Старое зеркало (Галахов)/ДО

Старое зеркало
авторъ Алексей Дмитриевич Галахов

Опубл.: 1845. Источникъ: az.lib.ru

СТАРОЕ ЗЕРКАЛО.

Повѣсть. (В. Н. П--oй).

Буйная мятель разъигралась въ полѣ; узоры, вытканные морозомъ, заволокли окна моего ветхаго дома, и скоро ночь ляжетъ на пустынныя окрестности села. Березы, прохладною тѣнью осѣнявшія деревенскій пріютъ, теперь, при каждомъ порывѣ неровнаго вѣтра, упрямо склоняютъ свои вершины и жесткими, обнаженными вѣтвями бьютъ въ стѣну. По-временамъ собака вторитъ завываніямъ бури…

Какъ печально однообразіе нашихъ деревень въ зимнее время! Я сидѣлъ у окна, которое выходило въ садъ, и слѣдилъ за отходящимъ днемъ. Предметы быстро тонули въ сумеркахъ. Вотъ исчезла свѣтлая полоса рѣки, отдѣляющей нашу деревню отъ сосѣдней; деревья сада приняли неясныя формы; въ окрестныхъ избахъ замелькали огни. Черезъ минуту все утихло, кромѣ бури и моей мысли.

Въ комнатѣ моей еще не было огня — да и зачѣмъ онъ мнѣ? Свѣтъ и шумъ пугаютъ воображеніе, настроенное на печальный ладъ. Они выводятъ изъ забытья мысль, которая такъ привольно и радостно устремляется порою въ туманную даль прошедшаго — эту обѣтованную землю всѣхъ недовольныхъ жизнію, обманутыхъ настоящимъ.

Я не засталъ въ живыхъ ни отца, ни матери. Старость свела ихъ въ могилу прежде, чѣмъ успѣлъ я оторваться отъ городскихъ заботъ и служебныхъ обязанностей. Вокругъ меня, по разнымъ угламъ комнаты, разбросано скудное наслѣдство — завѣтъ родительской любви. Я внимательно перебиралъ каждую мелочь, думая найдти указаніе прежней жизни, слышать голосъ старины.

Но голосовъ не было, кромѣ кашля старой няни, которая заживала чужой вѣкъ, — и память моя напрасно искала слѣдовъ отжитаго. Впечатлѣнія дѣтства не выходили изъ глубокаго тумана. Новая жизнь, какъ суровая парка, отрѣзываетъ первыя нити нашей жизни, и только сильный толчокъ особенно-важныхъ случаевъ обращаетъ наши взоры въ ту сторону, изъ которой мы вышли навсегда. Смерть отца или матери, неожиданное счастье или несчастіе школьнаго товарища, видъ луга, на которомъ играли, сновидѣніе, мгновенно и ярко воскресившее передъ нами прежній бытъ, — вотъ что заставляетъ насъ быть снова дѣтьми или юношами, вздыхать или смѣяться, думать, что унесло время, и спрашивать, что принесло оно съ собою.

Блуждая по угламъ залы, неукрашенной фамильными портретами, глаза мои остановились на старомъ, почернѣвшемъ отъ времени зеркалѣ. Не знаю, какая-то особенная сила влечетъ меня къ остаткамъ позолоты на его рамѣ, къ темнымъ пятнамъ на стеклѣ. Мнѣ любо всматриваться въ туманную даль, которая разстилается передо мною, замѣчать сліяніе свѣта и сумрака на его поверхности, слѣдить за трепетомъ тѣней, мелькающихъ тамъ, въ зеркальной сторонѣ.

Это зеркало, какъ старый знакомецъ, напомнило мнѣ давнишніе случаи. Во тьмѣ минувшаго я начинаю различать семейныя эпохи, образы лицъ, когда-то очень-знакомыхъ, но отъ времени ставшихъ чуждыми. Я радостно хватаюсь за найденную нить, иду осторожно по открытымъ слѣдамъ… Вотъ полустертыя слова и буквы на ветхой рамѣ, выведенныя булавкой, — кто написалъ ихъ, не помню: можетъ-быть, мои сестры въ прекрасную пору сердечныхъ движеній; можетъ-быть, я самъ, въ тѣ безпечные годы, когда не хочешь знать ни того, что пишетъ рука, ни того, что говоритъ сердце…

Бывало, сестры и братья шумной толпой прибѣгутъ въ ту комнату, гдѣ висѣло зеркало, поспорятъ не зная о чемъ, и потомъ уйдутъ, оставивъ меня одного. Тогда я подходилъ къ зеркалу и любилъ смотрѣть на солнце, которое отражалось въ немъ изъ противоположнаго окна. Невыносимый блескъ рѣзалъ глаза, слезы текли ручьями, а я все стоялъ и смотрѣлъ, желая пересилить себя: мнѣ это нравилось, какъ ребенку.

Но поздно вечеромъ я боялся зеркала. Иногда батюшка посылалъ меня въ темную комнату за расходной книгой или счетами. Затаивъ дыханіе, не смѣя взглянуть въ сторону, поспѣшно проходилъ я мимо зеркала. Мнѣ чудились какіе-то образы въ тусклой глубинѣ его; казалось, кто-то неслышный шелъ за мною, кто-то невидимый смотрѣлъ мнѣ въ глаза. Часто я слышалъ свое имя, кѣмъ-то произносимое, но никогда не оглядывался.

Мы жили тогда весело. Раза два въ недѣлю съѣзжались къ намъ гости, больше для картъ, рѣдко для танцевъ. Сестры недурно играли на фортепьяно, Но вдругъ эта веселая жизнь приняла совершенно-иное направленіе. Можно было подумать, что все семейство наше надѣло трауръ, или грозная опала поразила батюшку. Тихо отворялись и затворялись двери, раньше запирались ворота, посѣщенія знакомыхъ почти прекратились; ни пѣсень въ дѣвичьей, ни хохота сестеръ. Слуги ходили робко, не мѣняясь взглядами. Я мало заботился о причинахъ перемѣны въ образѣ жизни, но самая перемѣна была непріятна девятилѣтнему мальчику. Я побѣжалъ къ своему дядькѣ. «Послушай» спросилъ я: «вѣрно у насъ кто-нибудь боленъ?» — «Нѣтъ» отвѣчалъ онъ отрывисто: «никто не боленъ.»

…Разъ, послѣ долгаго бѣганья въ саду, я пришелъ въ комнату и бросился въ большія кресла передъ зеркаломъ. Солнце уже садилось, сторы были опущены. Усталость одолѣла неугомоннаго шалуна, тишина и полусвѣтъ навели на меня сладкое забытье: я задремалъ. Сначала мнѣ грезилось, что чей-то невыразимо-пріятный грлосъ напѣваетъ колыбельную пѣсню, отъ которой мнѣ хотѣлось и плакать и смѣяться; потомъ закружились передо мной мальчики, цвѣты, стрекозы и сердитое лицо дядьки.

Вдругъ скрипнула дверь. Я очнулся и вижу: матушка осторожно вступила въ комнату. На ней было богатое платье, которое возвышало ея красоту, и безъ того рѣдкую. Она тихо подошла къ креслу, печально наклонилась надъ моей головой, нѣжно обняла меня и горько заплакала — о чемъ? не знаю.

Мнѣ стало жаль ея. Я обвилъ руками ея шею и громко спросилъ: «что ты, маменька? что съ тобой?..» Но она зажала мнѣ ротъ и поспѣшно оставила комнату.

Какъ только она ушла — вошелъ отецъ, суровый отецъ мой, который строго смотрѣлъ въ глаза дѣтямъ. Я притворился спящимъ, полузакрывъ глаза. Онъ тоже подошелъ ко мнѣ, посмотрѣлъ на меня въ зеркало, потомъ поцаловалъ меня въ голову и вздохнулъ — о чемъ? также не знаю.

Съ-тѣхъ-поръ прошло много времени. Отецъ и мать умерли; съ ними вмѣстѣ умерла для меня тайна слезъ и вздоха. Я выросъ, вышелъ въ свѣтъ. Потокъ новой жизни отбилъ меня отъ родныхъ береговъ, которые больше и больше скрывались въ отдаленіи. Но теперь, когда собственный опытъ показалъ мнѣ тяжесть невысказанной тайны или силу нераздѣленной скорби, я прихожу въ раздумье и часто себя спрашиваю: о чемъ она такъ горько плакала? отъ-чего онъ такъ глубоко вздыхалъ?

Напрасные вопросы! никто не отвѣчалъ на нихъ. Я пытался вызвать воспоминаніе старушки-няни: оно было безчувственно, какъ тѣ могилы, въ которыхъ покоились мои родители. Урокъ родительской жизни — можетъ-быть спасительный урокъ — погибъ невозвратно.

О, родители… любезные, но легкомысленные родители! Пускай бы вы приносили насъ въ жертву грозной необходимости настоящаго, или высокимъ надеждамъ будущаго: безъ трепета и проклятій всходили бы мы на костеръ, во имя человѣчества. Но вы безпечно преданы дѣламъ вашей жизни, забывая жизнь потомства: не понимая дѣтей, вы лишаете ихъ возможности понимать васъ. Въ духовной вашей не исповѣдь жизни, а право на домашнюю рухлядь, и сынъ, вступая въ отцовскія владѣнія, увидитъ покорныя головы, но никто не скажетъ ему, что думали и чувствовали его родители!..

Лишь-только я кончилъ эту ораторскую выходку, какъ застучали въ ворота. «Кого это Богъ песетъ?» проговорила няня и пошла отворять нежданому гостю. Я приготовился къ встрѣчѣ. Чрезъ нѣсколько минутъ, вошелъ низенькій, сѣдой какъ лунь, но еще бодрый старичокъ. Румяныя, полныя щеки его показывали, что, не смотря на сѣдые волосы, онъ сберегъ свое здоровье, какъ только могутъ сберегать его постоянные деревенскіе жители, которые строго соблюдаютъ условія растительной жизни, т, е. питаются и растутъ, или питаются и не растутъ уже. Онъ отрекомендовался мнѣ сосѣдомъ по деревнѣ, Иваномъ Никитичемъ Тюрилинымъ, прибавивъ:

— Ахъ ты, Господи, какой снѣгъ! Такъ всего и занесло. Вотъ ужь погодка!.. Вы не застали въ живыхъ папеньки и маменьки?.. Скажите, какое несчастіе! Они больно горевали о васъ. Вы были ихъ любимый сынокъ и лицомъ всѣ въ маменьку, какъ двѣ капли воды. А пословица говоритъ: «счастливъ сынъ, который уродился въ матушку». Вѣдь я, позвольте вамъ сказать, еще помню васъ маленькаго, вотъ какого; я васъ на рукахъ носилъ.

Я поблагодарилъ его за память, хотя самъ не могъ припомнить, когда и какъ онъ меня няньчилъ.

— Ну что? продолжалъ онъ, смѣло входя въ разговоръ: — какъ вы располагаете устроить свои дѣла? Я напередъ знаю, не захотите жить съ нашимъ-братомъ деревенщиной. Въ деревнѣ будетъ вамъ скучно, столичному человѣку. Вѣдь вы, чай, одного жалованья изволите получать тысячь до пяти?

Я кивнулъ головою въ знакъ согласія.

— Ну, вотъ видите ли? Кто жь вамъ велитъ покинуть Москву? А здѣсь вамъ дѣлать нечего. У васъ двадцать тяглъ; по нынѣшнимъ неурожаямъ всего-то съ нихъ прійдется получить рублевъ тысячу, а хлопотъ полонъ ротъ… Я по себѣ это знаю, повѣрьте мнѣ, Алексѣй Петровичъ.

Тутъ онъ остановился и началъ кашлять. Я молчалъ.

— Знаете ли что, Алексѣй Петровичъ? Продайте мнѣ имѣніе. Мнѣ оно, конечно, не очень-нужно… ну, да вамъ надобно будетъ продать его.

Мнѣ понравилось, что сосѣдъ мой безъ дальнихъ обходовъ ступалъ къ дѣлу. Имѣніе, дѣйствительно, слѣдовало продать, я согласился на предложеніе.

— И домъ? прибавилъ онъ.

— Все, что вамъ угодно, кромѣ вотъ этого зеркала.

Старикъ посмотрѣлъ на меня въ оба.

— Вы удивляетесь, Иванъ Никитичъ?.. Такъ, это моя прихоть, маленькій капризъ. — Надежда узнать что-нибудь о моихъ родителяхъ заставила меня оставить ложную скромность. — Видите ли что, Иванъ Никитичъ: это зеркало дорого мнѣ по одному воспоминанію изъ дѣтской жизни, — и я разсказалъ ему памятный мнѣ случай.

Иванъ Никитичъ задумался и уставилъ глаза въ землю. Потомъ не смотря на меня, проговорилъ въ-полголоса: папенька вашъ былъ умный… почтенный человѣкъ.

Пульсъ мой забился сильнѣе; я весь превратился въ слухъ.

— Да, продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ: — и маменька ваша была такая добрая… почтенная.

У проклятаго старика какъ-будто засѣло въ горлѣ, тогда какъ я готовъ былъ платить по рублю за каждое его слово. Свиданіе могло кончиться ничѣмъ, еслибъ не взаимныя выгоды наши. Я сталъ ласковѣе, старикъ разговорчивѣе. Слово-за-слово, и онъ разсказалъ мнѣ, по-своему, исторію загадочнаго случая, которую передаю моимъ читателямъ, тоже по-своему.

I.

Самоваръ давно уже кипѣлъ, какъ-бы ворча на медленность Варвары Алексѣевны Горькиной, которая сидѣла на канапе и занималась раскладкою гран-пасьянса. Противъ нея, въ большихъ креслахъ, Ольга Ивановна (фамиліи ея никто не зналъ; даже на письмахъ къ ней писали просто: Ольгѣ Ивановнѣ) съ удивительнымъ вниманіемъ наблюдала за каждой выходящей картой. Ея неподвижность, холодное, ничего-невыражающее лицо, а главное — бѣлыя, довольно-длинныя рѣсницы и черные глаза, что очень-рѣдко соединяется въ одномъ лицѣ, но что однакожь было у Ольги Ивановны, отталкивали отъ нея всякаго, по-крайней-мѣрѣ на первый разъ. Она имѣла особенный даръ не смотрѣть прямо въ лицо того съ кѣмъ говоритъ: знакъ нечистой совѣсти, или чрезвычайной хитрости. Варвара Алексѣевна любила ее по многимъ причинамъ: обѣ онѣ принадлежали къ числу старыхъ дѣвъ, обѣ были однолѣтки, то-есть вдвоемъ имѣли около столѣтія, обѣ воспитывались… виноватъ, обѣ нигдѣ не воспитывались. Притомъ же Ольга Ивановна охотно слушала разсказы своей пріятельницы о частыхъ ссорахъ ея родными и знакомыми, смачивала ей табакъ, указывала ошибки въ гран-пасьянсахъ и мастерски гадала на картахъ. Кромѣ этихъ двухъ почтенныхъ особъ, въ небольшихъ комнатахъ, занимаемыхъ Варварой Алексѣевной, помѣщались Соничка и Митя, дальнѣйшіе ея родственники, сиротки. Въ этотъ вечеръ они дѣлали то же, что дѣлали почти каждый вечеръ: возили маленькую колясочку и шуѣли. На диванѣ, подлѣ хозяйки, храпѣла жирная моська Сильфида.

— Нѣтъ, не выходитъ! сказала Варвара Алексѣевна, потерявъ терпѣніе и бросивъ карты. — Ольга Ивановна, налейте, пожалуйста, чаю. Вотъ, говорятъ, смѣшно вѣрить картамъ, а я по себѣ знаю, что нельзя имъ не вѣрить. Грѣшно, можетъ-быть, а смѣху нѣтъ никакого. Третьяго-дня вышла мнѣ непріятность: пиковый тузъ легъ на сердце. Что жь? вѣдь такъ и случилось: вчера я поссорилась съ Говорковой, и теперь ужь полно уважать эту старую дуру.

— Да кто жь это, матушка, говоритъ, что карты врутъ? спросила Ольга Ивановна, не подымая глазъ.

— Какъ кто? философъ нашъ, Платонъ…

Съ этимъ словомъ Платонъ Петровичъ Глобовъ вошелъ въ комнату.

— Смотрите, какъ онъ легокъ на поминѣ, закричала Варвара Алексѣевна. — Не успѣли мы выговорить его имени, а онъ ужъ передъ нами, какъ листъ передъ травой.

— Я только напоминѣ легокъ, а во всемъ прочемъ солиденъ, сказалъ Глобовъ, подходя къ рукѣ хозяйки и смѣясь своей остротѣ, которой, впрочемъ, никто, кромѣ его, не замѣтилъ. — Здравствуйте, Варвара Алексѣевна; мое почтеніе, Ольга Ивановна; здорово, дѣти.

Приходъ Глобова, часто посѣщавшаго Горькину, оживилъ небольшую компанію. Варвара Алексѣевна засыпала его вопросами, Митя карабкался къ нему на колѣни, горничная Палашка выглядывала изъ своей конурки, даже Сильфида, отъ жира едва-передвигавшая ноги, кой-какъ свалилась съ дивана и радостно замахала хвостомъ.

— Что это, батюшка, пропалъ совсѣмъ? ровно двѣ недѣли глазъ не показывалъ! Я ужь сбиралась служить по тебѣ паннихиду.

— Нельзя было, Варвара Алексѣевна: дѣла…

— И, полно врать: какія у тебя дѣла! Чай, волочился на-пропалую?

— Нѣтъ, Варвара Алексѣевна, я пересталъ волочиться. Прежде, нечего грѣха таить, водились за мной шалости, а теперь не до того. Я къ вамъ зашелъ на минутку, проститься.

— Какъ проститься?

— Завтра я ѣду.

— Куда?

— Къ себѣ въ деревню.

Извѣстіе, видно, было неожиданное. Рука Варвары Алексѣевны отправилась-было въ табакерку, но на полдорогѣ остановилась; Ольга Ивановна вполовину подняла рѣсницы; Соничка и Митя замолкли; Сильфида перестала махать хвостомъ.

— Вы знаете, началъ Платонъ Петровичъ: — послѣ батюшки осталось маленькое наслѣдство, которое до-сихъ-поръ еще не раздѣлено. Братья и сестры вызывали меня разъ двадцать; я столько же разъ сбирался къ нимъ и все откладывалъ поѣздку. Скоро ли выберешься изъ Москвы! то то, то другое останавливаетъ на каждомъ шагу. А тамъ, глядишь, два года проходятъ, какъ два дня. Въ послѣднемъ письмѣ, родные настоятельно просятъ меня покончить дѣло; я взялъ отпускъ, нанялъ лошадей, и завтра ѣду.

— Вотъ что… ну, это дѣло нужное, надо поспѣшить. Поѣзжай, батюшка, съ Богомъ. Только слушай, уговоръ лучше денегъ: — какъ-только воротишься, тотчасъ приходи къ намъ и все разскажи; а не то разссорюсь съ тобой навѣкъ.

— Исполню ваше приказаніе.

— То-то же, смотри. — Не угодно ли чаю? Палашка! что жь ты разинула ротъ? подай Платону Петровичу трубку; ты знаешь, онъ кушаетъ чай съ трубкой. — Счастливой дороги, батюшка, благополучнаго пути; устроивай свои дѣла, да возвращайся скорѣе въ Москву. Кстати, Ольга Ивановна, вы мастерица гадать: погадайте-ка нашему гостю.

Глобовъ засмѣялся. — Къ-чему это, Варвара Алексѣевна? Вы знаете, я плохо вѣрю картамъ.

— Ахъ, батюшка, по-чемъ знать, что съ тобой тамъ случится? Можетъ-быть, ты влюбишься и женишься; на это немного нужно времени.

— Чтобъ жениться? ваша правда; но довольно-трудно мнѣ влюбиться. Я вышелъ изъ числа селадоновъ. Всѣ эти романическія бредни, которыя такъ долго кружили мнѣ голову, наконецъ, благодаря Бога, оставили меня въ покоѣ; сердце мое свободно отъ постоя. Мнѣ такъ хорошо въ новомъ моемъ положеніи, что я и не думаю съ нимъ разстаться. Нѣтъ, полно мнѣ страдать, т. е. влюбляться. Теперь мое скромное желаніе — хозяйка, да щей горшокъ, да самъ-большой.

— Прежде вы, вѣрно, не такъ думали, замѣтила Ольга Ивановна, тасуя карты.

Глобовъ вздрогнулъ.

— Прежде? подумалъ онъ. — А что тебѣ за дѣло, кіевская вѣдьма, до моего прежняго? Я знаю, каково оно было, и больше меня никому не знать его.

Между-тѣмъ, Ольга Ивановна, пошептавъ что-то на трефовомъ королѣ, начала его обкладывать картами справа и слѣва, сверху и снизу. Какъ нарочно, изъ колоды лѣзли все одни пики. Варвара Алексѣевна сомнительно качала головой, Платонъ Петровичъ болталъ съ Соничкой. Онъ точно не вѣрилъ картамъ, но, какъ всѣ люди слабаго характера, боялся гаданья. Его пугали глупыя предсказанія бабъ и юродивыхъ, хотя тѣ же несчастія онъ имѣлъ возможность предполагать самъ каждый день, каждый часъ.

— Дорога! начала Ольга Ивановна.

— Вы угадали: я сейчасъ сказалъ, что завтра ѣду.

— Дорога, повторила Ольга Ивановна: — потомъ неожиданная остановка.

— Дѣло возможное: сломается ось, захромаетъ лошадь, собьемся съ дороги.

— Въ какомъ-то домѣ вы найдете пріятную компанію.

— Я думаю, на постояломъ дворѣ. — Дорога большая, народу съѣзжается такъ много, что я легко могу встрѣтить знакомыхъ батюшки, или моихъ бывшихъ товарищей по университету.

— Бубновая дама плѣнитъ ваше сердце.

— А! вотъ гдѣ завязка!

— Вы горячо ее полюбите, и она къ вамъ будетъ неравнодушна.

— Давай-то Богъ!

— Любовь ваша кончится марьяжемъ.

— Быть не можетъ! любовь и марьяжъ развѣ сходятся вмѣстѣ?

— Послѣ марьяжа… Тутъ Ольга Ивановна остановилась, выкладывая послѣднія карты.

— Ну, что жь послѣ марьяжа? спросила Варвара Алексѣевна.

Ольга Ивановна молчала, осматривая положеніе картъ. Потомъ вдругъ смѣшала ихъ, не сказавъ ни слова.

