотенцемъ поспѣшно вытиралъ запыленное лицо. Когда эта операція была окопчена, онъ шутливо произнесъ, обращаясь къ отцу:

— Ну, батюшка, готовъ. Теперь хоть что нибудь можно разглядѣть.

Старикъ улыбнулся на эту шутку, поспѣшно взялъ со стола свѣчу и, ласково положивъ одну руку на плечо сына, а другою держа свѣчу передъ собой, принялся пристально разсматривать его.

Предъ нимъ стоялъ теперь молодой человѣкъ съ неправильными, пожалуй, но чрезвычайно выразительными чертами лица. Сильно развитыя скулы, напоминавшія что-то монгольское, вздернутый небольшой носъ, толстыя губы и высокій умный лобъ надъ твердымъ, но добрымъ взглядомъ сѣрыхъ глазъ — давали всему лицу какой-то особый характеристическій и, рѣдко встрѣчающійся, отпечатокъ. Русые вьющіеся волосы, густые-прегустые, были откинуты назадъ безъ пробора. Какой-то львиный видъ имѣла вся эта косматая, нѣсколько огромная голова. Въ Петербургѣ еще недавно была одна музыкальная знаменитость съ точно такою же головою. Женщинамъ, говорятъ, такія лица очень нравятся…

Старикъ нѣсколько минутъ, съ большимъ вниманіемъ, молча, разсматривалъ эти дорогія ему черты. Потомъ, какъ-бы желая посмотрѣть на весь ансамбль, онъ опустилъ свѣчу и отступилъ нѣсколько…

— Ну, что, батюшка? улыбаясь, спросилъ сынъ.

— Ничего, молодецъ, засмѣялся старикъ: — а все-таки ниже меня ростомъ, пошутилъ онъ и вытянулся рядомъ съ сыномъ: — и плечи славныя, говорилъ старикъ, хлопая сына по плечу: — только ужь не знаю, въ кого ты уродился. Я думалъ, что ты лицомъ будешь на мать похожъ, анъ нѣтъ.

Онъ поставилъ свѣчу на столъ, взялъ дрожащими руками голову сына и горячо сталъ его цаловать. Потомъ оторвался, взглянулъ опять пристально долго-долго на сына — уже какъ-бы заучивая каждую черту этого столь милаго ему лица — и опять жадно, страстно и несчетно посыпались его поцалуи… Двѣ крупныя слезинки повисли у него на глазахъ…

— Ну, чѣмъ же, чѣмъ тебя угощать, Вася? спрашивалъ онъ торопливо, стараясь скрыть отъ сына волненіе: — хочешь сигару? Куришь ты?

— Не курю, батюшка: старовѣръ, шутливо прибавилъ тотъ.

— Ну, что же, что же? Хочешь съ дороги чаю… или кофе… ужинать? Говори. Да гдѣ это люди? куда это они всѣ запропастились! суетился Алексѣй Осиповичъ, бѣгая, какъ въ угарѣ, по комнатѣ: — говори, приказывай, ты теперь нашъ Дорогой гость, мы всѣ къ твоимъ услугамъ, говорилъ онъ радушно сыну (и онъ не утерпѣлъ, чтобы, пробѣгая мимо, не обнять сына и не поцаловать его горячо еще разъ): — ну, чего же, чего? хочешь чаю?… Эй, Семенъ, да поворачивайся живѣй, олухъ! (теперь это «олухъ» звучало какъ-то мягко, шутливо, безобидно): — что это васъ никого не докричишься! кричалъ старикъ, просовываясь въ сѣни: — сейчасъ бѣги, Семенъ, на кухню и прикажи Павлу зажарить…

— Ничего жарить не нужно, что нибудь холодное, сказалъ сынъ: — и чаю не хочу, батюшка.

— Ну, ну, какъ хочешь! И, просунувшись опять въ сѣни, старикъ кричалъ: — пусть что нибудь холодное дастъ!

Въ это самое время, въ сѣняхъ, на встрѣчу Теленьеву, появилась фигура дворецкаго, который, съ обычнымъ своимъ степенствомъ, доложилъ Алексѣю Осиповичу, что генеральша прислала узнать, не Василій ли Алексѣичъ изволилъ пріѣхать.

— Да, да, Василій Алексѣичъ… сынъ мой, торопливо говорилъ старикъ Теленьевъ, въ суетахъ и самъ хватаясь за ручку большаго чемодана, который теперь вносили, и принимаясь помогать прислугѣ.

— …Ихъ пр--…ство приказали просить, если съ дороги не устали, продолжалъ дворецкій: — пожаловать ужинать къ нимъ-съ… и Наталья Юрьевна пріѣхали-съ.

— Ну, вотъ и отлично! Ну, вотъ и отлично! Это-то намъ и нужно, хлопая въ ладоши, радостно кричалъ старикъ: — поблагодари ея пр--ство за вниманіе къ моему семейному счастью. Вѣкъ не забуду… Ну, что же, пойдемъ? обратился онъ къ сыну.

Тотъ колебался.

— Я усталъ, да и поздно. Нужно переодѣться, а у меня все запрятано, ухватился онъ за отговорку: — лучше отложить до другаго раза.

Старикъ помялся нѣсколько. Онъ хотѣлъ-было замѣтить сыну, почему слѣдовало бы не отказываться и идти, но видя неохоту того, не сталъ настаивать и обратился къ дворецкому:

— Поблагодари Варвару Михайловну. Скажи, что я глубоко цѣню ея вниманіе. Но сынъ усталъ съ дороги. Ему нуженъ покой. Скажи, что мы завтра, какъ только время позволитъ, сейчасъ же явимся засвидѣтельствовать генеральшѣ свое почтеніе. Ступай. Поздравь отъ меня съ пріѣздомъ Наталью Юрьевну и генеральшу.

Дворецкій вышелъ.

— Прекрасная женщина паша генеральша! Какая любезная, сейчасъ прислала! Ты, вѣрно, полюбишь ихъ семейство, Васинька, когда познакомишься.

Сынъ шибко зачесалъ затылокъ на эти слова…

Старикъ замѣтилъ и прищурился на него задумчиво: ему хотѣлось разгадать, что тотъ хотѣлъ сказать этимъ жестомъ. Онъ готовъ былъ бы въ другое время и пожурить сына за это, но теперь — до того ли ему было? И потому, минуту спустя, проходя мимо, онъ уже ничего не помнилъ, и опять, не утерпѣвъ, взялъ за плечи сына и снова ласково проговорилъ:

— А, ну, дай еще на тебя посмотрѣть.

— Не избалуйте меня, батюшка, пошутилъ молодой Теленьевъ, когда отецъ опять поцаловалъ его страстно въ лобъ: — я вѣдь не привыкъ къ нѣжностямъ… Было, кажется, время отвыкнуть.

— Да, да, проговорилъ старикъ, впадая въ раздумье: — пятнадцать лѣтъ я тебя не видалъ. Много воды утекло… Вотъ уже десять лѣтъ, какъ и матери твоей нѣтъ, вздохнувъ, прибавилъ онъ: — да и самъ я, посмотри, другъ! Онъ нагнулъ свою старую голову и, захвативъ прядь волосъ, показалъ сѣдины: — посмотри. На глазахъ у него навернулись опять слезы: — ну, да ничего. Что дѣлать? хныканьемъ не поможешь.

— Это правда, грустно сказалъ сынъ.

Отецъ вытеръ слезы рукавомъ халата.

— Одиночество меня доѣдаетъ, Вася… Ну, да все-таки, я значительно утѣшенъ, что вижу тебя на дорогѣ и такимъ молодцомъ, какъ-бы желая развеселить себя, прибавилъ старикъ. Онъ стоялъ около сына; онъ взялъ его руку и — прежде чѣмъ тотъ успѣлъ понять, въ чемъ дѣло и отдернуть — старикъ поднесъ ее къ губамъ и горячо поцаловалъ ее два раза.

— Что это… батюшка! смѣшавшись, пробормоталъ молодой человѣкъ.

— Ничего, другъ… (у старика текли по лицу слезы, и онъ едва успѣвалъ ихъ отирать): — на долго же ты къ намъ? спрашивалъ онъ, вытирая заплаканные глаза краснымъ фуляромъ.

— До экзамена… Мѣсяца два удастся пробыть.

— До какого экзамена? удивленно спросилъ старикъ.

Сынъ сказалъ.

— Вотъ какъ! радостно замѣтилъ отецъ: — браво, браво! А я ничего и не зналъ. Ты мнѣ объ этомъ и не писалъ никогда… Ты, правду сказать, дружечекъ, немного погодя ласково-любяще, осторожно, чтобы не обидѣть — говорилъ старикъ, взявъ за руки сына: — ты очень скрытенъ со мной. Посмотри на твои письма. (Не сердись, что я тебѣ это говорю). Посмотри, какъ они сухи. Ты никогда не писалъ мнѣ о своихъ намѣреніяхъ, объ образѣ жизни, что ты дѣлаешь, — какъ живешь…

Сынъ замялся.

— Нельзя, батюшка… послѣ нѣкотораго колебанія замѣтилъ онъ робко.

— Какъ, и отцу-то родному?

— Отцу-то родному и нельзя, стараясь улыбнуться, объяснилъ сынъ. — Мало-ли у каждаго непріятностей, горя… Помочь не помогли бы, а по любви — тревожились бы. Ваше-же здоровье мнѣ дорого. Да у васъ и своего горя вѣрно не мало.

Старикъ опять покосился на сына, какъ будто не хорошо понимая смыслъ того, что имъ сейчасъ было услышано, или какъ-бы не довѣряя, что только эта причина была у сына.

— Ты, дружочекъ мой, странный какой-то, ты на это невѣрно смотришь, стараясь не обидѣть его своимъ замѣчаніемъ, мягко заговорилъ отецъ: — Отцу, матери одинаково близки — какъ твое счастье, такъ и твои…. неудачи, смягчая, объяснилъ онъ: — Неизвѣстность тутъ хуже всего, и когда у тебя будутъ свои дѣти, — ты это поймешь. — И онъ слегка взялъ сына за руку, какъ-бы прося извиненія за это маленькое нравоученіе. Онъ даже въ этомъ извинялся! Велико родительское чувство, должно быть!

Сынъ молчалъ.

Немного погодя, явился ямщикъ доложить, что всѣ вещи вынесены, и спросить, моя: етъ ли онъ ѣхать обратно.

— Переночуй, Семенъ, что же по ночи тащиться! посовѣтовалъ ему Василій Алексѣичъ.

— Да, да, поддакнулъ ради его и старикъ: — переночуй, братецъ… переночуй.

— Нельзя, объяснилъ ямщикъ: — покормлю маненько и поѣду.

— Ну, какъ знаешь.

Молодой Теленьевъ досталъ кошелекъ и уже готовился вынуть деньги, когда отецъ торопливо спросилъ его: — Можетъ, тебѣ, Вася, нужны мелкія?

Сынъ сказалъ, что у него есть.

— И крупныя есть? шутливо спросилъ старикъ, обнимая его рукой за плечи.

— Водятся и крупныя, засмѣялся тотъ.

— Ой-ли? недовѣрчиво переспросилъ отецъ.

— Отчего же, есть.

— Ну, молодецъ!

— Прохору Дмитріевичу поклонись отъ меня, сказалъ ямщику пріѣзжій, давая на чай: — буду ѣхать назадъ — заѣду… Прощай, богатырь.

И, къ крайнему удивленію старика, сынъ, ласково трепнувъ по плечу Семена на прощанье, взялъ его за руку. Опять въ недоумѣніи покосился старикъ на сына…

Но сейчасъ выказанное вниманіе генеральшею къ семейному его счастью никакъ не выходило у Алексѣя Осипыча изъ головы, и потому онъ опять обратился къ разговору объ этомъ…

— Какая, право, добрая эта генеральша, опять повторилъ старикъ: — Какое вниманье. — И онъ остановился передъ сыномъ. — Ты ей, Васинька, непремѣнно сдѣлаешь визитъ… Я, знаешь, чего боюсь? Сынъ вопросительно посмотрѣлъ на старика: — Какъ бы она не была въ претензіи, что мы не сегодня были у ней.

— Вѣдь она же просила въ такомъ только случаѣ, если я не усталъ съ дороги.

— Такъ-то, такъ, да все… Теперь уже онъ зачесалъ затылокъ.

Сынъ замолчалъ, но, при этомъ, уже онъ покосился на отца…

— Къ тому же, мнѣ нужно будетъ заниматься, попробовалъ-было онъ замѣтить: — вообще, батюшка, я этимъ временемъ у васъ хочу воспользоваться. Знакомство съ ними будетъ меня отвлекать…

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, этого нельзя, Вася! Она обидится. Она на этотъ счетъ очень взыскательна.

— Тѣмъ болѣе нужно подальше отъ такихъ.

— Нѣтъ, дружокъ, нѣтъ, ты объ этомъ и не думай, заискивающимъ голосомъ, однакожь очень рѣшительно, просилъ старикъ: — Какими глазами тогда она на меня будетъ смотрѣть? И притомъ, ты не думай, что она какая нибудь спѣсивая барыня, аристократка. Она очень добрая, простая женщина. Ты у нихъ превесело можешь провести время. Лучшаго я тебѣ здѣсь не могу и предложить… У ней есть очень хорошенькая и умная дочь. Ты у нихъ не будешь скучать. У нихъ и книгъ хорошихъ очень много, если тебѣ понадобятся. У нихъ тутъ бываетъ одинъ сосѣдній помѣщикъ Тавровъ… Его, кажется, генеральша въ зятья себѣ прочитъ, понизивъ голосъ, сосплетничалъ по добротѣ старикъ: — съ нимъ тоже можно очень весело провести время. Онъ очень начитанный господинъ, заграницей былъ и въ гвардіи служитъ, возвышая голосъ, пояснилъ Алексѣй Осипычъ и многозначительно поднялъ брови.