— Ты съ ума сошла, матушка, закричала Варвара Алексѣевна: — не кончивъ гаданья, бросаешь карты.

— Такъ, Варвара Алексѣевна, я все сказала; мало ли что говорятъ глупыя карты!..

Глобовъ призадумался. Ему и безъ того не нравилась Ольга Ивановна, а теперь онъ просто почувствовалъ къ ней отвращеніе, пополамъ съ боязнію. Ольга Ивановна была въ глазахъ его чуть не колдунья. Онъ хотѣлъ обратить въ шутку послѣднія слова ея, но шутка выходила плоскою, слова какъ-то не клеились. Тревожное раздумье невольно выступало на лицѣ, просвѣчивало въ глазахъ, отзывалось въ несвязной рѣчи. Желая поскорѣй выйдти изъ непріятнаго положенія, онъ взялъ шляпу и простился съ Варварой Алексѣевой на цѣлый мѣсяцъ.

Больше всѣхъ сердилась и не могла утѣшиться Варвара Алексѣевна, — Я въ первый разъ вижу такое глупое гаданье, повторяла она: — половина картъ еще въ рукахъ, а вы ихъ мѣшаете.

Когда Глобовъ вышелъ на улицу, звѣзды уже усѣяли небо. Теплая іюльская ночь призывала къ раздумью и любви. По бульварамъ, которыми Москва такъ справедливо гордится передъ Петербургомъ, бродили толпы гуляющихъ, очень-довольныхъ тѣмъ, что стихотворцы могутъ воспѣвать прелести лѣта, не дрожа отъ холода и не прячась отъ дождя. Кой-гдѣ запоздалыя шарманки вымѣщали на галопѣ бѣдный сборъ дневнаго странствія; по-временамъ, изъ открытыхъ оконъ дальняго домика, окруженнаго садомъ, неслась пѣснь флейты, унылая какъ жалоба на измѣну счастія въ прошломъ, на недовѣрчивость сердца къ счастію въ будущемъ… Глобовъ избѣгалъ многолюдства и встрѣчъ съ знакомыми. Забота ль объ отъѣздѣ, или выходка гадальщицы настроили его на меланхолическій тонъ, но только тяжелое чувство щемило его сердце. Онъ выбиралъ уединенные переулки, предпочитая далекій обходъ невыносимому для него шуму и движенію. Тамъ все было тихо, въ этихъ скромныхъ переулкахъ, которые, не во гнѣвъ столицѣ, позволено назвать проселочными дорогами города, и всего тише невымощенная улица. И до-тѣхъ-поръ; пока дворняшка не тявкнетъ изъ подворотни или не предложитъ услугъ своихъ извощикъ, который подъѣдетъ къ вамъ на почтовыхъ, а повезетъ на долгихъ, вы можете свободно предаться мечтамъ своимъ. Глобовъ то и сдѣлалъ. Онъ былъ далеко. Онъ мысленно осмотрѣлъ путь своей жизни, измѣряя то, что пройдено, и строя предположенія о томъ, что надобно еще пройдти. Безъ привязанностей, болѣе или менѣе сильныхъ, жить нельзя: онѣ были у Глобова. Съ одной стороны, университетскіе товарищи, которыхъ онъ почему-то называлъ друзьями, съ другой — любовь, которая никогда не восходила до истинной страсти. Легко разрываются такія цѣпи; но Глобовъ жалѣлъ ихъ, безсильный и бросить непрочное завязать крѣпкое. Въ этотъ вечеръ, когда семейныя обстоятельства вызывали его изъ Москвы въ деревню, передъ нимъ, больше чѣмъ когда-нибудь, ложился вопросъ: что ожидаетъ тебя тамъ? что оставляешь ты здѣсь? Смутное чувство горести завладѣло имъ мгновенно и, я думаю, на мгновеніе. Быстрой воспріемчивостью надѣлены всѣ слабодушные, но также быстро исчезаютъ въ нихъ принятыя впечатлѣнія. Чтобъ разстроить ихъ, довольно небольшаго письма, котораго они ждали, или глупыхъ словъ гадальщицы, которой они не вѣрятъ. Имъ страшно измѣнить обычное теченіе своей жизни, хотя они внутренно его недовольны. Они не могутъ создать себѣ заслуженное счастіе; не могутъ и противиться несчастію, которое посѣтило ихъ беззаконно.

Что ожидаетъ тебя тамъ? думалъ Глобовъ. Родныя объятія?.. Да, они крѣпко сожмутъ тебя послѣ многихъ лѣтъ разлуки; но вѣдь надобно будетъ снова и скоро разлучиться: тебѣ нельзя жить въ деревнѣ. Зачѣмъ же испытывать на время давно-забытое упоеніе семейственной любви, единственно-вѣрной? Эта сладость кровныхъ узъ, эти пріятные образы родныхъ, простота деревенскихъ обычаевъ, яркое воспоминаніе дѣтства… для того они воскреснутъ предъ тобою, чтобъ снова отойдти въ гробъ. И самое воспоминаніе о нихъ, такъ пріятное посреди заботливыхъ обязанностей, омрачится мыслію о невозможности пользоваться ими долго, навсегда… А между-тѣмъ, здѣсь, крылатое время употребитъ во зло твое отсутствіе: оно научитъ думать о тебѣ безъ сожалѣнія, встрѣчать тебя безъ радости. Что бы ни говорили, а земля должна же взять свое. Отними руку, которую такъ горячо сжимаетъ рука твоей любовницы, разбей портретъ, на который ты не можешь насмотрѣться вдоволь, сожги кудри волосъ, отрѣзанныхъ ея рукою, орошенныхъ ея слезами — и потомъ спроси свое сердце: такъ же ли ярко горитъ въ немъ пламя любви? по-прежнему ль ея прекрасный образъ носится передъ тобою? и тѣ же ли слезы выступаютъ на глазахъ, когда припоминаешь прощальный поцалуй?… Теперь добрая память о вчерашнемъ свиданіи даетъ надежду на свиданіе завтра, а тогда?.. можетъ-быть, не узнаютъ меня при встрѣчѣ и разсѣянно спросятъ себя: кто идетъ?

— Кто идетъ? заревѣлъ будочникъ, сердитый Богъ-знаетъ за что. Глобовъ молчалъ, выведенный изъ мечтаній самымъ прозаическимъ образомъ. — Что жь ты не даешь отвѣта? продолжалъ будочникъ: — поздно не велѣно ходить, слышь ты; ступай домой.

Смѣшно было сердиться, еще смѣшнѣе извиняться, и нашъ мечтатель послушался будочника.

Недѣли черезъ полторы, Глобовъ приближался къ цѣли своей поѣздки, которая была ему полезна во многихъ отношеніяхъ — и благотворнымъ вліяніемъ на здоровье, и вѣрнымъ указаніемъ дѣйствительности, знакомой ему по слухамъ да книгамъ. На дѣлѣ повѣряются мечтанія юности. Глобовъ любилъ деревню, какъ любятъ ее всѣ недальновидные поэты: онъ даже самъ когда-то воспѣвалъ серебряныя волны рѣкъ, свирѣль невинныхъ пастуховъ, теплыя молитвы благодарныхъ поселянъ, злато полей, волнуемыхъ дыханіемъ зефира, — все, что нужно для идилліи, но безъ чего путешественникъ принужденъ иногда обходиться. Теперь ужь онъ не пѣлъ, сидя въ трясской кибиткѣ и смотря на черную землю, вспаханную сохой крестьянина. Солнце стояло прямо на небѣ, обливая землю полдневнымъ жаромъ. И стрекозы присмирѣли. Спутанныя лошади щипали траву на придорожьѣ. Короткій отдыхъ пахарей представлялъ мало живописнаго: тотъ свернувшись въ комокъ, спалъ близь сохи, другой, раскинувъ руки и разинувъ ротъ, облѣпленный мухами, лежалъ подлѣ кувшина съ водой и краюхи хлѣба, который обнюхивала собачонка… Взоръ, утомленный однообразіемъ поэтической картины, отъискивалъ пріюта въ лѣсу, лугахъ, на колосистой пивѣ. И точно: не вдалекѣ открылась нива, на краю горизонта выступилъ лѣсокъ. Бабы жали рожь. Глобовъ, вспомнивъ стихотвореніе Державина: «Зрѣлъ ли ты пѣвецъ тіискій?», внимательно слѣдилъ за ихъ ловкой работой, какъ онѣ, нагнувшись до земли, срѣзывали полные, высокіе колосья. На жнивѣ, лицомъ къ солнцу, лежалъ завернутый въ тряпки грудной ребенокъ, крича во все горло. Но мать, кажется, не слыхала этого крика; она продолжала усердно работать и только однажды, выпрямившись и показавъ загорѣлое, облитое потомъ лицо свое, прикрикнула на ребенка: «Да перестанешь ли ты ревѣть, окаянный? ты видишь, мнѣ некогда. Вотъ, постой, я скажу барину (она указала на повозку Глобова); вотъ онъ-те дастъ!»

Скоро дорога побѣжала внизъ, направляясь къ лѣсочку, отъ котораго, въ недальнемъ разстояніи, на полугорѣ, виднѣлась скромная сельская церковь. Глобовъ то обгонялъ повозки съ снопами, тянувшіяся въ деревню, то встрѣчалъ пустыя телеги, ѣхавшія въ поле за хлѣбомъ. Между-тѣмъ, отъ сильнаго жара, скопились густыя облака, которыя ждали только попутнаго вѣтра, чтобъ съ дальняго небосклона двинуться въ путь. Путешественникъ нашъ заботливо осмотрѣлся кругомъ. Возница его плохо зналъ проселочныя дороги, а кони были еще плоше. Куда дѣваться отъ дождя ночью? На всякій случай, онъ хотѣлъ поразспросить объ окрестныхъ селахъ.

— Эй, любезный, закричалъ онъ поравнявшемуся съ нимъ мужику: — остановись-ка на минуту.

Мужикъ произнесъ лошади обычное междометіе, котораго нельзя изобразить на бумагѣ, и снялъ шляпу.

— Знаешь ли ты ту церковь… вонъ, что подлѣ лѣса?

— Знаю, знаю… какъ не знать… которая церковь?

— Вонъ, рядомъ съ лѣсомъ, на-право, красная крышка: видишь?

— Вижу, вижу… какъ не видать: у лѣса, на лѣвой рукѣ?

— Нѣтъ, на правой.

— Да, на правой, такъ. Ну, такъ что жь тебѣ?

— Какъ прозывается это село и чье оно?

— Село, гдѣ церковь-та?

— Да.

— А Богъ его знаетъ… Ну, сѣрко, трогайся!

— Ахъ ты дуракъ! да какъ же ты сказалъ…

— Что жь ты, баринъ, ругаешься?.. За что ругаешь-то, баринъ? Стыдно! Ну, почемъ я знаю, какъ прозывается село? развѣ я всѣ села знаю?

Глобовъ махнулъ рукой и велѣлъ ѣхать далѣе, а мужикъ все стоялъ на одномъ мѣстѣ, говоря ему вслѣдъ: «вотъ ругатель какой наѣхалъ, скажи да скажи ему; почемъ я знаю всѣ села? развѣ ихъ мало здѣсь?» Онъ не забылъ своей обиды даже въ то время, какъ приблизился къ мужикамъ, работавшимъ въ полѣ, которымъ тутъ же разсказалъ всю исторію. «Присталъ къ горлу: скажи да скажи, какое тамъ село, какая тамъ церковь, какъ прозываются помѣщики… да почемъ я знаю? вѣдь я мѣсяцъ только переведенъ сюда изъ Саратова.» Мужики качали головой и смѣялись: «Вотъ братъ Терёха, не знаешь гдѣ положишь, гдѣ найдешь; наслалъ Богъ обидчика.»

Разговоръ ихъ былъ прерванъ отдаленнымъ ударомъ грома, вѣстникомъ идущей грозы. Прохладный вѣтеръ потянулъ въ лицо сѣдокамъ. Лѣсъ, какъ-бы готовясь къ битвѣ, зашумѣлъ вѣтвями. Встревоженныя галки съ крикомъ пронеслись надъ лугомъ. А тамъ, подъ самой тучей, широкими кругами гулялъ коршунъ, презирая безтолковое щебетанье испуганныхъ ласточекъ. Столбы желтой пыли, поднявшись вдоль дорогъ, заслоняли чистую лазурь неба; солнце спряталось въ облака, и вслѣдъ за молніей, змѣею разрѣзавшей тучу, громъ съ трескомъ разсыпался по лѣсу и звучнымъ эхомъ покатился въ окрестности. Глобовъ хоть и зналъ, что деревья притягиваютъ электричество, но дѣлать было нечего: за неимѣніемъ другаго пристанища, онъ велѣлъ извощику остановиться при въѣздѣ въ лѣсъ. Скоро крупныя капли какъ свинецъ упали на высохшіе листья; потомъ дождь сталъ накрапывать сильнѣе и сильнѣе, и вдругъ разразился проливнемъ. Распаленная земля жадно впивала водяные потоки, отъ которыхъ не было спасенья подъ рогожнымъ навѣсомъ полуживой кибитки. Вдали горѣла какая-то деревня, зажженная небеснымъ огнемъ. Пока Глобовъ смотрѣлъ, какъ пламенная стихія спорила съ усиліями человѣка, дождь сталъ утихать, туча, гремя и блистая, удалялась на другую половину небеснаго свода, а съ тои стороны, откуда она шла, небо прочистилось. Въ 9 часовъ, Глобовъ выѣхалъ изъ лѣса, рѣшаясь ночевать въ ближайшей деревнѣ, о которой мужикъ сообщилъ ему такое вѣрное извѣстіе. И въ-самомъ-дѣлѣ, невозможно было думать о продолженіи пути: лошади выбились изъ силъ, колеса тонули по ступицу въ измокшемъ черноземѣ. Усталые, голодные, мокрые, извощикъ и баринъ шли у повозки, понукая измученныхъ коней. При въѣздѣ въ околицу, Глобовъ увидѣлъ протоптанную, довольно широкую дорожку, которая чрезъ гумно и садъ вела къ господскому домику, выстроенному на горѣ. Онъ приказалъ извощику ѣхать въ село, къ барскому дому, а самъ отправился по дорожкѣ, кратчайшимъ путемъ, просить гостепріимства у незнакомыхъ людей.

Какъ ни желалъ онъ покойнаго ночлега, по красоты сельской природы заставили его нѣсколько разъ остановиться на полпути. Вечеръ, послѣ грозы, дышалъ тепломъ и ароматами. Было что-то нѣжно-печальное въ дыханіи воздуха, въ неподвижности деревъ, въ наклоненныхъ стебелькахъ цвѣтовъ. По-временамъ капли дождя падали съ листьевъ на землю. Кузнечикъ, прерванный бурею, защекоталъ снова на влажной травѣ. Въ полупрозрачномъ сумракѣ слышалась однотонная пѣснь жука, летящаго на изумрудныхъ крыльяхъ. За лугомъ, примыкавшимъ къ саду, тянулась роща. Сквозь темныя деревья свѣтилась небольшая рѣчка; на водахъ ея качались полусонные гуси, а надъ окномъ дома кричалъ неугомонный перепелъ, нарушая своимъ звонкимъ крикомъ тайны ночи. Лучи мѣсяца ударяли въ церковный крестъ и въ стекла бесѣдки, построенной въ срединѣ сада, подъ тѣнію акацій, прямо противъ дома. Черной полосой окаймила туча дальній небосклонъ, прощаясь молніями съ успокоенной землей. И когда яркій огонь ихъ, разрѣзавъ густую массу облаковъ, мгновеннымъ свѣтомъ обливалъ и садъ, и рѣку, и рощу, тогда изъ ночной тсмпоты выходилъ низенькій домъ помѣщика, и легко было различить стоявшую у окна фигуру женщины, въ бѣломъ платьѣ. Любовалась ли она послѣдними остатками грозы, или вдыхала ароматъ цвѣтовъ, растущихъ подъ окнами въ цвѣтникѣ, этого нельзя было видѣть. Только въ то время, какъ нѣсколько саженъ отдѣляли домъ отъ Глобова, раздались звуки фортепьяно, и нѣжный, тихій коптральтъ запѣлъ печальную пѣсню. Глобовъ не могъ упомнить точныхъ словъ пѣсни, но содержаніе ея было почти-такое:

"Солнце закатилось въ тучу: завтра быть грозѣ. Сердце погрузилось въ думу: не миновать ему бѣды.

"Не жди меня: я не пріиду… не пріиду ни сегодня, ни завтра. Хочу по-немногу пріучать себя къ разлукѣ.

"О, не плачь!.. Въ разлукѣ мы будемъ несчастны; но вѣрь, мы не были бы счастливы и вдвоемъ.

"У счастія есть время, какъ у времени есть крылья. Для насъ, я чувствую, оно прошло: чувство никогда меня не обманывало.

"Оглянись, мой другъ: такъ ли смотримъ мы на жизнь, какъ прежде, въ первые годы знакомства? Сомнѣніе и горе задали намъ трудные вопросы: не рѣшить ихъ намъ ни порознь, ни вмѣстѣ.

"Мы устарѣли, не замѣчая того… На головѣ нѣтъ еще сѣдыхъ волосъ; но раннія морщины на лицѣ, но печальные взоры, но вѣчная забота ума говорятъ, что прежде случай лишилъ насъ возможнаго счастія, а теперь счастіе невозможно.

"Богатство не дается даромъ; каждое пріобрѣтеніе требуетъ жертвы. Мы узнали многое — и за радость знанія платимъ печалью сердца.

"Еслибъ можно было воротить то время, когда позволено не только думать о счастіи, но и владѣть счастіемъ, когда испытываютъ наслажденія прежде, чѣмъ узнаютъ имъ цѣну, — я радостно пошелъ бы съ тобою въ путь жизни, бодрый и вѣрующій, безъ страха при встрѣчѣ съ бѣдами, съ благодарнымъ чувствомъ за малѣйшее удовольствіе.

«Но теперь я одинъ пришелъ къ тому, къ чему приходятъ вдвоемъ, въ полнотѣ любящаго сердца. Любовь не возвыситъ насъ болѣе, не скажетъ намъ ничего новаго. Путь конченъ: надобно разстаться…»

II.

Глобовъ внимательно слушалъ, забывъ, что находится въ чужомъ саду; поддавшись словамъ пѣсни и голосу, онъ не сходилъ съ мѣста, когда голосъ уже замолкъ, и рука пѣвицы лѣниво перебирала клавиши разстроеннаго фортепьяно. Такъ прошло минутъ пять. Между-тѣмъ, особа, пропѣвшая романсъ, подошла къ окну, чтобъ еще разъ взглянуть на красоту лѣтней ночи. Видъ незнакомца, освѣщеннаго луною, поразилъ ее; она съ крикомъ бросилась отъ окна. На крикъ сбѣжались домашніе; поднялась суматоха прежде въ домѣ, потомъ на дворѣ. Собаки громко залаяли; нѣсколько дворовыхъ людей бѣжало прямо къ саду. Глобовъ увидѣлъ, что оставаться долѣе въ бездѣйствіи значило затруднять свое положеніе и безъ того непріятное и странное, и смѣло направилъ шаги къ садовой калиткѣ.

— Дома баринъ? спросилъ онъ у сѣнной дѣвушки, которая недовѣрчиво на него поглядывала.

— Баринъ? какой баринъ?

— Ну, тотъ, который живетъ въ этомъ домѣ… вашъ господинъ?

— Дома; позвольте, я доложу.

Но докладывать было нечего. Иванъ Анисимычъ Ягодинъ уже стоялъ на крыльцѣ, въ изорванномъ халатѣ, ожидая вора и встрѣтивъ гостя.

— Пожалуйте сюда, батюшка, кричалъ онъ съ крыльца, отворяя дверь: — милости просимъ!

Глобовъ, извинившись въ суматохѣ, которую онъ такъ глупо надѣлалъ, просилъ ночлега.

— Позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю честь говорить?

— Я Платонъ Петровичъ Глобовъ.

— Возможно ли? Сынъ Петра Ивановича?

— Точно такъ.

— Моего сослуживца при Императорѣ Павлѣ Петровичѣ въ полку Миллера-Закамельскаго? — И съ этимъ словомъ онъ бросился на шею къ Глобову, душилъ его въ своихъ объятіяхъ, цаловалъ и обнималъ, обнималъ и цаловалъ. — Ахъ, любезнѣйшій мой, родной мой! повторялъ онъ, осыпая поцалуями пріѣзжаго: — да знаете ли, что батюшка вашъ не только былъ мнѣ другъ, но и благодѣтель. Онъ при одномъ случаѣ избавилъ меня отъ такой бѣды, что я не забуду этого до втораго пришествія… Но объ этомъ послѣ. Теперь вамъ надобно покушать и отдохнуть. Эй, дуракъ! (босой мальчикъ, стоявшій у притолки, выпрямился) что жь ты разинулъ ротъ? Вели подавать свѣчи, да готовить ужинъ… Да какъ это вы зашли къ намъ въ садъ?.. А! понимаю: вы вѣрно ѣхали изъ Барковъ, а тутъ прямо мое гумно, и вы увидали дорожку. Это моя любимая дорожка: я хожу по ней на гумно, когда тамъ работаютъ. Прежде не было той калиточки, черезъ которую вы вошли изъ гумна въ садъ; въ прежнее время, я молодцомъ махалъ черезъ плетень, а теперь ужь не та пора, батюшка: одряхлѣлъ; года и заботы… особенно съ-тѣхъ-поръ, какъ умерла жена Прасковья Петровна, дай Богъ ей царство небесное! Вдовцу плохо жить; женитесь скорѣй, Платонъ Петровичъ… Вы еще не женаты, смѣю спросить?

Въ это время, не вбѣжала, а влетѣла въ комнату молоденькая дѣвушка, растрепанная и загорѣвшая, въ пестромъ платьицѣ.

— Посмотрите-ка, кричала она весело: — какого я славнаго жука поймала! — Но, увидѣвъ незнакомое лицо, ахнула и опрометью бросилась вонъ изъ комнаты, не затворивъ двери.

Иванъ Анисимычъ залился звонкимъ смѣхомъ.

— Ай, славно! вотъ одолжила! Молодецъ, нечего сказать! Да постой, куда же ты? Возьми хоть жука-то; зачѣмъ ты его бросила на полъ?.. Извините, Платонъ Петровичъ: это младшая дочь моя, Маша, страшная вертушка; она не знала, что вы здѣсь, А вотъ, рекомендую вамъ старшую, Лизу.