— Даже? И сынъ улыбнулся слегка.

Старикъ замѣтилъ промахъ, и сейчасъ же испуганно поправился и сказалъ:

— Ты не думай, я этому не придаю никакого значенія. — (Какъ онъ лгалъ, ему не хотѣлось только показаться отсталымъ передъ сыномъ!): — Но у него славная карьера впереди.

И, желая послѣднему объясненію о Тавровѣ придать окончательно шутливое значеніе и лучше схитрить передъ сыномъ, старикъ шутя прибавилъ, обращаясь къ нему, и для большаго куражу, мѣрно хлопая ему по колѣну (они сидѣли въ это время рядомъ): — вотъ, Вася, какъ окончишь курсъ въ Петербургѣ, можно будетъ черезъ него постараться тоже въ гвардію попасть…

— Непремѣнно, непремѣнно…

И старику опять почудилась усмѣшка.

У него слезы подступили къ горлу…

Въ это время опять щелкнула дверь и опять явился дворецкій уже съ запискою.

— Отъ генеральши-съ…

«Приведите хоть на пять минутъ вашего сына. Намъ только познакомиться. Большаго мы пока не требуемъ отъ усталаго человѣка. Пусть не церемонится и прійдетъ какъ есть, по дорожному…» Это стояло въ запискѣ.

Алексѣй Осипычъ нерѣшительно поворочалъ бумажку въ рукахъ и робко передалъ ее сыну. Тотъ прочиталъ, и подумавъ съ секунду, пошелъ къ чемодану, но отецъ успѣлъ-таки замѣтить, что какая-то неохотная мина опять скользнула по лицу Васи.

— Скажите, что прійдемъ…

Дворецкій, послѣ минутнаго колебанія, повернулся и вышелъ.

— Тебѣ непріятно идти, Вася, сказалъ Алексѣй Осипычъ, пройдясь по комнатѣ нѣсколько разъ въ сильной ажитаціи: — Тогда не ходи, не нужно…

— Нѣтъ, ничего…

— Нѣтъ, тебѣ почему-то не хочется… Я не знаю, ты почему-то предубѣжденъ противъ нихъ. Они очень хорошіе люди.

— Мало ли на свѣтѣ хорошихъ людей! У насъ съ нини вѣрно нѣтъ ничего общаго.

Отецъ уже испуганно посмотрѣлъ на того….

— И опять, зачѣмъ одѣваться, сказалъ онъ немного погодя: — иди такъ, она проситъ попросту придти. Право, такъ и иди, удерживая сына за руки, сказалъ старикъ.

Сынъ остановился развязывать чемоданъ.

— Только не надолго, papa… сказалъ онъ.

IX.

Суринская вѣдь раньше пріѣхала.

Тамъ ее, разумѣется, совершенно не ожидали. Всѣ послѣднія письма настойчиво утверждали мать въ предположенія, что этотъ пріѣздъ послѣдуетъ не раньше, какъ черезъ мѣсяцъ. А тутъ вдругъ, какъ снѣгъ на голову…

Варвара Махайловна очень перепугалась, когда ей доложилъ почти вбѣжавшій Григорій о пріѣздѣ Натальи Юрьевны. Съ нею даже въ первую минуту сдѣлалось дурно, и Ольгѣ нужно было прибѣгнуть даже къ одеколону и «солямъ»… Но черезъ секунду, когда она увидѣла входящую дочь почти здоровою, она уже совсѣмъ оправилась и бросилась къ той съ какою-то страстною, не материнскою, не старческою, а молодою, горячею, дружескою радостью… Произошла патетическая сцена… Варвара Михайловна нервно расплакалась отъ радости.

Представавъ Таврова дочери или, вѣрнѣе, только напомнивъ ей о немъ, Варвара Михайловна провела поскорѣе дочь къ себѣ въ комнатку, чтобы дать ей съ дороги, а себѣ съ радости, оправиться, дать возможность дочери уложить спавшаго ребенка въ кроватку, а главное, чтобы узнать поскорѣе хоть что нибудь о причинахъ столь неожиданнаго ея пріѣзда. При гостѣ нельзя было разспрашивать. Чтобы не стѣснять Наташу разсказомъ передъ младшею сестрою, Плещеева выслала даже и Ольгу изъ комнаты подъ предлогомъ, что невѣжливо долго оставлять Таврова однаго и нужно же кому нибудь занять его «тамъ», въ гостиной…

Пока отдавались приказанія готовить всѣмъ снова чай и подавать раньше сегодня ужинъ, а также, по пріѣздѣ доктора Маркинсона, тотчасъ просить его прямо въ комнату къ самой Варварѣ Михайловнѣ, Ольга уже вернулась въ гостиную и они остались одни пока съ Тавровымъ.

Они первый разъ видѣлись теперь наединѣ послѣ того, какъ Ольга дала Таврову свой дневникъ, и потому естественно, что ей интересно было знать, какъ отнесся Викторъ къ нему.

Они прошлись въ волненіи по гостиной нѣсколько разъ… Видимо, они одновременно подумали, о чемъ имъ слѣдуетъ заговорить теперь, потому что Ольга вскорѣ спросила, правда нѣсколько робко:

— Вы прочли мой дневникъ?

«Такъ и есть», подумалъ онъ.

— Читаю-съ…

И обоимъ имъ вдругъ вспомнились одновременно одни и тѣ же мѣста въ дневникѣ.

— Вы не сердитесь на меня? немного погодя спросила Ольга послѣ нѣкотораго, недолгаго впрочемъ, колебанія.

— За что-съ?

Онъ отлично зналъ, за что.

— Тамъ есть мѣста… Но я васъ предупреждала, уже твердо сказала она и подняла на него глаза: — вы сами желали…

— Ахъ, Ольга… Какъ можно это думать, сдѣлалъ усиліе, улыбнувшись, сказать Викторъ: — вы ошибаетесь тамъ во многомъ, вы увлекаетесь… Есть странность… Я согласенъ-съ… съ (Онъ не договорилъ однако съ кѣмъ. Читатель догадывается): — но это-то и даетъ вамъ всю… всю прелесть… Наконецъ, вы знаете мое… чувство къ вамъ, съ усиліемъ выговорилъ онъ: — вы знаете, что я… И запнулся опять.

Ольгу передернуло.

— Что вы что, что вы что? ободряла она его.

Онъ все-таки не говорилъ.

— Какой ты нерѣшительный всегда… вспыхивая, сказала она и дернула нервно плечикомъ. (Это было первое ты, которое Тавровъ услышалъ отъ нея въ жизни, и какою горькою пилюлею оно ему досталось).

И странно… вѣдь ему показалось, что Ольга и въ самомъ дѣлѣ разгадала его, что она права, что за нимъ есть-таки этотъ грѣхъ… Обычное его самоуваженіе, достоинство вмигъ разбились совершенно передъ напоромъ рѣшительной натуры дѣвушки.

— Что же, сказалъ онъ совсѣмъ уже сконфуженный: — какой есть. Такъ созданъ, значитъ.

«А еще хочетъ быть Наполеономъ», мелькнуло насмѣшливо въ Ольгѣ.

— Это нейдетъ, Викторъ, мужчинѣ… Не сердись, сказала она, замѣтивъ, что онъ покраснѣлъ… И она положила свою руку въ его руки и стала передъ нимъ, смотря ему смѣло въ глаза.

— Что же ты не договорилъ однако тогда, «что ты»?.. Говори, говори!

Нѣжность, съ какою относилась къ нему теперь Ольга, вмѣсто презрѣнія, котораго онъ заслуживалъ по собственному же сознанію — ободрила его. «Добрая какая она» подумалось ему. Онъ постарался сдѣлать усиліе оправиться, собрать себя снова, такъ-сказать, въ повода, и принять опять свои приличный видъ…

— Тебѣ очень хочется, чтобы я сказалъ… попросту говоря, люблю ли я тебя? улыбнувшись спросилъ онъ уже твердо.

Дѣвушка, теперь, въ свою очередь вспыхнула. Сама вызывала — и сама же переконфузилась. Но она была не изъ тавровскаго десятка. Она не растерялась. Она отвернулась только въ полуоборотъ и кокетливо приложила руку къ уху, какъ-бы показывая видъ, что готовится слушать. Она улыбалась лукаво… Кокетка!

— Ну да, люблю, люблю… сказалъ съ чувствомъ Тавровъ, беря ее за руку.

Онъ покосился на дверь, привлекъ ее къ себѣ и жгуче поцаловалъ въ голову. И тутъ-таки сказался!

— Тц, тц! кажется, maman, вырываясь, прошептала она поспѣшно. И уже счастливая, запыхавшаяся отъ волненія и раскраснѣвшаяся въ пурпуръ — она опрометью бросилась въ сторону… И она воображала, что она можетъ его любить! Какая наивность!

Дѣйствительно слышны были шаги… Показалась Варвара Михайловна. Съ ней шелъ Маркинсонъ и что-то ей успокоивающее говорилъ.

— Она совершенно здорова, ей только это воображается, что она больна… Она морально неспокойна… Старайтесь, чтобы меньше задумывалась, да больше развлекалась…

Только это мы и могли бы подслушать.

Варвара Михайловна теперь смотрѣла уже опять совершенно спокойною, даже счастливою. Всѣ, посмѣявшись съ минуту надъ какою-то остротою доктора — который сейчасъ же вступилъ въ свои права потѣшника цѣлаго общества, — всѣ прошли въ столовую, гдѣ ихъ ожидалъ заказанный чай.

Какъ только показались господа въ дверяхъ, изъ противоположной комнаты, у порога которой уже давно стоялъ, въ бѣлыхъ вязаныхъ перчаткахъ, съ подносомъ подъ мышкой, красавецъ Григорій, въ столовую вошла Паша, направляясь къ самовару.

Горничныя дежурили по очереди. Дежурная должна была при гостяхъ господамъ разливать чай. Длинный столъ, покрытый бѣлою скатертью, былъ раздѣленъ почти на двѣ равныя половины: одна была заставлена самоваромъ и чайными принадлежностями, другая оставалась совершенно свободною. Здѣсь размѣстились вошедшіе господа, въ ожиданіи пока подадутъ чай.

— Ты, Паша, сегодня дежурная? спросила Варвара Михайловна.

— Я-съ, ваше прев--ство, отвѣтила робко горничная, опуская на время ситечко и подымая покорные глазки на генеральшу.

— Ну, разливай, разливай.

Генеральша очень хорошо знала, что никто другой, кромѣ дежурной Паши, не могъ, да и не смѣлъ, разливать; наконецъ, Пашу уже видѣла сегодня генеральша за чаемъ, когда первый разъ шили. Нечего, значитъ, было и спрашивать. Но Варвара Михайловна очень любила дать чужимъ людямъ косвеннымъ образомъ замѣтить порядокъ въ домѣ и мягкость ея обращенія съ прислугой. Къ тому же Паша была фавориткой хозяйки. Читатели уже знаютъ, что это была высокая, стройная дѣвушка, съ румянымъ лицомъ, густыми, каштановыми волосами, прикрытыми щегольскою голубою сѣткой… Старыя женщины, сами бывшія нѣкогда красивыми, вообще любятъ имѣть около себя хорошенькихъ горничныхъ. Варварѣ Михайловнѣ хотѣлось щегольнуть теперь горничной передъ гостями.

— Не правда-ли, messieurs, какая она у меня хорошенькая? обратилась она шутливо пофранцузски къ гостямъ, показывая глазами на Пашу.

— Премиленькая, премиленькая, я самъ на нее вотъ уже давно любуюсь… сказалъ Тавровъ.

Ольга, какъ-бы уколотая чѣмъ-то, слегка покраснѣла при этихъ похвалахъ, и стала кусать губы. Она искоса посматривала на Нашу, и она ей, въ самомъ дѣлѣ, показалась теперь хорошенькою; взглянула на Виктора — онъ любовался горничною… Ей стало досадно. Женское самолюбіе сказалось! Оно, какъ извѣстно, не терпитъ даже совсѣмъ неопаснаго соперничества! «О, ревнивая будетъ», могъ бы сказать посторонній.

Хотя весь разговоръ шелъ и пофранцузски, горничная, однакожь, отлично знала, что разговоръ шелъ о ней, потому что господа постоянно смотрѣли на нее, догадывалась даже, что офицеръ что-то похваливалъ въ ней… Но она дѣлала видъ, что ничего не понимаетъ, и продолжала свое дѣло.

Вскорѣ вышла къ чаю Суринская и, помѣстившись около матери, напомнила ей что-то тихо.

Варвара Михайловна приказала послать дворецкаго.

— Къ управляющему пріѣхалъ сынъ, Василій Алексѣичъ, сказала она, когда дворецкій явился: — узнай, и, если это такъ, то поздравь отъ меня, и попроси безъ церемоніи сюда, ужинать съ нами. Если не усталъ, конечно, Василій Алексѣичъ съ дороги, прибавила генеральша: — скажи, чти и Наталья Юрьевна пріѣхала. Отправься.

Дворецкій вышелъ, а черезъ нѣсколько минутъ вернулся съ отвѣтомъ, уже извѣстнымъ читателямъ. Тогда Варвара Михаиловна написала записку и послала.

Начали разносить чай.

— Если вечерніе уроки кончились, то попроси пить чай Сергѣя Юрьевича и Владислава Казиміровича, сказала Варвара Михайловна Григорію.