Глобовъ тутъ только замѣтилъ, что въ комнатѣ было еще третье лицо — дѣвушка, одѣтая въ бѣлое платье. Она присѣла гостю, держась за ручку креселъ и не поднимая глазъ.

— Подойди ближе, Лиза; полно прятаться въ уголъ: онъ тебя не съѣстъ, Это у меня, Платонъ Петровичъ, дикарка, мечтательница; вы не скоро съ ней сойдетесь; а вотъ ту, напередъ знаю, полюбите, и она васъ полюбитъ.

— Очень-радъ познакомиться, хоть и не могу долго пользоваться такимъ пріятнымъ знакомствомъ.

— Какъ не могу? Вы вѣрно думаете завтра уѣхать? И не думайте: не пущу! Вы погостите у насъ. Сынъ моего друга и благодѣтеля — въ моемъ домѣ, какъ въ своемъ собственномъ.

Платонъ Петровичъ началъ-было объяснять необходимость поспѣшнаго свиданія съ родными.

— Пустяки! прервалъ его Иванъ Аписимычъ: — рѣшительные пустяки! Вы два года сбирались изъ Москвы, не говорили, что надобно спѣшить, а теперь двѣ недѣли пожить у добраго пріятеля кажется вамъ большой проволочкой? Я отправлю васъ на своихъ лошадяхъ, а извощичьихъ велю накормить. Эй, мальчикъ! скажи Ерёмкѣ дать извощику пудъ овса и четверикъ сѣна… Охъ, что это я говорю?.. четверикъ овса, пудъ сѣна. И къ-чему вамъ торопиться? прибавилъ онъ послѣ короткаго молчанія. — Отъ этого ни прибудетъ, ни убудетъ вашего имѣнія. Братцы и сестрицы подождутъ васъ; раздѣлить безъ васъ наслѣдства они не могутъ, а еслибъ они и учинили неправильный раздѣлъ, вы послѣ поправите дѣло… подадите на нихъ просьбу. Ну, полноте упрямиться: вы останетесь у меня, честное слово? Вспомните, что мы были съ вашимъ батюшкой, царство ему небесное! большіе друзья.

Иванъ Анисимычъ такъ крѣпко держалъ руку Глобова, смотрѣлъ на него такими умоляющими глазами, что Глобовъ, послѣ двухъ-трехъ нерѣшительныхъ фразъ, наконецъ согласился. Иванъ Анисимычъ бросился обнимать его.

Между-тѣмъ, накрывали столъ. Великорослый слуга и босой мальчикъ ужасно гремѣли тарелками и ложками, какъ-будто бы дѣло шло объ угощеніи цѣлаго эскадрона. Изъ двери, когда она отворилась, выглядывалъ кто-то. Иванъ Анисимычъ, подкравшись на циновкахъ, схватилъ за руку Машу. — Вотъ она, Платовъ Петровичъ! ей совѣстно, что она давича отрекомендовала себя стрекозой. Теперь она хочетъ присѣсть вамъ, какъ слѣдуетъ. — Платонъ Петровичъ началъ приличные случаю комплименты, въ которыхъ говорилось о простотѣ деревенскихъ обычаевъ, о невинности, свойственной добрымъ дѣтямъ природы. Привѣтствіе вышло длинновато, но имѣло и хорошую сторону: гость разглядѣлъ Машу, которая была очень недурна. Миловидное, хотя загорѣлое и покрытое веснушками личико, свѣжій румянецъ, признакъ цвѣтущаго здоровья, стройная талія, нестѣсняемая корсетомъ, застѣнчивость, увеличенная забавной встрѣчей, простота наряда, подходящая къ небрежности, ставили ее въ разрядъ хорошенькихъ деревенскихъ барышень, за которыми съ такимъ усердіемъ волочатся уѣздные чиновники, отставные армейскіе офицеры и пріѣзжающіе на вакацію студенты.

— Слушай, Маша! докажи, что ты у меня большая хозяйка: поди, позаботься объ ужинѣ и принеси водянки. Да умойся прежде: вишь какъ ты разгорѣлась и запрѣла…

Глобовъ почувствовалъ давно-забытое имъ удовольствіе, когда сѣлъ за деревенскую трапезу, въ маленькой комнатѣ, подлѣ радушнаго хозяина. Луна кроткимъ свѣтомъ обливала спящій садъ, ароматы цвѣтовъ неслись въ поднятыя окна, и пламя свѣчей горѣло ровно и тихо, не страшась безпокойнаго вѣтра. Съ другой стороны отъ Ивана Анисимыча помѣстилась Маша, а подлѣ нея Лиза; пятый приборъ, между Лизой и Глобовымъ, оставался незанятымъ. Ужинъ начался комическимъ образомъ: Иванъ Аписимычъ долго смѣялся надъ усами Маши, которые она вывела себѣ сажей, хлопоча въ кухнѣ. Самъ Глобовъ не могъ скрыть улыбки, видя, какъ судьба безжалостно играетъ миловидной дочкою хозяина. Онъ бѣгло сличилъ сестеръ и нашелъ между ними большое различіе. Старшая, худая и блѣдная, почти ничего не ѣла; глаза ея выражали тихую, тайную печаль и какую-то робость; черные волосы, просто-зачесанные подъ гребень, рѣзко оттѣняли нѣжную, нѣсколько-болѣзненную бѣлизну лица; на ней было бѣлое платье съ длинными рукавами и бѣлая пелеринка, закрывавшая всю грудь; вмѣсто всѣхъ украшеній, на груди висѣла черная, крестообразно повязанная ленточка. Между-тѣмъ, Маша, хотя и оконфуженная смѣшнымъ «пассажемъ», кушала очень аппетитно; открытая грудь дышала полнотой деревенскаго здоровья; загорѣлыя, пухленькія ручки не прятались въ широкіе рукава; бѣлокурые волосы вились по плечамъ легкими колечками. Обѣ онѣ молчали, но одна потому, что занята была своей печалью, или боялась, можетъ-быть, строгой взыскательности столичныхъ жителей; другая просто отъ дѣвичьей застѣнчивости, или отъ неумѣнья завязать разговоръ. Глобовъ разсѣянно глядѣлъ на старшую дочь, но Маша была постояннымъ предметомъ его вниманія: онъ любовался наивными манерами степной барышни, простодушнымъ взглядомъ ея свѣтлоголубыхъ глазъ, даже ея чистосердечнымъ аппетитомъ. Въ городахъ, думалъ онъ, особенно въ столицѣ, такія дѣвушки давно вымерли; это рѣдкость, достойная занять умъ, если не сердце, просвѣщеннаго горожанина.

Чрезъ нѣсколько минутъ, явилось новое лицо: молодой человѣкъ вошелъ въ комнату; не обративъ ни малѣйшаго вниманія на присутствующихъ, какъ-будто бы ихъ вовсе не было, онъ взялъ со стола какую-то книжку и молча сѣлъ у окна. Иванъ Анисимычъ толкнулъ Глобова.

— Цыганъ, сказалъ онъ вошедшему: — что жь ты не идешь ужинать?

— Сегодня середа: я не ѣмъ скоромнаго, отвѣчалъ тотъ, къ кому относился вопросъ.

Иванъ Анисимычъ и Глобовъ обмѣнялись взглядами.

— Если я не ошибаюсь, замѣтилъ послѣдній: — сегодня не середа, а понедѣльникъ.

— Понедѣльникъ… несчастный день, проговорилъ вполголоса Цыганъ.

— Не удивляйтесь, любезный другъ, тихо сказалъ Глобову Иванъ Аписимычъ. — Петя не совсѣмъ здоровъ: у него болитъ вотъ здѣсь (Иванъ Анисимычъ указалъ пальцемъ на свой лобъ). Зачѣмъ ты взялъ мой календарь? продолжалъ онъ: — ты вѣрно ищешь въ немъ вчерашняго дня.

— Нѣтъ, я смотрю, скоро ли спрячется мѣсяцъ: онъ надоѣлъ мнѣ ужасно.

— А, тебѣ завидно, что онъ такой бѣленькій, чистенькій, а ты черномазый?

Старшая дочь взглянула на отца, который долго смѣялся своей остротѣ. Веселость его сообщилась гостю и Машѣ. Когда подали водянку, Иванъ Аписимычъ выпилъ за здоровье Глобова, заставивъ дочерей сдѣлать то же; потомъ подозвалъ Цыгана, представивъ такимъ-образомъ Глобову случай окинуть его взглядомъ. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати, сухощавый, смугложелтый, съ черными блестящими глазами, съ коротко-остриженными волосами.

— Пей за здоровье дорогаго гостя! сказалъ ему Иванъ Анисимычъ.

Цыганъ поднесъ-было рюмку къ губамъ, но при послѣднихъ словахъ отошелъ отъ стола и вылилъ вино за окошко.

— Что ты дѣлаешь, дуракъ?

— Ничего, я полилъ одинъ нездоровый цвѣтокъ, который началъ вянуть.

— Вы думаете, Платонъ Петровичъ, что я шучу, называя его Цыганомъ? Нѣтъ, это настоящій, коренной Цыганъ, какъ вы, чай, замѣтили во его кожѣ, волосамъ и глазамъ. Онъ живетъ у меня около восьми лѣтъ. Мать его забрела какъ-то въ мою деревню, больная. Черезъ два дня она умерла, а я по христіанству взялъ на свое попеченіе помѣшаннаго сироту. Онъ былъ дикъ и золъ, какъ цѣпная собака; со всѣми ссорился, никого не слушался, ничего не хотѣлъ дѣлать. Мы его окрестили и выучили читать; теперь онъ охотникъ до книгъ, хоть ничего, я думаю, въ нихъ не смыслитъ: вотъ его учительница (Иванъ Анисимычъ показалъ на Лизу, которая слегка покраснѣла). Мы зовемъ его Цыганомъ, иногда Петромъ, Петрушей, Петей, какъ прійдется. Онъ говоритъ, что Лиза ему родная сестра; меня величаетъ Анисимычемъ, и для Маши нѣтъ у него другаго имени, какъ дѣвочка. Такой чудакъ, прости Господи!

Глобовъ желалъ узнать, гдѣ воспитывались Лизавета Ивановна и Марья Ивановна.

— Ахъ, и не напоминайте! сказалъ Иванъ Анисимычъ, махнувъ рукою. — Много жило всякихъ мадамовъ и мамзелей, а толку, кажется, вышло мало. Послѣдняя была изъ одного московскаго института…

— Анна Сергѣевна, подхватила Лиза, хранившая во весь вечеръ молчаніе.

— Да, Анна Сергѣвна, продолжалъ Иванъ Анисимычъ. — Конечно, она была лучше прежнихъ, но Богъ-знаетъ, что въ послѣднее время съ ней сдѣлалось: болѣзнь не болѣзнь, а все, бывало, ходитъ такая печальная, блѣдная. По смерти жены, она плохо занималась дѣтьми. Никогда не видалъ я, чтобъ онѣ списывали съ прописей или повторяли грамматику; а грамматика, вы сами знаете, такая наука, которая требуетъ особеннаго повторенія. Не правда ли, Платонъ Петровичъ?

— Конечно… въ нѣкоторомъ отношеніи вы правы… если разсудить…

Цыганъ захохоталъ.

— Чему ты радъ, дурачина? Ты видишь, говорятъ о дѣлѣ. Лиза была ея фаворитка: съ ней она все читала какія-то книги и гуляла, а Машу бросила безъ всякаго попеченія. Я хотѣлъ ужь отказать ей, да она сама однимъ утромъ пришла ко мнѣ и объявила, что принуждена оставить меня по нѣкоторымъ обстоятельствамъ. Лиза горько плакала… Она ужь и теперь готова плакать: смотрите, на глазахъ слезы… Еслибъ вы видѣли ихъ прощаніе, вы бы просто покачали головой. Маша меньше тосковала, и, помоему, умно сдѣлала: вѣдь мамзель не отецъ и не мать. Впрочемъ, дѣти болтаютъ по-французски; если угодно, проэкзаменуйте ихъ; а Лиза даже бренчитъ на фортепьяпахъ. Жаль только, что они ужасно разстроены. Ихъ настроиваетъ два раза въ годъ дворовый человѣкъ помѣщика Свисткова.

Цыганъ (мы будемъ такъ называть его) все время сидѣлъ молча, облокотясь на руку и смотря въ садъ. По окончаніи ужина, онъ подошелъ къ Лизѣ. — Я иду спать, сестра, сказалъ онъ: — перекрести меня.

Лиза въ замѣшательствѣ не знала, что дѣлать. Иванъ Аписимычъ поддержалъ ее: — Ничего, перекрести его; ты знаешь, какъ онъ упрямъ.

Лиза ободрилась: краска исчезла съ ея лица, уступивъ мѣсто задумчиво-серьёзному выраженію. Она перекрестила Цыгана съ такимъ же благоговѣйнымъ чувствомъ, съ какимъ мать благословляетъ свое дитя на сонъ грядущій.

Цыганъ обратился потомъ къ хозяину дома и Машѣ:

— Прощай, Анисимычъ, сказалъ онъ: — прощай, дѣвочка! и вышелъ изъ комнаты.

— Это ужь такъ заведено у насъ, говорилъ Иванъ Анисимычъ: — Цыганъ не ляжетъ спать безъ родительскаго благословенія Лизы. Да и вамъ, кажется, пора отдохнуть. Я вижу, Маша ужь дремлетъ. Лизу не такъ скоро угомонишь: она у насъ полуночницаю Вамъ приготовили постель на антресоляхъ въ новомъ флигелѣ; я самъ провожу васъ туда. Когда проснетесь по-утру и выйдете на балконъ, передъ вами откроются такіе виды, что чудо: въ Москвѣ такихъ нѣтъ…

III.

Иванъ Анисимычъ Ягодинъ, помѣщикъ С… губерніи, слылъ у окрестныхъ дворянъ добрымъ человѣкомъ. Они часто навѣщали его, не боясь обременить хлѣбосольнаго хозяина многочисленной стаей собакъ и прислужниковъ. «Люблю сосѣда за его веселый обычай», говаривалъ отставной ротмистръ Жбановъ: «онъ всегда готовъ ѣсть, болтать и хохотать. Прошлымъ годомъ хлѣбъ пропалъ отъ засухи: мы всѣ повѣсили носъ, а онъ-себѣ и въ усъ не дуетъ, какъ-будто у него сотни тысячь въ Опекунскомъ-Совѣтѣ!»

Дѣйствительно, природа надѣлила Ивана Анисимыча мягкимъ, уживчивымъ характеромъ, готовностью оказать услугу своему брату-дворянину, большимъ запасомъ веселости на всѣ времена года и части дня, но вдесятеро больше того она дала ему лѣни и безпечности, готовой смотрѣть на все равнодушно. Безпечность была его стихіей, вторымъ воздухомъ: ее свидѣтельствовали и безсмѣнный изорванный халатъ, и стоптанные сапоги, и борода, ежегодно бритая не свыше тридцати разъ; она сказалась бы и нечесаными волосами, еслибъ можно было чесать плѣшивѣйшую голову. Безпечно смотрѣлъ Иванъ Анисимычъ на болѣзнь своей жены, на ея постоянно-грустную задумчивость и преждевременную смерть; безпечно потомъ смотрѣлъ онъ на воспитаніе дочерей-сиротъ, предоставивъ имъ полную свободу жить какъ угодно, и мгновенный приливъ раздумья охотно смѣняя пустымъ смѣхомъ, вызваннымъ пустымъ случаемъ. Здоровье, такъ часто измѣняющее трудолюбцамъ — тѣмъ, кому оно особенно нужно — живетъ въ ладу съ беззаботными: Иванъ Анисимычъ пользовался имъ въ добрую мѣру. Аппетитъ никогда еще не измѣнялъ ему; никогда не жаловался онъ на безсонницу или тревожные сны, хотя любилъ толковать сны чужіе. И послѣ ранняго деревенскаго обѣда, онъ отдыхалъ еще часа два или три, слѣдуя обычаю предковъ и завѣту Владиміра-Мономаха, котораго не зналъ даже имени.

Цѣлый день сидѣлъ онъ подъ окномъ, смотря на движеніе дворовыхъ людей. Рѣдко, бывало, отправится на конюшню посмотрѣть лошадей, спокойно стоявшихъ въ стойлахъ, или заглянетъ на скотный дворъ, когда пастухъ пригонитъ стадо. Вступать въ разговоры объ улучшеніи различныхъ отраслей хозяйства не имѣлъ онъ никакой охоты, а такъ развѣ побалясничаетъ съ ключникомъ или скотницей, здоровой бабой, о предметахъ, непринадлежащихъ къ хозяйству. Поле видѣло его раза четыре въ годъ: во время сѣнокоса, при всходѣ озимаго хлѣба, въ первый день жатвы и въ первый день посѣва. Время не тяготило его своимъ медленнымъ теченіемъ: онъ даже долгіе лѣтніе дни умѣлъ сокращать усердной службой Морфею, долгимъ сидѣніемъ за чаемъ, обѣдомъ и ужиномъ, насмѣшками надъ Цыганомъ, бесѣдою съ Машей и шутками съ трехлѣтнимъ сыномъ повара, приходившимъ въ комнату за подачкой. — «Захарка! скажи: баринъ дуракъ.» И когда Захарка исполнитъ, бывало, приказаніе барина, Иванъ Анисимычъ захохочетъ, потомъ притворно осердится и затопаетъ ногами: «да какъ же это ты смѣешь? ахъ, ты глупой! развѣ барина можно называть дуракомъ? развѣ баринъ дуракъ?..» И въ такихъ-то занятіяхъ проходили дни, мѣсяцы, жизнь Ивана Анисимыча. Хозяйство безъ правильнаго надзора шло такъ-себѣ — разумѣется, не хорошо, но и не совсѣмъ-дурно, благодаря издавна принятымъ распоряженіямъ, которыя рѣдко измѣняются. Прежде тягость хозяйственныхъ заботъ лежала на супругѣ Ивана Анисимыча; по смерти ея, онѣ перешли къ старостѣ, который то-и-дѣло почесывалъ себѣ затылокъ, къ ключнику, цѣлый день шатавшемуся по двору, и къ Машѣ, которая ходила въ кладовыя и заказывала кушанья, за что особенно любилъ ее отецъ.

Вся дѣятельность лѣниваго Ивана Анисимыча ограничивалась чтеніемъ «Московскихъ Вѣдомостей» и просматриваніемъ календаря, который онъ покупалъ ежегодно. Полныя затмѣнія солнца и луны интересовали его преимущественно; онъ аккуратно ставилъ свои часы по захожденію солнца (восхода не случалось ему видѣть), хотя они аккуратно отставали на полчаса въ сутки. Замѣтки его на бѣлыхъ листахъ календаря относились болѣе къ обыкновеннымъ предметамъ домашняго управленія или къ состоянію погоды: «такого-то числа выпалъ первый снѣгъ, такого-то посолено три пуда солонины, въ четверкъ почали первую кадку капусты, въ пятницу отправить кучера Тимоху къ исправнику для наказанія». Вы могли бы подумать, что у рачительнаго хозяина все на виду и счетѣ: ничего не бывало! Онъ маралъ бѣлые листы книги единственно потому, что такъ дѣлалъ его отецъ, и еще, быть-можетъ, отъ нечего дѣлать, для наполненія чѣмъ-нибудь празднаго времени. Иногда, просматривая свои календарныя замѣтки, онъ вдругъ вспоминалъ забытое. — Э, я и забылъ: позовите-ка сюда Тимоху. Староста, отвези его въ городъ къ исправнику и попроси отъ моего имени хорошенько проучить пьяницу. Ступай, ступай, говорилъ онъ валявшемуся въ ногахъ кучеру: — тамъ Антонъ Ѳедосѣичъ тебя взбутетенитъ. — Помилуйте, Иванъ Анисимычъ, да этому ужь недѣль шесть прошло. — Все равно, любезный, у меня записано… я люблю порядокъ, ступай. — И бѣдный Тимоха отправлялся въ городъ, а Иванъ Анисимычъ въ комнату кушать чай, гдѣ ожидала его Маша, свидѣтельница происходившей сцены.

Прибытіе газетъ считалось дѣломъ серьёзнымъ, которое тревожило обычную безпечность помѣщика. А такъ-какъ «Московскія Вѣдомости» издавались тогда два раза въ недѣлю, то Иванъ Анисимычъ былъ два раза въ недѣлю серьёзнѣе, не въ примѣръ другимъ днямъ. Онъ читалъ каждый нумеръ отъ доски до доски, начиная съ указовъ и оканчивая метеорологическими наблюденіями. Разнообразіе статей производило въ немъ разнообразныя ощущенія и мысли. Внѣшняя политика и внутреннія событія служили богатымъ предметомъ для разговоровъ съ сосѣдними помѣщиками. Изъ частыхъ публикацій о банкротствахъ, о недѣланіи довѣрія сыну или супругу, Иванъ Аиисимычъ выводилъ крайнюю безнравственность вѣка, а иногда и близкую кончину міра. Даже состояніе московской погоды заставляло его покачивать печально головой. — Посмотрите-ка, говорилъ онъ: — тамъ сильный дождь, а у насъ, я помню, была смертная жара; тамъ сухо, а у насъ шелъ дождь. Какъ все измѣнилось! то ли было въ наше время!..

Но объявленія Опекунскаго Совѣта читалъ онъ съ стѣсненнымъ сердцемъ: онъ боялся за свое просроченное и поступившее въ опись имѣніе, ожидая съ часа на часъ публикаціи о продажѣ его съ аукціоннаго торга. Какъ всѣ безпечные помѣщики, Иванъ Анисимычъ печально смотрѣлъ на накопленіе процентовъ, не принимая законныхъ мѣръ къ уплатѣ, — и потому чтеніе газетъ сдѣлалось источникомъ тревожныхъ ощущеній. Когда же буря проносилась мимо, то-есть когда его имѣніе не поступало еще въ разрядъ продающихся, помѣщикъ нашъ оживалъ снова и, въ знакъ благодарности судьбѣ, начиналъ жалѣть дворянъ, которыхъ имѣнія назначались въ продажу. Тѣмъ искреннѣе жалѣлъ онъ, чѣмъ сильнѣе прежде страшился, хотя справедливость требуетъ замѣтить, что къ этому живому участію въ горѣ ближняго примѣшивалась всегда тайная, дьявольская мысль: слава Богу, что это не я!

Я забылъ сказать, что, съ годъ тому назадъ, Иванъ Анисимычъ лишился супруги, Прасковьи Петровны. Она умерла чахоткой, послѣ долгихъ страданій. Впрочемъ, вся жизнь ея была медленнымъ страданіемъ, если исключить шесть лѣтъ воспитанія въ одномъ изъ московскихъ институтовъ. Оставшись сиротою по третьему году, она испытала всѣ возможныя неудовольствія въ домѣ своенравной мачихи, а по выходѣ изъ института выдали ее за перваго встрѣчнаго, за Ивана Анисимыча, который слыхалъ, что Евва сотворена изъ ребра адамова, что жена есть помощница мужу и должна его бояться. Ему и въ голову не приходило видѣть въ женѣ равнаго себѣ человѣка, съ одинакими правами и съ одинаково-высокими обязанностями. Жена его, понявъ, что бракъ, заключенный по разсчету и волѣ дражайшихъ родителей, затворяетъ двери всякому благородному стремленію, всякому свободному развитію духа, покорно предалась тяжелой судьбѣ. Время ея дѣлилось между хозяйствомъ и воспитаніемъ дѣтей. Но жертва не по силамъ быстро истощала здоровье слабой женщины, которая увидѣла наконецъ необходимость сторонней помощи. Сначала, выборъ гувернантокъ не соотвѣтствовалъ ея желаніямъ; но послѣдняя, бывшая ея подруга по институту, успокоила заботливую мать. За недѣлю до кончины, Прасковья Петровна призвала къ себѣ гувернантку. «Катя!» сказала она ей: «дай мнѣ клятву, что ты не оставишь моихъ сиротъ. Ты знаешь все; ты знаешь Ивана Анисимыча… Будь имъ второй матерью. Займись особенно Лизой: ей нужно больше ласкъ: она привязывается сильнѣе и смотритъ какъ-то сиротливѣе… Не-уже-ли и ей прійдется также страдать?.. О, сохрани Боже!.. Катя, у тебя будетъ много непріятностей: перенеси ихъ, пренебреги ими изъ дружбы ко мнѣ, изъ жалости къ сиротамъ, изъ любви христіанской… самъ Христосъ страдалъ… Богъ тебѣ за это заплатитъ…» Горькія слезы прервали слова отходящей къ вѣчному покою. Она схватила руку друга и судорожно прижала ее къ губамъ своимъ… Катерина Михайловна (такъ звали гувернантку) исполнила свято желаніе умершей, окруживъ дѣтей безпрерывнымъ надзоромъ, добросовѣстнымъ ученіемъ, нравственнымъ примѣромъ. Правду сказать, Маша поверхностно пользовалась уроками наставницы, увлекаясь своими склонностями въ другую сторону; но за то какъ хорошо было Лизѣ имѣть при себѣ попечительнаго друга! Между ними завязалось родство духа, извѣстное равенство отношеній, не смотря на различіе лѣтъ. Судите жь о ея горѣ, когда нѣкоторыя обстоятельства круто оторвали Катерину Михайловну отъ новаго ея семейства! Она уѣхала скоро и рѣшительно не зная, воротится ли къ Ивану Анисимычу…

Но мы выпустили изъ вида нашего героя: пора имъ заняться. Онъ нашелъ пріятнымъ свое новое положеніе. Каждый день сбираясь въ дорогу, онъ каждый день откладывалъ отъѣздъ свой. Нѣтъ спора, что щей горшокъ да самъ большой — необходимое условіе свободно-счастливой жизни; однакожъ, временное пребываніе у помѣщика-хлѣбосола имѣетъ много выгодныхъ сторонъ. Въ своемъ углу вы не избѣжите заботъ: къ вамъ, домовладыкѣ, притекаютъ всѣ требованія и вопросы, досадные враги покоя, тогда какъ въ домѣ радушнаго хозяина васъ накормятъ, напоятъ, уложатъ спать — даже, если хотите, прибьютъ за васъ, безъ малѣйшаго съ вашей стороны труда. Вы не замѣчаете, какъ все это дѣлается; вы только видите, что это сдѣлано. — Платонъ Петровичъ, на другой же день своего пріѣзда, за сытнымъ завтракомъ, сошелся съ Иваномъ Анисимычемъ и Машей. Первому похвалилъ онъ мѣстоположеніе дома, живописные виды съ балкона; второй напомнилъ вчерашнее ихъ знакомство и просилъ дозволенія познакомиться короче. Чрезъ нѣсколько дней, Платонъ Петровичъ былъ совсѣмъ какъ дома. Онъ вмѣстѣ съ Машей бѣгалъ по садовымъ дорожкамъ, садился подлѣ нея на дерновыхъ скамейкахъ, или просто на травѣ, плелъ ей вѣнки изъ непышныхъ цвѣтовъ того края. Маша нѣсколько разъ чувствовала, какъ рука гостя тихонько жала ея пухленькую ручку; она замѣчала, что его глаза въ нѣжномъ раздумьѣ останавливаются на ея лицѣ или груди — обычный маневръ селадоновъ, которымъ иногда успѣшно закидывается приманка. Но Марья Ивановна, еще непривыкшая къ любовнымъ пріемамъ, разрушала подъ-часъ поэзію мечтаній самыми прозаическими вопросами: — Что вы на меня такъ смотрите? хотите ли, я накормлю васъ малиной? — И, схвативъ руку селадона, тащила его къ садовому плетню, гдѣ росъ густой малинникъ. Иванъ Аписимычъ любовался на ихъ такъ-называемую имъ дружбу, и самъ нерѣдко вызывалъ ихъ на дѣтскія рѣзвости. — Побѣгите-ка, Платонъ Петровичъ: я посмотрю, кто изъ васъ рѣзвѣй бѣгаетъ. Вы думаете обогнать Машу: нѣтъ, не на такую напали. Она у меня козырь-дѣвка! Смотри, Маша, будь молодецъ, не ударь себя лицомъ въ грязь! И по данному знаку, Маша опрометью бросалась изъ комнаты — Платонъ Петровичъ за ней на самый конецъ длинной дорожки. Тамъ садились они подъ березой, едва переводя духъ отъ усталости.

— Признаюсь, Марья Ивановна, мнѣ большаго труда стояло опередить васъ.

— Извините, мы прибѣжали вмѣстѣ.

— Нѣтъ, позвольте; я первый ухватился за эту березу. Но какъ бы то ни было — вы легче Ахиллеса быстроногаго.

— Кто это такой Ахиллесъ?

— Греческій царь, который находился при осадѣ Трои.

— Ахъ, да! я и забыла.

— Вы читали «Иліаду»?

— Нѣтъ, не читала. Теперь побѣжимте назадъ, къ папенькѣ.

И ученый нашъ, читавшій «Иліаду», долженъ былъ слѣдовать за неутомимой дѣвочкой.

Однажды, взявъ ее подъ руку, Платонъ Петровичъ обошелъ всѣ углы и закоулки сада. Онъ наговорилъ тысячу любезностей своей дамѣ, которая, впрочемъ, разсѣянно его слушала, то срывая кисточку смородины, то наклоняясь поднять упавшее яблоко.

— Червивыя яблоки вкуснѣе. Вы не вѣрите, Платонъ Петровичъ? Попробуйте.

— Это очень-натурально: яблоко падаетъ тогда, какъ ужь совсѣмъ созрѣло… О чемъ вы вздохнули, Марья Ивановна?

— Такъ, отъ усталости. Я ужасть-какъ устала. Мы больше часу гуляли. Пора чай пить. Папенька, вѣрно, заждался насъ.

Дѣла Платона Петровича, какъ видите, двигались плохо. Но чѣмъ упорнѣе казалось наивное равнодушіе Маши, тѣмъ сильнѣе росло чувственное раздраженіе ея поклонника… Другаго имени подобной влюбчивости я до-сихъ-поръ еще не прибралъ. По-крайней-мѣрѣ, отказываюсь объяснять иначе привязанность его къ простой дѣвочкѣ, надъ которой онъ въ иное время готовъ былъ первый смѣяться. Платонъ Петровичъ заплатилъ богатую дань глупому платонизму любви, и потому охотно вымѣщалъ свою глупость на противоположномъ чувствѣ. Эѳирныя дѣвы, передъ которыми горѣлъ холодный огонь фантастическаго обожанія, вышли изъ памяти: теперь его манили красоты менѣе-безплодныя, болѣе-доступныя. Таинственное соединеніе душъ и сердецъ уступило мѣсто снисходительному сближенію… Онъ и самъ сдѣлался снисходительнѣе, убавивъ цѣну чувства, которое называлъ неоцѣненнымъ. Ему, неизбалованному видимыми ласками женщинъ, очень льстила свобода обращенія съ миловидной барышней, полной силъ и свѣжести. Не было здѣсь помѣхи ни отъ строгихъ взглядовъ подозрительнаго отца, или черезъ-чуръ заботливой матери, ни отъ глупыхъ остротъ товарищей, ни отъ намековъ самой дѣвушки, отъ которыхъ такъ и песетъ свадебнымъ контрактомъ, и которые способны потушить самую пылкую страсть, омрачить живѣйшее наслажденіе. Могло бы потревожить влюбленнаго присутствіе Лизы; но Лиза оставалась въ комнатѣ подъ предлогомъ нездоровья, или вышивала въ пяльцахъ, или писала письма къ Катеринѣ Михайловнѣ. О Цыганѣ и говорить нечего: онъ цѣлый день не показывался на глаза, какъ-будто жилъ особнякомъ. Одни только дворовые лукаво улыбались, когда ихъ барышня рука-въ-руку гуляла съ гостемъ, Но дворовые любили Машу, хотя и боялись ее, зная, какъ сильно жалуетъ ее папенька. — Марья Ивановна, говорили они, молодецъ: она умѣетъ обращаться съ нашимъ братомъ; она и въ кухню зайдетъ, и на скотный дворъ прибѣжитъ, и окрикъ дастъ. Вотъ Лизавета Ивановна другое дѣло. Добра, нечего сказать, а такая, право, чудная: живетъ вовсе не по-нашему — никогда не посидитъ, не поговоритъ съ нами: все читаетъ книги или молчитъ пригорюнившись. Знать, что-нибудь болитъ у сердечной!

Однажды Иванъ Анисимычъ находился въ особенно-веселомъ расположеніи духа. Онъ только-что кончилъ «Московскія-Вѣдомости», въ которыхъ не было публикаціи о его имѣніи. Зѣвнувъ разъ десять и столько же разъ потянувшись, онъ обратился къ Платону Петровичу: — Любезный другъ, пойдемте гулять. Платонъ Петровичъ и Маша вытаращили глаза: желаніе Ивана Анисимыча выйдти изъ комнаты было такою рѣдкостью, которую слѣдовало зарубить на стѣнкѣ.

— Куда жь мы пойдемъ? спросила Маша.

— Прежде въ садъ, а потомъ лугомъ проберемся въ рощу. Я и не помню, когда тамъ былъ. Надо осмотрѣть деревья. Прошлымъ годомъ мошенники-однодворцы вздумали рубить ихъ по ночамъ. Да позовите Лизу: гдѣ она?

— Барышни нѣтъ въ ихъ комнатѣ, возвратился съ отвѣтомъ босой мальчикъ.

— Она вѣчно таскается, и дѣлаетъ не такъ, какъ люди, проговорилъ съ досадой Иванъ Анисимычъ. — А Цыганъ гдѣ?

— Цыгана тоже нѣтъ.

— Гдѣ жь онъ, желаю я знать?

— На что онъ вамъ, папенька? Мы и одни знаемъ дорогу. Пойдемте скорѣй.

Садъ Ивана Анисимыча оканчивался огородомъ, за которымъ лежалъ лугъ, подходившій къ рощѣ. При входѣ въ нее, прохладный сумракъ охватилъ гуляющихъ. Дорожки, прежде расчищенныя, поросли густой и сочною травою. Узкія тропинки въ разныхъ направленіяхъ перерѣзывали лѣсокъ. Одна изъ нихъ, болѣе-пробитая, бѣжала отъ закраины въ средину и приводила къ глухой тиши оброшеннаго пруда. Безоблачное небо и формы деревъ неясно отражались въ мутной влагѣ. Близь одного берега, надъ поверхностью воды, возвышался островокъ, покрытый купою молодыхъ березъ. Полусгнившая лодка мирно доканчивала вѣкъ свой на тинистомъ мелководьѣ. Дощечка, кинутая съ берега на островъ, тряслась подъ невѣрной ногой боязливаго. Розовый просвѣтъ отъ заходящаго солнца осыпалъ своимъ блескомъ листья деревъ и зеленую плесень пруда. Все было тихо въ этомъ уединеніи, какъ тиха поэзія мирной жизни; но тѣмъ слышнѣе раздавался каждый звукъ, нарушающій спокойствіе: тамъ грачъ, несясь надъ рощей, обронитъ вѣщій крикъ; тамъ стадо журавлей дастъ голосъ о своемъ пролетѣ, или дятелъ глухо застучитъ въ толстую кору дуба.

— Какъ здѣсь хорошо! сказалъ Платонъ Петровичъ, пожавъ руку Маши.

— Нѣтъ, здѣсь страшно, замѣтила Маша, тѣснясь къ своему кавалеру, что было очень ему пріятно.

— Но что я тамъ вижу? продолжалъ первый, прищуривъ глаза, обращенные на островъ.

— Гдѣ, гдѣ? подхватилъ Иванъ Анисимычъ, думавъ поймать однодворца съ поличнымъ.

— Вонъ тамъ, на островку, въ березахъ, сидитъ какой-то человѣкъ.

Всѣ обратились къ тому мѣсту, на которое указалъ Платонъ Петровичъ, и стали молча всматриваться. Черезъ минуту, Иванъ Анисимычъ покачалъ головою: — Да это проказница наша Лиза; что она тамъ дѣлаетъ? Отойдите подальше; я поговорю съ ней одинъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, на лужайкѣ, окруженной березами, сидѣла Лиза, лицомъ къ отдаленному берегу пруда. Раскрытая книжка лежала у нея на колѣняхъ. Прислонясь спиной къ дереву и сложивъ руки на груди, она погружена была въ печальное раздумье, а можетъ-быть и въ сладкую дремоту.

— Лиза! произнесъ громко Иванъ Анисимычъ.

Лиза встрепенулась.

— Это вы, батюшка? съ кѣмъ вы пришли?

— Я одинъ здѣсь. Что ты тамъ дѣлаешь?

— Ничего. Я читала книжку.

— Полно глупости дѣлать, Лиза! Пора домой. Скоро смеркнется.

— Чего вы боитесь, батюшка? Здѣсь нѣтъ ничего, кромѣ воды, деревьевъ, неба, Бога…

— И меня… сказалъ кто-то шопотомъ. Такъ, по-крайней-мѣрѣ, послышалось Ивану Анисимычу; но въ это же самое время струя вѣтра пробѣжала по деревьямъ, и легко было принять трепетанье листьевъ за голосъ человѣка.

— Иди къ намъ… ко мнѣ! повторилъ настойчивѣе Иванъ Анисимычъ.

— Сейчасъ, батюшка. Ступайте впередъ; я въ-минуту догоню васъ.

Успокоенный отецъ отправился къ своимъ спутникамъ. Платонъ Петровичъ не слыхалъ ничего изъ этого разговора: онъ былъ занятъ Машей.

IV.

— Охота ей туда таскаться! ворчалъ Иванъ Анисимычъ, возвращаясь домой съ Платономъ Петровичемъ и Машей. — Тамъ должно быть ужасно-сыро и лягушекъ тьма, а главное — опасно: забредетъ какой-нибудь мужикъ и напугаетъ. Вы вѣрно удивляетесь, Платонъ Петровичъ, странностямъ моей Лизы? Что дѣлать! она у насъ такая съ малолѣтства. Еще восьми лѣтъ, она пропала однажды часу въ первомъ ночи. Весь домъ всполошился — а она преспокойно стоитъ-себѣ, въ одной рубашонкѣ, на садовомъ балконѣ и смотритъ на звѣзды, какъ дурочка. Мать думала, что это пройдетъ съ возрастомъ — анъ вышло напротивъ: она все чаще задумывалась, все становилась печальнѣе да печальнѣе. Сколько разъ, бывало, мы сбираемся ужинать — ея нѣтъ. Пойдутъ за ней и найдутъ въ саду или рощѣ: сидитъ-себѣ подъ деревомъ, вотъ какъ теперь вы видѣли, сложивъ руки и о чемъ-то думая; иногда, говорятъ, даже плачетъ.

— Вы бы чѣмъ-нибудь ее заняли, Иванъ Анисимычъ!

— Занималъ, батюшка, занималъ: дарилъ конфекты и наряды, посылалъ въ гости къ знакомымъ помѣщикамъ, и самъ приглашалъ разныхъ барышень. Возилъ и въ городъ, гдѣ давали фейерверкъ: ничто не помогло.

— Странно! замѣтилъ Платонъ Петровичъ.

— У насъ была лодка, въ которой мы иногда катались по рѣкѣ. Она вздумала разгуливать позднимъ вечеромъ, когда совсѣмъ ужь зайдетъ солнце: сядетъ въ лодку, одна, безъ дѣвки, велитъ Цыгану оттолкнуть ее отъ берега, потомъ наклонится надъ водой и пристально смотритъ въ нее, какъ-будто спрятанъ тамъ кладъ. Долго ли до бѣды!

— Что жь Прасковья Петровна?

— Прасковья Петровна сама была такая жь, дай Богъ ей царство небесное! Всего больше напугались мы, когда ѣздили на пчельникъ подрѣзывать медъ. Пчельникъ нашъ за четыре версты отъ деревни, въ дубовомъ лѣску. Вечеръ былъ славный, теплый, какъ теперь помню. На полдорогѣ, Лиза побѣжала впередъ… Ну, думаемъ мы, ничего, дѣтское дѣло, пускай-себѣ бѣгаетъ. Только вотъ что дурно: глядимъ во всѣ стороны — ея нѣтъ; смотримъ назадъ и впередъ, смотримъ направо и налѣво — нѣтъ какъ нѣтъ, сгинула да пропала. Но лишь стали равняться съ церковью, какъ видимъ, что она сходитъ съ паперти. — Лиза, гдѣ ты была? — «На колокольнѣ» — Зачѣмъ? — «Такъ, смотрѣла оттуда на поле, на деревню; видѣла, какъ вы идете.» Еслибъ вы знали, Платонъ Петровичъ, что это за колокольня! просто такая, что, кажись, развалится отъ порядочнаго толчка: лѣсенка ходенёмъ ходитъ, пыли не оберешься, пауковъ тьма-тмущая. Досталось же отъ меня пьяному пономарю за то, что не запираетъ двери на колокольню.

— А помните, папенька, когда мы рубили капусту…

— И когда ты объѣлась кочерыжекъ?

— Ахъ, что это вы…

— Ничего, я говорю правду. Видите ли что, Платонъ Петровичъ. Маша по хозяйству хлопотала о капустѣ, даже сама помогала рубить ее дворовымъ людямъ, но во время рубки такъ много кушала кочерыжекъ, что два дня прохворала. Теперь говори, что ты хотѣла сказать. Ну, полно сердиться, я пошутилъ, разсказывай.

— Это было въ октябрѣ, когда листья пожелтѣли и падали на землю. Изъ оконъ было видно все, что дѣлалось въ рощѣ, и мы часто видѣли, какъ сестрица рано утромъ прохаживалась въ рощѣ, въ своемъ бѣломъ платьѣ.

— Помню, помню. Я еще бранилъ ее за это. По утрамъ было холодно: она могла простудиться.

— Изъ всего этого, сказалъ Платонъ Петровичъ: — я заключаю, что Лизавета Ивановна любитъ природу.

— А я такъ думаю, что это просто глупость!.. Но вотъ мы и пришли домой. Ухъ, батюшки, какъ я усталъ. Маша, вели живѣй сбирать ужинать.

Въ другой разъ, Иванъ Анисимычъ былъ не такъ веселъ. Онъ получилъ письмо отъ своего знакомаго, проживавшаго въ Москвѣ, который совѣтовалъ ему позаботиться какъ-можно-скорѣе объ очисткѣ процентовъ за имѣніе. Въ подобномъ расположеніи духа, многое намъ не нравится, и ничтожный случай вызываетъ тѣвъ. Къ десяти часамъ Лиза еще не возвращалась съ прогулки. Наконецъ, когда совсѣмъ уже смерклось, она вошла въ комнату.

— Вы заждались меня, папенька? сказала она, цалуя его руку.

— Послушай, Лиза: ты, кажется, такая жь помѣшанная, какъ покойница мать твоя.

Лиза вспыхнула и быстро отняла руку.

— Батюшка! прошу васъ, умоляю оставить въ покоѣ мертвыхъ.

— Да какъ же можно гулять такъ долго? проговорилъ Иванъ Аписимычъ ласковѣе прежняго.

— Я одна виновата: гнѣвайтесь на меня, браните меня; а за умершихъ лучше станемъ молиться.

Иванъ Анисимычъ былъ видимо взволнованъ. Неудачная попытка излить гнѣвъ свои заставила его отъискать кого-нибудь изъ домашнихъ, хотя вовсе безвиннаго, но легче обвиняемаго. Подобно тѣмъ возницамъ, которые, не сладивъ съ лошадью, бьютъ по оглоблямъ, онъ обратился къ Цыгану, вскорѣ послѣ Лизы вошедшему въ комнату.

— Ты гдѣ, дуракъ, былъ?

— Гдѣ я былъ, тамъ меня теперь нѣтъ.

— Тамъ меня теперь нѣтъ! подхватилъ Иванъ Анисимычъ, каррикатурно передразнивая Цыгана, отъ-чего Маша улыбнулась. — У дурака дурацкій и отвѣтъ. Я безъ шутокъ спрашиваю тебя, гдѣ ты рыскалъ съ пяти часовъ?

— Спроси лучше у нихъ, гдѣ они были? И рука его указала на Глобова и Машу, сидѣвшихъ рядомъ.

— Во-первыхъ, Платонъ Петровичъ мой гость; слѣдовательно, можетъ гулять, гдѣ ему вздумается и дѣлать… что ему угодно; во-вторыхъ, Маша хлопочетъ по хозяйству, а вѣдь оно не въ комнатѣ спрятано. Ея глазъ вездѣ нуженъ. Хозяйкѣ прійдется побывать на одной минутѣ мѣстахъ въ двадцати; я это по себѣ знаю…

Потому ли, что въ послѣднихъ словахъ не было ни на волосъ правды, или по какой-нибудь другой причинѣ, Иванъ Анисимычъ остановился въ своихъ доводахъ, которые любилъ сортировать по пунктамъ. Кашлянувъ раза два, онъ продолжалъ свою рѣчь, обращая се къ гостю:

— Вотъ, батюшка Платонъ Петровичъ, будьте добры, снисходительны, великодушны, если хотите нажить тьму непріятностей. Я принялъ къ себѣ этого цыганёнка, какъ роднаго…

Здѣсь Цыганъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе на стулѣ.