Минутъ черезъ пять въ залѣ послышались живые шаги въ припрыжку бѣжавшаго мальчика, а за ними мѣрные шаги взрослаго человѣка: въ комнату торопливо вбѣжалъ, а, увидѣвъ пріѣхавшую сестру, бросился къ ней со всѣхъ ногъ на шею бѣлокурый, очень похожій на Ольгу, мальчикъ, въ щегольской коричневой курточкѣ и отложныхъ большихъ воротничкахъ. За нимъ слѣдовалъ спокойно молодой человѣкъ въ потертомъ студенческомъ сюртукѣ съ золотыми пуговицами. Сюртукъ былъ растегнутъ, и подъ нимъ виднѣлась, на желтомъ, грязноватомъ, пикейномъ жилетѣ, толстая стальная цѣпочка. Остренькій подбородокъ его нерусскаго лица былъ оттѣненъ жиденькою русою эспаньолкою, видно, еще недавно запущенною. Войдя въ комнату, и замѣтивъ присутствіе Таврова, онъ вдругъ слегка насупился, какъ дѣлаетъ обыкновенно человѣкъ, когда неожиданно натыкается на что-нибудь непріятное. Онъ сухо поклонился гостямъ, только одному доктору протянулъ руку, и, сѣвъ поотдаль къ столу, не опрашиваясь, взялъ стаканъ чаю съ подноса.

Наталья Юрьевна взяла мальчика къ себѣ, посадила на колѣни, и стала страстно его цаловать и разспрашивать.

А Варвара Михайловна съ безпокойствомъ взглянула на пасмурное лицо гувернера и, предполагая что онъ нездоровъ, ласково спросила:

— Здоровы ли вы сегодня, Владиславъ Казиміровичъ?

— Покорнѣйше благодарю. Совершенно здровъ, — и даже не «здровъ», а «здрувъ» — отвѣтилъ тотъ польскимъ акцентомъ, не подымая глазъ на генеральшу и продолжая мѣшать ложечкою чай.

Плещеева помолчала немного, а Тавровъ саркастически улыбнулся, при этомъ отвѣтѣ студента, и посмотрѣлъ съ усмѣшкой на Ольгу.

— Что же вы такъ невеселы? смѣясь, спросила хозяйка.

— Не знаю, чего-съ… Юсталъ, должно быть.

Гость опять улыбнулся слегка, при этомъ выраженіи поляка.

Варвара Михайловна оставила студента, и обратилась пофранцузски къ сыну:

— Я тебя прошу всегда слушаться, не шалить и учиться хорошо; вѣрно, ты не приготовилъ сегодня урока?

— Ну, мама, вы напрасно обижаете Сережу, сказала Суринская съ упрекомъ. И пересадила его между матерью и Тавровымъ. И Тавровъ заступился за мальчика.

— Этого не можетъ быть… Мсье Плещеевъ такъ уменъ, что понимаетъ, какъ необходимо учиться, и какъ нехорошо шалить.

Мальчикъ сдѣлалъ кислую мину, какъ-бы удерживаясь оттого, чтобы не заплакать.

— Non, non, il est un bon garèon, покровительственно сказалъ Тавровъ, кладя руку на плечо мальчика и склоняясь къ нему: — неправда ли, Serge, вы хорошій мальчикъ — вы понимаете, что нужно учиться, вы всегда будете хорошо учиться? Вы любите maman? Вы ее не огорчите? Неправда ли?

— Сережа ничего тутъ не виноватъ, замѣтилъ опять Владиславъ Казиміровичъ: — онъ хорошо учится и не шалитъ.

— Ну, видите, замѣтилъ Тавровъ, и, желая окончательно придать разговору болѣе веселый оборотъ, онъ шутливо прибавилъ, обращаясь опять къ мальчику: — я видѣлъ сегодня, какъ онъ славно верхомъ ѣздитъ!… Чѣмъ вы, Serge, будете: кавалергардомъ или гусаромъ?

— Онъ у меня умникъ: онъ у меня будетъ носить синенькій, студенческій воротничокъ, шутливо замѣтила мать.

— Ну, да, онъ сначала будетъ студентомъ — это еще лучше, а потомъ, если хорошо окончитъ курсъ въ университетѣ, то поступитъ въ гусары.

Въ свою очередь, студентъ ѣдко улыбнулся.

— Ну, это, кажемся, можно и безъ этого условія, замѣтилъ онъ вполголоса, разглядывая по сторонамъ. (Мы не передаемъ болѣе полонизмовъ его рѣчи).

Маркинсонъ довольно улыбнулся, а Варвара Михайловна, Ольга и Наташа испуганно и удивленно посмотрѣли на студента. Но все обошлось благополучно. Тавровъ закусилъ-было губы, но сейчасъ же оправился, сдѣлалъ усиліе улыбнуться, и, какъ-бы не разслышавъ замѣчанія, обратился опять къ тому же разговору.

— Посмотрите на эти плечи, онъ потреналъ Сережу по плечу: — онъ рожденъ быть военнымъ! Сабля, шитый золотомъ мундиръ… Всѣ обращаютъ на тебя вниманіе! Правда, что недурно? щекота за галстухомъ, допрашивалъ онъ Сережу: — проситесь у maman быть пажомъ, продолжая шутить, какъ-бы на ухо совѣтовалъ Тавровъ.

— Портите, портите мнѣ мальчика, смѣясь, замѣтила Плещеева. Тавровъ разсмѣялся: — нѣтъ, онъ у меня умникъ, повторила мать: — онъ у меня пойдетъ по гражданской, будетъ ученый какой нибудь, какимъ былъ въ Москвѣ Грановскій. N’est ce pas, Serge? Или пойдетъ по гражданской, камергеромъ будетъ, какъ papa, мундиръ весь шитый золотомъ, шляпа съ плюмажемъ, въ рукахъ Сводъ Законовъ, какъ Сперанскаго рисуютъ. Правда, мой другъ? спрашивала Плещеева, съ любовью взявъ за подбородокъ сына.

Въ передней раздалась топотня, потомъ въ залѣ отдались чьи-то шаги, лакей посторонился въ дверяхъ, и на порогѣ появилась фигура управляющаго… Робкою поступью, теперь нѣсколько согбенно, униженно, но со счастливымъ, улыбающимся лицомъ подошелъ онъ теперь къ ручкѣ генеральши. Онъ велъ за руку сына, слѣдовавшаго за нимъ нѣсколько позади.

Отрекомендовавъ его хозяйкѣ, которая дружески протянула молодому Теленьеву руку и сказала нѣсколько привѣтственныхъ словъ, старикъ подвелъ сына такимъ же образомъ и къ дочерямъ Варвары Михайловны. Всѣмъ сынъ былъ отрекомендованъ (Наталью Юрьевну старикъ Теленьевъ, между прочимъ, успѣлъ еще и поздравить съ пріѣздомъ), и новые гости стали, по приглашенію хозяйки, размѣщаться около стола.

Молодому Теленьеву Варвара Михайловна любезно предложила мѣсто между собою и дочерью, а старикъ помѣстился сбоку, какъ-то немного сзади, чтобы удобнѣе было продолжать наблюдать и украдкою любоваться сыномъ. Все еще не могъ онъ насмотрѣться на него.

Варвара Михайловна замигала поспѣшно Пашѣ, указывая глазами на чашки.

Стали подносить вновь прибывшимъ чай.

Хозяйка, несмотря на свою свѣтскость, не знала, однако, о чемъ бы заговорить съ новымъ гостемъ. (Она понимала всю глупость, избитость въ подобныхъ случаяхъ разспросовъ о дорогѣ, объ усталости или о чемъ нибудь подобномъ, чѣмъ обыкновенно угощаютъ въ такихъ случаяхъ). Гости тоже молчали. Послѣдовала тяжелая пауза…

— Сынъ извиняется, ваше превосходительство, что явился въ такомъ костюмѣ… подорожному, замѣтилъ старикъ, обращаясь къ Варварѣ Михайловнѣ.

— О, помилуйте, сказала любезно хозяйка, въ сущности, особенно довольная тѣмъ, что старикъ выгораживалъ ее изъ затруднительнаго положенія и давалъ возможность хоть на этомъ заговорить.

Но разговоръ на томъ и оборвался.

Тутъ ужь моська Бубу, любимецъ хозяйки, выручила. Она помѣщалась у Варвары Михаиловны на колѣняхъ и теперь, поворчавъ сердито на пришедшихъ и получивъ за то удара два по головѣ со стороны своей госпожи, и приказаніе замолчать — взлѣзла безъ церемоніи передними ногами на столъ, чтобы обозрѣть все общество своими слезливыми, противными глазами. Она стала сладко зѣвать, вытягивая языкъ крючкомъ, и потягиваться.

— Преуморительная рожа, неправда ли? обратилась хозяйка въ сторону Теленьевыхъ, гладя своего любимца и желая поддержать замолкшій разговоръ.

Молодой Теленьевъ не бросился возражать или спорить, что моська не уморительная, но и не отвѣтилъ на это ничего, какъ будто не считая такой сюжетъ стоящимъ того, чтобы по поводу его можно было разговориться. Но старикъ, понимая условія вѣжливости совсѣмъ иначе и своеобразнѣе, побоялся не отозваться и счелъ долгомъ поскорѣе согласиться съ генеральшей, и вставить и свое мнѣніе о моськѣ.

— Уморительная-съ, уморительная-съ, ваше превосходительство, повторилъ онъ нѣсколько разъ (онъ зналъ, что Бубу былъ слабостью хозяйки). — Рѣдко забавнѣе и, главное, добрѣе можно найдти существо, ваше превосходительство, произнесъ онъ сладко, не замѣчая ѣдкой усмѣшки на его счетъ Маркинсона. И въ самомъ дѣлѣ, старикъ хвалилъ, а самъ въ душѣ такъ и боялся, чтобы та не цапнула его за руку. (Презлая была собачонка!). Сынъ, сидя вблизи, видѣлъ, какъ тряслась у старика рука, когда онъ подносилъ ее къ моськѣ и тоже нѣсколько въ душѣ не могъ не улыбнуться.

Между тѣмъ, гости и все остальное общество все-таки оставались не занятыми никакимъ разговоромъ. Всѣ только продолжали мѣрить новое лицо — молодаго Теленьева, пытливымъ разглядываніемъ.

Тотъ сидѣлъ спокойно и, не конфузясь нисколько, переносилъ на себѣ любопытные взгляды всего общества. Ни особеннаго стѣсненія, ни особенной развязности, самоувѣренности не было замѣтно. Одно простое спокойствіе… И намѣренія первымъ заговорить, какъ кажется, не обнаруживалось нисколько — точно онъ и въ самомъ дѣлѣ сознавалъ, что съ нимъ теперь должны заговорить первымъ другіе… Только ужь какъ-то черезчуръ прямо онъ держался на стулѣ. «Аршинъ проглотилъ», подумалъ Тавровъ; а у Варвары Михайловны, по поводу того же обстоятельства, мелькнула мысль: «не умѣетъ держаться: совсѣмъ не свѣтскій».

Нужно было, однакожь, какъ-нибудь помочь бѣдѣ… Хозяйка рѣшилась поддержать хоть тотъ разговоръ, который шелъ до появленія вновь прибывшихъ лицъ.

Она рѣшилась начать съ краткаго резюмированія передъ Теленьевыми уже извѣстнаго намъ разговора о предлагаемой Тавровымъ военной карьерѣ ея сыну, свѣтски желая ввести и ихъ въ общую бесѣду.

— Вотъ мы тутъ только что говорили, начала она, обращаясь къ Теленьевымъ: — о будущей карьерѣ моего сына. И она прикрыла рукою плечо ему, а потомъ нѣжно положила его голову къ себѣ на грудь: — вотъ, нѣкоторые совѣтуютъ ему… Она сказала, что ея сыну сейчасъ совѣтовали посторонніе: — что вы на это скажете, мсье Теленьевъ? обратилась она къ Василію Алексѣичу.

Теленьевъ все также спокойно и невозмутимо сидѣлъ на своемъ стулѣ.

— Вы мое-съ личное мнѣніе желаете знать?

— Да… Это интересно слышать, еы вѣдь сами…

— Кому ничего лучшаго не предстоитъ…

Хозяйка тонко улыбнулась.

— Ахъ, вы только подъ этимъ условіемъ допускаете, замѣтила Варвара Михайловна: — вотъ, мсье Тавровъ, сказала она шутливо Виктору Сергѣпчу: — какое и вамъ нелестное мнѣніе высказывается. Слышите? Тотъ порывисто пожалъ плечами, какъ-бы желая сказать: «что же дѣлать-съ»: — но какъ же… вы вѣдь тоже, значитъ?

— Вѣроятно-съ, скромно отвѣтилъ Теленьевъ.

— Ахъ, скромничаете, скромничаете… Мы, напротивъ, знаемъ про васъ много такого… И она покосилась, улыбнувшись на Маркинсона и Наташу: — Вы неискренно это говорите. Мы слышали, что вы-то и есть большой служака? И она взглянула, улыбаясь, на отца: — Правда ли это?

— Можетъ быть-съ, скромно замѣтилъ Василій Сергѣичъ.

— Ну, такъ какъ же?

— Вѣрно у меня есть особые резоны.

— Какіе же?

— Это ужь, это мое-съ дѣло, сказалъ онъ, улыбавшись добродушно.

— Ахъ, pardon… Какъ я нескромна, засмѣялась хозяйка: — но вы же любите ваше дѣло горячо: вы, я слышала, влюблены въ него… а тутъ…

— Что же-съ, любовницъ же иные бьютъ? засмѣялся Маркинсонъ, какъ болѣе безцеремонный.