— Петя! сказала ему Лиза поспѣшно, голосомъ упрека.

Цыганъ ушелъ изъ комнаты.

— ..Принялъ его какъ роднаго, обулъ, одѣлъ, накормилъ. Безъ меня мать его умерла бы съ голода на большой дорогѣ, а онъ не удостоиваетъ своего благодѣтеля даже отвѣтомъ!

— Онъ гулялъ, папенька, прежде со мною, а потомъ одинъ. Я видѣла его въ саду и на лугу. Простите ему. Вы знаете его глупость…

Успокоенный немного словами Лизы, Иванъ Анисимычъ сѣдъ ужинать; однакожь, противъ обыкновенія, кушалъ мало и не шутилъ съ Захаркой.

Но утро, которое мудренѣе вечера, возстановило прежній порядокъ дѣлъ. Иванъ Анисимычъ забылъ письмо пріятеля и по-прежнему предался безпечности; по-прежнему, Плагонъ Петровичъ не отходилъ отъ Маши. Послѣдніе обмѣнялись въ-шутку именами брата и сестры. «Сестрица!» говорилъ одинъ, ударяя съ особенной нѣжностью на этомъ словѣ, «Братецъ!» отвѣчала другая, не имѣя силъ удержаться отъ смѣха. Случилось даже, что герой нашъ, въ присутствіи всего семейства, назвалъ Марью Ивановну просто Машей, надъ чѣмъ долго трунилъ Иванъ Анисимычъ. Но наединѣ, безъ свидѣтелей, гость, признаться, давно промѣнялъ длинно-почтительное прозвище на уменьшительное имя, которымъ такъ коротко и ясно выражается ласка.

Въ разговорахъ своихъ, Платонъ Петровичъ нерѣдко пыталъ чувства деревенской барышни.

— Скажите, Марья Ивановна… нѣтъ, Маша: кого вы больше всѣхъ любите?

— Разумѣется, Бога.

— Я это знаю… объ этомъ нечего и говорить… ну, послѣ Бога?

— Послѣ Бога, папеньку.

— А потомъ?

— Потомъ сестрицу.

— А потомъ?

— Кого же потомъ?.. Всѣхъ моихъ знакомыхъ… да, я и забыла: послѣ сестрицы васъ… вѣдь вы мой братецъ.

— То-то же, милая сестрица! смотрите, не забывайте.

Иногда Платонъ Петровичъ находилъ случай отличить Машу какимъ-нибудь подаркомъ: букетомъ цвѣтовъ, вѣнкомъ изъ васильковъ. Однажды принесъ онъ ей русака, застрѣленнаго собственными его руками. Онъ втащилъ его въ комнату, гдѣ сидѣлъ одинъ Иванъ Анисимычъ.

— Гдѣ Марья Ивановна? былъ первый вопросъ его.

— Говори просто: гдѣ Маша? Полно деликатничать. А Богъ ее знаетъ! Чай, въ саду, или на погребѣ, по хозяйству. Да вонъ она: уписываетъ красную смородину, любимое ея кушанье. Эй, стрекоза, поди-ка сюда! Спрячьтесь, Платонъ Петровичъ: мы напугаемъ дурочку.

Маша вошла въ комнату, доѣдая смородину.

— Что вамъ, папенька? Зачѣмъ вы меня звали?

— Полно тебАписим печься на солнцѣ. Смотри, какъ ты загорѣла и запачкалась, Поди, умойся; скоро Платонъ Петровичъ воротится.

— Что жь за важность! онъ не гость.

— Кто же я? закричалъ басомъ Платонъ Петровичъ.

Маша вскрикнула. — Ахъ, какъ вы меня испугали! Можно ли такъ пугать?

— Нѣтъ, скажите: кто же я? повторилъ Платонъ Петровичъ, уставивъ на нее глаза свои.

— Право, я никакъ не воображала… я не думала о васъ.

— А за то, что вы не думали, вотъ вамъ заяцъ.

Одно изъ другаго, конечно, не слѣдовало; но Платонъ Петровичъ на ту пору забылъ правила силлогизмовъ. Онъ растерялся отъ восторга. Не гость!.. Какъ это пріятно слышать изъ устъ миловидной дѣвушки! Какъ это хорошо звучитъ въ ушахъ! Гораздо-лучше, чѣмъ гость.-- Милая невинность! думалъ онъ, пожирая взорами Машу, которая, отъ испуга или нежданнаго подарка, начала вытирать о платье запачканныя руки: — милая невинность! Въ простотѣ сердечной, ты не знаешь еще всѣхъ своихъ достоинствъ.

Читатель видитъ, что въ числѣ достоинствъ такъ-называемой невинности Платонъ Петровичъ разумѣлъ и право марать бѣлое платье красной смородиной.

Обращеніе его съ Лизой имѣло совершенно-другое свойство, или, лучше сказать, онъ обращался къ ней съ однѣми обычными фразами учтиваго кавалера. Его пугалъ странный характеръ дѣвушки, которая вела себя особеннымъ образомъ, печальная въ самой нѣжности, серьёзная даже въ любви къ отцу, въ ласкахъ сестрѣ. Только тогда, какъ разговоръ выходилъ изъ круга ежедневныхъ мелочей, и заѣзжій гость разсказывалъ что-нибудь о произведеніяхъ искусства, или о важныхъ событіяхъ общественной жизни (а онъ разсказывалъ недурно), черные, задумчивые глаза Лизы внимательно останавливались на разскащикѣ, и жаднымъ слухомъ ловила она каждое его слово. Утверждали, что Платонъ Петровичъ давалъ иной смыслъ этому интересу, возбужденному предметомъ разговора, относя его къ себѣ, себя одного ставя кумиромъ любопытства и вниманія… Но это ужь его, а не наше дѣло. Замѣчательно, что въ подобныя минуты Цыганъ становился еще молчаливѣе и угрюмѣе, какъ-бы внутренно негодуя на таинственную связь, которая возникала между образованностью гостя и любознательностью дѣвушки.

Съ Цыганомъ же не заводилъ онъ вовсе рѣчи, изъ презрѣнія или изъ жалости къ помѣшанному. Помѣшанный не только платилъ ему тою же монетою, но даже пошелъ дальше въ своей антипатіи, радуясь малѣйшему случаю сдѣлать или сказать ему грубость, кольнуть его рѣзкимъ намекомъ, посмѣяться надъ его претензіями, которыхъ такъ много у неглубокой образованности. Онъ не садился за обѣдъ и ужинъ съ самаго его пріѣзда, избѣгалъ съ нимъ встрѣчи и никогда не оставался съ нимъ одинъ-на-одинъ, боясь, какъ видно, услышать отъ него что-нибудь непріятное или сказать ему что-нибудь слишкомъ-дерзкое. Впрочемъ, Цыганъ рѣдко присоединялся къ компаніи гостя и цѣлый почти день жилъ внѣ дома, входя въ него обыкновенно или чрезъ нѣсколько мы путъ послѣ, или за нѣсколько минутъ прежде Лизы. Однажды, перевертывая страницы календаря, онъ вдругъ обратился къ Ивану Анисимычу:

— Анисимычъ, что жь ты не замѣтишь въ своей книжкѣ, что въ несчастный день, въ понедѣльникъ, пріѣхалъ вотъ этотъ человѣчекъ?

— Я запишу это вмѣстѣ съ днемъ отъѣзда дорогаго гостя.

— А развѣ онъ уѣдетъ? зачѣмъ? Ему и здѣсь хорошо; дѣвочкѣ также.,

— Какой дѣвочкѣ?

— Машѣ, твоей любимой дочкѣ.

Въ другой разъ, когда отъ раздушеннаго гостя несло ароматами по всей комнатѣ, Цыганъ сидѣлъ закрывъ носъ платкомъ и безпрестанно морщась.

— Что ты сидишь по-дурацки? закричалъ на него Иванъ Анисимычъ.

— Нельзя, Анисимычъ: ужасно какъ пахнетъ отъ двухъ цвѣтниковъ.

— У меня одинъ цвѣтникъ: гдѣ жь другой?

— А вотъ на головѣ у этого человѣчка. Я самъ видѣлъ, какъ онъ поливалъ его изъ маленькой крошечной бутылочки.

Но пора мнѣ короче познакомить читателей съ Платономъ Петровичемъ.

Платонъ Петровичъ былъ воспитанъ такъ же, какъ воспитывались почти всѣ люди нашего поколѣнія. Правила для жизни шли у него отдѣльно отъ жизни, знанія не прилагались къ дѣйствительности. Школа говорила ему одно, свѣтъ представилъ другое. Гибельное разногласіе между голосомъ науки и требованіями общества произвело въ немъ тотъ внутренній раздоръ, отъ котораго одинъ и тотъ же человѣкъ распадается на два противоположныя существа. Что значитъ образъ мыслей, несоглашенный съ образомъ поведенія? Парадное платье, взятое на-прокатъ, сшитое не по насъ, — мертвый капиталъ, безполезный владѣльцу, еще меньше полезный другимъ. Человѣкъ въ этомъ платьѣ — скелетъ, увитый розами. Мы часто говоримъ о выгодахъ образованія, о необходимости просвѣщенія; однакожь, припомнивъ случаи жизни, увидимъ, что десятки лѣтъ проходятъ безъ малѣйшей надобности въ латинскомъ языкѣ или алгебрѣ, которымъ учили насъ трудно и долго, и возраженіе Простаковой гораздо-умнѣе доказательства Правдина, защитника географіи. Но, кромѣ исключительной пользы каждой науки, есть общая польза наукъ: масса пріобрѣтенныхъ свѣдѣній просвѣщаетъ человѣка. Въ итогѣ его образованія выходитъ благородство мыслей и нравственность дѣяній — предметы, обязанные жить въ строгомъ между собою согласіи: дѣло должно покоряться мысли, мысль должна переходить въ дѣло. Этого-то и не было въ героѣ нашего разсказа. Послѣ всѣхъ курсовъ, низшихъ и высшихъ, онъ не пришелъ къ единству ума и воли, образованности и жизни, — единству, безъ котораго жизнь мертва, образованность безплодна. Безъ этого единства, каждый поступокъ служитъ живымъ упрекомъ наукѣ: онъ указываетъ на ея безсиліе. И лукавые свидѣтели нравственнаго разрыва имѣютъ право сказать намъ: «у вашего ученія и корень горекъ и плоды несладки».

Не знаю, кого винить за такое направленіе науки и жизни; но знаю, что Платонъ Петровичъ имѣлъ дурныхъ учителей въ окружающихъ его примѣрахъ, сначала въ семействѣ и школѣ, потомъ въ обществѣ. Отецъ его толковалъ о чистотѣ правовъ, хвалилъ скромность и цѣломудріе, а самъ въ-присутствіи дѣтей оказывалъ неблагопристойныя ласки женѣ своей. Его мать безпрерывно говорила дѣтямъ: «это не ваше дѣло», а сама цѣлый вѣкъ дѣлала не свое дѣло: рѣзала косы дѣвкамъ, давала пощечины лакеямъ, да бранилась съ мужемъ. Начальникъ учебнаго заведенія, въ которомъ Глобовъ воспитывался, повторялъ ученикамъ: «дѣти, будьте честны и благородны, поступайте всегда прямо», и тотъ же начальникъ держалъ наушниковъ, отличая ихъ особенными ласками, подсматривалъ у двери, чѣмъ занимаются въ классѣ, писалъ сверхкомплектныя донесенія въ столицу. Отъ учителя его въ десять часовъ утра аккуратно несло водкой, хотя онъ на публичномъ экзаменѣ и произнесъ рѣчь о воздержаніи, Другой, доказывая святость справедливости, прибавлялъ лишнее число балловъ за пятирублевую ассигнацію. Напрасно говорили при немъ: «ученый вездѣ принятъ въ обществѣ, образованному вездѣ даютъ почетъ»; онъ видѣлъ не то: онъ видѣлъ, какъ хозяинъ тяготился ученымъ гостемъ, который не игралъ въ карты, какъ безполезенъ былъ на вечеринкахъ бѣдный, хотя и образованный. Книги и люди увѣряли его, что женская красота, которая такъ скоро увядаетъ, ничтожна въ сравненіи съ неувядаемою добродѣтелью; однакожь, мужчины увивались около смазливыхъ личикъ, обходя безъ вниманія добрыхъ, умныхъ, но дурныхъ собою дѣвушекъ. Въ его глазахъ, торжествовала капризная красота, вздыхала нравственная некрасота. Разсказывать ли мнѣ, что встрѣтилъ Глобовъ, по выходѣ изъ школы, въ обществѣ, на службѣ? Та жизнь, о которой говорю я, жизнь, сотканная изъ противорѣчій, гдѣ сегодня думаютъ не такъ, какъ завтра будутъ дѣлать, и завтра будутъ думать не такъ, какъ вчера дѣлали, — есть жизнь моя, ваша, ихъ, всѣхъ… Она слишкомъ извѣстна.

Человѣкъ сильной натуры могъ бы твердою ногою ступить на иной путь и принять новыя правила, если прежнія были ложны, и устроить жизнь по правиламъ, если они вѣрны. Но гдѣ взять силъ, чтобъ стряхнуть съ себя ветхаго человѣка? Только бодрые духомъ видятъ необходимость борьбы и отваживаются на борьбу. Есть два сорта людей: одни погружаются на дно, другіе расходятся по поверхности, довольные тѣмъ, что видятъ много пріятныхъ видовъ и безопасно живутъ въ безопасномъ пространствѣ. Глобовъ находился въ числѣ послѣднихъ. Все, чему онъ учился, все, что читалъ онъ, все, о чемъ думалъ, скользило на поверхности души его, не проникая въ составы нравственнаго тѣла, не претворяясь въ плоть и кровь. Суровая важность долга, непрерывное шествіе впередъ, скромная доля достойныхъ людей, глубина истинно-человѣческихъ чувствъ тяготили его своимъ величіемъ. Какъ умный малой, онъ не могъ не цѣнить ихъ; но, какъ малой только-что умный, онъ не выдерживалъ ихъ долгаго присутствія. Этимъ объясняются его уживчивость съ людьми пустыми, его снисходительность къ какому-нибудь Анисимычу, его жалкая способность свободно переходить, въ бесѣдѣ и жизни, отъ серьёзнаго къ забавному, отъ важнаго къ смѣшному. Для остраго слова не жалѣлъ онъ самыхъ священныхъ предметовъ. Но у шутки есть предѣлы: она не должна простирать своей власти на идеалы счастія, на виды жизни.

Онъ любилъ чтеніе, но слова мудреца находили въ немъ оглашеннаго. Иначе онъ вносилъ бы мудрое слово въ жизнь, не довольствуясь, какъ дитя игрушкой, простымъ пересказомъ читаннаго. Тогда знакомство съ авторомъ не было бы статьей прибавочной, занятіемъ отдѣльнымъ: оно было бы заслугой, дѣломъ, самою жизнію. Онъ жилъ бы иначе… но онъ жилъ не иначе.

Изъ пустаго тщеславія онъ рѣшался на такія дѣла, которыя у другихъ людей имѣютъ источникомъ великодушіе или, по-крайней-мѣрѣ, отважное презрѣніе опасностей. Среди бѣлаго дня, онъ вступалъ въ открытый бой съ сильнымъ лицомъ, если надѣялся на хвалебный говоръ толпы; самолюбіе замѣняло ему недостатокъ внутренняго одобренія, людская молва служила наградой поступка, вышедшаго не изъ чистой правды. Но истинное прямодушіе было чуждо душѣ его. Наединѣ съ вельможей онъ, можетъ-быть, позволилъ бы себѣ низость, какъ позволялъ себѣ обходить дѣла безъ шума и блеска, гдѣ вся награда заключается въ молчаніи признательнаго бѣдняка, въ свидѣтельствѣ долга. Онъ легко увлекался поэтическимъ обманомъ, но не умѣлъ смотрѣть въ лицо дѣйствительной жизни, которая есть столько же истинная, сколько и высокая поэзія. При минутномъ обольщеніи чувствъ, произведенномъ искусною игрою артистовъ, онъ то плакалъ надъ бѣдною участью притѣсненныхъ, то негодовалъ на вопіющую несправедливость притѣснителей; но посмотрѣли бы вы на восторженнаго крикуна въ тотъ же вечеръ, въ тотъ же часъ, когда, возвратясь изъ театра, находилъ онъ дремавшаго слугу, или нагорѣвшую свѣтильню!..

Что бы ни дѣлалъ онъ, о чемъ бы онъ ни думалъ, его мысль и дѣло не предавались вполнѣ настоящему, но или забѣгали впередъ, или возвращались назадъ. Воспоминаніе и надежда являлись безъ нужды товарищами труда: одно-показывая прошедшіе годы, другая устремляя сердце къ будущему. Но безъ твердой преданности одному предмету и одному времени не бываетъ великаго на землѣ, и только тотъ дѣйствуетъ хорошо, кто свое вниманіе сосредоточиваетъ на дѣлѣ текущемъ. И потому мысль Глобова была лишена глубины, работа — зиждительной силы. Онъ не пользовался жизнію, какъ слѣдуетъ: онъ раздроблялъ ее на отдаленные пункты, какъ разъединяетъ свое войско безразсудный полководецъ.

Оглушенный шумомъ публичной жизни, въ досадѣ на безотвязное многолюдство, онъ искалъ уединенія, и, надобно признаться, первые дни добровольнаго отшельничества проливали кроткій свѣтъ въ его душу. Волненіе уходило, безъ цѣли бродившія мысли собирались внутрь, грудь дышала свободнѣе, свободнѣй глаза любовались природою, не боясь глупыхъ вопросовъ и глупыхъ поклоновъ. Но созерцаніе души, поставленной лицомъ-къ-лицу съ собою, тѣмъ долговременнѣй бываетъ, чѣмъ независимѣй ея богатство. Когда же она видитъ, какъ легко ей исчерпать собственныя силы, какъ трудно замѣнить стороннюю помощь, она съ ужасомъ бѣжитъ изъ мрака лѣсовъ къ уличному говору, отъ одиночества пустыни къ стуку мостовыхъ. Глобовъ поспѣшно оставлялъ уединеніе, возвращаясь къ людямъ за тѣмъ самымъ, отъ чего думалъ освободиться. Мелочь жизни была ему необходима.

Не зная настоящей цѣны ни жизни, ни науки, онъ часто мѣнялъ сообщество людей на чтеніе книгъ. Одинокое удовольствіе казалось ему выше живаго общенія съ живымъ. Онъ забывалъ, что есть нѣчто лучше хорошей книги — хорошій человѣкъ, и есть нѣчто лучше чтенія хорошей книги — жизнь съ хорошимъ человѣкомъ. Отъ-того и прекрасная душа ближняго, и умныя рѣчи автора проходили мимо его безъ слѣда, затаивъ свое серебро и золото отъ глазъ, недостойныхъ смотрѣть на умное и прекрасное. Дѣтей любилъ онъ, какъ любятъ ихъ близорукіе мечтатели, восхищаясь ихъ невинной глупостью, или глупой невинностью (что одно и то же), но не видя въ нихъ царства будущихъ благъ, когда добродѣтельная душа найдетъ въ каждомъ семействѣ то самое, что находитъ въ себѣ, а въ прекрасно-устроенномъ обществѣ то же, что въ нѣдрахъ прекрасно-устроеннаго семейства.

Его отношенія къ женщинамъ казались мнѣ всегда странными. Въ періодъ мечтаній, онъ вѣрилъ платонической любви — любви безъ поцалуевъ и объятій, безъ мысли о жизни вдвоемъ. Что нужды, говорилъ онъ гордо, что она вышла за-мужъ не за меня? Она моя, хоть я и не касался къ ней краемъ своей одежды; она моя, потому-что души наши… Но вы смѣетесь, читатель, вспомнивъ давнопрошедшія глупости!.. Самъ Глобовъ, можетъ-быть, смѣялся надъ собою, когда его понятія приняли другое направленіе. Иное время, иные правы! Теперь онъ думалъ иначе: «присутствующая не-красота лучше красоты отсутствующей; первую могу обнять по-крайней-мѣрѣ: что дѣлать со второю? Ненавижу тѣхъ женщинъ, которыя держатъ насъ дъ почтительномъ отъ себя разстояніи, куда не хватаютъ руки»… Вы видите, второй періодъ его любви былъ немногимъ лучше перваго, по своей грубой односторонности. Процессъ ея совершался обыкновенно въ такомъ порядкѣ: въ-началѣ онъ не сводилъ глазъ съ дѣвушки, которая ему правилась, потомъ жалъ ей руку, потомъ требовалъ поцалуевъ, потомъ… не бойтесь: дѣло всегда почти оканчивалось пожатіемъ руки, рѣдко поцалуями. Я бы простилъ ему охотно любовныя шашни, еслибъ онъ имѣлъ цѣлію приготовить себѣ наложницу, но въ томъ-то и бѣда, что виды его были другіе: законный бракъ, формальная женитьба… какъ-будто можно согласить подобныя продѣлки съ благоразуміемъ супружества! Онъ развращалъ сердце дѣвушки прежде, чѣмъ она могла бы назваться его невѣстою. Но, благодаря своей нерѣшительности или сметкѣ, Глобовъ умѣлъ остановиться тамъ, гдѣ нѣтъ еще невѣсты, а есть только дѣвушка. Огонь страсти, лишенный поддержки, угасалъ быстро. За охлажденіемъ шелъ неминуемый разрывъ съ его слѣдствіями: дѣвушка не уважала его, онъ сердился на нее.

За что же?.. честный человѣкъ сохраняетъ благодарное воспоминаніе о неудачахъ и побѣдахъ; онъ добродушно выпиваетъ кубокъ и за здоровье тѣхъ, кого, по волѣ судьбы, не могъ любить, и за здоровье тѣхъ, которые разлюбили его. Ревность, зависть, злопамятство — признаки мелкаго эгоизма. Кто сердится, тотъ не правъ. А если хочешь быть правымъ — останься другомъ женщины, съ которой былъ въ какихъ-нибудь отношеніяхъ. Конечно, горькое чувство невольно подступаетъ къ сердцу, когда мы слышимъ, что предметъ любви нашей любитъ другаго; но горькія чувства не исключаютъ справедливости. Пусть будетъ она счастлива — а мы… мы будемъ справедливы.