Всѣ засмѣялись.

— Ну, этого а не понимаю… А вы, Викторъ Сергѣичъ, обратилась Варвара Михайловна къ Таврову. — Что вы скажете въ защиту себя?

— О, не спрашивайте, не спрашивайте его, перебилъ Маркинсонъ, когда хозяйка еще и не договорила (онъ вѣдь всегда считалъ себя вправѣ нестѣсняться): — антропофагъ… Извѣстное дѣло. Онъ намъ сегодня цѣлый рецептъ сообщалъ, какъ лучшимъ способомъ, патентованнымъ, такъ сказать, изводить человѣчество. Это гурманъ по части пушечнаго мяса.

Тавровъ старался тоже смѣяться.

— Ну, мы этотъ разговоръ оставимъ, принужденно улыбаясь сказала Варвара Михайловна: — обратимтесь, господа, продолжала она: — правда, къ нѣсколько банальному, избитому уже, но все-таки болѣе интересному вопросу: къ вопросу о любви… Вотъ, вы, мсье Маркинсонъ, давича выразились: «любовницъ же иные бьютъ». Но вѣдь это, если и можно допустить, то въ такихъ только случаяхъ, когда настоящей любви не существуетъ… Вѣдь вы любовь допускаете? спросила она.

— Еще бы, засмѣялся Маркинсонъ: — самое вкусное кушанье на свѣтѣ.

— А вы, мсье Телеленьевъ?

Теленьевъ подумалъ нѣсколько.

— Допускаю.

— Вы что-то не скоро отвѣтили. Мсье Теленьевъ, господа, имѣетъ что-нибудь противъ этого чувства, улыбаясь замѣтила хозяйка и обвела глазами все общество.

— Нѣтъ, допускаю, допускаю.

— Нѣтъ, вы чего-то недоговариваете… Вы сами любили когда нибудь? Извините за такой нескромный вопросъ, оговорилась Плещеева.

— Нѣтъ-съ, спокойно отвѣтилъ тотъ.

— Ну, такъ будете же когда нибудь любить?

Теленьевъ опять подумалъ.

— Врядъ-ли.

— Вотъ какъ! улыбаясь замѣтила противница: — какъ можно ручаться за будущее! Не ручайтесь…

— Можно-съ… А если я не желаю, чтобы это случилось? капризно спросилъ онъ.

— Ахъ, это напрасно! Mesdames, слышите? Развѣ все дѣлается на свѣтѣ непремѣнно по нашему желанію? обратилась она опять къ оригиналу.

— Все-съ.

Все общество широко улыбнулось.

— Ну, это новость… Для насъ по-крайней мѣрѣ, добавила опонентка.

— Не ручайтесь по-крайней мѣрѣ, за такія вещи, какова любовь, замѣтили ему всѣ дамы: — тѣмъ болѣе, что еще не любили… сами же говорите.

— Ручаюсь даже и за такія.

— Ну, значитъ, вы не понимаете тогда этого чувства, замѣчаютъ ему: — это дѣло другое. Вы аскетъ… монстръ.

— Нѣтъ, признаю… и признаю даже великимъ благомъ.

— Тогда что же заставляетъ васъ такъ гнать его отъ себя?

Теленьевъ медлилъ отвѣтомъ.

— А вотъ и не можете сказать, вотъ и побѣждены!

— Нисколько… Это-съ просто не входитъ въ мой разсчетъ, скромно сказалъ онъ.

Опять всѣ улыбнулись…

— Въ разсчетъ, въ разсчетъ!!…

— А что же входитъ въ ваши разсчеты? Это не секретъ? спросила Варвара Михайловна, смотря съ любопытствомъ на оригинала.

— Секретъ-съ…

— Ну, такъ я желаю только одного, шутливо сказала хозяйка: — чтобы быть свидѣтельницею когда-нибудь, какъ вы не устоите со всѣмъ вашимъ разсчетомъ, со всею вашею теоріею, передъ какою-нибудь женщиною. О, мы, женщины, хитры! Вы молоды и не знаете еще женскихъ чаръ, смѣясь, замѣтила хозяйка, пересмѣиваясь съ дочерями: — не правда ли, mesdames?

Теленьевъ самоувѣренно улыбался.

— Мы, однако, можемъ встать, messieurs et mesdames, пока здѣсь приготовятъ ужинъ…

И Варвара Михайловна первая поднялась, чтобы идти въ гостиную, не обращая вниманія на то, что Владиславъ Казиміровичъ не допилъ само своего стакана.

— Pardon, Владиславъ Казиміровичъ, свѣтски прибавила она, проходя мимо студента. И она трепнула его дружески по плечу.

Теленьевъ сталъ откланиваться и отказываться отъ ужина, отговаривась усталостью…

Хозяйка, видя въ самомъ дѣлѣ, какъ молодой Теленьевъ раза два зѣвнулъ въ руку, не стала задерживать ихъ.

Остальные отправились въ гостиную. Тавровъ на порогѣ пріостановился, и, какъ только всѣ скрылись за дверью, онъ быстро повернулъ назадъ и подошелъ къ студенту, остававшемуся еще въ столовой.

— Я васъ буду покорнѣйше просить на будущее время попридержаться со своими замѣчаніями, когда я говорю, сказалъ онъ, твердо нагибаясь къ студенту: — я вѣдь слышалъ отлично давишнее ваше замѣчаніе. Берегитесь.

Тотъ продолжалъ спокойно мѣшать ложечкою чай.

— Вы мнѣ вообще не нравитесь, такъ предупреждаю васъ объявилъ Тавровъ, и пошелъ къ двери.

— Пхе! раздалась ему вслѣдъ усмѣшка…

Таврова покоробило… Но онъ не вернулся.

Послѣ ужина онъ уѣхалъ, а Маркинсонъ остался еще у Плещеевыхъ, обѣщавшихъ отправить его утромъ къ Тавровымъ на своихъ лошадяхъ.

X.

Когда Теленьевы возвратились отъ генеральши, старикъ провелъ сына въ ту комнату, которую нѣсколько дней тому назадъ приказывалъ Семену приготовить къ пріѣзду Васеньки. Комната теперь, дѣйствительно, была прибрана съ особымъ тщаніемъ. Желѣзная кровать у окна застлана бѣлымъ, чистымъ байковымъ одѣяломъ; одѣяло было откинуто съ бѣлою, свѣжею простынею на половину кровати такъ, какъ отвертывается, когда застилаютъ кровать на ночь; у кровати стоялъ раскрытый ломберный столикъ, на зеленомъ полѣ котораго, на самомъ виду, лежало письмо печатью вверхъ (старикъ ничего нарочно не говорилъ сыну на счетъ его и хотѣлъ сдѣлать этимъ сюрпризъ ему), надъ самой кроватью былъ привѣшенъ маленькій образокъ въ почернѣлой ризкѣ… Видно, что чья-то любящая, заботливая рука прошла по всему этому.

Сынъ нагнулся къ образку, чтобы лучше разсмотрѣть… И у отца вдругъ испуганно забилось сердце…

— Ты вѣдь не будешь въ претензіи? какъ-то глухо, чуть слышно, освѣдомился старикъ, робко заглядывая въ лицо сыну.

На лицѣ у сына ничего однакожъ не было замѣтно.

— Нѣтъ, нѣтъ, отчего же! отвѣтилъ онъ: — пусть виситъ, если вы желаете.

Немногимъ, правда, подарили его, но старикъ уже и этимъ удовольствовался и просіялъ…

— Ну, говорилъ онъ передъ самымъ уже уходомъ. И онъ опять ласково положилъ руки на плечи сыну и опять смѣло посмотрѣлъ ему въ глаза: — если ты мнѣ позволишь быть безъ церемоніи… Тутъ онъ опять дрогнулъ, опять смѣлость покинула его и снова заговорилъ онъ какъ-то робко, боязливо, опасаясь, чтобы и этимъ не оскорбить сына какъ нибудь: — если позволишь не церемониться, то я спрошу тебя: можетъ, тебѣ нужны будутъ деньги?

Сынъ сказалъ, что у него есть деньги.

— То-то, ты не церемонься. Деньги вѣдь главная вещь.

— Вѣроятно не будетъ нужно, спокойно отвѣтилъ сынъ: — но если понадобятся, то ужь, разумѣется, у васъ… займу. Больше тутъ не у кого…

— Займу, займу?… старикъ въ шутку укорительно покачалъ головою и пригрозилъ пальцемъ: — развѣ такъ отцу говорятъ? смѣясь, стыдилъ онъ: — а больше тебѣ ничего не нужно?

— Вотъ еслибы этого человѣка сюда послать.

— Сейчасъ, сейчасъ… И старикъ со всѣхъ ногъ бросается къ двери: — Семенъ, Семенъ! поди сюда раздѣть барина.

— Не затѣмъ… Что вы, почтеннѣйшій, не имѣете дурной привычки по утрамъ долго спать? шутилъ Василій Алексѣичъ со входящимъ Семеномъ.

— Его главный порокъ — любитъ за нашимъ прекраснымъ поломъ пріударить, весело замѣчаетъ старикъ.

— Ну, въ свое время и это не дурно… А въ которомъ часу встаете?

— Мы рано встаемъ, въ пять часовъ-съ. (Семенъ солгалъ при управляющемъ: онъ всегда вставалъ въ семь).

— Ну, это поздненько. Коли не заспитесь, такъ разбудите меня завтра въ четыре часа.

— Да ты куда же это такъ рано? недоумѣвая, спрашиваетъ отецъ.

— Я всегда въ это время встаю.

— Ой-ли?… Ну, ты, значитъ, не таковъ, какъ прочіе нынѣшніе молодые люди. Тѣ любятъ понѣжиться по утрамъ.

— Разные бываютъ… А затѣмъ можете идти, обратился онъ къ Семену.

Алексѣй Осиповичъ поговорилъ еще немного съ сыномъ, разспросилъ его на-скоро о дядѣ, о дорогѣ, о прежнемъ и теперешнемъ житьѣ-бытьѣ… Затѣмъ заботливо взбилъ одну изъ подушекъ на кровати, которая показалась ему недостаточно пухлой, кликнулъ Семена и сильно распекъ его зато, что воды не оказалось въ графинѣ, даже подъ кровать заглянулъ, поцаловалъ сына горячо на прощанье еще разъ, перекрестилъ и вышелъ на цыпочкахъ…

Какъ только отецъ удалился, молодой Теленьевъ прошелся по комнатѣ, оглядывая ее… Новыя, невѣдомыя до того ощущенія волновали его умъ при взглядѣ на эту комнатку: какою-то теплотою, искренностью, радушнымъ привѣтомъ, казалось, глядѣла на него каждая, самая пустячная вещичка этого роднаго гнѣзда… И потомъ эта нѣжность отца, эта любовь, это лихорадочное засматриваніе въ глаза, чтобы почти предупредить малѣйшее желаніе, малѣйшую прихоть первое движеніе мысли — на какія раздумья все это наводило молодаго Теленьева!… Но вотъ, взглядъ его упалъ нанисьмо, лежавшее на столѣ (онъ только теперь его замѣтилъ). Онъ поспѣшно взглянулъ на адресъ, сломалъ печать и глаза его быстро забѣгали по знакомому почерку. Письмо было написано толстыми, чуть не дюймовыми каракульками. Въ немъ царствовала безусловно та старинная орѳографія, которая, казалось, не признавала такихъ барбаризмовъ русскаго языка, какъ съ и писала, напримѣръ, не счетъ, а щетъ, а въ глаголахъ взаимныхъ и возвратныхъ вмѣсто ея, на концѣ, по просту ставила ца… гражданственности же въ правописаніи буквы ѣ какъ будто ужь и совсѣмъ не признавала…

Оно было слѣдующаго содержанія:

"С.-Петербургъ, 10-го мая.

"Получивъ твое послѣднее письмо отъ 15-го апрѣля, мой милый Васюкъ, я сейчасъ же бросился исполнять твои порученія. Вотъ результаты.

"1) Насчетъ уроковъ (мы не передаемъ его орѳографіи) — удача. Только пріѣзжай скорѣе. Къ осени однимъ моимъ знакомымъ нуженъ будетъ учитель, для приготовленія двухъ мальчиковъ въ пажи. По каждому предмету хотятъ имѣть отдѣльныхъ учителей, ибо богатые люди, «изъ сытыхъ», какъ любишь ты выражаться… Просилъ, чтобы всю математику за тобой оставили. Надѣюсь, что ты не ударишь въ грязь лицомъ. Обѣщали ждать до осени. Пріѣзжай.

"2) Имѣю на примѣтѣ для тебя еще одно мѣсто. Одинъ мой старый товарищъ, отставной капитан-лейтенантъ, держитъ частный пансіонъ, приготовляя мальчиковъ для поступленія въ морской корпусъ. Нуженъ учитель ариѳметики и алгебры. Соглашается тебя взять. Три урока въ недѣлю по вечерамъ. Курсъ начнется съ 10-го сентября. Но ты долженъ подвергнуться частному экзамену у нихъ, чтобы видѣли, можешь ли занимать эту должность. Согласенъ ли? Пиши.

"Ну, вотъ и все съ комиссіями. Загонялъ ты меня, старика, совсѣмъ.

"Ты теперь уже вѣрно у отца. То-то, я думаю, радъ увидѣть старика! Зная твое доброе сердце, воображаю твою радость! Пиши, какъ нашелъ его.

"Кланяется тебѣ моя квартирная хозяйка — Клара Августовна. Все спрашиваетъ: «скоро ли пріѣдетъ dieser starke Russe, Herr Kosak?»

"Отчего она тебя козакомъ прозвала? Отвѣчаю: скоро, скоро.

Останавливайся опять у меня. А то напиши заблаговременно: пріищу тебѣ квартиру. Аддіо.

"Жму твою руку. Ожидаю тебя съ нетерпѣніемъ въ Питеръ.

"Сав. Сахаровъ".

Должно быть, письмо это было благопріятнаго для Теленьева содержанія, потому что онъ весело улыбнулся прочитавъ его, и прошелся по комнатѣ, съ удовольствіемъ потирая руки.

Черезъ нѣсколько минутъ у него былъ готовъ отвѣтъ слѣдующаго рода:

"Благодарю васъ, дядюшка, за всѣ хлопоты. Большое merci вамъ.

"1) За доставленіе уроковъ особенно благодарю. Ихъ достать въ Петербургѣ, говорятъ, не легко. Всякія условія принимаю. Буду въ Петербургѣ въ половинѣ августа. Экзаменъ вашего капитан-лейтенанта, лейтенанта, или какой тамъ его рангъ, какъ его величать? — принимаю. Надѣюсь не ударить въ грязь лицомъ.

"2) Не имѣете ли въ виду, а если нѣтъ, то розыщите, пожалуйста, въ Петербургѣ, какого-нибудь недорогаго серба, который бы, тотчасъ по пріѣздѣ, могъ бы заняться со мной сербскимъ языкомъ. Первое условіе — дешевизна. Поищите въ университетѣ — тамъ всегда бываютъ сербы.

"Вы спрашиваете, какъ нашелъ отца.

"Сказать многаго еще не могу: всего часа два какъ знаю. Постарѣлъ. Впрочемъ, еще бодръ… Кажется, здѣшнюю генеральшу, нашу помѣщицу, сильно побаивается, да въ протекцію, старикашка, еще крѣпко вѣритъ… Кажется, очень добръ!

"Избалуютъ меня здѣсь, дядюшка, чувствую. Вотъ, я васъ сколько лѣтъ зналъ, а вы ни разу меня не поцаловали, а тутъ, въ три часа, безешекъ десять схватилъ. Да, другъ мой, шутки въ сторону, что ни говори, а должно быть велико ихъ чувство, сильна ихъ любовь къ намъ! Понятно, мы часть ихъ самихъ. Какъ не любить самого себя? Да и то: для подобныхъ стариковъ, итогъ жизни которыхъ почти подведенъ, собственное дитя — это собственная будущность. Какъ не любить, опять-таки, себя? И тепло бываетъ около ихъ сердца, нужно сознаться… Все это такъ сердечно дѣлается, всякій поцалуй такъ искрененъ, что ужь одна эта мысль, вы замѣчаете, обезоруживаетъ, рѣшительно обезоруживаетъ васъ… Сладко думать, что о двуличіи не можетъ быть тутъ и рѣчи. Какіе большіе, повидимому, задатки для счастья обѣихъ сторонъ… Что, если тутъ еще явится и уваженіе? вѣдь эта гармонія можетъ свести съ ума, можетъ сама по себѣ уже составить порядочную дозу счастья обоимъ намъ… Только, знаете, я долженъ признаться, я замѣтилъ… Но нѣтъ, не будемъ пока этого говорить… Я не хочу пока этого произносить — страшно… Ахъ, зачѣмъ эти грѣшныя, лукавыя сомнѣнья, зачѣмъ эти мелкія иглы и еще на первыхъ же шагахъ, въ первыя минуты знакомства, когда такъ искренно (клянусь моею честью!) такъ широко хочется любить, уважать, вѣрить!… И притомъ, подумайте, двуличничать — это такъ противно… гадко. Вѣдь какое непріятное, неловкое положеніе можетъ выйдти… Но отгонимъ отъ себя пока эти черныя, недостойныя думы…

"Однако, я зафилософствовался! Прощайте. Сильно съ дороги спать хочется. Пишите сюда ко мнѣ… Буду отвѣчать.

"В. Теленьевъ.

«P. S. Буду жить, вѣрно, отдѣльно: нужно будетъ заниматься. Къ тому же, ваша Клара Августовна, кажется, не оставляетъ прежнихъ намѣреній разыграть въ отношеніи меня исторію коварной жены злополучнаго Пентефрія. Кланяйтесь ей и объявите, что der starke Russe по прежнему холоденъ какъ вашъ невскій гранитъ и цѣломудренъ, какъ библейскій Іосифъ. Прощайте, дорогой другъ».

Запечатавъ письмо, Василій Алексѣевичъ проворно раздѣлся и легъ въ постель… Свѣчка погашена… Онъ уже спитъ…

А отецъ въ то же время, въ своей комнатѣ, все еще молится передъ образомъ на колѣняхъ… И благодаритъ старикъ небо за то, что ему на старости лѣтъ еще разъ привелось увидѣть сына, и увидѣть уже человѣкомъ, на хорошей дорогѣ, всѣми любимаго, всѣми безусловно хвалимаго… Горячо онъ молится… Рѣдко неслась къ небу молитва искреннѣе этой… Онъ молится… а тоже… какое-то грѣшное, лукавое сомнѣнье вередитъ, какъ змѣй, самое дно и его помысловъ. Онъ тоже хочетъ отогнать отъ себя «это навожденіе лукаваго» и не можетъ, чувствуетъ, что не можетъ…

И онъ старается еще чаще креститься и чаще дѣлать поклоны…

Что же такое тревожитъ старика? Что волнуетъ сына? Что такое онъ замѣтилъ и не договорилъ, вѣрнѣе, пугался договорить?

XI.

Было еще очень рано, когда проснулся нашъ молодой герой. Сквозь кругленькую прорѣзь въ ставняхъ можно было видѣть, что на дворѣ ужь день. Теленьевъ, встревожился — не заспался ли онъ. Онъ торопливо взялъ со стула часы и нажалъ репетиръ. Часы пробили четверть четвертаго. Ни минуты не мѣшкая, и не нѣжась по обыкновенію многихъ, онъ быстро откинулъ одѣяло и началъ одѣваться. Это была всегдашняя его манера. Онъ досталъ изъ чемодана чистое бѣлье, парусинный китель, надѣлъ его, сунулъ въ карманъ полотенце и мыло, потомъ досталъ изъ чехла двухствольное ружьё, перекинулъ его и сумку черезъ плечо и, чтобы не разбудить отца, на цыпочкахъ сталъ выходить.

На дворѣ было уже совершенно свѣтло. Стояло великолѣпное утро. Въ воздухѣ была еще разлита утренняя свѣжесть, и на травѣ лежала мокрая роса. Солнце начинало всходить… Дворня просыпалась, скотница выгоняла коровъ на деревню, а у кухни проснувшіеся поваренки мылись, плеща изо рту воду на руки, а потомъ всплескивая себѣ ею лицо.

Теленьевъ вышелъ за ворота и остановился на открытомъ мѣстѣ. Онъ что-то искалъ глазами. Завидѣвъ влѣво свѣтлую полосу рѣки, онъ вернулся во дворъ, вошелъ въ садикъ, бывшій позади флигеля и примыкавшій къ глухой части большаго сада, и ловко перекинувшись, съ помощью рукъ, черезъ довольно-высокій плетень, отдѣлявшій садъ отъ поля, — сталъ, насвистывая что-то, пробираться тропинкою къ рѣкѣ.

Онъ раздѣлся какъ-то особенно скоро. Довольно смѣло кинувшись съ обрывистаго берега въ рѣчку (это былъ притокъ большой рѣки, протекавшей подъ плещеевскимъ садомъ), онъ уже успѣлъ два раза переплыть ее поперегъ (опытный взглядъ при этомъ могъ бы замѣтить, что онъ и лихой пловецъ), и уже собирался выходить изъ воды, — когда увидѣлъ Семена, быстро бѣгущаго отъ дому по направленію къ тому мѣсту, гдѣ онъ купался… Мѣдный, блиставшій на солнцѣ, какъ золото, тазъ, груда простынь, полотенецъ и прочихъ принадлежностей затѣйливаго помѣщичьяго купанья — виднѣлись у него подъ мышкою.

— Что вы, почтеннѣйшій, будить меня спѣшите? шутливо крикнулъ Теленьевъ запыхавшемуся Семену.

Лакей сталъ извиняться, что заспался и не разбудилъ.

— Ну, что же вамъ теперь?

— Да вотъ, батюшка, изволили послать отыскивать вашу милость. На кухнѣ видѣли-съ, какъ вы изволили сюда пойти. Вотъ-съ позвольте, я помогу, любезно прислужился лакей.

Семенъ развернулъ простыню, и уже подсунулъ тазъ съ водою подъ ноги Теленьева, когда тотъ, къ крайнему удивленію Семена, отказался отъ всѣхъ этихъ прислуживаній.

— Не трудитесь — ничего этого не нужно. И онъ отодвинулъ въ сторону подсунутый тазъ съ водою… — Ну, ужь чтобы недаромъ было ходить, сказалъ Теленьевъ: — подождите, вотъ я сейчасъ одѣнусь, такъ возьмете полотенце.

Семенъ отошелъ въ сторонку, съ минуту подумалъ, сѣсть ли ему при баринѣ или нѣтъ, и — вспомнилъ, что они теперь «вольные», присѣлъ-таки поодаль на травкѣ.

Теперь уже онъ былъ одѣтъ не такимъ франтомъ въ рейт-фракѣ, какимъ мы его видѣли прежде. Люстриновыя брюки были очень одрипаны внизу, а холщовый сюртучокъ оказывался украшеннымъ неимовѣрно-большимъ количествомъ засаленныхъ пятенъ. (Это былъ его утренній костюмъ).

— Что, батюшка встаетъ?

Семенъ отвѣтилъ утвердительно, продолжая съ большимъ удивленіемъ посматривать на то, какъ поспѣшно одѣвался «новый баринъ». Почему-то и ему эта торопливость показалась любопытною.

Теленьевъ былъ уже совершенно готовъ, когда обратился къ Семену съ вопросомъ: онъ ли находится постоянно у старика Теленьева въ комнатахъ.

— Нѣтъ-съ, отвѣчалъ тотъ: — я завсегда въ парадныхъ горницахъ, а это теперь только.

— Что же такъ?

— Не могу знать-съ, отвѣтилъ Семенъ: — исторія тутъ вышла, генеральша прогнѣваться изволили.

— За что? сухо спросилъ Василій Алексѣевичъ.

Семенъ отвѣтилъ, что не можетъ знать.

— Какъ не можете знать? Не можетъ быть.

— Точно такъ-съ.

— Въ чемъ нибудь провинился, сказалъ Теленьевъ серьёзно: — не можетъ же быть, чтобы такъ, съ бухта-барахту, прогнали.

— Изъ-за горничной одной-съ, нерѣшительно объяснилъ лакей.

Теленьевъ не отставалъ. Онъ спросилъ, изъ-за какой горничной. Все ему подай, такая натура.

— Тамъ у насъ есть такая, Ѳедосьеи прозывается, объяснилъ лакей.

— Что же, вы куры ей, что ли, строите?

Лакей усмѣхнулся, но ничего не отвѣтилъ. Усмѣшка показывала, однакожъ, Теленьеву, что онъ угадалъ.

— Такъ вотъ вы каковскій, шутя говорилъ онъ: — недаромъ батюшка рекомендовалъ васъ вчера волокитою. — Что-жъ, вы ее любите или только такъ?

Семенъ помялся нѣсколько въ нерѣшительности.

— Люблю-съ…

— Ну то-то. Любя можно. А такъ за дѣвками волочиться не годится… Такъ что же, вы теперь въ опалѣ, значитъ?

Семенъ какъ-то тряхнулъ въ бокъ головой и подернулъ плечомъ, какъ-бы желая сказать: должно быть, не знаю навѣрно.

— У, значитъ ваша генеральша строгая по этой части?

— Строгая-съ, отвѣтилъ нерѣшительно лакей: — изъ горницы теперь меня прогнали; разобрать это дѣло приказали Алексѣю Осппычу-съ.

— Ого! шутливо замѣтилъ Теленьевъ: — что-жъ вамъ будетъ?

Семенъ опять подернулъ правымъ плечомъ и кивнулъ головой какъ-то въ сторону: — не могу-съ знать. Взыщутъ-съ… Ихъ воля: господа… объяснилъ онъ и, вздохнувъ, отвернулся.

— Ну, ничего, ободрительно сказалъ Теленьевъ: — какъ-нибудь обдѣлаемъ это дѣло… Я попрошу батюшку. Онъ на радостяхъ теперь сдѣлаетъ это для меня.

Семенъ немного помолчалъ, потомъ понялъ, что нужно было что-нибудь отвѣтить.

— Мнѣ, собственно, сударь, немного подумавъ, объяснилъ онъ: — пусть онъ хоть сто розогъ дастъ — ничего-съ, а собственно-съ обидно за нее, потому что, собственно, она — женщина, существо, значитъ, деликатное… Опять, срамъ на цѣлую дворню.

— Вотъ только не хорошо, что говорите, будто сто розогъ ни почомъ. Развѣ вы дубина какая-нибудь, или не срамъ вамъ?… Ну, да ничего. Я поговорю объ этомъ съ отцомъ. Не бойтесь… Это что же у васъ господская порфира? шутливо спрашивалъ немного погодя Василій Алексѣичъ, осторожно дотрогиваясь рукою до засаленнаго лакейскаго сюртука.

— Господская-съ.

— А много у вашей генеральши душъ?

— Сказываютъ-съ, пятсотъ.

Теленьевъ ухмыльнулся.