Истративъ благоуханіе любви на мелкія чувства, не освятивъ ея ни глубокой печалью, ни возвышенной радостью, дорожа однимъ числомъ пріятныхъ случаевъ, и при одной, болѣе-сильной преданности, запасаясь другими, менѣе-сильными, Глобовъ избаловалъ себя до того, что мысль объ иномъ образѣ любви смущала его. Онъ боялся промѣнять разнообразіе ничтожныхъ ощущеній на ровную жизнь вдвоемъ, гдѣ исчезаетъ мишура и утихаетъ тревога. На балу, на пестрыхъ гуляньяхъ, вездѣ, гдѣ разсѣянность подавляетъ прочное чувство, онъ былъ искренно-веселъ, непритворно-веселъ. Это легко понять: здѣсь нѣтъ серьёзныхъ требованій, здѣсь нельзя дать лишнихъ надеждъ. Но когда онъ оставался наединѣ съ чистой голубицей, умѣющей понимать и чувствовать, — онъ впадалъ въ задумчивость, погружался въ печаль. Здѣсь уже не то: здѣсь требовалась жертва, которой страшится безсиліе, наступала перемѣна, съ которой измѣняется пустое счастіе недостойнаго человѣка.

Любовь его никогда не восходила до великихъ жертвъ, до истиннаго самоотверженія. Онъ любилъ въ полной памяти. И дѣвушка, на которую обращалъ онъ взоры и сердце, немного собрала бы отъ него ѳиміама и даровъ. Написать стихи въ альбомъ, бросить для нея послѣднія деньги, задуматься, вздыхать… вотъ всѣ признаки непрочной привязанности, отъ которой далеко еще до глубокой страсти. Все это ничего не стоило Платону Петровичу, или было ему-самому пріятно. Гдѣ же тутъ жертва, забвеніе собственныхъ выгодъ, отсутсвтіе себялюбія?.. Да, виноватъ: онъ посвящалъ ей дюжинныя повѣсти. Въ посвященіи, скромный авторъ выставлялъ начальныя буквы дорогаго имени; но онъ осердился бы нешутя, еслибъ эти буквы остались тайною. Ему правилась гласность любви.

Рѣшительное доказательство тому, что Глобовъ никогда не предавался полнотѣ душевныхъ стремленій, я вижу въ наклонности его описывать эти стремленія. Поэтическіе моменты его жизни находили въ немъ всегда готоваго судію-автора. Перо послушно являлось на призывъ, по заказу. Но истинная глубина восторга противорѣчитъ анализу мысли. До бумаги ли тогда, когда чувство бытія сказывается ясно и сильно? Охота писать приходитъ именно въ то время, когда нѣтъ охоты дѣлать, или нечего чувствовать.

«Пустой человѣкъ!» восклицаютъ презрительно читатели, познакомясь съ Глобовымъ… Гм, гм… нельзя ль потише, мой добрый, благосклонный читатель? Оглянитесь, посмотрите кругомъ. Мы всѣ Глобовы, больше или меньше. И тотъ, кто не видитъ его въ себѣ, или себя въ немъ — пусть первый броситъ въ него камень.

V.

Письмо Лизы къ Катеринѣ Михайловнѣ.

"Что за сны я вижу, другъ мой!.. Какіе странные, непонятные сны!.. Предчувствіе необманчиво назначаетъ ихъ: мнѣ вдругъ становится грустно безъ всякой причины. Я здорова, но смутный трепетъ сердца пророчитъ мнѣ что-то особенное, велитъ мнѣ къ чему-то готовиться.

"Вчера, послѣ обѣда, батюшка легъ отдыхать, по обыкновенію. Маша отбирала ягоды на варенье; а я, плохая хозяйка, отправилась въ рощу, любимое мѣсто моихъ прогулокъ. На перепутьи зашла въ садовую бесѣдку, которую Петя назвалъ моей станціей. Какъ хорошо здѣсь, другъ мой! Я сѣла подъ окномъ, на старомъ диванѣ. Душистая липа, протянувъ вѣтви въ комнату, наполняла ее ароматомъ. Все утихло подъ знойными лучами лѣта; но эта тишина — благодать роскошной жизни, избытокъ даровъ Божьихъ. Одна неугомонная стрекоза пѣла въ цвѣтникѣ, да здѣсь, вверху кружилась пестрая бабочка, не зная какъ вылетѣть изъ своей огромной темницы и обивая золотую пыль крыльевъ о бумажную оклейку потолка.

"Изъ бесѣдки спѣшу въ рощу, къ заглохшему пруду, на знакомый тебѣ островокъ. Вхожу: сухія вѣтки и листья хрустятъ подъ ногами, малиновка выводитъ печальную пѣсню, вечерній звонъ чуть-чуть доносится по вѣтру. Мнѣ привольно и сладостно! Я безъ выученныхъ молитвъ молюсь Тому, Кого я не знаю, но кто мнѣ киваетъ изъ сумрака деревъ, дышетъ въ вечерней прохладѣ, ложится туманомъ надъ рѣкой. Я вездѣ Его вижу, вездѣ Его слышу. Но больше всего, и громче всего сказывается Онъ въ любви моей къ бѣднымъ людямъ…

"Окончивъ молитву, пробираюсь на островокъ, подъ тѣнь березъ. Петя выложилъ поляну дерномъ, усыпалъ тропинку пескомъ и поставилъ скамеечку. Здѣсь, прислонившись къ дереву, читаю книгу, или предаюсь моимъ мыслямъ… Вчера день былъ особенно-жаркій; невольная дремота овладѣла мною. Вдругъ слышу: знакомые голоса несутся съ противоположнаго берега; то были голоса моихъ подругъ, давно-умершихъ. Онѣ группою сидѣли на травѣ, но, увидѣвъ меня, пошли ко мнѣ на встрѣчу. Я безъ страха приближаюсь къ нимъ. Такъ, это онѣ, все такія жь, какъ были тогда: черты лица сохранили прежній видъ, смерть не исказила ихъ. Нѣтъ только улыбки, не видно веселыхъ движеній. Спокойныя и задумчивыя, какъ-будто узнавшія многое, чего мы не знаемъ, онѣ окружаютъ меня. Я обнимаю каждую, каждую разспрашиваю, но съ горестію вижу, какъ онѣ, говоря мнѣ: «Лиза, люби людей!» исчезаютъ одна за другой. Тоска подступаетъ къ сердцу; я бросаюсь за ними, но встрѣчаю матушку, въ бѣломъ платьѣ, въ томъ самомъ, въ которомъ я любила ее видѣть и въ которомъ ее похоронили. Матушка! какъ ты здѣсь? ты пришла ко мнѣ!.. Она тихонько ко мнѣ подходитъ, обнимаетъ меня и пристально посмотрѣвъ мнѣ въ глаза, какъ-бы желая вывѣдать тайны моего сердца, говоритъ: «Лиза, люби людей! помни слова Спасителя: всѣ люди — наши братья, всѣ безъ исключенія».

"Здѣсь я проснулась. Легкая дрожь пробѣжала по всему тѣлу: въ глазахъ слезы, сердце бьется, губы шепчутъ невнятныя слова, руки обнимаютъ прохладный воздухъ. Тишина кругомъ: тишина въ рощѣ, на берегахъ пруда, на водѣ… О, какъ я грущу въ это время! какъ бы я желала продлить очарованіе сна! Напрасное желаніе: сонъ не повторяется по заказу. На яву, воспоминаніе воскрешаетъ образы знакомыхъ и милыхъ лицъ, но большею частію не тѣ, какими я знавала ихъ прежде, а тѣ, какими знаю теперь — умершія, въ гробахъ.

«Послѣ такого сна, я всегда замѣчаю въ себѣ что-то особенное, лучшее. Мои чувства и поступки какъ-будто очищены покаяніямъ, обновлены таинствомъ. Я чаще любуюсь природой; при первомъ ударѣ колокола спѣшу въ церковь, отдаю бѣднымъ все, что имѣю. Во мнѣ рождается нѣкоторое сходство съ тѣми, кого представилъ мнѣ сонъ: я становлюсь покойнѣй и задумчивѣй, готова обнять каждаго человѣка такъ же искренно, какъ искренно люблю его. Но тѣмъ непріятнѣе душѣ моей празднословье родныхъ, гдѣ надъ всѣмъ готовы смѣяться, гдѣ нѣтъ уваженія къ жизни, гдѣ забываются ближніе.»

Письмо второе.

"Не одни вечера провожу я въ прогулкахъ: иногда я позволяю себѣ цѣлую ночь бродить въ полѣ, недалеко отъ дома… Ты качаешь головой и заочно грозишь мнѣ… что дѣлать, другъ мой! Я страстная поклонница природы; въ комнатахъ мнѣ душно; только на открытомъ воздухѣ, подъ небеснымъ сводомъ, могу дышать свободно.

"И чего бояться? Сестра и батюшка спятъ еще крѣпкимъ сномъ; все покойно въ окрестностяхъ мирнаго села; обидѣть меня некому. Притомъ же у меня, на всякій случай, есть вѣрный сторожъ — братъ Петя. Я долго не знала, что онъ тайно слѣдуетъ за мной, готовый охранять сестру (такъ онъ меня называетъ) отъ непріятныхъ встрѣть. Случай открылъ мнѣ его заботливость. Однажды бѣшеная собака, выбѣжавъ изъ села, бросилась прямо къ тому мѣсту, гдѣ я гуляла. Можешь вообразить мой испугъ! Не зная, что дѣлать и куда спастись, я закричала отчаяннымъ крикомъ, какъ вдругъ, откуда ни возьмись, Петя въ нѣсколько прыжковъ очутился между мною и собакой, и тутъ же убилъ ее ловкимъ ударомъ дубовой палки. Онъ признался мнѣ, что не въ первый уже разъ выходитъ изъ дома и возвращается домой въ одно время со мною, и съ-тѣхъ-поръ, гдѣ бы я ни гуляла, я знаю, что по близости меня есть вѣрный надзоръ, дружеское охраненіе. Случается, что мы гуляемъ вмѣстѣ, но по-большей-части онъ оставляетъ меня одну, не желая, можетъ-быть, нарушить свободы моего уединенія.

"Я покидаю комнату послѣ ужина, когда луна уже высоко стоитъ на небѣ. Жизнь добрыхъ, но бѣдныхъ крестьянъ особенно занимаетъ мои мысли. Люблю прислушиваться къ печальному скрипу воротъ, смотрѣть въ тусклое окно избы на горящую лучину. Тамъ больная старуха тяжело охаетъ на печкѣ, мать и дочь торопливо прядутъ шерсть, подъ напѣвы заунывной пѣсни… Другъ мой! чему больше удивляться въ ихъ жизни: трудолюбію или преданности, скромнымъ желаніямъ или отсутствію надеждъ? Я мысленно посылаю имъ дружескій привѣтъ и съ печалью въ сердцѣ отхожу прочь.

"Тамъ, гдѣ кончится село, начинается пажить. Мнѣ жаль послѣдней, крайней избы въ деревенскомъ порядкѣ дворовъ: осенью она безъ защиты отъ вѣтра, зимой заноситъ ее снѣгомъ; къ ней первой прибѣгаетъ голодный волкъ за добычей; но за-то сторожитъ церковь, построенная на концѣ луга. Кладбище вокругъ церкви — желанный пріютъ моихъ мечтаній. Тамъ лежитъ матушка. Я обхожу кругомъ ограды и безъ боязни вступаю въ отворенную калитку. Огромная тѣнь колокольни угрюмо покрываетъ насыпи. Могильные кресты утѣшительно говорятъ: миръ тебѣ! Я не плачу… нѣтъ: тишину гробовъ приличнѣе почтить тишиною духа.

"Отъ кладбища къ полю дорога лежитъ черезъ мелкій кустарникъ. Въ срединѣ его смиренно бѣжитъ ручей, вливая скудную воду свою въ небольшую рѣчку. Я сажусь на берегу его. Однообразное плесканье струй прерывается разными голосами природы: то камень скатится въ воду, то прокричитъ разбуженный журавль, то встрепенется на гнѣздѣ птица. Не даромъ все это я слышу. Земля и небо сочувствуютъ любящему ихъ человѣку. И томный лучъ вечерней звѣзды ясно говоритъ моему сердцу: надѣйся!

"На краю дороги — тамъ, гдѣ прошелъ сохой земледѣлецъ — растутъ двѣ березы, безсмѣнные стражи поля. Приходъ мой какъ-будто пробудилъ ихъ отъ чуткаго сна, и онѣ сердито спрашиваютъ дерзкую: зачѣмъ ты здѣсь?.. Но вотъ и поле: перезрѣвшая нива покорно клонится къ землѣ, словно человѣкъ подъ бременемъ тайнаго горя. Утренній вѣтерокъ обошелъ дозоромъ окрестность и охватилъ меня холодомъ. Пѣтухи прокричали въ деревнѣ. Здѣсь конецъ моей прогулкѣ: я возвращаюсь домой и сладко засыпаю.

"Эти прогулки производятъ сильное на меня впечатлѣніе. Я открываю въ нихъ таинственный образъ тѣхъ дней, къ которымъ всегда стремилась желаніемъ. Поэзія мирной жизни — вотъ единственно-вѣрная, предоставленная мнѣ поэзія жизни — жизни съ любимыми особами, гдѣ нужно немного людей, но много человѣческаго чувства. Послѣ наслажденія природой, я искренно-довольна, хотя никто не замѣтилъ бы во мнѣ веселости шумной. Шумъ противоречитъ согласному строю душевныхъ ощущеній: имъ приличнѣе молчаніе счастія, прочность покоя, нечуждаго, впрочемъ, той печали, которая знаетъ цѣну утраченнаго, но умѣетъ беречь оставшееся.

Но что же я утратила, и что мнѣ осталось?.. Многое, мой другъ, очень-многое. Въ тебѣ и матери лишилась я друзей… Потомъ, самая невозможность жить одинаково съ тѣми, которые всегда при насъ, и думать такъ, какъ они думаютъ, и дѣлать то, что они дѣлаютъ — развѣ не та же утрата? Остались же мнѣ святость долга и одобреніе совѣсти. Я иду къ этой цѣли иногда съ улыбкой самодовольнаго лица, иногда съ болью стѣсненнаго сердца… Что нужды! Страданіе имѣетъ часто значеніе высокой заслуги. Оно, какъ истинный другъ человѣка, приводитъ его къ занятіямъ ума, можетъ-быть тревожнаго, но всегда дѣятельнаго, дружитъ его съ добрыми дѣлами жизни, можетъ-быть печальной, но вѣрной Божіей правдѣ.

«Или въ самомъ характерѣ моемъ источникъ этой печали? Няня сказывала мнѣ, что, еще ребенкомъ, я часто просыпалась ночью и, сидя на кровати, плакала. Восьмилѣтняя дѣвочка, я уходила поздно вечеромъ въ садъ, гдѣ подъ высокимъ деревомъ слушала жалобный пискъ птенцовъ или смотрѣла за отлетомъ ихъ матери изъ гнѣзда… О чемъ я тогда думала? какая была причина слезъ моихъ?.. я сама не помню. Помню только, что послѣ я выучилась уважать несчастіе въ печальныхъ глазахъ моей матери, въ исторіи твоей жизни, въ участи бѣдныхъ людей, которыхъ вижу каждый день. Природа ли склоняетъ меня къ огорченнымъ, иль это — предчувствіе собственныхъ горестей, одинъ Богъ знаетъ! Я живу такъ, какъ мнѣ живется, сохраняя достоинство передъ собою и другими. Знаю, что въ настоящую минуту могу не только уснуть, но и умереть покойно.»

Третье письмо.

"Я ничего не понимаю, что дѣлается около меня. Здѣсь живутъ не такъ, какъ бы надобно жить. Все здѣсь напротивъ. Въ этомъ увѣряютъ меня и природа, и внутренній голосъ чувства, и слова Спасителя. Смотрю ли на звѣздное небо, спрашиваюсь ли моего сердца, читаю ли Евангеліе — всегда одинъ и тотъ же отвѣтъ: человѣкъ забываетъ нравственный, высочайшій законъ, который велитъ ему находиться въ мирѣ съ ближними, любить ихъ, какъ самого-себя. Но гдѣ же этотъ миръ и любовь? гдѣ братскія между нами отношенія? Я не вижу ихъ въ нашемъ домѣ, не вижу въ нашемъ селѣ, не вижу и въ другихъ селахъ и деревняхъ.

"Одинъ случай дѣтской жизни приходитъ мнѣ теперь на память. Я сидѣла на колѣняхъ у няни, которую любила немногимъ меньше матушки. «Голубчикъ мой, сказала мнѣ няня: теперь ты любишь меня, а вотъ какъ выростешь, такъ разлюбишь, станешь бранить меня, бить». Это меня такъ огорчило, что я начала плакать. Одна мысль о перемѣнѣ моихъ чувствъ ужасала меня; возможность исполнить предположенія няни казалась мнѣ нелѣпостью. Она и теперь для меня нелѣпость, слава Богу. Столько преданности чужому ребенку, столько истиннаго самоотверженія безъ надежды соразмѣрныхъ наградъ, иногда безъ всякой надежды, долгія ночи безъ сна, цѣлые дни, мѣсяцы, годы ухаживанья… должны же насъ обязывать на всю жизнь; и еслибъ имъ потомъ не нужно было наше вниманіе, то оно нужно, по-крайней-мѣрѣ, душѣ благодарной. Но что же? тысячи примѣровъ показываютъ противное: любящее дитя становится нелюбящимъ человѣкомъ. Онъ забываетъ всѣ услуги бѣдныхъ людей; голосъ природы замолчалъ въ немъ, а разсужденія, видно, нѣтъ!

"Въ семействѣ нашемъ, состоящемъ изъ трехъ человѣкъ, всѣ любятъ друга друга: я въ этомъ увѣрена. Батюшка любитъ насъ, мы любимъ батюшку, сестра любитъ сестру. Отъ-чего же примѣръ семьи не перенесть на дворъ и деревню? Здѣсь нѣтъ голоса крови, но тѣмъ похвальнѣе безпристрастіе любви. Благодарность, достоинство человѣка, христіанское братство, развѣ хуже родства по плоти? Отецъ воспитываетъ дѣтей и тѣмъ возвышаетъ ихъ: почему же не возвысить ему другихъ дѣтей или братьевъ своимъ снисхожденіемъ, любовью? Ахъ, какъ бы тогда намъ было хорошо! какъ бы мы жили счастливо, охраняя другъ друга взаимною привязанностью!.. Посмотри: батюшка принимаетъ къ сердцу каждую обиду, нанесенную его дочерямъ, и между-тѣмъ тотъ же батюшка (да проститъ ему Богъ!) строго наказываетъ чужихъ дѣтей за неважные проступки. Въ добавокъ, отецъ и мать должны быть свидѣтелями наказанія. Онъ сердится на меня, когда я на колѣняхъ вымаливаю прощеніе виноватому, какъ-будто я помѣшала ему исполнить священную обязанность; сердится на себя, что склонился на мою просьбу, какъ-будто оказалъ преступную слабость характера или криводушіе судьи… Вотъ почему я спѣшу въ садъ или рощу бесѣдовать съ природой и Богомъ, который любитъ всѣхъ дѣтей своихъ.

«Вчера былъ у насъ храмовой праздникъ. Сосѣди съѣхались къ обѣднѣ. Въ числѣ ихъ пріѣхала богатая, знатная госпожа. Она со вниманіемъ слушала проповѣдь священника, и даже прослезилась, когда онъ изобразилъ участь бѣдныхъ людей. Но, по окончаніи службы, знатная госпожа гордо прошла мимо бѣдныхъ людей, не удостоивъ ихъ ни поклономъ, ни взглядомъ. Она морщилась и дѣлала гримасы, какъ-будто попала въ неприличную ей атмосферу. Лакей, идя впередъ, грубо толкалъ крестьянскихъ ребятишекъ. И это въ церкви! что же по выходѣ изъ церкви? Такъ ли любятъ ближнихъ?.. Не понимаю, право не понимаю!»

Четвертое письмо.

«Ровное теченіе нашей жизни нарушено пріѣздомъ нежданнаго гостя, Платона Петровича Глобова. Онъ живетъ въ Москвѣ, а теперь ѣдетъ въ деревню къ братьямъ раздѣлить наслѣдство. Уже двѣ недѣли, какъ онъ живетъ у насъ; пріѣздъ его напугалъ насъ порядкомъ, хотя сопровождался самыми комическими обстоятельствами. Надобно тебѣ узнать это. Въ тотъ день, какъ ему пріѣхать, я не выходила изъ комнаты, по причинѣ сильнаго жара. Вечеромъ, часовъ въ семь скопились тучи. Сильный дождь съ грозой очистилъ воздухъ. Я открыла окно, чтобъ подышать ароматами цвѣтника и полюбоваться блескомъ отдаленной молніи. Гроза, буря, солнце, зашедшее въ тучу, напомнили мнѣ твою судьбу. Я открыла запыленное фортепьяно и пропѣла романсъ, который онъ сочинилъ для тебя. Въ это время луна освѣтила бесѣдку, садъ и рощу. Я опять подошла къ окну — гляжу: незнакомый человѣкъ стоитъ почти у самаго цвѣтника. Невольный крикъ боязни вырвался изъ моей груди. Батюшка бросился ко мнѣ, потомъ къ людямъ. Они думали схватить вора, который похищалъ у насъ арбузы и дыни; но вмѣсто вора явился порядочно, хотя по-дорожному одѣтый человѣкъ. Это былъ Глобовъ. Дождь засталъ его на дорогѣ; онъ отправилъ экипажъ селомъ, а самъ, чтобъ избѣжать ужасной грязи и тряски, пробрался черезъ садъ просить у насъ ночлега. Хотѣлъ ѣхать на другой день, но до-сихъ-поръ живетъ у насъ. Батюшка очень полюбилъ его. Онъ не дуренъ собой и долженъ быть очень-образованъ и начитанъ. Больше пока нечего сказать о немъ. Маша, которая все время была на скотномъ дворѣ и ничего не знала о случившемся, вбѣжала въ комнату растрепанная и запачканная. Я думаю, гость счелъ ее за дурочку. По всего болѣе поразилъ меня Петя своими причудами. Я никогда не видала его такимъ страннымъ. Съ перваго раза онъ обнаружилъ какую-то антипатію къ пріѣзжему: не сѣлъ ужинать, потому-что ему пришлось бы сидѣть съ нимъ рядомъ, не хотѣлъ выпить водянки за его здоровье, а вылилъ ее за окно, сказавъ, что поливаетъ увядшій цвѣтокъ. Можетъ-быть, намекалъ онъ на меланхолическое расположеніе души моей, объясняя его нездоровьемъ. Другой намекъ его я поняла очень-хорошо. Петя взялъ календарь. На вопросъ батюшки, чего онъ тамъ ищетъ, онъ отвѣчалъ: смотрю, скоро ли спрячется мѣсяцъ. Это значитъ: скоро ли наступятъ безлунныя ночи, въ которыя прекращаются мои прогулки. Добрый Петя охотно слѣдуетъ за мною при каждомъ выходѣ въ рощу или поле, но онъ ужасно боится непріятностей, которыя могутъ мнѣ встрѣтиться: простуды, утомленія, испуга, недобрыхъ людей. На гостя онъ смотрѣть не хочетъ, да и гость, кажется, не слишкомъ его жалуетъ. Можно подумать, что два старинные непріятеля сошлись случайно, послѣ долговременной разлуки, которая не охладила ихъ вражды… Отъ-чего это? Не-уже-ли природа поселяетъ въ сердцахъ людей взаимное отвращеніе, основанное на противоположности свойствъ, или кроется здѣсь что-нибудь другое? Сколько я замѣчаю, Петя видитъ въ Глобовѣ какую-то себѣ помѣху, а Глобовъ въ Петѣ — человѣка, который не уважаетъ его, не смотря на его образованность и видимое превосходство, и откровенно выказываетъ свое недоброжелательство, даже презрѣніе. Но какая это помѣха и за что одному презирать другаго — остается для меня загадкой.»