— Ну, любезнѣйшій, сказалъ онъ, перекидывая ружье черезъ плечо: — пока я буду здѣсь у отца, вы ужь прислужите тамъ, когда нужно… не въ службу, а въ дружбу, шутливо добавилъ онъ: — ну, а буду уѣзжать, такъ не оставлю — получите. Я не люблю, чтобъ мнѣ даромъ дѣлали что-нибудь.

— Со всѣмъ нашимъ удовольствіемъ-съ, сударь, уже самымъ искреннимъ, развязнымъ образомъ отвѣтилъ Семенъ.

— А теперь, продолжалъ Теленьевъ: — скажите мнѣ, что у васъ тутъ на рѣкѣ водится дичь?

— Есть, есть, сударь! вотъ съ версту только подняться, будетъ болотце-съ: дичи — ужасти.

— Ну, а близко скотъ не ходитъ, или народъ, не опасно будетъ стрѣлять?

— Можно-съ, можно-съ, не опасно. Тутъ пустырь пойдетъ. Версты четыре до дороги, не ближе.

— Теперь на-те вамъ полотенце и отправляйтесь себѣ съ Богомъ. Скажите батюшкѣ, что я черезъ часъ буду.

Семенъ, забравши весь купальный скарбъ, отправился домой, а Теленьевъ быстрыми шагами пошелъ вдоль рѣчки. Отойдя съ полверсты и зайдя въ кусты, онъ остановился, продулъ ружье и сталъ его заряжать.

Читатель, также какъ и авторъ, вѣроятно очень удивится, когда узнаетъ, что Теленьевъ зачѣмъ-то сталъ заряжать ружье не дробью, какъ бы слѣдовало ожидать отъ охотника, вышедшаго на дичь, а пулею… нисколько, повидимому, не выказывая желанія, въ самомъ дѣлѣ, пуститься отыскивать настоящую дичь. Нашъ охотникъ вынулъ изъ кармана листъ бумаги съ какими-то расчерченными кругами и, тщательно расправивъ, наткнулъ его на кустъ и сталъ отходить, считая шаги. Отмѣривъ шаговъ сто, онъ остановился и, обернувшись къ цѣли, началъ взводить курокъ. Черезъ минуту раздался выстрѣлъ и Теленьевъ, оставивъ на томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ, свою фуражку, быстрыми шагами пошелъ къ цѣли. Но выстрѣлъ, должно быть, былъ неудаченъ, потому что губы Теленьева нѣсколько надулись когда онъ осмотрѣлъ мишень, и самъ онъ недовольно нахмурился. Отмѣтивъ что-то крестомъ въ записной книжкѣ, онъ поспѣшно возвратился на свое прежнее мѣсто и началъ снова заряжать ружье.

Послѣдовалъ второй, третій, четвертый, и за нимъ пятый выстрѣлъ. Послѣ каждаго выстрѣла онъ подходилъ къ мишени и отмѣчалъ, какъ и первый разъ, что-то въ своей книжкѣ. Должно полагать, что послѣдующіе выстрѣлы были удачнѣе, потому что, когда онъ кончилъ эту операцію и, изорвавъ листъ въ мелкіе клочки, кинулъ въ воду, то лицо его опять прояснилось какимъ-то удовольствіемъ.

Онъ закинулъ ружье за плечо, и пошелъ вдоль рѣчки. Охота ли была неудачна въ этотъ день, или у него не было расположенія сегодня долго охотиться, но только онъ воротился домой раньше того, чѣмъ обѣщалъ.

Отца онъ уже засталъ вставшимъ… Старикъ былъ совершенно одѣтъ и около самовара ожидалъ его возвращенія.

— О, дружокъ мой! говорилъ онъ, ласково обнимая и цалуя сына: — какъ ты рано поднимаешься! Ужь про насъ, деревеньщину, говорятъ, что мы спозаранку встаемъ, а ты насъ всѣхъ за поясъ заткнулъ. Зачѣмъ же ты не разбудилъ человѣка, и не взялъ съ собой? Берегись, дружокъ. Здѣсь на рѣкѣ есть стремнины… Ну, да нужно же, чтобы было кому и помочь одѣться… Безъ человѣка неловко, заботливо говорилъ отецъ: — я уже распекъ Семена, что онъ проспалъ и не замѣтилъ, какъ ты вышелъ…

— Онъ тутъ, батюшка, не виноватъ.

— Какъ не виноватъ? Какимъ образомъ пропустить… Все нерадѣніе къ господамъ, лѣнь. Бѣда теперь съ этимъ народомъ, заключилъ онъ съ негодованіемъ: — да ты и на охотѣ уже побывалъ?

— Да, для моціона! Совсѣмъ не умѣю стрѣлять!… Вотъ какая-то оплошная утка попалась, смѣясь объяснилъ Вася, вынимая изъ ягдташа убитую утку.

— Ну, ну, и то хорошо… Ну, мой Немвродъ нашего времени, шутилъ старикъ, не упуская случая еще разъ поцаловать сына: — садись, будемъ чай пить.

Отецъ самъ разливалъ чай. Онъ выворотилъ сыну въ стаканъ чуть не полсливочника густѣйшихъ сливокъ, въ угодливости такъ пересластилъ чай, что сынъ потомъ еле могъ пить, и подавая второй стаканъ, ласково прибавилъ, обращаясь къ сыну:

— Ну, Васюкъ, допивай, а потомъ начинай снаряжаться. Часа въ два намъ нужно къ генеральшѣ будетъ зайти уже съ визитомъ… Вчера это только такъ было.

Молодой Теленьевъ сдѣлалъ кислую, смѣшную мину.

— Что? шутливо спросилъ отецъ, видя его гримасы: — тебѣ опять не хочется, я вижу.

— Правду сказать, не хочется, papa.

— Нельзя, Вася… Нужно. Она можетъ разсердиться! Дай отчего тебѣ не хочется? Я же тебѣ говорилъ, ты видѣлъ наконецъ вчера самъ, она такая добрая…

— Я уже вчера сказалъ вамъ, батюшка, какъ на это смотрю… Мы имъ не пара. Но если вы хотите… покорно произнесъ сынъ: — но только, если можно, не сегодня. Когда нибудь потомъ, улыбаясь, объяснилъ онъ: — къ тому же, поспѣшно добавилъ онъ: — мнѣ нужно будетъ садиться заниматься. Я вамъ говорилъ.

— Ну, полно, что это! Только что пріѣхалъ, Богъ знаетъ черезъ сколько лѣтъ — и въ первый же день заниматься.

— На радостяхъ-то и не слѣдуетъ себя распускать, улыбаясь замѣтилъ сынъ: — тутъ-то и балуется человѣкъ. Нельзя, нужно, батюшка, сказалъ онъ твердо.

Черезъ нѣсколько минутъ чай былъ оконченъ и Теленьевы поднялись съ своихъ мѣстъ. Отецъ, чтобы не мѣшать сыну, отправился хлопотать по хозяйству. Сынъ видѣлъ, какъ старику подали бѣговыя дрожки и онъ съѣхалъ со двора. Старикъ отправился въ поле, взглянуть на кой-какія работы.

XII.

У нашего героя была какая-то особенная способность дѣлать все торопливо. Онъ всегда спѣшилъ, какъ-бы дорожа каждою минутой, будто ему и жить-то всего оставалось нѣсколько часовъ… Вѣчно кипятился. У него рѣшительно не было того, свойственнаго почти всѣмъ намъ, русскимъ, недостатка, принимаясь за дѣло, долго предварительно собираться и мямлить. Онъ какъ будто былъ застрахованъ противъ этого. Если онъ что-нибудь задумывалъ дѣлать, то тотчасъ принимался за дѣло и, нужно ему отдать справедливость, работа у него почти всегда кипѣла подъ рукой. И смѣкалка была огромная. На предварительное обдумываніе всякаго дѣла ему нужно было всегда какихъ-нибудь нѣсколько минутъ. Вслѣдъ затѣмъ, онъ лихорадочно принимался за дѣло, и уже во время самой работы, всѣ частности ея являлись передъ нимъ какъ-бы сами собой. Едва онъ кончалъ какое-нибудь одно дѣло, какъ тотчасъ же, съ тою же лихорадочною поспѣшностью, хватался за другое; кончалъ это — брался за третье. Одно занятіе смѣнялось у него другимъ. Часовъ шесть или восемь въ сутки отдать для занятья — это уже было настоятельною необходимостью для него, отъ этого онъ нигдѣ не отступалъ, и развѣ только какой-нибудь исключительный случай могъ нарушить регулярность этого порядка. У него это доходило до педантизма, до странности. Регулярность эта была необходимымъ условіемъ, для того, чтобы онъ былъ веселъ весь остальной день, чтобы ѣлъ съ аппетитомъ и былъ разговорчивъ… Нарушался этотъ порядокъ, не сдерживалъ онъ разъ даннаго слова — и уже ему Богъ знаетъ что представлялось: и что онъ хуже всякой бабы, и что у него ни капли воли нѣтъ… И Богъ знаетъ еще что! И будетъ онъ цѣлый день казниться, будетъ раздражителенъ до смѣтнаго и злой-презлой. Онъ обнаруживалъ при этомъ замѣчательную силу воли. Теперь, напримѣръ, онъ учился. Если онъ зналъ, положимъ, что утромъ ему нужно быть занятымъ съ семи до десяти часовъ, то рѣдкому гостю удавалось въ это время оторвать его отъ занятій. Это даже доходило до невѣжливости: сидитъ гость — а онъ вовсе имъ и не занимается, а дѣлаетъ свое дѣло, «да», «нѣтъ» — только и отвѣта гостю бываетъ, да еще морщится. Ну, гость обидится — и уйдетъ. Даже на вечерѣ, въ гостяхъ, какое бы обстоятельство ни удерживало его, въ какомъ бы пріятномъ обществѣ ни находился онъ и за какимъ бы веселымъ занятіемъ ни заставалъ его этотъ урочный часъ, былъ ли это праздничный день или будни — онъ, какъ правовѣрный мусульманинъ, никогда незабывающій свершить намазъ въ урочный часъ, все оставлялъ и отправлялся домой. Знавшіе эту причуду, въ подобныхъ случаяхъ даже и не тратились на упрашиваніе остаться. Ничто тутъ не помогало. Тутъ педантизмъ доходилъ до смѣтнаго.

И сначала это являлось въ немъ какъ-то разсчитаннымъ, натянутымъ, но потомъ втянулось въ его натуру и такое желѣзное самообладаніе, вмѣстѣ съ усмѣшкою въ постороннихъ, вызывало всегда и долю невольнаго уваженія къ нему. И при всемъ томъ, онъ вѣчно былъ еще недоволенъ собою въ душѣ, все ему еще казалось малымъ, все ему мерещилось, что онъ много баклушничаетъ. Я только и зналъ двухъ такихъ замѣчательныхъ субъектовъ въ этомъ родѣ — его, да еще одного поляка. Этотъ послѣдній даже и его перещеголялъ: идетъ, бывало, куда- нибудь по дѣлу, а самъ, чтобы не терять напрасно времени, на ходу долбитъ французскіе неправильные глаголы.

Даже пріѣздъ къ отцу, котораго Теленьевъ не видѣлъ съ дѣтства, не могъ измѣнить этого обычнаго порядка жизни нашего героя. Все у него сразу же пошло обычной чередой. Какъ только стѣнные часы Александра Осипыча пробили восемь, онъ поспѣшно допилъ свой стаканъ и первый поднялся изъ-за стола.

Войдя въ свою комнату, онъ досталъ изъ порыжѣлаго чемодана нѣсколько какихъ-то книгъ и тетрадей, отворилъ окно, выходившее въ садъ, и присѣлъ къ столу. Черезъ минуту карандашъ его уже бѣгалъ по бумагѣ.

Сдѣлавъ нѣсколько какихъ-то математическихъ выкладокъ, онъ отложилъ это въ сторону и принялся за нѣмецкій переводъ, который вписывалъ въ толстую тетрадь. Черезъ полчаса и это занятіе было уже отложено въ сторону, и онъ сидѣлъ за какими-то военными планами; а еще черезъ часъ, мы увидѣли бы у него въ рукахъ историческій атласъ и тоненькую Веберовскую всеобщую исторію. Во всемъ этомъ была замѣтна уже сроднившаяся съ его натурою привычка къ подобнаго рода занятіямъ. Онъ этимъ никогда не тяготился и всегда принимался за это съ любовью. Если когда-нибудь и случалось, что онъ чувствовалъ неохоту и потребность понуждать себя, онъ сейчасъ же оставлялъ этого рода занятія и принимался за что-нибудь другое. Онъ зналъ, какъ вредно въ подобныхъ случаяхъ насиловать себя, и потому, надъ какою бы скучною матеріею вы его ни заставали, вы никогда не увидѣли бы на лицѣ его принужденія или зѣвоты. Мало того, никогда онъ не развалится во время занятій, какъ дѣлаютъ многіе; напротивъ, онъ и тутъ держится какъ-то особенно прямо. Это ужь что-то врожденное, фамильное было. Мы видѣли въ началѣ романа въ одномъ мѣстѣ, что и у отца его была та же привычка всегда держаться прямо. Никогда также не увидѣли бы вы его читающимъ лежа. Кровать его никогда не была смята. Какъ ее застилали утромъ, такъ она цѣлый день и оставалась, и онъ подходилъ къ ней только тогда, когда ужь нужно было вечеромъ ложиться спать. Цѣлый день онъ былъ въ сюртукѣ и, какъ истинный служака, ни одинъ крючокъ, ни одна пуговица, никогда не были растегиваемы на немъ цѣлый день.

Окончивъ свои «урочныя» занятія въ этотъ разъ на физикѣ, онъ отложилъ все это въ сторону и рѣшился дать себѣ маленькій обычный отдыхъ. Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ.

Въ другой комнатѣ слышались голоса. Это значило, что Алексѣй Осипычъ уже вернулся съ поля.

Теленьевъ вышелъ къ отцу. Алексѣй Осипычъ разговаривалъ съ кѣмъ-то въ сѣняхъ.

— Ну, пожалуйте, пожалуйте сюда, говорилъ онъ кому-то, входя въ комнату и снимая свою порыжѣлую фуражку, съ оранжевымъ околышемъ: — пожалуйте сюда.

Сынъ увидѣлъ, что въ комнату вошелъ надутый Семенъ, а за нимъ какая-то женщина, въ пестромъ, шерстяномъ платкѣ, накинутомъ на голову. Это была Ѳеничка.

— Что это такое, папа? спросилъ онъ.

— А вотъ, дружокъ, все съ этимъ народомъ вожусь! Ничего дѣлать не хотятъ — глупости только въ головѣ. Полюбуйся, онъ показалъ на дѣвушку: — молодая еще дѣвчонка, а вонъ въ какомъ положеніи.

Дѣвушка тихонько потянула платокъ, стараясь, изъ стыдливости, получше скрыть лицо — и нѣсколько отвернулась въ сторону, къ окну.

— Генеральша приказала подробно разобрать ихъ дѣло и доложить ей. Разумѣется, это имъ не пройдетъ такъ, высказалъ управляющій, желая впередъ уже припугнуть подсудимыхъ: — вѣроятно, прикажетъ взыскать. Ну, сказалъ онъ, обращаясь къ виновнымъ: — разсказывайте подробно, какъ все это дѣло было?

Василій Алексѣичъ тихо отошелъ въ сторону и сѣлъ, ожидая, что изъ всего этого выйдетъ.

— Ну, понуждалъ подсудимыхъ старикъ Теленьевъ.

Но и Семенъ, и дѣвушка продолжали молчать.

— Разскажите мнѣ подробно, какимъ образомъ это случилось, давно ли, и въ какомъ мѣстѣ?

У молодаго Теленьева скользнула по губамъ улыбка и онъ сдѣлалъ какое-то нетерпѣливое движеніе на стулѣ.

— Вѣдь это онъ, твой любовникъ? обратился управляющій къ дѣвушкѣ. Василій Алексѣичъ видѣлъ, какъ коробило дѣвушку. (Она сдѣлала еще болѣе замѣтное движеніе закрыть лицо платкомъ и отвернуться въ сторону).

— Ну-съ! Дождусь ли я отъ васъ чего-нибудь? спросилъ строго старикъ Теленьевъ, не дождавшись скораго отвѣта.

— Я-съ, Алексѣй Осппычъ, люблю-съ ее, нерѣшительно выговорилъ Семенъ.

— Такъ что жь, что любишь? сурово замѣтилъ неумолимый управляющій. — Такъ и можно, чортъ знаетъ, что тамъ дѣлать изъ дѣвичей? Женись.

— Я готовъ жениться, только-съ теперь мнѣ нельзя, потому, значитъ, что теперь мы, Алексѣй Осппычъ, только что волю отъ господъ получили, а отойти еще не можемъ. Извѣстно вамъ.

— Да, да, вотъ объ этомъ вы только и думаете, какъ бы поскорѣй отъ господъ отойти и забыть ихъ благодѣянія, упрекнулъ управляющій.

Старикъ управляющій, вѣроятно, хотѣлъ дать острастку этому вольнодумцу, смѣющему еще думать о волѣ, потому, что прибавилъ строго:

— Ты тутъ, кажется, первый бунтовщикъ. Вотъ я тебя къ становому отправлю!

— Никакъ нѣтъ-съ, Алексѣй Осипычъ, мы не бунтовщики, и власть и милость генеральши, можно сказать, признаемъ и чувствительнѣйше понимаемъ-съ, а только…

— Ну, молчать, безъ всякихъ тутъ философствованій.

— Какъ вамъ будетъ угодно-съ. Ваша власть-съ. Только я смѣю доложить, что я всѣмъ чувствомъ, можно сказать, люблю-съ Ѳедосью.

— А какъ же ты мнѣ прошлый разъ говорилъ, что это не ты ея любовникъ?

Лакей промолчалъ.

— А тебѣ, молодой дѣвчонкѣ, не стыдно такъ рано заниматься такими дѣлами? строго обратился уже къ дѣвушкѣ управляющій: — пріятно тебѣ будетъ, когда я прикажу косу обрѣзать и такъ по деревнѣ провести… Вѣдь за этимъ не станетъ. Вы уже думаете, что и власти на васъ теперь нѣтъ?

Дѣвушка вынула крохотный платочекъ изъ кармана, повернулась бокомъ — нагнулась — тихо сморкнулась въ него и вытерла красные, заплаканные глазёнки.

— Изволь мнѣ сейчасъ же подробно разсказать, какъ это дѣло было, когда и гдѣ вы назначали свиданіе, и что онъ тебѣ говорилъ? Генеральша приказала все это разузнать и подробно ей доложить… Ну-же! понукалъ старикъ робкую за признаніе дѣвушку, теребя ее за плечо — Батюшка, рѣшился осторожно вмѣшаться молодой Теленьевъ: — вѣдь это слишкомъ щекотливые для всякаго вопросы…

— Но генеральша хочетъ знать это подробно.

Сынъ усмѣхнулся.

— Странное любопытство!… Надъ этимъ врядъ-ли можно признать власть помѣщика, особенно теперь.

Алексѣй Осипычъ покосился на сына.

— Я, мой другъ, ты не думай, и самъ не радъ, мягко замѣтилъ отецъ: — вѣдь это въ чужомъ пиру похмѣлье. Но ея власть, она приказала. Я подначальный человѣкъ.

— Ну, вы ей объясните. Попросите за нихъ. Вѣдь это и не простое волокитство. Они любятъ другъ друга. Вы его любите? спросилъ онъ дѣвушку, указывая на Семена. — Молчитъ. — Любите?

— Люблю-съ… тихо отвѣтила та.

— Ну, а мнѣ извѣстно, что вотъ онъ хочетъ жениться на ней, когда они будутъ совсѣмъ вольные… Попросите за нихъ у генеральши… Ну, я васъ прошу за нихъ, попросилъ онъ, замѣчая колебаніе отца: — для меня сдѣлайте, для моего пріѣзда.

— Да, я ничего, ничего, дружокъ, уже раздобрившись, говорилъ старикъ: — только бы генеральша…

— Ну, вы ей скажите, что и я прошу.

— Постараюсь, постараюсь! лишь бы она простила ихъ, объяснялъ онъ: — ну, ступайте теперь. Я поговорю съ генеральшей.

Подсудимые вышли изъ комнаты.

— Смѣшно же, продолжалъ сынъ уже твердо: — они теперь вольные, и вдругъ обращать вниманіе и взыскивать за такіе проступки, которые почти никому не вредятъ, кромѣ ихъ самихъ, и ни до кого не касаются… Да и имѣетъ ли еще право помѣщица вмѣшиваться въ такія щекотливыя дѣла, и выпытывать, какъ, да гдѣ, да какимъ образомъ… На это никто власти не имѣетъ. Это касается ихъ двухъ и никого болѣе. Это ихъ дѣло.

— Да такъ, такъ, говорилъ переконфуженный отецъ: — я тутъ, не думай, ничего не виноватъ. Она помѣщица — приказываетъ, оправдывался онъ.

— Ну, вы попросите и отъ меня.

Все это объясненіе было очень тяжелымъ для старика Теленьева, и потому онъ вознамѣрился теперь шуткою загладить тяжелое впечатлѣніе, произведенное на нихъ обоихъ настоящею сценой.

— Ну, а пойдешь со мной сейчасъ къ генеральшѣ? шутливо спросилъ онъ, поймавъ за руку сына.

Сынъ разсмѣялся.

— Э, нѣтъ, и выдернулъ свою руку: — я еще не кончилъ заниматься — успѣемъ, потомъ когда нибудь, пообѣщалъ онъ опять: — ну, я пойду, мнѣ пора. — Онъ вышелъ.

Теперь для занятій послужили уже совсѣмъ другія учебныя книги.

XIII.

Въ одинадцать часовъ управляющему пришлось хоть одному отправиться къ генеральшѣ.

Варвара Михайловна сидѣла въ своемъ маленькомъ будуарѣ, отдѣленномъ отъ спальни темно-малиновою тяжелою драпри. Направо у стѣны стоялъ краснаго дерева туалетный столикъ, на зеркалѣ котораго гнѣздилась порядочная батарея различныхъ склянокъ съ косметическими снадобьями. Налѣво виднѣлась маленькая козетка, столикъ и нѣсколько креселъ, обитыхъ такою же пунцовою матеріею, какую мы видѣли на мебели въ гостиной. Подъ былъ обитъ зеленымъ сукномъ, а въ углу стояла этажерка съ книгами и статуэтками цалующихся амуровъ. Вообще комната, видимо, претендовала на комфортъ.

Варвара Михайловна была не одна.

Противъ нея, опустившись глубоко въ кресло и кутаясь отъ раскрытаго окна клѣтчатымъ плэдомъ, сидѣла Наташа. Бѣлый чепчикъ, и выглядывавшая изъ-подъ плэда свѣженькая юбка доказывали, что это еще утрешнее дезабилье. На лицѣ оттѣнокъ тревоги. Передъ ней стоялъ на кругленькомъ столикѣ недопитый стаканъ молока.

Сама Варвара Михайловна, въ бѣломъ щегольскомъ пеньюарѣ, сидѣла теперь у окна на желѣзномъ, раскачивающемся креслѣ. Она, по обыкновенію, ковыряла крючкомъ все тотъ же нескончаемый шарфикъ и держала на колѣняхъ маленькую куколку — дѣвочку лѣтъ трехъ, съ кроткими, задумчивыми глазами, одѣтую съ тою тщательностью, какой удостоиваются только баловни-дѣти. На ней было пышно-накрахмаленное платьице, а пунцовая ленточка подхватывала на головкѣ волосы, чтобы они не мѣшали и не падали ей на глаза. Варвара Михайловна, въ качествѣ бабушки, время отъ времени, отрывалась отъ разговора, который шелъ у ней съ дочерью, и съ особенною нѣжностью заигрывала съ молчаливымъ ребенкомъ, игравшимъ у ней на колѣняхъ колодою картъ. Страстными поцалуями осыпала она ручки и ножки хорошенькой внучки, разглядывала ихъ складъ и дѣлала кое-какія лестныя для будущности дѣвочки прорицательства.

Давно уже разговаривала Варвара Михайловна съ дочерью. Теперь ужь онѣ говорили на свободѣ и серьёзно. Ея материнское сердце было сильно встревожено всѣмъ, что передала ей дочь. Она и рада была ея пріѣзду, такъ-какъ въ ея любви къ дочери ни на минуту нельзя было сомнѣваться, она и ожидала ее по письмамъ, — но та торопливость, съ которою та пріѣхала теперь, оставивъ въ Москвѣ мужа, — и все, что она передавала теперь, — все это пугало Варвару Михайловну. Какъ уже знаетъ читатель, неблагопріятность отношеній Натальи Юрьевны съ мужемъ, ея «несчастье» съ нимъ, какъ говорятъ въ свѣтѣ, были извѣстны матери, конечно, до мелочей. Но теперь, когда дочь заявляла желаніе сдѣлать рѣшительный шагъ — это пугало робкую Варвару Михайловну… Она попыталась еще разъ убѣдить дочь не рѣшаться на что нибудь окончательное.

Наташа опять задумалась.

— Нѣтъ, сказала она съ оттѣнкомъ грусти, но вмѣстѣ съ тѣмъ и тономъ той твердости, которая заставляетъ предполагать, что у человѣка уже составилось окончательное мнѣніе, которое онъ и рѣшилъ привести исполненіе: — нѣтъ, ты знаешь, мама, я дѣлала всевозможныя попытки. Это была послѣдняя. Года было достаточно. Я не могу болѣе — это выше моихъ силъ… Еще одинъ такой годъ — и я не переживу. Довольно… Я должна поберечь себя хотя для нея… Она взглянула на дочь, взяла платокъ со стола, еще глубже опустилась въ кресло и, закрывъ лицо, тихо заплакала… Это была ужь очень тяжелая сцена для Варвары Михайловны. Она ужь болѣе не возражала. Она видѣла, что все напрасно. Къ тому же она горячо любила дочь, она наконецъ не могла не признать въ ея рѣшеніи многаго вызваннымъ необходимостью, крайностью… Осуждать было тяясело, языкъ не поворачивался, да и здоровье дочери, казалось ей, требовало осторожности.

Тяжело было сердцу Варвары Михайловны видѣть дочь — да еще такую, какою представлялась ей всегда Наташа, почти ея гордость — въ такомъ положеніи: почти больною, можетъ быть, въ будущемъ одинокою и беззащитною, полунесчастною, у которой все зданіе ея будущаго теперь колебалось подъ ногами. Это было сверхъ силъ слабой, но все-таки доброй матери, какова была Варвара Михайловна, и она не могла тоже не прослезиться. Съ минуту слѣдовала тяжелая для всѣхъ пауза. Обѣ плакали… Варвара Михайловна первая оправилась на столько, чтобы быть въ состояніи опять заговорить.

— Что же теперь, Наташа? рѣшилась, не безъ робости, наконецъ, спросить добрая мать.

Наталья Юрьевна отняла платокъ отъ лица, вытерла слезы, положила платокъ опять на столъ и постаралась пріободриться. Съ минуту она какъ-бы думала, собираясь съ мыслями.