Пятое письмо.

"Исторія Пети проста, но трогательна. Она еще тѣмъ для меня интересна, что я играю въ ней значительную роль. Шесть лѣтъ назадъ (я была тогда по двѣнадцатому году), ужасная засуха грозила голодомъ. Частые пожары не давали покоя народу. Каждую ночь стояло гдѣ-нибудь зарево, и крестьяне боязливо смотрѣли на пылающее вдали небо. Наконецъ, дошла очередь и до нашего села: оно принималось горѣть три дня сряду. Огонь истребилъ тридцать дворовъ. Пожаръ въ деревнѣ — ужасное бѣдствіе. Мы до того были напуганы, что вынесли всѣ пожитки изъ домовъ на дворы, и спали на открытомъ воздухѣ. Село обратилось въ лагерь. Очередный караулъ обходилъ дозороімъ нашъ домъ, избы, церковь, строго опрашивая каждаго встрѣчнаго. Носились слухи о поджигателяхъ — вѣрные или вымышленные, неизвѣстно. Крестьяне, тѣмъ больше легковѣрные, чѣмъ больше испытали бѣдъ, въ каждомъ запоздаломъ путникѣ, въ каждомъ незнакомомъ лицѣ видѣли опаснаго человѣка, подосланнаго съ огнемъ.

"Въ это-то время, гуляя однажды въ саду, я была поражена пронзительнымъ дѣтскимъ крикомъ. Гляжу: толпа крестьянъ тащитъ какую-то женщину, избитую до полусмерти. Десятки голосовъ восклицаютъ: «бей ее! вотъ такъ! хорошенько! а-га, попалась! нехристь, поджигательница!» Впереди, оборванный и запачканный мальчикъ бѣжитъ отъ крестьянскихъ ребятишекъ, которые гонятся за нимъ съ палками. Въ отчаянномъ страхѣ, бросается онъ черезъ садовый плетень и прямо летитъ ко мнѣ, крича благимъ матомъ. Прибѣжалъ, уцѣпился за мое платье такъ крѣпко, что трудно было бы освободиться изъ его рукъ, и кричитъ изо всѣхъ силъ: «они меня убьютъ!» Я сама ужасно испугалась, однакожь взяла бѣднаго подъ свое покровительство и отвела домой, куда въ скоромъ времени принесли полумертвую мать его, Цыганку. Дѣло объяснилось: Цыганка шла изъ города съ сыномъ, побираясь, какъ говорятъ, милостыней. При входѣ въ деревню, они сѣли у крайней избы, подъ плетнемъ, отдохнуть. Напуганные, подозрительные крестьяне приняли ихъ за поджигателей, тѣмъ болѣе, что какъ мать, такъ и сынъ очень-нечисто выговаривали русскія слова. Черезъ два дня мать умерла. Смерть ея — а можетъ-быть, и страхъ — такъ поразили сироту, что онъ тронулся въ умѣ. Я горько плакала, смотря на бѣднаго мальчика. Маменька взяла его въ комнату. Сначала онъ дичился и не отходилъ отъ меня, какъ отъ своей спасительницы, потомъ попривыкъ къ своему положенію. Дворовые дразнили его, выводя изъ терпѣнія своими толчками и щипками, за что я сердилась. Я стала учить его грамотѣ, которую онъ хорошо понималъ, такъ-что въ два года выучился читать и писать. Благодарность его ко мнѣ и матушкѣ не имѣла предѣловъ; Маша и батюшка не нравились ему, можетъ-быть, отъ-того, что часто смѣялись надъ нимъ. Онъ всюду слѣдовалъ за мною, угадывалъ мои желанія и тотчасъ же исполнялъ ихъ, если то было въ его власти; въ прогулкахъ переносилъ меня черезъ грязныя мѣста и овраги, — короче: былъ моимъ вѣрнымъ сторожемъ. Я смѣюсь — и онъ веселъ, я задумаюсь — онъ печаленъ. Въ болѣзни моей, онъ страдалъ больше меня: не спалъ цѣлыя ночи и худѣлъ замѣтно. Такая благодарность доставляла мнѣ прежде большое удовольствіе; но теперь сильная привязанность Пети меня пугаетъ. Съ каждымъ годомъ она возрастаетъ. Онъ же не въ силахъ скрыть ее. Я стараюсь занять его книгами, которыя онъ читаетъ съ жадностью, и объясняю ему все, что сама знаю, то-есть, очень-мало. Временное помѣшательство его кончилось — это мнѣ извѣстно; но для другихъ онъ все еще помѣшанный. И точно: наединѣ со мной онъ здоровъ, разсудителенъ, уменъ; при людяхъ начинаетъ говорить и дѣлать вздоръ. Я браню его за это и спрашиваю, для чего онъ притворяется сумасшедшимъ, но у него одинъ отвѣтъ: «такъ надо, они не стоятъ тебя.»

Шестое письмо.

"Недавно я посѣтила то мѣсто, которое тебѣ особенно пріятно. Помнишь: большая дорога круто поворачиваетъ вправо; широкая аллея ведетъ къ барскому дому, стоящему на горѣ… Тамъ жилъ онъ… Строгій отецъ держалъ его въ неволѣ… бѣдность разлучила васъ…

"Другъ мой! можетъ-быть, слова мои пробуждаютъ душевное волненіе, раскрываютъ старую боль — прости мнѣ. У каждаго изъ насъ есть своя неволя и бѣдность: неволя сердца, бѣдность счастія. Какъ часто мы смѣшиваемъ разсудокъ съ чувствомъ, принимая ясный голосъ одного за непонятное влеченіе другаго, и слишкомъ-поздно узнаёмъ свою ошибку. Мы забываемъ, странные люди, что уму предписаны законы дѣйствія, а сердце есть не что иное, какъ сосудъ, наполненный горячей кровью…

"Но предоставимъ будущее будущему. Если возможное намъ счастіе, минуя одного, никогда неизмѣнявшаго правдѣ, вѣнчаетъ другаго, менѣе-достойнаго… правъ ли недостойный, виноватъ ли правдивый?

«Я сама-не знаю, что пишу. Извини меня. Я чувствую себя нездоровой. Вотъ ужь нѣсколько ночей сряду мучитъ меня безсонница, аппетитъ пропалъ, пульсъ бьется неровно. Новостей у насъ нѣтъ… можетъ-быть, скоро будутъ. О Глобовѣ сказать также нечего: онъ всегда почти съ Машей. Петя за что-то сердится на меня и на Глобова.»

VI.

На сцену повѣсти нашей выступаетъ новое лицо — Анисимъ Ивановичъ Барбосовъ, молодой помѣщикъ, живущій въ двадцати верстахъ отъ Ягодина. Онъ заѣхалъ къ Ивану Анисимычу мимоѣздомъ, пробираясь въ уѣздный городъ на ярмарку, гдѣ предстояла богатая жатва его любезности. Въ костюмъ его отличалась ухарская венгерка, полосатые панталоны и шапка съ бѣлымъ околышемъ, которая дьявольски лежала на правомъ ухъ. Усами онъ дорожилъ столько же, сколько своимъ пуделемъ, Нептуномъ, вѣчнымъ его товарищемъ въ домашней и разъѣздной жизни. Прибавьте къ этому басистый голосъ, грубую развязность движеній, что называютъ молодечествомъ, нѣсколько выученныхъ стиховъ, которые переиначивалъ онъ по-своему, уничтожая въ нихъ мѣру, а иногда и смыслъ, десятка три доморощенныхъ остротъ, да длинный хлыстъ, чтобъ наказывать упрямаго пуделя — и вы будете имѣть довольно-вѣрный портретъ Анисима Ивановича, помѣщика двадцати-восьми лѣтъ.

Онъ подкатилъ къ крыльцу на лихой тройкѣ, съ бубенчиками, свистомъ и визгомъ.

— Здравствуйте, тёзка! заревѣлъ онъ, вбѣжавъ въ комнату и облапивъ Ивана Анисимыча.

— Ну, не совсѣмъ еще тёзка, отвѣчалъ Иванъ Анисимычъ, цалуя гостя. — Я Иванъ, а ты Иванычъ; ты Анисимъ, а я — Анисимычъ.

— Правда, сущая правда. Вотъ еслибъ васъ или меня перевернуть вверхъ ногами, тогда мы были бы полныя тёзки. Ха, ха, ха!

— Полно баляндрясить-то, полно! Вѣдь у меня дочери-невѣсты — какъ-разъ услышатъ.

— А, кстати: здоровы ли онѣ? Что Марья Ивановна? хороша по-прежнему? наливное яблочко, малина со сливками! Цыганъ также глупъ?

Маша и Глобовъ вошли въ комнату.

— Вотъ она сама на-лицо. Можешь адресоваться къ ней съ твоимъ вопросомъ. Рекомендую тебѣ Платона Петровича Глобова, моего дорогаго гостя и друга.

— Здравствуйте, Марья Ивановна. Позвольте поцаловать вашу… полненькую, прекрасную ручку.

Маша зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ.

— Честь имѣю рекомендоваться, продолжалъ Барбосовъ, обратясь къ Платону Петровичу. — Милости прошу ко мнѣ. У меня есть и биліардикъ поиграть, и библіотечка почитать, и ружьеца пострѣлять. Я все это люблю. Нѣтъ только молодой жены (здѣсь Барбосовъ искоса взглянулъ на Машу), но Богъ милостивъ: какъ-нибудь добудемъ, и вѣчно ее любить будемъ.

— О-го, да ты ужь началъ говорить стихами! Каковъ молодецъ?

— Какъ турецкій огурецъ. Могу прибрать любую рифму. Какъ поживаете, Марья Ивановна? Все хорошѣете! Нептунъ, кланяйся Марьѣ Ивановнѣ; цалуй у ней ножки. Цалуй, говорю тебѣ; а не то…

Нептунъ, увидя поднятый хлыстъ, поползъ на четверенькахъ къ Машѣ и началъ лизать ей ноги.

— Вотъ такъ. Это я нарочно выучилъ его для васъ, Марья Ивановна.

Платону Петровичу ужасно не нравились манеры усатаго помѣщика, особенно его фамильярность съ Машей. Онъ сѣлъ въ уголъ и началъ кусать ногти. Марья же Ивановна стала веселѣй и развязнѣй. Ей были пріятны частыя обращенія къ ней Барбосова, который уже не въ первый разъ говорилъ ей подобные комплименты.

— Здорова ли ваша Діанка? спросила она.

— Діанка? Здорова. Что ей дѣлается? Я хотѣлъ и ее взять съ собой, да матушка отсовѣтовала. Говоритъ: на ярмаркѣ купишь что-нибудь — некуда будетъ положить.

Барбосовъ запалилъ дорожную трубку и мастерски началъ пускать колечки дыма. Марья Ивановна любовалась его искусствомъ, даже рукой подгоняла къ себѣ дымъ, говоря, что любитъ табакъ.

— Какія у меня лошади, Марья Ивановна, то-есть рекомендую. Хотите, прокачу васъ? Или нѣтъ: лучше какъ возвращусь изъ города. Помните ли, какъ мы катались зимой, въ саночкахъ, въ одну лошадку… Гм?

Марья Ивановна молча и краснѣя потупила глаза въ землю.

Между-тѣмъ, подали самоваръ. Барбосовъ разъ пять выбѣгалъ въ сѣни, гдѣ успѣлъ получить нѣсколько ударовъ въ спину отъ горничныхъ дѣвокъ и заставилъ хохотать дворню своими остротами и рифмами. Во время чая босой мальчишка не спускалъ съ него глазъ.

— Съ чѣмъ вамъ угодно? спросила его Маша, наливъ чашку.

— Первыя пять чашекъ пью съ ромомъ; остальныя съ чѣмъ угодно вамъ. Ха, ха, ха!

— Люблю за откровенность, сказалъ Иванъ Анисимычъ, помирая со смѣха. — Мальчикъ, вели принести ромъ… Мальчикъ! оглохъ что ли ты? выпучилъ глаза на Анисмма Иваныча, какъ на дикаго звѣря… Ромъ вели подать… Скотина!.. Платонъ Петровичъ, милости просимъ къ намъ поближе. Что вы тамъ затихли?

— Я не очень-здоровъ.

— Ахти, что такое?

— Ничего: это пройдетъ, не безпокойтесь.

Барбосовъ далъ мѣсто Платову Петровичу, а самъ такъ плотно подсѣлъ къ Машѣ, что она вся вспыхнула, — однакожь не отодвинулась.

— Что прикажете купить вамъ на ярмаркѣ, Марья Ивановна?

— Помилуйте: развѣ я смѣю приказывать?

— Стало быть, вы полагаетесь на мой вкусъ? Очень-хорошо. Я докажу, что у меня губа не дура, и что моя — отличная натура. Ха, ха, ха!

Барбосовъ такъ завладѣлъ разговоромъ, что другимъ пришлось говорить очень-мало. Иванъ Анисимычъ то-и-дѣло смѣялся. Маша чувствовала что-то особенно-пріятное. Всѣхъ жальче и смѣшнѣе былъ Глобовъ; онъ силился сохранить равнодушіе, а въ-самомъ-дѣлѣ ужасно ревновалъ.

— Однакожь пора ѣхать, сказалъ Барбосовъ, допивъ седьмую чашку и загремѣвъ стуломъ. — Нептунъ, вели подавать лошадей… ха, ха, ха! Одолжи мнѣ, любезный, стаканъ воды.

Воды, воды, но я напрасно

Страдальцу водку подавалъ…

Ха, ха, ха! Прощайте, тёзка. Марья Ивановна, пожалуйте вашу полненькую, прекрасную ручку.

Когда уѣхалъ Барбосовъ, Маша задумалась и раза два вздохнула.

— Добрый малой, замѣтилъ Иванъ Анисимычъ: — но только лихая голова.

— Какъ онъ хорошо ѣздитъ верхомъ! сказала Маша, относясь къ Платону Петровичу.

— О, я вѣрю вамъ, что онъ имѣетъ всѣ возможныя и невозможныя достоинства. Съ этимъ словомъ Глобовъ вышелъ изъ комнаты.

Маша значительно взглянула на отца. Иванъ Аннсимычъ значительно улыбнулся.

На другой день, рано утромъ, Платонъ Петровичъ отправился въ садъ. Безсонница покрыла лицо его блѣдностью. Мелкія страсти раздраженнаго самолюбія — досада, зависть, ревность видимо осаждали его душу. Утомленный волненіемъ и быстрой ходьбой, онъ вошелъ въ бесѣдку, сѣлъ на диванъ и — употреблю его любимое выраженіе — погрузился въ задумчивость.

Черезъ полчаса, явилась Маша. Она тихо подошла къ Глобову.

— Какъ ваше здоровье, Платонъ Петровичъ? Вы все еще блѣдны.

— Покорно благодарю васъ за участіе. Но какая вамъ надобность до моего здоровья?

— Большая надобность: вѣдь я ваша сестрица, сказала Маша, положивъ ему на плечо руку.

И она хорошо это сдѣлала. Барбосовъ не даромъ называлъ ея руку полненькою и прекрасною. Черезъ минуту, эта пухленькая ручка очутилась какъ-то въ рукъ Глобова.

— Извините, отвѣчалъ онъ, все еще не смотря на Машу, но внутренно уже довольный ею: — я думалъ, что вы забыли это.

— Почему жь вы такъ думали?

— Потому-что я не мастеръ ѣздить верхомъ… у меня нѣтъ усовъ и пуделей… обращеніе мое не такъ ловко…

— Какая важность! Я не знаю, что вы нашли страннаго въ моихъ словахъ. Я вчера сказала такъ, просто, безъ всякой мысли.

Въ это время, къ счастію Маши и къ несчастію Барбосова, пошелъ дождь сначала мелкій, потомъ крупный, потомъ проливной. Изъ бесѣдки нельзя было выйдти цѣлый часъ.

Цѣлый часъ! шестьдесятъ минутъ! три тысячи шестьсотъ секундъ! Какая бездна времени! Въ это безконечное время, легко десять разъ поссориться и столько же разъ помириться, надѣлать сотню обѣщаній и не сдержать ихъ. А сколько поводовъ остановить рѣшительность влюбленнаго, или побѣдить его нерѣшительность! Всего не перечтешь… Намъ нужно знать только, что въ это время Глобовъ позволилъ себѣ обнять Машу, а Маша не запрещала ему поцалуевъ.

Когда затихъ дождикъ, Маша нехотя отправилась въ комнату. Глобовъ вскорѣ послѣдовалъ за нею. Подходя къ крыльцу, онъ наткнулся на старую горничную дѣву, бойкую и опытную.

— Вотъ, баринъ! вы ужь и людей не видите. Уткнули глаза въ землю, словно сто рублёвъ потеряли. А что, баринъ? какова ваша барышня-то? Не бось почище вашихъ московскихъ испитыхъ, блѣдныхъ, желтыхъ.

— Какая барышня?

— Ужь будто и не знаете? Марья Ивановна. Ну, что вы, баринъ, зѣваете? Вѣдь вырвутъ у васъ изъ рукъ, и не замѣтите. Она на жениховъ у насъ счастлива. Найдемъ; пожалуй, и полковниковъ и енараловъ.

Глобовъ засмѣялся — притворно или искренно, Богъ знаетъ. Только тутъ же отправился онъ къ Ивану Анисимычу, съ которымъ имѣлъ продолжительный разговоръ. Иванъ Анисимычъ позвалъ Машу и, снявъ со стѣны образъ, благословилъ ее и Глобова, какъ нареченныхъ жениха и невѣсту. Отецъ и дочь много плакали; Глобовъ также былъ тронутъ; онъ просилъ Ивана Анисимыча держать пока въ секретѣ его предложеніе.

Послѣ такого важнаго шага, Глобовъ, какъ всѣ слабодушные люди, сдѣлался задумчивъ и какъ-будто печаленъ. Но Маша, для которой предложеніе мужчины было вмѣстѣ и законной свободой чувства, стала гораздо-ласковѣе, нѣжнѣе, веселѣе. Такъ одинаковая причина производитъ на людей не одинаковыя слѣдствія, по различію характеровъ, общественныхъ условіи и нравственной настроенности: что для однихъ задача, то для другихъ рѣшеніе задачи.

VII.

Въ торжественный день рожденія Ивана Анисимыча наѣхало къ нему множество гостей. Дворъ былъ заставленъ экипажами, комнаты — биткомъ набиты. Служащіе и неслужащіе, изъ деревень и изъ города, люди различныхъ лицъ и фамилій — Васильковы, Ландышевы, Брусничкины, Клюквины… разговаривали, шутили, смѣялись, пили и ѣли, ѣли и пили. Трехлѣтній сынъ Брусничкина особенно занималъ компанію раннимъ развитіемъ своихъ умственныхъ способностей.

— Что за ангельчикъ! томно восклицала Клюквина. — Какой умный и забавный! Дайте мнѣ его расцаловать. Не всякому такое счастье: вотъ мнѣ Богъ не даетъ утѣшенія.

Чахоточный мужъ ея, засѣдатель уѣзднаго суда, началъ нюхать табакъ, а потомъ барабанить по столу пальцами.

— Да, замѣтилъ Брусничкинъ, поправляя свой галстухъ, который то-и-дѣло уходилъ въ сторону: — онъ у меня молодецъ. Онъ теперь уже все знаетъ. Мы сейчасъ произведемъ ему экзаменъ. Миша, поди сюда. Представь, какъ мужики идутъ на свою работу.

Миша взялъ въ руки тросточку и скорымъ шагомъ пошелъ по комнатѣ. Всѣ захохотали.

— Ну, теперь покажи, какъ крестьяне идутъ на барщину.

Миша сгорбился, наморщился, и пошелъ медленнымъ шагомъ, охая и прихрамывая. Всѣ еще больше захохотали.

Нянюшка трехъ-лѣтняго ребенка, съ умиленіемъ смотря на будущаго помѣщика, подошла къ нему. — Покажи еще гостямъ, родной мой, какъ папенька наказываетъ Игнашку. Миша взялъ палку и началъ колотить ею по полу, а самъ въ это время кричалъ: «помилуйте! впередъ не буду!» Гости просто пришли въ восторгъ. Поцалуямъ и похваламъ конца не было.

Счастливый отецъ взялъ сына на руки. — Онъ въ меня, говорилъ онъ гордо, бросая взгляды на свою жену. — Онъ не будетъ набираться заморскихъ правилъ. Онъ будетъ моимъ наслѣдникомъ.

— Да, вѣдь у васъ есть другой, старшій сынъ, кончившій курсъ въ университетѣ? замѣтилъ кто-то изъ гостей.

Брусничникъ молчалъ, какъ-бы не слыхавъ замѣчанія; но слезы, навернувшіяся на глазахъ его жены, ея блѣдное, печальное лицо показывали всякому и поведеніе мужа-тирана, и духовное разъединеніе отца съ сыномъ, и любовь матери къ отчужденному сыну.

Разговоръ прекратился ненадолго. Бубенчики, свистъ и визгъ доложили о возвращеніи Барбосова съ ярмарки. Онъ по-прежнему вбѣжалъ въ комнату съ хлыстомъ и Нептуномъ.

— Здравствуйте Иванъ Анисимычъ! Мое почтеніе всей компаніи. Марья Ивановна! вашу полненькую, прекрасную ручку.

Бѣдная Маша кушала передъ тѣмъ вишни, сбирая косточки въ правую руку. Въ замѣшательствѣ отъ быстраго приступа любезника, она не знала что дѣлать.

— Ручку вашу, повторилъ настойчиво и нетерпѣливо Барбосовъ, подступивъ къ самому носу Маши.

Маша протянула ручку… вишневыя косточки посыпались въ подставленную руку Барбосова.

Онъ не смѣшался, впрочемъ, отъ общаго хохота, и самъ смѣялся больше всѣхъ.

— Нептунъ, закричалъ онъ: — сюда. Кланяйся Марьѣ Ивановнѣ, цалуй ея ножки… цалуй, говорю я тебѣ.

Но Нептуну вздумалось на этотъ разъ поупрямиться. Какъ ни кричалъ на него Барбосовъ, онъ ни съ мѣста.

— А! ты кобенишься, негодяй! Постой же, я проучу тебя.

Нептунъ завизжалъ, увидя поднятый надъ нимъ хлыстъ, началъ бѣгать вокругъ комнаты, прятаться подъ ногами гостей, наконецъ, выскочилъ въ окно.

— А-га, ушелъ! закричалъ вслѣдъ ему Барбосовъ, высунувшись въ окно на двѣ трети всего своего корпуса. — Вотъ я тебя! Воротись только! Марья Ивановна, сейчасъ явлюсь къ вамъ съ подарками.

— Добрый малой, но лихая голова! замѣтилъ Иванъ Анисимычъ, когда Барбосовъ ушелъ показывать своихъ лошадей пріѣзжимъ кучерамъ и любезничать съ сѣнными дѣвушками.

— Этотъ проклятый Нептунъ измялъ у меня все платье, проговорила Гвоздичкина, имѣвшая виды на Барбосова для своей дочери, румяной и здоровой барышни, которая безпрестанно поправляла на себѣ пелеринку.

Огромный подносъ, уставленный вареньями, насилу пролѣзъ въ двери. За лакеемъ, который съ важностію несъ его, слѣдовалъ мальчикъ, уже одѣтый въ сапоги: онъ держалъ въ рукахъ двѣ тарелки.

— Позвольте узнать, кто это варитъ у васъ варенье? спросила Гвоздичкина.

— Все Маша: она у меня славная хозяйка. Умѣетъ и варить, и солить, и стряпать.

— Мастерица, нечего сказать. Честь вамъ и слава, Марья Ивановна. Дай-Богъ вамъ за это хорошаго женишка.

— Богъ ужь исполнилъ ваше и мое желаніе, Антонина Петровна, сказалъ торжественно Иванъ Анисимычъ.

Всѣ гости уставили глаза на говорящаго. Маша вспыхнула.

— До нынѣшняго дня я держалъ въ секретѣ мою радость, которую теперь съ удовольствіемъ объявляю вамъ, дорогіе мои гости. Платонъ Петровичъ Глобовъ…

Глобовъ всталъ съ своего мѣста.

— Сдѣлалъ честь Машѣ: предложилъ ей свою руку.

Въ это самое время, Нептунъ, раскаявшись, видно, въ своемъ проступкѣ, вскочилъ въ окно, у котораго сидѣла Лиза. Цыганъ бросился къ Глобову, и, схвативъ его за грудь, произнесъ сильнымъ голосомъ: — ты хуже этой собаки! Потомъ поспѣшилъ къ Лизѣ, которая лишилась чувствъ.

— Ахъ, Боже мой! что съ ней сдѣлалось? закричалъ Иванъ Анисимычъ. Гости засуетились, поднялась тревога.

— Ничего, папенька, ничего. Нептунъ испугалъ меня. Это сейчасъ пройдетъ. Позвольте мнѣ уйдти въ мою комнату. Не ходите, останьтесь съ гостями, сказала она отцу и Машѣ, которые пошли-было за нею.

— Этотъ Барбосовъ вѣчно надѣлаетъ хлопотъ. Какъ можно разъѣзжать съ собаками? говорили одни гости. — Не принять ли ей гофманскихъ капель? Нѣтъ, лучше потереть виски одеколономъ или понюхать спирту, говорили другіе. — Проклятый Цыганъ: зачѣмъ вы держите у себя сумасшедшаго? говорили третьи.

Вскорѣ порядокъ возстановился. Иванъ Анисимычъ продолжалъ прерванную рѣчь: — Справедлива русская пословица: не знаешь гдѣ положишь, гдѣ найдешь. Думалъ ли я, что Богъ пошлетъ мнѣ зятя въ Платонѣ Петровичѣ, сынѣ моего добраго друга? Надобно вамъ знать, дорогіе гости, что я и батюшка его служили въ одномъ полку. Я былъ казначеемъ, онъ адъютантомъ. По молодости, я имѣлъ страстишку къ картамъ и однажды проигралъ казенныя деньги. Батюшка его, дай Богъ ему царство небесное, выручилъ товарища, внеся свои собственныя. Вѣкъ не забуду этого благодѣянія. На все судьба: Платонъ Петровичъ случайно заѣхалъ ко мнѣ, на одинъ день какой-нибудь, — а теперь родня!

Гости начали поздравлять жениха и невѣсту: цаловались, жали руки, утирали слезы, говорили нравственныя правила и добрые совѣты. Иванъ Анисимычъ велѣлъ подать домашней шипучки.

— Отъ души поздравляю, кричала Гвоздичкипа. — Платонъ Петровичъ! вы будете имѣть вѣрнаго друга; Марьѣ Ивановнѣ не пріучаться къ хозяйству и домашней жизни.

— Да, подхватилъ Иванъ Анисимычъ: — хоть я и отецъ, а могу похвалиться. Маша сама и на кухню пойдетъ, сама и на погребъ отправится. Если случится надобность — пожалуй, и на рѣчку сама сходитъ.

Въ сѣняхъ послышался голосъ Барбосова и какой-то шумъ, похожій на удары по спинѣ рукою.

— Вотъ и подарки, говорилъ онъ, вошедъ въ комнату. — Марья Ивановна! позвольто предложить вамъ отъ чистаго сердца, отъ искренней души… Можетъ-быть, они и не хороши…

— Хороши, хороши, любезный! сказалъ весело Иванъ Анисныычъ. — Давай ихъ сюда; теперь они кстати. Маша — невѣста.

— Какъ невѣста?.. Какая невѣста?..

— Такая же, какъ и другія. Вотъ ея женихъ.

— Да какъ же это?.. стало-быть…

— Что стало-быть?

— Ахъ, Боже мой, какой я дуракъ!..

Здѣсь Барбосовъ засвисталъ, какъ человѣкъ потерявшій надежду. Нептунъ съ повинной головой и поджатымъ хвостомъ подползъ къ его ногамъ.

— Ну, дѣлать нечего: его счастье. Признательно сказать, Иванъ Анисимычъ, вѣдь я самъ метилъ на Марью Ивановну. Да прозѣвалъ: не ѣздить бы на ярмарку. Теперь онъ въ выигрышѣ, а мнѣто что осталось?

— Вишневыя косточки — не прогнѣвайся, любезный.

Гости засмѣялись.

— Однакожъ, пора домой. Матушка, чай, заждалась меня. Прощайте, Иванъ Анисимычъ! Всей компаніи мое почтеніе. Марья Ивановна, вашу полненькую, прекрасную ручку… только безъ косточекъ.

VIII.

Съ отъѣздомъ Платона Петровича и Марьи Ивановны Глобовыхъ улетѣла веселость Ивана Анисимыча. Даже аппетитъ, рѣдко ему измѣнявшій, пострадалъ значительно. Бразды домашняго правленія приняла Лиза, плохая хозяйка въ томъ смыслѣ, въ какомъ хозяйство обыкновенно разумѣется. Иванъ Анисимычъ былъ недоволенъ ея распоряженіями: кушанье находилъ онъ то переваренымъ, то недоваренымъ, чай слишкомъ-крѣпкимъ или слишкомъ-слабымъ. Какъ ни старалась Лиза угодить отцу — отецъ всегда находилъ случай вспоминать младшую дочь: «вотъ и видно, что нѣтъ Маши: она не позволила бы этого», или: «порядочно, а все не то, какъ бывало при Машѣ». Хотя Лиза и огорчалась такими отзывами, но никогда не позволяла себѣ отступать отъ своихъ нравственныхъ правилъ, отъ понятій очищенныхъ. Она очень-хорошо знала, что угожденіе людямъ вообще и самымъ близкимъ въ-особенности, идетъ часто наперекоръ угожденію совѣсти, и при тяжеломъ столкновеніи противныхъ обязанностей выбирала ту сторону, гдѣ, можетъ-быть, насъ ожидаетъ прихотливое неудовольствіе лица, но гдѣ сохраняется достоинство человѣка.

Новое, хотя и предвидѣнное, обстоятельство усилило дурное расположеніе Ивана Анисимыча. Имѣніе его было описано и поступило въ опеку. Мысль потерять родовое наслѣдство, лишиться толпы слугъ, на старости лѣтъ пойдти по міру, или собственными трудами обезпечивать свое существованіе, — поразила барина, привыкшаго къ барству. Онъ занемогъ и слегъ въ постелю. Болѣзнь, сначала неважная, приняла въ-послѣдствіи серьёзный характеръ. Оказались признаки водяной. Цыганъ и Лиза не отходили отъ постели Ивана Анисимыча, который все охалъ по Машѣ. Лиза извѣстила сестру о семейномъ горѣ, заклиная ее поспѣшить пріѣздомъ, который, быть-можетъ, возвратилъ бы веселость и здоровье отцу. Но Глобовы, неизвѣстно по какой причинѣ, молчали: письма Лизы оставались безъ отвѣта.

Однажды Иванъ Анисимычъ такъ дурно провелъ ночь, что Лиза отправила гонца за уѣзднымъ лекаремъ — добрымъ Нѣмцемъ, но плохимъ знатокомъ своего дѣла, который всѣ болѣзни объяснялъ разстройствомъ желудка и отъ всѣхъ болѣзней лечилъ бузиной, — даже отъ порѣза пальцевъ. Онъ пріѣхалъ въ пятомъ часу послѣ обѣда.

— Что съ вами, Иванъ Анисимычъ? вы вѣрно чего-нибудь обкушались? спросилъ онъ исковерканнымъ русскимъ языкомъ.

— Помилуйте, перервалъ его Цыганъ: — онъ пятый день ничего въ ротъ не беретъ.

— Да, да, продолжалъ лекарь, не слушая возраженія: — вы вѣрно чего-нибудь покушали плотно. Всѣ наши болѣзни происходятъ отъ невоздержности, разстройства желудка. Умѣренная жизнь есть первое условіе здоровья. Лучше быть всегда голоднымъ, нежели очень-сытымъ. Въ обѣдѣ надобно кушать немного потому, что вы еще будете кушать за ужиномъ, и въ ужинѣ надобно кушать немного потому, что вы уже кушали за обѣдомъ.

— Что жь теперь съ нимъ дѣлать? нетерпѣливо спросилъ Цыганъ.

— Ничего; это пройдетъ. Напейтесь бузины.

Иванъ Анисимычъ напился бузины, но болѣзнь не прошла. Черезъ недѣлю онъ умеръ — разумѣется, не отъ той болѣзни, которую находилъ въ немъ лекарь. Отказываюсь изобразить горесть Лизы и процессъ погребенія: первое трудно, второе — всѣмъ извѣстно. Но читатель долженъ знать, что, въ самый день похоронъ, деревня Ивана Анисимыча была продана съ молотка.

Купилъ ее молодой человѣкъ, одинъ изъ тѣхъ людей, которые убѣждены, что бѣдные сотворены для прихотей богача. Крайность положенія, голосъ стѣсненныхъ обстоятельствъ считалъ онъ выше голоса разсудка и нравственнаго долга; отказъ безсильныхъ сильному — казался ему химерой, мечтою несбыточной. Пріѣхавъ осмотрѣть свою покупку и увидя Лизу, которая все еще жила въ домѣ, ей непринадлежащемъ, и ожидала пріѣзда сестры, онъ подослалъ къ ней какую-то кумушку, готовую хлопотать о чемъ угодно за полуимперіалъ. Лиза удивилась предложеніямъ богача и дала ему такой отвѣтъ, который показалъ всю гнусность его поступка. Богачъ вышелъ изъ себя отъ гнѣва. Въ первый разъ отказываютъ ему — и кто жь? добро бы важная особа; а то деревенская дѣвочка, которая не видала даже губернскаго города. Желаніе мести заставило его дѣйствовать рѣшительно. Онъ вбѣжалъ въ комнату, гдѣ сидѣли Цыганъ и Лиза, и, не снимая шапки, закричалъ во все горло: — Трифонъ!

Трифонъ явился на кличку.

— Вели пріѣхать сюда подводамъ.

— Слушаю-съ, ваше высокоблагородіе.

— И уложи на нихъ всю мебель,

— Слушаю-съ, ваше высокоблагородіе.

— Всю рѣшительно, ничего не оставляя.

— Слушаю-съ.

— Потомъ, какъ уложишь, отвези въ городъ.

— Слушаю-съ.

— Да сходи…

— Слушаю-съ.

— Ты прежде выслушай, болванъ, а потомъ отвѣчай.

— Слушаю-съ.

— Сходи въ городѣ къ Авдотьѣ Александровнѣ — понимаешь, къ моей… и скажи, что я дарю ей эту мебель и завтра вечеромъ буду у ней чай пить.

— Слушаю-съ.

Отдавъ приказаніе, молодой человѣкъ (имя котораго не нужно знать порядочнымъ людямъ) презрительно обвелъ глазами комнату. Какой дрянной флигелишка! сказалъ онъ: — какъ тяжело здѣсь пахнетъ! — Тутъ онъ засвисталъ и выбѣжалъ изъ комнаты, не затворивъ двери.

Цыганъ вздохнулъ свободно. Онъ держалъ въ рукахъ отломленую столовую ножку, готовый разможжить голову богатому невѣждѣ при первой его дерзости. Глаза его налились кровью, сердце стучало, всѣ составы тѣла тряслись лихорадочной дрожью.

Трифонъ, достойный слуга барина, началъ выносить мёбель, стучалъ, гремѣлъ, плевалъ и, мурлыча какую-то пѣсню, пересыпалъ ее замѣчаніями о неумѣстной гордости такихъ людей, у которыхъ нѣтъ ни кола, ни двора. Очистивъ комнату, онъ обратилса къ Лизѣ, сидѣвшей на остальномъ, невынесенномъ еще стулѣ.

— Ну-ка, сказалъ онъ ей грубо: — пусти-ка, голубу…

Послѣдняго слога не удалось ему окончить. Цыганъ схватилъ его поперегъ тѣла и легкимъ кубаремъ выкатилъ изъ сѣней; потомъ возвратился въ комнату.

Лиза, изнемогшая отъ душевныхъ потрясеній, горько плакала. Слезы, долго-удерживаемыя, облегчили грудь ея. Цыганъ, давъ волю благодѣтельному изліянію скорби, потомъ робко подошелъ къ Лизѣ.

— Сестрица! сказалъ онъ ей тихимъ, но нѣжнымъ голосомъ…-- Сестрица, полно плакать. Подумаемъ вмѣстѣ, что намъ дѣлать!

— Мнѣ ничего не остается дѣлать, отвѣчала Лиза, продолжая плакать. — У меня нѣтъ ни родныхъ, ни друзей.

— Не правда, сестрица, у тебя есть другъ, готовый пожертвовать для тебя жизнію.

— Но что ты можешь, добрый Петя? У тебя нѣтъ ничего.

— У меня есть любовь и воля. Благодаря тебѣ, я кой-что знаю; ты знаешь несравненно-больше. Мы станемъ трудиться съобща; Богъ и добрые люди помогутъ намъ. Ты снова начнешь свои любимыя прогулки, я снова стану охранять тебя. Я буду счастливъ. Будешь ли ты счастлива… это ужь твое дѣло.

— Еслибъ пріѣхали Маша и Платонъ Петровичъ…

— Не говори мнѣ о нихъ. Пустые, ничтожные они люди! Особенно этотъ высокопарный болтунъ, съ своими претензіями на ученость. Къ-чему послужила ему образованность, которую вы такъ хвалите? Что вышло изъ его просвѣщенія, которымъ онъ такъ гордится? Все у него противъ природы и чувства. Онъ молчитъ, когда надобно дѣйствовать; говоритъ, когда надобно молчать. Стоя высоко надъ людьми безграмотными или мало-образованными, онъ уподобляется имъ въ жизни, сводитъ съ ними дружбу, предаетъ имъ себя въ жертву. Онъ не видитъ въ слѣпотѣ своей, что достойно жертвы. О, въ тысячу разъ лучше, благороднѣе, полезнѣе остаться простымъ человѣкомъ, не мудрствуя лукаво, но покорно довѣряясь влеченію природы! Здѣсь, по-крайней-мѣрѣ, есть прекрасная искренность.

Лиза молчала.

— Послушай, сестрица. Я не требую отъ тебя ничего, но, можетъ-быть, co-временемъ… ты согласишься быть моею…

— Боже мой, сказала Лиза, закрывъ лицо руками. — Я это предвидѣла, я это знала.

— Что ты знала? чего ты боишься?.. Ты любишь его — хуже этого ужь не будетъ. Обо мнѣ не безпокойся. Съ перемѣною имени не измѣняются чувства: что теперь между нами, то останется и тогда, ни больше, ни меньше. Но видишь ли, свѣтъ требуетъ отъ васъ многаго, и я прошу тебя объ одномъ: дай мнѣ только формальное право указывать на тебя свѣту, какъ на довѣрившуюся мнѣ особу, — чтобъ я могъ съ каждымъ обидчикомъ поступить такъ же, какъ поступилъ съ дерзкимъ холопомъ. Клятва не свяжетъ тебя. Если хочешь, будемъ жить какъ братъ съ сестрой… я не коснусь тебя.

Неизвѣстно, что отвѣчала ему Лиза, но въ ту же ночь видѣли двухъ людей, вышедшихъ изъ пустаго господскаго дома и направлявшихъ путь свой подъ кровомъ темноты и Божьяго промысла.

IX.

И сдѣлалась Лиза женою Цыгана. И живутъ они теперь, какъ жили съ перваго дня свадьбы; она — желая полюбить его, онъ — не имѣя силъ разлюбить ее.

Никто не слыхалъ отъ нихъ ропота на судьбу или жалобы на людей: они спокойно признавали то, что выпадало имъ на долю. Никто также не могъ бы упрекнуть ихъ въ пренебреженіи долга, который лежитъ на всякомъ человѣкѣ: они строго исполняли гражданскія и семейныя обязанности, дѣйствуя во всякомъ случаѣ по крайнему разумѣнію и чистой совѣсти.

Но покорность судьбѣ не есть счастіе. Оно не есть также и ревностное исполненіе долга, утѣшающее въ несчастій. Прекрасныя стремленія, благородныя заслуги, возвышенныя мысли сами-по-себѣ, а счастіе само-по-себѣ.

Гдѣ жь оно, это счастіе? Недостойные супруги находятъ его въ прелестяхъ разврата: онъ — заводитъ гаремъ, она — окружаетъ себя толпою поклонниковъ. Но какъ найдти его достойнымъ? Гдѣ спасеніе любящему, но не любимому, страдающему отъ любви, но безсильному не страдать? Мы знаемъ философію, которая забывается при первомъ взглядѣ обожаемой женщины: покажите другую философію, которая бы указывала больному сердцу выходъ изъ болѣзни.

Такъ думали Цыганъ и Лиза. Прошло много лѣтъ съ того времени, какъ они оставили деревню и жили въ губернскомъ городѣ. У нихъ уже были дѣти. Воспитаніе ихъ заняло родителей, которые, не получая писемъ отъ Маши и Платона Петровича, не знали, гдѣ они находятся, какъ однажды, вовсе неожиданно, Глобовы пріѣхали къ нимъ погостить. Что чувствовала въ это время Лиза, я не знаю, но только черезъ нѣсколько дней по отъѣздѣ сестры, собравшись на балъ къ губернатору, она вошла въ ту комнату, гдѣ висѣло зеркало, и гдѣ я заснулъ на креслѣ… Надобно же, наконецъ, узнать читателю, что я — младшій сынъ Лизы.

X.

Варвара Алексѣевна, знакомая читателю, кушала чай. Въ ногахъ у ней лежала Сильфидка. По сторонамъ сидѣли Соничка и Митя.

— А! милости просимъ! кричала она вошедшей Ольгѣ Ивановнѣ. — Садись сюда чай пить. Пусти-ка, Соничка. Скажу тебѣ, матушка, новость… или нѣтъ: угадай сама, кого я вчера видѣла.

— Почемъ мнѣ знать, Варвара Алексѣевна? Мало ли у васъ бываетъ народа?

— Платона Петровича съ супругой, Марьей Ивановной, урожденной Ягодиной.

— Не-ужь-то? какъ бы я желала взглянуть на него!

— Авось взглянешь: онъ обѣщался на-дняхъ заѣхать ко мнѣ.

— Ну, что, матушка, каковъ онъ?

— Ты не узнаешь его: худой, блѣдный, задумчивый; мнѣ кажется, у него вотъ тутъ… на сердцѣ… горе… понимаешь?

— Какъ не понимать. Вотъ моя и вышла правда. Помните ли мое гаданье, передъ отъѣздомъ Платона Петровича? Вы еще сердились, а мнѣ нельзя же было прямо въ глаза сказать ему: вамъ вышелъ злополучный марьяжъ и несчастная жизнь. — Ну, а она что?

— Фу, какая пышная, краснощекая, здоровая! Я ужь успѣла съ ней поссориться. Вообрази, какая дерзкая: разговоръ зашелъ о томъ, кто какъ проводитъ время. Она вдругъ, ни съ перваго слова, и говоритъ: «удивляюсь, какъ можно заниматься гаданьемъ въ карты: по-моему это глупо.» Такъ меня и взорвало! Что жь тутъ глупаго, матушка? сказала я. Все это лучше, нежели перемигиваться съ мужчинами.

— Что жь она на это?

— Ничего, только еще больше покраснѣла. А мнѣ то и надо… Нѣтъ, терпѣть не могу гордыбакъ. По-нашему, чѣмъ скромнѣй, тѣмъ лучше.

Съ этимъ словомъ, Варвара Алексѣевна нюхнула значительную щепоть табаку и принялась раскладывать гран-пасьянсъ.

СТО-ОДИНЪ.

"Отечественныя Записки", № 9, 1845