— Теперь? повторила она: — ничего, разъѣдемся. Жить вмѣстѣ — намъ обоимъ было бы тяжело, послѣ прежняго счастья. Вѣроятно, моя пѣсня спѣта. Теперь нужно хоть для Вари приберечь себя. Разумѣется, съ грустью добавила она: — это уже будетъ не жизнь, а только доживаніе. Она склонилась на ручку кресла и опять нервно заплакала.

— Пустяки, мой другъ, попробовала утѣшить ее Варвара Михайловна: — къ чему такія черныя мысли. Богъ милостивъ. Поправишься, будемъ жить вмѣстѣ въ Москвѣ — ты разсѣешься… Можетъ быть, даже… улыбнувшись, прибавила она, и недосказала, и остановилась… Но сердце Наташи, которое въ эту минуту билось въ одинъ тактъ съ сердцемъ Варвары Михайловны, подсказало ей намекъ матери.

Она горько улыбнулась.

— Нѣтъ, такъ любить другаго, какъ я любила Володю, а вѣрно уже не въ состояніи. Я слишкомъ много отдала этой любви сердца и здоровья. Это была ошибка.

— Но и безъ прежней любви — возможенъ покой. Это тоже не послѣднее дѣло, постаралась сказать бодро мать.

Наташа опять горько улыбнулась.

— Ты знаешь, мама, съ моимъ ли характеромъ, съ моею ли натурой жить, не волнуясь вѣчно, жить безъ того, чтобы не любить, не быть любимой, съ улыбкой тихой грусти сказала Наташа: — ты знаешь эту глупую, несчастную способность моего сердца… (На словѣ «несчастную» она сдѣлала самое обидное для себя удареніе).

— Да, но это ужь не первый день вся эта исторія, мой другъ, съ улыбкой замѣтила Плещеева: — это второй годъ, и ты сама признавалась, что теперь холоднѣе смотришь, какъ сама замѣчала. Время сдѣлаетъ свое.

— Такъ. Но уже эти два года чего мнѣ стоили — вѣдь это нравственная смерть!… Нѣтъ, рѣшительно сказала она, одушевляясь рѣшимостью: — это правда, нужно выкинуть все это изъ головы. Покоя, покоя! Теперь я должна жить только для Варички. Болѣе не для чего, и не для кого. Постараюсь здѣсь поправиться. Здоровья, здоровья — это главное. Если не поможетъ, поѣду куда-нибудь на воды, или даже заграницу.

— Ну, разумѣется, согласилась радостно мать, видя, что дочь успокоилась.

Наташа, какъ будто, въ самомъ дѣлѣ повеселѣла, или, можетъ быть, она только хотѣла прогнать тоску, тяготившую ее. Она протянулась, взяла къ себѣ на руки дочь отъ Варвары Михайловны, и принялась горячо цаловать ребёнка, нѣжно разглаживать на головкѣ его рѣденькіе волосы, и обдергивать платьице. Она даже и сама разсмѣялась, когда та, подъ ея щекотку, раскинулась у ней на колѣняхъ и вдругъ звонко захохотала. Она размочила булку на блюдечкѣ въ молокѣ, и принялась кормить дѣвочку съ ложечки.

Варвара Михайловна постаралась теперь воспользоваться хорошимъ расположеніемъ духа Наташи.

— Во всякомъ случаѣ, Наташа, я надѣюсь, что только-что высказанное тобою рѣшеніе на счетъ будущихъ вашихъ отношеній съ мужемъ — не есть окончательное? Это слишкомъ важный шагъ. Нужно хорошенько обдумать, вдругъ съ чего-то по- французски заговорила она.

Кто-то стукнулъ ручкою двери. Вошла Паша.

— Алексѣй Осипычъ, доложила дѣвушка.

Такъ-какъ управляющимъ не женировались, считая его за своего, то Варвара Михайловна и рѣшилась его принять у себя.

— Проси, приказала она горничной. Она поспѣшно достала съ этажерки батистовую, обшитую кружевами косыночку, и торопливо прикрыла ею свою жиденькую косу, оставивъ темя головы нарочно открытымъ.

Алексѣй Осипычъ явился осторожно, какъ и вчера, подошелъ къ ручкѣ сначала къ генеральшѣ, потомъ къ Натальѣ Юрьевнѣ, мимоходомъ чмокнувъ въ ручонку и дѣвочку… Нагнувшись къ Наташѣ, и не выпуская ея руки, старикъ долго поздравлялъ ее опять съ пріѣздомъ, такъ любовно, почти отечески, смотря на молодую женщину… Онъ разспросилъ и о дорогѣ, и о здоровьѣ супруга (вчера этого при чужихъ нельзя было сдѣлать), и чистосердечно, повидимому, пожалѣлъ, когда на послѣднее получилъ неутѣшительное извѣстіе.

Варвара Михайловна указала ему на кресло.

— Поздравляю васъ еще разъ, Алексѣй Осипычъ, сказала она ласково, когда онъ усѣлся.

Старикъ отдѣлился всѣмъ туловищемъ отъ спинки кресла, и не поднимаясь, покачнулся впередъ, какъ-бы благодаря. Онъ опять уперся въ спинку.

— Я понимаю, какая это радость, видѣть дѣтей… продолжала генеральша: — какой онъ у васъ молодецъ. Вчера, шаль, мы такъ мало имѣли удовольствія его видѣть… Что же вы его и сегодня не привели съ собой?

— Онъ извиняется, ваше превосходительство, начиная конфузиться, лукавилъ старикъ: — онъ усталъ съ дороги, и отдыхаетъ, солгалъ онъ, краснѣя: — какъ только время позволитъ, онъ сейчасъ же явится засвидѣтельствовать снова вашему превосходительству..

Послѣднія слова Теленьевъ договорилъ какъ-то, видимо, неувѣренно.

— Ну, что же, вы довольны? Вѣдь молодецъ вышелъ, шутила Варвара Михайловна.

— Какъ сказать-съ? — да-съ, нерѣшительно опять отвѣтилъ старикъ: — на мнѣніе родителя, изволите знать, въ этомъ случаѣ, нельзя полагаться, ваше превосходительство, смѣясь, поспѣшно прибавилъ старикъ: — изъ себя, какъ изволили видѣть, такъ-себѣ, молодецъ.

Съ минуту обѣ стороны молчали.

— Ну, а такъ, какъ вы его нашли?

Варвара Михайловна не объяснила, что значитъ «такъ», но Алексѣй Осипычъ какъ будто бы понялъ и, послѣ нѣкотораго колебанія, съ легкою улыбкой на губахъ, прибавилъ, выражаясь неопредѣленно:

— Немного странный, ваше превосходительство… Вѣроятно и вы изволили замѣтить вчера?..

Генеральша только отчасти поняла, въ какомъ отношеніи находилъ отецъ страннымъ сына, и потому посмотрѣла на Теленьева, какъ-бы ожидая дальнѣйшихъ разъясненій; но видя, что онъ колеблется, рѣшилась сама подстрекнуть его замѣчаніемъ…

— Да, но нынѣшніе молодые люди всѣ странны въ этомъ отношеніи… непочтительность, вдругъ съ чего-то ляпнула она.

— Ахъ, нѣтъ, ваше пре--ство, испуганно поправилъ Теленьевъ: — на этотъ счетъ, я ничего не могу сказать. Онъ почтителенъ. По всему видно, что онъ доброе и умное дитя (для родителей, которые съ дѣтства не видѣли дѣтей, они остаются навсегда ребятами): — Наконецъ, я его мало знаю, прибавилъ онъ: — трудно сказать что-нибудь окончательно… Но нѣкоторыя его выраженія… вы изволили замѣтить вчера? спросилъ онъ: — и манера обращаться съ людьми мнѣ показались странною…

— Напримѣръ? пытливо спросила Варвара Михайловна.

— Напримѣръ-съ… (Онъ нѣсколько колебался, выбирая, что бы привести въ примѣръ): — напримѣръ-съ… онъ усмѣхнулся и задумался на минуту: — онъ, дворецкому и Семену, прислугѣ, говоритъ вы.

И Варвара Михайловна слегка улыбнулась.

— Ну, это еще ничего… Ну, да и кромѣ того, есть еще нѣкоторыя странныя понятія, какъ я успѣлъ замѣтить… Вчера я ему сталъ выговаривать, зачѣмъ рѣдко пишетъ ко мнѣ, къ отцу, о своей жизни, а онъ и говоритъ — что это мнѣ не должно быть интересно, такъ-какъ я его образа жизни не знаю. Изволите знать, этакій неопытный, юношескій еще взглядъ. Молодой еще человѣкъ, поторопился онъ объяснить, желая, по слабости отеческаго, любящаго сердца, сейчасъ же и оправдать въ глазахъ чужихъ сына.

— Да, это общій недостатокъ нынѣшнихъ дѣтей. — Эта холодность къ родителямъ, соглашалась Варвара Михайловна.

Теленьевъ хотѣлъ еще что-то разсказать… но опомнился, что не слѣдъ, передъ чужимъ человѣкомъ, выставлять недостатки собственнаго сына, и какъ-бы уже раскаяваясь въ своей болтливости и желая поправиться, прибавилъ поспѣшно: — впрочемъ, у него есть и хорошія странности… Этого нельзя отнять. Все онъ дѣлаетъ самъ, прислуги для него какъ будто совершенно и ненужно… Это пустяки-съ и странно — но въ этомъ я нахожу и хорошую сторону: бѣдняку нужно пріучаться… Немножко чудакъ, юность, усмѣхнувшись, заключилъ старикъ.

— Не изъ новыхъ ли? шутливо замѣтила Варвара Михайловна.

Алексѣй Осипычъ тоже улыбнулся и сдѣлалъ плечами движеніе, какъ-бы желая сказать: «не знаю».

Наталья Юрьевна улыбнулась.

— Сынъ вашъ бралъ лошадей въ Волковскихъ поселкахъ? обратилась она къ управляющему.

Управляющій вытаращилъ глаза на нее.

— Бралъ, точно-съ…

Суринская шире улыбнулась и обратилась къ матери по-французски, зная, что старикъ Теленьевъ не понимаетъ этого языка. Такъ для него и осталось загадкой, что Суринская разсказала про сына…

— Я, ваше превосходительство, призывалъ этихъ, что изволили приказывать: Семена и Ѳеньку, повернулъ вдругъ разговоръ на административныя дѣла управляющій: — призывалъ и разбиралъ дѣло… Это Семенъ Трофимовъ виноватъ… Говорятъ, что любятъ другъ друга. Что прикажете дѣлать! усмѣхаясь, замѣтилъ Алексѣй Осипычъ: — говорятъ, что хотѣли впослѣдствіи повѣнчаться.

Варвара Михайловна замѣтила, что это не оправданіе и что все-таки нужно взыскать, давъ знать посреднику.

— Я осмѣлюсь просить въ этомъ случаѣ за нихъ, робко началъ Теленьевъ: — теперь, съ этимъ народомъ нужно будетъ мягче обходиться. Если они будутъ вооружены противъ насъ, то мы Богъ-знаетъ какихъ хлопотъ наживемъ при сдѣлкахъ, которыя вскорѣ предстоятъ. Лучше ужь теперь уступить, ваше превосходительство. Будемте смотрѣть такъ… Онъ растопырилъ у себя передъ глазами пальцы.

Варвара Михайловна задумалась на минуту.

— Ну, я подумаю объ этомъ.

Видя, что сердце генеральши начинаетъ смягчаться, Алексѣй Осипычъ задумалъ воспользоваться этимъ и не упускать благопріятной минуты.

— Это даже, ваше превосходительство, не одна моя просьба за нихъ, но и сына… Онъ случайно былъ при томъ, какъ я разбиралъ это дѣло, и слышалъ все. Разумѣется, юношѣ все вновѣ, и потому ему жалко ихъ стало, объяснилъ сострадательно Теленьевъ. — Ну, вотъ и сталъ просить, чтобы я за нихъ замолвилъ словомъ у вашего превосходительства.

— Ну, я вамъ говорю, что изъ этихъ, изъ новыхъ! оставляя окончательно прежній меланхолическій тонъ и опять переходя къ веселости, произнесла Варвара Михайловна: — ну, хорошо. Это первый и послѣдній разъ. И то я дѣлаю это для васъ и для вашего сына, улыбаясь, сказала Варвара Михайловна: — скажите этимъ господамъ. Только чтобы все-таки я ихъ не видѣла здѣсь: Ѳеньку отправьте въ распоряженіе скотницы, пусть она тамъ находится; а Семенъ Трофимовъ пусть у васъ тамъ будетъ, во флигелѣ, какъ сказано.

— Слушаю-съ…

Дальнѣйшій разговоръ перешелъ на предметы уже неинтересные для читателя, и потому мы кончаемъ эту главу.

Дмитрій Гирсъ

Редакція считаетъ справедливымъ заявить, что въ этой первой половинѣ II части, VII глава не могла явиться въ печати, по совершенно независящимъ отъ автора обстоятельствамъ. Ред.

"Отечественныя Записки", №№ 3—4, 1868

СТАРАЯ И ЮНАЯ РОССІЯ. РОМАНЪ.

Часть первая. ВЕЧЕРЪ И УТРО.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

Частъ вторая. НА СВѢЖЕМЪ ВОЗДУХѢ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

СТАРАЯ И ЮНАЯ РОССІЯ.
РОМАНЪ.

Часть первая.
ВЕЧЕРЪ И УТРО.

Частъ вторая.
НА СВѢЖЕМЪ ВОЗДУХѢ.